Вести ниоткуда, или Эпоха счастья (Моррис)/ДО

Вести ниоткуда, или Эпоха счастья
авторъ Уильям Моррис, пер. А. П.

Оригинал: англ. News from Nowhere, or An Epoch of Rest, опубл.: 1890. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: Книгоиздательство «Дело», СПб, 1906.

ВИЛЛЬЯМЪ МОРРИСЪ

ВѢСТИ НИОТКУДА ИЛИ ЭПОХА СЧАСТЬЯ

ПЕРЕВОДЪ СЪ АНГЛІЙСКАГО А. П. ВТОРОЕ ИЗДАНІЕ КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО «ДѢЛО»

1906

I.
Споръ и постель.

— Однажды вечеромъ, — сказалъ мой другъ, — у насъ въ Лигѣ поднялся сильный споръ о томъ, что будетъ послѣ революціи, — споръ, закончившійся горячимъ изложеніемъ взглядовъ присутствовавшихъ на будущее вновь организованное общество.

Принимая во вниманіе предметъ бесѣды, споръ носилъ довольно мирный характеръ, потому что присутствовавшіе собесѣдники, привыкшіе къ митингамъ и къ дебатамъ послѣ лекцій, если и не слушали мнѣній другъ друга (что врядъ ли можно было ожидать отъ нихъ), то во всякомъ случаѣ не пытались говорить всѣ разомъ, какъ это всегда бываетъ въ обыкновенномъ культурномъ обществѣ, когда зайдетъ разговоръ объ интересномъ для всѣхъ предметѣ. Здѣсь находилось шесть человѣкъ, слѣдовательно шесть представителей шести подраздѣленій одной партіи; четверо изъ нихъ были приверженцами крайнихъ, но различныхъ анархическихъ мнѣній. Одинъ изъ нихъ, — говоритъ мой другъ, — человѣкъ, котораго онъ, конечно, отлично зналъ, — молчавшій почти все время въ началѣ, въ концѣ концовъ вмѣшался въ споръ, разгорячился, сталъ громко кричать и кончилъ тѣмъ, что обозвалъ всѣхъ остальныхъ глупцами; послѣ этого начался періодъ шума, потомъ гвалта, во время котораго вышеупомянутый представитель, пожелавъ всѣмъ очень дружелюбно покойной ночи, отправился къ себѣ домой, на западную окраину города, пользуясь путями сообщенія, къ которымъ заставила насъ привыкнуть цивилизація. Сидя въ паровой ваннѣ ревущаго и недовольнаго человѣчества, — въ вагонѣ подземной желѣзной дороги, задыхаясь, какъ и всѣ другіе, отъ жары, онъ въ то же время съ досадой припоминалъ нѣсколько чудныхъ и неопровержимыхъ аргументовъ, которые онъ, казалось, зналъ, какъ свои пять пальцевъ, и которые все же упустилъ изъ вида во время спора. Но это состояніе духа было ему слишкомъ хорошо знакомо для того, чтобы долго тяготить его, и послѣ непродолжительнаго недовольства собой за то, что допустилъ себя потерять самообладаніе (что съ нимъ часто случалось), онъ снова сталъ думать о главномъ предметѣ спора, все еще чувствуя неудовлетворенность и тоску. «Еслибъ я могъ увидѣть хоть одинъ только день оттуда, — сказалъ онъ самъ себѣ, — еслибъ я могъ увидѣть».

Въ то время, какъ онъ произносилъ эти слова, поѣздъ остановился у станціи, въ пяти минутахъ ходьбы отъ его дома, стоявшаго на берегу Темзы, немного выше безобразнаго висячаго моста. Онъ вышелъ со станціи все съ тѣмъ же чувствомъ неудовлетворенности и тоски, бормоча: «Еслибъ я могъ видѣть это, еслибъ я могъ»… Но не успѣлъ онъ сдѣлать нѣсколькихъ шаговъ по направленію къ Темзѣ, какъ всякое чувство недовольства и горечи точно соскользнуло съ него.

Стояла чудная ночь начала зимы: воздухъ былъ какъ разъ настолько прохладенъ, чтобъ освѣжить послѣ жаркой комнаты и душнаго вагона желѣзной дороги. Недавно поднявшійся сѣверо-западный вѣтеръ очистилъ небо отъ всѣхъ облаковъ, за исключеніемъ одного или двухъ свѣтлыхъ пятенъ, медленно двигавшихся по небесамъ. На половину поднялся молодой мѣсяцъ и когда направлявшійся домой пѣшеходъ увидѣлъ его сквозь вѣтви высокаго стараго вяза, то съ трудомъ могъ себѣ представить, что находится въ жалкомъ лондонскомъ предмѣстьѣ. Ему казалось, что онъ гуляетъ въ какомъ-нибудь чудномъ деревенскомъ мѣстечкѣ, — конечно, гораздо лучшемъ, чѣмъ всѣ знакомыя ему глухія деревни.

Онъ подошелъ къ берегу и остановился, смотря черезъ низкую стѣну на освѣщенную мѣсяцемъ рѣку, высокая вода которой, волнуясь и блестя, неслась къ Чисвикъ-Эйоту. Что касается до безобразнаго моста внизъ по рѣкѣ, то онъ не замѣчалъ его или не думалъ о немъ и только разъ, — говоритъ нашъ другъ, — ему бросилось въ глаза, что онъ не видитъ свѣтового столба ниже по теченію. Потомъ онъ повернулъ къ себѣ и вошелъ въ домъ; и лишь только заперъ за собой дверь, какъ въ немъ исчезло послѣднее воспоминаніе и о блестящей логикѣ, и о мудромъ предвидѣніи, такъ ярко разгоравшихся въ недавнемъ спорѣ; да и отъ самаго спора не сохранилось и слѣда, осталась только какая-то смутная надежда на дни мира и спокойствія, на дни ясной и чистой радости; и эта надежда наполняла его бодростью.

Въ такомъ состояніи онъ бросился въ постель и заснулъ, по своему обыкновенію, въ двѣ минуты; но (противъ своего обыкновенія) снова проснулся немного спустя въ томъ странномъ состояніи полнаго отсутствія сна, которое нападаетъ и на не страдающихъ безсонницей людей. Странное состояніе — когда всѣ наши чувства какъ-то неестественно возбуждаются, когда всѣ жалкіе проступки, которые мы когда-либо совершили, всѣ неудачи и потери нашей жизни упорно всплываютъ наверхъ, чтобы предстать на разсмотрѣніе обостреннаго ума.

Онъ лежалъ, — говоритъ нашъ другъ, — въ такомъ состояніи, покуда, наконецъ, оно не стало нравиться ему, покуда повѣсть объ его нелѣпостяхъ не стала забавлять его, а всѣ событія, которыя онъ видѣлъ такъ ясно, не обратились въ очень забавную для него исторію.

Одъ слышалъ, какъ пробилъ часъ, потомъ два и три; послѣ того онъ снова заснулъ. Потомъ онъ еще разъ проснулся, и уже послѣ этого пробужденія съ нимъ случились всѣ удивительныя происшествія, которыя, по его мнѣнію, стоять того, чтобы о нихъ разсказать нашимъ товарищамъ, а также и всему обществу, и онъ предлагаетъ сдѣлать это теперь. Но, говоритъ онъ, будетъ лучше, если я разскажу все это въ первомъ лицѣ, какъ будто-бы я самъ пережилъ всѣ эти событія; для меня же это тѣмъ болѣе легко и естественно, что я понимаю чувства и желанія моего друга лучше, чѣмъ кто-либо въ цѣломъ мірѣ.

II.
Утреннее купаніе.

Итакъ, я проснулся и увидѣлъ, что сбросилъ съ себя одѣяло; въ этомъ не было ничего удивительнаго, такъ какъ было жарко, и солнце ярко свѣтило. Я вскочилъ, умылся и сталъ поспѣшно одѣваться, но въ такомъ туманномъ, полудремотномъ состояніи, точно я спалъ долго, долго — и не могъ стряхнуть съ себя тяжести сна. Я скорѣе по привычкѣ предполагалъ, что нахожусь дома, въ своей собственной комнатѣ, чѣмъ видѣлъ, что это было такъ въ дѣйствительности.

Когда я одѣлся, мнѣ стало такъ жарко, что я поспѣшилъ выйти изъ комнаты и изъ дома; первымъ моимъ чувствомъ, когда свѣжій воздухъ охватилъ меня, и легкій вѣтеръ повѣялъ мнѣ въ лицо, было чувство радостнаго облегченія; вторымъ, когда я привелъ въ порядокъ свои мысли, — безконечное удивленіе: была зима, когда я заснулъ прошлою ночью, а теперь, какъ о томъ свидѣтельствовали прибрежныя деревья, стояло лѣто; было чудное солнечное утро, повидимому, начало іюня. Тѣмъ не менѣе, передо мной была все та же Темза, блестѣвшая подъ солнцемъ, съ той же высокой водой, какъ я видѣлъ ее наканунѣ вечеромъ, когда она свѣтилась подъ луннымъ сіяніемъ.

Я еще не стряхнулъ съ себя чувства тяготы; и гдѣ бы я ни былъ въ ту минуту, я врядъ ли могъ бы дать себѣ ясный отчетъ объ окружавшей меня мѣстности; не удивительно поэтому, что, несмотря на знакомый видъ Темзы, я чувствовалъ какое-то недоумѣніе. Вмѣстѣ съ тѣмъ, мнѣ было какъ-то не по себѣ, и у меня кружилась голова. Вспомнивъ, что нѣкоторые люди часто берутъ лодку и купаются на серединѣ рѣки, я подумалъ, что могъ бы также выкупаться. Кажется, очень рано, — сказалъ я себѣ, — но, можетъ быть, я найду кого-нибудь, чтобы отвести меня въ Биффинъ. Но мнѣ не надо было идти въ Биффинъ, ни даже повернуть влѣво по его направленію, потому что въ эту минуту я увидѣлъ пристань прямо передъ собою, противъ моего дома, на томъ мѣстѣ, гдѣ устроилъ ее мой сосѣдъ, но только она имѣла совсѣмъ необычный для нея видъ. Я спустился къ ней; между привязанными къ ней лодками, на кормѣ крѣпкаго, предназначеннаго очевидно для купальщиковъ, ялика сидѣлъ человѣкъ. Онъ кивнулъ мнѣ и поздоровался со мною, какъ будто-бы поджидая меня, такъ что я прыгнулъ въ лодку, не сказавъ ни слова; онъ отчалилъ, а я началъ раздѣваться. Покуда мы плыли, я смотрѣлъ на воду и не могъ удержаться, чтобы не воскликнуть:

— Какъ чиста сегодня вода!

— Вы находите? — сказалъ онъ. — Я не замѣчаю этого. Вы знаете, во время прилива вода всегда становится мутнѣе.

— Гм… — замѣтилъ я. — Мнѣ случалось видѣть ее очень мутной и во время отлива.

Онъ ничего не отвѣтилъ, по былъ, кажется, немного удивленъ: а такъ какъ мы находились какъ разъ посерединѣ теченія, я скинулъ платье и бросился въ воду безъ дальнѣйшихъ разсужденій.

Когда голова моя показалась надъ водой, я, само собой разумѣется, повернулъ по теченію, и глаза мои по привычкѣ стали искать моста; но то, что я увидѣлъ, до такой степени поразило меня, что я не могъ плыть и снова погрузился въ воду; а когда выплылъ, то сейчасъ же направился къ лодкѣ; я чувствовалъ, что долженъ предложить нѣсколько вопросовъ лодочнику, — такъ странно непривыченъ былъ для меня видъ той части берега, которую я увидѣлъ, когда освободилъ свои глаза отъ воды, хотя теперь я совсѣмъ отдѣлался отъ тяжелаго, соннаго настроенія, и чувствовалъ себя совсѣмъ бодрымъ, съ освѣженной головой.

Я сталъ на ступеньки лѣстницы, которую онъ мнѣ бросилъ; онъ подалъ мнѣ руку, чтобы помочь взойти, и мы быстро поплыли по направленію къ Чисвику, но потомъ онъ поднялъ весла, поглядѣлъ кругомъ и сказалъ:

— Короткое купанье, сосѣдъ; но, можетъ быть, сегодня утромъ, послѣ нашего путешествія, вода вамъ показалась холодна?

Его манера говорить имѣла такъ мало общаго съ обычной манерой гаммерсмитскихъ лодочниковъ, что я пристально посмотрѣлъ на него, прежде чѣмъ отвѣтить:

— Пожалуйста, задержите лодку; мнѣ хочется немного осмотрѣться.

— Хорошо, — сказалъ онъ, — здѣсь такъ же красиво, какъ и въ Борнъ-Эльмсѣ; въ это время, рано утромъ, вездѣ хорошо. Мнѣ нравится, что вы такъ рано встаете; теперь, пожалуй, еще нѣтъ и пяти.

Если видъ берега удивилъ меня, то еще въ большее удивленіе привелъ меня лодочникъ, — теперь, когда я могъ разсмотрѣть его съ вполнѣ свѣжей головой и ясными глазами.

Это былъ красивый, молодой человѣкъ, съ чрезвычайно веселымъ и привѣтливымъ выраженіемъ глазъ, — выраженіе, бывшее для меня тогда еще новымъ, но къ которому я скоро привыкъ. У него были темные волосы и смуглая кожа; онъ былъ сильно и хорошо сложенъ; видно было, что онъ много работалъ мускулами, но въ его наружности не было ничего грубаго, тяжелаго, и онъ былъ такъ опрятенъ, какъ только можно быть. Его одежда не была похожа на знакомое мнѣ современное рабочее платье, но могла служить моделью для какой-нибудь картины четырнадцатаго столѣтія: она была изъ темно-синяго, довольно простого, но тонкаго сукна и безъ малѣйшаго пятнышка. Талію его охватывалъ кожаный поясъ, застегивавшійся, какъ я замѣтилъ, пряжкой изъ дамасской стали чудной работы. Однимъ словомъ, онъ имѣлъ видъ мужественнаго, но очень изящнаго джентльмена, разыгрывающаго роль лодочника ради забавы, и я рѣшилъ, что такъ оно и было въ дѣйствительности.

Я чувствовалъ, что долженъ начать разговоръ и, указавъ на Серрей, гдѣ я замѣтилъ нѣсколько плотовъ, спускавшихся вдоль по рѣкѣ съ брашпилями, обращенными къ берегу, спросилъ:

— Что они тамъ дѣлаютъ? Если бы мы были на Тэѣ, я сказалъ бы, что они ловятъ семгу; но здѣсь…

— Что же, — отвѣтилъ онъ, — они это и дѣлаютъ. Гдѣ семга, тамъ должны быть и сѣти, въ Темзѣ или Тэѣ, это все равно; но вѣдь онѣ не всегда въ употребленіи, намъ не нужна семга каждый день.

Я хотѣлъ сказать: «Неужели это Темза?» — но рѣшилъ лучше оставить свое удивленіе про себя и, обративъ свои недоумѣвающіе глаза къ востоку, сталъ снова смотрѣть на мостъ и на берега лондонской рѣки. И правда, мнѣ было чему удивляться! Хотя на рѣкѣ по прежнему былъ мостъ, а на берегу дома, — но какъ все измѣнилось вокругъ съ прошлой ночи! Не было больше ни мыловаренъ съ ихъ изрыгающими дымъ трубами, ни машинныхъ фабрикъ, ни свинцовыхъ заводовъ; и западный вѣтеръ изъ Торнкрофта не приносилъ съ собой ни стука, ни грома… А потомъ мостъ! Можетъ быть, я когда-нибудь и мечталъ о такомъ мостѣ, но никогда не видѣлъ ничего подобнаго; — даже Ponte Vecchio во Флоренціи не могъ бы сравниться съ нимъ. Удивительно крѣпкія каменныя арки, массивность которыхъ не мѣшала изяществу формъ, были достаточно высоки, чтобы свободно пропускать рѣчныя суда различной величины. На парапетѣ виднѣлись причудливыя, красивыя строенія, по моему предположенію, лавки или палатки, украшенныя шпицами и флюгерами. Камень нѣсколько обвѣтрился, но на немъ не было и слѣда той безобразной копоти, которую я привыкъ видѣть на каждомъ лондонскомъ зданіи не болѣе какъ черезъ годъ послѣ его постройки. Однимъ словомъ, на мой взглядъ — чудо мостъ!

Лодочникъ замѣтилъ мой удивленный, полный восхищенія взглядъ и произнесъ, какъ бы въ отвѣтъ на мои мысли:

— Да, мостъ красивъ, не правда ли? Даже мосты вверхъ по теченію врядъ ли изящнѣе его, хотя они и меньше, а мосты внизъ по теченію врядъ ли величественнѣе и стройнѣе.

У меня вырвалось помимо воли:

— Сколько ему лѣтъ?

— О, онъ не слишкомъ старъ, — сказалъ лодочникъ, — онъ былъ выстроенъ или, скорѣе, открытъ въ 2003. До него тутъ былъ простой деревянный мостъ.

Это число зажало мнѣ ротъ такъ крѣпко, точно на мои губы привѣсили замокъ и заперли его на ключъ: я почувствовалъ, что случилось что-то необъяснимое, и боялся, что совсѣмъ запутаюсь въ массѣ встрѣчныхъ вопросовъ и сбивчивыхъ отвѣтовъ, если заговорю. Я постарался принять равнодушный видъ и сталъ безпечно смотрѣть на берега рѣки, которые могъ видѣть до моста и немного выше, по всей сторонѣ мыловаренъ. По обѣимъ сторонамъ рѣки, нѣсколько отступя отъ воды, тянулись прехорошенькіе, низенькіе, небольшіе домики; большинство изъ нихъ были выстроены изъ краснаго кирпича, покрыты черепицей и имѣли очень уютный видъ: казалось, что жизнь ихъ тѣсно слита съ жизнью ихъ обитателей. Передъ ними разстилался безконечный садъ, спускавшійся прямо къ водѣ; въ немъ роскошно распускались цвѣты, и ихъ чудное лѣтнее благоуханіе неслось по водѣ. Сзади домовъ я видѣлъ высокія деревья, а внизъ по теченію изгибы рѣки казались озерами съ лѣсистыми берегами, — такъ густо росли деревья; и я сказалъ громко, но какъ будто бы говоря самъ съ собой:

— Какъ хорошо! Мнѣ нравится, что за Борнъ-Эльмсомъ нѣтъ построекъ.

Но какъ только эти слова соскочили съ моего языка, мнѣ стало стыдно за нихъ, а мой спутникъ посмотрѣлъ на меня съ полуулыбкой, смыслъ которой, мнѣ казалось, я понялъ; чтобы скрыть свое смущеніе, я сказалъ ему:

— Пожалуйста, подвезите меня къ берегу; мнѣ хочется позавтракать.

Онъ кивнулъ головой, сильнымъ движеніемъ повернулъ лодку, и въ три взмаха мы были снова у пристани. Онъ выпрыгнулъ. Я послѣдовалъ за нимъ и не особенно удивился, видя, что онъ чего-то ждетъ, — конечно, неизбѣжной монеты, которая обыкновенно полагается товарищу-гражданину за оказанную имъ услугу. Я опустилъ руку въ боковой карманъ и сказалъ: «Сколько?» — но все же съ неловкимъ чувствомъ, думая, что, можетъ быть, я предлагаю деньги джентльмену.

Лицо его выразило удивленіе, и онъ сказалъ:

— Сколько? Я не совсѣмъ хорошо понимаю, о чемъ вы спрашиваете. Можетъ быть сколько времени будетъ продолжаться приливъ? Если такъ, то сейчасъ долженъ начаться отливъ.

Я покраснѣлъ и отвѣтилъ, запинаясь:

— Пожалуйста, не примите это въ дурную сторону; я не хочу васъ обидѣть; но сколько я долженъ вамъ заплатить? Какъ видите, я иностранецъ и не знаю ни вашихъ обычаевъ, ни вашихъ денегъ.

Я вынулъ полную пригоршню монетъ изъ кармана, какъ это дѣлается въ чужой странѣ. Тутъ я увидалъ, что серебро оксидировалось и походило цвѣтомъ на графитную доску.

Онъ все еще, казалось, былъ удивленъ, но нисколько не обиженъ, — и съ любопытствомъ смотрѣлъ на монеты. Я подумалъ: въ концѣ концовъ это все же простой лодочникъ и, навѣрное, теперь размышляетъ, сколько ему взять. Съ виду онъ былъ такой славный парень, что, конечно, я не пожалѣлъ бы для него лишняго. Я подумывалъ даже взять его ла одинъ, на два дня себѣ въ гиды, — такое у него было смышленое лицо.

Но въ это время мой новый другъ сказалъ задумчиво:

— Мнѣ кажется, я догадываюсь, что вы хотите сказать. Вы думаете, что я оказалъ вамъ услугу, и что вы обязаны за это дать мнѣ что-нибудь, чего я со своей стороны не имѣлъ-бы права сдѣлать по отношенію къ сосѣду, за исключеніемъ развѣ какой-нибудь особенной услуги съ его стороны. Я кое-что слышалъ объ этомъ, но, простите меня, если я скажу вамъ, что намъ этотъ обычай кажется очень тяжелымъ и неудобнымъ, и мы не знали бы даже, какъ исполнять его. Какъ видите, возить желающихъ кататься по рѣкѣ — мое занятіе, и я сдѣлалъ бы это для каждаго, такъ что было бы смѣшно съ моей стороны брать что-нибудь за это. Кромѣ того, если одинъ далъ бы мнѣ что-нибудь, то сталъ бы давать и другой и третій и такъ далѣе, и, надѣюсь, вы не сочтете грубостью съ моей стороны, если я скажу вамъ, что я бы рѣшительно не зналъ, куда мнѣ дѣвать такую массу дружескихъ подарковъ.

И онъ громко и весело засмѣялся, какъ будто мысль о полученіи платы казалась ему очень забавной, что, несмотря на его здоровый видъ, я усомнился въ его разсудкѣ и не могъ не порадоваться своему искусству плавать, такъ какъ мы стояли очень близко отъ глубокаго и быстраго потока. Но онъ держалъ себя совсѣмъ не какъ сумасшедшій.

— Что касается вашихъ монетъ, то онѣ любопытны, хотя и не очень стары; кажется, всѣ онѣ относятся къ царствованію Викторіи: вы могли бы отдать ихъ въ какой-нибудь не очень богатый музей. Въ нашемъ довольно такихъ монетъ; кромѣ того, очень много также болѣе древнихъ, очень красивыхъ, тогда какъ монеты XIX ст. безобразны, — не правда ли? У насъ есть монета царствованія Эдуарда III: король на кораблѣ, а кругомъ маленькіе леопарды и бѣлая лилія, очень тонкой отдѣлки; я долженъ вамъ сказать, — продолжалъ онъ съ легкой усмѣшкой: — что самъ люблю отдѣлывать золотые и драгоцѣнные металлы, — вотъ эта пряжка одно изъ моихъ произведеній.

Безъ сомнѣнія, у меня былъ нѣсколько робкій видъ подъ вліяніемъ моихъ сомнѣній относительно его здоровья. Онъ вдругъ перемѣнялъ разговоръ и сказалъ дружескимъ тономъ:

— Но я вижу, что утомилъ васъ, и прошу вашего извиненія. По многимъ признакамъ, я вижу, что вы иностранецъ и пріѣхали, должно быть, изъ страны совсѣмъ не похожей на Англію, поэтому вмѣсто того, чтобы сразу засыпать васъ разными свѣдѣніями относительно нашей страны, будетъ лучше познакомить васъ съ ней мало-помалу. Я сочту, кромѣ того, за большую любезность съ вашей стороны, если вы позволите мнѣ быть вашимъ проводникомъ въ этомъ новомъ для васъ свѣтѣ, разъ я ужъ первый попался вамъ на пути. Вы сдѣлаете мнѣ этимъ большое одолженіе, хотя, конечно, каждый можетъ служить вамъ гидомъ, и многіе гораздо лучше, чѣмъ я.

Нѣтъ, отъ него совсѣмъ не пахло Кони-Гэтчемъ^[1]. Къ тому-же мнѣ было бы не трудно отдѣлаться отъ него, еслибъ онъ на самомъ дѣлѣ оказался сумасшедшимъ, и я отвѣтилъ:

— Это очень любезное предложеніе съ вашей стороны, но мнѣ неудобно будетъ принять его, если — я хотѣлъ сказать, если вы только не позволите заплатить вамъ какъ слѣдуетъ, — но боясь снова вызвать на сцену Кони-Гэтчъ, измѣнилъ конецъ рѣчи. — Я боюсь, что мнѣ придется оторвать васъ отъ работы или отъ развлеченія.

— О, — сказалъ онъ, — пожалуйста, не безпокойтесь, это дастъ мнѣ только случай оказать услугу одному изъ моихъ друзей, которому хочется поработать за меня здѣсь. Онъ іоркширскій ткачъ и немного утомился и отъ своего станка, и отъ своей математики, — все комнатная работа, какъ видите. Вотъ онъ и обратился ко мнѣ съ просьбой дать ему какую-нибудь работу на воздухѣ. Если вы думаете, что я могу быть вамъ полезенъ, то, пожалуйста, возьмите меня въ гиды, — и онъ прибавилъ: — Правда, я обѣщался поѣхать на сѣнокосъ къ моимъ близкимъ друзьямъ, но намъ придется ѣхать туда только черезъ недѣлю, кромѣ того, знаете, вы могли бы поѣхать туда со мной: познакомились бы съ прекрасными людьми и узнали бы ихъ жизнь въ Оксфордскомъ графствѣ. Если вы хотите хорошенько узнать нашу страну, то лучшій случай вамъ трудно найти.

Я счелъ своею обязанностью поблагодарить его, что бы тамъ изъ этого ни произошло.

А онъ весело добавилъ:

— Отлично, значитъ дѣло рѣшено. Я кликну сейчасъ моего друга, онъ живетъ въ гостиницѣ, такъ же какъ и вы, и если еще не всталъ, то долженъ встать, утро такое солнечное, ясное.

Съ этими словами онъ вынулъ изъ-за пояса серебряный рогъ, взялъ двѣ-три рѣзкихъ, но пріятныхъ ноты, и сейчасъ же изъ дома, стоявшаго на мѣстѣ моего прежняго жилища, къ намъ направился другой молодой человѣкъ.

Онъ не обладалъ ни здоровымъ видомъ, ни крѣпкимъ тѣлосложеніемъ моего пріятеля-лодочника; былъ немного блѣденъ, съ рыжеватыми волосами и не такой статный, но на лицѣ его было такое же счастливое и дружеское выраженіе, какъ и у его друга. Когда онъ, улыбаясь, подошелъ къ намъ, я съ удовольствіемъ увидѣлъ, что долженъ отказаться отъ моей теоріи «Кони-Гэтча» по отношенію къ лодочнику, потому что два сумасшедшихъ не могли бы себя держать такъ, какъ они, въ присутствіи здороваго человѣка. Его одежда была такого же покроя, какъ и у перваго, но нѣсколько веселѣе, куртка свѣтлозеленаго цвѣта, съ золотой вышивкой на груди, а поясъ изъ филиграннаго серебра.

Онъ очень вѣжливо поздоровался со мной и, весело кивнувъ своему другу, сказалъ:

— Ну, Дикъ, какъ же дѣла сегодня? Приниматься мнѣ за мою работу или, вѣрнѣе, за твою? Мнѣ снилось сегодня ночью, что мы ловили рыбу на рѣкѣ.

— Ты займешь сегодня мое мѣсто, Бобъ, — сказалъ мой лодочникъ, — а если найдешь, что это слишкомъ тяжело для тебя, то тебя замѣнитъ Джорджъ Брайтлитъ, онъ тоже высматриваетъ себѣ работу и живетъ недалеко отъ тебя. Вотъ иностранецъ, который хочетъ доставить мнѣ удовольствіе взять меня себѣ въ проводники, чтобы познакомиться съ нашей страной; ты понимаешь, конечно, что я не упущу такого случая: такъ лучше тебѣ сейчасъ-же приняться за дѣло. Во всякомъ случаѣ, я скоро уступилъ бы тебѣ ее, такъ какъ долженъ отправиться на сѣнокосъ черезъ нѣсколько дней.

Новопришедшій сталъ радостно потирать свои руки и, обратившись ко мнѣ, сказалъ дружескимъ голосомъ:

— Вы оба съ Дикомъ должны быть довольны, вамъ предстоитъ хорошій день, такъ-же какъ и мнѣ. Но вы хорошо сдѣлали бы, если бы пошли со мной и поѣли чего-нибудь, а то, пожалуй, потомъ вы такъ увлечетесь, что забудете и про обѣдъ. Вы навѣрное пріѣхали вчера въ гостиницу, когда я уже легъ спать?

Я кивнулъ головой, не желая входить въ пространныя разъясненія, которыя все равно ни къ чему не послужили бы, и въ которыхъ я самъ, по правдѣ сказать, уже начиналъ сомнѣваться. И мы всѣ. трое направились къ дверямъ гостиницы.

III.
Гостиница и завтракъ въ ней.

Я отсталъ немного отъ нихъ, чтобы взглянуть на домъ, который, какъ я говорилъ вамъ, стоялъ на мѣстѣ моего прежняго жилища.

Это было длинное зданіе, обращенное къ улицѣ заднимъ фасадомъ съ продолговатыми, доходившими почти до земли, окнами. Оно было красиво выстроено изъ краснаго кирпича со свинцовою крышею, а высоко надъ его окнами тянулся рядъ фигуръ изъ обожженной глины, очень хорошо исполненныхъ и отличавшихся силой и опредѣленностью, чего я никогда не замѣчалъ раньше въ новѣйшей скульптурѣ. Я сразу узналъ, въ чемъ состоялъ сюжетъ этихъ скульптурныхъ изображеній, такъ какъ онъ былъ мнѣ хорошо знакомъ.

Но на все это я могъ посвятить не болѣе минуты, такъ какъ мы уже стояли теперь въ залѣ съ поломъ изъ мраморной мозаики и съ высокимъ бревенчатымъ потолкомъ. На другой сторонѣ дома оконъ не было; въ комнаты вели низкія сводчатыя арки, за которыми виднѣлся садъ; стѣна надъ ними была раскрашена (фресками, по моему мнѣнію) и сюжеты живописи были сходны съ скульптурными украшеніями на наружной стѣнѣ; все здѣсь было очень красиво и изъ очень крѣпкаго матеріала, и хотя зданіе не было особенно велико (можетъ быть немного менѣе Crosby Hall), оно давало то бодрое ощущеніе простора и спокойствія, которое всегда даетъ здоровому человѣку хорошая архитектура, если только онъ понимаетъ въ ней толкъ.

Въ этой прелестной комнатѣ, бывшей, какъ я узналъ, залой гостиницы, двигались туда и сюда три молодыя женщины. Такъ какъ это были первыя существа женскаго пола, которыя я видѣлъ въ это полное событіями утро, то я, конечно, очень внимательно посмотрѣлъ на нихъ и нашелъ, въ концѣ концовъ, что онѣ такъ же хороши, какъ сады, архитектура и представители мужского пола. Что касается ихъ одежды, на которую, конечно, я тоже обратилъ вниманіе, то я сказалъ бы, что онѣ были красиво задрапированы одеждой, а не служили вывѣской для модныхъ товаровъ; что онѣ были одѣты какъ подобаетъ женщинамъ, а не обтянуты на подобіе креселъ, какъ многія дамы нашего времени. Короче сказать, ихъ одежда была нѣчто среднее между древнимъ классическимъ костюмомъ и самою простою одеждою четырнадцатаго столѣтія, хотя и не была подражаніемъ того или другого: матеріи были свѣтлыя и легкія, какъ и слѣдовало по сезону. Что касается самихъ женщинъ, у нихъ было такое доброе и счастливое выраженіе лица, такое стройное и красивое тѣлосложеніе, такой здоровый и сильный видъ, что было пріятно смотрѣть на нихъ. Всѣ онѣ были по меньшей мѣрѣ хорошенькія, а одна изъ нихъ съ очень правильными и красивыми чертами лица. Онѣ сейчасъ же весело подошли къ намъ, нисколько не стараясь принять смущенный видъ, и всѣ три пожали мнѣ руку, какъ будто я былъ ихъ другомъ, только что вернувшимся изъ далекаго путешествія; но я не могъ не замѣтить, что онѣ вопросительно посмотрѣли на мою одежду: на мнѣ было платье, въ которомъ я былъ наканунѣ вечеромъ, а я никогда не былъ щеголемъ.

Одно или два слова со стороны Роберта ткача, — и онѣ взяли насъ за руки и подвели къ столу, въ лучшемъ уголку залы, гдѣ намъ былъ приготовленъ завтракъ, а когда мы сѣли, одна изъ нихъ выбѣжала и скоро вернулась съ большой связкой розъ, по виду и по качеству очень отличавшихся отъ розъ, производимыхъ въ Гаммерсмитѣ, но очень похожихъ на розы какого-нибудь стараго деревенскаго сада. Потомъ она побѣжала въ буфетъ и снова вернулась съ очень изящнымъ стаканомъ; поставила въ него цвѣты, и украсила ими нашъ столъ. Другая изъ нихъ, тоже уходившая, вернулась съ огромнымъ капустнымъ листомъ, наполненнымъ еще не вполнѣ созрѣвшею клубникой, и сказала, садясь за столъ: «Вотъ, наконецъ! Я думала о ней сегодня утромъ передъ тѣмъ, какъ встать; но увидала иностранца въ вашей лодкѣ, Дикъ, и совсѣмъ забыла про нее, такъ что другіе опередили меня. Тѣмъ не менѣе, нѣкоторыя изъ оставшихся очень хороши, и лучше вы не найдете нигдѣ въ Гаммерсмитѣ сегодня утромъ».

Робертъ дружески погладилъ ее по головѣ, и мы принялись за нашъ завтракъ, который былъ довольно простъ, но очень хорошо приготовленъ и съ большимъ вкусомъ разставленъ на столѣ. Особенно хорошъ былъ хлѣбъ; его здѣсь было нѣсколько сортовъ: пышный, сдобный, поджаристый; сладковатая фермерская булка, особенно мнѣ понравившаяся, и тонкій трубкообразный пшеничный хлѣбъ весь изъ корокъ, подобный которому я ѣлъ въ Туринѣ.

Но когда я положилъ въ ротъ первый кусокъ, мнѣ въ глаза бросилась вырѣзанная и позолоченная надпись на доскѣ въ рамкѣ, на подобіе доски, называвшихся у насъ въ Оксфордскомъ залѣ «почетной доской»; знакомое названіе въ надписи заставило меня прочесть ее всю. Она гласила:

«Гости и сосѣди, на мѣстѣ этой гостиницы нѣкогда стояла читальня Гаммерсмитскихъ соціалистовъ. Выпейте стаканъ въ память о нихъ. Мая 1962».

Трудно сказать вамъ, что я почувствовалъ, когда прочелъ эти слова; я думаю, что мое волненіе отразилось и на моемъ лицѣ, такъ какъ оба мои друга съ любопытствомъ посмотрѣли на меня, и между нами на короткое время водворилось молчаніе.

Потомъ ткачъ, который былъ не такой свѣтскій человѣкъ, какъ лодочникъ, спросилъ меня нѣсколько грубовато:

— Гость, мы не знаемъ, какъ васъ зовутъ: не будетъ нескромностью съ моей стороны спросить у васъ ваше имя?

— Почему же? — сказалъ я, — но я самъ начинаю сомнѣваться въ моемъ имени; зовите меня Гэстъ^[2], это моя фамилія, и прибавьте къ этому Вильямъ.

Дикъ ласково кивнулъ мнѣ головой; но тѣнь безпокойства пробѣжала по лицу ткача, и онъ сказалъ:

— Я надѣюсь, что вы извините мнѣ мои вопросы, не скажете ли вы мнѣ, откуда вы? Я имѣю серьезныя основанія интересоваться этимъ по литературнымъ причинамъ.

Дикъ замѣтно толкнулъ его ногой подъ столомъ, но онъ нисколько не смутился и съ нетерпѣніемъ ждалъ моего отвѣта. Я чуть было не брякнулъ изъ «Гаммерсмита», когда мнѣ пришло въ голову, въ какую путаницу всевозможныхъ недоразумѣній вовлечетъ насъ этотъ отвѣтъ, и, помолчавъ немного, чтобы придумать ложь, соотвѣтствующую обстоятельствамъ, и въ которой была бы доля истины, я сказалъ:

— Вы видите, я такъ давно не былъ въ Европѣ, что мнѣ все кажется очень страннымъ; но я родился и выросъ около Эппингскаго лѣса; значитъ, около Уольземстоу и Уудфорда.

— Хорошенькое мѣстечко, — вмѣшался Дикъ, — очень хорошенькое мѣстечко, особенно теперь, когда деревья снова выросли послѣ большой ломки домовъ въ 1955.

Неисправимый ткачъ сказалъ: «Дорогой сосѣдъ, такъ какъ вы давно уже знаете этотъ лѣсъ, то не можете ли вы сказать, правду ли говорятъ мнѣ, что въ девятнадцатомъ столѣтіи деревья подрѣзали?»

Этотъ вопросъ затронулъ мою страсть къ археологіи и естественной исторіи, и я попалъ въ ловушку, не думая больше о томъ, гдѣ я, и откуда. Я началъ разсказывать, а одна изъ дѣвушекъ, самая красивая, разбрасывавшая по полу лавандовыя вѣтки и другія пахучія травы, подошла ближе, чтобы послушать, и остановилась сзади меня, положивъ на мое плечо руку, въ которой держала растеніе, извѣстное подъ названіемъ пчелинаго листа: его сильный, сладкій запахъ вызвалъ во мнѣ воспоминанія о раннихъ дняхъ моего дѣтства въ огородѣ въ Уудфордѣ съ большими синими сливами, которыя росли у стѣны надъ дорожкой, поросшей пахучей травой, — ассоціація впечатлѣній, знакомая всѣмъ.

Я увлекся. "Когда я былъ мальчикомъ, и много лѣтъ послѣ того, за исключеніемъ только клочка около домика королевы Елизаветы и части около Высокихъ Буковъ, весь лѣсъ состоялъ изъ подрѣзанныхъ буковъ, перемѣшанныхъ съ густымъ остролистникомъ. Но когда лондонская корпорація взяла его въ свои руки, двадцать пять лѣтъ тому назадъ, порубки, составлявшія часть старинныхъ общинныхъ правъ, прекратились, и деревьямъ было предоставлено рости на свободѣ. Но теперь я уже много лѣтъ не видѣлъ лѣса, за исключеніемъ еще только одного раза, когда я съ товарищами пошелъ на прогулку въ Высокіе Буки. Тогда я былъ непріятно пораженъ, увидѣвъ, какъ тамъ все застроилось и измѣнилось; потомъ мнѣ приходилось слышать, что филистимляне добрались до самаго парка. И для меня пріятная новость, что постройки остановились, какъ вы говорите, и деревья снова выросли, — только вы знаете…

Но тутъ я вдругъ вспомнилъ о годѣ, сказанномъ Дикомъ, и остановился немного смущенный. Любознательный ткачъ не замѣтилъ моего смущенія и сказалъ поспѣшно, какъ бы самъ сознавая, что нарушаетъ правила хорошаго тона: «Послушайте, сколько вамъ лѣтъ?»

Дикъ и хорошенькая дѣвушка разразились смѣхомъ, извиняя, такъ сказать, поведеніе Роберта только въ виду его эксцентричности, и Дикъ сказалъ смѣясь:

— Замолчи, Бобъ; невѣжливо такъ надоѣдать гостю. Твои ученыя занятія портятъ тебя. Ты напоминаешь мнѣ радикальныхъ недоумковъ въ плохихъ старыхъ романахъ, которые, какъ говорятъ ихъ авторы, собирались ниспровергнуть всѣ хорошія манеры въ погонѣ за утилитарными знаніями. Я, право, начинаю думать, что ты такъ забилъ себѣ голову математикой и всѣми этими старыми идіотскими книгами по политической экономіи (ха, ха), что совсѣмъ не знаешь, какъ надо вести себя. Въ самомъ дѣлѣ, тебѣ пора подышать свѣжимъ воздухомъ, чтобы сдунуть паутину съ твоихъ мозговъ.

Ткачъ добродушно разсмѣялся, а дѣвушка подошла къ нему, погладила его по щекѣ и сказала смѣясь: «Бѣдный малый! ужъ онъ такимъ уродился».

Я былъ нѣсколько смущенъ, но также смѣялся, отчасти за компанію, отчасти отъ удовольствія, которое я испытывалъ среди этого безмятежнаго счастія и хорошаго настроенія: и прежде чѣмъ Робертъ успѣлъ извиниться, я сказалъ:

— Но, сосѣди (я подхватилъ это слово), я нисколько не избѣгаю отвѣчать на вопросы, когда могу это сдѣлать. Разспрашивайте меня, сколько хотите; мнѣ это доставитъ удовольствіе. Если хотите, я разскажу вамъ все, что знаю объ Эппингскомъ лѣсѣ, гдѣ бывалъ еще мальчикомъ. Что касается моихъ лѣтъ, то, вѣдь, я не прекрасная дама, какъ вамъ извѣстно, такъ почему же мнѣ не сказать ихъ? Мнѣ скоро пятьдесятъ шесть.

Несмотря на только что произнесенную лекцію о хорошихъ манерахъ, ткачъ не могъ удержаться отъ удивленія, а другимъ его наивность показалась до того забавною, что смѣхъ такъ и задрожалъ на ихъ лицахъ, хотя изъ вѣжливости они старались подавить его: я смотрѣлъ съ смущеннымъ видомъ то на него, то на нихъ, и наконецъ, сказалъ:

— Скажите мнѣ пожалуйста, въ чемъ тутъ дѣло? Вы знаете, мнѣ хотѣлось бы поучиться у васъ. Пожалуйста, смѣйтесь, но скажите, въ чемъ дѣло?

Тогда они разсмѣялись, и я присоединился къ нимъ по вышеупомянутымъ причинамъ. Наконецъ, хорошенькая женщина сказала ласково:

— Бѣдный малый грубоватъ нѣсколько! Но, видите, я могу вамъ сказать, что онъ подумалъ: ему кажется, что на видъ вы старше своихъ лѣтъ. Но удивляться тутъ нечего, такъ какъ вы путешественникъ и навѣрно изъ какой-нибудь страны, гдѣ соціальныя условія жизни еще очень плохи. Часто приходится слышать и, конечно, вполнѣ справедливо, что тотъ, кто живетъ среди несчастныхъ людей, старѣетъ очень быстро. Говорятъ также, что южная Англія хорошее мѣсто для того, чтобы долго сохранить молодость. Она покраснѣла и сказала: «какъ вы думаете, сколько мнѣ лѣтъ?»

— Сколько? — отвѣчалъ я, — мнѣ приходилось слышать, что женщинѣ надо давать столько лѣтъ, сколько ей кажется съ виду, и поэтому, не желая ни польстить вамъ, ни обидѣть васъ, я бы сказалъ, что вамъ двадцать.

Она весело разсмѣялась и сказала:

— Ну, я наказана за то, что напросилась на комплиментъ, такъ какъ теперь должна сказать вамъ правду: мнѣ сорокъ два года.

Я съ удивленіемъ посмотрѣлъ на нее и снова услышалъ ея музыкальный смѣхъ, но какъ я ни вглядывался въ нее, я не могъ найти ни одной морщины на ея лицѣ; у нея былъ гладкій, какъ слоновая кость, подбородокъ, полныя, круглыя щеки и губы алыя, какъ розы, которыя она принесла; ея прекрасныя руки, обнаженныя для работы, были сильны и безукоризненной формы, начиная отъ плеча и кончая запястьемъ. Она покраснѣла немного подъ моимъ взглядомъ, не смотря на то, что приняла меня за старика лѣтъ восьмидесяти. Я сказалъ, чтобы покончить съ этимъ:

— Вы видите, старая поговорка оправдывается, и мнѣ не надо было давать вамъ поводъ отвѣчать на нескромный вопросъ.

Она снова засмѣялась и сказала:

— Ну, ребята, старые и молодые, мнѣ надо теперь приниматься за работу. У насъ тутъ есть дѣло, и мнѣ хочется поскорѣе покончить съ нимъ, такъ какъ я начала читать вчера одну интересную, старую книгу и хочу продолжать мое чтеніе сегодня утромъ; и такъ пока прощайте.

Она махнула намъ рукой и пошла легкою походкой на другую сторону залы, унося съ собою, какъ говорить Скоттъ, и часть солнца съ нашего стола.

Когда она ушла, Дикъ сказалъ:

— Не хотите ли вы теперь предложить одинъ или два вопроса нашему другу? По справедливости теперь вашъ чередъ.

— Я буду очень радъ отвѣтить на нихъ, — произнесъ ткачъ.

— Мои вопросы, сэръ, — сказалъ я, — не будутъ слишкомъ затруднительны; я слышу, что вы ткачъ, и мнѣ хотѣлось бы поразспросить васъ объ этомъ ремеслѣ, такъ какъ я интересуюсь или, вѣрнѣе, интересовался имъ.

— О, — отвѣтилъ онъ, — боюсь, что въ этомъ отношеніи я не могу вамъ быть очень полезенъ. Я занимаюсь только чисто механическимъ ткачествомъ и въ этомъ отношеніи только простой ремесленникъ, не то что Дикъ. Кромѣ тканья, я занимаюсь немного печатаніемъ на машинѣ и пишу самъ, но я мало знакомъ съ изящнымъ видомъ печатанія: впрочемъ, машинное печатаніе начинаетъ падать, по мѣрѣ того какъ исчезаетъ эта ужасная болѣзнь писанья книгъ, такъ что я принялся за другія занятія, къ которымъ у меня была склонность, и началъ изучать математику; я пишу также своего рода антикварную книгу о мирной и приватной, такъ сказать, исторіи конца девятнадцатаго вѣка, скорѣе для того, чтобы дать картину страны до начала междоусобій, чѣмъ для чего-нибудь другого. Вотъ почему я разспрашивалъ васъ объ Эппингскомъ лѣсѣ. Вы удивили меня, признаюсь, хотя свѣдѣнія, которыя вы дали мнѣ, очень интересны. Какъ-нибудь потомъ, когда Дика не будетъ, мы подробно поговоримъ съ вами объ этомъ, надѣюсь. Я знаю, что онъ считаетъ меня книгоѣдомъ и презираетъ за то, что у меня недостаточно ловкія руки. Но изъ того, что мнѣ приходилось читать по литературѣ девятнадцатаго столѣтія (а я прочиталъ-таки достаточно), мнѣ совершенно ясно, что это своего рода отмщеніе за то, что тогда имѣли глупость презирать каждаго, кто умѣлъ пользоваться своими руками. Но, Дикъ, старый товарищъ, Ne quit ni mis. Не переходи границъ.

— О, — сказалъ Дикъ, — развѣ я недостаточно добръ? Развѣ я не самый снисходительный человѣкъ въ мірѣ? Я всегда доволенъ, при условіи, правда, чтобы меня не заставляли изучать математику или вашу новую науку объ эстетикъ, а предоставили бы заниматься эстетикой практической съ моимъ золотомъ и сталью, съ паяльной трубкой и маленькимъ хорошенькимъ молоточкомъ? Но, вотъ, идетъ другой любитель вопросовъ, дорогой гость. Ну, Бобъ, ты долженъ помочь мнѣ защитить его.

— Сюда, Боффинъ, — закричалъ онъ, помолчавъ немного, «мы здѣсь, если только мы тебѣ нужны!»

Я посмотрѣлъ черезъ плечо и въ солнечномъ свѣтѣ, наполнявшемъ залу, увидѣлъ какой-то блескъ и сіяніе. Тогда я обернулся и могъ вволю налюбоваться чудной фигурой человѣка, медленно двигавшагося по мостовой; одежда его была до такой степени заткана золотомъ, роскошно и изящно въ то же время, что солнечные лучи отражались на ней, какъ на золотомъ панцырѣ. Высокаго роста, съ темными волосами, онъ былъ поразительно красивъ; выраженіе его лица было такое же доброе какъ у другихъ, но нѣсколько высокомѣрный видъ, который очень выдающаяся красота обыкновенно придаетъ и мужчинамъ и женщинамъ. Онъ подошелъ и съ улыбкой сѣлъ за нашъ столъ, вытянувъ свои длинныя ноги и перекинувъ руку за спинку стула съ той спокойной граціей, безъ малѣйшей аффектированности, которой всегда обладаютъ высокіе и хорошо сложенные люди. Онъ былъ въ полномъ расцвѣтѣ жизни, но, тѣмъ не менѣе, видъ у него былъ счастливаго ребенка, только что получившаго новую игрушку. Онъ привѣтливо поклонился мнѣ и сказалъ:

— Я вижу, что вы тотъ гость, о которомъ мнѣ только что говорила Анна; пріѣхали изъ какой-то отдаленной страны и ничего не знаете ни о насъ, ни о нашихъ порядкахъ. Смѣю думать, что вы не откажетесь отвѣтить мнѣ на нѣкоторые вопросы, потому что, видите ли…

Но тутъ Дикъ перебилъ его:

— Нѣтъ, пожалуйста, Боффинъ, оставь его пока въ покоѣ. Ты, конечно, хочешь, чтобы нашему гостю было пріятно и хорошо. А какъ же это можетъ быть, если ты будешь приставать къ нему со всевозможными вопросами, когда онъ самъ пораженъ обычаями и людьми, къ которымъ попалъ? Нѣтъ, нѣтъ, я хочу свезти его туда, гдѣ онъ самъ будетъ предлагать вопросы и получать отвѣты: къ моему прадѣдушкѣ въ Блумсбери; и я увѣренъ, что никто ничего не будетъ имѣть противъ этого. Итакъ, вмѣсто того, чтобы надоѣдать намъ, ты сдѣлаешь лучше, если пойдешь къ Джемсу Аллэну и приведешь экипажъ, такъ какъ я самъ хочу отвезти его; и скажи, пожалуйста, Джемсу, чтобъ онъ далъ мнѣ стараго Сѣраго, такъ какъ я гораздо лучше управляю лодкой, чѣмъ лошадью. Ну, скорѣй, старый другъ, и не горюй, — нашъ гость прибережетъ себя для тебя и твоихъ разсказовъ.

Я съ изумленіемъ посмотрѣлъ на Дика, такъ какъ меня удивляло, что онъ можетъ съ такимъ, повидимому, важнымъ лицомъ обращаться такъ фамильярно, чтобы не сказать безцеремонно; я былъ увѣренъ, что этотъ г. Боффинъ, несмотря на его фамилію, хорошо знакомую мнѣ по Диккенсу, былъ, по крайней мѣрѣ, сенаторомъ этого страннаго народа. Тѣмъ не менѣе, онъ всталъ и сказалъ: «Хорошо, старина, все что хочешь; сегодняшній день у меня не занятъ, и хотя (съ снисходительнымъ поклономъ по направленію ко мнѣ) я долженъ отказаться отъ удовольствія поговорить съ нашимъ ученымъ гостемъ, я тоже думаю, что ему возможно скорѣе надо повидаться съ твоимъ почтеннымъ родственникомъ. Къ тому же, можетъ быть, онъ будетъ болѣе въ состояніи отвѣчать на мои вопросы, когда получитъ отвѣты на свои». Съ этими словами онъ повернулся и вышелъ изъ залы.

Когда онъ отошелъ довольно далеко, я сказалъ:

— Не будетъ нескромностью спросить, кто такой этотъ мистеръ Боффинъ? — Имя его, къ тому же, напоминаетъ мнѣ о многихъ пріятныхъ часахъ, проведенныхъ за чтеніемъ Диккенса.

Дикъ засмѣялся.

— Да, да, — сказалъ онъ, — и намъ тоже. Его настоящее имя, конечно, не Боффинъ, а Генри Джонсонъ, но мы зовемъ его Боффиномъ ради шутки, отчасти потому, что онъ мусорщикъ, отчасти потому, что онъ слишкомъ нарядно одѣвается и напяливаетъ на себя такую массу золота, точно какой-нибудь средневѣковый баронъ. Пусть себѣ, если ему это нравится! Но, видите ли, мы его близкіе друзья, и можемъ поэтому пошутить надъ нимъ.

Я на нѣкоторое время прикусилъ свой языкъ, а Дикъ продолжалъ:

— Онъ славный малый, и вы навѣрно полюбите его, но у него есть одна слабость, онъ тратитъ свое время на писаніе старомодныхъ романовъ и очень гордится тѣмъ, что у него есть правдивый мѣстный колоритъ, какъ онъ это называетъ: а такъ какъ онъ думаетъ, что вы пріѣхали изъ какого-нибудь глухого уголка земного шара, гдѣ народъ несчастливъ и, слѣдовательно, интересенъ для романистовъ, онъ разсчитываетъ попользоваться отъ васъ нѣкоторыми свѣдѣніями. О, тутъ онъ вамъ не дастъ пощады! Я предостерегаю васъ для вашего спокойствія.

— Ну, Дикъ, — сказалъ ткачъ недовольнымъ тономъ, — я нахожу, что его романы очень хороши.

— Конечно, ты долженъ находить это, — сказалъ Дикъ, — рыбакъ рыбака видитъ издалека. Математика и антикварный романъ стоятъ одинъ другого. Но вотъ онъ опять.

И въ самомъ дѣлѣ Золотой Мусорщикъ позвалъ насъ изъ дверей залы; мы встали и вышли на крыльцо, передъ которымъ стояла коляска, запряженная сильной лошадью въ дышлахъ; я не могъ не обратить вниманія на эту коляску. Она была свѣтлаго цвѣта, удобна и безъ той отвратительной вульгарности, которой отличались коляски нашего времени, особенно такъ называемыя «элегантныя». Мы сѣли въ нее, Дикъ и я. Дѣвушки вышли на крыльцо, проводить насъ, и махнули намъ на прощанье рукой, ткачъ любезно кивнулъ намъ, мусорщикъ поклонился съ граціей трубадура. Дикъ тронулъ возжами и мы поѣхали.

IV.
Базаръ.

Мы повернули отъ рѣки и скоро выѣхали на большую дорогу, которая пролегаетъ по Гаммерсмиту. Но я едва ли могъ бы угадать, гдѣ мы находились, еслибъ не зналъ, что мы ѣдемъ отъ рѣки: Королевской улицы больше не было, и дорога тянулась по залитымъ солнцемъ лугамъ и полямъ, похожимъ скорѣе на сады. Крикъ^[3], который мы должны были пересѣкать, освободился, наконецъ, отъ водосточныхъ трубъ, и, переѣзжая черезъ красивый мостъ, мы могли видѣть чистую, поднявшуюся отъ прилива, воду со множествомъ веселыхъ яликовъ самой разнообразной формы. Кругомъ разсѣяны были дома, одни у дороги, другіе около полей съ прелестными, проложенными къ нимъ дорожками, и окруженные густыми садиками. Всѣ они были красиво выстроены изъ очень солиднаго матеріала, но имѣли деревенскій видъ и походили на дома зажиточныхъ крестьянъ; многіе были изъ краснаго кирпича, какъ прибрежные дома, но большая часть изъ дерева, крытаго штукатуркой, что въ соединеніи съ ихъ архитектурой придавало имъ средневѣковый видъ: и мнѣ стало казаться, что я нахожусь въ четырнадцатомъ столѣтіи; чувство это еще больше увеличивалось, благодаря костюму проходившихъ мимо людей, въ одеждѣ которыхъ не было ничего «современнаго». Почти всѣ были нарядно одѣты, особенно женщины, которыя были такъ привлекательны и такъ красивы, что я едва удержался, чтобы не обратить на это обстоятельство вниманіе моего спутника. Я видѣлъ иногда задумчивыя лица, на которыхъ лежала печать какого-то особеннаго благородства, но ни на одномъ не замѣтилъ хотя бы тѣни скорби (а намъ попадалось довольно много народу): по большей части всѣ были веселы и не старались скрыть своей веселости.

Мнѣ показалось, что я узнаю Бродуэй, по расположенію дорогъ, которыя сходились тамъ. На сѣверной сторонѣ находился рядъ зданій и дворцовъ, низкихъ, но красиво выстроенныхъ и украшенныхъ различнаго рода орнаментами, что составляло рѣзкій контрастъ съ безпритязательными домиками, раскиданными вокругъ. Надъ этими низкими зданіями возвышалась свинцовая крыша, колонны и высокія стѣны огромнаго строенія чудной, роскошной архитектуры, про которую я могу сказать только, что она соединяла въ себѣ все лучшее готическаго стиля сѣверной Европы съ мавританскимъ и византійскимъ, хотя и не была рабскимъ подражаніемъ ни одного изъ нихъ. Съ другой, южной, стороны дороги красовалось восьмиугольное зданіе съ высокой крышей, напоминавшее немного Баптистерій во Флоренціи, но съ той только разницей, что было окружено пристройкой въ видѣ аркады или колоннады: оно также было разукрашено разнаго рода орнаментами.

Всѣ эти зданія, внезапно выросшія передъ нами среди этихъ прелестныхъ полей, были не только чудно-хороши въ архитектурномъ отношеніи, но въ нихъ чувствовался, кромѣ того, такой избытокъ жизни, что я пришелъ въ какое-то необычное радостное настроеніе; никогда раньше не приходилось мнѣ испытывать чего-либо подобнаго. Я чуть не смѣялся отъ радости. Мой сосѣдъ, кажется, замѣтилъ это и смотрѣлъ на меня съ ласковымъ любопытствомъ. Мы повстрѣчались съ цѣлымъ рядомъ телѣгъ, на которыхъ сидѣли здоровые, красивые люди, мужчины, женщины и дѣти, всѣ въ яркихъ одеждахъ. По всему вѣроятію, они ѣхали на рынокъ, такъ какъ ихъ телѣги были нагружены разными заманчивыми деревенскими продуктами.

— Мнѣ нѣтъ надобности спрашивать, базаръ ли это, — спросилъ я, — я и самъ вижу; но почему же онъ такъ роскошенъ? И что это за чудный дворецъ тамъ, и это зданіе на южной сторонѣ?

— О, — отвѣтилъ онъ, — это и есть нашъ Гаммерсмитскій базаръ, и я радъ, что онъ намъ такъ понравился, потому что мы въ самомъ дѣлѣ гордимся имъ. Зданіе въ серединѣ — наше зимнее собраніе; лѣтомъ мы собираемся на поляхъ внизъ по теченію противъ Борнъ-Эльмса. Зданіе съ правой стороны — нашъ театръ. Надѣюсь, онъ нравится вамъ.

— Я былъ бы дуракомъ, еслибъ онъ мнѣ не понравился, — сказалъ я.

Онъ покраснѣлъ немного и отвѣтилъ:

— Я очень радъ этому, такъ какъ я тоже приложилъ къ нему свои руки: я сдѣлалъ большія двери изъ художественной бронзы. Мы посмотримъ ихъ сегодня, попозднѣе, такъ какъ теперь намъ надо спѣшить. Что касается до базара, то сегодня день не торговый, и лучше также отложить его осмотръ до другого времени, тогда ьы увидите тамъ больше народа.

Я поблагодарилъ его и сказалъ:

— Неужели это крестьяне? Какія красивыя женщины!

Тутъ я увидѣлъ прекрасную, темноволосую женщину, съ бѣлымъ цвѣтомъ лица, одѣтую въ красивую свѣтлозеленую одежду, что какъ нельзя больше подходило къ жаркому, лѣтнему дню; она ласково улыбнулась мнѣ и, еще ласковѣе, какъ мнѣ показалось, Дику. Я смолкъ на минуту, потомъ продолжалъ:

— Я спрашиваю, потому что не вижу здѣсь настоящихъ крестьянъ, которыхъ ожидалъ встрѣтить на рывкѣ, — я разумѣю крестьянъ, продающихъ что-нибудь.

— Я не понимаю, — отвѣтилъ онъ, — какой народъ вы ожидали встрѣтить здѣсь, не понимаю также, что вы разумѣете подъ «крестьянами». Вотъ это — наши сосѣди, — а тѣ живутъ въ долинѣ Темзы. На нашихъ островахъ есть мѣстности, гдѣ климатъ холоднѣе и дождливѣе, чѣмъ здѣсь, и потому одежда у тамошнихъ жителей проще, и видъ болѣе суровый и жесткій, чѣмъ у насъ. Но многимъ они нравятся больше, чѣмъ мы: у нихъ находятъ больше характера. Ну, это дѣло вкуса. Во всякомъ случаѣ, браки между ними и нами всегда бываютъ удачны, — прибавилъ онъ задумчиво.

Я слушалъ его, но глаза мои смотрѣли не на него, а на хорошенькую дѣвушку съ большой корзиной молодого горошка: она только что скрылась въ воротахъ и меня охватило чувство грусти, которое мы испытываемъ иногда, когда случайно встрѣчаемъ на улицѣ красивое и интересное лицо и не надѣемся снова встрѣтить его когда-нибудь.

Наконецъ я произнесъ:

— Что мнѣ приходитъ въ голову: я совсѣмъ не вижу здѣсь бѣдняковъ — ни одного.

Онъ сдвинулъ брови, удивленно посмотрѣлъ на меня и сказалъ:

— Нѣтъ, конечно: бѣдняки предпочитаютъ сидѣть дома или гулять въ саду. Но сейчасъ, насколько я знаю, больныхъ нѣтъ. А почему вы думали встрѣтить больныхъ на дорогѣ?

— Нѣтъ, нѣтъ, — сказалъ я, — я разумѣю не больныхъ. Я говорю о бѣдныхъ, понимаете, о нищихъ.

— Нѣтъ, — отвѣтилъ онъ, весело улыбаясь, — я ровно ничего не понимаю. Вамъ надо непремѣнно поговорить съ моимъ прадѣдушкой, онъ пойметъ васъ лучше, чѣмъ я. Ну, впередъ, Сѣрый!

Онъ дернулъ возжами, и мы быстро покатили по направленію къ востоку.

V.
Дѣти на дорогѣ.

За Бродуэй домовъ по обѣимъ сторонамъ дороги стало меньше. Мы переѣхали черезъ маленькій, хорошенькій ручеекъ, бѣжавшій по поросшей деревьями мѣстности и пріѣхали къ другому базару и городской думѣ, какъ мы назвали бы такое зданіе. Хотя все кругомъ было мнѣ незнакомо, но я догадывался, гдѣ мы находились, и не очень удивился, когда мой спутникъ сказалъ коротко:

— Кенсингтонскій базаръ.

Потомъ мы въѣхали въ небольшую улицу съ домами по обѣимъ сторонамъ или, вѣрнѣе, съ однимъ длиннымъ домомъ (деревяннымъ оштукатуреннымъ) съ каждой стороны, съ красивой аркадой для пѣшеходовъ.

Дикъ заговорилъ:

— Вотъ это собственно и есть Кенсингтонъ. Тутъ всегда очень много народу, потому что всѣ очень любятъ этотъ романическій лѣсъ; и натуралисты охотно посѣщаютъ его, такъ какъ здѣсь остались еще довольно дикія мѣстечки. Къ югу онъ не особенно далеко тянется, но идетъ на сѣверъ и на западъ черезъ Паддингтонъ, спускается немного къ Ноттингъ-Хилу и потомъ идетъ на сѣверо-востокъ къ Примрозъ-Хилу и дальше; узкая полоса его тянется черезъ Кинслэндъ къ Стокъ-Ньюингтону и Клэптону, гдѣ онъ разстилается по холмамъ надъ Ліэскими болотами, по другую сторону которыхъ, какъ вы знаете, находится Эппингскій лѣсъ, сливающійся съ этимъ. Мѣсто, къ которому мы подъѣхали сейчасъ, называется Кенсингтонскими садами, но почему «садами», я не знаю.

Мнѣ хотѣлось сказать: «за то я знаю», — но кругомъ меня было столько вещей, которыхъ я не зналъ, что я счелъ за лучшее придержать свой языкъ.

Дорога вела теперь по чудному лѣсу. На сѣверной сторонѣ растительность была сильнѣй, — даже дубы и каштаны были довольно значительной высоты, и другія деревья, между которыми я замѣтилъ много яворъ и смоковницъ, достигавшихъ огромной величины.

Было чудно хорошо въ этой прохладной тѣни, а день стоялъ знойный, какъ это и подобаетъ лѣтомъ; прохлада и тѣнь погрузили мой возбужденный мозгъ въ сладостныя грезы, и мнѣ казалось, что я вѣчно буду ѣхать въ этой благоухающей прохладѣ. Мой товарищъ раздѣлялъ, кажется, мои чувства и все болѣе и болѣе сдерживалъ лошадь, вдыхая ароматъ зеленаго лѣса, между которымъ особенно выдѣлялся запахъ придорожнаго папоротника.

Но какъ ни былъ романтиченъ Кенсингтонскій лѣсъ, онъ не былъ пустыненъ. Намъ встрѣчалось много народу, ѣхавшаго туда или обратно, или просто гулявшаго по дорогѣ. Между послѣдними было много дѣтей отъ шести-восьми до шестнадцати-семнадцати лѣтъ. Они показались мнѣ особенно красивыми представителями своей расы и, повидимому, веселились отъ всей души; многіе изъ нихъ сидѣли около маленькихъ палатокъ, раскиданныхъ на лужайкахъ; кое-гдѣ горѣли костры съ подвѣшенными надъ огнемъ котелками, на цыганскій ладъ. Дикъ сказалъ мнѣ, что по лѣсу разбросаны домики, и мы въ самомъ дѣлѣ увидѣли одинъ или два. Онъ сказалъ, что они были очень малы и походили на такъ называемые коттэджи тѣхъ временъ, когда въ странѣ были еще рабы, — но очень хороши и удобны для лѣта.

— Тутъ, должно быть, очень много дѣтей, — сказалъ я, указывая на молодежь около дороги.

