Новый перев. Ю. Балтрушайтиса съ предисл. прив.-доц. Евг. Tapлe
Байронъ. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 2, 1905.
Едва ли нуждалось бы въ особыхъ объясненіяхъ Байроновское «Видѣніе Суда», если-бы мы даже ничего не знали о ядовитой личной полемикѣ и пререканіяхъ между Соути и Байрономъ. У этой сатиры есть два центра, два объекта, — и изъ нихъ Георгъ III больше приковываетъ къ себѣ вниманіе Байрона, нежели «поэтъ-лауреатъ», несмотря на личное противъ него раздраженіе автора сатиры, несмотря также на то, что самая сатира непосредственно вызвана безтактностью и грубою, низкопоклонною лестью Соути.
Нельзя сказать, чтобы Байронъ когда-либо склоненъ былъ причислять Георга III къ числу тѣхъ «историческихъ злодѣевъ», для которыхъ его муза оказывалась столь безпощадною: слишкомъ мелка, слишкомъ несамостоятельна была для этого фигура третьяго представителя Ганноверскаго дома. Но въ глазахъ не только Байрона, a и всей передовой части современнаго ему поколѣнія, сошедшій въ могилу король, по справедливости, могъ казаться и казался на самомъ дѣлѣ — олицетвореніемъ стараго, отживающаго режима, какъ разъ въ эту эпоху, въ концѣ второго и началѣ третьяго десятилѣтія XIX в. обнаружившаго всюду, не исключая Англіи, неожиданно сильную живучесть. Старый, помѣшанный, ослѣпшій король давно уже былъ не похороненнымъ трупомъ, задолго до смерти онъ пересталъ оказывать какое бы то ни было вліяніе на дѣла, — но когда онъ умеръ, когда внезапно оживился интересъ къ нему, когда и реакціонеры, и прогрессисты безпрестанно обращались къ воспоминаніямъ и подводили итоги шестидесятилѣтняго царствованія, — личность Георга въ этой "некрологической* литературѣ стала все болѣе и болѣе принимать характеръ олицетворенія или, вѣрнѣе, эмблемы стараго вѣка и старыхъ порядковъ. Именно въ эти годы, до самоубійства главнаго столпа реакціи лорда Кэстльри (12 августа 1822 года) и. до занятія министерскаго поста Каннингомъ, реакція носила особенно агрессивный, вызывающій характеръ. «Пѣвецъ свободы» при такихъ условіяхъ не могъ не чувствовать, что люди, превозносящіе память Георга III, дѣлаютъ это вовсе не затѣмъ только, чтобы воздать покойному хвалу. Ихъ, главнымъ образомъ, интересовали пропаганда и возвеличеніе старыхъ принциповъ, которые при Георгѣ процвѣтали почти безраздѣльно, a теперь, въ 1820—22 г.г., вынуждены были вести отчаянную борьбу за существованіе противъ приверженцевъ парламентской реформы, эмансипаціи католиковъ и тому подобныхъ ненавистныхъ покойному королю стремленій.
Въ самомъ дѣлѣ, за все царствованіе Георга III общественныя условія сказывались такъ, что личнымъ — всегда реакціоннымъ — тенденціямъ короля былъ предоставленъ полнѣйшій просторъ. Виги по традиціи всегда являлись въ XVIII в. "династическою* партіей, неизмѣнно вѣрной ганноверскому дому — и только къ самому концу XVIII столѣтія стало замѣчаться среди нѣкоторыхъ элементовъ этой партіи желаніе кое въ чемъ подчеркнуть освободительный характеръ основного своего политическаго символа вѣры. Но и ихъ французскій терроръ 1793—1794 г.г. отбросилъ въ реакцію. Что же касается торіевъ, — то они при первыхъ Георгахъ еще пребывали въ нѣкоторой (чисто-династической) оппозиціи, или, точнѣе, нѣсколько будировали противъ «германскихъ выходцевъ» и вздыхали по Стюартамъ, по претенденту Карлу-Эдуарду, скитавшемуся заграницей. Но послѣ неудачной попытки претендента овладѣть престоломъ всякія надежды на изгнаніе ганноверской династіи, конечно, рухнули навсегда и съ этихъ поръ, т. е. съ конца 1740 г., торіи быстро превращаются въ то, чѣмъ они и должны были стать во имя своей политической программы. При Георгѣ III не съ ихъ стороны, разумѣется, могъ быть услышанъ протестъ противъ застоя или реакціи. Таковы были обѣ большія партіи, между которыми дѣлился англійскій правящій классъ. Широкіе круги буржуазіи, не принимавшіе непосредственнаго участія въ парламентской жизни, могли лишь къ самому концу царствованія Георга III выступить сколько-нибудь рѣшительно на путь агитаціи въ пользу парламентской реформы. Но и тутъ революціонныя и наполеоновскія войны на четверть вѣка отдалили въ Англіи всякую возможность широкаго всенароднаго движенія въ защиту этой, требуемой буржуазнымъ классомъ и вмѣстѣ съ тѣмъ желательной демократическимъ слоямъ націи — реформы парламентскаго избирательнаго закона.
При подобныхъ благопріятно для реакціи складывавшихся обстоятельствахъ протекло долгое царствованіе Георга III, — и только этимъ можно объяснить, что личная иниціатива короля имѣла полную возможность проявляться почти безпрепятственно. По характеру своему Георгъ мало кому изъ знавшихъ его былъ симпатиченъ. Онъ былъ упрямъ, грубъ, всегда рѣзокъ въ своихъ сужденіяхъ о другихъ, полонъ нелѣпыхъ предразсудковъ и суевѣрій, безспорно эгоистиченъ и совершенно равнодушенъ къ чужимъ страданіямъ. Никакіе высшіе моральные критеріи не имѣли надъ нимъ никогда ни малѣйшей власти. Свои капризы, свои предразсудки, свои интересы, соображенія объ упроченіи и усиленіи своего могущества и вліянія, свои ханжескія суевѣрія касательно всѣхъ несогласныхъ съ англиканствомъ религій — Георгъ III всегда ставилъ выше всего и съ ними только считался. Онъ былъ, какъ вѣрно говоритъ лучшій историкъ этой эпохи (Лекки), «невѣжественъ, узокъ, склоненъ къ произволу», обладалъ необычайнымъ самомнѣніемъ, всѣми способами стремился заставить своихъ министровъ сдѣлаться послушными пѣшками въ его рукахъ, a если они не соглашались, тогда онъ не щадилъ усилій, чтобы всячески затруднить ихъ положеніе и принудить ихъ къ отставкѣ. И въ извѣстномъ смыслѣ Байронъ еще снисходителенъ къ Георгу, когда обвиняетъ его, главнымъ образомъ, не въ тиранствѣ, a въ защитѣ тирановъ. Если «тиранами» были нѣкоторые министры и парламентская олигархія, — то король всею душою за нихъ стоялъ; если среди министровъ и парламентскаго большинства (въ рѣдкія минуты) замѣчалась тенденція къ болѣе гуманному, справедливому рѣшенію кое-какихъ государственныхъ вопросовъ, — король пускалъ въ ходъ все свое вліяніе, чтобы этому противодѣйствовать.
Байронъ, между прочимъ, упоминаетъ объ Америкѣ: въ дѣлѣ сѣвероамериканскихъ колоній душою и вдохновителемъ той политики, которая привела къ возстанію колонистовъ, былъ именно король, a не лордъ Норсъ или кто иной. Конечно, возстаніе обусловлено было (какъ и самая возможность именно такой королевской политики) сложными общими причинами, — но насколько отъ англійскаго короля зависѣло, все было сдѣлано, чтобы вывести колоніи изъ послѣдняго терпѣнія. Что касается Франціи, освободительныхъ, гуманныхъ идей, шедшихъ оттуда, то король Георгъ всегда былъ изступленнымъ и слѣпымъ врагомъ «французской заразы», врагомъ всего того чистаго, великаго и вѣчнаго, что дала міру французская революція. И Байронъ правъ, когда говоритъ, что кто только ни произносилъ слово «свобода», — перваго противника встрѣчалъ всегда въ Георгѣ III. Былъ далѣе одинъ вопросъ серьезнѣйшей государственной важности, вопросъ, рѣшеніе котораго въ весьма большой степени затормозилось яростнымъ противодѣйствіемъ короля. Освобожденіе католиковъ отъ дѣйствія исключительнаго закона, лишавшаго ихъ всѣхъ политическихъ правъ, встрѣтило въ волѣ короля Георга III непреодолимое препятствіе. Мелочный деспотизмъ, ханжество, нелюбовь къ какимъ бы то ни было новшествамъ — все это соединилось въ раздражительномъ, упрямомъ и ограниченномъ человѣкѣ, чтобы создать изъ него убѣжденнѣйшаго врага всѣхъ проектовъ эмансипаціи католиковъ. Даже воля Вильяма Питта ничего не могла тутъ подѣлать; даже отчаянное ирландское возстаніе 1798 года, приведшее къ уничтоженію ирландскаго парламента, не заставило короля согласиться на допущеніе католиковъ въ парламентъ англійскій, хотя именно это было обѣщано ирландцамъ, чтобы заставить ихъ примириться съ утратой законодательной автономіи. Байронъ и эту сторону дѣятельности Георга III оттѣнилъ въ своей сатирѣ.
Всѣ народы во владѣніяхъ Англіи и внѣ ея владѣній могутъ, по мнѣнію поэта, порицать и обвинять покойнаго короля за его политику; частныя же добродѣтели авторъ иронически оставляетъ за Георгомъ, подчеркивая, что до этихъ добродѣтелей, въ сущности, никому нѣтъ никакого дѣла.
Среди дефилирующихъ предъ читателемъ обвинителей короля Георга III особенно рѣзко выдѣляется поэтомъ фигура Юнія, знаменитаго автора «Юніевыхъ писемъ». Едва-ли въ исторіи памфлетической литературы возможно указать на другое произведеніе, посвященное злобамъ политическаго дня, которое имѣло бы столь громкій и блестящій успѣхъ, какъ «Юніевы письма». Съ 21 ноября 1768 года по 21 января 1772 года появлялись эти письма, подписанныя «Юніемъ» и содержавшія самую желчную, рѣзкую и остроумную критику дѣятельности короля, его министровъ и приближенныхъ. Кто скрывался подъ этимъ псевдонимомъ? Псевдонимъ никогда не былъ раскрытъ самимъ авторомъ и, хотя большинство изслѣдователей отождествляютъ автора писемъ съ сэромъ Фрэнсисомъ, — но до сихъ поръ это мнѣніе встрѣчаетъ кое-какія возраженія и не можетъ считаться вполнѣ безраздѣльно господствующимъ. Было множество лицъ, которыхъ подозрѣвали въ написаніи «Юніевыхъ писемъ»; Байронъ склонялся въ пользу мнѣнія, отождествлявшаго Юнія съ Фрэнсисомъ, но называетъ въ своей сатирѣ еще двухъ лицъ — Борка и Джона Горна-Тука, — которымъ (въ числѣ другихъ пяти десятковъ людей слишкомъ) молва также приписывала составленіе этихъ писемъ. Вообще, подобно знаменитому средневѣковому религіозному памфлету «De tribus impostoribus», Юніевы письма долго относились на счетъ самыхъ разнообразныхъ дѣятелей науки, политики и литературы.
