Вечерняя молитва (Дорошевич)/ДО
| Вечерняя молитва |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ III. Крымскіе разсказы. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1906. — С. 173. |
Солнце скрылось за величественной Яйлой, позолотивъ ея вершины, стройные кипарисы въ послѣдній разъ бросили длинныя, дрожащія тѣни, лазурное, сверкающее море померкло, пурпуромъ зажглись облака, прозрачнымъ бѣловатымъ облачкомъ показался на небосклонѣ молодой мѣсяцъ, и повѣяло вечерней прохладой, — когда муэдзинъ Маметъ, раскачнувшись всѣмъ корпусомъ, протяжно и заунывно запѣлъ съ минарета:
— Ля илляга…
Стономъ какимъ-то пронеслись надъ Артекомъ слова святой молитвы.
Словно жаловался старый Маметъ на что-то всесильному Аллаху.
Да и было на что.
Давно ли, — Маметъ самъ еще помнитъ это время, — при первомъ словѣ вечерней молитвы весь Артекъ спѣшилъ по домамъ, а къ слову «иль Аллахъ» все затихало въ Артекѣ, и каждый правовѣрный на колѣняхъ благоговѣйно творилъ священный намазъ.
А теперь…
Онъ одинъ здѣсь, съ высоты минарета, славитъ Бога и Его великаго пророка, и одиноко несется эта молитва туда, въ лазурное небо,
Вонъ толстый Хаби-Булла идетъ себѣ по дорогѣ и лѣниво погоняетъ лошадь, нагруженную связками табаку, и не торопится, словно и не слышитъ, что съ минарета муэдзинъ призываетъ къ молитвѣ.
Улица полна татарской молодежью, — говоръ, смѣхъ, шутки.
Лѣнивые турки дремлютъ на порогахъ своихъ домовъ.
Да и какъ отличишь теперь мусульманина отъ невѣрнаго грека?
Халиль пьетъ водку.
Аліева жена приходила вчера жаловаться къ муллѣ на то, что мужъ бросилъ ее, ушелъ въ Ялту проводникомъ и не даритъ ее ласками, которыми обязанъ дарить правовѣрный мусульманинъ Аллахомъ данную ему жену.
Про Керима говорятъ, что онъ ѣстъ даже свинину.
Охо-хо-хо! До чего дошло. Деньги подъ большой процентъ даютъ, какъ греки.
А Абдулла и совсѣмъ бросилъ Артекъ, ушелъ въ городъ, перемѣнилъ вѣру отцовъ и женился на гяуркѣ.
И Маметъ съ какимъ-то ужасомъ выкрикнулъ святое слово:
— Иль Аллахъ…
А все проклятые урусы, которые поселились вонъ тамъ, за величественнымъ Аю-Дагомъ, въ Гурзуфѣ, въ Ялтѣ, — и вонъ тамъ, въ Алупкѣ, — которые пріѣзжаютъ сюда или умирать или веселиться и портятъ мусульманъ.
Все отъ нихъ…
И вѣра упала и виноградъ вздорожалъ, заброшены табачныя поля и кое-какъ обрабатываются лѣнивыми наемниками. Молодежь ушла въ города. Они отнимаютъ мужей у женъ, дѣтей у престарѣлыхъ родителей и добрыхъ правовѣрныхъ у великаго пророка.
Алимбекъ въ самый день Большого Байрама ускакалъ изъ дома съ какой-то барыней въ Ай-Даниль.
Это они, развращенные, не знающіе великаго пророка, погибшіе гяуры наполнили сердца правовѣрныхъ жадностью къ разноцвѣтнымъ бумажкамъ, пристрастили ихъ къ шитымъ серебромъ курткамъ, дорогимъ лошадямъ и золотымъ поясамъ.
Гуссейнъ пріѣзжалъ какъ-то изъ Ялты.
Ай-ай-ай! Что за лошадь! Сѣдло желтой кожи, рублей 75, а то и всѣ 100 стоитъ. Грудь въ серебрѣ, а станъ золотымъ поясомъ такъ перетянутъ, какъ у рѣдкой русской женщины бываетъ. А ужъ онѣ ли не перетягиваются ?
Хорошо, что и говорить. Любо, дорого посмотрѣть на такого молодца.
И потомъ руки въ кольцахъ, и нагайка была еще серебряная, хорошая нагайка, дорогая нагайка!
