I.
правитьПетръ Николаевичъ всталъ съ лѣвой ноги, по выраженію Софьи Сергѣевны, и вышелъ къ утреннему чаю желтый и суровый. Прежде, этакъ лѣтъ десять назадъ, Софья Сергѣевна отъ одного взгляда на брюзжащую мину супруга пришла бы въ негодованіе, но теперь она хладнокровно спросила его, слегка цѣдя сквозь зубы, альтовымъ голосомъ:
— Мяса хочешь?
Прежде онъ обыкновенно отвѣчалъ: «не хочу»… Его катарральный желудокъ не переносилъ этихъ утреннихъ бутербродовъ, которые такъ любила его жена.
На этотъ разъ ротъ Петра Николаевича скривился въ ядовитую улыбку:
— Тринадцатый годъ изо дня въ день слышу этотъ неизмѣнный вопросъ… И неизмѣнно отвѣчаю «нѣтъ»… Сколько еще лѣтъ впереди вы намѣрены меня угощать холодной говядиной по утрамъ?
Софья Сергѣевна чуть-чуть покраснѣла. Но ссориться ей не хотѣлось. У нея были «планы»…
— Чудакъ!.. О немъ же заботятся, а онъ злится…
— Хороши заботы!. — фыркнулъ Петръ Николаевичъ. — За тринадцать лѣтъ почти не изучить моихъ привычекъ… Это равнодушіе, сударыня, полное игнорированіе моей личности, да-съ…
— Не свои слова говоришь… — процѣдила Софья Сергѣевна, хладнокровно прожевывая бутербродъ.
Онъ не слыхалъ, къ счастью… Съ засверкавшими глазами онъ продолжалъ:
— Не далеко примѣра искать… это что-съ?
Онъ щелкнулъ сухимъ длиннымъ пальцемъ по облѣзлой, залитой саломъ клеенкѣ, которая замѣняла чайную скатерть.
— Это грязь, мерзость… трактиръ… Прошу изъ года въ годъ… не могу допроситься… Подумаешь, бѣлья нѣтъ…
— А прачка?.. — зычнымъ раскатомъ пронесся голосъ Софьи Сергѣевны. — Ты сосчитай, сколько на прачку идетъ… Развѣ напасешься бѣлья съ этими поросятами?
Она кивнула на присмирѣвшихъ дѣтей, изъ которыхъ двое уже облили молокомъ клеенку.
— Э, да что говорить, развѣ съ тобой столкуешь… Вотъ вчера весь день отравила нафталиномъ… Голова болѣла весь день… Двѣнадцать лѣтъ твержу, что не выношу этого запаха проклятаго… Нѣтъ таки… Упряма, какъ чортъ… Задыхаешься каждую зиму…
— А чѣмъ отъ моли спасаться?.. Ты научилъ бы… Чѣ-ѣмъ?..
— Все равно… моль все подъѣла… Съ такимъ неряшествомъ, какъ у насъ…
— Нѣтъ, ты просто рехнулся… Какая тебя муха укусила ныньче, Петръ Николаевичъ?
— Не муха, а семья, матушка… Вотъ вы гдѣ у меня сидите…
Онъ хлопнулъ себя по затылку. У Софьи Сергѣевны задрожали губы, но она сдержалась. Онъ тоже поспѣшилъ спрятаться за газету. Глаза его прыгали по строкамъ, ничего не видя. Ему уже было стыдно передъ дѣтьми за этотъ взрывъ раздраженія… Но наученный долгимъ опытомъ, онъ подозрительно отнесся къ кротости супруги. Это грозило разговорами о деньгахъ.
Онъ не ошибся. Улучивъ минуту, когда жена пошла въ спальню, онъ наскоро надѣвалъ пропахшую нафталиномъ шубу, мечтая незамѣтно улизнуть. Но Софья Сергѣевна застала его въ тотъ моментъ, когда онъ влѣзъ въ ботики. Она всплеснула руками.
— Въ котелкѣ!.. въ этакую вьюгу… Ты съ ума сошелъ, Петръ?.. Я тебѣ зимнюю шапку нарочно достала…
— Сама носи ее, сдѣлай одолженіе… И такъ ужъ задушила нафталиномъ… Благодари Бога, что я въ драповомъ пальто не выхожу изъ-за твоего упрямства дурацкаго…
— Простудишься… насморкъ схатишь… вѣдь ужъ зима на дворѣ…
— Вините себя, сударыня… никого, какъ себя…
Онъ уже выходилъ. Она поймала его за рукавъ старенькой енотки.
— Pierre… — ласковыми низкими нотами заговорила она, любовно глядя на него своими красивыми сѣрыми глазами. — Pierre, мнѣ нужны деньги…
Онъ безпомощно заморгалъ.
— Деньги… Какія деньги?.. Откуда?..
— Ахъ, Боже мой, ты забылъ, что у насъ въ четвергъ журъ-фиксъ?..
— Вотъ тоже… Есть у меня время о такомъ вздорѣ думать… — вспылилъ Петръ Николаевичъ. — Твои затѣи… не мои… Я тебѣ далъ деньги всѣ сполна двадцатаго… Какого еще рожна…
— То двадцатое, а нынче первое… Самъ знаешь… жалованье прислугѣ… туда-сюда по лавкамъ отдашь, пустяки остаются. Дай хоть пятьдесятъ рублей… Не могу же я твоихъ инженеровъ битками накормить…
Онъ вырвалъ свой рукавъ и сталъ спускаться по лѣстницѣ.
— Петръ, оглохъ ты или рехнулся?… — крикнула Софья Сергѣевна, подождавъ секунду.
Тяжелые ботики Иванова стучали по каменнымъ ступенькамъ. Фигура его уже исчезла изъ вида.
Она ждала. На щекахъ ея выступили розовыя пятна.
— Вотъ подожди… Украду изъ банка и принесу тебѣ… Больше мнѣ взять негдѣ, чтобъ васъ содержать прилично… — донесся до нея снизу задыхавшійся отъ бѣшенства голосъ.
Дверь гулко хлопнула.
Софья Сергѣевна пожала пышными плечами и вошла въ квартиру. Что деньги будутъ, она не сомнѣвалась. Вопросъ въ томъ, сколько онъ ей дастъ на этотъ разъ? За послѣднее время (Господь его знаетъ отчего) Петръ Николаевичъ все чаще вставалъ съ лѣвой ноги и брюзжалъ, отравляя жизнь себѣ и женѣ. И какъ ни была флегматична Софья Сергѣевна, семейныя размолвки стали учащаться, обостряя отношенія супруговъ. Конечно, они мирились потомъ, но въ душѣ у обоихъ оставался осадокъ горечи.
«Утомляется… Тоже вѣдь не машина», оправдывала мужа про себя Софья Сергѣевна. Она цѣнила, что мужъ не измѣняетъ ей, не кутитъ, не пьянствуетъ, какъ другіе.
«Идеальный батракъ»… — язвила сестра Анна, сама много выстрадавшая отъ донъ-жуанства красиваго мужа.
Какъ бы то ни было, на лицо былъ фактъ, что самолюбіе Софьи Сергѣевны порядочно-таки притупилось за тринадцать лѣтъ супружества. Случись такая сценка въ первые годы, вскорѣ послѣ того, какъ она — стройненькая, бѣленькая гувернанточка, уставъ мыкаться по чужимъ домамъ, радостно вышла за безумно влюбленнаго Петра Николаевича, — о, она показала бы ему!.. И не разъ она устраивила супругу великолѣпную истерику… Ей это даже нравилось… Она ничего не имѣла противъ этихъ встрясокъ, разнообразившихъ жизнь…
Бѣда была въ томъ, что страсть Петра Николаевича что-то ужъ очень скоро испарилась. Черезъ какихъ нибудь два года она исчезла безслѣдно… Ее смѣнила глубокая привязанность къ дѣтямъ. Жену онъ тоже сильно любилъ, но характеръ его портился. Явилась требовательность, раздражительность. Даже ласковость исчезла. Они рѣдко разговаривали по душѣ, а потомъ ужъ ни о чемъ интимномъ не говорили, ограничиваясь одними мелочами домашняго обихода… Дрова вышли… У Сережи животикъ болитъ, доктора надо… Пора Надѣ на шубку новую дать… Мясо вздорожало безбожно. У Евтихьевыхъ опять скандалъ… она кухарку обсчитала… та мировому подаетъ…
Но ужъ тутъ Петръ Николаевичъ обрывалъ краснорѣчіе Софьи Сергѣевны… онъ не любилъ, чтобы «судачили»…
И когда разъ она, по старой памяти, вздумала впасть въ истерику, онъ живо отучилъ ее, сбѣжавъ къ брату на двое сутокъ. Въ этихъ случаяхъ — теперь, когда прошла его страсть, — онъ былъ непреклоненъ. Его не останавливали ни ночное время, ни вьюга, ни тридцатиградусный морозъ.
«Характерецъ», — сквозь зубы говорила Софья Сергѣевна.
А Петръ Николаевичъ отвѣчалъ ей, — эдакъ лѣтъ шесть послѣ свадьбы:
— Нѣтъ ужъ, сударыня, — я вамъ даю комфортъ, удобства всякія, сытую жизнь… Отъ васъ требую одного: покоя…
Софья Сергѣевна никогда не спрашивала себя, есть ли у мужа деньги, когда въ хозяйствѣ оказывался изъянъ…
Она входила въ гостиную, гдѣ онъ работалъ поздно вечеромъ за письменнымъ столомъ, и клала передъ нимъ счета изъ магазина полотенъ и бѣлья.
— Это что еще?.. — спрашивалъ онъ испуганно.
— У дѣтей простыни развалились… Надо наволочки и изъ столоваго кое-что… Завтра пришлютъ за деньгами…
— Восемьдесятъ рублей?.. Да что ты, мать? Откуда я ихъ возьму?..
— Вотъ чудакъ-то! — Она пожимала круглыми плечами. — Говорю: простыни развалились, полотенецъ нѣтъ… Опять чайныя…
— Да какъ же это такъ вдругъ сразу развалилось все?
— Ахъ… ну что ты понимаешь, Pierre? Не могу же я за каждой мелочью отдѣльно таскаться въ магазинъ… Лучше en gros… Скидку дѣлаютъ…
— Чорта съ два «ангро»… — мгновенно раздражался Петръ Николаевичъ. — Хороша скидка! Ты бы еще на сто рублей счетъ представила… Что мнѣ ихъ тебѣ — родить, что ли, эти деньги? Откуда я ихъ возьму?..
— Безъ наволочекъ тоже нельзя, — упрямо твердила свое Софья Сергѣевна, отлично зная, что стоитъ на твердой почвѣ, и что деньги будутъ.
— Слава Богу, развязались съ бѣльемъ, — говорилъ Ивановъ на другой день, отсчитывая деньги. — Прошу меня теперь лѣтъ пять, по крайности, не безпокоить…
«Дуракъ, — думала, улыбаясь, Софья Сергѣевна, — Точно дѣти не растутъ? Пять лѣтъ, — шутка сказать»…
Проходилъ мѣсяцъ и опять новый счетъ.
— Это что такое?
— Пять паръ башмаковъ… Приказчикъ ждетъ изъ магазина. У дѣтей обуви нѣтъ…
Хуже всего было весной или осенью. Сразу требовалось пять или шесть паръ калошъ, затѣмъ ботиковъ.
— Да вѣдь позволь… кажется, недавно?…
— Въ сентябрѣ, — подсказвалала Софья Сергѣевна, — а теперь мартъ… у дѣтей ноги растутъ, или нѣтъ? Какъ ты полагаешь?
Конечно, онъ соглашался, что растутъ. Что-жъ тутъ спорить? И такъ до безконечности.
Всего страшнѣе счета были отъ Мюра, переходя за сотню. Тамъ фигурировали осеннія и весеннія пальто мальчикамъ, бурнусы дѣвочкамъ, муфточки, капоры, фланелевые штанишки, гетры, рукавички…
…У Петра Николаевича въ глазахъ темнѣло.
— Ты меня безъ ножа рѣжешь, Софья Сергѣевна… Побойся Бога… Гдѣ я тебѣ такую сумму возьму?
— Я, Петръ, не виновата… Я ихъ пальто не ѣмъ, ихъ башмаками не закусываю… — иронизировала она, вспоминая Щедрина. — Нечего, значитъ, меня и попрекать… Твои дѣти, не чужіе… Любишь кататься, люби и саночки возить, — флегматично изрекала она.
— Да вѣдь катались-то мы оба, а плачусь я одинъ, — озлобленно кричалъ Ивановъ. — Въ толкъ не возьму, какъ же у другихъ людей, побѣднѣе?.. Всѣ развѣ въ магазинѣ готоваго платья одѣваются? Какъ же Ельниковы?.. Анна сама все дѣлаетъ… Почему же ты?..
Софья Сергѣевна вставала и величественно присѣдала передъ мужемъ, склоняясь въ реверансѣ съ той же граціей, какъ и двадцать лѣтъ назадъ передъ попечителемъ института.
— Merci, Петръ Николаевичъ!.. У твоей Анны дѣти ходятъ, какъ нищіе… Ну, а я своихъ въ такихъ отрепьяхъ на бульваръ не выведу… Они у меня въ гости ѣздятъ, на елку въ порядочные дома… Да самое лучшее, отошлемъ все назадъ, въ магазинъ… Пусть до лѣта сидятъ въ комнатахъ, безъ воздуха… За то будетъ экономія…
И она уплывала изъ комнаты, высоко неся голову и раздувая красивыя ноздри.
— Ну, прощай наградныя! — съ отчаяніемъ думалъ Петръ
Николаевичъ, мечтавшій сшить себѣ новый сюртукъ, такъ какъ старый его весь лоснился и побѣлѣлъ по швамъ. — Теперь и къ матери въ Псковъ съѣздить не придется…
«Что за обуза семья, — говорилъ онъ себѣ въ эти минуты. — Какой дьяволѣ толкаетъ насъ въ эту западню?..»
Но если Петръ Николаевичъ отчитывалъ свою Софью Сергѣевну наединѣ, то никому, даже сестрѣ Аннѣ, которую онѣ любилъ больше всей родни, онъ изъ самолюбія не позволилъ бы заикнуться о ней… Она его жена, и довольно… Его жена — святая женщина…
— Всѣ буржуи такъ разсуждаютъ, — возражала сестра Анна. — У нихъ всегда жены святыя… Почему не любить человѣка со всѣми его недрстатками?.. Зачѣмъ дюжинную женщину тащить за уши на пьедесталъ? Послушать васъ, мужей, мы только и окружены святыми женщинами и образцовыми воспитательницами… А жизнь доказываетъ другое… Нравственный и умственный уровень молодежи все понижается… Кто же виноватъ?.. Не одна школа… виновата и семья… Вотъ эти ваши святыя женщины… И — прости меня, Петръ… — Твоя Софья Сергѣевна — прудоновская женщина, не больше… Знаешь? есть такой сортъ женщинъ, — рыхлыхъ, бѣлыхъ, сдобныхъ… Однимъ словомъ, перинное счастье… Кичиться тутъ, право, нечѣмъ…
Сама она была такая желтая, худенькая, измученная, состарившаяся преждевременно среди нужды и самотоверженныхъ заботъ, о семьѣ, — была такая несчастная въ бракѣ, — что у Петра Николаевича языкъ не поворачивался обругать ее за эту желчную выходку, или удрать, схвативъ въ охапку шапку, какъ, онъ это продѣлывалъ раньше со старухой матерью.
— И наплевать!.. — гремѣлъ Петръ Николаевичъ, возбужденно бѣгая передъ сестрой. — Мнѣ не нужно другой… А все-таки Софья хорошая баба… Здорова, весела, хозяйка… На наряды не тратится, поклонниковъ не заводитъ, дѣтьми не тяготится…
— Все это отрицательныя добродѣтели, Петръ… Ты назови что-нибудь положительное… Ну, напримѣръ, скажи, чѣмъ она интересуется?
— Ну такъ что жъ?.. Она тоже смолоду читала, стремилась, работала и все такое… На все время… Все лучше, чѣмъ жена, которая по курсамъ и урокамъ шляется… а дѣти горбатыя отъ недосмотра…
— Да вѣдь и ваши на нянькахъ… да еще русскихъ нянькахъ… Дѣло — случая…
— Пусть… Ея глазъ въ домѣ нуженъ… При хозяйкѣ все иначе идетъ… Тѣ же няньки — шелковыя…
— Словомъ, ты доволенъ?.. — усмѣхалась Анна.
— А, конечно, доволенъ… Языкъ у нея длинный?.. Вѣрно… Но у кого этого нѣтъ?.. И мужчины судачатъ не хуже бабъ… А что она сама не зарабатываетъ, — и незачѣмъ… И своего — семейнаго дѣла — по горло… Что это за семья… наконецъ, гдѣ мужъ не кормилецъ и не глава?
— Это власть рубля, — только… — смѣялась Анна. — Не даромъ вы за нее держитесь…
Петръ Николаевичъ и смолоду относился скептически къ женскому вопросу, а когда съ годами кругомъ развелось столько дамъ — учительницъ, врачей, чиновниковъ, писательницъ и даже… драматурговъ… (Ты, Господи, видишь, чего только нѣтъ!) — и когда его Софья Сергѣевна неожиданно оказалась въ числѣ отсталыхъ, — Петръ Николаевичъ не только по своей консервативной натурѣ, но уже прямо изъ самолюбія сталь ярымъ противникомъ женской независимости. Онъ желчно радовался всякой выходкѣ графа Толстого противъ высшаго женскаго образованія и какъ бы прятался за его авторитетъ. Китти Левина — семьянинка и хозяйка — вотъ его идеалъ женщины.
И если случалось Петру Николаевичу такъ вдругъ ополчиться на жену и упрекнуть ее подъ горячую руку въ дармоѣдствѣ, — онъ скоро сознавалъ, что просто сорвалъ на ней сердце, и ему было совѣстно. Онъ старался помириться, заигрывалъ съ надувшейся Софьей Сергѣевной, съ видомъ побитой собаки, жалко и виновато виляющей хвостомъ передъ хмурымъ челомъ хозяина… Вотъ когда Софья Сергѣевна подымала голову и чувствовала свою силу…
Но выходило какъ-то такъ, что послѣ тринадцати лѣтъ, увѣряя сестру въ своемъ счастіи и благополучіи, — Петръ Николаевичъ въ глубинѣ души все-таки оказывался ярымъ противникомъ брака… Было тутъ что-то, съ чѣмъ онъ не могъ помириться, чего не могъ простить кому-то… Хуже всего, что вѣдь и виноватаго-то не находилось, а обида была на лицо… Та вопіющая соціальная несправедливость, которую такъ оригинально освѣтилъ Глѣбъ Успенскій… Дѣйствительно: онъ, какъ корень, ушелъ подъ землю… Изъ цвѣтущаго человѣка сталъ какой-то жердью за десять лѣтъ брака, волосы и зубы стали падать, весь организмъ захирѣлъ и расшатался… Совсѣмъ какъ тѣ старыя пьянино, что таскаютъ по дачамъ годами. Съ виду будто цѣлы, а педаль гудитъ, клавиши щелкаютъ, молоточки сломались, гдѣ мыши изгрызли замшу, гдѣ моль поѣла фланель… Музыкальные инвалиды…
Такъ и онъ… Вкуса къ жизни уже нѣтъ. Еще лѣтъ десять — и онъ будетъ клячей. Кто подыметъ дѣтей на ноги? У него наврядъ ли хватитъ силъ дотянуть эту лямку… Вотъ онъ бѣжитъ еще сейчасъ, подгоняемый бичомъ безпощадной жизни, подбодряя себя, напрягая всѣ силы, — но устаетъ и теперь… а старыя клячи не бѣгутъ, какъ бы ни свисталъ надъ ними кнутъ. Онѣ только помахиваютъ хвостомъ да укоризненно трясутъ головою…
Лучшіе годы ушли на борьбу за право имѣть семью. Теперь одна мечта — дотянуть до пенсіи. А придетъ этотъ желанный день, и онъ будетъ уже руиной — безъ запросовъ и стремленій. И заграницу не потянетъ, при первыхъ лучахъ весны, когда грѣетъ солнце, такъ возбуждающе чирикаютъ воробьи, такъ звонко бѣгутъ ручьи кругомъ… Какой приливъ силъ и любви къ жизни чувствовалъ онъ всегда весною лѣтъ десять назадъ!.. И на Кавказъ уже не зачѣмъ будетъ ѣхать, и міръ Божій перестанетъ манить къ себѣ его усталую, замученную чиновничью душу…
А жена цвѣтетъ, жирѣетъ, какъ пулярка…
— Не женитесь, — говорилъ онъ часто въ семейномъ кругу своимъ молодымъ братьямъ, которыхъ самъ поднялъ на ноги и которымъ замѣнялъ отца. — Если хотите сохранить въ себѣ здоровье, вкусъ къ жизни, человѣческое достоинство… порядочность, наконецъ… Семья все сожретъ и оставитъ отъ вашего нравственнаго «я» одинъ остовъ…
«Дуракъ», — снисходительно бросала Софья Сергѣевна, если случалась тутъ.
