Веcенніе узоры.
правитьI.
править— Таня, вы здѣсь? — крикнулъ въ раскрытое окно студенческой читальни Ленинъ. — Я васъ жду!
Одиноко сидѣвшая дѣвушка сорвалась съ табурета и, вскочивъ на низкій подоконникъ, мягко соскользнула въ садъ, на траву.
Она не смотрѣла на студента и съ бьющимся сердцемъ ждала его перваго слова.
Они, молча, прошли черезъ библіотечный садъ и очутились на тихой, швейцарской улицѣ.
— Ну-съ, я получилъ ваше письмо, — сказалъ студентъ съ легкой ироніей, — хвалю за откровенность. И раздѣлали же вы меня подъ орѣхъ, милая барышня! Живого мѣста не оставили. Оригинальнѣйшій, можно сказать, подарокъ ко дню рожденія… А все же — низко кланяюсь!
Таня робко подняла на него большіе, каріе съ золотыми искорками глаза.
Ничего! Никакой злости! То же, что. и всегда, умное, насмѣшливое, плѣнительное лицо.
— Вѣдь вы же сами просили, — проговорила она чуть слышно, безсильно опуская руки.
— Такъ я и не сержусь на васъ, Танечка, — замѣтилъ весело Ленинъ, взявъ ее подъ руку и близко наклоняясь къ ея плечу. — Не боюсь никакой правды, напротивъ, я — вѣрный рабъ ея. Вотъ я весь тутъ, безъ утайки, какой есть! Не праведникъ я и никогда имъ не прикидывался.
Онъ на мгновеніе остановился у дерева и концомъ палки сбилъ вѣтку съ бѣлой акаціи.
— Ловите, — крикнулъ дурачливо студентъ, бросая въ нее бѣлыми лепестками. — Это вѣтвь мира.
Они шли къ озеру и, дойдя до набережной, усѣлись на скамью.
Густой, развѣсистый каштанъ зеленой шапкой накрылъ уютное мѣсто. Въ этотъ часъ швейцарскій городокъ спалъ уже мирнымъ сномъ. При свѣтѣ луны дремотно поблескивало озеро изъ-за нависшихъ деревьевъ и, какъ будто, шевелилось подъ своей серебряной чешуей.
Ленинъ снялъ шляпу и машинально провелъ рукой по вьющимся волосамъ.
— Да, Танечка, жестоко вы меня пробрали, — началъ, помолчавъ, студентъ.
И, властно притянувъ ее къ себѣ, заглянулъ ей близко въ лицо. — Но…
Онъ запнулся.
— Какіе у васъ глаза сегодня! Особенные, сіяющіе… Таня, не отворачивайтесь, взгляните еще разъ, еще… еще разъ… Милая дѣвочка, Таня…
Онъ вдругъ замолчалъ и, положивъ свою кудрявую голову ей на колѣни, сталъ цѣловать ея руки, платье…
Было совсѣмъ тихо. Все спало кругомъ. И только волны, чуть слышно, плескались у берега.
Ленинъ, прикрывъ свои глаза ея маленькой бѣлой, рукой и прижавъ другую къ губамъ, долго, неподвижно лежалъ на скамьѣ, вытянувшись во весь свой стройный, ростъ.
Что-то влажное и теплое упало на его лобъ.
— Не плачьте, Таня, — сказалъ онъ тихо, снимая ея руку съ глазъ. — Жизнь дана не для этого. Берите ее вотъ такой, какъ сейчасъ…
— Вы отважились сегодня, послѣ долгихъ просьбъ, высказать мнѣ горькую правду, но все это пустяки… Вы любите меня. Я знаю. Зачѣмъ же вы боретесь… боитесь? Вотъ вы написали, что мнѣ нельзя вѣрить, я непостояненъ, я люблю женщинъ, комфортъ, наслажденія… Умомъ вы осуждаете меня, а сердцемъ… безраздѣльно моя. Какая тутъ логика? Къ чему какія-то слова? Взгляните на меня, какъ прежде, Таня. Поцѣлуйте меня… Скажите что-нибудь, я люблю вашъ голосъ.
Слезы одна за другой падали на его бѣлый, крутой, лобъ.
Ленинъ, блѣдный, съ черными тѣнями вокругъ глазъ, поднялся со скамьи и, обнявъ ея талію, страстно прижалъ къ себѣ.
— Перестань, крошка, — сказалъ онъ, переходя вдругъ на «ты». — А то я самъ заплачу. Поцѣлуй меня… одинъ только разъ, умоляю тебя… Вотъ такъ… спасибо…
Онъ глубоко вздохнулъ и прислонился головой къ ея плечу.
Тихо было кругомъ. И только два сердца тяжело и неровно стучали.
— У васъ ѣсть невѣста, Дмитрій. Вы любите Ольгу Стронскую и меня… — выговорила, наконецъ, огромнымъ усиліемъ воли подавляя свою дрожь, дѣвушка съ золотистыми косами, — Какъ понять это?
Студентъ вскочилъ на ноги, и глаза его сразу потухли.
— Что же дурного въ этомъ? — спросилъ онъ сердито. — Почему я не воленъ любить и другихъ, разъ этого хочетъ сердце? Не всѣ ли мы твердимъ о томъ, что чувство свободно, и не должно быть ярма, тиранніи любви?! Это на словахъ, но чуть дошло до дѣла…
Онъ взглянулъ на низко склоненную дѣвичью голову, и что-то вродѣ смущенія мелькнуло вдругъ въ лицѣ.
— Въ невѣсту я не влюбленъ. Это мой товарищъ, другъ дѣтства, она предназначена мнѣ чуть не съ пеленокъ. Это, такъ сказать, трафаретная, традиціонная, доморощенная невѣста. Стронская своей красотой будитъ иногда во мнѣ звѣря… И только.
Какъ бы про себя, Ленинъ продолжалъ упрямымъ, почти враждебнымъ голосомъ.
Онъ всегда боялся, что встрѣтитъ такое созданіе, которое отниметъ его волю, околдуетъ, сдѣлаетъ безсильнымъ рабомъ… Ему же дороже всего на свѣтѣ — свобода.
— Если чувство свяжетъ меня, Таня, я — пропалъ. Ничего я въ жизни не сдѣлаю и не выстрою ни одного изъ тѣхъ прекрасныхъ, гордыхъ зданій, о которыхъ мечтаю…
Таня выпрямилась вдругъ и сказала рѣзко.
— Пустите!
Ленинъ вздрогнулъ, крѣпко обнялъ ее.