Письма поразили и захватили вниманіе общества не только блестящими литературными своими качествами, но и точнымъ и глубокимъ знаніемъ цѣлой массы весьма существенныхъ тайнъ тогдашняго правительственнаго механизма и тонкимъ пониманіемъ главныхъ фигуръ, вращавшихся въ тѣ года на политической авансценѣ. Ненависть автора къ королю Георгу III, ничѣмъ не сдерживаемая и не смягчаемая, брызжетъ изъ-подъ его пера. Онъ называетъ Георга самымъ низкимъ и гнуснымъ человѣкомъ во всей Англіи, обвиняетъ его въ подлости и трусости, пишетъ о немъ такъ, что не все рѣшались печатать издатели. Многіе изъ современниковъ (а еще больше изъ потомковъ) обвиняли Юнія въ слишкомъ ужъ большой несдержанности языка, въ слишкомъ бурной страстности, побуждавшей его иногда къ преувеличеніямъ и къ сгущенію красокъ. Но Байронъ не примыкаетъ къ этому обвиненію. Когда архангелъ Михаилъ спрашиваетъ Юнія, не можетъ ли онъ покаяться въ преувеличеніяхъ, въ томъ, что имъ слишкомъ завладѣла страсть и побудила его кое-гдѣ извратить истину, — Юній отвѣчаетъ: «я любилъ свою страну и я ненавидѣлъ — его». Мощныя строфы, посвященныя въ сатирѣ появленію Юнія, особенно выдѣляются послѣ предшествующаго имъ шутливаго эпизода съ Уильксомъ. Уильксъ еще лѣтъ за пять до «Юніевыхъ писемъ» произвелъ большую сенсацію, напечатавши въ 45-мъ No своего органа «North Briton» за 1763 годъ чрезвычайно рѣзкую статью противъ внѣшней и внутренней политики короля Георга III; но при всѣхъ нападкахъ Уильксъ въ своей статьѣ старался не обидѣть лично Георга III, отдавалъ честь его характеру, достоинствамъ и т. д., называлъ его имя священнымъ и все сваливалъ на министровъ. За эту статью Уилькса судили, но оправдали; въ дальнѣйшей своей литературной карьерѣ этотъ талантливый журналистъ не разъ обращалъ еще на себя вниманіе публики, но его личная нравственность и политическая честность въ глазахъ многихъ стояли подъ нѣкоторымъ сомнѣніемъ. Легко замѣтить изъ относящихся къ нему строфъ, что и Байронъ весьма далекъ отъ того, чтобы отнестись къ нему такъ серьезно, какъ къ Юнію.
Естественно и умѣло отъ журналистовъ-обвинителей короля авторъ сатиры переходитъ къ литератору-панегиристу, къ «поэту-лауреату» — Соути. Прогрессивные круги англійскаго общества въ періодъ предреформенной агитаціи относились къ Соути не только враждебно, но и явно презрительно. Они видѣли въ немъ не зауряднаго «laudatorem temporis acti», но ренегата, который такимъ «хвалителемъ минувшаго времени» сдѣлался, по распространенному тогда мнѣнію, изъ-за почестей, денегъ, личныхъ выгодъ и т. д. Передовая публицистика не переставала указывать на разительныя противорѣчія между руководящими идеями и мотивами въ поэзіи Соути до и послѣ его «обращенія». Его любили иронически называть бунтовщикомъ, демагогомъ, Уотомъ Тайлоромъ (вождь крестьянскаго возстанія начала 1380 г.г.), — намекая на тѣ тенденціи и «революціонныя» темы, которыми было отмѣчено начало его литературной дѣятельности. Вспоминали при этомъ охотно также объ одномъ изъ стихотвореній Соути, въ которомъ онъ, во дни своей юности, сочувственно говорилъ о цареубійцахъ. Панегиристъ цареубійцъ, обратившійся въ панегириста короля Георга III — эта метаморфоза опредѣляла отношеніе къ Соути его политическихъ противниковъ.
Гордый революціонный духъ Байрона въ такую эпоху обостренныхъ-общественныхъ противорѣчій, какъ годы между Ватерлоо и смертью Кэстльри, совершенно не согласовался бы съ мало-мальски дружелюбнымъ отношеніемъ къ Соути, — даже если-бы между авторомъ «Донъ-Жуана» и «поэтомъ-лауреатомъ» никогда не было никакихъ личныхъ пререканій. Но обстоятельства сложились такъ, что самая острая полемика возникла между поэтами еще за нѣсколько лѣтъ до «Видѣнія Суда» и къ принципіальной враждѣ прибавила личное раздраженіе, или, быть можетъ, точнѣе — личную ненависть.
Еще въ 1818 году Байронъ узналъ, что Соути распространяетъ среди лондонскаго общества позорящій слухъ объ имѣвшей будто бы мѣсто въ Швейцаріи развратной и даже кровосмѣсительной связи Байрона. Едва ли, конечно, можно было съ полною точностью установить степень активнаго участія Соути въ распространеніи этой клеветы, но Байронъ повѣрилъ виновности Соути, — и подъ такимъ впечатлѣніемъ съ рѣзкой ироніей высказался о Соути въ посвященіи къ первой пѣсни «Донъ-Жуана». Хотя въ первомъ изданіи, появившемся въ 1819 г., это посвященіе и не было напечатано, но Соути съ нимъ успѣлъ ознакомиться, раздражился и выражалъ презрѣніе по адресу обидчика. Вскорѣ послѣ этого умеръ (въ началѣ 1820 года) король Георгъ III, и Соути почтилъ его память напыщенной хвалебной одой поэмой, которую назвалъ «Видѣніемъ Суда» и напечаталъ въ апрѣлѣ 1821 года. Если y Соути, безспорно, былъ поэтическій даръ, вообще, то въ этомъ произведеніи и тѣни поэзіи нѣтъ. Неискреннее, до курьеза лгущее славословіе по адресу Георга III перемежается то тамъ, то сямъ руганью, обращаемой къ его мертвымъ врагамъ и особенно къ представителямъ освободительныхъ принциповъ. И со стороны содержанія, и со стороны изложенія — это нѣчто жалкое, безвкусное, фальшивое, топорное…
Произведеніе Соути, какъ уже сказано нами выше, могло-бы возмутить Байрона прежде всего и больше всего потому, что въ этомъ панегирикѣ вмѣстѣ съ королемъ Георгомъ обожествлялись и восхвалялись всѣ темныя силы реакціи, всѣ принципы, не желавшіе сходить со сцены и въ лицѣ лорда Эльдона, Кэстльри, новаго короля (Георга IV) и др. еще имѣвшіе упорныхъ защитниковъ. Но Соути въ предисловіи къ своему «Видѣнію Суда» прямо затронулъ Байрона, какъ бы вызвалъ его на единоборство. Прямо намекая на автора «Донъ-Жуана», Соути говоритъ объ его испорченномъ воображеніи, о ненависти его къ божественному откровенію, о бунтѣ его противъ священныхъ установленій и правилъ человѣческаго общества; онъ далѣе называетъ всю новую литературную школу, во главѣ которой стоялъ Байронъ, «сатанинскою школою», утверждаетъ, что въ развращенныхъ и ужасныхъ образахъ, которые эта школа рисуетъ, царитъ духъ Веліала и Молоха, сатанинская гордыня, наглое нечестіе и т. д.
Байронъ отвѣтилъ на это весьма неудачно. Отвѣчая руганью на ругань (въ добавленіи къ «Обоимъ Фоскари». См. примѣч. къ этой трагедіи), онъ ни съ того, ни съ сего заговорилъ о клеветническихъ обвиненіяхъ и слухахъ, «которые распространялъ м-ръ Соути, возвратившись изъ Швейцаріи». Соути тотчасъ же (въ январѣ 1822 года) печатно на это возразилъ, что никакихъ клеветъ насчетъ Байрона онъ не распространялъ, но что относительно нравственныхъ качествъ произведеній своего противника онъ остается при прежнемъ мнѣніи. Выражено все это было въ томъ же оскорбительномъ тонѣ, въ какомъ велась вся полемика. Соути обвинялъ Байрона въ писаніи пасквилей, въ сознательномъ очерненіи людей и т. д. и т. д. Байрона и всю его «сатанинскую школу» Соути обвинялъ въ враждѣ къ религіи, учрежденіямъ и нравственности, царящимъ въ ихъ отечествѣ. Кромѣ того Соути съ явною насмѣшкою просилъ лорда Байрона въ другой разъ напасть на него, Соути, въ стихахъ (а не въ прозѣ), ибо это послужитъ извѣстной сдержкой для человѣка, который, какъ видно, «столь мало владѣетъ собою».
Соути говорилъ о стихотворномъ размѣрѣ, какъ объ уздѣ для байроновскаго темперамента, но онъ плохо зналъ средства, какими располагалъ его противникъ. Правда, въ первой ярости Байронъ, жившій тогда въ Равеннѣ, послалъ черезъ одного изъ своихъ друзей вызовъ на дуэль Соути, но этотъ вызовъ переданъ Соути не былъ. Тогда онъ обратился къ болѣе подходившему образу дѣйствій и сталъ торопить печатаніе отосланнаго еще въ октябрѣ 1821 года въ Лондонъ своего сатирическаго «Видѣнія Суда» (начатаго вскорѣ послѣ появленія одноименнаго произведенія Соути и законченнаго къ осени того же года). Скорое появленіе въ печати этой сатиры, конечно, было бы самымъ удачнымъ отвѣтомъ на ироническую выходку Соути, приглашавшаго Байрона вести борьбу въ стихахъ. Но времена стояли не такія, чтобы можно было сразу найти издателя для такой рѣзкой и ядовитой филиппики противъ покойнаго короля и его панегириста. Только въ вышедшемъ 15 октября 1822 года номерѣ журнала «Либералъ» байроновская сатира увидѣла свѣтъ. Байронъ подписался "Quevedo Redivivus, " имѣя въ виду испанскаго автора XVII вѣка Кеведо-и-Виллегаса, «Видѣнія» котораго въ фантастической формѣ давали сатирическое изображеніе житейскихъ пороковъ и безобразій.
О главномъ содержаніи сатиры мы уже говорили; намъ остается лишь отмѣтить, сколько и политическаго такта, и умѣнья, не увлекаясь остротою личныхъ чувствъ, соблюсти масштабъ, — проявилъ Байронъ, посвятивши Соути только нѣсколько послѣднихъ строфъ: «поэтъ-лауреатъ» въ общественномъ отношеніи, конечно, былъ менѣе характерной и менѣе интересной фигурой, нежели воспѣтый имъ монархъ, — и Байрону подсказало чувство мѣры, кому сколько мѣста отвести въ своей сатирѣ.
Байроновское «Видѣніе Суда» имѣло громкій успѣхъ; этому успѣху не повредилъ, конечно, и процессъ, затѣянный правительствомъ противъ издателя сатиры (Джона Гонта) и кончившійся, уже послѣ смерти Байрона, въ іюлѣ 1824 года, присужденіемъ Гонта къ штрафу въ сто фунтовъ стерлинговъ.
Говорятъ очень вѣрно, что "одинъ дуракъ порождаетъ многихъ* (что глупость заразительна), a y Попа есть стихъ, гдѣ сказано, что «дураки вбѣгаютъ туда, куда ангелы едва рѣшаются вступить». Если бы м-ръ Соути не совался туда, куда не слѣдуетъ, куда онъ никогда до того не попадалъ и никогда болѣе не попадетъ, нижеслѣдующая поэма не была бы написана. Весьма возможно, что она не уступаетъ его поэмѣ, потому что хуже послѣдней ничего не можетъ быть по глупости, прирожденной или благопріобрѣтенной. Грубая лесть, тупое безстыдство, нетерпимость ренегата и безбожное лицемѣріе поэмы автора «Уота Тэйлора» до того чудовищны, что достигаютъ своего рода совершенства — какъ квинтэссенція всѣхъ свойствъ автора.
Вотъ все, что я могу сказать о самой поэмѣ, и я прибавлю только нѣсколько словъ о предисловіи къ ней. Въ этомъ предисловіи благородному лауреату угодно было нарисовать картину фантастической «сатанинской школы», на которую онъ обращаетъ вниманіе представителей закона, прибавляя такимъ образомъ къ своимъ другимъ лаврамъ притязанія на лавры доносчика. Если гдѣ нибудь, кромѣ его воображенія, существуетъ подобная школа, то развѣ онъ не достаточно защищенъ противъ нея своимъ крайнимъ самомнѣніемъ? Но дѣло въ томъ, что м-ръ Соути, какъ Скрубъ, заподозриваетъ нѣсколькихъ писателей въ томъ, что они «говорили о немъ, потому что они сильно смѣялись».
Я, кажется, достаточно знаю большинство писателей, на которыхъ онъ, повидимому, намекаетъ, чтобы утверждать, что каждый изъ нихъ сдѣлалъ больше добра своимъ ближнимъ въ любой годъ, чѣмъ м-ръ Соути навредилъ себѣ своими нелѣпостями за цѣлую жизнь, a этимъ не мало сказано. Но я долженъ предложить еще нѣсколько вопросовъ:
Во 1-хъ, дѣйствительно ли м-ръ Соути авторъ «Уота Тэйлора»?
Во 2-хъ, не было ли предлагаемое имъ лѣкарство отвергнуто по закону высшимъ судомъ излюбленной имъ Англіи, какъ богохульственное и вредное сочиненіе?
Въ 3-хъ, не назвалъ ли его Вильямъ Смитъ открыто въ парламентѣ «злобнымъ ренегатомъ»?
