Вечный (Потапенко)/ДО
| Вѣчный |
| Источникъ: Потапенко И. Н. Записки стараго студента. — СПб.: «Издатель», 1899. — С. 91. |
— Что, братъ, трусишь? — спросилъ Аристархъ Глаголевъ молодого студентика второго курса, собиравшагося сдавать экзаменъ по какому-то «праву», хотя онъ за послѣдніе дни сдалъ ихъ уже много. — А я нисколько. Вотъ такъ пойду и буду разговаривать съ профессоромъ, какъ съ тобою.
Студентъ посмотрѣлъ на него съ удивленіемъ.
— Но вѣдь ты, Глаголевъ, ничего не знаешь. У тебя даже записокъ нѣтъ.
— То-есть, какъ не знаю? Я, пожалуй, записокъ твоихъ не знаю, это вѣрно, но о предметѣ могу говорить сорокъ восемь часовъ безъ умолку.
— И выдержишь?
— Обязательно.
— Но какъ ты этого достигаешь?
— Гм!.. Не могу тебѣ объяснить этого. Опытъ… Я въ своей жизни выдержалъ, не считая, разумѣется, гимназическихъ… постой… чтобъ не соврать… да, полагаю, до двухсотъ экзаменовъ…
Молодой студентъ посмотрѣлъ на него съ глубокимъ уваженіемъ. Онъ шелъ всего только на семнадцатый экзаменъ, считая со времени вступленія въ университетъ.
Да и разница между ними была большая, хотя они и были оба студентами второго курса юридическаго факультета. Молодой студентъ, котораго звали Борисовымъ, производилъ впечатлѣніе совсѣмъ подростка. Ему, правда, было на нѣсколько мѣсяцевъ болѣе двадцати лѣтъ, но усы еще отказывались расти, а на подбородкѣ появилось всего десятка три русыхъ волосъ. Глаголевъ же обладалъ широкой окладистой бородой съ страннымъ, разсѣкавшимъ ее посрединѣ клокомъ сѣдыхъ волосъ и многочисленными складками на лбу, который казался огромнымъ, вслѣдствіе изрядной лысины.
Они отправились вмѣстѣ. Было часа два дня; большинство товарищей по курсу уже покончили съ экзаменомъ. Въ аудиторіи была небольшая группа, человѣкъ въ шесть. Всѣ сидѣли съ напряженными глазами. У профессора былъ усталый видъ, онъ спрашивалъ вяло и, когда студентъ отвѣчалъ, казалось, не слушалъ. Только у Глаголева былъ необыкновенно увѣренный взглядъ, и это было тѣмъ болѣе странно, что онъ очень рѣдко ходилъ на лекціи и совсѣмъ не признавалъ тетрадокъ и литографированныхъ полулистовъ.
Профессоръ не вызывалъ по фамиліямъ, а предоставлялъ студентамъ подходить кто хотѣлъ. Онъ не былъ придирчивъ, но считался строгимъ. Въ особенности отъ него ожидали строгости въ этотъ часъ, когда ему стало скучно.
Борисовъ поднялся, а за нимъ и Глаголевъ, и оба пошли къ столу. Борисовъ пошелъ отвѣчать, Глаголевъ сѣлъ въ креслѣ поодаль и съ веселой улыбкой смотрѣлъ на товарищей, на скучающаго профессора, на блѣднаго Борисова. Онъ точно пришелъ въ гости къ профессору и ждалъ, когда тотъ освободится.
Борисовъ кончилъ свой отвѣтъ. Глаголевъ придвинулся; профессоръ поднялъ на него глаза, тотчасъ оживился, и между ними началась бесѣда. Это не былъ экзаменъ, а просто разговоръ двухъ людей, понимавшихъ другъ друга. Говорили они о разныхъ вопросахъ, касавшихся права; Глаголевъ не соглашался съ профессоромъ, профессоръ защищалъ свое мнѣніе. Глаголевъ горячо спорилъ.
