ВѢЧНОЕ-ВѢЧНО.
правитьВѣра Ѳедоровна говорила:
— Тогда я играла Чайку. Стояла я въ темной кулисѣ — это была Я, а сейчасъ пойду туда и буду — Чайка. А онъ подошелъ и сказалъ: — «У моей Нины были такіе же глаза, какъ у васъ». И ушелъ. Я мало встрѣчалась съ нимъ. Помню, въ Крыму… Онъ долженъ былъ на другой день уѣхать, а я просила не уѣзжать. Былъ вечеръ. Молчали. Онъ попросилъ: «Прочтите что-нибудь». Я читала до ночи. Онъ поцѣловалъ мою руку и сказалъ: «Я не уѣду завтра». Но на другой день Чеховъ уѣхалъ…. Мнѣ роль Чайки принесли за нѣсколько дней до спектакля, я не знала пьесы. Въ первый разъ я прочла Чайку въ эту ночь. Всю ночь проплакала. Утромъ я любила Чайку и была она моей — я жила душою Чайки. Они не поняли. Чеховъ убѣжалъ изъ Петербурга. Они не поняли. Чайка моя любимая. Быть Чайкой — мнѣ радость.
И Вѣра Ѳедоровна не говорила больше ничего о — Чайкѣ. — «Я не могу говорить, потому что я очень люблю… Я никогда не читаю Пушкина. Пушкинъ для меня самое большое. И я никогда его не читаю. Разъ какъ-то рѣшилась — письмо Татьяны — и я не могла. Было ужасно. Никогда я не буду больше читать Пушкина. Истинно — Пушкина мало понимаютъ. Странное чувство, я даже не могу объяснить. Когда мнѣ бываетъ очень тяжело, я вспоминаю его — и мнѣ становится тихо. Разъ было непонятное: я шла… тогда было невыносимо, казалось, нельзя больше жить. Все падало, умирало. Было отчаяніе. Нѣтъ въ жизни ничего — и вдругъ Онъ, его лицо передо мною, и я смотрю ему въ глаза… долго… И такая радость въ душѣ. Для меня это было такъ. Я видѣла его, онъ пришелъ ко мнѣ. Потомъ, черезъ много дней, я проходила по той же улицѣ. Въ окнѣ магазина былъ выставленъ большой портретъ Пушкина. Я видѣла тогда портретъ… Видѣла только портретъ по я не вѣрила… я не вѣрю. Онъ пришелъ тогда, чтобъ дать мнѣ силы. Кто знаетъ»…
Передъ отъѣздомъ въ Москву, послѣдней осенью, Вѣрѣ Ѳедоровнѣ подарили большое, чудное изданіе Пушкина съ иллюстраціями. Вернулась домой Вѣра Ѳедоровна поздно, усталая и прогоняетъ насъ:
— Уходите, уходите… отдыхать, отдыхать!
Уходимъ. Уже на лѣстницѣ. Вдругъ зоветъ. Возвращаемся. %
— Вы не видѣли, какое изданіе Пушкина мнѣ подарили? Я тоже не успѣла хорошо посмотрѣть.
И долго мы стояли надъ толстыми книгами и разсматривали картинки, перечитывали отрывки стиховъ. Вѣра Ѳедоровна была въ восторгѣ и не прогоняла насъ больше и не позволяла, даже сердилась, когда торопились, не достаточно внимательно разсматривали иллюстраціи.
Уложите.
— Какъ, Вѣра Ѳедоровна, вы будете возить съ собой эти толстыя книги?
Вѣра Ѳедоровна даже удивилась.
— Конечно.
Вѣра Ѳедоровна посмотрѣла еще разъ на книги:
— Непремѣнно уложите сегодня же — сегодня.
Въ Парижѣ, въ послѣдній день передъ отъѣздомъ, вдругъ Вѣра Ѳедоровна вспомнила, что забыла купить полное собраніе Бодлера.
— Забыли!
Рано начинался день въ Парижѣ. И такъ мало времени. Столько надо, столько надо! И къ тому же пропала записная книга, въ которой все было записано, и пришлось руководствоваться черновикомъ, провѣрять все, что записано на кусочкахъ бумаги, догадываться по отдѣльнымъ словамъ. И сколько времени, чтобы разобрать и понять, что записано, ничего не забыть, потому что все нужное, самое нужное. Вѣра Ѳедоровна всегда записывала все, что надо было сдѣлать, купить, куда пойти; что вспомнитъ — сейчасъ же запишетъ; и ночью записная книга была около.
— Вдругъ проснусь, вспомню — сейчасъ же и запишу.