Въ 4-хъ, развѣ онъ не поэтъ-лауреатъ, хотя y него на совѣсти есть такіе стихи, какъ о цареубійцѣ Мартинѣ?
И въ 5-хъ, соединяя всѣ предшествовавшіе пункты, какъ y него хватаетъ совѣсти обращать вниманіе закона на произведенія другихъ, каковы бы они ни были?
Я уже не говорю о гнусности такого поступка — она слишкомъ очевидна, но хочу только коснуться причинъ, вызвавшихъ его; онѣ заключаются не болѣе и не менѣе какъ въ томъ, что его недавно слегка высмѣяли въ нѣсколькихъ изданіяхъ — такъ же какъ его прежде высмѣивали въ «Anti-jacobin» его теперешніе покровители. Отсюда вся эта ерунда про «сатанинскую школу» и т. д.
Какъ бы то ни было, a это вполнѣ на него похоже — «qualis ab incepto».
Если нѣкоторые читатели найдутъ въ нижеслѣдующей поэмѣ нѣчто оскорбительное для своихъ политическихъ убѣжденій, то пусть они винятъ въ этомъ м-ра Соути. Пиши онъ гекзаметры, какъ онъ писалъ все другое, автору не было бы до этого никакого дѣла, если бы только онъ избралъ другой сюжетъ. Но возведеніе въ святые монарха, который — каковы бы ни были его семейныя добродѣтели — не прославился никакими успѣхами и не былъ патріотомъ (нѣсколько лѣтъ его царствованія прошли въ войнахъ съ Америкой и съ Ирландіей, не говоря уже о его нападеніи на Францію) — это, какъ и всякое преувеличеніе, естественно вызываетъ протестъ. Какъ бы о немъ ни говорилось въ этомъ новомъ «Видѣніи», исторія не будетъ болѣе благосклонна въ своемъ сужденіи о его государственной дѣятельности. Что касается его добродѣтелей въ частной жизни (хотя и стоившихъ очень дорого народу), то онѣ внѣ всякаго сомнѣнія.
Что касается неземныхъ существъ, выведенныхъ въ поэмѣ, я могу сказать только, что знаю о нихъ столько же, сколько и Робертъ Соути, и кромѣ того я, какъ честный человѣкъ, имѣю больше права говорить о нихъ. Я кромѣ того отнесся къ нимъ съ большей терпимостью. Манера жалкаго помѣшаннаго лауреата творить судъ въ будущемъ мірѣ такая же нелѣпая, какъ его собственныя разсужденія въ этой жизни. Если бы это не было абсолютно комично, то было бы еще хуже чѣмъ глупо. Вотъ все, что можно сказать объ этомъ.
P. S. Возможно, что нѣкоторымъ читателямъ не понравится свобода, съ которой святые, ангелы и духи разговариваютъ въ этомъ «Видѣніи». Но я могу указать на прецеденты въ этомъ отношеніи, на «Journy from this world to the next» Фильдинга на мои, Квеведо, «Видѣнія» по испански и въ переводѣ. Пусть читатель обратитъ вниманіе и на то, что въ поэмѣ не обсуждаются никакіе догматы, и что личность Божества старательно скрыта отъ взоровъ, чего нельзя сказать про поэму лауреата. Онъ счелъ возможнымъ приводить слова Верховнаго Судіи, причемъ онъ говоритъ въ поэмѣ вовсе не какъ «школьный святой», a какъ весьма невѣжественный м-ръ Соути. Все дѣйствіе происходитъ y меня за предѣлами небесъ, и я могу назвать, кромѣ уже названныхъ произведеній, еще «Wife of Bath» Чоусера, «Morgante Maggiore» Пульчи, «Tale of a Tub» Свифта въ подтвержденіе того, что святые и т. д. могутъ разговаривать вполнѣ свободно въ произведеніяхъ, не претендующихъ на серьезность. Q. R.
М-ръ Соути, будучи, какъ онъ говоритъ добрымъ христіаниномъ, и человѣкомъ злопамятнымъ, угрожаетъ мнѣ повидимому возраженіемъ на этотъ мой отвѣтъ. Нужно надѣяться, что его духовидческія способности станутъ за это время болѣе разумными, не то онъ опять впутается въ новыя диллемы. Ренегаты якобинцы даютъ обыкновенно богатый матерьялъ для возраженій. Вотъ вамъ примѣръ: М-ръ Соути очень хвалитъ нѣкоего мистера Ландора, извѣстнаго въ нѣкоторыхъ кружкахъ своими латинскими стихами, и нѣсколько времени тому назадъ, поэтъ-лауреатъ посвятилъ ему стихи, превозносящіе его поэму «Гебиръ». Кто бы могъ предположить, что въ этомъ самомъ Гебирѣ названный нами Савэджъ Ландоръ (таково его мрачное имя) ввергаетъ въ адъ не болѣе не менѣе, какъ героя поэмы своего друга Соути, вознесеннаго лауреатомъ на небо Георга ІІІ-го. И Савэджъ умѣетъ быть очень язвительнымъ, когда пожелаетъ. Вотъ его портретъ нашего покойнаго милостиваго монарха:
«(Принцъ Гебиръ, сошедшій въ преисподнюю, обозрѣваетъ вызванныя по его просьбѣ тѣни его царственныхъ предковъ и восклицаетъ, обращаясь къ сопровождающему его духу»):
«Скажи, кто этотъ негодяй здѣсь подлѣ насъ? Вотъ тотъ съ бѣлыми бровями и косымъ лбомъ, вотъ тотъ, который лежитъ связанный и дрожитъ, поднимая ревъ подъ занесеннымъ надъ нимъ мечемъ? Какъ онъ попалъ въ число моихъ предковъ? Я ненавижу деспотовъ, но трусовъ презираю. Неужели онъ былъ нашимъ соотечественникомъ? — Увы, король, Иберія родила его, но при его рожденіи въ знакъ проклятія пагубные вѣтры дули съ сѣверо-востока. — Такъ значитъ, онъ былъ воиномъ и не боялся боговъ? — Гебиръ, онъ боялся демоновъ, a не боговъ, хотя имъ поклонялся лицемѣрно каждый день. Онъ не былъ воиномъ, но тысячи жизней разбросаны были имъ, какъ камни при метаніи изъ пращи. A что касается жестокости его и безумныхъ прихотей — о, безуміе человѣчества! Къ нему взывали и ему поклонялись!..» (Gebir, стр. 28).
Я не привожу нѣсколькихъ другихъ поучительныхъ мѣстъ изъ Ландора, потому что хочу набросить на нихъ покровъ съ позволенія его серьезнаго, но нѣсколько необдуманнаго поклонника. Могу только сказать, что учителя «высокихъ нравственныхъ истинъ» могутъ очутиться иногда въ странномъ обществѣ.
І.
Апостолъ Петръ сидѣлъ y вратъ своихъ;
Его ключи — отъ рая — были ржавы,
Столь рѣдко, видно, бралъ онъ въ руки ихъ;
Не то, чтобъ вся обитель вѣчной славы
Была полна, но въ глубь сердецъ людскихъ
Проникла сила дьявольской державы
И много душъ своимъ упорствомъ бѣсъ
Успѣлъ давно отторгнуть отъ небесъ.
II.
Хоръ ангеловъ пѣлъ хрипло гимнъ нестройный,
Иныхъ почти не вѣдая заботъ,
Какъ выводить то ночь, то полдень знойный,
Или смирять падучихъ звѣздъ полетъ,
Иль горній бѣгъ кометы безпокойной,
Когда она, пронзая небосводъ,
Дробитъ хвостомъ ядро планеты встрѣчной,
Какъ утлый челнъ порою китъ безпечный.
III.
Сочтя свой трудъ свершеннымъ въ дольней мглѣ,
Въ святую высь вернулись серафимы;
Въ раю никто не думалъ о землѣ,
Лишь ангелъ-счетчикъ, стражъ неутомимый,
Взиралъ, какъ горько міръ погрязъ во злѣ,
Какъ росъ грѣха разгулъ неудержимый,
И, истощивъ за счетомъ два крыла,
Онъ все жъ не могъ узнать всю мѣру зла.
IV.
За этотъ срокъ такъ много дѣла стало,
Что, вопреки желанью своему —
Съ кѣмъ изъ земныхъ министровъ не бывало —
Пришлось просить сотрудниковъ ему;
И вотъ благое небо начертало,
Чтобъ, бѣдному, не чахнуть одному,
Шесть ангеловъ отправить въ услуженье
Да дюжину святыхъ въ распоряженье.
V.
Для райской службы — славный вышелъ столъ
И всетаки на всѣхъ хватило дѣла:
Такъ много царствъ воздвигло свой престолъ,
Побѣдный мечъ не разъ былъ вскинутъ смѣло
И каждый день свой счетъ кровавый велъ,
При Ватерло дошедшій до предѣла —
И здѣсь-то перья бросили они
Изъ отвращенья къ мерзости рѣзни.
VI.
Но бросимъ это; то, что ужаснуло
Сердца святыхъ, описывать не мнѣ;
Къ тому же ярость адскаго разгула
Противна стала даже Сатанѣ,
Хотя онъ самъ направилъ мечъ и дуло,
Чтобъ мѣрой зла насытиться вполнѣ.
(Ему-бъ одно въ заслугу я поставилъ, —
Что онъ вождей обоихъ въ адъ отправилъ).
VII.
Недолгій миръ опустимъ; изъ него
Земля не больше пользы извлекала,
Адъ, — какъ всегда, a небо — ничего;
Въ тѣ дни лишь власть тирана возростала;
Но онъ дождется часа своего,
Хотя-бъ та власть «семиголовой» стала,
Какъ оный «звѣрь о десяти рогахъ»:
Одни рога внушить намъ могугъ страхъ
ѴІІІ.
Былъ первый годъ второй зари свободы,
Когда Георгій Третій опочилъ, —
Тотъ, что любилъ всѣхъ деспотовъ, что годы,
Совсѣмъ слѣпой, въ безумьи жизнь влачилъ;
Прекрасный фермеръ, нѣжный другъ природы,
Глупецъ-король, что царство разорилъ!
Почилъ, оставивъ въ мірѣ подчиненныхъ,
Глупцовъ и тѣмъ же мракомъ пораженныхъ,
IX.
Почилъ! — Никто не плакалъ въ этотъ часъ;
Гробъ утопалъ въ избыткѣ пышныхъ тканей
И золота; былъ бархатъ, былъ атласъ;
Все, кромѣ слезъ, — помимо тѣхъ рыданій,
Чья скорбь звучитъ за плату, на заказъ;
Былъ вопль элегій, купленныхъ заранѣ, —
Герольды, мачты, факелы, какъ встарь,
Хоругви, словомъ, — полный инвентарь
X.
Посмертной мелодрамы. — Въ часъ прощальный,
Изъ всѣхъ глупцовъ, сбѣжавшихся толпой,
Кто изнывалъ душой своей печальной?
Ихъ взоръ туманилъ трауръ показной,
Влекла ихъ пышность свиты погребальной;
Когда же гробъ засыпанъ былъ землей,
Всѣмъ адскою насмѣшкою казалось,
Что столько денегъ съ гнилью зарывалось.
XI.
И вотъ онъ — прахъ! Онъ могъ уже давно
Стать тѣмъ, чѣмъ должно, если бы природѣ
Возстановлять здѣсь было суждено
Огонь и воздухъ, землю, на свободѣ;
Но снадобья, бальзамы, полотно,
Чего въ простомъ не водится народѣ,
Ему въ землѣ мѣшали тлѣть нагимъ, —
Чтобъ разлагаться дольше, чѣмъ другимъ.
XII.
Теперь онъ мертвъ — и людямъ до него ли!…
Пустая надпись, счетъ гробовщика
Да десять строкъ его послѣдней воли, —
Вотъ весь итогъ. Бѣда не велика:
Онъ умеръ, — сынъ остался на престолѣ,
Въ немъ живы всѣ примѣты старика,
Лишь нѣтъ одной черты, весьма примѣрной, —
Любви къ женѣ, уродливой и скверной.
XIII.
«Подаждь, Творецъ, спасенье королю!»
Спасать такихъ!… Въ раю не столь просторно….
Богъ щедръ. Но пусть… Я вовсе не стою
За то, что казнь нужна и благотворна;
Быть можетъ я одинъ лишь признаю,
Что зло сердца скуетъ не столь упорно,
Разъ обуздать — конечно, не всегда —
Безмѣрность кары адскаго суда.
