Визитёр (Аверченко)
Опыт характеристики
Всякий, кому приходилось видеть визитёра в начале его хлопотливой деятельности, знает — какое это чистенькое, надушенное, сверкающее белизной белья и лаком ботинок существо!
Перед выходом из дому визитёр долго стоит у зеркала и приглаживает несколько волосинок, отставших у уха; он долго возится над тем, чтобы кончик его белого галстука не заскакивал за край жилета и заботливо удаляет крошечную невинную пылинку, развязно усевшуюся на носке ботинка. Пушинка на рукаве фрака приводит его в нервный трепет. Она сбрасывается с рукава так энергично, что даже производит при падении лёгкий стук. Двумя пальцами вытаскивается из жилетного кармана маленький кончик красного шёлкового платочка — ровно настолько, чтобы на общем фоне чёрного и белого алело необходимое декоративное пятнышко.
Вот что проделывает визитёр, собираясь уходить.
Нет нужды, что на пятом визите фрак его будет обсыпан пудрой, вымазан горчицей, и на носке ботинка уютно прикорнёт прилипшая головка кильки; а на десятом визите галстук лихо передвинется набекрень, и пряжка его будет весело болтаться на мужественной груди визитёра, а в красном шёлковом платочке, засунутом за жилет, будет завернуть плохо прожёванный кусок колбасы, не могший проползти в сузившееся визитёрово горло.
Нет нужды! Визитёр, одеваясь дома, о будущем не думает.
Все его мысли и мироощущение — в настоящем.
* * *
Явившись в знакомый дом, визитёр первым долгом бросается всех целовать, преисполненный нежной любви и ласки к прекрасному человечеству.
Мужчины, по большей части, переносят поцелуи визитёра стоически. Лишь некоторые отрывают визитёра после первого же поцелуя, так что следующие два — приходятся в воздух.
Визитёр этим не смущается: воздух так воздух — он поцелует и воздух. И воздух хороший человек.
С дамами визитёру приходится повозиться.
— Ах, я, простите, не целуюсь.
— Да почему?
— Ах, нет, нет — как можно.
— Помилуйте, такой праздник… Нужно обязательно поцеловаться.
— У меня принцип — не целоваться. Ах, ах! У многих дам единственный принцип в жизни — не целоваться на Пасху. Во все остальное время их легкомысленной жизни они целуются без всякого порядка и смысла, и тому же визитёру легче добиться прикосновения женских губ зимой, осенью или летом, чем на Пасху.
Если дама продолжает отказываться, визитёр, обуреваемый высокими порывами, набрасывается на даму и, скрутив ей руки, целует ее в лопатку, в гребёнку, торчащую из волос, и в тот же безропотный воздух.
Обыкновенно неприхотливый визитёр удовлетворяется этим слабым выражением христианской любви, и его немедленно ведут к столу.
— Закусите-ка… Рюмку рябиновой?
В первые два визита визитёр, обыкновенно, разбирается в напитках и закусках чрезвычайно тонко: он сначала выпьёт померанцевой и закусит кусочком икры; потом зубровки и — ветчины; напоследок — рюмку коньяку и отведает кулича.
От коньяку поморщится, а кулич похвалит. Следующие визиты усыпляют в визитёре чувство излишней изысканности: сначала он пьёт какой нибудь ликёр, закусывает омаром, а потом переходит на простую водку, заедая её сахарным розаном с кулича.
И чем дальше — тем вкус его делается менее изысканным, но более прихотливым, идя рука об руку с рассеянностью.
Налитое по ошибке, вместо белого вина, прованское масло он хочет закусить ветчиной; но рука его попадает немного дальше, отщипывает кусок разноцветной бумажной бахромы с окорока и отправляет это красивое произведение хозяйского сынишки — в рот.
— Хорошая сёмга, — одобрительно кивает головой визитёр, прожёвывая бумагу. — По… чем продавали?
Потом он неистово хохочет сам над собой, объясняя всем, как он ошибся, сказав вместо «покупали» — «продавали»…
Он замечает свои ошибки и спешит сознаться в них. Это его бесспорное достоинство. И хохочет он, с открытым ртом, из которого торчит полусъеденная разноцветная бумага, а галстук уже успел передвинуться и пряжка, как живая, пляшет на груди, в такт смеху весёлого хозяина.
