*298. Вечера на Карповкѣ. Часть первая. Изданіе второе. Санктпетербургъ. 1838. Въ типографіи Александра Смирдина. 321. (8).
Вечера на Карповкѣ. Часть вторая. Санктпетербургъ. Въ типографіи Александра Смирдина. 478. (8) 18).
Первая часть этихъ «Вечеровъ» вышла въ прошломъ году, а въ нынѣшнемъ издана вторымъ изданіемъ; вторая вышла только въ нынѣшнемъ году, и теперь едва-ли въ какой книжной лавкѣ можно найдти ее. Успѣхъ необыкновенный и — надо сказать правду — очень и очень не незаслуженный!
«Вечера на Карповкѣ» служатъ лучшимъ доказательствомъ, что можно писать прекрасные романы и повѣсти, не имѣя отъ природы дара творчества, или, другими словами, что не-художественные романы и повѣсти могутъ нравиться и имѣть свою относительную цѣну, свое относительное достоинство, тогда-какъ всякой другой родъ поэтической дѣятельности, не запечатлѣнный печатію творческаго генія, не пользуется никакимъ успѣхомъ, даже мгновеннымъ, въ обществѣ, въ которомъ эстетическое образованіе достигло уже извѣстной степени развитія. И это очень естественно: лирическая поэзія попреимуществу есть поэзія изящной формы, драма требуетъ полной конкретности характеровъ; но въ романѣ и въ повѣсти (не-художественныхъ) все это требуется только въ извѣстной степени и даже можетъ замѣняться вѣрностію дѣйствительности, какъ копіи оригиналу, разсказомъ самимъ-по-себѣ, внѣ художественнаго значенія. Прибавьте къ этому опытность романиста или нувеллиста — плодъ долговременной жизни; его душу, доступную увлеченію всѣмъ прекраснымъ жизни, поэтическій слогъ, его живыя воспоминанія, умныя разсужденія о томъ и о другомъ, — и тогда результатомъ вашего чтенія такого романа, или такихъ повѣстей будетъ такое сужденіе: «Тутъ нѣтъ поэзіи, но есть жизнь, есть душа, чувство, умъ; тутъ нѣтъ общаго и цѣлаго, условливающаго необходимость каждой своей частности, каждой своей черты, но многое высказано вѣрно и истинно; я не нашелъ въ этомъ произведеніи художественности, но прочелъ его съ наслажденіемъ и всегда былъ-бы радъ занимать мои досуги такимъ чтеніемъ».
Къ повѣстямъ такого-то рода принадлежатъ «Вечера на Карповкѣ». Мало книгъ, которыя мы прочли нынѣшній годъ пообязанности, доставили намъ столько удовольствія, какъ эти «Вечера». Чего вамъ угодно? — Тутъ есть все, чего требуетъ образованный досугъ читателя. Хотите наблюденій надъ ходомъ нашего общества, вѣрныхъ замѣтокъ о его прошедшемъ и настоящемъ состояніи? — Читайте —
Въ старые годы жизнь деревенскихъ помѣщиковъ была не то что нынѣ. Теперь молодой баринъ, женясь и порастратившись въ столицѣ и путешествіяхъ, берется за умъ, удаляется въ деревню, дѣлается агрономомъ, вводить пятипольное хозяйство, сѣетъ клеверъ, и разсчитываетъ каждую копейку. Онъ строитъ небольшой, красивый домикъ, раскидываетъ англійскій садъ по муравчатому лугу; въ залѣ у него поставлена богатая рояль съ партиціями Россини и Мейербера; но столамъ разбросаны журналы: лѣсной, земледѣльческій и пр.; папки съ гравюрами, traité de l’economie politique, или de la philosophie; въ сосѣднемъ кабинетѣ огромная библіотека въ готическомъ вкусѣ; двѣ, три служанки во всемъ домѣ, считая тутъ служанку и ключницу; отличный поваръ, часто нанятой, и два, три служителя — вотъ весь верхній штатъ. На дворѣ все чисто; службы всѣ съ иголочки; въ мастерскихъ видите новые плуги, бороны, молотильни, со скотнаго двора приводятъ на цѣпи, передъ окна, похвастаться передъ рѣдкимъ гостемъ, колмогорскаго быка съ кудрявымъ лбомъ и атласною шерстью. Все чисто, все блеститъ, какъ на англійской фермѣ. Кухня не уступаете голландской въ чистотѣ, хозяинъ вездѣ самъ, все видитъ, всѣмъ занимается; мужикъ охаетъ, но начинаетъ видѣть пользу улучшеній. Есть и прикащикъ и дворецкій, но господскій глазъ и надъ ними; хозяйка, въ свою очередь, также занята дѣтьми, чистотою комнатъ, оранжереею, цвѣтами. Въ домѣ не видно бронзъ, ни богатаго фарфора; но изящество и вкусъ уборовъ, но лучшія вина столѣ и лакомый обѣдъ напоминаютъ избалованность петербургскаго денди и утонченную роскошь столицы; а цвѣты, эти безотвѣтныя друзья печальнаго затворника, обращаютъ въ рай свѣтленькій домикъ въ которомъ прихотливая рука хозяйки-затворницы собрала произведенiя всѣхъ странъ и климатовъ.