XIV.
Я знаю самъ, что думать такъ — безбожно;
Я знаю: тотъ, кто слѣпо убѣжденъ,
Что осужденье даже невозможно,
Пожалуй, первый будетъ осужденъ.
Все въ нашей церкви — свято, непреложно, —
Такъ учатъ всѣхъ, кто въ Англіи рожденъ, —
A остальныя церкви, синагоги
Живутъ обманомъ, вѣрою убоги.
XV.
Пусть Богъ намъ всѣмъ поможетъ! Всѣмъ и мнѣ!
Я слабъ, обречь меня на муки ада
Такой-же трудъ ничтожный Сатанѣ,
Что мяснику достать овцу изъ стада;
Не то, чтобъ я пригоденъ былъ вполнѣ
Для блюда благороднаго, изъ ряда
Тѣхъ вѣчныхъ блюдъ, куда войдутъ, какъ снѣдь,
Должно быть, всѣ, чья доля — умереть.
XVI.
Апостолъ Петръ сидѣлъ y двери рая,
Въ дремотѣ часто голову клоня;
Вдругъ грянулъ гулъ, пространство содрогая,
Порывъ потока, вихря иль огня, —
Ну, словомъ, чья-то сила неземная
Низверглась въ тишь безтрепетнаго дня;
Но тамъ, гдѣ все бы въ мірѣ трепетало,
Петръ лишь сказалъ: «Еще звѣзды не стало!»
XVII.
Ho не успѣлъ онъ вновь забыться сномъ,
Какъ вдругъ явился ангелъ и такъ больно
Своимъ блестящимъ, радужнымъ крыломъ
Задѣлъ Петра, что тотъ зѣвнулъ невольно.
Онъ крикнулъ: «Встань!» — И сталъ летать кругомъ,
Что твой павлинъ, въ красѣ самодовольной.
Святой сказалъ: «Что значитъ этотъ гамъ?
Не Сатана ль собрался въ гости къ намъ?»
XVIII.
«Георгій Третій умеръ!» — «Такъ! ты все же
Скажи мнѣ толкомъ, кто же онъ такой». —
Георгій кто? Кто Третій? Ахъ ты, Боже, —
Король британскій! — "Разъ онъ съ головой,
Я очень радъ столь рѣдкому вельможѣ.
A то здѣсь былъ король совсѣмъ иной;
Его въ раю отвергли бъ непремѣнно,
Не брось онъ въ насъ главой усѣкновенной.
XIX.
"Король французскій, что ли… Человѣкъ,
Раздавленный короною земною,
Вдругъ хочетъ быть увѣнчаннымъ навѣкъ,
Какъ мученикъ! И еслибъ подъ рукою
Былъ мечъ, которымъ ухо я отсѣкъ,
Я бъ показалъ… Но такъ какъ здѣсь со мною
Былъ только ключъ, то, вскинувъ ключъ свой вдругъ,
Я могъ лишь выбить голову изъ рукъ.
XX.
«Онъ такъ завылъ, что, право, поневолѣ
Былъ принятъ въ рай и вотъ ужъ много дней
Сидитъ онъ съ Павломъ въ звѣздномъ ореолѣ;
Поди, и самъ святой Варѳоломей
Добиться могъ отнюдь не лучшей доли,
Явившись въ небо съ кожею своей,
Чѣмъ онъ — съ такою слабой головою,
Дубовою, нелѣпой и пустою.
XXI.
„Явись она на собственныхъ плечахъ,
Тогда бъ совсѣмъ иное было дѣло;
A то участье, мысль о палачахъ,
Какъ колдовство, святыми овладѣло,
И голова пустая, этотъ прахъ,
Была опять посажена на тѣло:
Вѣдь здѣсь не могутъ — такъ ужъ завели! —
Не портить дѣло мудрое земли“.
XXII.
Въ отвѣтъ же ангелъ: „Полно волноваться!
На этотъ разъ король въ порядкѣ, цѣлъ, —
Онъ лишь не зналъ, куда ему податься,
И всякій имъ, какъ куклою, вертѣлъ;
На то здѣсь судъ, чтобъ въ этомъ разобраться,
A разсуждать — совсѣмъ не нашъ удѣлъ;
У насъ съ тобою цѣль, увы — иная —
Свершать свой долгъ, отнюдь не разсуждая“.
XXIII.
Пока здѣсь шелъ весь этотъ разговоръ,
Какъ тихій вихрь, взметнувшійся высоко,
Чей свѣтлый бѣгъ и радостенъ и скоръ:
Рать ангеловъ явилась издалека,
Пересѣкая царственно просторъ,
Что лебедь гладь лазурнаго потока, —
И съ ней старикъ незрячій и сѣдой
Съ душою столь же дряхлой и слѣпой.
XXIV.
Но вслѣдъ за ихъ лучистою толпою
Духъ Сумрака явился въ тотъ же мигъ,
Какъ вихрь, рожденный тучей грозовою,
Чей бурный бѣгъ губителенъ и дикъ;
Величьемъ думъ и вѣчною враждою
Отмѣченъ былъ его безсмертный ликъ —
И тамъ, куда онъ устремлялся взоромъ,
Ночная тьма вставала надъ просторомъ.
XXV.
На входъ, куда проникнуть онъ не смѣлъ,
Остановивъ стремительность полета,
Съ такой враждой безсмертной онъ глядѣлъ,
Что Петръ готовъ былъ кинуться въ ворота;
Онъ трепетно ключами загремѣлъ
И на челѣ явились капли пота:
И этотъ потъ, что ликъ его омылъ,
Не просто потъ, a свѣтлый ихоръ былъ.
XXVI.
Всѣ ангелы, — какъ робкихъ птичекъ стая
Предъ соколомъ, — не въ силахъ скрыть испугъ,
Сомкнулись въ кучу — искрясь и блистая,
Какъ въ Оріонѣ свѣтлый звѣздный кругъ, —
Скрывъ старика, что прибылъ, самъ не зная,
Куда, хотя онъ столь надежныхъ слугъ
И не имѣлъ (въ большомъ числѣ исторій
Доказано, что каждый ангелъ — тори).
XXVII.
Вдругъ, чьи-то руки быстро развели
Врата небесъ и съ тихимъ трепетаньемъ
Разлился свѣтъ, по близости, — вдали, —
Раскинулся надъ цѣлымъ мірозданьемъ
До жалкой точки, сумрачной земли,
Гдѣ снова вспыхнулъ сѣвернымъ сіяньемъ
Надъ полюсомъ, тѣмъ самымъ, что, во льдахъ,
Былъ виденъ Пэрри въ „Мельвильскихъ водахъ“.
XXVIII.
И въ тотъ же мигъ изъ двери заповѣдной
Явился Духъ лучистой красоты,
Въ сіяньи славы, точно стягъ побѣдный,
Сверкающій, какъ пламя, съ высоты.
Мои слова — лишь отблескъ слишкомъ блѣдный, —
Во мракѣ праха меркнетъ свѣтъ мечты
Въ душѣ людской, — но есть и исключенье:
Бредъ Боба Соути, яркій безъ сомнѣнья.
XXIX.
Пришедшій былъ Архангелъ Михаилъ:
Видъ ангеловъ, архангеловъ… ихъ лица
Извѣстны всѣмъ; о князѣ райскихъ силъ,
О чортѣ — въ книгахъ часто говорится,
Есть образа; но кто установилъ
Ихъ сходство? Я же вправѣ усумниться,
Что тотъ иль этотъ — подлинно таковъ…
Но я вторгаюсь въ область знатоковъ.
XXX.
Источникъ славы, самъ сіяя славой,
Оплотъ добра и дѣлъ его живыхъ,
У входа въ рай стоялъ онъ величаво
Среди святыхъ, почтенныхъ и сѣдыхъ,
И серафимовъ рати моложавой
(Я ихъ по виду счелъ за молодыхъ
Сличая годы, Петръ, поди, моложе, —
У нихъ же лица болѣе пригожи).
XXXI.
Всѣ ангелы склонились передъ нимъ,
Архангельскимъ владыкою, главою
Чиновъ небесъ, что былъ глубоко чтимъ,
Какъ нѣкій богъ; но дерзостной мечтою,
Гордынею, онъ не былъ одержимъ,
Служа Творцу всей ангельской душою,
И, несмотря на санъ высокій свой,
Онъ твердо зналъ, что въ небѣ онъ — второй.
XXXII.
Предъ нимъ былъ тотъ, кого безъ раздѣленья,
Въ добрѣ и злѣ отъ вѣка онъ знавалъ:
Имъ въ розни нѣтъ ни мира, ни забвенья, —
Въ томъ вся ихъ мощь; лишь взглядъ ихъ выдавалъ
Нѣмую скорбь живого сожалѣнья,
Но, для вражды, вѣдь каждый самъ избралъ
Всю даль вѣковъ, какъ срокъ ея безъ грани,
И Божій міръ, какъ поле этой брани.
XXXIII.
И только здѣсь смолкала ихъ вражда:
Какъ учитъ Іовъ, даже Духъ изгнанья
Являться въ небо властенъ иногда,
Гдѣ онъ привѣтъ встрѣчаетъ и вниманье
„Сыновъ небесъ“ и тамъ же безъ труда
Я бъ указалъ, въ' примѣръ и назиданье, '
Какъ ихъ бесѣды ласково велись, —
Но мы и такъ отъ цѣли отвлеклись.
XXXIV.
Вѣдь здѣсь не трудъ ученый, многословный,
Гдѣ богословъ берется доказать,
Что Іовъ — фактъ, иль образъ, звукъ условный;
И намъ цитатъ лишь столько нужно брать,
Чтобъ ради нашей ссылки голословной
Насъ за обманъ не вздумали карать, —
Притомъ здѣсь все, до іоты, — внѣ сомнѣнья,
И подлинно, какъ всякое видѣнье.
XXXV.
У входа въ рай смолкалъ ихъ вѣчный споръ:
Какъ на судѣ восточномъ — y порога,
Здѣсь душу ждалъ послѣдній приговоръ,
Идти ли въ адъ, или въ обитель Бога,
И потому привѣтливъ былъ ихъ взоръ;
Хотя къ лобзаньямъ не было предлога,
Но все же тотъ, кто — Тьма, и тотъ, кто — Свѣтъ,
Не медлили привѣтомъ на привѣтъ.
XXXVI.
Архангелъ гостю плавно поклонился
И даже руку къ сердцу приложилъ;
Предъ недругомъ онъ саномъ не гордился,
Ни робости ничѣмъ не проявилъ:
Онъ съ нимъ во всемъ какъ съ равнымъ обходился,
A Сатана предъ княземъ райскихъ силъ
Стоялъ съ тѣмъ видомъ гордымъ и надменнымъ,
Что нищій грандъ предъ выскочкой презрѣннымъ.
XXXVII.
Склонивъ на мигъ отверженный свой ликъ,
Онъ только ждалъ урочнаго мгновенья,
Чтобы во имя всѣхъ своихъ уликъ
Потребовать Георгу осужденья
И доказать, что горестный старикъ
Не болѣе достоинъ снисхожденья,
Чѣмъ рядъ другихъ усопшихъ королей,
Чей умъ былъ часто выше и свѣтлѣй.
XXXVIII.
Архангелъ началъ: „Въ чемъ же предъ тобою
Повиненъ онъ? Повѣдай намъ, какимъ
Дѣяніемъ онъ грѣшенъ иль мечтою,
Что ты сюда являешься за нимъ?
Разъ на землѣ грѣховной суетою
Онъ, какъ король и смертный, былъ томимъ,
И тѣмъ попралъ свой долгъ прямой и строгій“.
Онъ — твой; a нѣтъ — ступай своей дорогой!»
XXXIX.
Князь Воздуха отвѣтилъ: «Михаилъ!
И здѣсь, предъ Тѣмъ, Кому и ты подвластенъ,
Онъ, все же, — мой; онъ мнѣ, какъ прахъ, служилъ,
И впредь, какъ духъ, не быть моимъ не властенъ;
Тебѣ онъ дорогъ тѣмъ, что мало пилъ,
И тѣмъ, что не былъ къ женщинѣ пристрастенъ, —
Но все жъ онъ правилъ цѣлою страной,
Чтобъ преклониться только предо мной.
XL.
Взгляни на нашу землю, иль вѣрнѣе
Мою; надъ ней не такъ ужъ властенъ Богъ!