* * *
На первых визитах хозяева дома ещё делают кое-какие попытки завязать с визитёром беседу. Приём один и тот же:
— В какой церкви были у заутрени?
— В соборе.
— А где разговлялись?
— Дома.
— A хорошие у вас куличи вышли?
— Хорошие.
— А летом вы на даче?
— На даче.
— Как, вообще, поживаете?
— Да ничего. Ну, мне пора.
— Да посидите ещё.
— Нет, нет, что вы!
Последующие визиты делают визитёра человеком очень оригинальным, полным свежих неожиданностей, но вести с ним обыкновенную светскую беседу делается чрезвычайно затруднительным.
На вопрос:
— Где были у заутрени?
Он, зрело обдумав свой ответ, говорит:
— Четырнадцать. Да ещё восемь позавчера.
— Что — восемь?
— Высокий такой блондин. Живи, говорит, у меня — чего там!
— Что?
— Вот вам и что! Его из печки вытащили, а он пополам. Тесто жидко замесили, что ли. Вы позволите ещё рюмочку ветчины?..
На самом последнем визите визитёр уже не говорит, а только иронически и подозрительно посматривает на всех исподлобья.
В этот период своей жизни он легко и безболезненно отвергает все завоевания тысячелетней культуры и цивилизации, с такой любовью созданной предками. Он может неожиданно расхохотаться; или начнёт с аппетитом раскусывать хрустальный бокал; или будет пытаться влезть в рояль, с категорической, не допускающей возражений, просьбой:
— Разбудить его в половине шестнадцатого.
* * *
Закончив все визиты, визитёр долго бродит по улицам, полный смутных, неопределённых мыслей. Редко кому приходилось видеть визитёра в таком переходном состоянии, но автору этой статьи однажды удалось подсмотреть, как вёл себя в вышеприведённом случае визитёр.
Он брёл неверными шагами вдоль улицы, изредка одобрительно похлопывая по стенам и заглядывая в отверстия водосточных труб.
Он был в таком состоянии, что на главное не обращал внимания… Вызывали к себе его интерес только пустяки.
Шагая по улице, он увидел лежащую на своём пути спичку. Он изумлённо остановился над ней и застыл в напряжённой позе.
Потом, осторожно подняв ее, подошёл к дремавшему дворнику у ворот.
— Человек! Где у вас склад ненужных отбросов?
— Чего-с?
— Укажите такое место, где бы я мог положить этот предмет, мешающий правильному движению пассажиров.
— Да бросьте её, — сказал, засмеявшись дворник. — Чего там.
Он взял из рук визитёра спичку и бросил её на землю.
— Нет, милый дворник, ты этого не делай. Зачем ты это делаешь? Это делать нехорошо.
— Да кому же она мешает? — сказал дворник.
— Тут люди ходят. Зацепится кто-нибудь, упадёт, сломает ногу. Ему больно будет… Умрёт… без… миропомазания…
Он нагнулся, поднял снова спичку, вырыл под воротами пальцем ямку, положил в неё спичку и, засыпав ямку, облегчённо вздохнул.
— Так-то оно и спокойнее… Прощайте, Никифор.
Визитёр побрёл дальше, остановился у какого-то подъезда, и сел на ступеньку. Рассеянный взгляд его упал на ботинок, на котором присохла обронённая им в предпоследнем доме килька.
Визитёр снял ее с ботинка и положил на ладонь.
— Бедненькая! — сказал он, глотая слезы. — Неужели ты уже умерла? Нет! Ты ещё будешь жить. Я тебя возьму к себе, и там в тепле и холе ты проживёшь остаток дней твоих. О, жестокие, безнравственные люди!.. Господи, Боже ты мой! За что, спрашивается? За что?
И он, раскачиваясь, баюкал пыльную кильку на руках, гладил ее, целовал и отогревал своим дыханием.
Потом вынул шёлковый платочек, разостлал его на коленях, положил в него кильку и, с трудом поднявшись, сунул все это в карман белого жилета.
Побрёл, пошатываясь, и я потерял его из вида.
* * *
Один знакомый рассказывал мне прелюбопытную истории, касающуюся пасхальных визитов.
Она совершенно достоверна, так как знакомый этот служит чиновником в пробирной палатке и имеет в Петербурге двухэтажный дом.
Я не думаю, что такой человек мог бы выдумать свою историю, или раздуть её, или изукрасить. Да он был и слишком глуп для этого.