Но въ этихъ садахъ, въ этомъ игрушкѣ-домикѣ пусто, тихо. Сосѣди проѣзжаютъ мимо, выглядывая съ любопытствомъ изъ коляски на зеленую живую ограду элизіума, для нихъ затвореннаго. Собравшись на именинномъ обѣдѣ у гоpодничаго, или испpавника, толкуютъ о пріѣзжемъ, говоря, что онъ гордъ, спѣсивъ; смѣются надъ его затѣями, хотя засѣдатель и увѣряетъ, что онъ ласковъ и обходителенъ, и что у него рожь молотится кругомъ самъ-десятъ, тогда какъ у сосѣдей на лучшихъ десятинахъ едва-ли самъ-семъ. Дамы, случайно встрѣтивъ въ полѣ статнаго молодаго человѣка, верхомъ на англійскомъ ворономъ конѣ, умираютъ отъ желаніи видѣть его въ обществѣ, наконецъ встрѣчаются на вечерѣ предводителя, и тутъ-то начинается бѣда! Весь дамскій соборъ поднимается на гордеца и предаеть его анаѳемѣ: онъ гордъ, онъ важничаетъ, онъ много думаетъ о себѣ! Мы видали графовъ и князей! Ахъ, князь С….! какъ онъ милъ! Ахъ, графъ В…..! онъ прелесть какъ любезенъ, а ужъ вѣрно бывали въ лучшемъ обществѣ. А этотъ, Богъ знаетъ что такое? Что за манеры, что за тонъ! Тутъ двѣ имъ избранныя, то-есть, удостоенныя гостемъ особеннаго вниманія, берутъ его сторону; по ихъ мнѣнію, онъ и милъ, и хорошъ, и совершенно свѣтскій, лучшаго тона человѣкъ. Но послѣ этого быть бѣдѣ имъ! Онѣ остаются въ подозрѣніи, и если случится, что одна изъ защитницъ пріѣзжаго побываетъ въ его элизіумѣ — горе ей! Шаги ея, всѣ движенія, замѣчены, и если, можетъ быть, не скажутъ изъ самолюбія, а ужъ вѣрно подумаютъ: заспѣсивилась, горда стала! Да простятъ мнѣ добрые наши провинціалы! Я не думаю огорчать ихъ; не у нихъ однихъ ведется такъ, и въ большомъ свѣтѣ бываетъ все то-же! Часто бранять вельможу, терзаютъ имя свѣтской красавицы, до небесъ превозносятъ другую; разсмотрите ближе: вельможа обошелъ насъ поклономъ, красавица блеститъ слишкомъ ярко и затмеваетъ насъ собою; другая умѣла польстить нашему самолюбію: лесть — мелкая пыль, которою туманитъ глаза, если они слишкомъ слабы, чтобы переносить чужой блескъ. Повѣрьте мнѣ: люди вездѣ одни и тѣ-же, черты грубѣе — вотъ вся разница.
Но это отдалило меня отъ моего предмета: я хотѣлъ сказать, что встарину образъ жизни помѣщиковъ былъ со всѣмъ не таковъ какъ теперь: тогда черта, отдѣляющая богатое дворянство отъ бѣднаго, состояла болѣе въ наружныхъ формахъ, чѣмъ въ сущности. Теперь помѣщикъ живетъ въ деревнѣ единственно по необходимости и при малѣйшей возможности ѣдетъ самъ, или посылаетъ дѣтей въ столицу. Тамъ онъ нечувствительно оставляете прежнія понятія, сообразуясь съ новыми, общепринятыми; образъ его жизни, образъ мыслей измѣняются; онъ воспитываетъ дѣтей не такъ ужь, какъ воспитаны дѣти его сосѣда, и возвращаясь въ деревню, онъ приносить съ собою нравы и привычки столичнаго жителя и европейской образованности, между-тѣмъ какъ сосѣдъ его, никогда не оставляя деревни, подвинулся очень мало впередъ съ точки, на которой былъ за тридцать лѣтъ передъ тѣмъ, не многое измѣнилъ въ нравахъ и понятіяхъ своихъ. У насъ столичная жизнь шагаетъ быстро впередъ и стала на ряду съ обще-европейскою, тогда-какъ провинціяльная, тихонько, трухъ-трухъ шажкомъ бредетъ за нею, и хотя обрила бороду и не подставляетъ, какъ прежде, спины богатому сосѣду, понимая достоинство человѣка, но еще не умѣетъ, какъ въ столицѣ, носить волосы вкружокъ и толковать о національности, одѣвшись по французскому или англійскому журналу. И потому, столичный житель, неволею возвратясь въ деревню, гдѣ жили отцы и дѣды его, не можетъ постигнуть, что можетъ быть общаго между нимъ и потомками прежнихъ собесѣдниковъ его отца и дѣда; столичная дама скажетъ: меня здѣсь не поймутъ,! — и ни тотъ, ни другая не захотятъ сблизиться съ сосѣдями. Не такъ было встарину, образъ жизни, понятія, воспитаніе, — все было одинаково между богатымъ и бѣднымъ помѣщикомъ; различіе было въ томъ, что не составляло непремѣннаго условія быта ихъ — въ богатствѣ, такъ-что при перемѣнѣ обстоятельствъ, оно изчезало, не оставляя никакихъ слѣдовъ. Если богатый почиталъ себя вправѣ унижать или оскорблять бѣднаго, тотъ, въ свою очередь, пользовался имъ противъ тѣхъ, которые были бѣднѣе его. Онъ ниже богача, но, по понятію общественному, они были одинаковы, слѣдственно, тамъ, гдѣ не сталкивались ихъ выгоды, или гдѣ самолюбіе оставалось всторонѣ, они могли быть совершенно равными, между-тѣмъ-какъ теперь это невозможно. Теперь бѣднаго сосѣда не оскорбятъ грубостію, не унизятъ словомъ, примутъ его съ вѣжливостію, можетъ-быть, излишнею, по станутъ говорить съ нимъ только о предметахъ, не выходящихъ изъ тѣснаго круга понятій его и эта вѣжливость, этотъ разговоръ, напомнятъ ему болѣе, чѣмъ старинная грубость, различіе между имъ и хозяиномъ, различіе, состоящее не въ случайныхъ условіяхъ общества, но въ понятіяхъ и образованіи. Вотъ почему сближенія между обоими труднѣе, чѣмъ прежде- Съ одной стороны — мысль о превосходствѣ, съ другой — оскорбленное самолюбіе, полагаютъ тому преграды. Но пускай-бы сталкивались почаще: жизнь провинціальная отъ того развилась-бы быстрѣе.