— Но позвольте, — говорилъ онъ и при этомъ, вслѣдствіе дурной привычки, жестикулировалъ нѣсколько больше, чѣмъ слѣдуетъ, — если мы на минуту допустимъ, что вы правы, то получится рядъ противорѣчій, которыя мы никогда не будемъ въ состояніи примирить…
Профессоръ слушалъ его со вниманіемъ и, наконецъ, сказалъ:
— Къ сожалѣнію, у меня нѣтъ времени продолжать этотъ интересный разговоръ, я хотѣлъ бы его когда-нибудь возобновить. Меня очень интересуетъ ваша точка зрѣнія…
Глаголевъ всталъ, поклонился профессору и удалился. Ему поставили пять. Изъ университета онъ зашелъ пообѣдать въ плохонькій трактиръ. Борисовъ былъ съ нимъ.
— Какъ ты можешь такъ свободно держаться съ профессоромъ? — спросилъ Борисовъ, у котораго былъ теперь довольный и спокойный видъ, такъ какъ онъ получилъ четверку.
— Да почему же, мой другъ? Вѣдь профессоръ — человѣкъ, и я тоже человѣкъ.
— Но ты совсѣмъ не знаешь предмета. Ты не знакомъ съ лекціями.
— Но, голубчикъ мой, мнѣ тридцать девятый годъ, я уже четырнадцать лѣтъ въ университетѣ, и за это время сколько я книгъ перечиталъ! Вѣдь профессоръ тоже не самъ свои знанія выдумалъ. Онъ учился у другихъ и по книгамъ, я тоже эти книги читалъ и могу разсуждать, — вотъ и все…
Послѣ обѣда Глаголевъ отправился домой. Онъ жилъ далеко, гдѣ-то за Дѣвичьимъ полемъ, но всегда шагалъ пѣшкомъ. Ноги у него были длинныя, съ нимъ идти рядомъ было мученье. Онъ дѣлалъ такіе широкіе шаги, что нужно было бѣжать, чтобы поспѣть за нимъ.
Онъ остановился, когда дошелъ до маленькаго деревяннаго домика съ чистенькимъ дворомъ и съ крыльцомъ, обведеннымъ дикимъ виноградомъ. Онъ вошелъ во дворъ, поднялся на крыльцо. Здѣсь вниманіе его обратилъ на себя одинъ предметъ, который въ первую минуту показался ему новымъ. Это былъ деревянный сундукъ съ выпуклой полукруглой крышкой, весь обитый жестью. Сундукъ этотъ здѣсь никогда не бывалъ. Сегодня утромъ еще онъ шелъ черезъ это крыльцо — другого хода не было — и сундукъ здѣсь не стоялъ.
Онъ остановился. Сундукъ не просто заинтересовалъ его, а какъ-то странно встревожилъ, вызвалъ въ немъ какое-то смутное чувство, какъ будто съ нимъ было связано воспоминаніе. Сундукъ былъ старый, съ потемнѣвшей обивкой, въ иныхъ мѣстахъ даже ободранной.
«Удивительно, — подумалъ Глаголевъ, — откуда этотъ сундукъ?»
И вдругъ его осѣнила мысль:
«Но вѣдь это… это нашъ сундукъ… сундукъ, который я уже знаю тридцать лѣтъ… Это сундукъ моего старика… моего отца…»
И ему показалось, что совершилось чудо. Какимъ образомъ старый сундукъ перекочевалъ сюда изъ города Кинешмы, гдѣ отецъ его служилъ почтовымъ чиновникомъ? Можетъ быть, это случайное совпаденіе? Можетъ быть, хозяйка квартиры просто-на-просто купила этотъ сундукъ на толкучкѣ и поставила здѣсь?
Онъ вошелъ въ домъ, никого не встрѣтилъ въ сѣняхъ и повернулъ направо, въ свою комнату. Когда онъ отворилъ дверь, то увидѣлъ, что на старомъ единственномъ креслѣ съ обивкой, превратившейся отъ времени въ лохмотья, лежала скомканная николаевская шинель, а на столѣ чиновничья фуражка, на полу же важно стояли высочайшія кожаныя калоши на фланелевой подкладкѣ, а на кровати лежала во весь ростъ длинная, сухощавая фигура, съ бритымъ, морщинистымъ лицомъ и совершенно бѣлыми, низко остриженными, волосами.
Глаголевъ внимательно взглянулъ на него.
«Батюшка мой пріѣхалъ! — думалъ онъ, стоя передъ кроватью съ скрещенными на груди руками. — Вотъ такъ старина! Рѣшился! Покинулъ Кинешму!»
