Взгляды испанской критики на русскую жизнь и русскій романъ *).
правитьВъ послѣднее время у насъ указывали на проявленіе интереса къ нашей литературѣ и жизни не только въ сосѣдней Германіи, но и во Франціи, Англіи и Америкѣ; объ Испаніи же при этомъ не упоминалось, или почти не упоминалось, и можно сказать, что вопросъ о томъ, примыкаетъ ли Испанія къ числу странъ, интересующихся нами, пишутъ ли тамъ о насъ, и если пишутъ, что пишутъ, — остается еще безъ отвѣта.
Имѣя въ своемъ распоряженіи нѣкоторыя данныя, могущія если не вполнѣ, то хоть отчасти послужить основаніемъ для этого отвѣта, я рѣшился сгруппировать ихъ въ рефератѣ, который и представляю теперь вашему вниманію.
Насколько мнѣ удалось прослѣдить за текущею испанскою литературой, я могъ замѣтить, что сочиненія о Россіи, какъ оригинальныя, такъ и переводныя, появлялись въ Испаніи въ послѣднія 7—8 лѣтъ довольно рѣдко, но за то если въ числѣ оригинальныхъ сочиненій о Россіи встрѣчается: La Rusia contemporanea знаменитаго Кастеляра и Lecturas en el de Madrid — извѣстной писательницы доньи Эмиліи Пардо-Басанъ, то надо признать, что интересъ къ русской литературѣ и русской жизни нашелъ себѣ въ Испаніи такое характерное и, въ то же время, разнородное и яркое выраженіе, что пропустить его съ нашей стороны безъ вниманія было бы ничѣмъ неоправдываемою ошибкой.
Сопоставляя сочиненія Кастеляра и Пардо-Басанъ, мы не можемъ не остановиться, прежде всего, на томъ фактѣ, что испанскія симпатіи по отношенію къ намъ въ теченіе послѣднихъ 7 лѣтъ весьма замѣтно возросли, и, можно думать, прямо пропорціонально росту знанія нашего отечества испанскими писателями. У послѣдняго изъ только что названныхъ нами авторовъ знаніе это уже не ничтожно, и симпатіи переходятъ по временамъ въ энтузіазмъ.
Намъ отрадно, конечно, встрѣтить этотъ энтузіазмъ, такъ какъ въ немъ мы видимъ первое проявленіе взаимности испанской литературы съ нашею, интересующеюся Испаніей съ давняго времени и успѣвшею накопить о ней не малый запасъ свѣдѣній. Но, само собою разумѣется, взаимность эта не должна представляться намъ только какъ льстящій нашему самолюбію фактъ, а должна оцѣниваться еще нами и какъ фактъ, имѣющій важное цивилизующее и гуманизирующее вліяніе, на значеніе котораго давно было уже указано Боклемъ, утверждавшимъ, что умноженіе случаевъ соприкосновенія между націями въ чрезвычайной степени содѣйствуетъ излеченію ихъ отъ предразсудковъ и значительно способствуетъ развитію силъ человѣческаго ума, могущаго весьма долго сохранять мизантропическій, варварскій характеръ, именно благодаря отсутствію взаимности между народами, отсутствію знанія ихъ другъ о другѣ.
Я сказалъ уже, что наша литература накопила значительный запасъ свѣдѣній въ этомъ направленіи. Намъ знакомъ уже тотъ фонъ, на которомъ, являются сочиненія упомянутыхъ выше испанскихъ писателей, мы имѣемъ данныя для ихъ правильнаго освѣщенія и оцѣнки. Но мнѣ незачѣмъ придерживаться теперь тѣхъ указаній, которыя слишкомъ хорошо извѣстны всѣмъ слѣдящимъ за нашею литературой, и, намѣреваясь сказать нѣсколько словъ о современномъ состояніи испанскаго образованнаго общества и испанской литературы, я воспользуюсь нѣкоторыми не переведенными еще западно-европейскими источниками и, главнымъ образомъ, свѣдѣніями, доставляемыми самою испанскою литературой.
Фантастическое представленіе объ Испаніи прошло уже безповоротно. Испанія дѣйствительно, — какъ справедливо замѣчаетъ историкъ испанскаго искусства Люсьенъ Сольвэ, — не есть Испанія романсовъ и серенадъ, которую романтизмъ представилъ намъ видѣніемъ, полнымъ благоухающихъ садовъ съ открывающимися по вечерамъ балконами при заунывныхъ звукахъ гитары, — полнымъ фантастической архитектуры зданій, освѣщеннымъ мягкимъ луннымъ сіяніемъ, — цѣлаго міра, наконецъ, обширнаго и спокойнаго, напоеннаго запахомъ розъ и насыщеннаго поцѣлуями. «Нѣтъ, — говоритъ далѣе Сольвэ, — настоящая Испанія менѣе богата искусственною красотой и болѣе величественна, не такъ граціозно-мила и болѣе богата противуположностями; она поочередно представляетъ то зрѣлище дивнаго эдема, то наводящаго ужасъ ада. Вообще, на каждомъ шагу здѣсь контрасты, отъ сѣверныхъ окраинъ до южнаго побережья. Особенно печальны окрестности Мадрида: угрюмыя равнины, сожигаемыя солнцемъ и изсушаемыя вѣтромъ. Среди нихъ стоитъ центръ испанской культуры, городъ, о которомъ говорятъ испанцы: „Donde esta Madrid calle el mundo“ („тамъ, гдѣ Мадридъ, безмолвствуетъ міръ“).
А, между тѣмъ, это положеніе Мадрида имѣетъ громадное значеніе. Помпейо Хенеръ, — одинъ изъ образованнѣйшихъ испанскихъ писателей нашего времени, — считаетъ его роковымъ для испанской литературы и видитъ въ немъ одну изъ первыхъ причинъ ея упадка. „Мадридъ, — говоритъ онъ, — представляетъ по своему положенію крайне неудобное мѣсто для развитія какихъ бы то ни было силъ, а, слѣдовательно, и тѣхъ, которыя обусловлены нервною дѣятельностью“. Къ тому же, голодовка пишущей братіи, прославленная еще писателями XVII вѣка и такъ ярко изображенная у Рамона дела-Крусъ, и теперь остается все тѣмъ же ужаснымъ фактомъ. Недостатокъ гонорара возмѣщается погоней за мѣстами. Перо и краснорѣчіе пускаются въ ходъ ради карьеры. Таково разностороннее и пагубное вліяніе на литературу Мадрида, какъ ея центра.
Вліяніе Мадрида въ связи съ другими, не менѣе неблагопріятными вліяніями обусловливаетъ пустоту и легкость испанской литературы, очень живо изображаемыя Хейеромъ.
