I.
правитьБыла ранняя весна.
Въ крошечномъ садикѣ, за оградой Владимірской церкви, подъ скупыми лучами блѣднаго петербургскаго солнца, играли дѣти. На площадкѣ, усыпанной свѣжимъ желтымъ пескомъ, послѣ недавняго дождя было еще сыро; деревья черныя, обнаженныя, тощія, глядѣли сумрачно и непривѣтливо; въ воздухѣ по временамъ проносился влажный пронзительный вѣтеръ, но все это нисколько не мѣшало дѣтямъ веселиться. Послѣ долгаго зимняго сидѣнья въ четырехъ стѣнахъ все ихъ радовало: и эти голыя деревья, и песокъ, хрустѣвшій подъ ногами, и клочки голубого неба надъ головой. Они прыгали и звонко смѣялись, и смѣхъ ихъ, похожій на щебетанье птицъ, сливался съ чириканьемъ воробьевъ, скакавшихъ по оградѣ. Няньки въ ситцевыхъ темныхъ капотахъ и бонны въ шляпкахъ, иныя съ вязаньемъ въ рукахъ, сидѣли на скамеечкахъ; около нихъ въ плетеныхъ колясочкахъ, подъ кисейными пологами и теплыми одѣялами, пригрѣтыя солнцемъ и убаюканныя уличнымъ шумомъ, дремали малютки. Иногда, разбуженныя чьимъ-нибудь громкимъ восклицаніемъ, крошки эти просыпались и глядѣли на небо своими свѣтлыми глазками, и, должно быть, тамъ чудилось имъ что-нибудь очень пріятное, потому что личики ихъ улыбались, и они снова погружались въ свою сладкую дремоту. А тутъ же рядомъ съ этимъ идиллическимъ уголкомъ, за оградой, уличная жизнь съ ревомъ и грохотомъ катила свои пестрыя волны, заглушая и звонкіе голоса дѣтей, и чириканье отогрѣвшихся на солнцѣ воробьевъ.
На одной изъ скамеечекъ, расположенныхъ вокругъ площадки, сгорбившись и опершись руками въ колѣни, одиноко сидѣлъ высокій господинъ, одѣтый по весеннему, въ сѣрое пальто и сѣрую мягкую широкополую шляпу. На видъ ему было уже лѣтъ 40; на лбу и на щекахъ прошли глубокія морщины; въ темныхъ длинныхъ волосахъ и въ бородѣ, у висковъ особенно, было много сѣдыхъ волосъ; большіе глаза его глядѣли устало и равнодушно, и, казалось, въ нихъ давно уже погасъ яркій свѣтъ молодости. Но когда онъ улыбался, слегка прищуривая глаза, — улыбка чрезвычайно молодила его, придавая лицу выраженіе почти юношеской мягкости и нѣжности. Сухія непріятныя складки у губъ исчезали, морщины на лбу какъ будто разглаживались, и въ глазахъ появлялся веселый блескъ. Это былъ художникъ, Иванъ Александровичъ Селищевъ.
Селищевъ забрелъ въ садикъ совершенно случайно, выкурить папиросу и отдохнуть, но вотъ уже цѣлый часъ прошелъ, а онъ все сидитъ, и ему не хочется встать и уйти. Давно уже онъ не чувствовалъ себя такъ легко и молодо. Влажный вѣтеръ пріятно освѣжалъ его лицо, а веселые возгласы и смѣхъ играющихъ дѣтей будили въ его душѣ давно замолкнувшія и отзвучавшія струны. Онъ съ радостнымъ удивленіемъ оглядывался вокругъ. Эти жалкія, но ждущія весны и готовыя развернуть свои налившіяся почки деревья, это блѣдное, но улыбающееся по весеннему небо, веселыя, обвѣянныя свѣжестью воздуха, дѣтскія личики, бѣлая стѣна церкви, освѣщенная солнцемъ — все это вмѣстѣ вызвало въ немъ то особое настроеніе, которое всегда предшествовало у него высокому подъему творческаго духа и сопровождалось смутными, неясными, но необычайно тонкими и пріятными ощущеніями. И это знакомое настроеніе, переживаемое имъ каждый разъ передъ тѣмъ, какъ писать, особенно радовало его теперь потому, что онъ давно уже не испытывалъ ничего подобнаго…
А на площадкѣ было очень шумно и весело. Дѣвочки въ пестрыхъ костюмахъ гоняли обручи, прыгали черезъ веревочку и пекли изъ песку пирожки, угощая ими воображаемыхъ гостей; мальчики боролись между собою и гонялись за дѣвочками; совсѣмъ крошечные карапузики, которыхъ старшіе не принимали еще въ свои забавы, сосредоточенно возили по кругу тачки съ пескомъ и безпрестанно попадали кому-нибудь подъ ноги. Иногда какого-нибудь изъ этихъ карапузиковъ опрокидывали на землю вмѣстѣ съ его микроскопической тачкой, и карапузикъ, несмотря на свой серьезный видъ, поднималъ отчаянный ревъ. Няньки приходили въ смятеніе и бросались на площадку, опрокинутаго великана поднимали, встряхивали, утирали ему носъ, и черезъ минуту, глядишь, онъ опять уже, какъ ни въ чемъ не бывало, ползетъ по кругу и важно волочитъ за собою тачку. Селищевъ съ удовольствіемъ любовался этими картинками. Но особенно его заинтересовала одна дѣвочка, лѣтъ семи, въ ярко-красномъ салопчикѣ съ пелеринкой и въ красной же шляпкѣ, изъ которой ея личико выглядывало точно изъ исполинскаго цвѣтка. Длинные черные волосы развѣвались за плечами, черные глазенки такъ и сверкали. Она ни на минуту не оставалась въ покоѣ, безпрестанно затѣвая все новыя и новыя игры, и словно большая огненная бабочка носилась по садику, увлекая за собою всѣхъ. Дѣти едва поспѣвали за нею и безпрекословно подчинялись всѣмъ ея затѣямъ. Очевидно, она была царицей въ своемъ маленькомъ кружкѣ, къ ней такъ и льнули, но больше всѣхъ влюбленъ въ нее былъ тоненькій, худенькій мальчикъ въ клѣтчатой курточкѣ и шотландской шапочкѣ. Онъ просто не отходилъ отъ своей царицы, ловилъ каждое ея движеніе и готовъ былъ бѣжать сломя голову по одному мановенію ея крошечнаго пальчика.
Но вотъ вдругъ игры и бѣготня разомъ прекратились. Огненная дѣвочка остановилась среди площадки и, окруженная своими подданными, о чемъ-то серьезно съ ними совѣщалась. «Ну, что-то она еще придумаетъ!» подумалъ Селищевъ, любуясь разгорѣвшимся личикомъ огненной дѣвочки и улыбаясь своей молодой улыбкой. «И какая она прелесть вотъ теперь, когда стоитъ такъ, съ приподнятымъ пальчикомъ»…
Онъ засмотрѣлся и мысленно набрасывалъ на полотно остановившуюся предъ нимъ группу дѣтей. Привычный глазъ художника ловилъ всѣ оттѣнки и сочетанія красокъ, всѣ необходимыя детали картины. Блѣдное голубое небо… и на прозрачномъ фонѣ его легкіе узоры обнаженныхъ вѣтвей… свѣтлыя и темныя пятна на желтомъ пескѣ дорожки… сбоку ярко-бѣлая стѣна церкви и воробьи на оградѣ, а на первомъ планѣ, посреди площадки — огненная дѣвочка, окруженная дѣтьми, ликующая, улыбающаяся, точно слетѣвшая съ неба и собирающаяся разсказать, какъ тамъ хорошо… И у дѣтей въ глазахъ — восторгъ предъ нею и напряженное ожиданіе… "Весна! "Вотъ именно это и есть весна… Это она — горячая, юная, «красная» весна… «Господи, неужели наконецъ и ко мнѣ она пришла?»
