Вечный узник (Ивченко)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| Вѣчный узникъ : Очерки школьнаго быта |
| Источникъ: Ивченко В. Я. Всѣ цвѣта радуги. — СПб.: Типографія А. С. Суворина, 1904. — С. 261. |
I
правитьШтабъ-ротмистръ Славковъ, занимавшій въ училищѣ должность смѣннаго офицера, какъ-то сразу не взлюбилъ юнкера Шемарина. Какъ и почему это случилось, никому не было извѣстно, меньше всего, я думаю, Шемарину.
Всѣ юнкера дѣлились на смѣны по своимъ способностямъ къ ѣздѣ. Каждой смѣной завѣдывалъ офицеръ какого-нибудь гвардейскаго кавалерійскаго полка, носившій въ первое время свою полковую форму, пока окончательно не переводился въ составъ штата училища. Среди этихъ гвардейскихъ офицеровъ Славковъ былъ единственнымъ армейскимъ уланомъ, попавшимъ по какой-то особой протекціи въ училище. Онъ тяготился своей армейской формой, которая, видимо, стѣсняла его, и подозрительно приглядывался и прислушивался къ юнкерамъ, которые тоже носили гвардейскую форму. Славкову казалось, что юнкера втихомолку вышучиваютъ его и издѣваются надъ нимъ. И дѣйствительно, юнкера называли его между собою «нашъ арміутъ» и «бурбонище». Славковъ былъ отличнымъ строевикомъ, на-зубокъ зналъ уставъ, лихо ѣздилъ на конѣ и прекрасно фехтовался. Но онъ былъ требователенъ, рѣзокъ и грубъ съ юнкерами.
На училище молодежь смотрѣла, какъ на неизбѣжное чистилище, черезъ которое неминуемо надо было пройти, чтобы попасть въ двери рая, то-есть въ офицеры кавалерійскихъ полковъ. Поэтому юнкерскія души желали прожить два училищныхъ года съ возможною легкостью и беззаботностью, не утруждая себя излишними строевыми занятіями и еще менѣе науками. Славковъ также презиралъ учебную часть, но зато строевыя занятія были для него священнодѣйствіемъ, и онъ не прощалъ плохой строевой ѣзды или уклоненія отъ «пѣше-по-конному». Командиръ эскадрона, тоже прекрасный кавалеристъ и строевикъ, очень любилъ Славкова и такъ же, какъ онъ, считалъ преподаваніе наукъ какимъ-то роковымъ недоразумѣніемъ. Въ этомъ отношеніи онъ даже не стѣснялся говорить юнкерамъ:
— Вы мнѣ по химіямъ и по статистикамъ какіе хотите баллы имѣйте, хотя бы нули: мнѣ до этого дѣла нѣтъ, но ежели по верховой ѣздѣ вы будете неудовлетворительны, насидитесь вы у меня безъ отпуска, будьте благонадежны-съ…
Химію офицеры и юнкера училища почему-то особенно ненавидѣли.
Но юнкеръ Шемаринъ отлично шелъ по химіи и довольно плохо ѣздилъ въ манежѣ, хотя и числился въ первой смѣнѣ. Кажется, эти два обстоятельства и входили главными элементами въ сложную формулу ненависти къ нему Славкова.
Всѣхъ смѣнъ было семь: ординарческая, въ которую входили лучшіе ѣздоки, «подъѣзжавшіе» во время разводовъ съ церемоніей въ Михайловскомъ манежѣ къ государю ординарцами отъ училища, считалась, конечно, образцовою; затѣмъ слѣдовала первая смѣна; недурны были еще двѣ, а остальныя считались слабыми, потому что состояли изъ юнкеровъ младшаго курса, недавно поступившихъ въ училище.
Шемаринъ былъ очень изнѣженнымъ и избалованнымъ юношей, небольшого роста, худощаваго сложенія, съ нѣжнымъ цвѣтомъ лица и слегка завивавшимися бѣлокурыми волосами. Онъ довольно часто прихварывалъ, не то чтобы серьезно, а такъ, больше отъ лѣни и отъ нежеланія усиленно заниматься строемъ. Когда на него находило такое настроеніе, онъ шелъ на «верхнюю площадку», то-есть въ лазаретъ, и самымъ спокойнымъ образомъ просилъ старшаго врача, милѣйшаго и добродушнаго нѣмца въ генеральскомъ чинѣ, «уволить его отъ воздуха». Старшій врачъ очень легко соглашался, чѣмъ приводилъ въ неистовое раздраженіе Славкова.
— Гдѣ юнкеръ Шемаринъ? — спрашивалъ Славковъ у дежурнаго въ манежѣ, передъ тѣмъ какъ начать «гонять смѣну».
— Уволенъ отъ воздуха, г. штабъ-ротмистръ.
Лицо Славкова темнѣло отъ раздраженія.
— А-а… Хорошо-съ!
Юнкера старшаго курса пользовались правомъ ходить въ отпускъ четыре раза въ недѣлю, — впрочемъ тѣ, которые состояли въ первомъ разрядѣ по поведенію.
Юнкеръ Шемаринъ съ методической точностью, съ регулярностью хронометра пользовался своимъ правомъ и считалъ, что дарить отпуски училищу — преступленіе.
Онъ всегда увольнялся отъ воздуха въ неотпускной день; въ отпускной же день неизмѣнно являлся въ дежурную комнату и спокойно произносилъ обычную формулу, установленную для юнкеровъ:
— Г. штабъ-ротмистръ, юнкеръ Шемаринъ желаетъ идти въ отпускъ до девяти часовъ вечера.