— Куда? Вѣдь мы же цѣлый годъ бѣгали другъ отъ друга, и это не спасло насъ, Таня, дикарочка моя…
Онъ опустился къ ея ногамъ, и слезы теперь сверкали въ его зоркихъ, ироническихъ глазахъ.
Всегда насмѣшливый, ѣдкій, онъ съ полубезумной, влюбленной улыбкой называлъ ее сладкимъ хмѣлемъ любви, цвѣткомъ, мечтой, безсмертной волнующей тайной.
Она обвила руками его шею.
И, прижавшись щекой къ щекѣ, они, какъ двое заброшенныхъ дѣтей, долго плакали въ весеннюю ночь, у озера, подъ старымъ, развѣсистымъ каштаномъ.
II.
правитьТолстый, красный таперъ, съ широко вырѣзаннымъ жилетомъ и крахмальной грудью усердно отбивалъ на піанино мазурки и вальсы.
Въ небольшомъ залѣ весело кружились пары. Въ одномъ углу разукрашенная вышитыми полотенцами ютилась жалкая лоттерея, въ другомъ устроенъ былъ буфетъ.
За столомъ, положивъ ногу на ногу, сидѣлъ Ленинъ и усердно подливалъ вино въ бокалъ своей сосѣдки, красивой, рослой дѣвушки съ алымъ, какъ земляника, ртомъ.
Ему нравилось, когда щеки ея нѣжно алѣли, а глаза неровно вспыхивали и меркли.
— Еще, Оля… — просилъ онъ. не отрывая глазъ отъ ея лица.
Она рѣшительно покачала головой.
— Ни за что! Знайте разъ навсегда, милый юноша, я не изъ того тѣста… Изъ меня веревокъ вить нельзя, поняли?
Она громко разсмѣялась.
Ленинъ поморщился отъ непріятнаго звука ея голоса.
— Ой ли? — спросилъ онъ полунасмѣшливо. — Нужно только выбрать моментъ, и тогда вы — воскъ.
Ея лицо сердито вспыхнуло.
— Представьте, вотъ то же самое я думаю о васъ. Мнѣ то не сумѣть, гдѣ мнѣ! Но есть другія, я знаю… — сказала дѣвушка, сдвинувъ пышныя соболиныя брови.
И поднялась со стула.
Ея статная фигура, съ точеными плечами и красивымъ лицомъ очутилась совсѣмъ близко отъ него.
— Не ревнуйте и не сердитесь, — сказалъ онъ, невольно любуясь ею. — Самая красивая женщина дурнѣетъ отъ злости. Не забывайте этого.
Онъ схватилъ ея руку и крѣпко сжалъ своей, волнуясь отъ близости красивой женщины.
— Я не сержусь и потомъ… Какое вамъ дѣло? Пустите руку!
Студентъ еще крѣпче сжалъ мягкій комочекъ и, не спуская разгорѣвшихся глазъ, тихо, раздѣльно, настойчиво спросилъ:
— Когда вы прійдете ко мнѣ?
— Мнѣ больно… Пустите же, Дмитрій.
— Отвѣтьте на вопросъ.
— На насъ смотрятъ. Какъ вамъ не стыдно! Это грубо — дѣлать больно.
— Отвѣтьте — и я отпущу васъ.
Стронская стала вырывать руку.
Лицо ея сильно покраснѣло, брови сдвинулись совсѣмъ близко, на глазахъ отъ боли и обиды стояли слезы.
— Злой чертенокъ, знаете, на кого вы сейчасъ похожи?
— Я васъ ненавижу, — сказала она, задыхаясь и вырывая руку.
— Неправда, вы часто твердите мнѣ другое.
На нихъ не обращали никакого вниманія, да если бы и видѣли эту сцену, ей не придали бы значенія въ кругу, гдѣ царили простыя, товарищескія отношенія.
— Жаль вашей ручки, барышня, вы свободны!
Онъ выпустилъ ея руку и крикнулъ ей насмѣшливо вслѣдъ.
— Завтра сами придете!
Она шла слегка покачиваясь, красиво и легко ступая.
— Роскошная женщина! — подумалъ Ленинъ, невольно заглядѣвшись.
— Ты что это шепчешь, чудакъ? Молишься на Стронскую, что-ли? — спросилъ у него лѣниво высокій, смуглый студентъ, по прозванію Жукъ, присаживаясь.
— Дай-ка папиросу.
Онъ жадно затянулся.
— Скучная вечеринка, чортъ ихъ дери! Тошно отъ этихъ разговоровъ, флиртовъ, накладныхъ шиньоновъ и растрепанныхъ причесокъ, бррр…
— Выпей чего-нибудь, — замѣтилъ разсѣянно Ленинъ.
— Да пилъ уже, не помогаетъ, — отвѣтилъ съ досадой Чонголи, поглядывая на входныя двери.
— Какъ изволитъ здравствовать Татьяна Александровна? — спросилъ Дмитрій и зѣвнулъ.
Студентъ промолчалъ.
— Что же ты не отвѣчаешь, когда тебя спрашиваютъ?
Чонголи долго не отзывался.
— Не люблю я, Дмитрій, твоего ломанія, — выговорилъ онъ наконецъ, — Къ чему это? У меня и такъ, нервы, болятъ…
Ленинъ разсмѣялся.
— Тебѣ бы, братъ, махнуть въ Грецію, въ родныя Палестины. Тамъ какая-нибудь черноокая гречанка вылечитъ тебя…
— И то, — сказалъ Чонголи. Его смуглое лицо распустилось въ широкую улыбку. — Я и самъ думалъ… Не о гречанкѣ, то-есть…
Онъ досадливо отмахнулся.
— А о поѣздкѣ домой. На бѣлыхъ камушкахъ тамъ посидѣть, погрѣться на солнцѣ. Хорошо! Сердце пошаливаетъ, того и гляди прихлопнетъ гдѣ-нибудь…
— Ну, вотъ. А все-таки не отвѣчать на вопросы — невѣжливо, мой добрый рыцарь. Я преисполненъ вниманія и почтенія, смотри!
Онъ серьезно и выжидательно посмотрѣлъ на товарища, хотя въ голосѣ звучала иронія.
— Сегодня сдаетъ послѣдній экзаменъ, — сказалъ неохотно Чонголи. — Обѣщала забѣжать сюда за мной. Мы гулять пойдемъ.
Дмитрій порывисто двинулъ стуломъ.
— У меня къ тебѣ просьба!
