1899
правитьИ. Н. ПОТАПЕНКО.
правитьВЕЧЕРЪ.
править— Прошу тебя, Лёша, помоги мнѣ это сдѣлать… Устрой мнѣ это… Я ручаюсь, что тебѣ придется похлопотать совсѣмъ немножко. Ну, пожалуйста… Ну, Лёша…
— Ты находишь это необходимымъ?
— Необходимо, необходимо!.. Совсѣмъ, совсѣмъ необходимо…
И Ольга Васильевна подошла близко къ креслу, въ которомъ онъ сидѣлъ, и онъ ощутилъ ее около себя. Онъ не видѣлъ ея, потому что она стояла позади его, держась обѣими руками за спинку кресла, но чувствовалъ, какая она въ эту минуту пышная и красивая.
Это былъ самый неотразимый доводъ его жены. Она прибѣгала къ нему только въ крайнихъ случаяхъ, когда знала навѣрное. что разумными доводами не сможетъ доказать законность своего нестерпимаго желанія. Она тогда и не пыталась приводить разумные доводы, а просто прибѣгала къ этому.
Она называла его Лёшей, это тоже надо было цѣнить. Въ обычное время онъ былъ для нея Алексѣемъ Петровичемъ. Это надо было цѣнить, какъ и все остальное, какъ и то, что она — красивая, пышная, всегда по праздничному одѣтая, всегда «на высотѣ призванія женщины», благоухающая тонкими духами — его жена, жена Алексѣя Петровича Вожнина, — полинявшаго, выцвѣтшаго, потерявшаго весь букетъ мужчины въ непрестанномъ утомительномъ шествіи къ чину статскаго совѣтника и къ тому не слишкомъ большому, но и не маленькому окладу, который позволялъ ему прилично одѣвать жену, недурно обставить квартиру, принимать знакомыхъ, посѣщать театры и вечера.
Передъ нимъ на письменномъ столѣ лежали длинные листы бумаги, мелко исписанные вдоль и поперекъ, съ помарками и приписками на поляхъ. Она оторвала его отъ работы на полусловѣ, а докладная записка была важная и спѣшная. Отъ нея многое зависѣло. При удачѣ могло быть феерическое движеніе по службѣ.
И это тоже заставило его поскорѣе согласиться. Это было тѣмъ болѣе благоразумно, что все равно въ концѣ концовъ, можетъ быть послѣ долгихъ возраженій, онъ согласился бы.
У Ольги Васильевны въ запасѣ были еще болѣе сильные доводы: низкія сдержанныя грудныя ноты слегка вибрирующаго голоса, нѣжныя названія: «милый Лёша… Миленькій Лёкъ»… И совсѣмъ-совсѣмъ тихое: «Люу-у»… Путешествіе чуть-чуть пухленькой ручки по его бѣдному волосами темени и длинной сухожильной шеѣ…
О, эти одурящіе доводы! Богъ съ ними. Они лишаютъ его самообладанія. Онъ теряетъ равновѣсіе духа, то равновѣсіе, которое совершенно необходимо ему для завершенія докладной записки и дальнѣйшаго спокойнаго шествія по служебной лѣстницѣ.
— Хорошо, хорошо… Мы это устроимъ… поспѣшно согласился онъ, — ты мнѣ разскажешь, что я долженъ сдѣлать.
— И скоро? спросила Ольга Васильевна, слегка наклонивъ голову надъ его лысиной, такъ что онъ чувствовалъ движеніе воздуха, происходившее отъ ея говора: — вѣдь теперь уже четвертая недѣля! Тамъ придетъ Пасха и конецъ сезона. Надо все сдѣлать въ одну недѣлю. Хорошо?
— Хорошо.
— Я тебѣ мѣшаю?
— Нѣтъ, но… Это дѣйствительно къ спѣху.
— Я уйду…
Она отодвинулась отъ него, повернулась къ двери, вышла изъ кабинета и тихонько притворила дверь. И онъ чувствовалъ, какъ съ каждымъ ея шагомъ съ него, звено за звеномъ, спадаютъ цѣпи. Еще ароматъ ея духовъ наполнялъ комнату и пріятно щекоталъ обоняніе, но ея уже не было. Можетъ быть, она уже въ третьей комнатѣ и тамъ, со свойственной ей энергіей въ исполненіи своихъ желаній, дѣлаетъ распоряженія, пишетъ письма, организуетъ. Можетъ быть, она уже надѣла шляпку и накидку и уѣхала къ знакомымъ пропагандировать свою мысль. Но все равно — это уже неизбѣжно. Онъ согласился, онъ долженъ…
Докладная записка лежала передъ нимъ, но голова его теперь не годилась для того, чтобы производить тѣсно лежащія одна подъ другой строчки. Онъ съ поразительной ясностью представилъ себѣ, какъ это все выйдетъ и видѣлъ и понималъ, что это выйдетъ въ высшей степени глупо и плоско. И тѣмъ не менѣе, все равно онъ это продѣлаетъ.
Петля наброшена ему на шею. Веревка вздернута на крюкъ и онъ будетъ висѣть въ такомъ положеніи, пока не кончится эта исторія, пока желаніе Ольги Васильевны не выполнится до малѣйшей подробности.
Странный онъ мужъ. Странное у нихъ супружество! Она его не любитъ, онъ знаетъ это навѣрное. Она не можетъ любить его, потому что — съ какой стати ей — красивой, пышной, молодой и ничего не дѣлающей, любить его, преждевременно состарѣвшагося, длиннаго, сухопараго, сутуловатаго, поблекшаго? Съ какой стати ей любить его? За что?
Какъ мужчина, онъ ровно ничего не стоитъ. Его способности извѣстны высшему начальству, но вѣдь эти способности проявляются въ докладныхъ запискахъ и отношеніяхъ, которыхъ она не читаетъ. Она не можетъ оцѣнить ихъ. Она его не любитъ и не любила восемь лѣтъ тому назадъ, когда онъ сдѣлалъ ей предложеніе и женился. Онъ и тогда зналъ это и тѣмъ не менѣе и тогда, какъ теперь, не могъ устоять передъ ея близостью, передъ благоуханіемъ ея пышныхъ волосъ, передъ ея большими лучистыми, дышащими чисто животной жаждой жизни глазами, передъ всѣмъ, чѣмъ обладаетъ эта женщина.