Какъ только успѣвали! Когда видѣли, что дѣйствительно невозможно успѣть, разъѣзжались въ разныя стороны, каждый со своимъ спискомъ.
На Avenne de l’Opera Вѣра Ѳедоровна заходила въ магазины по одной сторонѣ улицы, я по другой. И съ какой быстротой, скорѣе французовъ. И довольна была Вѣра Ѳедоровна, что такъ все хорошо успѣваемъ! Въ магазинѣ Louvre насъ просто попросили уйти: магазинъ запирали, громадными холстами покрывали прилавки, все укладывали, а Вѣра Ѳедоровна отдергивала холсты и все выбирала, — «нужное, самое нужное». Мы вышли изъ Louvre послѣдніе. За нами несли громадную корзину покупокъ. И довольна была Вѣра Ѳедоровна.
— Мы послѣдніе. Все успѣли, все успѣли!
Бдемъ на автомобилѣ, подъѣзжаемъ къ гостиницѣ, уже семь часовъ; дома ждутъ, должны придти по дѣламъ; надо успѣть пообѣдать, а въ 8 часовъ надо въ театръ. Опоздаемъ, достанемъ ли мѣста?! Все рѣшили, распредѣлили; на обѣдъ времени не осталось, но это все равно.
Подъѣзжаемъ къ гостиницѣ.
— А Бодлеръ… Забыли! Поѣзжайте, поѣзжайте скорѣе! Бодлера надо достать обязательно, обязательно!
Магазины уже запирали, но все же я Бодлера досталъ.
— Бодлеръ есть, Вѣра Ѳедоровна.
— Вотъ хорошо, вотъ хорошо. Все, все успѣли!
Вечеромъ были въ Lnna Parck. Это новость въ Парижѣ — американская игрушка.
Около Bois de Boulogne — Foire, ярмарка. Русскія горки, карусели, лодка съ высокой горы летитъ въ волны бушующаго моря въ нѣсколько квадратныхъ десятковъ метровъ — машины бурю устраиваютъ прекрасно. Есть и качели «морская болѣзнь», и мостикъ «кек-уок». Ждете по мостику, а мостикъ въ тактъ музыки танцуетъ «кек-уок» — и трудно итти, и все невольно танцуешь, танцуешь веселый танецъ. Мостикъ за тебя танцуетъ, а выходитъ что ты. Трудно удержаться на мостикѣ кек-уок — и такіе смѣшные всѣ танцоры: входятъ испуганные, лица блѣдныя и непремѣнно глупыя — смѣшныя! Интересно!
Вѣра Ѳедоровна не пропускала ни одного «удовольствія». Носились мы по горкамъ, чтобъ только попасть въ число счастливцевъ, добравшихся до вагонетки, стояли въ очереди по полчаса, слетали на лодкѣ въ воду и, не теряя времени, сейчасъ же бѣжали къ другимъ игрушкамъ.
— Такъ весело! И никто тебя не знаетъ! Весело!
Долго прельщалъ Вѣру Ѳедоровну «кек-уок».
— Пойти или нѣтъ? Глупое лицо будетъ и всѣ будутъ смѣяться… А интересно! Вѣра Ѳедоровна пошла на мостикъ. Плавно покачиваясь, прошла Вѣра Ѳедоровна, улыбалась, только немного поблѣднѣла.
— Вѣра Ѳедоровна идетъ по мостику «кек-уок»!.. Вѣра Ѳедоровна!
Чудныя, веселыя игрушки, такія смѣшныя, — Вѣра Ѳедоровна вся въ нихъ. Такъ весело, когда замираетъ духъ на русской горкѣ, и такъ забавно кричатъ пассажиры, — а Вѣра Ѳедоровна смѣется. Я сидѣлъ рядомъ и громко кричалъ, — а Вѣра Ѳедоровна была довольна и смѣялась…
Обидно было очень: на Морскую болѣзнь опоздали. Уже 12 часовъ, и все закрывается. Печально смотрѣла Вѣра Ѳедоровна на неподвижную лодочку качель.
— Не успѣли. Конецъ. Всѣ уходятъ и намъ надо уходить. Завтра — въ Петербургъ. И въ синематографъ не успѣли. Ничего, въ синематографъ пойдемъ въ Берлинѣ; мы будемъ тамъ цѣлый вечеръ, успѣемъ.
И правда, въ Берлинѣ, отъ поѣзда до поѣзда, успѣли побывать въ трехъ синематографахъ и въ двухъ паноптикумахъ. Было весело — но не такъ, какъ въ Парижѣ. Въ Парижѣ — веселѣе!
— А у меня было глупое лицо, когда я шла по мостику «кек-уок»?