Или же:
— До позднихъ часовъ.
Эта послѣдняя формула обозначала — до двѣнадцати часовъ ночи.
Если былъ дежурнымъ Славковъ, то онъ, выслушавъ Шемарина, не давалъ отмѣтки въ отпускномъ листѣ, а, криво усмѣхаясь, спрашивалъ его сладенькимъ голосомъ:
— Какъ ваше здоровье, юнкеръ Шемаринъ?
— Покорнѣйше благодарю. Превосходно, г. штабъ-ротмистръ.
— Неужели? — удивлялся тотъ. — Но вѣдь вы, кажется, были вчера уволены отъ воздуха?
— Такъ точно, г. штабъ-ротмистръ. Сегодня мнѣ лучше, даже можно сказать…
— Нѣтъ, нѣтъ, я васъ не отпущу. Поберегите свое здоровье.
— Но, г. штабъ-ротмистръ, я имѣю право на отпускъ.
— Я не спорю. Вы хотите сказать, что я не имѣю права оставлять васъ безъ отпуска? Вы можете пожаловаться на мое распоряженіе эскадронному командиру. Я вамъ разрѣшаю. Но въ отпускъ вы не пойдете. Я, какъ вашъ офицеръ, обязанъ заботиться о вашемъ здоровьѣ.
И вдругъ, мгновенно свирѣпѣя, онъ дико вскрикивалъ:
— Ступайте-съ!
Конечно, до жалобъ не доходило, во-первыхъ потому, что этого не было въ обычаѣ, а во-вторыхъ потому, что все равно ни къ чему не повело бы. Самъ командиръ эскадрона очень любилъ «беречь здоровье юнкеровъ», уклонявшихся отъ строевыхъ занятій.
II
правитьВъ томъ году разводы въ Михайловскомъ манежѣ начались очень рано, со второй половины октября.
За нѣсколько дней до развода ординарцы, — эстандартъ-юнкеръ, юнкеръ и офицеръ, — назначенные для подъѣзда къ государю, усиленно занимались въ манежѣ ѣздой и барьеромъ, а юнкера, назначенные въ пѣшій строй, — ученіемъ и «ломкой фронта».
Въ составъ разводного взвода былъ назначенъ и Шемаринъ.
Не знаю, какъ теперь, а тогда существовала странная привилегія, которою пользовались только пажи и наше училище. Въ то время, какъ другія училища — пѣхотныя и артиллерійское — отправлялись въ манежъ въ строю, подъ начальствомъ офицеровъ, нашимъ юнкерамъ было разрѣшено ѣхать на извозчикахъ, лишь бы быть въ манежѣ во-время. Мы одѣвали каски съ бѣлымъ султаномъ, чакчиры съ красными «генеральскими» лампасами и красные лацкана на грудь и въ полной амуниціи, съ лядунками и шашками, ѣхали въ манежъ. Ружья же наши доставлялись туда на подводѣ.
Передъ отправленіемъ въ манежъ юнкера являлись къ своему офицеру, который осматривалъ ихъ обмундированіе и затѣмъ отпускалъ.
Шемарину Славковъ отрывисто сказалъ:
— Вамъ надо подстричься. И, пожалуйста, чтобы этихъ завитковъ кондитерскихъ и сіянія не было. Выстричь сіяніе!
Онъ указалъ перстомъ на вьющіеся волосы и, какъ всегда, придя въ мгновенное негодованіе, рѣзко крикнулъ:
— Подъ гребенку-съ!
— Слушаю, г. штабъ-ротмистръ.
— Ступайте.
Шемаринъ вышелъ.
У училищныхъ воротъ по воскресеньямъ, да и въ будніе дни, всегда стояли «лихіе ваньки» и немилосердно лупили съ юнкеровъ, зная ихъ повадки.
— Пожалуйте, г. корнетъ! — кричали они наперебой. — Лихо прокачу.
Если юнкеръ оказывался «звѣремъ», то онъ за одно уже это лестное, хотя и ошибочное названіе «корнета», прибавлялъ извозчику лишнихъ два двугривенныхъ. А извозчики удивительно ловко умѣли отличать корнетовъ отъ «звѣрей» и всегда «звѣрей» льстиво называли корнетами, а корнетовъ — графами.
— Пожалуйте, графъ! Прокачу, ваше сіятельство!
Шемарина встрѣтилъ знакомый извозчикъ и крикнулъ ему:
— Въ манежъ — пожалуйте! Галопомъ повезу!
— Мнѣ еще нужно къ парикмахеру.
— На Морскую? Пожалте!
Шемаринъ поѣхалъ.
Въ парикмахерской его встрѣтилъ хозяинъ-французъ, который былъ въ этотъ день необыкновенно болтливъ. О чемъ, о чемъ онъ только ни говорилъ! И такъ какъ говорилъ занимательно, то Шемаринъ его положительно заслушался.
Французъ предложилъ ему послѣ стрижки сдѣлать lotion[1], потомъ friction[2], потомъ вытиралъ его одеколономъ, пудрилъ лицо, мазалъ брови брильянтиномъ, а les soupçons des moustaches[3] совѣтовалъ подвить щипцами, увѣряя, что они тогда будутъ plus prononcées[4].