И теперь они живутъ разными жизнями. Онъ — весь въ своей службѣ. Вся остальная жизнь идетъ мимо него, совсѣмъ не задѣвая его. Науки, искусства, модные вопросы, о которыхъ говорятъ въ обществѣ, политика, о которой пишутъ въ газетахъ и болтаютъ въ гостиныхъ, — все это ему чуждо, онъ отъ всего отсталъ, и когда при немъ возбуждаются такіе вопросы, ему кажется, что онъ дремлетъ и видитъ смутные сны. Кабинетъ и канцелярія, доклады, мотивы, соображенія, — вотъ все, что составляетъ кругъ его жизни.
Часто онъ сопровождаетъ Ольгу Васильевну въ театръ, въ концертъ, на вечера, но тамъ у него всегда въ головѣ одна мысль: какъ долго это тянется! скоро ли это кончится? Онъ вездѣ скучаетъ, вездѣ, гдѣ люди ходятъ съ оживленными лицами, гдѣ раздаются живыя, увлекательныя рѣчи. Тамъ у него лицо походитъ на маску, снятую съ мертвеца.
Но въ канцеляріи, въ своемъ кабинетѣ, когда передъ нимъ длинные листы и рука его, держащая перо, бѣгаетъ по нимъ, оставляя послѣ себя буквы, буквы и буквы, въ глазахъ его появляется мысль, лицо одухотворяется, онъ чувствуетъ въ себѣ подъемъ силъ. До этого надо дойти, и онъ дошелъ, начавъ карьеру прямо со школьной скамьи, когда ему было двадцать четыре года. И вотъ дошелъ уже до сорока семи. Таковъ онъ.
А она, вѣчно волнующаяся какими-то непонятными ему интересами, окруженная вздыхающими поклонниками, посѣщающая выставки, театральныя новинки, базары, всегда счастливая, всегда ликующая, всегда и во всемъ умѣющая выдѣлить себя на первый планъ…
Это два полюса, которымъ, повидимому, не суждено никогда сойтись. И они живутъ вмѣстѣ. Они — мужъ и жена. Онъ въ ея власти, во власти не души ея, которую онъ не имѣлъ даже времени разглядѣть хорошенько, а только ея красивыхъ глазъ, ея одуряющей улыбки, возбуждающаго голоса, ея рѣдкой, но зато дорого цѣнимой нѣжности, которая, какъ онъ навѣрно знаетъ, и вытекаетъ не изъ чувства, а только изъ рѣшенія добиться своего и увѣренности, что именно этимъ она отъ него всего добьется. Что дѣлать! Это такъ, по это такъ и останется.
Желанія у нея приходятъ внезапно, они никогда не бываютъ сколько нибудь достаточно мотивированы. Для него, привыкшаго постоянно «мотивировать и соображать», это имѣетъ важное значеніе. Но ужъ разъ желаніе пришло, она не успокоится, пока не выполнитъ.
Конечно, онъ самъ виноватъ въ этомъ, потому что никогда не умѣлъ противостоять ей. Онъ пріучилъ ее къ легкому достиженію желаній. Но онъ по крайней мѣрѣ самъ для себя старается мотивировать ея желанія.
Почему это, а не другое? Почему, напримѣръ, теперь, она такъ упорно хочетъ устраивать этотъ вечеръ въ пользу какихъ-то голодающихъ? Что такое для нея эти голодающіе? Для нея, всегда сытой, любящей комфортъ и не умѣющей отказывать себѣ даже въ пустомъ?
Чувствительностью она не отличается, напротивъ — душа ея черства. Почему же? Но онъ нашелъ, нашелъ. Это ея демократическое прошлое. Ея отецъ — фанатическій земскій дѣятель. Въ ихъ семьѣ постоянно говорили о народѣ. Старшій брать, имѣя полную возможность занять въ Петербургѣ медицинскую каѳедру, поѣхалъ въ деревню, чтобы лѣчить народъ. Это, такъ сказать, механическій отголосокъ семейныхъ традицій, своего рода атавизмъ.
Она и во всемъ, не имѣя въ сущности никакихъ убѣжденій, высказывается въ слегка демократическомъ смыслѣ. Иногда это даже пугало его. Не можетъ ли это повредить его карьерѣ? И одно время, въ началѣ его женитьбы, даже вредило. На него косо посматривали. Но въ послѣднее время это сдѣлалось моднымъ и онъ успокоился. Вышніе чиновники стали признавать, что дѣйствительно существуетъ народъ и что онъ голодаетъ и что нужно его кормить.
Прежде думали, напримѣръ, что въ канцеляріи говорить объ этомъ неудобно, потому что это не входить въ кругъ канцелярекихъ задачъ и вообще не относится къ дѣлу. А теперь какъ-то вдругъ это стало относиться къ дѣлу и притомъ рѣшительно ко всякому дѣлу.
Ольга Васильевна дѣйствительно тотчасъ же, какъ ушла изъ кабинета, съ свойственной ей стремительностью взялась за выполненіе своего плана. Дюжины полторы писемъ, редактированныхъ, немногіе въ изысканію-навязчиво-любезномъ тонѣ, но большею частью въ безусловно повелительныхъ наклоненіяхъ, были написаны ею въ одинъ присѣстъ. Нѣкоторымъ приказывалось немедленно явиться, другимъ внушалось, что они должны оказать содѣйствіе, распространить, продать столько-то билетовъ.