А старикъ, очевидно, утомленный дорогой, спалъ довольно крѣпко. Онъ лежалъ на спинѣ, заложивъ обѣ руки подъ голову. Ротъ его былъ раскрытъ, и онъ легонько похрапывалъ. На немъ были старый, очень поношенный вицмундиръ почтоваго вѣдомства и узенькія темныя брюки.
Глаголевъ тихо отошелъ къ столу, поправилъ шинель и сѣлъ въ то же кресло, потому что другого не было. Онъ думалъ, глядя на спящаго старика:
«Вѣдь вотъ, никакъ не могъ ожидать… Какъ же это онъ рѣшился? Какъ онъ оставилъ службу, которую не покидалъ столько десятковъ лѣтъ? Вѣдь онъ, кажется, въ теченіе всего этого времени не манкировалъ ни одного дня. За всю свою жизнь никогда не болѣлъ. Здоровый человѣкъ, крѣпкій, стараго фасона, какихъ теперь нигдѣ не встрѣтишь. И консерваторъ до мозга костей! — съ улыбкой продолжалъ размышлять Глаголевъ. — Излюбилъ свою Кинешму и во всю жизнь никогда изъ нея не выѣзжалъ. Какъ же онъ рѣшился?»
Онъ старался сидѣть смирно, чтобъ движеніемъ, отъ котораго старое кресло непремѣнно должно было неистово заскрипѣть, не разбудить старика. Но вотъ старикъ проснулся, протеръ глаза и сѣлъ. Глаголевъ всталъ.
— Аристархъ, это ты?
Глаголевъ быстро подошелъ къ нему, они обнялись.
— Когда это вы? Зачѣмъ? Какимъ образомъ? Какъ вы рѣшились? — спрашивалъ Аристархъ.
— Ну, такъ, Москву повидать пріѣхалъ… Прокатиться… Что жъ, мнѣ развѣ нельзя? Развѣ запрещено?
Старикъ улыбался, но, очевидно, говорилъ не искренно. По тону слышно было, что онъ не все говоритъ, и Глаголевъ чувствовалъ это, но не хотѣлъ выдавать этого сразу.
«Самъ проболтается, — думалъ онъ, — не выдержитъ».
Онъ спросилъ про мать.
— Живетъ, ничего! — отвѣтилъ старикъ. — Кланяется тебѣ, цѣлуетъ тебя…
— А сестра?
— Замужъ вышла.
— Вотъ какъ! За кого же?
— А помнишь, чиновничекъ у насъ на почтѣ былъ, Налимовъ?
— А, такой сѣрый?
— Ну, зачѣмъ же онъ сѣрый? Онъ рыжій, а не сѣрый… Жалованья получаетъ двадцать семь рублей пятьдесятъ копѣекъ въ мѣсяцъ. Маловато, ну да ничего, проживутъ.
— Но вы… Въ самомъ дѣлѣ, какъ же вы рѣшились оставить Кинешму, ваше почтовое отдѣленіе, вашъ просиженный стулъ? Это для меня совсѣмъ непонятно…
— А-а… Хе… Я, братъ, тово… въ отставку вышелъ! — признался, наконецъ, старикъ.
— Вотъ въ чемъ дѣло!
— Да, Аристархъ, вышелъ… Сорокъ пять лѣтъ служилъ… Хотѣлъ дотянуть до полувѣка, да ужъ трудно стало… Особенно денежные пакеты… Сургучемъ плохо владѣю; рука, знаешь, дрожитъ, онъ и расплывается по всему конверту… Да и неловко, — другимъ надо дорогу дать. Многіе такъ въ глаза и смотрятъ и словно говорятъ: скоро ли ты ноги протянеть, да вакансію освободишь? Вотъ я и подалъ въ отставку. Что жъ, полную пенсію получаю… Немного, правда, очень немного, а все же… заслужилъ…
— Тяжело вамъ будетъ теперь!