Легкая дрожь пробѣжала по спинѣ Селищева, и онъ порывисто схватился за боковой карманъ, гдѣ у него лежала записная книжка. Ему захотѣлось какъ можно скорѣе поймать и занести въ книжку мелькнувшую предъ нимъ картинку, — онъ боялся, что этотъ моментъ внезапнаго творческаго порыва исчезнетъ безъ слѣда, забудется и снова смѣнится усталостью и скукой… какъ это часто бывало съ нимъ въ послѣднее время. Но онъ не успѣлъ достать книжку, — на площадкѣ что-то произошло. Улыбка сбѣжала съ лица огненной дѣвочки и смѣнилась выраженіемъ негодованія, смѣшаннаго съ изумленіемъ, — она указала своимъ товарищамъ на дорожку. Дѣти оглянулись, оглянулся и Селищевъ.
На дорожкѣ появился весьма странный мальчикъ, лѣтъ десяти. Онъ былъ одѣтъ въ рваное пальтишко, изъ прорѣхъ котораго тамъ и сямъ торчали клочья грязной ваты. На головѣ у него была безобразная ушастая шапка, безпрестанно сползавшая ему на глаза, а на ногахъ красовались дырявыя калоши, изъ которыхъ выглядывали голые пальцы. Онъ стоялъ довольно развязно, засунувъ руки въ рукава, и повидимому нисколько не смущался своимъ убожествомъ, — напротивъ, видъ у него былъ самый вызывающій, и по лицу его было замѣтно, что онъ, пожалуй, даже не прочь принять участіе въ общихъ играхъ.
Оправившись отъ нѣкотораго замѣшательства, вызваннаго появленіемъ незнакомца, огненная дѣвочка стремительно сорвалась съ мѣста и, развѣвая своими пунцовыми крылышками, подбѣжала къ нему.
— Кто ты такой и зачѣмъ сюда пришелъ? — спросила она, хмурясь и стараясь казаться очень грозной.
Оборванецъ поглядѣлъ на нее съ нескрываемымъ удовольствіемъ и улыбнулся.
— Тебѣ говорятъ, зачѣмъ пришелъ? — повторила дѣвочка еще грознѣе и даже ножкой топнула.
Мальчуганъ улыбнулся еще шире.
— Я играть съ вами хочу! — отвѣчалъ онъ и засмѣялся дико и весело.
Дѣвочка, пораженная дерзостью оборванца, вся вспыхнула и растерянно оглянулась на товарищей, какъ бы спрашивая ихъ, — что теперь дѣлать? Къ ней подошелъ влюбленный въ нее клѣтчатый шотландецъ.
— Пошелъ отсюда вонъ! — крикнулъ онъ на оборванца тоненькимъ голоскомъ.
Оборванецъ оглядѣлъ шотландца съ ногъ до головы и презрительно усмѣхнулся.
— Ишь ты прыткій какой! — сказалъ онъ. — Такъ я тебя и побоялся сейчасъ…
— Тебѣ говорятъ, вонъ! — продолжалъ храбриться клѣтчатый рыцарь. — Не хотимъ мы съ тобою играть, — убирайся! А не уйдешь, такъ я тебя сейчасъ…
При этой угрозѣ оборванецъ моментально преобразился. Глава его засверкали, ушастая шапка очутилась на затылкѣ, онъ засучилъ рукава, сжалъ кулаки и сталъ въ боевую позу.
— А ну за, ну, попробуй! — задорно воскликнулъ онъ, подступая къ шотландцу. — Попробуй!
Блѣдное личико шотландца поблѣднѣло еще больше, и, смущенный этимъ неожиданнымъ отпоромъ, онъ бросилъ полу-испуганный, полу-вопросительный взглядъ на огненную дѣвочку, какъ бы ища въ ней поддержки. Но плутовка будто и не видала этого умоляющаго взгляда своего обожателя, въ глазахъ ея свѣтилось любопытство и нетерпѣніе скорѣе узнать, чѣмъ кончится вся эта неожиданная исторія. Бѣдный шотландецъ закусилъ губы и сдѣлалъ нерѣшительный шагъ впередъ. Оборванецъ ждалъ… Тогда шотландецъ, видя, что отступать поздно, съ какимъ-то отчаяніемъ бросился на своего врага и замахнулся. Но оборванецъ былъ наготовѣ… Не прошло и мгновенія, какъ шотландецъ валялся на землѣ, а побѣдитель, съ торжествующей улыбкой, глядѣлъ на огненную дѣвочку, и даже его безобразная ушастая шапка приняла молодецкій видъ и, казалось, говорила: «ну что, каковы мы-то, а?»
— Ха-ха-ха! — расхохоталась огненная дѣвочка, присѣдая и хлопая въ ладоши. — Ха-ха-ха, какъ это смѣшно! Боже мой, какъ это смѣшно!..
Она неудержимо смѣялась; вмѣстѣ съ нею смѣялась и ея свита; засмѣялся и оборванецъ, приплясывая и притопывая своими дырявыми калошами; смѣялась и его ушастая шапка, съѣхавшая на правое ухо; смѣялись воробьи на оградѣ, вѣтви деревьевъ, солнечные лучи, зайчиками разбѣгавшіеся по землѣ. А несчастный шотландецъ, сконфуженный, едва сдерживая слезы, весь въ пыли и въ пескѣ, поднимался съ земли и тоже силился улыбнуться, хотя ему было вовсе не до смѣха. Но вѣдь нельзя же плакать, когда она смѣется!.. И, потирая ушибленную колѣнку, бѣдняжка сквозь слезы улыбнулся.
Не смѣялся только Селищевъ. У него на колѣняхъ лежала развернутая записная книжка, и онъ съ разгорѣвшимися глазами быстро набрасывалъ на бумагу эскизъ разыгравшейся предъ нимъ сценки, отъ которой вѣяло весеннимъ тепломъ и юной свѣжестью.