Встарину домъ богатаго помѣщика былъ сборнымъ мѣстомъ сосѣдей, они пріѣзжали съ женами и дѣтьми, жили по нѣскольку дней, и потомъ хозяинъ съ домашними и со всѣми гостями отправлялся къ другому; веселился тамъ, пилъ, ѣлъ, охотился, и забравши хозяина и гостей его и своихъ, всѣ вмѣстѣ ѣхали къ третьему и такъ дѣлали кругъ, возвращаясь опять туда, откуда выѣхали. Домъ богатаго помѣщика, покойный, со множествомъ комнатъ, сѣней, переходовъ, кладовыхъ и флигелей, былъ всегда наполненъ народомъ; особенная слобода занималась дворнею, охотничій дворъ выстроенъ и содержанъ царски. Народъ оборванныхъ конюховъ, псарей, лакеевъ, поваровъ роился на дворахъ; дѣвичьи наполнены кружевными подушками и пяльцами, за которыми безчисленное множество горничныхъ, въ домотканныхъ платьяхъ, часто босикомъ, плетутъ и шьютъ неусыпно. Не заглядывайте въ кухню, это сытый столъ хозяина не очень взмилится! Барыня взыскиваетъ уроки съ горничныхъ, но вѣрно не унизится до того, чтобы заглянуть въ кухню! Фи! — Баринъ цѣлый день порскаетъ за зайцами съ толпою гостей и псареи, платить сотнями за гончую; конскій заводъ его славится красотою породы; шуты, карлы, скороходы, каждый день открытый столь для сосѣдей — но не ищите утонченнаго вкуса въ домѣ: лакеи его часто въ домотканныхъ сертукахъ, мебель, комнатные уборы — все домашняго издѣлія и вѣрно хуже, чѣмъ теперь у самаго бѣднаго помѣщика: домъ какъ полная чаша, всего раздолье, разливанное море, но провизіи идутъ со скотнаго двора, а медъ и пиво замѣняютъ дорогія вина, въ анбарахъ сусѣки ломятся подъ хлѣбомъ, на гумнахъ, ржанаго и яроваго въ скирдахъ видимо-невидимо! а поля обработываются какъ было при дѣдахъ, и Боже сохрани отъ новизны! — это ересь. Хозяинъ любитъ гостей; онъ утромъ толкуетъ съ прикащикомъ, творитъ судъ и расправу, онъ не врагъ правежа и тому подобнаго; вполдень отдыхаетъ послѣ сытнаго обѣда, а вечеромъ когда булавочка заберется въ голову, дворня въ залу; пѣвчіе вбродъ и Яшка или Ванька, подбоченясь, разстилаются вприсядку, между-тѣмъ-какъ дородная Груня плыветъ павою и пожимаетъ атласистымъ плечикомъ и хоръ реветъ
И восхищенный баринъ велитъ подносить отличившимся по стакану домашней водки или браги. Барыни стыдились заниматься работами; выѣзжали не иначе какъ съ большою свитою, рядились, танцовали важно минуэты, и подъ веселый часъ, иногда, послѣ ужина, на имянинномъ пиру, прекраcнaя пройдетъ и Русскую — но тогда ужь и старики закричатъ: камаринскую!