— Тяжело. Это что и говорить… Придется квартиру оставить, да поменьше взять…
Глаголевъ задумался. Кажется, это очень простыя слова: оставить квартиру и взять другую — поменьше, но въ устахъ его отца они имѣютъ особенное значеніе… Этотъ маленькій домикъ, сорокъ пять лѣтъ тому назадъ, когда отецъ его женился и вступилъ на службу въ почтовое отдѣленіе, стоялъ еще за городомъ, почти среди поля, но теперь тамъ выросъ городъ, и онъ стоитъ чуть не въ центрѣ. Сорокъ пять лѣтъ въ одномъ домѣ! Въ каждомъ углу, въ каждой точкѣ что-нибудь пережито, со всѣмъ этимъ люди сроднились, и бросить это мѣсто, когда, можетъ быть, осталось всего нѣсколько лѣтъ жизни и придется бросить и самую землю, и все, что остается на ней… Это должно быть очень тяжело…
Онъ молчалъ, и старикъ тоже не говорилъ ни слова, и обоимъ сдѣлалось неловко. Глаголевъ спросилъ:
— Ахъ, да, а что же дядя, Гордій Матвѣевичъ? Попрежнему одинокъ и скаредничаетъ?
— Нельзя такъ говорить про дядю, Аристархъ! — внушительно сказалъ ему старикъ. — Нельзя! Онъ не скаредничаетъ, нѣтъ, а такой ужъ у него характеръ… Да, да, все по-старому. На службу ходитъ… Что жъ, онъ моложе меня на четыре года… Живетъ одинъ, прислуги не держитъ… Ѣстъ все только холодное да сухое… И все, бѣдняга, желудкомъ страдаетъ.
— Да какъ же ему не страдать, когда онъ отъ скупости впроголодь живетъ? Такъ вы въ отставкѣ… Такъ, такъ.
Глаголевъ вдругъ съ живостью поднялся и заговорилъ какъ будто новымъ тономъ:
— Ну, старина, а еще что, — а? Ну-ка, договаривайте. Вижу, что у васъ еще что-то есть на душѣ.
Старикъ заволновался, и голова его затряслась.
— Нѣтъ, что же еще? Больше ничего, право, ничего…
— Э-э, не хотите… Ну такъ, можетъ, я самъ угадаю, а? Подумали вы съ матерью: вотъ теперь мы въ отставкѣ, пенсія скудная, а сынъ два факультета кончилъ, третій началъ. Не довольно ли ему учиться? Не пора ли ему взять мѣсто да старикамъ помогать? Такъ, что ли?
— Что ты, что ты, Аристархъ! Экія слова, экія слова! — восклицалъ старикъ, и глаза его такъ и забѣгали, какъ у человѣка пойманнаго. Аристархъ это отлично видѣлъ и уже болѣе не сомнѣвался.
Разумѣется, это было такъ. Старики подумали о томъ, что имъ приходится мѣнять насиженное гнѣздо на новое и урѣзывать жизнь на каждомъ шагу, и вспомнили о сынѣ. Сынъ у нихъ былъ странный человѣкъ. Въ университетъ онъ поступилъ уже лѣтъ пятнадцать тому назадъ. Никто не скажетъ, что у него нѣтъ способностей; былъ онъ сперва математикомъ и шелъ очень медленно, засиживался на каждомъ курсѣ. Кончилъ, но мѣста не взялъ, а поступилъ на филологическій и на него потратилъ лѣтъ семь. А когда его кончилъ, опять мѣста не захотѣлъ брать, а сдѣлался юристомъ. Почему онъ такъ поступалъ — старики понять не могли. Имъ онъ ничего не стоилъ, никогда отъ нихъ рубля не взялъ. Жилъ онъ кое-какими кондиціями, одѣвался плохо, ѣлъ не важно, часто даже голодалъ, но не хотѣлъ мѣнять эту жизнь на другую.
— А это правда, правда, старина! — говорилъ Глаголевъ. — Пора, пора и мнѣ запрячься. Пора! Ну, что-жъ, должно быть, и мѣсто приглядѣли? а? И съ начальствомъ переговорили?
— А мѣсто-таки есть! — сказалъ старикъ, значительно оживляясь. — У насъ въ прогимназіи вакансія учителя русскаго языка, вѣдь ты филологъ, можешь?
— Могу, могу, родитель! Всякимъ языкамъ могу обучить. Эхъ, только жаль, жаль…
— Но что же тебѣ жаль, Аристархъ? Вѣдь ты Богъ знаетъ, какъ живешь; посмотри, что у тебя есть. Какое тебѣ удовольствіе такъ жить, никакъ я не могу понять этого.
