Папа и мама уѣхали въ гости. За ними пріѣхалъ тотъ дядя, что не выговариваетъ «р», и они всѣ вмѣстѣ отправились къ той тетѣ, у которой зеленая птица на шляпкѣ, а Миша остался одинъ съ нянькой.
Онъ этого недолюбливаетъ: нянька стара и скучна: что ее не спросишь, она все отвѣчаетъ, разводя руками:
— Вотъ ужъ и не знаю, мой батюшка!
Она умѣетъ разсказывать только одну сказку, про мальчика-Удальчика, да и ту не до конца!
А Миша убѣжденъ, что въ концѣ-то и кроется самое интересное.
Когда ему очень ужъ скучно, онъ пристаетъ къ нянькѣ:
— Ну, разскажи же мнѣ сказку, няня! Да няня жеі
— Да какую же тебѣ сказку, мой батюшка?,.
Пока Миша проситъ, у него еще остается смутная надежда, что вдругъ няня ему возьметъ да и разскажетъ какую-нибудь занимательную сказку! Но когда онъ слышитъ обычный отвѣтъ, то онъ покорно вздыхаетъ и говоритъ:
— Про мальчика-Удальчика.
Нянѣ лѣнь, и она, зѣвая, бормочетъ.
— Ужъ я чтой-то забыла сказку-то…
— Ахъ, няня! Ну, какъ жили были дѣдъ да баба…
— Ну, и жили…
— И у нихъ не было дѣтей…
— Вотъ и не было.
— А имъ хотѣлось… Да ну же, няня!.. — дергаетъ ее Миша за платье. — Что же ты? какъ баба рубила капусту…
— Вѣрно, капусту…
— И отрубила себѣ кусочекъ пальчика… И бросила его въ уголъ. Ну?
— Ну, и вотъ… Ужъ я забыла, мой батюшка!
— Какая ты, няня! — торжествуетъ Миша. — А я небось помню? Вдругъ она слышитъ изъ угла: «Мама, мама! возьми меня» Глядитъ, — а передъ нею мальчикъ и говоритъ ей: «Я твой сынокъ, мальчикъ удальчикъ!»
— Вотъ, вотъ: мальчикъ удальчикъ!..
— Ну, а потомъ что? Что? скажи! — упрашиваетъ Миша.
— Потомъ-то я и не знаю! — равнодушно отзывается нянька и еще шире зѣваетъ.
— Ахъ, Господи! — вздыхаетъ Миша и замолкаетъ.
Воображеніе его работаетъ, Онъ придумываетъ самыя удивительныя продолженія сказки объ Удальчикѣ, при чемъ представляетъ себя въ видѣ этого таинственнаго Удальчика… Вдохновеніе онъ черпаетъ изъ маминыхъ разсказовъ: ну, они поинтереснѣе нянькиной сказки! Откуда мама все это знаетъ? говоритъ она, что изъ книгъ, которыя всюду у нея въ комнатѣ валяются, и которыя Миша тоже прочитаетъ, когда научится; и это будетъ скоро: онъ уже знаетъ кружочекъ о и качели и.
А пока онъ ужасно любитъ слушать маму, и странно — при ней ему никогда не бываетъ скучно. И при папѣ, положимъ, тоже; но папу онъ рѣже видитъ, а мама съ нимъ почти всегда.
Папа у него большой, толстый, румяный; голосъ у него громкій, смѣется онъ такъ, что въ буфетѣ рюмки всегда трясутся и звенятъ. Мама, наоборотъ, тоненькая, блѣдная, глаза большіе, такіе же, какъ у Миши; и тоже тоненькій носикъ, а ротъ немножко великъ; папа надъ ними подсмѣивается, и когда Миша задумается и по своей привычкѣ раскроетъ ротъ, то велитъ ему:
— Закрой, а то карета въѣдетъ.
Мишинъ папа — писатель. Миша это знаетъ: онъ пишетъ такія самыя книги, какія мама читаетъ. Но когда онъ пишетъ, Миша этого не любитъ.
Тогда въ кабинетъ запираются двери; надо ходить кругомъ. Всѣ ступаютъ осторожно, а если Миша вздумаетъ брать крѣпость или охотиться на тигровъ, то мама испуганно вбѣгаетъ въ дѣтскую и шепчетъ ему:
— Тише, тише, папа занимается!
Это непріятно, когда папа занимается. Гораздо лучше, когда онъ уходитъ въ гости или на засѣданіе; тогда все можно дѣлать, бѣгать по всей квартирѣ, шумѣть, кричать; мама выдумываетъ такія хорошія игры…
Но иногда она уѣзжаетъ вмѣстѣ съ папой, особенно нарядно одѣвается и становится такая красивая, и пахнетъ отъ нея очень хорошо. Это бываетъ рѣдко; Миша знаетъ, что надо быть умнымъ мальчикомъ, и не плачетъ, но ему какъ-то пусто, и сердце у него бьется, такъ ему хочется не заснуть, пока мама не вернется.