Я не горжусь, и Онъ не сталъ бѣднѣе;
Средь звѣздъ своихъ безчисленныхъ Онъ могъ
И не тужить о горестномъ пигмеѣ,
Землѣ сырой, гдѣ каждый такъ убогъ,
Что изъ людей немногіе, — конечно,
Сверхъ королей — достойны кары вѣчной, —
XLI.
И то лишь въ силу вѣчныхъ правъ моихъ;
Вводить ихъ въ грѣхъ, склонять ко злу — хитро ли!
Да нужды нѣтъ; не проще-ль бросить ихъ
На произволъ ихъ злой и темной воли —
Съ проклятіемъ, что скрыто въ нихъ самихъ.
Исправить же, помочь имъ въ грѣшной долѣ,
Безсиленъ рай — такая ихъ стезя, —
Какъ аду хуже сдѣлать ихъ нельзя.
XLII.
Ты лишь взгляни на землю: въ то мгновенье,
Когда онъ, червь безпомощный, слѣпой,
Въ расцвѣтѣ силы поднялъ жезлъ правленья,
И міръ, и онъ имѣли видъ иной;
Моря и земли въ знакъ благоговѣнья
Склонились ницъ, — подъ частою грозой
Два острова сіяли блескомъ славы
Незыблемо, храня благіе нравы.
XLIII.
Онъ правилъ царствомъ много долгихъ лѣтъ;
Сравни, какимъ онъ свой престолъ оставилъ,
Съ тѣмъ, что нашелъ! — Все выведи на свѣтъ:
Какъ онъ всю власть любимцу предоставилъ;
Какъ онъ себя — чего и въ нищемъ нѣтъ! —
Позорной страстью къ золоту прославилъ,
Порокомъ самыхъ низменныхъ сердецъ.
И Францію ты вспомни, наконецъ!
XLIV.
Онъ, скажутъ, былъ орудіемъ… Безспорно!
(Дѣльцовъ найдемъ). A кто — орудье, — въ адъ!
Съ тѣхъ поръ, какъ люди тупо и покорно
Гнетъ правящихъ мучительно влачатъ —
Въ кровавыхъ спискахъ зла, рѣзни позорной
Сыщи примѣръ, я буду очень радъ,
Правленія, изъ самыхъ отдаленныхъ,
Гдѣ было бъ больше крови и казненныхъ.
XLV.
Все вольное онъ горько попиралъ;
Свои, чужіе, люди и народы…
Гдѣ только въ мірѣ радостно взывалъ
Къ людскому сердцу благовѣстъ свободы,
Въ Георгіѣ онъ недруга встрѣчалъ:
Онъ все повергъ въ мученья и невзгоды. —
Воздержный нравъ я тоже въ немъ цѣню,
Какъ все, что часто чуждо королю.
XLVI.
Какъ честный мужъ, свой долгь онъ вѣдалъ строго,
Былъ недурнымъ главою и отцомъ;
Для короля вѣдь это очень много:
Умѣренность за княжескимъ столомъ
Цѣннѣе, чѣмъ за трапезой убогой.
Да я не то признать согласенъ въ немъ!
Отъ этого жъ не легче милліонамъ,
Влачившимъ гнетъ съ проклятіемъ и стономъ.
XLVII.
Онъ Новымъ свѣтомъ свергнутъ; Старый свѣтъ
Еще влачитъ позорно крестъ жестокій
Того, что онъ оставилъ, какъ завѣтъ:
Въ преемникахъ живутъ его пороки —
Въ нихъ лишь его порядочности нѣтъ;
Еще царятъ тираны, лежебоки,
Забывъ, что власть дана для дѣлъ благихъ;
Но близокъ часъ, — набатъ разбудитъ ихъ!
XLVIII.
Пять милліоновъ душъ, хранившихъ строго
Завѣтъ старинный, права онъ лишилъ
Провозглашать открыто имя Бога,
И ваше, Петръ, и ваше, Михаилъ! —
Ужель вамъ мало этого предлога,
Чтобъ былъ низвергнутъ тотъ, кто отрѣшилъ
Католиковъ отъ всякаго почина
Во всѣхъ святыхъ дѣлахъ христіанина!
XLIX.
Молиться Богу онъ не воспрещалъ;
Но фактъ молитвы влекъ уже стѣсненье
Во всѣхъ правахъ — предъ тѣми, кто считалъ,
Что чтить святыхъ — смѣшное заблужденье».
Тутъ Петръ вскочилъ и громко закричалъ:
«Ведите прочь весь этотъ смрадъ и тлѣнье,
И если гвельфъ угоденъ небесамъ,
Пока я стражъ, то будь я проклятъ самъ!
L.
Да я, отъ правъ отрекшись и отъ чина,
Скорѣе буду Церберомъ въ аду,
Чѣмъ допущу, чтобъ тѣнь ханжи, кретина,
Бродила въ райскомъ царственномъ саду».
A Сатана замѣтилъ: «Молодчина!
Такъ и должно, по строгому суду.
Я васъ охотно Церберомъ поставлю,
A рай стеречь я нашего отправлю».
LL
Здѣсь Михаилъ вмѣшался: «Вы, святой!
Вы, Сатана! Могли бы удержаться!
Я думалъ, Петръ, вы чуточку иной.
Васъ, Сатана, прошу не обижаться,
Что сгоряча онъ санъ унизилъ свой:
Вѣдь и святымъ не диво забываться.
У васъ еще улики?» — «Нѣтъ». — «Тогда —
Свидѣтелей! Безъ нихъ вѣдь нѣтъ суда».
LII.
На это Дьяволъ сдѣлалъ знакъ рукою,
Погнавъ въ пространство силою своей
Громады тучъ съ ихъ вихрями и тьмою,
Какихъ не знаетъ даль земныхъ полей;
И грянулъ громъ надъ сушей и водою,
Сливаясь съ гуломъ адскихъ батарей
(Великій Мильтонъ былъ того же взгляда,
Что пушку сдѣлалъ главный мастеръ ада).
LIII.
Весь этотъ гулъ раздался, какъ сигналъ
Той рати душъ погибшихъ, чьей опекѣ
Просторъ міровъ несмѣтныхъ подлежалъ,
Текущихъ, бывшихъ, будущихъ. Навѣки
Къ своимъ мѣстамъ ихъ адъ не приковалъ,
И каждая могла, какъ хищникъ нѣкій,
Свободно рыскать въ безднѣ міровой,
Влача свое проклятіе съ собой.
LIV.
Въ томъ вся ихъ гордость — какъ тутъ не гордиться!
Онѣ же — въ родѣ рыцарей, иль тѣхъ,
Кто носитъ знакъ отличія, рядится
Въ кафтанъ, чей воротъ вовсе не для всѣхъ…
Просилъ бы этихъ духовъ не сердиться
За образы земные. Весь мой грѣхъ,
Что самъ я — прахъ. Я знаю, эти тѣни
Гораздо выше всѣхъ моихъ сравненій.
LV.
Тотъ кличъ свершилъ, промчавшись съ неба въ адъ,
Пять милліоновъ тѣхъ же разстояній,
Что отъ земли до солнца и назадъ;
Въ какой же срокъ? — Изъ точныхъ показаній
Мы знаемъ, сколько времени скользятъ
Лучи, чтобъ вспыхнуть въ Лондонскомъ туманѣ,
Гдѣ флюгера сверкаютъ трижды въ годъ,
И то, коль лѣто сносное придетъ.
LVI.
Въ какой же? — Въ полминуты. — Безъ сомнѣнья,
Лучъ солнца можетъ только въ большій срокъ
Свершить свой путь до мѣста назначенья.
Вѣдь онъ не столь проворенъ, какъ ходокъ,
Чтобъ въ скорости, при всемъ упорствѣ рвенья,
Онъ превзойти гонцовъ отъ ада могъ, —
И тамъ, гдѣ солнце въ мірѣ годы тратитъ,
Лукавому всего полсутокъ хватитъ.
LVII.
Вдали, y самой грани міровой, —
Едва съ полкроны — пятнышко явилось
(Я то же видѣлъ въ морѣ — предъ грозой);
Оно росло, все ближе становилось,
Мѣняя часто темный обликъ свой,
И какъ корабль таинственный кружилось
Или кружило (самъ не разрѣшу
И можетъ быть въ грамматикѣ грѣшу, —
LVIII.
Но вамъ виднѣй), въ концѣ же тучей стало —
Свидѣтелей! Пожалуй никогда
И саранчи такъ много не летало;
Затмивъ просторъ, ихъ дикая орда,
Все скопище ревѣло, гоготало, —
Точь въ точь гусей крикливыя стада
(Коль скоро здѣсь умѣстно слово стадо),
Воистину--«разверзлись бездны ада».
LIX.
Гремѣлъ Джонъ Булль потокомъ бранныхъ словъ;
За нимъ божился Пэдди безтолково,
Ворчалъ шотландецъ; въ хоръ ихъ голосовъ
Французскій призракъ вплелъ такое слово,
Что онъ смутилъ бы даже кучеровъ:
Въ немъ было столько запаха земного;
A Джонатанъ горланилъ, самъ не свой:
«Нашъ президентъ опять затѣялъ бой!»
LX.
За ними шли голландцы и датчане, —
Короче, рать всѣхъ мыслимыхъ тѣней —
До острововъ въ далекомъ океанѣ,
Всѣхъ странъ, профессій, лѣтъ и ступеней, —
Явившихся къ отвѣтной этой грани
Судить дѣла Георгіевыхъ дней,
Взглянуть, не также ль даже государи
Подвержены, какъ всѣ мы, вѣчной карѣ.
LXI.
При видѣ ихъ архангелъ поблѣднѣлъ,
Какъ можетъ духъ; затѣмъ, какъ лучъ разсвѣтный,
Весь ликъ его свѣтился и горѣлъ, —
Иль какъ въ окнѣ церковномъ блескъ отвѣтный,
Когда закатъ торжественно зардѣлъ,
Иль дальнихъ молній отблескъ огнецвѣтный,
Иль пестрый смотръ наѣздниковъ лихихъ,
Зеленыхъ, красныхъ, синихъ и другихъ.
LXII.
Онъ вновь вступилъ въ бесѣду съ Сатаною:
"Зачѣмъ, мой другъ — мы всетаки друзья,
Хотя отъ вѣка скованы борьбою;
Мы просто въ разныхъ лагеряхъ, и я
Руковожусь не личною враждою;
Творя иное дѣло бытія,
Я васъ цѣню, и всякій разъ невольно
За вашъ злой нравъ становится мнѣ больно.
LXIII.
Зачѣмъ же, добрый Люциферъ, тогда
Вамъ было звать въ свидѣтели полъ-ада
И полъ-земли? Какая въ нихъ нужда!
Довольно двухъ, — была бъ лишь трезвость взгляда,
A то въ виду столь сложнаго суда
И мнѣ, и вамъ затратить вѣчность надо,
Вѣдь доводамъ отвѣтчика, истца,
Какъ нашему безсмертью, нѣтъ конца*.
LXIV.
Духъ зла отвѣтилъ: «Съ личной точки зрѣнья
На этотъ разъ мнѣ, право, все равно:
Десятки душъ, и лучше, безъ сомнѣнья,
Взамѣнъ я могъ имѣть уже давно;
Я требовалъ Георгу осужденья
Лишь потому, что такъ и быть должно;
Я уступлю, за чѣмъ же дѣло стало,
Вѣдь королей y насъ въ аду не мало».
LXV.
Такъ Михаилу демонъ отвѣчалъ
(Безличнымъ Соути прозванный «двуличнымъ»).
«Тогда изъ всѣхъ, — архангелъ продолжалъ,
Я нахожу найболѣе логичнымъ
Избрать двоихъ.» — «A выборъ-то не малъ!
Замѣтилъ дьяволъ тономъ безразличнымъ —
Изъ миріадъ кого-бъ я вызвать могъ,
Пускай Джэкъ Уильксъ выходитъ, --чѣмъ онъ плохъ?»
LXVI.
И изъ толпы сейчасъ же вышелъ смѣло
Веселый призракъ, странный и смѣшной;
Онъ былъ одѣтъ по модѣ устарѣлой;
Вѣдь смертные приносятъ въ міръ иной
Все, что при жизни красило иль грѣло
Ихъ грѣшный прахъ; за гранью гробовой
Всѣ виды платья собраны, — отъ Евы
И вплоть до тѣхъ, что носятъ наши дѣвы.