— Нѣтъ.
— Я знала, а то бы не пошла.
Весело было въ Парижѣ, такъ хорошо, много, много трушекъ — а завтра Петербургъ, театръ, дѣла, школа и Юдифь.
Великій образъ еврейской женщины жилъ въ душѣ Вѣры Ѳедоровны такъ близко около юной, пробуждающейся души Дикарки — жилъ прекрасный, вдохновенный.
Великая еврейская женщина!
— Ты не знаешь еврейской женщины, — говоритъ Юдифь Олоферну.
И стояла Вѣра Ѳедоровна передъ Олоферномъ и гордая была, великая, познавшая истину, рѣшившаяся.
Вѣра Ѳедоровна играла Юдифь только нѣсколько разъ. На первомъ представленіи въ Москвѣ того, что ждали отъ Вѣры Ѳедоровны, не было. Отчего? Всѣ говорили, — не роль для Коммиссаржевской. Не можетъ Вѣра Ѳедоровна играть Юдифь. Что отвѣтить? Была одна репетиція, когда Вѣра Ѳедоровна въ сценѣ убійства Олоферна достигла величайшей силы — это было такъ, когда нѣтъ словъ, когда нельзя разсуждать, — это было вдохновеніе, какое только знала Вѣра Ѳедоровна. А на спектаклѣ этого не было. Юдифь жила въ душѣ Вѣры Ѳедоровны яркимъ, сильнымъ, великимъ образомъ… Это не пришло на спектакль — трагедія художника.
Юдифь — дѣвушка, вдова, не бывшая женой безумнаго мужа… Вотъ она передъ нами, проникновенная, вся въ грезѣ сна. Далекій голосъ разсказываетъ видѣнія ночей Юдифи. Юдифь открываетъ тайну встрѣчи съ мужемъ въ брачную ночь, когда какая то высшая сила остановила его передъ молодою женой и осудила Юдифь остаться безбрачной. Любовь и предчувствіе великаго въ жизни — и ждетъ Юдифь любви. Въ любви — жизнь, и «только черезъ мужчину становится женщина человѣкомъ»… И видимъ мы Юдифь въ дѣвственной красотѣ души ея, прекрасную, съ мѣдно-черными косами, въ сѣрыхъ покрывалахъ, и звучитъ голосъ далекій, и будитъ онъ въ душѣ забытое, вѣчно прекрасное… Это была не душа этой женщины, нѣтъ, — звучалъ голосъ женщины. Образъ библейской Юдифи сталъ нереальнымъ, и, какъ сонъ, проносится Юдифь, то плачущая надъ молодостью своею, то полная тайны предчувствія, то говорящая съ Богомъ, и отъ Него — Всевышняго — получающая вѣсть объ избраніи на подвигъ великій. И рѣшилась Юдифь — вотъ стоитъ передъ Олоферномъ… Теперь, когда я вспоминаю Вѣру Ѳедоровну въ ту минуту — невыразимо прекрасное охватываетъ душу. Вотъ она — вся трепетъ! Юдифь передъ Олоферномъ! И слышу голосъ — онъ говоритъ: «Олофернъ»!.. Ж цѣлуетъ Юдифь Олоферна. Какая безконечная красота — вся душа Вѣры Ѳедоровны была здѣсь со всѣмъ безграничнымъ страданіемъ, тоскою, — силой.
Стояла Юдифь, прекрасная вѣчнымъ — и въ ней была вся Вѣра Ѳедоровна послѣднихъ дней. Вотъ видимъ мы Рози, Дикарку, Безприданницу, Магду — но въ нихъ теперь переживанія уже отжитого, возвращеніе къ ушедшему. Переживаніе великое — но только ушедшаго. А вотъ Юдифь — и здѣсь Вѣра Ѳедоровна та, что сейчасъ. Она дошла до Юдифи. И встала Юдифь тамъ, гдѣ Сестра Беатриса живетъ — и въ ней вся любовь, вся душа Вѣры Ѳедоровны.
Мнѣ пришлось быть, въ продолженіе всей постановки «Юдифи», около театра Вѣры Ѳедоровны. Я былъ почти на всѣхъ репетиціяхъ, отъ первой считки и до послѣдней, генеральной. Какъ мечтала Вѣра Ѳедоровна объ Юдифи. Изъ Парижа Вѣра Ѳедоровна ѣздила въ Мюнхенъ посмотрѣть постановку Юдифи. Предстоялъ долгій зимній сезонъ, Вѣра Ѳедоровна не отдохнула лѣтомъ, и мы просили не ѣздить въ Мюнхенъ, не утомляться.