Въ эту минуту на церковной колокольнѣ ударили къ вечернѣ, и густыя переливчатыя волны звуковъ потекли надъ садикомъ. Бонны и старыя няньки всполошились, поднялись со скамеекъ и начали сзывать своихъ питомцевъ. Слышались протяжные нѣмецкіе возгласы: «Kinderchen, kommen sie her!» вперемежку съ ворчливыми причитаньями старушекъ-нянекъ: «иди, иди, батюшка, нечего прохлажаться-то — нагулялись!» Колясочки съ дремлющими малютками выкатывались за ограду и исчезали въ толпѣ, безпрерывно текущей мимо церкви; дѣти прощались между собою, и отставшія бѣгомъ догоняли своимъ нянекъ; огненную дѣвочку тоже взяла за ручку чопорная сѣдая дама въ очкахъ и съ ридикюлемъ, поправила ей сбившуюся на бокъ шляпку, пригладила растрепавшіеся волосы и увела. Садикъ опустѣлъ, и все вокругъ стало сѣро и блѣдно, и вмѣсто веселой группы дѣтей на площадкѣ явился сторожъ съ сердитымъ, желтымъ лицомъ и съ метлою въ рукахъ, — и вскорѣ взмахи его метлы уничтожили даже слѣды маленькихъ ножекъ на влажномъ пескѣ площадки. Селищевъ съ печалью и досадой закрылъ записную книжку, машинально сунулъ ее въ карманъ и побрелъ къ выходу. Порывъ его прошелъ; на душѣ стало опять пусто и скучно, какъ и въ этомъ опустѣвшемъ садикѣ. Очутившись на улицѣ, онъ совсѣмъ потухъ. Лицо его потемнѣло и приняло обычное утомленное, брюзгливое выраженіе, онъ сгорбился и, шаркая ногами, совсѣмъ какъ старикъ, пошелъ къ Невскому, держась ближе къ стѣнамъ и избѣгая толкотни. Стукъ колесъ, звонки конокъ, суетливая толпа на троттуарахъ, пронзительные крики разносчиковъ и кучеровъ раздражали его; съ отвращеніемъ и скукой онъ шелъ мимо всей этой пестрой сутолоки и думалъ о томъ, какъ все это противно и надоѣло и какъ хорошо было бы уйти куда-нибудь подальше отсюда. Каждый день, каждый часъ — одно и то же, точно заведенные часы. На минутку блеснетъ что-нибудь яркое, всколыхнетъ усталую душу, разбудитъ дремлющій мозгъ и погаснетъ опять, и на душѣ станетъ еще темнѣе и холоднѣе, и ничего не хочется, не хочется даже повторенія этой свѣтлой минуты. Что это? Смерть? Разрушеніе? Преждевременная дряхлость и упадокъ силъ? Вѣроятно, да. То, что прежде радовало, волновало, вдохновляло — теперь вызываетъ только ощущеніе досады и безпокойства. Воображеніе слабѣетъ, мысль работаетъ вяло, съ натугой, минуты творческаго забвенія становятся рѣдки и блѣдны, не доставляя ни наслажденія, ни восторга; работать, создавать, думать упорно, по цѣлымъ ночамъ, надъ какой-нибудь подробностью, отъ которой зависитъ жизнь картины — нѣтъ желанія, нѣтъ силъ. Да, конечно, это смерть…
Такъ думалъ Селищевъ, и даже эти горькія мысли не вызывали въ немъ бурнаго отчаянія, какъ въ прежніе годы, когда ему приходилось сомнѣваться въ себѣ. Лѣтъ десять тому назадъ Селищевъ не былъ такимъ «ходячимъ трупомъ», какъ онъ называлъ себя теперь. Тогда онъ не жилъ, а горѣлъ, и жизнь не ползла мимо него скучнымъ обозомъ въ степи, а неслась могучимъ потовомъ, увлекая его въ своемъ теченіи. И, Боже, что это было за время! Какія яркія мечты, какая сверкающая радуга надеждъ и плановъ, какіе высокіе порывы! А между тѣмъ онъ тогда былъ еще совсѣмъ неизвѣстнымъ, хотя и «много-обѣщающимъ» художникомъ. Извѣстность давалась ему съ трудомъ, картины его выставлялись, но публика ихъ почти не замѣчала, а художественные критики въ своихъ отчетахъ упоминали о нихъ вскользь и съ весьма умѣренной похвалой. Но молодой художникъ не падалъ духомъ; онъ чувствовалъ въ себѣ силы громадныя и былъ увѣренъ, что добьется славы. Правда, и тогда случались минуты колебаній, тоски, горячихъ слезъ предъ начатою картиной, но онѣ не разслабляли, напротивъ, — послѣ этихъ тяжелыхъ минутъ еще сильнѣе разгоралась жажда работы, а порывы вдохновенія были особенно бурны и ярки. И какъ работалось тогда! Мастерская у него была маленькая, грязненькая, гдѣ-то на 17-й линіи Васильевскаго Острова; въ ней часто было холодно и сыро, и свѣтъ скупо проникалъ въ запыленныя окна, выходившія на задній дворъ. Но зато была молодость, населявшая тысячью свѣтлыхъ призраковъ темные углы, былъ душевный жаръ, была вѣра въ себя, въ людей, въ жизнь и счастье. Будущее казалось ослѣпительно-прекраснымъ, и воображеніе рисовало чудныя картины. О нуждѣ, голодѣ и холодѣ не думалось, — вѣдь все это было временное, не настоящее, не, что должно быть. А на самомъ дѣлѣ тогда-то только и жилось по настоящему…
Слава пришла къ Селищеву сразу и совершенно неожиданно. Онъ уже начиналъ отчаиваться и уставать въ безплодной борьбѣ съ равнодушіемъ публики. По временамъ ему приходила мысль бросить кисти и краски и уѣхать куда-нибудь въ глушь, въ провинцію, хоть учителемъ рисованія. Но какъ всегда бывало и раньше, послѣ мучительныхъ минутъ тоски и унынія въ немъ съ особенной силою вспыхнулъ творческій восторгъ. Онъ давно уже задумалъ написать слѣпого Бэду, проповѣдующаго въ пустынѣ, и теперь, подъ вліяніемъ горькихъ мыслей о своихъ неудачахъ, о всеобщемъ равнодушіи въ его таланту, образъ вдохновеннаго слѣпца, проповѣдующаго предъ безмолвными камнями, всталъ въ его воображеніи живой и яркій. Селищевъ засѣлъ за работу, и работалъ долго и мучительно. Задача была тяжелая, почти неосуществимая — изобразить на полотнѣ ту могучую, сверхъестественную силу слова, которая даже камни заставила проснуться и отвѣтить: «аминь!» Нужно было заставить зрителя «почувствовать» эту силу… нужно было сосредоточить въ лицѣ Бэды столько энергіи, столько страстнаго вдохновенія, чтобы зритель понялъ идею картины и безсознательно, вмѣстѣ съ камнями, прошепталъ: «аминь!» А эти камни… пустыня… вѣдь ее тоже надо одухотворить, надо написать ее такъ, чтобы ясно было, что она «прислушивается, что она готова отозваться» на проповѣдь слѣпца. «И я заставлю ее заговорить!» шепталъ Селищевъ въ бреду. «Я заставлю васъ всѣхъ заговорить… Довольно вы молчали, проходя мимо меня, — теперь вы остановитесь и выслушаете… Аминь, аминь!» И ему чудилась уже безмолвная толпа, въ благоговѣйномъ восторгѣ стоящая предъ его картиной, и въ его воображеніи эти люди отождествлялись съ камнями пустыни, а Бэда, — это былъ онъ самъ, непризнанный, отвергнутый художникъ.
Но прежде, чѣмъ заставить заговорить камни, нужно было заставить заговорить картину. И сколько безсонныхъ ночей провелъ Селищевъ предъ нею, сколько мукъ, сомнѣній, отчаянія пережилъ онъ въ эти безсонныя ночи! Не разъ въ припадкѣ бѣшенства Селищевъ убѣгалъ на пустынную набережную Невы, туда, гдѣ на гранитныхъ пьедесталахъ покоятся неподвижные улыбающіеся сфинксы, и, глядя въ темную воду, въ каменныя лица сфинксовъ, освѣщенныя зарею, думалъ о смерти. Не разъ въ изнеможеніи онъ бросалъ палитру, ломалъ муштабель и, повалившись на постель, плакалъ ядовитыми слезами, не облегчавшими, а отравлявшими душу… Въ эти минуты онъ казался себѣ такимъ жалкимъ, такимъ безсильнымъ, а его начатая картина представлялась ему смѣшною и нелѣпою мазнею. «Бросить надо — и уйти»… думалъ Селищевъ — и въ то же время чувствовалъ, что ни за что не броситъ и не уйдетъ. Картина приковала его къ себѣ и сдѣлала его своимъ рабомъ. И днемъ, и ночью, и на улицѣ, въ толпѣ, и дома, въ одиночествѣ, образъ Бэды стоялъ предъ нимъ какъ живой; онъ видѣлъ его наяву, онъ всюду носилъ его съ собою, — стоило только, кажется, взять кисть и писать. Но едва онъ принимался за работу, стараясь уловить на полотно чудный призракъ — выходило не то, что ему мерещилось, и краски какъ будто тускнѣли, и линіи были не тѣ, и все казалось такимъ грубымъ, безжизненнымъ, безобразнымъ, — свѣтлая мечта улетала, какъ дымъ.
Селищевъ терзался, мастерская была завалена эскизами, а картина не подвигалась ни на шагъ, и бѣлое полотно съ нѣмымъ укоромъ глядѣло на измученнаго художника.