А братья, глядя на высохшую, геморроидальную фигуру Петра Николаича, думали про себя, что онъ представляетъ не только нравственный, но и физическій остовъ.
II.
правитьКакъ и слѣдовало ожидать, Петръ Николаевичъ принесъ къ обѣду пятьдесятъ рублей, и послѣ тарелки щей, на этотъ разъ особенно вкусныхъ, благодаря личнымъ хлопотамъ хозяйки на кухнѣ, и послѣ битковъ съ лукомъ, мастерски поджаренныхъ въ сметанѣ (любимыя блюда Петра Николаевича) — онъ мягко сказалъ женѣ:
— Нельзя ли только поаккуратнѣе, Соничка? Ей Богу, больше достать не откуда… хоть разорвись…
— Ну, конечно, Pierre… Спасибо… Само собой, что буду экономить…
На другой же день, проводивъ Петра Николаевича на службу, Софья Сергѣевна поѣхала на Кузнецкій, мостъ и въ Охотный рядъ. Это былъ канунъ журъ-фикса, каждый часъ былъ дорогъ. Журъ-фиксъ былъ вродѣ генеральнаго сраженія, исходъ котораго зависѣлъ отъ случайностей и непредвидѣнныхъ мелочей, вродѣ разрозненнаго сервиза, неудавшагося соуса, забытой деликатессы изъ царства закусокъ… Надо было все взвѣсить, предусмотрѣть, предугадать, наконецъ, и выступить передъ гостьями — врагами во всеоружіи съ девизомъ: иль на щитѣ, иль со щитомъ… Мудрено ли, что даже хладнокровная Софья Сергѣевна нервничала съ утра, дала подзатыльника вертѣвшимся подъ рукой дѣтямъ, сорвала сердце на прислугѣ и схватилась за високъ… Лицо ея, молодое, румяное и красивое, казалось теперь, послѣ плохо проведенной ночи, изжелта блѣднымъ и слегка припухшимъ. Но уже сѣвъ на извозчика, она ощутила подъемъ нервовъ, какъ всегда передъ покупками.
— На Кузнецкій, — сказала она мягкими альтовыми нотами и почувствовала опять, какъ хорошо жить на свѣтѣ.
Минутъ черезъ пятнадцать ѣзды по свѣже-выпавшему снѣгу, Софья Сергѣевна очутилась въ знакомой сторонѣ: Кузнецкій, Неглинная, Петровка, пассажъ и Мюръ и Мерилизъ…
Родныя мѣста… Это было поистинѣ бабье царство… Сколько денегъ оставлено за манящими витринами этихъ роскошныхъ магазиновъ! Сколько мечты, безпокойной и красивой женской мечты развѣяно тутъ, предъ плѣнительной выставкой этихъ переливчатыхъ, сверкающихъ матерій, кружевъ, лентъ, всѣхъ этихъ пустячковъ, наполняющихъ жизнь женщины такими свѣтлыми, невинными радостями!.. Софья Сергѣевна умиленно вздохнула, и ея большіе глаза стали влажными отъ воспоминаній. На этихъ улицахъ прошла вся ея жизнь, ея лучшія минуты… Она видѣла себя институткой, на лѣтнихъ вакаціяхъ, бѣгущей въ пассажъ поглядѣть на окна магазиновъ и постоять предъ ними полчаса въ сладкомъ забвеньи, въ духъ захватывающемъ желаньи… Она видѣла себя стройной и юной, уже гувернанткой, бѣгущей сюда же на послѣдніе трудовые гроши купить галстучекъ, или кружевное fichu, или газовый шарфъ, пустякъ, который давалъ тусклой жизни такую красоту… Она никогда не измѣняла своей привязанности къ роднымъ мѣстамъ… Живя то на Палихѣ, то у Земляного Вала, гдѣ-нибудь у чорта на рогахъ, какъ деликатно выражался Петръ Николаевичъ, въ далекіе и счастливые первые годы ихъ супружества, — Софья Сергѣевна чувствовала себя всегда чужой, всегда равнодушной къ окраинѣ и стремилась душой на Петровку, каждый камень, каждый домъ которой былъ ей знакомъ и дорогъ…
Сани остановились у посуднаго магазина Кузнецова.
— Подожди, — кинула извозчику Софья Сергѣевна.
У нея была очень величественная осанка. «Королева» говорили о ней мужчины. — «Королева» шептали женщины.
Когда барыни съ такими осанками входятъ въ магазинъ, приказчики стремительно бросаются навстрѣчу. У Софьи Сергѣевны былъ къ тому же талантъ покупать на пятьдесятъ копѣекъ съ такимъ апломбомъ, какъ будто она забирала на десять рублей. Но въ этомъ магазинѣ ее помнили, какъ хорошую покупательницу вообще, и потому удвоили вниманіе.
— Мнѣ надо вазочку для варенья… — процѣдила она сквозь зубы. — Какую-нибудь изящную… поновѣе фасономъ…
«Ничего больше не возьму», — твердо рѣшила она про себя, помня обѣщаніе экономить.
Приказчикъ, молодой и женолюбивый, съ огромнымъ фальшивымъ изумрудомъ въ галстухѣ, опрометью кинулся къ полкѣ и выгрузилъ передъ красивой дамой, по крайней мѣрѣ, дюжины двѣ вазочекъ.
Волоокая Софья Сергѣевна подняла взоръ кверху, и онъ заискрился. Боже мой, какъ она любила посуду!.. Если бъ не было стыдно, она готова была бы часами сидѣть тутъ и любоваться этими изящными рисунками по фарфору и фаянсу, этимъ хрусталемъ. Вдругъ она вспомнила, что у нихъ разрознены рюмки… Ольга разбила штуки три да прошломъ журъ-фиксѣ… Стакановъ можетъ не хватить, если опять будутъ играть на три стола…
Приказчикъ читалъ въ ея душѣ и съ улыбкой подавалъ ей воздушные, хрупкіе, какъ дѣвичья мечта, стаканы съ тонкимъ узорчатымъ ободкомъ…
— Заверните… — прошептала она съ такимъ выраженіемъ, какъ другая сказала бы: «поцѣлуйте»…
— Сколько-съ?.. — въ тонъ прошепталъ и приказчикъ близко наклоняясь и заглядывая ей въ глаза, какъ заговорщикъ.
— Дюжину…
— Мало-съ… Меньше двухъ нельзя…
Она съ блуждающей улыбкой кивнула головой.
Приказчикъ махнулъ мальчику и стаканы исчезли съ прилавка.
Къ стаканамъ были поданы такія же тонкія блюдца… Рюмки долго занимали воображеніе Софьи Сергѣевны. Все казалось ей недостаточно стильнымъ и оригинальнымъ…
«Довольно… Довольно…» кричалъ внутри голосъ благоразумія.
А приказчикъ, какъ бѣсъ-искуситель, уже выдвигалъ новую батарею рюмокъ, узенькихъ, стройныхъ, длинныхъ, какъ талія англійскихъ мирсъ.
— Отберите… — разнѣженнымъ звукомъ сорвалось у молодой женщины. — Двѣ дюжины…
— Три-съ, — рѣшительно молвилъ приказчикъ.
Ей было стыдно торговаться. Эта любезность обязывала.
Кажется все?.. Вдругъ она ахнула. Боже мой! Гдѣ же ея голова? А блюдца-то къ варенью? У нея вѣдь ужасъ что за блюдца… Она была больна и поручила купить Аннѣ Ельниковой… И та ее наградила… За то, говоритъ, прочны… Дѣйствительно… Ей вспомнились блюдца въ домѣ инженерши Анны Денисовны. Со стыда сгоримъ при ней за эдакія блюдца…
Вмигъ прилавокъ засверкалъ хрусталемъ.
Но угодить на Софью Сергѣевну было нелегко. Она перерыла весь магазинъ, пока, не нашла такихъ, какъ у Анны Денисовны… Точь въ точь… Ну что за прелесть!
Она благодарными, нѣжными глазами глядѣла на приказчика… А онъ уже предлагалъ масленку, такую оригинальную… И молочникъ необыкновенной красоты…
У нихъ давно уже подаютъ къ чаю такой безобразный кувшинъ, съ отбитой ручкой…
— Заверните… — благосклонно сказала она.
А на прилавкѣ уже стояли тарелочки для закуски… совсѣмъ простенькія, бѣлыя, съ вѣткой лиловой сирени… Одно изящество… Меньше двухъ дюжинъ купить нельзя… У нихъ давно разрозненъ сервизъ…
— Сударыня, взгляните… послѣдняя новость…
— Нѣтъ, нѣтъ… Я больше не могу!.. — крикнула она, вдругъ опомнившись… — Я ничего не возьму.
— Вы только взгляните-съ… Потому что у васъ есть вкусъ… Вы умѣете цѣнить такія вещи… Сервизъ чайный… Послѣдняя новинка…
И свирѣпо скосивъ глаза на зеленаго и худого зазѣвавшагося мальчика, приказчикъ прорычалъ ему:
— Въ лѣвомъ углу, вторая полка… № 58… Живо…
Софья Сергѣевна твердо рѣшила только взглянуть… Но когда передъ ней появились тонкія, бѣлыя, какъ снѣгъ, чашечки, напоминавшія тюльпанъ, съ широкимъ блѣднозеленымъ ободкомъ, она почувствовала, какъ таетъ ея благоразуміе.
Боже мой! Какая красота!.. И только двѣнадцать рублей?.. Это прямо задаромъ… А у нихъ-то сервизъ… Когда покупали?.. Дай Богъ памяти. Да лѣтъ пять никакъ?.. Надменное лицо Анны Денисовны всплыло передъ ней…
— Заверните…
Подали счетъ въ тридцать рублей…
— На домъ прикажете прислать?.. — бархатными нотами спрашивалъ приказчикъ раскраснѣвшуюся, смущенную Софью Сергѣевну.
— Нѣтъ, благодарю васъ… Я заѣду сама…
«Конечно, это было не совсѣмъ осторожно», думала Софья Сергѣевна, направляясь въ Охотный рядъ. — Мужъ просилъ поэкономить… Ужъ очень они зарвались этотъ годъ съ журъ-фиксами, поддерживая связи… Да и прошлый годъ вдвоемъ съ мужемъ проиграли около пятисотъ рублей въ винтъ… По всѣмъ лавкамъ задолжали… Но вѣдь что будешь дѣлать?.. Безъ хрусталя тоже нельзя… особенно когда къ себѣ зовешь людей… А безъ связей развѣ найдешь мѣсто? Развѣ сдѣлаешь карьеру? Лишь бы вотъ завтра не проиграться Пьеру, тогда какъ-нибудь, авось, дотянутъ до жалованья… У няньки призанять можно десяточку… Эти инженеры меньше какъ по двадцатой играть не станутъ… мелькали мысли вразбродъ. Но у знакомой лавки всѣ сомнѣнія улетучились.
Дастъ Богъ, обойдется… рѣшила Софья Сергѣевна, вылѣзая изъ саней.
III.
правитьОна вернулась къ обѣду съ тремя кульками и ящикомъ посуды, уставшая и слегка раздраженная, заплативъ цѣлый рубль продрогшему извозчику. Но тотъ былъ недоволенъ и просилъ накинуть хоть гривенникъ.
— Ты съ ума сошелъ?.. — грозно спросила его Софья Сергѣевна и сверкнула красивыми глазами.
— Никакъ нѣтъ, сударыня… Въ шесть мѣстовъ заѣзжали… Нешто вы рядились?
— За восемь гривенъ рядилась, даю рубль… Вотъ народъ!..
— Замерзъ весь… Хоть скотинку пожалѣйте, сударыня… Не жрамши сидимъ… сами знаете, время какое?..
— Ахъ, отстань пожалуйста… Это просто безсовѣстно! Ольга, берите кульки! Да осторожнѣе вотъ этотъ ящикъ… здѣсь посуда…
Какъ на грѣхъ подоспѣлъ Петръ Николаевичъ.
— Что тутъ такое?.. — спросилъ онъ, переводя глаза съ красиваго, молодого лица жены на рябую, завѣтренную физіономію извозчика.
А тотъ ужъ тащилъ какъ-то сзади напередъ свою шапку и начиналъ сызнова свою канитель.
— Почитай два часа ѣздили… Рядились въ Охотный, а потомъ на Кузнецкомъ часъ дожидался… Пожалѣйте, баринъ, скотинку…
Петръ Николаевичъ весь сморщился, словно уксусу хлебнулъ, пошарилъ въ портмоне и, запахнувъ шубу, развѣвавшуюся на вѣтру, сунулъ извозчику серебряную монету.
— Что это, Петръ… Ты никакъ рехнулся?
— Дай тебѣ Богъ здоровья…
Извозчикъ выхватилъ кнутъ, ударилъ заморенную лошаденку, съ запавшими потными боками, и санки скрылись изъ переулка.
— Охота разговаривать изъ-за пятиалтыннаго, — брезгливо замѣтилъ Петръ Николаевичъ, подымаясь но лѣстницѣ казенной, квартиры.
— Нѣтъ, это просто возмутительно… Ты только развращаешь ихъ такими подачками… И потомъ — это никакихъ денегъ не хватитъ. Я дала двадцать копѣекъ сверхъ уговора… а онъ еще… Хорошъ хозяинъ… — твердила она, раздѣваясь въ передней.
— Ну да ладно… Будетъ… Авось не обѣднѣемъ..
— Ты всегда, всегда на смѣхъ…
Въ ея голосѣ слышалась дрожь.
— Да будетъ тебѣ, Софья Сергѣевна! — прикрикнулъ Ивановъ. — Испорть еще весь вечеръ мнѣ изъ-за пятиалтыннаго… Вотъ бабы-то!.. Считай, что нищему подала… для спасенія души… Не тотъ же онъ нищій?.. Тьфу… кончится тѣмъ, что сбѣгу на весь вечеръ…
— Я нищимъ такихъ денегъ не раздаю… — язвительно возразила она. — У насъ пять человѣкъ дѣтей…
— Ольга!.. Шубу!.. — загремѣлъ Петръ Николаевичъ, бросаясь въ переднюю.
Вышелъ маленькій скандальчикъ, но кончилось все-таки миромъ. Софья Сергѣевна во-время повисла на рукавѣ у мужа и не дала ему уйти.
Тѣмъ не менѣе воспоминаніе о пятиалтынномъ сосало ее до вечера, придавая колоритъ раздражительности ея обыкновенно флегматичному тону.
Но вечеромъ, наканунѣ торжественнаго дня, Софья Сергѣевна пріобрѣла опять душевное равновѣсіе.
Передъ отходомъ ко сну, сидя на двухспальной кровати въ теплой вязаной юбкѣ и широчайшей бѣлоснѣжной кофтѣ она совѣщалась съ кухаркой, подъ какимъ соусомъ подавать севрюжину; но Софьѣ Сергѣевнѣ очень хотѣлось вовлечь въ этотъ интересный, важный разговоръ и мужа.
Петръ Николаичъ, схватившись за щеку, терзаемый зубной болью, нервно шагалъ по амфиладѣ комнатъ и съ нетерпѣньемъ ждалъ, когда, наконецъ, ему дадутъ лечь въ постель. Ему почему-то казалось, что стоитъ ему лечь (и непремѣнно среди тишины), — стоитъ согрѣть дергавшую щеку, какъ мгновенно прекратится эта мучительная боль.
— Я думаю, что слѣдуетъ сдѣлать соусъ провансаль… Pierre… А?.. Какъ ты полагаешь?
— М-м… — доносилось изъ кухни неопредѣленное мычанье.
— И знаешь почему?.. Анна Денисовна… вѣдь она себя за образцовую хозяйку выдаетъ… Такъ она спорила со мной на той недѣлѣ, что дома ни за какія деньги настоящаго провансаля не получишь…
— Какъ, матушка барыня, не получить?.. Коли ежели хорошая кухарка, да все въ плипорціи…
— Нѣтъ… Она стоитъ, на своемъ, что никакая кухарка, — хоть будь она разбѣлая, — не сдѣлаетъ провансаля… А по книжкѣ и подавно… Вотъ я и рѣшила ей завтра носъ утереть, — вдругъ повысила Софья Сергѣевна свое жирное контральто. — То-то сконфузится… то-то озлится… Слышишь Пьеръ?..
— Мм…
— Значитъ такъ, Агафьюшка… Индѣйку съ яблоками, севрюжину съ провансалемъ… Съ утра намочишь селедки и все приготовь для гарнира… Я сама уберу… И соусъ завтра сама буду дѣлать…
— Съ шкаперцемъ? — меланхолически спросила Агафья, стоя въ дверяхъ, съ сложенными на животѣ руками и склоненной на лѣвый бокъ головой.
— Да, съ капорцами и оливками… Я ужъ ихъ купила… Помнишь, Пьеръ, какой соусъ я дѣлала къ твоимъ именинамъ?.. Пальчики всѣ гости облизали… Еще тогда тетушка твоя…
Вдругъ на порогѣ гостиной вытянулась длинная, сухая фигура Петра Николаевича. Округлившіеся глаза его прыгали отъ злобы.
— Да провалитесь вы… со всѣми вашими тетушками и провансалями!.. — яростно закричалъ онъ и судорожно затрясъ сжатыми кулаками. — Дайте хоть на минуту покоя!.. Я повѣситься готовъ…
Изліянія замерли на устахъ Софьи Сергѣевны. Она сдѣлала кухаркѣ таинственный знакъ, и та исчезла беззвучно, захвативъ мимоходомъ шерстяную юбку хозяйки и бариновы штиблеты.
Петръ Николаевичъ моментально раздѣлся, сбросилъ войлочныя туфли «шептуны» и юркнулъ подъ одѣяло. Наложивъ на ухо «думку» жены, онъ старался забыться. Но дрожь пронимала его все сильнѣе.
Софья Сергѣевна не спѣша раздѣлась и съ наслажденіемъ растянулась своимъ холенымъ большимъ тѣломъ на чистомъ бѣльѣ, пахнувшемъ фіалкой. Спать на одной кровати можно было только на боку, а потому Софья Сергѣевна повернулась къ мужу спиной.
Нервный окрикъ супруга нисколько не раздражилъ ее. Она была слишкомъ благодушно настроена предстоящими хозяйственными хлопотами и будущимъ посрамленіемъ Анны Денисовны.
Софья Сергѣевна тоже имѣла слабость считать себя образцовой хозяйкой. Она не только высоко ставила свои обязанности по кулинарной части, — она дѣлала изъ нихъ нѣчто вродѣ культа. Въ дни супружескихъ размолвокъ Петръ Николаевичъ всегда упрекалъ ее за мотовство и неумѣнье экономить. Софья Сергѣевна считала это высшимъ для себя оскорбленіемъ.
— Гдѣ ты видалъ лучшую хозяйку, Петръ?.. Гдѣ?.. — спрашивала она.