Спрашиваю васъ: можно-ли все это заставить проговорить дѣйствующее лицо въ драмѣ или комедіи, или даже водевилѣ; а между тѣмъ не отличается-ли все это тонкою наблюдательностію, вѣрностію взгляда. оригинальностію выраженія, игривостію колорита? Теперь не хотите-ли отрывка въ другомъ родѣ — выраженія чувствъ, откровеній, тайнъ человѣческаго сердца, поэтической теплоты выраженія? Читайте: вотъ дѣвушка — сирота, получившая отъ природы душу живу, но лишенная ею того, безъ чего женщина не имѣетъ значенія женщины — лишенная красоты и даже наказанная ею безобразіемъ; она живетъ въ княжескомъ домѣ; князь къ ней внимателенъ, княгиня ее любитъ, княжна, ея сверстница, почитаетъ ее своимъ другомъ и сестрою. Положеніе очень обыкновенное, очень простое; всякой можетъ на досугѣ выдумать тысячи такихъ положеній, но не многіе умѣютъ ими пользоваться, чтобы выказать a propos столько живыхъ задушевныхъ мыслей, согрѣтыхъ всѣмъ жаромъ чувства, всею поэзіею выраженія, какъ авторъ «Вечеровъ на Карповкѣ». Читайте —
Съ дѣтскихъ лѣтъ, едва еще научась понимать, она привыкла слышать отъ матери: Дурнушка моя, ты не красива, моя дурнушка; тебѣ нечего дѣлать въ свѣтѣ; ты будешь монахинею. Въ играхъ дѣвочка часто накидывала покрывало на лицо, представляя игуменью въ кругу также покрытыхъ подружекъ, и спрашивала мать свою: теперь не видно, что я дурна? Когда ласкали хорошенькихъ сверстницъ ея, оставляй безъ вниманія, безъ привѣтливаго слова дурнушку, она не огорчалась тѣмъ. сердце ея матери замѣняло для нея вселенную; въ немъ жила она царицею, что ей было до другихъ? оно окружало ее цѣлымъ міромъ волшебства материнской любви. Но ея не стало, доброй матери. Волшебная стѣна любви, отдѣлявшая отъ другихъ бѣдное дитя, рушилась; она осталась одна, и пустыня окружила ее. Все было чуждо ей, къ чему ни простирала она руки: все было холодно, какъ мраморъ, или сжималось съ чувствомъ непріязни, какъ чувствительная мимоза. Ей, которая привыкла жить любовію, какъ было ей существовать безъ необходимой стихіи въ мірѣ, гдѣ не свѣтилъ для нея ни одинъ лучъ ея? Въ домѣ князя З*** она нашла Софью, безпечную, веселую; Софья играла жизнію и не имѣла времени привязаться къ чему-нибудь сильно. Любовь — религія сердца чтобъ укорениться, достигнуть своего развитія, какъ религія, требуетъ она нѣкотораго сосредоточиванія мысли, солидности. Легкомысленность сдуваетъ сѣмена ея, какъ весенній вѣтерокъ; разсѣянность разноситъ ихъ въ разныя стороны, какъ легкокрылыя ласточки неприкрытый рачительной рукою посѣвъ земледѣльца. Но дѣти сдружились, и Софья сдѣлалась идоломъ Маріи. Сиротку ласкала и княгиня, и князь. Но была-ли это любовь матери? Сравнивайте живительный лучъ южнаго солнца съ искусственнымъ жаромъ теплицы! Марія не смѣла объяснить разницы, но сердце ея чувствовало ей, и нерѣдко одинокая слеза катилась по блѣдной щекѣ дѣвочки; когда рука княгини ласкала розовое личико веселой Софьи, она стояла подлѣ тихо, молча, часто съ грустною улыбкою; но когда княгиня примѣтивъ ея, удѣляла ей поцѣлуй, или нѣсколько ласковыхъ словъ, грудь ея сжималась болѣе, и милый образъ матери леталъ въ неясныхъ чертахъ передъ нею. Но кому стала-бы она говорить о томъ? Кто захотѣлъ-бы дѣлить печаль бѣднаго дитяти? Чего недоставало Маріи? Она одѣта, какъ Софья, имѣетъ однихъ учителей, одни игры, чего ей надобно еще? Она возрастала, и потребность любви развивалась съ ея чувствомъ, потребность сочувствія, потребность согражданства; она требовала отъ общества свою часть вниманія его, она просила указать ей мѣсто въ кругу ей назначенномъ; по все было безмолвно, холодно вокругъ нея, и ни одинъ голосъ не откликался на призывъ ея. Бывала-ли она въ обществѣ, она видѣла, что всѣ искали подругъ ея, говорили съ ними, о чемъ? о вздорѣ. Онѣ улыбались, отвѣчали вздоромъ-же. Развѣ она не могла отвѣчать также? Почему-же не заводятъ съ нею разговора? Она любила музыку, литературу, изучала ихъ прилежно, часто за длиннымъ обѣдомъ, отвѣты ея, мало привычные въ устахъ молодой дѣвушки, заставляли сосѣда ея и послѣ стола, въ гостиной, продолжать начатый разговоръ. Прибѣгала рѣзвая красавица, — Шиллерь и Муръ забывались; спрашивали новопришедшую о цѣнѣ ея шарфа, и Марія напрасно-бы желала возобновить прерванный разговоръ. Она танцовала недурно, несмотря на неловкость, и знала то, но это разумѣется само-собою; и на балѣ, справа, слѣва, она слышала около себя: M-lle me fera-t-elle l’honneur и пр. и пр., и веселыя подруги, иная въ вѣчной ссорѣ съ музыкой, другая живой контрастъ легкой бабочки, третья прекрасный мраморъ душою и тѣломъ — и однако онѣ кружились въ вальсѣ, носились въ мазуркѣ — а она? Она ждала знакомаго, перезнакомаго, какого-нибудь вѣчнаго гостя княгининыхъ залъ… Играла-ли она на фортопьянахъ, — взоръ ея читалъ во взорѣ ея учителя, старичка: «Прелестно, любимица моя, доволенъ тобою!» Иногда даже тихая слеза удовольствія блистала на щекѣ добраго нѣмца и онъ, увлеченный прелестью игры своей любимицы, не думалъ отереть ее. А свѣтъ? — Bravo! ma chere, vous faites des progrès, mais vraiement. Но извѣстно, что одно и то-же слово измѣняетъ смыслъ отъ звука голоса. Радъ видѣть васъ! говорятъ пріятелю, котораго ждали на вистъ; провинціялу, которому обѣщали мѣсто совѣтника въ палатѣ въ Симбирскѣ или Тамбовѣ; дѣвушкѣ, которую любятъ; старушкѣ, которой покровительства ищутъ; знакомцу, которому давно должны извѣстную сумму безъ векселя… Здѣсь vous faites des progrès значило: очень мило для ученицы, очень порядочно, учитесь: по-крайней-мѣрѣ, въ уединеніи, фортопьяны вамъ будутъ отрадою. Играла-ли Софья — она была слабѣе въ музыкѣ; не разъ учитель стучалъ ногою отъ нетерпѣнія впродолженіи уроковъ; уходилъ изъ залы, когда въ обществѣ она начинала играть съ аккомпаниментомъ двухъ скрипокъ; но зала кипитъ восторгомъ! Софья скрываетъ румянецъ довольнаго самолюбія на груди восхищенной матери; отецъ пожимаетъ ей руку, со взоромъ, говорящимъ: вотъ талантъ!.. Пейзажи Маріи были только для картона; портреты Софьи — въ нихъ видѣнъ быль тушь артиста безъ двумысленности! Да развѣ Софья была обижена природою? спросятъ меня. Почему-же ни въ чемъ не имѣла опа успѣховъ? — Совсѣмъ нѣтъ; она выѣла прекраснѣйшія расположенія; но легкіе успѣхи балуютъ, увѣряютъ въ талантѣ, когда еще онъ только начинаетъ развертываться, свѣтская разсѣянность мало оставляетъ времени, и ктому-же, почему учителю не имѣть снисхожденія сдѣлать только тб, чего не дѣлаютъ по недосугу, что могутъ сдѣлать, когда только захотятъ?