— Нѣтъ, ни за что. Надо видѣть постановку «Юдифи» въ Мюнхенѣ. Надо ставить «Юдифь» въ Петербургѣ.
И Вѣра Ѳедоровна поѣхала въ Мюнхенъ, билетъ въ театръ былъ купленъ заранѣе. Но Вѣрѣ Ѳедоровнѣ такъ и не удалось увидѣть «Юдифь». Пріѣзжаетъ въ Мюнхенъ и сейчасъ же въ театръ, и что же, — Юдифь не идетъ. Перемѣна — «Фаустъ», Юдифь завтра; но остаться Вѣра Ѳедоровна не могла, надо было еще заѣхать въ Парижъ на два дня и сейчасъ же, скорѣй — въ Петербургъ.
Вотъ первая считка въ фойэ «театра Коммиссаржевской — бывшаго». И Вѣра Ѳедоровна здѣсь… и странно, что «бывшаго». Почему? Зачѣмъ? Вѣра Ѳедоровна, полная силы, работаетъ. Вѣра Ѳедоровна такая радостная… но тяжело…
— Пойдемте, я покажу вамъ мой театръ, вѣдь вы не видѣли?
— Нѣтъ.
Идемъ по темнымъ корридорамъ театра. Я не вижу ничего, ведетъ Вѣра Ѳедоровна. Вошли въ ложу. Темно, едва освѣщенъ утреннимъ свѣтомъ залъ. Долго стоимъ — молчимъ. Вѣра Ѳедоровна говоритъ тихо:
— Мой бывшій театръ… Посмотрите — хорошо? Это я такъ устроила; онъ былъ другой, совсѣмъ другой.
Идемъ дальше. Вотъ костюмы шьютъ для «Юдифи». Новый хозяинъ театра позволилъ работать здѣсь, разрѣшилъ репетировать Коммиссаржевской въ фойэ, а на сценѣ идутъ репетиціи новыхъ артистовъ новаго театра, а Вѣра Ѳедоровна въ фойэ. Да, вотъ костюмы — «красивые, чудные костюмы., красивые, — а Петербургъ не увидитъ!»
Идемъ дальше. Лѣстницы… корридоры… Поднялись высоко, высоко, на колосники… идемъ по мосткамъ…
— Тише, тише, чтобъ не услышали. Посмотримъ, послушаемъ, что они тамъ репетируютъ.
Съ высокихъ колосниковъ смотритъ Вѣра Ѳедоровна внизъ на новыхъ артистовъ… какъ тамъ они репетируютъ.
Долго молчали, а потомъ тихо пошли обратно.
Радостная, сильная была Вѣра Ѳедоровна — но сколько тяжелаго… какъ грустно…
Петербургъ… — Вѣра Ѳедоровна отдала ему лучшее жизни. Вотъ этому самому театру отдала тѣ годы, когда не увлеченіе юности отдаетъ душу, а глубокая, опредѣленная вѣра — вѣра художника.
Театръ душа артиста. И былъ этотъ театръ душою Коммиссаршевской, а теперь здѣсь — чужіе…
— Нѣтъ, они не чужіе… я, я чужая.
И преклоняешься передъ силою духа великой Вѣры Ѳедоровны: — Всѣхъ озаряла, всѣхъ пріобщала къ прекрасному своей души.
Считка Юдифи.
Прочли первую картину. Юдифи нѣтъ въ первой. Вторая, — начинаетъ Юдифь. Тихо, едва слышно читаетъ Вѣра Ѳедоровна. Я ловлю каждый звукъ, и встаетъ передъ мною вся Юдифь. Одинъ взглядъ, одно слово Вѣры Ѳедоровны — и чувствую я, что будетъ тамъ, на сценѣ, когда встанетъ передъ толпою Юдифь — Вѣра Ѳедоровна.
Много, безконечно много дѣлъ въ Петербургѣ: надо ликвидировать дѣла, надо организовать поѣздку на цѣлый годъ, репетировать старыя пьесы… школа… и надо всѣмъ — Юдифь.
Въ Юдифи была вся Вѣра Ѳедоровна… Но великій образъ творчества встрѣтила холодная толпа — холодная Москва. Больно это говорить, но на насъ, пріѣхавшихъ этой осенью въ Москву, повѣяло отъ любимаго города холодомъ, и все время между сценой и зрителями стояла холодная стѣна. Больно чувствовала это Вѣра Ѳедоровна, страшно больно, потому что любила Москву. Холодные, съ опредѣленнымъ желаніемъ найти «нехорошее», приходили москвичи въ «Театръ Коммиссаржевской», и всюду слышалось… «надо играть Дикарку, Безприданницу, а новаго не надо, новое нехорошо… Ошибки… Фокусы… Неестественно»… — и всѣ эти слова трафарета. А тамъ, за занавѣсомъ, въ уборной, — была Вѣра Ѳедоровна. Уйдешь отъ толпы всезнающей — и тамъ Вѣра Ѳедоровна — И такъ чувствовалось ея одиночество, одиночество среди всей этой толпы «поклонниковъ таланта»… Была одна, совсѣмъ одна и чувствовала тамъ, за стѣной занавѣса — всѣхъ чужихъ.
