Альфонсъ Додэ. править
Видѣніе кольмарскаго судьи. править
До того времени, пока онъ не присягнулъ императору Вильгельму, не было человѣка счастливѣе маленькаго судьи Доллингера, когда онъ являлся въ засѣданіе кольмарскаго суда, въ своемъ токѣ, надѣтомъ на бекрень, съ своимъ толстенькимъ брюшкомъ, и тройнымъ подбородкомъ, красиво лежавшимъ на кисейномъ галстукѣ.
«А славно я сегодня вздремну», казалось, говорилъ онъ себѣ, садясь, и весело было смотрѣть, какъ онъ вытягивалъ свои толстыя ножки, и погружался въ свое большое кресло съ кожанымъ мягкимъ кружкомъ на сидѣньѣ, кружкомъ, которому онъ обязанъ былъ тѣмъ, что послѣ тридцати лѣтъ сидячей жизни, сохранилъ ровный нравъ и хорошій цвѣтъ лица.
Бѣдный Доллингеръ!
Этотъ самый кожанный кружокъ погубилъ его. Ему было такъ хорошо на "своемъ насиженномъ мѣстечкѣ, что онъ предпочелъ лучше сдѣлаться пруссакомъ, нежели оставить его. Императоръ Вильгельмъ сказалъ ему: «Сидите, сидите, г. Доллингеръ!» И Доллингеръ остался сидѣть, и теперь онъ совѣтникомъ кольмарскаго суда, достойно отправляющимъ правосудіе именемъ его берлинскаго величества.
Вокругъ него ничто не измѣнилось. Это все тотъ же судъ, полинялый и монотонный, все та же зала, съ лоснящимися скамейками, какъ въ церкви; съ голыми стѣнами, съ жужжаніемъ адвокатовъ; и все тотъ же полусвѣтъ надаетъ изъ высокихъ оконъ съ саржевыми занавѣсками; все то же большое распятіе. Перейдя къ Пруссіи, кольмарскій судъ не унизилъ своего достоинства: въ немъ по прежнему стоитъ бюстъ императора, въ глубинѣ преторіи. Но, однакожъ, несмотря на это, Доллингеръ чувствуетъ себя здѣсь чуждымъ. Какъ онъ ни углубляется въ свои кресла, но ужь прежней сладкой дремоты нѣтъ, и если ему случается еще когда нибудь заснуть въ засѣданіи, то онъ видитъ страшные сны…
Доллингеру снится, что онъ на высокой, высокой горѣ. Что онъ тамъ дѣлаетъ одинъ одинешенекъ, въ судейской одеждѣ, сидя въ своемъ большомъ креслѣ, на этой громадной высотѣ, гдѣ ничего не видно, кромѣ чахлыхъ деревьевъ, да тучи мошекъ? Доллингеръ и самъ не знаетъ. Онъ ожидаетъ съ холоднымъ потомъ на лбу, дрожащій отъ страху. Большое красное солнце встаетъ по ту сторону Рейна, позади сосенъ Шварцвальда, и по мѣрѣ того, какъ оно восходитъ, внизу, въ долинахъ Танна и Мюнстера, отъ одного конца Эльзаса до другого слышится непрерывный гулъ, шумъ шаговъ, стукъ колесъ, и все это ростетъ и приближается, и у Доллингера сжимается сердце. Вскорѣ кольмарскій судья видитъ, что по длинной извилистой дорогѣ, поднимающейся по бокамъ горы, тянется печальный, безконечный кортежъ: весь эльзасскій народъ назначилъ себѣ свиданіе въ этомъ проходѣ Вогезовъ, для того, чтобъ торжественно эмигрировать.
Впереди ѣдутъ длинныя телеги, запряженныя четырьмя волами: телеги, которыя во время жатвы встрѣчались наполненныя снопами, и на которыхъ теперь нагромождена мебель, пожитки, рабочіе инструменты, большія кровати, высокіе шкапы, ситцевыя занавѣски, прядки, маленькіе дѣтскіе стулики, старинныя прадѣдовскія кресла — завѣтныя сокровища, хранившіяся въ семьѣ, повытасканныя изо всѣхъ угловъ, и съ которыхъ вѣтеръ сметаетъ священную пыль домашняго очага. Цѣлые дома отправляются на этихъ телегахъ. За то онѣ и подвигаются крехтя, и волы съ трудомъ тащятъ ихъ, какъ будто почва удерживаетъ колеса, какъ будто частицы сухой земли, оставшіяся на плугахъ, заступахъ, боронахъ, грабляхъ, еще болѣе затрудняютъ движеніе, дѣлая изъ этого отъѣзда что-то похожее на вырываніе съ корнемъ. Позади возовъ тѣснятся безмолвная толпа; это люди всѣхъ званій и возрастовъ отъ старыхъ стариковъ въ треуголкахъ, дрожащихъ, опирающихся на палки, до курчавыхъ мальчугановъ, въ бумазейныхъ панталонахъ, на одной подтяжкѣ; отъ разбитой-параличемъ бабушки, которую несутъ на плечахъ молодцеватые парни, до младенцевъ, которыхъ матери прижимаютъ къ груди своей; здоровые и бодрые, также какъ и слабые и несчастные, тѣ, которые будутъ солдатами въ слѣдующемъ году, и которые участвовали въ этой ужасной войнѣ, кирассиры съ отнятыми ногами, плетущіеся на костыляхъ; худые, изнуренные артиллеристы, изодранные мундиры которыхъ еще пахнутъ плесенью прусскихъ казематовъ. Все это дефилируетъ гордо по дорогѣ, на краю которой сидитъ кольмарскій судья, и, проходя мимо его, всѣ отворачиваются отъ него, съ выраженіемъ гнѣва и отвращенія на лицѣ.