„Почтенныя исключенія, конечно, существуютъ, — говоритъ онъ. — Нѣсколько мыслящихъ писателей пытаются дать перевѣсъ манерѣ серьезной и трезвой, но имъ трудно пробиться сквозь толпу болтуновъ, собирающихъ рукоплесканія однимъ подборомъ словъ“.
Это мнѣніе было высказано около 7 лѣтъ тому назадъ, какъ разъ въ тотъ годъ, какъ вышла книга Кастеляра о Россіи. Теперь, современно выходу лекцій доньи Басанъ, мы слышимъ совершенно ту же жалобу изъ устъ другого испанскаго писателя — Леопольда Аласа, болѣе извѣстнаго подъ псевдонимомъ Кларина. „Мы переживаемъ упадокъ, — говоритъ онъ въ предисловіи къ своей Nueva Campona, — упадокъ, подкрадывавшійся къ намъ издалека, но среди насъ есть нѣсколько отдѣльно-стоящихъ личностей большой силы и высокаго внутренняго достоинства, которыя могли бы принять участіе въ общемъ разцвѣтѣ литературы“.
Говоря о литературѣ, нельзя умолчать объ обществѣ, съ которымъ она всегда стоитъ въ самой тѣсной связи. Общество же, какъ свидѣтельствуютъ испанскіе писатели, стоящіе выше его мелочныхъ и пустыхъ заботъ, влачитъ, вообще говоря, печальное, сѣрое существованіе. Пардо-Басанъ горько жалуется на изолированность умственной жизни націи, а знаменитый романистъ Пересъ Гальдосъ въ одномъ изъ своихъ романовъ въ самыхъ яркихъ краскахъ рисуетъ всю страшную поверхностность испанской мечтательности, на первыхъ порахъ обнаруживающей и пылъ, и жаръ, и рѣшимость, всегда очень быстро сносимыхъ, какъ вѣтромъ, какимъ-нибудь вздоромъ. Подымается жгучій, жизненный, общественный вопросъ: собираются коммиссіи, комитеты, говорятся прочувствованныя рѣчи, а тамъ — глядь — все ужь забыто, и общество погружается въ изученіе какого-нибудь проекта новаго зданія для боя быковъ.
На этомъ-то фонѣ является передъ нами фигура знаменитаго Кастеляра. Я не стану судить о немъ, какъ о политическомъ дѣятелѣ, а поставлю только вопросъ: выдѣляется ли Кастеляръ, какъ писатель, изъ той пустоты и того ничтожества, о которыхъ я только что говорилъ, противуполагается ли онъ имъ, какъ элементъ новый и свѣжій, подымается ли онъ надъ общимъ уровнемъ испанской литературы, какъ серьезный ученый, какъ солидный мыслитель или, по крайней мѣрѣ, какъ добропорядочный писатель, у котораго слово является не цѣлью, а только средствомъ, соразмѣреннымъ съ передаваемою мыслью? На этотъ вопросъ можетъ послѣдовать, какъ я убѣжденъ, только одинъ отвѣтъ, который я и имѣлъ уже случай дать нѣсколько лѣтъ тому назадъ. Теперь мнѣ приходится повторить его, не имѣя, впрочемъ, возможности тратить рремя на полныя и всестороннія доказательства, которыя были приведены мною тогда.
Кастеляръ писалъ много, — пожалуй, слишкомъ много, — и по всѣмъ родамъ: онъ брался за темы публицистическія и былъ нѣкоторое время редакторомъ газеты La Democracia; онъ писалъ историческіе трактаты, работалъ по исторіи литературы, далъ нѣсколько философскихъ статей; но во всемъ этомъ многописаніи онъ никогда ни на шагъ не отступалъ отъ той манеры, которую охарактеризовалъ Помпейо Хенеръ: образы всегда были ему дороже мыслей, музыка словъ — дороже образовъ. Онъ всегда былъ писателемъ поверхностнымъ, вычурнымъ, широковѣщательнымъ и напыщеннымъ, а его, столь прославляемое на его родинѣ, краснорѣчіе производитъ на насъ впечатлѣніе изнурительное и тягостное, не ослабляемое даже и тогда, когда кастеляровское витійство является въ переводѣ, гдѣ уже нельзя замѣтить ту мелочную и вздорную погоню за благозвучіемъ, которая то и дѣло замѣчается при чтеніи оригинала. Всѣ эти недостатки такъ выпуклы и ярки у Кастеляра, что на нихъ не могли не обратить вниманія и нѣкоторые иностранцы, которые о немъ писали; назову историка испанской литературы Гюббара, хорошаго знатока Испаніи Лаузера и извѣстнаго де-Губернатиса, — всѣ они, въ большей или меньшей степени, признаютъ, что Кастеляръ весьма склоненъ жертвовать вѣрностью и глубиною идей красотѣ формы.
Указываемыя здѣсь свойства Кастеляра, какъ писатели, вполнѣ отразились въ его книгѣ о Россіи. Книга эта представляетъ образецъ кастеляровской манеры разрабатывать серьезныя темы. Судите сами по слѣдующимъ отрывкамъ:
„Современная Россія — это союзъ расъ, подобныхъ тѣмъ кочевымъ племенамъ, которыя нагрянули на Европу въ IV и V вѣкахъ нашей эры; племена эти — дѣти природы, высокія, рыжеволосыя, глядящія изподлобья, во всемъ подобныя тѣмъ народамъ, съ описанія которыхъ начинаются лѣтописи новой исторіи и которыя были ниспосланы Богомъ какъ кара за грѣхи паши. Понятное дѣло, что орду эту нельзя назвать націей“. „Гдѣ встрѣтите вы въ Россіи націю? Не среди ли тѣхъ сектантовъ, которые даютъ себѣ клятву кочевать всю жизнь по замерзлымъ степямъ, или среди тѣхъ, которые считаютъ государство порожденіемъ апокалипсическаго антихриста, или тѣхъ, которые въ своемъ невообразимомъ безуміи доходятъ до мысли объ изуродованіи себя на подобіе Оригена?… Вы не отыщете, конечно, націю и въ пастушескихъ племенахъ — остаткахъ татаръ, нападавшихъ при своихъ нашествіяхъ въ средніе вѣка одновременно на Москву и на Іерусалимъ, — племенахъ, религія которыхъ имѣетъ подобіе вырождающагося буддизма… а также и среди волжскихъ и донскихъ Козаковъ, привыкшихъ жить верхомъ на коняхъ подобно гуннамъ Аттилы и еще вчера торговавшихъ невольниками на базарахъ… Не найдете націи и среди тѣхъ различныхъ племенъ, которыя кочуютъ по пустынямъ: среди, скандинавовъ, менонитовъ и молоканъ, общее происхожденіе которыхъ — эмиграція, и которые одинаково ненавидятъ страну-мачиху, доставшуюся имъ взамѣнъ ихъ родины; нѣтъ націи и среди крѣпостныхъ, которымъ пришлось пережить паденіе цѣпей, сковывавшихъ имъ руки, но не довелось видѣть паденія цѣпей, сковывающихъ ихъ совѣсть“.