Человѣка, какъ Вѣра Ѳедоровна — жалѣть нельзя. Трагедія — души великой.
Мнѣ невольно приходитъ сейчасъ на мысль сравненіе: въ Италіи пѣвцу, неудачно взявшему верхнюю ноту, свистятъ, и готовы забросать его всякой грязью, хотя бы онъ геніально пѣлъ всю оперу, — такое же впечатлѣніе производили «москвичи» на «Юдифи»: всѣ пришли и съ первой минуты ждали, какъ это Коммиссаржевская возьметъ мечъ и отрубитъ голову Олоферну… Что то будетъ потомъ, «какъ это она сыграетъ». Это чувствовалось опредѣленно, это было такъ. И вотъ, верхняя нота зазвучала не такъ какъ ждали — и свиститъ публика, и кричитъ: «гдѣ Коммиссаржевской играть Юдифь» — "Ну какая Юдифь Коммиссаржевская… зачѣмъ ушла съ Императорской сцены, зачѣмъ не играетъ «Бой бабочекъ».
Что сказать еще?
Вѣра Ѳедоровна въ этотъ пріѣздъ въ Москву страдала очень. Оскорбили Юдифь — оскорбили Вѣру Ѳедоровну.
Поѣхали въ провинцію, и послѣ трехъ городовъ надо было снять съ репертуара «Юдифь» — публика требовала «Дикарку», публика не приходила на «Сестру Беатрису»… и декораціи и костюмы Юдифи отправили обратно въ Петербургъ.
Всѣ видѣли Вѣру Ѳедоровну въ яркой работѣ, вѣчно ищущую, всегда готовую откликнуться на мелькнувшую истину. Вѣра Ѳедоровна русской публикѣ отдала душу свою. Какъ отвѣтила русская публика? Что требовала отъ Вѣры Ѳедоровны?! Но мы не видѣли слезъ *Вѣры Ѳедоровны. Сильная передъ нами была… И вотъ, Вѣра Ѳедоровна написала отреченіе отъ сцены. Откинемъ слова, форму!
За тріумфомъ — гоненія. И знала Вѣра Ѳедоровна тріумфъ — и знала гоненія, гоненія отъ тѣхъ, кому несла свою душу, великую душу художника, женщины, человѣка.
Въ этомъ трагедія души. Быть можетъ, такъ и должно быть. Всегда одинокая — и только страданіе. Черезъ страданія познаетъ истину человѣкъ — Вѣра Ѳедоровна познала истину — и отдала ее людямъ.
Я никому не нужна, я имъ чужая. Зачѣмъ это я? Зачѣмъ гастроли? — говорила Вѣра Ѳедоровна.
Ѣхали на гастрольный спектакль въ Павловскъ.
— Не нужна я имъ. Вотъ всегда, когда не играю мѣсяцъ, два… потомъ вернусь, — кажется мнѣ, что забыли меня, что не нужна я имъ, — зачѣмъ меня приглашаютъ на гастроли?
А вотъ еще слова Вѣры Ѳедоровны — онѣ такъ тяжело звучатъ сейчасъ:
— Говорятъ, что я всегда волную Петербургъ, что все таки мной интересуются. — «Все-таки» — это точное слово. Изгнанница Вѣра Ѳедоровна! «Мной все-таки интересуются»…
Яркая красота молодости была Вѣра Ѳедоровна. Вѣчно юная въ искусствѣ, въ жизни.
Молодость — какъ сущность жизни: вѣчное обновленіе и въ душѣ далекое небо грядущаго; жизнь всею душою, жизнь какъ любовь, и любовь какъ вся жизнь; молодость страстнаго порыва… Трепетъ передъ сознаніемъ силы своей и тяжесть сомнѣнія — «а если?»… И радость, какъ солнце… и пѣснь… зи вся жизнь для мгновенія, для пѣсни одной; великое взгляда, вѣчное слова, — Какъ утро, заря, какъ ночь и черная тьма… и тоска… и слезы… и смерть… и снова и снова, надежда, какъ солнце, молодость духа — вотъ Вѣра Ѳедоровна.