…Но вотъ однажды, послѣ одной особенно мучительной ночи, проведенной у подножія насмѣшливыхъ сфинксовъ, Селищевъ вернулся домой съ страшно напряженными нервами, съ помутившимся сознаніемъ, — и тутъ, наконецъ, пришла къ нему желанная минута… Онъ смутно представлялъ себѣ потомъ, какъ все это произошло; онъ помнилъ только, что долго стоялъ предъ полотномъ — и вдругъ мысль его совсѣмъ просвѣтлѣла, и знакомый образъ предсталъ предъ нимъ во всей своей великолѣпной красотѣ. Онъ схватилъ кисть и торопливо, боясь потерять каждое мгновеніе, боясь, что мечта опять исчезнетъ, принялся за работу. Онъ проработалъ все утро, весь день и часть слѣдующей ночи, пока усталость не свалила его замертво на постель. А когда онъ проснулся послѣ долгаго освѣжающаго сна и взглянулъ на свою картину — онъ ахнулъ и зарыдалъ отъ восторга. Предъ нимъ стоялъ живой Бэда, — тотъ самый величавый Бэда, котораго Селищевъ такъ долго искалъ.
Картина произвела впечатлѣніе. На выставкѣ предъ нею всегда была большая, но молчаливая толпа, и это молчаніе говорило больше, чѣмъ нестройный шумъ фальшиво-восторженныхъ восклицаній и безсодержательныхъ похвалъ, подъ которыми часто скрываются невѣжество и непониманіе. Даже тѣ дилеттанты, которые такъ любятъ при всякомъ удобномъ случаѣ выказать свой художественный вкусъ, и голоса которыхъ всегда такъ громко и авторитетно раздаются въ концертныхъ залахъ и на художественныхъ выставкахъ — и тѣ молчали. Слѣпой Бэда всѣхъ подавлялъ и покорялъ своимъ величіемъ и нравственною красотою, разлитою въ чертахъ его вдохновеннаго лица. Зрители молчали, но зато онъ говорилъ… и его слушали. А Селищевъ въ это время стоялъ гдѣ-нибудь въ темномъ уголку и торжествовалъ. Мечта его сбылась, — холодные камни ожили и откликнулись. Имя Селищева было на языкѣ у всѣхъ; о его картинѣ говорили на улицѣ, въ гостиныхъ, въ печати; на окнахъ эстампныхъ магазиновъ красовались гравюры и фотографіи съ нея. Селищевъ сразу сталъ знаменитостью. И молодой художникъ въ первое время такъ былъ потрясенъ своимъ громаднымъ успѣхомъ, что, вернувшись съ выставки домой, не выдержалъ и разрыдался. Онъ былъ счастливъ… но странное дѣло! ему вдругъ стало страшно жаль и тѣхъ безсонныхъ ночей, которыя онъ проводилъ на набережной, при смутномъ свѣтѣ занимающейся зари, и своихъ жгучихъ мукъ, и припадковъ отчаянной тоски. Онъ почувствовалъ, что эти минуты никогда больше не повторятся… и ему захотѣлось вернутъ ихъ и еще разъ пережить. По привычкѣ онъ взглянулъ въ тотъ уголъ, гдѣ стояла картина, тамъ теперь стоялъ пустой мольбертъ. Голыя стѣны мастерской глядѣли непривѣтливо и печально, на полу валялся неубранный соръ, шаги какъ-то особенно звонко отдаются, во всѣхъ углахъ холодная и тоскливая пустота… точно отсюда только что вынесли мертвеца. Сердце Селищева сжалось, — онъ поспѣшно одѣлся и ушелъ опять на выставку…
Съ тѣхъ поръ прошло много лѣтъ. Теперь Селищевъ не проводитъ больше безсонныхъ ночей за своими картинами, не волнуется и не плачетъ, отправляя ихъ на выставку. Предчувствія его сбылись. Бэда далъ ему славу и деньги, но зато отнялъ у него молодость, свѣжесть чувствъ, вдохновеніе. Громадное нервное напряженіе, пережитое имъ въ то время, когда онъ писалъ Беду, не прошло для него даромъ. Онъ весь истратился, весь вылился въ этой картинѣ, созданной подъ вліяніемъ вспышки оскорбленнаго самолюбія, и угасъ. Онъ продолжалъ писать, и хотя каждая его картина вызывала шумъ и восторженныя похвалы, но ни въ одной изъ нихъ не было той законченности и страшной внутренней силы, которыми поражалъ Бэда. Селищевъ самъ сознавалъ это и съ горечью чувствовалъ, что лучше Бэды онъ уже никогда ничего не напишетъ. Въ немъ развивались недовѣрчивость и презрѣніе къ той самой публикѣ, одобренія которой онъ прежде такъ страстно добивался. Онъ сдѣлался холоденъ, раздражителенъ, и блага жизни, завоеванныя имъ съ такимъ трудомъ, не радовали его. Теперь у него была роскошная, свѣтлая мастерская, окнами на Неву, былъ обширный кругъ знакомыхъ, были средства и почетъ, но онъ скучалъ и томился. Душевная усталость его росла. Въ началѣ это угасаніе ужаснуло его; онъ не хотѣлъ вѣрить, что талантъ его умеръ, и даже наединѣ съ самимъ собою боялся произнести страшное слово. Онъ попробовалъ встряхнуться, бросался путешествовать, ѣздилъ въ Италію и Дрезденъ поклониться Сикстинской Мадоннѣ, сходился съ женщинами, надѣясь, что любовь возродитъ его, — но нѣтъ! Трупъ оставался трупомъ, и послѣ каждой попытки оживить его наступало еще сильнѣйшее утомленіе. Селищевъ понялъ, что для него все кончено… но не зналъ онъ, отчего такъ скоро наступилъ конецъ… А вся суть была въ томъ, что онъ больше всего на свѣтѣ возлюбилъ свое «я» и только для этого «я» жилъ и работалъ. Даже на искусство онъ смотрѣлъ какъ на средство возвеличенія себя, и поэтому, когда цѣль его была достигнута, когда всѣ ему поклонились и признали его — онъ потухъ, и ему не для чего стало жить.
Знакомые Селищева не понимали его. Одни думали, что онъ избалованъ успѣхами и пресыщенъ; другіе увѣряли, что художникъ просто рисуется своей разочарованностью. Вообще его не любили, — онъ всѣхъ отталкивалъ отъ себя своимъ холоднымъ, часто пренебрежительнымъ обращеніемъ и замкнутостью. Веселымъ, оживленнымъ его видали рѣдко, и въ обществѣ онъ пользовался репутаціей гордаго, непріятнаго человѣка. Какъ у прославленнаго художника, у него было много поклонниковъ, но друзей не было — даже среди женщинъ. А между тѣмъ въ его жизни были романы… но всѣ они оканчивались какъ-то неудачно, оставляя въ душѣ послѣ себя холодъ и взаимное озлобленіе. Женщина можетъ простить любимому человѣку все — измѣну, оскорбленіе, равнодушіе, но никогда не проститъ того, что она заблуждалась въ немъ и принимала его не за то, что онъ есть… Селищевскіе романы всегда кончались тѣмъ, что въ немъ разочаровывались. Холодъ и сумракъ его окаменѣвшей души гасили самую пламенную любовь, и обманутыя женщины уходили отъ него врагами. И онъ разставался съ ними безъ сожалѣнія и благодарности.
II.