— Какое? А свобода? Моя свобода! Правда, что я ѣмъ впроголодь, живу въ сараѣ, одѣваюсь какъ попало. Такъ вѣдь зато же я ни отъ кого не завишу, я свободенъ, какъ птица. Вы посмотрите, какая разница! Ну, я стану учителемъ, сейчасъ у меня начальство явится: директоръ, инспекторъ, тотъ, другой, третій. Надѣвай вицмундиръ, являйся по звонку, а на Новый годъ и въ именины ходи съ поздравленіемъ, свои взгляды держи при себѣ, а чуть выскажешь неугодное, сейчасъ суровый видъ, замѣчаніе и разныя тамъ непріятности. А товарищи другъ другу завидуютъ, другъ на друга косятся, подкапываются… Вѣдь это все противно, отецъ! А тутъ у меня никого нѣтъ. Наше университетское начальство, оно до меня не касается, оно учитъ и только. Товарищи — славные малые; молодежь, честность, прямота, простота… Они еще не тронуты жизнью, не испорчены, Вотъ что тянетъ меня сюда, славный мой старикъ! Поняли вы теперь, а?
Старикъ сидѣлъ на кровати, опустивъ голову.
— Такъ, такъ… Это понятно… Вольный характеръ… Да… Ну, что-жъ… коли такъ… живи, Аристархъ, какъ знаешь, живи… Не хочу лишать тебя свободы!
Глаголевъ ходилъ по комнатѣ и обдумывалъ положеніе. Жаль ему было и своей вольной студенческой жизни, но жалѣлъ онъ и стариковъ. Имъ овладѣла нерѣшительность; но, наконецъ, онъ ощутилъ какую-то необыкновенную твердость.
— Ладно, — сказалъ онъ, обращаясь къ старику, — только ужъ вы, отецъ, больше не возражайте; я рѣшилъ. Ѣдемте домой. Беру мѣсто. Будемъ жить вмѣстѣ. Надо же когда-нибудь и этого попробовать.
Старикъ съ трудомъ поднялся и раскрылъ объятія.
— Спасибо, Аристархъ, спасибо. Я тебѣ скажу, — не изъ-за меня это, а изъ-за матери твоей. Она какъ подумала о томъ, что переѣзжать надо да прислугу нашу единственную на старости лѣтъ отпускать, такъ и разрыдалась, и ничѣмъ я ее успокоить не могъ, и это я тихонько отъ нея къ тебѣ поѣхалъ. Солгалъ ей, сказалъ, что въ Кострому за отставкой, за бумагой, ѣду, а самъ сюда. Такъ-то вотъ…
На другой день Глаголева видѣли въ университетской канцеляріи: онъ забиралъ свои дипломы. Въ коридорѣ его обступили товарищи. Между ними онъ походилъ на добраго льва, явившагося среди стада козъ. Все это была юная молодежь, безусая, безбородая.
— Какъ? неужели? да можетъ-ли это быть? — слышалось со всѣхъ сторонъ. — неужели Глаголевъ рѣшился?
Тутъ были студенты всѣхъ курсовъ и факультетовъ. Всѣ знали Глаголева, какъ вѣчнаго студента, какими-то кровными узами связаннаго съ университетомъ. Нѣсколько поколѣній вступили и вышли на его глазахъ. Многіе изъ его товарищей были его профессорами. Въ университетѣ онъ былъ свой человѣкъ, и странно было даже представить себѣ университетъ безъ Аристарха Глаголева.
Какъ старый студентъ, знающій всѣ ходы и порядки, онъ стоялъ въ центрѣ всего студенчества, всѣхъ студенческихъ затѣй. Безъ него не устраивалось ни одного концерта, ни одной подписки. Всѣ недоразумѣнія съ профессорами, съ начальствомъ проходили черезъ его руки. Онъ отправлялся къ профессору, хлопоталъ, просилъ. По этой части за нимъ числился не одинъ подвигъ.
— Да, братцы, — отвѣтилъ товарищамъ Глаголевъ, — уѣзжаю, мѣсто беру. Родителей кормить буду. Пора, пора, други мои, прощайте!
И всѣ поняли, что Глаголевъ говоритъ это серьезно, и прощались съ нимъ.