Но если націи не оказалось на одной страницѣ, то Кастеляру ровно ничего не стоитъ не только найти ее на другой, но даже и отыскать у нея общія стремленія, общую вдохновляющую ее идею. Общія эти стремленія, общая эта идея — идея, „лежащая въ глубинѣ народнаго сознанія и проникающая его до мозга костей“ — это всестороннее покровительство славянской расѣ, довѣряющей доблести русскаго народа, распространеніе владычества этого народа до Босфора и овладѣніе Константинополемъ, — городомъ, при одномъ имени котораго въ душѣ русскаго подымается такое же чувство, какое нѣкогда испытывалъ крестоносецъ, заслыша о Іерусалимѣ».
Всеобщее это порываніе къ Константинополю и даже къ завоеванію всей Азіи есть результатъ вліянія православной партіи или панславистовъ, гнѣздящейся въ Москвѣ и считающей Каткова своимъ первосвященникомъ. Партія эта ведетъ свое начало одъ трехъ основателей: Хомякова — діалектика, Кирѣевскаго — мистика, Аксакова — фанатика. Объ этомъ послѣднемъ извѣстно, между прочимъ, что «онъ отращивалъ себѣ бороду, ношеніе которой воспрещено было Петромъ I, и носилъ шапку изъ московскихъ мѣховъ до такой степени археологическую, что даже народъ въ Москвѣ принималъ его за персіянина». Въ силу вліянія панславистской партіи совершилось нашествіе на Турцію, въ 1877 г., имѣвшее цѣлью исполненіе древнихъ завѣтныхъ же ланій, сосредоточивавшихся на указанной выше основной идеѣ всей націи. «Голосъ Каткова былъ услышанъ, голосъ Аттилы, Гензериха, Атаульфа, Алариха, — голосъ, призывающій къ овладѣнію таинственнымъ городомъ, къ которому русскіе въ своихъ степяхъ имѣютъ такое же страстное поползновеніе, какъ нѣкогда германцы къ Риму».
Перейдемъ теперь къ изображенію внутренней жизни русскаго народа. Кастеляръ, кромѣ партіи панславистской, останавливается и надъ партіей революціонной или нигилистической. Обѣ партіи — панславистская и нигилистическая, по самой сущности своей, составляютъ, какъ онъ утверждаетъ, явленія тождественныя: «красная демагогія сливается съ бѣлою демагогіей въ одной общей пропасти, онѣ стремятся къ одной общей цѣли и имѣютъ одинъ и тотъ же результатъ, только средства ихъ кореннымъ образомъ противуположны. По духу онѣ русскія, т.-е. существенно-татарскія, ядовитые плоды степи. Своего профессора имѣетъ революціонная партія въ лицѣ Грановскаго, своего теоретика — въ лицѣ Галахова; ея діалектикъ — Станкевичъ, ея критикъ — Бѣлинскій, ея ученый — Крюковъ, ея организаторъ — Бакунинъ, ея публицистъ — Герценъ. Всѣ они стремились, сознательно или безсознательно, добровольно или насильно, къ осуществленію славянскаго идеала общины, въ которой владѣніе землей было бы коллективное и коммунистическое, и стали, такимъ образомъ, родоначальниками той нигилистической утопіи, которая сдѣлалась зерномъ революціонной партіи». Несмотря на свои татарскіе корни, революціонная партія въ Россіи находилась и находится подъ вліяніемъ нѣмецкихъ философовъ. Прежде она вдохновлялась Гегелемъ, теперь — Шопенгауеромъ. Такая роль Шопенгауера удивляетъ Вастеляра; но такъ какъ онъ твердъ въ своей иллюзіи, то и объясняетъ вліяніемъ нѣмецкаго пессимиста господствующую будто бы между русскими революціонерами манію самоубійствъ.
Тревожное состояніе, порожденное дѣятельностью революціонной партіи, превосходитъ всякое описаніе: «Есть семейства, которыя появляются на улицахъ не иначе, какъ съ многочисленнымъ конвоемъ; есть помѣщики, не допускающіе къ своимъ усадьбамъ рѣшительно никого, точно будто окрестности заражены чумою, а сами они стали феодальными баронами».
Таково, по Кастеляру, внутреннее состояніе современной Россіи. Посмотримъ теперь, какъ рисуетъ онъ внѣшнюю картину нашей жизни и нашего быта.
«Петербургъ. — Петербургъ, — говоритъ онъ, — городъ, основанный могуществомъ царя и построенный такъ, какъ строятся не города, а отдѣльныя яданія. Онъ лежитъ среди злокачестненныхъ невскихъ болотъ, на берегахъ рѣки, большую часть года покрытой льдомъ, и состоитъ изъ домовъ, возникшихъ благодаря повелѣніямъ, обязывавшимъ всякаго дворянина, владѣльца 37 хижинъ рабовъ, возводить домъ, планъ котораго былъ составленъ заранѣе. Петербургъ — городъ войны, преторіанцевъ, завоеваній, который, вопреки своей кокетливой, вѣерообразной формѣ, имѣющей, впрочемъ, стратегическое значеніе, напоминаетъ своими нескончаемыми проспектами, своею цитаделью съ азіатскими башнями вокругъ и златоверхими церквами внутри военную стоянку, занятую сплошь однимъ войскомъ».
«Москва. — Москва — истинный пантеонъ, съ виду восточнаго характера но своимъ безобразнымъ храмамъ и золоченымъ куполамъ; Москва — салонъ разоренныхъ вельможъ, академія панславистскихъ доктринъ, музей археологическихъ преданій, ледяной сугробъ, угрожающій свободѣ и культурѣ Запада. Москва, какъ рабыня, лежитъ у ногъ своей крѣпости — кремля, надъ которой носится тѣнь Ивана Грознаго, призывающая православныхъ къ завоеваніямъ и убійствамъ».
Проникнемъ теперь внутрь домовъ.