— --?
— Уйди сейчасъ отсюда
— Какъ это?
— Какъ люди уходятъ. Мнѣ нужно съ ней поговорить.
— Не могу я…
— Ну, окажи мнѣ товарищескую услугу, я вѣдь никогда ни о чемъ тебя не просилъ…
— Скажи, для чего.
— Сказалъ же я. Нужно поговорить. Я провожу ее потомъ домой.
Чонголи взглянулъ на часы, поднялся и, молча, пошелъ къ двери.
Ленинъ догналъ его и, крѣпко сжавъ его руку, сказалъ.
— Спасибо, братъ, большое! Я…
Студентъ, не слушая, съ хмурой улыбкой, выдернулъ руку и исчезъ въ дверяхъ.
— Вы бы хоть пригласили меня на туръ вальса, — крикнула Стронская съ вызывающей улыбкой Ленину.
— У, противный звѣрь! — прибавила она, подходя къ нему и со смѣхомъ заглядывая въ его лицо.
Студентъ, молча, обнялъ ея талію и понесся съ ней по залу.
Всѣ смотрѣли на красивую, стройную пару, дѣлавшую безконечные туры.
— Не довольно ли? — спросилъ вдругъ Ленинъ, безпокойно поглядывая на дверь.
Онъ вздрогнулъ и на мгновеніе невольно остановился.
Тамъ у входа промелькнуло знакомое лицо. Или ему показалось?
Дмитрій поспѣшно провелъ Стронскую на мѣсто и бросился къ выходу.
Таня, стоя на порогѣ, искала глазами Чонголи.
Мимо нея близко пронеслась красивая, тѣсно обнявшаяся пара.
Лицо Стронской, съ полузакрытыми глазами и томной улыбкой, дышало нѣгой.
Лицо Ленина… Неужели это его лицо?
Она быстро повернулась и, содрогаясь отъ отвращенія, пошла прочь отъ двери.
Вышла на улицу, съ минуту постояла въ нерѣшительности, потомъ присѣла на скамью.
Она знала, что можетъ встрѣтить Дмитрія на балу. Ну, что-же! Вѣдь уже не разъ съ того вечера они встрѣчались на улицѣ, въ театрѣ и обмѣнивались малозначущими фразами.
Но сегодня…
Таня тяжело дышала, поднялась со скамьи и пошла внизъ, къ берегу…
Кто-то поспѣшно догонялъ ее.
— Чонголи, вы? — спросила она тихо.
— Это я, — отвѣтилъ Дмитрій, запыхавшись отъ быстрой ходьбы. — Позвольте мнѣ сегодня… мнѣ нужно поговорить…
Дѣвушка молчала.
Онъ пошелъ съ ней рядомъ.
— За что вы презираете меня? — спросилъ онъ вдругъ.
— Я васъ не презираю, — сказала она, послѣ долго протянувшагося молчанія.
— Вы не позволяете мнѣ бывать у васъ, избѣгаете вездѣ и съ того вечера… вотъ уже три мѣсяца не сказали со мной ни слова… Лгалъ я когда-нибудь, притворялся, ли лучшимъ, чѣмъ есть на самомъ дѣлѣ? Я сказалъ вамъ тогда правду, и вы…
Онъ не договорилъ и умоляюще заглянулъ въ ея лицо.
Она шла, потупивъ глаза, низко наклонивъ бѣлокурую голову.
При свѣтѣ фонарей Ленинъ жадно вглядывался въ ея черты.
— Похудѣла, блѣдна… Эти рѣсницы, лобъ, ротъ… Милая, Боже мой, какъ я…
— Таня, скажите, за что? Вѣдь я же…
Онъ схватилъ конецъ ея шарфа и притянулъ его къ себѣ.
Она подняла наконецъ глаза, и Ленинъ содрогнулся отъ ихъ далекаго, усталаго взгляда.
— Я ни въ чемъ не виню васъ, — сказала она съ усиліемъ. — Ни въ чемъ. Вы честны… по своему.
— А по вашему?
— Оставимъ это. Вѣдь мы уже говорили тогда.
— Мы плакали вмѣстѣ… вы…
— То былъ порывъ.
Студентъ остановился, какъ вкопанный.
— Порывъ? Вы, значитъ, не любили меня?
Она наклонила голову и сказала тихо.
— Нѣтъ.
Молча дошли они до знакомой скамьи подъ каштаномъ. Но не сѣли.
Таня подошла близко къ водѣ и оперлась плечомъ о стволъ плакучей ивы.
Ленинъ не спускалъ съ нея глазъ.
— Ну, хорошо, допустимъ, что это правда, — началъ онъ, вздрагивая отъ ночной сырости и какой-то слабости во всемъ тѣлѣ. — Я потерялъ васъ… потому что… однимъ словомъ, я по вашему не честенъ, что-ли. Но… можно-ли мнѣ бывать у васъ, какъ раньше, видѣть васъ, слышать вашъ голосъ? Нѣтъ, нельзя? Неужели я хуже, глупѣе другихъ, Таня? Мнѣ сейчасъ не до самолюбія, я, какъ нищій, прошу…
Онъ, волнуясь, безотчетно злясь на себя, досталъ папиросу изъ портсигара и зажегъ спичку.
— Что нужно мнѣ сдѣлать для того, чтобы… — спросилъ онъ невѣрнымъ, обрывающимся голосомъ, бросая зажженную и нераскуренную папиросу.
По щекѣ Тани медленно скатилась слеза.
— Я люблю только васъ, вѣрьте мнѣ, — сказалъ онъ шопотомъ.
Она отрицательно покачала головой.
— Да скажите же что-нибудь, не терзайте меня! — вскричалъ онъ гнѣвно.
— Вы любите… любовь, — выговорила Таня горестно. — Вы, какъ мотылекъ. Быть одной изъ многихъ — я не соглашусь никогда. Запомните это.
Студентъ смотрѣлъ на нее долгимъ, упорнымъ взглядомъ.
Потомъ, спотыкаясь, какъ пьяный, машинально сдѣлалъ шагъ къ озеру.
Таня съ силой потянула его къ себѣ.
— Не ребячьтесь! — крикнула она строго. — Проводите меня домой.
Она взяла его подъ руку, и они медленно пошли назадъ.
Тихо, темно и пустынно было кругомъ, какъ будто все вымерло.
Осенніе листья сердито шуршали, а озеро невнятно лепетало о чемъ-то нагнувшимся ивамъ.
Шли молча.
Дмитрій сжималъ маленькую, теплую руку.