Вечеромъ того же дня въ чистенькомъ дворѣ, за Дѣвичьимъ полемъ, собралось душъ пятьдесятъ студентовъ. Возокъ стоялъ у крыльца, на немъ возвышался старый сундукъ, обитый жестью, и другой поновѣе, принадлежавшій Аристарху. Скоро старикъ съ сыномъ вышли изъ дома, Аристархъ жалъ всѣмъ руки и обнималъ товарищей, а старикъ съ грустной усмѣшкой смотрѣлъ на это прощанье. Онъ видѣлъ, какими кровными узами связанъ его сынъ со студентами, и ему было какъ-то совѣстно, что онъ лишаетъ сына всѣхъ прелестей свободной жизни.
Студенты галдѣли, шумѣли; раздавались пожеланія; и вотъ возокъ двинулся съ мѣста, выкатился изъ двора; стали махать платками и шапками и, наконецъ, разстались совсѣмъ.
«Прощай, Москва! прощай, alma mater[1]! прощай, моя студенческая свобода!» — мысленно произнесъ Аристархъ, послѣдній разъ оглянувшись на товарищей, но не сказалъ этого вслухъ, потому что не хотѣлъ огорчить отца.
Съ отцомъ у него были особыя отношенія. Онъ любилъ старика, уважалъ стойкость, съ которой онъ просидѣлъ сорокъ пять лѣтъ чуть-ли не на одномъ стулѣ въ почтовомъ отдѣленіи, преклонялся передъ его скромностью и способностью довольствоваться малымъ. Но никогда между ними не обнаружилось ни одного общаго взгляда; да и какіе взгляды могли быть у человѣка, такъ неподвижно прожившаго всю свою долгую жизнь? Этотъ человѣкъ ни разу въ жизни не отступилъ отъ своихъ обычныхъ правилъ.
Помнилъ Аристархъ, — это было воспоминаніе дѣтства, — какъ его отецъ, тогда еще далекій отъ теперешней дряхлости, вставалъ каждый день въ семь часовъ, гулялъ по маленькому садику, примыкавшему къ дому, пилъ чай и отправлялся на службу. Тамъ онъ сидѣлъ до четырехъ часовъ, потомъ приходилъ домой, обѣдалъ, часикъ валялся на диванѣ, шелъ къ пріятелю, жившему черезъ домъ, а иногда тотъ приходилъ къ нему, — они садились за столикъ, разрисованный шахматными квадратиками, и играли въ шашки, пока не стемнѣетъ и не зажгутъ свѣчи. Тутъ приносили чай, завязывался тягучій разговоръ о почтовыхъ порядкахъ, о городскихъ дѣлахъ, которыя изо-дня-въ-день и изъ-года-въ-годъ были все одни и тѣ же, а часовъ въ девять, въ десять въ домѣ все затихало, гасились огни, и всѣ укладывались спать, — и такъ каждый. день, такъ прожито сорокъ пять лѣтъ.
Года три тому назадъ Аристархъ, рано закончивъ лѣтнія кондиціи, побывалъ на родинѣ и нашелъ тамъ ту же самую жизнь, безъ всякихъ перемѣнъ. Шахматная доска поистерлась, на ней едва были видны квадратики и трудно было различать цвѣта, но пріятели, оба уже сѣдые, съ морщинистыми лицами, сгорбленные, наизусть знали, гдѣ черное, гдѣ бѣлое поле, и играли больше по памяти. И всѣ ихъ взгляды, все міросозерцаніе были такъ же тусклы, какъ эта истершаяся шахматная доска.
Аристархъ даже не пробовалъ дѣлиться со стариками своими взглядами. Эти взгляды ужаснули бы ихъ. Когда его разспрашивали, онъ просто говорилъ:
— Такъ, что-то не вышло… Хочу поучиться еще… Это никогда не мѣшаетъ…
— А служить? — спрашивали его. — Надо же начать когда-нибудь.
— Это еще успѣется, — отвѣчалъ онъ. — Куда мнѣ торопиться?
— Однако… пора подумать тебѣ и о гнѣздѣ. Въ твои годы другіе уже дѣтей имѣютъ…
— Къ этому у меня нѣтъ склонности. Притомъ это всегда бываетъ невзначай. Случится, женюсь, а не случится — и такъ проживу.
Словомъ, онъ старался отдѣлаться по возможности неопредѣленными и ни къ чему не обязывающими отвѣтами.