— О, — отвѣтилъ онъ, — тутъ дѣти не только изъ ближайшихъ домовъ, изъ домовъ въ лѣсу, но вообще изъ окрестностей. Они часто устраиваютъ такія прогулки лѣтомъ, цѣлыя недѣли проводятъ въ лѣсу въ различныхъ забавахъ и живутъ въ палаткахъ, какъ видите. Мы очень одобряемъ это; они научаются все дѣлать сами и знакомятся съ дикими лѣсными созданіями; и, знаете, чѣмъ меньше они проводятъ времени дома, тѣмъ лучше для нихъ. Я долженъ сказать вамъ, что и изъ взрослыхъ многіе уходятъ въ лѣса; но они выбираютъ болѣе густые лѣса, какъ Виндзорскій и Динскій, или сѣверныя пустыни. Не говоря о всѣхъ другихъ удовольствіяхъ, это даетъ имъ возможность заняться хоть немного тяжелою, грубой работой, которой, къ сожалѣнію, я долженъ сказать, становится все меньше за послѣднія пять лѣтъ.

Онъ замолчалъ, потомъ прибавилъ:

— Я говорю вамъ все это потому, что вижу, что долженъ отвѣчать на ваши вопросы, о которыхъ вы думаете, даже когда не произносите ихъ вслухъ: но мой родственникъ поразскажетъ вамъ обо всемъ этомъ подробнѣе.

Я почувствовалъ, что долженъ выйти изъ своей задумчивости, и чтобы не быть въ неловкомъ положеніи и сказать что-нибудь, проговорилъ:

— Да, вся эта молодежь бодрѣе примется за занятія, когда лѣто пройдетъ, и имъ снова придется вернуться въ школу.

— Школу? — удивился онъ. — Что вы разумѣете подъ этимъ словомъ? Я не вижу какое отношеніе можетъ оно имѣть къ дѣтямъ. Мы слышали, правда, о школѣ для разведенія сельдей, о школѣ живописи, и въ этомъ смыслѣ мы могли бы говорить, можетъ быть, о школѣ дѣтей, но, — прибавилъ онъ, смѣясь, — долженъ признаться, что я не понимаю.

«Чортъ возьми! — подумалъ я, — нельзя открыть рта, чтобы не впутаться въ какое-нибудь новое осложненіе». Я не чувствовалъ желанія посвящать моего друга въ истинную этимологію этого слова, и подумалъ, что мнѣ лучше ничего не говорить о «фермахъ для производства мальчиковъ», какъ я обыкновенно называлъ школы, тѣмъ болѣе, что ихъ больше не было, какъ я могъ догадаться. Итакъ, я сказалъ послѣ нѣкотораго колебанія:

— Я употребилъ это слово въ смыслѣ системы воспитанія.

— Воспитанія? — сказалъ онъ, стараясь вникнуть въ слово. — Я достаточно знакомъ съ латынью, чтобы знать, что это слово должно происходить отъ educere^[4], и мнѣ приходилось слышать его; но я никогда никого не встрѣчалъ, кто могъ бы мнѣ объяснить достаточно ясно, что оно значитъ.

Вы можете себѣ представить, какъ упалъ въ моемъ мнѣніи мой новый другъ, когда я услышалъ это откровенное признаніе; и я сказалъ съ нѣкоторымъ пренебреженіемъ:

— Подъ воспитаніемъ разумѣютъ систему обученія юношества.

— А почему бы также и не взрослыхъ? — спросилъ онъ, блеснувъ глазами. — Но могу увѣрить васъ, — продолжалъ онъ, — что наши дѣти учатся независимо отъ того, проходятъ ли они черезъ «систему обученія» или нѣтъ. Да что! Вы не найдете ни одного среди вотъ этихъ дѣтей, не умѣющихъ плавать, будь то мальчикъ или дѣвочка, и каждый изъ нихъ умѣетъ скакать на маленькихъ лѣсныхъ пони, — вотъ одинъ скачетъ! Всѣ они умѣютъ приготовить кушаніе; болѣе сильные могутъ косить; многіе умѣютъ покрыть крышу и смастерить разныя вещи по плотничьему ремеслу; всѣ умѣютъ завѣдывать лавкой. Могу сказать вамъ, что они знаютъ массу вещей.

— Да, но ихъ умственное воспитаніе, образованіе ихъ ума, — замѣтилъ я, любезно переводя мою фразу.

— Гэстъ, — сказалъ онъ, — можетъ быть вы не учились всѣмъ тѣмъ вещамъ, о которыхъ я говорилъ; а если это такъ, то перестаньте думать, будто бы для нихъ не требуется особеннаго искусства и не надо никакого умственнаго напряженія, — вы измѣнили бы свое мнѣніе, еслибъ увидѣли, какъ кроетъ крышу какой-нибудь дорсетширскій юноша. Но, насколько я понимаю васъ, вы говорите о книжномъ обученіи; что до этого, такъ это очень просто. Многія дѣти, видя кругомъ себя книги, умудряются научиться читать четырехъ лѣтъ отъ роду, а какъ я слышалъ, это не всегда такъ было. Что касается письма, то мы не любимъ, когда они слишкомъ рано начинаютъ царапать по бумагѣ (хотя они все же царапаютъ понемногу), потому что это пріучаетъ ихъ къ дурному почерку. Да и зачѣмъ это, когда можно такъ легко и просто напечатать. Но вы понимаете, что хорошій почеркъ мы цѣнимъ, и многіе сами переписываютъ свои книги или отдаютъ ихъ переписывать. Я разумѣю книги, которыя нужны въ небольшомъ количествѣ экземпляровъ — поэмы и тому подобное, знаете. Однако я сбился въ сторону: но вы должны извинить меня, потому что я заинтересованъ въ дѣлѣ письма; я самъ хорошій переписчикъ.

— Ну, — сказалъ я, — вернемся къ дѣтямъ; когда они научатся читать и писать, учатся они еще чему-нибудь, — языкамъ, напримѣръ?

— Конечно, — отвѣчалъ онъ. — Иногда даже раньше, чѣмъ они научатся читать, они уже говорятъ по-французски, такъ какъ на этомъ языкѣ говорятъ ближайшіе наши сосѣди по ту сторону канала; они скоро выучиваются также по-нѣмецки, — языкъ, на которомъ говорятъ въ огромномъ числѣ общинъ и колледжей на материкѣ. Вотъ два главныхъ языка, на которыхъ мы говоримъ на нашихъ островахъ, вмѣстѣ съ англійскимъ или валлійскимъ или ирландскимъ, — другая форма того-же валлійскаго. И дѣти очень скоро обучаются языкамъ, потому что всѣ взрослые знаютъ ихъ. Кромѣ того, наши сосѣди съ того берега часто привозятъ съ собой своихъ дѣтей. Малыши играютъ вмѣстѣ и учатся другъ отъ друга.

— А древніе языки? — спросилъ я.

— Обыкновенно они изучаютъ греческій и латинскій вмѣстѣ съ современными языками, если хотятъ познакомиться съ послѣдними серьезнѣе, а не только болтать на нихъ.

— А исторія? — спросилъ я. — Какъ вы учите исторію?

— Но, — отвѣчалъ онъ, — если человѣкъ умѣетъ читать, то онъ читаетъ, конечно, то, что ему нравится; онъ легко можетъ найти кого-нибудь, кто бы указалъ ему лучшія книги по интересующему его предмету, или объяснилъ то, что для него непонятно въ книгахъ, которыя онъ читаетъ.

— Хорошо, — сказалъ я, — но что же еще они изучаютъ? Я думаю, что, вѣдь, не всѣ же изучаютъ исторію?

— Нѣтъ, нѣтъ, — отвѣчалъ онъ, — нѣкоторые ею совсѣмъ не занимаются; и я не думаю даже, чтобъ ее изучали очень многіе. Я слышалъ отъ моего дѣдушки, что люди въ особенности интересуются исторіей въ тяжелые, смутные и бурные періоды; а у насъ, вы знаете, — прибавилъ мой другъ съ добродушной улыбкой, — нѣтъ ничего подобнаго. Нѣкоторые изучаютъ факты относительно разнаго рода событій взаимодѣйствія между причинами и слѣдствіями, такъ что знаніе процвѣтаетъ у насъ; другіе, какъ вы уже это слышали относительно Боба, проводятъ свое время за математическими науками. Никогда не надо насиловать личные вкусы.

Я замѣтилъ:

— Но не хотите же вы сказать, что дѣти изучаютъ всѣ эти вещи?

Онъ отвѣчалъ:

— Это зависитъ отъ того, что вы разумѣете подъ дѣтьми; и вы должны также помнить, что они различаются между собой. Обыкновенно до пятнадцатилѣтняго возраста они читаютъ немного, если не считать различныхъ повѣстей и разсказовъ; мы не одобряемъ раннюю страсть къ чтенію; тѣмъ не менѣе, вы можете встрѣтить дѣтей, которыя хотятъ читать съ ранняго возраста; можетъ быть, это и не хорошо для нихъ, но запрещать имъ было бы безполезно; очень часто страсть эта продолжается недолго, и къ двадцати годамъ они приходятъ въ норму. Видите ли, дѣти вообще любятъ подражать старшимъ, и если они видятъ, что тѣ занимаются такимъ необходимымъ и такимъ интереснымъ дѣломъ, какъ постройка дома, или устройство мостовой или сада, то они хотятъ дѣлать то же; такъ что, мнѣ кажется, нечего бояться, что у насъ можетъ быть слишкомъ много книжныхъ ученыхъ.

Что я.могъ сказать? Я сидѣлъ и молчалъ, изъ боязни сдѣлать какую-нибудь новую неловкость. Кромѣ того, пока старая лошадь трусила себѣ понемножку, я напрягалъ свое зрѣніе и нетерпѣливо ждалъ, когда мы пріѣдемъ въ настоящій Лондонъ: мнѣ хотѣлось знать, что изъ него стало теперь.

Но мой товарищъ не могъ сразу покончить съ этимъ предметомъ и продолжалъ, какъ бы размышляя:

— Въ концѣ-концовъ, я не знаю, будетъ ли для нихъ какой-нибудь вредъ, если даже изъ нихъ выйдутъ книжные ученые. Отрадно видѣть, какъ эти ученые всегда довольны своимъ дѣломъ, котораго другіе не особенно домогаются. Къ тому же, эти ученые обыкновенно милый народъ: такіе они добрые и кроткіе: такіе скромные и въ то же время такъ стремятся всегда научить всѣхъ тому, что они сами знаютъ. Въ самомъ дѣлѣ, мнѣ очень нравятся всѣ тѣ, съ которыми мнѣ приходилось встрѣчаться.

Слова его показались мнѣ до того оригинальными, что я хотѣлъ было предложить ему еще вопросъ, но мы какъ разъ достигли вершины подъема; внизу черезъ длинную просѣку справа я увидѣлъ величественное зданіе, очертанія котораго были мнѣ знакомы, и я воскликнулъ:

— Вестминстерское аббатство!

— Да, — сказалъ Дикъ, — Вестминстерское аббатство — или то, что осталось отъ него.

— Какъ! Что же вы сдѣлали съ нимъ? — съ ужасомъ воскликнулъ я.

— Что мы сдѣлали съ нимъ? — отвѣтилъ онъ. — Ничего, только реставрировали его. Наружный видъ его попортился много вѣковъ тому назадъ; что касается внутренняго вида, то онъ возстановленъ теперь во всей красотѣ, послѣ того какъ его очистили, сотню лѣтъ тому назадъ, отъ плохихъ памятниковъ глупцамъ и рабамъ, загромождавшимъ его, по словамъ дѣдушки.

Мы проѣхали немного дальше, и, снова посмотрѣвъ вправо, я сказалъ, немного нерѣшительнымъ тономъ:

— Какъ, это Парламентъ! Вы все еще пользуетесь имъ?

Онъ разразился смѣхомъ и нѣкоторое время не могъ овладѣть собой; потомъ похлопалъ меня по спинѣ и сказалъ:

— Понимаю васъ, сосѣдъ; васъ, конечно, должно удивлять, что мы не разрушили его: я знаю кое-что о немъ; мой старый родственникъ далъ мнѣ прочесть книги, въ которыхъ говорится о странныхъ комедіяхъ, которыя тамъ разыгрывали. Пользоваться имъ! Да, конечно: онъ служитъ, такъ сказать, запаснымъ рынкомъ, а также складомъ продуктовъ для удобренія полей, что очень удобно, такъ какъ онъ около воды. Кажется, его намѣревались снести въ началѣ нашей эпохи; но, какъ я слышалъ, тутъ было одно чудаковатое общество археологовъ, которое оказало когда-то въ прошломъ большія услуги, такъ вотъ оно рѣшительно возстало противъ того, чтобы его разрушили, какъ это было сдѣлано со многими другими зданіями, считавшимися безполезными и даже вредными съ общественной точки зрѣнія: это общество дѣйствовало такъ энергично и приводило такіе вѣскіе доводы, что одержало побѣду; и я долженъ сказать, въ концѣ-концовъ, что очень радъ этому, потому, что знаете ли, на худшій конецъ эти плохія, старыя зданія служатъ только контрастомъ для новыхъ зданій, которыя строимъ мы, и еще болѣе выдѣляютъ ихъ красоту. Въ этой мѣстности вы увидите еще нѣсколько старыхъ построекъ: домъ, гдѣ живетъ мой прадѣдушка, напримѣръ, и грузное зданіе, называемое соборомъ св. Павла. И, видите ли, мы не имѣемъ права тяготиться этими немногими, жалкими строеніями, такъ какъ у насъ всегда есть возможность строиться въ другихъ мѣстахъ; намъ нечего также заботиться о томъ, чтобъ искусственно создавать для себя эту пріятную работу, такъ какъ дѣла всегда много и въ новыхъ зданіяхъ, даже если и нѣтъ намѣренія сдѣлать ихъ слишкомъ вычурными. Напримѣръ, просторъ внутри зданія приводитъ меня въ такой восторгъ, доставляетъ мнѣ такое наслажденіе, что, еслибъ я достигнулъ его, я, кажется, готовъ бы былъ пожертвовать для него просторомъ полей. Потомъ, орнаменты, — которыми, какъ всѣ навѣрное согласятся съ этимъ, легко злоупотребить въ частныхъ домахъ — никогда не лишни въ большихъ зданіяхъ, базарахъ и тому подобное. Я впрочемъ помѣшанъ на архитектурѣ, какъ говоритъ мой прадѣдушка, и я въ самомъ дѣлѣ думаю, что человѣческая энергія должна; искать исходъ, главнымъ образомъ, въ этомъ искусствѣ, потому что здѣсь я не вижу предѣла своей работѣ, тогда какъ всѣ другія искусства имѣютъ опредѣленныя границы.

VI.
Небольшія покупки.

Разговаривая такимъ образомъ, мы выѣхали изъ лѣсу на короткую улицу съ красиво построенными домами; мой спутникъ назвалъ ее Пиккадили; нижнюю часть домовъ я назвалъ бы лавками, если бы не то обстоятельство, что народъ этотъ, насколько я могъ замѣтить, совершенно не былъ знакомъ съ искусствомъ покупать и продавать. Товары были разложены съ самой выгодной стороны, какъ будто для того, чтобы привлечь народъ, а народъ стоялъ и смотрѣлъ, входилъ и выходилъ со свертками въ рукахъ, какъ будто бы тутъ велась настоящая торговля. По обѣимъ сторонамъ улицы шла сводчатая галлерея для пѣшеходовъ, какъ въ нѣкоторыхъ старинныхъ городахъ Италіи. Когда мы проѣхали половину улицы, я увидѣлъ огромное зданіе, по одному внѣшнему виду котораго я могъ уже теперь догадаться, что оно служило центромъ для чего-либо и имѣло какое-нибудь общественное назначеніе.

— Здѣсь, вы видите, тоже базаръ, — сказалъ Дикъ, — но устроенный нѣсколько иначе, чѣмъ другіе; всѣ верхніе этажи этихъ домовъ служатъ гостиницами, потому что здѣсь собирается время отъ времени народъ со всей страны, а она очень заселена, какъ вы видите, и многіе очень любятъ толпу, хотя про себя я не могу сказать этого.

Я не могъ не улыбнуться при мысли, какъ долго держится традиція. Духъ Лондона все еще властвовалъ здѣсь и былъ центромъ, — умственнымъ центромъ, насколько мнѣ было извѣстно. Тѣмъ не менѣе я ничего не сказалъ, только попросилъ Дика ѣхать медленнѣе, такъ какъ вещи, выставленныя въ лавкахъ, казались мнѣ чрезвычайно красивыми.

— Да, — продолжалъ онъ, — тутъ много изящныхъ вещей, и базаръ вообще предназначается для красивыхъ предметовъ, такъ какъ Парламентскій рынокъ, гдѣ продаются капуста, рѣпа и тому подобныя вещи вмѣстѣ съ пивомъ и грубымъ виномъ, близко отсюда.

Потомъ онъ съ любопытствомъ посмотрѣлъ на меня и прибавилъ:

— Можетъ быть, вы желаете сдѣлать покупки, какъ это говорится?

Въ своемъ синемъ старьѣ я представлялъ, какъ это я могъ замѣтить, странный контрастъ съ нарядною одеждой встрѣчавшихся вамъ гражданъ. Мнѣ казалось, что этотъ незанятый, повидимому, народъ смотритъ на меня какъ на забавную диковину, и я ничего не имѣлъ противъ того, чтобы нѣсколько освободиться отъ моего вида корабельнаго эконома въ отставкѣ. Но несмотря на все то, что мнѣ пришлось слышать, я снова сунулъ руку въ карманъ, въ которомъ, къ моей большой досадѣ, не нашелъ ничего металлическаго, если не считать двухъ заржавленныхъ старыхъ ключей; тутъ я вспомнилъ, что во время нашей бесѣды въ Гаммерсмитской гостиницѣ, я вынулъ изъ кармана всѣ мои деньги, чтобы показать хорошенькой Аннѣ, и оставилъ ихъ тамъ на столѣ. Лицо мое вытянулось на пятьдесятъ процентовъ, и Дикъ, смотрѣвшій на меня, спросилъ немного рѣзко:

— Ну, Гэстъ! Что же случилось? Оса васъ, что ли, укусила?

— Нѣтъ, — отвѣтилъ я, — но я забылъ одну вещь.

— Такъ что же, — сказалъ онъ, — что бы вы ни забыли, вы можете все пріобрѣсти на этомъ базарѣ, такъ что вамъ нечего безпокоиться.

Тѣмъ временемъ я успѣлъ прійти въ себя и, вспомнивъ объ удивительныхъ обычаяхъ этой страны, не нашелъ въ себѣ желанія снова выслушать лекцію о политической экономіи и о монетахъ временъ Эдуарда; поэтому я пробормоталъ только:

— Моя одежда… Могу я купить себѣ? Вы видите… Что вы думаете насчетъ этого?

Онъ повидимому не имѣлъ никакого намѣренія смѣяться надо мною, но сказалъ совершенно серьезно:

— О, покуда не покупайте новой одежды. Видите ли, мой прадѣдушка антикварій, и онъ будетъ очень доволенъ видѣть васъ такъ, какъ вы есть. А потомъ, — я не хочу учить васъ, — но мнѣ кажется, что если вы одѣнетесь, какъ всѣ другіе, то лишите народъ удовольствія изучать вашъ костюмъ, а это было-бы не хорошо съ вашей стороны. Развѣ вы не находите это? — спросилъ онъ самымъ серьезнымъ образомъ.

Я совсѣмъ не находилъ своею обязанностью выставлять себя на потѣху этому народу, поклоняющемуся красотѣ, но я видѣлъ, что имѣю дѣю съ какимъ-то укоренившимся предразсудкомъ, и что мнѣ не надо ссориться съ моимъ новымъ другомъ. Поэтому, я только отвѣтилъ:

— О, конечно, конечно.

— Вотъ хорошо, — произнесъ онъ довольнымъ тономъ, — вы можете все же посмотрѣть, что находится въ этихъ лавкахъ: подумайте, не надо ли вамъ чего-нибудь?

— Могу я добыть табаку и трубку?

— Конечно. — сказалъ онъ. — И о чемъ я только думаю, что до сихъ поръ не догадался предложить вамъ? Не даромъ Бобъ всегда говоритъ мнѣ, что мы, некурящіе, большіе эгоисты: боюсь, что онъ правъ. Да вотъ, какъ разъ и табакъ.

Онъ потянулъ возжи, соскочилъ, и я послѣдовалъ за нимъ. Красивая женщина, одѣтая въ роскошное платье изъ затканнаго цвѣтами шелка, медленно проходила мимо, поглядывая на окна. Дикъ обратился къ ней:

— Дѣвушка, не будете ли вы такъ добры подержать нашу лошадь, покуда мы побудемъ въ лавкѣ?

Она ласково кивнула головой и стала гладить лошадь своею хорошенькою ручкой.

— Что за красивое существо! — сказалъ я Дику, когда мы вошли.

— Кто, старый Сѣрый? — отвѣтилъ онъ съ лукавой усмѣшкой.

— Нѣтъ, нѣтъ, — возразилъ я, — не Сѣрый, а дама.

— Да. она хороша, — сказалъ онъ. — Хорошо, что тутъ много красивыхъ, такъ что всякій молодой человѣкъ можетъ отыскать себѣ дѣвушку по вкусу. Я боюсь, что прежде намъ пришлось бы драться изъ-за нихъ. Но я не хочу сказать, — прибавилъ онъ, сдѣлавшись вдругъ серьезнымъ, — чтобъ иногда этого не случалось и теперь. Мы знаемъ, что любовь не всегда бываетъ разумна, а испорченность и себялюбіе встрѣчаются чаще, чѣмъ нравственность. — И онъ прибавилъ еще болѣе мрачнымъ тономъ:

— Не болѣе какъ мѣсяцъ тому назадъ у насъ случилось несчастіе, стоившее жизни двумъ мужчинамъ и одной женщинѣ: всякое веселье исчезло у насъ тогда на нѣкоторое время. Но не спрашивайте меня объ этомъ теперь. Я разскажу вамъ все потомъ.

Тѣмъ временемъ мы уже вошли въ лавку, или на лавку съ прилавкомъ и полками по стѣнамъ; все была очень чисто, безъ всякой претензіи на роскошь, но во всемъ остальномъ не особенно отличалось отъ того, что я привыкъ видѣть. Тамъ находилось двое дѣтей — смуглый мальчикъ лѣтъ двѣнадцати, сидѣвшій за книгой, и хорошенькая дѣвочка, годомъ постарше, тоже читавшая за прилавкомъ; очевидно, это были братъ и сестра.

— Здравствуйте, маленькіе сосѣди, — сказалъ Дикъ. — Мой другъ желаетъ имѣть трубку и табакъ, можете вы услужить ему?

— О, да, конечно, — поспѣшно сказала дѣвочка съ нѣсколько забавной важностью.

Мальчикъ поднялъ глаза и уставился на мое чужеземное одѣяніе, но вдругъ покраснѣлъ и отвернулся, какъ бы понявъ, что онъ не совсѣмъ прилично ведетъ себя.

— Дорогой сосѣдъ, — сказала дѣвочка съ важнымъ видомъ ребенка, играющаго въ лавку, — какой табакъ вы желаете получить?

— Латакія, — отвѣтилъ я, чувствуя себя такъ, какъ еслибъ я принималъ участіе въ дѣтской игрѣ и, сомнѣваясь, получу ли я что-нибудь, дѣлалъ видъ, что вѣрю.

Но дѣвочка взяла съ полки сзади себя хорошенькую корзинку, подошла къ бочкѣ, всыпала табакъ въ корзинку, и поставила ее передо мной на прилавокъ, такъ что я могъ и понюхать его и видѣть, что это былъ дѣйствительно превосходный Латакія,

— Но вы не свѣсили его, — сказалъ я; — и сколько я могу взять?

— Да я совѣтую вамъ наполнить вашъ мѣшочекъ, — отвѣтила она, — потому что въ другомъ мѣстѣ вы можете не найти Латакія. Гдѣ вашъ мѣшочекъ?

Я порылся и нашелъ кусокъ ситцу, который служилъ мнѣ сумкой для табаку. Но дѣвочка посмотрѣла на нее съ нѣкоторымъ презрѣніемъ и сказала:

— Дорогой сосѣдъ, я могу дать вамъ что-нибудь получше этой ситцевой тряпки.

Она убѣжала и скоро вернулась назадъ, но, проходя мимо мальчика, шепнула ему что-то на ухо; тотъ кивнулъ головой и вышелъ. Дѣвочка, держа въ рукахъ и поворачивая красиво расшитую сумочку изъ краснаго сафьяна, сказала:

— Вотъ что я выбрала для васъ, и вы должны взять это, она хорошенькая, и въ нее много помѣстится.

Потомъ она принялась наполнять ее табакомъ и, положивъ передо мной, сказала:

— Теперь надо трубку, но вы должны помочь мнѣ выбрать ее для васъ, сейчасъ только что принесли три очень хорошенькія.

Она снова исчезла и вернулась съ большой трубкой, очень искусно вырѣзанной изъ какого-то крѣпкаго дерева и оправленную въ золото съ маленькими сверкающими камешками. Однимъ словомъ, это была самая красивая и изящная бездѣлушка, какую я когда-либо видѣлъ, немного похожая на лучшія японскія издѣлія въ этомъ родѣ, но только еще красивѣе.

— Боже мой! — сказалъ я, когда разсмотрѣлъ ее, — это слишкомъ дорогая вещь для меня, да и для кого бы то ни было, за исключеніемъ развѣ всемірнаго императора. Къ тому же я потеряю ее, я всегда теряю мои трубки.

Дѣвочка, повидимому, смутилась и сказала:

— Развѣ она вамъ не нравится, сосѣдъ?

— О, нѣтъ, — отвѣчалъ я, — конечно, она нравится мнѣ.

— Въ такомъ случаѣ возьмите ее, — сказала она, — и не безпокойтесь о томъ, что потеряете ее. Что-жъ изъ того, что потеряете? Кто-нибудь навѣрно найдетъ ее и воспользуется ею, а вы можете пріобрѣсти другую.

Я взялъ трубку изъ ея рукъ, чтобы посмотрѣть, и забывъ осторожность, разсматривая ее, сказалъ:

— Но сколько же я долженъ заплатить за такую вещь?

Дикъ положилъ руку на мое плечо, когда я произносилъ эти слова, и, обернувшись, я встрѣтился съ его глазами, комическое выраженіе которыхъ предостерегало меня противъ дальнѣйшаго проявленія исчезнувшихъ коммерческихъ наклонностей; я покраснѣлъ и закусилъ языкъ, а дѣвочка смотрѣла на меня съ глубокой серьезностью, какъ будто бы я былъ иностранцемъ, путающимся въ словахъ, такъ какъ очевидно она ровно ничего не поняла.

— Очень вамъ благодаренъ, — проговорилъ я, наконецъ, съ чувствомъ и положилъ трубку въ карманъ все же не безъ нѣкоторой доли сомнѣнія, не придется ли мнѣ предстать передъ судьею.,

— Мы такъ рады видѣть васъ, сказала мнѣ дѣвчурка, стараясь, насколько возможно, подражать манерамъ взрослыхъ, что въ ней было прелестно. — Такое удовольствіе служить такому милому старому джентльмену, какъ вы, особенно когда видишь, что вы пріѣхали издалека.

— Да, моя милая, — отвѣтилъ я, — я сдѣлалъ длинный путь.

Въ то время, какъ я изъ вѣжливости произносилъ эту ложь, въ лавку вошелъ мальчикъ, неся въ рукахъ подносъ, на которомъ стояли бутылка и два чудныхъ стакана.

— Сосѣди, — сказала дѣвочка (которая вела весь разговоръ, такъ какъ ея братъ, должно быть, былъ очень застѣнчивъ), — выпейте, пожалуйста, по стакану, прежде чѣмъ уйти, — такіе гости, какъ вы, бываютъ не каждый день.

Затѣмъ мальчикъ поставилъ подносъ на прилавокъ и торжественно наполнилъ бокалы золотистымъ виномъ.

Я выпилъ. День былъ жаркій, и мнѣ хотѣлось пить. «Неужели, подумалъ я, рейнскій виноградъ до сихъ поръ еще не потерялъ своего аромата», потому что если я когда-нибудь пилъ хорошій Штейнбергеръ, такъ это въ то утро: и я мысленно рѣшилъ спросить Дика, какъ они умудряются доставать такое прекрасное вино, когда больше не было крестьянъ, обязанныхъ пить грубыя вина вмѣсто тонкихъ, приготовляемыхъ ими для другихъ.

— Развѣ вы не выпьете стаканъ съ нами, милые маленькіе сосѣди? — спросилъ я.

— Я не пью вина, — отвѣтила дѣвочка, — я больше люблю лимонадъ, но я желаю вамъ здоровья!

— А я больше люблю инбирное пиво, — сказалъ мальчикъ.

«Да, да, — подумалъ я, — дѣтскіе вкусы не очень измѣнились».

Затѣмъ мы простились съ ними и вышли изъ лавки. Къ моему огорченію, подобно внезапнымъ превращеніямъ въ сновидѣніяхъ, вмѣсто прекрасной женщины нашу лошадь держалъ высокій старикъ. Онъ объяснилъ намъ, что дѣвушка не могла ждать, и что онъ замѣнилъ ее, и, подмигнувъ намъ, засмѣялся, увидѣвъ, какъ вытянулись наши лица, такъ что намъ оставалось только засмѣяться съ нимъ вмѣстѣ.

— Куда вы ѣдете? — спросилъ онъ Дика.

— Въ Блумсбери, — отвѣтилъ Дикъ.

— Я бы поѣхалъ съ вами, если вы не хотите только остаться вдвоемъ.

— Хорошо, — сказалъ Дикъ, — скажите мнѣ, когда вамъ надо будетъ сойти, я остановлюсь для васъ. Ну, ѣдемъ.

Мы снова покатили по дорогѣ, и я спросилъ, всегда ли дѣти замѣняютъ взрослыхъ на базарахъ.

— Довольно часто, — отвѣтилъ онъ, — если только не приходится имѣть дѣло съ тяжелыми товарами, но конечно не постоянно. Дѣти сами любятъ заниматься этимъ, и это полезно для нихъ, потому что они имѣютъ дѣло съ различнаго рода товарами и узнаютъ, какъ они дѣлаются, откуда вывозятся и тому подобное, а кромѣ того это такое легкое дѣло, что всѣ могутъ заниматься имъ. Говорятъ, что въ первые дни нашей эпохи было много народу, страдавшаго нравственною болѣзнью, называемой Лѣнью, такъ какъ они были прямыми потомками людей, заставлявшихъ въ дурныя времена работать за себя другихъ — людей, которыхъ въ историческихъ книгахъ называютъ рабовладѣльцами или хозяевами рабочихъ. Такъ вотъ эти люди, страдавшіе Лѣнью, все свое время проводили въ лавкахъ, потому что они ни на что другое не были годны. Я думаю даже, что когда-нибудь, они, навѣрное, обязаны были заниматься этого рода работой, потому что всѣ они, въ особенности женщины, были такъ безобразны и производили такихъ безобразныхъ дѣтей, что сосѣди не могли выносить ихъ; для борьбы противъ этой болѣзни были приняты самыя рѣшительныя мѣры. Къ счастью, я могу сказать, что все это прошло теперь: болѣзнь или исчезла, или существуетъ въ такой смягченной формѣ, что небольшая доза слабительнаго излѣчиваетъ ее. Ее иногда ѣовутъ меланхоліей и хандрой. Забавныя названія, не правда ли?

— Да, — сказалъ я, глубоко удивляясь. Но тутъ вмѣшался старикъ:

— Да, все это правда, сосѣдъ, я видѣлъ нѣкоторыхъ изъ этихъ несчастныхъ женщинъ уже старухами. Но мой отецъ зналъ многихъ изъ нихъ, когда онѣ были молодыми, и онъ говорилъ, что онѣ, совсѣмъ не походили на молодыхъ. Пальцы у нихъ были тонки какъ спицы, руки какъ жердочки, таліи какъ рюмки, при этомъ высохшія губы, остренькіе носики и блѣдныя щеки. И онѣ всегда чувствовали себя обиженными, что бы вы имъ ни сказали, что бы вы имъ ни сдѣлали. Не удивительно, что они рождали безобразныхъ дѣтей, потому что никто, кромѣ похожихъ на нихъ мужчинъ, не могъ влюбиться въ нихъ… Бѣдняжки! — онъ остановился и, казалось, вспоминалъ всю свою прошлую жизнь, потомъ сказалъ: — И знаете ли, сосѣди, что когда-то всѣхъ очень тревожила эта болѣзнь — Лѣнъ; одно время мы потратили много труда, чтобы найти средства для ея излеченія. Вамъ не приходилось читать какія-нибудь медицинскія книжки по этому предмету?

— Нѣтъ, — отвѣтилъ я, такъ какъ старикъ обратился ко мнѣ.

— Такъ вотъ, — продолжалъ онъ, — одно время думали, что это остатокъ старой, средневѣковой болѣзни проказы; повидимому, она была очень заразительна, такъ какъ многія лица, пораженныя ею, вели очень уединенный образъ жизни, и имъ прислуживалъ особый классъ больныхъ людей, одѣтыхъ особеннымъ образомъ, для того, чтобы ихъ можно было отличить. Они носили, между прочимъ, штаны изъ шерстяного бархата, матерія, которая черезъ нѣсколько лѣтъ стала называться плисомъ.

Все это казалось очень интереснымъ, и я хотѣлъ заставить старика разговориться. Но Дикъ, казалось, былъ недоволенъ всѣми этими разсказами о прошлыхъ дняхъ; правда, я подозрѣваю, что онъ хотѣлъ привезти меня къ своему прадѣдушкѣ, насколько возможно нетронутымъ. Въ концѣ концовъ онъ разсмѣялся и сказалъ:

— Извините меня, сосѣди, но я не могу сдержаться. Представьте только, люди не любили работать! — это слишкомъ смѣшно. Да вѣдь даже ты любишь поработать, старина, иногда, — сказалъ онъ ласково, погладивъ кнутомъ старую лошадь. — Какая смѣшная болѣзнь! Ее удачно назвали меланхоліей!

И онъ снова громко разсмѣялся, слишкомъ громко, какъ думалъ я, для его обыкновенно такихъ хорошихъ манеръ; и я засмѣялся съ нимъ за компанію, но только сквозь зубы, потому что, какъ вы можете себѣ представить, я совсѣмъ не находилъ смѣшными людей, не любящихъ работать.

VII.
Трафальгарскій скверъ.

Теперь я опять сталъ внимательно смотрѣть кругомъ, такъ какъ мы проѣхали Базаръ Пиккадили и находились въ мѣстности, застроенной изящными, украшенными орнаментами, домами, которые я назвалъ бы виллами, еслибъ они были безобразны и вычурны, чего не было въ данномъ случаѣ. Каждый домъ стоялъ въ саду, хорошо содержимомъ и засаженномъ цвѣтами. Дрозды весело распѣвали на садовыхъ деревьяхъ, изъ которыхъ почти всѣ, за исключеніемъ лавра тамъ и сямъ, да небольшой группы липъ, были, повидимому, фруктовыми; тутъ было очень много вишневыхъ деревьевъ, теперь почти сплошь покрытыхъ вишнями, и иногда, когда мы проѣзжали мимо какого-нибудь сада, дѣти и молодыя дѣвушки предлагали намъ корзины съ чудными фруктами. Среди всѣхъ этихъ домовъ и садовъ невозможно было, конечно, различить слѣды старыхъ улицъ, но мнѣ казалось, что главная улица осталась такой же, какъ и прежде.

Мы выѣхали на широкое, открытое пространство, съ небольшимъ склономъ къ югу, солнечная сторона котораго была засажена фруктовымъ садомъ и, главнымъ образомъ, насколько я могъ видѣть, абрикосовыми деревьями, въ серединѣ которыхъ стояло хорошенькое, веселое, деревянное зданьице, разукрашенное живописью и позолотой и имѣвшее видъ бесѣдки. Съ южной стороны этого сада тянулась длинная дорога съ тѣнистыми, старыми грушевыми деревьями, въ концѣ которой виднѣлась высокая башня древняго Парламента.

Странное ощущеніе охватило меня; я закрылъ глаза отъ солнца, ослѣпительно сверкавшаго надъ садами, и въ одну минуту передо мной пронеслись видѣнія прежнихъ дней. Большое пространство, окруженное высокими безобразными домами, съ безобразною церковью въ углу и невыразимо безобразнымъ, украшеннымъ куполомъ, зданіемъ позади меня: дорога, наполненная задыхающейся, возбужденною толпой, среди которой возвышались омнибусы, переполненные зрителями. Въ серединѣ мощеный скверъ съ фонтаномъ, въ немъ нѣсколько человѣкъ, одѣтыхъ въ синее, и множество странныхъ, безобразныхъ бронзовыхъ изображеній (одно на верхушкѣ высокой колонны). Вышеозначенный скверъ охранялся со стороны дороги четырьмя рядами здоровыхъ мужчинъ, одѣтыхъ въ синее, а съ южной стороны — виднѣлись шлемы кавалеристовъ, мертвенно блѣдныхъ въ сумракѣ холоднаго ноябрьскаго дня.

Я снова открылъ глаза навстрѣчу солнечному свѣту, оглянулся вокругъ и воскликнулъ среди этихъ шептавшихся деревьевъ и душистыхъ цвѣтовъ:

— Трафальгарскій скверъ!

— Да, — сказалъ Дикъ, который снова потянулъ возжи, — это онъ. Я не удивляюсь, если вы найдете смѣшнымъ это наименованіе, но, въ концѣ концовъ, не къ чему измѣнять его, такъ какъ названіе исчезнувшаго безумія не кусается. Но иногда я думаю, что мы должны были бы дать ему другое наименованіе въ память большой битвы, которая происходила на этомъ самомъ мѣстѣ въ 1952 году, — это было очень важное событіе, если только историки не врутъ.

— Что они обыкновенно дѣлаютъ или, по крайней мѣрѣ, дѣлали, — замѣтилъ старикъ. — Напримѣръ, что вы скажете на это, сосѣди? Я читалъ запутанный разсказъ въ книгѣ — о, глупая книга! — Исторія соціалъ-демократіи Джемса, о битвѣ, которая здѣсь происходила около 1887 г. (я плохъ на числа). Часть народа, говоритъ эта исторія, отправилась сюда на сборище, или на что-то въ этомъ родѣ, а лондонское правительство или совѣтъ, или коммиссія, или какое-то еще другое собраніе жестокихъ, недоразвившихся глупцовъ, напало на этихъ гражданъ (какъ они тогда тамъ назывались), съ оружіемъ въ рукахъ. Это слишкомъ смѣшно для того, чтобы быть правдой; кромѣ того, согласно версіи исторіи, ничего дальше изъ этого не произошло; конечно, все это слишкомъ смѣшно и не можетъ быть правдой.

— Нѣтъ, — произнесъ я, — вашъ мистеръ Джемсъ вполнѣ правъ. Все это сущая правда, за исключеніемъ только того, что битвы тутъ не было, а просто на безоружный и мирный народъ наняли злодѣи, вооруженные дубинами.

— И они снесли это? — сказалъ Дикъ, и въ первый разъ я увидалъ на его всегда добродушномъ лицѣ непріятное выраженіе.

Я отвѣчалъ, покраснѣвъ:

— Мы должны были снести это, мы ничего не могли сдѣлать.

Старикъ пристально посмотрѣлъ на меня и сказалъ:

— Вы, повидимому, многое знаете объ этомъ, сосѣдъ? И неужели дѣйствительно правда, что ничего изъ этого не вышло?

— Вышло то, — отвѣчалъ я, — что огромное количество народу было посажено въ тюрьму.

— Кто? драчуны? — спросилъ старикъ. — Бѣдняги!

— Нѣтъ, нѣтъ, — отвѣтилъ я, — побитые.

Старикъ произнесъ очень серьезно:

— Другъ, я думаю, что вы прочли какой-нибудь сборникъ лжи и слишкомъ. легко повѣрили всему.

— Увѣряю васъ, — сказалъ я, — что я говорю истинную правду.

— Да, да, я увѣренъ, что вы такъ думаете, сосѣдъ, — замѣтилъ старикъ; — но я не понимаю, почему вы говорите это съ такою увѣренностью.

Такъ какъ я не могъ сказать почему, то прикусилъ языкъ. Тѣмъ временемъ Дикъ, который стоялъ со сдвинутыми бровями, задумавшись, сказалъ кротко, но печально:

— Какъ странно подумать, что здѣсь были люди такіе же, какъ и мы, и они жили въ этой прекрасной и счастливой странѣ, имѣли, какъ я предполагаю, такія же чувства и привязанности, какъ мы, и могли все-таки совершать такія ужасныя вещи.

— Да, — заговорилъ я дидактическимъ тономъ, — но, въ концѣ концовъ, даже то время было своего рода облегченіемъ сравнительно съ тѣмъ, которое предшествовало ему. Развѣ вы не читали о средневѣковомъ періодѣ, о жестокости его уголовныхъ законовъ, и какъ въ тѣ времена людямъ, казалось, доставляло удовольствіе мучить своихъ ближнихъ? — Да что, — они сдѣлали изъ своего Бога какого-то мучителя и тюремщика.

— Да, — сказалъ Дикъ. — объ этомъ періодѣ также есть хорошія книги, нѣкоторыя изъ которыхъ я прочелъ. Но что касается до большого облегченія въ девятнадцатомъ вѣкѣ, то я не вижу этого. Въ концѣ концовъ средневѣковый народъ поступалъ согласно съ своею совѣстью; ваше замѣчаніе о ихъ Богѣ вполнѣ справедливо; они сами готовы были выносить то, что налагали на другихъ; тогда какъ люди девятнадцатаго столѣтія были лицемѣрами и, выдавая себя за людей гуманныхъ, мучили тѣхъ, кого могли мучить и заключали ихъ въ тюрьму безъ всякой причины, только за то, что они были тѣмъ, чѣмъ заставляли ихъ быть ихъ тюремщики-господа. О, страшно подумать объ этомъ!

— Но, можетъ быть, — замѣтилъ я, — они не знали, что такое тюрьма.

Дикъ, казалось, былъ возбужденъ и даже разсерженъ.

— Тѣмъ болѣе стыда для нихъ, — сказалъ онъ, — когда вы и я знаемъ это столько лѣтъ спустя. Думаете вы, что они не знали, какой вредъ приносятъ обществу даже лучшія тюрьмы, а ихъ тюрьмы были далеко не изъ лучшихъ.

— Но развѣ у васъ теперь совсѣмъ нѣтъ тюремъ? — спросилъ я.

Но какъ только слова эти сорвались съ моего языка, я понялъ, что сдѣлалъ ошибку, такъ какъ Дикъ весь вспыхнулъ и нахмурился, а старикъ, повидимому, былъ удивленъ и опечаленъ, и затѣмъ Дикъ сказалъ съ раздраженіемъ, хотя все еще сдерживая себя:

— Боже мой! Какъ можете вы предлагать такой вопросъ? Развѣ я не говорилъ вамъ, что мы знаемъ, что такое тюрьма по достовѣрнымъ описаніямъ вполнѣ правдивыхъ книгъ и при помощи нашего собственнаго воображенія? А развѣ сами вы не обратили моего вниманія на то, что люди на улицахъ и дорогахъ смотрятъ счастливыми. А какъ могли бы они имѣть счастливый видъ, если бы знали, что сосѣди ихъ заключены въ тюрьму, а они спокойно выносятъ подобныя вещи. Если бы въ тюрьмѣ были заключенные, то этого нельзя было бы скрыть отъ народа, какъ можно скрыть случайное преступленіе, потому-что послѣднее совершается безъ обдуманнаго намѣренія и не въ присутствіи нѣсколькихъ человѣкъ, хладнокровно помогающихъ убійцѣ, какъ это дѣлается обыкновенно въ тюрьмѣ. Тюрьмы! О, нѣтъ! нѣтъ! нѣтъ!

Онъ остановился, успокоился нѣсколько и продолжалъ дружелюбнымъ тономъ:

— Но извините меня! Мнѣ не надо было такъ горячиться по поводу этого, разъ тюремъ больше не суще твуетъ: я боюсь, что вы будете дурно думать обо мнѣ; а то, что я потерялъ самообладаніе. Конечно, нельзя было и ожидать, чтобы вы, пріѣхавъ изъ далекихъ странъ, знали бы обо всѣхъ этихъ вещахъ. А теперь я боюсь, что причинилъ вамъ безпокойство.

Въ нѣкоторомъ родѣ онъ дѣйствительно причинилъ мнѣ его, но онъ былъ такъ великодушенъ въ своей горячности, что я еще больше полюбилъ его за это и сказалъ:

— Нѣтъ, моя вина, что я такъ глупъ. Позвольте мнѣ перемѣнить предметъ разговора и спросить васъ, что это за стройное зданіе виднѣется въ концѣ аллеи изъ яворовъ?

— А, — сказалъ онъ, — это старое зданіе, выстроенное около половины двадцатаго столѣтія, и какъ вы видите въ странномъ, фантастическомъ стилѣ не особенно красивомъ: но въ немъ много прекрасныхъ вещей, большею частью картины, нѣкоторыя очень древнія. Оно называется Національной галлереей: я иногда недоумѣваю, что значитъ это названіе. Какъ бы тамъ ни было, теперь всѣ мѣста, гдѣ хранятся рѣдкія картины, называются Національными галлереями, можетъ быть изъ подражанія этой. Само собой разумѣется, что такихъ галлерей много по всей странѣ.

Я не хотѣлъ пытаться просвѣтить его, чувствуя, что задача была бы слишкомъ трудна, и вынувъ свою великолѣпную трубку началъ курить, а старая лошадь снова побѣжала. Когда мы тронулись, я замѣтилъ:

— Трубка эта очень тщательно отдѣланная бездѣлушка, а вы всѣ въ этой странѣ кажетесь такими разумными, и ваша архитектура такъ хороша, что меня просто удивляетъ какъ можете вы заниматься такими пустяками.

Сказавъ это, я подумалъ, что съ моей стороны было неблагодарностью говорить такимъ образомъ, послѣ того, какъ я получилъ такой хорошій подарокъ, но Дикъ, казалось, не замѣтилъ моей невоспитанности и отвѣчалъ:

— Почему же, я не понимаю, — это хорошенькая вещь: никто не обязанъ дѣлать ее, если не хочетъ; но я не вижу, почему не дѣлать ее тѣмъ, кто хочетъ. Конечно, если бы у насъ былъ недостатокъ въ граверахъ, то всѣ должны были бы запинаться архитектурой, и тогда эти «бездѣлушки» (хорошее слово) не дѣлались бы: но такъ какъ у насъ очень много людей, умѣющихъ гравировать, — въ дѣйствительности, почти всѣ, — и такъ какъ работы скорѣе маловато или, вѣрнѣе, мы боимся, что ея будетъ мало, то мы не пренебрегаемъ и этой мелкой работой.

Онъ помолчалъ немного, повидимому, нѣсколько смущенный, лотомъ лицо его снова прояснилось, и онъ сказалъ:

— Въ концѣ-концовъ вы должны согласиться, что трубка эта — вещица очень хорошенькая съ этими маленькими человѣчками подъ деревьями, вырѣзанными такъ чисто, такъ мило, — слишкомъ много отдѣлки для трубки, можетъ быть, но, — все же, она очень красива.

— Слишкомъ дорога для ея назначенія, можетъ быть, — проговорилъ я.

— Что такое? — спросилъ онъ, — я не понимаю.

Я только что собирался, хотя съ нѣкоторою безнадежностью, попробовать объяснить ему это, когда мы подъѣхали къ воротамъ большого, неуклюжаго зданія, въ которомъ, казалось, происходила работа.

— Что это за зданіе? — спросилъ я. Для меня было удовольствіемъ увидѣть среди всѣхъ этихъ странныхъ вещей что нибудь, что хоть немного походило на то, къ чему я привыкъ. — Это, кажется, фабрика?

— Да, — сказалъ онъ, — мнѣ думается, я понимаю, что вы разумѣете, это то самое; но мы теперь называемъ ихъ не фабриками, а союзными мастерскими: здѣсь собираются желающіе работать вмѣстѣ.

— Я предполагаю, — замѣтилъ я, — что здѣсь пользуются какимъ нибудь механическимъ двигателемъ?

— Нѣтъ, нѣтъ, — отвѣчалъ онъ. — Зачѣмъ народу собираться вмѣстѣ, чтобы пользоваться механическимъ двигателемъ, когда всѣ могутъ имѣть его у себя, тамъ, гдѣ оли живутъ. Нѣтъ, народъ собирается въ союзныя мастерскія для ручной работы, при которой совмѣстный трудъ или необходимъ, или болѣе удобенъ: такая работа часто очень пріятна. Тутъ, напримѣръ, они дѣлаютъ гончарныя и стеклянныя вещи, — вотъ, вы можете видѣть трубы печей. Несомнѣнно, удобнѣе имѣть печи, кадильники и плавильники большихъ размѣровъ и, кромѣ нихъ, необходимо еще имѣть множество разныхъ принадлежностей для дѣла. Такихъ мастерскихъ, конечно, много; такъ какъ иначе человѣкъ, желающій заняться стекляннымъ или гончарнымъ ремесломъ, долженъ былъ бы жить въ одномъ опредѣленномъ мѣстѣ, или отказаться отъ дѣла, которое ему нравится.

— Я не вижу дыма изъ трубъ, — сказалъ я.

— Дыма, — удивился Дикъ, — зачѣмъ вамъ видѣть дымъ?

Я прикусилъ языкъ, а онъ продолжалъ:

— Внутри очень хорошо, хотя такъ же просто, какъ и снаружи. Что до самаго ремесла, то гончарное дѣло работа очень веселая: выдуваніе стекла трудъ болѣе утомительный, но многіе все же очень любятъ эту работу, и я не удивляюсь: испытываешь особенное ощущеніе силы, когда приходится имѣть дѣло съ горячимъ металломъ, — при извѣстномъ навыкѣ, конечно. «Работы здѣсь всегда много», — сказалъ онъ, улыбаясь, «потому что, какъ-бы осторожно вы ни обращались съ этими вещами, онѣ все равно разобьются, рано или поздно, дѣло всегда найдется».

Я молчалъ, погрузившись въ размышленіе.

Тутъ какъ разъ мы подъѣхали къ кучкѣ мужчинъ, чинившихъ дорогу, что нѣсколько задержало насъ, но я ничуть не былъ этимъ раздосадованъ: все, что я видѣлъ до сихъ поръ, производило на меня впечатлѣніе лѣтняго праздничнаго дня, и мнѣ хотѣлось видѣть этотъ народъ за дѣйствительной, необходимой работой. Они кончили свой отдыхъ и только что принялись за работу, когда мы подъѣхали; стукъ кирокъ и вывелъ меня изъ задумчивости. Ихъ было тутъ около двѣнадцати, всѣ здоровые молодые люди, ни мало, повидимому, не тяготившіеся своей работой и напомнившіе мнѣ своей наружностью гребныя гонки въ Оксфордѣ въ прежніе годы. Ихъ верхнее платье, аккуратно сложенное, лежало около дороги подъ надзоромъ шестилѣтняго мальчугана, который, перекинувъ руку за шею большого двороваго пса, имѣлъ такой безпечный и счастливый видъ, точно весь этотъ солнечный день былъ созданъ для него одного. Взглянувъ на кучу сложеннаго платья, я замѣтилъ блескъ золота и серебра, которымъ оно было расшито, и заключилъ изъ этого, что у многихъ изъ этихъ рабочихъ вкусъ былъ такой же, какъ у Золотого Мусорщика изъ Гаммерсмита. Сзади стояла большая корзина, намекавшая на холодные паштеты и вино; съ полдюжины молодыхъ женщинъ стояли здѣсь и смотрѣли на работу или наработавшихъ: и то и другое было одинаково достойно вниманія; могучими взмахами рукъ ударяли они по камнямъ, работа такъ и кипѣла и трудно было себѣ представить двѣнадцать болѣе красивыхъ и болѣе стройныхъ молодцовъ! Они весело смѣялись и переговаривались другъ съ другомъ и съ женщинами, но вдругъ руководитель работъ поднялъ глаза и увядалъ, что путь намъ загражденъ. Онъ положилъ свою кирку и произнесъ нараспѣвъ; «Эй, товарищи, помогите, вотъ сосѣди желаютъ проѣхать». Послѣ чего другіе тоже оставили работу и, окруживъ насъ, стали помогать старой лошади, двигая колеса по наполовину разрытой дорогѣ, а потомъ, какъ всѣ люди занятые интереснымъ дѣломъ, бросились опять къ своему занятію, пожелавъ намъ, улыбаясь, всего хорошаго; и, прежде чѣмъ Сѣрый успѣлъ двинуться въ путь своей рысцой, уже снова раздался стукъ кирокъ. Дикъ посмотрѣлъ на нихъ черезъ плечо и сказалъ:

— Они въ ударѣ сегодня; это очень хорошій спортъ: кто въ часъ больше наработаетъ киркой. Я вижу, что эти сосѣди хорошо знаютъ свое дѣло. Нужна не одна только сила, чтобы быстро справляться съ этой работой, не правда ли, гость?

— Думаю, что такъ, — отвѣчалъ я, но сказать вамъ правду, я никогда не пробовалъ на ней силу моихъ рукъ.

— Правда? — серьезно замѣтилъ онъ, — очень жаль, это очень хорошая работа для укрѣпленія мускуловъ, и я люблю ее, хотя нахожу, что вторую недѣлю работать пріятнѣе, чѣмъ первую. Не потому, чтобъ я хорошо исполнялъ ее, я помню, товарищи обыкновенно подсмѣивались надо мной, когда я работалъ и распѣвали мнѣ: «Ну-же, греби, ударяй, согни спину, наклонись».

— Это не остроумно, — произнесъ я.

— Ну, — сказалъ Дикъ, — все кажется шуткой, если работа интересна, а товарищи трунятъ надъ вами; мы чувствуемъ себя такъ хорошо.

Я снова молча погрузился въ размышленія.

VIII.
Старый другъ.

Мы повернули теперь въ чудную аллею изъ яворовъ; вѣтви высокихъ деревьевъ почти сплетались надъ моею головой, а по обѣимъ сторонамъ за деревьями тянулся рядъ тѣсно поставленныхъ домовъ.

— Это Длинное Поле, — произнесъ Дикъ, — здѣсь, должно быть, было когда-то хлѣбное поле; какъ странно, что мѣста такъ измѣняются и все же сохраняютъ старыя названія! Посмотрите, какъ тѣсно стоятъ дома! и все еще идетъ постройка, смотрите!

— Да, — сказалъ старикъ, — но я думаю, что хлѣбное поле застроено еще раньше середины девятнадцатаго столѣтія. Я слышалъ, что здѣсь была наиболѣе густо заселенная часть города. Но я долженъ сойти: я поѣхалъ, чтобы навѣстить друга, который живетъ въ садахъ за Длиннымъ Полемъ. Прощайте, гость, счастливаго пути!

Онъ спрыгнулъ и зашагалъ бодро, какъ молодой человѣкъ.

— Какъ вы думаете, сколько лѣтъ этому сосѣду? — спросилъ я Дика, когда мы потеряли его изъ виду. Я видѣлъ, что онъ старъ, яо онъ былъ твердъ и крѣпокъ какъ дубъ; мнѣ еще не приходилось встрѣчать такихъ стариковъ.

— Около девяносто лѣтъ, вѣроятно, — отвѣтилъ Дикъ.

— Какъ вы, должно быть, долговѣчны! — сказалъ я.

— Да, — сказалъ Дакъ, — мы конечно перешли за семь десятковъ старинныхъ еврейскихъ писаній. И потомъ вы знаете, что это писалось о Сиріи, о знойной и песчаной странѣ, гдѣ живутъ скорѣе, чѣмъ въ нашемъ умѣренномъ климатѣ. Хотя я не думаю, чтобы то, гдѣ живетъ человѣкъ, могло имѣть большое значеніе, если только онъ здоровъ и счастливъ. Но теперь мы такъ близко отъ мѣстожительства моего стараго родственника, что, я думаю, вамъ лучше приберечь всѣ ваши вопросы до него.

Я кивнулъ головой въ знакъ согласія; затѣмъ мы повернули налѣво и поѣхали по прелестному мѣстечку мимо густыхъ садовъ, переполненныхъ розами, по которымъ я догадался, что здѣсь должна была быть улица Эндель. Мы проѣхали ее, и Дикъ снова задержалъ на минуту лошадь, когда мы подъѣхали къ широкой, прямой дорогѣ съ виднѣющимися тамъ и сямъ домами. Онъ махнулъ рукой направо и налѣво и сказалъ: — Съ этой стороны Голборнская дорога, съ этой Оксфордская. Здѣсь когда-то была самая важная часть густо населеннаго предмѣстья, лежавшаго за стѣнами римскаго средневѣковаго города; у многихъ благородныхъ феодаловъ среднихъ вѣковъ, какъ мы слышани, были огромные дома по обѣ стороны Голборнсксй дороги. Я думаю, вы помните, что домъ епископа изъ Или^[5] упоминается въ Шекспировской драмѣ «Король Ричардъ III»; нѣкоторыя развалины сохранились до сихъ поръ. Но дорога эта не имѣетъ уже такого значенія теперь, когда весь этотъ древній городокъ со всѣми стѣнами исчезъ.

Онъ снова тронулъ вожжами, а я невольно улыбнулся при мысли, какъ мало значило девятнадцатое столѣтіе, рѣзкіе отзывы о которомъ мнѣ уже приходилось слышать, для этого человѣка, читавшаго Шекспира и не забывшаго средніе вѣка.

Мы пересѣкли дорогу, проѣхали по маленькой и узкой аллеѣ между садами и снова выѣхали на широкій путь, съ одной стороны котораго стояло длинное и высокое зданіе, обращенное къ дорогѣ заднимъ фасадомъ и которое, какъ я сейчасъ же увидѣлъ, должно было имѣть общественное назначеніе. Противъ него было широкое пространство, покрытое зеленью безъ малѣйшихъ признаковъ стѣны или какой бы то ни было ограды. Я посмотрѣлъ сквозь зелень деревьевъ и увидѣлъ хорошо знакомую мнѣ колоннаду: это было ни что иное какъ мой старый другъ, Британскій музей. Несмотря на всѣ странныя вещи, которыя мнѣ уже пришлось видѣть, у меня захватило дыханіе, но я промолчалъ и предоставилъ говорить Дику. Онъ сказалъ:

— Вонъ тамъ Британскій музей, гдѣ мой прадѣдушка почти-что живетъ; поэтому я не буду много говорить о немъ. Зданіе налѣво Базаръ Музея, и я думаю, намъ хорошо было бы завернуть туда на одну, двѣ минуты; Сѣрому нуженъ отдыхъ и овесъ; я предполагаю, что вы проведете съ моимъ родственникомъ большую часть дня; и сказать вамъ правду, тамъ есть нѣкто, кого я особенно хочу видѣть и съ кѣмъ, можетъ быть, у меня будетъ очень длинный разговоръ.

Онъ покраснѣлъ и вздохнулъ, но безъ особаго удовольствія, какъ я замѣтилъ; я ничего не возразилъ, и онъ направилъ лошадь подъ арки, откуда мы выѣхали на широкую, мощеную площадку съ большой смоковницей на каждомъ углу и съ плескающимъ фонтаномъ въ серединѣ. Недалеко отъ фонтана было раскинуто нѣсколько базарныхъ палатокъ, изъ пестраго полотна, а вокругъ насъ двигался народъ, по большей части женщины и дѣти, оглядывая выставленный товаръ. Главный фасадъ зданія кругомъ площадки былъ украшенъ колоннадой, причудливой, но могучей архитектуры, которой я не могъ достаточно налюбоваться. Здѣсь также кое-кто гулялъ, другіе сидѣли на скамейкахъ и читали.

Дикъ сказалъ мнѣ: — Здѣсь сегодня, также какъ и вездѣ, нѣтъ большого оживленія; по пятницамъ гутъ все бываетъ переполнено народомъ, и послѣ полудня около фонтана обыкновенно играетъ музыка. Тѣмъ не менѣе, я думаю, намъ будетъ на что посмотрѣть во время нашего полдника!

Миновавъ площадку и арки, мы подъѣхали къ большой прекрасной конюшнѣ, гдѣ поставили нашу лошадку, засыпали ей корма и снова вернулись къ базару: Дикъ, какъ мнѣ казалось, былъ немного задумчивъ.

Я замѣтилъ, что никто не могъ удержаться, чтобы внимательно не оглядѣть меня: и, сравнивая ихъ одежду съ моей, я не удивлялся этому; но когда они встрѣчали мой взглядъ, они ласково кланялись мнѣ.

Мы прямо прошли во дворъ музея, гдѣ ничто не измѣнилось, только исчезла рѣшетка, да кругомъ шумѣли деревья. Простые голуби кружились около зданія и висѣли на украшеніяхъ фронтона, какъ я видѣлъ это въ старину.

Дикъ, казалось, все больше и больше уходилъ въ себя, но не могъ удержаться, чтобы не сдѣлать замѣчанія относительно архитектуры, и сказалъ:

— Довольно безобразное, старое зданіе, не правда ли? Многіе настаивали на томъ, чтобы снести его и выстроить новое; можетъ быть мы и сдѣлаемъ это, когда у насъ не будетъ работы. Но мой прадѣдушка говоритъ, что это было бы не совсѣмъ хорошимъ дѣломъ. Здѣсь находятся чудныя сокровища всевозможныхъ древностей, кромѣ того огромная библіотека со многими книгами, необычайной красоты, нѣкоторыя изъ которыхъ служатъ драгоцѣннымъ воспоминаніемъ, тексты старинныхъ писаній, и прочее. Страхъ передъ рискомъ привести все это въ движеніе спасло зданіе. Какъ я вамъ говорилъ раньше, даже не дурно сохранить нѣкоторое воспоминаніе о томъ, что наши предки считали красивыми зданіями. Здѣсь положено много труда и матеріала.

— Да, правда, — отвѣтилъ я, — я согласенъ съ вами. Но теперь не лучше ли намъ поспѣшить скорѣе къ вашему прадѣдушкѣ?

Я не могъ не замѣтить, что онъ медлитъ нарочно. Онъ сказалъ: — Да, сію минуту войдемъ. Мой родственникъ слишкомъ старъ для того, чтобы много работать въ музеѣ; но въ теченіе многихъ лѣтъ онъ былъ тамъ хранителемъ книгъ; и теперь все же большую часть времени проводитъ здѣсь; мнѣ даже кажется, — прибавилъ онъ, улыбаясь, — что онъ смотритъ на книги, какъ на часть самого себя, а на себя, какъ на часть этихъ книгъ.

Онъ еще помедлилъ, потомъ покраснѣлъ, взялъ меня за руку и со словами: — Ну, войдемъ же! — подвелъ меня къ дверямъ одной изъ квартиръ, служившей прежде помѣщеніемъ для должностныхъ лицъ.

IX.
О любви.

— Вашъ родственникъ не придаетъ особеннаго значенія красивымъ зданіямъ, по всему вѣроятію, — сказалъ я, когда мы вошли въ мрачный, классическій домъ, тщательно вымытый и вычищенный, но лишенный всякаго убранства, если не считать нѣсколькихъ большихъ горшковъ съ іюньскими цвѣтами, стоявшихъ тамъ и сямъ.

— О, не знаю, — отвѣтилъ Дикъ разсѣянно. — Онъ уже старъ, ему перевалило за сто пять лѣтъ, и ему конечно не хочется двигаться. Но онъ могъ бы жить въ болѣе красивомъ домѣ, если бы захотѣлъ; онъ,.также какъ и всѣ другіе, не обязанъ жить на одномъ мѣстѣ. Сюда, Гэстъ.

Онъ повелъ меня наверхъ и открылъ дверь въ красивую комнату стараго типа, уставленную, какъ и весь остальной домъ, небольшимъ количествомъ только самой необходимой мебели, и то очень простой, даже грубой, но очень крѣпкой, повидимому тщательно сработанной, хорошо задуманной, но неумѣло исполненной. Въ дальнемъ углу комнаты за конторкой около окна въ большомъ дубовомъ мягкомъ креслѣ сидѣлъ маленькій старичокъ. На немъ было надѣто что-то въ родѣ норфольской куртки изъ синей очень потертой саржи, штаны изъ той же матеріи и сѣрые шерстяные чулки. Онъ вскочилъ съ кресла и воскликнулъ очень сильнымъ для своего возрасти голосомъ: — Добро пожаловать, Дикъ, мой мальчикъ; Клара здѣсь и будетъ болѣе чѣмъ рада видѣть тебя, будь смѣлѣе.

— Клара здѣсь? — проговорилъ Дикъ. — Еслибъ я зналъ, я бы не привезъ… Наконецъ, я думаю, я бы…

Онъ былъ смущенъ, сконфуженъ, главнымъ образомъ, потому, что ему, очевидно, не хотѣлось, чтобъ я чувствовалъ себя лишнимъ. Но старикъ, сначала не замѣтившій меня, пришелъ къ нему на помощь; подойдя ко мнѣ, онъ сказалъ мнѣ ласковымъ голосомъ:

— Извините меня, я не замѣтилъ, что Дикъ привезъ съ собой гостя; онъ довольно объемистъ, какъ вы видите, и можетъ заслонить собой каждаго. Сердечно радъ васъ видѣть! Къ тому же я увѣренъ, что вы позабавите старика разсказами о чужихъ странахъ, такъ какъ я вижу, что вы пріѣхали изъ-за моря, изъ очень далекихъ странъ.