Часто съ грустью возвращалась Марія въ свою комнату. Отчего-же эта несправедливость, это несчастіе? думала она; за что гонитъ ее судьба? За что отвергаетъ общество? Однажды, размышляя такимъ образомъ, она стояла передъ зеркаломъ, въ которомъ отражался стоявшій на противоположной стѣнѣ портретъ ея матери, съ задумчивымъ взоромъ, исполненнымъ любви и скорби. Неудовольствіе, досада, придавали непріятное выраженіе лицу Маріи; вдругъ ей показалось, что завѣса, скрывавшая протекшее, приподнялась внезапно передъ глазами ея; она стояла передъ матерью; ей послышался даже голосъ ея, говорившій: «Ты не для свѣта, дурнушка моя». — Дурнушка? — что это значило? Прекрасный образъ Софьи мелькнулъ въ воображеніи ея; зеркало представило сравненіе, она все поняла: она была дурна, сирота, не богата!
Ты не для свѣта! Эти слова не переставали отзываться въ душѣ ея. и воображеніе накинуло на все черный крепъ свой. Не вслушивался-ли кто въ тихій голосъ ея, и проходилъ не отвѣчая: то было отвращеніе къ дурнушкѣ. Разсказывали-ли подруги объ успѣхахъ въ обществѣ: это была насмѣшка надъ незамѣченнымъ существованіемъ ея. Смѣялнсь-ли надъ неловкостью другихъ: это были намеки на недостатки ея. Словомъ, все было въ заговорѣ противъ нея. Мысль о дурнотѣ лица ея преслѣдовала ее ежеминутно. Бѣдная дѣвушка! она не знала обольстительныхъ радостей молодости. Часто, когда подруги ея подбѣгали къ зеркалу, примѣривая новый нарядъ, или набрасывая, шутя, въ красивомъ безпорядкѣ, на голову платочекъ: она задумчиво отходила всторону: онѣ казались ей такъ хороши въ этой невинной забавѣ! А она? — Если Софья рѣзвясь, окружала лице ея, какъ облакомъ, легкимъ газомъ, или обвивала золотымъ снуркомъ ея голову, она боялась взглянуть въ зеркало: мысль, что нарядъ выставляетъ дурноту ея, заставляла ее отворачиваться, или поспѣшно срывать уборъ. Никогда не видали, чтобъ она принимала одно изъ тѣхъ живописныхъ положеній, въ которыхъ женщины любятъ оставаться, какбы неумышленно, зная, что устремленный къ небу, или задумчиво блуждающій въ голубой дали, взоръ, полуоткрытый ротикъ, или небрежное наклоненіе головы, дѣлаютъ ихъ еще привлекательнѣе. Случалось-ли ей, дѣйствительно нечаянно, задумываться, роковая мысль какъ остріе кинжала, пробуждала ее, н лицо ея принимало свое обыкновенное безстрастное выраженіе. Иногда, гуляя въ рощѣ, или по цвѣтнику, когда веселая Софья вплетала въ волосы пучекъ ландышей или розу, Марія срывала цвѣтокъ, подносила руку и уже касалась ею густыхъ локоновъ, и вдругъ опускала ее на колѣна. Не для нея были обольщенія самолюбія! Она не знала наслажденія любоваться собою. О! женщины поймутъ, какъ много это значитъ! Но однѣ-ли женщины?
Въ домѣ князя живетъ Вельскій, молодой лѣкарь. Марія его любитъ, безъ всякой, даже тайной, надежды быть любимой имъ. Вдругъ опа замѣчаетъ, что онъ неравнодушенъ къ ея сіятельной подругѣ, которая съ своей стороны, изъ женскаго тщеславія, какъ будто оказываетъ ему вниманіе.