LXVII.
Взглянувъ на всю столпившуюся рать,
Воскликнулъ духъ: «Здѣсь можно простудиться!
Друзья всѣхъ сферъ, не время ль начинать?
Зачѣмъ сюда приказано явиться?
На выборы? тогда прошу избрать
Меня, того, кто смѣетъ тѣмъ гордиться
Что партіи былъ преданъ всякій разъ!
Могу, я, Петръ, разсчитывать на васъ?» —
LXVIII.
Но Михаилъ замѣтилъ: «Вы — неправы:
То — суета земная, здѣсь же судъ
Надъ королемъ, носителемъ державы, —
Запомните!» — «А тотъ крылатый людъ
Вѣдь херувимы — въ блескѣ райской славы? —
Спросилъ Джэкъ Уильксъ. — Никакъ Георгій тутъ?
Да онъ же слѣпъ!… — Лицо довольно схоже,
Да только я считалъ его моложе.»
LXIX.
«Какъ видите, — и судъ ему воздастъ, —
Отвѣтилъ Ангелъ, — всякій грѣхъ накажетъ.
Гробъ даже смердамъ самыхъ низшихъ кастъ
Даетъ права винить и тѣхъ, кто княжитъ, —
Мы слушаемъ!» — «Не всякій ждать гораздъ,
Пока ихъ смерть ему языкъ развяжетъ —
Замѣтилъ Уильксъ, — я первый въ томъ числѣ
Кричалъ имъ все, что думалъ, на землѣ».
LXX.
"Тогда мы въ небѣ просимъ повторенья
Твоихъ уликъ, — отвѣтилъ Михаилъ.
«Нѣтъ, — духъ сказалъ, — я съ нимъ окончилъ пренья.
Чтобъ я свои улики изложилъ!…
Шалишь! Старо! Вѣдь я его правленье
И всѣ его парламенты разбилъ
Давнымъ давно, и, какъ король, къ тому же,
Онъ былъ, какъ всѣ, — не лучше и не хуже.
LXXI.
Не скрою, было подло поступать
Съ такимъ, какъ я, бѣднягою столь круто;
Но я его не вправѣ порицать;
То было дѣло Грэфтона и Бута, —
Ему же лично незачѣмъ страдать
За лютость тѣхъ, кто былъ наказанъ люто
Еще въ живыхъ. Пускай же этотъ прахъ
Вкушаетъ радость въ вашихъ небесахъ».
LXXII.
Но сатана: — «Вы заняты не дѣломъ!
Ставъ на землѣ полупридворнымъ, вы,
Я вижу, Уильксъ, хлопочете о цѣломъ.
Но власть Георга кончилась; увы!
За роковымъ и сумрачнымъ предѣломъ
Онъ снялъ на вѣкъ корону съ головы.
Вашъ трудъ пропалъ: на дьявольскомъ обѣдѣ
Вы встрѣтитесь, быть можетъ, какъ сосѣди.
LXXIII.
Какъ васъ понять, я, право, раньше зналъ,
Когда, шепча ехидно и забавно,
Вы все сновали тамъ, гдѣ Беліалъ,
На службѣ дня, вертѣлъ свой вертелъ плавно
И жиромъ Фокса Питта поливалъ;
Какъ васъ понять, въ тотъ часъ мнѣ стало явно.
Мутить мнѣ адъ, — я ротъ ему зажму, —
Чтобъ зналъ онъ цѣну биллю своему.
LXXIV.
Звать Юннія!» Сейчасъ же тѣнь качнулась,
Причемъ по всей безчисленной толпѣ
Прошло движенье, — вся она сомкнулась,
Рукой къ рукѣ, стопой тѣснясь къ стопѣ
(Чтобъ лишь узнать, какъ горько обманулась!), —
Какъ травка къ травкѣ въ стянутомъ снопѣ,
Иль сжатый воздухъ, шаръ свой напрягая,
Иль — что печальнѣй — колика людская.
LXXV.
Высокій призракъ, тощій и сѣдой,
Какъ еслибъ онъ при жизни былъ ужъ тѣнью,
Прошелъ впередъ, въ движеніяхъ — живой,
Ничѣмъ не выдавъ, кто онъ по рожденью;
Унылъ и веселъ, маленькій — большой,
Онъ вѣчно былъ подверженъ измѣненью,
Сейчасъ одно, — глядишь, уже не то,
Переходя — невѣдомо, во что.
LXXVI.
И тщетно духи зрѣнье напрягали,
Чтобъ различить черты его лица;
Самъ Сатана узналъ его едва ли;
Онъ весь, какъ сонъ, мѣнялся безъ конца,
Одни его извѣстнѣйшимъ считали;
Тотъ видѣлъ въ немъ родимаго отца;
A тотъ опять божился всѣмъ, что свято,
Что онъ, молъ, дядя падчерицы брата.
LXXVII.
Другой твердилъ: онъ, дескать, рыцарь, князь,
Набобъ, священникъ, стряпчій знаменитый;
A духъ, инымъ не рѣже становясь,
Чѣмъ мнѣнія крикливой адской свиты,
Опровергалъ ихъ вѣрность, смыслъ и связь, —
И тѣни были прямо съ толку сбиты:
Онъ былъ великій фокусникъ душой, —
Измѣнчивый, волшебный, подвижной.
LXXVIII.
Лишь стоило найти ему названье, —
Разъ-два! — глядишь, ужъ онъ совсѣмъ иной;
Едва ль, при всемъ усиліи вниманья,
Онъ былъ бы узнанъ матерью родной
(Когда бъ y столь волшебнаго созданья
Имѣлась мать); предъ пестрою игрой
Терялись всѣ, и было безполезно
Рѣшать, кто скрытъ подъ «маскою желѣзной».
LXXIX.
То онъ хотѣлъ, какъ Церберъ, иногда
Казаться вдругъ «тремя одновремено»;
A то однимъ сочтешь не безъ труда;
Здѣсь яркимъ свѣтомъ вспыхнулъ онъ мгновенно,
A тамъ съ туманомъ слился безъ слѣда,
Какъ бѣдный Лондонъ съ нашей мглой безсмѣнной;
Глядишь онъ Беркъ, сэръ Филипъ Фрэнсисъ, Тукъ, —
И каждый разъ нежданно, вдругъ.
LXXX.
Но я припасъ одно предположенье
Мое; его скрывалъ я много лѣтъ,
Боясь навлечь невольное гоненье
На важныхъ лицъ, — a то, глядишь, задѣтъ
Министръ иль пэръ… опала, пониженье…
Оно — вниманье! — вотъ его секретъ:
Тотъ, кто какъ Юній славился доселѣ, —
Никто; онъ, право, не жилъ въ самомъ дѣлѣ.
LXXXI.
Я, право же, не вижу, почему
Безъ всякихъ рукъ письму нельзя явиться,
Разъ безъ головъ ихъ пишутъ прямо тьму —
И груды книгъ! Пока иной стремится
Рѣшить, какого автора уму
Принадлежитъ такая-то страница,
Онъ самъ, какъ Нигеръ, водитъ за носъ свѣтъ!
Есть авторъ или устье, иль ихъ нѣтъ.
LXXXII.
«Кто жъ ты?» спросилъ Архангелъ для начала.
«Въ томъ вся и суть моихъ заглавныхъ строкъ»
Могучая тѣнь тѣни отвѣчала —
«И то, чего никто раскрыть не могъ,
Узнать и вамъ не болѣе пристало».
На это Ангелъ: «Въ чемъ же твой упрекъ
Георгу?» — «Раньше» крикнулъ духъ на это,
Я оть него на письма жду отвѣта.
LXXXIII.
«Укоръ моихъ уликъ переживетъ
Весь прахъ его до надписи надгробной». —
Но Михаилъ: «А ты-то въ свой чередъ
Предвзятостью иль выходкой подобной
Не прегрѣшилъ? Тамъ всюду вѣренъ счетъ?
Ты не былъ рѣзокъ въ рѣчи слишкомъ злобной
И страстной?» — «Страсть!» воскликнулъ духъ чудной,
«Я презиралъ, любя свой край родной!
LXXXIV.
Я написалъ и дѣло приговора
Отвѣтить, кто достойнѣй вѣчныхъ мукъ»,
Сказалъ онъ, Umbra Nominis, и скоро
Исчезъ, какъ дымъ небесный или звукъ.
«Еще не вызванъ для рѣшенья спора
Ни Вашингтонъ, ни Франклинъ, ни Джонъ Тукъ…»
Сказалъ Духъ Зла, но тутъ же крикъ раздался
«Пусти!» — хотя никто не разступался.
LXXXV.
И не щадя ни груди, ни локтей
(Съ нимъ херувимъ, къ тому опредѣленный),
На середину вышелъ дьяволъ Асмодей,
Тяжелой ношей, видно, утомленный.
«Да здѣсь не духъ, a кто-то изъ людей!»
Воскликнулъ вдругъ Архангелъ изумленный.
«Я зналъ» замѣтилъ Incubus — онъ могъ
Имъ быть давно, но только дайте срокъ.
LXXXVI.
«Вѣроотступникъ! — Ну ужъ и летѣли!
Вѣдь вотъ свихнулъ я лѣвое крыло:
Какъ будто съ нимъ всѣ книги пустомели, —
Его труды — такъ было тяжело.
Такъ вотъ: лечу надъ Скиддо — такъ, безъ цѣли —
(Тамъ вѣчно дождь) — и вижу: домъ, свѣтло;
Я — внизъ, и, глядь, предъ парнемъ-то сатира
На Библію, на всѣ завѣты міра!
LXXXVII.
Второе — ваше дѣло, Михаилъ,
A первое, сатира, — область ада,
Онъ, значитъ, всѣ законы преступилъ.
Чтобъ по дѣламъ ему была награда,
Я, въ чемъ онъ былъ, молодчика схватилъ
И вверхъ, сюда! Летѣть мнѣ долго ль надо!
Минутъ пятнадцать — мчался, какъ стрѣла:
Его жена и чай не отпила».
LXXXVIII.
Духъ зла сказалъ: «У насъ онъ на примѣтѣ,
Я какъ-то даже ждалъ его сюда;
Глупѣй его не видано на свѣтѣ,
A самомнѣнье — право, хоть куда!
Вамъ, Асмодей, о столь пустомъ предметѣ
Тревожиться не стоило труда:
Такая тварь — ничтожнѣе ничтожныхъ —
Пришла бъ сама (безъ выдачи дорожныхъ).
LXXXIX.
Но разъ онъ здѣсь, присмотримтесь къ дѣламъ…»
Тутъ Асмодей: «Одно другого стоитъ!
Онъ занятъ тѣмъ, что въ пору здѣсь, да вамъ,
Онъ изъ себя писца y Парки строитъ, —
Подумайте, къ чему ведетъ весь срамъ,
Когда оселъ свой наглый ротъ раскроетъ!»
Но Михаилъ: «Онъ долженъ самъ сказать,
Вы знаете, нельзя же отказать»…
ХС.
И бардъ, народъ встрѣчая и подмостки,
Что для него на свѣтѣ — сущій кладъ,
Откашлялся, и сталъ свой голосъ жесткій
Настраивать на очень скорбный ладъ
И началъ стихъ томительно-громоздкій;
Но вышло такъ, что самъ онъ былъ не радъ:
На первомъ же гекзаметрѣ запнулся —
И стихъ хромалъ и голосъ содрогнулся.
ХСІ.
Но прежде чѣмъ онъ стихъ свой разогналъ
Въ речитативъ, надъ ангельской толпою
Раздался ропотъ, ужасъ пробѣжалъ,
Какъ грозный гулъ, по длинному ихъ строю
И Михаилъ не вытерпѣлъ и всталъ,
Боясь столкнуться съ новою строфою.
Онъ крикнулъ: «Брось, не нужно! ты бы намъ —
Non di, non homines — продолжи самъ!»
ХСІІ.
По всей толпѣ смятенье пробѣжало,
Ей, видно, былъ противенъ всякій стихъ:
Рать ангеловъ ужъ столько ихъ пѣвала
Въ часы молитвъ безчисленныхъ своихъ,
Толпа жъ тѣней и слушать ихъ устала
Еще при жизни: здѣсь ей не до нихъ.
Монархъ, молчавшій, крикнулъ адской свитѣ:
«Здѣсь Пай? Здѣсь Пай? Ведите — уведите!»
ХСІІІ.