Квартира у Вожниныхъ была не велика. Единственная комната въ два окна могла вмѣстить въ себѣ самое большее душъ тридцать-сорокъ, но Алексѣй Петровичъ уступитъ свой кабинетъ, она — свою спальню превратитъ во вторую гостиную, столовая тоже сыграетъ свою роль. Артисты будутъ, конечно, пополнять свою программу въ большой комнатѣ, которая называется то залой, то гостиной, смотря по обстоятельствамъ. Тамъ кстати стоитъ и рояль, на которомъ Ольга Васильевна исполняетъ единственный шопеновскій вальсъ, который она играетъ всю жизнь. Такимъ образомъ, смѣло можно надѣлать сотню билетовъ. Цѣна? Назначить меньше десяти рублей неприлично. Ну, будутъ маленькіе расходы, кой-чѣмъ угостить надо, кареты для артистовъ, все это пустяки, о которыхъ не стоитъ говорить, — и нѣсколько сотенъ очистится. На нихъ можно открыть столовую гдѣ нибудь въ Самарской губерніи — столовую имени Ольги Васильевны Вожниной. Кто нибудь поѣдетъ туда… Кто? Ну, кто нибудь. На это всегда найдутся охотники. Какая нибудь курсистка съ блѣднымъ лицомъ. Онѣ это любятъ.
Тамъ, въ Самарской губерніи, въ деревнѣ, живетъ ея братъ докторъ. Онъ на нее дуется, два года даже писемъ не пишетъ. Говоритъ, что она вышла за петербургскаго чиновника-карьериста и мѣтитъ въ генеральши и такимъ образомъ измѣнила традиціямъ ихъ «земской семьи». Вотъ тогда онъ узнаетъ о столовой имени Ольги Васильевны Вожниной и перестанетъ дуться.
Положимъ, ей было это все равно. Брата она не любила. Онъ слишкомъ важничаетъ своимъ подвигомъ, что пренебрегъ каѳедрой и «посвятилъ себя служенію народу». Но все-таки въ глубинѣ души у нея была какая-то ничѣмъ не смываемая слабость къ демократизму. Атавизмъ, какъ говоритъ ея мужъ.
На другой день послѣ двѣнадцати часовъ, то-есть когда Ольга Васильевна была уже одѣта, какъ всегда, по праздничному (потому что вѣдь у нея и былъ въ дѣйствительности всегда праздникъ) — съ щепетильной прической, для которой она держала даже горничную, съ благоуханіемъ ея всегдашнихъ духовъ, каждые четверть часа раздавались звонки. Очевидно, не на одного Алексѣя Петровича такимъ роковымъ образомъ дѣйствовали ея лучистые глаза. Поклонники манкировали службой — у всѣхъ у нихъ была служба, — забѣгали на десять минутъ, выслушивали рядъ повелительныхъ наклоненій и уходили съ обѣщаніемъ непремѣнно исполнить.
Была выработана форма приглашеній; одному поручено заказать ихъ въ типографіи. Алексѣй Петровичъ фигурировалъ въ нихъ во всю свою величину. Онъ «имѣлъ честь почтительнѣйше просить не отказать въ любезности и помочь своимъ благосклоннымъ присутствіемъ устройству добраго дѣла — помощи голодающимъ», обѣщая притомъ же доставить своимъ гостямъ «художественное наслажденіе». Ему объ этомъ даже не сказали. Согласіе его разумѣлось само собой.
Дѣло кипѣло. Алексѣй Петровичъ на другой день по обыкновенію былъ на службѣ, потомъ дома торопливо обѣдалъ. Докладная записка еще не была кончена и онъ сегодня разсчитывалъ работать почти всю ночь. Если онъ окажется неисправнымъ, это будетъ событіемъ въ канцеляріи и это доставитъ слишкомъ много удовольствія его врагамъ.
Его враги, это — легкомысленные чиновники, которые, опираясь на протекцію, служатъ кое-какъ и всегда неисправны. Они называютъ его прилежной тупицей, канцелярской машиной и т. д. Онъ на это не обращаетъ вниманія. У него вѣдь никогда не было протекціи. Онъ достигъ всего работой. Но зато теперь онъ самъ себѣ протекція. Онъ нуженъ, онъ необходимъ, онъ неизбѣженъ. Если бы въ одинъ ужасный день онъ пересталъ функціонировать, вся канцелярія, начальники и подчиненные въ равной мѣрѣ застыли бы въ позѣ недоумѣнія. Они не знали бы, за что приняться и съ какого конца начать. Подчиненные исполняли его порученія, согласно его указанію, начальство соглашалось съ его мотивированнымъ мнѣніемъ и клало резолюціи, сообразно съ его предположеніями.
И онъ хотѣлъ уже захватить съ собой кофе и уйти въ кабинетъ.
— Алексѣй Петровичъ, тебѣ завтра надо кое-что устроить! сказала Ольга Васильевна.
— А? разсѣянно спросилъ онъ. — Завтра?
— Ну да. Надо съѣздить къ нѣкоторымъ артистамъ и пригласить ихъ на нашъ вечеръ.
— Зачѣмъ?
Его мысль просто была слишкомъ далека отъ этого вечера и онъ сразу не сообразилъ, въ чемъ дѣло.
— Но какъ зачѣмъ? Они будутъ исполнять… Мы уже намѣтили ихъ. Надо только пригласить. Конечно, можно бы безъ тебя. Вѣдь это пустая формальность. Не могутъ же они отказаться, когда ихъ просятъ… ну, все-таки въ такой домъ. И цѣль такая… неловко. Ты хозяинъ, ты устроитель… И вдругъ кто-то посторонній приглашаетъ. Ты съѣздишь?
— Но когда? Съ утра до пяти съ половиной, ты знаешь, я занятъ… попробовалъ возразить Алексѣй Петровичъ.
— Ну, ты устройся какъ нибудь. Вѣдь безъ этого нельзя. Видишь, мы уже заказали пригласительные билеты отъ твоего имени и тамъ сказано, что ты… Я не помню ужъ какъ, — ну, однимъ словомъ, что ты доставишь гостямъ художественное наслажденіе…
Алексѣй Петровичъ слабо усмѣхнулся и подумалъ: «хотѣлъ бы я увидѣть этихъ людей, которымъ я могу доставить художественное наслажденіе…» А Ольга Васильевна, видя на лицѣ его нерѣшительность, направила на мужа всѣ лучи своихъ глазъ, до сихъ поръ разсѣянные въ безпредметномъ пространствѣ.