Ему казалось, что оба они присутствуютъ на собственныхъ похоронахъ.
Таня шла, потупивъ опять глаза, такая юная И безконечно далекая…
У двери ея квартиры остановились.
Онъ долго цѣловалъ ея руки, дрожа, не сдерживая слезъ въ голосѣ, говорилъ безсвязныя слова.
— Поцѣлуй меня, — попросилъ онъ робко, когда она стала прощаться.
Она слегка прикоснулась къ его волосамъ и, вырвавъ руки, бросилась въ подъѣздъ.
III.
правитьШумно, весело было у Стронской. Она праздновала свое рожденіе.
За чайнымъ столомъ сидѣла среднихъ лѣтъ женщина, родственница Ольги, и разливала чай.
Своими хохлацкими прибаутками, веселымъ, безобиднымъ нравомъ и гостепріимствомъ, она создала себѣ широкую популярность въ студенческой колоніи.
Къ «тетѣ Фросѣ» приходили даже въ отсутствіе красивой Ольги, чтобы поболтать, отвести душу, а иногда въ трудную минуту и занять денегъ.
— Что вы, Жукъ, такъ молчаливы? — спросила она у смуглаго Чонголи, когда всѣ вдругъ притихли.
— Разрѣшите, тетушка, нашъ споръ, — отвѣтилъ онъ флегматично. — Нравственно ли любить сразу нѣсколькихъ женщинъ?
Сидѣвшіе за столомъ удивленно переглянулись и разсмѣялись.
— Здѣсь объ этомъ никто не говорилъ сегодня, — замѣтила Инбергъ, смуглая, хорошенькая, вся въ кудрявыхъ завитушкахъ дѣвушка.
— Что это вамъ взбрело въ голову?
— Вопросъ интересный, — пробасилъ молоденькій, усый студентъ, которому было пока даже страшно глядѣть на прекрасный полъ.
Чонголи откинулся на спинку стула.
— Ну, не здѣсь, такъ въ другомъ мѣстѣ говорили, не все ли равно? Такъ какъ же, тетушка, а?
— Что я вамъ за оракулъ такой, Жучекъ! — отвѣтила съ улыбкой тетушка. — Рѣшайте сами. Я, знаете, больше этими вопросами не интересуюсь. Мнѣ и года то вышли.
— Вы всѣмъ интересуетесь, не скромничайте, а то мы васъ любить перестанемъ, ну?
— Вотъ привязался, черный Жукъ. Отвѣтьте ему что-нибудь, тетечка, скорѣе! — щебетала живая, какъ ртуть, Инбергъ, нетерпѣливо ерзая на стулѣ.
— Ладно! Я скажу…
— Ну?
— Что ничего не понимаю, ничевошеньки, дѣти мои…
Всѣ разсмѣялись.
— Я тоже думала, — сказала вдругъ Инбергъ, и вся зардѣлась. — Почему, напримѣръ, на востокѣ многоженство — это нравственно, а у насъ — развратъ… Какая то обязанность. Непремѣнно долженъ нравиться одинъ или одна. Я не понимаю…
— Въ восемнадцать лѣтъ многое непонятно, — замѣтилъ покровительственно ея сосѣдъ за столомъ, черноволосой, долгогривый студентъ.
Инбергъ покраснѣла такъ, что даже слезинки засверкали на ея черныхъ глазахъ.
— Дѣло то въ томъ, милая барышня, что у рабынь, какъ вамъ извѣстно, мнѣнія не спрашиваютъ, а на востокѣ нѣтъ другихъ женщинъ. Вотъ теперь только онѣ…
— Завелъ! — пробормоталъ недовольно Чонголи.
— Ты скажи мнѣ, — крикнулъ онъ громко, чтобы перекричать запѣвшихъ въ другомъ концѣ комнаты гостей, — скажи вотъ что. Какъ мнѣ поступить, мнѣ, Чонголи, не ловеласу, не Донъ-Жуану и не подлецу, если я люблю красоту одной, душу другой и улыбку третьей? И никѣмъ изъ нихъ пожертвовать не могу.
— И люби на здоровье!
— Великолѣпно! Ну, а если эта моя насущная потребность создаетъ страданія для женщины, оскорбляетъ ее, тогда какъ? Тетушка, отвѣчайте.
— Голубчикъ, откуда же я знаю? Я и чувствъ такихъ не видывала… Уйти отъ нихъ отъ всѣхъ, по моему, отъ грѣха подальше… Какъ же иначе?
— Здравствуйте, Митюша, сколько лѣтъ, сколько зимъ!
Ленинъ почтительно поцѣловалъ ея протянутую, пухлую руку и поискалъ глазами Ольгу.
Она сидѣла въ углу на диванѣ, у ногъ ея, на подушкѣ примостился студентъ, которому она со смѣхомъ примѣряла вѣнокъ изъ живыхъ розъ. Вокругъ нихъ шумѣла большая компанія молодежи.
— Сколько цвѣтовъ здѣсь! — сказалъ Ленинъ, съ улыбкой проталкиваясь къ Ольгѣ. — И сами вы…
Стронская, улыбаясь, сознавая красоту свою, ждала комплимента.
— Почему вы такъ долго не приходили? — спросила она, видя, что онъ молчитъ.
— Я хандрилъ. А вы почему нарядились сегодня по маскарадному?
На Ольгѣ были красные, сафьянные башмачки, цвѣтная, яркая юбка съ черной бархатной безрукавкой, вышитая рубашка, кораллы на шеѣ и алый шелковый платочекъ на головѣ.
Она выглядѣла меньше, тоньше, казалась необыкновенно миловидной въ украинскомъ нарядѣ.
Въ печальныхъ глазахъ Ленина вспыхнуло восхищеніе. Онъ вдругъ почувствовалъ, какъ что то дрогнуло въ его сердцѣ, даже духъ захватило.
— Ата! — подумала съ торжествующей улыбкой Стронская, поймавъ его взглядъ. — Я тебѣ нравлюсь, не могу не нравиться, еще бы! Теперь ты попрыгаешь у меня, голубчикъ… послѣ того, какъ забылъ меня…
— Она одѣлась такъ для меня, я просилъ… — сказалъ самодовольно студентъ въ вѣнкѣ.