Кто знает хорошо институт пасхальных визитов, — тому эта история не покажется особенно странной и небывалой.
* * *
Вот что он рассказал:
Однажды перед Пасхой пришлось ему поехать по делам из Петербурга в Харьков.
Город этот был незнаком ему, и он всю страстную субботу проскучал. На другой день утром, когда проснулся, солнце светило в окно, и около его кровати лежал тщательно вычищенный фрак.
Чиновник пробирной палатки сладко и радостно потянулся на кровати и сказал сам себе:
— Нынче нужно делать визиты — первый день Пасхи, слава Богу! Пора бы одеваться.
Он встал, оделся, побрился и вышел на улицу.
На улице сторговался с извозчиком, сел в пролётку, вынул записную книжку с разными адресами и заглянул в неё.
— Вези меня на Дворянскую, номер 7.
— Приехал на Дворянскую, отыскал, как и значилось в книжке, квартиру номер 4 — и позвонил.
— Дома? — спросил он горничную. — Принимают? Христос воскресе.
— Пожалуйте-с! Воистину.
Чиновник был радостно встречен хозяином дома, расцеловался с ним и подошёл к хозяйке с протянутыми губами.
— Да я не христосуюсь с мужчинами, — кокетливо заявила хозяйка.
— Да почему?
— Ах, нет, нет — как можно!
Чиновник все-таки поцеловал сначала какой-то рюш у неё на шее, потом серьгу в ухе, потом воздух, а потом все трое, весело смеясь, направились к столу…
— Рюмочку зубровки! Попробуйте нашего кулича — нынче, кажется, удачные.
— Попробую! Да, кулич прекрасный.
— Где были у заутрени? — спросила хозяйка.
— В университетской церкви.
— А где разговлялись?
— Дома.
— Летом на даче думаете?
— На даче. Ну, мне пора.
— Да посидите ещё! В кои-то веки соберётесь.
— Нет, нет, что вы.
Чиновник вышел, сел на извозчика и заглянул в книжку.
— Московская, 12; квартира 20.
Извозчик привёз. Чиновник позвонил, похристосовался с плутоватой горничной, расцеловался с хозяином, был несказанно удивлён отказом хозяйки от христосования и потом пил доппель-кюммель.
— Где были у заутрени?
— В университетской церкви.
— Летом на даче?
— Да, ну, мне пора. До свиданья-с.
— Куда же вы?
Третье место, куда поехал извозчик, было:
— Ивановская 9, квартира 6.
После обычного христосования и двух рюмок коньяку, хозяйка спросила:
Где были у заутрени?
— В университетской. Хотел было в Исаакиевский собор, да далеко, знаете, от меня.
— Я думаю, — сказала хозяйка.
— Да, — подтвердил чиновник. — Минут сорок нужно ехать.
— Откуда?!!
— Да от меня!
— Помилуйте, что вы говорите!.. Как же от Харькова до Петербурга сорок минут езды?
Чиновник встал, потрясённый до самого дна.
— Это… какой город?
Хозяйка засмеялась.
— Вот тебе раз! Человек в Харькове сидит на Ивановский улице у Сверчковых, — да не знает, что это за город.
— Так вы Сверчковы? — вскричал чиновник. — А у меня в книжке записан такой адрес: Ивановская 9, квартира 6 — Чаплыгины. Вы, значит, не Чаплыгины?
— Да нет же — мы Сверчковы.
— Тогда извините, — растерялся чиновник. — Всего лучшего. Я уж пойду.
— Куда же вы — посидите!
* * *
— Понимаете, — говорил мне, рассказывая об этом случае, чиновник, — экая чепуха получилась. И в Петербурге, и в Харькове есть и Московская, и Дворянская, и Ивановская. Я по петербургским адресам и ездил.
— Да как же они вас принимали, незнакомого? — спросил я удивлённо.
— Да им то что?.. Приехал визитёр, во фраке, христосуется, был у заутрени, пьёт водку — значит, все как нужно, все как следует… А моё тоже положение — разве все знакомые лица упомнишь? Не разговорись я об Исаакии — так бы никто ничего и не заметил.
* * *
Жизнь посылает нам удивительные хитросплетения и устраивает самые замысловатые комбинации.
Если история, рассказанная выше, и кажется невероятной, то повторяю: не мог же чиновник пробирной палатки, владелец двухэтажного дома, выдумать её?!