«Безжалостный климатъ, — разсказываетъ Кастедяръ, — вынуждаетъ запираться внутри доновъ, въ комнатахъ, пріятно нагрѣваемыхъ печами, поддерживающими день и ночь весеннюю температуру, весьма несходную съ температурой внѣшняго воздуха, который превращаетъ воду въ бѣлый прозрачный камень и, дѣйствуя на организмъ, сперва замораживаетъ конечности, потомъ совсѣмъ пріостанавливаетъ кровообращеніе. Смѣсь монгольскаго и; византійскаго, замѣчаемая у русскихъ славянъ, сказывается въ церковныхъ образахъ, напоминающихъ работы мозаистовъ старинной Венеціи, и во внѣшнемъ видѣ русской прислуги, одѣтой въ поддевки изъ грубой ткани, широкіе панталоны, цвѣтные сапоги и мѣховыя шапки, темный цвѣтъ которыхъ составляетъ рѣзкій контрастъ съ рыжими мохнатыми бородами, настолько же славянскими, насколько крошечные глаза ихъ — татарскіе, — глаза, замѣченные уже знаменитымъ историкомъ гуннскаго нашествія и названные имъ точками скорѣе нежели зрачками. Персидскіе ковры, длинныя скамьи, тяжелые столы, на которыхъ виднѣются вазы съ тропическими растеніями, громадные чайники, полки съ книгами, почти всегда открытый рояль съ нотами на пюпитрѣ, множество женскихъ работъ, разбросанныхъ тамъ и сямъ, — все это ясно показываетъ, что жизнь здѣсь сосредоточивается внутри жилища. Тутъ главное занятіе…»
Но въ чемъ же можетъ заключаться главное занятіе людей, достойныхъ стоять не на послѣднемъ мѣстѣ въ полчищахъ Аттилы? По Кастеляру, въ чтеніи…
Съ удовольствіемъ разставаясь съ Кастеляромъ, мы переходимъ теперь къ автору Чтеній въ Атенеѣ, доньѣ Эмиліи Пардо-Басанъ. Въ Испаніи, какъ я и имѣлъ уже случай замѣтить, на каждомъ шагу — контрасты. Вотъ и теперь передъ нашими глазами проходятъ только два писателя, а неизбѣжный контрастъ уже налицо. Встрѣчая послѣ Кастеляра донью Басанъ, и представить себѣ трудно, что мы остаемся все въ той же странѣ и что всего только шесть-семь лѣтъ раздѣляютъ импровизацію перваго отъ серьезнаго труда послѣдней.
Донья Басднъ не пользуется еще у насъ извѣстностью, хотя въ Испаніи имя ея окружено почетомъ едва ли не съ выхода въ свѣтъ ея перваго романа Pascual Lopez, около 10 лѣтъ тому назадъ. Кромѣ романовъ, встрѣчаемыхъ въ Испаніи всегда съ большимъ интересомъ, донья Басанъ написала монографію о св. Францискѣ Ассизскомъ и критическій этюдъ объ одномъ изъ испанскихъ писателей прошлаго вѣка, бенедиктинцѣ Бенито Хербнижо Феихбо и издала сборникъ статей о современномъ «натурализмѣ» — La Question palpitante, подавшій поводъ къ горячей полемикѣ между нею и извѣстными современными беллетристами — Аларкономъ и Хуаномъ Валерою; какъ это, такъ и нѣкоторыя другія ея сочиненія переведены на французскій языкъ.
Донья Басанъ, какъ видно изъ автобіографіи ея, приложенной къ роману Los pazos de Ulloa, представляетъ очень интересный обращикъ талантливаго автодидакта, тяготѣвшаго къ литературѣ съ самыхъ раннихъ лѣтъ. Она, между прочимъ, посвятила не мало времени на изученіе философіи и, все же таки, осталась ревностною католичкой. Теперь она проводитъ значительную часть года на родинѣ — въ Галисіи, въ своей, утопающей въ зелени и цвѣтахъ, виллѣ — «Гранха де Меирасъ». Она хорошо знаетъ свою страну, и здѣсь разыгрываются дѣйствія едва ли не всѣхъ ея романовъ. Жизнь галисійскихъ студентовъ изображена въ работницы сигарной фабрики въ Коруньѣ — las cigareras — выводятся въ романѣ La Trïbuna; другіе романы: El Cisne de Vilamorta, Bucolica, Graziella изображаютъ жизнь преимущественно бѣднаго люда, также въ Галисіи; наконецъ, Los Pazos de Ulloa и только что вышедшее продолженіе его La Madre Naturaleza рисуютъ галисійскихъ горцевъ и деревенскую жизнь въ Галисіи. Къ деревнѣ донья Басанъ чувствуетъ особенную симпатію и мечтаетъ теперь написать романъ, дѣйствующими лицами въ которомъ были бы одни только крестьяне.
Остайовясь въ прошедшемъ году на мысли ознакомить своихъ соотечественниковъ съ современною Россіей, донья Басанъ отнеслась къ этому дѣлу настолько серьезно, насколько это возможно для лица, незнакомаго съ нашимъ языкомъ. Французскіе переводы многихъ сочиненій извѣстнѣйшихъ нашихъ писателей и различныхъ солидныхъ сочиненій о Россіи, каковы, напримѣръ, книги Гакстгаузена и Мекензи Уоллеса, а также и оригинальныя работы французскихъ ученыхъ: Леруа Больё, Вогюэ, Рамбо, Віоле-ле-Дюка — были ею прочитаны съ полнымъ вниманіемъ. Она воспользовалась даже переводомъ на французскій языкъ Исторіи Карамзина, Лѣтописи Нестора и Слова о полку Игоревѣ, а также множествомъ самыхъ разнообразныхъ книжекъ и брошюръ, столь обильныхъ теперь во Франціи и представляющихъ весьма пеструю смѣсь. Затрудняясь оріентировкой среди такого обширнаго матеріала, почтенная писательница обратилась за совѣтомъ къ нѣкоторымъ изъ русскихъ писателей, съ которыми ей удалось познакомиться въ Парижѣ, и, вѣроятно, благодаря ихъ указаніямъ, изучала однѣ книги и просматривала только другія, не позволяя себѣ, однако же, вовсе оставлять ихъ безъ вниманія, такъ какъ такое отношеніе къ имѣвшимся у нея источникамъ стадо бы, по ея словамъ, въ противорѣчіе съ ея понятіемъ о литературной честности.
Сдѣлавъ все отъ нея зависѣвшее при тѣхъ средствахъ, которыми она владѣетъ, донья Басанъ съ глубокимъ сожалѣніемъ признаетъ, что ей, все-таки, недостаетъ главнаго — знанія русскаго языка. Ознакомиться поверхностно съ «этимъ богатымъ, поразительно колоритнымъ и въ высшей степени гибкимъ и гармоничнымъ языкомъ, могущимъ, по увѣренію филологовъ, сравняться съ древне-греческимъ», она не рѣшилась, такъ какъ такое знаніе не могло бы сообщить ея труду непререкаемую авторитетность. Что же касается изученія вполнѣ солиднаго, для котораго потребовалось бы значительное время, то при обдумываніи плана такого изученія ей приходили мысли о разныхъ неожиданныхъ препятствіяхъ, о разныхъ новыхъ планахъ и идеяхъ, которыя могли бы встрѣтиться на слишкомъ длинномъ пути, и она побоялась, что моментъ оказался бы утеряннымъ и предположеніе испарившимся. Притомъ же, личности, по ея увѣренію, компетентныя обратили ея вниманіе на то, что цѣль ея — не новыя ученыя изслѣдованія о русской литературѣ, а только скромный опытъ о ней, бѣглый обзоръ ея, для котораго существующіе на иностранныхъ языкахъ источники могутъ оказаться совершенно достаточными. И вотъ, принимая во вниманіе всѣ эти соображенія, она рѣшилась, взялась за работу и прочла въ Мадридскомъ Атенеѣ цѣлый рядъ сообщеній, вышедшихъ въ прошедшемъ году отдѣльнымъ изданіемъ.