Словомъ, когда Шемаринъ вышелъ изъ парикмахерской въ свѣжемъ, надушенномъ и выстриженномъ видѣ и взглянулъ на часы, только ахнулъ и поблѣднѣлъ, какъ снѣгъ.
Было безъ десяти минутъ часъ! А разводъ начинался въ часъ и въ манежѣ надо было быть ровно за часъ до развода! Государь никогда не опаздываетъ въ манежъ… Боже! Что теперь будетъ, что будетъ!
Всѣ эти мысли вихремъ пронеслись въ его головѣ, и въ глазахъ у него помутилось.
Онъ вскочилъ въ пролетку и, задыхаясь, сказалъ:
— Скорѣй! Опоздалъ… Цѣлковый на чай!
— Я и то думаю, что это молъ графъ будто опаздываетъ! — говорилъ извозчикъ, настегивая лошадь.
— Молчи! — крикнулъ ему Шемаринъ, — и безъ тебя тошно! Лупи, говорятъ тебѣ, въ мою голову.
Такъ они скакали по Морской, по Невскому и другимъ улицамъ, обращая на себя вниманіе городовыхъ и, наконецъ, низкое зданіе манежа очертилось передъ глазами Шемарина, которому весь этотъ путь показался прямо-таки безконечнымъ.
Но тутъ случилось нѣчто ужасное!
Извозчичья лошадь неслась вскачь, какимъ-то усталымъ «собачьимъ галопомъ»; городовые, околоточные и жандармы неистово махали руками и что-то кричали извозчику Шемарина, стараясь заградить ему путь и свернуть его въ сторону, а самъ Шемаринъ увидѣлъ, какъ стоявшій у тяжелыхъ и открытыхъ воротъ манежа дневальный вдругъ обернулся къ темному отверстію воротъ и громко крикнулъ:
— Его императорское величество изволитъ ѣхать!
И тотчасъ же изъ манежа донеслись глухіе крики:
— Смирно! На пле-чо! На кра-улъ!
Шемаринскую пролетку обогналъ экипажъ государя.
Сердце упало у бѣднаго юнкера. Большихъ усилій стоило ему поднять къ каскѣ точно парализованную руку. И ему показалось, что, пока онъ отдавалъ честь, государь взглянулъ на него и чуть замѣтно улыбнулся.
Шемаринъ у воротъ Михайловскаго манежа очутился одновременно съ государемъ.
Какъ только государь вошелъ въ двери, Шемаринъ незамѣтно шмыгнулъ за нимъ, направляясь за задними рядами войскъ къ своему взводу.
И пока онъ шелъ, онъ слышалъ, какъ играли встрѣчу, гимнъ, какъ войска поочереди отвѣчали:
— Здравія желаемъ, ваше императорское величество! — и быстро перестраивались къ церемоніальному маршу, занимая свои мѣста въ очереди.
Со взводомъ училища, кромѣ эскадроннаго командира, который былъ на лошади, находился Славковъ.
Оба встрѣтили его грозными, молніеносными взглядами, а Славковъ прошипѣлъ:
— Молодецъ! А? Каково? Съ государемъ!
Взводъ зашелъ лѣвымъ плечомъ впередъ, раздались звуки церемоніальнаго марша. Шемаринъ еле успѣлъ схватить отъ служителя ружье и встать въ пустое мѣсто, оставленное ему въ задней шеренгѣ, хотя онъ назначенъ былъ въ переднюю. Но такъ какъ его при повѣркѣ не было, то въ переднюю поставили запаснаго юнкера.
Проходившее училище удостоилось царскаго спасибо, а ординарцы — особой похвалы государя. Всѣ начальствующіе были такъ довольны, что не вспомнили о Шемаринѣ до самаго возвращенія взвода въ училище.
Но здѣсь вспомнили.
Юнкеровъ послѣ развода распускали въ отпускъ до позднихъ часовъ, а Шемарина позвали къ эскадронному командиру.
Эскадронный командиръ, высокій, стройный красавецъ полковникъ, встрѣтилъ его, что называется, въ штыки.
— Вы теперь ужъ являетесь на разводъ одновременно съ государемъ императоромъ? — началъ онъ злобнымъ голосомъ. — Это ново и оригинально Гдѣ вы были?
— Г. полковникъ…
— Гдѣ вы были?!
— У парикмахера, г. полковникъ. Г. штабъ-ротмистръ приказалъ мнѣ постричься… Было много народу… извозчикъ плохой…
— Вы сдѣлаете то, что я долженъ буду отмѣнить льготу нашему училищу и не буду отпускать юнкеровъ на извозчикахъ, а прикажу водить строемъ. Скандалъ! А еще корнетъ! Да вы хуже всякаго «звѣря»!
Онъ самъ настоящимъ звѣремъ уставился на верхнюю губу Шемарина:
— Отростили бы усы, а потомъ бы ихъ завивали! Скандалъ! Всему училищу скандалъ! Никогда этого не было, да и не можетъ быть, чтобы юнкеръ осмѣливался пріѣхать на разводъ послѣ государя императора. Позоръ!
— Г. полковникъ…
— Молчать! Отростите-ка усы! А чтобы отростить усы — нужно время. Безъ отпуска до Новаго года!
Это было жестокимъ наказаніемъ. Въ особенности потому, что на эти два съ половиною мѣсяца безвыходнаго сидѣнія въ унылыхъ стѣнахъ училища приходилось Рождество.
Но дѣлать было нечего.
Шемаринъ ушелъ отъ эскадроннаго командира, благословляя судьбу за то, что дешево еще, сравнительно, отдѣлался.