правитьПройдя Владимірскую и перебравшись на солнечную сторону Невскаго, Селищевъ остановился въ раздумьѣ, не зная, куда ему теперь идти: вездѣ одинаково скучно… И, облокотившись на желѣзную рѣшетку у окна какого-то магазина, онъ разсѣянно глядѣлъ на вереницу прохожихъ, тянувшуюся мимо него. Это непрерывное и однообразное движеніе подѣйствовало на него успокоительно; онъ забылся, и давешняя яркая картинка встала передъ нимъ. Голубое небо, узоры вѣтвей, площадка, озаренная солнцемъ, — и дѣвочка въ огненной шляпкѣ… Смутныя, но сладкія ощущенія поднялись въ его душѣ; вспомнилось что-то давнишнее, молодое, свѣтлое. «Что это такое?» — подумалъ Селищевъ, и сердце его затрепетало отъ ожиданія. «Весна что-ли дѣйствуетъ»… и ему пришла на память строчка изъ чьего-то забытаго стихотворенія: «а весна, какъ струна, занываетъ въ груди, занываетъ и сердце щекочетъ»… Онъ улыбнулся и надъ этими стихами, и надъ тѣмъ, что они ему вспомнились. «Боже, еслибы ко мнѣ пришла весна! Еслибы еще хоть день, хоть часъ пожить такъ, какъ жилось когда-то… пожить свѣтлыми грезами молодости, ея радостями, ея жгучею тоской, отъ которой сердце разгорается и въ мозгу тѣснятся ослѣпительные образы… Еслибы»…
Яркій свѣтъ вспыхнулъ въ душѣ Селищева. Передъ нимъ по прежнему грохотала и неслась пестрая уличная жизнь, но онъ ничего не видѣлъ и не слышалъ, весь отдавшись своему новому настроенію. Вся черная накипь послѣднихъ лѣтъ какъ будто спала съ него, — онъ почувствовалъ себя легко, и въ просвѣтлѣвшемъ мозгу его вставали впечатлѣнія молодости. Холодный трупъ на мгновеніе ожилъ и согрѣлся.
— Иванъ Александровичъ! Здравствуйте! — раздался около него чей-то веселый голосъ. — Селищевъ вздрогнулъ и растерянно оглянулся. Передъ нимъ стоялъ господинъ среднихъ лѣтъ, плотный, съ крупными чертами лица, рыжеватою бородою и небольшими черными глазами, сидѣвшими черезъ-чуръ глубоко въ орбитахъ, что придавало взгляду выраженіе особенной внимательности съ оттѣнкомъ того, что называютъ «себѣ на умѣ». На полныхъ щекахъ его, безъ румянца, не было ни одной морщинки; только около губъ лежали двѣ глубокія складки, но складки не скорбныя и не брюзгливыя, а скорѣе насмѣшливыя: очевидно плотный господинъ часто и охотно улыбался. Онъ и теперь улыбался, поглядывая на Селищева своими внимательными, острыми глазками и стоя передъ нимъ въ смѣлой позѣ, съ засунутыми въ карманы руками и съ толстою палкой подъ мышкой. И глядя на его улыбающееся лицо, на непринужденную позу и всю его плотную фигуру, одѣтую въ хорошее, дорогое пальто, вы сейчасъ же невольно чувствовали, что господинъ этотъ живетъ на свѣтѣ не даромъ, что онъ любитъ и цѣнитъ жизнь, не теряя ни одного мгновенія, и что даже прогулка по Невскому для него не просто прогулка, а одна изъ «радостей бытія».
Селищевъ долго смотрѣлъ на него, не узнавая, наконецъ пришелъ въ себя и съ потускнѣвшимъ лицомъ протянулъ ему руку.
— А… это вы, Александръ Герасимовичъ! Здравствуйте.
— Я, я, Александръ Герасимовичъ Потесинъ, въ вашимъ услугамъ! Не узнали? А вѣдь, кажется, не очень рѣдко встрѣчаемся… Впрочемъ, съ васъ, художниковъ, спрашивать нечего, — замечтаетесь, такъ родного отца не признаете. А что, можетъ, и вправду вы въ творческомъ фазисѣ находитесь? Въ такомъ случаѣ простите… и я сейчасъ же исчезну, «яко дымъ»…
Для Селищева Потесинъ былъ послѣднимъ человѣкомъ, съ которымъ онъ сталъ бы говорить о своемъ душевномъ настроеніи, и поэтому Селищевъ поспѣшилъ перемѣнить разговоръ.
— Нѣтъ, нѣтъ… просто, я гулялъ… солнце въ глаза… да и такъ вообще задумался. Скука одолѣла…
— Опять скука? Вѣчная скука! Когда вы перестанете скучать, Иванъ Александровичъ? Не понимаю я васъ, чего вамъ нужно? Одного развѣ рожна, прости Господи, какъ говорила моя бабушка. Да въ самомъ дѣлѣ, поглядите-ка вокругъ. Все живетъ, все радуется, даже извозчичьи клячи ликуютъ. Погода-то какая, прелесть!
— Ну, какая тамъ прелесть! Сѣро, тускло…
— Сѣро? Тускло? — воскликнулъ Потесинъ съ комическимъ негодованіемъ. Ну, ужъ не знаю, чего вамъ еще нужно послѣ этого. Впрочемъ, вы, художники, народъ странный: вамъ все подавай, такъ сказать, «экстра»… Если небо, такъ ужъ чтобы синее было, какъ на картинахъ Верещагина или по меньшей мѣрѣ, какъ вывѣска на портерной; если дерево, такъ ужъ непремѣнно какой-нибудь дубъ Мамврійскій; если заря, такъ чтобы послѣ нея цѣлый день въ глазахъ огненные круги ходили… и все въ этомъ родѣ. Художественныя натуры, что говорить! — и психологія у васъ особенная. А мы люди простые, довольны и малымъ.
Селищевъ молчалъ, — ему не хотѣлось болтать, и онъ былъ радъ, что Потесинъ находится въ разговорчивомъ настроеніи, — хотя вообще онъ не любилъ Потесинскихъ разговоровъ. Ему не нравились его «словечки», его дурной тонъ, но въ особенности онъ терпѣть не могъ, когда Потесинъ начиналъ говорить о себѣ съ оттѣнкомъ какого-то напускного, неискренняго самоуниженія, что уже совсѣмъ не шло въ человѣку, составившему себѣ довольно громкое имя въ литературномъ мірѣ своими довольно талантливыми публицистическими статьями. И Селищева всегда коробило при этихъ: «куда ужъ намъ!» «гдѣ ужъ намъ съ вами тягаться!» «мы люди простые, сѣрые!» Что-то такое мелочное, мѣщанское было въ этой манерѣ говорить о себѣ не то, что думаешь, — а Селищевъ зналъ, что Потесинъ страшно самолюбивъ и чрезвычайно высоко цѣнитъ свой талантъ.
Они пошли вмѣстѣ по направленію въ Адмиралтейству. Рядомъ съ плечистымъ, бодро и самоувѣренно выступавшимъ Потесинымъ Селищевъ казался совсѣмъ старикомъ. Онъ шелъ, низко опустивъ голову и глядя въ землю, а Потесинъ высоко несъ свою большую голову и весело поглядывалъ по сторонамъ. Противъ Казанскаго собора онъ вдругъ остановился.
— Послушайте, Иванъ Александровичъ, куда же это однако мы съ вами идемъ?
— Да такъ, никуда. По крайней мѣрѣ, я…
— Ну да, вы, это другое дѣло. Вы — мечтатель по профессіи. А я, грѣшный человѣкъ, къ мечтаніямъ совсѣмъ не склоненъ, стою за «трезвую правду» и подумываю о томъ, что не дурно было 6ы теперь закусить. Какъ вы на этотъ счетъ полагаете?
— Да что же… я пожалуй…
— Ну вотъ и отлично! Пойдемте въ Палкину, — туда на дняхъ свѣжихъ устрицъ привезли.
— Пойдемте, — покорно согласился Селищевъ.
— «Прі-асхон-но»! какъ говорятъ многоуважаемые герои Глѣба Успенскаго. Я ныньче все больше этого писателя читаю; потому онъ теперь въ модѣ и нельзя же отстать отъ вѣка. Невѣждой назовутъ, а то еще похуже, — времена строгія!
Они повернули назадъ. Потесинъ совсѣмъ развеселился и говорилъ безъ умолку, помахивая своей тростью. Онъ всегда становился особенно ѣдокъ и остроуменъ, когда рѣчь заходила о писателяхъ того лагеря, въ которомъ онъ самъ нѣкогда состоялъ и откуда ушелъ при наступленіи «новыхъ вѣяній». Теперь онъ работалъ въ журналѣ другого направленія и при случаѣ жестоко задѣвалъ своихъ прежнихъ товарищей по перу.
— Ахъ, да, кстати! — воскликнулъ онъ, разсмѣявшись и поглядывая на Селищева своими высматривающими глазками. — Будете завтра у Аристарховны?