Маленькое кокетство ея (княжны) начинало безпокоить Марію, оно пробуждало въ душѣ ея что-то въ родѣ ревности. Кчему это? говорила она сама себѣ, Еслибы она любила его, я… я почитала-бы себя счастливою, видя ихъ счастіе; но этого нѣтъ; Софья его не любить. Холодный, равнодушный видъ Вельскаго, постоянно убѣгавшаго Софьи, равно какъ и жалобы княжны на его нечувствительность, успокоивали Марію. Но скоро она стала замѣчать, что Вельскій казался разсѣяннымъ при вечернихъ разговорахъ, часто отвѣчалъ не впопадъ, мрачно ходилъ но комнатѣ, и кресла подлѣ пялецъ оставались по цѣлымъ часамъ праздными. Иногда онъ останавливался въ дверяхъ залы, безмолвно слушая пѣніе Софьи, и вдругъ поспѣшно оставлялъ комнату и не возвращался болѣе во весь вечеръ. Только послѣ Марія видала, какъ онъ бѣгаетъ скорыми шагами но дальней аллеѣ сада или задумчиво сидитъ на берегу рѣки. Однажды, вечеромъ, услыхали въ комнатѣ Вельскаго звуки флейты, и на другой день онъ долженъ быль аккомпанировать Софьѣ. Она находила особенную прелесть въ игрѣ его, увѣряла, что никто такъ не аккомпанируетъ, какъ г-нъ Вельскій, и съ-тѣхъ-поръ прощайте, пріятные вечера! Правда, склонясь на пяльцы, Марія слушала съ упоеніемъ игру его; каждый звукъ, каждая пота отдавалась въ сердцѣ ея; но ревность шептала ей: Не для тебя играетъ онъ, не ты одушевляешь его! Есть необыкновенная прелесть для любящаго сердца въ голосѣ или игрѣ милаго; въ звукахъ слышится душа его; она какъ будто говорить ему, относится къ нему; оно угадываетъ чувствованія ея. Но если это чувство, это вдохновеніе, эта божественная игра для другой? что сравнится съ подобнымъ мученіемъ! Марія испытала его; она выпила, капля-по-каплѣ, всѣ страданія любви нераздѣляемой, неизвѣстной, каждую минуту трепещущей, чтобъ не измѣнить себѣ. Есть что-то унизительное въ любви безнадежной; но она рѣдко знакома женщинамъ, одареннымъ красотою. Чего не сдѣлало первое впечатлѣніе, произведенное ими, то довершаетъ самолюбіе мущины. Невзначай брошенный взглядъ говорить ему, что онъ можетъ быть любимымъ прекраснѣйшею женщиною, предметомъ желанія столь многихъ — и онъ предается ей со всею пылкостію страсти. Но дурная? какая участь ждетъ ее, если проникнуть ея тайну? — Сожалѣніе? О, самая взаимность показалась-бы слишкомъ дорого купленною за подобную цѣну! Нѣтъ, лучше навсегда похоронить въ душѣ и любовь и страданіе и мгновенныя надежды, повременамъ когда-то озарявшія душу Маріи. Не для нея счастіе взаимной любви; по-крайней-мѣрѣ, сожалѣніе не оскорбить сердца ея.
У Маріи есть другъ, Гутенгерцъ, старикъ нѣмецъ, рисовальный учитель, который проникнулъ въ сокровенную тайну ея сердца. Вотъ ея съ нимъ разговоръ, который показываетъ состояніе ея души.
Въ одинъ вечеръ она говорила Гутенгерцу: Такъ, другъ мой, онъ любить ее, нѣтъ болѣе сомнѣнія! Понимаете-ли вы положеніе души моей? Любить и не быть любимой — ужасно, но это несчастіе, не возбуждающее отчаянія: любимый предмета кажется намъ столько превосходящимъ все твореніе, столько высшимъ всего, что мы любимъ его. не смѣя желать взаимности, любимъ, какъ божество, какъ дикій перуанецъ любилъ свое солнце: онъ не осмѣливался желать на себя одного привлечь лучи, животворящіе равно всю природу. Но видѣть, что существо, подобное мнѣ, заставляетъ трепетать сердце его, дѣлается властителемъ его участи; — это сближаетъ насъ съ небомъ, о которомъ мы не смѣли мечтать. Мысль о божествѣ теряется; видишь только человѣка превосходнѣйшаго изъ всѣхъ; воображеніе рисуетъ участь, которая могла-бы быть моею… понимаете-ли вы, что значитъ тогда каждый взоръ, исполненный любви, брошенный имъ на счастливицу, каждое слово, каждое движеніе, весь этотъ гіероглифическій языкъ любви? А ревность? о, ревность искуснѣе всѣхъ Шамполіоновъ въ мірѣ!
Но очки ея не всегда вѣрны, Марія, остерегитесь, сказалъ Гутенгерцъ. Не одни цвѣтущіе луга, не однѣ зеленыя кущи, представляетъ путнику разгоряченная атмосфера аравійскихъ пустынь: fata morgaua береговъ Сициліи, страшныя скалы, темныя ущелія, ужасаютъ также взоръ его. Посмотрите, тамъ, назападѣ, эти разноцвѣтныя массы облаковъ: лучи уже скрывшагося свѣтила даютъ имъ различныя формы, ваше воображеніе придаетъ имъ опредѣленность: видишь то страшныхъ гигантовъ, то вереницы обитателей другаго міра, дружно играющихъ въ пространствѣ эѳира, то дымящіеся волканы. то пару бѣлыхъ лебедей! Прислушайтесь вечеромъ къ смѣшаннымъ звукамъ плещущей волны, вѣтра, играющаго въ листахъ, пли бури, воющей въ разсѣлинахъ, — и вамъ послышатся, то стоны отчаянья тѣней подземныхъ, то сѣтованіе души, нисшедшей на землю, о милыхъ, здѣсь оставленныхъ, то тихіе отголоски незримыхъ арфъ серафимовъ; я говорю вашимъ-же языкомъ, Марія, повторяю слышанное отъ васъ-же: и эта разница происходитъ не отъ звуковъ, или облаковъ. Что они вблизи? Масса тумана, дыма, одинокая нота, отдѣльно взятая изъ стройнаго аккорда. Вѣрьте мнѣ, страсть могущественно правитъ воображеніемъ, а счастіе и несчастіе въ жизни чаще, чѣмъ вы думаете, зависитъ отъ его магическаго прутика.