— Я не знала, Жучекъ, что у васъ такая демоническая натура! — замѣтила Фрося, лукаво поглядывая на студента. — Вы такая тихоня, а поди-ка вонъ…
— Да не во мнѣ вовсе дѣло, милѣйшая! Меня это просто интересуетъ…
— А въ комъ же, Жучекъ? Секретъ? Ну, не надо, не надо, Богъ съ вами. Въ мое время такими вопросами не занимались. Некогда было, знаете, умничать и баловать себя.
Чонголи, о чемъ-то закручинившись, молчалъ.
— Таня прійдетъ сегодня?
Она нездорова.
Фрося всполошилась.
— Какъ нездорова? Лежитъ?
— Да, простудилась.
— Можно мнѣ къ ней слетать, Жучекъ, какъ вы думаете?
— Сейчасъ?
— Ну да. Не завтра же, разъ больна она.
— Пожалуй, — процѣдилъ лѣниво Чонголи.
Гости о чемъ-то упрашивали Ольгу.
— Не кокетничайте же такъ безбожно, а то вы всѣхъ съ панталыку собьете, — говорилъ, манерничая, студентъ въ вѣнкѣ. — Пляшите, ну, пляшите же!
Принялись передвигать мебель. Инбергъ сѣла за піанино. Гости устроили кругъ. Въ середину его впорхнула Стронская.
Стали пѣть, хлопая въ ладоши.
IV.
правитьКогда за послѣднимъ гостемъ захлопнулась дверь. Ольга накинула на плечи бѣлый шелковый платокъ и вышла въ садъ.
Въ бесѣдкѣ, обвитой глициніями, ждалъ ее Ленинъ.
— Кайся, невѣрный! — весело крикнула Стронская, садясь къ нему на колѣни. — Я было рѣшила сегодня мститъ тебѣ, но это ужъ слишкомъ скучно.
Ленинъ, вмѣсто отвѣта, сталъ цѣловать ее.
— Какъ хорошо, что ты не ноешь, не упрекаешь, не требуешь ничего и не злишься, какъ тогда на балу, — сказалъ онъ, наконецъ, уставъ отъ поцѣлуевъ. — Умница моя красивая!
— Выйдемъ отсюда, пройдемся по саду, — предложила Ольга.
Она казалась маленькой дѣвочкой въ своемъ костюмѣ рядомъ съ высокой фигурой Ленина.
Онъ обнялъ ее подъ платкомъ.
Они прошли до конца аллеи и сѣли на скамью.
При свѣтѣ занимавшейся зари Стронская, положивъ голову на плечо студента, шаловливо обрывала сирень, ища «счастья» въ пять лепестковъ.
— Ненасытная! — оказала про себя со смѣхомъ Ольга. — Счастье со мной, а я ищу новаго! Скажи, Дмитрій, завтра ты прійдешь ко мнѣ?
— Если бы я могъ это знать!
— Пожалуй, опять пропадешь, скверный мальчишка! Ленинъ молчалъ.
Онъ радовался тому, что пахнетъ сиренью, что рядомъ съ нимъ ослѣпительно красивая женщина, и что червякъ, сосущій его сердце, теперь не гложетъ его.
— Ты, вѣдь, не скучаешь безъ меня, Оля! Тебя такъ много любятъ!
— Любятъ, да… — выговорила она медленно. — Любятъ и я люблю… Но ты милѣе всѣхъ. Ни у кого не вьются такъ волосы, никто не умѣетъ такъ овладѣвать сердцемъ, быть такимъ обаятельнымъ. Почему у тебя печальные глаза, отчего ты хандришь? Ну, не надо, нѣтъ… это я такъ… Митя, я боюсь, что люблю тебя больше, чѣмъ нужно. Я ревную…
Она взяла его за голову обѣими руками и, покрывъ платкомъ, поцѣловала такъ, что все закружилось предъ нимъ, какъ будто онъ летѣлъ въ пропасть.
Фрося привычнымъ взглядомъ доктора оглянула Таню Ивину, пощупала ея пульсъ.
— Оставьте, Фрося, я не больна.
— Почему же ты лежишь укутанная? На дворѣ благодать, сирень цвѣтетъ.
Ивина молчала.
— Можетъ быть, я мѣшаю, Таня, скажи? Я уйду. По правдѣ сказать, да… Или нѣтъ, останьтесь!
Фрося поднялась съ мѣста и, наклонившись къ лицу Ивиной, тихонько поцѣловала ее въ закрытые глаза.
Таня схватила ее за руку.
— Я знаю, вы всѣ считаете меня замкнутой, нелюдимой, дикаркой, гордой, какъ сатана… Правда, это правда!
— Успокойся, ради Бога, у тебя жаръ.
— Развѣ я не спокойна? Меня звали въ гимназіи флегмой, рыбьей кровью и вдругъ жаръ… пламенныя чувства… Какая-то комедія или скорѣе водевиль. Онъ ненавидитъ рабство, скажите пожалуйста! Я — тоже, Фрося. Какое совпаденіе!
Фрося, молча, встала, достала изъ комода чистое полотенце, намочила его въ водѣ и, сдѣлавъ компрессъ, положила на голову Ивиной.
— Къ чему вы это? — вскричала, вздрагивая и, страдальчески морщась, дѣвушка. — Мнѣ холодно. О чемъ я говорила? Да. Вы не подумайте, будто я избалована жизнью. Нисколько. Я росла, какъ придорожная трава. Вмѣсто куколъ были тряпки, вмѣсто поцѣлуевъ — косые взгляды. И все же… Фрося, вы слушаете меня? Все же… волчокъ затравленный, дикарка, озорница, тихонько, благословляла каждый кустикъ, каждую былинку, ждала отъ жизни огромной радости, робко улыбалась чему-то… Я, вѣдь, не умѣю смѣяться. Это странно, ей-Богу, дико, въ девятнадцать лѣтъ!
— Я понимаю все и гордость твою, не волнуйся такъ, — сказала Фрося, умоляюще. — У тебя было тяжелое дѣтство. Но теперь, Таня… послушай, не разсердись только… Вѣдь вы же любите другъ друга? Пусть на годъ, на день, на часъ… почему же ты отталкиваешь его? Вѣдь самое невѣрное счастье лучше, чѣмъ ничего!
— Есть что то оскорбляющее, нечистое… — вскричала Ивина съ гнѣвомъ въ огромныхъ, расширенныхъ зрачкахъ. — Я такъ не могу. Всегда за спиной Ольга или другая, третья. Хороводъ какой-то. Оля…
— Вотъ ужъ кого не сдѣлаютъ несчастной и сто Лениныхъ! — сказала съ горечью Фрося. — Она сама порхаетъ, какъ мотылекъ. Чѣмъ это кончится?