— А что тамъ такое? — разсѣянно спросилъ Селищевъ.
— Да ничего, — вторникъ, а вы уже забыли? По вторникамъ у нея собираются.
— Не знаю, буду ли. Давно не былъ… неловко, да и не хочется.
— Напрасно, напрасно, — а я совѣтовалъ бы вамъ пойти.
— Почему? — сказалъ Селищевъ, нетерпѣливо пожимая плечами.
— У нея теперь весело, — продолжалъ Потесинъ, посмѣиваясь. — Племянница къ ней пріѣхала откуда-то изъ Харькова, что-ли, — не знаю право, но, скажу я вамъ, фіалка настоящая, — такъ и благоухаетъ. Вамъ, какъ художнику, непремѣнно надо ее видѣть. У насъ въ Петербургѣ такихъ нѣтъ.
— Что же такое въ ней особенное?
— Да все… Говорю вамъ, — фіалка! Свѣжесть этакая, невинность, наивность какая-то дѣтская, и хороша, какъ… какъ, ну не знаю что Да вотъ ступайте — увидите сами. Жаль одно, — на курсы собирается, — а куда ей на курсы? Я давеча глядѣлъ на нее, и мнѣ все хотѣлось крикнуть ей: «стой»! — помните, Тургеневское? И вдругъ этакая-то прелесть — на курсы! Ну, представьте себѣ, — юная, чистая, будетъ въ какой-нибудь вонючей препаровочной изучать анатомію, физіологію… равные косматые субъекты начнутъ ее развивать, таскать ей за голенищемъ запрещенныя книжонки, а въ промежуткахъ между рѣчами Лассаля и «Капиталомъ» Маркса нашептывать о свободной любви… Не обидно ли это?
— Не понимаю, какое вамъ дѣло, — усмѣхнулся Селищевъ.
— Просто жаль. Испортятъ ее тамъ, да курсахъ, да и эта дура, Аристарховна, собьетъ ее съ толку своей выдохшейся писаревщиной. Нѣтъ, ее надо спасти!
— Такъ зачѣмъ же дѣло стало? Спасайте!
— Нѣтъ, ужъ куда намъ! — впадая въ свой обычный тонъ, произнесъ Потесинъ. — Мы для этого не годимся… тутъ нуженъ человѣкъ съ «внутреннимъ огнемъ»… вотъ хоть вы, напримѣръ…
— Какой у меня огонь!.. — проговорилъ Селищевъ съ горечью.
— Вы — художникъ! У васъ тамъ и нервы, и струны, и всякая такая исторія, которая на женщинъ дѣйствуетъ обаятельно. А у насъ, у «трезвенниковъ», — только одинъ языкъ, да и тотъ часто вмѣсто «трезвой правды» скверныя слова говоритъ. Женщины скверныхъ словъ не любятъ и боятся. Нѣтъ, будь на вашемъ мѣстѣ, я бы эту Галю или Ганю, — позабылъ, какъ ее зовутъ, — ни за что не отдалъ бы въ лапы нашимъ «лучшимъ людямъ», какъ они себя величаютъ въ своихъ романахъ и повѣстяхъ. Кстати, она уже очевидно объ васъ наслышана и благоговѣетъ передъ вами…
Селищевъ поморщился.
— Ну ужъ это… не люблю я этихъ благоговѣній и поклоненій… Ужъ очень это смѣшно…
— Экъ вы избалованы-то! — произнесъ Потесинъ съ усмѣшкой. — Но вы не воображайте, что она объ васъ говорила какія-нибудь «хвалебныя словеса». Нѣтъ, она молчала, — она все больше молчитъ и слушаетъ, — но еслибы вы видѣли, какъ у нея загорѣлись глазки, когда кто-то произнесъ вашу фамилію… Э, да что! Эгоистище вы страшный и до того очерствѣли, что васъ никакая Галя не пройметъ.
Слова эти больно кольнули Селищева, потому что Потесинъ, можетъ быть, безъ умысла затронулъ самое больное мѣсто въ его душѣ, и сказалъ ему такъ грубо и рѣзко то, о чемъ Селищевъ даже наединѣ съ самимъ собою боялся думать. Ему стало досадно и непріятно: непріятно особенно потому, что онъ не любилъ и не уважалъ Потесина. А между тѣмъ изъ всѣхъ многочисленныхъ знакомыхъ Селищева именно только одинъ Потесинъ позволялъ себѣ касаться его душевныхъ ранъ и часто попадать весьма мѣтко. «Какое грубое животное!» — подумалъ Селищевъ почти со злостью. «И какое право имѣетъ онъ думать, что я очерствѣлъ?» «Но вѣдь это правда»… — возразилъ онъ сейчасъ же самому себѣ, и имъ овладѣлъ ужасъ при мысли, что даже посторонніе начинаютъ замѣчать въ немъ признаки его умственнаго и нравственнаго разложенія. Эта мысль до того была мучительна, что онъ даже остановился. Потесинъ поглядѣлъ на него съ изумленіемъ.
— Что же это вы, батенька? Удирать, что-ли, собрались? Или позабыли, что мы къ Палкину идемъ?
— Ахъ, да!… — произнесъ Селищевъ съ болѣзненной гримасой. — Ну, пойдемте… все равно!
Потесинъ расхохотался.
— Неужели это на васъ такъ подѣйствовалъ мой разсказъ о Галѣ, что вы даже и объ устрицахъ забыли? — воскликнулъ онъ, зорко присматриваясь къ Селищеву. — Экій вы удивительный народъ — художники; до чего въ васъ впечатлительность-то развита! Пари держу, что вамъ ужъ что-нибудь такое мерещится… какія-нибудь линіи, контуры, краски… Не живете вы, господа, а мечтаете, — скучная это исторія! И вся ваша слава, ей Богу, не стоить одного хорошаго обѣда. Къ чорту славу, и да здравствуетъ здоровый желудокъ!.. Идемте!
И, подхвативъ Селищева подъ-руку, Потесинъ весело увлекъ его впередъ.
III.
правитьТатьяна Аристарховна Зміевская, или просто «Аристарховна», какъ называли ее между собою ея многочисленные знакомые, жила на Пушкинской улицѣ, въ большомъ домѣ, какъ разъ напротивъ памятника. Въ описываемое время ей было уже лѣтъ за пятьдесятъ, и сама она съ гордостью называла себя «женщиной шестидесятыхъ годовъ», потому что молодость ея совпадала съ этою многознаменательною для русскаго общества эпохой. Ей было лѣтъ 25, когда она, оставивъ своего мужа, въ первый разъ пріѣхала въ Петербургъ искать «честнаго и полезнаго» дѣла; во, какъ у большинства людей того времени, у нея много было хорошихъ намѣреній, но совершенно не было умѣнья осуществить ихъ на практикѣ. Пылкая, увлекающаяся, довѣрчивая, она хваталась за все, — устроивала швейныя мастерскія и переплетныя на артельныхъ началахъ, переводила и издавала хорошія книжки, затѣвала публичныя лекціи, и, разумѣется, ничего изъ этого не выходило, потому что не было ни опытности, ни выдержки. Предпріятія ея лопались одно за другимъ, какъ мыльные пузыри. Но Татьяна Аристарховна не падала духомъ; похоронивъ одно дѣло, она немедленно принималась за другое, фантазировала, кипятилась, разгоралась — и опять прогорала. Въ головѣ ея постоянно крутился цѣлый вихрь плановъ и проектовъ; можетъ быть, оттого-то она и переносила такъ легко свои неудачи. У нея была счастливая натура ребенка, который, ушибившись, сейчасъ же тянется къ игрушкѣ и, забавляясь ея блестящей позолотой, забываетъ и свою боль, и слезы.