Но пора сказать о тѣхъ мотивахъ, которые побудили ее взяться, за эту работу. Первый толчокъ, направившій ея любознательность въ нашу сторону, былъ данъ Преступленіемъ и наказаніемъ Достоевскаго, попавшимся ей въ руки въ Парижѣ зимой 1885 г., когда интересъ французовъ къ нашей литературѣ былъ уже значительно возбужденъ. Это возбужденіе внушало ей сперва разныя сомнѣнія, такъ какъ она хорошо знаетъ неустойчивость парижскаго вкуса и страшную погоню парижанъ за новизной; но послѣ первыхъ же шаговъ на пути знакомства съ нашею литературой она «убѣдилась, что, помимо внутренняго достоинства произведеній знаменитыхъ русскихъ писателей, русская литература достойна вниманія еще и по той причинѣ, что она тѣсно примыкаетъ къ тѣмъ важнымъ общественнымъ, политическимъ и историческимъ проблемамъ, которыя сосредоточиваютъ теперь на себѣ вниманіе всей Европы», и затѣмъ потому еще, что русская литература не можетъ не стоять въ близкомъ соотношеніи съ русскою общественною жизнью, привлекающею въ сильнѣйшей степени вниманіе почтенной испанской писательницы.
Не оставимъ при этомъ безъ вниманія то обстоятельство, что любознательность доньи Басанъ не имѣетъ ничего общаго съ пустымъ любопытствомъ. Отвѣчая на замѣчанія, которыя ей пришлось выслушать по поводу ея интереса къ русской литературѣ, испанская писательница говоритъ, что ея преданность родной литературѣ не должна, по ея мнѣнію, исключать интереса къ литературамъ иностраннымъ: «Зачѣмъ, — восклицаетъ она, — станемъ мы окружать себя чѣмъ-то вродѣ санитарнаго кордона, совершенно нелѣпаго и безполезнаго? И какимъ образомъ станетъ возможно у насъ процвѣтаніе критики, если мы откажемся отъ возможности пользоваться сравненіемъ и осудимъ себя на вращеніе въ безъисходномъ кругѣ? И если Петръ Великій, основывая новую столицу, хотѣлъ прорубить окно, изъ котораго видна была бы Европа, то намъ, испанцамъ, необходимо открывать по временамъ хоть окошечко, чтобы слѣдить за европейскою мыслью. Разстанемся съ нашею апатіей, лѣнью и гордостью. Перестанемъ смѣшивать вліяніе и подра зканіе и воздержимся отъ опасенія, что когда-нибудь невзначай, среди ночи, у насъ похитятъ нашу самобытность. Уже ли самобытность эта такъ хрупка и ломка, что мы должны держать ее подъ спудомъ?»
Приступая вслѣдъ за этимъ вступленіемъ къ изложенію результатовъ изученія избраннаго ею предмета, донья Басанъ бросаетъ бѣглый взглядъ за современное состояніе литературы въ Западной Европѣ и Америкѣ и находитъ, что въ одной странѣ народная литература была подавлена лжеклассицизмомъ, въ другой пріобрѣлъ чрезмѣрную силу романтизмъ, въ третьей — именно въ Соединенныхъ Штатахъ, жизнь которыхъ началась прямо съ зрѣлаго возраста, — никогда не существовало того первобытнаго туманнаго пятна, изъ котораго могла бы выйти впослѣдствіи планетная система, не было народной поэзіи — этого зерна будущаго.
«Но тамъ, — говоритъ донья Басанъ, — гдѣ въ народныхъ глубинахъ существуетъ это могущественное зерно, тамъ оно рано или поздно неизбѣжно проростаетъ. По этой-то причинѣ, минуя всѣ препятствія, и открылъ теперь себѣ выгодъ русскій геній, по этой-то причинѣ и представляетъ онъ намъ зрѣлище, отошедшее у другихъ народовъ въ исторію; по этой-то причинѣ и явилась передъ нами, какъ внезапное откровеніе, новая литературная національность».
«Я не желаю, — продолжаетъ донья Басанъ, — являться пророчицей и предрекать европейскимъ народностямъ неизбѣжное безплодіе и упадокъ; я ограничиваюсь указаніемъ факта: Россія является теперь самымъ молодымъ народомъ въ Европѣ, послѣднимъ явившимся на исторической сценѣ; и тогда какъ остальные народы живутъ, главнымъ образомъ, своимъ прошедшимъ, этотъ стремительно дерзаетъ отвоевывать себѣ будущее. Теперь Россія переживаетъ свѣтлые, весенніе дни, — дни золотые, — время, которое завтра станетъ уже классическимъ. Въ Россіи живутъ еще люди, которыхъ будутъ считать славными предками грядущія поколѣнія. Я настаиваю на этомъ взглядѣ, — прибавляетъ испанская писательница, — чтобы объяснить ту любознательность, которую привлекаетъ къ себѣ сѣверное царство и чтобы обнаружить причины, въ силу которыхъ Россіи посвящаются въ разныхъ странахъ Европы серьезные и продуманные труды, тогда какъ объ Испаніи если изрѣдка и явится какая-нибудь книга или статья, то и та всегда оказывается переполненною ошибками и проникнутою неисправимою легковѣсностью. Посмотрите же, — говоритъ донья Басанъ, — какъ относятся иностранцы къ Россіи: Вогюэ говоритъ о графѣ Львѣ Толстомъ, — этомъ великомъ русскомъ романистѣ, — что писатель этотъ представляется ему какъ бы уже умершимъ, желая этимъ выразить, до какой степени величіе генія Толстаго препобѣждаетъ всѣ законы критической перспективы, заставляющей насъ всегда умалять и ослаблять славу нашихъ современниковъ. Я, — говоритъ Пардо-Басанъ, — прилагаю изреченіе Вогюэ ко всему потоку русской національной литературы. Въ той мѣрѣ, въ какой я могу разсмотрѣть ее, она представляется мнѣ окруженною обаяніемъ, присущимъ тому, что уже миновало. Ничего подобнаго нѣтъ ни въ одной странѣ; въ одной только Россіи литература не стремится къ воскрешенію болѣе или менѣе забытыхъ традицій и, смѣло являясь со своими новшествами, беретъ прошедшее не какъ идеалъ, а только какъ корень, изъ котораго должно прорости будущее»
Закончивъ общую характеристику своей точки зрѣнія на значеніе нашей литературы, донья Басанъ переходитъ къ обозрѣнію отдѣльно взятыхъ различныхъ сторонъ нашей жизни.