— Ну, какъ нибудь сдѣлай… Сдѣлай, Лёша…
— Хорошо, хорошо! безпомощно сказалъ Алексѣй Петровичъ. — Такъ когда же и куда ѣхать?
У Ольги Васильевны уже въ рукѣ былъ листикъ бумаги со спискомъ артистическихъ силъ, написаннымъ не ея рукой. Списокъ составлялся сообща, а писалъ кто-то изъ вчерашнихъ гостей.
— Вотъ тутъ всѣ записаны. Ты сдѣлай, сдѣлай, Лёша! Хорошо?
И она слегка прищурила глаза и улыбнулась ему. Онъ взялъ списокъ, положилъ въ карманъ и сказалъ:
— Хорошо, хорошо.
Это было его любимое слово, которымъ онъ, однакожъ, не злоупотреблялъ. Когда онъ его сказалъ, то значитъ сдѣлаетъ. И уже всѣ знали и довольствовались этимъ словомъ.
Онъ сидитъ въ кабинетѣ. Передъ нимъ кофе, который стынетъ. Докладная записка дожидается, чтобъ ею занялись. А онъ читаетъ списокъ артистовъ, которыхъ долженъ приглашать.
«Скрипачъ Брукеръ, живетъ на Мойкѣ, 184 номеръ. Декламаторъ Волжско-Камскій, пѣвица Лазутчикова… Віолончелистъ Меркуловъ, флейтистъ Мейергофъ», читаетъ Алексѣй Петровичъ и думаетъ: что онъ будетъ дѣлать съ этими почтенными именами? Вѣдь это, должно быть, извѣстные музыканты. О, навѣрно извѣстные, иначе они не попали бы въ списокъ, составленный Ольгой Васильевной. Но онъ ихъ не знаетъ. Можетъ быть, онъ и слышалъ ихъ въ какомъ нибудь концертѣ, но вѣдь ему тогда было все равно до того, кто и что играетъ. Они его и подавно не знаютъ. Откуда же? Въ канцелярію они не ходятъ. Почему же онъ поѣдетъ къ нимъ? Какія, у него есть основанія просить ихъ участвовать въ вечерѣ, устраиваемомъ его женой?
Ну, хорошо. Онъ пріѣдетъ къ скрипачу Брукеру, пошлетъ ему свою карточку, — скрипачъ Брукеръ прочитаетъ и съ недоумѣніемъ пожметъ плечами: «Алексѣй Петровичъ Вожнинъ». Что такое Алексѣй Петровичъ Вожнинъ въ глазахъ скрипача Брукера? Въ канцеляріи понимаютъ, что онъ такое. Тамъ есть люди, которые о немъ самаго плохого мнѣнія. Но есть и такіе, которые цѣнятъ его и, можетъ быть, даже допускаютъ мысль, что онъ пойдетъ далеко, высоко и, чего добраго, будетъ даже когда нибудь министромъ. Но скрипачъ Брукеръ ничего о немъ не думаетъ и для него эти три слова — «Алексѣй Петровичъ Вожнинъ» — не болѣе, какъ три пустыхъ звука. И вотъ онъ къ нему выходитъ. Алексѣй Петровичъ смущенъ. Конечно смущенъ, потому что чувствуетъ, что пришелъ требовать отъ человѣка того, на что не имѣетъ права. И запинаясь, онъ начинаетъ объяснять, въ чемъ дѣло. Видите ли, его жена устраиваетъ вечеръ въ пользу голодающихъ, такъ вотъ… Скрипачъ Брукеръ выслушалъ — и что-жъ дальше? А дальше онъ имѣетъ право сказать: милостивый государь, ваша жена устраиваетъ вечеръ въ пользу голодающихъ. Отлично! доброе дѣло! прекрасное дѣло! Ну и пусть устраиваетъ; желаю ей успѣха. А я здѣсь совершенно не причемъ. Вотъ если бы я, Брукеръ, устраивалъ вечеръ въ пользу голодающихъ, такъ я вовсе не поѣхалъ бы приглашать вашу жену играть на скрипкѣ, или на чемъ ей угодно, а самъ сыгралъ бы. До свиданья.
И онъ будетъ правъ. То же самое могутъ сказать и декламаторъ Волжско-Камскій, и пѣвица Лазутчикова и флейтистъ Мейергофъ. И онъ, Алексѣй Петровичъ, будетъ въ отчаянномъ положеніи, потому что не можетъ представить имъ ни мотивовъ, ни соображеній. Какіе мотивы? Никакихъ мотивовъ не можетъ быть! Какія соображенія? Это противорѣчивъ всякимъ соображеніямъ. И тѣмъ не менѣе онъ поѣдетъ завтра утромъ, можетъ быть опоздаетъ на службу и все-таки поѣдетъ и все претерпитъ.
Онъ твердо рѣшилъ, что поѣдетъ и рѣшилъ главнымъ образомъ для того, чтобы больше объ этомъ не думать и писать докладную записку. Да, онъ давно уже нашелъ этотъ чудный способъ избавлять себя отъ излишнихъ тревожныхъ размышленіи. Когда отъ него требуютъ какой нибудь глупости, чего нибудь смѣшного, нелѣпаго, надо какъ можно скорѣе рѣшить сдѣлать это. Тогда всякія тревожныя мысли исчезаютъ и не мѣшаютъ заниматься дѣломъ. Ну, что за важность, если онъ сдѣлаетъ глупость или будетъ полчаса смѣшнымъ? Вѣдь это пройдетъ! Ну, такъ, значитъ, нечего объ этомъ и безпокоиться.