— Ольга отдаетъ себѣ отчетъ въ своихъ поступкахъ, Фрося?
— Да, говоритъ, что отдаетъ, но что изъ этого? Ты посмотри, какъ небрежно относится къ ней хотя бы и Дмитрій, такъ одобряющій ея взгляды? Для него — она — красивая, легко доступная женщина. Не пойму я, Таня… Тошно отъ всего этого, ей-Богу…
Ивина затуманенными отъ жара глазами, но съ сильно обостреннымъ сознаніемъ, смотрѣла на красивую, сѣдѣющую голову Фроси, на ея еще свѣжее лицо.
— Еще бы, гдѣ тебѣ понять! Человѣкъ прошлаго, vieux jeu, какъ говорятъ здѣсь!
Она знала, что Фрося потеряла нѣсколько лѣтъ тому назадъ въ одну недѣлю мужа и двухъ дѣтей, умершихъ отъ дифтерита, и только недавно оправилась отъ психическаго разстройства. Въ Швейцарію ее привезли больной, полупомѣшанной отъ горя. Теперь она была здорова, вѣчно занята дѣлами другихъ и своей медициной.
— Я тоже не могу, Фрося… — сказала съ какой-то покорной примиренностью Таня, отрываясь отъ мыслей.
— Ты не сдавайся безъ борьбы. Покори его. Ленинъ грезитъ о подвигахъ, о славѣ архитектора. Ему некуда дѣть себя, — замѣтила нетерпѣливо женщина.
— Бѣгать за нимъ не буду, Фрося. Какъ вы не понимаете этого!
Она не договорила и дала, наконецъ, волю слезамъ.
— Глупыя дѣти! — подумала съ досадой Фрося. — Погоня за ощущеніями… Искалѣченность какая-то…
— Нѣтъ не пойму я васъ, какъ хочешь!… — сказала она вслухъ. — Вмѣсто любви — самолюбіе у тебя, у Дмитрія. — спортъ какой-то… А въ общемъ — всѣ вы несчастны.
Было уже свѣтло, когда Фрося, оставивъ Ивину, подошла къ калиткѣ дома.
Пахло одуряюще сиренью.
Она услыхала шопотъ и поцѣлуи, потомъ быстрые, мужскіе шаги по саду.
— Любовь всегда одна, — подумала Фрося, проходя въ комнату, — но почему же мы любили иначе?
V.
правитьЛенинъ блѣдный, скучный брелъ по набережной, глядя себѣ подъ ноги.
Въ боковой аллеѣ онъ увидѣлъ Чонголи съ книжкой въ рукахъ. Зубритъ!
— Здравствуйте, Митя, — сказала привѣтливо красная, запыхавшаяся Фрося, приближаясь и протягивая руку.
Дмитрій обрадовался ей.
— Откуда это вы такъ внезапно, добрый духъ? — спросилъ онъ, давая ей мѣсто около себя.
— Изъ города. Развѣ не видно по мнѣ? Пока одолѣешь этотъ проклятый подъемъ въ гору, умрешь, право!
— То-то вы такая вареная, тетенька!
Фрося ударила его по рукѣ.
— Надъ старшими не смѣются, малышъ? Что вы это носъ на квинту повѣсили, можно узнать?
— Скучно мнѣ, Фрося.
Ленинъ уныло чертилъ тросточкой по гравію.
— Чего вамъ не хватаетъ? Эхъ вы! Все у васъ есть всѣ Божьи дары!..
— У меня нѣтъ охоты жить.
Фрося изумленно уставилась на него и, съ мало присущей ей насмѣшливостью, замѣтила.
— Ага, понимаю! Въ гаммѣ ощущеній — не хватаетъ одного! Знаете что, бросьте свои капризы, флирты, и у васъ появится вкусъ къ жизни.
Ленинъ вдругъ багрово покраснѣлъ.
— Всѣ вы всегда одно и то же… попрекаете, корите. Объясните пожалуйста — вскричалъ онъ, сердись — что дурного въ этомъ? Почему я не имѣю права ухаживать за одной, другой, третьей, влюбляться по сто разъ въ день? По чьему запрету? Почему это безнравственно? Чѣмъ я виноватъ, что красота Ольги кружитъ мнѣ голову, а миловидность Инбергъ радуетъ мой глазъ?
— Вы забываете, что это не цвѣты, а люди. У нихъ есть сердце.
— У меня тоже, и въ его движеніяхъ я не воленъ. Я ничего никому не обѣщаю, Фрося, никогда! Что дурного въ моихъ дѣйствіяхъ? Никто не можетъ дать толковаго отвѣта. Всѣ вы увиливаете. Разубѣдите меня, докажите, что я виноватъ, преступенъ, подлъ… я буду радъ, счастливъ повиниться… Только убѣдите.
— Я вамъ не судья, Дмитрій, но вижу, что эти порханія не веселятъ васъ…
— Нѣтъ, не оттого… Просто я не во время на свѣтъ родился, кажется…
Они помолчали.
Ленинъ долго чертилъ по песку какія-то буквы.
— Гдѣ Таня? — спросилъ онъ вдругъ, поднимая блѣдное лицо.
— Не знаю.
— Развѣ она ни разу не написала вамъ?
— Нѣтъ. Обѣщала, но до сихъ поръ нѣтъ письма.
— Она же вамъ сказала, куда ѣдетъ, Фрося!
— Сказала, что ѣдетъ въ деревню, въ Кіевскую губернію, но тамъ ея теперь нѣтъ.
— Такъ! — замѣтилъ сквозь зубы студентъ. — Дѣвица твердокаменной непоколебимости характера… «Хоть умру, но на своемъ поставлю».
— Перестаньте, Дмитрій!
— Выходила бы замужъ за вѣрнаго рыцаря, который вонъ, зубритъ тамъ формулы. Любовь до гроба и за гробомъ ей обезпечена, какъ въ банкѣ проценты на капиталъ. Вѣрно, солидно, вѣчно, никуда не убѣжитъ…
— Чонголи вашъ другъ и ярый защитникъ.
— Такъ что же изъ того, и къ чему мнѣ его защита!? У него есть именно то, въ чемъ судьба отказала мнѣ. Впрочемъ, оставимъ это, Фрося. Вы лѣтомъ остаетесь здѣсь?
— Нѣтъ, зачѣмъ? Мнѣ здѣсь больше нечего дѣлать. Уѣзжаю въ Малороссію.
— А Оля какъ?