Донья Басанъ начинаетъ изложеніе этой части своего сочиненія припоминаніемъ одного замѣчанія, которое ей случилось слышать отъ Зола. Знаменитый французскій романистъ сказалъ ей какъ-то, что онъ видитъ русскій романъ точно сквозь какое-то облако. «Если это облако, — говоритъ испанская писательница, — не сѣверный туманъ, удушливый для латинскихъ умовъ, то оно можетъ быть тѣмъ страннымъ впечатлѣніемъ, которое производитъ литературное произведеніе, оторванное отъ своей почвы — отъ общественной среды и историческихъ факторовъ. Чтобы по возможности разсѣять это облако, необходимо посвятить значительную часть моихъ чтеній изученію народа, природы, исторіи, учрежденій и политическаго состоянія Россіи, въ особенности же выдающихся явленій общественной жизни въ послѣднее время. Я могу надѣяться, что даже бѣглый и общій очеркъ всѣхъ этихъ сторонъ русской жизни поможетъ намъ уяснить себѣ и явленія литературныя».
Я не стану, конечно, слѣдить за каждымъ шагомъ почтенной писательницы на этомъ пути; не стану также дѣлать разныя придирки къ тѣмъ или другимъ ошибкамъ и ошибочкамъ или разнаго рода неточностямъ ея изложенія; для меня достаточно и того, что въ главныхъ основныхъ очертаніяхъ общей картины нашей жизни у доньи Басанъ не встрѣчается ничего фантастическаго, ничего схваченнаго невѣсть откуда, — ничего, напоминающаго сказки Кастеляра. Весь этотъ отдѣлъ сочиненія доньи Басанъ, — какъ бы мы строго ни судили его, — носитъ на себѣ, прежде всего, отпечатокъ того философскаго склада ума, который она съумѣла выработать въ себѣ, и обнаруживаетъ ту глубокую серьезность и полную искренность, которыя никогда не оставляли пытливую испанскую писательницу. Она умѣло справляется съ собранными ею фактическими данными, искусно группируетъ ихъ и если не всегда вѣрно, за то всегда опредѣленно и ясно оцѣниваетъ ихъ значеніе. Показывая воздѣйствіе природы и исторіи на складъ современной русской жизни, донья Басанъ старается найти равнодѣйствующую всѣхъ отдѣльно разсматриваемыхъ сложныхъ вліяній и показать ихъ результатъ. Главнымъ образомъ же она останавливается на тѣхъ чертахъ нашей литературы вообще и нашего романа въ особенности, которыя она считаетъ чертами, свойственными нашей индивидуальности, — чертами типическими,, именно тѣми, общая совокупность которыхъ извѣстна у насъ подъ названіемъ народничестна.
Подходя постепенно къ этому кульминаціонному пункту своей темы, донья Басанъ выясняетъ ничтожное развитіе нашихъ городовъ и ихъ второстепенную малозначущую роль въ нашей жизни, затѣмъ она переходитъ къ обрисовкѣ положенія земледѣльческаго класса и указываетъ на то его значеніе, которое придаетъ всей нашей странѣ характеръ государства земледѣльческаго.
Сознаніе этого значенія земледѣльческаго класса и создало, по мнѣнію Пардо-Басанъ, тотъ родъ культа или тотъ апотеозъ, который она разсматриваетъ какъ любопытнѣйшее явленіе всей русской литературы. Апотеозъ этотъ она считаетъ несоотвѣтствующимъ истинному положенію и приписываетъ его всецѣло таланту и силѣ ума тѣхъ писателей, воображеніе которыхъ создало этотъ идеалъ. «Сила разума такъ могущественна, — говоритъ донья Басанъ, — что русскимъ писателямъ удалось, не противорѣча истинѣ и изображая скиѳа-труженика со всею его дѣйствительною грубостью, дать намъ такую эссенцію поэзіи, которую помимо воли вдыхаемъ въ себя и мы, дѣти латинской расы, аристократы по инстинкту, склонные презрительно подсмѣиваться надъ деревенскимъ мужикомъ, пропахнувшимъ чеснокомъ. Замѣтимъ еще, что русская литература видитъ въ мужикѣ не только брата, ближняго, котораго, по закону Христа, мы должны любить и которому мы обязаны оказывать помощь, но открываетъ въ немъ еще нѣчто возвышенное, какое-то таинственное просвѣтлѣніе, отсутствующее у другихъ общественныхъ классовъ. Русская литература возвышаетъ мужика до высочайшей точки нравственнаго величія, видитъ въ немъ всѣ добродѣтели и предполагаетъ даже, что тѣ, которыя онъ не обнаруживаетъ, существуютъ въ немъ потенціально». Мысль свою испанская писательница находитъ возможнымъ подтвердить ссылками на Войну и миръ графа Толстаго, на сказку М. Е. Салтыкова о генералѣ и мужикѣ и на нѣкоторыя отдѣльныя изреченія Тургенева, и затѣмъ ссылается огульно на всю современную беллетристику. Донья Басанъ вообще не любитъ отдѣльныхъ цитатъ и избѣгаетъ ихъ; для нея такъ неудобопроизносимы всѣ эти фамиліи на «овъ» — «звукъ безобразный, — говоритъ она, — хотя и изящно произносимый русскими устами».
Энергически отвергая вѣрность оцѣнки нашего народа у извѣстнѣйшихъ нашихъ писателей и всегда передавая впечатлѣніе, производимое на нее беллетристическими картинами русской народной жизни, знакомыми уже теперь намъ густыми красками, донья Басанъ, какъ я увѣренъ-въ томъ, излагаетъ свои мысли и чувства именно такъ, какъ они у нея складываются. Она не проводитъ какой-нибудь предвзятый тезисъ; у нея нѣтъ задней мысли: она, навѣрное, именно такъ воспринимала впечатлѣнія новаго для нея міра, какъ теперь о нихъ разсказываетъ.