Можетъ быть, вы и правы, можетъ быть, но вчера… воображеніе-лн мое придало лицу его этотъ восторгъ, это выраженіе нежданной радости при видѣ Софьи? Вы знаете — гроза застала насъ на самомъ концѣ деревни, тамъ гдѣ хижины солдатокъ и вдовъ, помните? Молніи падали змѣйками, громъ гремѣлъ не переставая, дождь капалъ уже крупными каплями и вѣтеръ сбивалъ насъ съ ногъ; мы были подлѣ избушки Катерины. Вы знаете домикъ ея, полувросшій въ землю? Бури и непогоды стащили половину драницъ, которыя служили ему кровлею, одно маленькое волоковое окно пропускаетъ слабый свѣтъ. Богъ знаетъ, какъ живутъ эти люди? Мы вошли къ ней; мнѣ давно знакома эта дорога, и въ темнотѣ я пробралась первая къ двери, отворила ее н остановилась. Катерина, вы, можетъ быть, не знаете, что она упала на камень, расшибла ножную кость, и съ-тѣхъ-поръ нога избита ранами; бѣдная сидѣла на своей кровати, поставя больную ногу на скамьѣ; мальчикъ прикладывалъ перевязки, старшая дочь стояла подлѣ и свѣтила лучиною; двое маленькихъ дѣтей тихонько таскали куски бѣлаго хлѣба изъ корзины, покрытой бѣлымъ полотномъ, и стоявшей на другой скамьѣ. Вельскій былъ тутъ. Еслибы вы видѣли небесное выраженіе лица его! Онъ то давалъ наставленія мальчику, то помогалъ ему, то, держа руку больной, утѣшалъ ее словами надежды и участія! О другъ мой, сколько велико показалось мнѣ въ эту минуту назначеніе врача! Не есть-ли онъ другъ человѣчества, ближайшее подобіе божества, ангела-утѣшителя, скорбящаго объ участи смертнаго! Отъ трона до хижины, вездѣ доступъ его благотворной дѣятельности; но здѣсь, у постели безвѣстной страдалицы, гдѣ бѣдность человѣчества являлась во всемъ ужасѣ своемъ, сколько цѣль его показалась мнѣ возвышенною, священною! Что можетъ сдѣлать богачь золотомъ? Превратить хижину во дворецъ — о, это много! но скажетъ-ли страдальцу: возьми одръ свой и ходи! уврачуетъ-ли хотя одну рану, облегчитъ-ли хотя одно страданіе?…
Гутенгерцъ улыбнулся. Марія, продолжайте; намъ часто случается смотрѣть на картину съ другой стороны… что далѣе? Марія закрыла руками горящее лицо свое, и помолчавъ нѣсколько, продолжала. Онъ не замѣлилъ насъ. Вой бури и раскаты грома заглушали легкій шумъ, произведенный нами. Изъ разговора Вельскаго съ больною узнала я, что корзина ст. провизіею не въ первый разъ принесена имъ. Благословенія, которыми осыпала его Катерина, довѣренность и любовь, съ которыми смотрѣла она на Вельскаго, открывали ясно всю красоту души его. Наконецъ онъ увидалъ насъ… нѣтъ, Софью, которая плакала, смотря на эту сцену. Грудь моя была полна, сердце билось, Гутенгерцъ; но я не плакала, я не умѣю плакать: плачутъ люди, привыкшіе давать волю чувствованіямъ. Слезы — привычка. Надобно было видѣть изумленіе его при видѣ Софьи; радость еще болѣе оживила лице его, блиставшее, состраданіемъ. О, какъ онъ былъ хорошъ: обыкновенная холодность въ обращеніи его съ Софьею исчезла; онъ почти принесъ се на скамью, окутывалъ шалью, согрѣвалъ руки ея, стряхивалъ ручьи воды, текущія съ ея платья. Еслибъ вы видѣли, какой трепетъ пробѣжалъ по всему тѣлу его, о, это было замѣтно по содроганію его! Когда рука его коснулась ея локоновъ… Какое смущеніе овладѣло имъ! Нѣтъ, нѣтъ! онъ любитъ ее, любить! А она… едва понимаетъ она высокость души его! не вѣритъ или не хочетъ вѣрить его чувствамъ! За нами прислали карету; взойдя въ комнату, онъ вдругъ сдѣлался мрачнѣе обыкновеннаго и скоро удалился. Я видѣла его послѣ здѣсь, на террасѣ, окружающей церковь. Онъ сидѣлъ долго за полночь, поддерживая рукою голову. Гроза давно стихла, молнія только изрѣдка сверкала вдалекѣ, мѣсяцъ высоко плылъ въ небѣ, а онъ все былъ тамъ еще…
Марія замолчала. Гутенгерцъ также не говорилъ ни слова, и что могъ онъ сказать! Разсудокъ говорить языкомъ, непонятнымъ страсти. Они сидѣли на скамьѣ, подъ печальною ивою осѣняющею могильный памятникъ матери Маріи, близь церкви, изъ окна которой проливался слабый свѣтъ лампады, чуть теплившіейся передъ образомъ «Моленія о чашѣ»; лучи мѣсяца падали на кресты; скромные памятники поселянъ бѣлѣлись не вдалекѣ. На какомъ языкѣ состраданіе человѣческое или мудрость его могли-бы сказать краснорѣчивѣе то, что такъ выразительно говорили здѣсь и храмъ и убогій крестъ., мраморъ гробницы и безмолвіе ночи?…