Что жъ, развѣ и въ его время не любили одѣваться? Посмотрѣли бы они на Мамета лѣтъ 40 тому назадъ! И въ его время человѣкъ зарабатывалъ деньги.
Ай-ай-ай! Сколько пуль было выпущено по Мамету пограничной стражей, когда онъ по ночамъ тайкомъ въ лодкѣ подвозилъ запрещенный товаръ.
Какъ по звѣрю охотились.
И теперь еще двѣ пули сидятъ, — одна въ ногѣ, другая въ спинѣ. А рубцовъ отъ ранъ и не сосчитать. Другой разъ такъ разноются старыя кости, такъ разболятся старыя раны, что насилу-насилу вползешь на минаретъ и едва-едва подъ носъ прогнусавишь молитву.
Но развѣ онъ когда-нибудь забывалъ Аллаха?
Развѣ онъ, сидя въ камышахъ по три дня не ѣвши, какъ голодный звѣрь, забылъ когда-нибудь сотворить утреннюю, полдневную или вечернюю молитву? А вѣдь кругомъ ходили, искали, рыскали, каждую минуту могъ грянуть выстрѣлъ — и прощай Маметъ!
Охъ, сколько видѣлъ на своемъ вѣку старый Маметъ. Вездѣ ходилъ, а Бога не забывалъ. И въ Трапезондъ ходилъ, и въ Батумъ ходилъ, и въ Стамбулъ ходилъ, все возилъ: табакъ возилъ, шелки возилъ, оливки возилъ, только вина не возилъ, потому что вино проклято пророкомъ.
А теперь и вино возятъ.
И, задумавшись о добромъ старомъ времени, Маметъ и самъ не замѣтилъ, какъ три раза подъ рядъ тихо и жалобно пропѣлъ святое слово.
— Магометъ… Магометъ… Магометъ…
А все проклятыя урусскія женщины. Какъ ихъ называютъ?.. Ахъ, Аллахъ, дай память… «Куптшихи».
Видѣлъ онъ ихъ. Красивыя барыни. Полныя барыни. Румяныя барыни.
Настоящія пчелы. Вѣрное слово мусульманина! Хе-хе! Сама такая полная-полная, а станъ какъ ниточка.
Пріѣзжала тутъ одна. Какъ ее звали? Еще имя такое красивое… «Люпофь» звали.
Черное платье такъ всю и обтягиваетъ. Ноги маленькія, руки маленькія. А сама раскраснѣлась вся, дышитъ такъ тяжело да глубоко, а глаза такъ и горятъ.
Людей тоже съ ней много пріѣзжало, — «цѣлая кумпанія», какъ говорятъ урусы. Такъ передъ ней и прыгаютъ. А она на Абубекра только и смотритъ.
Да и то сказать: развѣ такой человѣкъ для такой барыни?
Хорошая барыня, отчаянная барыня. На Аю-Дагъ верхомъ взбиралась, съ Аю-Дага верхомъ съѣзжала. Подъ гору такъ лошадь пуститъ, что одинъ Абубекръ поспѣть могъ.
А русскіе кавалеры трухъ-трухъ, — она ужъ давно на другую гору переѣхала, а они еще съ этой не съѣхали. А одинъ слѣзъ съ лошади и ведетъ ее съ горки въ поводу. Ха-ха-ха! Потѣха!
Хорошая барыня. Смѣлая барыня.
Если бъ Мамету лѣтъ тридцать со старыхъ костей сбросить. Хе-хе!
Маметъ даже улыбнулся при этой мысли и, чтобъ отогнать не имѣющіе прямого отношенія къ молитвѣ помыслы, поторопился запѣть:
— Магометъ россулъ Аллахъ…
Аллахъ акбаръ! Да развѣ онъ не знаетъ, какая пріятная бываетъ урусская барыня!
Давно это было. Скоро послѣ того, какъ въ Севастополѣ стрѣляли.
Ай-ай-ай! Какая красивая барыня въ Юрзуфѣ жила. Учительницей была.
Волосы, ну, вотъ словно золото, до колѣнъ, — Аллахъ акбаръ, до колѣнъ золотые волосы.