Славковъ въ дежурной комнатѣ встрѣтилъ его съ явнымъ злорадствомъ.
— Безъ отпуска? — спросилъ онъ юнкера.
— Такъ точно.
— До какихъ поръ?
— До Новаго года, г. штабъ-ротмистръ.
— Мало! А въ карцеръ?
— О карцерѣ ничего не сказано.
— Напрасно-съ. Ступайте. Завтра будетъ объявлено въ приказѣ.
III
правитьИ потянулись для Шемарина томительные дни сидѣнія въ «школѣ», какъ среди юнкеровъ называлось училище.
Первое время Шемаринъ короталъ долгіе часы послѣ обѣда до вечерняго чая чтеніемъ романовъ, которые ему приносили изъ отпуска добрые товарищи. Это ему, однако, скоро надоѣло, и онъ началъ развлекаться «изводомъ» «звѣрей». Будучи дежурнымъ, будилъ ихъ для развлеченія по ночамъ и дико рычалъ на скромныхъ и робкихъ юношей, самъ скорѣе всего походя на звѣря. Забавлялся, устраивая въ «звѣрскихъ» кроватяхъ провалы, т.-е. вынималъ изъ-подъ матраса двѣ доски, и когда «звѣрь» ложился, то матрасъ проваливался, а «звѣрь» летѣлъ на полъ, сверкая пятками. Это надоѣдало — Шемаринъ дѣлалъ такъ называемые «мѣшки» изъ ихъ одѣялъ, т.-е. складывалъ одѣяла такъ, что «звѣрь» никакъ не могъ вытянуть ногъ и приходилъ въ изступленіе.
Онъ продолжалъ увольняться отъ воздуха и имѣлъ на этой почвѣ столкновенія съ Славковымъ.
— Отчего вы не явились вчера въ манежъ? — спрашивалъ его офицеръ. — Опять уволились отъ воздуха?
— Такъ точно.
— Но сегодня вы здоровы?
— Мнѣ лучше, г. штабъ-ротмистръ.
— Тѣмъ лучше! Сергѣевъ, — кричалъ Славковъ конюху, — привести юнкеру Шемарину Стрѣлу.
— Позвольте, г. штабъ-ротмистръ, моя лошадь Славный, а не Стрѣла.
— Былъ Славный, но вы такъ рѣдко являетесь на ѣзду, что я его отдалъ другому. Надо же кому-нибудь ѣздить на Славномъ. А вы поѣздите на Стрѣлѣ.
Стрѣла была прямо каторжной лошадью, и юнкера считали ее какъ бы орудіемъ пытки. Тугоуздая, лѣнивая, пугливая, съ вѣчно настороженными ушами, при малѣйшемъ шорохѣ кидавшаяся къ барьеру, дававшая ежеминутно «свѣчки» и «козловъ», она была истиннымъ бичомъ плохихъ ѣздоковъ и даже хорошихъ. Юнкеръ оттягивалъ себѣ руки до нытья въ плечѣ и неизбѣжно «закапывалъ рѣдьки», т.-е. падалъ изъ сѣдла. Тогда Славковъ дико кричалъ:
— Стыдитесь свои подошвы показывать! А еще ѣздокъ первой смѣны!
Не успѣвалъ юнкеръ снова усѣсться въ сѣдло, сконфуженный и смущенный, какъ Славковъ щелкалъ бичомъ по ногамъ Стрѣлы, и лошадь опять давала «свѣчку», т.-е. становилась на дыбы, потому что ѣздокъ затягивалъ ей со страха поводья.
— Въ поводья вцѣпились!.. — кричалъ Славковъ. — Вы бы зубами… На двѣ лошади дистанціи, рысью… маршъ! Разъ-два, разъ-два. Смѣна — стой! Сергѣевъ, подыми юнкера, опять «закопалъ рѣдьку»… Я васъ переведу въ четвертую смѣну. Садись — живо. Рысью маршъ! Разъ-два, разъ-два!..
И щелкалъ бичомъ. Это было истинное мученье.
Шемаринъ отдыхалъ по вечерамъ, когда возвращались его товарищи изъ отпуска.
— А… узникъ изъ «Периколы», здравствуй! «Тринадцать лѣтъ не видалъ женщинъ!» Смотри, у тебя на головѣ выросъ мохъ и грибы! Хоть бы ты ножичкомъ проковырялъ стѣну и вышелъ на воздухъ…
— Онъ не любитъ воздуха. Его уволили до Новаго года.
— Хочешь, я тебѣ подарю календарь, и ты будешь, какъ институтка, отмѣчать дни, оставшіеся до отпуска?
— Да будетъ вамъ, — говорилъ Шемаринъ. — Лучше разскажите, гдѣ были?
— Были въ балетѣ. Тамъ я познакомился съ одной балериной… грезовская головка и ножки Венеры. Славная балерина… Она въ кордебалетѣ. Обѣщала подъ видомъ кузины къ намъ въ училище пріѣхать и вызвать меня. Хочешь познакомлю?
— Конечно, хочу.
Но съ этимъ визитомъ балерины, которая танцуетъ въ кордебалетѣ, вышла маленькая исторія.
Она, дѣйствительно, пріѣхала въ одинъ изъ буднихъ дней, когда былъ дежурнымъ Славковъ, и вызвала знакомаго юнкера. И къ тому же пріѣхала не одна, а съ подругой.