Довольно выписокъ; разбирать тоже не будемъ: дѣло слишкомъ ясно говорить само за себя. Это не поэзія, не творчество, гдѣ идея, изчезая въ образѣ, теряетъ свою отвлеченную особность; гдѣ характеры не описываются, но представляются; гдѣ они не абрисы, не очерки, не статуи съ закрытыми глазами, а живыя лица, на которыхъ рѣзко проявляется ихъ индивидуальность — отъ общаго выраженія малѣйшей черты до родимаго пятнушка, если оно есть. Да, это не поэзія, не творчество, — но это краснорѣчіе; это не животворящій языкъ фантазіи, — но это живой языкъ сердца. Это не драма, гдѣ всякое слово необходимо само-по-себѣ и для себя: это опера, гдѣ положеніе создается для музыки, слова сочиняются для мотива. Поставивъ дѣйствующее лицо повѣсти въ извѣстное положеніе, авторъ пользуется этимъ, чтобы выказать свои мысли объ этомъ положеніи, или отъ себя, или вложивъ ихъ въ уста этого дѣйствующаго лица. Но эти мысли — не холодныя разсужденія, а живое созерцаніе, глубоко перечувствованное, поэтически переданное. Все, что соотвѣтствуетъ себѣ, что равно самому-себѣ, все то прекрасно. Мы прочли «Вечера на Карповнѣ» съ живѣйшимъ удовольствіемъ, съ живѣйшимъ наслажденіемъ. И они — произведеніе женщины 19); но дай Богъ, чтобъ у насъ было побольше мужчинъ, которые-бы такъ хорошо писали. Но мы далеки отъ мысли о снисхожденіи, которое по праву принадлежите дамѣ: теперь комплименты и въ гостиныхъ становятся дурнымъ тономъ, а въ литературѣ они рѣшительно пошлы. Въ умственной дѣятельности нѣтъ ни званій, ни половъ; есть сила, а сила эта — талантъ. Снисхожденіе обидно, оскорбительно для таланта; въ немъ нуждается одна бездарность. Поэтому, мы ничѣмъ не можемъ выразить автору «Вечеровъ на Карповнѣ» нашего уваженія, какъ высказавши ему всю правду.
Вторая часть гораздо ниже первой достоинствомъ. Въ первой помѣщена лучшая повѣсть «Медальонъ». «Инокъ» тоже прекрасна: просто, безыскусственно, безъ претензій изображенъ въ ней мѣщанскій бытъ и разсказано поэтическое событіе изъ этого быта. Всѣ повѣсти второй части имѣютъ одинъ общій недостатокъ — запутанность и разтянутость, хотя и отличаются прекрасными частностями и подробностями. Хуже всѣхъ «Нѣмая». Авторъ хотѣлъ изъ нея сдѣлать историческую повѣсть, но историческаго въ ней нѣтъ ничего. Сверхъ того, попавъ не на свою дорогу, авторъ впалъ въ неестественность.
Душенька, ты не знаешь, что значитъ посвятить одной мысли цѣлую жизнь, въ ней сосредоточить всѣ желанія, всѣ надежды, любить ее, лелѣять какъ свое перворожденное дитя, чувствовать въ себѣ готовность жертвовать ей жизнію, всѣмъ, что дороже жизни, и вдругъ, и вдругъ въ минуту, когда почитаешь себя у цѣли, видѣть, что неумолимый рокъ однимъ ударомъ готовь разрушить все зданіе надеждъ нашихъ! О, это выше силъ человѣческихъ! Этого не можетъ вынести разсудокъ… Ганса не стало!
Дурно-ли я сдѣлалъ, хорошо-ли — Богу судить! Не личная выгода подняла руку мою: этого требовала необходимость. Видишь-ли, душенька: отечество взывало мнѣ: «Возьми первенца твоего, возлюбленнаго»… Я послушался голоса его, я принесъ въ жертву моего Исаака, моего сына, моего брата…
Вы думаете — это говорить Петръ Великій, или по-крайней-мѣрѣ. какой-нибудь Паткуль? — Нѣтъ, такъ говорить сынъ русскаго солдата, русскій-же солдатъ временъ правительницы….
Отъ всей души желаемъ, чтобы вторая часть «Вечеровъ на Карповнѣ» не была послѣднею: это было-бы истинною потерею для нашей литературы.
18) Стр. 17. «Моск. Наблюд.» 1838 г., т. XVIII, № 10. Ценз. разр. 16 ноября 1838 г. Въ изд. Солдатенкова не вошло.
19) Стр. 27. Марьи Семеновны Жуковой (1805—1855). О ней еще будетъ рѣчь по поводу позднѣйшаго (1840), болѣе подробнаго отзыва Бѣлинскаго.