Такъ и сегодня онъ бродитъ по комнатамъ, заложа руки за спину и медленно волоча за собой деревянную лошадь на палочкѣ. Онъ останавливается у окна и смотритъ въ темный дворъ, на которомъ перебѣгаютъ какіе-то огоньки и тѣни. Потомъ онъ идетъ къ папиному столу и отъ скуки хочетъ усѣсться писать. Это очень легко: онъ видѣлъ, какъ папа пишетъ. Надо только взять перо, обмакнуть его въ чернильницѣ и потомъ водить по бумагѣ.
Миіна взбирается на вертящееся кресло, становится на колѣни, упирается локтями о столъ и начинаетъ писать, выставивъ кончикъ языка, сдвинутый въ лѣвый уголокъ рта.
Входящей нянькѣ онъ важно отвѣчаетъ, подражая отцу.
— Не мѣшай, пожалуйста! Видишь — я занимаюсь.
Но скоро ему это надоѣдаетъ. Удивительное дѣло! Какъ это папа можетъ сидѣть и водить такъ перомъ по нѣсколько часовъ подрядъ? Нѣтъ, ужъ Миша ни за что не будетъ писателемъ, когда вырастетъ. Онъ будетъ извозчикомъ: это гораздо веселѣе. У него будетъ своя лошадь и санки… Да, конечно, это лучше!
Онъ вскакиваетъ со стула и бѣжитъ къ нянькѣ:
— Барыня, надо извозчика? Пожалуйте, барыня!..
— На Тверскую, извозчикъ! — покорно отвѣчаетъ барыня, зная свою роль.
— Сто рублей! — заявляетъ извозчикъ.
— Что ты, дорого! двугривенный!..
— Ужъ дайте пятналтынный, барыня!.. далеко!
Извозчикъ погоняетъ лошадь.
— Н-но! Тпру!..
Діалогъ возобновляется разъ десять, пока и это не теряетъ прелести новизны.
— Недурно и полотеромъ быть. Какъ они смѣшно танцуютъ! Такіе большіе и танцуютъ! И всѣ ихъ боятся: мама говоритъ горничной: «Даша, не уходите изъ комнатъ! Я боюсь этихъ полотеровъ ужасно! И спрячьте брошку».
Старшій полотеръ похожъ на разбойника съ рыжей бородой. Они живутъ въ томъ же домѣ, въ подвалѣ; изъ дѣвичьей иногда слышно, какъ внизу играетъ балалайка по вечерамъ, и Даша говоритъ:
— Это у полотеровъ.
Нѣтъ, весело быть полотеромъ.
Миша принимается усердно танцовать по полу, встряхивая волосами, какъ полотеръ…
Это занятіе тоже пріѣдается. Онъ бросается ничкомъ на диванъ въ темномъ кабинетѣ и тихо напѣваетъ:
— «Мама! мама! уѣхала съ папой! Мама, мама, вернись поскорѣе!..»
Вдругъ раздается звонокъ. Это не мама, — они не вернутся такъ скоро: — мама сказала Дашѣ, уходя:
— Къ 12-ти самоваръ.
— А вдругъ все-таки мама? — мелькаетъ мысль у Миши, и онъ, приподнявшись и настороживъ уши, вслушивается.
Въ передней отворяется дверь, слышенъ голосъ Даши:
— И баринъ и барыня уѣхали… Никого-съ нѣту!
Никого? Это Мишу оскорбляетъ. Глупая Даша! Какъ это никого, если онъ дома?
Онъ выбѣгаетъ въ переднюю со словами:
— Да вѣдь я-то дома!
И вдругъ испускаетъ радостный крикъ:
— Иванъ Ивановичъ! Иванъ Ивановичъ!
Передъ нимъ стоитъ маленькій, весь бѣлый старичокъ въ потертомъ пальто и потираетъ озябшія руки.
— Мишенька! здравствуй, голубчикъ! — ласково привѣтствуетъ онъ его.
— Иванъ Ивановичъ! — Миша бросается къ нему и, хватая его за руки, умильно заглядывая ему въ глаза, говоритъ:
— Иванъ Ивановичъ! Посиди со мной! Посиди, пожалуйста!
— О? Посидѣть? Ну, изволь, изволь, посижу!… Что съ тобой дѣлать! — соглашается старичокъ и снимаетъ свое пальтишко; самъ вѣшаетъ его и, покашливая, протягиваетъ Мишѣ руку, какъ равному:
— Здравствуй, Мишенька! Какъ живешь, а?
— Я очень радъ, что ты пришелъ, Иванъ Ивановичъ! — говоритъ Миша. — Я скучалъ .. Мамы нѣту.