На другой день въ канцеляріи былъ чрезвычайно рѣдкій случай. Алексѣй Петровичъ опоздалъ на службу. Директоръ обыкновенно пріѣзжалъ около часу. Въ это время вся канцелярія была уже готова къ пріѣзду его. Всѣ дѣла налажены и при директорѣ уже все шло такъ, что ни въ чемъ не было ни сучка, ни задоринки. Дѣла, которымъ было суждено найти себѣ рѣшеніе въ этотъ день, правильной шеренгой стояли у дверей кабинета директора, входили туда по очереди, получали свою резолюцію и, покидая канцелярію, шли на вольный воздухъ.
На этотъ разъ Алексѣй Петровичъ пріѣхалъ за четверть часа до прибытія директора. Конечно, оказалось, что безъ него всѣ занимались разговорами. Между двумя помощниками столоначальника произошелъ даже страстный споръ по дѣлу Дрейфуса. Ничего не было готово, и когда пріѣхалъ директоръ, произошла путаница и всѣ сбились съ ногъ.
— Что это у насъ нынче безпорядокъ такой? спросилъ директоръ, впрочемъ безъ всякаго гнѣва, такъ какъ въ сущности ему было рѣшительно все равно, порядокъ ли въ канцеляріи, или безпорядокъ.
Алексѣи Петровичъ взялъ тотчасъ же всю вину на себя и доложилъ, что неотложныя личныя дѣла заставили его опоздать. А неотложныя личныя дѣла были такого рода, что у Алексѣя Петровича черепъ трещалъ отъ нихъ. Скрипачъ Брукеръ принялъ его съ такимъ видомъ, какъ будто онъ былъ Юпитеръ громовержецъ, а Алексѣй Петровичъ послѣдній идіотъ. Брукеръ игралъ первую скрипку въ какомъ-то оркестрѣ и это давало ему право считать себя геніальнымъ музыкантомъ. Кромѣ того, онъ давалъ уроки и объявилъ, что у него каждый часъ стоитъ пять рублей и всѣ часы разобраны. Алексѣй Петровичъ ставилъ ему на видъ, что вечеръ въ пользу голодающихъ. Брукеръ посмотрѣлъ на него холоднымъ взглядомъ и сказалъ, что онъ уже у какого-то его высокопревосходительства и у какого-то его сіятельства игралъ въ пользу голодающихъ и находитъ, что этого достаточно. Словомъ, Алексѣй Петровичъ почувствовалъ, что его личность ничего не говоритъ Брукеру и что будь онъ его сіятельство, то первая скрипка оркестра безъ всякихъ разговоровъ была бы къ его услугамъ. Въ заключеніе Брукеръ сказалъ, что, можетъ быть, онъ и пріѣдетъ, но навѣрное сказать не можетъ. Въ этомъ Алексѣй Петровичъ увидѣлъ обѣщаніе навести справки о его личности. «Чортъ знаетъ, какому униженію я себя подвергаю!»
Декламаторъ Волжско-Камскій прямо заявилъ, что онъ самъ почти что голодающій, въ чемъ Алексѣй Петровичъ имѣлъ полную возможность убѣдиться по обстановкѣ его квартиры, и что вообще онъ меньше, какъ за двадцать пять рублей, не поѣдетъ; а когда Алексѣй Петровичъ выразилъ ему согласіе дать двадцать пять рублей, Волжско-Камскій, очевидно не ожидавшій этого, началъ разсыпаться въ благодарностяхъ и попросилъ задатокъ.
Пѣвица Лазутчикова ломалась въ теченіе сорока минутъ да такъ, что у Алексѣя Петровича явилось очень опредѣленное желаніе убить ее. И онъ не привелъ его въ исполненіе единственно потому, что существуютъ уголовные законы и островъ Сахалинъ. Она потребовала, чтобы послѣ концерта въ газетахъ было напечатано, что концертъ блестяще удался, исключительно благодаря участію ея, Лазутчиковой.
Флейтистъ Мейергофъ вышелъ къ нему съ распухшими губами и сослался на нихъ, какъ на доказательство чрезвычайной трудности его искусства; онъ былъ крайне изумленъ, что его зовутъ играть соло въ концертѣ. Съ нимъ никогда еще этого не случалось. И ему это льстило. Съ трудомъ выговаривая слова, такъ какъ распухшія губы плохо повиновались ему, онъ сказалъ, что пріѣдетъ, если опухоль пройдетъ.
Віолончелистъ Маркеловъ какъ разъ въ это время пилъ запоемъ, три дня уже не ночевалъ дома и уже заложилъ свою віолончель. Этому страшно обрадовался Алексѣй Петровичъ, такъ какъ не надо было тратить время на переговоры съ віолончелистомъ. Не случись этого благодѣтельнаго запоя, онъ, пожалуй, пріѣхалъ бы въ канцелярію позже директора, а это уже произвело бы настоящую сенсацію и было бы ничѣмъ не смываемымъ пятномъ на его служебной репутаціи.
Вечеромъ, за обѣдомъ, Алексѣй Петровичъ разсказалъ о своихъ приключеніяхъ Ольгѣ Васильевнѣ и уже затѣмъ до пятницы его оставили въ покоѣ. И что дѣлалось для предположеннаго вечера, онъ не зналъ и не вникалъ.
А дѣлалось многое. Прежде всего экстренно, съ сумасшедшей спѣшностью, на Фонтанкѣ, у французской портнихи дѣлалось новое платье для Ольги Васильевны. Безъ сомнѣнія, она, какъ хозяйка, должна быть одѣта изящнѣе всѣхъ дамъ. А межъ тѣмъ приглашены такія дамы, которыя любятъ показать себя. Затѣмъ, такъ какъ вечеръ будетъ парадный, надо произвести нѣкоторый ремонтъ въ квартирѣ, кое-что подновить, кое-что пріобрѣсти совсѣмъ новое. Тамъ недостаетъ столика, здѣсь картины, тутъ коврика. Цвѣточному магазину поручено декорировать квартиру растеніями и цвѣтами. Договорены кареты для артистовъ. Но самое главное вниманіе было сосредоточено на угощеніи. Конечно, будь это гдѣ нибудь въ концертной залѣ, тогда объ этомъ не пришлось бы думать. Но у себя дома нельзя же отпустить людей голодными. Были приглашены поваръ и лакей, заказана провизія, закуски, сласти, вино. Дѣятельность была кипучая. Ольга Васильевна была на высотѣ призванія благотворительницы, которая умѣетъ устроить все, какъ слѣдуетъ. Поклонники бѣгали по городу, умоляя своихъ знакомыхъ взять билеты. Иные привирали, обѣщая итальянскую пѣвицу, цѣлый оркестръ румынъ, чуть ли не самихъ Сарасате и Гофмана; но продажа шла вяло, и Ольга Васильевна, которая объ этомъ знала, начала волноваться.