Въ самый разгаръ ея петербургской дѣятельности у Татьяны Аристарховны умеръ мужъ, и смерть его сильно огорчила и поразила ее. Онъ былъ почти вдвое старше ея, и она никогда не любила его. Выдали ее замужъ совсѣмъ дѣвочкой; онъ былъ уже человѣкъ пожившій, больной, часто брюзжалъ и любилъ выпить, а ей хотѣлось жить, и она скучала съ нимъ. Единственнымъ развлеченіемъ ея были книги и журналы, и Татьяна Аристарховна часто по цѣлымъ ночамъ засиживалась надъ чтеніемъ… Въ эти-то минуты и созрѣлъ у нея планъ уйти отъ мужа; она вдругъ почти возненавидѣла и свою тихую усадьбу, и сытую, лѣнивую жизнь, и мужа съ его туфлями, халатомъ и трубкой. Объявляя мужу о своемъ рѣшеніи уѣхать, Татьяна Аристарховна ожидала бури и приготовилась въ борьбѣ… Но въ удивленію ея мужъ только какъ-то по-дѣтски испугался, потомъ заплакалъ, выронилъ трубку на полъ и махнулъ рукой. Въ Петербургѣ Татьяна Аристарховна совершенно позабыла о мужѣ, хотя онъ и напоминалъ ей о себѣ, присылая ей аккуратно каждый мѣсяцъ деньги и письма съ просьбой писать. Но она не торопилась отвѣчать на эти письма, и часто проходили мѣсяцы прежде, чѣмъ она посылала ему коротенькую записочку съ увѣдомленіемъ, что «деньги получены». — Теперь, когда его уже не было на свѣтѣ, все это ей вспомнилось, и она почувствовала себя виновной предъ больнымъ, одинокимъ старикомъ, который по своему ее любилъ и до самой смерти ждалъ отъ нея вѣсточки, сидя на одномъ и томъ же мѣстѣ, у окна, мимо котораго бѣжала большая почтовая дорога. Но вѣсточки не было, и онъ такъ и умеръ на креслѣ, съ лицомъ, обращеннымъ на большую дорогу. Татьянѣ Аристарховнѣ показывали и это кресло съ продавленнымъ сидѣньемъ, и окно, около котораго оно стояло, и засаленныя карты, на которыхъ онъ гадалъ, раскладывая свои безконечные пасьянсы, и даже отпечатокъ графина съ водкой на подоконникѣ. «Выпьютъ рюмочку, да карточки и разложатъ; разложатъ карточки, да въ окошко и поглядятъ», разсказывала дряхлая старушка-ключница, ходившая за покойнымъ бариномъ. «Ну, скажутъ, Дороѳеевна, ныньче отъ барыни безпремѣнно письмецо будетъ»… И опять рюмочку выпьютъ. А какъ подойдете дѣло въ вечеру — «эхъ, скажутъ, Дороѳеевна, убери ты отъ меня эти карты проклятыя, врутъ онѣ все! нѣтъ намъ письмеца, — видно, куковать кукушкѣ до лѣта, а намъ съ тобой до вѣка»… И опять рюмочку… Такъ съ эстимъ и померли".
Татьяна Аристарховна съ горькимъ чувствомъ слушала разговоръ старухи и плакала. Въ домѣ было тихо и пусто; изъ оконъ виднѣлись растрепанныя крыши убогихъ избъ; грязныя сгорбленныя бабы съ коромыслами на плечахъ тяжело шлепали по осеннимъ лужамъ; сѣрая, печальная, деревенская жизнь медленно копошилась вокругъ. И въ первый разъ Татьянѣ Аристарховнѣ пришла въ голову мысль, что вся ея петербургская жизнь была мыльнымъ пузыремъ, и что она искала «хорошаго, честнаго дѣла» не тамъ, гдѣ нужно…
Но въ деревнѣ Татьяна Аристарховна все-таки не осталась. Ее тянуло въ Петербургъ; она привыкла уже къ шуму и возбуждающему разнообразію впечатлѣній петербургской жизни, и деревня ее пугала. Ей нужны были книги, общество, разговоры, а здѣсь она видѣла только растрепанныя крыши, измученныя лица и молчаливые поклоны. Въ Петербургѣ ей все было понятно, и она чувствовала себя легко и свободно, — деревня ее удручала, и ей казалось здѣсь, что она передъ кѣмъ-то и за что-то виновата. Татьяна Аристарховна рѣшила ликвидировать свои дѣла, усадьбу продала, землю отдала крестьянамъ и съ облегченнымъ сердцемъ возвратилась въ Петербургъ.
Теперь Татьяна Аристарховна и постарѣла, и посѣдѣла, но несмотря на это въ характерѣ ея сохранилось много свѣжести и почти юношеской отзывчивости. Пережитый ею Storm- und Drang-Periode наложилъ на нее неизгладимый отпечатокъ, и она до сихъ поръ вспоминаетъ о томъ времени съ восторгомъ, съ благоговѣніемъ и слезами. Многихъ тогдашнихъ дѣятелей она знала лично и любила о нихъ разсказывать, но въ особенности преклонялась она передъ Писаревымъ и потихоньку признавалась, что была даже «неравнодушна» къ нему. Сочиненія его лежали у нея всегда на письменномъ столѣ, а въ завѣтной шкатулочкѣ хранилась, какъ святыня, записочка, писанная его рукою. Все это, можетъ быть, было смѣшно, но трогательно и во всякомъ случаѣ симпатично. Правда, среди усталыхъ, раэдраженныхъ, недовѣрчивыхъ или черезъ-чуръ практическихъ, дѣтей восьмидесятыхъ годовъ, Татьяна Аристарховна съ своими увлеченіями и порывами представляла нѣкоторый анахронизмъ, и поэтому ее многіе не понимали и по скверной русской привычкѣ смѣялись надъ нею за-глаза. Но Татьяна Аристарховна не подозрѣвала этого. Проживъ полвѣка, она такъ же мало знала людей, какъ и въ дни своей юности, и склонна была видѣть въ нихъ болѣе хорошее, чѣмъ дурное. Притомъ же она до сихъ поръ никакъ не могла приспособиться къ новымъ временамъ и, благодаря этому, часто попадала въ смѣшныя и неловкія положенія. Въ ея время люди были цѣльнѣе, направленія опредѣленнѣе, и даже при первомъ знакомствѣ съ человѣкомъ сразу можно было сказать, съ кѣмъ имѣешь дѣло — съ своимъ или съ чужимъ. Теперь и люди, и нравы стали другіе, — все спуталось, обезцвѣтилось и расплылось на общемъ блѣдномъ и неясномъ фонѣ. Никто ни за кого не могъ ручаться; никто не былъ застрахованъ отъ какого-нибудь страннаго и неожиданнаго недоразумѣнія. Случалось, что сегодня ты бесѣдуешь съ человѣкомъ о самыхъ высокихъ предметахъ и открываешь ему свою душу, а на завтра, оказывается, собесѣдникъ въ какихъ-нибудь «Помояхъ» на тебя пасквиль сочинилъ. Во избѣжаніе такихъ пріятныхъ сюрпризовъ приходилось или сидѣть въ своей норѣ, или, скрѣпя сердце, идти въ толпу съ закрытыми глазами. Татьяна Аристарховна не способна была спрятаться въ нору; она любила жить «на міру» и не боялась грязи, потому что часто ея совсѣмъ не замѣчала. Въ домѣ ея постоянно толпился народъ всевозможныхъ профессій, партій и оттѣнковъ, и всѣхъ Татьяна Аристарховна принимала съ одинаковымъ радушіемъ. Тѣ, которые мало знали ее, возмущались этимъ и называли Татьяну Аристарховну «оппортюнисткой», но, познакомившись съ нею поближе, прощали всѣ ея слабости, обезоруженные добродушіемъ ея и какимъ-то чисто-младенческимъ невѣденіемъ жизни.
Такова была эта «Аристарховна», къ которой Потесинъ такъ усердно приглашалъ Селищева, встрѣтившись съ нимъ на Невскомъ проспектѣ.