Миша любитъ Ивана Ивановича.
Иванъ Ивановичъ бываеть у нихъ не очень часто, — раза два въ мѣсяцъ. Иногда онъ является во время завтрака или обѣда. Глаза у него такіе смѣшные… Мама его начинаетъ упрашивать пообѣдать съ ними, но онъ отказывается и всегда говоритъ:
— Спасибо, Наталья Сергѣевна, я ужъ въ сущности обѣдалъ.
Прежде Миша думалъ, что «сущность» это такое мѣсто, гдѣ можно пообѣдать, какъ папа въ клубѣ иногда обѣдаетъ, и даже спрашивалъ у мамы:
— Мама, въ какой это «сущности» Иванъ Ивановичъ всегда обѣдаетъ?
Послѣ отказа Ивана Ивановича мама его еще больше уговариваетъ; то обѣщаетъ, что какіе-то особенные вареники будутъ, то разскажетъ, что изъ деревни поросенка прислали.
— Нельзя не попробовать!
Тогда Иванъ Ивановичъ усаживается, беретъ хлѣбъ дрожащими руками и принимается за обѣдъ. Когда онъ покушаетъ, то глаза у него дѣлаются добрые, и послѣ обѣда онъ беретъ изъ угла гитару и поетъ Мишѣ чудесныя пѣсни, и смѣшныя, и грустныя, разныя — разныя, одна лучше другой.
Такъ и сейчасъ первымъ дѣломъ Миша тащитъ его въ кабинетъ и говоритъ ему:
— Спой мнѣ пѣсенку. Споешь, Иванъ Ивановичъ?
— Дайте имъ, баринъ, чайку напиться! — добродушно говоритъ Даша, открывая двери въ столовую. — И вамъ пора котлетку кушать!
Они усаживаются за большимъ столомъ въ столовой. Мишѣ сразу дѣлается весело. Самоваръ пыхтитъ; голубыя чашки такъ красиво стоятъ на бѣлой скатерти; лампа горитъ ярко. Няня наливаетъ и Мишѣ, и Ивану Ивановичу чаю, даетъ Мишѣ котлетку, а Даша подставляетъ незамѣтно тарелку съ котлетами и Ивану Ивановичу.
Когда Мишѣ отвязываютъ салофтку и вытираютъ ротъ, онъ беретъ гитару, которая чуть не больше его самого, и подноситъ ее Ивану Ивановичу:
— Теперь пой!
Иванъ Ивановичъ послушно отодвигаетъ тарелку, недопитый стаканъ чаю и берется за колки гитары, начиная ее настраивать. Онъ покашливаетъ и пробуетъ струны; раздаются отрывочные аккорды, мало-по-малу они сходятся ближе, становятся мельче и веселѣе, и вдругъ заигрываютъ быстро — быстро, такъ что Мишѣ сразу хочется плясать. Но Иванъ Ивановичъ перестаетъ, откашливается и, ущипнувъ струны раза два-три, затягиваетъ заунывную:
--«Віютъ вітры, віютъ буйны,
Ажъ деревья гнутся»…
Миша тутъ не всѣ слова понимаетъ, но слушаетъ съ интересомъ и сосредоточенно глядитъ въ ротъ Ивану Ивановичу.
Иванъ Ивановичъ сидитъ, отодвинувшись отъ стола и держа гитару на колѣняхъ. Онъ весь бѣлый: и голова, и борода, только брови еще совсѣмъ черныя да живые глаза. На немъ старенькій пиджачекъ, мятая рубашка безъ крахмальнаго воротничка и завязанный жгутомъ галстукъ. Миша стоитъ передъ нимъ, тоненькій и стройный. На немъ «рафаэлевская» блуза темно-краснаго бархата, перехваченная кожанымъ поясомъ пониже таліи; на ногахъ длинные, черные чулки и желтыя туфли; блестящіе, длинные темно-орѣховые волосы на лбу подрѣзаны до самыхъ глазъ и обрамляютъ блѣдное личико съ тонкими чертами. Большіе, сѣрые глаза внимательно устремлены на старика, а ротъ раскрытъ, конечно — какъ папа не любитъ.
Иванъ Ивановичъ поетъ ему пѣсенку за пѣсенкой. Онъ увлекается. Спѣты и «Гопъ, мои гречаники!», и «Запрягу я тройку борзу» и «Ноченька» и «Сударыня-барыня».
«Сударыня-барыня» пользуется особымъ успѣхомъ. Миша заливается хохотомъ и подплясываетъ; отложивъ гитару, наконецъ, и задыхаясь, улыбается и старикъ.
— Иванъ Ивановичъ! откуда ты такъ хорошо поешь?.. — вопрошаетъ Миша.