Въ пятницу за обѣдомъ, когда Петръ Алексѣевичъ, можетъ быть, уже окончательно свыкся съ мыслью, что отъ него больше ничего не потребуютъ, Ольга Васильевна сказала ему:
— Надѣюсь, Алексѣй Петровичъ, что ты уже пригласилъ на нашъ вечеръ своего директора!
Алексѣй Петровичъ съ невыразимымъ изумленіемъ посмотрѣлъ на нее.
— Директора? На этотъ вечеръ? Директора?
— Но какъ же? какъ же? Ты устраиваешь, ты служишь въ его канцеляріи, ты занимаешь тамъ вліятельное положеніе… Странно, если бы у насъ на вечерѣ въ пользу голодающихъ не было твоего директора. Надѣюсь, онъ сочувствуетъ голодающимъ?
— Да… По всей вѣроятности. Но изъ этого ровно ничего не слѣдуетъ! съ необычною для него твердостью сказалъ Алексѣй Петровичъ.
— Какъ? Ты не хочешь пригласить его?
— Не не хочу, а не могу.
— Я не понимаю. Какъ же это такъ? Ты устраиваешь вечеръ, ты тамъ занимаешь положеніе…
— Я не устраиваю вечеръ, мой другъ… Это ты устраиваешь…
— Но надѣюсь, это все равно… Приглашенія отъ твоего имени. Артистовъ пригласилъ ты. Наконецъ, это твои домъ столько же, сколько и мой.
— Да, конечно… Но… директора я звать не могу.
— Не можешь?
— Не могу, не могу, рѣшительно сказалъ Алексѣй Петровичъ.
— Но послушай, Леша… Войди ты въ мое положеніе. Вѣдь это обѣщано…
— Кому? Что обѣщано?
— Да всѣмъ сказано, что будетъ директоръ…
— Но вѣдь это концертъ, а мой директоръ не поетъ и не играетъ на флейтѣ и не декламируетъ.
— Леша… Какъ тебѣ не стыдно?.. Ты дѣлаешь видъ, что не понимаешь… Вѣдь это же ясно… Многіе, очень многіе дойдутъ только туда, гдѣ разсчитываютъ встрѣтить извѣстныхъ лицъ. Ну, Леша… Ну…
И Ольга Васильевна встала, чтобы подойти къ нему поближе, а Алексѣй Петровичъ въ этотъ моментъ вдругъ почувствовалъ, что на него надвигается каменная глыба, которая сейчасъ раздавитъ его. Близость прикосновенія, благоуханіе, грудной голосъ, интимный шопотъ… О, это его враги, которые сильнѣе его и онъ долженъ отъ нихъ бѣжать. И онъ вдругъ порывисто поднялся и отскочилъ къ двери, которая вела черезъ гостиную въ кабинетъ.
— Нѣтъ, нѣтъ… Оставь, я не могу… Все, что угодно, но это — нѣтъ!
Онъ сдѣлалъ рукой такой жестъ, какъ будто боялся, чтобы она не подошла къ нему.
— Ну, Леша… Ну, милый…
— Нѣтъ! И онъ вдругъ повернулся, почти побѣжалъ въ гостиную, потомъ въ кабинетъ и заперъ дверь на ключъ.
Ольга Васильевна постояла съ минуту, потомъ подошла къ кабинету, надавила ручку двери, — заперта. Она съ крайнимъ и очень искреннимъ изумленіемъ посмотрѣла на дверь, пожала плечами, вернулась въ столовую и въ одиночествѣ докончила обѣдъ. Она поняла, что наскочила на такой пунктъ, съ котораго Алексѣя Петровича не сдвинуть ничѣмъ, никакими чарами. Директоръ не былъ приглашенъ.
И вотъ въ воскресенье состоялся вечеръ. Алексѣю Петровичу дали понять, что онъ долженъ быть во фракѣ и исполнять какія-то обязанности. Онъ этому безпрекословно подчинился. Но вмѣстѣ съ фракомъ онъ надѣлъ на свое лицо и ту маску, которая всегда сопровождала его появленіе въ обществѣ. И сквозь эту маску онъ видѣлъ слѣдующее.
Его квартира превратилась въ какой-то зимній садъ, въ которомъ, впрочемъ, цвѣли розы, лиліи, гіацинты, геліотропы и множество другихъ цвѣтовъ, названія которыхъ онъ и не зналъ. Его жена въ ослѣпительномъ платьѣ съ глубокимъ декольте, съ очаровательной улыбкой, встрѣчала какихъ-то полузнакомыхъ мужчинъ и дамъ. Онъ самъ тоже протягивалъ имъ руку и съ казенной усмѣшкой говорилъ, что ему очень пріятно… Нѣсколько молодыхъ людей бѣгали изъ одного конца квартиры въ другой, говорили между собой объ артистахъ, которые еще не пріѣхали, о скрипачѣ, который надулъ, о віолончелистѣ, который уже пересталъ пить, но еще не выкупилъ віолончели… У нихъ были встревоженныя лица, они что-то шептали Ольгѣ Васильевнѣ. Она дѣлала имъ строгіе глаза, что-то приказывала, они схватывали свои пальто, куда-то бѣжали, а она опять очаровательно улыбалась.
Въ гостиной набралось человѣкъ тридцать. Сквозь беззаботно веселое выраженіе лица Ольги Васильевны, онъ привычнымъ глазомъ разглядѣлъ досаду, даже бѣшенство, но тѣмъ не менѣе все шло своимъ порядкомъ.