— Ольга ѣдетъ со мной въ турнэ по Швейцаріи, а тамъ — куда хочетъ. А вы?
— Я — домой. Зовутъ жениться, невѣста ждетъ.
— Дмитрій!?
— Что?
— Вы не имѣете права… Не дѣлайте этого. Съ вашими взглядами… Она будетъ несчастна.
— Она знаетъ меня съ дѣтства и согласна.
— Но вамъ то это къ чему?
— Мнѣ? Ни къ чему. Это для нея, для родныхъ.
— Да вѣдь она же будетъ…
— Она менѣе эгоистична, чѣмъ Таня, и не мѣряетъ аршинами моей любви.
— Вашей любви!?
— Ну, да. Это милое существо — другъ и товарищъ дѣтскихъ лѣтъ, Я люблю ее по своему. И ей этого довольно.
— Вы слишкомъ мало знаете женщинъ. Онѣ не долго мирятся съ подачками… Впрочемъ, дай вамъ Богъ!
Фрося поднялась со скамьи. Въ глазахъ ея была грусть и какое то недоумѣніе.
— Фрося, вы о чемъ то собираетесь спросить меня?
— Нѣтъ, ни о чемъ. Мнѣ все равно не понять васъ, новыхъ Печориныхъ. Пора итти.
Дмитрій не выпускалъ ея руки.
— Вы осуждаете, не уважаете меня, Фрося? — спросилъ онъ, вдругъ, упавшимъ голосомъ.
— Я не понимаю ничего… Почему, зачѣмъ вы губите ваше счастье?
Она замолчала.
— Вотъ вы упомянули объ Инбергъ. Это еще дитя. Неужели вы…
— Я такъ и думалъ, что своимъ замѣчаніемъ о ней всколыхну всю вашу старозавѣтную добродѣтель. Успокойтесь, святая душа, я не покушаюсь на дѣтей…
— Дура, ханжа! — выругался про себя Ленинъ, глядя ей вслѣдъ. — Ходячая добродѣтель, потому что все изжито и ничего другого не осталось.
Онъ вскочилъ со скамьи и съ бѣшенствомъ пересѣлъ;на другую.
— Дмитрій, объясни-ка мнѣ вотъ эту формулу! — попросилъ Чонголи черезъ часъ, подходя къ понурившемуся товарищу.
— Убирайся къ чорту съ формулой.
Чонголи поднялъ на него глаза.
— Опять въ ярости? Какая тебя муха укусила сегодня? — спросилъ онъ добродушно.
— Хотѣлъ бы я знать, обо что можно расшибить твое ослиное добродушіе? Вотъ оно гдѣ сидитъ у меня! — крикнулъ раздраженно Ленинъ. — Вѣдь ты долженъ бы, понастоящему, не формулы зубрить, а… Ты и любишь то, какъ мокрая курица!
Чонголи вспыхнулъ вдругъ, какъ зарево.
— Я бы просилъ тебя не касаться этого, — сказалъ онъ тихо. Это неделикатно.
Онъ поднялся со скамьи и пошелъ по аллеѣ. Ленинъ догналъ его.
— Были у меня гордые планы, будущее, задуманныя работы и все пошло прахомъ! — сказалъ вдругъ Ленинъ, глухо. — Изъ-за чего? Природа вложила въ меня, оказывается, слишкомъ много. Любовь такъ и претъ изъ меня, я самъ я голоденъ, какъ собака!
— Перестань, — замѣтилъ морщась Чонголи. — Отыщи ее. Еще не поздно.
— Это ты совѣтуешь мнѣ, ты?!
— Она меня не любитъ.
— Ну, отыщу, а дальше что? Какія обѣщанія могу я дать? Я повторю то же, что и раньше говорилъ. И она отвергнетъ меня.
— Ну откажись тогда, живи безъ этого, — сказалъ съ досадой Чонголи. — Подумаешь, какой принцъ! Живутъ же другіе! Чѣмъ я хуже тебя?
— Ты во сто тысячъ разъ лучше меня, братъ, — сказалъ съ глубокой грустью Ленинъ. — Но вопросъ не въ этомъ. Живутъ, пока это интересно. У меня же нѣтъ никакой охоты. Я разбитъ.
— Не ты ли издѣвался всегда надъ тѣми, кто ноетъ отъ любви? Какъ будто въ жизни нѣтъ другихъ интересовъ?
— Не говори фразъ, Жучекъ! Жить искалѣченнымъ — какой въ этомъ смыслъ? Ты самъ живешь надеждой, у меня же нѣтъ ея…
Чонголи снова вспыхнулъ и поднялъ руку, словно защищаясь.
— Ну, ладно, не сердись, дружище! Ночуй у меня, ради Бога! — попросилъ горячо Ленинъ, беря его подъ руку. — Ночью меня терзаютъ всѣ черти ада. Я согласенъ объяснить тебѣ сколько угодно формулъ, весь учебникъ, только побудь со мною до отъѣзда.
VI.
правитьСнова кружились пары на студенческомъ балу.
Но вмѣсто тапера на эстрадѣ игралъ струнный оркестръ, а по красиво убранному залу скользили нарядные женщины и мужчины.
Въ дверяхъ зала стояла молодая женщина и задумчиво оглядывала веселящуюся публику.
— Развѣ вамъ не кажется, что это было вчера? — спросилъ ее господинъ съ черной бородкой.
— Вчера? Нѣтъ, голубчикъ, такой иллюзіи у меня нѣтъ, — отвѣтила съ неопредѣленной, разсѣянной улыбкой женщина. — Было оно шесть лѣтъ тому назадъ. За это время мы съ вами немножко измѣнились и не похожи на прежнихъ желторотыхъ птенцовъ.
— Увы! — сказалъ шутливо Чонголи. — Но все же не слѣдуетъ говорить такъ, точно мы уже старики.
— Молодецъ, Жучекъ, не поддавайтесь ея тону! — подхватила стоящая рядомъ сѣдая дама. — Она напускаетъ на себя солидность. Можетъ быть оно такъ и подобаетъ ученой женщинѣ. Намъ же съ вами — еще не время стариться!
Ивина разсмѣялась.
— Хотѣла бы я хоть день побыть въ твоей шкуркѣ, Фрося, — сказала она дружески. — Отвѣдать тотъ бальзамъ или элексиръ, который такъ чудесно молодитъ тебя.