Объ искренности ея можетъ свидѣтельствовать, между прочимъ, воспоминаніе о посѣщеніи ею смоленскихъ крестьянъ, «лечившихся въ клиникѣ Пастера» "Я со всею откровенностью должна признаться, — говоритъ донья Басанъ, — что крестьяне эти произвели на меня глубочайшее впечатлѣніе, — впечатлѣніе, которое я могу опредѣлить, сказавъ, что люди эти показались мнѣ лицами библейскими. Мнѣ думалось, глядя на нихъ, что предо мною стоятъ представители народа древняго, первобытнаго, грубаго, но что этой внѣшности не чуждо, однако же, извѣстное величіе, нѣкоторая грандіозность, что подъ нею скрывается непрорывающаяся наружу юношеская сила и мечтательный, величавый характеръ, проникнутый религіозностью, которой такъ отличаются восточные народы. Особенно мое вниманіе привлекъ одни старикъ, осуществлявшій типъ патріота и очень подходившій для модели Авраама или Іова. Я съ наслажденіемъ прислушивалась, хотя и не понимала ни слова, къ его гортанной, музыкальной, пластической и гармонической рѣчи и мнѣ не приходилось долго мучить мое воображеніе, чтобы видѣть этихъ мужиковъ именно такими, какими ихъ представляютъ себѣ великіе русскіе романисты, чтобы подмѣтить въ грубыхъ чертахъ обликъ грусти и покорности, препятствовавшій имъ казаться вульгарными. Замѣченная мною грусть могла, конечно, быть послѣдствіемъ ихъ ненормальнаго положенія: во всякомъ случаѣ, въ ней было нѣчто поэтическое и прекрасное.
И такъ, литература наша, по мнѣнію доньи Басанъ, чрезмѣрно опоэтизировала народъ, который, при многихъ недостаткахъ, свойственныхъ вся кому первобытному и грубому племени, имѣетъ, какъ думаетъ испанская писательница, свои особенныя, весьма внушительныя и симпатичныя свойства. Черезъ-чуръ преувеличивъ эти свойства, литература поступила, однако же, по мнѣнію доньи Басанъ, вполнѣ чистосердечно, да и не могла, и самому ходу своего развитія, поступить иначе. Русская литература представляетъ, вѣдь, только нѣкоторую фракцію русской интеллигенціи и, слѣдовательно, неизбѣжно проникнута тѣми же свойствами, которыя присущи этой послѣдней.
Но что такое русская интеллигенція?
Русская интеллигенція, по словамъ доньи Басанъ, представляетъ собою такой общественный классъ, который включаетъ въ себѣ людей всякаго состоянія и самыхъ разнообразныхъ профессій, лишь бы только они интересовались умственною жизнью и трудились для нея. Но скажутъ, пожалуй, замѣчаетъ при этомъ Пардо-Басанъ, что вездѣ въ Европѣ существуетъ такой классъ людей, и что и у насъ, въ Испаніи, не трудно было бы набрать весьма многочисленную интеллигенцію изъ поэтовъ, писателей журналистовъ, публицистовъ, ученыхъ, всякаго рода людей, живущихъ въ мірѣ идей; но между интеллигенціей испанскою и русскою сейчасъ же оба значилась бы та существенная разница, что значительная часть испанской интеллигенціи уклоняется отъ интереса къ общественнымъ вопросамъ, встаетъ въ сферѣ чистаго искусства и въ цѣломъ не представляетъ ничего однороднаго, тогда какъ русская интеллигенція проникнута вся однимъ и тѣмъ же духомъ и никогда не отворачивается отъ общественныхъ интересовъ, на которые она смотритъ съ своей совершенно независимой и самостоятельной точки зрѣнія. Эту точку зрѣнія можно назвать, пожалуй, мечтательною, своего рода помѣшательствомъ; но, во-первыхъ, не все то можно по справедливости считать помѣшательствомъ, что необычно и необыденно; а, во-вторыхъ, нельзя не симпатизировать тѣмъ мечтамъ и грезамъ, которыя иногда находятъ на человѣчество и напоминаютъ ему, что одного матеріальнаго благосостоянія еще недостаточно и что душа жаждетъ еще такихъ благъ, которыхъ она никогда не достигнетъ здѣсь, на землѣ. «Такъ, по крайней мѣрѣ, — заключаетъ эти разсужденія донья Басанъ, — вѣруемъ мы, спиритуалисты».
Я не могу, къ сожалѣнію, входить въ большія подробности по вопросу о характеристикѣ русской интеллигенціи испанскою писательницей, такъ какъ пришлось бы опровергать нѣкоторыя очень грубыя ошибки, въ которыя она впала при дальнѣйшемъ развитіи своей характеристики. Притомъ же, увлекаясь этими полемическими экскурсіями, я бы слишкомъ уклонился отъ своей задачи. Желая остаться въ границахъ обозрѣнія отзывовъ испанской критики о нашей литературѣ, и, главнымъ образомъ, о нашемъ романѣ, я стараюсь касаться сопредѣльныхъ областей лишь настолько, насколько это нужно для уясненія литературныхъ вопросовъ, и поскольку такое ограниченіе темы не даетъ слишкомъ ужь превратнаго понятія о будто бы строго-соотвѣтственныхъ границахъ и въ обработкѣ этихъ темъ у испанскаго автора, на самомъ дѣлѣ не стѣснявшаго себя никакими предустановленными рамками.
Я закончу характеристику русской интеллигенціи, весьма просторно-изложенную въ книгѣ доньи Басанъ, тѣми глубоко симпатичными словами, которыя она посвящаетъ изображенію положенія русской женщины, какъ представительницы интеллигентнаго класса.
«И въ прежнее время, — говоритъ донья Басанъ, — законъ не, низводилъ русскую женщину къ вѣчному несовершеннолѣтію, какъ то имѣетъ мѣсто у насъ. Въ Россіи женщина всегда могла свободно распоряжаться своимъ имуществомъ. Но, къ несчастію для нея, эта независимость превращалась въ иллюзію подъ напоромъ обычая. Все это вполнѣ измѣнилось благодаря вліянію новыхъ идей, и въ настоящее время русская женщина достигла такой равноправности съ мужчиною, какою она нигдѣ болѣе не пользуется, она стала наиболѣе свободною, наиболѣе интеллигентною, наиболѣе уважаемою между женщинами всей Европы».