Гости сидятъ и ведутъ вялый разговоръ о недородѣ хлѣбовъ и о послѣднемъ маскарадѣ въ Маріинскомъ театрѣ. Ольга Васильевна тревожно посматриваетъ на дверь. Въ передней слышится возня. Кого-то привезли. И вотъ входитъ декламаторъ Волжско-Камскій, въ сильно потертомъ фракѣ, съ фальшивой цѣпочкой на жилетѣ безъ часовъ, съ совершенно бритымъ лицомъ, съ непомѣрно большимъ носомъ. Ольга Васильевна оживляется, — можно начать. Волжско-Камскій стоитъ въ позѣ и уже завываетъ что-то длинное, томительно-скучное. Его рѣзкій скрипучій голосъ звучитъ въ гостиной какъ-то насильственно и Алексѣю Петровичу кажется, что каждую минуту трещитъ потолокъ и что сверху сперва, сыплется штукатурка, а затѣмъ одинъ за другимъ падаютъ кирпичи.
Въ это время еще кого-то подвезли. Входитъ пѣвица, только не та, которую звалъ онъ, а совсѣмъ другая. Ея фамилія Струнская; но все равно, она такъ же великолѣпна, какъ и Лазутчикова. Вѣдь надо только, чтобы своды квартиры оглашались какими нибудь громкими звуками. Пѣвица поетъ; поклонники, чтобы наполнить время, требуютъ бисъ, она поетъ и бисъ. Подвозятъ флейтиста. Онъ входитъ, удивленный именно тѣмъ обстоятельствомъ, что его привезли и что онъ будетъ играть соло и его будутъ слушать.
«Это оригинально! Соло на флейтѣ, — это оригинально!»
Эту мысль назамѣтно пускаетъ сама Ольга Васильевна; поклонники пропагандируютъ ее. Надо же, чтобы что нибудь было оригинально! И всѣ мало-по-малу усвоиваютъ эту мысль и начинаютъ искренно думать, что это оригинально. И флейтистъ играетъ. Дикій свистъ раздается въ квартирѣ. — Ждали еще піанистку — она не пріѣхала. Какой-то феноменальный басъ изъ пѣвческой капеллы сталъ у фортепіано и началъ наполнять комнату громомъ. Это всѣхъ поразило и было дѣйствительно оригинально. Затѣмъ, такъ какъ оставалось еще много времени, поклонники пристали къ Ольгѣ Васильевнѣ, чтобы она сыграла на роялѣ. Она отказывалась, но съ такимъ видомъ, который всѣхъ долженъ былъ убѣдить въ томъ, что она отлично играетъ, только не хочетъ; тогда и публика стала просить ее, она согласилась. Раздались звуки шопеновскаго вальса, который она играла всю жизнь.
Межъ тѣмъ въ столовой звенѣли тарелки, бряцали ножи и вилки, воздухъ насыщался запахами маринованныхъ грибовъ, сыру, колбасъ, всякихъ соленій, тащили ростбифъ, цѣлаго лосося, хлопали пробки отъ винныхъ бутылокъ. Звуки въ гостиной замолкли и гости перешли въ столовую; началось пиршество, бутылки пустѣли, настроеніе повышалось. Скука замѣнялась весельемъ. Мало знакомые между собою гости сблизились. На лицахъ было удовольствіе. Ольга Васильевна сіяла.
На другой день Алексѣй Петровичъ совсѣмъ не видѣлъ жены. На службу онъ поѣхалъ съ нездоровой головой. Вернулся и узналъ, что Ольга Васильевна не совсѣмъ здорова. Онъ прилегъ на диванѣ и, въ противность обыкновенію, заснулъ.
Но зато во вторникъ, приходившійся третьимъ днемъ послѣ знаменитаго вечера, онъ былъ крайне изумленъ, когда, выйдя въ половинѣ десятаго утра въ столовую, онъ увидѣлъ Ольгу Васильевну въ бѣломъ кружевномъ капотѣ, совсѣмъ готовую. Никогда она такъ рано не вставала. Она поднялась, пошла на встрѣчу, приблизилась и подставила щеку для поцѣлуя.
— Ты уже встала?
— Да. Ты удивленъ? Видишь ли, вчера я цѣлый день не видалась съ тобой, меня мучила совѣсть. Тебѣ кофе или чаю?
— Я всегда пью кофе.
— Я налью тебѣ. — Она налила ему кофе. — Ахъ, да, чуть было, не забыла… тутъ есть маленькое дѣло. Этотъ вечеръ… Ахъ, Лёша, я такъ жалѣю, что затѣяла его!
— А что?
— Да вѣдь такъ трудно расшевелить людей на доброе дѣло. Я раздала сотню билетовъ, но вчера мнѣ вернули восемьдесятъ пять.
— Да?
— Да. Только пятнадцать продали…
— Но у тебя гостей было гораздо больше.
— Да… но нѣкоторыхъ я должна была пригласить такъ. Сестра Ивана Григорьевича, жена Виктора Алексѣевича, дальняя родственница Семена Егоровича, племянникъ Василія Петровича — онъ студентъ, не брать же съ негоі Потомъ Андрей Семеновичъ такъ много хлопоталъ, я должна была предложить ему. Александръ Никифоровичъ тоже съ ногъ сбился, а Ѳедоръ Ивановичъ досталъ вотъ эту пѣвицу, потому что твоя Лазутчикова отказалась. Ахъ, это такъ трудно, такъ трудно! Даю себѣ слово, больше никогда не устраивать…
— Ну, что-жъ дѣлать! сказалъ Алексѣй Петровичъ. — Урокъ благоразумія — то же своего рода выигрышъ.
Ольга Васильевна слегка досадливо вздрогнула; она терпѣть не могла этихъ его сентенціи. Но не до сентенцій было ей теперь; на очереди стояли важныя дѣла.