— Это всякая сумѣетъ… двѣсти почти рублей на столъ тратитъ, — иронизировалъ Ивановъ. — Нѣтъ, ты вотъ умудрись на сто прокормить семью, да чтобы вкусно было… а то ишь ты… Одному мяснику по книжкѣ всякій разъ сотенную отсчитывай… Ростбифы чуть-ли не каждый день уплетаютъ… Хорошо умѣнье!.. Это всякая сумѣетъ… — такъ говорилъ Петръ Николаевичъ въ дни ссоръ.
Въ дни перемирія у той же Софьи Сергѣевны оказывались на лицо всѣ таланты. Петръ Николаевичъ умѣлъ не только внушить всѣмъ роднымъ и знакомымъ, и самой женѣ, что она образцовая хозяйка, идеальная жена и мать, словомъ — совершенство домашняго обихода, — но (что всего удивительнѣе) самъ искренно начиналъ въ это вѣрить.
Жалобный, полусдавленный стонъ прервалъ на минуту радужныя мечты Софьи Сергѣевны.
— Бѣдняга… Какъ простудился… Мудрено-ли? Въ такую отвратительную погоду котелокъ надѣть вмѣсто шапки… Говорила — сухой горчицы въ носки и принять хины… Нѣтъ таки… Упрямъ, какъ оселъ, этотъ Петръ… Самъ виноватъ.. А теперь не спи…
Когда Софья Сергѣевна была въ хорошемъ настроеніи, она называла мужа Pierre’омъ. Проигравъ въ клубѣ рублей пятнадцать (она была страстная винтерка), она подходила къ мужу, ударяла его ласково вѣеромъ по плечу и нѣжными контральтовыми нотами говорила:
— Pierre… уплати…
Стоило супружескому барометру опуститься, какъ Pierre обращался мгновенно въ Петра. Когда же Софья Сергѣевна говорила мужу «Петръ Николаевичъ», — всѣ въ домѣ, начиная съ дѣтей и кончая поднянькой, — четырнадцатилѣтней Фроськой, — знали, что барометръ показываетъ бурю…
IV.
правитьВъ день журъ-фикса Софья Сергѣевна, съ засученными рукавами, въ щегольскомъ фартучкѣ изъ парусины, кокетливо обнимавшемъ ея роскошный бюстъ, съ пылающими щеками и вѣющими прядями, которыя выбились изъ ея пышной темно-каштановой косы, — летала, не смотря на свою тучность, — изъ кухни въ кладовую, оттуда въ столовую. А за нею по пятамъ, неотступно — какъ тѣни, — носились пятеро здоровыхъ ребятъ. Оно застревали въ дверяхъ, давили другъ другу ноги; озлобленно сверкая глазами, молча показывали другъ другу кулаки и прыскали со смѣху; обмѣнивались таинственными знаками и условными словечками, урывали тамъ морковку, тутъ яблочко, выпрашивали у матери и у кухарки разныя подачки…
Дѣти были посвящены въ тайну сюрприза, который мама готовила еще лѣтомъ нарочно для гостей. Этотъ сюрпризъ заключался въ необыкновенномъ, диковиномъ вареньи, банка котораго красовалась на нижней полкѣ буфета. Вечеромъ ее должны были распечатать впервые. И для него-то именно покупалась вазочка «новость»…
Обѣдали наскоро и рано, кое-какъ и кое-чѣмъ. Въ третьемъ часу знаменитый провансаль былъ уже готовъ, оба новые сервиза — чайный и столовый — перемыты, бѣлье и ножи новые вынуты, варенье наложено въ вазочки (кромѣ того, которое Софья Сергѣевна рѣшила выложить въ послѣднюю минуту)… Столы вычищены, свѣчи вставлены, сухарница полна воздушными стружками, отъ которыхъ ребята приходили въ восторгъ… Было дѣло… Его хватило на всѣхъ, — и на няньку, и на подняньку, и на кухарку, и на горничную. Та въ четвертомъ часу еще вытирала послѣдніе подоконники и собиралась въ спальной почистить отдушникъ. Всѣ сбились съ ногъ, за то квартира Ивановыхъ блестѣла и сіяла такъ, какъ у другихъ людей блеститъ подъ Рождество, да подъ Пасху. Съ Анной Денисовной надо было ухо держать востро. Она надѣнетъ пенснэ, да всѣ карнизы оглядитъ, нѣтъ ли гдѣ паутины… Да цвѣты на окнакъ перетрогаетъ… И бѣда если пыль увидитъ!.. Такъ и брякнетъ сейчасъ при всѣхъ, чтобы показать какая у нея самой въ домѣ чистота!..
Дѣйствительно у нея домъ свой, какъ игрушка, комнаты словно бонбоньерки… Еще бы!.. Богачка, дѣтей нѣтъ… Цѣлый день бродитъ по дому и носовымъ платкомъ съ бездѣлушекъ китайскихъ на этажеркахъ пыль стряхиваетъ…
«Всю жизнь наполнила пылью», смѣется надъ ней сестра Анна.
— Кажется, все?.. — съ тревогой спрашивала вслухъ Софья Сергѣевна, обходя квартиру въ пятомъ часу и зорко щурясь на всѣ углы. — Право, кажется, все?..
Въ гостиной она сняла съ фикуса желтѣвшій листъ и пронзительно оглядѣла его блестящіе, твердые, словно лакомъ покрытые, листы. Чисто… Буквально не къ чему придраться!.. Она шумно передохнула и стала отстегивать кокетливый фартучекъ, весь пропахшій запахомъ плиты.
Отяжелѣвшей поступью усталаго человѣка направилась она въ спальню. Но въ столовой у буфета остановилась невольно, чтобы полюбоваться новымъ хрусталемъ… Ну, что за красота!..
Въ пять часовъ измученная Софья Сергѣевна прилегла на кушетку, чтобы дать отдыхъ ноющимъ ногамъ и поясницѣ. Вдругъ раздался оглушительнный звонокъ.
Тамъ звонить могъ только хозяинъ.
— Ахъ, Боже мой!.. Ольга!.. Агафья!.. Да что же приборъ?.. — опомнилась Софья Сергѣевна.
За этой сутолкой она совсѣмъ забыла о Пьерѣ.
Измученный (онъ умудрялся служить въ трехъ учрежденіяхъ), съ портфелемъ работы на домъ, иззябшій, съ распухшей щекой. Петръ Николаевичъ сумрачно оглядѣлъ пустой столъ и сконфуженную фигуру жены. Оказалось, что Агафья забыла поставить въ печь остатки супа и вчерашняго жаркаго.
Софья Сергѣевна налила мужу водки…
— Сейчасъ таганъ разводитъ, — доложила горничная, подавъ на закуску сморщенный, какъ кожа старухи, невкусный соленый огурецъ.
Петръ Николаевичъ выпилъ рюмку и схватился за щеку.
— Раньше-то не могли о мужѣ вспомнить?… — язвительно кинулъ онъ женѣ и забѣгалъ по комнатѣ, кривясь отъ боли… — Кажется, не безызвѣстно вамъ, что я голоденъ, какъ… собака?.. Завтраками вѣдь нигдѣ не кормятъ…
— Ахъ, пожалуста, не ворчи!.. Я сама съ ногъ сбилась съ гостями…
— Гости!.. Гости!.. — вдругъ закричалъ Петръ Николаевичъ, останавливаясь на мѣстѣ разомъ и какъ-то дрыгнувъ ногами. — На какого они мнѣ чорта, ваши гости?.. Кто ихъ звалъ?.. Двѣ ночи не сплю… Работа на домъ спѣшная… Опять выспаться не дадутъ… Удовольствіе имѣть семейку… эту прорву… Ухлопываешь въ нее здоровье, силы, весь заработокъ… А о тебѣ даже заботы нѣтъ ни у кого…
Его голосъ задрожалъ.
Но это было ужъ слишкомъ.
— Да ты спроси… и… ѣла ли я сама съ утра хоть что-нибудь? — заголосила Софья Сергѣевна, вставая и выпрямляя свой пышный станъ. — Весь день на ногахъ мыкаюсь… какъ оглашенная… Гости-то вѣдь твои… Твои инженеры… Они тебя за уши тянутъ… Подумаешь, я только для своего удовольствія эти «фиксы» завела… Да провались они совсѣмъ!.. Да развѣ я жаловалась когда-нибудь на усталость?.. На эту собачью жизнь?..
— Твоя жизнь собачья?..
Петръ Николаевичъ остановился посреди комнаты и всей своей тощей и высокой фигурой изобразилъ какъ-будто восклицательный знакъ.
— А ты скажешь, — сладкая?…
Софья Сергѣевна сѣла опять, и лицо ея отразило твердое намѣреніе защищаться до послѣдней капли крови… Надоѣли ей ужъ эти сцены и упреки въ дармоѣдствѣ за послѣдніе четыре года!.. Будетъ!.. Нельзя же все объяснять неврастеніей, переутомленьемъ и т. д. Петръ распустился… больше ничего!.. И она, наконецъ, требуетъ къ себѣ уваженія и деликатности.
— Ты бы въ мою шкуру влѣзла… — говорилъ Петръ Николаевичъ. — Съ девяти до пяти… а когда и до восьми на службѣ… на голодное брюхо… да и во всякую погодку… да непріятности съ начальствомъ… да оскорбленія всякія и придирки глотай… Изъ-за васъ, все изъ-за васъ, сударыня!.. Былъ бы одинокъ, плюнулъ и ушелъ… одна голова не бѣдна… А теперь батракъ вашъ до могилы… А вы еще смѣете жаловаться, сидя въ теплѣ, да и въ холѣ?.. съ кофіями, да сластями… Вы вотъ спать завалитесь, а я до двухъ-трехъ сиди за работой, а въ девять пожалуйте на службу… Опять… Колесо проклятое… завертѣло… не вырваться!..
Его желчное, еще красивое, но совсѣмъ больное лицо все дрожало отъ возбужденія. Губы тряслись.
Почва вдругъ заколебалась подъ ногами Софьи Сергѣевны. Ей стало жаль мужа.
— Петръ… да какъ же другія жены?.. — начала она неувѣренно.
— А наплеваать мнѣ на другихъ!.. — загремѣлъ Петръ Николаевичъ. — Я на васъ, сударыня, женился… вамъ закрѣпостился… Такъ вы бы… хотя бъ изъ деликатности не лѣзли въ споръ… слово за слово… Вѣдь вы что безъ меня?.. Нуль… Во всѣхъ смыслахъ нуль… Безъ единицы нуль… — злорадно выкрикивалъ онъ, радуясь пришедшему на умъ сравненью… — Помру я завтра, вы на улицѣ… съ ребятами… вы отбросъ — обуза обществу… Вамъ бы помнить объ этомъ ежедневно… да беречь содержателя своего… батрака законнаго… А гдѣ ваша забота?.. Съѣли вы меня!.. живьемъ… Вотъ ужъ именно коровы египетскія… Тучныя коровы… пришли и сожрали мужей…
Этой несправедливости Софья Сергѣевна не могла перенести молча… Господи!.. Всему есть мѣра… Губы ея задрожали отъ обиды…
— Да позволь, — начала она сдержанно. — Не волнуйся. Тебя послушать со стороны, я только и барствую… Да кѣмъ же домъ держится, скажи, пожалуйста?.. Чья тутъ забота о всѣхъ васъ?.. — спрашивала она, разводя большими, бѣлыми и выхоленными руками.
Но Петръ Николаевичъ желчно смѣялся, стоя посреди столовой и раскачиваясь на каблукахъ.
— Дѣйствительно, большая забота!.. Четыре прислуги… Домашняя портниха… Самой дочери платьице сшить некогда… Для Сергѣя репетиторъ, для Нади приходящая гувернантка… Подумаешь, сама въ институтѣ не кончила?.. Чортъ васъ знаетъ, чему васъ тамъ учатъ!.. И за все плати, на всѣхъ разрывайся… А за это даже пообѣдать не дадутъ!.. — кричалъ онъ, трагически потрясая худой рукой. — Одну только и знаю порядочную женщину — сестру Анну… Вамъ всѣмъ — бабью — живой укоръ.
Софья Сергѣевна вскочила и глаза ея засверкали. Онѣ съ золовкой терпѣть не могли другъ друга. Одного имени ея было довольно, чтобъ поднять цѣлую бурю въ незлобливой душѣ Софьи Сергѣевны.
— Такъ вамъ хотѣлось бы, чтобъ и я, какъ Анна Николаевна, одна съ ребятами, — и за кормилицу, и за няньку, и за гувернантку, и за репетитора?.. Благодарю покорно!.. Это не жизнь, хомутъ какой-то!.. Ужъ она въ гробъ глядитъ… А мнѣ и недолго свалиться… съ моими нервами… и почками… Вамъ, конечно, отъ меня отдѣлаться пріятно, — съ дрожью въ голосѣ неожиданно заключила Софья Сергѣевна, — и ей стало жаль себя, какъ всегда, когда она вспоминала о своихъ почкахъ…
— Если-бъ вы всѣ такъ помогали мужьямъ, — не слушая, кричалъ Петръ Николаевичъ, — да зарабатывали, какъ Анна, — мы бы не умирали въ цвѣтѣ лѣтъ отъ истощенья…
— Позволь… Да что же она зарабатываетъ?
— А вотъ ты, матушка, сосчитай, — чего мнѣ стоитъ содержать домашній штатъ?.. Вотъ и узнаешь, что зарабатываетъ Анна.
Софья Сергѣевна, отворивъ дверцу буфета, безцѣльно переставляла новыя рюмки. Руки ея чуть дрожали — и хрусталь звенѣлъ, сталкиваясь со стаканами, такъ слабо и пріятно.
— Ужъ святая!.. Что говорить! — соглашалась она, зловѣще раздувая ноздри. — Отъ хорошей жизни, да отъ добродѣтели моща стала!.. Жаль только, что отъ такихъ мощей мужья бѣгаютъ на сторону… да развлекаются съ кухарками.
Петръ Николаевичъ бѣшено стукнулъ кулакомъ но столу.
— Помолчи, Софья Сергѣевна!..
— Только вы забываете одно, Петръ Николаичъ… Кабы Ельниковъ зарабатывалъ съ ваше, и Анна завела бы себѣ штатъ… Будьте покойны!..
— Кушать, баринъ, подала… — заявила горничная, ставя на столъ дымящуюся тарелку.
— Да ты, глупая голова, сообрази, кто изъ насъ бѣднѣе? Онъ-ли, получая цѣликомъ въ домъ свои семьдесятъ пять рублей, или я, получая триста и раздавая въ разныя руки, да по книжкамъ чуть не четыреста?.. Съ дефицитомъ каждый мѣсяцъ!
— Полагаю…
— Да что полагать-то?
— Кушать, баринъ, подано, — напомнила Ольга, опять просовываясь въ дверь, за которой она стояла, ожидая конца перебранки, съ лукавой усмѣшкой на миловидномъ лицѣ.
— Ельниковы никому не должны ни рубля… По одежкѣ протягиваютъ ножки… А мы?.. Женились въ долгъ… плодились въ долгъ… ребятъ крестили въ долгъ и хоронили ихъ въ долгъ. И сейчасъ не вылѣзаемъ изъ долговъ, что ни дальше, то больше… И ноги протянемъ тоже въ долгъ… Двадцатаго роспишешься въ полученіи жалованья, а къ первому впередъ забираешь…
— За то Ельниковы живутъ по-свински.
— А мы?.. Въ свое удовольствіе?.. Я-то, по крайней мѣрѣ? Вотъ я второй мѣсяцъ сапогъ не соберусь купить… Зябну въ штиблетахъ… зубы застудилъ… Скажите, какое удовольствіе!..
— А въ карты сколько просадилъ?
— А ты сколько?.. Мнѣ вѣдь одна радость въ жизни осталась… Только за картами и живу… И поворачивается у тебя языкъ меня подсчитывать?.. Когда я работаю, какъ битюгъ…
— Баринъ!.. кушать пожалуйте!.. Опять все остынетъ… — отчаянно выкрикнула Ольга, снова появляясь въ дверяхъ. «Вотъ грѣхи-то… право»…
Супруги оглянулись на горничную и язвительныя слова остановились, не слетѣвъ съ ихъ губъ.
V.
правитьПетръ Николаевичъ сѣлъ обѣдать.
Софья Сергѣевна ушла въ спальню, взволнованная, съ пятнами на лицѣ. Пора было одѣваться, но она объ этомъ позабыла. Она безцѣльно и безсознательно брала въ руки разныя вещицы съ туалетнаго стола, перекладывала ихъ съ мѣста на мѣсто, подносила къ глазамъ, разсматривая какъ бы ихъ рисунокъ или отдѣлку, словно видѣла въ первый разъ.
Вѣки ея жгло что-то, и она безпрестанно моргала.
— Это что за подошва?.. — донесся изъ столовой сердитый голосъ Иванова. — Вѣдь это послѣдніе зубы сломаешь… Не могли вы развѣ не засушить мяса?.. Позовите кухарку…
— Вчерашній, баринъ, — оправдывалась прибѣжавшая Агафья. — Нонѣ не готовили, потому — гости вечеромъ… И то разорвамшись съ утра… У самой маковой росинки во рту не было…
Хозяинъ пробурчалъ что-то въ салфетку, очевидно нелестное, по адресу гостей. Онъ безпомощно тыкалъ вилкой въ остывшее невкусное мясо, пахнувшее саломъ. Агафья была уже у двери, когда онъ вдругъ вполголоса взмолился:
— Такъ нѣтъ-ли тамъ чего-нибудь, Агафьюшка… Вы мнѣ кусочекъ подали бы изъ того, что къ вечеру…
— Рази индѣйки ножку, али крылышко зажарить?..
— Ну да… ну да… кусочекъ маленькій…
Кухарка задумалась на минуту… Она любила добраго барина.
Но Софья Сергѣевна уже летѣла въ столовую, съ разстегнутымъ лифомъ, полная рѣшимости полководца, спасти часть арміи и отразить врага съ тыла.
— Ты въ своемъ умѣ, Петръ?.. Какъ же это я ощипанную индѣйку на столъ подамъ?.. Вѣдь ее на столѣ при всѣхъ я рѣзать буду… Я за нее три съ полтиной отдала. — И севрюжина у меня цѣльная будетъ, въ блюдѣ… Это совсѣмъ невозможно!.. Не хочешь-ли колбасы съ языкомъ?.. — смягчилась было она.
Но Ивановъ уже вскочилъ и сорвалъ салфетку.
— Къ чорту!.. Къ чорту!.. Съ колбасой… съ гостями!.. — загремѣлъ онъ. — Провалитесь ко всѣмъ дьяволамъ!.. Въ тартарары провалитесь… Въ трактиръ пойду обѣдать… Напьюсь, какъ сапожникъ…
Его губы тряслись. Глаза прыгали отъ бѣшенства.
Онъ вбѣжалъ въ гостиную, потомъ въ кабинетъ и машинально остановился у письменнаго стола.
Вдругъ глаза его расширились и сверкнули. Такъ и есть!.. Подъ счетами бумаги лежатъ спутанныя и даже… помятыя?.. Ну, скажите, ради Бога!.. И рейсфедера нѣтъ… Недаромъ онъ смущалъ Сережку… Сколько разъ онъ выговаривалъ дѣтямъ… просилъ жену!… Грозилъ ребятъ выдрать…
Его точно прорвало:
— Сергѣй!.. Надежда!.. — заревѣлъ онъ не своимъ голосомъ. — Кто взялъ перо?.. Опять бумаги таскали?.. Опять на столѣ возились?.. Идите сюда, мерзавцы!.. Говорите, кто бралъ? Сознавайтесь!.. Сколько разъ… Я вамъ говорилъ… не трогать?.. Говорилъ я вамъ, что… шкуру съ васъ спущу?
Онъ былъ страшенъ. Отъ сердцебіенія онъ помертвѣлъ какъ-то въ лицѣ и задыхался… Хотя онъ въ жизни не тронулъ дѣтей пальцемъ, они его побаивались. Дрожа, они стояли передъ нимъ, — старшіе впереди, маленькіе сзади… А двухлѣтній любимецъ Миша съ любопытствомъ, открывъ пухлый ротикъ, воззрился безстрашно въ это бѣшеное, незнакомое сейчасъ лицо.