Къ матери онъ питалъ нѣжныя чувства. Ему когда-то казалось, что въ ней есть какіе-то задатки, какое-то смутное стремленіе къ чему-то высшему и живому; въ давніе годы, когда онъ едва только вышелъ изъ дѣтства и когда его живая натура уже не была въ состояніи довольствоваться этой мертвой, застывшей жизнью, онъ замѣчалъ, что у матери иногда являлось какое-то безпокойство, недовольство окружающимъ: она вздыхала и глаза ея загадочно смотрѣли куда-то вдаль, какъ бы чего-то искали. Въ такія минуты онъ подолгу смотрѣлъ на нее, и ему казалось, что между ними есть что-то общее, что-то такое, чего никто другой не пойметъ. Но эти тихіе порывы были смутны и ничѣмъ яснымъ не проявлялись, и потомъ все это заглохло, и мать его сдѣлалась парой старику во всѣхъ отношеніяхъ.
Теперь, послѣ его объясненія въ Москвѣ, старикъ сказалъ такія слова, которыя какъ будто означали, что онъ его понялъ. Но Аристархъ на этотъ счетъ не заблуждался. Гдѣ ему понять? Да ему вѣдь чужды всѣ эти мысли и слова, которыя никогда во всю его жизнь вокругъ него не произносились. Можетъ быть, онъ только почувствовалъ, и то больше потому, что любилъ сына, — почувствовалъ, что лишаетъ его чего-то важнаго.
Такъ думалъ Аристархъ, когда возокъ катился по ровной сухой дорогѣ; но скоро онъ подавилъ въ себѣ эти мысли. Къ чему? Разъ онъ рѣшилъ отдать себя старикамъ, пожертвовать для нихъ вольной студенческой жизнью, которую онъ любилъ больше всѣхъ формъ жизни, то нечего было возвращаться къ этому и говорить. И у него не было подавленнаго вида, онъ ѣхалъ съ веселымъ сердцемъ, бодрый, и всю дорогу старался разговорить и развеселить старика.
Прошла весна, минуло и лѣто. Въ августѣ студенты съѣхались въ Москву размѣстились по квартирамъ и стали посѣщать университетъ. Все шло, какъ всегда, изо-дня-въ-день.
Но всѣми ясно чувствовалось, что въ университетскихъ коридорахъ какъ бы чего-то недостаетъ. Аристархъ былъ слишкомъ замѣтной величиной среди товарищей, чтобы они могли такъ скоро свыкнуться съ его отсутствіемъ. Бывали случаи, что ощущалась даже какъ бы нѣкоторая растерянность. Въ сентябрѣ выяснилось, что десятка два товарищей-бѣдняковъ не могутъ заплатить за лекціи и не обладаютъ правомъ быть освобожденными отъ платы. У нихъ были и отцы, и матери, и тѣмъ не менѣе они ничего не имѣли; надо было устроить концертъ, какое-нибудь чтеніе, чтобы то ни было, лишь бы только собрать для нихъ деньги. И никто не умѣлъ этого сдѣлать. Подобныя вещи лежали всецѣло на Глаголевѣ. Не удалось собрать и половины того, что было надо.
На каждомъ шагу отсутствіе Глаголева давало себя знать. Даже въ аудиторіи было какъ-то скучно; никто не умѣлъ такъ слушать и такъ толковать профессорскія лекціи. Правда, Аристархъ рѣдко посѣщалъ аудиторіи, но зато его посѣщенія всегда придавали особый интересъ лекціи. Онъ вступалъ въ разговоръ съ профессоромъ, возбуждалъ интересные вопросы.
Товарищескіе споры были не такъ горячи; въ нихъ не замѣчалось прежней живости. И тутъ Глаголевъ придавалъ имъ душу. Вѣдь онъ участвовалъ въ этого рода спорахъ въ продолженіе четырнадцати лѣтъ, тогда какъ другіе были новички; но особенно замѣтно было его отсутствіе на студенческихъ вечеринкахъ, потому что онъ умѣлъ и пить, и веселиться какъ настоящій старый студентъ.
Это было въ концѣ сентября. Стоялъ пасмурный день, въ городѣ запахло осенью.
Въ плохонькомъ трактирчикѣ, гдѣ большею частью обѣдали студенты, часа въ два собралось изрядное общество. Въ трактирѣ была особая длинная комната, вся уставленная столиками, куда никто не заходилъ, кромѣ студентовъ. И вотъ дверь отворилась, и на порогѣ появилась гигантская, крѣпко сложенная фигура, съ огромной бородой. Сѣдой клокъ, прорѣзывавшій ее посрединѣ, сталъ шире, лысина надо лбомъ замѣтнѣе.