— Что, братецъ! Я, въ сущности, недаромъ артистомъ былъ.
— Артистомъ? Это что такое артистъ?
— Это?… старикъ, очевидно, многое хочетъ сказать, глаза его загораются… Но онъ махаетъ рукой и упавшимъ голосомъ произноситъ: — Несчастный это человѣкъ, вотъ что такое!..
Миша этимъ удовольствоваться не желаетъ.
— Ты что дѣлалъ, когда ты молодой былъ?
— Вотъ, такъ вотъ пѣлъ пѣсенки, а мнѣ за это деньги платили… хорошія, Миша, деньги.
— Какъ, ты подъ окнами ходилъ, какъ намедни музыканты? — догадывается Миша.
— Нѣтъ, братецъ ты мой. Пѣлъ-то я въ театрѣ. Пожалуй, знаешь, что это такое?
— Ну да, я на масленой былъ въ театрѣ. Я смотрѣлъ Конька-Горбунка. Только тамъ не пѣли, а танцовали.
— Ну, а бываетъ такъ, что поютъ. Вотъ, я и пѣлъ. Я, Миша, такъ пѣлъ… Меня разъ, я тебѣ скажу, самъ Шумскій за мою «Троечку» расцѣловалъ.
— Это кто такое, Шумскій?
— Великій, братецъ ты мой, артистъ былъ!
— Да что же это такое — артистъ?
— Ну, вотъ я артистъ. Вотъ это что такое, только, видишь ли, старъ я сталъ… слабъ… вижу плохо… голосъ пропалъ… вотъ и никуда не гожусь. — Голосъ старика дрожитъ. — Никому, братецъ ты мой, не нуженъ, да… — Онъ порывисто дергаетъ гитару и запѣваетъ:
«Доля моя горемычная…»
Смыслъ пѣсни не вполнѣ ясенъ для Миши, но ему становится очень грустно.
Онъ вспоминаетъ папины разговоры.
Дѣло въ томъ, что иногда по вечерамъ папа съ мамой усаживаются на большой диванъ и разговариваютъ. Миша забирается между ними и слушаетъ, и допытывается… Эти минуты онъ очень любитъ.
У нихъ тогда такъ уютно. Миша говоритъ:
— Правда, мы всѣ трое други?
А папа зоветъ маму «голубушкой». Такъ вотъ, какъ-то недавно папа разсказываетъ мамѣ:
— Знаешь, голубушка, былъ я сегодня у Ивана Ивановича… Заходилъ провѣдать: боленъ вѣдь.
— Что съ нимъ?
— Простудился… Пальтишко на рыбьемъ мѣху.
— Какой это мѣхъ — рыбій? — съ интересомъ спросилъ Миша.
— Значитъ, никакого нѣтъ. — Да, такъ если бы ты знала, въ какой онъ ужасной конурѣ живетъ… въ подвалѣ… сыро, темно, махоркой несетъ… Не знаю, что бы для старика сдѣлать?
— Бѣдный, бѣдный! — вздыхала мама; — и вѣдь совсѣмъ одинъ! Никого у него нѣтъ!..
Миша это запомнилъ отлично, и теперь, слушая грустную пѣсенку, онъ глядитъ на старика и думаетъ:
— Значитъ, артистъ — это старенькій человѣкъ, который живетъ въ сыромъ подвалѣ и носитъ пальто на рыбьемъ мѣху. Какой онъ бѣдный!..
Въ это время отворяется дверь, появляется нянька:
— Ну, батюшка, наслушался, пора и баиньки.
— Пойду и я. Прощай, Мишенька… прощайте, нянюшка! — старикъ встаетъ, кладетъ гитару и словно украдкой вздыхаетъ.
Мишѣ становится страшно жалко старика, и онъ вдругъ ясно представляетъ себѣ, какъ онъ сейчасъ пойдетъ одинъ въ темный подвалъ… гдѣ холодно и страшно. Онъ обхватываетъ колѣнку Ивана Ивановича обѣими руками и говоритъ:
— Иванъ Ивановичъ! Живи у насъ! Живи, пожалуйста! Ты будешь спать въ моей комнатѣ; я позволяю. Не уходи!..
Но удивительно: вмѣсто того, чтобы обрадоваться этому предложенію, Иванъ Ивановичъ какъ-то странно взглядываетъ на Мишу. Лицо у него дергается. Онъ вынимаетъ клѣтчатый платокъ и начинаетъ громко сморкаться, отвернувшись отъ Миши.
Нянька смѣется и говоритъ:
— Ишь, чудной, что выдумалъ! Пойдемъ-ка спать!..
Но прежде чѣмъ его уводятъ, Иванъ Ивановичъ наклоняется къ Мишѣ, цѣлуетъ его и что-то горячее капаетъ и обжигаетъ блѣдную щечку ребенка…