Онъ подходилъ медленно къ дѣтямъ, съ сжатыми кулаками, съ исказившимся лицомъ, а они, плача, отступали отъ дверей.
Софья Сергѣевна уже безъ лифа, съ спускающейся съ плечъ рубашкой, какъ бомба, упала въ комнату и заслонила дѣтей своимъ большимъ, красивымъ тѣломъ.
— Я имъ давала перо… Я и на столѣ позволяла возиться… Бей меня!.. Если это тебѣ непремѣнно нужно… Бей! Бей!.. — задорно твердила она.
— Дурища ты этакая!.. — захрипѣлъ Петръ Николаевичъ, въ безсильной злобѣ подпрыгивая передъ женой. — Вѣдь эти бумаги — твой хлѣбъ!.. Вѣдь меня со службы турнутъ… за неисправность… Вѣдь мнѣ… ночь теперь всю сидѣть за ними, списывать… Видишь?.. Это что?.. Это что?.. Все смято, захватано… Сколько разъ я просилъ доглядѣть… не давать?.. Вѣдь это… неуваженіе ко мнѣ… Это… это… чортъ знаетъ что!.. Своего угла нѣтъ во всемъ домѣ… И спрятаться отъ этихъ дьяволятъ никуда нельзя… О-о!.. — Онъ схватился за волосы и рванулъ ихъ такъ, что искры посыпались изъ глазъ. — Нѣтъ! Силъ моихъ нѣтъ больше!.. Прощайте, Софья Сергѣевна!.. Только вы меня и видѣли!.. Сидите съ своими гостями!.. Обнимайтесь съ ними!.. Наслаждайтесь!.. А ужъ я сбѣгу на улицу… Чортъ съ вами, со всѣми!..
Онъ скрылся въ передней и черезъ минуту за нимъ хлопнула входная дверь.
Дѣти плакали. У Софьи Сергѣевны дрожали губы. Къ несчастью, и выплакаться-то было нельзя. Журъ-фиксъ… Начало седьмого. Въ семь начнутъ съѣзжаться.
Съ видомъ жертвы она одѣвалась. Но, съ свойственнымъ человѣку стремленіемъ сорвать зло и найти виноватаго, она кликнула няньку вытереть подъ носиками у дѣтей, умыть и пріодѣть ихъ, съ помощью Фроськи — кстати задала обоимъ головомойку. Почему за дѣтьми не глядятъ?.. На кухнѣ — вѣчные гости и чаепитіе… Она этого дольше не потерпитъ… Нельзя получать восемь рублей самой и все валить на Фроську… Надо-жъ совѣсть имѣть!
Нянька, избалованная и жадная на подачки, дерзко возражала, что отказывается глядѣть за «охальникомъ» Сережей…
— Вы ужъ ему гувернантку наймите… А моихъ силъ нѣтъ!.. Шутка сказать!.. Одиннадцать лѣтъ мальченкѣ…
— Не ваше дѣло… Вы меня не смѣете учить…
— Онъ чуть что, въ морду норовитъ… А станешь говорить: «папенькѣ пожалуюсь»… «жалуйся»… кричитъ… Извѣстно маменька — заступница…
— Ступай вонъ!.. — довольно сдержанно замѣтила хозяйка, во время вспомнивъ, что она задолжала нянькѣ, безъ вѣдома мужа, около сорока рублей. Нянька вышла, хлопнувъ дверью, и долго ворчала на кухнѣ и бушевала въ дѣтской, грозя потребовать разсчета. На это Сережа показывалъ ей языкъ и потихоньку говорилъ неприличныя слова, подслушанныя на кухнѣ и на бульварѣ…
На душѣ у Софьи Сергѣевны сосало. Гдѣ-то теперь Петръ? Бѣшеный онъ, правда, но отходчивъ… Авось вернется къ семи!.. Наконецъ, она вышла въ столовую, гдѣ подъ яркимъ свѣтомъ висячей лампы, на ослѣпительно-чистой, дорогой скатерти, на убранномъ къ чаю столѣ красовался сервизъ… новый сервизъ!..
Сердце Софьи Сергѣевны расширилось отъ прилива радости. Она опять почувствовала настроеніе полководца, который передъ генеральнымъ сраженіемъ дѣлаетъ смотръ всѣмъ частямъ… Ну-съ, Анна Денисовна!.. Теперь держитесь!..
VI.
правитьЗвонокъ раздавался за звонкомъ.
Мужчины входили, отирая мокрые усы и пофыркивая.
— Ну, погодка!.. — раздавались восклицанія.
Передняя и гостиная были полны холода.
— А гдѣ же хозяинъ?.. — спрашивали всѣ.
— Задержали въ правленіи… сейчасъ вернется… — неизмѣнно отвѣчала хозяйка.
— До сихъ поръ еще въ правленіи?.. Вотъ такъ фунтъ!..
Все это скользило помимо сознанія Софьи Сергѣевны.
Душа ея была охвачена воинственнымъ жаромъ, какъ всегда въ дни "фиксовъ, " — настроеніе было самое повышенное.
Она сіяла, предсѣдательствуя за огромнымъ, но красивымъ никелированнымъ самоваромъ, бросая сверкающіе взгляды на нѣжный хрусталь, переливавшій подъ огнемъ всѣми цвѣтами, на кузнецовскую вазочку съ «вареньемъ-сюрпризомъ»…
— Какъ жаль бѣднаго Петра Николаича!… искренно шепнула Михайлова, — подруга Ивановой по институту. — Неужели нельзя меньше работать?.. Вѣдь онъ надорвется…
— Еще что придумай!.. У всѣхъ такъ, Оля…
— Отчего онъ въ Крымъ не поѣхалъ осенью?.. Вѣдь, кажется, собирался?..
— Куда тутъ уѣдешь отъ трехъ должностей?.. Да и на какіе капиталы?.. хладнокровно возразила Софья Сергѣевна, разливая чай. — Тебѣ съ сахаромъ?
— Безъ… Merci, душечка!..
— Мы ѣздили на дачу въ Листвянахъ… Петръ по субботамъ пріѣзжалъ и праздники проводилъ съ нами.
— Знаю, да… Онъ за лѣто — говорилъ — еще больше устаетъ… Въ Москвѣ такая гадость!..
— А туда далеко… Что дѣлать, милая! Дѣтямъ нуженъ воздухъ… Тетя, передайте, пожалуйста, стаканы на тотъ конецъ стола..
— Развѣ нельзя было бы поближе?.. робко спросила Михайлова, — чтобъ и онъ жилъ на дачѣ?
— Нельзя… Ближе тридцати-сорока верстъ отъ Москвы нельзя жить… Все заражено… Доктора говорятъ… Да онъ и самъ такъ устаетъ, что его въ будни калачомъ не заманишь изъ Москвы… Вѣдь Листвяны — не рукой подать… Онъ какъ-то поѣздилъ, да и скаялся… Тутъ столуется у знакомыхъ однихъ… Это удобнѣе…
Михайлова тихонько вздохнула и кинула влюбленный взглядъ на своего мужа, красиваго, но болѣзненнаго, съ женственнымъ типомъ лица. Онъ получалъ только пятьдесятъ рублей въ конторѣ. Остальныя полтораста, нужныя для жизни, она зарабатывала сама переводами и уроками музыки. Но она не жаловалась… О нѣтъ!.. Она безумно любила мужа… Онъ такой безвольный, бѣдняжка!.. Такой неврастеникъ… Все лѣчится, такъ боится жизни и ея страданій… У него въ семьѣ — все ипохондрики… Михайлова привыкла скрывать собственную усталость и умалчивать о переживаемыхъ непріятностяхъ; привыкла думать за двухъ, страдать за двухъ, бороться одной, отстраняя отъ мужа мелочи жизни, украдкой отирая слезы, когда вспоминались ей ея мертвыя малютки, рожденныя измученной матерью и захирѣвшія среди нужды. На преждевременно увядшемъ, но и сейчасъ миловидномъ личикѣ Михайловой лежала тѣнь неизгладимой печали. И это былъ ея отдыхъ. Тяжело было всегда ломать себя, дѣлать при мужѣ веселое лицо, находить бодрыя нотки въ голосѣ… Михайлова никогда не забывала, что мужъ ея когда-то имѣлъ богатую, влюбленную невѣсту, могъ жить безпечно, — но самъ выбралъ ее, — безприданницу… Она считала, что обязана работать, вѣдь довѣрялъ же онъ ея энергіи и талантамъ, начиная эту страшную трудовую жизнь!..
Міросозерцаніе Софьи Сергѣевны было ей чуждо.
— А развѣ нельзя какъ-нибудь иначе?.. — тихо спрашивала она, подъ шумокъ разговоровъ, звеня ложечкой въ своей чашкѣ. — Три должности!.. Это ужасно…
— А какъ же иначе, милая? у насъ дѣти… Не надо было жениться… а теперь поздно разсуждать!.. Не всѣ такіе лежебоки, какъ твой Павликъ…
Михайлова вспыхнула и укоризненно поглядѣла на хозяйку. Въ такія минуты она ее ненавидѣла и давала себѣ слово никогда сюда не ходить…
Петръ Николаевичъ подымался по лѣстницѣ и на площадкѣ увидѣлъ звонившаго Ельникова, мужа его сестры Анны.
Они вошли вмѣстѣ.
— Ну что, какъ сестра?… Я все не выберусь…
— Да что?.. За греческій засѣла…
— Да ну? Неужели учится?
— Ей-Богу…
Ельниковъ у зеркала расправилъ свою густую бороду и маленькой гребеночкой пригладилъ роскошную, волнистую шевелюру.
— Вѣдь Миша въ третій перешелъ, а тамъ греческій… На латыни-то она вотъ какъ насобачилась!.. А теперь зубритъ день и ночь…
Петръ Николаевичъ, вѣшая шубу, выразительно покачалъ головой.
— Святая женщина!.. Что говорить!.. — какъ-то вкусно причмокнувъ и дѣлая серьезную мину, заявилъ Ельниковъ и, выпрямивъ статную фигуру, замоталъ головой и поправилъ чуть съѣхавшій галстухъ. Глаза его, увидавшіе въ гостиной оборки женскихъ юбокъ, какъ-то особенно сузились и блеснули.
— «Скотина», — подумалъ Петръ Николаевичъ, враждебно косяся на эту сильную грудь и широкія плечи. — «Нужны тебѣ святыя!.. Небось сейчасъ вотъ этими самыми пухлыми, красными губами цѣловалъ какую-нибудь швейку съ бульвара… Не брезгливъ, голубчикъ…»
Хозяина встрѣтили радостными восклицаніями. Мужчины усадили его на другой конецъ стола.
— Я тебѣ съ ромомъ налью, Петръ Николаевичъ, — сказала ему жена.
Софья Сергѣевна была единственной женщиной, за которой Ельниковъ не ухаживалъ. Онъ не прощалъ ей враждебности къ его женѣ, которую онъ все-таки любилъ по-своему. Поздоровались они холодно и Софья Сергѣевна только изъ вѣжливости спросила, съ чуть замѣтной ироніей:
— Ну что Анна? Какъ?
— Да ничего, благодарю васъ!.. Кланяться просила, — тоже изъ вѣжливости добавилъ Ельниковъ, съ утра не видавшій свою Анну.
У Иванова былъ такой убитый и болѣзненный видъ, онъ былъ такой жалкій, — что Михайлова не удержалась и съ участіемъ спросила его:
— Что съ вами?.. Петръ Николаевичъ, на васъ лица нѣтъ?..
— Знобитъ что-то, — криво улыбнулся онъ. — Это право пустяки, милая Ольга Павловна.
— Инфлюенца?..
— Нѣтъ, просто флюсъ…
— Ну, смотрите!..
Она отошла сумрачная и что-то шепнула хозяйкѣ.
Та поблѣднѣла и нахмурилась.
— Тьфу!.. Тьфу!.. Этакія глупости говоришь… Еще накличь бѣду..
— Я бы на твоемъ мѣстѣ разогнала гостей, да послала бы за докторомъ.
Софья Сергѣевна съ безпокойствомъ и любовью поглядѣла на мужа.
Дѣйствительно, видъ скверный.. Но вѣдь упрямство — ослиное!.. Сознается тогда, когда въ сущности останется за попомъ только посылать… У нихъ всегда такъ… Чувство досады взяло перевѣсъ надъ нѣжностью.
Кто-то зазвонилъ и въ ту же минуту Сережа и Надя вбѣжали съ взволнованными лицами.
— Анна Денисовна пріѣхала!.. — громкимъ полушопотомъ объявили они матери.
Софья Сергѣевна бросила разливать чай, выпрямилась и пошла въ переднюю.
Этой чести она никому не оказывала.
— Ишь, какъ на заднихъ лапкахъ пляшетъ!.. — съехидничала Евтихьева, пожилая супруга одного чиновника, наклоняясь къ плечу сосѣдки.
— Нельзя же!.. — усмѣхнулась та. — Вѣть третье-то мѣсто Ивановъ черезъ мужа Анны Денисовны получилъ… Надо цѣнить!
Ивановъ въ передней уже снималъ съ гостьи цѣнную чернобурую ротонду. Анна Денисовна, гремя шелковымъ платьемъ, заняла за столомъ почетное мѣсто. При ея входѣ, всѣ какъ будто умолкли, словно смутились, — такова сила кармана, — и поклонились ей почтительно, хотя всѣ терпѣть ее не могли за ея ограниченность и надменность.
Это была большая и красивая женщина, которую портили черные замѣтные усы и излишняя краснота въ лицѣ.
Она была очень скупа, практична и сама управляла двумя домами, которые ей подарилъ мужъ, благоговѣвшій передъ нею. Въ сущности, она была очень недалека и совершенно неразвита. Но почему-то ее всѣ считали за умную женщину. Богатство и наглость импонировали всѣмъ. Снисходительнымъ кивкомъ поздоровалась она съ присутствующими, никому не подавая руки. Многія изъ дамъ еще сохранили на лицѣ дѣланно-умильную улыбку, которая при этой невѣжливости постепенно таяла, превращаясь въ растерянно жалкую гримасу и, наконецъ, въ озабоченно-злую мину. Всѣ усердно занялись своими чашками и сухарницей, между тѣмъ какъ Анна Денисовна дерзко щурилась на дамъ, дѣлая видъ, что встрѣчаетъ ихъ въ первый разъ.
Она находила втайнѣ такое поведеніе верхомъ свѣтскаго шика.
Мужъ ея, инженеръ Халчевъ, человѣкъ неглупый, практичный и съ большими связями, казался много добродушнѣе своей жены. Въ дѣйствительности, это былъ ловкій и беззастѣнчивый дѣлецъ, — такой же громадный, тучный и красный, какъ жена его, съ жирнымъ лицомъ, толстыми вѣками, хитрыми глазами и короткими, какъ бы обрубленными пальцами.
Лошадей они по скупости не держали и ѣздили въ гости на двухъ извозчикахъ, такъ какъ вдвоемъ вѣсили около пятнадцати пудовъ и рядомъ не усѣлись бы…
Дѣтей у нихъ не было. Оба они страстно любили винтъ, любили покушать и любили копить. Въ театры они не ѣздили и ничего не читали.
Всѣ были въ сборѣ.
Хозяинъ въ гостиной разставлялъ три стола, готовилъ подсвѣчники, мѣлки и карты, когда раздался еще звонокъ, — нервный, рѣзкій, на весь домъ.
— Ахъ, Боже мой!.. — нервно сказала Анна Денисовна и томно зажала уши, оттопыривая мизинцы. — Руки ея были унизаны кольцами. Украшенія и драгоцѣнности вообще она любила, какъ дикарка.
— Это навѣрное Семенова, — виновато улыбаясь пояснила хозяйка. — Ей все некогда… Она звонитъ-то, словно на пожаръ спѣшитъ… Чудная…
— Такая необразованность!..
— Помилуйте, — вступилась Михайлова. — Я никого не встрѣчала образованнѣе Семеновой… даже между мужчинами…
Но Халчева только скользнула по ней взглядомъ и обернулась къ хозяйкѣ.
— Отчего вы не велите подвязать колокольчикъ, Софья Сергѣевна?.. У меня въ домахъ все электрическіе… Это такъ удобно…
— А что ваши нервы, Анна, Денисовна?.. — умильно спросила тетушка.
Инженерша величественно поглядѣла на старушку и кивнула ей однѣми бровями. Всѣ знали слабость инженерши считать себя болѣзненной и сырой женщиной. Она днями валялась на кушеткѣ и жаловалась на мигрени. Быть здоровой казалось ей неаристократичнымъ.
Въ гостиной уже звучалъ раскатистый смѣхъ этой вѣчно-бодрой и веселой Семеновой.
Она вошла въ столовую, подставила щеку хозяйкѣ и, здороваясь съ гостями, энергично трясла всѣмъ руки.
Это была дѣвушка лѣтъ сорока, некрасивая, худощавая, необыкновенно подвижная и нервная. Одѣта она была, пожалуй, даже по послѣдней модѣ, но съ расчитанной эксцентричностью. Лифъ ея платья походилъ на фракъ, съ бѣлымъ пикейнымъ жилетомъ, крахмальнымъ воротничкомъ, манжетами и мужскимъ чернымъ галстухомъ. На головѣ, съ греческимъ узломъ темныхъ волосъ, была круглая, войлочная, совсѣмъ мужская шапка. Но все это было безукоризненно, — чисто и изящно.
Аннѣ Денисовнѣ она только кивнула головой, и та отвѣтила ей умышленно небрежно. Всѣмъ стало смѣшно.
Обоюдная антипатія этихъ обѣихъ женщинъ ни для кого не была тайной.
Семенова сѣла рядомъ съ Михайловой.
— Неужели вы только сейчасъ изъ конторы? — удивилась та.
— А, конечно!.. Какъ всегда, съ девяти до семи. Только и успѣла пообѣдать…
— Даромъ двухъ тысячъ платить не будутъ, — вставила Евтихьева, которая сама во всю жизнь не заработала рубля, но не могла простить Семеновой ея заработка, дѣйствительно рѣдкаго для женщины.
— Ахъ, хозяюшка милая!.. Дай чаю поскорѣе… Пересохло въ горлѣ, — сказала Семенова громко, потомъ нагнулась къ Софьѣ Сергѣевнѣ, и глаза ея весело блеснули въ сторону Халчевыхъ.
— Двѣ каріатиды налицо!.. Стало быть журъ-фиксъ въ полномъ ходу, и все какъ надо быть?..
— Почему каріатиды?..
Софья Сергѣевна чуть-чуть нахмурилась. Она не любила, чтобъ вышучивали ея пріемы.
Семенова служила бухгалтеромъ и иностраннымъ корреспондентомъ при одномъ крупномъ торговомъ домѣ. Жила она съ братомъ-учителемъ, тоже холостякомъ, каждый годъ брала двухмѣсячный отпускъ и ѣздила за границу, чаще всего въ Норвегію. Она въ подлинникѣ прочла Лефлеръ, и Альгрэна, и Стриндберга, и Іонаса Ли. Ибсенъ былъ ея настольной книгой. Теперь она изучала испанскій языкъ, находя въ этомъ источникъ неувядаемыхъ наслажденій. Европу она знала, какъ у насъ немногія знаютъ Россію.
За политикой она слѣдила съ волненіемъ и страстностью, и свои политическія убѣжденія отстаивала краснорѣчиво и пылко. На интересной лекціи, на ученомъ засѣданіи всегда можно было встрѣтить ея сухую, но изящную фигурку, ея насмѣшливое лицо съ длиннымъ носомъ и полными жизни глазами. Интересовалась она всѣми явленіями общественной жизни, но относилась къ нимъ неизмѣнно, какъ двадцать лѣтъ назадъ, когда сама была на курсахъ и подносила адресъ Некрасову.
Москву она не любила. Это Азія, — говорила она, — здѣсь даже оперы порядочной нѣтъ… Но, любя страстно музыку, она не пропускала ни одного симфоническаго собранія.