Въ училищѣ были странныя правила и своеобразные взгляды. Юнкера пользовались широкой свободой, отпускались чуть не черезъ день, и въ это время могли видѣться съ кѣмъ угодно и какъ угодно. Умудрялись даже кутить въ отдѣльныхъ кабинетахъ, попадая въ модные рестораны съ задняго крыльца. Всѣ, конечно, это знали, но дѣлали видъ, что не знали.
Зато въ самыхъ стѣнахъ училища правила были очень строги. Подъ страхомъ перевода рядовыми въ войска запрещалось употребленіе спиртныхъ напитковъ, и расправа бывала жестокая, если находился служитель, который, за хорошее вознагражденіе, соглашался принести въ училище водку или вино. Точно также свиданія въ пріемной разрѣшались не иначе, какъ только съ родственниками, и каждый разъ съ особаго разрѣшенія дежурнаго офицера.
Когда юнкеру объявили, что двѣ барышни его ждутъ въ пріемной, онъ смутился и позвалъ съ собой Шемарина.
Они отправились въ дежурную комнату къ Славкову.
— Что вамъ, господа?
— Г. штабъ-ротмистръ, — началъ Шемаринъ. — Ко мнѣ пріѣхала тетя изъ провинціи… всего на три дня въ Петербургѣ. Позвольте повидаться въ пріемной.
— Ступайте. А вамъ что, Кроатовъ?
— А ко мнѣ пріѣхала… ку… кузина, двоюродная сестра.
Славковъ внимательно посмотрѣлъ на него.
— Хорошо-съ, ступайте.
Оба вышли и отправились въ пріемную. Кроатовъ самъ пригласилъ въ училище танцовщицу Громову 3-ю, а теперь струсилъ: Громова 3-я была бойкая дѣвушка, блондинка, громко говорившая и еще громче смѣявшаяся. Одѣвалась она экстравагантно, отпускала жаргонныя балетныя словечки, и весь Петербургъ ее зналъ по многочисленнымъ фотографическимъ карточкамъ Бергамаско. Ея подруга, Климова 2-я, была брюнетка съ вздернутымъ носикомъ и сантиментальными глазками, но тоже очень бойкая.
Увидя юнкеровъ, обѣ стали смѣяться.
Кроатовъ познакомилъ Шемарина съ танцовщицами.
— Узникъ, — представилъ онъ. — Узникъ Шемаринъ. «Тринадцать лѣтъ не видалъ женщинъ»…
— Ну, бѣдный… — протянула въ носъ Климова 2-я. — Такъ и сидите въ училищѣ?
— Такъ и сижу.
— Онъ одичалъ, — вставилъ Кроатовъ. — Вы не принесли ножичка?
— Какого ножичка? — спросила Громова 3-я.
— Перочиннаго, чтобы онъ могъ просверлить стѣну, убѣжать изъ училища и попасть въ балетъ, чтобы полюбоваться тетей.
— Какой тетей? У васъ въ балетѣ — тетя? — заинтересовалась Климова.
— Тетя — это вы! — засмѣялся Кроатовъ. — По крайней мѣрѣ, онъ просилъ свиданія съ тетей у дежурнаго офицера.
— Надоѣли страшно! Отвращенный! Я думала вы серьезно, а вы глупости болтаете! Ваше училище похоже на наше. Такая же тоска. И такія же строгія классныя дамы…
— Только въ рейтузахъ, — сказалъ Шемаринъ.
И они начали хохотать безъ всякой причины, потому что были молоды и имъ было весело. Громова разсказывала про балетныя дѣла, про балетмейстера, про режиссера, пересыпала все это словечками и вдругъ сразу смолкла, точно проглотила языкъ.
— Ты что скисла? — спросила Климова.
— Сюда заглянулъ какой-то офицеръ. Слушайте, а я кто? — зашептала она Кроатову.
— Какъ кто? — не понялъ онъ.
— Ну да. Она — тетя. А я — кто?
— Ахъ, да. Вы — кузина.
— Смотрите, онъ опять идетъ!
— Это — Славковъ, — испуганно прошептали юнкера. — Говорите потише.
— Славковъ? Петя Славковъ? — вдругъ захлопала въ ладоши Климова. — Мы его знаемъ, помнишь, Лиза, ужинали?
— Ахъ, какой отвратъ! И онъ-то и есть ваша классная дама?
Но въ это время дверь отворилась, и въ нее заглянулъ Славковъ. Съ серьезнымъ видомъ поклонившись дамамъ, безъ малѣйшей улыбки на лицѣ, онъ извинился и поманилъ къ себѣ Шемарина.
— Извольте прекратить свиданіе. Сейчасъ труба къ обѣду.
И скрылся.
Шемаринъ сказалъ объ этомъ посѣтительницамъ.
— Ахъ, какой жуликъ, сдѣлалъ видъ, что не узналъ насъ! Надоѣлъ страшно! — проговорила обиженно Громова и стала прощаться. — Прощайте, кузенъ! Прощайте, узникъ! Когда выпустятъ васъ изъ каталажки, приходите въ балетъ посмотрѣть, какъ ваша тетя въ нереидахъ передъ китомъ танцуетъ. А меня захотите видѣть, такъ я въ «Конькѣ» не танцую: я въ «сластяхъ» въ балетѣ…
Она не договорила, сильно вздрогнувъ, потому-что на все училище заревѣла сигнальная труба.