— Живи, не мудрствуя, и будешь молода. Знаете, что я хочу предложить? Уйдемъ отсюда куда-нибудь, право! Мы еще толкомъ и не поговорили, а скоро ли увидимся опять, дѣти? Слѣдующій медицинскій конгрессъ, соберется уже въ другомъ мѣстѣ, а безъ дѣла не поѣдешь заграницу.
— Поѣзжайте домой и ждите меня черезъ часъ, — сказала, слегка краснѣя, Ивина. — Я здѣсь съ знакомымъ профессоромъ — французомъ, и, если уйду съ вами, то онъ очень обидится. У нихъ на этотъ счетъ — строго.
Фрося лукаво улыбнулась.
— Это не тотъ ли, который глазъ съ тебя не сводитъ? Вотъ оно что! Пойдемъ, Жучекъ, и будемъ ждать, хотя я и не очень надѣюсь. Живу я здѣсь насупротивъ, вотъ адресъ.
Ровно черезъ часъ Ивина постучала въ дверь Фросиной комнаты.
— Ну, разсказывайте, господа. Начинай ты, Фрося, сказала Ивина, усаживаясь въ кресла.
— Я? — спросила удивленно Фрося. — Вотъ ужъ неинтересное начало, можно сказать!… Уѣхала я домой въ тотъ же годъ, что и ты, и поселилась въ своемъ хуторѣ.
— А Ольга?
Фрося изумленно взглянула на Ивину.
— Какъ? Развѣ ты не знаешь…
— Знаю, — медленно отвѣтила Таня, — одинъ голый фактъ.
Фрося сказала.
— Тяжело вспоминать, да и тебѣ…
— Я спокойно могу все выслушать, — ровнымъ голосомъ замѣтила Ивина,
— Оля вернулась на хуторъ черезъ три мѣсяца послѣ моего пріѣзда, совершенно непохожая на себя, больная, раздражительная, сильно подурнѣвшая. Ни о чемъ она не говорила, не жаловалась, но тосковала, плакала украдкой и съ ужасомъ глядѣлась въ зеркало. Я не спрашивала ни о чемъ, но, конечно, догадаться было не трудно. Оля была беременна. Наканунѣ родовъ, она сказала мнѣ, чтобы я ни за чѣмъ не обращалась къ Дмитрію, если она умретъ. «Я достаточно обезпечена, и ребенокъ не узнаетъ нужды».
— У меня вырвалось что то неодобрительное о Ленинѣ. И надо было вамъ видѣть, какъ горячо она защищала его, какъ зло смѣялась надъ устарѣлостью моихъ взглядовъ! Роды были очень трудные, длились цѣлыхъ три дня. Оля умерла, не приходя въ сознаніе.
Среди угрюмаго молчанія Чонголи спросилъ.
— А ребенокъ живъ?
— Живъ и здоровъ. Удивительно красивый, крѣпкій мальчикъ. Живетъ у меня.
Изъ окна гостиницы, гдѣ жила Фрося, видны были въ домѣ насупротивъ, танцующія пары.
— Странно подумать, что мы уже отплясали свою молодость, — сказала, послѣ длинной паузы, Ивина, глядя въ окно. — И даже вспомнить нечѣмъ, точно не жили.
— А наука твоя? — спросила Фрося, какъ бы желая отвлечься отъ мрачныхъ мыслей.
— Наука… — медленно повторила Таня. — Это, конечно, огромный плюсъ. Мои коллеги — французы говорятъ обо мнѣ: «Celle — la а épousé la science».
— Можетъ быть это и правда. Разскажите, что-нибудь, о себѣ, Жучекъ. Пытали ли вы судьбу, и была ли она милостива къ вамъ?
Жучекъ улыбнулся какъ то криво.
— Развѣ вы не знаете моей роли въ жизни? Она похожа на Фросину. Шутъ его знаетъ, почему мнѣ выпало быть наперсникомъ чужихъ тайнъ и свидѣтелемъ благополучія и злоключеній ближнихъ.
— А вы не трусьте, попытайте судьбу, Жучекъ, — сказала горячо Фрося. — Жить вы не умѣете, всѣ, вотъ что!
Опять всѣ замолчали.
— Что сталось съ Инбергъ, Таня, съ этимъ милымъ ребенкомъ? — спросила, вдругъ, Фрося.
Таня махнула рукой и сказала съ горечью.
— Этотъ милый ребенокъ… продаетъ себя по всѣмъ притонамъ города, ведетъ пьяную, безшабашную жизнь, а сейчасъ лежитъ въ больницѣ. Мутная волна захлестнула ее на самое дно.
Фрося въ ужасѣ всплеснула руками.
Посидѣли еще немного.
Разговоръ не клеился.
— Какъ онъ живетъ? — спросила Ивина на улицѣ у Чонголи.
— Дмитрій — талантливый и даже извѣстный архитекторъ. Съ женой разошелся.
— Попрежнему порхаетъ?
— Вѣроятно.
— И благо ему, — замѣтила со вздохомъ Таня. — Въ жизни нужно быть хищнымъ.
— Онъ любилъ васъ, Таня…
— Неправда.
— Я въ этомъ убѣжденъ. Онъ слишкомъ страдалъ. Я это видѣлъ, особенно въ ночь предъ отъѣздомъ, когда ночевалъ у него. Черезъ годъ послѣ этого онъ упалъ съ постройки и чуть не поплатился жизнью. Случайно или нарочно — не знаю, но…
— Это былъ капризъ, вѣрьте мнѣ! — сказала, вся поблѣднѣвъ, Ивина. — Онъ бросилъ бы меня, какъ Олю…
— Возможно. Но Ольга узнала любовь, страдала, прошла черезъ весь циклъ земныхъ ощущеній. Она не воевала съ призраками.
— Я знаю человѣка, который любитъ васъ давно и никогда не броситъ. Способны-ли вы любить его за это? — спросилъ послѣ долгаго молчанія взволнованно Чонголи.
Таня вздрогнула отъ неожиданности и потупилась.
Да, она знаетъ этого человѣка съ юныхъ лѣтъ.
Она хотѣла сосредоточить свои мысли, представить себѣ, могла ли бы стать ему близкой.
Что то мѣшало этому.
Ивина безпомощно терла свой лобъ и видѣла, какъ на яву, уснувшее, подъ склоненными деревьями озеро, кудрявую голову на своихъ колѣняхъ, полубезумную, влюбленную улыбку…
— Прошлое еще слишкомъ властно надо мной… — прошептала она, печально. — Позже, черезъ нѣсколько лѣтъ, когда-нибудь…
Чонголи низко опустилъ голову и ничего не отвѣтилъ.