— Глаголевъ! Глаголевъ! Аристархъ Глаголевъ! — послышалось со всѣхъ сторонъ, и въ комнатѣ вдругъ произошла какая-то безтолковщина.
Всѣ вскочили съ мѣстъ, все перепуталось. Глаголева окружили, начались объятія, рукопожатія, поцѣлуи.
— Какимъ образомъ? откуда? — спрашивали его. — Погостить пріѣхалъ? Соскучился?
— Какой тамъ погостить! — отвѣчалъ Аристархъ. — Совсѣмъ пріѣхалъ, совсѣмъ. Сейчасъ въ канцеляріи былъ и на тотъ же второй курсъ опредѣлился. Вѣдь я тогда не додержалъ экзаменовъ… Эхъ, други мои, — восклицалъ Глаголевъ, — какъ же мнѣ хорошо вдругъ стало съ вами! А я ужъ думалъ, что окаменѣвать начну. Еще одинъ мѣсяцъ — и запилъ бы, ей-ей, запилъ бы горькую!
Уже онъ сидѣлъ за своимъ любимымъ столикомъ у окна, къ нему придвинулись и другіе, и онъ разсказывалъ исторію своего возвращенія.
— Рѣшилъ я тогда кормить родителей, — повѣствовалъ Аристархъ. — Нельзя, это обязанность, други мои. Очень ужъ жалко стало старцевъ. Ну, вотъ, взялъ мѣсто, соорудилъ себѣ вицмундиръ, напялилъ и сталъ юношество обучать россійской грамматикѣ. Оно бы ничего. Начальство попалось доброе, товарищи милые. Мелюзга — тоже народъ хорошій, даже любить меня стали. Только какъ завелась эта машина, други вы мои… Каждый день одно и то же… Что есть имя существительное? что есть имя прилагательное? что есть глаголъ?.. Такъ началъ я чувствовать, что каждый часъ мнѣ въ голову кто-то по гвоздику вбиваетъ. И оно, пока занятъ, еще ничего, но какъ только свободный часъ, такъ сію минуту охватываетъ тебя тоска по свободѣ, по товариществу, по моему пустому сараю за Дѣвичьимъ полемъ, по кухмистерской, по университетскимъ коридорамъ, по аудиторіямъ, по нашимъ горячимъ спорамъ, по нашимъ вечеринкамъ, по всему юному, здоровому, безпечному, прямому и честному… И загрустилъ я, такъ загрустилъ, что думалъ, утоплюсь, ей-ей! И вдругъ судьба послала мнѣ улыбку. Дядюшка мой — странный былъ человѣкъ, скаредный, всю жизнь копилъ, и я за это не одобрялъ его, а теперь каюсь и одобряю, — да, такъ дядюшка мой, Гордій Матвѣевичъ, вдругъ взялъ и скончался и оставилъ моимъ родителямъ цѣлыхъ двѣнадцать тысячъ рублей наслѣдства, которые скопилъ за всю жизнь. А это вѣдь въ нашей палестинѣ огромныя деньги. Ну, вотъ, увидѣлъ я, что стариковъ больше кормить не надо, и сейчасъ же въ отставку, забралъ свои пожитки и сюда. И вотъ теперь, други мои, я опять съ вами, опять я студентъ и такъ думаю, что по природѣ своей вѣчнымъ студентомъ и останусь и, можетъ быть, на этомъ поприщѣ и дни свои окончу. Славное поприще, ни на что не промѣняю его. За товарищество! за вольную студенческую жизнь! за науку! — возвысивъ голосъ, закончилъ Аристархъ, поднявъ кверху руку, въ которой былъ стаканъ съ чистѣйшей водой.
Поднялся шумъ, привѣтственныя восклицанія, смѣшанныя съ веселымъ смѣхомъ, огласили комнату. Стаканы съ водой потянулись къ Аристарху, раздались чоканья.
Но скоро вода въ стаканахъ замѣнилась виномъ, и долго въ этотъ вечеръ не смолкали звонкіе голоса въ длинной комнатѣ плохого трактирчика.
Примѣчанія
править- ↑ лат. Alma mater — буквально «благая мать», эпитетъ родного учебного заведенія. Прим. ред.