И она приходила къ намъ въ образахъ разныхъ и всегда несла намъ душу свою. И мы любили ее, и тянулись къ ней руки — и пѣла пѣсни она…
Вотъ плачетъ Лариса… «Вася… что дѣлать мнѣ… спаси»…
Вотъ Нора — птичка… Какъ звонко кричитъ… «Я сейчасъ!!, я сейчасъ!..» Она тайну скрываетъ… и ждетъ она чуда…
Вотъ Марикка…
«Моя мать воровкой была — и я буду красть, красть любовь»… и гимнѣ побѣдный, гимнѣ пламени ночи одрой — поетъ Марикка…
А вотъ Бронка…
Вотъ Ганка… Сестра Беатриса… Юдифь… и всегда и вѣчно — Коммиссаржевская.
Вѣра Ѳедоровна не воплощалась въ образъ; не брала отъ образа въ себя мелодію души — отъ себя ему отдавала… и пѣла пѣсню жизни своей.
Великая жизнь и великая, темная тайна смерти; вся душа человѣка, вѣчное — только вѣчное — и творитъ онъ, и творитъ онъ — человѣкъ, и мы постигаемъ высоты, предчувствуемъ освобожденіе отъ тайны міра, живемъ сокрытымъ въ глубинахъ нашего существа — только необъятнымъ души… нѣтъ словъ, нѣтъ движенія… и только мысль и духъ чаянья жизни солнца грядущаго дня…
Творчество художника все въ немъ, и несетъ душа истинное, прекрасное…
Когда нѣтъ ничего отъ мысли, сознанія — когда всѣ чувства выростаютъ за предѣлы возможности земли, остается только духъ страстнаго порыва, охватившаго безуміемъ… и является могущественная красота — величайшая, всепобѣждающая — вотъ сила, которую знала Вѣра Ѳедоровна.
За это, Кнутъ Гамсунъ для меня великій, его сила въ этомъ, я такимъ Чувствую его. Онъ надъ жизнью и въ этомъ — Кнутъ Гамсунъ. «Прекрасенъ силой своей и — Верхарнъ. Но онъ другой, совсѣмъ другой — прекрасный»… — «Монастырь Верхарна, если бы можно было дать его на сценѣ»!
Образъ молодого монаха трагедіи Верхарна увлекалъ Вѣру Ѳедоровну, и мечтала Вѣра Ѳедоровна о юной душѣ, свѣтлой чистотою дѣвственной красоты, объ образѣ послушника, познавшаго міръ истины душою ребенка, озарившаго жизнь яснымъ свѣтомъ любви.
Жизнь въ вѣчномъ… А вотъ взошло солнце и настала радость утра; утра нашей жизни здѣсь. Веселая пѣснь звонко летитъ, высоко-высоко, и много цвѣтовъ прекрасныхъ, цвѣтовъ жизни, земли. И только радость… и только пѣснь.
Жизнь утра, зари… и цвѣты все, цвѣты…
Въ волшебномъ хороводѣ несутся свѣтлые образы. Вѣра Ѳедоровна поетъ и смѣется — и поетъ и смѣется пришедшій увидѣть, узнать Вѣру Ѳедоровну человѣкъ…
Душа художника безгранична.
Легкая, стройная статуэтка изъ Севра… Тонкая сѣть, кружево звуковъ и красокъ… вотъ бѣжитъ, и вся, какъ струйка, серебристая, разсыпается искрами радости, смѣха… и блестятъ глаза… и летятъ, какъ алмазныя капли, пѣсни — слова…
Вы видѣли статуэтку изъ Севра, — вы видѣли Мирандолину — Вѣру Ѳедоровну?!.
«Хозяйка гостиницы» — Гольдони. Юдифь, Мирандолина и Ганка въ «Пирѣ жизни» Пшибышевскаго — послѣднія роли Вѣры Ѳедоровны.
Комедію Гольдони поставили въ первый разъ въ Москвѣ, черезъ нѣсколько дней послѣ ІОдифи. Юдифь и Мирандолина… Между ними — безконечное.
«Хозяйку гостиницы» репетировали мало, всѣ были поглощены работой надъ Юдифью.