Онъ посмотрѣлъ на меня, задумавшись, и въ его измѣнившемся голосѣ звучала тревога, когда онъ спросилъ меня:

— Могу я спросить васъ, откуда вы пріѣхали, такъ какъ вы, конечно, иностранецъ?

Я отвѣтилъ уклончиво:

— Я жилъ обыкновенно въ Англіи, теперь я снова вернулся сюда, и эту ночь я провелъ въ Гаммерсмитской Гостиницѣ.

Онъ молча поклонился мнѣ, по былъ, какъ мнѣ показалось, недоволенъ моимъ отвѣтомъ. Что касается меня, то я разсматривалъ его съ большимъ вниманіемъ, чѣмъ это позволяетъ, можетъ быть, приличіе, потому что его лицо, похожее на сморщенное яблоко, казалось мнѣ странно знакомымъ, точно я видѣлъ его раньше, — какъ въ зеркалѣ, сказалъ я себѣ.

— Ну, — сказалъ старикъ, — откуда бы вы ни пріѣхали, вы пріѣхали къ друзьямъ. И я вижу, что у моего родственника Ричарда Гаммонда такой видъ, какъ будто бы онъ привезъ васъ ко мнѣ для того, чтобъ я что-нибудь сдѣлалъ для васъ. Вѣдь такъ, Дикъ?

Дикъ, становившійся все болѣе и болѣе разсѣяннымъ и съ безпокойствомъ озиравшійся на дверь, проговорилъ:

— Да, дѣдушка. Нашъ гость находитъ большія перемѣны и не можетъ понять ихъ, и я не могу; вотъ я и надумалъ привезти его къ тебѣ, такъ какъ ты знаешь больше, чѣмъ кто бы то ни было обо всемъ, что случилось за послѣдніе двѣсти лѣтъ. Что это?

И онъ снова повернулся къ двери. Мы услышали шаги; дверь отворилась, въ комнату вошла очень красивая молодая женщина, внезапно остановилась, увидѣвъ Дика, покраснѣла какъ роза, но все же не отвела отъ него глазъ. Дикъ пристально смотрѣлъ на нее, хотѣлъ протянуть къ ней руку, и все лицо его дрогнуло отъ волненія.

Но старикъ не позволилъ имъ долго пребывать въ этомъ робкомъ смущеніи и сказалъ, улыбаясь милой старческой улыбкой:

— Дикъ, мой мальчикъ, и ты, Клара, мнѣ думается, что мы, два старика, мѣшаемъ вамъ, такъ какъ вы навѣрное о многомъ хотите переговорить другъ съ другомъ. Вамъ лучше пойти наверхъ въ комнату Нельсона: я знаю, что онъ ушелъ: и онъ только-что убралъ стѣны средневѣковыми книгами, такъ что комната будетъ достаточно уютна для васъ и для вашего возобновленнаго счастья.

Дѣвушка протянула Дику руку и вышла съ нимъ вмѣстѣ изъ комнаты, несмотря на него, но легко можно было видѣть, что она покраснѣла отъ счастья, а не отъ досады, такъ какъ любовь гораздо менѣе владѣетъ собой, чѣмъ гнѣвъ.

Когда дверь за ними закрылась, старикъ обернулся ко мнѣ и сказалъ, улыбаясь:

— Сказать правду, дорогой гость, вы сдѣлаете мнѣ большое одолженіе, если заставите мой языкъ развязаться. Поговорить я всегда люблю, и съ каждымъ годомъ все больше и больше; и хотя пріятно видѣть около себя эту молодежь, которая къ тому же такъ серьезно относится къ своей любви, какъ будто отъ ея поцѣлуевъ зависитъ весь міръ (хотя такъ оно иногда и бываетъ), но я не думаю, чтобы мои разсказы могли очень заинтересовать ихъ. Послѣдній урожай, новорожденный ребенокъ, новая работа на рынкѣ — вотъ ихъ исторія. Не такъ было, какъ подумаешь, когда я былъ молодъ, когда у насъ не было такого спокойствія и такого благоденствія, какъ теперь, — да, — да! Не обременяя васъ вопросами, я все-же позволю себѣ спросить васъ, долженъ ли я смотрѣть на васъ какъ на изслѣдователя, недостаточно знакомаго съ нашими новыми условіями жизни, или же какъ на путешественника, пріѣхавшаго изъ далекой, страны, гдѣ условія жизни совершенно различны съ нашими. — знаете вы о насъ что-нибудь, или ничего?

Во время этой рѣчи онъ смотрѣлъ на меня пристально, со все возрастающимъ удивленіемъ въ глазахъ, и я отвѣтилъ тихимъ голосомъ:

— О вашей новой жизни мнѣ извѣстно только то, что я могъ замѣтить по дорогѣ изъ Гаммерсмита сюда и по нѣкоторымъ вопросамъ, съ которыми я обращался къ Ричарду Гаммонду, но большинство изъ нихъ онъ не могъ понять.

Старикъ улыбнулся.

— И такъ, — сказалъ онъ, — я долженъ говорить съ вами какъ будто бы…

— Какъ будто бы я былъ съ другой планеты, — отвѣтилъ я.

Старикъ, котораго, кстати, также какъ и его родственника звали Гаммондомъ, улыбнулся, кивнулъ головой и, повернувъ ко мнѣ свое кресло, предложилъ мнѣ сѣсть на тяжелый дубовый стулъ и, видя, что я разсматриваю это удивительное издѣліе, сказалъ:

— Да, я очень привязанъ къ прошлому, къ моему прошлому, — вы понимаете? Эта мебель принадлежитъ къ давно прошедшему времени моего дѣтства; мой отецъ самъ сработалъ ее Еслибъ она была сдѣлана за послѣдніе пятьдесятъ лѣтъ, то, конечно, она была бы лучше сработана, но я не думаю, чтобы она могла бы мнѣ больше нравиться, чѣмъ теперь. Въ тѣ дни мы какъ бы только что стали возрождаться: то были бурныя, горячія времена. Но вы видите, какъ я болтливъ; предлагайте мнѣ вопросы, вопросы, дорогой гость, о чемъ хотите. Ужъ если я долженъ говорить, такъ сдѣлайте такъ, чтобы вы могли воспользоваться моей бесѣдой.

Я помолчалъ съ минуту и потомъ сказалъ немного нервно:

— Извините меня, если я буду нѣсколько неучтивъ, но Ричардъ былъ такъ любезенъ ко мнѣ, совершенно чужому человѣку, что меня интересуетъ все, что касается его. и я очень желалъ бы предложить одинъ вопросъ, имѣющій отношеніе къ нему.

— Ну, — сказалъ Гаммондъ, — еслибъ онъ не былъ «любезенъ», какъ вы выражаетесь, къ совершенно чужому человѣку, то на него стали бы смотрѣть какъ на страннаго человѣка и народъ, пожалуй, сталъ бы чуждаться его. Но спрашивайте, спрашивайте! Не бойтесь спрашивать.

— Эта красивая дѣвушка… — спросилъ я, — онъ хочетъ жениться на ней?

— Да, — сказалъ старикъ. — Онъ уже былъ женатъ на ней, и теперь для меня почти несомнѣнно, что онъ опять хочетъ жениться на ней.

— Въ самомъ дѣлѣ? — проговорилъ я, удивляясь, что бы это могло значить.

— Вотъ вся ихъ исторія, — сказалъ старый Гаммондъ, — довольно короткая, а теперь, какъ я надѣюсь, и счастливая. Они сначала прожили вмѣстѣ два года; оба были еще очень молоды; а потомъ она вбила себѣ въ голову, что любитъ другого и оставила бѣднаго Дика, — я говорю бѣднаго, потому что онъ не нашелъ себѣ другую. Но это не долго продолжалось, только около года. Потомъ она пришла ко мнѣ, такъ какъ привыкла дѣлиться со мной всѣми своими печалями, и стала спрашивать меня, какъ поживаетъ Дикъ, счастливъ ли онъ и все прочее. Я сейчасъ же понялъ, въ чемъ дѣло, и сказалъ, что онъ очень несчастливъ и что ему плохо живется, — это-то была неправда. Объ остальномъ вы можете догадаться. Клара имѣла сегодня со мной длинный разговоръ, но Дикъ лучше меня поможетъ ей. Еслибъ онъ случайно не пріѣхалъ сегодня, я, все равно, послалъ бы за нимъ завтра.

— Боже мой, — сказалъ я. — Есть у нихъ дѣти?

— Да, — отвѣтилъ онъ, — двое. Они теперь живутъ у одной изъ моихъ дочерей, у которой, впрочемъ, и Клара проводитъ большую часть своего времени. Я не терялъ ее изъ виду, такъ какъ былъ увѣренъ, что они снова сойдутся. Дикъ — славный малый, — слишкомъ близко принялъ все это къ сердцу. Видите ли, у него не было другой любви, какъ у нея. Я все это постарался уладить, — мнѣ не разъ приходилось имѣть дѣло съ подобнаго рода исторіями.

— А, — сказалъ я, — вы, конечно, не хотѣли допустить ихъ до бракоразводнаго процесса. Я думаю, такіе процессы у васъ часто бываютъ.

— Вы предполагаете безсмыслицу, — отвѣтилъ онъ. — Я знаю, что прежде были такія глупѣйшія дѣла, какъ разводы. Но подумайте хорошенько, почти во всѣхъ случаяхъ дѣло шло объ имущественныхъ отношеніяхъ. А я думаю, дорогой гость, — сказалъ онъ, улыбаясь, — что хотя вы и съ другой планеты, но ври самомъ бѣгломъ взглядѣ на нашу страну могли замѣтить, что ссоръ изъ-за имущества у насъ больше быть не можетъ.

И въ самомъ дѣлѣ, мое путешествіе изъ Гаммерсмита въ Блумсбери, счастливая и спокойная жизнь, которую я всюду видѣлъ, не говоря уже о покупкахъ, достаточно показали мнѣ, что «священнаго права собственности», какъ мы привыкли называть его, больше не существовали.

Я сидѣлъ и молчалъ, а старикъ снова поднялъ прерванную нить бесѣды:

— Если ссоръ изъ-за имущества больше не можетъ быть, то что же остается дѣлать суду въ этихъ процессахъ? Странный судъ, который заключалъ бы контракты на любовь и чувство! Если такая вещь была возможна какъ reductio ad absurdum для приданія большей силы контракту, то у насъ теперь это было бы чистымъ безуміемъ.

Онъ снова замолкъ на минуту и потомъ продолжалъ:

— Вы должны понять разъ навсегда, что мы измѣнили все это или вѣрнѣе наши взгляды на этого рода дѣла измѣнились такъ же, какъ и мы сами за эти двѣсти лѣтъ. Тѣмъ не менѣе мы не обманываемъ себя и не думаемъ, что покончили со всѣми страданіями, которыя могутъ произойти при сношеніяхъ между полами. Мы знаемъ, что должны считаться съ несчастіемъ мужчины или женщины, принимающихъ физіологическую страсть за истинное чувство или за дружбу, смягчающую пробужденіе отъ скоропреходящихъ иллюзій, — но мы не такъ безумны, чтобъ увеличивать это несчастіе низкими дрязгами изъ-за имущества и положенія, или дурнымъ отношеніемъ къ дѣтямъ, плоду любви или вожделѣнія.

Онъ снова помолчалъ немного, потомъ сказалъ:

— Первая ли любовь съ ея геройскою вѣрой въ вѣчность этого чувства и быстро наступающимъ разочарованіемъ; необъяснимое ли желаніе человѣка зрѣлыхъ лѣтъ быть все и вся для какой-нибудь женщины, человѣческую красоту которой и необыкновенную доброту онъ возводитъ въ сверхчеловѣческое совершенство и дѣлаетъ изъ нея единственный предметъ своихъ стремленій; или, наконецъ, разумное желаніе серьезнаго и мыслящаго человѣка сдѣлаться интимнымъ другомъ какой-нибудь красивой и умной женщины, воплощенія красоты и роскоши міра; все равно — упиваясь духовными радостями и наслажденіями, которыя доставляютъ намъ эти чувства, мы должны также подчиняться и страданіямъ, нерѣдко сопровождающимъ ихъ; вспомните стихи древняго поэта (у меня въ памяти хорошо сохранились нѣкоторые переводы девятнадцатаго столѣтія):

For this the (Jods have fashioned man’s grief and evil day *).

That still for man hereafter might be the tale and the lay.

• ) Боги затѣмъ посылаютъ намъ, людямъ, и горе и тяжкія скорби.

Чтобы изъ нихъ человѣку слагали потомъ и сказанья и пѣсни.

Да, да, не похоже на то, чтобы всѣ разсказы прекратились и всѣ горести изсякли.

Онъ замолчалъ, и я не нарушалъ его молчаніе. Наконецъ онъ снова началъ:

— Но вы должны знать, что мы, люди новыхъ поколѣній, сильны, здоровы и живемъ свободно: мы проводимъ наше время въ разумной борьбѣ съ природой, упражняя не одну только сторону нашего я, но всѣ стороны, и черпаемъ наши удовольствія въ жизни всего міра. Мы гордимся тѣмъ, что не дѣлаемъ изъ себя центра, не предполагаемъ, что міръ долженъ перестать существовать оттого, что одинъ человѣкъ несчастенъ: поэтому мы считаемъ безуміемъ или, если хотите, даже преступленіемъ преувеличивать всѣ эти вопросы чувства и чувствительности. Мы такъ же мало склонны возиться съ нашими сердечными скорбями, какъ и съ нашими тѣлесными недомоганіями, и мы думаемъ, что на ряду съ любовными дѣлами существуютъ и другія удовольствія. Вы должны помнить также, что мы долговѣчны и поэтому красота у женщинъ и у мужчинъ не такъ скоропреходяща, какъ въ тѣ времена, когда мы падали подъ бременемъ страданій, созданныхъ нами же самими. Мы стряхнули съ себя всѣ эти мученія: можетъ быть, сантименталисты стараго времени нашли бы нашъ образъ дѣйствій не геройскимъ, пошлымъ, но мы находимъ, что такое отношеніе необходимо и вполнѣ человѣчно. Съ одной стороны, мы освободили наши любовныя дѣла отъ всякихъ коммерческихъ разсчетовъ, съ другой отъ искусственно приподнятой страсти. Страсть естественную, безразсудство незрѣлаго юноши или даже взрослаго человѣка, охваченнаго увлеченіемъ, мы признаемъ и не особенно стыдимся ея, но что касается условнаго чувства или сантиментальности, то, мой другъ, можетъ быть я старъ и извѣрился, но я радъ, что мы отдѣлались отъ нѣкоторыхъ безумствъ стараго міра.

Онъ остановился, какъ бы ожидая моего отвѣта, но я хранилъ молчаніе, и онъ снова началъ:

— По крайней мѣрѣ, если мы страдаемъ отъ тираніи и непостоянства нашей природы или отъ нашей неопытности, мы никогда не жеманничаемъ и не лжемъ. Если наступаетъ разъединеніе тамъ, гдѣ, повидимому, оно не могло бы быть, то значитъ такъ должно; но не должно быть никакихъ предлоговъ, чтобы сохранить связь, которой въ дѣйствительности не существуетъ; мы не принуждаемъ также людей, неспособныхъ къ постоянству, дстівѣдывать вѣчность чувства, если они въ дѣйствительности этого не признаютъ. Этого не нужно теперь, когда нѣтъ больше чудовищной торговли чувственными удовольствіями. Не поймите меня въ дурную сторону. Вы, кажется, не были возмущены, когда я сказалъ вамъ, что у насъ нѣтъ теперь суда для заключенія контрактовъ на любовь или страсть; но люди такъ странно созданы, что васъ, можетъ быть, непріятно поразитъ, если я скажу вамъ, что у насъ нѣтъ также и законовъ общественнаго мнѣнія, которое часто замѣняло судъ и было еще болѣе безразсудно и деспотично. Я не хочу сказать, чтобг. и у насъ не осуждали иногда поведеніе сосѣдей, если оно сомнительно или нехорошо. Но у насъ нѣтъ неизмѣнныхъ условныхъ правилъ, по которымъ совершается осужденіе: нѣтъ Прокрустова ложа, сообразно которому вы должны уродовать ваши убѣжденія и вашу жизнь; нѣтъ лицемѣрнаго отлученія, къ которому люди должны были приговаривать отчасти по неразумной привычкѣ, отчасти изъ тайнаго страха въ свою очередь подвергнуться отлученію, если они будутъ недостаточно тверды въ своемъ лицемѣріи. Что же, васъ возмущаетъ это?

— Н-н-ѣтъ, — сказалъ я съ нѣкоторымъ колебаніемъ. — Все такъ измѣнилось теперь.

— Во всякомъ случаѣ, — продолжалъ онъ, — я могу, мнѣ кажется, утверждать одно: какое бы ни было это чувство, оно правдиво, и его испытываютъ всѣ, а не какой-нибудь только одинъ классъ особенно утонченныхъ людей. Я увѣренъ также, какъ я вамъ это только что говорилъ, что теперь мужчины и женщины несравненно меньше страдаютъ отъ любви, чѣмъ прежде. Но извините, что я такъ пространно говорю объ этомъ вопросѣ. Вы сами, впрочемъ, просили меня, чтобъ я относился къ вамъ, какъ къ человѣку съ другой планеты.

— Конечно, и я очень благодаренъ вамъ, — сказалъ я. — Могу я теперь спросить васъ о положеніи женщины въ вашемъ обществѣ?

Онъ разсмѣялся отъ всего сердца, какъ рѣдко смѣются люди его лѣтъ, и отвѣтилъ:

— Не даромъ я пользуюсь репутаціей знатока исторіи. И мнѣ кажется, что я въ самомъ дѣлѣ понимаю «эмансипаціонное движеніе женщинъ» девятнадцатаго столѣтія. Но я сомнѣваюсь, чтобы кто-нибудь еще могъ понять это теперь.

— Почему? — спросилъ я, немного задѣтый его смѣхомъ.

— Потому, — сказалъ онъ, — что теперь, какъ вы и сами увидите, это — давно забытый споръ. У мужчинъ нѣтъ теперь возможности властвовать надъ женщинами, а у женщинъ властвовать надъ мужчинами, какъ это было въ прежнія времена. Женщины дѣлаютъ то, что онѣ могутъ дѣлать, и что имъ больше правится, а мужчины не чувствуютъ отъ этого ни зависти, ни обиды. Это стало такъ обыкновенно, что мнѣ просто совѣстно говорить объ этомъ.

— А законы?… — спросилъ я. — Какая ихъ роль во всемъ этомъ?

Гаммондъ улыбнулся и отвѣтилъ:

— Я думаю, вамъ лучше подождать отвѣта на этотъ вопросъ, мы вообще должны будемъ коснуться законодательства. И въ этой области для васъ будетъ много новаго.

— Хорошо, — продолжалъ я, — но по поводу этого женскаго вопроса? Я видѣлъ въ гостиницѣ, что женщины прислуживаютъ мужчинамъ. Это какъ будто бы реакція, не правда ли?

— Развѣ? — сказалъ старикъ. — Можетъ быть, вы считаете домашнее хозяйство ничтожнымъ занятіемъ, не заслуживающимъ никакого уваженія? Кажется, это было мнѣніе передовыхъ женщинъ девятнадцатаго столѣтія и ихъ сторонниковъ. Если оно и ваше, то могу обратить гаше вниманіе на одинъ норвежскій народный разсказъ подъ заглавіемъ: «Какъ мужъ занимался домашнимъ хозяйствомъ» или что-то въ этомъ родѣ: въ концѣ концовъ послѣ разныхъ неудачъ хозяинъ и корова изо всѣхъ силъ стали тянуть другъ друга за веревку, онъ, ухватившись за трубу, она полуповиснувъ съ крыши, которая, по обычаю той страны, дѣлается изъ дерна и очень низко спускается къ землѣ. Плохо пришлось коровѣ, мнѣ думается Конечно, такое несчастіе не могло бы случиться съ такимъ высокообразованнымъ человѣкомъ какъ вы, — прибавилъ онъ, смѣясь.

Я почувствовалъ себя неловко отъ этой грубой шутки. Да и его отношеніе къ послѣдней части вопроса казалось мнѣ неуважительнымъ.

— Какъ это, мой другъ, — заговорилъ онъ, — вы не знаете, что умной женщинѣ доставляетъ удовольствіе, когда домъ у нея хорошо поставленъ, и всѣ кругомъ счастливы и благодарны ей? А потомъ, вы знаете, что всѣмъ нравится быть подъ управленіемъ хорошенькой женщины, это одинъ изъ самыхъ пріятныхъ способовъ флирта. Вы не такъ стары, чтобы не помнить это. Я такъ хорошо помню.

И старикъ снова усмѣхнулся, а потомъ громко расхохотался.

— Извините, — продолжалъ онъ немного спустя. — Не подумайте чего-нибудь, я смѣюсь только надъ этимъ глупымъ обычаемъ девятнадцатаго столѣтія, особенно распространеннымъ среди такъ называемыхъ образованныхъ людей, выказывать полное незнаніе относительно того, какъ имъ готовится обѣдъ, ибо они считали это слишкомъ низкою матеріей для своего высокаго разума. Безполезные идіоты! Вотъ я, напримѣръ, «ученый», какъ принято обыкновенно называть насъ, чудаковъ, а довольно хорошій поваръ.

— И я также — замѣтилъ я.

— Вотъ отлично, мнѣ кажется теперь, что вы поймете меня лучше, чѣмъ можно было бы подумать, судя по вашимъ словамъ и по вашему молчанію.

— Можетъ быть, — отвѣтилъ я. — Но меня удивляетъ немного, что люди могутъ съ такимъ интересомъ относиться къ обыденнымъ житейскимъ занятіямъ. И я предложу вамъ одинъ или два вопроса относительно этого. Но мнѣ хочется снова вернуться къ вопросу о положеніи женщинъ въ вашей странѣ. Вы изучали вопросъ девятнадцатаго столѣтія объ «эмансипаціи» женщинъ; помните ли вы, что многія изъ «передовыхъ» женщинъ стремились освободить самыхъ интеллигентныхъ представительницъ своего пола отъ рожденія дѣтей?

Старикъ снова сдѣлался очень серьезенъ.

— Я помню это странное безуміе, — сказалъ онъ, — результатъ, какъ и всѣ безумія того времени, господства одного класса надъ другимъ. Что думаемъ мы объ этомъ теперь? — спрашиваете вы. — Мой другъ, на этотъ вопросъ легко отвѣтить. Материнство у насъ пользуется, конечно, большимъ почетомъ: — и развѣ можетъ быть иначе? Естественныя и необходимыя муки, черезъ которыя проходятъ матери, служатъ новымъ звеномъ въ союзѣ мужчины и женщины, высшимъ стимуломъ любви и уваженія, что признается всѣми. Что касается остального, то вспомните, что всѣ искусственныя тяготы материнства теперь болѣе не существуютъ. У матери нѣтъ больше никакихъ тревожныхъ заботъ насчетъ будущности ея дѣтей. Они могутъ быть, конечно, лучше или хуже; они могутъ не осуществить ея высокихъ надеждъ; этого рода тревоги составляютъ часть горестей и радостей, неизбѣжно вплетающихся въ человѣческую жизнь, но, по крайней мѣрѣ, она избавлена отъ страха (прежде почти всегда основательнаго), что искусственная неполноправность лишитъ ея дѣтей подобія мужчины или женщины; она знаетъ, что они будутъ жить и дѣйствовать сообразно со своими способностями. Въ прошлые дни «общество», слѣдовало законамъ еврейскаго бога и вмѣстѣ съ «учеными» того времени грѣхи отцовъ переносило на дѣтей. Вопросъ, какъ остановить этотъ процессъ, какъ уничтожить жало наслѣдственности, составлялъ предметъ долгихъ и тщательныхъ заботъ всѣхъ мыслящихъ людей нашего времени. Теперь, видите ли, у насъ обыкновенную здоровую женщину (а у насъ почти всѣ женщины здоровы и, по меньшей мѣрѣ, привлекательны) уважаютъ какъ носительницу и воспитательницу дѣтей, желаютъ какъ женщину, любятъ какъ товарища, и она, не имѣя больше основанія тревожиться за будущность своихъ дѣтей, обладаетъ гораздо большимъ материнскимъ инстинктомъ, чѣмъ несчастная рабыня — мать рабовъ прежняго времени; или даже ея сестра изъ высшихъ классовъ, воспитанная въ искусственномъ незнаніи естественныхъ законовъ, вращавшаяся въ атмосферѣ ложной стыдливости, смѣшанной съ непреодолимымъ сладострастіемъ.

— Вы горячо говорите, — замѣтилъ я, — но я вижу, что вы правы.

— Да, — произнесъ онъ, — и я хочу обратить ваше вниманіе на всѣ преимущества нашей мирной жизни. Какого вы мнѣнія о наружности людей, встрѣчавшихся вамъ сегодня?

— Я никогда не повѣрилъ бы, что въ цивилизованной странѣ можно встрѣтить такъ много народа съ такой красивой наружностью.

Онъ крякнулъ какъ старая птица.

— Какъ, развѣ мы все еще цивилизованы? — сказалъ онъ. — Что до нашей наружности, то англійская и кельтійская раса, которая, главнымъ образомъ, господствуетъ здѣсь, была не очень красива. Но, кажется, мы усовершенствовали ее. Я знаю одного человѣка, у котораго огромная коллекція портретовъ, отпечатанныхъ съ фотографій девятнадцатаго столѣтія; когда пересматриваешь ихъ и сравниваешь съ лицами нашего времени, то большая красота нашихъ лицъ бросается въ глаза. Но многіе находятъ, что было бы слишкомъ фантастично ставить красоту въ прямую зависимость отъ свободы и отъ хорошаго положенія вещей, о которыхъ мы только что говорили; они думаютъ, что ребенокъ, родившійся отъ естественной и свободной любви между мужчиной и женщиной, даже если эта любовь мимолетна, можетъ скорѣе разсчитывать быть лучшимъ во всѣхъ отношеніяхъ, особенно въ отношеніи тѣлесной красоты, чѣмъ родившійся отъ почтеннаго коммерческаго брака, или отъ несчастныхъ, погибающихъ въ бѣдности, рабовъ прежняго времени. Они говорятъ, радость зарождаетъ радость. Какъ вы думаете?

— Я совершенно съ вами согласенъ, — отвѣтилъ я.

X.
Вопросы и отвѣты.

— Ну, — началъ старикъ, усаживаясь поудобнѣе въ своемъ креслѣ, — вы можете продолжать свои вопросы; я довольно долго отвѣчалъ на первый.

— Я сказалъ:

— Я хотѣлъ бы услышать слова два о томъ, какъ поставлено у васъ воспитаніе, хотя я уже слышалъ отъ Дика, что вы предоставляете дѣтямъ полную свободу и ничему ихъ не учите, — однимъ словомъ, вы довели воспитаніе до такого совершенства, что теперь его совсѣмъ нѣтъ.

— Значитъ, вы уже получили нѣкоторыя свѣдѣнія, — отвѣтилъ онъ. — Но я, конечно, понимаю вашъ взглядъ на воспитаніе, взглядъ прежняго времени, когда «борьба за существованіе», какъ тогда выражались (т.-е. борьба за кусокъ хлѣба у рабовъ съ одной стороны, и за большія привилегіи у рабовладѣльцевъ съ другой), ограничило «воспитаніе» большинства людей узкими рамками не совсѣмъ вѣрныхъ свѣдѣній: этимъ пичкали новичка на жизненномъ пути, хотѣлъ ли онъ этого или нѣтъ, нравилось ли ему это или нѣтъ, и все это жевалось и переваривалось снова и снова людьми, которымъ, въ сущности, не было до этого никакого дѣла, а они въ свою очередь преподносили это другимъ, которымъ также не было до всего этого никакого дѣла.

Я со смѣхомъ остановилъ старика, который начиналъ приходить въ раздраженіе:

— Но васъ-то уже во всякомъ случаѣ такъ не учили, такъ что вы можете поубавить вашъ гнѣвъ.

— Правда, правда, — сказалъ онъ, улыбаясь. — Благодарю, что вы остановили моо раздраженіе. Я всегда воображаю, что живу въ тотъ періодъ, о которомъ говорю. Но будемъ говорить спокойнѣе. Вы думали, что дѣти наши заперты въ школахъ, гдѣ они должны пробыть до возраста, условно считающагося необходимымъ, какія бы ни были ихъ способности и стремленія, и гдѣ ихъ съ тѣмъ же неуваженіемъ къ дѣйствительности подвергаютъ опредѣленному и также условному курсу «ученія». Мой другъ, неужели вы не видите, что такая система возможна только при полномъ незнаніи условій роста человѣческаго организма какъ въ умственномъ, такъ и въ физическомъ отношеніи? Никто не можетъ выйти невредимымъ изъ этой мельницы; и только тѣ могли спастись отъ изуродованія, въ комъ былъ силенъ духъ возмущенія. Къ счастью, этотъ духъ возмущенія во всѣ времена былъ у большинства дѣтей — или, иначе, я отказываюсь понять, какъ мы могли достигнуть настоящаго положенія. Теперь вы видите, къ чему все это сводится. Въ прежнія времена все это было результатомъ бѣдности. Въ девятнадцатомъ столѣтіи общество было такъ страшно бѣдно, благодаря систематическому грабежу, на которомъ оно было основано, что истинное образованіе сдѣлалось никому недоступнымъ. Вся теорія ихъ такъ называемаго воспитанія заключалась въ томъ, чтобы внѣдрить въ ребенка кое-какія познанія, даже если это доставалось путемъ истинныхъ мученій, вмѣстѣ съ разнаго рода никому ненужной болтовней, или же они всю жизнь чувствовали недостатокъ образованія, такъ какъ безысходная бѣдность не оставляла имъ времени пополнить всего. Теперь все это прошло, намъ не къ чему торопиться, и каждый можетъ обогащать свой умъ всевозможными познаніями, если онъ чувствуетъ къ этому склонность. И въ этомъ отношеніи, какъ и во всѣхъ другихъ, мы поздоровѣли: мы можемъ дать себѣ время вырости.

— Да, — замѣтилъ я, — но предположите, что ребенокъ, юноша или мужчина, никогда не захочетъ получить какое бы то ни было образованіе: предположите, напримѣръ, что онъ не захочетъ учиться ариѳметикѣ или математикѣ, вы не можете заставить его, когда онъ вырастетъ, а если вы не въ состояніи заставить его, когда онъ выростетъ, то что вы съ нимъ подѣлаете?

— А васъ, — сказалъ онъ, — заставляли учиться ариѳметикѣ и математикѣ?

— Немного, — отвѣтилъ я.

— А сколько вамъ лѣтъ теперь?

— Почти пятьдесятъ шесть.

— А много-ли знаете вы теперь по ариѳметикѣ и по математикѣ? — спросилъ онъ немного насмѣшливо.

— Къ сожалѣнію, ровно ничего, — отвѣтилъ я.

Гаммондъ весело засмѣялся, но не сдѣлалъ никакихъ примѣчаній къ моимъ словамъ, а я оставилъ вопросъ о воспитаніи, видя, что въ этомъ отношеніи старикъ безнадеженъ.

Подумавъ немного, я замѣтилъ:

— Вы сейчасъ говорили о домашнемъ хозяйствѣ: это напоминаетъ мнѣ немного обычаи стараго времени;я думалъ, что вы живете больше обществами.

— Фаланстеріи, э! — сказалъ онъ. — Мы живемъ такъ, какъ намъ правится, а намъ нравится жить съ людьми, въ которымъ мы привыкли. Вспомните опять, что бѣдности больше нѣтъ, а фаланстеріи Фурье и тому подобное служили только убѣжищемъ отъ нищеты, что было вполнѣ естественно въ то время. Такая организація жизни могла зародиться только у людей, окруженныхъ самою ужасною бѣдностью. Но вы должны понять также, что хотя мы живемъ большею частью отдѣльными домами, и хотя образъ жизни въ каждомъ домѣ болѣе или менѣе различенъ. по ни одна дверь не закроется передъ хорошимъ человѣкомъ, если онъ согласится жить такъ же, какъ и другіе обитатели; но было бы, конечно, неразумно врываться въ домъ и требовать отъ его обитателей, чтобъ они измѣнили свои привычки въ угоду новому лицу, когда всегда можно пойти въ другое мѣсто и жить такъ, какъ правится. Но я не буду долго останавливаться на этомъ, вы поѣдете съ Дикомъ, и сами увидите, какъ мы живемъ.

Послѣ небольшого молчанія, я спросилъ:

— Ваши большіе города… что сталось съ ними? Лондонъ, о которомъ я читалъ какъ о новомъ Вавилонѣ цивилизаціи, кажется, исчезъ?

— Ну, ну, — сказалъ старый Гаммондъ, — можетъ быть онъ теперь гораздо больше походитъ на древній Вавилонъ, чѣмъ «новый Вавилонъ» девятнадцатаго столѣтія. Но оставимъ это. Въ концѣ концовъ, мѣста отсюда до Гаммерсмита очень заселены, а вы еще не видѣли самой заселенной части города.

— Скажите мнѣ также. — проговорилъ я, — въ какомъ положеніи находится теперь восточная часть города^[6]?

Онъ сказалъ:

— Было время, когда, еслибъ вы сѣли на лошадь у моихъ дверей и ѣхали бы крупною рысью по прямому направленію въ теченіе полутора часа, вы все еще находились бы въ самомъ заселенномъ мѣстѣ города, но большая часть его состояла изъ вертеповъ, какъ ихъ тогда называли, иначе сказать, это были мѣста пытокъ для невинныхъ мужчинъ и женщинъ, или еще хуже, мѣста, гдѣ мужчины и женщины росли и воспитывались среди такого разврата, что эти пытки казались имъ почти нормальными и естественными условіями жизни.

— Знаю, знаю. — перебилъ я съ нетерпѣніемъ. — Что было, то было; скажите мнѣ о томъ, какъ это теперь. Осталось что-нибудь отъ прежняго?

— Ни слѣда, — сказалъ онъ, — но память о прежнемъ живетъ до сихъ поръ, и меня радуетъ это. Разъ въ годъ, перваго мая, мы устраиваемъ торжественный праздникъ въ восточныхъ общинахъ Лондона въ память Уничтоженія Нищеты, какъ мы это называемъ. Въ этотъ день у насъ музыка и танцы, веселье и пиры въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ по преданію находились самые ужасные вертепы. И тамъ, гдѣ когда-то изо дня въ день, въ теченіе многихъ лѣтъ, совершалось ужасающее преступленіе, медленное уничтоженіе цѣлаго класса, — по обычаю самая хорошенькая дѣвушка поетъ какую нибудь старинную революціонную пѣсню, или одну изъ тѣхъ, въ которыхъ выливался стонъ когда-то безнадежнаго отчаянія. Для человѣка, изучившаго прошлое подобно мнѣ, трогательно и любопытно смотрѣть на прекрасную дѣвушку, нарядно одѣтую, украшенную цвѣтами съ сосѣднихъ луговъ, стоящую среди счастливаго народа, на той землѣ, гдѣ когда-то стоялъ какой-нибудь проклятый притонъ, вертепъ, гдѣ мужчины и женщины жили въ тѣснотѣ и грязи разврата, смѣшавшись какъ сельди въ бочонкѣ, жили такимъ образомъ, что выносить эту жизнь они могли только потому, что утратили, какъ я уже сказалъ, всякое подобіе человѣческаго образа, — странно слышать ужасныя слова, угрозы или жалобы, срывающіяся съ нѣжныхъ губокъ, и видѣть полное непониманіе ихъ истиннаго значенія; слышать, напримѣръ, пѣснь о рубашкѣ Гуда и знать, что эта трагедія, совершенно непонятна, недоступна какъ для пѣвицы, такъ и для слушателей. Представьте себѣ это, если можете, и подумайте какъ чудно расцвѣла съ тѣхъ поръ жизнь.

— Да, мнѣ трудно представить себѣ это, — проговорилъ я.

Я сидѣлъ, смотрѣлъ на его блестящіе глаза, на его разгорѣвшееся отъ волненія лицо и удивлялся, какъ въ эти годы онъ могъ думать о всеобщемъ счастьѣ, или о чемъ бы то ни было, кромѣ своего обѣда.

— Разскажите мнѣ подробнѣе, — попросилъ я, — что находится теперь на востокъ отъ Блумсбери.

Онъ сказалъ:

— Отсюда до начала Сити построекъ немного; но въ самомъ Сити населеніе очень густое. Наши предки, разрушивъ вертепы, не спѣшили скосить дома, находившіеся въ девятнадцатомъ столѣтіи въ такъ называемомъ тогда торговомъ кварталѣ, извѣстномъ потомъ подъ именемъ Мошенническаго. Видите ли, зданія эти, хотя тѣсно сдвинутыя, были красиво и прочно выстроены, просторны и чисты, такъ какъ служили не для жилья, а для торговыхъ операцій. Бѣдняки изъ разрушенныхъ вертеповъ переселились въ нихъ и жили тамъ до тѣхъ поръ, пока людямъ того времени не пришло на мысль выстроить для нихъ что-нибудь получше. Но зданія тамъ сносились постепенно, такъ какъ народъ въ той мѣстности привыкъ жить болѣе тѣсно, чѣмъ въ другихъ мѣстахъ; и до сихъ поръ это самая населенная часть Лондона, а можетъ быть и всего острова. Тѣмъ не менѣе это очень красивое мѣсто, отчасти благодаря чудной архитектурѣ, которая здѣсь достигла такого совершенства, какое врядъ ли вы найдете гдѣ-нибудь еще. Но эта толкотня, если можно такъ выразиться, не идетъ дальше улицы Альдгэтъ, — вамъ, можетъ, приходилось слышать это названіе? За ней дома широко разбросаны по лугамъ, которые здѣсь очень красивы, особенно если вы пойдете по направленію къ рѣкѣ Ли (тамъ на ней, вы знаете, удилъ обыкновенно рыбу Исаакъ Уольтонъ)^[7] около мѣстности, называемой Стрэтфордъ или Ольдфордъ, названія вамъ конечно неизвѣстныя, хотя тамъ въ древнія времена жили римляне.

«Мнѣ неизвѣстныя, — подумалъ я про себя. — Какъ странно! Я, видѣвшій, какъ исчезли послѣдніе жалкіе остатки луговъ, орошаемыхъ Ли, слышалъ теперь, что вся ихъ прелесть снова съ избыткомъ вернулась къ нимъ».

Гаммондъ продолжалъ:

— Если вы пойдете по направленію къ Темзѣ, то вы придете къ Докамъ, созданію девятнадцатаго столѣтія; мы пользуемся ими до сихъ поръ, хотя они не такъ загромождены, какъ прежде, такъ какъ мы стараемся не допускать централизаціи и къ тому же давно бросили претензію быть всемірнымъ рынкомъ. Около Доковъ домовъ немного, да и тѣ по большей части не служатъ для постояннаго жилья; лица, которыя пользуются ими, пріѣзжаютъ и уѣзжаютъ, такъ какъ мѣстность тамъ низкая и сырая. За Доками къ востоку и къ берегу идутъ ровныя пастбища, нѣкогда болота, съ немногочисленными садами: и здѣсь постоянныхъ жилищъ очень мало, имѣются только сараи и хижины для мужчинъ, пріѣзжающихъ присмотрѣть за пасущимся скотомъ. Тѣмъ не менѣе, огромныя скирды, виднѣющіяся тамъ и сямъ красныя крыши домовъ, люди, пасущіяся стада придаютъ этой мѣстности живописный видъ, и очень пріятно проѣхаться туда въ осенній солнечный день верхомъ на спокойномъ пони, полюбоваться на рѣку съ плывущими по ней парусными судами, подняться къ Шутерсхилу и Кентійскимъ горамъ^[8], потомъ повернуть къ огромному зеленому морю Эссекскихъ болотъ съ высокимъ небосклономъ, съ далекимъ просторомъ, залитымъ волнами блестящаго солнечнаго свѣта. Тамъ есть мѣсто, называемое Каннигстоунъ. и дальше Сильвертоунъ^[9], гдѣ луга всего лучше. Безъ сомнѣнія, прежде тамъ были вертепы и не изъ лучшихъ.

Эти названія рѣзнули мой слухъ, но я не могъ объяснить ему почему, и спросилъ:

— А южная сторона рѣки, что тамъ теперь?

— Тамъ то же, что и въ Гаммерсмитѣ, — отвѣтилъ онъ. — Къ сѣверу берегъ снова поднимается и тамъ находится веселый и красиво выстроенный городъ Гэмпстедъ, которымъ съ этой стороны кончается Лондонъ. На сѣверо-западъ онъ кончается лѣсомъ, черезъ который вы проѣзжали.

Я улыбнулся.

— Вотъ что сталось съ прежнимъ Лондономъ, проговорилъ я. — Теперь разскажите мнѣ о другихъ городахъ.

Онъ сказалъ:

— Что касается огромныхъ мрачныхъ городовъ, служившихъ нѣкогда, какъ мы знаемъ, мануфактурными центрами, то они исчезли, какъ и лондонская пустыня, кирпича и цемента, съ тою разницей, впрочемъ, что такъ какъ они были только «мануфактурными» центрами и торговыми рынками, то и слѣдовъ отъ ихъ существованія осталось меньше. Огромныя перемѣны въ пользованіи механическими силами значительно облегчили задачу, и можетъ быть они перестали бы существовать какъ центры, даже еслибъ наши обычаи не измѣнились: но принимая во вниманіе то, чѣмъ они были, не нашлось бы, кажется, такой жертвы, которую мы не согласились бы принести, чтобъ уничтожить эти «мануфактурные округи», какъ ихъ называли. Теперь каменный уголь или минералы добываются и отправляются на мѣста назначенія съ возможно меньшею грязью, суетней и нарушеніемъ спокойствія мирныхъ обывателей. Когда читаешь о положеніи этихъ округовъ въ девятнадцатомъ столѣтіи, невольно думаешь, что лица, въ вѣдѣніи которыхъ они находились, умышленно тѣснили, давили, унижали народъ, но это не такъ: какъ и недостатокъ образованія, о которомъ мы только что говорили, и это происходило отъ страшной бѣдности. Народъ долженъ былъ мириться со всѣмъ и даже утверждать, что онъ доволенъ. Теперь у насъ порядокъ другой, и мы не стали бы дѣлать то, что намъ не нравится.

Признаюсь, я былъ не прочь покончить съ этимъ вопросомъ, дававшимъ ему поводъ для прославленія своего вѣка, и спросилъ:

— А маленькіе города? Я думаю, что вы совсѣмъ уничтожили ихъ.

— Нѣтъ, нѣтъ. — сказалъ онъ, — ничего подобнаго. Напротивъ, тамъ были сдѣланы только нѣкоторыя измѣненія и мы превратили ихъ въ еще болѣе маленькіе города. Теперь тамъ въ самомъ центрѣ можно найти просторъ и зелень, а ихъ предмѣстья конечно слились съ деревней. Все же это настоящіе города съ улицами, скверами и базарными площадями, и по этимъ маленькимъ городамъ мы можемъ въ настоящее время создать себѣ нѣкоторое представленіе о городахъ стараго міра. — я разумѣю лучшихъ городахъ.

— Оксфордъ, напримѣръ, — вставилъ я.

— Да, — сказалъ онъ, — я думаю, что Оксфордъ былъ красивъ даже въ девятнадцатомъ столѣтіи. Въ настоящее время онъ интересенъ главнымъ образомъ потому, что въ немъ сохранилось много прежнихъ общественныхъ зданій, и это очень красивое мѣсто, хотя у насъ теперь много такихъ же красивыхъ городовъ.

— Между прочимъ, онъ все еще служитъ центромъ образованія? — спросилъ я.

— Все еще? — повторилъ онъ, улыбаясь. — Да, онъ снова вернулся къ своимъ лучшимъ традиціямъ, и поэтому вы можете судить, какъ онъ далекъ отъ того, чѣмъ былъ въ девятнадцатомъ столѣтіи. Тамъ теперь настоящая наука, которой занимаются ради нея самой, — культъ науки однимъ словомъ, — а не коммерческое обученіе прежнихъ дней. Но вы можетъ быть не знаете, что въ девятнадцатомъ столѣтіи Оксфордъ и его менѣе интересный братъ Кэмбриджъ стали совершенно коммерческими учрежденіями. Они оба (въ особенности Оксфордъ) создавали особенный классъ паразитовъ, называвшихъ себя учеными; это былъ народъ довольно циничный, какъ и весь вообще такъ называемый образованный классъ того времени, но они доводили цинизмъ до высшаго предѣла, такъ какъ считали себя всезнающими и всемудрыми. Богатый средній классъ (къ рабочему классу они не имѣли никакого отношенія) относился къ нимъ съ своего рода пренебрежительною терпимостью, какъ средневѣковый баронъ относился къ своему шуту: но надо сказать, что они далеко не были такъ интересны, какъ шуты стараго времени, а были въ сущности скучнѣйшими изъ людей. Надъ ними смѣялись, ихъ презирали, но имъ платили. А они только этого послѣдняго и домогались.

Боже мой! — подумалъ я, — какъ часто исторія ниспровергаетъ мнѣнія современниковъ. Конечно, только худшіе изъ насъ могли быть такими. Но я долженъ былъ согласиться, что большинство изъ нихъ были глупцами, и что они были корыстолюбивы. Я сказалъ громко скорѣе себѣ самому, чѣмъ Гаммонду:

— Но развѣ могли они быть лучше, чѣмъ вѣкъ, создавшій ихъ?

— Правда, — отвѣтилъ онъ, — но у нихъ было больше претензій.

— Какія же? — спросилъ я, улыбаясь.

— Вы совсѣмъ загоняли меня, — сказалъ онъ, улыбаясь въ свою очередь. — Я скажу только, что это были жалкіе остатки Оксфорда «варварскихъ среднихъ вѣковъ».

— Да, правда, — согласился я.

— Слѣдовательно, — продолжалъ Гаммондъ, — то, что я говорю о нихъ правда вдвойнѣ. Но спрашивайте.

— Мы говорили о Лондонѣ, о мануфактурныхъ округахъ и о простыхъ городахъ: а что деревни?

Гаммондъ отвѣчалъ:

— Вы должны знать, что къ концу девятнадцатаго столѣтія деревни почти исчезли. Они стали какъ бы пригородами мануфактурныхъ центровъ, или сами образовали нѣчто вродѣ небольшихъ мануфактурныхъ округовъ. Дома были предоставлены разрушенію, деревья рубили ради нѣсколькихъ шиллинговъ, которыми оплачивались вырѣзанныя изъ нихъ жалкія трости: постройки сдѣлались невозможно плохи и безобразны. Работы было мало; а заработная плата все падала. Всѣ небольшія деревенскія ремесла, которыя прежде сообщали особую прелесть деревенской жизни, были забыты. Деревенскихъ продуктовъ не хватало на потребность землевладѣльца. Невѣроятное запустѣніе и заброшенность царили въ поляхъ, которыя, несмотря на грубую и небрежную обработку того времени, все же были хороши и плодородны. Имѣли ли вы какое-нибудь представленіе объ этомъ?

— Да, я слышалъ объ этомъ, — сказалъ я; — но что стало потомъ?

— Перемѣна, — продолжалъ Гаммондъ, — наступила въ началѣ нашей эпохи, и совершилась необычайно быстро. Народъ повалилъ въ деревню толпами, набросился на землю, если можно такъ выразиться, какъ дикій звѣрь на добычу; въ самое короткое время англійскія деревни стали болѣе заселенными, чѣмъ когда бы то ни было, начиная съ четырнадцатаго столѣтія, и съ тѣхъ поръ онѣ все растутъ. Такой наплывъ на деревню былъ бы очень печаленъ и вызвалъ бы еще большую бѣдность, еслибъ народъ все еще былъ подъ игомъ сословныхъ монополій. Но при новыхъ порядкахъ все скоро уладилось само собой. Каждый сталъ выбирать себѣ дѣло по способностямъ, и никто больше не пытался исполнять работу, къ которой не чувствовалъ призванія. Городъ нахлынулъ на деревню, но завоеватели, подобно воинственнымъ завоевателямъ древняго времени, приспособлялись къ окружающимъ ихъ условіямъ мѣстной жизни и становились сельскими жителями; а потомъ, когда численность ихъ превзошла число городскихъ жителей, въ свою очередь стали вліять на нихъ. Различіе между городомъ и деревней стало мало-по-малу сглаживаться, и. наконецъ, деревня, оживленная мыслью и энергіей городскихъ жителей, создала эту счастливую, покойную, но дѣятельную жизнь, которая вамъ теперь немного извѣстна. Снова скажу, много ошибокъ было сдѣлано, но мы имѣли время исправить ихъ. Много дѣла пришлось на долю людей начала нашей эпохи. Благодаря грубымъ воззрѣніямъ первой половины двадцатаго столѣтія, когда люди еще страшились гнета нищеты и не могли предугадать спокойной жизни настоящаго времени, внѣшняя красота, оставленная намъ коммерческимъ вѣкомъ, была уничтожена. И я думаю, что только медленно, очень медленно люди освободились отъ оковъ, которые они сами налагали на себя, даже когда сдѣлались свободными. но какъ ни медленно шло освобожденіе, оно наступило наконецъ; и чѣмъ болѣе вы будете присматриваться къ намъ, тѣмъ яснѣе станетъ для васъ, что мы счастливы: что мы живемъ среди красоты и не боимся изнѣжиться: что у насъ масса работы, и мы съ наслажденіемъ исполняемъ ее. Что еще можно требовать отъ жизни?

Онъ помолчалъ немного, какъ бы ища словъ для выраженія своей мысли. Потомъ сказалъ:

— Такъ мы живемъ теперь. Англія нѣкогда была небольшой страной, пробивавшейся среди лѣсовъ и пустынь, съ нѣсколькими, разбросанными тамъ и здѣсь, городами, служившими крѣпостями для феодальнаго войска, рынками для народа и центромъ для ремесленниковъ. Потомъ она сдѣлалась страной огромныхъ грязныхъ фабрикъ и еще болѣе грязныхъ вертеповъ, окруженныхъ жалкой, нищенской деревней, разоренной владѣльцами этихъ фабрикъ. Теперь это садъ, гдѣ никто не грабитъ и не разрушаетъ, съ необходимыми жилищами, мастерскими и фабриками, разбросанными по всей странѣ. Все здѣсі. нарядно, чисто и красиво. Но мы стыдились бы самихъ себя, еслибъ допустили производство товаровъ въ огромныхъ размѣрахъ и не обращали бы вниманія на нищету и разореніе. Нѣтъ, мой другъ, женщины-хозяйки, о которыхъ мы только что говорили, научили бы насъ тогда, какъ мы должны поступать.

— Эта сторона вашего обновленія, конечно, очень хороша, — замѣтилъ я. — Но такъ какъ я хочу посмотрѣть деревни, то скажите мнѣ, какой у нихъ теперь видъ для того, чтобы нѣсколько подготовить меня.

— Можетъ быть вамъ случалось видѣть, — спросилъ онъ, — сносную картину, изображающую деревню конца девятнадцатаго столѣтія? Такія картины сохранились.

— Я видѣлъ нѣсколько такихъ картинъ, — отвѣтилъ я.

— Ну, — сказалъ Гаммондъ, — такъ наши деревни напоминаютъ лучшія изъ тѣхъ, съ церковью или собраніемъ для сосѣдей на первомъ мѣстѣ. Но только на нихъ не лежитъ печати бѣдности и нѣтъ живописныхъ развалинъ, которыя, сказать вамъ правду, художники избирали для того, чтобы скрыть свое неумѣнье изображать красивую архитектуру. Такія вещи намъ не нравятся, даже если они не обозначаютъ бѣдности. Подобно людямъ среднихъ вѣковъ мы любимъ, чтобы все было красиво, опредѣленно, свѣтло и просторно; такъ обыкновенно строятъ всѣ народы, одаренные пониманіемъ архитектурнаго искусства: они знаютъ, что могутъ добиться того, чего хотятъ, и берутъ отъ природы не худшее, а лучшее.

— Кромѣ деревень, есть у васъ еще отдѣльные сельскіе дома? — спросилъ я.

— Да, очень много, — сказалъ Гаммондъ. — За исключеніемъ пустырей, лѣсовъ и песчаныхъ холмовъ (какъ Гиндхедъ въ Сёррей) всюду виднѣются дома. Тамъ, гдѣ они разбросаны на болѣе далекихъ разстояніяхъ, они болѣе крупныхъ размѣровъ и напоминаютъ скорѣе прежніе колледжи, чѣмъ наши обыкновенные дома. Они служатъ для общественной пользы, въ такихъ домахъ можетъ помѣститься много народу; деревенскіе жители не должны быть непремѣнно земледѣльцами, хотя временами почти всѣ принимаются за сельскія работы. Въ этихъ большихъ деревенскихъ домахъ жизнь проводится очень пріятно, тамъ живутъ обыкновенно первые ученые нашего времени, и тамъ происходитъ столкновеніе самыхъ разнообразныхъ мыслей и воззрѣній, что придаетъ оживленіе и интересъ всему обществу.

— Я немного удивленъ всѣмъ этимъ, — вставилъ я, — слѣдовательно ваша страна должна быть очень заселена.

— Конечно, — продолжалъ онъ: — населеніе почти такое же, какъ въ концѣ девятнадцатаго столѣтія: мы только разсѣяли его, вотъ и все. Правда, мы помогли также заселить другія страны, когда насъ о томъ просили и насъ призывали.

Я сказалъ:

— Еще одно, мнѣ кажется, что слово «садъ» не подходитъ къ вашей странѣ. Вы говорили о пустыряхъ и лѣсахъ и я самъ видѣлъ начало вашихъ Мидльсекскихъ и Эссекскихъ лѣсовъ. Зачѣмъ нужны они вамъ въ вашемъ «саду»?.. И развѣ вы не находите, что такимъ образомъ у васъ много земли пропадаетъ даромъ.

— Мой другъ, — отвѣтилъ онъ, — намъ нравятся эти клочки дикой природы, мы имѣемъ возможность обходиться безъ нихъ и поэтому оставляемъ ихъ въ невоздѣланномъ видѣ. Что же касается лѣсовъ, то строевой лѣсъ намъ необходимъ, и я думаю, что наши сыновья и сыновья вашихъ сыновей будутъ поступать такъ же, какъ и мы. Я слышалъ, что въ прежнія времена въ садахъ бывали обыкновенно скалы и кустарники, но я не люблю ничего искусственнаго и могу васъ увѣрить, что естественныя скалы нашего «сада» стоятъ того, чтобы посмотрѣть на нихъ. Поѣзжайте это лѣто на сѣверъ и посмотрите на Кумберландскія и Вестморландскія скалы, — тамъ вы увидите, между прочимъ, овечьи пастбища, такъ что эти мѣста не такъ безполезны, какъ вамъ кажется, не безполезнѣе теплицъ для фруктовъ внѣ сезона. Поѣзжайте и посмотрите на стада овецъ на вершинахъ холмовъ между Ингльборо и Пенигвентомъ и скажите мнѣ потомъ, найдете ли вы, что мы оставляемъ землю пропадать даромъ, потому что не покрываемъ ее фабриками для производства никому ненужныхъ вещей, что было главною задачей девятнадцатаго столѣтія.

— Я попытаюсь проѣхать туда, — сказалъ я.

— Это не потребуетъ отъ васъ большихъ приготовленій, — замѣтилъ онъ.

XI.
О правительствѣ.

— Теперь, — началъ я, — я долженъ предложить вамъ нѣсколько вопросовъ, отвѣчать на которые вамъ будетъ, пожалуй, затруднительно; но я не могу но предложить ихъ. Какая у васъ форма правленія? Восторжествовала ли, наконецъ, республика, или вы предпочли диктаторство, которымъ, какъ то предсказывали многіе въ девятнадцатомъ столѣтіи, должна была непремѣнно кончить демократія? Этотъ послѣдній вопросъ не долженъ казаться вамъ страннымъ, разъ вы превратили Парламентъ въ складъ продуктовъ для удобренія полей. Или, можетъ быть, Парламентъ переведенъ въ другое мѣсто?

Старикъ весело разсмѣялся въ отвѣтъ на мою улыбку.

— Ну, ну, удобреніе, — вѣдь, еще не такая плохая вещь. Зданіе, въ которомъ прежде скрывалась основная причина безплодія, въ настоящее время служитъ источникомъ плодородія. А теперь, дорогой гость, позвольте сказать вамъ, что нашъ Парламентъ было бы трудно помѣстить въ какомъ-нибудь одномъ мѣстѣ, такъ какъ нашъ парламентъ — весь народъ.

— Не понимаю, — сказалъ я.

— Я былъ увѣренъ, что вы не поймете. Я еще больше поражу васъ, если скажу, что у насъ совсѣмъ нѣтъ того, что бы вы, человѣкъ съ другой планеты, могли-бы назвать правительствомъ.

— Я совсѣмъ не такъ пораженъ, какъ вы думаете, — замѣтилъ я, — я знакомъ нѣсколько со всѣми формами правленія. Но только скажите мнѣ, какъ вы управляетесь, и какъ дошли вы до такого положенія вещей?

Онъ отвѣтилъ:

— Мы, разумѣется, должны дѣлать разнаго рода распоряженія относительно нашихъ дѣлъ, и не всѣ, конечно, бываютъ согласны съ подробностями этихъ распоряженій; но несомнѣнно только одно: человѣкъ не нуждается въ опредѣленной формѣ правленія съ арміей, флотомъ, полиціей, для того, чтобы заставить его подчиняться волѣ большинства равныхъ ему людей, какъ не нуждается въ немъ для того, чтобы понять, что головой нельзя прошибить каменную стѣну. Нужны вамъ дальнѣйшія разъясненія?

— Да, пожалуйста, — проговорилъ я.

Старикъ Гаммондъ усѣлся поудобнѣе въ своемъ креслѣ и принялъ довольный видъ, что нѣсколько встревожило меня; я сталъ бояться, какъ бы онъ не заставилъ меня прослушать цѣлый научный трактатъ. Я вздохнулъ и запасся терпѣніемъ. Онъ началъ:

— Вы, я думаю, хорошо знаете, что за правительственная система существовала въ плохія старыя времена?

— Думаю, что знаю, — сказалъ я.

Гаммондъ. — Что составляло правительство того времени? Былъ ли это дѣйствительно Парламентъ, или какая-нибудь часть его.

Я. — Нѣтъ.

Г. — Не служилъ ли Парламентъ, съ одной стороны, сторожевымъ пунктомъ для охраненія интересовъ высшихъ классовъ, а съ другой стороны — для отвода глазъ народу, который старались держать въ обманчивомъ заблужденіи, что онъ тоже принимаетъ участіе въ управленіи своими дѣлами?

Я. — Исторія говоритъ намъ это.

Г. — Какимъ образомъ могъ народъ принимать участіе въ управленіи своими собственными дѣлами?

Я. — Насколько я знаю, народъ иногда заставляла. Парламентъ издать законъ для того, чтобы легализовать уже совершившееся измѣненіе.

Г. — Еще какъ-нибудь?

Я. — Больше никакъ, насколько мнѣ извѣстно. И знаю, что если народъ дѣлалъ какія-нибудь попытки уничтожить причину своихъ страданій, вмѣшивался законъ, говорилъ, что это бунтъ, возмущеніе, или еще что-нибудь въ этомъ родѣ, и убивалъ или мучилъ зачинщиковъ этихъ попытокъ.

Г. — Если ни парламентъ, ни народъ не составляли правительства, то въ чемъ же заключалось правительство?

Я. — Не можете ли вы сказать мнѣ это?

Г. — Мнѣ кажется, мы не будемъ слишкомъ далеки отъ истины, если скажемъ, что правительствомъ были суды, поддерживаемые исполнительною властью, пользовавшеюся грубою силой, которую обманутый народъ отдалъ въ ея распоряженіе, — я разумѣю войско, флотъ и полицію.

Я. — Каждый разумный человѣкъ долженъ согласиться съ вами.

Г. — Теперь о судахъ. Дѣйствовали ли они согласно съ духомъ времени? Могъ ли расчитывать бѣдный человѣкъ найти тамъ защиту своихъ интересовъ и своей личности?

Я. — Это уже избитая истина, что даже богатый человѣкъ смотрѣлъ на судебные процессы, какъ на большое несчастіе, даже когда выигрывалъ дѣло, а что касается бѣднаго, — то было настоящимъ чудомъ удачи и справедливости, если бѣдный человѣкъ, попавшій въ тиски судебнаго процесса, ускользалъ отъ тюрьмы или отъ полнаго разоренія.

Г. — Повидимому, сынъ мой, управленіе суда и полиціи, составлявшихъ истинное правительство девятнадцатаго столѣтія, не имѣло большого успѣха даже у народа того времени, когда существовало еще дѣленіе на сословія, когда неравенство и бѣдность провозглашались законами Божьими, необходимымъ условіемъ для существованія міра.

Я. — Такъ дѣйствительно было.

Г. — А теперь, когда все это измѣнилось, когда исчезло «право собственности», заключавшееся въ томъ, что несчастные люди, ухвативъ какія-нибудь крохи, отчаянно сжимали ихъ въ кулакѣ, крича сосѣдямъ: «вы этого не получите», — теперь, когда все это исчезло и такъ забыто, что даже нельзя посмѣяться надъ прежнею безсмыслицей, возможно ли было бы такое правительство?

Я. — Невозможно.

Г. — Да, къ счастью. А для чего другого и существовало это правительство, какъ не для защиты богатаго отъ бѣднаго, сильнаго отъ слабаго?

Я. — Говорили, что на обязанности правительства лежала защита гражданъ противъ посягательствъ другихъ государствъ.

Г. — Такъ говорили: ко развѣ могъ кто-нибудь повѣрить этому? Напримѣръ, стало ли бы англійское правительство защищать англійскихъ гражданъ противъ Франціи?

Я. Такъ говорили.

Г. — Слѣдовательно если бы французы напали на Англію и завоевали ее, то они не позволили бы англійскимъ рабочимъ жить хорошо?

Я (смѣясь). — Насколько мнѣ извѣстно, англійскіе хозяева англійскихъ рабочихъ стремились къ одному: насколько возможна лишить этихъ рабочихъ благосостоянія, такъ какъ они хотѣли его только для себя.

Г. — Но если бы французы завоевали Англію, могли бы они отнять еще что-нибудь у англійскаго народа?

Я. — Не думаю: тогда бы англійскій рабочій умеръ отъ истощенія, и тогда это завоеваніе разорило бы и Францію, все равно какъ еслибъ отъ недостатка корма подохли лошади и скотъ. Такъ что англійскимъ рабочимъ по могло и стать хуже отъ этого завоеванія: французскіе завоеватели не могли бы брать съ нихъ больше, чѣмъ брали ихъ англійскіе хозяева.

Г. — Это правда; и слѣдовательно претензія правительства защищать бѣдный народъ (т. е. полезный) противъ другихъ государствъ свидится на ничто. И это вполнѣ понятно; мы уже видѣли, что главною функціей этого правительства была защита богатыхъ противъ бѣдныхъ. Но правительство защищало, можетъ быть, богатыхъ людей противъ другихъ государствъ?

Я. — Мнѣ никогда не приходилось слышать, чтобы богатые нуждались въ защитѣ; говорятъ, что даже когда между націями шла война, богатые люди обѣихъ націй по-прежнему вели сношенія другъ съ другомъ и даже продавали другъ другу орудія, которыми убивали ихъ соотечественниковъ.

Г. — Короче сказать, все сводится къ тому же. Правительство, охраняя собственность посредствомъ суда и защищая гражданъ противъ другихъ государствъ посредствомъ войны или подъ угрозой войны, разрушало народное благосостояніе.

Я. — Не могу отрицать этого.

Г. — Слѣдовательно, правительство въ дѣйствительности существовало только для разрушенія народнаго благосостоянія?

Я, — Повидимому, да. Но тѣмъ не менѣе…

Г. — Что тѣмъ не менѣе?

Я. — Тогда было много богатыхъ людей.

Г. — Понимаете ли вы послѣдствія этого факта?

Я. — Думаю, что да. Но все же скажите мнѣ ихъ.

Г. — Если правительство разрушало благосостояніе, то страна должна была быть бѣдной?

Я. — Да, конечно.

Г. — И среди этой бѣдности люди, ради которыхъ существовало правительство, хотѣли быть богатыми во что бы то ни стало?

Я. — Да, такъ оно было.

Г. — Что должно случиться, если въ бѣдной странѣ небольшое число лицъ стремится быть богатымъ на счетъ другихъ.

Я. — Невыразимая бѣдность для другихъ. Такъ, слѣдовательно, причиной нищеты было правительство, о которомъ мы говоримъ?

Г. — Нѣтъ, было бы не совсѣмъ справедливо утверждать это. Само правительство было естественнымъ слѣдствіемъ беззаботной, безцѣльной тираніи времени: оно служило только механическимъ орудіемъ тираніи. Теперь, когда тиранія кончилась, нѣтъ больше нужды въ ея орудіи; мы не могли больше пользоваться имъ, когда сдѣлались свободными. Такъ что въ вашемъ смыслѣ слова у насъ нѣтъ правительства. Вы поняли теперь?

Я. — Да, понялъ. Но я хотѣлъ бы предложить вамъ еще нѣсколько вопросовъ относительно того, какъ вы, свободные люди, управляете вашими дѣлами.

Г. — Очень радъ. Спрашивайте.

XII.
Объ организаціи жизни.

— Можете вы дать мнѣ нѣкоторое понятіе объ управленіи, замѣнившемъ, по вашимъ словамъ, правительство? — спросилъ я.