Когда-то у нея были женихи, но она по принципу не вышла замужъ, слишкомъ дорожа своей независимостью. У нея не было увлеченій. Она смѣялась зло и безпощадно надъ «неотразимостью» мужчинъ и надъ «женственностью» прекраснаго пола. Мужчины уважали Семенову, хотя за спиной подсмѣивались надъ «безполымъ существомъ», какъ она себя величала… Дамы же всѣ поголовно, за рѣдкими исключеніями, ненавидѣли Семенову за ея умственное превосходство и за безапеляціонный тонъ, которымъ она изрекала свои афоризмы. Она, дѣйствительно, имѣла слабость считать свои мнѣнія непогрѣшимыми. Языкъ у Семеновой былъ бабій и она любила поговорить. Выражалась она книжно, память имѣла изумительную и свою рѣчь пересыпала цитатами. Увидавъ человѣка въ первый разъ и желая его «разглядѣть», либо совратить въ свою вѣру, она накидывалась на него, тормошила, вовлекая въ интересный споръ, сама лѣзла на стѣну, доказывая ему его заблужденія и собственную свою правоту и часто доводила собесѣдника до отчаянія.
— Ну, задала баню!.. — говорилъ онъ знакомымъ, отирая вспотѣвшее лицо. — Что за фигура? Батюшки мои! Откуда она взялась?
И въ другой разъ, увидавъ издали кончикъ длиннаго сухого носа Семеновой, онъ спѣшилъ куда-нибудь скрыться.
Съ Софьей Сергѣевной Семенова была дружна, еще съ дѣтства. Потомъ, черезъ двадцать слишкомъ лѣтъ, онѣ встрѣтились, живя въ одномъ и томъ же переулкѣ. А съ тѣхъ поръ, какъ Лизавета Антоновна самоотверженно отходила ребятъ Софьи Сергѣевны отъ дифтерита, рискуя собственной жизнью, и оказала имъ много услугъ — Ивановы въ ней души не чаяли и прощали ей всѣ ея безтактности.
VII.
правитьХозяйка разливала чай.
— Варенье, господа!.. Кому варенья?.. Здѣсь пять сортовъ…
У Нади и Сереги, торчавшихъ за стуломъ матери, запрыгали глазенки.
«Вотъ онъ сюрпризъ-то!..»
Торжественная минута наотала.
Сердце Софьи Сергѣевны громко застучало подъ тугимъ корсетомъ. Она спряталась за самоваръ, но лицо ея, покрывшееся пятнами, выдало ея волненіе.
Кто-то изъ дамъ попробовалъ изъ кузнецовской вазочки и ахнулъ.
— Что это за прелесть! Софья Сергѣевна! Что это за роскошь?.. Ахъ!.. Я ничего не разберу.
— Отгадайте, — сдавленнымъ голосомъ молвила хозяйка.
У дѣтей щечки такъ и пылали.
— Позвольте мнѣ, пожалуйста, — строго сказала Анна Денисовна, съ неудовольствіемъ замѣтившая, что блюдечки у нихъ теперь одинаковыя.
— Обезьяна! — съ досадой подумала она.
Двѣ руки протянулись съ разныхъ сторонъ, чтобъ передать инженершѣ вазочку.
— И мнѣ позвольте!..
— И мнѣ…
Всѣ тянулись къ новой вазочкѣ, съ новыми блюдечками въ рукахъ.
Дѣти, красныя какъ піоны, подталкивали другъ друга локтями.
— Дѣйствительно, что-то необыкновенное, — величественно согласилась Анна Денисовна.
Всѣ жевали ягоды, смаковали, блуждая глазами, съ неопредѣленной улыбкой на лицахъ.
Увлеклись и мужчины.
— Съ виду какъ будто крыжовникъ, — глубокомысленно началъ Халчевъ.
— А внутри апельсинная корка!.. — крикнулъ Сережа, не утерпѣвъ.
И вдругъ, сконфузившись, но все же чувствуя необыкновенное облегченіе, онъ присѣлъ за стуломъ матери на корточкахъ.
— Н-ну, матушка!.. Удивила ты міръ!.. — засмѣялась тетушка. — Ужъ на что я лакомка, а отродясь такой диковинки не ѣдала…
Анна Денисовна начала сердиться и багровѣть.
А Семенова хохотала, взявшись рукой за лѣвый бокъ и качаясь на своемъ стулѣ.
— Чему вы?.. — невольно разсмѣялась и Михайлова, глядя на нее.
— Охъ, уморила!.. Геркулесъ-то… Геркулесъ. Ха!.. Ха!..Ха!..
— Что такое?
У всѣхъ лица раздвигались въ улыбку. Одна инженерша была мрачна и неподвижна, какъ надгробное изваяніе.
Семенова вынула батистовый платокъ и вытерла углы влажныхъ глазъ.
— Исполать тебѣ, Софья Сергѣевна, — воскликнула она и хлопнула хозяйку по рукѣ. — Ты Геркулеса посрамила…
— Какого Геркулеса? — сердито крикнула Евтихьева съ другого конца стола…
— А помните, сколько ему работы царь Авгій задалъ?
— Царь?.. Отродясь о такомъ не слыхала… — сознавалась чиновница, вспомнившая въ эту минуту о рекламѣ новой крупы (Геркулесъ).
— О, Господи!.. Ха!.. Ха!.. Помните? конюшни вычистить? Онѣ у него были запущены.
— По московски? — подмигнулъ Ельниковъ, остановившійся въ дверяхъ.
Семенова обернулась и махнула на него рукой.
— Ну, съ конюшнями-то онъ справился, а передъ твоимъ подвигомъ, Софья Сергѣевна, спасовалъ бы. Сколько фунтовъ-то?
— Четыре, побѣдно заявила Софья Сергѣевна, перегибаясь изъ-за самовара. Лицо ея теперь пылало.
Семенова отмахнулась и опять залилась смѣхомъ, откидывась на спинку стула.
— Нѣтъ, вы не можете себѣ представить, какая это работа! — говорила хозяйка черезъ столъ съ Евтихьевой, минуя Анну Денисовну. — Каждую ягодку, вычистить… потомъ ее цедрой апельсинной начинить… Вы понимаете?
— Что говорить!… Ну-ка, еще позвольте…
— И все сама… Довѣрить вѣдь никому нельзя… Какая же это будетъ чистота? А тутъ каждую ягоду своими руками… Цѣлую недѣлю работала… измучилась… Вѣрите-ли?.. Всю спину разломило.. Позвольте ваше блюдце!..
— Мученица ты моя! — залилась опять Семенова. — Какой же у тебя сладкій подвигъ!..
Она обернулась къ Михайловой, которой давно симпатизировала.
— Нѣтъ, энергіи-то сколько, Ольга Павловна!
— И досуга! — тихонько улыбаясь, подсказала та.
— Вотъ именно! Голубушка Ольга Павловна! Хоть бы у насъ съ вами разъ въ году столько досуга нашлось, чтобъ фунтикъ ягодъ вычистить… Какъ это было бы пріятно!..
— Чудная!.. Да вѣдь это лѣтомъ, небось, было!.. — напомнила хозяйка.
— А по твоему, конторы лѣтомъ закрыты?
— И у меня лѣтомъ уроки… (И слава Богу, что есть. По крайней мѣрѣ дѣти на дачѣ) — подумала Михайлова. — А если бъ и былъ досугъ, — начала она вслухъ.
— Она бы за книгу схватилась, — докончилъ за жену Михайловъ. — Все жалуется, что читать некогда.
— Я-то бы ужъ, конечно, и лѣтомъ на такой подвигъ не пошла, — пошутила Семенова. — Стоитъ жизнь убивать на такой вздоръ?
Софья Сергѣевна обидѣлась. Ее унижали передъ Анной Денисовной.
— И вотъ на что уходятъ силы, лучшія силы женщинъ, — напыщенно изрекъ Ельниковъ и прыснулъ въ бороду.
Хозяйка кинула на него сверкающій взглядъ и обернулась къ Семеновой.
— Ты, Лизавета Антоновна, кажется воображаешь, что одно твое конторское дѣло важно и трудно? А семья, это пустяки?.. Попробовала бы ты быть на моемъ мѣстѣ!
— Оборони меня, Боже! — отшутилась Семенова.
— День деньской на ногахъ, — кипятилась Софья Сергѣевна, усиливая свое контральто, чтобы покрыть голоса мужчинъ, спорившихъ съ Ивановымъ о чемъ-то, — управляться съ дѣтьми, съ такой оравой прислуги.
— Съ такой оравой гостей, — вставила подъ шумокъ Семенова.
— Обо всемъ думать… о всѣхъ заботиться… чтобы всѣ сыты были, одѣты, обуты… Чтобы чистота… Развѣ на прислугу можно полагаться? Вотъ я прихварывала недавно… недѣли двѣ цвѣтовъ не глядѣла… Такъ ихъ такъ запустили!.. Пришлось каждый листикъ вычищать самой… Два дня, не разгибаясь, за ними сидѣла.
— О, Господи!.. Ну, скажи… Стоитъ-ли жизнь убивать на такія мелочи?
— Какъ, Лиза, мелочи?.. И это мелочи?.. И цвѣты, и варенье? Ничего, значитъ, не нужно?
— Ей-Богу, не пойму никогда, зачѣмъ загромождать себѣ жизнь такимъ безцѣльнымъ, а главное скучнымъ «дѣломъ»? Коли такая возня съ цвѣтами, не держи ихъ!..
— А варенье-то кто же за насъ будетъ варить!.. — не стерпѣла Анна Денисовна.
Всѣ оглянулись на нее. Отъ гнѣва она была пунцовая.
— Или вы забыли, что въ лавкѣ оно стоитъ полтинникъ фунтъ?.. А намъ обходится въ двадцать три, двадцать пять копѣекъ?..
— Это мнѣ рѣшительно все равно… Я сладкаго не ѣмъ и нахожу, что прожить безъ варенья легко…
— Вамъ легко! — загремѣла инженерша. — Зачѣмъ же вы навязываете всѣмъ ваши вкусы? Если я не могу пить чай безъ варенья?
— Ну, такъ и не жалуйтесь на судьбу!.. Я вотъ люблю за границу ѣздить и не жалуюсь, что для этого приходится въ конторѣ сидѣть чуть не полсутокъ…
— Вы не замужемъ и не знаете, что значитъ вести домъ, — надменно напомнила Анна Денисовна.
— Даже два… Но если это такъ трудно и непріятно, почему вы управляющаго не возьмете?.. Навѣрно лучше васъ дѣло велъ бы… Вникалъ бы въ интересы жильцовъ… Вонъ они жалуются, что вы ремонта никакого не производите… А вы у лишняго бѣдняка кусокъ хлѣба не отымали бы…
Анна Денисовна такъ растерялась, что заморгала вѣками, задохнулась и нѣсколько разъ беззвучно открыла и закрыла ротъ, какъ это дѣлаетъ рыба, вынутая изъ воды.
— Какова нахалка! — сказала она, наконецъ, сосѣдкѣ довольно громко.
Софья Сергѣевна, возбужденная присутствіемъ мужа при такомъ щекотливомъ спорѣ и вдохновенная воспоминаніемъ объ его упрекахъ, совсѣмъ позабыла въ эту минуту, что становится союзницей Анны Денисовны противъ этой зубастой, милой Лизаветы…
— Я такъ увѣрена, — вмѣшалась она, безцѣльно вытирая расшитымъ полотенцемъ совсѣмъ чистую чашку, — что еслибы тебя запречь въ эту семейную лямку и наполнить твою жизнь возней съ дѣтьми и дрязгами съ прислугой, то ты сбѣжала бы черезъ мѣсяцъ въ свою контору… потому что твое дѣло легче!
— Что и говорить! — подхватила Евтихьева. — Одна пустяковина, больше ничего!..
— И безспорно легче!.. Но вѣдь я потому и замужъ не вышла… А вотъ на васъ всѣхъ я дивлюсь… Вѣдь вы отлично на матеряхъ и сестрахъ… на всѣхъ кругомъ видѣли эту… лямку. Чего-же вы для себя ждали?.. Кто гналъ васъ замужъ?
— Остаться Христовой невѣстой?.. Вѣковушей?.. Покорно васъ благодаримъ! — грубо усмѣхнулась инженерша.
Михайлова изумлено поглядѣла на нее.
— Ну — дамы! казалось, говорило ея кроткое лицо. — Что за дикость нравовъ въ нашемъ обществѣ!.. Въ глаза высказывать такія вещи?.. А навѣрно Анна Денисовна тоже гдѣ-нибудь да воспитывалась…
Семенова, однако, не обидѣлась. Либо она очень презирала Халчеву, либо вообще привыкла къ грубостямъ дамъ.
— Вотъ я себя превосходно чувствую въ положеніи Христовой невѣсты, — подхватила она вполнѣ невозмутимо. — Что вы тутъ видите постыднаго, Анна Денисовна?.. Прошло это время.
— Какъ это прошло? Никто замужъ, что-ли, не выходитъ?
— Несравненно меньшій процентъ выходитъ, чѣмъ тридцать лѣтъ назадъ…
— Молодежь поумнѣла, — вмѣшался Петръ Николаевичъ.
— Просто жизнь осложнилась… Полноте!.. — Семенова махнула на хозяина рукой. — Ничего не поумнѣла… Самый выдающійся радикальный дѣятель все-таки, если покопаться въ его душѣ, — окажется буржуа… Его идеалъ — своя жена, свой домикъ, дѣточки, дачка своя, куры да коровки и т. д… И стоитъ ему только опериться и стать на ноги, какъ ужъ онъ спѣшитъ осуществить этотъ мѣщанскій идеалъ… Нѣтъ!.. Просто жизнь стала дорога, борьба за блага жизни слишкомъ интенсивна… Семья становится не по карману прихотью…
— Ты хочешь сказать — необходимостью?.. — внушительно поправила Софья Сергѣевна.
— Вздоръ какой!.. — разсмѣялась Семенова, межъ тѣмъ, какъ пальцы ея нервно мяли какую-то розовую стружку изъ тѣста.
— Да развѣ ты, женщина?.. — улыбнулась Софья Сергѣевна. — Ты чиновникъ…
— Пусть! Чиновникъ, машина въ теченіе дня… согласна… — продолжала Семенова, въ рукахъ которой стружка уже утратила всякую форму. — Я вѣдь всегда говорила, что природа ошиблась, создавъ меня женщиной… Но видите ли, господа… Отработавъ извѣстное количество часовъ, я прихожу домой, отдохнуть… И никто не смѣетъ мѣшать моему покою… Хочу я развлечься, выѣхать; все къ моимъ услугамъ… Я не завишу ни отъ больного ребенка, ни отъ грубой прислуги, ни отъ супружескихъ капризовъ. А главное, главное, я не завишу ни отъ чьего кармана… Все заработала сама и никому отчета!..
— Что правда, то правда, — вмѣшалась Евтихьева и протянула хозяйкѣ свою чашку. — Безъ сахара, пожалуйста… Нонче всѣ прислуги пьяницы… И что только терпишь отъ нихъ!.. Повѣрите, чуть не каждый день безъ обѣда сидимъ…
— А зачѣмъ же вы всѣ такія барыни?.. И ставите себя въ такую зависимость отъ прислуги?… Вотъ за границей этого нѣтъ… Почему не научиться всему?.. И не дѣлать самой при надобности?..
— Я лѣтомъ прогнала кухарку и цѣлую недѣлю готовила сама… — объявила побѣдно хозяйка.
— Хорошо вамъ Богъ далъ здоровья, — гнѣвно воскликнула инженерша. — И вообще это издали такъ легко, кажется… А каково это у плиты стоять съ мигренями?
— Анна Денисовна… Это отъ досуга и сидячей жизни… Могу васъ завѣрить… Знаете, чѣмъ вылѣчился одинъ мой знакомый докторъ отъ мигреней?.. Онъ самъ каждый день дрова кололъ…
Инженерша задохнулась отъ гнѣва. Если бы людскіе взоры могли испепелять, то бѣдной Семеновой пришлось бы плохо. Но въ эту роковую минуту Петръ Николаевичъ подскочилъ къ Аннѣ Денисовнѣ и предложилъ калачикомъ руку.
— Пожалуйте карту вынимать!.. Не задерживайте…
Мужчины наскоро вытирали усы, кланялись хозяйкѣ и спѣшили къ столамъ, гдѣ уже горѣли свѣчи.
— Смотри ты у меня!.. Не вздумай по сороковой садиться!.. — шепнула Евтихьева мужу, которому выдавала деньги на винтъ. Всѣ знали, что дома за проигрышъ жена его пилитъ по недѣлямъ.
VIII.
правитьВъ столовой остались однѣ дамы.
— Что ни говори, жизнь семейная имѣетъ свои хорошія стороны, — начала Софья Сергѣевна, подвигая къ себѣ пустые стаканы.
Семенова, задумавшаяся да секунду и проглотившая совсѣмъ остывшій чай, — теперь подняла голову.
— А именно? Быть всегда «чужой», зависѣть отъ цвѣтовъ, варенья, прислуги, отъ дѣтей, мужа, гостей, наконецъ?.. Представь! Мужъ любитъ свиныя котлеты, а ты ихъ въ ротъ не берешь?.. Или ты любишь телятину, а у него желудокъ ея не варитъ?.. Что-жъ? Два обѣда готовить? Или сидѣть впроголодь?
— Вотъ еще!.. Два обѣда!.. — возмутилась Евтихьева. — Развѣ это возможно?
— Положимъ, это все мелочи!..
— Да, позвольте, изъ чего, какъ не изъ мелочей, состоитъ вся наша семейная жизнь? Да и во всемъ такъ… Мужъ спитъ послѣ обѣда… А вамъ хочется на роялѣ играть! Вы не можете спать при огнѣ, а онъ любитъ на сонъ грядущій въ постели почитать?.. Онъ во снѣ храпитъ, а у васъ отъ этого безсонница?.. И такъ во всемъ… Значитъ, нужны двѣ спальни?.. Положимъ, по моему — непремѣнно двѣ…
Софья Сергѣевна замахала руками.
— Ахъ, Лиза, ты совсѣмъ не отъ міра сего!.. Только богатые люди могутъ позволять себѣ такія прихоти…
— Ахъ, право, это такіе пустяки, — начала было Михайлова мирнымъ тономъ.
— Ну нѣтъ, господа!.. Какіе пустяки!.. Привычка — вторая натура… Это не даромъ сказано… А у каждаго изъ насъ есть свои… Приходится, стало быть, во избѣжаніе ссоръ, всегда уступать мужу?..
— Почему же мы должны уступать?.. крикнула Анна Денисовна изъ гостиной.
Всѣ разсмѣялись.
— Анна Денисовна… Три безъ козыря… — отчаянно воскликнулъ хозяинъ, опасавшійся новой схватки.
— Да, вы правы, Анна Денисовна!.. Уступать не зачѣмъ.
— Когда любишь, это такъ легко, — задумчиво сказала Михайлова.
Семенова пожала плечами.
— Ну кому какъ!.. Я такъ представить себѣ не могу, какъ соглашаются люди, не потерявъ разсудка, добровольно лѣзть въ такое положеніе, гдѣ ты неминуемо становишься либо деспотомъ, либо рабомъ. Въ бракѣ, какіе бы хорошіе люди ни сошлись, одна сторона всегда поневолѣ должна нести жертвы и постепенно обезличиваться… Чья индивидуальность сильнѣе, тотъ и торжествуетъ…
— И даже не такъ, — вмѣшалась старушка-тетушка. — Просто кто эгоистичнѣе и грубѣе, тотъ и верховодитъ…
— Это правда… — зазвучало глубокое контральто хозяйки, болѣзненно вспомнившей несправедливыя нападки мужа.
Вдругъ изъ гостиной донеслась неожиданная реплика Петра Николаевича.
— А такъ какъ женщина всегда неделикатна и эгоистична — по своей натурѣ и по недостатку развитія…
— Вашъ ходъ, — внушительно напоминала инженерша.