Характеристика русской интеллигенціи прямымъ путемъ ведетъ къ характеристикѣ русской литературы. «Нигдѣ въ мірѣ, — говоритъ Пардо-Басанъ, — академическое опредѣленіе литературы, какъ пріятнаго развлеченія и благороднаго пользованія досугомъ, менѣе приложимо къ дѣйствительному положенію вещей, какъ въ Россіи. Но занятіе литературой не превратилось въ Россіи и въ ремесло, какъ во Франціи, гдѣ писатель, за нѣкоторыми почтенными исключеніями, сдѣлалъ изъ своего дѣла особаго рода промышленное предпріятіе; гдѣ онъ зорко приглядывается къ измѣнчивому вкусу публики и старается смекнуть, какого рода пряность ею наиболѣе требуется; гдѣ онъ заботится только о продажѣ своихъ продуктовъ, нисколько не думая ни о мірѣ, ни о человѣчествѣ, ни о Франціи, ни даже о самомъ Парижѣ, съуженномъ, впрочемъ, къ той полосѣ асфальта, которая простирается отъ Мадлены до Санъ-Мартенскихъ воротъ. Русскій писатель требуетъ чего-то большаго: убѣжденный въ важномъ значеніи своего дѣла, увѣренный въ томъ, что онъ призванъ къ дѣятельности общественной, къ споспѣшествованію прогрессу своей родины, святой Руси, долженствующей возродить міръ, — онъ не поддается соблазну ни золота, ни чисто-эстетической славы: онъ желаетъ быть учителемъ и просвѣтителемъ поколѣній. Отсюда, однакожь, одинъ шагъ къ литературѣ тенденціозной и поучающей, и избраннѣйшіе русскіе писатели на склонѣ лѣтъ наткнулись на этотъ подводный камень. Извѣстно, что Гоголь ставилъ свои назидательныя письма къ друзьямъ выше Мертвыхъ душъ и что нѣчто аналогичное совершается въ настоящее время и съ графомъ Толстымъ».
При тѣхъ условіяхъ, въ которыя поставлена въ Россіи печать, особенное значеніе, по мнѣнію доньи Басанъ, получилъ романъ. Проникнутый общественною идеей, русскій романъ принялся за изученіе бѣдныхъ и приниженныхъ классовъ и это его направленіе положило основаніе и тому реализму, искренность котораго составляетъ отличительную черту русскихъ беллетристическихъ произведеній.
"Не подлежитъ сомнѣнію, — замѣчаетъ донья Басанъ, — что этотъ характеръ русскаго романа установился не безъ воздѣйствія общества, на которое всегда слѣдуетъ смотрѣть какъ на важный факторъ, сильно вліяющій на характеръ всякаго произведенія искусства. Не надо упускать изъ вида, что русскіе предъявляютъ къ роману требованія болѣе высокія, сравнительно съ тѣми, которыя принято выставлять у насъ, у народностей латинской расы. Мы смотримъ на романъ какъ на средство поразвлечься часокъ, другой, въ зимній вечеръ или въ пору лѣтней сіесты, — однимъ словомъ, какъ на средство убить время. Русскіе смотрятъ иначе: они требуютъ, чтобы романистъ былъ пророкомъ лучшаго будущаго, наставникомъ молодаго поколѣнія, освободителемъ крѣпостнаго мужика… «они требуютъ, чтобы онъ служилъ родинѣ, творилъ идеалы, былъ евангелистомъ, апостоломъ». «Принявъ во вниманіе такой взглядъ русскихъ на значеніе романиста, можно, — прибавляетъ донья Басанъ, — и не удивляться, когда разсказываютъ, что студенты распрягали лошадей въ экипажѣ Тургенева или падали въ обморокъ отъ одного приближенія къ Достоевскому… Романисты въ самомъ дѣлѣ являются въ Россіи отзывчивымъ эхомъ стремленій и чаяній питающихся ихъ произведеніями душъ. Западничестно Тургенева, мистицизмъ Достоевскаго, пессимизмъ Толстаго, милосердіе, духъ общественности, — все это элементы, разлитые въ обществѣ и сосредоточивающіеся въ двухъ-трехъ головахъ первокласснаго значенія (de primer orden). Кто можетъ сомнѣваться, глядя на великихъ русскихъ романистовъ, въ томъ отражательномъ вліяніи, которое оказываетъ толпа на избранныхъ людей?»
Мнѣ остается еще сказать нѣсколько словъ о взглядѣ доньи Басанъ на художественную сторону русскаго романа. Мнѣніе это живо напомнило мнѣ слова Мэтью Арнольда объ Аннѣ Карениной, попавшіяся мнѣ въ Fortnightly Review прошлаго года. «Нѣтъ сомнѣнія, — говоритъ Мэтью Арнольдъ, — что мы должны смотрѣть на Анну Каренину не какъ на произведеніе искусства, а какъ на отрывокъ жизни самой. И, на самомъ дѣлѣ, романъ этотъ и есть отрывокъ жизни (a ріесе of life). Авторъ не изобрѣлъ его, не скомбинировалъ, — онъ видѣлъ его. Все, описанное имъ, прошло передъ его внутреннимъ окомъ, и въ этомъ смыслѣ все описанное — совершилось». Эту же мысль высказываетъ и донья Басанъ о всѣхъ извѣстныхъ ей русскихъ романахъ, совершенно независимо отъ Мэтью Арнольда. Донья Басанъ говоритъ, что въ беллетристикѣ, стремящейся къ воздѣйствію на общество, культъ прекраснаго ради его самого неизбѣжно отодвигается на второй планъ. По этой причинѣ главнымъ недостаткомъ русскаго романа является несовершенство формы. Въ немъ найдутся удивительныя страницы, поразительныя черты, чудеса наблюдательности и правды; но, за исключеніемъ Тургенева, у всѣхъ романистовъ можно замѣтить весьма неудовлетворительное общее построеніе романа, безсвязность, неясность, изъ-за которыхъ, однако, возстаетъ какой-то гигантскій образъ, болѣе неопредѣленный, но и болѣе величавый, чѣмъ всѣ, какіе были до сихъ поръ намъ извѣстны.
Таковы въ самыхъ общихъ чертахъ взгляды и мнѣнія уважаемой испанской писательницы о русской жизни и русской литературѣ. Мнѣ они представляются интересными и поучительными даже и тогда, когда впадаютъ въ преувеличеніе или допускаютъ явныя ошибки. Нельзя было, впрочемъ, и ожидать, чтобы иностранка, не знающая нашего языка и никогда не посѣщавшая нашу страну, могла бы совсѣмъ избавиться отъ ошибокъ и неточностей. Отдадимъ же справедливость ея достоинствамъ: ея уму, теплотѣ ея чувствъ, возвышенности ея стремленій и оцѣнимъ ея глубокую искренность, — искренность, нашедшую себѣ такое яркое выраженіе въ послѣднихъ словахъ книги. «Въ этихъ этюдахъ, — говоритъ она, — найдутся нѣкоторыя неопредѣленности и неясности, которыхъ мнѣ не удалось избѣжать… Многое я не въ состояніи была разглядѣть… Россія, прежде всего, загадка: иные берутся разрѣшить ее, я же не, могу. Сфинксъ воззвалъ ко мнѣ; я устремила взоръ мой въ его глубины, какъ въ пропасть; я ощутила сладкое обаяніе неизвѣстности, вопросила и, подобно нѣмецкому поэту, остановилась въ ожиданіи, безъ большой надежды на полученіе отвѣта отъ шумящихъ волнъ».