— Сосѣдъ, — отвѣтилъ онъ, — хотя мы очень упростили нашу жизнь сравнительно съ тѣмъ, что она была раньше, и освободили ее отъ разныхъ условностей и ложныхъ потребностей, доставлявшихъ столько хлопотъ нашимъ праотцамъ, по все же она слишкомъ сложна для того, чтобъ я могъ на словахъ познакомить васъ съ подробностями ея организаціи; вы сами увидите это, поживъ съ нами. Правда, мнѣ легче сказать вамъ, что мы не дѣлаемъ, чѣмъ то, что мы дѣлаемъ.

— О, да.

— Такимъ образомъ вы получите все же нѣкоторое понятіе, — продолжалъ онъ. — Мы по крайней мѣрѣ полтораста лѣтъ живемъ при нашихъ настоящихъ условіяхъ (болѣе или менѣе, конечно); традиціонныя, и жизненныя привычки уже окрѣпли въ насъ, а вмѣстѣ съ ними явилась и привычка дѣйствовать на благо всѣмъ. Намъ не трудно жить безъ взаимнаго грабежа. Для насъ труднѣе было бы начать грабить другъ друга, чѣмъ воздержаться отъ ссоръ и грабежа. Вотъ главное основаніе нашей жизни и нашего счастья.

— Тогда какъ въ прежніе дни было трудно жить безъ ссоръ и грабежа, — замѣтилъ я, — это вы хотѣли сказать, говоря объ отрицательныхъ достоинствахъ вашихъ новыхъ условій?

— Да, — сказалъ онъ, — было такъ трудно, что люди, поступавшіе всегда хорошо по отношенію къ своимъ ближнимъ, возводились въ святые и въ герои, и къ нимъ относились съ величайшимъ благоговѣніемъ.

— При жизни? — спросилъ я.

— Нѣтъ, — отвѣтилъ онъ, — послѣ ихъ смерти.

— Но, возвращаясь къ настоящему, — продолжалъ я, — вы все же не хотите сказать, я думаю, что эти товарищескія отношенія никогда не нарушаются?

— Нѣтъ, — сказалъ Гаммондъ, — но когда случаются эти нарушенія, то всѣ, — и сами нарушители, и другіе, — считаютъ ихъ тѣмъ, чѣмъ они и есть въ дѣйствительности: ошибкой товарищей, а не привычными поступками людей, поставленныхъ во враждебныя отношенія къ обществу.

— Понимаю, — сказалъ я, — вы хотите сказать, что у васъ нѣтъ преступниковъ.

— Какъ могли бы они быть. — отвѣтилъ онъ, — когда у насъ нѣтъ богатаго класса, воспитывающаго враговъ государственнаго строя при помощи несправедливостей этого строя.

— И изъ вашихъ прежнихъ словъ я понялъ, что у васъ нѣтъ гражданскихъ законовъ, — спросилъ я. — Это въ самомъ дѣлѣ такъ?

— Они исчезли сами собой, мой другъ, — отвѣтилъ онъ. — Какъ я сказалъ раньше, гражданскіе суды существовали для защиты частной собственности, и никто не станетъ утверждать, конечно, что можно посредствомъ грубой силы заставить людей хорошо относиться другъ къ другу. Когда частная собственность была уничтожена, то и законы и всѣ, созданныя имъ, преступленія исчезли сами собой. «Не укради» теперь можно было бы передѣлать въ «Работай для того, чтобы жить счастливо». Кому нужда нарушать эту заповѣдь насиліемъ?

— Хорошо, — продолжалъ я, — понимаю и соглашаюсь. Но преступленіе противъ личности? Развѣ для нихъ (вѣдь вы говорите, что они случаются) не требуются уголовные законы?

Онъ сказалъ:

— Въ вашемъ смыслѣ этого слова у насъ уголовныхъ законовъ не существуетъ. Вглядимся внимательнѣе въ этотъ вопросъ и посмотримъ, что служило поводомъ для преступленій противъ личности. Они были, большей частью, слѣдствіемъ законовъ о частной собственности, разрѣшавшихъ удовлетвореніе естественныхъ желаній только немногимъ привилегированнымъ людямъ и подчинявшимъ всѣхъ вынужденной наружной сдержанности. Эта причина преступленій противъ личности исчезла. Подобныя преступленія происходили еще отъ искусственнаго искаженія половой страсти, вызывавшей себялюбивую ревность и тому подобныя недостойныя чувства. Теперь, если вы внимательнѣе присмотритесь ко всему этому, то увидите, что въ основѣ большею частью лежало убѣжденіе (созданное закономъ), что женщина есть собственность мужчины, будь то мужъ, отецъ, братъ или еще кто. Это убѣжденіе исчезло, какъ и многія другія странныя представленія, напримѣръ «паденіе» женщины, если она слѣдовала своимъ естественнымъ желаніямъ: условныя понятія, созданныя, несомнѣнно, законами о частной собственности. Одной изъ причинъ подобныхъ преступленій была также семейная тиранія, послужившая сюжетомъ для многихъ повѣстей и разсказовъ того времени, и бывшая опять-таки слѣдствіемъ законовъ о частной собственности. Теперь все это также исчезло, и семья держится у насъ не на принудительномъ союзѣ, установленномъ закономъ или обществомъ, а на свободномъ союзѣ взаимной любви и уваженія, причемъ каждый ея членъ, — и мужчины, и женщины равно, — вполнѣ свободенъ въ своихъ поступкахъ. Потомъ наши понятія о чести и объ общественномъ уваженіи не тѣ, что раньше, у насъ одинъ путь къ славѣ: дѣйствовать на благо своихъ сосѣдей; и это, надѣюсь, никогда не измѣлится. Каждый человѣкъ можетъ развивать свои способности, какъ онъ хочетъ, и всѣ готовы помогать ему. Мы отдѣлались отъ злобной зависти, которую поэты, не безъ основанія, ставили всегда рядомъ съ ненавистью; сколько страданій и сколько раздраженія причиняли онѣ, доводя часто вспыльчивыхъ и страстныхъ людей — иначе сказать, энергичныхъ и активныхъ — до преступленія.

Я разсмѣялся и сказалъ:

Слѣдовательно вы отказываетесь теперь отъ вашихъ словъ и утверждаете, что у васъ преступленій не бываетъ.

— Нѣтъ, — отвѣтилъ онъ, — я ни отъ чего не отказываюсь; такіе случаи бываютъ, какъ я вамъ говорилъ. Горячая кровь вспыхиваетъ иногда. Одинъ человѣкъ ударитъ другого, тотъ вернетъ ударъ, и въ результатѣ человѣкоубійство, — въ худшемъ случаѣ, конечно. Такъ что же? Развѣ другіе обязаны поступать еще хуже? Неужели мы можемъ предположить, что убитый человѣкъ взываетъ о мщеніи, когда мы знаемъ, что будь онъ только раненъ, онъ простилъ бы своего обидчика, взвѣсивъ хладнокровно всѣ обстоятельства? Или можетъ быть смерть убійцы можетъ вернуть жизнь убитому и исправить несчастіе, причиненное его потерей?

— Да, — замѣтилъ я, — но подумайте, развѣ не нужны наказанія для охраненія общественной безопасности?

— Вотъ, сосѣдъ! — сказалъ старикъ съ нѣкоторымъ торжествомъ, — вы попали въ цѣль. Чѣмъ и были эти наказанія, какъ не выраженіемъ страха со стороны людей, съ такой мудростью разсуждавшихъ о нихъ и съ такимъ безразсудствомъ пользовавшихся ими? И они должны были бояться, разъ они, то есть правители общества, жили какъ вооруженный отрядъ въ непріятельской странѣ. Но мы живемъ среди друзей, мы не боимся, и намъ нѣтъ нужды прибѣгать къ наказаніямъ. Еслибъ мы, изъ боязни рѣдкаго случая человѣкоубійства отъ случайнаго тяжелаго удара, совершали бы торжественное и законное человѣкоубійство, мы были бы обществомъ жестокихъ трусовъ. Вы не согласны, сосѣдъ?

— Нѣтъ, я согласенъ, если взглянуть на дѣло съ этой стороны, — сказалъ я.

— Вы должны все же знать, — продолжалъ старикъ, — что когда совершается какое-нибудь насиліе, то совершившій его даетъ всевозможное удовлетвореніе и не отказывается отъ этого. Но, подумайте, опять-таки, развѣ можетъ убійство или жестокое наказаніе человѣка, временно впавшаго въ ярость или въ безуміе, дать обществу какое-нибудь удовлетвореніе? Это было бы только еще новой несправедливостью.

— Но предположите, — сказалъ я, — что у человѣка наклонность къ убійству, что каждый годъ онъ убиваетъ по человѣку, напримѣръ.

— Это невозможная вещь, — отвѣтилъ онъ. — Въ обществѣ, гдѣ нечего думать о томъ, чтобъ избѣжать наказанія или восторжествовать надъ закономъ, вслѣдъ за преступленіемъ непремѣнно слѣдуютъ угрызенія совѣсти.

— Ну, а болѣе мелкія проявленія ярости, — продолжалъ я, — какъ вы относитесь къ нимъ? До сихъ поръ мы говорили, вѣдь, только о большихъ трагедіяхъ?

Гаммондъ сказалъ:

— Если человѣкъ, поступившій дурно, не боленъ и не сумасшедшій (а въ такихъ случаяхъ его надо отдѣлить пока не пройдетъ его сумасшествіе или болѣзнь), то послѣ своего проступка онъ долженъ чувствовать страданіе и самоуничиженіе. И общество дало бы ему понять это, еслибъ онъ оказался настолько тупъ, что самъ ничего не чувствовалъ бы; и опять послѣдовало бы какое-нибудь искупленіе, — хотя бы открытое проявленіе своего страданія и уничиженія. Развѣ такъ трудно сказать: «Прошу васъ простить меня, сосѣдъ? — Да иногда это трудно, — тѣмъ лучше».

— Вы думаете, что этого достаточно? — спросилъ я.

— Да, — отвѣтилъ онъ, — даже болѣе: это все, что мы можемъ сдѣлать. Если мы начнемъ мучить человѣка, то его страданіе перейдетъ въ раздраженіе, а чувство самоуничиженія, вызванное въ немъ его проступкомъ, въ негодованіе на насъ за несправедливое отношеніе къ нему. Онъ получилъ законное возмездіе и «можетъ идти и грѣшить снова» вполнѣ спокойно. Зачѣмъ же намъ дѣйствовать такъ глупо? Вспомните, Іисусъ уничтожилъ законное возмездіе, сказавъ: «Иди и не грѣши больше». Въ обществѣ вполнѣ равныхъ между собой людей никто не возьметъ на себя роль палача или тюремщика, но многіе согласятся исполнять обязанности сидѣлки или врача.

— Слѣдовательно, — замѣтилъ я, — вы смотрите на преступленіе какъ на спазматическое заболѣваніе, не нуждающееся въ сводѣ уголовныхъ законовъ?

— Почти что такъ, — сказалъ онъ, — а мы народъ здоровый, какъ я вамъ уже говорилъ, и подобнаго рода заболѣванія не особенно насъ тревожатъ.

— Итакъ, у васъ нѣтъ ни уголовныхъ, ни гражданскихъ законовъ. Но у васъ долженъ быть торговый уставъ, регламентація, такъ сказать, обмѣна товаровъ, — обмѣнъ-то, вѣдь, у васъ долженъ происходить, даже если у васъ нѣтъ частной собственности.

Онъ сказалъ:

— Прямого обмѣна между отдѣльными личностями у насъ нѣтъ, какъ это вы сами могли видѣть сегодня, когда были въ лавкѣ; торговыя регламентаціи, конечно, существуютъ, они измѣняются смотря по обстоятельствамъ и основываются на обычаѣ. Такъ какъ это дѣло взаимнаго соглашенія, и никто не протестуетъ противъ этого, то мы и не принимаемъ никакихъ мѣръ для того, чтобы сдѣлать ихъ обязательными; поэтому я и не называю ихъ законными. По закону за постановленіемъ суда всегда. слѣдуетъ исполненіе приговора и кто-нибудь долженъ страдать. Когда видишь судью на скамьѣ, то сквозь него видишь такъ ясно, какъ сквозь стекло, полицейскаго, ведущаго въ тюрьму какого-нибудь человѣка, и солдата, убивающаго его. Хорошъ былъ бы нашъ рынокъ при такихъ безумныхъ порядкахъ, не правда ли?

— Несомнѣнно, — сказалъ я, — такіе порядки превращаютъ рынокъ въ своего рода поле сраженія, гдѣ большинство страдаетъ такъ же, какъ страдаютъ на полѣ сраженія отъ пуль и штыковъ. А изъ того, что я могъ замѣтить, я вижу, что ваша торговля, большая или малая, должна составлять одно изъ самыхъ пріятныхъ занятій.

— Вы правы, сосѣдъ, — сказалъ онъ. — Хотя многіе изъ насъ, пожалуй даже большинство, были бы несчастнѣйшими изъ людей, еслибъ не занимались производствомъ товаровъ, — товаровъ, въ ихъ рукахъ достигающихъ совершенства, — но многіе тѣмъ не менѣе, подобно хозяевамъ, о которыхъ я говорилъ, находятъ наслажденіе въ дѣлахъ администраціи и организаціи, если употреблять мудреныя слова. Я разумѣю лицъ, которыя любятъ порядокъ, избѣгаютъ лишнихъ затратъ и не дадутъ пропасть даромъ ни одной щепочкѣ. Такіе люди тоже довольны своею дѣятельностью, тѣмъ болѣе, что они имѣютъ дѣло съ дѣйствительными фактами, а не проводятъ время въ однихъ только денежныхъ счетахъ, дабы узнать, сколько достанется барыша на ихъ долю изъ налога на полезныхъ людей, что было главною заботой коммерсантовъ прежняго времени. Ну, что же вы меня еще спросите теперь?

XIII.
О политикp3;.

Я спросилъ:

— Въ какомъ положеніи у васъ политика?

Гаммондъ отвѣчалъ улыбаясь:

— Я радъ, что вы именно мнѣ предлагаете этотъ вопросъ; я увѣренъ, что всякій другой на моемъ мѣстѣ заставилъ бы васъ объяснить, что это значитъ и утомилъ бы васъ разспросами. Въ самомъ дѣлѣ, я думаю, что кромѣ меня въ Англіи не найдется ни одного человѣка, который понялъ бы, что вы разумѣете; а такъ какъ я понимаю, то отвѣчу вамъ коротко, сказавъ, что политика у насъ въ прекрасномъ положеніи, такъ какъ теперь у насъ нѣтъ ее совсѣмъ. Если когда-нибудь вы захотите написать книгу по поводу нашей бесѣды, то помѣстите это въ отдѣльную главу на подобіе старой Горрбаусской змѣи въ Исландіи.

XIV.
Какъ ведется управленіе дѣлами.

Я сказалъ.

— Какія у васъ отношенія съ другими націями?

— Я не хочу притворяться, что не знаю, о чемъ вы спрашиваете, — отвѣтилъ онъ, но я долженъ сказать вамъ, что система соперничества и вражды между націями, игравшая такую роль при «правительствахъ» цивилизованнаго міра, исчезла вмѣстѣ съ общественнымъ неравенствомъ.

— И не стало отъ этого скучнѣе?

— Почему же? — спросилъ старикъ.

— Уничтоженіе національнаго различія, — сказалъ я.

— Вздоръ, — возразилъ онъ немного съ сердцемъ. — Переѣзжайте черезъ каналъ и посмотрите. Вы найдете массу разнообразія: пейзажъ, постройки, столъ, развлеченія — все различно. Женщины и мужчины отличаются отъ нашихъ какъ по наружности, такъ и по образу мыслей, а костюмъ гораздо разнообразнѣе, чѣмъ въ торговый періодъ. И какъ можно увеличить разнообразіе или уничтожить скучную монотонность, если насильственно соединить нѣсколько семей или племенъ — часто разнородныхъ и враждующихъ между собой — въ искусственныя механическія группы, назвать ихъ націями и всячески возбуждать ихъ патріотизмъ, иначе сказать — ихъ глупые и завистливые предразсудки?

— Нельзя, конечно, — подтвердилъ я.

— Совершенно вѣрно, — весело продолжалъ Гаммондъ: — вы легко поймете, что теперь, когда мы избавились отъ этого безумія, для насъ ясно, что различіе между племенами можетъ быть очень полезно и пріятно и не вызывать желанія непремѣнно вредить другъ другу: мы всѣ работаемъ надъ одною задачей и дѣлаемъ все, что можемъ. И я долженъ сказать вамъ, что если и бываютъ ссоры и недоразумѣнія, то рѣдко между людьми различныхъ націй, и, такъ какъ безсмыслицы теперь меньше, то они скорѣе прекращаются.

— Хорошо, — сказалъ я, — это относительно политики; ну, а различіе мнѣній въ одной и той же общинѣ, — или вы скажете, что ихъ не бываетъ?

— Нѣтъ, совсѣмъ нѣтъ, — отвѣтилъ онъ немного сердито, — но я скажу, что различіе мнѣній относительно дѣйствительныхъ и важныхъ фактовъ не должно кристаллизовать людей во всегда враждующія между собой партіи съ различными теоріями относительно созданія вселенной и мірового прогресса. Развѣ не въ этомъ заключалась политика?

— Не знаю, — сказалъ я, — я не совсѣмъ того мнѣнія.

Онъ продолжалъ:

— Я утверждаю, сосѣдъ, что они только претендовали на серьезное различіе мнѣній, и еслибъ это было въ дѣйствительности, они не могли бы поддерживать другъ съ другомъ обычныя житейскія сношенія: вмѣстѣ ѣсть, вмѣстѣ торговать, играть, обманывать другихъ, а должны были бы всегда вести борьбу между собой, но это имъ совсѣмъ не нравилось. Задача представителей политики заключалась въ томъ, чтобы обманомъ или силой заставить общество оплачивать роскошную жизнь и блестящія развлеченія небольшой клики честолюбивыхъ людей. И для этого было совершенно достаточно выражать претензію на различіе мнѣній, а каждымъ поступкомъ своей жизни опровергать это. Но намъ-то для чего все это?

Я сказалъ:

— Вамъ, конечно, не надо этого, надѣюсь. Но я боюсь… однимъ словомъ, я слышалъ, что политическій раздоръ есть естественное слѣдствіе человѣческой природы.

— Человѣческой природы! — яростно воскликнулъ старикъ. — Какой человѣческой природы? Человѣческой природы нищихъ, рабовъ, рабовладѣльцевъ, или человѣческой природы здоровыхъ, свободныхъ людей? Какой? Ну же, скажите мнѣ!

— Я предполагаю, что между людьми, смотря по обстоятельствамъ, должны возникать разногласія относительно ихъ образа дѣйствія.

— Непремѣнно, я самъ такъ думаю, — сказалъ онъ. — Опытъ говоритъ намъ это. Между нами тоже бываютъ разногласія по поводу разныхъ дѣлъ и выдающихся происшествій, но они не раздѣляютъ людей навсегда на разныя партіи. Какъ правило, непосредственный результатъ показываетъ, чье мнѣніе по данному вопросу было правое; это дѣло реальной жизни, а не отвлеченнаго умозаключенія. Понятно, напримѣръ, что политическая партія не можетъ поднять ссору изъ-за вопроса, когда долженъ начаться сѣнокосъ въ той или иной мѣстности, на этой недѣлѣ, или на слѣдующей, когда всѣ хотятъ начать его черезъ недѣлю, и когда каждый можетъ самъ пойти въ поле и убѣдиться, готова ли трава для косьбы или нѣтъ.

— И насколько мнѣ извѣстно, всѣ разногласія рѣшаются у васъ большинствомъ голосовъ?

— Конечно, — отвѣчалъ онъ, — какъ же еще могли бы мы рѣшать ихъ? Видите ли, въ болѣе личныхъ вопросахъ, не имѣющихъ отношенія къ общественному благосостоянію — какъ одѣваться, что нить или ѣсть, что читать или писать и такъ далѣе — не можетъ быть разногласія, и всякій поступаетъ, какъ хочетъ. Но когда дѣло имѣетъ общественный интересъ, касается цѣлой общины, и такъ или иначе каждаго отдѣльнаго члена, то рѣшеніе большинства должно имѣть свою силу, если только меньшинство не возьмется за оружіе, чтобы доказать посредствомъ насилія, что оно составляетъ настоящее, сильное большинство; но этого не можетъ случиться въ обществѣ равныхъ и свободныхъ людей, потому что въ такихъ общинахъ видимое большинство есть и настоящее большинство, и всѣ знаютъ это слишкомъ хорошо, какъ я сказалъ раньше, для того чтобы противодѣйствовать изъ упрямства; тѣмъ болѣе, что они всегда имѣютъ возможность высказать свой взглядъ на вопросъ.

— Какъ это дѣлается? — спросилъ я.

— Возьмемъ какую-нибудь единицу нашего управленія, — продолжалъ онъ, — общину, кварталъ или приходъ (у насъ сохранились всѣ три названія, и различіе между ними теперь очень небольшое, хотя въ прежнее время оно было очень велико). Въ такомъ-то округѣ, какъ вы бы это назвали, нѣсколько сосѣдей задумали бы создать что-нибудь или уничтожить: выстроить новое городское собраніе, или сломать ненужные дома; или на мѣсто стараго желѣзнаго моста выстроить новый каменный, — въ послѣднемъ случаѣ надо и ломать и строить. Вотъ, на слѣдующемъ митингѣ сосѣдей, или на сходѣ, какъ мы говоримъ теперь, употребляя старинное слово, существовавшее прежде, одинъ изъ сосѣдей предлагаетъ перемѣну, и если всѣ согласны съ нимъ, то, конечно, никакихъ обсужденій не бываетъ, развѣ только относительно деталей. Точно также, если никто не согласенъ съ предложеніемъ, никто не «поддерживаетъ» его, какъ это обыкновенно говорятъ, — то вопросъ на время откладывается, но между разумными людьми это рѣдко случается, такъ какъ обыкновенно вносящій предложеніе предварительно столковывается съ другими. Но предположимъ, что вопросъ поставленъ и поддерживается другими, но нѣсколько сосѣдей не согласны; считаютъ, напримѣръ, безобразный желѣзный мостъ еще достаточно хорошимъ и не желаютъ трудиться надъ постройкой новаго, — въ такомъ случаѣ голосованія не бываетъ, и окончательное обсужденіе вопроса переносится на слѣдующее собраніе. Тѣмъ временемъ выдвигаются аргументы pro и contra, многіе изъ нихъ печатаются, такъ что каждый знакомится съ дѣломъ и, когда снова наступаетъ собраніе, начинается правильное обсужденіе вопроса и затѣмъ голосованіе поднятіемъ рукъ. Если за и противъ высказывается почти одинаковое число голосовъ, то обсужденіе вопроса откладывается до слѣдующаго раза; если же большинство за, то меньшинству предлагаютъ присоединиться къ мнѣнію большинства, что оно большею частью и дѣлаетъ. Если же оно отказывается, то вопросъ подвергается обсужденію въ третій разъ, и если за это время меньшинство не увеличивается, то оно всегда уступаетъ; насколько мнѣ помнится, существуетъ какое-то наполовину забытое правило, по которому они могутъ требовать дальнѣйшаго обсужденія вопроса, но, какъ я говорю, они всегда уступаютъ, не потому чтобы они считали свое мнѣніе ошибочнымъ, а потому, что не могутъ убѣдить или заставить общество принять его.

— Очень хорошо! — вставилъ я. — Но что же дѣлаютъ, если разногласіе продолжается?

— Согласно правилу, въ такомъ случаѣ вопросъ долженъ быть упраздненъ, и большинство остается при status quo. Но я долженъ сказать вамъ, что въ дѣйствительности меньшинство рѣдко прибѣгаетъ къ этому правилу, а большею частью кончаетъ дружескимъ соглашеніемъ.

— Знаете ли что, — замѣтилъ я, — все это очень напоминаетъ демократію, а демократія, какъ говорили, находилась при послѣднемъ издыханіи, уже много, много лѣтъ тому назадъ.

Глаза старика блеснули.

— Я согласенъ, что нашъ образъ дѣйствіи можетъ быть нѣсколько отсталъ. Но что же дѣлать? Мы не можемъ дозволить кому нибудь одному заставлять общину дѣйствовать согласно его мнѣнію, такъ какъ очевидно, что это не можетъ быть разрѣшено всѣмъ. Такъ что же дѣлать?

— Не знаю, — отвѣтилъ я.

Онъ сказалъ:

— Насколько я понимаю, тутъ могутъ быть только слѣдующія альтернативы. Первое, мы бы выбрали или создали высшій классъ людей, способныхъ судить обо всѣхъ вопросахъ, не совѣтуясь съ сосѣдями; короче сказать, мы бы создали для себя то, что называется умственною аристократіей; или, второе, для огражденія свободы индивидуальности, мы снова должны были бы вернуться къ частной собственности и снова имѣть рабовъ и рабовладѣльцевъ. Что вы скажете объ этихъ двухъ способахъ?

— Но можетъ быть, — замѣтилъ я, — нашелся бы еще третій способъ, а именно, чтобы каждый человѣкъ былъ вполнѣ независимъ отъ другого, такимъ образомъ тиранія общества была бы уничтожена.

Онъ пристально посмотрѣлъ на меня и потомъ весело и громко разсмѣялся; признаюсь, я присоединился къ нему. Успокоившись, онъ кивнулъ мнѣ и сказалъ. — Да, да, я совершенно согласенъ съ вами, — мы такъ и дѣлаемъ.

— Меньшинство, правда, у васъ не страдаетъ, — продолжалъ я. — Взять, напримѣръ, эту постройку моста; ни одинъ человѣкъ не обязанъ работать надъ нимъ, если онъ не былъ согласенъ на постройку. Такъ, по крайней мѣрѣ, я думаю.

Онъ улыбнулся и сказалъ:

— Сильно сказано; но все это точка зрѣнія человѣка другой планеты. Если человѣкъ, принадлежащій къ меньшинству, найдетъ, что его оскорбили, то отказъ принять участіе въ постройкѣ моста можетъ послужить для него облегченіемъ. Но, дорогой мой сосѣдъ, это не исцѣлитъ рану, нанесенную «тираніей большинства», потому что всякая общественная работа должна быть или полезна, или вредна для каждаго члена общества. Человѣкъ получитъ пользу отъ моста, если онъ выйдетъ хорошъ, и вредъ, если онъ выйдетъ дуренъ, независимо отъ того, приложитъ ли онъ къ нему руки или нѣтъ; а строителямъ онъ во всякомъ случаѣ будетъ полезенъ своею работой, что бы тамъ дальше ни было. Для него, мнѣ кажется, ничего не остается, какъ развѣ только удовольствіе сказать: «Я, вѣдь, говорилъ вамъ»; если постройка выйдетъ неудачна и будетъ вредить ему, — или страдать молча, если мостъ выйдетъ удачнымъ. Нашъ Коммунизмъ ужасно деспотиченъ, не правда ли? Народъ часто пугали этимъ въ прежнее время, когда, вы знаете, на каждаго сытаго, довольнаго человѣка приходилось по тысячѣ умирающихъ съ голоду. Что касается насъ, то мы сыты и счастливы при этой тираніи; тиранія, которую трудно разглядѣть и подъ микроскопомъ, мнѣ кажется. Не безпокойтесь, мой другъ, мы не захотимъ искать поводовъ для волненій, называя нашу мирную, довольную, счастливую жизнь дурными названіями, истинное значеніе которыхъ мы уже забыли.

Онъ задумался, а потомъ сказалъ:

— Есть у васъ еще вопросы, дорогой гость? Почти все утро прошло въ моей болтовнѣ.

XV.
О недостаткѣ побудительныхъ причинъ для работы въ коммунистическомъ обществѣ.

— Да. — отвѣтилъ я. — Я съ минуты на минуту жду Клару и Дика; но можетъ быть найдется еще время предложить вамъ одинъ или два вопроса.

— Спрашивайте, дорогой сосѣдъ, спрашивайте, — сказалъ старый Гаммондъ. — Чѣмъ больше вы спрашиваете меня, тѣмъ больше доставляете мнѣ удовольствія; во всякомъ случаѣ, если даже они придутъ и застанутъ меня въ серединѣ моего отвѣта, то должны сидѣть спокойно и дѣлать видъ, что слушаютъ, пока я не кончу. Это для нихъ не будетъ тяжело; напротивъ, они будутъ счастливы сидѣть рядомъ и чувствовать близость другъ друга.

Я улыбнулся, какъ и слѣдовало, и началъ:

— Хорошо, я буду говорить и сдѣлаю видъ, что не замѣчаю ихъ, когда они войдутъ. Вотъ о чемъ я хотѣлъ спросить васъ: какъ вы заставляете народъ работать, когда у васъ нѣтъ никакого вознагражденія и, главное, заставляете работать такъ усердно?

— Нѣтъ вознагражденія за работу? — спросилъ строго Гаммондъ. — Вознагражденіемъ за работу служитъ жизнь. Развѣ этого не довольно?

— Но у васъ нѣтъ вознагражденія за особенно хорошую работу, — произнесъ я.

— Большое вознагражденіе, — сказалъ онъ, — наградой служитъ творчество. Награда, которой довольствуется самъ Богъ, какъ говорили въ прежнее время. Если вы требуете награды за удовольствіе творить, то скоро придется услышать, что кто-нибудь потребуетъ платы за рожденіе дѣтей.

— Но, — замѣтилъ я, — въ девятнадцатомъ столѣтіи стремленіе производить дѣтей считалось естественнымъ, и также естественнымъ считалось стремленіе не работать.

— Да, да, — отвѣчалъ онъ, — мнѣ извѣстенъ этотъ старинный взглядъ — совершенно ложный, по нашему, совершенно безсмысленный. Фуррье, надъ которымъ всѣ смѣялись, вѣрнѣе смотрѣлъ на дѣло.

— Почему вы считаете это мнѣніе безсмысленнымъ? спросилъ я.

Онъ сказалъ:

— Потому что оно предполагаетъ, что всякая работа причиняетъ страданіе, а мы такъ далеки отъ подобнаго взгляда, что хотя и не можемъ пожаловаться на недостатокъ благосостоянія, какъ вы могли замѣтить, но часто испытываемъ страхъ, что когда-нибудь наступитъ день, когда у насъ обнаружится недостатокъ въ работѣ. Мы боимся лишиться удовольствія, а не страданія.

— Да, — произнесъ я, — я замѣтилъ это, и хотѣлъ разспросить васъ также и объ этомъ. Но покуда скажите мнѣ, что вы разумѣете, когда говорите объ удовольствіи, доставляемомъ работой?

— А то, что всякая работа теперь пріятна, отчасти потому, что она дѣлается изъ чувства чести и изъ желанія увеличить общественное благосостояніе, что всегда вызываетъ радостное возбужденіе, даже когда работа не особенно занимательна, отчасти потому, что она обратилась въ пріятную привычку даже въ тѣхъ случаяхъ, когда производится механически, какъ вы бы назвали, и наконецъ, главнымъ образомъ, потому (а большая часть нашей работы именно такая), что самая работа доставляетъ сознательное, чувственное наслажденіе, она исполняется у насъ художниками.

— Понимаю, — сказалъ я. — Можете вы сказать мнѣ теперь, какъ вы дошли до такихъ счастливыхъ условій? Говоря откровенно, эта перемѣна въ условіяхъ жизни стараго міра кажется мнѣ болѣе великой и важной, чѣмъ всѣ другія перемѣны, о которыхъ вы мнѣ разсказывали, какъ, напримѣръ, преступленія, политика, собственность, бракъ.

— Вы правы, — отвѣтилъ онъ. — Вы могли бы даже сказать, что только благодаря этой перемѣнѣ совершились и всѣ остальныя. Что было задачей революціи? Сдѣлать людей счастливыми, разумѣется. Революція совершила предназначенную ей задачу, и чѣмъ должна была заняться контръ-революція, какъ не устройствомъ народнаго счастья? Ну, развѣ можно было ожидать спокойствія и мира отъ несчастья? Съ такимъ-же основаніемъ можно было бы ожидать сбора винограда съ терновыхъ кустовъ и финиковъ съ чертополоха. А счастье безъ ежедневнаго пріятнаго труда невозможно!

— Неоспоримая истина, — сказалъ я: мнѣ казалось, что старикъ начинаетъ вдаваться въ проповѣдническій тонъ. — Но отвѣтьте на мой вопросъ: какъ достигли вы такого счастья?

— Коротко сказать, — отвѣтилъ онъ, — мы уничтожили всякое искусственное принужденіе и предоставили каждому человѣку свободу дѣлать, что онъ хочетъ: мы постарались при этомъ узнать, въ какого рода работѣ мы наиболѣе нуждались. Я долженъ замѣтить, что это послѣднее знаніе досталось намъ тяжелымъ и медленнымъ путемъ.

— Продолжайте, — замѣтилъ я, — разскажите мнѣ со всѣми подробностями, объясните какъ можно лучше. Этотъ вопросъ страшно интересуетъ меня.

— Хорошо, — сказалъ онъ, — но для того, чтобы сдѣлать это, я долженъ остановиться на прошломъ, рискуя васъ утомить. Для полнаго пониманія необходимъ контрастъ. Вы ничего не имѣете противъ этого?

— Нѣтъ, нѣтъ, — отвѣтилъ я.

Онъ снова поудобнѣе усѣлся въ своемъ креслѣ, приготовляясь къ длинному разсказу, и началъ:

— Изъ всего того, что намъ приходилось слышать и читать, видно ясно, что въ послѣдніе годы цивилизаціи люди попали въ заколдованный кругъ въ дѣлѣ производства товаровъ. Они достигли удивительной легкости производства, а для того, чтобы получить отъ него возможно больше выгоды, они постепенно создали или скорѣе, дозволили разростись тонко выработанной системѣ купли и продажи, называвшейся всемірнымъ рынкомъ, а этотъ всемірный рынокъ, разъ пущенный въ ходъ, заставилъ ихъ производить все больше и больше товаровъ, независимо отъ того, нуждались они въ нихъ или нѣтъ. А такъ какъ они чувствовали на себѣ все же обязанность производить дѣйствительно необходимыя вещи, то они создали цѣлый безконечный рядъ искусственныхъ ложныхъ необходимостей, которыя подъ вліяніемъ желѣзнаго закона всемірнаго рынка, пріобрѣли въ ихъ глазахъ такую же важность, какъ дѣйствительно необходимыя вещи, требуемыя самою жизнью. Благодаря всему этому они обременили себя чудовищнымъ количествомъ работы только для того, чтобы поддержать свою проклятую систему.

— Ну, а потомъ? — спросилъ я.

— Ну, какъ скоро они навалили на себя это страшное бремя безпрерывнаго производства, для нихъ стала невозможна никакая другая точка зрѣнія на трудъ и на результатъ труда, кромѣ одной, а именно — постояннаго стремленія потратить какъ можно меньше труда на каждую производимую вещь и въ то же самое время произвести какъ можно больше вещей. Этому «удешевленію продуктовъ», какъ это тогда называлось, приносилось въ жертву все: счастье рабочаго, больше того, его самый незначительный комфортъ и необходимое здоровье, его пища, одежда, жилище, его досугъ, развлеченія, образованіе, его жизнь, наконецъ — все это было ничтожною песчинкой на чашкѣ вѣсовъ въ сравненіи съ безпощадною необходимостью «дешеваго производства» товара, большая часть котораго не стоила того, чтобъ его производить. Намъ говорили даже, и мы должны вѣрить (хотя многіе съ трудомъ могутъ допустить это, такъ это кажется невѣроятныя^, что даже хозяева бѣдняковъ, о которыхъ я говорилъ выше, жили среди грохота, вони и грязи, противныхъ человѣческой природѣ для того, чтобы своимъ богатствомъ поддерживать это величайшее изъ безумій. Все общество въ дѣйствительности было брошено всемірнымъ рынкомъ въ пасть бѣснующагося чудовища, «дешеваго производства».

— Боже мой! — воскликнулъ я. — Но что же было потомъ? Неужели ихъ искусство и легкость производства не уничтожили наконецъ этого хаоса нищеты? Развѣ не могли они покончить со всемірнымъ рынкомъ и найти средства облегчить себѣ этотъ ужасный, непосильный трудъ?

Онъ горько улыбнулся.

— Были ли какія-нибудь попытки? — сказалъ онъ: — не думаю.

— Вы знаете, что, по старой поговоркѣ, жуки привыкаютъ жить въ навозѣ, а тѣ люди, конечно, жили въ навозѣ, находили ли они его пріятнымъ, или нѣтъ?

Отъ этой оцѣнки условій жизни девятнадцатаго столѣтія у меня немного захватило дыханіе, и я замѣтилъ слабымъ голосомъ:

— А машины для экономіи труда?

— Какъ! — воскликнулъ онъ. — Что вы говорите? машины для экономіи труда?! Да, онѣ были созданы для «экономіи труда» (или, чтобы говорить яснѣе, для экономіи человѣческихъ жизней) на одномъ производствѣ для того, чтобъ употребить этотъ трудъ или, вѣрнѣе, растрачивать его на другомъ, по всему вѣроятію также совершенно ненужномъ производствѣ. Другъ, всѣ ихъ затѣи для облегченія труда кончались обыкновенно новымъ увеличеніемъ труда. Аппетитъ всемірнаго рынка увеличивался по мѣрѣ того, какъ его откармливали. Страны «цивилизованныя» (иначе сказать, страны организованной нищеты) были переполнены отбросами рынка; насиліе и всевозможныя уловки пускались въ ходъ для того, чтобъ «открыть» страны, куда еще не проникала цивилизація. Процессъ этого «открытія» кажется теперь очень страннымъ, если читать о задачахъ людей того времени и не догадываться объ ихъ цѣляхъ. Въ немъ выразился со страшною силой главный порокъ девятнадцатаго столѣтія — лицемѣріе въ соединеніи съ жестокостью. Когда вниманіе всемірнаго рынка обращалось на страну, еще не попавшую въ его когти, то пріискивался какой-нибудь благовидный предлогъ — уничтоженіе различнаго рода рабства, которое далеко не было такъ жестоко, какъ всемірный рынокъ; насажденіе религіи, въ которую не вѣрили сама ея проповѣдники; «освобожденіе» какого-нибудь жестокаго, кровожаднаго безумца, злодѣйства котораго вызывали волненія среди туземцевъ «варварской» страны, — однимъ словомъ, чтобы прибить собаку, всякая палка годилась. Затѣмъ разыскивался какой-нибудь дерзкій, безпринципный, невѣжественный авантюристъ (дѣло не трудное въ странѣ, гдѣ такъ сильна конкурренція), и ему поручалось «создать рынокъ» въ обреченной на гибель странѣ и уничтожить въ ней всякій миръ и спокойствіе. Онъ навязывалъ туземцамъ товары, которые тѣмъ не были нужны, бралъ продукты ихъ страны «въ обмѣнъ», какъ назывался тогда этотъ новый видъ грабежа, и создавалъ такимъ образомъ «новыя потребности», для удовлетворенія которыхъ (чего и добивались ихъ новые владѣльцы) несчастный, безпомощный народъ продавалъ себя въ рабство безнадежнаго труда и такой цѣной пріобрѣталъ возможность покупать ненужные продукты «цивилизаціи». А, — продолжалъ старикъ, указывая на музей, — мнѣ приходилось читать тамъ въ книгахъ и газетахъ поистинѣ изумительныя исторіи объ отношеніи «цивилизаціи» (или организованной нищеты) къ «нецивилизованнымъ» пародамъ; британское правительство, напримѣръ, посылало въ даръ непріятному для него племени краснокожихъ одѣяла, зараженныя оспой, въ то время, когда въ Африкѣ свирѣпствовалъ Стэнли, который…

— Извините меня, — перебилъ я, — но, знаете, времени у насъ немного, и нашъ разговоръ не долженъ уклоняться въ сторону. Мнѣ хочется спросить относительно товаровъ, производившихся для всемірнаго рынка, объ ихъ качествахъ; у людей, достигнувшихъ такого искусства въ производствѣ, товаръ навѣрно былъ хорошаго качества.

— Хорошаго качества! — рѣзко сказалъ старикъ; онъ былъ немного разсерженъ за то, что я не далъ ему докончить его исторію. — Какъ вы хотите, чтобъ они заботились о такомъ пустякѣ, какъ достоинство продаваемыхъ ими товаровъ? Лучшіе были очень низкаго качества, а худшіе — однимъ намекомъ на требуемые товары, и никто не сталъ бы пользоваться ими, еслибъ можно было имѣть что-либо другое. Въ то время часто говорили шутя, что товары дѣлаются для того, чтобъ ихъ продавать, а не для того, чтобъ ими пользоваться; вы, въ качествѣ человѣка съ другой планеты, можетъ быть и поймете эту шутку, но нашъ народъ ее не понимаетъ.

Я воскликнулъ: — Какъ! они не производили ничего хорошаго?

— Они дѣлали хорошо только машины, — сказалъ онъ, — служившія имъ для производства товаровъ. Это были обыкновенно образцовыя произведенія, прекрасно приспособленныя къ своей цѣли. Совершенно справедливо говорили, что великой заслугой девятнадцатаго столѣтія было созданіе машинъ, — чудо изобрѣтенія, искусства и терпѣнія, — но употреблявшіяся для производства безконечнаго множества дрянного товара. Собственники машинъ видѣли въ лихъ только средство для обогащенія, и имъ дѣла не было до производимыхъ ими товаровъ. Единственнымъ мѣриломъ достоинства товаровъ для нихъ служило число покупателей, были ли то разумные люди или глупцы — все равно.

— И народъ терпѣлъ все это? — спросилъ я.

— Одно время, — сказалъ онъ.

— А потомъ?

— А потомъ наступила перемѣна, — сказалъ улыбаясь старикъ, — и девятнадцатое столѣтіе очутилось въ положеніи человѣка, который, пойдя купаться, потерялъ свое платье и долженъ былъ голымъ идти по городу.

— Вы очень зло отзываетесь объ несчастномъ девятнадцатомъ столѣтіи, — замѣтилъ я.

— Вполнѣ естественно, — отвѣчалъ онъ, — я такъ много знаю о немъ.

Онъ помолчалъ немного и потомъ продолжалъ: — Объ этомъ времени въ нашей семьѣ существуетъ преданіе; больше — настоящая, дѣйствительная исторія жизни: мой дѣдушка былъ одной изъ его жертвъ. Если вамъ извѣстно что-нибудь объ этой эпохѣ, вы поймете, что онъ долженъ былъ выстрадать, въ особенности, если я скажу вамъ, что онъ былъ истинный художникъ, геніальный человѣкъ и революціонеръ.

— Я понимаю, — сказалъ я. — Но теперь вы измѣнили все это?

— Почти что такъ, — отвѣтилъ онъ. — Мы производимъ товары, потому что они намъ нужны. Люди работаютъ для своихъ сосѣдей такъ, какъ они работали бы для самихъ себя, а не для какого-то неопредѣленнаго рынка, о которомъ они ровно ничего не знаютъ и который не могутъ контролировать. Такъ какъ купли и продажи больше не существуетъ, то нельзя производить товары въ надеждѣ на то. что они могутъ понадобиться, ибо теперь никого нельзя заставить покупать ихъ. То что дѣлается, дѣлается хорошо и вполнѣ годно для своего назначенія. Все дѣлается для настоящаго употребленія и потому плохихъ товаровъ быть не можетъ. Къ тому же, какъ было сказано раньше, мы знаемъ теперь то, что намъ нужно, и не производимъ больше того, что намъ не нужно. А такъ какъ мы не обязаны производить безконечное количество безполезныхъ вещей, то у насъ есть время и возможность съ удовольствіемъ заниматься нужной намъ работой. Работа слишкомъ тяжелая для ручного труда производится вполнѣ усовершенствованными машинами; а въ тѣхъ случаяхъ, когда ручной трудъ доставляетъ удовольствіе, къ машинамъ не прибѣгаютъ. Нѣтъ никакого затрудненія найти для каждаго работу сообразно съ его наклонностью и способностями; такъ что никто не долженъ жертвовать собой ради удовлетворенія потребностей другихъ. Время отъ времени, если мы находимъ какую-нибудь работу слишкомъ непріятной и хлопотливой, мы совсѣмъ оставляемъ ее и легко обходимся безъ производимыхъ ею вещей. Вы можете видѣть теперь, что при такихъ условіяхъ каждая работа служитъ только болѣе или менѣе пріятнымъ упражненіемъ для ума и тѣла, такъ что ея не избѣгаютъ, а ищутъ. И чѣмъ больше занимались люди работою изъ поколѣнія въ поколѣніе, тѣмъ легче становилась она для нихъ, и даже кажется иногда, чѣмъ меньше люди работаютъ, тѣмъ больше они производятъ. Этимъ, я думаю, объясняется страхъ, о которомъ я упоминалъ, — страхъ, который замѣтили и вы, — что работы можетъ не хватить; за послѣднее время опасеніе это особенно сильно.

— И вы также думаете, что есть основаніе бояться недостатка работы?

— Нѣтъ, я не думаю этого, — отвѣчалъ онъ, — и объясню вамъ почему. У каждаго человѣка есть стремленіе дѣлать свою работу все лучше и лучше и, наконецъ, доводить ее до совершенства. Ни одному человѣку не доставитъ удовольствія произвести вещь, которая не принесетъ ему чести, и поэтому онъ долженъ старательно отдѣлывать ее. А вещей, на которыя можно смотрѣть какъ на произведенія искусства, существуетъ такое множество, что это уже одно можетъ дать занятіе людямъ. Къ тому же если искусство неистощимо, то и наука также. И хотя теперь она не служитъ единственнымъ невиннымъ занятіемъ, надъ которымъ можетъ проводить время интеллигентный человѣкъ, какъ это было нѣкогда, но все же, я думаю, есть и всегда будутъ люди, которымъ нравится преодолѣвать трудности и которые будутъ заниматься наукой больше, чѣмъ другимъ. Потомъ, я думаю, мы снова примемся за многія отрасли труда, которыя мы оставили, потому что работа надъ ними не доставляла намъ удовольствія, хотя производимыя ими вещи и были полезны. Къ тому же, я думаю, что только въ нѣкоторыхъ европейскихъ странахъ, опередившихъ всѣ другія страны въ свѣтѣ, могутъ существовать подобнаго рода опасенія. Земли, бывшія нѣкогда колоніями Великобританіи, Америка, напримѣръ, та часть ея въ особенности, которая составляла Соединенные Штаты, и теперь и еще долгое время будутъ служить для насъ источникомъ работы. Эти страны, говорю я, въ особенности сѣверная часть Америки, такъ страшно пострадали отъ цивилизаціи, что въ нихъ стало почти невозможно жить, и теперь еще они далеко отстали это всего, что можетъ сдѣлать жизнь пріятной. Но вотъ уже около ста лѣтъ, какъ сѣверо-американскій народъ работаетъ надъ тѣмъ, чтобы сдѣлать изъ своей страны приличное для жизни мѣсто, и освобождаетъ ее мало-по-малу отъ вонючаго мусора; тамъ дѣла все еще очень много, такъ какъ страна очень велика.

— Я очень радъ, — сказалъ я, — что передъ вами лежитъ перспектива такого счастья. Но мнѣ хотѣлось бы предложить вамъ еще нѣсколько вопросовъ, и тогда на сегодня будетъ довольно.

XVI.
Обѣдъ и Блумсберійскій базаръ.

Только я успѣлъ сказать эти слова, какъ около двери послышались шаги, и въ комнату вошли влюбленные, сіяя такой красотой, что нисколько не было совѣстно видѣть ихъ плохо скрываемую любовь; казалось, что весь міръ долженъ быть влюбленъ въ нихъ. Старый Гаммондъ посмотрѣлъ на нихъ взглядомъ художника, только что окончившаго картину, удавшуюся ему именно такъ, какъ онъ того хотѣлъ, когда начиналъ ее. Онъ сказалъ:

— Садитесь, садитесь, молодые люди, и не шумите. У нашего гостя есть ко мнѣ еще нѣсколько вопросовъ.

— Я такъ и думалъ, — замѣтилъ Дикъ; — вы пробыли вмѣстѣ только три съ половиной часа; а врядъ ли исторія двухъ столѣтій можетъ быть разсказана въ три съ половиной часа: уже одно то, что вы навѣрно сдѣлали большія экскурсіи въ области географіи и промышленности.

— Что же касается шума, дорогой дѣдушка, — сказала Клара, то вамъ скоро долженъ помѣшать звонъ обѣденнаго колокола, и я думаю, что эта музыка будетъ очень пріятна для нашего гостя: онъ позавтракалъ рано, кажется, а провелъ навѣрно вчера очень утомительный день.

Я сказалъ:

— Разъ ужъ вы подняли объ этомъ вопросъ, то я долженъ сознаться, что въ самомъ дѣлѣ начинаю чувствовать голодъ; все это долгое время я питался однимъ удивленіемъ; это дѣйствительная истина, — добавилъ я, увидѣвъ ея улыбку — о, такую прелестную!

Но какъ разъ въ это время на одной изъ башень, высоко въ воздухѣ, раздался гармоничный звонъ серебряныхъ колоколовъ, наигрывающихъ какую-то нѣжную простую мелодію, звучавшую для моего непривычнаго уха, какъ первая пѣснь весеннихъ дроздовъ и вызвавшую въ моей душѣ массу воспоминаній и о хорошихъ, и о дурныхъ дняхъ, одинаково смягченныхъ сладостными звуками.

— Ни одного вопроса больше до обѣда, — сказала Клара; и взявъ меня за руку съ нѣжной лаской ребенка она повела меня изъ комнаты внизъ по лѣстницѣ, во дворъ музея, предоставивъ обоимъ Гаммондамъ слѣдовать за нами.

Мы вышли на базарную площадь, гдѣ я уже былъ; небольшая толпа элегантно^[10] одѣтыхъ людей шла по одному направленію съ нами. Мы повернули къ аркамъ, подошли къ богато отдѣланной двери, у которой хорошенькая черноволосая дѣвочка дала намъ по прекрасному букету полевыхъ цвѣтовъ, и вошли въ залъ, гораздо большій, чѣмъ залъ Гаммерсмитской гостинницы, тщательнѣе отдѣланный и можетъ быть красивѣе. Я не могъ оторвать глазъ отъ стѣнной живописи (къ тому же я считалъ неприличнымъ смотрѣть все время на Клару, хотя она была вполнѣ достойна этого). Я сразу увидѣлъ, что сюжеты ихъ были взяты изъ миѳовъ и сказокъ древняго міра, извѣстныхъ, по всему вѣроятію, развѣ только десятку лицъ въ мое время, и когда оба Гаммонда сѣли противъ меня, я сказалъ, указывая на фрески:

— Какъ странно видѣть здѣсь такіе сюжеты!

— Почему? — спросилъ онъ. — Не знаю, что васъ удивляетъ: всякому извѣстны эти разсказы; содержаніе ихъ граціозно и занимательно, не слишкомъ трагично для зала, гдѣ большею частью ѣдятъ, пьютъ и веселятся, и все же полно приключеній.

Сказалъ я, улыбаясь:

Я не могъ ожидать, что воспоминаніе о Семи Лебедяхъ, объ Королѣ съ золотой горы, о Вѣрномъ Генрихѣ и о разныхъ другихъ сказкахъ, собранныхъ Яковомъ Гриммомъ отъ колыбели человѣчества, доживетъ до сихъ поръ. Я думалъ, что всѣ эти дѣтскія сказки давно забыты.

Старикъ улыбнулся и ничего не отвѣтилъ; но Дикъ немного покраснѣлъ и сказалъ:

— Что вы хотите сказать, гость? Я нахожу ихъ прелестными, не только картины, но и сказки. Когда мы были дѣтьми, мы представляли себѣ ихъ въ каждомъ лѣсномъ уголкѣ, въ каждомъ ручейкѣ: каждый домъ въ полѣ казался намъ волшебнымъ замкомъ короля. Помнишь, Клара?

— Да, — сказала она, и мнѣ показалось, что легкое облако набѣжало на ея прекрасное лицо. Я хотѣлъ заговорить съ ней, но въ это время къ намъ подошла хорошенькая «служанка», улыбаясь и щебеча какъ малиновка, и подала намъ нашъ обѣдъ. За обѣдомъ, какъ и за завтракомъ, все было хорошо приготовлено и красиво убрано, видимо люди, приготовлявшіе его, были заинтересованы въ этомъ дѣлѣ, но не было ни излишества, ни утонченности, все было просто и въ своемъ родѣ прекрасно; видно было ясно, что это не пиръ, а простои обѣдъ. Стекло, посуда и блюда были прекрасны на мой взглядъ, такъ какъ я долго изучалъ средневѣковое искусство, но какой-нибудь клубный завсегдатай девятнадцатаго столѣтія нашелъ бы ихъ грубыми и недостаточно отдѣланными, посуда была простая глиняная, но чудно разукрашенная; здѣсь и тамъ стояла фарфоровая посуда стариннаго, восточнаго типа. Стеклянная посуда красивая, оригинальная и очень разнообразной формы, была немного толста и не такъ ровна, какъ посуда девятнадцатаго вѣка. Мебель и все убранство комнаты какъ нельзя больше подходили къ столовой, но безъ купеческой «вычурности» столяровъ и обойщиковъ нашего времени. Вмѣстѣ съ тѣмъ тутъ совершенно не было того, что въ девятнадцатомъ столѣтіи называлось «комфортомъ» (т. е. полное неудобство), такъ что мнѣ никогда раньше не приходилось обѣдать съ такимъ удовольствіемъ.

Когда мы кончили обѣдъ и сидѣли за бутылкой прекраснаго бордо, Клара снова вернулась къ сюжетамъ картинъ, какъ будто бы это волновало ее.

Она посмотрѣла на нихъ и сказала:

— Отчего происходитъ, что когда люди начинаютъ писать поэмы и картины, они рѣдко берутъ сюжеты изъ современной жизни, хотя мы по большей части интересуемся ею, а если и берутъ, то всегда стараются, чтобъ ихъ поэмы и картины не походили на эту жизнь? Развѣ мы не такъ хороши, чтобы писать съ насъ? И почему это ужасное прошлое кажется намъ такимъ интереснымъ въ картинахъ и поэзіи?

Старый Гаммондъ улыбнулся.

— Такъ всегда было, и мнѣ кажется, что такъ всегда и будетъ. Правда, въ девятнадцатомъ столѣтіи, когда искусство было очень слабо, хотя разговоровъ о немъ было очень много, существовала теорія, что искусство и поэзія должны черпать свои сюжеты изъ современной жизни, но они никогда этого не дѣлали, и, несмотря на эту претензію, авторъ всегда старался (какъ это вѣрно замѣтила Клара) измѣнить, преувеличить или идеализировать дѣйствительность, такъ что онъ съ точно такимъ же успѣхомъ могъ бы разсказывать о временахъ Фараоновъ.

— Вполнѣ естественно, — сказалъ Дикъ, — что намъ нравятся необыкновенныя исторіи: я только что говорилъ, что когда мы были дѣтьми, мы любили воображать себя то тѣмъ, то другимъ въ томъ или иномъ мѣстѣ. То же дѣлаютъ эти картины и поэмы, — развѣ это не то же самое?

— Ты попалъ въ самый центръ. Дикъ, — замѣтилъ старый Гаммондъ; — для произведеній искусства и поэзіи мы должны сохранить дѣтскую сторону нашего я. Когда мы были дѣтьми, время тянулось для насъ такъ медленно, что у насъ хватало время на все.

Онъ вздохнулъ, потомъ улыбнулся и сказалъ:

— Будемъ радоваться, что мы снова вернули наше дѣтство. Я пью за наше время!

— Второе дѣтство! — тихо промолвилъ я и покраснѣлъ за свою двойную грубость, я понадѣялся, что онъ не разслышитъ. Но онъ услыхалъ, съ улыбкой обратился ко мнѣ и сказалъ: — Да, — такъ что же? Что касается меня, то я надѣюсь, что оно будетъ продолжаться долго и что слѣдующій періодъ мудраго и несчастнаго человѣчества быстро приведетъ насъ къ третьему дѣтству, если только нашъ вѣкъ не есть это третье дѣтство. А покуда, мой другъ, знайте, что мы слишкомъ счастливы каждый отдѣльно и всѣ вмѣстѣ для того, чтобы безпокоиться о томъ, что будетъ послѣ.

— Что касается меня, — замѣтила Клара, — я хотѣла бы, чтобы мы были достаточно интересны для того, чтобы служить сюжетомъ для поэмъ и картинъ.

Дикъ отвѣтилъ ей такъ, какъ только можетъ отвѣтить влюбленный, и что невозможно передать, и затѣмъ нѣкоторое время мы сидѣли молча.

XVII.
Какъ наступила перемѣна.

Дикъ, наконецъ, нарушилъ молчаніе, сказавъ:

— Гость, простите насъ за этотъ послѣобѣденный отдыхъ. Что вы хотите дѣлать теперь? Хотите, запряжемъ Сѣраго и вернемся въ Гаммерсмитъ? Или хотите, пойдемъ слушать пѣніе Валлійцевъ въ сосѣднемъ залѣ? Или не хотите ли поѣхать со мной въ Сити посмотрѣть на какое-нибудь дѣйствительно прекрасное зданіе? — или… что-нибудь вамъ другое?

— Я иностранецъ, — отвѣтилъ я, — и долженъ предоставить вамъ выбирать за меня.

Въ дѣйствительности же я совсѣмъ не желалъ, чтобы меня «занимали»; старикъ съ его знаніемъ стараго міра и съ своего рода вывернутой симпатіей къ нему, выражавшейся въ ненависти, былъ для меня нѣчто вродѣ пуховика, защищавшаго меня противъ холода новаго міра, гдѣ я внезапно лишился привычнаго образа мыслей и дѣйствій, и я не хотѣлъ такъ скоро разстаться съ нимъ. Онъ пришелъ мнѣ на помощь, сказавъ:

— Подожди немного, Дикъ, здѣсь есть еще кое-кто, кромѣ тебя и гостя, съ кѣмъ не мѣшало бы посовѣтоваться, а именно я. Я совсѣмъ не намѣренъ лишиться его общества такъ скоро, тѣмъ болѣе, что, какъ мнѣ извѣстно, онъ еще кое о чемъ хочетъ спросить меня. Ступай, пожалуйста, къ твоимъ Валлійцамъ, но только прежде принеси намъ въ этотъ уголокъ еще бутылку вина, а потомъ отправляйтесь, куда вамъ угодно, и приходите за вашимъ другомъ, чтобъ отвезти его обратно не слишкомъ скоро.

Дикъ, улыбаясь, кивнулъ головой, а старикъ и я остались вдвоемъ въ большомъ залѣ. Блескъ послѣобѣденнаго солнца отражался въ красномъ винѣ и на высокихъ красивыхъ стаканахъ.

Гаммондъ сказалъ:

— Можетъ быть что-нибудь въ особенности поражаетъ васъ въ нашемъ образѣ жизни теперь, когда вы такъ много слышали о ней, и сами могли видѣть кое-что?

— Меня поражаетъ больше всего, какъ могло все это произойти.

— Очень понятно, — отвѣтилъ онъ, — слишкомъ велика перемѣна. Разсказать вамъ всю исторію было бы трудно, можетъ быть, невозможно. Знаніе, недовольство, обманъ, разочарованіе, разореніе, бѣдность, отчаяніе — тѣ, которые работали надъ этой перемѣной, должны были пройти черезъ всѣ эти фазы страданія, потому что видѣли дальше. чѣмъ другіе, но, безъ сомнѣнія, большинство людей смотрѣло и не понимало, что дѣлается, думая, что все это въ порядкѣ вещей, какъ восходъ и заходъ солнца, — а впрочемъ такъ оно и было въ самомъ дѣлѣ.

— Скажите мнѣ одно только, если можете, — спросилъ я. — Перемѣна или «революція», какъ говорили прежде, совершилась мирнымъ путемъ?

— Мирнымъ? — отвѣтилъ онъ: — какой могъ быть миръ среди несчастныхъ обездоленныхъ бѣдняковъ девятнадцатаго столѣтія? Съ начала до конца была война, отчаянная война, покуда надежда и счастье не положили ей конецъ.

— Вы разумѣете настоящую борьбу съ оружіемъ въ рукахъ? — спросилъ я, — или стачки, закрытіе фабрикъ и голодовки, о которыхъ мы слышали?

— И то и другое, — сказалъ онъ. — Въ главныхъ чертахъ исторія ужаснаго переходнаго періода отъ промышленнаго рабства къ свободѣ можетъ быть суммирована слѣдующимъ образомъ. Когда въ самомъ концѣ девятнадцатаго столѣтія появилась надежда на возможность осуществленія коммунальныхъ условій жизни, могущество среднихъ классовъ, этихъ общественныхъ тирановъ, было такъ огромно и подавляюще, что почти всѣ, даже тѣ, которые, вопреки своему разуму и сужденію, возымѣли такую надежду, смотрѣли на нее какъ на мечту. И такъ силенъ былъ этотъ взглядъ, что многіе изъ наиболѣе просвѣщенныхъ людей, называвшихся тогда соціалистами, хотя хорошо знали и даже распространяли въ обществѣ, что чистый коммунизмъ (какой вы видите теперь у насъ) былъ единственнымъ разумнымъ условіемъ для существованія, отступали передъ казавшимся имъ совершенно безполезнымъ дѣломъ проповѣдывать осуществленіе счастливой мечты. Оглядываясь назадъ теперь, мы можемъ видѣть, что главнымъ мотивомъ перемѣны было страстное стремленіе къ свободѣ и равенству, похожее, если хотите, на безразсудную страсть влюбленнаго, болѣзненная тоска души, съ ненавистью относившейся къ безцѣльной одинокой жизни богатаго и образованнаго человѣка того времени: слова, мой другъ, истинное значеніе которыхъ теперь забыто, такъ далеко отошли мы отъ ужасной дѣйствительности того времени.

Итакъ, эти люди хотя и сознавали справедливость своихъ взглядовъ, но не вѣрили въ нихъ, какъ въ средства для осуществленія перемѣны. И это было неудивительно: оглядываясь вокругъ, они видѣли огромную массу порабощеннаго класса, изнемогающаго подъ бременемъ нищеты, черезчуръ подавленнаго эгоизмомъ бѣдности для того, чтобы подумать о какомъ-нибудь другомъ исходѣ, кромѣ одного обычнаго, предписываемаго всей рабской системой окружавшей ихъ жизни, а именно — выбраться при помощи счастливаго случая изъ порабощеннаго класса и перейти въ классъ поработителей.

И хотя они знали, что равенство было единственнымъ возможнымъ условіемъ для того, чтобъ улучшить міръ, но въ нетерпѣніи и отчаяніи постарались убѣдить себя, что если имъ удастся тѣмъ или инымъ способомъ внести перемѣны въ организацію промышленности и частной собственности и этимъ нѣсколько улучшить положеніе «низшихъ классовъ» (это ужасное слово было тогда въ ходу), то потомъ они могутъ добиться все новыхъ и новыхъ улучшеній, такъ что въ концѣ концовъ наступитъ практическое осуществленіе равенства (имъ очень нравилось слово «практическій»), потому что «богатые» должны будутъ столько платить за содержаніе «бѣдныхъ» въ сносныхъ условіяхъ жизни, что богатство больше не будетъ цѣниться и мало-по-малу исчезнетъ само собой. Вы слѣдите за моею мыслью?

— Да, — отвѣтилъ я. — Продолжайте.

Если вы слѣдили за мной, то должны видѣть сами, что если въ теоріи эта мысль была не дурна, то «на практикѣ» она должна была потерпѣть крушеніе.

— Почему же? — спросилъ я.

— Развѣ вы не видите, что хотѣли привлечь къ осуществленію этого плана людей, не понимавшихъ, чего отъ нихъ хотятъ. Масса порабощеннаго класса помогала проекту улучшеній только для того, чтобы получить возможно-большую подачку. Еслибъ эти классы совершенно были лишены вышеупомянутаго инстинкта, непреодолимаго стремленія къ свободѣ и равенству, то случилось бы, я думаю, вотъ что: условія жизни извѣстной части рабочаго класса улучшились бы настолько, что почти сравнялись бы съ условіями жизни людей средняго достатка; но подъ ними находился бы огромный классъ еще болѣе несчастныхъ рабовъ, рабство которыхъ было бы гораздо ужаснѣе прежняго.

— Что же помѣшало этому? — спросилъ я.

— Какъ что? — отвѣчалъ онъ: — все тотъ же вышеупомянутый инстинктъ свободы. Правда, что рабы не могли представить себѣ счастья свободной жизни, но они, наконецъ, поняли (и довольно скоро), что ихъ притѣсняютъ ихъ владѣльцы, догадались, что могутъ обойтись и безъ нихъ, хотя можетъ быть и не сознавали вполнѣ ясно, какимъ образомъ: дошло, наконецъ, до того, что хотя они не были въ состояніи предвидѣть миръ и счастье, которые должна была имъ принести свобода, но стали подумывать о борьбѣ въ смутной надеждѣ, что она принесетъ спокойствіе.

— Можете вы разсказать мнѣ въ возможно короткихъ чертахъ, какъ все это произошло? — спросилъ я, такъ какъ начиналъ находить его рѣчь немного неясной.