— Пришлось сдѣлать и кое-какіе расходы, сказала она. — Двѣ кареты для артистовъ, растенія, цвѣты… Рублей восемьдесятъ осталось.
— Не много.
— Да, слишкомъ мало. Это просто даже неприлично.
— Ну, всякая жертва прилична.
— Нѣтъ, неприлично, Леша, совсѣмъ неприлично. Вѣдь это будетъ напечатано въ газетахъ.
— Въ газетахъ? Почему же въ газетахъ?
— А какъ же? Иначе не было бы смысла… Иванъ Яковлевичъ уже обѣщалъ. У него тамъ какія-то связи. Но видишь ли, Лёкъ…
Она перегнулась черезъ столъ и приблизила свое лицо къ нему. Запахъ ея духовъ уже дошелъ до него и щекоталъ его ноздри.
— Видишь ли, Лёкъ… Надо вѣдь, чтобъ была какая нибудь приличная сумма. Ну, хоть рублей пятьсотъ…
— Какъ же это сдѣлать?
— Ну, какъ? Понятно, доплатить…
— Доплатить?
— Доплатить, милый Лёкъ, доплатить…
И ея изящная, пухленькая рука лежала уже на сто рукѣ, а глаза смотрѣли такъ маняще, такъ соблазнительно и обѣщали много, много…
— Ну, самъ посуди, Лёкъ, ты занимаешь такое положеніе, тебя уважаютъ и вдругъ… У тебя въ квартирѣ и какія нибудь восемьдесятъ рублей… Вѣдь всѣ прочитаютъ — и твои сослуживцы и начальство, — развѣ я не права, Лёкъ?
— Это такъ, конечно… говорилъ Алексѣй Петровичъ, чувствуя, что его оставляетъ способность сопротивляться. — Но вѣдь эти деньги надо найти. Это заставитъ насъ выйти изъ бюджета…
— Ну, Лёкъ… Я буду экономить. Мы какъ нибудь уравновѣсимъ… Какъ жаль, что нельзя открыть столовую… ужасно жаль! Но все-таки мы въ «Красный Крестъ» отошлемъ. Хорошо? Хорошо, Лёкъ?
— Хорошо, сказалъ Алексѣй Петровичъ, и этимъ далъ невозвратное обязательство.
На другой день онъ, пробѣгая газету, прочиталъ въ ней слѣдующее:
«Среди великопостныхъ салонныхъ развлеченій обращаетъ на себя вниманіе въ высшей степени удачный вечеръ, устроенный супругой извѣстнаго въ бюрократическомъ мірѣ статскаго совѣтника А. П. Возжина въ своей квартирѣ, съ цѣлью столь пріятнымъ способомъ собрать нѣкоторыя скромныя средства для улучшенія участи тѣхъ несчастныхъ нашихъ меньшихъ братьевъ, которые пострадали отъ недорода хлѣбовъ и кормовыхъ травъ. Кружокъ извѣстныхъ артистовъ съ жаромъ откликнулся на доброе дѣло. Среди нихъ не можемъ не отмѣтить примадонну Струнскую, обладающую замѣчательнымъ голосомъ и образцовой школой, благодаря которымъ мы можемъ смѣло рекомендовать ее, какъ лучшую учительницу пѣнія. Нельзя не упомянуть также о рѣдкомъ, почти небываломъ концертномъ явленіи — соло на флейтѣ, исполненномъ нашимъ превосходнымъ флейтистомъ Мейергофомъ. Отмѣтимъ также превосходную декламацію господина Волжско-Камскаго. Но гвоздемъ вечера быль, безъ сомнѣнія, Лѣпокудровъ, краса нашей пѣвческой капеллы, обладающій поразительнымъ, феноменальнымъ басомъ. Наконецъ, въ видѣ особаго сюрприза, сама хозяйка, — между прочимъ будетъ не лишнимъ сказать, что госпожа Возжина — тонкая музыкантша, — съ великолѣпнымъ бріо сыграла одинъ изъ лучшихъ шопеновскихъ вальсовъ. Благодаря любезности очаровательной хозяйки и предупредительности почтеннаго хозяина, а также отзывчивости гостей и усиліямъ артистовъ, вечеръ далъ возможность устроителямъ послать въ кассу „Краснаго Креста“ пятьсотъ рублей, сумма, которую нельзя не признать весьма значительной для вечера въ частной квартирѣ. Побольше такихъ вечеровъ, побольше великодушной частной иниціативы, и замолкнутъ вопли нашихъ голодающихъ братьевъ!»
Читалъ Алексѣи Петровичъ эти строки и думалъ о томъ, какимъ образомъ ему извернуться, чтобы не потрясти окончательно своего бюджета, выдѣливъ изъ него четыреста слишкомъ рублей для доказательства отзывчивости гостей и усилій господъ артистовъ.
А когда онъ пріѣхалъ домой со службы, то на столѣ у себя нашелъ нѣсколько бумажекъ, форма которыхъ навела его на довольно мрачныя мысли. Въ первую минуту онъ не понялъ даже, въ чемъ дѣло; но, по обыкновенію, тщательно изслѣдовавъ дѣло, онъ понялъ. Тутъ былъ счетъ отъ портнихи за поразительное платье, въ которомъ Ольга Васильевна блистала на своемъ вечерѣ; этотъ счетъ представлялъ всего стоимость въ двѣсти рублей; потомъ шли лакеи, поваръ, вина, провизія…
Онъ взялъ маленькія счеты, висѣвшія на стѣнѣ, сосчиталъ все и вышло безъ семи рублей четыреста. Онъ поникъ головой.
Но вдругъ онъ вздрогнулъ. Что-то теплое прикоснулось къ его безволосому темени, чья-то нѣжная рука тихонько щекотала его шею; чей-то тихій-тихій страстный шопотъ произносилъ подъ самымъ его ухомъ:
— Милый Лёкъ, не сердись… Лёкъ!.. Лю-у!..
И при этомъ вокругъ него носилось тонкое благоуханіе ея волосъ… И она была совсѣмъ-совсѣмъ близко около него…