И ропотъ росъ; дрожали небеса
Отъ кашля, точно въ длинномъ засѣданьи,
Гдѣ Кэстельри трудился три часа
(Сегодня онъ — министръ, въ придворномъ званьи, —
Рабы — внимай!); гремѣли голоса:
«Долой его!» и въ трудномъ ожиданьи
Нашъ бардъ прибѣгъ за помощью къ Петру,
Какъ къ бывшему собрату по перу.
ХСІѴ.
Пройдоха былъ не такъ уже невзраченъ;
Орлиный носъ, орлиный острый взглядъ:
Видъ коршуна; весь ликъ его былъ мраченъ
И вмѣстѣ съ тѣмъ пріятно-плутоватъ,
И ужъ подавно болѣе удаченъ,
Чѣмъ вещь его; удачнѣе сто кратъ!
Онъ въ ней былъ весь — безпомощный калѣка,
Утратившій и образъ человѣка.
ХСѴ.
Архангелъ грянулъ грозною трубой,
И смолкли всѣ, заслышавъ звонъ сугубый —
Перекричи: таковъ совѣтъ земной;
Лишь рѣдкій духъ порой ворчалъ сквозь зубы:
Кому охота портить голосъ свой,
Когда гремятъ неистовыя трубы;
И вотъ нашъ бардъ къ защитѣ приступилъ, —
На всѣ лады проступокъ свой хвалилъ.
ХСѴІ.
Онъ говорилъ: напрасны, молъ, укоры, —
Строчить не грѣхъ, нисколько; это онъ
Твердилъ всегда; въ томъ хлѣбъ его, который
Онъ густо мажетъ масломъ съ двухъ сторонъ;
Дать списокъ книгъ? — Но онъ ихъ пишетъ горы:
«Уотъ Тайлеръ», «Ватерло»… и двухъ именъ
Достаточно; за счетомъ остального
Прошелъ бы день, a то и часть второго.
ХСѴІІ.
Онъ пѣлъ хвалы убійцѣ короля;
Онъ пѣлъ хвалы всѣмъ деспотамъ вселенной;
Онъ долго пѣлъ, республики хваля,
И противъ нихъ — все столь же вдохновенно.
Онъ нынче ленъ, a завтра конопля,
Всему служить готовъ — поперемѣнно:
Спѣша къ тому, кто въ жизни больше дастъ —
Кому угодно душу запродастъ.
ХСѴІІІ.
Онъ бой считалъ безумнымъ заблужденьемъ,
И самъ же битвы громко воспѣвалъ;
Онъ заклеймилъ всѣхъ критиковъ презрѣньемъ,
A послѣ самъ же критику кропалъ —
У тѣхъ, кѣмъ онъ былъ встрѣченъ съ омерзеньемъ,
И ѣлъ и пилъ, дневалъ и ночевалъ;
Кропалъ стихами бѣлыми и бѣлой
Обильной прозой — столь же неумѣлой.
ХСІХ.
Писалъ объ Уисли… Тутъ онъ къ Сатанѣ:
«Я, сэръ, о васъ не прочь бы томъ составить,
A то и два; съ введеньемъ; стоитъ мнѣ
Переплести, погромче озаглавить,
И публикѣ понравится вдвойнѣ;
Могу себя заранѣе поздравить!
Лишь дайте мнѣ источники, тогда
Мы васъ къ святымъ причислимъ безъ труда».
С.
Духъ зла молчалъ. "Не нужно!? — ваше дѣло!
Какъ вы скромны! — Что скажетъ Михаилъ?
Чтобъ все свой видъ божественный имѣло,
Я-бъ крайнія усилья приложилъ;
Мое перо — хотя и устарѣло,
Заставитъ васъ сіять, по мѣрѣ силъ,
Какъ вашъ раструбъ. Моя труба изъ мѣди,
Но если грянетъ, слышатъ всѣ сосѣди.
CI.
«Ho разъ уже о трубахъ говорить —
Тогда судите, — вотъ мое Видѣнье!
Моимъ судомъ вы будете судить,
Кому здѣсь — въ рай, a чей удѣлъ — паденье.
Я все постигъ: что жило — будетъ жить,
И адъ и рай, вѣка и смыслъ мгновенья,
Какъ царь Альфонсъ. И зная все впередъ,
Я-бъ могъ избавить Бога отъ хлопотъ».
СІІ.
И вотъ извлекъ онъ свитокъ; не взирая
На крикъ и просьбы ангеловъ, чертей, —
Нахлынуло; одна строка — другая…
Съ четвертою все сборище тѣней
Исчезло вдругъ, — лишь запахъ оставляя,
Кто сладостный, кто сѣрный, иль острѣй, —
Разсыпалось, налѣво и направо,
Отъ первыхъ словъ «мелодіи гнусавой».
СІІІ.
Столь всемогущъ иныхъ напѣвовъ складъ!
Закрыли уши ангелы; отъ пѣнья
Всѣ черти, съ воемъ, ринулись въ свой адъ,
A призраки ушли въ свои владѣнья
(Объ ихъ пріютѣ разное твердятъ,
Я оставляю всѣмъ свободу мнѣнья).
Хотѣлъ къ трубѣ прибѣгнуть Михаилъ —
Но не было ни воздуха, ни силъ.
СІѴ.
И Петръ, чей нравъ несдержанный и страстный
Извѣстенъ всѣмъ, взмахнулъ своимъ ключомъ
И сбилъ пѣвца своей рукою властной:
Увы! Не будь столь мало вѣсу въ немъ,
Упавъ съ небесъ, какъ Фаэтонъ несчастный,
Нашъ бардъ почилъ бы въ озерѣ своемъ;
(Иную ткань ему судьба готовитъ —
Ту, въ чемъ паукъ свою добычу ловитъ).
СѴ.
Нырнувъ ко дну — въ томъ участь книгъ его,
Онъ всплылъ — какъ самъ; таковъ законъ: гнилое
Стремится вверхъ, равно какъ вещество
Съ ничтожнымъ вѣсомъ, пробка, иль иное;
Забившись въ глушь притона своего,
Какъ груда книгъ докучныхъ, онъ, въ покоѣ,
Старательно кропаетъ до сихъ поръ
Свои «Видѣнья» или прочій вздоръ.
СѴІ.
Чтобъ завершить и это сновидѣнье —
Мой телескопъ таинственный пропалъ;
Онъ охранилъ мой взоръ отъ заблужденья,
Открывъ мнѣ то, что самъ я показалъ.
Мнѣ помнится: средь общаго смятенья,
Король Георгій въ небо пробѣжалъ;
Когда жъ затѣмъ покинулъ я высоты,
Онъ напѣвалъ псаломъ, должно быть, сотый.
Ю. Балтрушайтисъ.
Стр. 245. Въ предисловіи Байрона, по недоразумѣнію, неправильно переданъ текстъ «2-го вопроса». Его слѣдуетъ читать такъ:
«Во 2-хъ, получилъ ли онъ отъ верховнаго судьи излюбленный имъ Англіи отказъ въ законномъ удовлетвореніи за незаконное напечатаніе бохохульственнаго и возмутительнаго сочиненія?»
Дѣло идетъ о поэмѣ Соути «Уотъ Тэйлоръ». Она была написана въ то время, когда ея автору было всего 19 лѣтъ, и онъ былъ еще республиканцемъ. Два книгопродавца обѣщали издать ее, но все не отдавали въ печать и не возвращали рукописи автору. Наконецъ, 22 года спустя, въ 1817 г., поэма неожиданно была издана третьимъ книгопродавцемъ, безъ вѣдома и къ великому неудовольствію Соути, уже успѣвшаго совершенно перемѣнить прежнія свои убѣжденія. Въ короткое время «Уотъ Тэйлоръ» былъ распроданъ въ количествѣ 60.000 экземпляровъ. Тогда Соути обратился къ суду съ ходатайствомъ объ удовлетвореніи за убытки, понесенные имъ вслѣдствіе этой контрафакціи; но лордъ-канцлеръ отказалъ въ этомъ искѣ, основываясь на томъ, что «вознагражденіе не можетъ быть присуждаемо за сочиненіе, по содержанію своему вредное для общества».
Стихи о цареубійцѣ Мартинѣ — одно изъ юношескихъ стихотвореній Соути, подъ заглавіемъ: «Надпись на дверяхъ комнаты въ Ченстоу-Кэстлѣ, гдѣ тридцать лѣтъ былъ заключенъ цареубійца Генри Мартинъ».
Стр. 246. Вальтеръ Савэджъ Ландоръ (1775—1864), авторъ трагедіи «Графъ Юліанъ», «Воображаемыхъ разговоровъ съ писателями и государственными людьми» и пр., былъ другомъ Соути, несмотря на различіе въ ихъ политическихъ убѣжденіяхъ. Въ 1808 г. онъ на свой счетъ составилъ легіонъ добровольцевъ и отправился съ ними въ Испанію сражаться съ Наполеономъ. Послѣ заключенія мира, недовольный политикой Англіи, переселился въ Италію, гдѣ и жилъ до самой смерти.
Стр. 248. Что онъ вождей обоихъ въ адъ отправилъ. Наполеонъ умеръ 5 мая 1821 г., двумя днями раньше, чѣмъ Байронъ началъ свое «Видѣніе»; но въ то время поэтъ еще не зналъ объ этомъ событіи. Былъ первый годь второй зари свободы. Георгъ III умеръ 29 января 1820 г., въ ту пору, когда на югѣ Европы почти повсемѣстно началось революціонное движеніе.
Совсѣмъ слѣпой въ безумьи жизнь влачилъ. Соути, въ своемъ «Видѣніи суда», говоритъ:[1]
Вотъ теперь ты свободенъ! Душа изъ оковъ улетѣла!
Жившій такъ долго во мракѣ душевномъ и мракѣ тѣлесномъ,
Ты воспарилъ въ небеса, въ царство вѣчнаго свѣта и славы!
Столько денегъ съ гнилью зарывалось.
У Соути:
Силамъ небеснымъ послушный, взоры поднявъ, я увидѣлъ
Въ низкомъ и тѣсномъ склонѣ себя, въ усыпальницѣ мертвыхъ,
Коихъ повсюду стояли вокругъ съ гербами гробницы.
Пурпуръ тирійскій блисталъ, но утративъ яркости красокъ,
И золотые щиты, и шитье потускнѣть еще не успѣли…
Стр. 251.
«Георгій Третій умеръ!» — «Такъ! Ты все же
Скажи мнѣ толкомъ, кто же онъ такой?»
У Соути:
Близъ адамантовыхъ вратъ стоялъ на стражѣ архангелъ.
«Се — возгласилъ — грядетъ на судъ повелитель британскій,
Третій Георгій! Внимайте всѣ вы, ангелы неба,
Души грѣшныхъ и праведныхъ! Адъ, высылай обвиненья!»
Такъ онъ воскликнулъ, и вѣтры вѣщій гласъ подхватили
И понесли на небо и въ адъ…
Поди, и самъ святой Варѳоломей…
Апостолъ Варѳоломей проповѣдывалъ сначала въ Ликаоніи потомъ въ Аѳинахъ. Тамъ съ него содрали кожу, а затѣмъ отрубили ему голову.
Стр. 252.
И съ ней старикъ незрячій и сѣдой
Съ душою столь же дряхлой и слѣпой.
У Соути:
Здѣсь я узрѣлъ короля. Стоя на облакѣ легкомъ,
Къ небу онъ царственный ликъ обратилъ и къ свѣтлому небу
Очи свои онъ возвелъ и къ небу простеръ свои длани.
Не просто потъ, а свѣтлый ихоръ былъ.
Ихоръ — жидкость, замѣняющая кровь въ жилахъ боговъ.
Стр. 253. Былъ виденъ Пэрри въ Мельтльскихъ водахъ.
См. Путешествіе капитана сэра Эдуарда Пэрри, въ 1819—1820 гг., для отысканія сѣверо-западнаго прохода.
Бредъ Боба Соути, яркій безъ сомнѣнья.
Ср., напр., у Соути:
Тамъ, на холмѣ возвышаясь, небесный градъ лучезарный
Яркимъ блистаньемъ далеко сіялъ. и въ воздухѣ чистомъ
Куполы храмовъ и башни золотомъ дивно горѣли;
Весь онъ былъ окруженъ словно облакомъ нѣжно прозрачнымъ;
Облако все трепетало, какъ пламя, тихимъ сіяньемъ,
И въ переливахъ алмазныхъ лучи цвѣтны, играли…
Стр. 254.