О! несчастный Доллингеръ! Онъ хотѣлъ бы спрятаться убѣжать, но невозможно. Его кресло вдѣлано въ гору, его кожанный кружокъ вдѣланъ въ кресло, и самъ онъ привинченъ къ кожанному кружку. Тогда онъ понялъ, что онъ здѣсь, какъ у позорнаго столба, и что этотъ позорный столбъ поставили такъ высоко для того, чтобъ стыдъ судьи былъ видѣнъ издалека. И шествіе продолжается, деревня за деревней. Тѣ, которые съ швейцарской границы — гонятъ огромныя стада; тѣ, которые съ Саары — везутъ свои тяжелые инструменты въ фурахъ для руды. Потомъ идутъ города, весь фабричный людъ съ прядиленъ, ткачи, дубильщики, называльщики; наконецъ, буржуа, духовенство, раввины, судьи въ чорныхъ робахъ и въ красныхъ робахъ. Вотъ и кольмарскій судъ, съ своимъ старымъ президентомъ во главѣ. И Доллингеръ, умирая отъ стыда, хочетъ закрыть руками лицо, и о руки его отнялись. Хочетъ зажмуриться, но вѣки его остаются открытыми, неподвижными. Нужно, чтобъ онъ видѣлъ и чтобъ его видѣли, и чтобъ онъ не потерялъ ни одного изъ тѣхъ презрительныхъ взглядовъ, которые бросали на него мимоходомъ его товарищи.
Этотъ судья у позорнаго столба — это нѣчто ужасное! Но еще ужаснѣе то, что всѣ его близкіе въ этой толпѣ, и что они какъ будто не узнаютъ его! Его жена, его дѣти проходятъ мимо, опустивъ голову. Можно подумать, что и они тоже стыдятся его! Даже его маленькій Мишель, котораго онъ такъ любитъ, уходитъ навсегда, даже не взглянувъ на него. Только одинъ старый президентъ его остановился на минуту, чтобъ сказать ему вполголоса:
«Пойдемте съ нами, Доллингеръ. Не оставайтесь здѣсь, другъ мой…»
Но Доллингеръ не можетъ встать. Онъ волнуется, онъ зоветъ, а шествіе продолжаетъ идти цѣлые часы, и когда оно удалилось, съ наступленіемъ вечера, во всѣхъ этихъ прекрасныхъ равнинахъ, усѣянныхъ колокольнями и фабриками, воцаряется молчаніе. Весь Эльзасъ ушелъ, только одинъ кольмарскій судья остается на верху, пригвожденный къ своему позорному столбу, сидящій и несмѣняемый.
Вдругъ сцена перемѣняется.
Деревья, черные кресты, ряды могилъ, толпа въ траурныхъ одеждахъ. Это кольмарское кладбище въ день какихъ-то торжественныхъ похоронъ. Всѣ городскіе колокола звонятъ. Совѣтникъ Доллингеръ умеръ. Чего не могла сдѣлать честь, то сдѣлала смерть, она отвинтила несмѣняемаго судью отъ его кожаннаго кружка, уложила во всю длину человѣка, упорно желавшаго сидѣть.
Видѣть себя во снѣ умершимъ, оплакивать самого себя, нѣтъ ощущенія ужаснѣе этого. Съ надорваннымъ сердцемъ, онъ присутствуетъ на своихъ похоронахъ. Но всего болѣе сокрушаетъ его то, что въ этой огромной толпѣ, тѣснящейся около него, онъ не видитъ ни одного друга, ни одного родственника. Никого изъ Кольмара, все одни пруссаки. Прусскіе солдаты споровождали гробъ, члены прусской магистратуры распоряжались похоронной процессіей, рѣчи на могилѣ его произносились все пруссаками, и земля, которую бросали на него, и которая казалась ему такой холодной, увы! была прусской землей.
Вдругъ толпа разступилась почтительно. Великолѣпный бѣлый кирассиръ, скрывавшій подъ своимъ плащомъ что-то, походившее на большой вѣнокъ изъ иммортелей, приблизился къ могилѣ. Кругомъ послышалось:
«Вотъ Бисмаркъ, вотъ Бисмаркъ…» И кольмарскій судья подумалъ:
— Вы оказываете мнѣ большую честь, ваше сіятельство, во еслибъ тутъ былъ мой маленькій Мишель…
Страшный взрывъ хохота помѣшалъ ему кончить… Хохота безумнаго, скандальнаго, дикаго, неудержимаго…
— Что это съ ними? спросилъ себя въ ужасѣ судья. Онъ привстаетъ и смотритъ. Графъ Бисмаркъ благоговѣйно положилъ на могилу судьи его кружокъ, его кожанный кружокъ, съ надписью: «Судьѣ Доллингеру, отъ прусской магистратуры. Вѣчная память и глубокое сожалѣніе».
Отъ одного конца кладбища до другого всѣ смѣются, хохочутъ до слезъ, до упаду… и эта шумная, грубая прусская веселость отдается даже въ глубинѣ склепа, гдѣ мертвецъ плачетъ, подавленный стыдомъ, опозоренный…