— Да, — сказалъ онъ, — могу. Проектъ организаціи жизни для блага народа, который самъ не понималъ, чего онъ долженъ желать, извѣстный въ то время подъ именемъ государственнаго соціализма, уже частью приводился въ исполненіе, хотя не безъ затрудненій, такъ какъ капитализмъ всѣми средствами старался помѣшать его осуществленію; и не удивительно, такъ какъ онъ все болѣе и болѣе старался разрушить существовавшую систему промышленности и ничего не давалъ взамѣнъ. Въ результатѣ получилась страшная путаница, еще большее страданіе рабочихъ классовъ и, наконецъ, всеобщее недовольство; такъ продолжалось долго. Могущество высшихъ классовъ ослабло, ихъ богатство уменьшилось, и власть уже не находилась всецѣло въ ихъ рукахъ, какъ прежде. Съ этой стороны государственный соціализмъ принесъ нѣкоторую пользу. Но, съ другой стороны, рабочіе классы были плохо организованы и стали еще бѣднѣе, хотя и добились (правда, черезъ долгій промежутокъ) повышенія заработной платы. Въ такомъ положеніи находились дѣла; хозяева не могли привести своихъ рабовъ къ прежнему полному подчиненію, хотя имъ и удалось подавить нѣсколько слабыхъ, отдѣльныхъ попытокъ къ возмущенію. Рабочіе добились отъ своихъ хозяевъ нѣкоторыхъ улучшеній, дѣйствительныхъ или воображаемыхъ, въ условіяхъ своего существованія, но свободы получить не могли. Наконецъ наступилъ великій крахъ. Но чтобы понять это, вы должны узнать, что рабочіе сдѣлали большой прогрессъ, хотя и не въ смыслѣ улучшенія жизненныхъ условій.

Я сдѣлалъ видъ, что ничего не знаю, и спросилъ:

— Въ какомъ же направленіи улучшилось ихъ положеніе, если не въ смыслѣ жизненныхъ условій?

Онъ сказалъ:

— Въ томъ, что они достигли такого порядка вещей, при которомъ легче можно было добиться улучшеній условій жизни. Послѣ цѣлаго ряда ошибокъ и несчастій они научились наконецъ размышлять. Теперь у насъ была цѣлая организація для борьбы съ хозяевами, — борьбы, считавшейся болѣе полувѣка необходимымъ условіемъ современной системы труда и производства. Образовались союзы между всѣми (или почти между всѣми) людьми, получающими плату за трудъ, и эти-то союзы и помогли рабочимъ добиться отъ хозяевъ улучшеній ихъ существованія; и хотя они нерѣдко принимали участіе въ возстаніяхъ, особенно въ первое время своего существованія, но не въ этомъ заключалась главнымъ образомъ ихъ тактика; въ то время, о которомъ я говорю, они стали настолько сильны, что одна только угроза «стачки» съ ихъ стороны уже вызывала большія уступки со стороны хозяевъ; тогда они оставили безсмысленную тактику прежнихъ трэдъ-юніонистовъ, по которой только часть рабочихъ той или иной фабрики приглашалась прекратить работу и поддерживалась за все время забастовки заработкомъ остальныхъ рабочихъ. Въ то время у нихъ былъ большой капиталъ для поддержки стачекъ, и они могли остановить то или иное производство на какое хотѣли время.

— А развѣ не грозила опасность дурного употребленія денегъслучаевъ обмана, напримѣръ?

Старикъ Гаммондъ недовольно задвигался на своемъ стулѣ и наконецъ сказалъ:

— Хотя все это случилось давно тому назадъ, мнѣ все же совѣстно и больно признаться вамъ, что такая опасность дѣйствительно существовала: такого рода мошенничества случались часто, и часто благодаря этому весь планъ чуть не рушился. Но въ то время, о которомъ я говорю, событія приняли такой угрожающій характеръ и необходимость открытой борьбы стала настолько очевидна для всѣхъ рабочихъ, что вызвала самое серьезное отношеніе къ дѣлу. Всѣ второстепенныя задачи были оставлены, и мыслящіе люди могли надѣяться на скорое осуществленіе перемѣны. Всѣ эти условія представляли слишкомъ много опасности для предателей и корыстолюбцевъ, и мало-по-малу почти всѣ они перешли въ ряды реакціонеровъ.

— Ну, а улучшенія, — спросилъ я, — какъ было дѣло съ ними, въ чемъ они заключались?

Онъ сказалъ:

— Нѣкоторыя изъ нихъ, наиболѣе важныя для быта рабочихъ, должны были сдѣлать сами хозяева подъ давленіемъ рабочихъ; эти новыя условія труда основывались на обычаѣ и не были подтверждены закономъ, но хозяева не могли уже нарушать разъ установившійся обычаи въ виду все возраставшаго могущества рабочихъ организацій. Нѣкоторыя другія улучшенія были сдѣланы начавшимся «Государственнымъ Соціализмомъ», и важнѣйшія изъ нихъ можно наскоро перечислить. Въ концѣ девятнадцатаго столѣтія поднялось требованіе, приглашавшее хозяевъ сбавить число рабочихъ часовъ въ день: это требованіе сдѣлалось такъ настойчиво, что хозяева должны были уступить. Но было ясно, что если вмѣстѣ съ тѣмъ не повысится плата за рабочій часъ, то отдѣльныя уступки не будутъ имѣть никакого значенія, и надо было принудить хозяевъ возвысить плату за трудъ хотя-бы силой. Поэтому послѣ долгой борьбы былъ проведенъ другой законъ, опредѣлявшій минимальную плату за трудъ въ наиболѣе важныхъ отрасляхъ промышленности, а за нимъ послѣдовалъ дополнительный законъ, опредѣлявшій максимумъ цѣнъ на важнѣйшіе товары, считавшіеся необходимыми для жизни рабочихъ.

— Вы были страшно близки къ римскимъ законамъ о пролетаріатѣ, — замѣтилъ я, улыбаясь, — и къ даровой раздачѣ хлѣба.

— Такъ многіе и говорили, — сказалъ старикъ, — стало своего рода общимъ мѣстомъ утверждать, что эта трясина поглотитъ мало-по-малу Государственный Соціализмъ, если только онъ захочетъ довести свое дѣло до конца, чего, какъ вы видите, онъ не могъ сдѣлать. Но онъ пошелъ все же дальше законовъ о минимумѣ и максимумѣ, необходимыхъ для того времени, какъ мы можемъ это видѣть теперь. Государство сочло необходимымъ оказать противодѣйствіе фабрикантамъ, кричавшимъ о близкой гибели промышленности (настолько же желательной, если бы они только знали, какъ прекращеніе холеры, что потомъ, къ счастью, и случилось). Были устроены государственныя фабрики для производства необходимыхъ товаровъ и открыты рынки для ихъ сбыта. Эти мѣры въ общемъ дали нѣкоторый результатъ, хотя въ дѣйствительности все это походило на распоряженія коменданта осажденнаго города. Само собою разумѣется, что привилегированные классы увидѣли въ этихъ законахъ конецъ міра.

И не безъ основанія: распространеніе коммунистическихъ теорій и частичное примѣненіе ихъ государственнымъ соціализмомъ сначала подорвало, а потомъ почти парализовало удивительную торговую систему, во власти которой такъ долго находился старый міръ и при которой немногіе избранники утопали въ наслажденіяхъ, а огромное большинство тонуло въ нищетѣ. «Дурныя времена», какъ тогда говорили, возвращались не разъ и, конечно, хуже всего приходилось рабамъ заработка. Годъ 1952 былъ самымъ худшимъ; рабочіе страшно страдали: немногочисленныя, плохо поставленныя государственныя фабрики, въ которыхъ шло страшное мошенничество, не могли выдержать, и огромная часть населенія должна была кормиться одно время на счетъ открытой «благотворительности», какъ это тогда называли.

Рабочіе союзы со страхомъ и надеждой слѣдили за положеніемъ вещей. Въ общихъ чертахъ они уже формулировали свои главныя требованія, но теперь торжественнымъ и всеобщимъ голосованіемъ всѣхъ федеративныхъ обществъ рѣшено было сдѣлать первый шагъ на пути къ выполненію этихъ требованій. А требованія эти прямо вели къ тому, чтобы передать управленіе естественными богатствами страны и распредѣленіе ихъ въ вѣдѣніе рабочихъ союзовъ, а привилегированные классы ставились въ положеніе пенсіонеровъ, всецѣло зависящихъ отъ воли рабочихъ. «Резолюція», какъ это тогда называлось, была распубликована въ современныхъ газетахъ и принята высшимъ классомъ за объявленіе войны. Они стали готовиться дать твердый отпоръ «грубому и жестокому коммунизму», какъ они говорили. Такъ какъ во многихъ отношеніяхъ они были очень могущественны или казались такими, то надѣялись съ помощью грубой силы отвоевать сначала нѣкоторыя изъ потерянныхъ правъ, а потомъ, можетъ быть, и всѣ. Со всѣхъ сторонъ говорили, что было большою ошибкой со стороны правительства не оказать противодѣйствія раньше; либералы и радикалы (названія, обозначавшія, какъ вы можетъ быть знаете, лицъ изъ правящихъ классовъ, но склонявшихся къ демократизму) одинаково порицались за несвоевременный педантизмъ и безумную сантиментальность. Въ особенности осуждали Гладстона или Гледстейна (судя по фамиліи, скандинавскаго происхожденія). Мнѣ трудно передать вамъ всѣ ихъ абсурда. Но страшная трагедія скрывалась за этимъ смѣхомъ сквозь слезы реакціонной партіи. «Надо подавить ненасытную алчность низшихъ классовъ». «Надо проучить народъ», — вотъ слова, бывшія священнымъ лозунгомъ реакціонеровъ, слова довольно зловѣщія.

Старикъ остановился, пристально посмотрѣлъ на мое внимательное и удивленное лицо и потомъ сказалъ:

— Я знаю, дорогой гость, что употребляю слова и фразы, которыя безъ предварительнаго разъясненія могутъ понять только очень немногіе, да и то сомнительно. Но такъ какъ вы еще не заснули, и такъ какъ я говорю съ вами, какъ съ человѣкомъ другой планеты, то могу спросить васъ, все ли вамъ было понятно до сихъ поръ?

— О, да. — отвѣтилъ я, — я очень хорошо понялъ, пожалуйста, продолжайте, большая часть изъ того, что вы говорите, была намъ хорошо извѣстна, когда… когда…

— Да, — перебилъ онъ, — когда вы жили на другой планетѣ. Но теперь о крахѣ.

По какому-то сравнительно ничтожному поводу былъ назначенъ митингъ въ Трафальгарскомъ скверѣ (за право собираться въ этомъ мѣстѣ шла борьба въ продолженіе многихъ лѣтъ). Гражданская буржуазная стража (называвшаяся полиціей) напала, по своему обычаю, на собравшихся съ оружіемъ въ рукахъ; въ свалкѣ многіе были ранены, и пятеро умерло, одни на мѣстѣ, другіе отъ полученныхъ ранъ; митингъ былъ разсѣянъ и нѣсколько сотенъ плѣнныхъ брошено въ тюрьму. За нѣсколько дней передъ этимъ такимъ же образомъ былъ разсѣянъ митингъ въ городѣ, называвшемся Манчестеромъ, теперь уже исчезнувшемъ. Такъ начался «урокъ». Вся страна послѣ этого пришла въ броженіе; собирались митинги для того, чтобы принять мѣры къ устройству новаго митинга для противодѣйствія властямъ. Огромная толпа собралась на Трафальгарскомъ скверѣ и на сосѣднихъ улицахъ; толпа эта была настолько велика, что полиція, вооруженная штыками, не могла прорѣзать ее; произошла рукопашная схватка, трое или четверо изъ толпы были убиты, почти половина полицейскаго отряда раздавлена на смерть толпой, а остальные спаслись какъ могли. Для народа то было большою побѣдой. На другой день весь Лондонъ (вспомните, чѣмъ онъ былъ тогда) пришелъ въ смятеніе. Многіе богатые люди уѣхали въ деревню; исполнительная власть собрала войско, но не смѣла воспользоваться имъ; а полицію нельзя было сосредоточить въ одномъ мѣстѣ, такъ какъ всюду вспыхивали или грозили возстанія. Но въ Манчестерѣ, гдѣ народъ былъ не такъ мужественъ, или не былъ доведенъ до такого отчаянія, были арестованы многіе изъ народныхъ предводителей. Въ Лондонѣ предводители Рабочихъ Союзовъ образовали между собой совѣтъ, извѣстный подъ старымъ революціоннымъ названіемъ Комитета Общественнаго Спасенія, но такъ какъ у нихъ не было вооруженныхъ отрядовъ, знакомыхъ съ военнымъ искусствомъ, то они не принимали наступательныхъ дѣйствій, а расклеили только на стѣнахъ туманныя воззванія къ рабочимъ, убѣждая ихъ не уступать и не дать себя раздавить. Но все же они назначили митингъ въ Трафальгарскомъ скверѣ черезъ двѣ недѣли послѣ вышеупомянутой схватки.

Тѣмъ временемъ волненія въ городѣ все продолжались, и почти всѣ дѣла должны были пріостановиться. Газеты, бывшія почти всѣ въ рукахъ хозяевъ, потребовали отъ правительства репрессивныхъ мѣрь. Образовался чрезвычайный полицейскій отрядъ изъ молодыхъ людей богатаго класса, также вооруженный; большинство изъ нихъ были здоровые, сильные, краснощекіе юноши, горѣвшіе желаніемъ подраться; но правительство не рѣшалось воспользоваться ими, а ограничилось только тѣмъ, что добилось отъ Парламента резолюціи, по которой ему давалась неограниченная власть для подавленія возстанія, и призывало все больше и больше солдатъ въ Лондонъ. Такъ прошла недѣля послѣ большого митинга; почти такой же большой митингъ собрался въ воскресенье и прошелъ совершенно спокойно, такъ какъ не встрѣтилъ противодѣйствія, и народъ снова провозгласилъ «побѣду». Но въ понедѣльникъ народъ, проснувшись, нашелъ, что онъ голоденъ. За послѣдніе дни группы мужчинъ ходили по улицамъ и спрашивали деньги (или если хотите просили) на пищу; и иногда изъ страха, иногда по доброй волѣ богатые давали имъ довольно много. Приходскія власти (у меня нѣтъ времени объяснить это слово) волей-неволей то же роздали бродячему народу всю провизію, какую могли. Ко всему этому были еще опустошены, безъ большихъ помѣхъ, нѣсколько булочныхъ и другія лавки съ провизіей. До сихъ поръ пока все шло хорошо. Но въ вышесказанный понедѣльникъ Комитетъ Общественнаго Спасенія, съ одной стороны боясь всеобщаго безпорядочнаго грабежа, съ другой ободренный нерѣшительными дѣйствіями правительства, послалъ депутацію съ подводами и разными другими принадлежностями въ два или три огромныхъ магазина въ центрѣ города, чтобы взять у нихъ всѣ запасы и оставить хозяевамъ письменное обязательство уплатить за все потомъ. Въ тѣхъ частяхъ города, гдѣ сила была на ихъ сторонѣ, они завладѣли булочными и посадили въ нихъ своихъ людей, чтобы работать на благо народа. Все это дѣлалось почти безъ помѣхъ, и полиція помогала производить грабежъ лавокъ въ порядкѣ, какъ будто бы она присутствовала на большомъ пожарѣ.

Но этотъ послѣдній поступокъ такъ взволновалъ реакціонеровъ, что они рѣшили принудить исполнительную власть къ рѣшительнымъ дѣйствіямъ. На слѣдующій день всѣ газеты дышали яростью, какъ это всегда бываетъ съ испуганными людьми, и страшили разными ужасами народъ, правительство и всѣхъ, кого могли, «если только не возстановится порядокъ». Депутація отъ торговаго класса отправилась къ правительству и сказала ему, что если оно не арестуетъ наконецъ Комитетъ Общественнаго Спасенія, то они сами соберутъ отрядъ, вооружатъ его и нападутъ на «поджигателей», какъ ихъ называли.

Депутація вмѣстѣ съ нѣкоторыми издателями газетъ имѣла длинную бесѣду съ представителями правительства и двумя или тремя представителями военной силы, пользовавшимися наибольшею репутаціей. Члены депутаціи послѣ этой бесѣды имѣли довольный и веселый видъ и не только ни слова не говорили о необходимости поднять на народъ войско, но въ тотъ же день со всѣми семьями выѣхали изъ Лондона въ свои помѣстья или еще куда.

На слѣдующій день правительство объявило Лондонъ на осадномъ положеніи, вещь довольно обычная на континентѣ въ государствахъ съ монархическимъ образомъ правленія, но неслыханная для Англіи того времени. Главнокомандующимъ былъ назначенъ одинъ изъ самыхъ молодыхъ и энергичныхъ генераловъ, успѣвшій пріобрѣсти нѣкоторую популярность въ неудачныхъ войнахъ послѣдняго времени. Газеты ликовали, и всѣ наиболѣе ревностные реакціонеры выступили впередъ. Люди, которые въ обычное время должны были держать свои убѣжденія при себѣ, или высказывать ихъ только въ самомъ тѣсномъ кругу, теперь стали надѣяться на гибель не только соціалистовъ, но и всѣхъ демократическихъ тенденцій, къ которымъ, говорили они, за послѣднія шестьдесятъ лѣтъ относились съ безумною снисходительностью.

Но энергичный генералъ, повидимому, не принималъ никакихъ мѣръ; и все же только немногія газеты обвиняли его; всѣ же остальныя заключили изъ этого, что навѣрно подготовляется какой-нибудь планъ. Что касается до Комитета Общественнаго Спасенія, то, что-бъ онъ ни думалъ о своемъ положеніи, онъ слишкомъ далеко зашелъ для того, чтобъ отступить; а многіе къ тому же думали, что правительство не предприметъ никакихъ дѣйствій. Они спокойно продолжали заниматься организаціей доставки пищи, которой, если говорить правду, было очень мало; а для противодѣйствія осадному положенію вооружили сколько возможно народу въ кварталѣ, гдѣ они были сильнѣе, но не позаботились о томъ, чтобъ организовать его или сколько-нибудь научить военному искусству, думая, по всему вѣроятію, что все равно имъ не удастся сдѣлать изъ нихъ образцовыхъ солдатъ. Энергичный генералъ, его солдаты и полиція ни мало не мѣшали всему этому; и въ Лондонѣ стало спокойнѣе, чѣмъ въ концѣ предыдущей недѣли; хотя во многихъ провинціяхъ и вспыхивали возстанія, но властямъ удавалось подавить ихъ безъ большого труда. Самыя серьезныя возстанія были въ Глазго и Бристолѣ.

Наконецъ наступило воскресенье, день митинга, и огромныя толпы народа процессіей отправились къ Трафальгарскому скверу, и съ ними большая часть членовъ Комитета Общественнаго Спасенія, окруженные отрядомъ воруженныхъ тѣмъ ли инымъ оружіемъ людей. На улицахъ все было мирно и спокойно, хотя многочисленные зрители смотрѣли на процессію. На Трафальгарскомъ скверѣ полиціи не было. Народъ занялъ его, и митингъ начался. Вооруженные люди окружили главную трибуну, еще горсть вооруженныхъ находилась въ толпѣ; но огромное большинство было безъ оружія.

Многіе думали, что митингъ пройдетъ спокойно. Члены Комитета Общественнаго Спасенія слышали, правда, въ различныхъ кварталахъ, что противъ нихъ что-то замышляется, но слухи были такъ неясны, что они не могли понять, что имъ угрожало. Скоро они поняли что.

Сосѣднія со скверомъ улицы еще не успѣли наполниться, какъ съ сѣверо-западной стороны появился корпусъ солдатъ и занялъ мѣсто около домовъ юго-западной стороны. Народъ заревѣлъ при видѣ красныхъ мундировъ; вооруженные люди стояли въ нерѣшительности, не зная, что имъ дѣлать; но этотъ новый приливъ людей такъ сдавилъ неорганизованную толпу, что имъ ни въ какомъ случаѣ нельзя было бы пробиться сквозь нее. Только что они успѣли принять къ свѣдѣнію присутствіе враговъ, какъ новая колонна солдатъ показалась съ улицы, ведущей къ большой южной дорогѣ по направленію Парламента (все еще существующаго и называемаго рынкомъ продуктовъ для удобренія полей), а также отъ доковъ, со стороны Темзы, подошли къ скверу, все болѣе и болѣе тѣсня толпу, и выстроились съ южной стороны сквера. Тогда тѣ, кто могли видѣть, что происходитъ, поняли, что имъ приготовили западню, и ломали себѣ голову придумывая, что имъ готовится.

Тѣсно сдвинутая толпа не хотѣла или не могла разойтись и могла двинуться развѣ только подъ вліяніемъ паники. которая скоро и овладѣла ею. Немногіе вооруженные люди старались пробиться впередъ или взбирались на пьедесталъ памятника, который прежде стоялъ тамъ, чтобы имѣть возможность отвѣтить на вызовъ. И большинству казалось (среди нихъ было много женщинъ), что наступилъ конецъ свѣта, и что сегодняшній день какъ-то странно не походилъ на вчерашній. Не успѣли солдаты выстроиться, — говоритъ одинъ «очевидецъ», — какъ изъ рядовъ съ южной стороны выѣхалъ блестящій офицеръ и сталъ что-то читать по бумагѣ, которую держалъ въ рукахъ; что онъ читалъ, слышали немногіе; но потомъ мнѣ говорили, что это былъ приказъ разойтись подъ угрозой, что въ противномъ случаѣ ему дано право стрѣлять въ толпу, и онъ воспользуется имъ. Толпа приняла это за вызовъ и подняла страшный ревъ. Потомъ на время водворилось молчаніе, и офицеръ снова подъѣхалъ къ рядамъ. Я стоялъ съ края, близко отъ солдатъ, — говоритъ «очевидецъ», — и видѣлъ, какъ изъ рядовъ выкатили три маленькія орудія, въ которыхъ я узналъ механическія пушки. Я закричалъ: «Бросайтесь на землю, они хотятъ стрѣлять!» Но толпа была такъ плотно стиснута, что врядъ ли кто могъ опуститься. Я услышалъ рѣзкій приказъ и въ слѣдующую минуту не зналъ, гдѣ я нахожусь; потомъ мнѣ показалось, что земля разверзлась и мы очутились въ настоящемъ аду.

Безполезно описывать послѣдовавшія затѣмъ сцены. Среди густой толпы появились огромные промежутки; умершіе и умирающіе покрывали землю, стоны, вопли, крики отчаянія наполняли воздухъ, и казалось, что въ мірѣ существуютъ только убійство и смерть. Оставшіеся невредимыми вооруженные люди подняли дикій крикъ и стали стрѣлять въ солдатъ. Одинъ изъ солдатъ упалъ; я видѣлъ, какъ офицеръ снова обошелъ ряды и отдалъ приказъ стрѣлять опять; но солдаты выслушали этотъ приказъ въ угрюмомъ молчаніи и опустили ружья. Только одинъ сержантъ бросился къ механической пушкѣ и началъ ее заряжать; но высокій, молодой человѣкъ тоже офицеръ выбѣжалъ изъ рядовъ и оттащилъ его за воротъ; и солдаты стояли неподвижно, покуда пораженная ужасомъ толпа, почти вся безоружная (такъ какъ большинство вооруженныхъ людей пали при первомъ залпѣ) не повалила изъ сквера. Мнѣ говорили потомъ, что солдаты съ западной стороны тоже стрѣляли и въ свою очередь совершили убійства. Я не помню, какъ я вышелъ изъ сквера; я шелъ, не чувствуя подъ собой почвы, охваченный злобой, ужасомъ и отчаяніемъ.

Такъ говоритъ очевидецъ. Число убитыхъ среди народа залпомъ, продолжавшимся не болѣе минуты, было ужасно; но нелегко было узнать правду, по всему вѣроятію, убито было одна или двѣ тысячи. Изъ солдатъ шесть было убито наповалъ и двѣнадцать ранено.

Я слушалъ, весь дрожа отъ волненія. Глаза старика заблестѣли, и лицо разгорѣлось въ то время, какъ онъ передавалъ мнѣ это событіе, которое я часто предвидѣлъ въ моихъ мысляхъ. Но все же меня удивляло, что онъ съ такой гордостью разсказываетъ объ этой рѣзнѣ; и я сказалъ:

— Какой ужасъ! Я думаю, что эта рѣзня положила конецъ революціи?

— Нѣтъ, нѣтъ! — воскликнулъ старый Гаммондъ, — она началась съ нея!

Онъ наполнилъ наши стаканы, всталъ и воскликнулъ: — Выпейте этотъ бокалъ въ память тѣхъ, кто погибъ тамъ, — было бы слишкомъ долго говорить вамъ, какъ мы много обязаны имъ.

Я выпилъ, онъ снова сѣлъ и продолжалъ:

— Рѣзня въ Трафальгарскомъ скверѣ положила начало гражданской войнѣ, хотя, какъ и всѣ подобнаго рода событія, она разгоралась очень медленно, и народъ врядъ ли самъ сознавалъ, что наступилъ кризисъ.

Какъ ни ужасно было это избіеніе и наступившая послѣ него отвратительная, непобѣдимая паника, но, когда народъ очнулся отъ перваго впечатлѣнія, въ немъ заговорила ярость, а не страхъ. Между тѣмъ осадное положеніе поддерживалось теперь со всею строгостью энергичнымъ молодымъ генераломъ. Хотя правящіе классы вздрогнули отъ ужаса и негодованія, когда на другое утро узнали о случившемся, но и правительство и его ближайшіе сторонники чувствовали, что теперь они должны были идти до конца. Тѣмъ не менѣе газеты капиталистовъ, за двумя исключеніями, были поражены ужасомъ, получивъ потрясающее извѣстіе, и ограничились простымъ отчетомъ о случившемся безъ какихъ бы то ни было комментарій. Исключеніе составляла такъ называемая «либеральная» газета (тогдашнее правительство держалось либеральнаго направленія); послѣ предисловія, въ которомъ она объявляла о своихъ неизмѣнныхъ симпатіяхъ къ рабочему вопросу, она стала доказывать, что во время революціонныхъ смутъ правительство должно быть справедливо, но твердо, и что послѣ напрасныхъ переговоровъ съ несчастными безумцами, вздумавшими разрушить основы общества (которое довело ихъ до безумія и нищеты) оно должно было сразу разстрѣлять ихъ, чтобы помѣшать другимъ вступить на тотъ же путь. Короче сказать, она восхваляла рѣшительный образъ дѣйствій правительства, какъ актъ человѣческой мудрости и справедливости, и не щадила словъ для изображенія разумной демократической эпохи, свободной отъ тираническихъ выходокъ соціалистовъ.

Другимъ исключеніемъ была газета, считавшаяся одной изъ самыхъ отчаянныхъ противницъ демократіи, какой она и была на самомъ дѣлѣ: но редакторъ ея былъ достаточно мужествененъ, чтобы говорить отъ своего лица, а не отъ лица газеты. Въ немногихъ простыхъ, но негодующихъ словахъ онъ просилъ гражданъ подумать, чего стоило общество, для защиты котораго понадобилось устроить рѣзню безоружнаго народа и требовалъ, чтобы правительство отмѣнило осадное положеніе и отдало бы подъ судъ генерала и офицеровъ, разстрѣлявшихъ народъ. Онъ шелъ дальше и говорилъ, что какія бы ни были его убѣжденія относительно соціалистической доктрины, онъ будетъ на сторонѣ народа до тѣхъ поръ, пока правительство не загладитъ свою жестокость и не выслушаетъ требованія людей, знающихъ чего они хотятъ и вынужденныхъ, благодаря полному разложенію общества, искать исполненіи своихъ требованій тѣмъ или инымъ путемъ.

Само собой разумѣется редакторъ быль немедленно арестованъ военной властью; но его смѣлыя слова успѣли распространиться въ публикѣ и произвели огромный эффектъ: такой эффектъ, что правительство послѣ нѣкоторыхъ колебаній отмѣнило осадное положеніе, хотя въ тоже время усилило военную организацію и сдѣлало ее болѣе строгой. Трое изъ членовъ Комитета Общественнаго Спасенія были убиты на Трафальгарскомъ Скверѣ, остальные же вернулись въ домъ, гдѣ они постоянно собирались и спокойно ждали дальнѣйшихъ событій. Они были арестованы въ понедѣльникъ утромъ и навѣрно были бы разстрѣляны генераломъ, этой настоящей военной машиной, если бы правительство не испугалось отвѣтственности за убійство людей безъ суда. Сначала говорили, что ихъ будетъ судить особая судебная комиссія, какъ она называлась, т. е. сборище людей, которые должны были найти ихъ виновными, такъ какъ въ этомъ была ихъ обязанность. Но у правительства послѣ припадка жара начался ознобъ и заключенныхъ представили на судъ присяжныхъ. Здѣсь правительству нанесенъ былъ страшный ударъ; несмотря на обвинительный актъ, ясно показывавшій присяжнымъ, что подсудимые должны были быть обвинены, они были оправданы, а присяжные сдѣлали къ своему вердикту примѣчаніе, въ которомъ порицали образъ дѣйствія солдатъ, называя его по причудливой фразеологіи того времени «безумнымъ, злополучнымъ и ненужнымъ». Комитетъ Общественнаго Спасенія возобновилъ свои засѣданія и сдѣлался главнымъ соединительнымъ пунктомъ народа въ борьбѣ противъ Парламента. Правительство теперь пошло на уступки и дѣлало видъ, что соглашается исполнить требованія народа, но между тѣмъ замыслило нанести рѣшительный coup d’Etat, подготовлямый представителями двухъ парламентскихъ партій, находившихся всегда въ оппозиціи. Лучшая часть общества ликовала, и всѣ думали, что опасность гражданской войны миновала.

Народъ торжествовалъ побѣду: въ паркахъ и другихъ мѣстахъ устраивались огромные митинги въ память жертвъ великаго избіенія.

Мѣры, принятыя для облегченія рабочихъ, казались высшему классу страшно революціонными, по ихъ всеже было слишкомъ мало для доставленія рабочимъ пропитанія и приличной жизни, и потребовались разнаго рода дополнительныя распоряженія, не опиравшіяся на законъ. И хотя на сторонѣ Правительства и Парламента были суды, армія и «общество», Комитетъ Общественнаго Спасенія становился силой въ странѣ и дѣйствительнымъ представителемъ производящихъ классовъ. Онъ пріобрѣлъ огромное вліяніе послѣ оправданія его членовъ. Прежніе члены его не обладали, правда, большими административными способностями, но все-же за исключеніемъ немногихъ себялюбцевъ и измѣнниковъ, это былъ народъ честный и мужественный, и многіе изъ нихъ обладали тѣми или другими талантами. По теперь, когда настало время рѣшительныхъ дѣйствій, на сцену выступили люди, сумѣвшіе провести свои задачи въ жизнь.

Скоро создалась новая сѣть рабочихъ ассоціацій, открыто поставившихъ себѣ задачею перемѣнить государственный строй на простыя условія коммунизма и, такъ какъ они практически уже были знакомы со всѣми условіями борьбы за рабочіе интересы, то скоро сдѣлались представителями и посредниками всего рабочаго класса. Ихъ притѣснители, выжиматели барышей, почувствовали свое безсиліе, они могли бы выдержать при одномъ условіи, если бы ихъ комитетъ, Парламентъ, собравшись съ силами, снова началъ гражданскую войну, стрѣляя направо и налѣво, въ противномъ случаѣ, имъ оставалось пойти на уступки и платить все большую и большую плату за все меньшее и меньшее количество часовъ. Царившая на всемірномъ рынкѣ система близилась къ разрушенію. Это было до такой степени ясно, что средній классъ, потрясенный одно время устроенной правительствомъ великой рѣзней, снова тѣсно сплотился и потребовалъ, чтобы правительство обратило вниманіе на положеніе дѣлъ и положило бы конецъ деспотизму представителей соціализма.

Построенный такимъ образомъ заговоръ реакціонеровъ вспыхнулъ бы можетъ быть раньше времени, но представители народа были предупреждены, и прежде чѣмъ реакціонеры могли осуществить свое намѣреніе, приняли необходимыя мѣры.

Либеральное правительство (конечно по взаимному соглашенію) было побито консерваторами, хотя послѣднихъ было меньше. Народные представители въ Палатѣ Общинъ поняли, что это значитъ и послѣ нѣкоторыхъ попытокъ борьбы въ самой Палатѣ, выразили протестъ и оставили Парламентъ для того, чтобы присоединиться къ Комитету Общественнаго Спасенія, — и снова началась ожесточенная гражданская война.

Но первыя дѣйствія были далеки отъ кровавыхъ схватокъ. Новое правительство, тоже рѣшивъ дѣйствовать, не осмѣлилось возобновить осадное положеніе, но послало отрядъ солдатъ арестовать всѣхъ членовъ Комитета Общественнаго Спасенія въ полномъ составѣ. Они не оказали никакого сопротивленія, хотя и могли бы оказать его, такъ какъ у нихъ былъ теперь цѣлый отрядъ людей, готовыхъ на все. Но они рѣшили прибѣгнуть къ другому роду защиты, казавшейся имъ болѣе дѣйствительной, чѣмъ уличныя схватки.

Члены Комитета спокойно отправились въ тюрьму, но душу свою и организацію они оставили. Они опирались не на тщательно подобранный центръ со всевозможными хитросплетеніями, но на огромную массу народа, сочувствующую движенію, и связанную между собой звеньями небольшихъ центровъ съ очень простыми инструкціями. Эти инструкціи теперь были выполнены.

На другой день представители реакціи ждали его съ нетерпѣніемъ, для того чтобы узнать, какое впечатлѣніе произведутъ на публику газетные отчеты принятой ими мѣры — не вышла ни одна газета. И только къ полудню на улицахъ появилось нѣсколько газетныхъ листковъ, на подобіе газетъ семнадцатаго столѣтія, отпечатанныхъ полицейскими, солдатами, хозяевами и журналистами. Ихъ жадно хватали и читали. Но въ это время главная часть ихъ сообщеній уже была извѣстна, и обществу не надо было говорить, что началась всеобщая стачка. Желѣзныя дороги остановились, на телеграфахъ никого не было; мясо, рыбы и овощи лежали на рынкахъ нераспакованные и портились. Тысячи семей средняго класса, всецѣло зависѣвшіе отъ рабочихъ, употребляли всевозможныя усилія, чтобы съ помощью своихъ наиболѣе энергичныхъ членовъ достать дневное пропитаніе, и между тѣми изъ нихъ, которые могли отдѣлаться отъ страха передъ грядущими событіями, было, какъ я слышалъ, возбужденно-радостное настроеніе, вызванное этимъ неожиданнымъ пикникомъ — предвѣстникомъ будущихъ дней, когда всякій трудъ долженъ былъ сдѣлаться пріятнымъ.

Такъ прошелъ первый день, и къ вечеру правительство начало приходить въ безпокойство. У него было только одно средство подавить народное движеніе — а именно, грубое насиліе. Но на улицахъ не видно было вооруженныхъ отрядовъ. Рабочіе-Союзы обратили всю дѣятельность, по крайней мѣрѣ по виду, на учрежденія для помощи безработнымъ, и правительство не осмѣливалось арестовывать людей, занятыхъ такимъ дѣломъ, тѣмъ болѣе, что многіе весьма почтенные люди обращались за помощью въ эти учрежденія, вынужденные пользоваться благотворительностью рабочихъ и глотать ихъ пищу. Такимъ образомъ правительство сосредоточило только полицію и солдатъ въ тѣхъ и другихъ мѣстахъ и ничего не предприняло въ эту ночь, ожидая, что на утро какая нибудь манифестація со стороны бунтовщиковъ дастъ ему поводъ къ тому или иному образу дѣйствій. Его ожидало разочарованіе. Обычныя ежедневныя газеты не могли больше вести борьбу и не появились совсѣмъ за исключеніемъ только одной самой реакціонной (называвшейся Daily Telegraph), которая въ хорошо составленныхъ выраженіяхъ порицала «бунтовщиковъ» за то, что они расшатываютъ основы ихъ «общей матери» Англійской Націи ради выгодъ немногихъ подкупленныхъ агитаторовъ и обманываемой ими толпы. Съ другой стороны соціалистическія газеты (изъ нихъ только три представительницы различныхъ школъ издавались іи, Лондонѣ) вышли, какъ всегда, въ полномъ объемѣ и хорошо отпечатанныя. Публика съ жадностью набросилась на нихъ, ожидая отъ нихъ такъ же какъ и правительство какой нибудь манифестаціи. Но они не нашли тамъ ни одного слова относительно событій дня. Казалось ихъ издатели сосредоточили все свое вниманіе на статьяхъ, которыя, казалось, были бы болѣе къ мѣсту лѣтъ сорокъ тому назадъ подъ техническимъ названіемъ воспитательныхъ статей. Большинство изъ нихъ служили яснымъ и точнымъ изложеніемъ доктрины и образа дѣйствій соціалистовъ, безъ всякой ненависти и грубыхъ словъ; и среди ужаса и неурядицы на публику повѣяло отъ нихъ своего рода майской прохладой. И хотя всѣ знали, что эта новая политика ничто иное, какъ вызовъ и непримиримая ненависть къ тогдашнимъ заправиламъ общества, (такъ смотрѣли на это и сами «бунтовщики») статьи все же имѣли «воспитательное значеніе». Но не смотря ни на что, «воспитаніе» другого рода стало дѣйствовать на публику и нѣсколько просвѣтило ея головы.

Что касается до правительства, то оно пришло въ ужасъ отъ этого «бойкота» (мѣстное слово, обозначавшее тогда протестъ безъ насильственныхъ дѣйствій). Его собранія стали обнаруживать смятенія и колебанія; то оно хотѣло пойти на уступки, покуда не удастся придумать какой-нибудь новый заговоръ, то рѣшало отдать приказъ объ арестѣ всѣхъ рабочихъ комитетовъ въ полномъ составѣ, то было готово снова обратиться къ молодому энергичному генералу съ просьбой найти предлогъ устроить новую рѣзню. Но когда они вспоминали, что солдаты были такъ подавлены убійствами, совершенными ими въ «Сраженіи» на Трафальгарскомъ скверѣ, что не могли бы стрѣлять во второй разъ, они отступали въ страхѣ передъ рискомъ новой рѣзни. Тѣмъ временемъ арестованные, на судѣ присяжныхъ были оправданы во второй разъ.

Стачка продолжалась и на слѣдующій день. Рабочіе комитеты расширили свою дѣятельность и помогали огромному числу народа, такъ какъ они обезпечили себѣ доставленіе продуктовъ съ помощью людей, на которыхъ могли положиться. Большое количество зажиточныхъ людей вынуждено было теперь обращаться къ нимъ за помощью. Но случилась слѣдующая любопытная вещь: толпа молодыхъ людей изъ высшихъ классовъ взяла оружіе и принялась мародерствовать на улицахъ, врываясь въ магазины и забирая оттуда съѣстные припасы. Такой грабежъ они произвели на Оксфордской улицѣ, бывшей тогда торговой улицей со всякаго рода магазинами. Правительство, находившееся въ это время въ уступчивомъ настроеніи, рѣшило воспользоваться этимъ случаемъ, чтобы проявить свое безпристрастіе въ дѣлѣ поддержанія «порядка» и послало арестовать голодную богатую молодежь; но они встрѣтили полицію мужественнымъ сопротивленіемъ и кромѣ троихъ всѣ спаслись. Но этотъ безпристрастный поступокъ не поднялъ репутацію правительства, какъ оно того ожидало, потому что оно забыло, что вечернихъ газетъ больше не было; но слухи о происшедшей схваткѣ распространились и конечно въ искаженномъ видѣ: объ ней расказывали какъ о новомъ бунтѣ голоднаго народа восточнаго Лондона и находили вполнѣ естественнымъ со стороны правительства подавлять подобнаго рода возстанія, гдѣ и какъ можно.

Въ этотъ вечеръ заключенныхъ бунтовщиковъ пришли навѣстить въ ихъ камеры очень вѣжливыя, симпатичныя лица и старались объяснить имъ, на какой убійственный путь они выступаютъ, и какъ опасенъ такой образъ дѣйствій для самого народа. Одинъ изъ заключенныхъ говоритъ: это былъ настоящій спортъ въ обмѣнѣ дипломатическихъ нотъ, когда мы поняли намѣреніе правительства «обработать» каждаго изъ насъ отдѣльно въ тюрьмѣ, и мы ловко отвѣчали на льстивыя рѣчи высоко «образованныхъ и воспитанныхъ лицъ», присланныхъ для того, чтобы все вывѣдать отъ насъ. Одинъ смѣялся; другой разсказывалъ посланнымъ необыкновенныя исторіи; третій хранилъ угрюмое молчаніе; четвертый проклиналъ вѣжливыхъ шпіоновъ и просилъ ихъ заткнуть глотку — вотъ все, что они могли добиться отъ насъ.

Такъ прошелъ второй день всеобщей стачки. Всѣмъ мыслящимъ людямъ было ясно, что на третій день долженъ произойти кризисъ; плохо скрываемый страхъ и напряженіе становились невыносимыми. Правящіе классы, и средній неполитиканствующій классъ, служившій главной опорой и поддержкой первому, походили на овецъ, потерявшихъ пастуха, и въ буквальномъ смыслѣ слова не знали, что имъ дѣлать.

Наконецъ они рѣшили, что имъ осталось только одно: попробовать уговорить «бунтовщиковъ» придти къ какому-нибудь соглашенію. И такъ на слѣдующій день, третье утро стачки, когда члены Комитета Общественнаго ('пасенія явились на судъ, къ нимъ отнеслись съ величайшей вѣжливостью, скорѣе какъ къ депутатамъ и посламъ, чѣмъ какъ къ подсудимымъ. Короче сказать, суду было сдѣлано предписаніе. Судья въ длинной, безсмысленной рѣчи, которую въ насмѣшку могъ бы написать одинъ только Диккенсъ, оправдалъ заключенныхъ, они снова вернулись на мѣсто своихъ сборищъ и продолжали свои засѣданія. И давно было время. На третій день въ массѣ стало чувствоваться сильное броженіе. Огромное число рабочихъ было совсѣмъ не организовано; это были люди, привыкнувшіе дѣйствовать такъ, какъ заставляли ихъ хозяева, или вѣрнѣе, какъ заставляла ихъ дѣйствовать система, часть которой составляли хозяева. Теперь, когда старая система разсыпалась въ прахъ, и хозяева потеряли свою власть надъ ними, можно было ожидать, что рабочіе отдадутся во власть животныхъ инстинктовъ и страстей, и произойдетъ всеобщее разрушеніе. Все это навѣрно и случилось-бы, если бы, во-первыхъ, огромное большинство не руководилось соціалистическими теоріями, а во-вторыхъ не находилось въ постоянныхъ сношеніяхъ съ соціалистами, многіе изъ которыхъ сами принадлежали къ этимъ рабочимъ.

Если бы что-нибудь подобное произошло нѣсколько лѣтъ тому назадъ, когда на работодателей смотрѣли, какъ на естественныхъ руководителей народа, а самые бѣдные и невѣжественные люди видѣли въ нихъ даже свою опору и покорно позволяли себя стричь, — то навѣрно произошло бы полное крушеніе общества. Но въ теченіе многихъ лѣтъ рабочіе научились презирать своихъ законныхъ руководителей, освободились отъ своей зависимости по отношенію къ нимъ и теперь стали вѣрить (немного рискованно, какъ покажутъ событія) своимъ незаконнымъ предводителямъ, выдвинутымъ событіями. И хотя многіе изъ нихъ потеряли теперь свое значеніе, ихъ имена и репутація сдерживали страсть.

Эффектъ, произведенный освобожденіемъ комитета, далъ нѣсколько вздохнуть правительству.

Извѣстіе это было встрѣчено рабочими съ величайшею радостью, и даже достаточные люди видѣли въ этомъ отсрочку разныхъ ужасовъ, которыхъ они начинали бояться и страхомъ передъ которыми многіе объясняли слабость правительства. Насколько это касалось совершившихся до сихъ поръ событій, можетъ быть они были и правы.

— А какъ вы думаете? — спросилъ я. — Что могло бы сдѣлать правительство? Мнѣ часто приходило въ голову, что при подобнаго рода кризисахъ оно безсильно.

Старый Гаммондъ сказалъ: — Я не сомнѣваюсь, конечно, что въ концѣ концовъ все произошло бы такъ, какъ оно произошло. Но правительство могло бы смотрѣть на войско, какъ на настоящее войско, создать стратегическій планъ кампаніи, какъ это сдѣлалъ-бы настоящій генералъ, и отнестись къ народу, какъ къ настоящему непріятелю, который надо разбить и разсѣять, и тогда по всему вѣроятію побѣда временно была-бы на его сторонѣ.

— Но развѣ стали бы солдаты сражаться противъ народа? — спросилъ я. Онъ отвѣтилъ: — Я думаю, стали бы, судя по всему тому, что мнѣ пришлось слышать, еслибы имъ пришлось имѣть дѣло съ вооруженной толпой, какъ бы ни были плохи вооруженіе и организація. Кажется также, что до Трафальгарской бойни они въ общемъ ничего не имѣли противъ того, чтобы стрѣлять въ безоружный народъ, хотя многіе изъ нихъ и склонялись на сторону соціализма. Дѣло въ томъ, что они боялись, какъ бы повидимому безоружный народъ не пустилъ въ ходъ взрывчатое вещество, называемое динамитомъ, что многіе рабочіе похвалялись сдѣлать наканунѣ событія; въ концѣ концовъ онъ оказался гораздо менѣе пригоденъ для борьбы, чѣмъ это думали. Но офицеры старались увеличить насколько возможно страхъ солдатъ, такъ что они были убѣждены, что ихъ ведутъ въ отчаянную битву съ дѣйствительно вооруженными людьми, оружіе которыхъ еще болѣе опасно, потому что скрыто. Но послѣ этой бойни трудно было ожидать, чтобы регулярное войско стало стрѣлять въ безоружный или полу-безоружный народъ.

— Регулярное войско? — воскликнулъ я? — Значитъ были и другіе борцы противъ народа?

— Да, — отвѣтилъ онъ, — мы сейчасъ подойдемъ къ этому.

— Конечно, — замѣтилъ я, — вамъ лучше не отклоняться отъ вашего разсказа. Время бѣжитъ.

Гаммондъ продолжалъ: — Правительство не теряло времени для того, чтобы скорѣе вступить въ соглашеніе съ Комитетомъ Общественнаго Спасенія, оно ни о чемъ другомъ, какъ о грозившей опасности, не могло думать. Были посланы уполномоченные для переговоровъ съ людьми, которые пріобрѣли такую власть надъ народнымъ умомъ, тогда какъ настоящіе правители сохранили ее только надъ его тѣломъ. Нѣтъ нужды входить теперь въ подробности этого перемирія (потому что это было перемиріемъ) между двумя партіями, правительствомъ Великобританскаго государства и горстью рабочихъ (какъ ихъ тогда называли въ насмѣшку), между которыми были, разумѣется, какъ было говорено раньше, способные и одаренные люди, хотя болѣе талантливые тогда еще не были призванными руководителями. Въ заключеніе всѣ выставленныя рабочими требованія были исполнены. Теперь мы моліемъ видѣть, что большинство изъ этихъ требованій не стоило ни такихъ домогательствъ, ни такихъ сопротивленій; но тогда ихъ считали очень важными, и они служили знаменіемъ къ возстанію противъ этой несчастной системы, начинавшей уже распадаться на куски. Одно только требованіе имѣло важное непосредственное значеніе, и правительство не сразу пошло на него; но такъ какъ ему приходилось имѣть дѣло не съ глупцами, то въ концѣ концовъ оно должно было уступить.

Требованіе это заключалось въ признаніи формальнаго права на существованіе за Комитетомъ Общественнаго Спасенія и за всѣми, находящимися подъ его крыломъ, рабочими союзами. Это подразумѣвало, разумѣется, двѣ вещи: первое, амнистію для всѣхъ «бунтовщиковъ», большихъ и малыхъ; правительство не имѣло больше права подвергать ихъ аресту, безъ какого-нибудь насильственнаго дѣйствія съ ихъ стороны; и затѣмъ продолженіе организованной революціи. Только одинъ пунктъ удалось выиграть правительству: наименованія Комитета; страшное революціонное названіе было оставлено, и главный Комитетъ вмѣстѣ съ его вѣтвями сталъ дѣйствовать подъ почтеннымъ названіемъ «Комиссіи соглашенія и ея мѣстныя отдѣленія». Подъ этимъ именемъ оно стало во главѣ народа во время, скоро затѣмъ послѣдовавшей, гражданской войны.

— О, — проговорилъ я, немного озадаченный, — и такъ, гражданская война все же началась, несмотря на все то, что произошло!

— Такъ случилось, — сказалъ онъ. — Въ дѣйствительности законное существованіе Комитета и сдѣлало возможной гражданскую войну въ смыслѣ обычной войны; съ одной стороны прекратились массовыя избіенія, съ другой постоянныя стачки.

— А можете вы сказать мнѣ, какимъ образомъ велась эта война?

— Да, — отвѣтилъ онъ. — У насъ сохранились документы, которыми мы можемъ располагать; но главное я могу вамъ разсказать въ немногихъ словахъ. Какъ я уже вамъ говорилъ, реакціонеры не могли особенно полагаться на армію; но офицеры въ общемъ были готовы на все, такъ какъ они по большей части принадлежали къ числу самыхъ неразвитыхъ людей въ странѣ. Каковы бы ни были рѣшенія правительства, большая часть высшихъ и среднихъ классовъ рѣшила поднять контръ-революцію, такъ какъ коммунизмъ казался имъ чѣмъ-то невыносимымъ. Шайки молодыхъ людей, на подобіе мародеровъ, какъ я вамъ уже разсказывалъ, съ оружіемъ въ рукахъ пользовались всякимъ случаемъ, чтобы начать свалку на улицѣ съ рабочими. Правительство не поддерживало ихъ, но и не останавливало, и держалось въ сторонѣ, надѣясь, что можетъ быть что-нибудь и выйдетъ изъ этого. «Друзья порядка», какъ они себя называли, имѣли успѣхъ вначалѣ и стали смѣлѣе: многіе офицеры изъ регулярной арміи помогали имъ и доставляли всевозможные военные снаряды. Одной изъ ихъ тактикъ было охрана большихъ фабрикъ, въ которыхъ они ставили даже постоянный гарнизонъ: такъ, напримѣръ, одно время въ ихъ рукахъ находился весь Манчестеръ, о которомъ я недавно упоминалъ. Началась въ своемъ родѣ безпорядочная война по всей странѣ съ перемѣнчивымъ успѣхомъ то той, то другой стороны: и наконецъ правительство, которое сначала дѣлало видъ, что не замѣчаетъ борьбы, или относилось къ ней, какъ къ простому бунту, открыто стало на сторону «Друзей порядка», присоединило къ ихъ отрядамъ все регулярное войско, какое только могло собрать, и сдѣлало отчаянное усиліе одержать верхъ надъ «бунтовщиками», какъ ихъ опять стали называть, и какъ они сами себя называли.

Было слишкомъ поздно. Всякая мысль о мирѣ, основанномъ на компромиссѣ, исчезла съ обѣихъ сторонъ. Было ясно, что борьба должна была кончиться или рабствомъ для всѣхъ, за исключеніемъ нѣсколькихъ привилегированныхъ, или-же системой жизни, основанной на равенствѣ и коммунизмѣ, безпечность, безнадежность, я бы сказалъ, трусость послѣдняго столѣтія уступили мѣсто настойчивому, неутолимому геройству революціоннаго періода. Я не хочу сказать, чтобы народъ того времени предвидѣлъ жизнь, которую мы ведемъ теперь, но у всѣхъ было инстинктивное стремленіе къ такой жизни въ общихъ ея чертахъ, а многіе ясно видѣли за отчаянной борьбой того времени миръ, который она должна была принести. Люди, бывшіе въ то время на сторонѣ свободы, не были несчастливы, я думаю, хотя ихъ волновали и страхъ и надежда, а иногда терзали сомнѣнія и борьба между разнородными обязанностями, которыя трудно было примирить.

— Но какимъ образомъ вели войну революціонеры? Какъ могъ успѣхъ перейти на ихъ сторону?

Я предложилъ этотъ вопросъ, потому что мнѣ хотѣлось снова вернуть старика къ разсказу о событіяхъ и отвлечь отъ размышленій вслухъ, вполнѣ естественныхъ въ такомъ возрастѣ.

Онъ отвѣчалъ: — У нихъ не было недостатка въ организаторахъ: потому что борьба въ тѣ дни, какъ я вамъ говорилъ, заставляла людей одаренныхъ умомъ бросать ежедневныя занятія и развивала въ нихъ необходимые таланты. Судя по всему тому, что мнѣ приходилось слышать и читать, я очень сомнѣваюсь, чтобы безъ этой ужасной повидимому войны, у рабочихъ могли бы развиться необходимые административные таланты. Скоро среди рабочихъ появились такіе-же талантливые люди, какіе были у реакціонеровъ. Что касается войска, то въ немъ у нихъ не могло быть недостатка; революціонный духъ захватилъ и солдатъ, и многіе изъ нихъ, лучшіе конечно, перешли на сторону народа. Но успѣхъ былъ имъ обезпеченъ главнымъ образомъ тѣмъ, что народъ во всѣхъ тѣхъ случаяхъ, когда не было насильственнаго принужденія, работалъ на нихъ, а не на реакціонеровъ. На реакціонеровъ нигдѣ не хотѣли работать за исключеніемъ тѣхъ мѣстностей, гдѣ они были всемогущи; но и тамъ постоянно вспыхивали возстанія; и ни одной работы не дѣлалось безъ сопротивленія, косыхъ взглядовъ и угрюмаго вида. Въ концѣ концовъ не только армія была утомлена всевозможными затрудненіями, съ которыми ей приходилось встрѣчаться, но даже мирные жители, стоявшіе на сторонѣ реакціонеровъ, были такъ измучены окружающею ихъ ненавистью, всевозможными мелкими заботами и хлопотами, что жизнь сдѣлалась для нихъ невыносимой. Нѣкоторые умерли отъ утомленія; другіе покончили самоубійствомъ. Конечно и среди сторонниковъ реакціи были многіе, находившіе утѣшеніе въ ожесточенной борьбѣ. Но мало-по-малу начался массовой переходъ на сторону «бунтовщиковъ», а такъ какъ число послѣднихъ все возрастало, то наконецъ всѣмъ стало ясно, что дѣло, казавшееся нѣкогда безнадежнымъ, должно восторжествовать, и что въ безнадежномъ положеніи теперь находилась система рабства и привилегій.

XVIII.
Начало новой жизни.

— И такъ, — произнесъ я, — вы справились съ междуусобіями. И что же, былъ народъ доволенъ наступившимъ новымъ порядкомъ вещей?

— Народъ? — сказалъ онъ. — Конечно всѣ были рады наступившему миру; въ особенности, когда увидѣли, а этого нельзя было не видѣть, что всѣмъ — даже нѣкогда богатымъ, — жилось не слишкомъ плохо. А что касается до тѣхъ, кто былъ бѣденъ, то во все время войны, продолжавшейся два года, ихъ положеніе улучшилось, несмотря на борьбу; когда же наконецъ наступилъ миръ, они быстро добились вполнѣ приличной жизни. Главное затрудненіе состояло въ томъ, что бывшіе бѣдняки имѣли самое слабое представленіе о настоящихъ радостяхъ жизни. Они мало требовали; не знали, что и какъ имъ требовать отъ новаго порядка вещей Можетъ быть было скорѣе хорошо, чѣмъ дурно, что первое время необходимость возстановить разрушенное войной благосостояніе заставляло ихъ работать такъ же много, какъ и до революціи. По свидѣтельству всѣхъ историковъ, ни одна война не производила такого разоренія въ области промышленности (въ смыслѣ гибели товаровъ и орудій производства), какъ эта гражданская война.

— Меня это удивляетъ, — замѣтилъ я.

— Удивляетъ? — Я не понимаю, почему, — сказалъ Гаммондъ.

— Потому, — отвѣтилъ я, — что партія порядка должна была бы оберегать накопленныя богатства, какъ свою личную собственность, такъ какъ въ случаѣ побѣды, они не подѣлились бы ничѣмъ со своими рабами. Съ другой стороны «бунтовщики» боролись именно за обладаніе этими богатствами, и мнѣ думается, что они-Аи, особейпости видя, что побѣда склоняется на ихъ сторону — должны были бы позаботиться, чтобы было разрушено возможно меньше изъ того, что скоро должно было сдѣлаться ихъ собственностью.

— Тѣмъ не менѣе это случилось именно такъ, какъ я вамъ говорилъ, — сказалъ онъ. — Партія порядка, когда она опомнилась отъ перваго припадка трусости, вызваннаго неожиданностью — или, если хотите, когда она ясно увидѣла, что они должны быть разорены, что бы ни случилось, — начала бороться съ яростнымъ ожесточеніемъ. Они мало заботились о томъ, къ чему это приведетъ, разъ можно было нанести вредъ врагамъ, разрушившимъ всю прелесть ихъ жизни. А что касается до «бунтовщиковъ», то взрывъ настоящей войны заставилъ ихъ равнодушно относиться къ возможности спасти проклятыя крохи отъ имѣвшагося богатства. Между тѣмъ вошло почти въ поговорку повторять; «Пусть скорѣе въ странѣ будетъ уничтожено все, за исключеніемъ мужественныхъ людей, чѣмъ намъ снова впасть въ рабство!»

Онъ задумался и, послѣ небольшого молчанія, продолжалъ:

— Когда начался настоящій конфликтъ, тогда только увидѣли, какъ ничтоженъ былъ старый міръ рабства и неравенства. Понимаете-ли вы почему? Въ тѣ времена, которыми вы интересуетесь, и о которыхъ, повидимому, вы много знаете не было надежды; ничего, кромѣ тяжелаго ярма заводской лошади въ хомутѣ, погоняемой кнутомъ; но въ наступившую затѣмъ эпоху борьбы все было окрылено надеждой. «Бунтовщики» въ концѣ концовъ почувствовали себя достаточно сильными, чтобы возродить новый міръ изъ истлѣвшихъ останковъ, — и они возродили его! — сказалъ старикъ, блеснувъ глазами изъ-подъ нависшихъ бровей. Онъ продолжалъ: — А ихъ противники познакомились наконецъ съ дѣйствительною жизнью, съ ея тяжелыми сторонами, о которыхъ они — я разумѣю весь ихъ классъ — ничего не знали раньше. Короче сказать, оба противника, рабочій и господинъ, въ схваткѣ между собой…

— Въ схваткѣ между собой, — быстро перебилъ я, — разрушили Коммерческую систему.

— Да, да, да, — сказалъ онъ: — это правда. Другимъ способомъ нельзя было разрушить; развѣ только, можетъ быть, постепеннымъ все большимъ и большимъ паденіемъ всего общества, пока наконецъ оно не очутилось бы въ условіяхъ близкихъ къ варварскому состоянію, но безъ той надежды и безъ тѣхъ радостей, которыя заключало въ себѣ настоящее варварство. Несомнѣнно болѣе сильное и быстродѣйствующее лѣкарство было наилучшимъ.

— Несомнѣнно, — повторилъ я.

— Да, — продолжалъ старикъ, — міръ долженъ былъ родиться во второй разъ: развѣ это могло совершиться безъ трагедіи? Подумайте объ этомъ. Духъ новаго времени, нашего времени заключается въ умѣньѣ наслаждаться земной жизнью; могучая, все захватывающая любовь къ природѣ, ко всей поверхности земли, на которой живетъ человѣкъ, любовь подобная той, какую чувствуетъ влюбленный къ прекрасному тѣлу любимой женщины, — вотъ что я называю духомъ новаго времени. Всѣ другія настроенія, за исключеніемъ этого, были изжиты; критическое отношеніе къ дѣйствительности, безконечная любознательность, составлявшія отличительную черту древнихъ грековъ, видѣвшихъ въ стремленіи не средство, а цѣль, исчезли безвозвратно. И дѣйствительно, ничего подобнаго нельзя было отыскать въ такъ называемой наукѣ девятнадцатаго столѣтія; она, какъ вы знаете, составляла главнымъ образомъ принадлежность коммерческой системы, и даже нерѣдко часть ея полицейскаго управленія. Несмотря на ея внѣшнее значеніе, она была ограничена и труслива, потому что въ дѣйствительности не вѣрила въ себя. Надо было найти выходъ, найти спасеніе отъ несчастій эпохи, когда жизнь была въ тягость даже богатымъ людямъ, и наступившая великая перемѣна снесла все это, какъ вы могли убѣдиться вашими собственными глазами. Нашему воззрѣнію на жизнь гораздо болѣе соотвѣтствуетъ духъ среднихъ вѣковъ, для которыхъ небо и будущая жизнь были нѣчто до такой степени реальное, что составляли какъ бы часть ихъ земной жизни; и они любили эту жизнь и украшали ее, несмотря на аскетическія доктрины формальной вѣры, приказывавшей презирать ее.

Но и это также съ ихъ непоколебимой вѣрой въ небо и въ адъ, какъ въ двѣ страны, въ которыхъ имъ придется жить, ушли безвозвратно и теперь мы, какъ на словахъ такъ и на дѣлѣ, вѣримъ въ непрерывную жизнь человѣческаго міра, и присоединяемъ каждый день этой общей жизни къ тому небольшому запасу дней, который даритъ намъ наше собственное индивидуальное существованіе: и поэтому мы счастливы. Васъ удивляетъ это?

И въ прошедшія времена, конечно, людямъ говорили, что они должны любить ближнихъ, вѣрить въ религію человѣчества и тому подобное. Но именно, чѣмъ возвышеннѣе былъ умъ и чѣмъ тоньше чувства у человѣка, для того чтобы цѣнить эту мысль, тѣмъ болѣе отвращеніе ему внушали отдѣльныя личности, составлявшія массу, которую онъ долженъ былъ чтить; онъ могъ побѣдить въ себѣ это отвращеніе только создавая изъ человѣчества условную абстрактную идею, но она не имѣла никакого историческаго или дѣйствительнаго отношенія къ расѣ, которая въ его глазахъ раздѣлялась на слѣпыхъ тирановъ съ одной стороны и на апатичныхъ угнетенныхъ рабовъ съ другой. Но теперь что можетъ мѣшать принять религію человѣчества, когда мужчины и женщины, составляющіе человѣчество, свободны, счастливы, энергичны, обладаютъ по большей части физической красотой, окружены прекрасными вещами своего собственнаго производства и природой, выигрывающей, а не теряющей, отъ соприкосновенія съ людьми? Вотъ что готовила намъ новая эпоха жизни.

— Это совершенная правда, — сказалъ я, — или должно быть правдой, если то что я видѣлъ обычная ваша жизнь. Можете-ли вы мнѣ теперь сказать, какъ совершался у васъ прогрессъ послѣ годовъ междуусобицъ?

Онъ отвѣчалъ: — Я могъ бы разсказать вамъ такъ много, что у васъ не хватило бы времени слушать, но я могу указать на одно обстоятельство, которое могло повести къ очень тяжелымъ послѣдствіямъ. Когда послѣ войны люди успокоились и, принявшись за трудъ, довольно скоро заполнили уронъ, причиненный разрушительной войной, нами овладѣло своего рода разочарованіе; казалось, что предсказанія нѣкоторыхъ реакціонеровъ прежняго времени готовы были исполниться и конечной цѣлью всѣхъ нашихъ стремленіи и успѣховъ грозилъ стать скучный однообразный уровень утилитарнаго комфорта.

Исчезновеніе конкуренціи, этого необходимаго будто-бы стимула для работы, нисколько не отразилось на производствѣ необходимыхъ для общества продуктовъ, — но если-бы людьми овладѣла тоска, потому-что у нихъ оставалось слишкомъ много времени на размышленіе и на лѣнивое бездѣйствіе — тогда что? Но въ концѣ концовъ эта надвигавшаяся на насъ грозовая туча пронеслась мимо. Можетъ быть изъ того, что я говорилъ вамъ раньше, вы сами догадаетесь, что послужило лѣкарствомъ противъ этого несчастья. Вспомните, что многіе изъ производимыхъ прежде товаровъ — гнилые продукты для бѣдняковъ и ненужные продукты для богатыхъ — больше не производились. Однимъ словомъ, лѣкарствомъ послужило производство, такъ называемыхъ прежде, произведеній искусства. Теперь у насъ нѣтъ слова для опредѣленія этого понятія, потому что искусство сдѣлалось необходимой частью работы каждаго человѣка.

— Какъ! — воскликнулъ я. — Неужели у людей хватало времени и возможности заниматься изящными искусствами среди отчаянной борьбы за жизнь и свободу, о которой вы мнѣ разсказывали?

Гаммондъ отвѣчалъ: — Вы не должны думать, что новыя формы искусства были основаны главнымъ образомъ на воспоминаніяхъ объ искусствѣ прежняго времени; хотя, какъ это ни странно, гражданская воина была гораздо менѣе разрушительна для искусства, чѣмъ для чего другого, и искусство, существовавшее при старыхъ формахъ жизни, возродилось чудеснымъ образомъ въ послѣдніе годы борьбы, въ особенности музыка и поэзія. Искусство или работонаслажденіе — какъ это надо было-бы назвать — о которомъ я сейчасъ говорю, явилось само собой изъ инстинкта, свойственнаго народу, не подавленному непосильнымъ и чрезмѣрнымъ трудомъ, исполнять каждую работу наилучшимъ образомъ — доводить ее до совершенства въ своемъ родѣ; и когда это началось, человѣчествомъ овладѣло страстное стремленіе къ красотѣ, и они стали, робко и грубо сначала, украшать свои произведенія; но разъ уже принявшись за это, стали быстро совершенствоваться. Всему этому очень помогло полное отсутствіе грязи, къ которой такъ равнодушно относились наши предки, а также свободная, но не бездѣятельная деревенская жизнь, ставшая у насъ обычаемъ, какъ я вамъ уже говорилъ. Такимъ образомъ мало-по-малу мы стали находить наслажденіе въ работѣ; потомъ стали сознательно относиться къ этому удовольствію, стали культивировать его и стремиться къ совершенству; и тогда было все достигнуто, мы стали счастливы. И да будетъ такъ во вѣки вѣковъ.