На послѣднія репетиціи Вѣра Ѳедоровна не приходила, не могла. Сегодня сыграли Юдифь, а завтра «Хозяйку гостиницы» надо играть. Было трудно и тяжело. И была мысль отмѣнить спектакль. «Ясно, что будетъ не хорошо. Надо еще такъ много работать». Но спектакль не отмѣнили. «Хозяйку Гостиницы» играли. И случилось неожиданное: съ первыхъ словъ Мирандолины все преобразилось. Ничего подобнаго не было ни. на одной репитиціи. Было вдохновенье минуты, вечера — все создавалось здѣсь, вдругъ, неожиданно для самихъ исполнителей. Вѣра Ѳедоровна была, какъ вдругъ загорѣвшаяся звѣзда, — и вокругъ все засвѣтилось свѣтомъ истиннаго творчества. Это бываетъ не часто въ театрѣ, это было тогда: творчество всѣхъ, какъ одного. Огонь принесла Вѣра Ѳедоровна, и засіяло кругомъ все.
И какъ истинно хорошо было въ тотъ вечеръ тамъ, по ту сторону занавѣса. Вѣра Ѳедоровна жила красотою созданія яркой пѣсни Мирандолины… Прекрасны были тогда и всѣ другіе…
Вѣра Ѳедоровна была съ ними…
Юдифь… Мирандолина… Ганка, — послѣднія роли… Послѣдніе цвѣты… Послѣднія слезы…
Ганка — послѣдняя роль.
Живетъ Ганка среди цвѣтовъ, любви и молодости… Сильная, она ушла къ жизни любви и солнца, ушла отъ прошлаго….Совсѣмъ? Навсегда? Развѣ знаетъ человѣкъ? Нѣтъ, нѣтъ, страшное, непобѣдимое охватило душу Ганки! Руки ребенка, оставленнаго ею въ жизни, потянулись къ ней непобѣдимымъ призывомъ! Охватило душу властное, — отъ жизни, быть можетъ, отъ земли? Нѣтъ, — не знаетъ она, нѣтъ, нѣтъ… Тянутся, тянутся маленькія руки и зовутъ, зовутъ вѣчно… и страшная тоска… Зачѣмъ цвѣты? Зачѣмъ любовь? Все въ жизни стало только въ одномъ — только въ одномъ. Все бросаетъ Ганка и бѣжитъ обезумѣвшая туда, бѣжитъ, чтобъ увидѣть, только увидѣть ребенка. Ребенка. Только ребенокъ? — Не знаю. Нѣтъ, это больше. Она сейчасъ надъ этой жизнью, жизнью цвѣтовъ и любви, мысли и словъ. Только одинъ великій порывъ души. Борьба, все рушится, гибнетъ жизнь — на что жизнь?!.. Духъ жизни сталъ надъ минутой существованія и онъ въ вѣчномъ. Идетъ Ганка туда… Нго будетъ? Въ жизни прошлаго все разбито, все уничтожено, а что впереди?.. Безвѣстное…
И тысячи разъ мысль остановитъ, не дастъ такъ страшно убивать все, что есть жизнь. По Ганка идетъ. — Вѣра… Нѣтъ. Надежда?.. Нѣтъ. Нѣтъ словъ — Пиръ жизни. Пиръ — пируетъ человѣкъ. Пиръ! — Несется вихремъ къ небу я въ глубины земли духъ человѣка! Пируетъ человѣкъ!.. Есть жизнь здѣсь — жизнь дня прекраснаго, дня счастья и горя, свѣта, страданія… а вотъ — Пиръ!!.
Громадное, страшное, ворвалось въ жизнь: никогда не достигнетъ. Никогда, не будетъ того, что стало единственной истиной въ жизни. Рушится послѣднее.
И въ вихрѣ ночи, въ безуміи тьмы — свѣтъ истины, любовь, небо, — уносятся потокомъ землю.. Ганка была небомъ для Яноты, далекимъ небомъ любви… души! И пришла ночь, и увлекла ихъ въ бездну свою, въ бездну земли, чувства!.. Встали горы, вершины земли. Ганка бѣжитъ къ высотамъ и здѣсь безуміе пришло… Тайну открыла старуха. Тайну источника исцѣляющаго, всепрощающаго. Безумная старуха повѣдала тайну: «Ты молодая, ты еще можешь дойти до истопника». И коснулась старуха рукою головы Ганки… ушла. Нѣтъ истопника исцѣляющаго для Яноты. Одъ не нашелъ. — Старуха сказала неправду. «Кто хопетъ — найдетъ» — вотъ вѣра Ганки… И коснулась Ганка рукой головы Яноты… и ушла.
Истопникъ спасенія — смерть… Пиръ жизни… Ушла Ганка. Куда? Люди здѣсь говорятъ — умерла…
Послѣдняя роль. Ганка коснулась рукой головы Яноты… Она для него — святое жизни… и коснулась головы… ушла.
Вѣра Ѳедоровна говорила:
— Когда я хочу сказать человѣку самое большое свое чувство, меня непреодолимо влечетъ коснуться рукой его головы.