Софья Сергѣевна гремѣла перемытой посудой, ставя ее на подносъ.
— Хорошо, что вы замужъ не вышли, барышня, — сказала Евтихьева, враждебно щурясь на худенькое лицо Семеновой. — Плохо досталось бы вашему мужу!..
— Бѣда!.. — расхохоталась та. — Я и представить себѣ не могу, что я стала бы съ нимъ дѣлать. Изъ конторы вернусь, пообѣдаю, а тамъ ужъ и въ театръ спѣшить надо, либо на засѣданіе… А онъ причемъ?.. Ха!.. ха!.. Онъ спать заляжетъ, а я за работу сяду, либо читать… Я вѣдь до четырехъ иногда читаю… и сплю страшно мало… Намъ и говорить-то нѣкогда было бы!.. На что мнѣ мужъ? Полноте!.. — Она подвинула свою чашку къ хозяйкѣ. — Нѣтъ ли еще чайку, голубчикъ?..
— Ты забываешь, Лиза, что тебѣ замужемъ не пришлось бы уже работать весь день, — напомнила Софья Сергѣевна, вѣшая черезъ плечо сырое полотенце и беря въ руки подносъ съ посудой.
Семенова даже вскочила.
— То есть, какъ это не нужно?..
Хозяйка, улыбаясь, проплыла своей величавой поступью къ буфету…
— Очень просто, Лиза… Мужъ обязанъ заработать…
Она уставила подносъ на выдвинутую доску и съ любовью бережно начала убирать на полки новый сервизъ.
— А я?..
Семенова ударила себя въ грудь рукою. Глаза ея сверкнули и, голосъ дрогнулъ.
— А ты сиди дома и веди хозяйство…
— Да!.. торжествующе подхватила Евтихьева, — дома сидите!..
— Чтобъ я ему на шею сѣла? Чтобъ у него на извозчиковъ, на башмаки… на марки… на нищихъ деньги просила?
— У всѣхъ такъ, милая!..
— Ни-ни… ни… ни… ни!..
Семенова зажала уши и затрясла головой. Вся ея нервная фигура трепетала отъ страстнаго волненья.
— Хоть убейте меня… не пойму!.. Не согласна я Въ такое рабство попадать… Нѣтъ!.. Нѣтъ!.. Это унизительно… позорно… Наконецъ, это даже недостойно, нечестно…
— Что-о?..
Евтихьева глаза выкатила.
Софья Сергѣевна раздражительно поправила сползавшее съ плеча чайное полотенце.
— Когда есть образованіе, здоровье… досугъ? По какому праву сѣсть на шею кому бы то ни было?.. Быть паразитомъ?.. Видѣть, какъ бьется любимый человѣкъ, хирѣетъ, теряетъ здоровье, наконецъ?.. О, какая несправедливость!.. Какая слѣпая жестокость!..
Михайлова, вся просіявъ, протянула руку Семеновой.
— О, какъ я васъ понимаю, Лизавета Антоновна!
Та крѣпко пожала руку молодой женщины, но поглядѣла на нее удивленно, словно спросонья. Она была такъ полна собственными мыслями, что не умѣла проникнуться чужимъ настроеніемъ.
Софья Сергѣевна презрительно скривила губы.
— Ну!.. Понесла опять свою ерунду о женскомъ вопросѣ.
— Это ужъ не женскій, выходятъ, а мужской вопросъ, — съехидничалъ Ельниковъ. — Четыре черви… Пассъ…
— Пассъ…
— Вотъ подожди, Лизавета Антоновна, какъ старость придетъ… ужъ недалеко это время… И останешься ты одинокая и никому ненужная, съ ревматизмами, печеночными коликами и тому подобными удовольствіями. Въ клинику умирать пріѣдешь… По крайности, — продолжала Софья Сергѣевна, гремя у буфета дессертными ножами и тарелочками, — мы, замужнія, можемъ сказать про себя, что жили… хорошо ли, плохо ли, да жили… любили, радовались на дѣтей…
— Хоронили ихъ, — подсказала Семенова.
Блѣдное личико Михайловой дрогнуло отъ неожиданной боли воспоминаній.
— Пусть и страдали даже, — согласилась хозяйка, возвращаясь къ столу, и съ усиліемъ поставила передъ гостями хрустальную вазу съ фруктами. — Все-таки мы знали и тѣни, и свѣтъ, и изнанку, и казовую сторону жизни… А вы что?.. Въ конторѣ костяшками простучали до старости?.. Эдакая сладость, подумаешь!..
Всѣ потянулись за фруктами, кромѣ Семеновой, которая слушала жадно и напряженно, какъ будто защищала дѣло въ судѣ.
— А какая сладость плодить дѣтей?.. И за это страдать?.. Платить за это здоровьемъ… зачастую жизнью? И все это за столъ, квартиру… и за право жить безъ труда…
— Не нами началось, не нами и кончится, — изрекла Евтихьева, поѣдая съ аппетитомъ холодный виноградъ…
— Волковъ бояться, Лиза, въ лѣсъ не ходить…
— Въ толкъ не возьму, зачѣмъ вы туда ходите?.. — крикнула Семенова и вдругъ разсмѣялась.
Софья Сергѣевна понесла вазу въ гостиную къ винтерамъ и реплики подать не успѣла.
— А какъ же по вашему поступать, когда полюбишь?.. — спросила Михайлова, придвигаясь и кладя локти на столъ. Ея маленькія ушки разгорѣлись отъ волненія. На щекахъ выступилъ слабый румянецъ. — Вы, Лизавета Антоновна, разсуждаете такъ, какъ будто совсѣмъ нѣтъ любви, разрушающей всѣ эти гордыя теоріи и мудрые планы.
— Ахъ, какой вздоръ!
— Что вздоръ?.. Любовь?..
— Ну ужъ это вы рисуетесь… Полноте!.. досадливо замѣтила тетушка, два раза бывшая замужемъ и уходившая отъ обоихъ мужей къ поклонникамъ.
Семенова знала напередъ, какой эффектъ произведетъ ея фраза и поглядывала на всѣхъ съ саркастической усмѣшкой.
Софья Сергѣевна вернулась и сѣла чистить мандаринъ.
— Ну ужъ тутъ вы ее не переговорите, — усмѣхнулась она. — Любовь — это тоже ея конекъ…
— Вѣдь не можете же вы отрицать любовь, даже если сами ее не испытали?.. страстно настаивала Михайлова.
— Да, я ея не испытала…
— Ты — нравственный уродъ, Лизочка… Это давно рѣшено… На тебѣ мандаринъ!.. Кушай!..
— И вовсе не уродъ… Почему непремѣнно уродъ?.. Развѣ я одна такая?.. Развѣ мало холостяковъ, никогда не переживавшихъ этой горячки?.. Этого безумія?.. Наконецъ, господа, что называть любовью?..
— Эта становится интереснымъ, — сказалъ Ельниковъ изъ гостиной и настрожился весь, какъ военная лошадь, услыхавшая музыку.
— А вы все-таки сбросьте бубну-то, — напомнилъ ему партнеръ.
— Я признаю любовь, какъ одну изъ потребностей жизни, — начала Семенова.
— Высшую…
— Главную, — крикнула тетушка и ударила кулачкомъ по столу.
— О нѣтъ!.. Такъ какъ безъ нея обходится подавляющій процентъ дѣвушекъ… А попробуйте-ка обойтись безъ пищи и воздуха!..
— Только эти иллюзіи придаютъ жизни красоту и цѣнность! — печально замѣтила Михайлова.
— Нѣтъ, Ольга Павловна, — сознаніе своей свободы и силы имѣетъ не меньшую красоту!.. Вся бѣда въ нашемъ романтическомъ воспитаніи… Отчего для мужчины любовь всегда на второмъ планѣ?.. На первомъ дѣло его, служеніе идеѣ… карьера?.. А у женщинъ — въ любви все… Измѣнили ей, охладѣли къ ней, бросили — и жизнь разбита… И наступаетъ банкротство… И сколько милліоновъ женскихъ жизней, сколько силъ приносится въ жертву этому Молоху!.. Не обидно ли это?.. Не возмутительно ли?
— Такъ было и будетъ всегда, Лиза…
Семенова такъ и подскочила.
— Кто-жъ это тебѣ сказалъ?.. Или ты думаешь, что жизнь что-то неподвижное и незыблемое?.. Слава Богу! Идеалы изнашиваются, какъ платье… идеи умираютъ, какъ люди… Три тысячи лѣтъ назадъ этой легенды о вѣчной и романтической любви не было и въ поминѣ… А черезъ сто лѣтъ ея опять не будетъ…
— Чего же вы теперь такъ, pardon, раскудахтались?..
— Нахлынетъ новая волна… и смоетъ безслѣдно все, чѣмъ вы жили… И пусть будетъ такъ!.. И да здравствуетъ будущее безъ иллюзій…
— Ха!.. Ха!.. — заливалась хозяйка, откинувшись въ креслѣ и безцеремонно заложивъ ногу на ногу. Вотъ она всегда такъ… Слыхали вы ее?..
— Богъ ее знаетъ, какъ завралась… — сердито проворчала Евтихьева и смолкла, жуя яблоко.
— Да… — блѣдно и какъ-то болѣзненно улыбнулась Михайлова. — Вспоминается сказка Гаршина, помните?..
— «То, чего не было»? — подхватила Семенова, сверкнувъ глазами.
— Да… Такъ и кажется, слушая васъ, что надвинется какая-то стихія въ лицѣ Антона-кучера… и раздавитъ всѣхъ насъ съ нашимъ крохотнымъ счастьемъ, которое досталось намъ такъ дорого… Такая чудная сказка… И такой трагическій финалъ…
— И раздавитъ… Ха!.. Ха!.. Навѣрное… И смоетъ безслѣдно… А въ первую голову тебя, Софья Сергѣевна — и васъ…
— Меня?!. — Евтихьева замахала руками. — Будетъ вамъ глупости-то врать!.. Кажется, я никого не трогаю?
Она захватила пару яблоковъ и уплыла въ гостиную. Надо было доглядѣть, какъ играетъ мужъ и удержать его за фалду, коли зарывается…
Семенова хохотала, взявшись за бока и раскачиваясь на каблукахъ всѣмъ туловищемъ.
— Ха!.. Ха!.. Вотѣ Гаршинская улитка-то! Мнѣ былъ бы лопухъ, а его довольно… Вотъ я четыре дня ползу, а онъ все еще не кончается… А за этимъ лопухомъ. есть еще лопухъ… а въ томъ лопухѣ навѣрно сидитъ еще улитка… Вотъ вамъ и все.. Ха!.. Ха!. Ха!..
Михайлова тихонько улыбалась. Улыбалась и хозяйка… Ахъ, милая, зубастая Лизавета! Сколько въ ней бодрости!..
А Семенова продолжала, чуть не плача отъ смѣха, цитировать Гаршина.
— И прыгать никуда не нужно… Все это выдумки и пустяки… Ха!.. Ха!.. Ну не геніально ли это подмѣчено?.. Сиди себѣ да ѣшь листъ, на которомъ сидишь… Охъ, батюшки! Уморила!.. Уползла улитка., оскорбилась, никакъ? Ну ужъ типикъ!..
Она въ изнеможеньи упала на стулъ и опять вытерла влажные глаза.
— Вотъ хохотушка-то… ѣшь мандаринъ!.. Какъ у тебя въ горлѣ не пересохнетъ отъ болтовни?
— Ахъ, люблю поболтать, — созналась Семенова. — Въ конторѣ день деньской молчишь, а тутъ точно тебя прорветъ… И надо признаться, люблю въ чужія дѣла носъ совать, благо онъ у меня длинный… Недаромъ меня за-границей одна нѣмка Naseveiss называла… А можетъ быть, и ты на меня обидѣлась, Софья Сергѣевна? — вдругъ встрепенулась Семенова.
Софья Сергѣевна добродушно махнула рукой.
— Что на тебя обижаться?.. Вѣдь это ты не серьезно, надѣюсь?
— Ахъ, серьезно, голубчикъ! Ты стоишь на очереди, такъ сказать, и обречена на вымираніе… Постой… Дай мнѣ кончить… Возьми-ка литературу… Сколько вымерло на Руси типовъ?.. Гоголевскіе, Тургеневскіе… Всѣ эти Коробочки… Плюшкины… Чертопхановы… Лизы, кончающія монастыремъ… Пройдетъ еще лѣтъ пятьдесятъ, и такія «барыни», какъ ты, тоже будутъ анахронизмомъ… Люди ХХ-го столѣтія будутъ читать о нашихъ укладкахъ и дивиться, на какихъ бахчахъ такіе фрукты росли?.. Сытыя, обезпеченныя… за четыре стѣны замуровавшіяся отъ общества… ко всему глухія и слѣпыя, какъ кроты!..
— Что такое?.. — вскинулась Софья Сергѣевна и грозно сдвинула темныя, какъ бархатъ, брови. — Ты опять, кажется, завралась, Лизаветушка?..
— Не хотите-ли вы этимъ сказать, что будущее принадлежитъ такимъ, какъ я?.. — съ горечью подхватила Михайлова.
Семенова живо обернулась къ ней, и глаза ея вспыхнули, какъ угольки.
— Именно… Такимъ, какъ вы…
— О не дай Богъ!.. — горестно воскликнула Михайлова. — А дѣтей?..
— Да… ты о нихъ забываешь…
— А вы забываете о жизни, которая усложняется? Она жестока, безпощадна, она не считается съ вашими чувствованіями, она требуетъ громадной затраты энергіи… Вы забываете о борьбѣ за существованіе, которая становится все напряженнѣе… Вотъ твой мужъ, соня, въ трехъ мѣстахъ служитъ.. И то не хватаетъ средствъ… Жизнь дорожаетъ, а жалованье не прибавляется… и конкурренція все-таки громадная…
— Ужасно!.. — болѣзненно вырвалось у Михайловой.
— А почему вы, Ольга Павловна, ушли на заработокъ? Потому что вашъ мужъ не въ силахъ прокормить одинъ всю семью?..
— Еще-бы!..
— Вотъ вамъ законъ необходимости!.. Ходъ жизни вытѣсняетъ Софью Сергѣевну и на ея мѣсто ставитъ Ольгу Павловну… И черезъ полвѣка отъ Софьи Сергѣевны останется одно воспоминаніе…
— Послушай… Ты говоришь возмутительныя вещи…
Софья Сергѣевна начинала сердиться.
— Можешь возмущаться.. Но это фатально, душа моя…
— Я считаю себя печальнымъ исключеніемъ, и мою семейную жизнь уродствомъ… — печально усмѣхнулась Михайлова.
— Нѣтъ… Это только ассимиляція… Тотъ законъ, по которому лягушка принимаетъ цвѣтъ травы, а червякъ поразительно похожъ на сухую вѣточку… это борьба за жизнь, только приспособленіе… словомъ то, Софья Сергѣевна, чего у тебя нѣтъ…
— Но есть у моей кухарки?
— Вотъ именно… что есть у твоей кухарки… у горничной, у крестьянки, уходящей на промыселъ или фабрику. Тамъ это давно… Но теперь это теченіе захватываетъ и новые слои… и нашу буржуазію…
— Радуешься ты чему-же?.. Скажи, пожалуйста!..
Онѣ страстно заспорили, перескакивая съ предмета на предметъ, коснулись и воспитанія. Сыпались цитаты, ссылки на Руссо, на утопистовъ…
— Ты проповѣдуешь эгоизмъ… — кричала Софья Сергѣевна.
— Нѣтъ! Это вы — жрицы его, буржуазныя дамы… разсадники мѣщанскихъ стремленьицъ, мелкихъ чувствъ и посредственностей…
— У тебя умъ за разумъ зашелъ. Надо-же такъ зарапортоваться!..
— Это ужасно, если это такъ… — вмѣшалась Михайлова. — Дѣти-то чѣмъ же виноваты?
— Нѣтъ виноватыхъ, говорю вамъ… Жизнь виновата… Современное человѣчество представляется мнѣ облеченнымъ въ Тришкинъ кафтанъ, который трещитъ по всѣмъ швамъ, потому-что Тришка его переросъ…
Онѣ всѣ втроемъ кричали разомъ.
— Господа!.. Этакъ нельзя… — раздраженно протестовалъ Михайловъ. — Мы сами себя не слышимъ…
— Что вы сказали?.. Я ничего не разберу… Чего у васъ пять?.. — сердито переспрашивала Анна Денисовна.
— Затворите двери, господа!..
Тетушка встала и на ципочкахъ пошла къ дверямъ.
— Ахъ, Боже мой… Что за отчаянная дѣвица!.. — сокрушенно вздохнула Евтихьева, глядѣвшая одновременно въ карты мужа и въ карты сосѣда.
— Король-дѣвка!.. убѣжденно повторилъ Ельниковъ, нервно дернулъ себя за бороду и выкатилъ глаза на партнера.
— Нѣтъ ничего выше материнской любви!.. гремѣлъ черезъ запертыя двери голосъ хозяйки. — Назови ты что-нибудь болѣе святое…
— Пику клади… — шепнула подъ шумокъ Евтихьева мужу, который разыгрывалъ малый шлемъ.
IX.
правитьВечеръ былъ въ разгарѣ. Жара доходила до двадцати слишкомъ градусовъ. Въ гостиной дымъ ходилъ сизыми волнами и свѣчи, казалось, горѣли тускло. Лица игроковъ раскраснѣлись и вспотѣли. За Анну Денисовну было страшно. Такъ и думалось, что ее хватитъ ударъ. Блѣденъ, былъ только одинъ Ивановъ. Онъ все поеживался отъ озноба, который прохватывалъ его все сильнѣе. Въ головѣ его стоялъ туманъ. Онъ проигралъ что-то очень много, около двадцати рублей, и досада на ненужность этой утраты и всего этого вечера проникала его все сильнѣе, по мѣрѣ того, какъ онъ яснѣе сознавалъ неотразимость болѣзни, захватившей въ свою власть его надломленный организмъ.
«Тифъ, что-ли?» — проносилось въ его головѣ между двумя ходами. — «Вѣдь этакъ и умереть недолго»… И страхъ за дѣтей, и жалость къ женѣ тоскливо сжимали ему сердце. Вспомнилось ему, какъ онъ обидѣлъ ее нынче, какъ бѣшено кричалъ на дѣтей… Ихъ испуганныя личики всплыли передъ нимъ…
— Мерзость какая!.. — сказалъ онъ вслухъ.
— Да кто же виноватъ?.. — завопилъ Михайловъ… Вѣдь я же съ начала игры ренонсъ открыла въ бубнахъ… А вы дуете въ трефы?.. Вѣрная игра проиграна… — сердился онъ, какъ и всегда, впрочемъ, бывшій въ проигрышѣ.
Софья Сергѣевна вошла на минуту въ гостиную и испугалась мертвенной блѣдности мужа.
— Тебѣ нездоровится?.. — шепнула она и ласково положила ему руку на плечо.
Онъ виновато посмотрѣлъ ей въ глаза и на секунду задержалъ ея руку, прикрывъ ее своей горячей, сухой ладонью.
Это было тайное примиреніе супруговъ и оба почувствовали облегченіе.
— Нынче вашъ мужъ лапти плететъ, — капризнымъ тономъ балованнаго ребенка пожаловался Михайловъ.
Софья Сергѣевна сощурилась на запись и еле сдержала восклицаніе. Но, не желая омрачать ни мужу, ни себѣ этой минуты, она добродушно засмѣялась и потрепала Петра Николаевича по рукѣ.
— Хозяинъ обязанъ быть въ проигрышѣ… Вотъ вы сядьте съ Анной Денисовной.. Отыграетесь навѣрно… Ишь какъ ей везетъ!..
— Ей всегда везетъ, — недовольно пробурчалъ Михайловъ и, разобравъ только что сданную игру, бросилъ карты на столъ съ безнадежнымъ жестомъ.