Старикъ погрузился въ задумчивость не безъ нѣкоторой примѣси печали, какъ мнѣ показалось: но я не хотѣлъ нарушать ее. Вдругъ онъ встрепенулся и сказалъ; — Ну, дорогой гость, вотъ Дикъ и Клара идутъ за вами, и моимъ разсказамъ конецъ. Я думаю, что вы не очень досадуете на это. Длинный день подходитъ къ концу, и вамъ предстоитъ чудная поѣздка назадъ въ Гаммерсмитъ.

XIX.
Возвращеніе въ Гаммерсмитъ.

Я ничего не отвѣтилъ, такъ какъ не чувствовалъ себя въ состояніи говорить пустыя вѣжливыя фразы послѣ такого серьезнаго разговора. Въ дѣйствительности я предпочелъ-бы продолжать нашу бесѣду со старикомъ, понимавшимъ привычный мнѣ образъ мыслей, тогда какъ съ молодыми людьми, несмотря на всю ихъ любезность, я чувствовалъ себя человѣкомъ съ другой планеты. Тѣмъ не менѣе я не показалъ этого и улыбнулся какъ могъ привѣтливѣе молодой парѣ. А Дикъ въ отвѣтъ на мою улыбку сказалъ: — Отлично, дорогой гость, я радъ, что вы снова будете со мной, и что вы съ дѣдушкой не совсѣмъ погрузились въ другой міръ. Мнѣ уже приходило въ голову, когда я слушалъ тамъ Валлійцевъ, что можетъ быть вы уже теперь исчезли отъ насъ, что мой родственникъ сидитъ одинъ въ комнатѣ, передъ нимъ никого нѣтъ, и никто его не слушаетъ.

Мнѣ были непріятны эти слова: передо мной вдругъ встали грубыя ссоры, и вся жалкая трагедія оставленной мной жизни: я представилъ себѣ со всею ясностью мои страстныя стремленія къ спокойствію и миру въ той прошлой жизни, и мысль вернуться къ ней опять страшила меня. Но старикъ засмѣялся своимъ старческимъ смѣхомъ и сказалъ:

— Не бойся, Дикъ. Во всякомъ случаѣ я говорилъ не въ пустое пространство и, конечно, не одному только нашему новому другу. Почемъ знать, можетъ быть нашъ гость вернется когда-нибудь къ своему народу и разскажетъ о насъ, и это принесетъ пользу имъ, а слѣдовательно и намъ.

На лицѣ Дика выразилось изумленіе: — Какъ, дѣдушка? Я не совсѣмъ понимаю, что ты хочешь сказать. Что до меня касается, то я надѣюсь, что онъ не оставитъ насъ. Развѣ ты не видишь, что онъ совсѣмъ другой человѣкъ, совсѣмъ непохожъ на тѣхъ, кого мы привыкли видѣть, и наводитъ насъ на разнаго рода размышленія: я уже чувствую, что лучше сталъ понимать Диккенса съ тѣхъ поръ, какъ поговорилъ съ нимъ.

— Да, — замѣтила Клара, — и я думаю, что черезъ нѣсколько мѣсяцевъ онъ у насъ помолодѣетъ, мнѣ бы хотѣлось посмотрѣть, какъ онъ будетъ выглядѣть, когда морщины исчезнутъ съ его лица. Какъ вы думаете, вѣдь онъ помолодѣетъ, когда поживетъ съ нами нѣкоторое время?

Старикъ покачалъ головой, посмотрѣлъ на меня серьезнымъ взглядомъ, но ничего не отвѣтилъ: одну или двѣ минуты мы всѣ молчали. Клара прервала молчаніе.

— Дѣдушка, мнѣ это не нравится: что-то безпокоитъ меня, точно должно случиться что-то непріятное. Вы говорили съ нашимъ гостемъ о прошлыхъ несчастіяхъ и жили въ прошлыхъ несчастныхъ временахъ, и вотъ теперь все это носится въ воздухѣ вокругъ насъ, и мы чувствуемъ себя такъ, какъ будто словно стремимся къ чему-то, чего мы не можемъ достигнуть.

Старикъ ласково улыбнулся ей и сказалъ:

— Ну, мое дитя, если это такъ, то идите и живите въ настоящемъ, и вы скоро стряхнете съ себя все это. — Потомъ онъ обратился ко мнѣ: — Было ли у васъ, гость, что-нибудь подобное въ той странѣ, откуда вы пришли?

Влюбленные теперь нѣжно говорили между собой, отвернувшись отъ насъ и не замѣчая насъ; и я отвѣтилъ тихо:

— Да, когда я былъ счастливымъ ребенкомъ въ солнечный праздникъ, и у меня было все, что я могъ пожелать.

— Вотъ именно, — сказалъ онъ. — Помните, вы только что недавно говорили мнѣ. что мы переживаемъ второе дѣтство въ этомъ мірѣ. Вы увидите, какой это счастливый міръ; вы снова будете счастливы въ немъ нѣкоторое время.

Мнѣ опять стало непріятно отъ этой какъ бы скрытой угрозы въ его словахъ, и я всѣми силами старался вспомнить, какъ я попалъ къ этому любопытному народу, но въ это время старикъ весело закричалъ:

— Теперь, дѣти мои, уведите вашего гостя и займитесь имъ хорошенько; на вашей обязанности лежитъ разгладить его морщины и успокоить его душу: онъ никогда навѣрно не видѣлъ столько счастья, какъ вы. Счастливаго пути, гость! и онъ горячо пожалъ мнѣ руку.

— Прощайте, — сказалъ я, — очень вамъ благодаренъ за все то, что вы мнѣ разсказали. Какъ только я опять буду въ Лондонѣ, я непремѣнно навѣщу васъ. Вы позволите?

— Да, — сказалъ онъ, — пріѣзжайте, пожалуйста, если сможете.

— Ну, это еще не скоро будетъ, — весело вставилъ Дикъ, — какъ только начнется сѣнокосъ на верховьяхъ рѣки, я сдѣлаю съ нимъ маленькую поѣздку по странѣ въ промежуткѣ между сѣнокосомъ и жатвой для того, чтобы онъ могъ посмотрѣть, какъ живутъ у насъ, на сѣверѣ. Потомъ, во время жатвы, намъ придется порядкомъ поработать, въ особенности въ Уильтширѣ. Ему, пожалуй, нелегко придется отъ этой жизни на открытомъ воздухѣ, но я буду твердъ какъ скала.

— Ты и меня возьмешь съ собой, Дикъ? — сказала Клара, положивъ ему на плечо свою хорошенькую ручку.

— Почему-же нѣтъ? — отвѣтилъ Дикъ съ нѣкоторой горячностью. — И мы постараемся, чтобы ты шла въ постель въ достаточной мѣрѣ усталая; и ты будешь такъ прелестна съ загорѣлой шеей, загорѣлыми руками, и съ бѣлымъ какъ снѣгъ тѣломъ, подъ одеждой, что выкинешь изъ головы всѣ твои странныя причуды. Да, недѣля сѣнокоса намъ всѣмъ принесетъ пользу.

Дѣвушка очень мило покраснѣла, но не отъ стыда, а отъ удовольствія, а старикъ засмѣялся и сказалъ:

— Я вижу, гость, что вамъ будетъ, какъ нельзя лучше: вамъ нечего бояться, что эти оба будутъ относиться къ вамъ слишкомъ офиціально: они такъ заняты собой, что вы часто будете предоставлены самому себѣ, а это самая большая любезность, которую только можно оказать гостю, по моему мнѣнію. О, вамъ нечего также опасаться быть лишнимъ; эти птички въ гнѣздышкѣ любятъ имѣть хорошаго, подходящаго друга, около котораго можно было-бы отдохнуть отъ экстазовъ любви въ тихомъ спокойствіи дружбы. Кромѣ того Дикъ и въ особенности Клара, любятъ иногда поговорить; а вы знаете влюбленные говорятъ между собой только, когда у нихъ непріятности, а то они воркуютъ. Прощайте, гость, будьте, счастливы.

Клара подошла къ старому Гаммонду, обвила его шею руками, нѣжно поцѣловала и сказала:

— Вы ужасно милый старикъ, и можете смѣяться надо мной, сколько хотите; и вамъ недолго придется насъ ждать, и мы постараемся, чтобы нашъ гость былъ счастливъ; но только, пожалуйста, не воображайте, что есть хоть чуточку правды въ томъ, что вы сказали.

Затѣмъ я снова пожалъ ему руку, и мы вышли изъ комнаты сначала въ корридоръ, а потомъ на улицу, гдѣ мы нашли ожидавшаго насъ въ оглобляхъ Грейлока. За нимъ былъ хорошій присмотръ: маленькій мальчикъ лѣтъ около семи держалъ его за повода и внимательно смотрѣлъ прямо ему въ морду; на его спинѣ сидѣла дѣвочка лѣтъ четырнадцати, держа передъ собой трехлѣтнюю сестру, а сзади примостилась другая дѣвочка на годъ старше мальчика. Всѣ трое ѣли вишни и въ промежуткахъ между ѣдою ласкали и поколачивали Грейлока, который съ удовольствіемъ принималъ ихъ ласки, но при появленіи Дика сейчасъ-же навострилъ свои уши. Дѣвочка спокойно соскочила, подошла къ Кларѣ и стала прижиматься и ласкаться къ ней.

Мы сѣли въ экипажъ. Дикъ тронулъ возжами, и мы покатили по улицѣ; Грейлокъ бѣжалъ умѣренной рысью между прелестными деревьями лондонскихъ улицъ, наполнявшихъ волнами благоуханій прохладный вечерній воздухъ; солнце уже склонилось къ закату.

Мы ѣхали довольно медленно, такъ какъ масса народу вышла подышать свѣжимъ вечеромъ. Проѣзжая среди такого множества людей, я тѣмъ болѣе могъ обратить вниманіе на ихъ внѣшность и долженъ сказать, что мой вкусъ, привыкшій къ мрачнымъ сѣрымъ или вѣрнѣе коричневымъ тонамъ девятнадцатаго столѣтія, готовъ былъ осудить веселость и яркость одеждъ, и я рискнулъ замѣтить это Кларѣ. Она посмотрѣла на меня съ изумленіемъ и даже съ нѣкоторымъ негодованіемъ: — Ну, такъ что-же, что-же изъ этого? Они не грязной работой заняты; они наслаждаются прекраснымъ вечеромъ; тутъ ничто не можетъ испортить ихъ платье. Развѣ-жъ это не красиво? И онѣ совсѣмъ не слишкомъ нарядно одѣты.

— И это была правда, потому что многіе были одѣты въ довольно скромные, но все-же прелестные цвѣта, а гармонія красокъ была безподобна.

Я отвѣтилъ: — Положимъ красиво; но какъ они добываютъ себѣ такія дорогія платья? Смотрите! Вотъ идетъ средневѣковый человѣкъ въ скромной сѣрой одеждѣ; но я отсюда вижу, что она сшита изъ дорогой шерстяной матеріи и покрыта шелковой вышивкой.

— Онъ могъ бы надѣть и плохое платье, если бы это ему нравилось, но онъ самъ не захотѣлъ бы навѣрно оскорблять чувства другихъ, — замѣтила Клара.

— Но скажите-же мнѣ пожалуйста. — спросилъ я, — откуда они берутъ на это средства?

Но едва я произнесъ эти слова, какъ понялъ, что сдѣлалъ свой всегдашній промахъ: я замѣтилъ, какъ дрогнули отъ смѣха плечи Дика; но онъ не проронилъ ни слова, а предоставилъ меня нѣжному попеченію Клары, которая сказала:

— Что? Я не знаю, о чемъ вы говорите. Конечно, у насъ есть средства для этого, иначе мы не стали-бы такъ одѣваться. Мы могли бы очень легко говорить, что тратимъ свой трудъ только на удобную одежду, но мы идемъ дальше этого. Что вы находите дурного въ этомъ? Можетъ быть вы думаете, что мы терпимъ лишеніе въ пищѣ, для того чтобы добыть себѣ красивыя платья? Или вамъ не нравится, что мы любимъ, чтобы одежда, прикрывающая тѣло, была такъ-же красива, какъ самое тѣло? — такъ-же какъ красива отъ природы шкура бобра или оленя? Скажите, что вы находите тутъ плохого?

Я уступилъ передъ такимъ бурнымъ натискомъ и пробормоталъ первое попавшееся извиненіе. Я долженъ былъ-бы самъ знать, что народъ, любящій вообще архитектуру, долженъ стремиться и къ украшенію себя. Къ тому же покрой ихъ одежды, независимо отъ цвѣта, былъ красивъ и удобенъ — прикрывая формы онъ не дѣлалъ ихъ ни безобразными, ни смѣшными.

Клара смягчилась и когда мы подъѣзжали къ уже упомянутому лѣсу, она обратилась къ Дику:

— Что я тебѣ скажу, Дикъ, теперь когда дѣдушка Гаммондъ-старшій видѣлъ нашего гостя въ его оригинальной одеждѣ, мнѣ кажется, мы могли-бы выбрать ему что-нибудь болѣе приличное для нашего завтрашняго путешествія. Тѣмъ болѣе, что если мы не переодѣнемъ его, то намъ придется отвѣчать на всевозможные вопросы по поводу его одежды. Кромѣ того, — лукаво добавила она, — когда онъ самъ будетъ одѣтъ въ красивое платье, онъ не будетъ такъ поспѣшно осуждать насъ за то, что мы портимъ даромъ наше время, желая украсить себя, чтобы нравиться другъ другу.

— Отлично, Клара, — отвѣтилъ Дикъ, — у него будетъ все, что ты — что онъ пожелаетъ. Я выберу завтра чго-нибудь для него, прежде чѣмъ онъ встанетъ.

XX.
Снова Гаммерсмитская гостиница.

Разговаривая такимъ образомъ, мы ѣхали не спѣша; былъ чудный вечеръ, весь пропитанный ароматомъ растеній; наконецъ мы доѣхали до Гаммерсмитской гостиницы, гдѣ насъ привѣтливо встрѣтили наши тамошніе друзья. Боффинъ въ новой одеждѣ привѣтствовалъ меня съ изысканной любезностью, ткачъ хотѣлъ вывѣдать отъ меня, о чемъ говорилъ со мной старый Гаммондъ, и когда Дикъ не позволилъ ему это, онъ весело и дружески засмѣялся; Анни пожала мнѣ руку и такъ ласково выразила увѣренность, что я хорошо провелъ день — что я почувствовалъ легкую досаду, когда паши руки разъединились; сказать правду, она нравилась мнѣ больше, чѣмъ Клара; мнѣ казалось, что Клара всегда была какъ будто немного на сторожѣ, тогда какъ Анни могла служить воплощеніемъ искренности и безъ всякаго усилія со своей стороны казалась довольной всѣмъ и всѣми.

Въ этотъ вечеръ состоялось маленькое торжество, отчасти въ мою честь, отчасти, какъ я подозрѣваю, въ честь Дика и Клары, вновь соединившихся. Было подано самое лучшее вино; весь залъ благоухалъ роскошными лѣтними цвѣтами, а послѣ ужина у насъ не только была музыка (Анни, по моему мнѣнію, превзошла всѣхъ мягкостью и чистотой своего голоса, а также выразительностью и фразировкой), но мы даже стали разсказывать другъ другу разныя исторіи, и сидѣли, слушая ихъ, безъ огня, только при свѣтѣ лѣтней луны, лившей свои лучи сквозь чудныя стекла оконъ; и казалось, будто-бы мы принадлежали къ давно прошедшему времени, когда книги были рѣдкостью, а искусство чтенія тоже не часто встрѣчалось. И въ самомъ дѣлѣ, я долженъ это сказать здѣсь, хотя можетъ быть вы и сами замѣтили, что мои друзья, умѣя всегда поговорить о книгахъ, не были, въ большинствѣ случаевъ, особенными любителями чтенія, въ особенности если принять во вниманіе изящество ихъ манеръ и большое количество свободнаго времени, которое у нихъ несомнѣнно имѣлось. Когда Дикъ въ особенности упоминалъ о какой-нибудь книгѣ, онъ дѣлалъ это съ видомъ человѣка, совершившаго подвигъ; какъ будто бы онъ хотѣлъ сказать: — Вотъ видите, я дѣйствительно читалъ это!

Вечеръ прошелъ для меня слишкомъ скоро. Съ этого дня, въ первый разъ въ моей жизни, я вполнѣ сталъ наслаждаться зрительными впечатлѣніями, безъ всякихъ несоотвѣтствующихъ мыслей, безъ этого страха передъ надвигающимся бѣдствіемъ, мучившимъ меня всегда раньше, когда мнѣ случалось любоваться прекрасными произведеніями искусства прошлыхъ вѣковъ среди чудной природы: и то и другое результатъ долгой вѣковой традиціи, толкавшей людей творить произведенія искусства, и заставлявшей природу измѣняться подъ вліяніемъ столѣтій. Здѣсь я могъ наслаждаться безъ всякой задней мысли о несправедливости и безмѣрномъ трудѣ, доставлявшемъ мнѣ возможность имѣть досугъ; о невѣжествѣ и скукѣ жизни, заставлявшей меня углубляться въ изученіе исторіи; о тираніи и борьбѣ за существованіе, полное страха и неудачъ, заставлявшихъ меня уходить въ область вымысла. Единственное опасеніе, тревожившее мое сердце, когда наступило время идти спать, была мысль о томъ, гдѣ-то я проснусь завтра; но я отогналъ ее и пошелъ спать вполнѣ счастливый, и черезъ нѣсколько минутъ погрузился въ сонъ безъ сновидѣній.

XXI.
Вверхъ по рѣкѣ.

Когда я проснулся на другой день, стояло чудное солнечное утро, я соскочилъ съ постели съ нѣкоторымъ страхомъ, но быстро успокоился, когда, осмотрѣвшись въ моей маленькой спальнѣ, я увидѣлъ блѣдныя, но хорошо раскрашенныя фигуры на известковыхъ стѣнахъ съ подписанными подъ ними стихами, нѣкоторыя изъ которыхъ мнѣ были хорошо извѣстны. Я быстро одѣлся въ приготовленную для меня синюю одежду, такую красивую, что мнѣ было немного неловко надѣть ее, и все время чувствовалъ возбужденную радость, точно мнѣ предстоялъ какой-то праздникъ; чувство, которое я хорошо помнилъ, но не испытывалъ, съ тѣхъ поръ, какъ мальчикомъ пріѣзжалъ на лѣтнія вакаціи домой.

Было повидимому совсѣмъ раннее утро, и я думалъ, что буду одинъ въ залѣ, когда вошелъ въ нее изъ корридора, гдѣ была моя комната, но я встрѣтилъ Анни, которая, оставивъ свою щетку, поцѣловала меня, — боюсь только въ знакъ дружбы, безъ всякой другой мысли; — правда, она покраснѣла при этомъ, но не отъ стыдливости, а отъ дружескаго удовольствія; потомъ она снова взяла свою щетку и продолжала мести, кивнувъ мнѣ, какъ-бы желая сказать, чтобы я не мѣшалъ ей, а смотрѣлъ-бы, если хотѣлъ. Сказать правду, для меня это было довольно пріятное зрѣлище; еще пять дѣвушекъ помогали ей, и ихъ граціозныя фигуры, занятыя этой легкой работой, были достойны того, чтобы любоваться ими; они мели, самымъ научнымъ способомъ, а ихъ веселый говоръ и смѣхъ пріятно ласкали слухъ. Но Анни бросила мнѣ нѣсколько словъ, уходя на другой конецъ залы: — Гость, — сказала она, — я рада, что вы такъ рано встали, но мы не хотѣли-бы мѣшать вамъ; наша Темза прелестна въ іюнѣ мѣсяцѣ въ половинѣ седьмого утра: было бы жаль, если бы вы проспали такое утро; мнѣ сказали подать вамъ чашку молока и хлѣбъ, но не сюда, и затѣмъ провести васъ къ лодкѣ; Дикъ и Клара теперь уже также готовы. Подождите минуту, пока я кончу этотъ рядъ.

Потомъ она снова оставила свою щетку, подошла, взяла меня за руку, повела на террасу надъ рѣкой, посадила у маленькаго столика подъ кустами, гдѣ мое молоко и хлѣбъ показались мнѣ самымъ изысканнымъ завтракомъ, и сама сѣла около меня. Черезъ минуту или двѣ Дикъ съ Кларой подошли ко мнѣ; послѣдняя выглядѣла очень красивой и свѣжей въ легкомъ шелковомъ расшитомъ платьѣ, показавшемся моему непривычному взгляду слишкомъ яркимъ и наряднымъ; Дикъ былъ также очень красиво одѣтъ въ бѣлую фланель, съ прелестной вышивкой. Клара дотронулась до своего платья, привѣтствуя меня съ утромъ и сказала смѣясь: — Посмотрите-ка, гость! вы видите, мы такъ-же нарядны, какъ тѣ люди, которыхъ вамъ такъ хотѣлось осуждать вчера вечеромъ; видите-ли, аы не хотимъ, чтобы этотъ яркій день и цвѣты стыдились насъ. Ну, теперь браните меня!

— Нѣтъ, ни въ какомъ случаѣ, — отвѣчалъ я, — вы оба точно родились отъ этого солнечнаго дня; если я буду бранить васъ, я долженъ буду бранить и его.

— Вы знаете, — сказалъ Дикъ, — это особенный день — я разумѣю всѣ эти дни. Сѣнокосъ въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ лучше чѣмъ жатва, потому что погода лучше; если только вамъ не случалось косить на лугу въ хорошую погоду, вы не можете себѣ представить, что это за чудная работа. И женщины такъ красивы на этой работѣ! — прибавилъ онъ нѣсколько робко, — принимая все это во вниманіе, я думаю, мы правы, стараясь украсить это время незатѣйливымъ образомъ.

— Женщины работаютъ въ шелковыхъ платьяхъ? — спросилъ я, улыбаясь.

Дикъ хотѣлъ отвѣтить мнѣ, по Клара зажала своей ручкой ему ротъ и сказала: — Нѣтъ, нѣтъ, Дикъ; не надо ему разсказывать слишкомъ много, или я буду думать, что ты превратился въ твоего стараго дѣдушку. Пусть онъ самъ все увидитъ, ему не долго придется ждать.

— Да, — прибавила Анни, — не расписывайте ему слишкомъ хорошо то, что ему придется увидѣть, а то онъ разочаруется, когда поднимется занавѣсъ. Я не хочу, чтобы онъ разочаровался. Но теперь вамъ время ѣхать, если вы не хотите упустить лучшее время прилива, а также солнечнаго утра. Прощайте, гость!

Она поцѣловала меня со свойственнымъ ей дружескимъ искреннимъ выраженіемъ, и мое желаніе участвовать въ экспедиціи улетучилось; но я постарался преодолѣть это чувство: было ясно, что такая прелестная женщина не могла не имѣть возлюбленнаго, подходящаго къ ея годамъ. Мы спустились по ступенькамъ лѣстницы и вошли въ хорошенькую, прелестно разубранную лодку не слишкомъ легкую для того, чтобы мы могли удобно размѣститься въ ней съ нашими пожитками; и только что усѣлись въ нее, какъ пришли Боффинъ и ткачъ, чтобы проводить насъ. Первый прикрылъ теперь свое великолѣпіе простымъ рабочимъ костюмомъ, увѣнчаннымъ огненной шляпой, которую онъ снялъ, чтобы помахать ею въ знакъ прощанія съ торжественной старо-испанской любезностью. Потомъ Дикъ оттолкнулъ лодку отъ берега, сильно налегъ на весла, и Гаммерсмитъ съ его благородными деревьями и прекрасными прибрежными домами сталъ тихонько отплывать отъ насъ.

Пока мы плыли, я не могъ удержаться, чтобы рядомъ съ обѣщанной мнѣ Дикомъ картиной сѣнокоса не поставить другую, хорошо знакомую мнѣ, картину; особенно живо вспомнились мнѣ женщины во время работы: рядъ тощихъ фигуръ, худыхъ, плоскогрудыхъ, безобразныхъ, безъ малѣйшаго изящества формъ или лица, одѣтыхъ въ неряшливыя ситцевыя платья и безобразныя плоскія шляпы, вяло и механически двигали граблями. Какъ часто это отравляло мнѣ прелесть іюньскаго дня: какъ часто я страстно хотѣлъ увидѣть на этихъ лугахъ мужчинъ и женщинъ, достойныхъ чуднаго изобилія жаркаго лѣта, съ его роскошными красотами и упоительными благоуханіями.

Теперь міръ сталъ старше и мудрѣе, и наконецъ моя мечта готова была осуществиться.

XXII.
Гэмптонъ-Кортъ. Поклонникъ стараго времени.

И такъ мы плыли. Дикъ гребъ свободно и легко, а Клара, сидя рядомъ со мной, любовалась его мужественной красотой, его добродушнымъ открытымъ лицомъ, и ни о чемъ другомъ, какъ мнѣ кажется, не думала. Чѣмъ выше мы поднимались по рѣкѣ, тѣмъ менѣе было разницы между Темзой этого времени и прежней Темзой. Это начало деревенской Темзы было хорошо и въ старые годы, ее портили тогда только вульгарныя виллы разбогатѣвшихъ мѣщанъ. И въ то время, какъ мы скользили между прелестной лѣтней зеленью, я чувствовалъ, что моя юность снова возвращается ко мнѣ, какъ будто-бы я участвовалъ въ одной изъ рѣчныхъ экскурсій, которыя я такъ любилъ въ тѣ дни, когда былъ слишкомъ счастливъ, чтобы думать о томъ, что гдѣ-нибудь можетъ быть нехорошо.

Наконецъ мы подплыли къ повороту рѣки; съ лѣвой стороны раскинулась хорошенькая маленькая деревушка съ нѣсколькими старыми домами, спускавшимися прямо къ водѣ, гдѣ находился паромъ; за этими домами, покрытые вязами, луга кончались каймой высокихъ изъ, а справа узенькая тропинка вилась по открытому пространству къ огромнымъ и старымъ деревьямъ, украшеніямъ стараго парка; они тянулись далеко по берегу рѣки до самаго конца изгиба и кончались маленькимъ городомъ съ граціозными и хорошенькими домиками, старыми и новыми, съ возвышающейся надъ ними длинною съ остроконечными зубцами стѣной какого-то большого зданія изъ краснаго кирпича, частью готическаго стиля послѣдняго періода, частью стиля Вильгельма Голландскаго; но ослѣпительный блескъ яркаго солнца, чудная природа, включая сюда и блестящую голубую поверхность рѣки, придавали ему какую-то своеобразную прелесть, несмотря на окружающія его чудныя зданія новаго времени.

Волны аромата, среди котораго особенно выдѣлялся цвѣтъ липы, неслись къ намъ изъ невидимыхъ садовъ. Клара привстала со своего мѣста и воскликнула:

— О, Дикъ, дорогой, не остановиться-ли намъ въ Гэмптонъ-Кортѣ на сегодня, чтобы погулять немного по парку съ гостемъ и показать ему эти милыя, старыя зданія? Почему-то, — должно-быть потому, что ты жилъ такъ близко отсюда, — ты рѣдко бралъ меня въ Гэмптонъ-Кортъ.

Дикъ остановилъ на минуту свои весла и сказалъ: — Ты, кажется, залѣнилась сегодня, Клара. Мнѣ бы не хотѣлось останавливаться до Шеппертона; не лучше-ли намъ остановиться въ Гэмптонъ-Кортѣ, чтобы пообѣдать, а около пяти часовъ снова тронуться въ путь?

— Хорошо, — отвѣчала она, — но мнѣ хотѣлось-бы, чтобы нашъ гость провелъ два или три часа въ Паркѣ.

— Въ Паркѣ? — сказалъ Дикъ, — но въ это время года весь берега. Темзы одинъ сплошной паркъ; а что касается до меня, то я предпочелъ-бы лежать подъ какимъ-нибудь вязомъ на краю хлѣбнаго поля, слушая жужжанье пчелъ и трескъ колосьевъ по бороздамъ, чѣмъ гулять въ какомъ-бы то ни было паркѣ Англіи. Кромѣ того…

— Кромѣ того, — перебила Клара, — тебѣ хочется попасть поскорѣе на твое излюбленное верховье Темзы и показать какъ красиво ложатся тяжелые ряды скошенной травы подъ ловкими и сильными взмахами твоей косы.

Она взглянула на него полными любви глазами, и я видѣлъ, что она уже представляла себѣ его красивую фигуру среди ритмическихъ звуковъ косъ; потомъ она опустила глаза на свою маленькую хорошенькую ножку и слегка вздохнула, видя какой контрастъ представляетъ ея слабая женская красота въ сравненіи съ его мужской красотой; такъ всегда думаютъ женщины, когда онѣ дѣйствительно любятъ и не испорчены условными понятіями.

Что касается Дика, то онъ съ восхищеніемъ посмотрѣлъ на нее и наконецъ произнесъ: — Да, Клара, мнѣ, правда, хочется, чтобы мы скорѣе были тамъ! Но, кажется, насъ относитъ теченіемъ. — Онъ снова налегъ на весла и, черезъ двѣ минуты, мы стоялл на каменистомъ берегу ниже моста, который, какъ вы можете себѣ представить, былъ уже не безобразнымъ желѣзнымъ выродкомъ, по красивымъ и солиднымъ дубовымъ строеніемъ.

Придя въ Кортъ, мы прошли прямо въ большой залъ, который я такъ хорошо помнилъ: тамъ были разбросаны столики для обѣда, и все устроено почти такъ же, какъ въ Гаммерсмитской гостиницѣ. Послѣ обѣда мы стали бродить по стариннымъ комнатамъ, гдѣ хранились картины и гобелены, и ничего почти не измѣнилось, кромѣ развѣ одного: у людей, которыхъ вы встрѣчали, было невыразимо доброе выраженіе лицъ, всѣ они, казалось, чувствовали себя какъ дома, вполнѣ свободно; это сообщилось и мнѣ, и я чувствовалъ, что это чудное старое зданіе было моимъ въ лучшемъ смыслѣ этого слова; и то удовольствіе, которое я испыталъ здѣсь въ прежніе дни, соединилось съ этимъ новымъ удовольствіемъ и наполнило всю мою душу радостью.

Дикъ (который несмотря на поддразниваніе Клары хорошо былъ знакомъ съ этимъ мѣстомъ) сказалъ мнѣ, что прекрасныя старинныя комнаты Тюдоровъ, служившія прежде, какъ я хорошо помнилъ, жилищемъ для небольшой стаи придворныхъ тунеядцевъ, теперь были въ распоряженіи народа, пріѣзжавшаго и уѣзжавшаго; какъ ни красива стала теперь архитектура, и какъ ни прекрасна вся поверхность страны, все-же какая-то традиція красоты и радости соединялась съ этой группой зданій, и всѣ считали поѣздку въ Гэмптонъ-Кортъ такимъ-же необходимымъ лѣтнимъ развлеченіемъ, какъ и тогда, когда Лондонъ былъ грязенъ и скученъ.

Мы прошли по нѣсколькимъ стариннымъ комнатамъ, выходившимъ въ старый садъ; всѣ встрѣчавшіеся намъ люди привѣтливо относились къ намъ и сейчасъ-же вступали съ нами въ разговоръ, всматриваясь съ вѣжливымъ полуизумленіемъ въ мое чуждое для нихъ лицо. Кромѣ этихъ перелетныхъ птицъ, и немногихъ постоянныхъ обитателей, мы увидѣли на лугу около сада, вдоль по «Длинной Водѣ», какъ это называли, много веселыхъ палатокъ, и вокругъ нихъ мужчинъ, женщинъ и дѣтей. Повидимому эти жизнерадостные люди любили жизнь въ палаткахъ со всѣми ея неудобствами, которыя они сумѣли тоже обратить въ удовольствіе.

Въ назначенное время мы оставили этого стараго друга; я было сдѣлалъ слабую попытку взяться за весла, но Дикъ оттолкнулъ меня, и я, признаться, не былъ этимъ огорченъ; я чувствовалъ себя вполнѣ счастливымъ, наслаждаясь чудной погодой и предаваясь моимъ лѣнивымъ спокойнымъ мыслямъ.

Кромѣ того было вполнѣ справедливо заставить грести Дика; онъ былъ силенъ, какъ лошадь, и испытывалъ огромное наслажденіе отъ всякаго рода физическихъ упражненій, каковы-бы они ни были. Намъ стоило нѣкотораго труда заставить его остановиться, когда стало почти темно; мѣсяцъ взошелъ какъ разъ, когда мы были у Реннимеда. Мы пристали здѣсь и начали искать мѣста, гдѣ-бы поставить наши шматки (т. к. мы взяли съ собой двѣ), но въ это время къ намъ подошелъ какой-то старикъ, поздоровался съ нами и освѣдомился, есть-ли у насъ гдѣ переночевать; узнавъ, что нѣтъ, онъ попросилъ насъ къ себѣ въ домъ. Ничего не имѣя противъ этого, мы пошли за нимъ; Клара взяла его за руку съ той ласковой манерой, съ какой она, какъ я замѣтилъ, всегда обращалась со стариками; и дорогой, пока мы шли, она произнесла нѣсколько общихъ фразъ относительно прекрасной погоды; старикъ вдругъ остановился, посмотрѣлъ на нее и сказалъ: — Вамъ въ самомъ дѣлѣ нравится сегодняшній день?

— Да, — сказала она, очень удивленная, — а вамъ нѣтъ?

— Какъ сказать, — отвѣтилъ онъ, — можетъ быть и нравится. Во всякомъ случаѣ нравилось, когда я былъ моложе, но теперь мнѣ хотѣлось бы, чтобы было прохладнѣе.

Она ничего не отвѣтила и пошла дальше; ночь вокругъ насъ становилась все темнѣе; наконецъ мы подошли къ забору у подножія холма; старикъ открылъ щеколду у калитки и ввелъ насъ въ садъ; въ концѣ сада мы увидѣли домикъ, маленькія окна котораго уже желтѣли огнемъ свѣчей. Даже при слабомъ свѣтѣ луны и послѣднихъ отблесковъ заката мы могли замѣтить, что садъ былъ весь переполненъ цвѣтами; и благоуханіе этихъ цвѣтовъ въ ночной прохладѣ было такъ дивно хорошо, что, казалось, въ нихъ именно и заключалось все очарованіе этой іюньской ночи; мы всѣ невольно остановились, и у Клары вырвалось легкое «О», какъ у птички, начинающей пѣть.

— Что случилось? — спросилъ старикъ немного ворчливо, беря ее за руку. — Здѣсь нѣтъ собаки; или вы наступили на чертополохъ и расцарапали себѣ ногу?

— Нѣтъ, нѣтъ, сосѣдъ, — отвѣчала она; — но какъ хорошо, какъ хорошо!

— Конечно хорошо, — проговорилъ онъ, — но развѣ вамъ такъ ужъ все это нравится?

Она засмѣялась своимъ музыкальнымъ смѣхомъ, а мы вторили ей нашими грубыми голосами; потомъ она сказала: — Несомнѣнно нравится, сосѣдъ; а вамъ нѣтъ?

— Не знаю, правда, — отвѣтилъ старый чудакъ — и потомъ прибавилъ, какъ бы устыдившись: — Знаете, когда вода выходитъ изъ береговъ и весь Реннимедъ затопленъ, это далеко не такъ хорошо.

— Мнѣ-бы понравилось, — замѣтилъ Дикъ. — Какъ хорошо можно было-бы покататься здѣсь подъ парусомъ въ холодный январьскій день!

— Вамъ бы понравилось? — сказалъ нашъ хозяинъ. — Ну, я не стану спорить съ вами, сосѣдъ, не стоитъ того. Пойдемъ и поужинаемъ.

Мы пошли по мощеной тропинкѣ между розами и вошли въ прехорошенькую комнату, украшенную рѣзной панелью, и чистенькую какъ новая монета; но главнымъ украшеніемъ комнаты была молодая женщина, свѣтловолосая и сѣроглазая, но съ лицомъ, руками и босыми ногами, совершенно коричневыми отъ загара. Это были первые деревенскіе жители, съ которыми мнѣ пришлось встрѣтиться; хотя она была очень легко одѣта, но сейчасъ-же было видно, что это не потому что она была бѣдна, а потому что ей такъ нравится; платье ея было изъ шелковой матеріи, а на рукахъ красовались браслеты, повидимому, большой цѣнности. Она лежала на овечьей шкурѣ около окна, но вспрыгнула, когда мы вошли, и, увидѣвъ гостей позади старика, захлопала въ ладоши и вскрикнула отъ радости, потомъ поставила насъ на середину комнаты и стала танцовать вокругъ насъ въ полномъ восторгѣ отъ нашего общества.

— Что это? — спросилъ старикъ. — Ты кажется рада? Да, Элленъ?

Дѣвушка, танцуя, подбѣжала къ нему, обвила его руками и сказала: — Да, я рада, и ты тоже долженъ быть радъ, дѣдушка.

— Ну, ну, я радъ, — проговорилъ старикъ, — настолько радъ, насколько могу. Гости, садитесь, пожалуйста.

Это показалось намъ немного страннымъ; страннымъ, мнѣ думается, скорѣе моимъ друзьямъ, чѣмъ мнѣ, но Дикъ воспользовался минутой, когда старикъ съ внучкой вышли изъ комнаты, чтобы тихо шепнуть мнѣ: — Ворчунъ: теперь ихъ мало осталось. А прежде, я слышалъ, они были настоящей язвой.

Старикъ вошелъ въ то время, какъ онъ говорилъ и, сѣвъ около насъ, глубоко вздохнулъ; видно было, что ему хотѣлось, чтобы мы обратили вниманіе на его вздохъ, но въ это время вошла молодая дѣвушка съ жизненными припасами, и старанія его пропали даромъ, такъ какъ всѣ мы были голодны, а мое вниманіе кромѣ того было занято движеніями молодой дѣвушки, красивой какъ картинка.

Ѣда и напитки, хоть и разнились отъ того, что было въ Лондонѣ, но все-же были болѣе чѣмъ хороши, а старикъ, посмотрѣвъ съ недовольнымъ видомъ на груду прекрасныхъ окуней, главное блюдо на столѣ, сказалъ:

— Гм… Окуни! Мнѣ очень жаль, что ничѣмъ лучшимъ мы не можемъ васъ угостить. Было время, когда мы могли-бы достать чудную лососину для васъ изъ Лондона; но теперь наступили другія времена, скудныя и плохія.

— Но ты и теперь могъ бы достать ее, если-бы зналъ, что они пріѣдутъ, — возразила дѣвушка, смѣясь.

— Это наша вина, мы должны были-бы захватить ее съ собой, — сказалъ добродушно Дикъ. — Но если времена наступили плохія, то за то окуни совсѣмъ не плохи; тотъ молодецъ въ серединѣ навѣрно вѣсилъ добрыхъ два фунта, когда онъ плавалъ въ водѣ, показывая свои темныя полосы и красные поплавки пескарямъ. А что касается до лососины, сосѣдъ, то мой другъ, пріѣхавшій къ намъ изъ далекихъ странъ, былъ очень удивленъ вчера утромъ, когда я ему сказалъ, что у насъ пропасть лососины въ Гаммерсмитѣ. Мнѣ никогда не приходилось еще слышать, чтобы времена стали хуже.

Ему повидимому было неловко. А старикъ, обратившись ко мнѣ, сказалъ очень любезно: — Сэръ, я очень радъ видѣть человѣка изъ-за морей; я непремѣнно долженъ узнать отъ васъ, развѣ не лучше въ общемъ въ вашей странѣ, гдѣ, насколько я могу судить по тому, что слышалъ, жизнь у васъ идетъ веселѣе и живѣе, такъ какъ вы не освободились еще отъ конкуренціи. Вы знаете, я не мало прочелъ книгъ прежняго времени, и нахожу, что онѣ гораздо интереснѣе того, что пишется теперь; онѣ были написаны въ условіяхъ хорошей здоровой, неограниченной конкуренціи — если-бы мы не знали этого изъ исторіи, то узнали-бы изъ книгъ. Въ нихъ есть духъ авантюризма и способность извлекать добро изъ самого зла, чего совершенно нѣтъ въ нашей теперешней литературѣ; и я не могу не думать, что наши историки и моралисты страшно преувеличиваютъ несчастія прежняго времени, когда могли появляться такія блестящія произведенія ума и воображенія.

Клара слушала его съ оживленными глазами, повидимому, она была возбуждена и довольна; Дикъ сдвинулъ брови и казалось чувствовалъ себя еще болѣе неловко, но молчалъ. И правда, старикъ, постепенно увлекаясь своимъ предметомъ, оставилъ свой ироническій тонъ и говорилъ вполнѣ серьезно. Но, прежде чѣмъ я успѣлъ составить отвѣтъ и высказать его, вмѣшалась дѣвушка.

— Книги, книги! Все книги, дѣдушка! Когда вы поймете, что прежде всего насъ интересуетъ міръ, въ которомъ мы живемъ; міръ, часть котораго мы составляемъ, и который никогда нельзя любить достаточно. Посмотри, — сказала она, широко раскрывая окно и показывая намъ бѣлый свѣтъ, блестѣвшій между черными тѣнями освѣщеннаго луной сада, но которому пробѣгалъ легкій трепетъ лѣтняго ночного вѣтра, — посмотри! вотъ наши книги въ эти дни! — и эти, — продолжала она, быстро подходя къ влюбленнымъ и кладя имъ на плечи свои руки; — и этотъ гость съ опытомъ и знаніемъ, которые онъ привезъ изъ-за морей; — да, и даже ты, дѣдушка (улыбка пробѣжала по ея лицу) со всей твоей воркотней и съ твоимъ желаніемъ снова вернуть доброе старое время, когда, насколько мнѣ извѣстно, безвредные, лѣнивые, старые люди, какъ ты, должны были или умирать съ голоду или заставлять солдатъ и другихъ людей силой отнимать у народа жизненные припасы, и одежду, и дома. Да, вотъ наши книги; а если мы хотимъ большаго, то развѣ мы не можемъ найти работу въ постройкѣ прекрасныхъ зданій, которыя мы воздвигли по всей странѣ; я знаю, что ничего подобнаго не было въ прежнія времена, теперь же человѣкъ можетъ развить все, что есть въ немъ, а его руки могутъ осуществить то, къ чему стремятся его умъ и его душа!

Она остановилась на минуту, а я не могъ отвести отъ нея глазъ и думалъ, что если она изображала книгу, то рисунки къ ней были прелестны. Краска загорѣлась на ея нѣжныхъ, покрытыхъ солнечнымъ загаромъ щекахт; ея сѣрые глаза, блестѣвшіе на смугломъ лицѣ, ласково смотрѣли на насъ въ то время, какъ она говорила. Она помолчала, а потомъ снова продолжала:

— Что касается вашихъ книгъ, то онѣ были хороши въ тѣ времена, когда у интеллигентныхъ людей не было другихъ удовольствій и когда имъ надо было искать спасенія отъ жалкаго убожества ихъ собственной жизни (въ воображаемой жизни другихъ людей. Но я скажу прямо, что несмотря на ихъ умъ и силу, несмотря на ихъ способность писать разсказы, въ нихъ видно что-то недостойное. Нѣкоторые изъ нихъ, правда, тамъ и здѣсь выказываютъ нѣкоторое сочувствіе къ тѣмъ существамъ, которыя паши историческія книги называютъ «бѣдными», и о несчастной жизни которыхъ мы имѣемъ нѣкоторое понятіе; но въ концѣ концовъ они всегда забываютъ ихъ, и къ концу разсказа мы должны довольствоваться счастливой жизнью героя и героини, живущихъ на блаженномъ островѣ среди несчастій другихъ людей; и все это послѣ цѣлаго ряда ложныхъ тревогъ (или по большей части ложныхъ), ими-же самими созданныхъ, съ скучными психологическими глупостями относительно ихъ чувствъ, стремленій и тому подобное; а жизнь между тѣмъ все шла попрежнему: копали, осушали, пекли, строили и плотничали — все для этихъ безполезныхъ животныхъ.

— Вотъ! — сказалъ старикъ, снова возвращаясь къ своей сухой и ворчливой манерѣ. — Вотъ какое краснорѣчіе! Вамъ должно это нравиться, я думаю?

— Да, — отвѣчалъ я съ восторгомъ.

— Но теперь, — продолжалъ онъ, — когда буря краснорѣчія немного улеглась, можетъ быть вы не откажетесь отвѣтить на мой вопросъ? — Конечно, если вамъ это будетъ угодно, — прибавилъ онъ съ внезапнымъ приступомъ вѣжливости.

— Какой вопросъ? — спросилъ я. Долженъ сознаться, что странная и почти дикая красота Элленъ вытѣснила его изъ моей головы.

Онъ сказалъ: — Прежде всего (простите меня за мою педантичность) существуетъ-ки конкуренція, какъ у насъ въ старое время, въ той странѣ, изъ которой вы пріѣхали?

— Да, — отвѣчалъ я, — тамъ это основа жизни. — И какъ только я это сказалъ, сейчасъ же мнѣ пришло въ голову, къ какимъ новымъ осложненіямъ можетъ привести этотъ отвѣтъ.

— Вопросъ второй, — продолжалъ старикъ: — Развѣ въ общемъ вы не свободнѣе, не болѣе энергичны, не здоровѣе, не счастливѣе благодаря конкуренціи?

Я улыбнулся. — Вы не говорили-бы такъ, если-бы имѣли какое-нибудь представленіе о нашей жизни. Мнѣ кажется, что вы живете здѣсь на небесахъ сравнительно со страной, откуда я пріѣхалъ.

— Небеса, — сказалъ онъ: — Вамъ правятся небеса?

— Да, — отвѣчалъ я сердито, — правятся; его вопросы начинали меня бѣсить.

— Ну, я далеко не могу сказать то го-же про себя, — продолжалъ онъ. — Я думаю, что въ жизни можно найти дѣло получше, чѣмъ сидѣть на сыромъ облакѣ и пѣть гимны.

Меня раздражила эта непослѣдовательность, и я отвѣтилъ: — Вотъ что, сосѣдъ, говоря коротко и не употребляя метафоръ, въ странѣ, откуда я пріѣхалъ, гдѣ конкуренція служитъ основой жизни и производитъ тѣ прекрасныя литературныя произведенія, которыя вамъ такъ нравятся, большинство людей очень несчастно; а здѣсь по крайней мѣрѣ большинство, какъ мнѣ кажется, очень счастливо.

— Я не обижаюсь, гость, не обижаюсь, — отвѣчалъ онъ; — но скажите мнѣ… но позвольте мнѣ спросить васъ: вамъ нравится это, да?

Этотъ вопросъ, повторявшійся съ такой упрямой настойчивостью, заставилъ насъ всѣхъ разсмѣяться, и даже старикъ присоединился къ нашему смѣху. Тѣмъ не менѣе онъ не считалъ себя разбитымъ и снова сказалъ: — Изъ всего того, что мнѣ приходилось слышать, я могу заключить, что такая красивая дѣвушка, какъ моя Элленъ, была-бы тамъ «лэди», какъ ихъ называли въ старое время, и ей не пришлось-бы носить жалкія шелковыя тряпки, или жариться на солнцѣ, какъ ей приходится теперь. Что вы на это скажете, э?

Тутъ вмѣшалась Клара, молчавшая до сихъ поръ: — Пожалуйста не думайте, что она выиграла-бы отъ этого или стала-бы лучше. Неужели вы не видите, что она одѣта прелестно для такой чудной погоды? А что касается до солнечнаго загара, то я надѣюсь прихватить его немного и на свою долю, когда мы поднимемся вверхъ по рѣкѣ. Посмотрите, развѣ немного солнца не будетъ полезно для моей бѣлой кожи?

И она отвернула рукавъ и положила свою руку рядомъ съ рукой Элленъ, сидѣвшей около нея. Но правдѣ сказать, мнѣ было немного забавно смотрѣть, какъ Клара разыгрываетъ изъ себя городскую, изящную лэди, такъ какъ она была прекрасно сложена и имѣла вполнѣ здоровый видъ.

Дикъ погладилъ нѣсколько робко прекрасную руку и снова спустилъ рукавъ; Клара покраснѣла отъ его прикосновенія, а старикъ сказалъ смѣясь: — Да, вамъ, повидимому, это нравится, правда, вѣдь?

Элленъ поцѣловала свою новую подругу, и мы сидѣли молча нѣсколько минутъ; потомъ она запѣла мелодичную звонкую пѣсню, и мы подчинились обаянію ея чистаго голоса, а старый ворчунъ любовно смотрѣлъ на нее. Молодые люди пропѣли потомъ въ свою очередь; затѣмъ Элленъ показала намъ наши постели въ маленькихъ комнатахъ коттеджа, чистыя и душистыя, согласно идеалу стараго пасторальнаго поэта; и удовольствіе отъ проведеннаго вечера совсѣмъ уничтожило во мнѣ страхъ прошлой ночи, что я могу снова проснуться въ старомъ, жалкомъ мірѣ съ его изношенными радостями и съ надеждами, наполовину похожими на опасенія.

XXIII.
Раннее утро въ Реннимедѣ.

Хотя никакой громкій шумъ не разбудилъ меня, я все же не могъ долго лежать въ постели на слѣдующее утро, когда весь міръ пробудился и, несмотря на стараго ворчуна, пробудился такъ бодро и такъ счастливо: я всталъ и. несмотря на то, что было очень рано, замѣтилъ, что кто-то поднялся еще раньше, такъ какъ въ маленькой столовой все уже было прибрано, все на своемъ мѣстѣ, и столъ накрытъ для утренняго завтрака. Но тѣмъ не менѣе въ домѣ никого не было видно, и я вышелъ на воздухъ, обошелъ раза два чудесный садъ, а потомъ спустился по лугу къ берегу рѣки, гдѣ была причалена наша лодка, дружески и ласково смотрѣвшая на меня.

Я прошелъ немного вверхъ по рѣчкѣ, наблюдая, какъ вились надъ водою кольца легкаго тумана, пока солнце не разогнало ихъ; глядѣлъ на плотву, пестрѣвшую въ водѣ подъ ивовыми кустами, на кружившихся надъ ней миріады мошекъ, служившихъ для нея кормомъ, прислушивался къ всплескамъ тяжелыхъ голавлей, ловившихъ зазѣвавшихся бабочекъ, и мнѣ казалось, что я снова вернулся къ временамъ моего дѣтства. Потомъ я опять вернулся къ лодкѣ, побылъ тамъ минуту или двѣ и медленно пошелъ обратно по лугу къ дому. Я замѣтилъ теперь, что на склонѣ холма, по одной линіи, были еще четыре дома. Лугъ, по которому я шелъ, былъ не для сѣнокоса, но недалеко отъ меня по обѣимъ сторонамъ поднимался плетень, и слѣва на лугу, отдѣленномъ отъ нашего, шла дѣятельная работа по простому способу временъ моего дѣтства. Мои шаги невольно направились въ ту сторону: мнѣ хотѣлось знать, какъ выглядѣли рабочіе на сѣнокосѣ въ это новое лучшее время, а также я надѣялся встрѣтить Элленъ. Я подошелъ къ плетню и сталъ смотрѣть черезъ него на лугъ; я былъ совсѣмъ близко отъ конца длиннаго ряда работавшихъ людей, разстилавшихъ сѣно для просушки послѣ ночной росы. Большинство составляли молодыя женщины, одѣтыя какъ Элленъ наканунѣ вечеромъ, но только большею частью не въ шелкъ, а въ легкія шерстяныя ткани съ красивыми вышивкаии; мужчины всѣ были одѣты въ бѣлую ярко расшитую фланель.

Весь лугъ имѣлъ видъ огромной грядки тюльпановъ. Руки у всѣхъ работали живо, но хорошо и ровно, хотя шумъ стоялъ такой, какъ въ рощѣ, полной осеннихъ скворцовъ. Человѣкъ шесть мужчинъ и женщинъ подошли ко мнѣ и, поздоровавшись со мной за руку, пожелали мнѣ добраго утра, предложили мнѣ нѣсколько вопросовъ, откуда я и куда и затѣмъ, пожелавъ мнѣ всего хорошаго, снова отошли къ своей работѣ. Элленъ, къ моему разочарованію не было между ними, но вдругъ я увидѣлъ легкую фигуру выше на холмѣ, направлявшуюся къ дому; это была Элленъ съ корзиной въ рукѣ. Но прежде чѣмъ она дошла до калитки сада, оттуда вышли Дикъ съ Кларой и, остановившись на минутку, пошли внизъ навстрѣчу ко мнѣ, оставивъ Элленъ въ саду; мы втроемъ пошли къ лодкѣ, болтая разные пустяки. Мы остановились у лодки; Дикъ прибралъ тамъ нѣкоторыя вещи, такъ какъ наканунѣ мы захватили съ собой только то, чему могла повредить роса; потомъ снова повернули къ дому: но когда мы подходили къ саду, Дикъ остановилъ насъ, положилъ руку мнѣ на плечо и сказалъ:

— Посмотрите минутку.

Я взглянулъ и за низкимъ плетнемъ увидѣлъ Элленъ: заслонивъ глаза отъ солнца рукой, она смотрѣла на сѣнокосъ; легкій вѣтеръ развѣвалъ ея золотистые волосы, ея глаза блестѣли, какъ алмазы на загорѣломъ лицѣ, которому солнце, казалось, передало свою теплоту.

— Посмотрите, гость, — сказалъ Дикъ, — развѣ это не похоже на сказки Гримма, о которыхъ мы говорили въ Блумсбери? Вотъ мы, двое влюбленныхъ, странствуемъ по свѣту и приходимъ къ волшебному саду; а въ немъ настоящая фея: Мнѣ хотѣлось бы знать, что она сдѣлаетъ для насъ.

— Она добрая фея, Дикъ? — спросила Клара сдержанно, но безъ сухости.

— О, да, — отвѣчалъ онъ, — и — какъ говорится въ сказкѣ — она сдѣлала бы еще больше если бы не гномъ или лѣшій, нашъ старый, милый ворчунъ.

Мы разсмѣялись, а я сказалъ: — Вы, надѣюсь, замѣтили, что не удѣлили мнѣ мѣста въ вашей сказкѣ.

— Да, — произнесъ онъ, — это правда. Вы будете будто-бы обладателемъ шапки невидимки, вы видите все, а сами невидимы.

Объ коснулся моего больного мѣста, постояннаго чувства неувѣренности въ моемъ пребываніи въ этой прекрасной странѣ; но чтобы не ухудшить положеніе вещей, я промолчалъ, и мы всѣ направились сначала въ садъ, а потомъ въ домъ. Я замѣтилъ по дорогѣ, что Клара должно быть въ самомъ дѣлѣ чувствовала контрастъ между собою и этой деревенской обитательницей, потому что она одѣлась, какъ и Элленъ, легко и свободно, и на ногахъ у нея ничего не было, кромѣ легкихъ сандалій.

Старикъ привѣтливо встрѣтилъ насъ въ столовой и спросилъ: — Ну что же, вы гуляли, старались, должно быть, открыть что-нибудь хорошее въ этой скучной мѣстности; я думаю, что ваши вчерашнія иллюзіи немного разсѣялись при утреннемъ свѣтѣ? Вамъ попрежнему здѣсь нравится, да?

— Очень, — отвѣчалъ я сердито, — это одно изъ красивѣйшихъ мѣстъ по нижней Темзѣ.

— О! — воскликнулъ онъ, — такъ значитъ вы знаете Темзу, да?

Я покраснѣлъ, такъ какъ видѣлъ, что Дикъ и Клара смотрятъ на меня и не зналъ, что сказать. Но, разъ ужъ мнѣ случилось упомянуть въ прежнемъ моемъ разговорѣ съ гаммерсмитскими друзьями, что я зналъ Эппингъ-Форестъ, то мнѣ казалось, что нѣсколько общихъ словъ будутъ лучше прямой лжи, и я отвѣтилъ:

— Мнѣ случалосі. быть въ этой мѣстности раньше; и тогда я былъ также на Темзѣ.

— О, — быстро заговорилъ старикъ, — такъ вы раньше бывали въ нашей странѣ? Ну, скажите же теперь откровенно, не находите ли вы (но только независимо отъ всякихъ теорій), что все измѣнилось къ худшему?

— Совсѣмъ лѣтъ, — возразила, я, — я нахожу, что все измѣнилось къ лучшему.

— А, — сказалъ онъ, — боюсь, что въ васъ говоритъ предвзятое мнѣніе, основанное на какой-нибудь теоріи. Но, правда, то время, когда вы были здѣсь, такъ близко къ нашему, что никакихъ большихъ ухудшеній произойти не могло: тогда мы жили въ тѣхъ же условіяхъ, въ какихъ живемъ теперь. Я имѣлъ въ виду болѣе ранній періодъ.

— Однимъ словомъ, — замѣтила Клара, — у васъ есть теоріи насчетъ перемѣны, которая произошла.

— У меня есть факты, — возразилъ онъ. — Вотъ смотрите! съ этого холма вы видите только четыре маленькихъ домика, включаю сюда и нашъ. А я знаю навѣрно, что въ старыя времена, даже лѣтомъ, когда зелень гуще, вы могли бы видѣть отсюда шесть большихъ прекрасныхъ домовъ; а выше по рѣкѣ тянулись сады одинъ за другимъ до самаго Виндзора; и во всѣхъ садахъ были большіе дома. О! Англія была значительной страной въ тѣ времена.

Онъ начиналъ меня сердить, и я отвѣтилъ:

— Вы хотите этимъ сказать, что страну очистили отъ бездѣльниковъ, заставили убраться проклятыхъ тунеядцевъ, и что теперь каждый можетъ жить въ счастьѣ и довольствѣ, а не небольшое количество презрѣнныхъ воровъ, вносившихъ вульгарность и испорченность всюду, гдѣ-бы они ни появлялись; они лишили эту чудную рѣку ея идиллической красоты и почти уничтожили ея физическую красоту, когда ихъ прогнали.

Послѣ этого взрыва наступило молчаніе, но я не могъ совладать съ собой при воспоминаніи, какъ много я страдалъ отъ мѣщанства и его послѣдствій на этой самой рѣкѣ въ старое время. Наконецъ старикъ сказалъ совершенно спокойно;

— Мой дорогой гость, правду сказать, я совершенно не понимаю, что вы разумѣете подъ мѣщанами, бездѣльниками и ворами: или почему только небольшое количество могло жить въ счастьѣ и довольствѣ въ богатой странѣ? Я вижу только, что вы сердитесь и боюсь, что вы сердитесь на меня, поэтому, если хотите, мы перемѣнимъ предметъ разговора.

Я нашелъ, что это было очень мило и гостепріимно съ его стороны, особенно если принять во вниманіе то упорство, съ какимъ онъ держался своей теоріи, и поспѣшилъ сказать, что я нисколько не сердился, а только погорячился. Онъ поклонился съ серьезнымъ видомъ, и я думалъ, что буря уже пронеслась мимо, когда вдругъ вмѣшалась Элленъ:

— Дѣдушка, нашъ гость сдерживается изъ вѣжливости, по то, что онъ хочетъ тебѣ сказать, должно быть сказано: и такъ какъ я довольно хорошо знаю, въ чемъ дѣло, я скажу это за него; вы знаете, мнѣ извѣстно все это отъ лицъ…

— Да, — перебилъ старикъ, — отъ Блумсберійскаго мудреца и другихъ.

— О! — воскликнулъ Дикъ, — такъ вы знаете моего дѣдушку Гаммонда?

— Да, — отвѣчала она, — а также и другихъ лицъ, какъ только-что сказалъ мой дѣдушка, и они научили меня кой-чему; и вотъ суть всего этого. Мы живемъ теперь въ маленькомъ домикѣ не потому, чтобы у насъ не было болѣе широкаго дѣла, чѣмъ обрабатывать землю, а потому что намъ это нравится; если-бы мы хотѣли, мы могли-бы пойти и жить въ большомъ домѣ въ обществѣ симпатичныхъ людей.

Старикъ проворчалъ: — Да, еще-бы! Какъ будто-бы я могъ жить среди этихъ высокомѣрныхъ молодцовъ; они всѣ смотрѣли-бы на меня сверху внизъ!

Она ласково улыбнулась ему и продолжала, какъ будто-бы не слыша того, что онъ говорилъ: — Въ прошлыя времена, когда было такъ много большихъ домовъ, о которыхъ говоритъ дѣдушка, мы должны были-бы жить въ коттэджѣ, хотѣли бы мы этого или нѣтъ; а такъ называемые коттэджи того времени были пусты и неуютны, и тамъ не было ничего, что мы имѣемъ теперь. Мы страдали-бы отъ недостатка ѣды; наша одежда была бы безобразна, грязна и засалена. Ты, дѣдушка, уже много лѣтъ не знаешь тяжелой работы, только гуляешь, да читаешь себѣ книги и ничѣмъ не утомляешься; что касается меня, я хоть и много работаю, но только когда я хочу и потому что я люблю работу, люблю потому, что это мнѣ полезно, что работа дѣлаетъ меня красивѣе, здоровѣе и счастливѣе. Но въ тѣ дни ты долженъ былъ-бы много работать, дѣдушка, несмотря на старость, и всегда мучился-бы страхомъ, что тебя запрутъ въ своего рода тюрьму вмѣстѣ съ другими стариками и будутъ держать тамъ полуголоднаго и безъ всякихъ развлеченій. Мнѣ вотъ двадцать лѣтъ. Въ тѣ времена для меня уже начался бы средній возрастъ, и черезъ нѣсколько лѣтъ я была-бы истощена, худа, растеряна, подавлена нуждой и заботой, такъ что никогда никто-бы не догадался, что я была когда-то красивой дѣвушкой.

— Вѣдь вы это хотѣли сказать, гость? — спросила она, со слезами на глазахъ при мысли о прошедшихъ несчастьяхъ людей подобныхъ ей.

— Да, — сказалъ я, очень растроганный, — это и даже больше. Въ моей странѣ мнѣ часто случалось наблюдать эту ужасную перемѣну: красивая молодая крестьянская дѣвушка становилась бѣдной, неряшливой женщиной.

Старикъ посидѣлъ немного молча, но потомъ снова принялся за свое, найдя утѣшеніе въ излюбленой имъ фразѣ:

— Вамъ такъ нравится? Ну, что-же.

— Да, — сказала Элленъ, — я люблю жизнь больше смерти.

— О, любишь, такъ люби, — отвѣчалъ онъ, — а что касается меня, я люблю читать старыя забавныя книги, въ родѣ «Ярмарки Тщеславія» Теккерея. Отчего вы не пишете такихъ книгъ теперь? Предложите этотъ вопросъ вашему Блумсберійскому мудрецу.

Замѣтивъ, что щеки Дика покрылись краской при этой выходкѣ, и что вслѣдъ затѣмъ наступило молчаніе, я рѣшилъ, что надо выйти какъ-нибудь изъ этого положенія, и сказалъ: — Я только гость, друзья, но я знаю, что вы хотите показать мнѣ рѣку въ ея лучшемъ видѣ, такъ не думаете ли вы, что намъ лучше было-бы отправиться въ путь теперь, такъ какъ день, повидимому, будетъ очень жаркій?

XXIV.
Вверхъ по Темзѣ второй день.

Они сейчасъ же поняли мой намекъ. И, въ самомъ дѣлѣ, что касается до времени, то намъ лучше было выѣхать, такъ какъ былъ восьмой часъ, а день готовился быть очень жаркими. Итакъ, мы встали и направились къ нашей лодкѣ; Эллепъ, задумчивая и разсѣянная, старикъ вѣжливый и любезный, желая повидимому загладить рѣзкость своихъ мнѣній. Клара была весела и естественна, но, какъ мнѣ казалось, немного подавлена. Ей, повидимому, не было жаль уѣзжать, и она часто и робко поглядывала на Элленъ, на ея странную и дикую красоту. Мы вошли въ лодку, и Дикъ сказалъ, садясь на свое мѣсто:

«День, въ самомъ дѣлѣ, прекрасный», — а старикъ еще разъ повторилъ: — Какъ? Вамъ нравится? Правда? — Потомъ Дикъ тихо повернулъ лодку по спокойной поросшей водорослями водѣ. Я оглянулся, когда мы выѣхали на середину рѣки и, поднявъ руку, махнулъ нашимъ гостямъ. Элленъ, облокотившись на плечо старика, ласкала его здоровую, румяную щеку, и я почувствовалъ, взглянувъ на нее, какъ почти острая боль пронзила мое сердце при мысли, что я никогда больше не увилсу этой прекрасной дѣвушки. Я настоялъ на томъ, чтобы.мнѣ дали весла и гребъ довольно много въ этотъ день, и это, конечно, способствовало тому обстоятельству, что мы очень поздно добрались до того мѣста, которое намѣтилъ Дикъ. Клара была въ особенности мила съ Дикомъ, какъ я могъ это замѣтить со своего мѣста, а что касается до него, то онъ былъ добродушенъ и веселъ, какъ всегда, и я былъ радъ этому, потому что съ его темпераментомъ онъ не могъ бы весело безъ смущенія принимать ея ласки, если бы находился подъ вліяніемъ чаръ феи нашего ночного пребыванія.