— Ахъ, какія страсти! — взвизгнула Громова и зажала уши. — Ну, пойдемъ, тетя Катя, — сказала она Климовой. — Прощайте! Узникъ, полѣзайте опять въ подземелье! Выкатывайся же, Катя.
И обѣ «выкатились» изъ пріемной, какъ сельтерская вода изъ бутылки, и шумно стали спускаться по лѣстницѣ.
Славковъ ходилъ грознѣе тучи.
Послѣ обѣда онъ подошелъ въ упоръ къ Кроатову и сквозь зубы озлобленно сказалъ ему:
— На Рождествѣ безъ отпуска.
— За что же, г. штабъ-ротмистръ?
— За что? — зашипѣлъ онъ. — Вы спрашиваете за что? За балетную кузину. А вы… — обратился онъ къ Шемарину. — На пять дежурствъ! Тоже хотите знать за что? На балетную тетю.
Юнкера ушли въ спальни, повѣсивъ головы.
Теперь были два узника въ ихъ камерѣ.
— Подлецъ! — прошипѣлъ Кроатовъ. — Это онъ изъ ревности.
— Конечно, изъ ревности! — подтвердилъ Шемаринъ. — Вотъ выйду въ офицеры, отобью отъ него Климову, если онъ, дѣйствительно, вздумаетъ за ней ухаживать.
— Все это прекрасно, но вотъ мнѣ теперь нужно отсиживать, да еще на праздникахъ. Прямо — подлость.
— Само собой. И даже весьма гнусная подлость.
IV
правитьНа Рождествѣ училище опустѣло. Юнкера разъѣхались въ отпускъ: кто въ городъ, кто въ Москву, въ Варшаву, а то и еще дальше. Осталось нѣсколько узниковъ, и они проводили время печально, уныло слоняясь по безнадежно длиннымъ коридорамъ и пустымъ теперь площадкамъ.
Кроатовъ утѣшался тѣмъ, что теперь уже скоро пройдетъ Рождество, и къ Новому году онъ будетъ выпущенъ на свободу. Такое же утѣшеніе успокаивало и Шемарина, съ тою разницею, что онъ будетъ свободенъ послѣ Новаго года, по всей вѣроятности, на Крещенье.
Но утѣшеніе — утѣшеніемъ, а дни все-таки тянулись безконечно долго, безъ лекцій, безъ репетицій и безъ строевыхъ занятій. Но еще безконечнѣе тянулись вечера, эти долгіе зимніе вечера, отъ 4 часовъ послѣ обѣда до 9 часовъ, когда подавался вечерній чай.
Шемаринъ и Кроатовъ не разлучались другъ съ другомъ и чинили неистовства двумъ-тремъ «звѣрямъ», такимъ же бѣднымъ узникамъ, какъ они, только еще печальнѣе, потому что они все-таки чувствовали себя хозяевами положенія, а тѣ — илотами.
Послѣ 9 часовъ вечера оба корнета уходили курить. Иногда отъ скуки они затягивали «Звѣріаду» и пѣли разные изъ нея куплеты:
Прощайте, всѣ учителя,
Предметы общей нашей скуки!
Ужъ не заставите вы насъ
Приняться снова за науки!
Прощайте, «звѣри» всѣ толпой,
Безсмысленныхъ барановъ стадо,
Прощайте: васъ корнетъ лихой
Ужъ не подтянетъ такъ, какъ надо…
Прощайте, траверсы, барбеты,
И цѣлыхъ формулъ легіонъ,
Плевать хотятъ на васъ корнеты…
Но куплеты изъ «Звѣріады» надоѣли смертельно, и юнкера бродили по опустѣвшимъ, безлюднымъ дортуарамъ, среди длинныхъ рядовъ коекъ, какъ мухи, наглотавшіяся бумажной отравы.
Наступилъ сочельникъ.
Съ утра шелъ густой снѣгъ, падавшій за широкими окнами спальни, точно медленно спускавшаяся занавѣсь. Рано зажгли огни. Дежурный былъ Славковъ, находившійся въ особенно мрачномъ настроеніи. Нѣсколько разъ въ день обходилъ онъ дортуары, въ которыхъ никого не было, кромѣ нѣсколькихъ юнкеровъ, немедленно вскакивавшихъ при его проходѣ и вытягивавшихся около своихъ коекъ. Для чего онъ дѣлалъ эти обходы со своимъ мрачнымъ видомъ, было неизвѣстно; вѣроятнѣе всего — отъ скуки, которая и его такъ же угнетала, какъ и юнкеровъ. И дѣйствительно, въ этотъ день сочельника мертвое, тихое училище походило на Бастилію, въ которой, среди выкрашенныхъ сѣрой масляной краской стѣнъ, томились преступники, а Славковъ походилъ на сумрачнаго тюремщика, на лицѣ котораго никогда не появляется улыбка. Для полноты иллюзіи не хватало у него только ключей за поясомъ, которые бы печально позвякивали при его обходахъ. Впрочемъ, этотъ недостатокъ восполнялся въ достаточной мѣрѣ звономъ его шпоръ.
Въ одинъ изъ его обходовъ Шемаринъ подошелъ къ нему и сказалъ:
— Г. штабъ-ротмистръ, сегодня сочельникъ, мы сидимъ безъ отпуска, разрѣшите намъ устроить коалицію.
— Хорошо, устраивайте.
И онъ прошелъ мимо.