Да что и вспоминать! Голову потерялъ тогда Маметъ, самъ себя не помнилъ Маметъ. Въ Трапезондъ ѣхать надо было — въ Трапезондъ не поѣхалъ. Табаку сто пудовъ пропало — пусть пропало. Все равно было Мамету! Недѣлю мучился Маметъ, а на восьмой день тайкомъ на Аю-Дагъ всего отвезъ: хлѣба отвезъ, барана отвезъ, бузы отвезъ. Четыре ковра хорошихъ, — изъ Стамбула контрабандой досталъ, чуть не застрѣлили, — отвезъ и пещерку ими въ скалѣ совсѣмъ какъ комнату хорошую сдѣлалъ.
Потомъ на дорогѣ засѣлъ.
Гулять она къ Артеку ходила.
День сидѣлъ, два сидѣлъ, на третій къ вечеру, смотритъ, она идетъ, въ книжку что-то читаетъ. Духъ захватило у Мамета, когда съ нимъ поравнялась. Какъ звѣрь, кинулся онъ на нее изъ засады, ротъ завязалъ, на Аю-Дагъ на рукахъ принесъ и двѣнадцать дней душа въ душу выжилъ. Искали ее. Да развѣ на Медвѣдь-Горѣ отыщешь! Такія тропинки есть, которыя рѣдкій татаринъ даже знаетъ. Коза только тамъ пройдетъ, гдѣ онъ ее несъ.
И ничего. Сначала все плакала, деньги обѣщала, чтобъ только Маметъ ее отпустилъ. Да развѣ Мамету деньги были нужны?
На ночь ее къ себѣ привязывалъ, чтобъ не ушла.
Только разъ, ночью, просыпается Маметъ — нѣтъ барыни. Отвязалась барыня, ушла. Вышелъ Маметъ, ночь темная, зги не видно. Да развѣ не увидитъ чего контрабандистъ? И не въ такія ночи по горамъ лазали, за триста шаговъ часового видѣли.
Видитъ Маметъ, что ползетъ она по скалѣ, вотъ-вотъ сорвется, упадетъ! Догналъ ее Маметъ, въ охапку схватилъ, какъ маленькую козочку, назадъ принесъ.
Только взяло его послѣ этого раздумье. Что дѣлать съ барыней?
Бѣжать, съ собою взять? Нельзя. Здѣсь жить? Хлѣбъ весь съѣли, барана всего съѣли, бузу всю выпили. Въ Артекъ пойти, еще хлѣба взять? Схватятъ, пожалуй, скажутъ: гдѣ былъ?
Одному бѣжать? Ужъ очень жалко родину покидать, — и отецъ похороненъ тутъ, и мать здѣсь лежитъ, и дѣдъ, и прадѣдъ. Грѣшно родную землю кидать.
Думалъ-думалъ Маметъ, да и дождался другой темной ночи, когда заснула она крѣпко. Чтобъ не мучилась.
Дышитъ во снѣ такъ ровно, покойно. Можетъ, во снѣ своихъ видитъ. Они вѣдь тоже, хоть гяуры, а у нихъ тоже какъ у насъ: брата, можетъ-быть, сестру имѣетъ, мать, отца, жениха, можетъ-быть, видитъ, а можетъ-быть и Мамета во снѣ видитъ.
Поцѣловалъ ее Маметъ въ послѣдній разъ. Сквозь сонъ на поцѣлуй отвѣчаетъ.
Жалко. Да и себя жалко. Могилу отца, матери бросать жалко.
Подождать еще денекъ? Пищи никакой нѣтъ. Послѣдній кусокъ съѣли. Что жъ ей, бѣдной, мучиться?
Ахъ, какъ жалко стало ее Мамету!
Отвернулся, какъ за горло ее взялъ и словно клещами желѣзными сжалъ.
Только вздрогнула. Да и то одинъ разъ. Не мучилъ ее Маметъ. Руки далъ ему Аллахъ сильныя: и не такую бы козочку маленькую задушилъ.
Взялъ ее Маметъ, осторожно внизъ на берегъ снесъ.
Море въ ту ночь сильно шумѣло.
Дождался Маметъ, какъ большая волна съ разбѣга о берегъ ударилась, и бросилъ свою ношу.
Словно просвѣтлѣло все въ очахъ у Мамета.
Сквозь ночь, сквозь мракъ видѣлъ онъ все, какъ днемъ.
Видѣлъ, какъ подхватила волна его козочку, перевернула и другой волнѣ перебросила, другая — третьей: еще разъ показалась, бѣдная, наверху, а тамъ ужъ только бѣлое что-то мелькнуло: не то рука ея, не то пѣна на сѣдомъ хребтѣ волны сверкнула.