Мнѣ нечего много говорить о красивыхъ берегахъ этой части рѣки. Я отмѣтилъ, конечно, отсутствіе вульгарныхъ виллъ, о которыхъ такъ жалѣлъ старикъ. Я увидѣлъ также съ удовольствіемъ, что мои старые враги, «готическіе», висячіе мосты замѣнились прекрасными дубовыми и каменными мостами. Также лѣса, мимо которыхъ мы проѣзжали, потеряли свой нарядный видъ придворныхъ хранилищъ дичи и тянулись дикія и прекрасныя; но тѣмъ не менѣе замѣтно было, что уходъ за деревьями былъ очень хорошъ. Я уже подумалъ притвориться совершенно не знающимъ Итонъ и Виндзоръ, для того чтобы получить наилучшія свѣдѣнія; но Дикъ самъ сталъ излагать мнѣ свои знанія, когда мы остановились у шлюзъ въ Датчетѣ. Онъ сказалъ:

— Тамъ, повыше, находится нѣсколько прекрасныхъ старыхъ зданій, выстроенныхъ для большого колледжа или училища однимъ изъ средпе-вѣковыхъ королей, Эдуардомъ VI^[11], кажется. (Я улыбнулся про себя при этой совершенно естественной ошибкѣ). Онъ хотѣлъ, чтобы сыновья бѣдныхъ людей учились здѣсь и пріобрѣтали доступныя для того времени познанія, но, само собою разумѣется, что въ тѣ времена, которыя вамъ, повидимому, такъ хорошо извѣстны, люди старались испортить все, что было хорошаго въ намѣреніяхъ основателя. Мой старикъ родственникъ говоритъ, что они поступили самымъ простымъ способомъ: вмѣсто того, чтобы учить чему-нибудь сыновей бѣдныхъ людей, они брали сыновей богатыхъ и ничему ихъ не учили. Судя по тому, что онъ говоритъ, это было, повидимому, мѣсто, куда аристократія (если вамъ извѣстно, что значитъ это слово — мнѣ объяснили его значеніе) сбывала своихъ мальчиковъ на большую часть года. Я думаю, что старый Гаммондъ могъ бы дать вамъ массу самыхъ подробныхъ свѣдѣній относительно этого.

— Какое ихъ теперь назначеніе? — спросилъ я.

— Зданіе значительно попорчено послѣдними немногими поколѣніями аристократовъ, у которыхъ, повидимому, была какая-то ненависть ко всѣмъ прекраснымъ стариннымъ зданіямъ и ко всему, что напоминало прошлое, но тѣмъ не менѣе это прелестное мѣстечко. Мы, конечно, не можемъ дать ему того назначенія, которое хотѣлъ основатель, потому что нашъ взглядъ на воспитаніе дѣтей очень разнится отъ взгляда того времени. Теперь оно служитъ жилищемъ для тѣхъ, кто занимается наукой, и народъ стекается со всѣхъ сторонъ, чтобы учиться здѣсь тому, чему каждый хочетъ; здѣсь есть также большая библіотека лучшихъ книгъ. Я не думаю, чтобы старый, умершій король былъ бы недоволенъ, если бы вдругъ воскресъ и увидѣлъ, что мы тутъ создали.

— Ну, — возразила Клара, смѣясь, — я думаю, что ему не хватило бы мальчиковъ.

— Не всегда, моя дорогая, — отвѣчалъ Дикъ, — здѣсь часто бываетъ очень много мальчиковъ, которые тоже приходятъ учиться, а также, — прибавилъ онъ, улыбаясь, — учиться грести и плавать. Намъ хорошо было бы остановиться здѣсь, но, можетъ быть, мы сдѣлаемъ это лучше на обратномъ пути.

Ворота шлюзовъ открылись, мы вошли въ нихъ и поплыли дальше. Что касается до Виндзора, то онъ ни слова не сказалъ мнѣ о немъ, пока я не остановилъ веселъ (такъ какъ я гребъ тогда) около Клюера и не спросилъ, посмотрѣвъ вверхъ: «Что это за зданіе тамъ наверху?»

— Я нарочно ждалъ, пока вы сами не спросите, — отвѣчалъ онъ, — это Виндзорскій замокъ. Его я также хотѣлъ приберечь для васъ на обратный путь. Онъ очень красивъ отсюда, — правда? Но большая часть его была выстроена или реставрирована въ эпоху Упадка, а мы не хотѣли сносить эти зданія, разъ онѣ были тутъ. Мы поступили также и съ Рынкомъ искусственныхъ удобреній. Вы знаете, конечно, что это былъ дворецъ нашихъ старыхъ средневѣковыхъ королей, а потомъ служилъ для того же назначенія парламентскимъ, коммерческимъ псевдо-королямъ, какъ ихъ называетъ мой старикъ-родственникъ.

— Да, — сказалъ я, — я все это знаю. А теперь для чего онъ служитъ?

— Тутъ живетъ много народа, — отвѣчалъ онъ, — такъ какъ не смотря на всѣ недостатки, это очень милое мѣсто. Здѣсь находится также прекрасно подобранная коллекція разнаго рода древностей — стоющихъ того, чтобы ихъ сохранять — музей, какъ бы это назвали во времена, вамъ хорошо извѣстныя.

При этихъ послѣднихъ словахъ я снова налегъ на весла и такъ быстро двинулъ лодку, какъ будто бы спасался бѣгствомъ отъ хорошо извѣстныхъ мнѣ временъ. Мы скоро доѣхали до береговъ около Медменхеда, которые прежде были уставлены мѣщанскими виллами, а теперь были также прелестны и веселы, какъ и другіе берега рѣки.

Утро было въ полномъ разгарѣ, утро одного изъ чудеснѣйшихъ лѣтнихъ дней; одного изъ тѣхъ дней, которые безспорно сдѣлали бы нашъ климатъ однимъ изъ лучшихъ климатовъ, если бы только чаще повторялись на нашихъ островахъ. Легкій вѣтерокъ дулъ съ запада; небольшія облака, поднявшіяся незадолго до нашего завтрака, казалось, улетали все выше и выше къ небесамъ и, не смотря на жгучее солнце, мы не только не хотѣли дождя, но даже боялись его. Какъ ни жарко было солнце, въ воздухѣ чувствовалась прохлада, и мы хотѣли такого же жаркаго дня и отдыха около цвѣтущей пшеницы подъ тѣнью кустовъ. Каждый человѣкъ долженъ былъ чувствовать себя счастливымъ въ это утро, если только онъ не былъ подавленъ особенно тяжелыми горестями. Но надо признаться, что какія бы горести ни скрывались подъ поверхностью вещей, намъ повидимому не грозило встрѣтиться съ ними.

Мы проѣзжали мимо луговъ, гдѣ уже начался сѣнокосъ, но Дикъ, а въ особенности Клара, такъ стремились къ нашему празднику на верховьяхъ рѣки, что не хотѣли позволить мнѣ остановиться. Я могъ только замѣтить, что какъ мужчины, такъ и женщины имѣли здоровый и красивый видъ, и что въ ихъ одеждѣ не только не видно было никакого слѣда неряшливости, но казалось, что они нарочно пріодѣлись для этого случая въ легкія, но веселыя ткани со множествомъ украшеній.

За эти оба дня, сегодня, какъ и вчера, мы, какъ вы можете себѣ представить, обгоняли и были обгоняемы множествомъ разнаго рода судовъ. Большая часть изъ нихъ управлялись также веслами, какъ и наша лодка, или-же шли подъ парусомъ, какъ это бывало часто и раньше на верховьяхъ Темзы. Но иногда мы встрѣчали барки нагруженныя сѣномъ и другими деревенскими продуктами, или кирпичами, известкой, строевымъ лѣсомъ и т. п.; эти барки двигались безъ всякихъ видимыхъ для меня искусственныхъ двигателей — только на румпелѣ стоялъ человѣкъ часто не одинъ, а съ другимъ или съ двумя, весело смѣявшихся или разговаривавшихъ съ нимъ. Дикъ, замѣтивъ какъ-то, что я особенно внимательно смотрѣлъ на одну изъ барокъ, сказалъ: «Это наши барки съ механическими двигателями. Онѣ также легко двигаются по водѣ, какъ и по землѣ».

Я понялъ, что эти «механическіе двигатели» замѣнили наши старинные паровые двигатели, но поостерегся задать какой бы то ни было вопросъ. Я хорошо зналъ, что все равно не въ состояніи буду понять ихъ устройства, а стараясь вникнуть въ это, рисковалъ выдать себя или сдѣлать какую-нибудь неловкость, которую невозможно было бы объяснить, и поэтому я только сказалъ: «Да, конечно, я понимаю».

Мы вышли на берегъ въ Бисхемѣ, гдѣ остатки стараго аббатства и дома Елизаветы, прибавленнаго къ нему, еще сохранились, не сдѣлавшись нисколько хуже оттого, что въ продолженіе многихъ лѣтъ служили жилищемъ для людей, цѣнившихъ ихъ и тщательно оберегавшихъ. Но народъ по большей части былъ въ полѣ, какъ мужчины, такъ и женщины, такъ что мы встрѣтили всего только двухъ стариковъ и одного молодого, оставшагося дома изъ-за какой-то литературной работы, которой, я думаю, мы должны были сильно помѣшать. Но я замѣтилъ, тѣмъ не менѣе, что этотъ сильно занятой человѣкъ не очень, повидимому, досадовалъ на перерывъ. Онъ очень настойчиво просилъ насъ остаться еще и еще, и мы уѣхали только съ наступленіемъ вечерней прохлады.

Но для насъ это было но важно. Ночи были свѣтлыя, такъ какъ стояла почти полная луна; для Дика было все равно: грести или сидѣть спокойно въ лодкѣ, и мы проплыли еще большое пространство. Вечернее солнце ярко освѣщало остатки старинныхъ зданій Медменхэма, рядомъ съ которыми возвышалась неправильная громада еще какого-то зданія очень красиваго, по словамъ Дика.

Широкій противоположный лугъ у подножья холма также былъ весь покрытъ домами; повидимому, красивое расположеніе Херлея привлекало людей строиться здѣсь и проводить здѣсь довольно много времени. Уже почти заходящее солнце освѣтило намъ Хэнлей, очень мало измѣнившійся по внѣшнему виду съ тѣхъ поръ, какъ я его помнилъ. Дневной свѣтъ уже почти погасъ, когда мы проѣзжали мимо прелестныхъ береговъ Уоргрева и Шиплека. Но теперь сзади насъ поднялась луна. Мнѣ бы хотѣлось видѣть собственными глазами, что сдѣлалъ новый строй съ неопрятными фабричными зданіями, которыми коммерческая система обезобразила берега широкой рѣки около Ридинга и Кевершема: правда, этотъ ранній вечеръ былъ наполненъ такимъ чуднымъ ароматомъ, что нельзя было предположить присутствіе старинныхъ безпорядочныхъ и грязныхъ, такъ называемыхъ, мануфактуръ и въ отвѣтъ на мой вопросъ, что изображалъ изъ себя Ридинѣ, Дикъ отвѣтилъ:

— О, это довольно красивый городъ въ своемъ родѣ. За послѣднія сто лѣтъ онъ значительно перестроился. Какъ вы сами можете видѣть по огонькамъ у подошвы холма, тутъ очень много домовъ. Онъ и въ самомъ дѣлѣ одинъ изъ самыхъ населенныхъ городковъ по Темзѣ въ этихъ мѣстахъ. Постарайтесь сохранить вашу бодрость, гость. Мы уже совсѣмъ близки къ концу нашего вечерняго путешествія. Я долженъ былъ бы извиниться передъ вами, что мы не остановились въ одномъ изъ этихъ домовъ или немного повыше. Но одинъ другъ, живущій въ прелестномъ домѣ на лугахъ Мепль-Дорхема, очень просилъ меня и Клару навѣстить его, когда мы поѣдемъ на верховья Темзы, и я думаю, что вы ничего не будете имѣть противъ этого маленькаго ночного путешествія.

Ему не зачѣмъ было уговаривать меня сохранять мою бодрость, я и такъ былъ совершенно бодръ; возбужденіе отъ счастливой и спокойной жизни, которую я видѣлъ вокругъ себя, улеглось немного, правда, но чувство глубокаго удовлетворенія, ничего не имѣвшаго общаго съ вялымъ равнодушіемъ, заступило его мѣсто, и я чувствовалъ себя какъ-бы вновь родившимся.

Мы пристали теперь какъ разъ къ тому мѣсту, гдѣ, по моимъ воспоминаніямъ, рѣка изгибалась къ сѣверу по направленію къ старинному дому въ Блёнтѣ; широкія луга разстилались справа, а налѣво тянулся длинный рядъ прекрасныхъ, старинныхъ, склоняющихся надъ водою деревьевъ. Когда мы вышли изъ лодки, я сказалъ Дику:

— Мы идемъ къ старинному дому?

— Нѣтъ, — отвѣтилъ онъ, — хотя онъ переживаетъ вторую молодость и переполненъ обитателями: но я вижу, что вы очень хорошо знаете Темзу. Мой другъ Вальтеръ Алленъ, просившій меня остановиться здѣсь, живетъ въ небольшомъ недавно выстроенномъ домѣ; эти луга такъ нравятся всѣмъ, въ особенности лѣтомъ, что на нихъ раскидали уже слишкомъ много палатокъ, и мѣстная община, недовольная этимъ, выстроила три дома между Блёнтомъ и Кевершемомъ, а также одинъ очень большой домъ въ Безельдонѣ немного повыше. Посмотрите, вонъ огоньки дома Вальтера Аллена!

Мы пошли по лугу, залитому луннымъ свѣтомъ и скоро дошли до дома, низкаго, квадратной формы, довольно большого и со всѣхъ сторонъ открытаго для солнечнаго свѣта. Вальтеръ Алленъ, другъ Дика, ждалъ насъ, прислонившись къ косяку двери, и ввелъ насъ въ комнату безъ лишнихъ словъ. Тутъ было не много народу, потому что нѣкоторые изъ обитателей ушли на сѣнокосъ по сосѣдству, а другіе, по словамъ Вальтера, гуляли на лугу, наслаждаясь лунной ночью. Другу Дика было на взглядъ около сорока лѣтъ: это былъ высокій черноволосый человѣкъ, съ добрымъ и задумчивымъ лицомъ; но къ моему удивленію какая-то тѣнь грусти была на его лицѣ, онъ казался немного разсѣяннымъ и невнимательнымъ къ нашей болтовнѣ, несмотря на видимое усиліе слушать насъ.

Дикъ время отъ времени поглядывалъ на него съ нѣкоторымъ смущеніемъ, наконецъ сказалъ: — Слушай-ка, старина, если что случилось, съ тѣхъ поръ какъ ты писалъ мнѣ, и чего мы не знаемъ, то не лучше ли сказать все сразу. Или мы будемъ думать, что пріѣхали не въ пору и намъ не особенно рады.

Вальтеръ покраснѣлъ; съ большимъ трудомъ, повидимому, сдержалъ навернувшіяся слезы и, наконецъ, отвѣтилъ: — Мы всѣ рады видѣть тебя, Дикъ, и твоихъ друзей, но правда, что намъ не по себѣ, несмотря на прекрасную погоду и на чудный сѣнокосъ. У насъ здѣсь случилась смерть.

Дикъ отвѣчалъ: — Но вы должны примириться съ этимъ, сосѣдъ, такія вещи неизбѣжны.

— Да, — сказалъ Вальтеръ, — но эта смерть была насильственна и, кажется, поведетъ за собою, по крайней мѣрѣ, еще одну, и вотъ почему мы какъ будто бы избѣгаемъ другъ друга; и сказать вамъ правду, отъ этого-то насъ такъ и мало сегодня вечеромъ.

— Разскажи намъ всю исторію, Вальтеръ, — сказалъ Дикъ, — можетъ быть разсказъ разсѣетъ немного твое горе.

— Хорошо, я разскажу, — отвѣчалъ Вальтеръ, — и постараюсь сдѣлать это въ короткихъ словахъ, хотя могъ бы растянуть это событіе въ очень длинную исторію, какъ это дѣлали обыкновенно въ старинныхъ повѣстяхъ. Здѣсь есть прелестная дѣвушка, которая всѣмъ намъ очень правилась, а нѣкоторымъ изъ насъ даже болѣе чѣмъ нравилась; а ей, само собой разумѣется, одинъ изъ насъ приглянулся больше чѣмъ другіе. А другой изъ насъ (я не хочу называть его имени) почти сошелъ съ ума отъ любви и сталъ такъ непріятенъ, какъ только можно быть, но конечно безъ злого умысла, такъ что дѣвушка, которой онъ сначала тоже нравился, но безъ любви, начала прямо ненавидѣть его. Конечно, тѣ изъ насъ, вторые его хорошо знали — я въ томъ числѣ — совѣтовали ему уѣхать, такъ какъ съ каждымъ днемъ онъ все ухудшалъ свое положеніе. Но онъ не хотѣлъ воспользоваться нашимъ совѣтомъ (въ этомъ-то и было главное зло), и мы сказали ему, что онъ долженъ уѣхать, или же мы отправимъ его въ Ковентри, потому что его личное горе такъ овладѣло имъ, что мы чувствовали, что должны будемъ уѣхать сами, если онъ останется.

Онъ отнесся къ этому гораздо лучше, чѣмъ мы разсчитывали. Какъ вдругъ что-то — свиданіе съ дѣвушкой, кажется, и нѣсколько рѣзкое объясненіе, послѣдовавшее вслѣдъ за этимъ со счастливымъ соперникомъ, — совершенно вывели его изъ себя; онъ схватилъ топоръ и бросился на своего соперника; близко никого не случилось: въ послѣдовавшей затѣмъ борьбѣ человѣкъ, на котораго онъ напалъ, неловкимъ ударомъ убилъ его. А теперь убійца съ своей стороны такъ страдаетъ, что хочетъ убить себя, а если онъ покончитъ съ собой, то боюсь, что и дѣвушка убьетъ себя. И всему этому мы также мало могли помѣшать, какъ землетрясенію въ позапрошломъ году.

— Это очень грустно, — сказалъ Дикъ, — но разъ человѣкъ уже умеръ и воскресить его нельзя, а у убійцы не было злого умысла, мнѣ ни за что въ жизни не понять, почему бы ему не справиться съ своими угрызеніями въ концѣ концовъ; къ тому же былъ убитъ по справедливости тотъ, кто нападалъ, а не тотъ, кто защищался. Такъ почему же вѣчно надо терзаться простой случайностью. Ну, а дѣвушка?

— Что касается до нея, — отвѣчалъ Вальтеръ, — то все это происшествіе поразило ее скорѣе ужасомъ, чѣмъ горемъ. Все, что ты говоришь относительно этого человѣка, справедливо или вѣрнѣе можетъ считаться справедливымъ. Но, видишь ли, возбужденіе и ревность, предшествовавшія всей этой трагедіи, создали лихорадочный, дурной элементъ вокругъ него, изъ-подъ власти котораго онъ не можетъ освободиться. Мы совѣтовали ему уѣхать куда-нибудь далеко за море. Но онъ въ такомъ состояніи, что по-моему не можетъ уѣхать самъ, а кто-нибудь долженъ взять его и увезти, я думаю, что это придется сдѣлать мнѣ, и нельзя сказать, чтобы меня радовала такая поѣздка.

— О, ты въ этомъ найдешь интересъ для себя, — возразилъ Дикъ, — и, конечно, рано или поздно онъ долженъ будетъ взглянуть на все это происшествіе съ разумной точки зрѣнія.

— Ну, а теперь, — продолжалъ Вальтеръ, — когда я облегчилъ свою душу, доставивъ вамъ нѣсколько тяжелыхъ минутъ, покончимъ пока съ этимъ разговоромъ. Покажете-ли вы вашимъ гостямъ Оксфордъ?

— Да, конечно, мы должны проѣхать мимо него, поднимаясь вверхъ по рѣкѣ, но я рѣшилъ не останавливаться тамъ, чтобы не опоздать къ нашему сѣнокосу на верховьяхъ рѣки. Потому Оксфордъ и моя ученая лекція по поводу него, заимствованная изъ вторыхъ рукъ отъ моего стараго родственника, должны подождать нашего обратнаго пути черезъ двѣ недѣли.

Я выслушалъ всю эту исторію съ большимъ удивленіемъ и не могъ понять прежде всего, какъ могли не посадить въ тюрьму человѣка, убившаго другого, покуда не было доказано, что онъ убилъ своего соперника, защищаясь. Но чѣмъ болѣе я думалъ надъ этимъ, тѣмъ болѣе становилось для меня яснымъ, что никакія свидѣтельскія показанія не могли бы выяснить ничего другого, кромѣ уже извѣстнаго кроваваго столкновенія между двумя соперниками. Я не могъ также не подумать, что угрызенія совѣсти этого человѣкоубійцы подтвердили справедливость мнѣнія стараго Гаммонда, разсказывавшаго мнѣ, какимъ способомъ этотъ странный народъ относится къ поступкамъ, которые я привыкъ называть преступленіями. Правда, угрызенія совѣсти въ данномъ случаѣ были преувеличены, но было ясно, что убійца несъ на себѣ всѣ послѣдствія своего преступленія и не ждалъ, чтобы общество очистило его, подвергнувъ наказанію.

Я уже болѣе не боялся, что «святость человѣческой жизни» пострадаетъ у моихъ друзей, благодаря отсутствію висѣлицъ и тюремъ.

XXV.
Третій день на Темзѣ.

Когда на другое утро мы подошли къ лодкѣ, Вальтеръ не могъ удержаться, чтобы не вернуться снова къ вашему вечернему разговору, но онъ былъ болѣе спокоенъ теперь и находилъ, что если не удалось отправить несчастнаго человѣкоубійцу за море, то, во всякомъ случаѣ, его можно было поселить гдѣ-нибудь по сосѣдству въ одиночествѣ. Онъ самъ даже предложилъ это. Дику, а также и мнѣ, долженъ сказать, лѣкарство это показалось страннымъ. Дикъ сейчасъ-же это и высказалъ.

— Другъ Вальтеръ, не надо допускать человѣка слишкомъ много раздумывать надъ этой трагедіей въ одиночествѣ. Это только усилитъ въ немъ мысль, что онъ дѣйствительно совершилъ преступленіе, и въ концѣ концовъ, вы заставите его въ самомъ дѣлѣ покончить съ собой.

— Не знаю, — сказала Клара, — если мнѣ можно выразить свое мнѣніе, то по-моему, ему лучше теперь предаться своей скорби и потомъ, если можно такъ выразиться, проснуться и увидѣть, что не было нужды такъ страдать, и тогда онъ снова можетъ зажить счастливо. Что касается до самоубійства — то не бойтесь этого. Изъ всего того, что вы мнѣ разсказали, я вижу, что онъ самъ очень любитъ эту женщину, и пока любовь его не будетъ удовлетворена, онъ будетъ держаться за жизнь всѣми силами своей души, будетъ цѣпляться за нее, онъ прильнетъ къ жизни, если можно такъ выразиться, я и думаю, что этимъ только и можно объяснить, что онъ такъ трагически относится къ этому происшествію.

Вальтеръ задумался и потомъ сказалъ: — Да, можетъ быть, вы и правы, и, можетъ быть, всѣ мы должны были бы легче отнестись ко всему этому; но, видите ли, гость (обращаясь ко мнѣ), такія вещи случаются такъ рѣдко, что когда они случаются, мы не можемъ хорошо владѣть собой; но, конечно, мы не обвиняемъ нашего друга за то, что онъ доставляетъ намъ столько тяжелаго; онъ дѣлаетъ это изъ преувеличеннаго уваженія къ человѣческой жизни и къ человѣческому счастью. Но я больше не буду говорить объ этомъ; только вотъ что, — не можете ли вы переправить меня черезъ рѣку; я хочу присмотрѣть тамъ какое-нибудь уединенное жилище для моего бѣднаго друга, разъ ужъ онъ этого хочетъ; я слышалъ, что тамъ есть очень для насъ подходящій домикъ въ долинѣ за Стритлей; если вы меня доставите туда, я поднимусь на холмъ и посмотрю его.

— Этотъ домъ пустуетъ? — спросилъ я.

— Нѣтъ, — отвѣчалъ Вальтеръ, — но человѣкъ, который тамъ живетъ, уйдетъ оттуда, когда узнаетъ, что намъ это нужно. Видите ли, мы думаемъ, что свѣжій воздухъ долины H пустынная мѣстность принесутъ пользу нашему другу.

— Да, — замѣтила Клара улыбаясь, — и онъ будетъ не такъ далеко отъ своей возлюбленной, чтобы имъ нельзя было встрѣтиться, если они этого захотятъ — а они, конечно, захотятъ.

Разговаривая такимъ образомъ, мы дошли до лодки, сѣли въ нее и поплыли по чудной широкой рѣкѣ. Дикъ быстро гребъ по совершенно спокойной водѣ ранняго лѣтняго утра: не было еще шести часовъ. Мы скоро доплыли до плотины, и когда мы остановились, поднимаясь все выше и выше отъ прибывавшей воды, я не могъ не выразить своего удивленія, что мой старый другъ, запруда, устроенная по самому простому деревенскому способу, не уступила мѣста ничему другому. «Меня все время удивляло, — сказалъ я — когда мы проѣзжали плотину за плотиной, что вы, народъ, живущій въ такомъ благоденствіи и любящій интересную работу, не выдумали ничего, чтобы отдѣлаться отъ тяжелой необходимости подниматься вверхъ по рѣкѣ съ помощью этихъ грубыхъ приспособленій».

Дикъ засмѣялся. — Мой дорогой другъ, — отвѣтилъ онъ, — до тѣхъ поръ, пока у воды будетъ дурная привычка бѣжать сверху внизъ, я думаю, и у насъ будетъ необходимость подниматься вверхъ по теченію, если мы захотимъ отъѣхать отъ моря. Но я, по правдѣ сказать, не понимаю, чѣмъ вамъ не нравится Мепль-Дерхемская плотина? По-моему, это прелестное мѣстечко. — Я ничего не могъ возразить на послѣднее замѣчаніе, когда посмотрѣлъ на вѣтви высокихъ деревьевъ, свѣшивавшихся надъ водой, съ пробивающимся сквозь листву яркимъ солнцемъ, и прислушался къ пѣнію скворцовъ, которое сливалось со звукомъ падающей воды. Не умѣя объяснить, почему я былъ противъ плотины, (въ дѣйствительности я не былъ противъ) — я промолчалъ, но Вальтеръ сказалъ:

— Видите-ли, гость! Наше время не время изобрѣтеній. Послѣдняя эпоха все это сдѣлала за насъ; а мы теперь только пользуемся тѣми изобрѣтеніями, которыя находимъ для себя удобными и оставляемъ въ сторонѣ тѣ, которыя намъ не нужны. Я думаю, что нѣкоторое время тому назадъ (точной даты я вамъ назвать не могу) вмѣсто плотинъ употреблялся какой-нибудь очень искусный механизмъ, — хотя, конечно, люди никогда не доходили до того, чтобы заставить воду бѣжать вверхъ по руслу. Но я думаю, что это былъ очень сложный механизмъ, и простыя запруды съ воротами и толстымъ поднимающимся бревномъ болѣе отвѣчали назначенію. Ихъ легко было исправить, когда было нужно, такъ какъ матеріалъ всегда былъ подъ рукой; вотъ онѣ и остались, какъ видите.

— Кромѣ того, — добавилъ Дикъ, — такого рода плотины очень красивы, какъ вы сами можете видѣть, а мнѣ почему-то кажется, что ваши механическіе шлюзы, заводившіеся на подобіе часовъ, были безобразны и навѣрное портили видъ рѣки. Это и послужило, конечно, главнымъ основаніемъ, почему сохранились такія плотины. Прощай, старый товарищъ! — воскликнулъ онъ, обращаясь къ плотинѣ, протолкнувъ насъ сильнымъ ударомъ крюка сквозь ворота, — живи долго, и пусть твой золотой вѣкъ длится вѣчно!

Мы поплыли дальше. Видъ береговъ былъ мнѣ знакомъ. Такими они были до того времени, когда вульгарное мѣщанство заполонило и Пепкборпъ. Теперь онъ (Пенкборнъ) превратился, повидимому, снова въ деревню, т. е. представлялъ изъ себя небольшую, прелестную группу домовъ. Буковыя деревья покрывали холмы, поднимавшіеся надъ Безльдономъ; но ровныя поля, разстилавшіяся подъ ними, были гораздо болѣе застроены, чѣмъ раньше; на нихъ виднѣлось пять большихъ домовъ съ очень красивыми очертаніями, вполнѣ подходившими къ характеру мѣстности. Внизу, на зеленомъ выступѣ рѣки, тамъ, гдѣ она поворачиваетъ къ Горингу и Стритлею, съ полдюжины дѣвушекъ играли на травѣ. Замѣтивъ, что мы путешественники, онѣ закричали намъ, когда мы проѣзжали мимо, и мы остановились на минутку, чтобы поболтать съ ними. Онѣ только-что выкупались, были очень легко одѣты, съ босыми ногами, и должны были отправиться на Беркширскіе луга, гдѣ начался сѣнокосъ, и въ ожиданіи, когда за ними пріѣдутъ на лодкахъ изъ Беркшира весело проводили время. Онѣ начали настаивать, чтобы мы непремѣнно отправились съ ними на сѣнокосъ и позавтракали съ ними, но Дикъ держался своей теоріи: начать сѣнокосъ на верховьяхъ рѣки, — онъ боялся, что полнота и цѣльность предстоявшаго мнѣ удовольствія будутъ испорчены, если я начну эту работу гдѣ-нибудь раньше — и онѣ уступили, хотя пеохотно. Зато онѣ засыпали меня вопросами о странѣ, изъ которой я пріѣхалъ, и объ условіяхъ тамошней жизни, на что мнѣ довольно трудно было отвѣчать и, безъ сомнѣнія, имъ также было трудно понять мои отвѣты. Я замѣтилъ, что этихъ хорошенькихъ дѣвушекъ, какъ и всѣхъ другихъ, съ которыми мнѣ приходилось встрѣчаться, за неимѣніемъ серьезныхъ новостей, подобно той, которую мы слышали въ Мепльдорхейыѣ, очень живо интересовали всѣ мелкія подробности жизни: погода, сѣнокосъ, послѣдній вновь выстроенный домъ, изобиліе или недостатокъ той или иной птицы и такъ далѣе. И онѣ говорили обо всемъ этомъ не съ равнодушнымъ и условнымъ видомъ, но дѣйствительно интересуясь этимъ. Кромѣ того, я замѣтилъ, что женщины такъ же хорошо все это знали, какъ и мужчины: могли назвать цвѣтокъ и опредѣлить его качества, разсказать о свойствахъ той или иной рыбы или птицы и тому подобное.

Странно, до какой степени меня поразила эта разница въ знаніи деревенской жизни; въ прежнія времена всегда говорили, и вполнѣ справедливо, что деревенскій людъ, внѣ своей ежедневной работы, мало зналъ страну и ничего не могъ разсказать о ней; а этотъ народъ съ такой любознательностью относился ко всему, что дѣлалось на поляхъ, въ лѣсахъ и въ равнинахъ, какъ будто бы былъ Лондонской чернью, только что освободившейся отъ тираніи кирпича и известки.

Я долженъ также указать, какъ на достойную вниманія подробность, что не только значительно увеличилось количество птицъ нехищной породы, по также и ихъ враговъ хищниковъ. Коршунъ висѣлъ надъ нашими головами вчера, когда мы проѣзжали мимо Медмепхема. Сороки то и дѣло встрѣчались въ кустахъ. Я видѣлъ нѣсколько ястребовъ и кажется копчика, а теперь, какъ разъ, когда мы проѣзжали черезъ хорошенькій мостъ, замѣнившій Базильдонскій желѣзнодорожный мостъ, пара вороновъ закаркала надъ нашими головами и полетѣла дальше къ равнинамъ. Изъ всего этого я заключилъ, что дни храненія дичи прошли и не счелъ даже нужнымъ предложить Дику вопроса, по этому поводу.

XXVI.
Несговорчивые упрямцы.

Прежде чѣмъ мы разстались съ дѣвушками, мы увидѣли двухъ здоровыхъ молодыхъ людей и женщину, отчаливавшихъ отъ Беркширскаго берега; Дику вздумалось пошутить немного надъ дѣвушками, и она спросила, ихъ, почему съ ними никого не было изъ мужчинъ, чтобы помочь имъ переѣхать черезъ рѣку, и куда дѣвались ихъ лодки. Одна самая молоденькая отвѣчала: — О, они взяли большую лодку для того, чтобы привезти камень съ верховьевъ рѣки.

— Кто это они, дорогое дитя? — спросилъ Дикъ.

Старшая изъ дѣвушекъ сказала, смѣясь: — Лучше подите сами, тогда увидите. — Посмотрите, — прибавила она, указывая на сѣверо-западъ. — Развѣ вы не видите, что тамъ идетъ стройка?

— Да, — замѣтилъ Дикъ, — и меня это удивляетъ: въ такое время года… Развѣ они не ѣдутъ на сѣнокосъ съ вами вмѣстѣ?

Всѣ дѣвушки разсмѣялись при этомъ и, прежде чѣмъ успѣлъ замолкнуть ихъ смѣхъ, лодка изъ Беркшира ударилась о траву, дѣвушки легко впрыгнули въ нее, все еще посмѣиваясь, а вновь прибывшіе поздоровались съ нами. Но прежде чѣмъ они отплыли, высокая дѣвушка сказала:

— Простите нашъ смѣхъ, дорогіе сосѣди, но у насъ была дружеская пикировка со строителями тамъ наверху, а теперь пѣть времени разсказывать вамъ всю исторію, такъ подите сами и разспросите ихъ, они будутъ рады видѣть васъ, если вы только не помѣшаете ихъ работѣ.

Онѣ снова всѣ разсмѣялись и привѣтливо махнули намъ рукой въ знакъ прощанія, когда гребцы повернули лодку, оставивъ насъ на берегу.

— Пойдемте къ нимъ, — сказала Клара: — Если только вы не очень спѣшите въ Стритлей, Вальтеръ?

— О, нѣтъ, — отвѣчалъ Вальтеръ. — Я радъ буду этому случаю, чтобы побыть немного дольше въ вашемъ обществѣ.

Итакъ, мы оставили нашу лодку и стали подниматься по отлогому склону холма. Я былъ немного мистифицирована, и спросила. Дика, что значилъ этотъ смѣхъ. «Что это была за шутка?»

— Я кажется догадываюсь, — отвѣчала. Дикъ. — Нѣкоторые изъ живущихъ тамъ наверху занялись работой, которая ихъ очень захватила, и не хотятъ идти на сѣнокосъ. Это ровно ничего не значитъ, потому что на эту пріятную и тяжелую работу всегда много охотниковъ, но такъ какъ сѣнокосъ своего рода установленное празднество, то сосѣди и смѣются добродушно надъ ними.

— Понимаю, — сказалъ я. — Это все равно, какъ во времена Диккенса, нѣкоторые молодые люди такъ погружались въ свою работу, что не хотѣли праздновать Рождество.

— Совершенно вѣрно, — отвѣчала. Дикъ. — Только теперь не надо быть, для этого молодымъ.

— Но что вы разумѣете подъ пріятной и тяжелой работой? — спросилъ я.

— Развѣ я такъ выразился? — отвѣчалъ онъ, — Я разумѣю работу, которая развиваетъ мускулы, укрѣпляетъ ихъ и наполняетъ васъ чувствомъ пріятной усталости передъ сномъ. Но она нисколько не тяжела въ другомъ смыслѣ и ничуть не раздражаетъ васъ. Такая работа всегда пріятна, если вы только не переутомляетесь. Но только, конечно, хорошая косьба требуетъ нѣкотораго искусства. Я довольно хорошій косарь.

Говоря такимъ образомъ, мы приблизились къ не очень большому строившемуся дому въ концѣ прекраснаго фруктоваго сада, окруженнаго старой каменной стѣной.

— О, я понимаю теперь, — сказалъ Дикъ, — это прекрасное мѣсто для дома, тутъ стоялъ жалкій домъ XIX столѣтія, и я радъ, что они его перестраиваютъ; и тоже изъ камня, хотя это не подходитъ къ этой мѣстности. Честное слово, они чисто работаютъ, но я не сталъ бы строить его весь изъ необтесаннаго камня.

Вальтеръ и Клара уже разговаривали съ высокимъ человѣкомъ, въ блузѣ каменщика, на взглядъ лѣтъ сорока, но въ дѣйствительности, какъ я думаю, старше. Въ рукахъ у чего былъ молотъ и рѣзецъ. Внизу подъ навѣсомъ и на лѣсахъ работало около полдюжины мужчинъ и двѣ женщины тоже въ блузахъ. Очень хорошенькая молодая женщина, одѣтая въ элегантный костюмъ изъ синяго полотна и не принимавшая участія въ работѣ, не спѣша, подошла къ намъ съ вязаньемъ въ рукахъ. Она поздоровалась съ нами и сказала, улыбаясь: — Итакъ, вы пришли къ намъ съ рѣки, чтобы посмотрѣть на «несговорчивыхъ упрямцевъ». А гдѣ вы работаете на сѣнокосѣ, сосѣди?

— На правой сторонѣ за Оксфордомъ, — отвѣчалъ Дикъ. — Тамъ онъ немного запоздалъ. А что вы тутъ дѣлаете, хорошенькая сосѣдка?

Она отвѣчала со смѣхомъ: — О, я принадлежу къ тѣмъ счастливцамъ, которые не желаютъ трудиться, хотя и у меня иногда бываетъ работа. Я служу моделью для М-ссъ Филиппы, когда ей нужно. Она у насъ главная рѣзчица, пойдемте къ ней. И она повела насъ къ дверямъ неоконченнаго дома, гдѣ какая-то маленькая женщина работала у стѣны съ молотомъ и рѣзцомъ. Она такъ была погружена въ свою работу, что даже не обернулась, когда мы подошли, но другая женщина, повыше, повидимому, еще совсѣмъ молоденькая дѣвушка, работавшая около нея, перестала стучать и восхищенными глазами смотрѣла на Дика и Клару. Никто изъ другихъ не обратилъ на насъ никакого вниманія.

Дѣвушка въ синемъ костюмѣ положила руку на плечо рѣзчицы и сказала: — Ну, Филиппа, если вы будете такъ глотать вашу работу, то скоро вамъ нечего будетъ дѣлать, и тогда что станетъ съ вами?

Рѣзчица съ нетерпѣніемъ обернулась, и мы увидѣли женщину приблизительно лѣтъ сорока (такъ, по крайней мѣрѣ, казалось). Она сказала немного раздражительно, но мягкимъ голосомъ:

— Не говорите глупостей, Кэтъ, и не мѣшайте мнѣ, пожалуйста; но, увидѣвъ насъ, она оборвала свою рѣчь и подошла къ намъ съ той ласковой улыбкой привѣтствія, которой насъ всюду встрѣчали.

— Благодарю васъ, что вы навѣстили насъ, сосѣди, я убѣждена, что вы не сочтете меня нелюбезной, если я буду продолжать свою работу, въ особенности, если я скажу вамъ, что весь апрѣль и май я была больна и неспособна къ чему бы то ни было, а тутъ открытый воздухъ, солнце и работа все вмѣстѣ, а также еще и настроеніе заставляютъ меня дорожить каждымъ часомъ. Извините меня, я должна снова приняться за работу.

И она принялась работать, вырѣзывая на барельефѣ цвѣты и фигуры, но продолжала говорить въ промежуткахъ между ударами своего рѣзца: «Видите-ли, мы всѣ нашли, что это лучшее мѣсто для дома на всемъ берегу; а оно было такъ долго занято никуда не годнымъ строеніемъ, что мы, каменщики, рѣшили поставить все на карту и выстроить самый красивый домъ, какой только могли придумать. И такъ вотъ… и вотъ…»

Тутъ она снова погрузилась въ работу, но подошелъ высокій распорядитель и сказалъ: «Все это вѣрно, сосѣди: мы строимъ домъ изъ необтесаннаго камня, потому что хотимъ обвести его гирляндами изъ цвѣтовъ и фигуръ. Насъ все что нибудь задерживало: то одно, то другое, болѣзнь Филиппы, между прочимъ, и хотя мы могли бы сдѣлать гирлянду и безъ нея…»

«Могли бы? Вотъ какъ!» — проворчала Филиппа, не оборачиваясь отъ стѣны.

— Но, во всякомъ случаѣ, она наша лучшая рѣзчица, и съ нашей стороны было бы нехорошо начать работу безъ нея. Теперь вы сами видите, — продолжалъ онъ, смотря на Дика и на меня, — что мы не можемъ принять участіе въ сѣнокосѣ, не правда-ли, сосѣди? Но сейчасъ работа у насъ подвигается такъ быстро, благодаря чудной погодѣ, что, я думаю, мы сможемъ удѣлить недѣлю или десять дней на уборку пшеницы. И какъ живо пойдетъ у насъ жатва! Приходите-ка тогда на поля, на сѣверъ и на западъ отсюда и вы увидите хорошихъ жнецовъ, сосѣди.

— Ура! вотъ такъ хвастунъ! — прокричалъ голосъ сверху лѣсовъ. — Нашъ старина думаетъ, что это болѣе легкая забава, чѣмъ класть камень на камень.

При этой выходкѣ раздался всеобщій смѣхъ, къ которому присоединился и распорядитель. Вслѣдъ затѣмъ мы увидѣли молодого человѣка, который принесъ и поставилъ маленькій столъ въ тѣни навѣса, потомъ снова ушелъ и вернулся съ неизбѣжной большой плетеной бутылкой и высокими стаканами. Распорядитель пригласилъ насъ тогда сѣсть на подобающее сидѣнье изъ каменныхъ глыбъ и сказалъ: — Ну, сосѣди, выпьемъ-ка за то, чтобы мое хвастовство оказалось правдой, а то я буду думать, что вы и въ самомъ дѣлѣ не повѣрили мнѣ. Эй, вы тамъ — сказалъ онъ, обращаясь къ лѣсамъ, — придете вы къ намъ выпить стаканъ вина? — Трое изъ работавшихъ сбѣжали съ лѣстницы быстрымъ привычнымъ движеніемъ. Но другіе ничего не отвѣтили, и только шутникъ (если его можно такъ назвать) закричалъ не оборачиваясь: — Извините, сосѣди, но я не могу спуститься, я долженъ продолжать. Моя работа заключается не въ томъ, чтобы надзирать, какъ у того старика; но вы, товарищи, пришлите-ка намъ сюда стаканъ вина, и мы выпьемъ за здоровье косарей.

Филиппа, само собою разумѣется, не оторвалась отъ своего любимаго занятія, но другая рѣзчица пришла.

Она оказалась дочерью Филиппы; это была высокая сильная дѣвушка, черноволосая, съ цыганскимъ типомъ лица и съ необыкновенно важной осанкой. Остальные собрались вокругъ насъ и зазвенѣли стаканами, а работающіе на лѣсахъ обернулись и также выпили за наше здоровье. Но маленькая дѣятельная женщина у дверей, казалось, ничего не слышала и только дернула плечами, когда ея дочь подошла къ ней и тронула ее.

Потомъ мы пожали другъ другу руки и пошли отъ «Несговорчивыхъ упрямцевъ» внизъ по наклону къ нашей лодкѣ. Мы не сдѣлали еще и нѣсколькихъ шаговъ, какъ услышали громкіе звуки стучавшихъ молотковъ, сливавшихся съ жужжаніемъ пчелъ и пѣніемъ жаворонковъ, парившихъ высоко надъ маленькой долиной Безильдона.

XXVII.
Верховья рѣки.

Мы высадили Вальтера на Беркширскомъ берегу среди чудныхъ красотъ Стритлея, а сами продолжали нашъ путь по направленію къ мѣстности, считавшейся прежде глухой деревней, при началѣ холмовъ Уайтъ-Хорса; контрастъ, существовавшій прежде между успѣвшей уже отчасти принять вульгарный городской видъ деревней и остававшейся во всей своей дѣвственной неприкосновенности природой, не существовалъ больше, и чувство восторга охватило меня (какъ это бывало и раньше) при знакомомъ мнѣ видѣ совсѣмъ не измѣнившихся холмовъ Беркширской цѣпи.

Въ Велинкфордѣ мы остановились, чтобы пообѣдать; конечно, всѣ слѣды грязи и нищеты исчезли съ улицъ стариннаго города; многіе безобразные дома были снесены и на мѣсто ихъ выстроены новые, красивые. Но странно, городъ все же былъ похожъ на то старое мѣстечко, которое я такъ хорошо помнилъ. Онъ былъ такимъ, какимъ долженъ былъ бы быть тотъ прежній городъ.

За обѣдомъ мы встрѣтились со старымъ, но очень веселымъ и умнымъ человѣкомъ, который въ деревенскомъ смыслѣ былъ вторымъ изданіемъ стараго Гаммонда. Онъ обладалъ необыкновенно обширными знаніями по древней исторіи этой мѣстности, отъ Альфреда до Парламентскихъ войнъ, многія изъ событій которыхъ происходили около Велинкфорда; но что для насъ было гораздо интереснѣе, у него были подробныя свѣдѣнія о переходномъ періодѣ, закончившемся современнымъ положеніемъ вещей. Онъ разсказалъ намъ о немъ очень многое и, въ особенности, объ «исходѣ» народа изъ городовъ въ деревню и о постепенномъ возвращеніи городскихъ жителей съ одной стороны и деревенскихъ съ другой, къ условіямъ жизни, давно забытымъ и тѣми и другими. Одно время дѣло доходило до того, какъ онъ намъ разсказывалъ, что не только невозможно было найти плотника или кузнеца въ деревнѣ или въ маленькомъ уѣздномъ городкѣ, но что люда въ этихъ мѣстностяхъ разучились даже печь хлѣбъ, и что въ Велинкфордъ, напримѣръ, хлѣбъ (приготовленный особымъ способомъ, объясненіе котораго я не понялъ) присылался вмѣстѣ съ газетами съ раннимъ поѣздомъ изъ Лондона. Онъ сказалъ намъ, что городскіе жители, пріѣзжавшіе въ деревню, знакомились съ земледѣльческимъ искусствомъ, старательно изучая механизмъ работы машинъ, и представленіе о ручномъ трудѣ у нихъ соединилось съ машинами. Въ то времи поля обрабатывались машинами, и рабочіе управляли ими совершенно не понимая ихъ устройства. Съ другой стороны старики среди земледѣльцевъ старались все-же научить молодежь маленькимъ домашнимъ ремесламъ, какъ, напримѣръ, употребленію пилы, кузнечной работѣ и тому подобное. Въ тѣ времена считалось уже большимъ умѣньемъ, и даже рѣдкостью, если человѣкъ умѣлъ прикрѣпить рукоятку къ граблямъ ручнымъ способомъ; требовалась машина, стоимостью въ тысячу фунтовъ, нѣсколько рабочихъ и полдня путешествія, чтобы исполнить работу цѣною въ пять шиллинговъ. Онъ показалъ намъ между прочимъ отчеты нѣкоторыхъ сельскихъ совѣтовъ, отнимавшихъ у нихъ, повидимому, очень много времени, и эти отчеты поражали той серьезностью, съ какой въ нихъ трактовались предметы, считавшіеся въ давно прошедшія времена крайне простыми, какъ, напримѣръ, количество щелочи и масла для варки мыла, нужнаго для деревенской стирки, или точная температура воды, необходимая чтобы сварить баранью ногу — и все это, при полномъ отсутствіи какихъ бы то ни было разногласій, которыя всегда бывали даже въ деревенскихъ собраніяхъ болѣе ранней эпохи. Все это было очень забавно и въ то же время поучительно.

Этотъ же старикъ, по имени Генри Морсомъ, повелъ насъ послѣ нашего обѣда въ огромный сарай, гдѣ находилась большая коллекція разныхъ орудій мануфактурной промышленности отъ послѣднихъ временъ машиннаго періода до новаго времени. Онъ съ большой охотой показывалъ и объяснялъ намъ всѣ коллекціи. И правда, все это было очень интересно, такъ какъ можно было видѣть постепенный переходъ отъ машиннаго способа производства (дошедшаго до своихъ худшихъ предѣловъ немного спустя послѣ упомянутой выше Гражданской Войны) къ первымъ годамъ новаго ручного періода. Конечно, было очень много промежуточныхъ періодовъ, такъ какъ новая эпоха ручного труда развивалась очень медленно.

— Вы не должны забывать, — говорилъ старый антикварій, — что ручной трудъ не былъ результатомъ такъ называемой экономической необходимости. Напротивъ, въ то время машины такъ усовершенствовались, что почти вся необходимая работа могла быть сдѣлана ими. И въ самомъ дѣлѣ много народа въ то время и до этого думало, что машинное производство совершенно вытѣснитъ ручной трудъ, и это могло казаться вѣроятнымъ, судя по всему тому, что происходило; но было и другое мнѣніе, далеко не такое логическое и распространенное большею частью среди богатыхъ людей до освободительной эпохи, не исчезнувшее однако и потомъ, когда наступила эта эпоха. Это мнѣніе изъ всего того, что я слышалъ, казавшееся тогда настолько же естественнымъ, насколько оно кажется нелѣпымъ теперь, состояло въ томъ, что въ то время, какъ обыкновенная будничная работа должна была производиться исключительно автоматическимъ, машиннымъ способомъ, энергія другой, болѣе интеллигентной части человѣчества должна была быть направлена къ занятіямъ высшими формами искусства, а также наукой и изученіемъ исторіи. Странно, не правда ли, что у нихъ до такой степени отсутствовало всякое стремленіе къ полному равенству, которое теперь мы считаемъ основаніемъ для всякаго счастливаго человѣческаго общества.

Я ничего не отвѣтилъ и погрузился въ свои думы; Дикъ тоже задумался и потомъ сказалъ: — Странно, сосѣдъ? — Не знаю какъ сказать. Я часто слышалъ отъ моего родственника, что единственною цѣлью людей прежняго времени было — избѣгать работы, или, по крайней мѣрѣ, они думали, что въ этомъ должна была заключаться ихъ цѣль. Такимъ образомъ, та работа, къ которой ихъ принуждала ежедневная будничная жизнь, казалась имъ болѣе тяжелой, чѣмъ та, которую они могли выбрать сами.

— Довольно вѣрное замѣчаніе, — отвѣчалъ Морсомъ. — Во всякомъ случаѣ, они скоро увидѣли свою ошибку и поняли, что при машинномъ способѣ труда могли жить только рабы и рабовладѣльцы.

Клара вмѣшалась въ разговоръ, покраснѣвъ немного при этомъ:

— Развѣ ихъ ошибка не была вызвана вліяніемъ окружавшей ихъ рабской жизни? Жизни, смотрѣвшей на все существовавшее внѣ человѣка, одушевленное и неодушевленное, — на природу, однимъ словомъ, какъ это принято было называть — какъ на одно, а на человѣчество какъ на нѣчто особенное. Было вполнѣ естественно, что люди съ такимъ міровоззрѣніемъ стремились поработить себѣ «природу», разъ они думали, что «природа» это нѣчто внѣ ихъ.

— Совершенно вѣрно, — замѣтилъ Морсомъ; — и они не знали что дѣлать, покуда не возмутились противъ механической жизни. Это началось до Великой Перемѣны среди людей, имѣвшихъ досугъ думать о такихъ вещахъ, и незамѣтно распространилось. Наконецъ работа, доставлявшая удовольствіе и потому не считавшаяся трудомъ, начала вытѣснять мало-по-малу механическій трудъ, отъ котораго никогда не мечтали отдѣлаться совершенно, хотя надѣялись сократить, а позднѣе потеряли и эту надежду.

— Когда же началась эта революція? — спросилъ я.

— "Въ серединѣ столѣтія послѣ Великой Перемѣны, — отвѣчалъ Морсомъ, — это стало особенно замѣтно. Машина за машиной переставала работать на томъ основаніи, что машины не могли давать произведеній искусства, а между тѣмъ спросъ на такія произведенія искусства становился все больше и больше. Вотъ посмотрите, — сказалъ онъ, — тутъ находится нѣсколько произведеній того времени: грубый и неискусный еще ручной трудъ, но основательный и уже съ нѣкоторой любовью къ дѣлу.

— Это очень интересно, — сказалъ я, взявъ одну изъ глиняныхъ вещей между рѣдкостями, которыя намъ показывалъ антикварій, — совсѣмъ не похоже на работу дикарей и варваровъ, а между тѣмъ въ нихъ чувствуется ненависть къ цивилизаціи, какъ это тогда называли.

— Да, — продолжалъ Морсомъ, — изящества вы тутъ не должны искать, въ тотъ періодъ этими работами занимались люди, бывшіе въ сущности рабами. Но теперь, смотрите, — сказалъ онъ, проведя меня немного впередъ, — мы овладѣли ручнымъ трудомъ и соединяемъ совершенство техники съ свободой фантазіи и воображенія.

Я посмотрѣлъ и удивился красотѣ и искусству работы. Наконецъ люди стали смотрѣть на жизнь, какъ на удовольствіе, а на удовлетвореніе общихъ нуждъ человѣчества и на подготовку къ нимъ, какъ на трудъ, достойный лучшихъ представителей человѣчества. Я помолчалъ немного, и наконецъ сказалъ:

— Но что же будетъ потомъ?

Старикъ засмѣялся: — Не знаю — отвѣтилъ онъ, — когда придетъ это новое, мы пойдемъ ему навстрѣчу.

— А пока, — вмѣшался Дикъ, — пойдемъ навстрѣчу нашей цѣли. Итакъ, на воздухъ и къ берегу! Хотите проѣхаться съ нами, сосѣдъ? Нашъ другъ съ жадностью слушаетъ ваши разсказы.

— Я доѣду съ вами до Оксфорда. Мнѣ надо взять одну, двѣ книги изъ Бодліенской библіотеки Я думаю, вы переночуете въ старомъ городѣ?

— Нѣтъ, — отвѣчалъ Дикъ, — мы поднимемся выше, насъ ждетъ тамъ сѣнокосъ, какъ вы знаете.

Морсомъ кивнулъ головой, мы вышли на улицу и сѣли въ лодку немного повыше городского моста. но какъ разъ въ то время, когда Дикъ вкладывалъ весла въ уключины, подъ низкою аркою моста послышался шумъ веселъ. Это была хорошенькая маленькая лодка, выкрашенная въ зеленый цвѣтъ и расписанная красивыми цвѣтами. Когда она вышла изъ подъ арки, какая-то фигура, такая же свѣтлая какъ и лодка, поднялась въ ней: это была тонкая дѣвушка, одѣтая въ свѣтло-голубое шелковое платье, развивавшееся отъ сквозного вѣтра, дувшаго изъ-подъ арокъ моста. Ея обликъ показался мнѣ знакомымъ, и когда она повернула къ намъ голову и показала прелестное лицо, я съ радостью увидѣлъ, что это была добрая фея изъ чуднаго сада въ Рённимедѣ, Элленъ однимъ словомъ. Мы остановились, чтобы встрѣтить ее. Дикъ поднялся въ лодкѣ и прокричалъ ей веселое привѣтствіе, я хотѣлъ послѣдовать его примѣру, но мнѣ это не удалось, Клара махнула ей своей изящной ручкой, а Морсомъ кивнулъ головой и съ любопытствомъ смотрѣлъ на нее. Что касается Элленъ, красивый загаръ ея лица былъ залитъ румянцемъ, когда она подъѣхала къ нашей лодкѣ и сказала:

— Видите ли, сосѣди я не была увѣрена, что вы снова проѣдете черезъ Рённимедъ, и что вы остановитесь тамъ, если даже будете проѣзжать; кромѣ того, я не знала будемъ ли мы, мой отецъ и я, тамъ черезъ недѣлю, двѣ; ему хочется навѣстить своего брата, на сѣверѣ, а я не хотѣла бы отпускать его безъ себя. Я боялась, что никогда снова не увижу васъ, а мнѣ это было тяжело, вотъ я и отправилась вслѣдъ за вами.

— Отлично, — сказалъ Дикъ, — я убѣжденъ, что мы всѣ рады этому, но вы могли быть увѣрены, что мы съ Кларой непремѣнно навѣстили бы васъ и пріѣхали бы во второй разъ, если бы не застали въ первый. Но, дорогая сосѣдка, вы одна въ лодкѣ, и вамъ пришлось много грести: я думаю, вамъ пріятно было бы теперь отдохнуть; намъ лучше было бы раздѣлиться на двѣ партіи.

«Да», отвѣчала Элленъ, «я подумала объ этомъ и привезла съ собой руль къ моей лодкѣ, пожалуйста помогите мнѣ насадить его». Она пошла на корму своей лодки, и повернула ее такъ, чтобъ Дикъ могъ ее достать рукой, онъ сталъ на колѣни въ нашей лодкѣ, она въ своей, и они стали навѣшивать руль на крючки. Никакой перемѣны не произошло, какъ вы можете себѣ представить, въ устройствѣ такой простой вещи, какъ руль лодки. Когда два прекрасныхъ лица склонились надъ рулемъ и, какъ мнѣ показалось, слишкомъ близко одинъ къ другому, хотя это продолжалось одну минуту, что-то вродѣ боли пронизало меня. Клара сидѣла на своемъ мѣстѣ и не оглядывалась, затѣмъ она сказала съ чуть замѣтной сухостью въ тонѣ:

— Какъ же мы раздѣлимся? Ты, можетъ быть, перейдешь къ Элленъ, Дикъ, потому что, безъ всякой обиды для нашего гостя, ты лучшій гребецъ.

Дикъ всталъ, положилъ руку ей на плечо и сказалъ:

— Нѣтъ, нѣтъ, пусть нашъ гость попробуетъ свои силы, ему также нужно пріучать себя. Къ тому же мы не спѣшимъ. Намъ надо подняться немного выше Оксфорда, и даже если мы запоздаемъ, то намъ будетъ свѣтить мѣсяцъ, а лунная ночь ничѣмъ не хуже сѣраго дня.

— Я со своей стороны постараюсь получше управляться съ лодкой, — замѣтилъ я, — такъ что уже навѣрное теченіе не унесетъ ее внизъ по водѣ.

Они всѣ засмѣялись, какъ будто бы я сказалъ что-нибудь очень остроумное, и я нашелъ, что смѣхъ Элленъ, даже среди смѣха другихъ, звучалъ такъ красиво, какъ мнѣ никогда не приходилось слышать.

Короче сказать, я вошелъ въ ея лодку съ нѣкоторой гордостью и, взявшись за весла, сейчасъ же принялся за работу, чтобы порисоваться немного передъ всѣми. Признаться ли?.. мнѣ казалось, что даже этотъ счастливый міръ сдѣлался еще счастливѣе отъ моей близости къ этой странной дѣвушкѣ. Я долженъ сказать, что изъ всѣхъ лицъ, съ которыми мнѣ приходилось встрѣчаться въ этомъ новомъ мірѣ, она была наиболѣе оригинальна, и наименѣе похожа на то, что я могъ себѣ представить. Клара, напримѣръ, несмотря на ея красоту и веселость, была все же похожа на очень любезную и простую молодую лэди, и другія дѣвушки также были только усовершенствованными типами того, что я уже встрѣчалъ въ прежнія времена. Но эта дѣвушка была не только красива своеобразной красотою, ничего не имѣвшей общаго съ молодой лэди, но она была оригинальна во всѣхъ отношеніяхъ. Я никогда не могъ заранѣе представить, что она скажетъ и сдѣлаетъ, но все въ ней восхищало меня и нравилось. Во всемъ томъ, что она говорила и дѣлала не было ничего поражающаго, но все это было какъ-то особенно, и всегда полно тѣмъ невыразимымъ интересомъ и той жизнерадостностью, которые я замѣчалъ болѣе или менѣе во всѣхъ, но которые въ ней были болѣе замѣтны и болѣе прелестны, чѣмъ въ комъ-либо другомъ. Мы скоро двинулись въ путь и ѣхали вдоль прелестныхъ береговъ между Кенсингтономъ и Дорчестеромъ. Теперь было уже около полудня, тепло, но не жарко, и совершенно безвѣтренно. Высокія, легкія, жемчужно-бѣлыя и блестящія облака умѣряли солнечный жаръ, но сквозь нихъ во многихъ мѣстахъ виднѣлось блѣдно-голубое небо, казавшееся какъ-то особенно высокимъ и твердымъ. Небо имѣло видъ какого-то свода, какъ его иногда и называютъ поэты, а не безпредѣльнаго воздушнаго пространства, но сводъ этотъ былъ такъ безграниченъ и такъ полонъ свѣта, что нисколько не давилъ насъ. Навѣрно о такомъ днѣ думалъ Теннисонъ, когда онъ говорилъ, въ своихъ «Lotos Eaters» о странѣ, гдѣ стоитъ вѣчное послѣполуденное время.

Элленъ облокотилась на руль и, казалось, вполнѣ отдавалась радости жизни. Я видѣлъ, что она дѣйствительно все видѣла вокругъ себя, и ничто не ускользало отъ нея, и когда теперь я смотрѣлъ на нее, непріятное чувство, что она можетъ быть немного увлечена красивымъ и ловкимъ Дикомъ, и поэтому послѣдовала за нами, совсѣмъ исчезло изъ моей души. Еслибъ это было такъ, то она конечно не могла бы такъ восторгаться чудными видами, мимо которыхъ мы проѣзжали. Нѣкоторое время она почти не разговаривала, но когда мы проѣзжали подъ Шиллингфордскимъ мостомъ (вновь выстроеннымъ, но напоминавшимъ старый) она попросила меня остановить лодку, чтобы полюбоваться пейзажемъ, сквозь прелестную арку. Потомъ она повернулась ко мнѣ и сказала:

— Я не знаю, радоваться мнѣ или горевать, что я въ первый разъ вижу эти берега; правда, видѣть все это въ первый разъ большое удовольствіе, но если бы я была здѣсь годъ или два назадъ, какъ бы хороши были эти воспоминанія, и какъ бы чудно они слились съ моей жизнью, и во снѣ и на яву; я такъ рада, что Дикъ гребетъ медленно, мы можемъ подольше побыть здѣсь. А вамъ какъ нравятся эти мѣста, вы вѣдь первый разъ здѣсь?

Я не думаю, чтобы она хотѣла поставить мнѣ ловушку, но тѣмъ не менѣе, я попался и отвѣчалъ:

— Въ первый разъ!.. Я здѣсь далеко не въ первый разъ.

Я прекрасно знаю эти берега и могу сказать по правдѣ, что знаю каждое мѣстечко на Темзѣ отъ Гаммерсмита до Криклада.

Я замѣтилъ, къ какимъ осложненіямъ могутъ привести мои слова, только когда она устремила на меня полный любопытства взглядъ, какъ это часто случалось и раньше въ Рённимедѣ, когда я говорилъ что-нибудь странное, дѣлавшее непонятнымъ для другихъ мое положеніе среди этого народа. Я покраснѣла, и сказалъ, чтобы сгладить мою неловкость:

— Меня удивляетъ, что вы до сихъ поръ не были здѣсь. Вы живете на Темзѣ и гребете такъ хорошо, что для васъ это не составило бы большого труда, не говоря уже о томъ, — прибавилъ я любезно, — что каждый былъ бы радъ грести за васъ.

Она засмѣялась, но не моему комплименту (я увѣренъ, что она привыкла къ подобнаго рода фразамъ), но чемуто, что промелькнуло въ ея умѣ; она попрежнему ласково смотрѣла на меня, но въ глазахъ ея виднѣлось любопытство и проницательность, потомъ она сказала:

— Можетъ быть это и странно, но у меня дома много дѣла, а кромѣ того надо заботиться объ отцѣ и улаживать свои отношенія къ двумъ или тремъ молодымъ людямъ, которымъ я особенно нравлюсь, но которымъ я не могу угодить всѣмъ сразу… Но вы, дорогой сосѣдъ?.. мнѣ кажется еще болѣе страннымъ, что вы такъ хорошо знаете верховья рѣки, чѣмъ то, что я не знаю ихъ. Насколько я поняла, вы всего нѣсколько дней въ Англіи. Но, можетъ, вы хотѣли сказать, что читали ихъ описанія въ книгахъ и видѣли картины, — хотя это далеко не то.

— Совершенно справедливо, — отвѣтилъ я, — но я ровно ничего не читалъ о Темзѣ; это была тоже одна изъ нелѣпостей нашего времени; никто не подумалъ о томъ, чтобъ написали приличную книгу относительно этой единственной — по справедливости ее можно такъ назвать, — рѣки въ Англіи.

Не успѣли эти слова вырваться изъ моихъ устъ, какъ я увидѣлъ, что сдѣлалъ новую ошибку. Мнѣ было досадно на себя, такъ какъ мнѣ не хотѣлось входить въ длинныя объясненія или начать новую серію измышленій на подобіе Одиссея. Казалось, Элленъ поняла меня и не воспользовалась моей неловкостью. Любопытство въ ея взглядѣ смѣнилось ласковымъ добродушіемъ.

— Во всякомъ случаѣ я очень рада, что мнѣ приходится быть здѣсь съ вами, если вы такъ хорошо знаете нашу рѣку. Я мало знаю ее отъ Пенгборна, и вы можете разсказать мнѣ, что я хочу знать. — Она помолчала съ минуту и потомъ продолжала: — но то, что я знаю, я знаю такъ же хорошо, какъ и вы; мнѣ было бы грустно, если бы вы подумали, что я не интересуюсь такой чудной и такой интересной рѣкой, какъ Темза.

Она сказала это вполнѣ серьезно, съ видомъ дружескаго довѣрія ко мнѣ, что мнѣ очень понравилось, но я видѣлъ, что она только скрыла пока свои сомнѣнія относительно меня до другого времени. Теперь мы подъѣхали къ Дейской плотинѣ, гдѣ Дикъ ждалъ насъ со своими двумя спутниками; онъ хотѣлъ, чтобы я вышелъ на берегъ, желая показать мнѣ что-то, чего я никогда не видѣлъ. Ничего не имѣя противъ этого, я послѣдовалъ за нимъ вмѣстѣ съ Элленъ къ хорошо знакомой мнѣ гати, съ длинной церковью надъ ней, служившей и теперь для разныхъ надобностей добродушнымъ обитателямъ Дорчестера.