Коалиціей, на жаргонѣ училищныхъ узниковъ, называлась складчина, которую дѣлали юнкера между собою. Каждый давалъ по два, по три рубля, и посылали служителя на извозчикѣ въ городъ за провизіей, — обыкновенно за сладостями.
На этотъ разъ Шемаринъ, давъ пять рублей на чай служителю, приказалъ ему еще «приволочь подъ полою» бутылку Клико, «ради праздничка». Это дѣлалось не разъ и не два. Всегда узники посылали за шампанскимъ, хотя это и было, конечно, строго запрещено. Но такъ какъ больше одной бутылки пронести было трудновато, а юнкеровъ, распивавшихъ эту бутылку всегда накоплялось три-четыре, то начальство старалось не обращать на это обстоятельство никакого вниманія, тѣмъ болѣе, что пили изъ чайниковъ, разливали въ кружки, около которыхъ, въ видѣ бутафоріи, для приличія всегда клали булки, такъ что походило совсѣмъ на чай, да и такимъ малымъ количествомъ напиться было рѣшительно невозможно. Всѣ офицеры это знали, и всѣ дѣлали видъ, что не знаютъ этого.
И на этотъ разъ все произошло по давно установленному ритуалу. Кроатовъ понесъ коалиціонные товары въ дежурную комнату, какъ это полагалось, якобы для провѣрки. Славковъ взглянулъ на нихъ однимъ глазомъ. По принятому обычаю, ему предложили конфектъ и фруктовъ, и онъ, по примѣру прочихъ офицеровъ, взялъ плиточку миньону и вѣтку винограда, отказавшись отъ груши и вѣжливо поблагодаривъ юнкера.
Вернувшись къ себѣ въ дортуаръ, все это разложили по ночнымъ столикамъ, усѣлись по койкамъ и стали пировать, празднуя сочельникъ. Трубача услали въ буфетъ, откуда онъ принесъ булки, кружки, сахаръ и порцію завареннаго въ чайникѣ чаю. Все это такъ ужъ полагалось, чтобы не было никакого сомнѣнія въ томъ, что чай былъ потребованъ изъ буфета, а также для того, чтобы буфетчикъ, который носилъ у юнкеровъ странное прозвище «мадамъ», получилъ что ему слѣдовало по положенію.
Потомъ чай былъ вылитъ, а на его мѣсто со всевозможной осторожностью налито шампанское, въ которое служитель впустилъ кусокъ льда, добытый заранѣе у лазаретнаго фельдшера, якобы «для компресса». Чайникъ былъ водворенъ среди торта и фруктовъ, и содержимое его разлито по кружкамъ.
Все-таки стало веселѣе на душѣ. Топился каминъ, ярко горѣли газовые рожки, глухо доносился въ дортуары вечерній звонъ церквей, а шампанское напоминало о праздникѣ.
Юнкера шутили и смѣялись, вспоминая Громову 3-ю и Климову 2-ю — виновницъ узничества Кроатова. Пили за ихъ здоровье.
Какъ вдругъ позади раздался звонъ шпоръ: шелъ Славковъ. Всѣ вскочили.
— «Бурбонище» идетъ! — шепнулъ Шемаринъ.
— Съ праздникомъ, господа! — проговорилъ Славковъ.
— Покорнѣйше благодаримъ, г. штабъ-ротмистръ. И васъ также поздравляемъ! Неугодно ли дюшесъ? Или, можетъ быть, кусочекъ мокка?
— Очень благодаренъ, ни того, ни другого.
Всякій другой дежурный офицеръ прошелъ бы мимо, чтобы не портить бѣднымъ узникамъ отдаленную иллюзію праздника. Но Славковъ подозрительно уставился на чайникъ. Богъ его знаетъ, нарочно онъ сдѣлалъ это или случайно, безъ задней мысли, только онъ вдругъ спросилъ:
— Что это у васъ — чай?
Кроатовъ и Шемаринъ быстро переглянулись. Два «звѣря» поблѣднѣли.
— Чай, — отвѣтилъ Шемаринъ.
— Ну, такъ налейте мнѣ полъ-кружки, пить очень хочется.
Кроатовъ нашелся.
— Онъ остылъ, г. штабъ-ротмистръ… Трубачъ! — крикнулъ онъ, — сбѣгай въ буфетъ, принеси свѣжій чайникъ.
Славковъ остановилъ трубача.
— Нѣтъ, нѣтъ! Не надо. Я не люблю горячаго чаю. Налейте мнѣ въ эту кружку.
— Да мы его весь слили…
— Это ничего. Налейте.
Что оставалось дѣлать?
Несчастные юнкера стояли ни живы, ни мертвы. Шемаринъ нагнулъ чайникъ надъ кружкой, которую держалъ въ выжидательной позѣ Славковъ, и уныло взглянулъ на Кроатова.
«Чай» запѣнился и зашипѣлъ.
Кривая усмѣшка легла на губы Славкова.
— Благодарю васъ, довольно, — сказалъ онъ и отхлебнулъ изъ кружки. — Вкусно… весьма вкусно. А скажите, господа, кто посылалъ за этимъ чаемъ?
— Я, — твердо сказалъ Шемаринъ.
— Отлично. Я такъ и предположилъ. — голосъ Славкова становился громче и сердитѣе. — Вы черезъ нѣсколько мѣсяцевъ готовитесь быть офицеромъ, поступите въ полкъ и будете имѣть товарищами — офицеровъ, а подчиненными — нижнихъ чиновъ… Посмотрите, вникните въ то, что вы дѣлаете… — голосъ Славкова звучалъ уже на самыхъ высокихъ нотахъ. — Вы подводите нижняго чина, заставляя его нарушать правила заведенія, подкупаете его деньгами, то-есть, попросту сказать, развращаете. И подводите своихъ товарищей, не говоря уже о томъ, что не щадите самого себя. Плохой изъ васъ выйдетъ офицеръ, г. Шемаринъ!