— Пассъ!.. — произнесъ онъ уныло, съ такимъ выраженіемъ и лицомъ, точно намѣревался сказать: «Не стоитъ жить, господа»…
Изъ кухни, не смотря на тщательно запертыя двери, проникалъ запахъ жарившейся индѣйки. Всѣ остальныя хлопоты по ужину были уже закончены. Горничная накрывала на столъ подъ присмотромъ самой хозяйки. Софья Сергѣевна не довѣряла шустрой Ольгѣ уставить новый хрусталь. Того гляди, опять грохнетъ рюмку!.. А у нихъ такія чудныя тоненькія ножки!.. Да и разстановка тарелокъ съ закусками требовала тоже большихъ соображеній. Анна Денисовна, напримѣръ, любитъ закусывать зернистой икрой и сардинками, а запаха селедки и омаровъ не выноситъ. Мужъ ея любитъ преимущественно селедку, да еще съ рѣпчатымъ лукомъ… Значитъ надо ихъ разсадить подальше другъ отъ друга. Михайловъ обожаетъ омары, но для его желудка это ядъ, и Ольга Павловна за этими ужинами ни жива, ни мертва, такъ и слѣдитъ за каждымъ кускомъ, который направляется въ ротъ возлюбленнаго Павлика. Надо поставитъ омары и семгу на другой конецъ стола и закрыть ихъ бутылками пива и вина. А Михайловыхъ посадить рядомъ, поближе, ну хоть къ невинной икрѣ, или къ той же селедкѣ…
Сдвинувъ темныя брови, она ходила глубокомысленно вокругъ стола, отдавая горничной короткія приказанія.
Наконецъ, все было готово. Слава Богу!.. Можно вздохнуть полчасика, пока игра не кончилась!.. Вотъ только достать изъ комода новыя салфетки… Прислуга не умѣетъ уложить ихъ эдакимъ особеннымъ манеромъ, чтобы онѣ на тарелкѣ напоминали ухо датскаго дога, круглое, твердое, чуть приподнятое.
Въ спальной, куда она вошла, отдуваясь и вытирая потъ, выступавшій поминутно, какъ бисеръ, на лбу и верхней губѣ, — было сравнительно прохладно и дышалось легко.
Михайлова и Семенева сидѣли одна у туалетнаго стола, другая рядомъ съ швейной машинкой. Михайлова перебирала листья какого-то затрепаннаго иллюстрированнаго журнала, она была такъ поглощена разговоромъ, что даже не замѣтила хозяйки.
— Что же вы предлагаете взамѣнъ?.. — спрашивала она, съ тревогой глядя въ лицо Семеновой. — Вѣдь нельзя же истребить въ людяхъ потребности любить, сходиться?..
— А онѣ все о томъ же?.. Какъ это имъ не надоѣло?.. — подумала Софья Сергѣевна и загремѣла ключами.
Ящикъ выдвинулся. Пахнуло фіалкой отъ атласныхъ подушечекъ, незамѣтно пріютившихся въ грудахъ бѣлья…
Сколько его тутъ было!.. Бѣлье, какъ и посуда, сдѣлалось страстью Софьи Сергѣевны по мѣрѣ того, какъ они выходили изъ прежней нужды.
— Шесть… восемь… десять… двѣнадцать… — отсчитывала она, наслаждаясь видомъ и прикосновеніемъ къ этимъ твердымъ глянцевитымъ салфеткамъ, съ огромной монограммой и дорогимъ рисункомъ… Какъ у Анны Денисовны…
— Шестнадцать… восемнадцать… двадцать… двадцать двѣ… Хватило… Слава Богу!..
— Ольга!.. — позвала хозяйка, пріотворяя дверь. — Возьмите бѣлье!..
Онѣ обѣ двинулись въ столовую, осторожно неся душистыя салфетки.
— А дѣти?.. — тоскливо прозвучалъ въ догонку имъ старый припѣвъ.
— Она, однако, только объ одномъ и говоритъ… подумала невольно Софья Сергѣевна — и какъ-то сразу ей стало ясно, что въ жизни этой хрупкой, но мужественной женщины есть скрытая драма.
— Когда-нибудь человѣчество разрѣшитъ и эту задачу къ всеобщему благу, повѣрьте… — долетали смутно отдѣльныя фразы.
— А пока-то?.. Пока?.. — плачущимъ голосомъ говорила Михайлова. — Неужели васъ не возмущаетъ эта жестокость?
— Ахъ, Боже мой!.. — донесся въ столовую страстный голосъ Семеновой и вызвалъ улыбку на румяныя губы хозяйки. — Вы вдаль глядите!.. Вдаль… въ перспективу… Нельзя въ такихъ вопросахъ подъ ноги смотрѣть, да на мѣстѣ топтаться!..
Софья Сергѣевна вернулась, приказавъ горничной опорожнить на ломберныхъ столахъ пепельницы, полныя окурковъ.
— И откройте фортку въ столовой… Только не забудьте притворить двери въ дѣтскую… Слышите, Ольга?
Софья Сергѣевна упала на кушетку и съ наслажденіемъ вытянула ноги. Пятки у нея такъ и ныли.
Семенова мелкими шагами бѣгала по комнатѣ и нервно потирала руки. Галстухъ ея слегка сбился на сторону. Волосы на вискахъ вспотѣли и растрепались. Михайлова съ угнетеннымъ видомъ шелестила листами журнала.
— Никакъ молчите?.. Вотъ чудеса-то!.. — усмѣхнулась хозяйка.
Михайлова подняла голову и блѣдно улыбнулась.
Семенова остановилась передъ хозяйкой и добродушная Насмѣшка засверкала на ея подвижномъ лицѣ.
— Что, великомученица Софья… Притомилась?.. Разлеглась?.. тяжела, видно, шапка Мономаха?
— Тяжела ли, нѣтъ ли, — а только это жизнь… А книги твои — бредни…
— У тебя-то жизнь?.. Пыль, соръ, суета суетъ…
— Съ людьми живемъ. А какъ же по-твоему связи поддерживать?
— То-есть какъ это связи?.. Съ кѣмъ?.. Для чего? Откуда?.. На какой почвѣ возникаетъ эта связь? На зеленомъ столѣ, что-ли?
Софья Сергѣевна нахмурилась.
— А Халчевы?.. — повысила она голосъ.
Она подвинула себѣ подъ локоть старую атласную подушку, оперлась на нее и съ вызовомъ посмотрѣла на подругу.
— Ты думаешь, Лиза, такіе люди намъ не нужны?
— Это Анна Денисовна-то?.. Эта іоркширская свинья усовершенствованной породы?
— Тише, Лиза!.. Ты съ ума сошла!..
Хозяйка испуганно оглянулась на дверь.
Михайлова, тихо улыбаясь, притворила ее и сѣла опять на мѣсто.
— Чего же ты отъ нея ждешь?.. Сочувствія?.. Помощи?.. Дружбы?.. Случись что съ твоимъ мужемъ, завтра, ты думаешь, такіе друзья выручатъ тебя изъ бѣды?
Софья Сергѣевна была суевѣрна. Она чуть-чуть поблѣднѣла и тихонько поплевала налѣво — (отъ глаза)…
— Ну будетъ тебѣ каркать!.. Терпѣть не могу!..
— Да ужъ очень досадно!.. Пять человѣкъ дѣтей… а въ одинъ вечеръ швыряютъ такую уйму денегъ… Подумаешь, богачи, рентьеры!.. И кому удовольствіе?
— Аннѣ Денисовнѣ, — упрямо заявила хозяйка, теребя облѣзлую кисть подушки.
— Ну да!.. Уйдетъ и тебя же осудивъ, что тянешься за ней изъ послѣдняго… Ты думаешь, она тебѣ это варенье простила? Сдѣлай одолженье, запомнитъ…
— Н-ну?.. — мечтательно улыбнулась Софья Сергѣевна, вспоминая гнѣвное и оскорбленное лицо инженерши.
— Кого, значитъ, ты тѣшила этимъ журъ-фиксомъ?.. Свое собственное… самолюбіе?
Глаза Софьи Сергѣевны весело блеснули.
— Ну ужъ договаривай!.. Мѣщанское?
— А, конечно, мѣщанское… Утерла носъ Халчевой, — говоря высокимъ слогомъ… Это называется «поддерживать связи»…
— Барыня… а барыня… пожалуйте на минутку, — таинственно зашептала горничная, пріотворяя дверь.
Ужасъ вдругъ отразился въ чертахъ хозяйки.
«Разбили что-нибудь… подгорѣла индѣйка… кошка соусъ опрокинула»…
— Что такое?.. — упавшимъ голосомъ спросила она, быстро свѣсила ноги и кинулась къ дверямъ.
— Я насчетъ маринаду… Какъ его, значитъ, разложить?..
— О, Господи!.. Можно ли такъ пугать?..
Онѣ скрылись на кухню.
Когда она минутъ черезъ пять вернулась, Семенова, заложивъ руки за спину, стояла передъ Михайловой и, высоко поднявъ брови, глядѣла внизъ на нее безъ обычнаго сарказма, — съ добротой. А Михайлова, нервно теребя и надрывая углы журнала, говорила съ дрожью въ голосѣ, съ опущенной головой:
— Развѣ у меня есть семейная жизнь? Я — не мать дѣтямъ… Когда я ихъ вижу? Я и мужу-то почти чужая теперь… Весь день на урокахъ… И передѣлать тутъ ничего нельзя!.. За то теперь у дѣтей свѣтлая, сухая квартира, сытный столъ, бонна… лѣтомъ дача… Я знаю, что они не погибнутъ, какъ тѣ… отъ сырости и недостатка питанья… Моя первая дѣвочка… Господи!.. Могу ли я это забыть?.. У меня молока не было… а на кормилицу средствъ не хватало… Павликъ сорокъ рублей получалъ… только… Какъ она мучилась воспаленьемъ кишокъ, моя крошка!.. Бывало Павликъ… схватится за голову и., зарыдаетъ… какъ мальчикъ… «Оля… Оля»… — скажетъ… «зачѣмъ мы только встрѣтились»!..
Михайлова сильно поблѣднѣла и закрыла рукой глаза. Журналъ тихо соскользнулъ съ ея колѣнъ.
— Такъ… такъ… — шептала Семенова, высоко поднявъ брови и сострадательно глядя на эту маленькую женщину, Которую не могла не уважать. — Все это такъ… все это неизбѣжно…
— Не плачь, Оля, — ласково промолвила хозяйка и глубоко вздохнула.
— Господа… ради Бога… извините… Это отъ усталости…
Вышла тяжелая пауза.
— Да, ничего нѣтъ страшнѣе нужды… — задумчиво согласилась Семенова.
— А все-таки лучше бросить половину уроковъ, — начала Софья Сергѣевна. — Вдругъ безъ тебя нянька уронитъ дѣвочку!.. И она горбатая выйдетъ!.. Или, представь, пожаръ!..
— Ну, милая, такъ нельзя, — вспыхнула Семенова. — «Если, да если»!.. Развѣ при тебѣ нянька не можетъ уронить ребенка?.. И пожаръ при тебѣ можетъ случиться… А ты вмѣсто дѣтей вынесешь вотъ эту подушку, либо чернильницу!.. Ты-то развѣ никогда изъ дома не выходишь?
Софья Сергѣевна покраснѣла при такомъ неожиданномъ оборотѣ разговора. Ей вспомнилось, что она рѣдкій день не ходитъ въ гости или въ лавки днемъ, а вечерами — пять дней изъ семи винтитъ въ клубѣ, либо въ гостяхъ…
— Такъ не могу же я, какъ Анна Ельникова, въ гости, или въ театръ ходить съ цѣлой оравой дѣтей!.. — Въ голосѣ хозяйки послышалось раздраженье. — Вотъ Евтихьева на дняхъ разсказывала… Позвали Анну куда-то въ гости… къ Петровымъ, кажется!.. А она явилась со всѣмъ выводкомъ… «Мнѣ, говоритъ, ихъ не на кого оставить… Куда я, туда и они»… Скажите на милость, развѣ это не рисовка?.. Наконецъ, это неделикатно… и смѣшно… Ихъ пятеро… Изволь всѣхъ накормить!..
— Нѣтъ!.. Отчего-же? — вступилась Михайлова. — Это послѣдовательно… Анна Николаевна даже съѣсть себѣ чего-нибудь такого не позволить, чего нельзя ея дѣтямъ… Ахъ, чудная, идеальная женщина! — съ восторгомъ воскликнула она, и блѣдныя щеки ея вспыхнули опять.
— Несчастная женщина, — возразила Семенова. — Жалкая фанатичка!.. Какъ надо отупѣть отъ такого существованія. Какъ далеко уйти отъ жизни!.. Охладѣть къ обществу!.. Квинтъ-эссенція эгоизма…
— Помилуйте, — Михайлова всплеснула руками. — Да вѣдъ ея жизнь — подвигъ… Сплошное самоотверженіе…
— Куропатки, — холодно докончила Семенова. — Ахъ!.. Право, эти семейные подвиги меня ничуть не трогаютъ!.. Думаете-ли вы, что образцовая мать не шарахнется въ ужасѣ, когда въ кухню къ ней войдетъ другая мать-нищая, съ больнымъ и грязнымъ ребенкомъ на рукахъ?.. Что она, пойметъ эту мать? Не крикнетъ ей: «не смѣй ходить въ кухню!… Еще заразу занесешь…» Или вы полагаете, что она не отправитъ въ воспитательный домъ подкидыша, найденнаго на крыльцѣ ея квартиры?.. Ахъ, эти чадолюбивыя маменьки!.. Не изъ ихъ ли дѣточекъ выходятъ карьеристы, шелопаи, люди съ похвальной умѣренностью запросовъ, съ душевнымъ убожествомъ? Жаль, право, что нѣтъ такой статистики, которая наглядно показала бы, сколько физическаго и нравственнаго увѣчья наносятъ эти маменки своимъ дѣтямъ!..
— Анна Николаевна — такой развитой человѣкъ… Не забывайте, она была на курсахъ… Она мнѣ какъ-то разъ говорила, что слѣдитъ за каждой мыслью ребенка…
Семенова залилась смѣхомъ.
— Будетъ вамъ!.. Кто услѣдитъ за чужой мыслью?.. Ха!. Ха!.. А ребятъ-то пятеро!.. Вотъ тутъ и услѣди…
— Чепуха! — злорадно усмѣхнулась Софья Сергѣевна.
— Наконецъ, это возмутительное насиліе надъ дѣтской душой… Вести ихъ на помочахъ, угнетать контролемъ… Кончится тѣмъ, что она ихъ обезличитъ…
— Охъ, она такой деспотъ! — вставила опять хозяйка. — А дѣти ростутъ эгоисты, требовательны до невозможности… Прямо кусокъ готовы вырвать у нея изо рта… особенно старшая дѣвчонка… А сынъ — лѣнтяй… На второй годъ остался въ первомъ классѣ… Одинъ Миша у нихъ — ничего себѣ…
— Вотъ видите!.. Нѣтъ, Ольга Павловна!.. Для воспитательницы мало образованія и подготовки… Призваніе нужно, талантъ… Помните, Руссо сказалъ: чтобъ воспитать человѣка, надо быть больше, чѣмъ человѣкомъ…
— Но вѣдь вы берете частный случай, — напомнила Михайлова.
— Нѣтъ… Позвольте… Почему у насъ не родятся музыкантами, ни адвокатами, ни портными, ни поварами?.. Для всего учиться нужно… А родятся прямо воспитательницами. Чудеса!.. Ни развитія, ни даже элементарнаго знакомства съ физикой, химіей, физіологіей, психологіей, педагогикой, ни черта, что называется!.. А такъ — прямо, какъ Минерва изъ головы Юпитера, — выходятъ образцовыми матерями… Ха! Ха! И надъ лягушкой-то умѣючи нужно опыты дѣлать… Вотъ люди, которые ополчаются на вивисекцію, считая ее безполезною жестокостью… А тутъ ежедневные эксперименты надъ человѣческой душой. Да развѣ это не возмутительно?.. Не пора-ли покончить съ этими заблужденіями?.. Mesdames!.. Вы къ вашей плитѣ подходите съ большимъ уваженіемъ, чѣмъ къ душѣ вашего ребенка… къ этой таинственной душѣ, ключа къ которой не нашла еще современная наука…
— Положимъ, я никогда не заявляла, что я образцовая мать, — обидчиво начала Софья Сергѣевна.
— Полно! — Семенова выразительно махнула на нее рукой. — Вы всѣ себя такими считаете… Вамъ это мужья внушаютъ… Потому что ихъ мужская самовлюбленность и тщеславіе не могутъ допустить, чтобъ ихъ жены, — женщины, ихъ выбравшія и т. д. — были посредственностями… Нѣтъ ума и талантовъ?.. Пусть!.. За то всѣ добродѣтели на лицо!..
— Значитъ, по вашему, самое лучшее — отстраниться?
— Да… это, пожалуй, честнѣе…
— Бросьте спорить, Ольга Павловна!.. все равно не столкуетесь съ нею…
— Нѣтъ, мнѣ интересно, что же Лизавета Антоновна предлагаетъ взамѣнъ?
— Софья Сергѣевна… Мы кончили, — сказалъ хозяинъ, отворяя дверь.
Софья Сергѣевна вскочила горошкомъ, чего никакъ нельзя было ожидать отъ ея комплекціи, — и такъ стремительно ринулась въ кухню, что не дослушала, когда, наконецъ, по мнѣнію Семеновой наступитъ золотой вѣкъ.
X.
правитьЭффектъ провансаля вышелъ необычайный. Анна Денисовна не сдавалась на клятвы хозяйки, что этотъ соусъ она дѣлала сама.
— Вы мнѣ скажите только, въ какомъ ресторанѣ заказывали и сколько заплатили повару?.. — злобно настаивала она.
Призвали въ свидѣтели и кухарку, и горничную, и Фроську. Та, закрывъ ротъ фартукомъ, хихикала и, глядя исподлобья на инженершу, твердила:
— Съ мѣста не сойти, коли вру!.. Сами барыня дѣлали!..
Дамы улыбались, довольныя посрамленіемъ инженерши, и подбивали хозяйку вызвать еще свидѣтелей.
Анна Денисовна отъ волненія была фіолетовая. Она съ презрѣніемъ отвернулась отъ «свидѣтелей», показала спину дамамъ и объявила, что повѣритъ только тогда, когда Софья Сергѣевна приготовитъ ей провансаль въ ея собственной Халчевской столовой. Это выходило прямо-таки грубо. Но Софья Сергѣевна была такъ опьянена своимъ торжествомъ, что пропустила это мимо ушей.
— Съ удовольствіемъ, Анна Денисовна!.. — сочнымъ звукомъ сказала она.
— Ай-да барыня!.. — слышалось со всѣхъ сторонъ. — Вотъ такъ хозяйка у васъ, Петръ Николаевичъ!..
— Ублажаютъ васъ соусами, небось?..
— И счастливчикъ-вы, батенька!.. А вотъ моя и говядины толкомъ купить не умѣетъ…
Софья Сергѣевна сіяла, какъ именинница. А Петръ Николаевичъ, блѣдный и постарѣвшій какъ-то сразу, кривился нервно, стараясь улыбаться и быть любезнымъ…
— Скорѣй бы уходили!.. Скорѣй бы конецъ!.. — думалъ онъ, чувствуя, что изнемогаетъ.
Наконецъ, дверь хлопнула за послѣднимъ гостемъ.
Алчная нянька, переругиваясь съ Ольгой изъ-за «чаевъ», повѣсила на пустую вѣшалку господскія шубы, спрятанныя на время въ дѣтской…
Послѣдніе огни погасли… Комнаты опустѣли. Домъ уснулъ
Пробило четыре.
Софья Сергѣевна проснулась.
Сухія, горячія руки разметавшагося мужа задѣли ее по лицу и заставили испуганно приподняться. Сидя въ темнотѣ, съ заплетенной на ночь косой, въ одной рубашкѣ и кофтѣ, обхвативъ руками колѣни, она теперь съ ужасомъ вслушивалась въ стоны и отрывистый бредъ больного.
Горячія руки словно жгли ее. Отъ всего худого тѣла, распростертаго безпомощно подлѣ, на сбившейся простынѣ, такъ и шелъ жаръ, томившій Петра Николаевича.