Деревенская гостиница, гдѣ я останавливался обыкновенно въ тѣ дни, когда гостепріимство покупалось и продавалось, попрежнему была украшена, изображеніемъ Ириса. На этотъ разъ я постарался не подать вида, что все это уже было знакомо; но когда мы остановились на нѣкоторое время у начала гати, противъ Синодена съ его ясно обозначавшимися зубцами, и его братомъ — утесомъ Уитенхемъ, я почувствовалъ себя немного неловко подъ серьезными и внимательными взглядами Эллепъ, и у меня почти вырвалось восклицаніе: «Какъ мало здѣсь что измѣнилось». Мы снова остановились въ Эбингдонѣ, который такъ же какъ и Уолингфордъ былъ мнѣ знакомъ и не знакомъ, такъ какъ съ одной стороны его очистили отъ разрушительнаго дѣйствія XIX столѣтія, а съ другой онъ почти совсѣмъ не измѣнился.

Начинался уже закатъ, когда мы подъѣзжали къ Оксфорду у Уозенея. Мы остановились на минутку или двѣ у стариннаго замка, чтобы высадить Генри Морсома. Само собой разумѣется, что насколько можно было видѣть съ рѣки, я не упустилъ ни одной башни, ни одного шпица въ этомъ городѣ, когда-то переполненномъ профессорами. Но луга кругомъ него въ тѣ времена становились съ каждымъ днемъ все бѣднѣе и бѣднѣе, и на нихъ лежала уже печать «суетливой интеллектуальной жизни XIX столѣтія». Теперь они потеряли «интеллектуальный» видъ и стали также прекрасны, какъ были нѣкогда, и маленькій холмъ Хинксей съ двумя или тремя прехорошенькими домиками весело смотрѣлъ внизъ на широкую воду, на колыхающуюся траву, теперь сѣрую отъ заходящаго солнца, съ ея почти созрѣвшими стеблями. Желѣзная дорога исчезла и съ нею вмѣстѣ однообразные висячіе мосты черезъ Темзу. Мы скоро доѣхали до Медлейлока и до широкой воды, омывающей портъ Мидо съ его многочисленнымъ населеніемъ гусей, нисколько не уменьшившимся отъ времени, и я подумалъ, что ихъ имя и употребленіе пережили древній несовершенный общинный періодъ, пережили время смутной борьбы и тираніи правъ собственности и дожили до настоящаго періода покоя и счастья полнаго Коммунизма.

Меня опять высадили на берегъ въ Годстоу посмотрѣть на остатки стараго монастыря, сохранившіеся почти въ томъ самомъ видѣ, какъ я помнилъ ихъ и, съ высокаго моста, перекинутаго черезъ капалъ, я могъ видѣть даже въ сумеркахъ, какъ прелестна была маленькая деревня съ ея сѣрыми каменными домами. Тутъ была страна камня… каждый домъ, и стѣны, и крыши были выстроены изъ сѣраго камня и составляли одно цѣлое съ ландшафтомъ.

Затѣмъ мы снова продолжали нашъ путь. Элленъ взялась за весла въ нашей лодкѣ. Мы проѣхали мимо рыболовныхъ вершей и мили черезъ три уже при лунномъ свѣтѣ подъѣхали снова къ маленькому городу. Тамъ мы остановились ночевать въ довольно мало населенномъ домѣ, потому что большая часть его обитателей жила въ палаткахъ на лугахъ.

XXVIII.
Маленькая рѣка.

На другое утро мы выѣхали рано: еще до шести часовъ, такъ какъ намъ оставалось двадцать пять миль до нашего назначенія, а Дикъ хотѣлъ пріѣхать до сумерокъ. Путешествіе было пріятное, хотя тѣмъ, кто не знаетъ верховьевъ Темзы, мало что можно сказать о ней. Я попрежнему сидѣлъ въ лодкѣ Элленъ, хотя Дикъ изъ вѣжливости предложилъ мнѣ пересѣсть къ нему и предоставить однимъ женщинамъ управлять зеленой игрушкой. Но Элленъ не позволила этого и потребовала меня, какъ самаго интереснаго изъ спутниковъ.

— Я пріѣхала издалека, — сказала она, — и не хочу, чтобы мнѣ дали въ товарищи кого-нибудь, кто будетъ все время думать о другомъ, а не обо мнѣ. Гость единственный человѣкъ, который можетъ заниматься только мною. Я въ самомъ дѣлѣ такъ думаю, — продолжала она, обращаясь ко мнѣ. — Это не простая любезность.

Клара покраснѣла и была, повидимому, очень довольна. Мнѣ кажется, что до сихъ поръ она немного боялась Элленъ. Что касается меня, я чувствовалъ себя снова молодымъ, и причудливыя мечты моей юности смѣшивались съ удовольствіемъ настоящаго, почти разрушая его и примѣшивая къ нему чувство какой-то боли.

Въ то время какъ мы проѣзжали между короткими извивающимися берегами теперь довольно узкой рѣки, Элленъ сказала: — Какъ нравится мнѣ эта маленькая рѣка! Я вѣдь привыкла къ широкому простору воды, и мнѣ кажется, при каждомъ поворотѣ, что уже нельзя будетъ проѣхать дальше. Я думаю, что къ концу этого вечера Англія будетъ казаться мнѣ очень маленькой страною, если мы могли такъ скоро доѣхать до конца самой большой ея рѣки.

— Она не велика, — сказалъ я, — но очень красива.

— Да, — отвѣчала она, — и неправда-ли, трудно представить себѣ времена, когда люди смотрѣли на эту маленькую хорошенькую страну, какъ на безобразную безформенную пустыню, не считали нужнымъ бережно хранить красивыя мѣста, не чувствовали радости отъ освѣжающаго вліянія временъ года, измѣнчивой погоды и различныхъ свойствъ ея почвы и отъ всего остального. Какъ могли люди быть такъ жестоки къ самимъ себѣ!

— И другъ къ другу, — замѣтилъ я. Мною вдругъ овладѣла внезапная рѣшимость, и я сказалъ: — Дорогая сосѣдка, мнѣ хочется наконецъ сказать вамъ, что для меня легче представить все это безобразное прошедшее, чѣмъ для васъ, потому что я самъ принадлежалъ къ нему. Мнѣ кажется, что вы уже угадали это, и я думаю, что вы повѣрите мнѣ, если я разскажу вамъ о немъ. Я ничего больше не буду скрывать отъ васъ.

Она помолчала немного и потомъ сказала: — Мой другъ, вы вѣрно поняли меня и сказать вамъ правду, я послѣдовала за вами изъ Рённимеда, чтобы предложить вамъ много вопросовъ, потому что я видѣла, что вы не принадлежите къ намъ. Это заинтересовало меня и понравилось мнѣ и я хочу, чтобы вы были такъ счастливы, какъ только можно. Сказать правду, тутъ былъ нѣкоторый рискъ, — продолжала она краснѣя; — я говорю о Кларѣ съ Дикомъ. Я должна сказать вамъ, разъ ужъ мы хотимъ быть близкими друзьями, что даже среди насъ, гдѣ такъ много красивыхъ женщинъ, я часто страшно нарушала спокойствіе мужчинъ. Это одна изъ причинъ, почему я живу одна съ моимъ отцомъ въ Коттеджѣ Рённимеда. Но и это не совсѣмъ отвѣчаетъ цѣли. Люди, конечно, приходятъ и туда, такъ какъ тамъ не пустыня, и они, повидимому, находятъ меня еще болѣе интересной, потому что я живу одна и придумываютъ обо мнѣ разныя исторіи — я знаю, что и вы также, мой другъ. Но оставимъ это. Сегодня вечеромъ или завтра утромъ я сдѣлаю вамъ одно предложеніе, которое мнѣ очень нравится и которое, надѣюсь, не обидитъ васъ.

Я поспѣшилъ сказать, что для нея я готовъ сдѣлать все на свѣтѣ и, правда, несмотря на мои годы, и на очевидные признаки ихъ (хотя чувство возвратившейся юности было мнѣ кажется не только мимолетнымъ ощущеніемъ), несмотря на мои годы, говорю, я чувствовалъ себя слишкомъ счастливымъ въ обществѣ этой очаровательной дѣвушки и приготовился слушать ея исповѣдь, ожидая отъ нея большаго, чѣмъ она, можетъ быть, хотѣла.

Она засмѣялась и ласково посмотрѣла на меня.

— Отлично, но покуда мы это оставимъ, — сказала она, — я должна смотрѣть на эту новую для меня мѣстность. Посмотрите, какъ рѣка снова измѣнила свой характеръ: она широка теперь, берега длинные и очень отлогіе. Вы посмотрите: тамъ перевозъ.

Я сказалъ ей названіе и задержалъ лодку, чтобы перебросить цѣпь парома черезъ наши головы, и мы продолжали нашъ путь вдоль береговъ, покрытыхъ дубовыми рощами съ лѣвой стороны. Потомъ рѣка стала снова уже, а берега выше, и мы поплыли между стѣною высокихъ тростниковъ съ веселымъ и безпокойнымъ населеніемъ воробьевъ и малиновокъ, прыгавшихъ и щебетавшихъ при движеніи лодки сквозь зеленые тростники въ тихомъ жаркомъ утреннемъ воздухѣ. Она улыбалась отъ удовольствія, и ея лѣнивое наслажденіе новыми для нея пейзажами еще усиливало ея красоту, когда она облокачивалась на подушки, хотя она нисколько не устала. Ея лѣнь была лѣнью сильнаго здороваго, какъ тѣломъ, такъ и духомъ, существа, сознательно отдыхающаго. — Посмотрите! — сказала она, вскочивъ вдругъ со своего мѣста безъ всякаго видимаго усилія и удерживая равновѣсіе съ удивительной граціей и легкостью, — посмотрите на этотъ чудный старый мостъ впереди.

— Мнѣ незачѣмъ смотрѣть на него, — отвѣтилъ я, не отводя глазъ отъ ея прелестнаго лица. — Я знаю его, хотя (съ улыбкой) у насъ онъ не назывался тогда старымъ мостомъ.

Она ласково взглянула на меня сверху внизъ и сказала: — Какъ хорошо намъ ѣхать теперь, когда вы больше не стѣсняетесь меня. — II она продолжала стоять, задумчиво смотря на меня, пока ей не пришлось сѣсть, такъ какъ мы проѣзжали черезъ низкую арку одного изъ самыхъ старинныхъ мостовъ Темзы.

— О, чудные луга! — воскликнула она. — Я не имѣла никакого представленія о прелести совсѣмъ маленькой рѣки, какъ эта. Маленькій размѣръ всего этого, короткіе берега и быстрая смѣна видовъ заставляетъ васъ думать, что вы ѣдете куда-то далеко, что вы должны достигнуть чего-то неизвѣстнаго, точно васъ ожидаютъ какія-то приключенія. На широкихъ водахъ я этого не испытывала.

Я съ восторгомъ посмотрѣлъ на нее. Ея голосъ ласкалъ меня, и она говорила именно то, что я всегда думалъ. Она поймала мой взглядъ, и ея щеки вспыхнули подъ загаромъ, но она сказала просто:

— Я должна сказать вамъ, мой другъ, что когда мой отецъ оставитъ Темзу этимъ лѣтомъ, онъ возьметъ меня съ собою въ мѣстечко около Римской стѣны въ Кумберландѣ, такъ что это путешествіе мое «послѣднее прости» югу. Конечно, это дѣлается съ моего согласія, но все-же мнѣ жаль. Я не рѣшилась вчера сказать Дику, что мы оставляемъ Темзу навсегда, но я не могла не сказать это вамъ.

Она остановилась, глубоко задумалась и потомъ продолжала, улыбаясь:

— Я должна сказать, что не люблю двигаться съ одного мѣста на другое, — такъ свыкаешься со всѣми милыми подробностями окружающей тебя жизни! Они такъ гармонично и счастливо сливаются съ твоей личной жизнью, что начинать снова доставляетъ всегда своего рода страданіе. Но я думаю, что въ той странѣ, откуда вы пришли, вы считаете это мелочнымъ и ничтожнымъ и, пожалуй, будете плохо обо мнѣ думать.

Она ласково улыбалась мнѣ. говоря это, а я поспѣшилъ отвѣтить:

— О, нѣтъ! нисколько. Вы опять отвѣчаете на мои мысли. Но я никакъ не ожидалъ, что вы будете такъ говорить. Изъ всего того, что я видѣлъ и слышалъ, мнѣ казалось, что въ этой странѣ любятъ, напротивъ, мѣнять жилище.

— Да, конечно, — отвѣчала она, — мы можемъ свободно мѣнять наше мѣстожительство, но за исключеніемъ разныхъ поѣздокъ для удовольствія, въ особенности во время сѣнокоса, какъ эта наша поѣздка, напримѣръ, я не думаю, чтобы мы любили мѣнять мѣста. Пожалуй, и я тоже не совсѣмъ уже такая домосѣдка, какъ я вамъ это только что сказала, и мнѣ бы хотѣлось проѣхать съ вами черезъ весь западный край, ни о чемъ не думая, — заключила она улыбаясь.

— У меня было бы много о чемъ подумать, — отвѣтилъ я.

XXIX.
Отдыхъ на верховьяхъ Темзы.

Мы остановились тамъ, гдѣ рѣка бѣжитъ по широкимъ большимъ лугамъ, чтобы отдохнуть и подкрѣпиться. Мы расположились на прелестномъ берегу, который можно было-бы назвать почти холмомъ. Широкіе луга разстилались передъ нами, и на нихъ уже дѣятельно работали косы. Я замѣтилъ одну перемѣну въ спокойной красотѣ полей — а именно: тамъ и здѣсь они были засажены деревьями, часто фруктовыми, и незамѣтно было скупой жадности къ каждой пяди земли, какъ это было прежде по моимъ воспоминаніямъ. И хотя деревья попрежнему подстригали (или обрѣзывали, какъ они говорятъ въ этой мѣстности), это дѣлалось съ большимъ вниманіемъ къ красотѣ деревьевъ. Я хочу сказать, что онѣ не срѣзывали какъ прежде почти всѣ вѣтви, причемъ совершенно разрушалась красота пейзажа, но у нихъ была своего рода обдуманная система, такъ что нигдѣ не было видно оголенныхъ деревьевъ. Однимъ словомъ за полями ухаживали точно за садомъ, который служитъ въ одно и то же время и для удовольствія, и для пользы: именно такъ, какъ это мнѣ говорилъ старый Гаммондъ.

На этомъ берегу или склонѣ холма мы пообѣдали; немного рано для обѣда, но мы и выѣхали рано. Узенькая лента Темзы вилась подъ нами, по садамъ, о которыхъ я говорилъ: немного впереди виднѣлся прелестный маленькій островокъ, поросшій хорошенькими деревцами; по склонамъ холмовъ къ западу раскинулся лѣсокъ съ разнообразной растительностью, обрамлявшей узкій лужокъ, а на сѣверъ тянулась широкая полоса луговъ, начинавшихся прямо съ береговъ рѣки. Немного дальше между деревьями поднимался изящный шпицъ стариннаго зданія съ небольшой группой сѣрыхъ домовъ, тѣснившихся кругомъ; а ближе къ намъ, на разстояніи мили полторы, стоялъ вполнѣ современный каменный домъ — широкій квадратъ въ одинъ этажъ — отчего онъ казался очень низкимъ. Между нимъ и рѣкою не было сада, ничего кромѣ ряда грушевыхъ деревьевъ, еще очень молодыхъ и топкихъ, и хотя на домѣ не было много украшеній, но въ немъ было какое-то природное изящество, такое же какъ и у деревьевъ.

Мы сидѣли и любовались, скорѣе счастливые, чѣмъ веселые въ этотъ мягкій іюньскій день. Элленъ, сидѣвшая рядомъ со мною, обхвативъ руками одно колѣно, наклонилась ко мнѣ и сказала тихо, — что Дикъ съ Кларой могли бы замѣтить, если бы они не были поглощены своею счастливою безмолвною любовью: — Другъ, въ вашей странѣ дома у землевладѣльцевъ такіе же, какъ этотъ?

Я отвѣчалъ: — Во всякомъ случаѣ, дома нашихъ богатыхъ людей не походили на этотъ: — они были настоящими грязными пятнами на поверхности земли.

— Мнѣ это трудно понять, — сказала она. — Я понимаю почему рабочіе, которые были такъ угнетены, не могли жить въ красивыхъ домахъ; надо время и досугъ и не отягощенный заботами умъ, для того чтобы строить красивое жилище: я прекрасно понимаю, что бѣдные люди не могли устроить себѣ жизнь такимъ образомъ, чтобы имѣть всѣ эти необходимыя (для насъ) прекрасныя вещи. Но почему богатые люди, имѣвшіе время и досугъ и необходимый для постройки матеріалъ, не могли строить себѣ красивыхъ домовъ, этого я никакъ не могу понять. Я знаю, что вы скажете мнѣ, — продолжала она, смотря мнѣ прямо въ глаза и краснѣя, — вы скажете, что ихъ дома и всѣ пристройки къ нимъ отличались обыкновенно безобразіемъ и грубостью, если только случайно не были древними остатками построекъ нашихъ предковъ (указывая на шпицъ); — они были — дайте мнѣ вспомнить… какое это слово…

— Вульгарными, — отвѣчалъ я. — Мы говорили — продолжалъ я, — что безобразіе и вульгарность построекъ богатыхъ людей были необходимымъ отраженіемъ грязной и нищенской жизни, къ которой они принуждали бѣдный народъ.

Она сдвинула брови и задумалась, потомъ обернула ко мнѣ свое посвѣтлѣвшее лицо, какъ будто напавъ на какую-то мысль, и сказала: — Да, мой другъ, я понимаю, что вы хотите сказать, мы иногда говорили объ этомъ; конечно, тѣ изъ насъ, кто интересуется такого рода вещами, такъ какъ, надо вамъ сказать, до насъ дошло очень много воспоминаній о такъ называемомъ искусствѣ до наступленія періода равенства жизни; и многіе говорятъ, что причина всего этого безобразія находилась не въ общественномъ устройствѣ, что ихъ жизнь была безобразна, потому что имъ нравилось это, что они могли бы окружить себя прекрасными вещами, если бы хотѣли; совершенно такъ же, какъ и теперь, каждый отдѣльный человѣкъ или группа людей могутъ создавать болѣе красивыя и менѣе красивыя произведенія — подождите, я угадываю, что вы хотите сказать.

— Правда? — спросилъ я улыбаясь, но съ забившимся сердцемъ.

— Да, — продолжала она, — я знаю, что вы хотите сказать, хотя вы еще и не произнесли вашихъ словъ. Вы хотите сказать мнѣ, что во времена неравенства главнымъ условіемъ жизни богатыхъ людей было отсутствіе желанія самимъ заботиться объ украшеніи своей жизни; они возлагали эту обязанность именно на тѣхъ, которыхъ заставляли жить скудной и грязной жизнью, и эта скудная грязная жизнь, ея безобразная ограниченность отражались въ произведеніяхъ, служившихъ для украшенія жизни богатыхъ людей, и искусство стало вымирать мало-по-малу. Вы это хотѣли сказать, мой другъ?

— Да, да, — отвѣчалъ я, съ восторгомъ смотря на нее.

Она встала въ эту минуту и стояла на краю склона; легкій вѣтеръ развивалъ ея воздушную одежду, одна рука ея лежала на груди, другая, опущенная внизъ, нервно сжималась.

— Это правда, — продолжала она, — это правда. Мы доказали, что это правда.

Мнѣ казалось, что несмотря на весь мой интересъ къ ней, даже болѣе чѣмъ интересъ и восхищеніе, я начиналъ чувствовать страхъ; — чѣмъ все это кончится? Во мнѣ какъ будто трепетало опасеніе за то, что можетъ послѣ случиться. Страхъ передъ мыслью, можетъ ли даже этотъ новый вѣкъ дать что-нибудь взамѣнъ тому, кто отдаетъ все свое сердце. Но въ эту минуту Дикъ вскочилъ на ноги и закричалъ со своей добродушной манерой: «сосѣдка Элленъ, что это вы ссоритесь съ нашимъ гостемъ, или же вы измучили его, заставляя его разсказывать вамъ вещи, которыя трудно объяснить намъ, невѣждамъ?»

— Ни то, ни другое, дорогой сосѣдъ, — отвѣчала она. — Я была очень далека отъ ссоры съ нимъ и, напротивъ, старалась, насколько возможно, чтобы онъ былъ доволенъ и собою и мной. Не правда ли, дорогой гость? — спросила она, смотря на меня внизъ съ прелестной улыбкой увѣренности, что я ее пойму.

— Разумѣется, — отвѣтилъ я.

— Кромѣ того, — продолжала она, — я должна сказать, что онъ высказался вполнѣ, такъ что я теперь прекрасно понимаю его.

— Вотъ и отлично, — замѣтилъ Дикъ, — когда я въ первый разъ увидѣлъ васъ въ Рённимедѣ, я сейчасъ же понялъ, что вы обладаете особенной проницательностью; это не простая любезность, чтобы понравиться вамъ, — прибавилъ онъ быстро, — это истинная правда, и я хотѣлъ бы поближе узнать васъ. Но идемъ, пора отправляться, намъ осталось еще болѣе половины дороги, а мы непремѣнно должны пріѣхать до заката солнца.

И, взявъ Клару за руку, онъ повелъ ее внизъ по холму. Но Элленъ продолжала стоять, задумчиво глядя внизъ, и когда я взялъ ее за руку, чтобы послѣдовать за Дикомъ, она повернулась и сказала:

— Вы могли бы еще многое разсказать мнѣ и многое выяснить, если бы захотѣли.

— Да, — отвѣчалъ я, — я только на это и гожусь, и ни на что другое — такой старикъ, какъ я.

Она не замѣтила горечи, прозвучавшей помимо моей воли въ моемъ голосѣ, когда я это говорилъ. Она продолжала: — Это не только для меня, я была бы очень рада мечтать о прошломъ и идеализировать по крайней мѣрѣ тѣхъ людей, которые жили тогда, если ужъ нельзя идеализировать тѣ времена. Но мнѣ кажется, что люди часто слишкомъ небрежно относятся къ исторіи своего прошлаго — они склонны всецѣло предоставлять ее старымъ ученымъ въ родѣ Гаммонда. Кто знаетъ?.. какъ мы ни счастливы, времена могутъ измѣниться, можетъ быть насъ охватитъ желаніе перемѣны, можетъ быть намъ покажутся заманчивыми и привлекательными многія вещи, и мы не будемъ въ состояніи противустоять имъ, если не будемъ знать, что все это было уже раньше, и что все это обманчиво, безобразно и гибельно.

И когда мы медленно начали спускаться къ нашимъ лодкамъ, она снова начала: — Не для меня одной, дорогой другъ; у меня будутъ дѣти и можетъ быть даже много — я такъ надѣюсь: и хотя я не могу дать имъ какого нибудь спеціальнаго знанія, но все же мнѣ хотѣлось-бы, чтобы они были похожи на меня не только тѣломъ; я хотѣла бы, чтобы они взяли отъ меня и мой образъ мысли, что-нибудь, что было главной основой моего существа, то главное, что создается не одними только настроеніями подъ вліяніемъ окружающихъ насъ событій и обстоятельствъ. Какъ вы думаете?

Я былъ увѣренъ въ одномъ, что ея красота, ея ласковость и пылкость заставляли меня думать, какъ она, а она въ свою очередь вся раскрывалась навстрѣчу моимъ мыслямъ. Я отвѣчалъ и совершенно искренно, что нахожу все это очень важнымъ; и опять былъ совершенно очарованъ той граціей, съ которой она вошла въ лодку и протянула мнѣ руку. И мы снова поплыли вверхъ по Темзѣ — или куда?..

XXX.
Конецъ путешествія.

Мы продолжали нашъ путь. Несмотря на новое чувство возбужденія, которое вызывала во мнѣ Элленъ, несмотря на возникшія опасенія, къ чему все это могло привести, я, тѣмъ не менѣе, съ неустаннымъ интересомъ наблюдалъ за рѣкою и за ея берегами; и Элленъ также попрежнему любовалась измѣнчивыми видами и смотрѣла на каждую пядь цвѣтущихъ береговъ и на журчащую струю за кормою, съ такимъ же восхищеніемъ, какимъ нѣкогда былъ полонъ я, и которое я не потерялъ и теперь даже въ этомъ странно измѣнившемся обществѣ со всѣми его чудесами; и Элленъ нравилось, когда я обращалъ вниманіе на тщательную заботу, съ которой относились къ этой рѣкѣ: бережное отношеніе къ красивымъ мѣстамъ, искусство въ постройкѣ разныхъ водяныхъ приспособленій, такъ что самыя необходимыя и полезныя работы имѣли красивый и естественный видъ. Все это, говорю, мнѣ страшно нравилось, а ей нравилось мое удовольствіе, но также и удивляло.

— Вы, кажется, удивляетесь, — сказала она, когда мы миновали мельницу^[12], занимавшую.почти весь ручей, за исключеніемъ узкой полоски для проѣзда, такую же красивую въ своемъ родѣ, какъ готическій соборъ, — васъ, кажется, удивляетъ, что эта мельница такъ красива?

— Да, — отвѣчалъ я, — отчасти это меня удивляетъ, хотя собственно я не понимаю, почему бы ей и не быть красивой.

— А, — воскликнула она, смотря на меня съ восхищеніемъ, но съ промелькнувшей улыбкой на лицѣ. — Вамъ такъ хорошо извѣстна исторія прошлаго!.. скажите, отчего они раньше не относились такъ бережно къ этому маленькому ручью, придающему столько прелести этой мѣстности? Вѣдь было всегда такъ легко заботиться объ этой маленькой рѣчкѣ. А я, правда, забыла, — прибавила она, когда ея взглядъ встрѣтился съ моимъ, — что въ тѣ дни, о которыхъ мы говоримъ, въ такихъ вещахъ не находили удовольствія. но какъ же заботились о рѣкѣ въ тѣ времена, когда вы — «жили» — хотѣла она сказать, но поправилась и сказала — въ тѣ времена, которыя вы помните.

— Они портили ее, — отвѣчалъ я. — До первой половины XIX столѣтія, когда она служила болѣе или менѣе главнымъ путемъ сообщенія для деревенскихъ жителей, о рѣкѣ и ея берегахъ все же еще заботились, хотя я не думаю, чтобы кому-нибудь приходило въ голову позаботиться о красотѣ ея внѣшняго вида, но когда вошла въ силу желѣзная дорога, о которой вы конечно слышали, городскіе жители не могли уже больше пользоваться естественными и искусственными водными путями; этихъ послѣднихъ было также очень много. Когда мы поднимемся выше, мы по всему вѣроятію увидимъ одинъ изъ нихъ и одинъ изъ самыхъ важныхъ, но желѣзная дорога совершенно прекратила пользованіе имъ, и народъ долженъ былъ посылать свои товары по этимъ новымъ путямъ, составлявшимъ частную собственность, такъ что можно было назначать какой угодно высокій тарифъ.

Элленъ весело разсмѣялась. — О, — сказала она, — это недостаточно выяснено въ нашихъ историческихъ книгахъ, но это стоитъ знать. Во всякомъ случаѣ, люди того времени должны были быть невѣроятно лѣнивы. Мы совсѣмъ не сварливы и не любимъ ссоръ, но если бы отъ насъ потребовали такую глупость, мы стали бы непремѣнно пользоваться водяными путями, что бы они тамъ ни говорили; это навѣрно было бы очень просто. Я вспоминаю теперь другіе примѣры ихъ глупости. Когда я была на

Рейнѣ два года тому назадъ, я помню намъ показывали развалины старыхъ замковъ, и онѣ, судя по тому, что намъ говорили, служили, кажется, совершенно для той же цѣли какъ и желѣзныя дороги, но я прервала вашу исторію рѣки. Пожалуйста, продолжайте.

— Это коротко и глупо въ одно и то же время, — отвѣчалъ я. — Рѣка потеряла свое практическое и коммерческое значеніе, то есть не могла больше быть средствомъ для добыванія денегъ.

Она кивнула головой. — Я понимаю, что значитъ это странное слово, — замѣтила она, — продолжайте.

— Ну, ее совершенно забросили, и наконецъ она стала настоящей заразой.

— Да, — вставила Элленъ, — понимаю: тоже, что желѣзныя дороги и разбойники. Да?

— Тогда они обратили на нее свое вниманіе и создали цѣлое управленіе въ Лондонѣ, и оно время отъ времени, чтобы показать, что что-то дѣлаетъ, причиняло тотъ или другой вредъ, — рубило деревья, портя этимъ берега, чистило рѣку (гдѣ это было совершенно не нужно) и отводило ее на поля, чтобы испортить ихъ и тому подобное. Но по большей части они обнаруживали «полную бездѣятельность», какъ это тогда называлось. Это значитъ, что они получали свое жалованье и ничего не дѣлали.

— Получали жалованіе? — сказала она. — Я знаю; это значитъ, что имъ разрѣшалось брать избытокъ отъ производимыхъ другими людьми товара за ничегонедѣланье. Если бы въ этомъ было все дѣло, это было бы еще ничего; въ особенности, если нельзя было найти другого средства для того, чтобы они держали себя спокойно; но мнѣ кажется, что разъ имъ платили, они не могли удержаться, чтобы не дѣлать чего-нибудь, а это что-нибудь всегда было зломъ, потому что — прибавила она съ внезапнымъ раздраженіемъ, — все ихъ дѣло было основано на лжи и на ложныхъ представленіяхъ. Я говорю не только объ этихъ охранителяхъ рѣки, но обо всѣхъ распорядителяхъ, о которыхъ мнѣ приходилось читать.

— Да, — отвѣчалъ я, — какъ вы счастливы, что освободились отъ тираніи притѣснителей.

— Почему вы вздыхаете? — спросила она ласково и съ нѣкоторой тревогой. — Вы, кажется, думаете, что это не будетъ долго продолжаться?

— Для васъ это будетъ продолжаться, — отвѣтилъ я.

— Но почему же не для васъ? — спросила она. — Это будетъ, конечно, для всего міра, и если ваша страна немного отстала, то и она скоро придетъ къ тому же. — Или, — быстро добавила она, — вы думаете, что должны будете скоро вернуться назадъ? Я сдѣлаю вамъ то предложеніе, о которомъ я вамъ говорила, и это, можетъ бытъ, положитъ конецъ вашимъ безпокойствамъ. Я хотѣла предложить вамъ жить съ нами тамъ, куда мы ѣдемъ. Мнѣ кажется, какъ будто мы съ вами уже старые друзья и мнѣ было бы жаль потерять васъ. — Она улыбнулась мнѣ и продолжала: — Знаете-ли, я подозрѣваю, что вамъ хочется страдать отъ ложнаго горя, подобно смѣшнымъ героямъ нѣкоторыхъ забавныхъ старыхъ романовъ, которые мнѣ удалось пробѣжать.

Я и самъ начиналъ подозрѣвать это, но не хотѣлъ только признаться себѣ. И такъ я пересталъ вздыхать и сталъ сообщать моей прелестной спутницѣ нѣкоторыя свѣдѣнія по исторіи рѣки и ея окрестностей; время проходило довольно пріятно, и мы съ нею (она гребла лучше, чѣмъ я, и казалась неутомимой) почти не отставали отъ Дика и, несмотря на жаркій день, очень быстро подвигались впередъ.

Мы доѣхали до другого стариннаго моста и поплыли дальше мимо луговъ, окаймленныхъ огромными вязами, перемѣшанными съ нѣжными, молодыми, но довольно высокими орѣшниками, мимо другихъ широко разстилавшихся луговъ, и казалось, что деревья росли лишь на склонахъ и около домовъ, и только берега у самой рѣки были сплошь покрыты ивами. Широкая полоса травы почти не прерывалась. Дикъ пришелъ въ возбужденное состояніе, вскакивалъ въ своей лодкѣ и кричалъ намъ названіе того или другого поля, и его восторгъ отъ этихъ луговъ и отъ предстоявшаго сѣнокоса сообщался намъ, и мы гребли, что было силъ.

Наконецъ мы въѣхали въ узенькую струю воды; съ одной стороны поднимался высокій берегъ съ густыми шелестящими тростниками; съ другой еще болѣе высокій берегъ былъ покрытъ ивами, склонявшимися къ самой водѣ, и высокими старинными вязами. Тутъ мы увидѣли веселыя фигуры какихъ-то людей, ходившихъ на самомъ берегу и какъ будто во что-то всматривавшихся. Такъ оно и было въ дѣйствительности, и мы, то есть Дикъ съ его компаніей, были тѣми лицами, на которыхъ они смотрѣли. Дикъ налегъ на весла, и мы послѣдовали его примѣру. Онъ крикнулъ имъ веселое привѣтствіе, и они отвѣчали ему всѣ вмѣстѣ громкимъ и веселымъ крикомъ. Ихъ было болѣе двѣнадцати человѣкъ мужчинъ, женщинъ и дѣтей. Высокая красивая женщина съ черными, волнистыми волосами и глубоко посажеными сѣрыми глазами вышла впередъ на берегъ, граціозно махнула намъ рукой и сказала:

— Дикъ, мой другъ, мы едва могли васъ дождаться. Что вы скажете въ извиненіе вашей рабской точности? Почему вы не сдѣлали намъ сюрприза и не пріѣхали вчера?

— О, — отвѣчалъ Дикъ, съ едва замѣтнымъ движеніемъ головы въ нашу сторону, — мы не хотѣли слишкомъ быстро двигаться по водѣ. Для тѣхъ, кто никогда тутъ не былъ, тутъ есть многое на что посмотрѣть.

— Правда, правда, — сказала величавая леди, «величавая» самое подходящее для нея слова… — И мы рады, что они хорошо познакомились съ нашимъ восточнымъ воднымъ путемъ, такъ какъ теперь имъ придется часто пользоваться имъ.

— Но выходите на берегъ, Дикъ, и вы, дорогіе сосѣди. Тутъ есть проходъ въ тростникахъ и хорошая пристань сейчасъ за угломъ. Мы понесемъ ваши вещи или пошлемъ за ними молодыхъ людей.

— Нѣтъ, нѣтъ, — сказалъ Дикъ. — Легче ѣхать водой, хоть тутъ остался шагъ какой-нибудь, но я хочу довезти моего друга до самаго мѣста. Мы доѣдемъ до Форда, а вы можете разговаривать съ нами съ берега. Мы будемъ тихо двигаться.

Онъ двинулъ веслами по водѣ, и мы снова поплыли, обогнули острый уголъ и поѣхали немного къ сѣверу. Теперь передъ нами былъ берегъ, покрытый вязами, что заставило насъ подозрѣвать домъ среди нихъ, хотя я напрасно искалъ сѣрыхъ стѣнъ, которыя ожидалъ здѣсь встрѣтить. И когда мы ѣхали, люди съ берега говорили съ нами, и ихъ ласковые голоса смѣшивались съ пѣніемъ кукушки, съ пріятнымъ и сильнымъ свистомъ скворцовъ, съ непрерывнымъ, однообразнымъ крикомъ перепела, скрывавшагося въ высокой травѣ луга, и съ волнами аромата, поднимавшагося отъ цвѣтущаго клевера. Черезъ нѣсколько минутъ мы въѣхали черезъ глубокій прудокъ въ быстрый ручей, сбѣгавшій съ Форда, причалили къ красивому берегу, покрытому мелкими камнями, вышли изъ лодокъ и очутились въ объятіяхъ нашихъ друзей. Наше путешествіе было кончено.

Освободившись отъ веселой толпы, я взобрался на большую дорогу, тянувшуюся вдоль рѣки на высотѣ нѣсколькихъ футовъ надъ рѣкой и сталъ смотрѣть вокругъ. Внизу, слѣва отъ меня бѣжала рѣчка по широкому лугу, сѣрому теперь отъ созрѣвшей травы, потомъ блестящая полоса воды терялась за поворотомъ берега, но за лугомъ я могъ разсмотрѣть остроконечную крышу строенія въ томъ мѣстѣ, гдѣ, я зналъ, была плотина, и гдѣ теперь, повидимому, была также и мельница.

Низкая кайма лѣса заканчивала рѣчную долину на югъ и на юго-востокъ, откуда мы пріѣхали, и нѣсколько низкихъ домовъ лежало у подножья холма и по склонамъ. Я взглянулъ направо и черезъ кусты боярышника и длинныхъ стеблей дикихъ розъ увидѣлъ всю плоскую страну, разстилавшуюся далеко подъ солнцемъ въ спокойномъ вечернемъ воздухѣ и кончавшуюся чѣмъ-то вродѣ холмовъ, окаймлявшихъ ее нѣжной голубой линіей. Передо мною вязовые кусты все еще скрывали большую часть домовъ, служившихъ жилищемъ для людей, по справа отъ большой дороги тамъ и здѣсь виднѣлось нѣсколько сѣрыхъ строеній самаго простого устройства.

Тамъ я стоялъ, погруженный въ мечтательную задумчивость и протиралъ себѣ глаза, думая, что я не совсѣмъ проснулся и почти ожидая, что эта весело одѣтая группа красивыхъ мужчинъ и женщинъ превратится въ двухъ или трехъ тонконогихъ сутулыхъ мужчинъ, болѣзненныхъ съ растеряннымъ тупымъ взглядомъ женщинъ, когда-то ходившихъ по этой землѣ тяжелою безнадежною поступью изо дня въ день, отъ одного времени года до другого, изъ года въ годъ. Но превращенія не совершилось, и мое сердце наполнилось радостью, когда я подумалъ обо всѣхъ этихъ прекрасныхъ сѣрыхъ деревняхъ, раскинутыхъ отъ рѣки до равнины, отъ равнины до горъ: и я такъ легко могъ себѣ представить ихъ, населенными теперь счастливымъ и милымъ народомъ, освободившимся отъ богатства и достигнувшимъ благоденствія.

XXXI.
Старый домъ среди новаго народа.

Элленъ, отдѣлившись отъ нашихъ счастливыхъ друзей, все еще стоявшихъ на маленькомъ берегу, подошла ко мнѣ. Она взяла меня за руку и сказала нѣжно: — Проводите меня въ домъ, намъ не зачѣмъ ждать другихъ, — мнѣ, по крайней мѣрѣ.

Я хотѣлъ было сказать ей, что я не знаю дороги, и что рѣчные обитатели насъ лучше доведутъ, но, почти помимо моей воли, мои ноги двинулись впередъ по хорошо знакомой мнѣ дорогѣ. Все поднимаясь вверхъ, мы пришли къ маленькому полю съ рѣчной запрудой съ одной стороны; справа мы могли видѣть группу маленькихъ домовъ и сараевъ, новыхъ и старыхъ, а передъ нами сѣрый, каменный сарай и почти заросшую плющемъ стѣну, надъ которой возвышалось нѣсколько сѣрыхъ зубцовъ. Деревенская дорога кончалась у вышесказанной мелкой запруды. Мы перешли черезъ дорогу и снова, почти помимо моей воли, моя рука подняла задвижку у двери въ стѣнѣ, и мы очутились на каменной тропинкѣ, бѣжавшей къ старому дому, къ которому судьба въ образѣ Дика такъ странно привела меня въ этомъ новомъ мірѣ людей. Моя спутница была видимо пріятно удивлена и рада, и меня это не удивляло, такъ какъ садъ между стѣною и домомъ былъ переполненъ іюньскими цвѣтами, и розы цвѣли однѣ надъ другими съ тѣмъ чуднымъ изобиліемъ, которое встрѣчается только въ маленькихъ хорошо содержимыхъ садахъ, гдѣ у зрителя исчезаетъ всякая другая мысль, кромѣ наслажденія красотой. Скворцы распѣвали, какъ могли громко: голуби ворковали по краямъ крыши, грачи суетились въ молодыхъ листьяхъ вяза, стрижи кружились надъ шпицами; домъ былъ подобающимъ сторожемъ всей этой красоты полнаго разгара лѣта. Элленъ опять отвѣтила на мою мысль, сказавъ: — Да, мой другъ, вотъ это мнѣ и хотѣлось посмотрѣть. Это старый домъ, выстроенный простыми крестьянами давно прошедшаго времени въ сторонѣ отъ городской и придворной сутолоки, до сихъ поръ сохранилъ свою прелесть даже среди красотъ нашего времени: я не удивляюсь, что наши друзья такъ берегутъ его и такъ дорожатъ имъ. Мнѣ кажется, какъ будто бы онъ дождался этихъ счастливыхъ дней, бережно храня въ себѣ обломки счастья смутнаго и бурнаго прошлаго.

Одна подвела меня совсѣмъ близко къ дому, положила свою красивую загорѣлую руку на поросшую мохомъ стѣну, какъ будто желая обнять ее и воскликнула: — О, Боже, Боже! Какъ я люблю землю и природу и все, что касается земли, и все, что растетъ на ней, и все, все!

Я не могъ отвѣчать ей и не промолвилъ ни слова. Ея восторгъ и радость были такъ полны, такъ сильны, а ея красота, и изящная и энергичная въ то же время, такъ хорошо выражала все, что она чувствовала, что всякое мое слово могло быть и пошлымъ и лишнимъ. Я боялся какъ бы не пришли другіе и не разрушили чаръ, которыми она окружила меня. Мы стояли тутъ нѣкоторое время у угла толстой стѣны дома, но никто не приходилъ. Потомъ я услышалъ приближавшіеся откуда-то веселые голоса и догадался, что они идутъ вдоль рѣки къ большому лугу по другую сторону дома и сада.

Мы отошли немного и стали смотрѣть на домъ: дверь и окна были открыты навстрѣчу ароматному чистому воздуху; съ верхнихъ оконницъ спускались гирлянды цвѣтовъ въ честь праздника, какъ будто бы всѣ раздѣляли любовь къ этому дому.

— Войдемъ! — сказала Элленъ. — Я думаю, что и внутри также хорошо, хотя я не увѣрена. Пойдемъ. Потомъ мы должны присоединиться къ другимъ. Они пошли къ палаткамъ. Навѣрно у нихъ раскинуты палатки для косарей — домъ не можетъ вмѣстить въ себѣ столько народу, я въ этомъ убѣждена.

Она повела меня къ двери, шепча чуть слышно, будто дыша: — Земля и все, что на ней, и жизнь земли! Если бы я могла сказать и выразить, какъ я люблю ее! — Мы вошли и не нашли ни одной души ни въ одной комнатѣ; и мы бродили изъ комнаты въ комнату, отъ покрытаго розами входа до причудливыхъ маленькихъ чердачковъ подъ большими балками крыши, гдѣ въ прежнія времена помѣщались батраки и пастухи, а теперь, судя по маленькимъ размѣрамъ кроватей и по цѣлымъ кучамъ безполезныхъ и ненужныхъ вещей — пучки засохшихъ цвѣтовъ, перья птицъ, скорлупа отъ яицъ, червяки въ землѣ и тому подобное — жили дѣти.

Мебели вездѣ было очень немного, и та была самая необходимая и самая простая. Необычайная любовь къ украшеніямъ, которую я отмѣтилъ въ этомъ народѣ въ другомъ мѣстѣ, здѣсь уступила мѣсто иному чувству: этотъ домъ самъ по себѣ, со всѣми его строеніями, служилъ украшеніемъ для деревенской жизни — уцѣлѣвшій остатокъ старыхъ временъ, — и украшать его значило бы лишить его естественной красоты.

Мы сѣли наконецъ въ комнатѣ около стѣны, которую ласкала Элленъ, и которая была вся завѣшана старыми коврами, не имѣвшими прежде никакой художественной цѣнности; но теперь выцвѣтшіе прелестные тона чудно гармонировали съ этимъ тихимъ мѣстомъ, и замѣна ихъ болѣе блестящими и веселыми украшеніями только бы испортила эту гармонію.

Я предложилъ Элленъ нѣсколько случайныхъ вопросовъ, но почти не слушалъ ея отвѣтовъ и сидѣлъ молча, почти ничего не сознавая, кромѣ того, что я снова былъ въ старой комнатѣ; а черезъ окно, противъ меня, неслось воркованіе голубей съ крыши сарая и голубятни.

Сознаніе вернулось ко мнѣ черезъ минуту или двѣ, показавшихся мнѣ въ этомъ снѣ на яву за долгіе часы, и я увидѣлъ Элленъ, сидѣвшую около меня, полную жизни, счастья и стремленія, живой контрастъ съ сѣрыми, вылинявшими коврами, съ этимъ ничтожнымъ рисункомъ, не слишкомъ плохимъ только потому, что онъ сталъ едва замѣтенъ.

Она ласково посмотрѣла на меня, какъ будто читая меня насквозь и сказала: — Вы снова принялись за ваше безконечное сравненіе между прошедшимъ и настоящимъ. Правда вѣдь?

— Правда, — отвѣчалъ я. — Я думалъ о томъ, что стало бы съ вами, съ вашими способностями, съ вашимъ умомъ, съ вашей любовью къ удовольствіямъ, съ вашимъ неумѣніемъ подчиняться какому бы то ни было принужденію, что стало бы съ вами въ этомъ прошедшемъ? И даже, теперь, когда все уже давно достигнуто, мое сердце сжимается отъ боли, какъ много было даромъ растрачено жизни въ теченіе столькихъ лѣтъ.

— Столько столѣтій, — добавила она, — столько вѣковъ.

— Правда, — произнесъ я, — совершенная правда и снова замолчалъ.

Она встала и сказала: — Пойдемъ, я не хочу, чтобы вы снова погружались въ ваши мечты. Если мы должны потерять васъ, я хочу, чтобы вы увидѣли все, что можно, прежде, чѣмъ снова вернуться къ себѣ.

— Потерять меня, — повторилъ я, — вернуться назадъ? Развѣ я не ѣду на сѣверъ съ вами? Что вы хотите сказать?

Она улыбнулась немного печально и сказала:

— Не надо! Не будемъ сейчасъ говорить объ этомъ. Но о чемъ вы сейчасъ думаете?

Я отвѣчалъ, запинаясь: — Я говорилъ себѣ: прошедшее… настоящее… вѣрнѣе было бы сказать контрастъ между настоящимъ и будущимъ… слѣпымъ отчаяніемъ и.надеждой.

— Я угадала это, — отвѣчала она. Потомъ она взяла мою руку и сказала возбужденно: — Идемъ, пока еще есть время, идемъ! — И она вывела меня изъ комнаты, и когда мы пошли внизъ и изъ дома въ садъ черезъ маленькую боковую дверь, открывавшуюся въ оригинальныя сѣни, она сказала мнѣ спокойнымъ голосомъ, какъ бы желая заставить меня забыть свою внезапную нервность: — Пойдемъ! Мы должны присоединиться къ другимъ прежде, чѣмъ они станутъ искать насъ. Позвольте мнѣ сказать вамъ, мой другъ, что вы склонны погружаться въ безцѣльную мечтательность. Конечно, потому что вы не привыкли къ нашей жизни, полной спокойной энергіи, среди работы, дающей наслажденіе и среди наслажденія, вызываемаго работой.

Она помолчала немного, и когда мы выходили изъ прелестнаго сада, снова продолжала: — Мой другъ! Вы только что сказали, что не можете себѣ представить, чѣмъ бы я была въ прошлые дни притѣсненій и борьбы. Мнѣ кажется, я достаточно хорошо изучила исторію, чтобы это знать. Я была бы бѣдной, потому что мой отецъ, когда онъ работалъ, былъ простымъ земледѣльцемъ. Этого я не могла-бы перенести. Моя красота, мой умъ и веселость (она говорила, не краснѣя, безъ жеманной улыбки и безъ ложнаго стыда) все было бы продано богатымъ людямъ, и моя жизнь была бы разрушена. Я читала довольно, чтобы знать, что у меня не было бы выбора: что у меня не было бы власти надъ моей жизнью; что я никогда не могла бы купить себѣ какое-нибудь удовольствіе отъ богатыхъ людей, ни даже возможность самостоятельныхъ дѣйствій, что могло бы доставить мнѣ какую-нибудь истинную радость. Я погибла бы, и такъ или иначе жизнь моя была бы погублена или черезъ нищету, или черезъ роскошь. Правда вѣдь?

— Да, это правда! — отвѣтилъ я.

Она хотѣла еще что-то сказать, но въ это время маленькая калитка въ изгороди, отгораживавшей маленькое, покрытое вязами поле, открылась, вошелъ Дикъ, быстро подошелъ къ намъ, сталъ между нами и, положивъ свои руки на наши плечи, весело сказалъ: — Ну, сосѣди, я такъ и думалъ, что вамъ захочется осмотрѣть старый домъ вдвоемъ, совсѣмъ спокойно, безъ народа. Не правда ли, этотъ домъ своего рода жемчужина? Теперь пойдемъ, уже приближается время обѣда. Но, можетъ быть, вы, гость, пожелаете выкупаться, прежде чѣмъ мы засядемъ за пиръ, который будетъ продолжаться навѣрно довольно долго.

— Да, — отвѣчалъ я, — съ удовольствіемъ.

— Такъ, до свиданія пока, сосѣдка Элленъ, — сказалъ Дикъ. — Вотъ идетъ Клара, она позаботится о васъ, такъ какъ, я думаю, она чувствуетъ себя больше дома среди нашихъ здѣшнихъ друзей. Клара подошла въ это время, я бросилъ взглядъ на Элленъ, повернулся и пошелъ за Дикомъ, сомнѣваясь, сказать правду, увижу ли я ее снова.

XXXII.
Начало праздника, — конецъ.

Дикъ повелъ меня по маленькому полю, которое я видѣлъ изъ сада, покрытому разноцвѣтными палатками, раскинутыхъ правильными рядами. Между ними лежали и сидѣли на травѣ около пятидесяти — шестидесяти мужчинъ, женщинъ и дѣтей въ самомъ веселомъ и радостномъ расположеніи духа — праздничномъ настроеніи, такъ сказать.

— Вы навѣрное думаете, что насъ слишкомъ мало, — замѣтилъ Дикъ. — Но вы должны знать, что завтра насъ будетъ больше; на сѣнокосѣ можно найти дѣло даже для людей, не очень искусныхъ въ деревенскихъ работахъ: было бы жестоко лишить удовольствія сѣнокоса всѣхъ, кто ведетъ сидячій образъ жизни — такъ напримѣръ, ученыхъ и другихъ людей науки; — искусные работники, за исключеніемъ косарей, необходимыхъ для работы и распорядителей, отходятъ тогда въ сторону и пользуются заслуженнымъ отдыхомъ, хотятъ они этого, или нѣтъ, или же уходятъ въ какое-нибудь другое мѣсто, какъ напримѣръ сдѣлалъ я, пріѣхавъ сюда. Видите-ли, ученые, историки и вообще учащіеся не желательны до тѣхъ поръ, пока не начнется уборка сѣна, а это будетъ не раньше послѣзавтра.

Мы вышли тутъ изъ маленькаго поля на что-то вродѣ шоссе, проложеннаго по лугу надъ рѣкою, потомъ повернули налѣво по маленькой тропинкѣ, бѣжавшей по высокой и густой травѣ, и подошли къ рѣкѣ выше плотины, за мельницей. Тутъ мы прекрасно выкупались въ широкой полосѣ воды за плотиной, гдѣ рѣка была гораздо шире, благодаря запрудѣ.

— Теперь мы въ должномъ настроеніи для обѣда, — сказалъ Дикъ, когда мы одѣлись и снова пошли по травѣ. — Изъ всѣхъ праздничныхъ пировъ, пиръ во время сѣнокоса самый веселый, веселѣе даже, чѣмъ во время жатвы хлѣбовъ, потому что тогда лѣто начинаетъ приходить къ концу и, несмотря на все веселье, нельзя удержаться отъ грустнаго ожиданія темныхъ дней, голыхъ полей и опустошенныхъ садовъ, а весна еще слишкомъ далека, для того, чтобы думать о ней. Осенью почти можно повѣрить въ смерть.

— Какъ странно вы говорите, — замѣтилъ я, — о такихъ необыкновенныхъ и неизбѣжныхъ вещахъ, какъ перемѣна временъ года.

И въ самомъ дѣлѣ, эти люди напоминали мнѣ дѣтей въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ: они, какъ мнѣ казалось, съ преувеличеннымъ интересомъ относились къ погодѣ, къ хорошимъ днямъ, къ темнымъ или луннымъ ночамъ и тому подобное.

— Странно? — замѣтилъ онъ. — По вашему странно интересоваться временами года и тѣмъ, что они даютъ, и что отнимаютъ отъ насъ?

— Во всякомъ случаѣ, — сказалъ я, — если вы смотрите на времена года, какъ на прекрасную и интересную драму, а вы, насколько я могъ замѣтить, такъ именно и относитесь къ нимъ, то вы должны были бы также радоваться зимѣ съ ея печалью и страданіемъ и также интересоваться ею, какъ чудною роскошью лѣта.

— Я такъ и дѣлаю, — горячо возразилъ Дикъ. — Но только я смотрю на все это не такъ, какъ если бы я былъ въ театрѣ, а передо мною разыгрывалась бы пьеса, въ которой я не принималъ бы никакого участья. Очень трудно, — продолжалъ онъ, улыбаясь, — для такого нелитературнаго человѣка, какъ я, найти подходящее выраженіе, какъ это всегда удается прелестной Элленъ, но я хочу сказать, что я часть всего этого и испыты, ваю самъ и горе, и радость. Не то чтобы кто-нибудь извнѣ заставлялъ меня испытывать все это, но я самъ принимаю во всемъ этомъ участіе такъ же, какъ я ѣмъ, пью и сплю.

Я могъ видѣть, что Дикъ въ своемъ родѣ, такъ же какъ и Элленъ, страстно любилъ землю, что было рѣдкостью среди людей въ тѣ времена, которыя я зналъ. Преобладающимъ настроеніемъ тогда среди интеллигентныхъ людей было своего рода отвращеніе къ этой смѣняющейся драмѣ временъ года, къ жизни на землѣ и ко всему существованію людей. Въ тѣ дни считалось поэтичнымъ и красивымъ смотрѣть на жизнь, какъ на что-то, что надо терпѣть, но чѣмъ нельзя наслаждаться.

Я думалъ обо всемъ этомъ, пока смѣхъ Дика не вернулъ меня снова къ Оксфордскимъ полямъ.

— Одно мнѣ кажется страннымъ, — сказалъ онъ, — что я теперь среди роскоши и изобилія лѣта, безпокоюсь о зимѣ съ ея мертвенностью. Если бы это раньше не случилось со мною, то я подумалъ бы, что обязанъ этимъ вамъ, гость, что вы набросили на меня злыя чары. Но, — вдругъ прибавилъ онъ, — это вѣдь только шутка, и вы не должны принимать ее близко къ сердцу.

— Конечно, — отвѣчалъ я, — я и не думаю. Но все же мнѣ стало не по себѣ при этихъ словахъ. Мы перешли черезъ шоссе въ это время, но не повернули къ дому, а пошли по тропинкѣ, вдоль пшеничнаго поля, уже начинавшаго цвѣсти. Я сказалъ: — Мы будемъ обѣдать не въ домѣ, и не въ саду? Я впрочемъ такъ и думалъ, но гдѣ же мы соберемся? Насколько я могу видѣть, всѣ дома очень малы.

— Да, — отвѣтилъ Дикъ, — вы правы. Въ этой мѣстности они очень малы. Тутъ сохранилось такъ много хорошихъ, старыхъ домовъ, что народъ, по большей части, продолжаетъ жить въ отдѣльныхъ маленькихъ домикахъ. Нашъ пиръ будетъ происходить въ церкви. Я хотѣлъ бы ради васъ, чтобы она была такъ велика и красива, какъ церкви древняго римскаго города на западѣ и на сѣверѣ^[13]. но какъ бы тамъ ни было, она вмѣститъ насъ всѣхъ, и хотя она не велика, но въ своемъ родѣ красива.

Для меня казался немного страннымъ этотъ обѣдъ въ церкви, и я подумалъ о «church-ales», церковныхъ пивныхъ собраніяхъ въ средніе вѣка, но я ничего не отвѣтилъ, и мы вышли на дорогу, проходившую черезъ деревню. Дикъ посмотрѣлъ впередъ и назадъ, и увидѣвъ только двѣ небольшія группы впереди насъ, сказалъ: — Кажется, мы немного опоздали, они всѣ уже тамъ и конечно будутъ ждать васъ, какъ гостя изъ гостей, такъ какъ вы пріѣхали издалека.

Онъ ускорилъ шаги, и я поспѣшилъ за нимъ. Мы вошли въ маленькую липовую аллею, которая привела насъ прямо къ церковному входу; изъ открытыхъ дверей неслись звуки веселыхъ голосовъ, смѣха и смѣшаннаго веселаго говора.

— Да, — сказалъ Дикъ, — это самое прохладное мѣсто для такого жаркаго вечера. Войдемъ, они будутъ рады видѣть васъ.

И въ самомъ дѣлѣ, несмотря на мое купанье, я чувствовалъ, что воздухъ былъ тяжелъ и душенъ, какъ этого еще ни разу не было за все время нашего путешествія. Мы вошли въ церковь — маленькое простое зданіе съ однимъ маленькимъ приходомъ, отдѣленнымъ отъ главной части тремя круглыми арками, съ алтаремъ, съ очень просторнымъ для такого маленькаго зданія транцептомъ, съ окнами изящнаго Оксфордскаго стиля XIV столѣтія. Въ ней не было никакихъ современныхъ архитектурныхъ украшеній. Казалось, ничья рука не прикасалась къ ней, съ тѣхъ поръ какъ пуритане выбѣлили всѣхъ средневѣковыхъ святыхъ и всю священную исторію на стѣнахъ. Но тѣмъ не менѣе, она была красиво разубрана для праздника. Гирлянды цвѣтовъ украшали арки, и большіе букеты цвѣтовъ стояли въ кувшинахъ на полу. Подъ западнымъ окномъ висѣли крестъ-накрестъ двѣ косы. Ихъ блестящія бѣлыя лезвія сверкали сквозь украшавшія ихъ гирлянды цвѣтовъ. Но лучшимъ украшеніемъ была толпа красивыхъ счастливыхъ мужчинъ и женщинъ, сидѣвшихъ за столомъ; съ веселыми лицами, съ густыми волосами, спускавшимися на ихъ яркую праздничную одежду, они имѣли видъ, по выраженію персидскаго поэта, «цвѣтника тюльпановъ, освѣщенныхъ солнцемъ». Хотя церковь была маленькой, но мѣста было вполнѣ довольно. Маленькая церковь — большой домъ. Въ этотъ вечеръ не надо даже было ставить поперечныхъ столовъ вдоль транцепта, но безъ сомнѣнія, на слѣдующій день, когда, по словамъ Дика, должны были пріѣхать ученые люди, чтобы принять скромное участіе въ сѣнокосѣ, это пришлось бы сдѣлать. Я стоялъ на порогѣ съ улыбкой ожиданія, какъ человѣкъ, готовый принять участіе въ праздникѣ и насладиться имъ. Дикъ стоялъ около меня и смотрѣлъ на все общество съ видомъ собственника, какъ мнѣ казалось. Напротивъ меня сидѣли Клара съ Элленъ, и между ними было пустое мѣсто для Дика. Они улыбались, но ихъ прекрасныя лица были обращены къ ихъ сосѣдямъ съ каждой стороны, они разговаривали съ ними и повидимому не замѣчали меня. Я обернулся къ Дику, ожидая, что онъ проведетъ меня впередъ, и онъ обернулся ко мнѣ, но странно: хотя онъ улыбался и былъ веселъ какъ всегда, но онъ не отвѣтилъ на мой взглядъ. Казалось, онъ совсѣмъ не замѣчалъ моего присутствія, и я замѣтилъ, что никто изъ присутствовавшихъ не смотрѣлъ на меня. Тяжелое чувство пронизало меня, какъ будто бы давно ожидаемое несчастіе наконецъ наступило. Дикъ продвинулся немного впередъ, не говоря мнѣ ни слова. Я былъ въ недалекомъ разстояніи отъ двухъ женщинъ, которыя, несмотря на короткое наше знакомство, стали дѣйствительно, какъ я думалъ, моими друзьями. Лицо Клары теперь было обращено ко мнѣ, но она, казалось, тоже не видѣла меня, хотя я и старался поймать ея взглядъ умоляющими глазами. Я повернулся къ Элленъ, и она, казалось, узнала меня на минуту. Ея веселое лицо омрачилось, она тряхнула головой съ печальнымъ видомъ, но черезъ минуту всякое сознаніе о моемъ присутствіи исчезло съ ея лица.

Я почувствовалъ себя совсѣмъ одинокимъ и не могу выразить, какъ мнѣ стало тяжело. Я постоялъ еще немного, и вышелъ вонъ и пошелъ снова по липовой аллеѣ къ большой дорогѣ; а скворцы распѣвали изо всѣхъ силъ въ кустахъ кругомъ меня въ этотъ жаркій іюньскій вечеръ.

Еще разъ и помимо своей воли я повернулъ къ старому дому у рѣки. Но когда я завернулъ за уголъ къ остаткамъ старой деревни, я наткнулся на человѣка, представлявшаго странный контрастъ съ веселымъ и красивымъ народомъ въ церкви. Этотъ человѣкъ выглядѣлъ старикомъ, но я зналъ, по привычкѣ, теперь уже забытой, что на самомъ дѣлѣ ему было не болѣе пятидесяти. Его лицо было скорѣе грубо и покрыто морщинами, чѣмъ грязно, его глаза были безцвѣтны и безжизненны; его спина была согнута, ноги тонки и слабы, походка тяжелая и невѣрная. Его одежда состояла изъ грязныхъ лохмотьевъ, когда-то такъ хорошо мнѣ знакомыхъ. Когда я проходилъ мимо него, онъ поднялъ шляпу поспѣшно, ласково и угодливо.

Страшно пораженный, я торопливо прошелъ мимо него и поспѣшилъ дальше по дорогѣ, которая вела вдоль деревни къ рѣкѣ. Но вдругъ я увидѣлъ, что навстрѣчу мнѣ заклубилось черное облако, подобно кошмару моихъ дѣтскихъ дней, и въ теченіе нѣкотораго времени я ничего больше не видѣлъ кромѣ тьмы, и я не могъ сказать, шелъ ли я, лежалъ, или сидѣлъ.

---

Я лежалъ въ постели въ шумномъ Гаммерсмитѣ, думая обо всемъ этомъ и стараясь понять, былъ ли я преисполненъ отчаяніемъ оттого, что видѣлъ все это только во снѣ; и странно сказать: я не чувствовалъ большого отчаянія.

Было ли это въ самомъ дѣлѣ только сномъ? Если бы это было такъ, почему же во мнѣ все время такъ ясно было сознаніе, что я видѣлъ новую жизнь какъ-бы со стороны, чувствуя въ то же время предразсудки, недовольство и безпокойство нашего времени сомнѣній и борьбы.

Все время, хотя мои друзья казались мнѣ вполнѣ реальными, я чувствовалъ, что для меня среди нихъ не было дѣла, что придетъ время, когда они откажутся отъ меня и скажутъ, какъ, казалось, говорилъ мнѣ послѣдній печальный взглядъ Элленъ: — Нѣтъ, это не подойдетъ! Ты не можешь быть нашимъ. Ты принадлежишь такъ всецѣло несчастью прошлаго, что наше счастье будетъ вольно тяготить тебя. Ступай опять назадъ. Теперь ты видѣлъ насъ, и ты знаешь, что, несмотря на непреложныя утвержденія твоего времени, впереди для человѣчества будетъ время отдыха, — когда господство замѣнится товариществомъ, но не раньше. Ступай назадъ, и когда ты будешь жить, ты увидишь кругомъ себя людей, которые стараются заставить другихъ жить не такою жизнью, какъ ихъ собственная и въ то же самое время нисколько не дорожить своей собственной жизнью — ты увидишь людей, которые ненавидятъ жизнь и боятся смерти. Ступай обратно, будь счастливѣе ихъ, потому что ты видѣлъ насъ, и къ твоей борьбѣ прибавилось теперь немного надежды. Продолжай жить, какъ ты можешь. Борись, — сколько бы усилій и трудовъ тебѣ это ни стоило, — чтобы создать мало-по-малу новое время товарищества, покоя и счастья.

«Да будетъ такъ! Если бы другіе могли видѣть это, какъ я видѣлъ, они назвали бы это скорѣе видѣніемъ, чѣмъ сномъ».

---

1. Домъ сумасшедшихъ недалеко отъ Лондона.
2. Гость.
3. Притокъ Темзы.
4. Educate (воспитывать).
5. Г. въ Кембриджскомъ графствѣ, со стариннымъ соборомъ.
6. Въ восточной части современнаго Лондона ютится наиболѣе бѣдная часть населенія. Прим. перев.
7. Англ. писатель XVII ст., прозванный «Отцемъ удочки» за свою страстную любовь удить рыбу. Онъ издалъ въ 1853 г. «Совершенный рыболовъ или Отдыхъ созерцателя»: въ этой книгѣ между разными свѣдѣніями о рыбахъ, объ англ. рѣкахъ, о разныхъ видахъ рыболовства, находятся діалоги, размышленія о нравственности, старинные стихи, пѣсни и поговорки. Все это дышитъ такой простотой и искренностью, такой свѣжестью, что книга не утратила интереса до сихъ поръ. Прим. перев.
8. Фешенебельныя окрестности Лондона. Прим. перев.
9. Мѣсто около Доковъ, наиболѣе бѣдной и грязной части Лондона въ настоящее время. Прим. перев.
10. Говоря «элегантно», я разумѣю Персидскую элегантность, а не то, что назвала-бы «элегантнымъ» дама нашихъ дней, отправляющаяся съ визитомъ. Скорѣй я долженъ былъ-бы сказать «изящно».
11. Итонскій колледжъ былъ основанъ Генрихомъ VI въ 1446 г. Прим. пер.
12. Надо замѣтить, что на протяженіи всей Темзы стояло множество мельницъ, выстроенныхъ для различныхъ цѣлей. Ни одной нельзя было назвать некрасивой, а нѣкоторыя были поразительно красивы, а сады, окружавшіе ихъ, чудомъ изящества.
13. Онъ подразумѣвалъ навѣрно Чиренчестеръ и Берфордъ.