И странное чувство охватило меня, когда я прочелъ въ первый разъ послѣднее дѣйствіе «Пира жизни», когда увидѣлъ Ганку, такъ уходящую изъ жизни. Я это сказалъ Вѣрѣ Ѳедоровнѣ.
— Ганка тоже, да… И еще одинъ человѣкъ… Послѣ третьяго дѣйствія «Родины» я пошла въ уборную къ Дузэ… Я не была знакома съ нею… Я вошла и молчала, я чувствовала, что если скажу слова, то… Дузэ тоже молчала, потомъ подошла ко мнѣ и, вдругъ, взяла меня рукою за голову… и долго смотрѣла въ глаза. Мы не сказали другъ другу ни слова. Дузэ на другой день должна была пріѣхать на «Безприданницу»… но Дузэ заболѣла и такъ никогда и не видала меня на сценѣ.
Въ послѣдній разъ Вѣра Ѳедоровна играла — Рози, «Бои Бабочекъ». На другой день — драма Пшибышевскаго… но спектакль отмѣнили по болѣзни Вѣры Ѳедоровны.
Страшное, непонятное?! Нѣтъ не страшное, непонятное, если уйти отъ того, что мы въ жизни называемъ понятнымъ.
Ганка коснулось рукою головы Яноты… ушла къ источнику обновленія, источнику новой жизни.
Послѣдній аккордъ творчества — «Пиръ жизни». Пиръ жизни — какъ символъ. Жизнь на землѣ окончена — и послѣдняя пѣснь унеслась къ Пиру жизни… Что въ этомъ?.. Мысль молчитъ, не умѣетъ сказать, живетъ только чувство, и оно знаетъ — да, знаетъ.
Ушла, умерла… Надъ землей пронеслась жизнь, жизнь какъ — пиръ.
«Вѣчная память» — несется по кладбищу, и далеко вторятъ голоса — «Вѣчная память»… и далеко, далеко — «Вѣчная память»… Сѣрый день. И такъ много… безконечно цвѣтовъ… Бросаютъ цвѣты на гробъ… Сейчасъ бросятъ землю… И вдругъ яркій лучъ солнца… Все замолчало… Стало тихо. Непонятное — становится истиной. И въ эту минуту постигаешь правду великую. И глубокой вѣрой становится жизнь. А что такое жизнь?.. Что такое — солнце?.. Ты знаешь, знаешь въ эту минуту.
Вѣчная память.. Поютъ люди. Далеко, далеко… вѣч… на… я… память… Зачѣмъ?.. Что это? — Умерла Вѣра Ѳедоровна. Какая страшная жизнь! Такая пустота охватываетъ душу, что вотъ здѣсь хочешь слиться съ землею, не жить больше. Вѣра Ѳедоровна умерла!!.. Мысль несется неудержимо. Вѣчная память. Солнце! Вѣра Ѳедоровна… Нѣтъ Вѣры Ѳедоровны. Смерть… и все гибнетъ въ вѣчномъ. Вѣчная память… Память?.. Память? Это значитъ — въ душѣ. Въ душѣ, всегда. Мы видѣли тебя — человѣкъ, мы рукою касались твоей руки, но душу твою знала душа наша. Вѣчная память. Вѣчная жизнь души твоей — въ нашей душѣ.
Вотъ солнце горитъ!.. Понимаю! Отчаяніе, смерть — отъ земли. Вѣчная жизнь — побѣда духа. Прекрасная, свѣтлая, великая жизнь пронеслась въ вѣчности надъ землей. Пронеслась… а мы здѣсь… Солнце свѣтитъ!.. Вѣчная память… несется надъ могилой Вѣры Ѳедоровны. И много… безконечно цвѣтовъ… Ея жизнь пронеслась безконечнымъ. И можетъ ли смерть убить нашу жизнь?! Если такъ — то жизнью своею дала она ничтожное передъ тѣмъ, что смерть ея принесла. Смерть — побѣдитъ? Нѣтъ — я вѣрю. Вѣра Ѳедоровна была для человѣка — какъ солнце, она человѣка звала — къ душѣ человѣка. И въ душѣ — вѣчная память… вѣчная жизнь души твоей.
Жизнь пойдетъ день за днемъ… Забудутъ люди Вѣру Ѳедоровну… «забудутъ паши лица, голоса и сколько насъ было»… Но сотворенное — сотворено… и на всегда.
Наши души стали другими, потому что знали ее. И мы вѣчно будемъ другими… Другими… Какъ другими? — Кто знаетъ! По сотворенное — сотворено.
Вѣчное — вѣчно.