«Инфлуенца, что-ли?.. Доктора?.. Или подождать до утра?.. А что если это тифъ?.. Если»…
Зубы ея застучали.
Она встала, надѣла юбку и залегла свѣчу. Одну минуту ей хотѣлось разбудить Ольгу и послать ее за докторомъ. Но за какимъ?.. Петръ Николаевичъ никогда не лѣчился… Да и не хворалъ никогда… только хирѣлъ…
Ну приведетъ Ольга какого-нибудь заспаннаго неуча… Заплати ему красненькую… А онъ ничего не разберетъ, съ видомъ дельфійскаго оракула пропишетъ салицилу на двугривенный, глубокомысленно промычитъ. А еще, пожалуй, обругается… — Что, скажетъ, вы раньше думали?.. До пяти утра?.. Гдѣ вы были?.. Что отвѣтить?.. Гости сидѣли… Не замѣтили за гостями… Надо было кормить ужиномъ, провансалемѣ удивить міръ…
Софья Сергѣевна хрустнула пальцами и безпомощно сѣла на кушетку. Она совсѣмъ растерялась.
Или подождать до семи?.. до разсвѣта?..
Пробило пять. А она все сидѣла, свѣсивъ остывшія ноги, кутаясь въ теплую шаль и чего-то выжидая… На нее напало странное душевное оцѣпенѣніе. Передъ ней всплывало фіолетовое лицо Анны Денисовны, глупая ухмыляющаяся рожица Фроськи…
«Носъ утереть Аннѣ Денисовнѣ» — словно крикнулъ ей въ уши голосъ Семеновой… Да, глупо какъ!.. Семьдесятъ пять рублей брошено въ одинъ вечеръ… Ее же теперь осуждаютъ за безумныя траты… А вотъ сейчасъ гдѣ взять, если что серьезное?.. Аптека, докторъ… какъ вода плывутъ деньги въ такое время… Боже мой!.. Зачѣмъ?.. Зачѣмъ?..
Жгучее чувство жалости, раскаянія и стыда все росло, разъ проснувшись. И какъ это часто бываетъ въ жизни, — теперь, когда она почувствовала себя одинокой, безпомощной и несчастной, — въ виду неожиданно грянувшей бѣды, — она съ удивленіемъ припоминала всѣ свои заблужденія, видѣла тщету и мелочность своихъ стремленій… При свѣтѣ вспыхнувшей совѣсти она читала эту повѣсть жизни своей за послѣднія десять лѣтъ — и ей становилось жутко… Сквозь туманъ сознанія мерцали какіе-то выводы, — грустные, тревожные… Вѣдь не того хотѣла она когда-то въ дѣвушкахъ… И въ Петрѣ Николаевичѣ — говорила Анна еще — искорка горѣла, когда онъ университетъ кончалъ… Какъ же это теперь такъ — вдругъ ничего… изъ стараго?.. Куда ушло? Когда?..
Мысли путались.
Мысли опять бѣжали назадъ… казалось, къ недалекому прошлому… И вспоминался ей молодой Петръ Николаевичъ, — румяный, здоровый, съ блескомъ въ глазахъ, съ громкимъ смѣхомъ… Сколько лѣтъ его смѣха не слышно!..
И носъ у него былъ даже словно другой, круглый… не заостренный, какъ теперь… А она сама — тоненькая, бѣленькая!..
У нея задрожали губы.
«Тучныя египетскія коровы»… вдругъ прозвенѣлъ слезой бѣшенства голосъ мужа… Вся картина утренней ссоры по ассоціаціи всплыла въ памяти. — «Пришли и сожрали мужей»… Господи!.. да неужели такъ?.. Неужели изъ-за меня?.. Но вѣдь дѣти же… Для нихъ вѣдь все… — шептала она, цѣпляясь за эту мысль, чтобъ оправдать себя передъ кѣмъ-то, кто въ этой ночной тишинѣ обвинялъ ее за скомканную жизнь мужа.
Она не замѣтила, какъ задремала, уронивъ на грудь голову.
Вдругъ ее словно толкнули.
Въ столовой пробило половину шестого. Свѣча трещала на столѣ. Изъ-за перегородки слышалось тяжелое, короткое дыханіе, какъ бы свистъ, вырывавшійся изъ легкихъ.
Вдругъ больной захрипѣлъ и закашлялъ. Она вскочила и бросилась за перегородку.
— Петя… Воды хочешь?..
Она нагнулась. Ей пахнуло въ лицо жаромъ и испорченнымъ дыханьемъ. Онъ стоналъ, не приходя въ себя, и бормоталъ что-то… Она разслышала что-то болѣзненное… Анна Денисовна… сдача… Сережкѣ скажи… подъ № 53 бумага переписать… пятнадцать копѣекъ…
«Пять червей»!.. — вдругъ крикнулъ онъ и сѣлъ на постели, вперивъ мутный взоръ въ ситцевую ширму.
— Петя… — робко позвала жена.
Онъ засмѣялся, забормоталъ еще быстрѣе, закашлялся, охнулъ и голова его опять упала въ подушки.
Она сѣла въ ногахъ и тихонько заплакала.
Онъ и простудился-то вчера… Нынче пришелъ больной, голодный… А какъ она его встрѣтила?.. Ѣсть не дала!.. А на кухнѣ чего-чего только не было — для чужихъ?.. А вотъ они всѣ ушли, бросили… она одна… И никому дѣла… А онъ побѣжалъ во вьюгу… Можетъ быть, тамъ-то и простудился?.. Ну, конечно… Господи! Господи!.. Да кто же могъ это думать?..
Она опять не замѣтила, какъ забылась, прислонясь къ рѣзной деревянной спинкѣ кровати. Она была слишкомъ здорова и уравновѣшанна, чтобъ бороться съ мощной потребностью покоя, послѣ такого утомительнаго дня. Она все вздрагивала во снѣ, мычала, стараясь проснуться, чувствуя, что спать нельзя, — но это было выше ея силъ.
Семьдесятъ пять рублей!.. — словно крикнулъ кто ей въ уши.
Она испуганно вскинулась. Онъ — что ли — это сказалъ? Или ей приснилось?
Она протирала глаза. Часы басисто и меланхолично били шесть… А передъ ней опять замелькало усатое лицо инженерши, новое, пестрое блюдо съ провансалемъ… запись на углу стола мѣлкомъ… Двадцать пять рублей… и проѣдено, да выпито столько же… А сервизъ?.. Ахъ!.. — Сердце больно кольнуло. — А шуба-то шуба-то, у Петра!.. Вѣтромъ подбитая… Какъ женился — одна… вытерлась… Все не соберутъ денегъ на новую… Его оттого и прохватило… А въ домѣ-то — лѣзли воспоминанія, — въ домѣ-то сколько дыръ!..
Въ комнатѣ остыло. Видно было, что морозъ крѣпчалъ. Въ трубѣ тихо завывала умиравшая мятель.
— Это ты, Соня… — вдругъ спросилъ Петръ Николаевичъ и поднялъ руку. — Который часъ?
— Петечка… Что съ тобой?..
— Плохо, мать; совсѣмъ плохо… Словно уплываю куда-то, силъ нѣтъ… кружится…
Она всплеснула руками и кинулась будить Ольгу. Сонъ воскочилъ съ нея разомъ. Отъ этихъ простыхъ смиренныхъ словъ «совсѣмъ плохо» — ее всю кинуло въ дрожь.
Заспавшаяся Ольга долго не понимала, чего отъ нея хотятъ.
Заперевъ за ней дверь, хозяйка вернулась въ спальню. Она стояла передъ кроватью, поводя плечомъ и натягивая спавшій теплый платокъ, съ тупымъ, растеряннымъ выраженіемъ въ остановившихся зрачкахъ.
— Сережка, это ты, негодяй?.. — вдругъ шутливо спросилъ Ивановъ.
— Я, Петечка… Я… — сказала Софья Сергѣевна, — и губы ея дрогнули по-дѣтски… Ивановъ бормоталъ что-то, улыбаясь и глядя помимо лица жены. Она съ рѣшимостью натянула платокъ на остывшее плечо и пошла въ гостиную, чтобъ зажечь лампу. Докторъ могъ придти каждую минуту.
Комната носила слѣды ушедшихъ людей. Въ пепельницахъ валялись окурки, корки отъ апельсиновъ. Кресла словно дремали вокругъ раскрытыхъ столовъ, среди тишины и тьмы. Надо было одѣться. Наскоро умываясь и застегивая бумазейную блузу, Софья Сергѣевна строила планы, какъ измѣнить жизнь, чтобы Петръ не надрывался за работой… Эдакъ, дѣйствительно, протянуть не долго!.. Надо сократить расходы. И раньше — помнится — приходили ей въ голову эти благія намѣренія, — но жизнь властно устраняла всѣ сомнѣнія, и по инерціи продолжалось суетливое, полное мелочей и ненужностей существованіе…
«Нѣтъ!.. Теперь грѣшно раздумывать», — говорила она себѣ, расчесывая косу и стараясь побороть жуткое предчувствіе, подымавшееся словно призракъ изъ тайниковъ ея души, — уродливый, блѣдный призракъ, съ оскалившейся мертвой головой.. — Надо дѣйствовать… По новому жить… Но съ чего начать эту ломку?.. Вотъ вопросъ… Съ чего?..
Весь домъ еще спалъ. Въ дѣтской Софья Сергѣевна погасила коптившій ночникъ — эдакая неряха нянька!.. не можетъ фитиля обрѣзать, — поглядѣла на спавшихъ дѣтей, прикрыла одѣяломъ голыя ножки своего любимца, — маленькаго, — и вдругъ спазмъ сдавилъ ей горло.
Она ушла въ гостиную и разрыдалась.
«Сироты… несчастныя сироты»… Вотъ какая мысль пронзила ее, пока она стояла въ дѣтской, и призракъ несчастья, который она гнала отъ себя, вдругъ взвился передъ ней. — Нѣтъ!.. Нѣтъ!.. — въ суевѣрномъ ужасѣ шептала она, стараясь думать о другомъ… объ обѣдѣ… о сапожкахъ Вити, которые нынче принесутъ… — Чья вотъ это рука?.. Какая запись огромная… — Она наклонилась надъ сукномъ, стараясь понять полустершіяся цифры…
«А какой онъ будетъ длинный-длинный… на нашемъ столѣ… На обѣденномъ?.. да, на которомъ вчера ѣли провансаль… Надо будетъ доску лишнюю вставить… Мертвецы всегда вытягиваются»…
«Ахъ, что я!.. Тьфу!.. Тьфу»!..
Она зажмурилась и перекрестилась торопливо и виновато… Но фантазія работала… вызывала передъ ней потрясающую обстановку смерти, похоронъ… лиловый гробъ… Нѣтъ, лучше бѣлый… Испуганныя личики дѣтей въ траурѣ… А у нея-то какъ на грѣхъ — ни одного чернаго платья. Какъ на грѣхъ! Тьфу!.. Тьфу!.. Господи!.. Да что же это я?.. Словно нарочно!
Она вскочила и прошлась, передвинула въ безпорядкѣ разбросанные стулья и опять опустилась въ кресло, у окна. Затаивъ дыханье, задерживая слезы, она глядѣла передъ собой широко открытыми глазами, — и опять видѣла панихиду, лицо мужа въ гробу… такое худое… съ обострившимися чертами… слышала заунывный напѣвъ: «со святыми упокой»… Слезы брызнули изъ ея глазъ.
А вотъ эта минута на кладбищѣ… когда стучитъ земля по деревянной крышкѣ! А эта минута, когда она вернется сюда… вотъ въ эту гостиную, по этой лѣстницѣ…
— Господи… Господи!.. — пролепетала она, тоскливо озираясь, не въ силахъ справиться съ мыслями…
Вотъ она вдова… Конченъ раздирающій душу обрядъ… Всѣ ушли… даже Лиза… Настала ночь… Она одна вонъ тамъ… въ спальнѣ… А тотъ, кто всю жизнь работалъ для нея, не покладая рукъ… этотъ «идеальный батракъ» (вспомнилась и больно кольнула ядовитая фраза Анны Ельниковой) онъ — трупъ, зарытый землей… а она, — одна… состарившаяся, опустившаяся, никому ненужная, немилая… Одна…
Она плакала, положивъ голову на столикъ. Ей было жаль себя, жаль мужа… Слезы перешли въ рыданія…
Вдругъ у нея захватило дыханіе и слезы остановились. Не одна… Въ томъ-то и ужасъ весь, что не одна… А пятеро дѣтей?.. Пять ртовъ, которые требуютъ пищи?.. А воспитать? Въ люди вывести?.. Какъ?.. Одной, безъ чужой помощи?.. Чѣмъ же она заработаетъ?.. Это смѣшно.. Она все перезабыла, что и знала… Наука, какъ и жизнь, ушла впередъ… Поди-ка, догони!.. Да и что достанешь уроками?..
Краска стыда залила ей лицо, когда она вспомнила, какъ на-дняхъ хладнокровно предлагала барышнѣ пятнадцать рублей за полдня ежедневныхъ занятій… какъ платила двѣнадцать рублей студенту. И барышня согласилась… хотя кончила съ медалью… Но плата сбита до-нельзя… Всѣ это говорятъ… Чѣмъ же жить тогда?.. Вѣдь это на улицѣ съ дѣтьми остаться… Ремеслу что-ли научиться?.. Какому?.. Да и легко сказать — трудиться!.. Лѣтъ пятнадцать назадъ, въ гувернанткахъ, — трудъ опостылѣлъ и когда Петръ Николаевичъ сдѣлалъ ей предложеніе, — первой мыслью было: ну, слава Богу!.. Отдохну… Вотъ и отдохнула!.. Разжирѣла, разлѣнилась… Сколько привычекъ!..
— А дѣти-то чѣмъ виноваты?.. — съ новымъ приливомъ отчаянія спросила она себя. — И что же это за ужасъ, что со смертью отца семья выбрасывается на улицу?.. боже мой!.. Да развѣ я думала объ этомъ, выходя замужъ?.. Она оглядывалась растерянно кругомъ, среди этого внезапнаго крушенія всего, чѣмъ она жила, чѣмъ была сильна…
Хоть бы докторъ скорѣй!.. Хоть бы разсвѣтъ!..
Лампа гасла на столѣ и слабо булькала. А въ окно крался разсвѣтъ… И какъ эти первые, призрачные лучи зарождающагося дня входили въ комнату, робко борясь съ тьмой, но постепенно поглощая ее, такъ въ измученную душу этой женщины тихо входила надежда, жажда покоя и забвенья.
«Можетъ быть, обойдется?.. Пустяки»?..
Въ кухнѣ стукнуло что-то. Внизу, гдѣ-то далеко, въ чужой квартирѣ гулко хлопнула дверь. Домъ просыпался. Замершая на время жизнь давала себя знать какими-то смутными звуками, таинственнымъ, неяснымъ шорохомъ. А въ ушахъ, словно тревожный призывъ набата, звучалъ голосъ Семеновой: — «черезъ пятьдесятъ лѣтъ такія барыни, какъ ты, будутъ уже анахронизмомъ»…
Она вспоминала… и ей такъ ясно представились ея давно забытыя ощущенія ранней юности… Вставать до разсвѣта, вотъ въ такой мглѣ, дрожа отъ холода… бѣжать подъ дождемъ или въ мятель на урокъ… трепетать за завтрашній день, когда случай можетъ отнять даже этотъ жалкій заработокъ… Нервное напряженіе, зубныя боли, вынужденныя улыбки, унизительныя просьбы… О, жутко!.. жутко… Стоитъ ли жить?
Она вскочила. «Что это»?
Она ясно разслышала кашель мужа… такое особенное, «сознательное» откашливаніе. Она кинулась въ спальню и у двери услыхала, какъ Петръ Николаевичъ чиркаетъ спичкой, зажигая папиросу.
— Ну что, Pierre… какъ?.. — трепетнымъ отъ радости голосомъ спросила она.
Онъ страшно осунулся, но глядѣлъ сознательно.
— Да ничего… ночью было скверно, кажется… Навѣрно инфлуенца… Дай-ко рубашку перемѣнить!..
— Неужели вспотѣлъ?
— Весь мокрый… Что это ты поднялась такъ рано?
— Слава Богу… слава Богу! — нѣжно и радостно лепетала Софья Сергѣевна, наклоняясь надъ комодомъ.
Въ передней раздался звонокъ доктора.
Съ недѣлю Ивановъ прожилъ, какъ именинникъ, встрѣчая дома небывалую заботу и комфортъ, видя давно забытую ласку. Сначала онъ сердился на доктора, запрещавшаго выходить на службу, и на жену, спрятавшую его шубу и ботики (въ сундукъ, подъ замокъ), — кричалъ, что уйдетъ и такъ, что его выгонятъ отовсюду… Наконецъ, смирился и лежалъ покорно на кушеткѣ, въ старенькомъ халатѣ и шлепанцахъ, съ книгой, среди полной тишины. Жена ходила на цыпочкахъ и шикала на дѣтей. Ему покупали рябчиковъ и мармеладу. Даже стирку — которой онъ не выносилъ, — отмѣнили и все бѣлье отдали прачкѣ.
— А хорошо иногда поболѣть, — говорилъ онъ женѣ, кротко улыбаясь.
А она, вся какая-то затихшая, важная, матерински любящая, съ безконечнымъ вязанымъ одѣяломъ въ рукахъ (она вязала его шесть лѣтъ) сидѣла подлѣ, двигалась безшумно, и все обдумывала, какъ начать жизнь по новому, какіе расходы сократить?.. Какъ облегчить бѣдному Pierr’у его «батрацкую долю»?
Съ Лизой надо поговорить… съ мужемъ посовѣтоваться… растерянно думала она, не зная, за что собственно взяться, съ какого конца начинать.
— Пустое, мать!.. — какъ-то безнадежно заявилъ мужъ, когда она съ таинственнымъ, значительнымъ выраженіемъ въ глазахъ, посвятила его въ свои планы, — и даже рукой махнулъ.
— Ну вотъ, Петръ, выдумалъ!.. Почему это пустое?.. — обидѣлась она, полная самыхъ благихъ стремленій.
Но… прошла недѣля, прошла инфлуэнца… страхи забылись, память объ этой жуткой ночи поблѣднѣла и жизнь пошла опять по старой колеѣ…
А Петръ Николаевичъ, какъ это ни странно, любилъ вспоминать объ этой ночи, — о той минутѣ, когда онъ очнулся другъ, увидалъ эту зажженную свѣчу… разслыхалъ необычные шаги жены въ гостиной и подумалъ, что умираетъ… Какое это было странное и важное чувство, непохожее ни на что!.. Такое холодное и чистое… Жена плакала, но это казалось мелкимъ… Ну что жъ?.. Ну что жъ?.. — говорилъ онъ себѣ — и она умретъ когда-нибудь… Всѣ умремъ… И совсѣмъ не страшно… Надо только понять… и примириться… Смерть — это покой… Какъ хочется поспать!..
Вотъ эта именно жажда покоя, это радостное ощущеніе его близости, — вотъ что было хорошо и необыкновенно… Не думать о кредиторахъ, о начальствѣ, о дѣтскихъ докторахъ… не мучиться заботой гдѣ перехватить деньжонокъ на дачу… Все забыть, словомъ, все… — и только лежать и спать, спать — безъ грезъ и пробужденья…
Петръ Николаевичъ думалъ, что когда-нибудь придетъ его часъ… Но сумѣетъ ли онъ встрѣтить тогда смерть, какъ друга?.. Сумѣетъ ли смириться, побѣдить животный страхъ и быть готовымъ — какъ въ ту ночь?
Пожалуй, бояться будешь?..
Ахъ, жаль, жаль!..
Онъ вспомнилъ странное чувство, съ которымъ разъ какъ-то провожалъ глазами покойника въ гробу, на улицѣ.
— Вотъ этотъ избралъ благую долю, — казалось, говорилъ его взглядъ. — Ему ничего не страшно…
Неужели онъ завидовалъ?
Кажется, да…