Онъ помолчалъ, какъ бы собираясь съ мыслями. Молчали и юнкера. Все настроеніе мирнаго, веселаго сочельника мигомъ исчезло.
— Я не желаю знать, кого изъ служителей вы посылали… — началъ опять Славковъ.
«Слава Богу!» — подумалъ Шемаринъ.
— Я не буду взыскивать и съ вашихъ товарищей. Но о вашемъ поведеніи, Шемаринъ, я доложу эскадронному командиру. Нельзя оставлять безнаказаннымъ юнкера, который развращающимъ образомъ будетъ дѣйствовать на своихъ товарищей и нижнихъ чиновъ. Военная служба не заключается въ томъ, чтобы опаздывать на разводы, уклоняться отъ строевыхъ занятій, принимать въ учебномъ заведеніи танцовщицъ и пьянствовать въ стѣнахъ этого заведенія.
— Какое же пьянство? Г. штабъ-ротмистръ, позвольте…
— Молчать! — свирѣпо крикнулъ Славковъ. — Васъ, конечно, переведутъ во второй разрядъ по поведенію и оставятъ безъ отпуска… до Пасхи.
И, позвякивая шпорами, Славковъ удалился съ кружкой въ рукѣ, вѣроятно желая сохранить ее, какъ вещественное доказательство.
— Я его вызову на дуэль, когда выйду въ офицеры, — дрожащимъ голосомъ проговорилъ Шемаринъ.
V
правитьТеперь Шемарина не называли въ училищѣ иначе, какъ «вѣчнымъ узникомъ». Всѣ угрозы Славкова осуществились. Юнкера перевели во второй разрядъ и лишили отпуска… до Пасхи.
Это опять-таки было очень тяжкое наказаніе, и Шемаринъ впалъ въ настоящую тоску. По учебнымъ занятіямъ онъ опустился: пересталъ слушать лекціи, плохо сдавалъ репетиціи. Инспекторъ, очень благоволившій къ нему, сталъ теперь холоденъ и придирчивъ. Отъ тоски и безвыходнаго сидѣнія въ школѣ, Шемаринъ сталъ выкидывать разныя глупости: изводилъ учителей нелѣпѣйшими вопросами, скрывался подъ койкой, вмѣсто того, чтобы идти въ церковь, не являлся на репетиціи, просиживая въ курилкѣ, а на Славкова, даже въ строю, смотрѣлъ съ такой нескрываемой ненавистью, что тотъ весь зеленѣлъ отъ злобы и отводилъ отъ юнкера взгляды.
Прошелъ Великій постъ; на послѣдней недѣлѣ юнкера говѣли; наступили дни Пасхи: снѣгъ таялъ на улицахъ, въ воздухѣ запахло весной, а Шемаринъ все сидѣлъ и сидѣлъ за желтыми стѣнами училища.
Въ одну изъ грустныхъ ночей Пасхальной недѣли ему вдругъ отъ тоски, бездѣлья и безсонницы пришла на умъ сумбурная мысль устроить «похороны» инспектора. Онъ разбудилъ своихъ товарищей по заключенію и двухъ-трехъ «звѣрей» и сообщилъ имъ свою идею. Всѣмъ эта идея очень понравилась. Сняли съ постели одѣяло и укутали въ него три подушки, такъ что вышло похоже на человѣческое тѣло. Достали маленькую подушку и нарисовали на ней лицо инспектора. Чучело положили на койку и понесли черезъ коридоръ, при звукахъ пѣнія «звѣріадныхъ» куплетовъ, въ курилку, для торжественнаго сожженія въ каминѣ.
Дежурный офицеръ проходилъ въ это время по коридору и, увидя эту странную процессію, остановился въ изумленіи.
Прощай и ты, инспекторъ толстый,
Хранитель лекцій и журналовъ…
— заунывно пѣлъ хоръ юнкеровъ, когда раздался громовой голосъ Славкова:
— Стойте всѣ на мѣстахъ!
Мыши, хоронившія кота, растерялись. Чучело мягко шмякнулось на землю. Шемаринъ стоялъ передъ Славковымъ. Почему передъ Славковымъ, когда ему было доподлинно извѣстно, что дежурнымъ офицеромъ былъ въ тотъ вечеръ Ивановскій, старый и добрѣйшій драгунскій капитанъ? Оказалось, они перемѣнились дежурствомъ — такъ ужъ не везло бѣдному Шемарину.
Расправа была коротка: всѣ оставлены безъ отпуска до лагерей!
Но судьба, наконецъ, сжалилась надъ бѣднымъ юнкеромъ. Вскорѣ послѣ этого инцидента Славковъ оставилъ училище, будучи переведенъ въ офицерскую кавалерійскую школу, или, какъ она тогда называлась, въ учебный эскадронъ. Шемаринъ сталъ «подтягиваться» въ ученіи и поведеніи, скоро штрафы были съ него сняты, и «вѣчный узникъ» выпущенъ на свободу.
А впослѣдствіи, по окончаніи лагернаго сбора, его перевели въ первый разрядъ по поведенію и выпустили въ гвардію.