Страшно стало тогда Мамету, да и теперь онъ вздрогнулъ при воспоминаніи, раскачнулся и еще разъ повторилъ «Магометъ россуль Аллахъ», словно молилъ у великаго пророка пощады, пощады, пощады за страшный содѣянный грѣхъ.
Что жъ! Онъ знаетъ, что это грѣшно.
Но развѣ онъ не сдѣлался потомъ муэдзиномъ, развѣ не отдалъ себя всего Аллаху и его великому пророку? Развѣ онъ не аккуратно взбирается на минаретъ и въ часъ, когда лучезарное солнце поднимается изъ моря, золотя волны и яркимъ пурпуромъ окрашивая облака, и въ тотъ часъ, когда оно неподвижно стоитъ надъ Аю-Дагомъ и льетъ свои горячіе лучи на раскаленную землю, и въ часъ, когда вечернія тѣни лягутъ на землю, а блѣдный мѣсяцъ, словно призракъ, появится на небосклонѣ, — развѣ не славитъ онъ Аллаха? Развѣ не призываетъ онъ правовѣрныхъ къ тому же?
Аллахъ добръ, Аллахъ всегда проститъ, если ему хорошенько помолиться.
И Маметъ, взглянувши на забывшій Бога Артекъ, грозно пропѣлъ:
— Даккель, даккель, даккель!
Молитесь! Страшенъ гнѣвъ великаго Аллаха!
Онъ велитъ снова подняться вонъ тому великому Медвѣдю, который задремалъ на берегу моря, и великанъ сотретъ васъ съ лица земли, какъ встарь стиралъ прадѣдовъ,
Давно то было, — и о томъ разсказываютъ дѣды.
Тогда Крымъ цвѣлъ не такъ, какъ теперь. Тогда не было безплодныхъ скалъ, утесовъ и огромныхъ камней. Вездѣ росли виноградъ и табакъ и плодовыя деревья.
И люди все-таки забыли Бога.
Тогда Аллахъ послалъ на эту страну великаго Медвѣдя.
Медвѣдь приплылъ по морю оттуда, гдѣ круглый годъ и снѣгъ, и ледъ, и холодъ, — какъ зимой на вершинѣ Чатыръ-Дага.
Медвѣдь выплылъ на берегъ у Байдарскихъ воротъ и пошелъ, разрушая все на пути, Отъ его ступни земля слѣзала съ камней, какъ мясо съ костей, и обнажались эти кости, а онъ дробилъ ихъ своей тяжелой ступней, земля стонала, и цѣлыя селенія гибли отъ падавшихъ на нихъ обломковъ костей земли.
Такъ онъ прошелъ до самаго Артека и тутъ остановился и, усталый, прильнулъ къ морю напиться.
Тутъ великій Аллахъ сжалился надъ правовѣрными и остановилъ Медвѣдя, превративъ его въ гору, и приказалъ ему пить воду и подкрѣпляться до тѣхъ поръ, пока онъ снова не прикажетъ ему итти дальше.
И близокъ, близокъ часъ великаго гнѣва Аллаха!
Поднимется великій Медвѣдь и снова пойдетъ по землѣ.
Въ свѣтломъ сумракѣ ранняго вечера Мамету ясно были видны очертанія Медвѣдя, словно дѣйствительно припавшаго къ морю пить воду.
Вонъ темнѣютъ заднія ноги, вонъ переднія, вонъ огромная голова…
Солнце глубоко ушло за Яйлу, и отъ его послѣднихъ лучей побѣжали лиловатыя тѣни по вершинѣ Аю-Дага.
Мамету показалось, что Медвѣдь ужъ оживаетъ, что его спина ужъ шевелится, что онъ вотъ-вотъ поднимется и пойдетъ.
Маметъ съ ужасомъ взглянулъ на крошечный Артекъ и съ какимъ-то отчаяніемъ прокричалъ:
— Аккель! Аккель! Аккель!
Но тутъ Маметъ увидѣлъ, что въ деревню въѣзжаетъ Джафаръ.
— Ага, вернулся изъ Симферополя проклятый бузукъ, значитъ, продалъ табакъ и есть деньги. Постой же, я покажу тебѣ, какъ брать взаймы да по году не платить сто рублей, за которые ты мнѣ отдашь полтораста!
И Маметъ, наскоро крикнувъ «Магометъ», бѣгомъ побѣжалъ съ минарета ловить неисправнаго должника.