Гдѣ богословъ берется доказать,
Что Іовъ — фактъ.
См. буквальный переводъ «Книги Іова» съ еврейскаго, Джона Мэсона Гуда. изд. въ Лондонѣ, 1812. Во введеніи къ своему труду авторъ старается доказать, что эта книга имѣетъ біографическій и историческій характеръ, и въ подтвержденіе своего мнѣнія приводитъ множество цитатъ на еврейскомъ и арабскомъ языкахъ.
У входа въ рай смолкалъ ихъ вѣчный споръ,
Какъ на судѣ восточномъ — у порога.
«Въ восточныхъ городахъ ворота обыкновенно служатъ мѣстомъ публичныхъ правительственныхъ дѣйствій, судебнаго разбирательства, аудіенцій для пріема иностранныхъ царей или посланниковъ и пр. Ср. „Второзаконіе“, гл. 10, ст. 18: „Судіи и книгочіи поставиши себѣ во всѣхъ вратѣхъ твоихъ, да судятъ людемъ судъ праведный“. Отсюда вошло въ употребленіе слово Порта для обозначенія константинопольскаго правительства». (Кольриджъ).
Стр. 259.
… тучей стало Свидѣтелей.
У Соути:
И на порогѣ лазурномъ этого страшнаго круга
Духъ короля одиноко стоялъ. Передъ нимъ — Вездѣсущій,
Облакомъ свѣтлымъ одѣянъ; за нимъ же былъ мракъ непроглядный.
Громко труба прозвучала, и ангелъ громко воскликнулъ;
«Се, король явился на судъ! Выходи, обвинитель!»
И изъ чернаго облака Демонъ явился на вызовъ.
То былъ духъ-возмутитель его справедливаго царства,
Видомъ подобный тѣмъ отвратительнымъ идоламъ, коихъ
Индія, съ давнихъ временъ посмѣяньемъ служащая аду,
Чтитъ человѣкоубійствомъ и гнусной, жестокою пыткой.
Врагъ многоглавый, чудовищный, съ множествомъ лицъ и гортаней,
Ложью наполненныхъ, словно колчаны стрѣлъ ядовитыхъ.
Онъ появился — и вотъ, раздались мятежные крики,
Стоны, проклятья, звѣриный вой и змѣя шипѣнье,
И средь безсмысленныхъ звуковъ послышались возгласы партій:
«Право!» «Свобода!» «Продажность!» «Налоги!» «Война!» «Угнетенье!»
Громко со всѣхъ сторонъ поднялись безумные вопли…
Стр. 261.
Я нахожу наиболѣе логичнымъ
Избрать двоихъ.
У Соути:
… Изъ душъ, сокрытыхъ во мракѣ.
Выбралъ онъ двоихъ — зачинщиковъ первыхъ и главныхъ крамолы,
Имъ повелѣвъ доказать свою вѣрность любимому дѣлу.
Души несчастныя, души преступныя, — гдѣ ваша дерзость?
Гдѣ вашъ наглый языкъ, гдѣ злобныя, лживыя рѣчи,
Шутки, насмѣшки, угрозы и ядъ клеветы безпощадной?
Гдѣ ваша мнимая преданность «къ дѣлу святому свободы»?
Души несчастныя, души преступныя! вотъ, вы стоите
Здѣсь предъ лицомъ государя, въ сознаньи вины своей жалкой,
Сами себя осуждая, безмолвно, покрыты позоромъ…
Веселый призракъ, странный и смѣшной.
Въ одной каррикатурѣ Гогарта Уильксъ изображенъ косоглазымъ «болѣе, нежели это дозволяется джентельмену». Онъ одѣтъ въ длинный сюртукъ, съ жилетомъ, застегнутымъ до самой шеи, панталоны до колѣнъ и чулки. Выраженіе лица — насмѣшливое. Соути описываетъ его такъ:
…Взглянувъ на перваго, сразу
Въ немъ я узналъ безразсудной толпы косого кумира.
Главнаго смутъ подстрекателя. Здѣсь-же инымъ предстоялъ онъ.
Онъ, никогда ни стыда, ни страха не вѣдавшій, нынѣ
Долу склонился челомъ, и очи, въ коихъ злорадство
Вмѣстѣ съ насмѣшкою наглой сверкало, въ смущеньи поникли.
Нѣтъ оправданія въ томъ, что безъ умысла злому онъ дѣлу
Вѣрнымъ и ревностнымъ былъ слугой и рабомъ добровольнымъ,
Духомъ гордыни объятъ, роковыхъ не предвидя послѣдствій!
Можетъ ли онъ приводить въ извиненье одну свою низость?
Можетъ ли скрыть преступленья свои, въ надеждѣ загладить
Язвы гнусной крамолы, на родинѣ имъ возбужденной?
Зло мятежа, недовольства, коварства, что дерзко онъ сѣялъ
Въ почву родную, какъ зубы лютѣйшаго древле дракона,
Въ жатву созрѣло — и за моремъ вспыхнули дикія страсти
Адскимъ огнемъ разрушенья священныхъ основъ государства;
Франція вся всколыхнулась и, бунта кровавое знамя
Дерзко подъявъ злодѣйствомъ неслыханнымъ міръ осквернила.
Гдѣ жъ тотъ пожаръ остановится?…
Стр. 262.
; Вѣдь я его правленье
И всѣ его парламенты разбилъ.
Въ третій разъ избранный въ палату общинъ въ 1774 г., Уильксъ безпрепятственно занялъ свое мѣсто въ парламентѣ и тотчасъ же сталъ добиваться отмѣны принятыхъ палатою за десять лѣтъ передъ тѣмъ резолюцій, въ которыхъ онъ былъ провозглашенъ нечестивымъ и развратнымъ человѣкомъ и изгнанъ изъ парламента. Въ маѣ 1782 г. ему удалось привлечь на свою сторону большинство, и предосудительныя для него постановленія были отмѣнены.
Ставъ на землѣ полупридворнымъ…
Въ 1774 г. Уильксъ былъ избранъ лондонскимъ лордомъ-мэромъ.
Чтобъ зналъ онъ цѣну биллю своему.
Вслѣдствіе покушенія Кида Уэка на короля въ 1795 г. издано было два закона, извѣстные подъ названіемъ «билля объ измѣнѣ» и «билля о мятежѣ». Первый изъ этихъ биллей былъ попыткою уничтожить свободу печати, а второй — ограничить свободу рѣчи.
Стр. 263.
Звать Юнія!
«Письма Юнія» приписывались не менѣе какъ пятидесяти авторамъ, въ числѣ которыхъ считались: герцогъ Портлэндскій, лордъ Джоржъ Сэквилль, сэръ Филиппъ Фрэнсисъ, Эдмундъ Боркъ, Джонъ Доннннгъ, лордъ Ашбортонъ, Джонъ Горнъ Тукъ, Югъ Бойдъ, Джорджъ Чамерсъ и др. (см. выше). «Не знаю, что и подумать», писалъ Байронъ въ своемъ дневникѣ 1813 г.: «почему надо думать, что Юній умеръ? Неужели онъ, пораженный внезапнымъ ударомъ, такъ и не успѣлъ шепнуть потомству своего имени? Вотъ, молъ, — Юній былъ г. такой-то, похороненъ въ такомъ-то приходѣ; гробокопатели, почините его памятникъ! книгопродавцы, выпустите новое изданіе его писемъ! Да нѣтъ, это невозможно: онъ долженъ быть живъ, и не умретъ, не раскрывъ себя. Я его люблю: онъ былъ хорошій ненавистникъ!» Соути такъ изображаетъ Юнія:
Кто же другой сотоварищъ его по винѣ и мученьямъ,
Такъ же, какъ онъ, приведенный на судъ и такъ же смущенный?
Жилъ пасквилянтъ безыменный, стрѣлы пуская во мракѣ,
И безыменнымъ сошелъ онъ во гробъ, на землѣ лишь оставивъ
Язву зловредныхъ писаній, заразу дурного примѣра.
Маску носилъ онъ при жизни — и нынѣ стальное забрало
Ликъ его грѣшный навѣкъ отъ очей любопытныхъ сокрыло.
Молча стоялъ возмутитель и взоръ отвратилъ отъ монарха,
Прямо не смѣя взглянуть, въ сознаньи вины своей гнусной…
Стр. 265.
Сказалъ онъ Umbra Nominis.
Эпиграфомъ къ «Письмамъ Юнія» поставлены слова: «Stat nominis umbra».
Исчезъ какъ дымъ небесный или звукъ.
У Соѵти:
«Что жь вы молчите, негодные?» въ ярости Демонъ воскликнулъ:
«Мните ль стыдомъ сократить безпредѣльныя ваши мученья?
Прочь отсюда, въ зловонный вертепъ!» И, мощною дланью
Грозно злодѣевъ схвативъ, высоко ихъ поднялъ и сильнымъ
Взмахомъ швырнулъ далеко въ безысходную сѣрную бездну.
Вотъ вамъ урокъ, возмутители! Помните, — ждетъ васъ по смерти
Грозный судъ и расплата за ваши злыя дѣянья!
…лечу надъ Скиддо…
Загородный домъ Соути, на берегу Дервента, близъ горы Скиддо.
Стр. 266.
Non Di, non homines, — продолжи самъ!
…Mediocribus osse poetis
Non homines, non Di, non concessere columnae.
(Horat. Ars Poetica, 372, 373).
Стр. 266.
Здѣсь Пай? Здѣсь Пай? Ведите — уведите!
Король Георгъ III имѣлъ привычку повторять свои слова. Генри Джемсъ Пай (1745—1813) занималъ должность «поэта-лавреата» съ 1790 до своей смерти и былъ въ этомъ званіи предшественникомъ Соути. Ему принадлежатъ поэмы: «Фаррнигдонскій холмъ» и «Успѣхи утонченности», а также переводъ извѣстной баллады Бюргера «Ленора». Байронъ упоминаетъ о немъ въ своихъ «Англійскихъ Бардахъ».
Стр. 268.
Я все постигъ… какъ царь Альфонсъ.
«Король Кастильскій Альфонсъ X (1221—1284) усердно занимался астрономіей и, говоря о системѣ Птолемея, замѣтилъ, что если бы Творецъ посовѣтовался съ нимъ, создавая міръ, то онъ устранилъ бы въ мірозданіи нѣкоторыя нелѣпости» (Прим. Байрона).
Стр. 269.
Нырнувъ ко дну — въ томъ участь книгъ его —
Онъ всплылъ — какъ самъ.
«Утопленникъ лежитъ на днѣ, пока не станетъ разлагаться, а затѣмъ всплываетъ, какъ всѣмъ извѣстно». (Прим. Байрона).
«3амѣтка для памяти. Эта поэма была начата 7 мая 1821 г., но въ тотъ же день брошена; вновь начата около 20 сентября того же года и окончена 4 октября». (Байронъ).
Въ изданіи соч. Байрона подъ ред. Э. Г. Кольриджа (IV, 479) напечатанъ слѣдующій отрывокъ изъ дневника Г. С. Робинсона, веденнаго въ Веймарѣ, въ 1829 г.:
"15 августа.-- Читалъ Гете «Видѣніе Суда». Онъ смѣялся, какъ ребенокъ; но критическія его замѣчанія ограничивались почти одними только восклицаніями: «Toll! Ganz grobl Himmlisch! Unübertroffen»! и т. п. Вообще, ему больше всего понравились самыя рѣзкія мѣста. Онъ похвалилъ 9-й куплетъ за ясную, отчетливую картину; 10-й куплетъ онъ даже повторилъ; куплеты 13-й, 14-й и 15-й мнѣ самому очень нравятся, и Гете согласился съ моимъ мнѣніемъ. Куплетъ 24-й онъ призналъ «высокимъ». Характерныя рѣчи Уилькса и Юніуса также очень ему понравились. Байронъ, сказалъ онъ, — «самъ многое преувеличилъ; но введеніе, гдѣ говорятся о Соути, заставило его смѣяться отъ всего сердца». — Онъ напѣвалъ псаломъ, должно быть, сотый.
16 августа.-- Лордъ Байронь, по словамъ Гете, не подражаемъ. Самъ Аріосто не былъ до такой степени дерзокъ (Keck), какъ Байронъ въ «Видѣніи Суда».
- ↑ Отрывки изъ Соути переведены для настоящаго изданія П. О. Морозовымъ.