Уже стемнѣло, и въ столовой Татьяны Аристарховны, надъ чайнымъ столомъ, ярко горѣла большая висячая лампа. На одномъ концѣ стола во всю мочь кипѣлъ самоваръ, за которымъ сидѣло какое-то худенькое, маленькое существо съ кроткимъ, сморщеннымъ личикомъ и тоненькой косичкой, аккуратно свернутой на затылкѣ. Это была одна изъ провинціальныхъ знакомыхъ Татьяны Аристарховны, пріѣхавшая въ Петербургъ искать занятій и пока пріютившаяся у нея (Татьяна Аристарховна вѣчно кого-нибудь пристроивала, и въ квартирѣ ея постоянно кто-нибудь «временно» проживалъ). Въ углу, у окна, выходившаго на улицу и раствореннаго настежъ, облокотившись на подоконникъ, стояла молодая дѣвушка и глядѣла внизъ; видна была только ея длинная свѣтлорусая коса, свалившаяся на плечо, да бѣлая рука, на которую она склонила голову. Сама Татьяна Аристарховна, въ какой-то красной фланелевой кофточкѣ оригинальнаго фасона, съ подстриженными полу-сѣдыми волосами, ходила взадъ и впередъ по комнатѣ и курила папиросу (курила она всегда только при близкихъ знакомыхъ, а отъ другихъ почему-то скрывала эту слабость). Гости еще не собирались — было рано — и въ квартирѣ царила тишина, — только самоваръ шумѣлъ на столѣ, да съ улицы, въ растворенное окно, вмѣстѣ съ струею свѣжаго вечерняго воздуха врывался глухой грохотъ.
— Ганя! — сказала Татьяна Аристарховна, обращаясь въ дѣвушкѣ и вздрагивая плечами: — будетъ тебѣ торчать у окна, — свѣжо, простудишься!
— Ахъ, нѣтъ, тетя, — отозвалась Ганя, не оборачиваясь. — Тепло ныньче, я совсѣмъ не озябла.
— Да чего смотрѣть-то тамъ? Успѣешь еще, наглядишься.
— Нѣтъ, тетя, — еще немножко! Хорошо очень…
Татьяна Аристарховна подошла въ окну и заглянула внизъ.
Прямо передъ окномъ неясно рисовался стройный силуэтъ памятника, полу-освѣщенный мерцающимъ отблескомъ фонарей; направо и налѣво, словно золотыя цѣпочки, тянулись ряды огней; мостовая гремѣла подъ копытами лошадей и колесами экипажей, и по стѣнамъ домовъ безпрестанно проносились ихъ громадныя, уродливыя тѣни. Въ нижнихъ этажахъ рѣзко очерчивались яркоосвѣщенные четырехъ-угольники оконъ, и за стеклами, при блескѣ газа, виднѣлись горы фруктовъ, разноцвѣтныя пирамиды бутылокъ, пурпуровые куски мяса на мраморныхъ подоконникахъ, овощи, зелень, хрустальная посуда, сверкающая милліонами красныхъ и голубыхъ искръ. А тамъ, вдали, надъ Невскимъ проспектомъ дрожало голубое сіяніе электричества, и оттуда доносился непрерывный гулъ и грохотъ, — точно тамъ безъ устали работала какая-то гигантская машина съ тысячью колесъ.
— Нашла чѣмъ восхищаться! — сказала Татьяна Аристарховна, усмѣхаясь. — Ну что тутъ хорошаго? Тѣснота, шумъ, вонь, — у васъ на хуторѣ, я думаю, теперь въ тысячу разъ лучше. Цвѣтетъ все, соловьи поютъ, — не правда ли?
Дѣвушка помолчала, не отрываясь отъ окна.
— Скучно очень, тихо… — сказала она наконецъ.
— А тебѣ шума хочется?
— Не шума… — возразила Ганя нерѣшительно.
— Ну, а чего же?
— Людей… жизни…
Татьяна Аристарховна засмѣялась и ласково погладила Ганю по головѣ. Ей вспомнилось, какъ она, вотъ такая же юная, свѣжая, когда-то пріѣхала въ первый разъ въ Петербургъ, и также ей хотѣлось жить, также манили ее и люди, и этотъ таинственный громадный городъ, гремѣвшій тамъ внизу, и смутныя, но розовыя мечты. Она вздохнула.
— Ребенокъ ты, Ганя! Не понимаешь еще ты ничего, мечтаешь. Жизнь не пряникъ.
— Я знаю, что не пряникъ.
— Ничего ты не знаешь. Вотъ мы съ Юліей Павловной знаемъ, — не правда ли? — обратилась она въ особѣ за самоваромъ.
Та отвѣчала ей блѣдною улыбкой. По правдѣ сказать, она даже и не слышала, о чемъ говорили, потому что въ это время озабоченно думала, — удастся ли ей какъ-нибудь пристроиться въ Петербургѣ, или нѣтъ? И ей было не до разговоровъ.
— Впрочемъ, зачѣмъ же это я тебя огорчаю? — продолжала Татьяна Аристарховна. — Мечтай, наслаждайся, сдѣлай милость, — это вѣдь я просто отъ зависти ворчу, а сама бы хоть сейчасъ готова съ тобой помѣняться. Хочешь?
Плечи Гани задрожали отъ сдержаннаго смѣха.
— Что тебѣ смѣшно? Ахъ, ты, плутовка! Но, однако, все-таки затвори окно, а то какъ разъ схватишь какой-нибудь плевритъ или бронхитъ, — Петербургъ съ новичками шутить не любитъ.
Ганя съ сожалѣніемъ закрыла окно, но не ушла отъ него и продолжала смотрѣть на улицу.
Въ передней послышался громкій звонокъ. Татьяна Аристарховна поспѣшно затушила папиросу и, помахавъ въ воздухѣ платкомъ, чтобы разогнать дымъ, усѣлась за столъ.
Въ столовую вошли Потесинъ и Селищевъ. Потесинъ имѣлъ свой всегдашній улыбающійся видъ здороваго и довольнаго жизнью человѣка; художникъ былъ сумраченъ и невеселъ. Ему вовсе не хотѣлось сегодня быть у Зміевской, но Потесинъ ворвался къ нему на квартиру, наговорилъ, по обыкновенію, чуть не съ три короба, и почти насильно потащилъ на Пушкинскую.
— Ну-съ, здравствуйте, добрѣйшая Татьяна Аристарховна! — развязно воскликнулъ Потесинъ, раскланиваясь съ дамами. — На улицѣ-то благодать какая, вы представить себѣ не можете. Даже тополемъ пахнетъ!
— Ну, ужъ это вы воображаете, — возразила Татьяна Аристарховна и обратилась къ Селищеву. — Наконецъ-то вы, Иванъ Александровичъ! Совсѣмъ пропали, — сто лѣтъ я васъ не видала. Что это съ вами? Пишете?
— Нѣтъ, — холодно отвѣчалъ Селищевъ, въ душѣ проклиная и Потесина, вытащившаго его «на люди», и свою безхарактерность, и болтливость хозяйки.
— Въ такомъ случаѣ это непростительно забывать своихъ старыхъ знакомыхъ. Это моя племянница, Агасья Михайловна, — прибавила она, подводя Селищева къ Ганѣ.
Дѣвушка неловко протянула Селищеву руку, и онъ, мелькомъ взглянувъ на ея круглое, смущенное лицо, съ потупленными глазами, подумалъ: «Совсѣмъ не хороша… и чего Потесинъ восхищался? Полтавская булка какая-то»… Потесинъ, между тѣмъ, уже расположился за самоваромъ и, принимая изъ рукъ Юліи Павловны дымящійся стаканъ, говорилъ:
— Ну ужъ и денекъ сегодня выдался, — съ утра дома не былъ! Прямо изъ редакціи поѣхалъ на выставку въ Академію — разъ! Оттуда къ Ивану Александровичу — два, и съ нимъ уже сюда — три. И кажется мы къ вамъ даже раньше вашего завсегдатая — Орѣшникова. Гдѣ онъ? Вѣдь онъ у васъ почти и днюетъ, и ночуетъ.
— Вѣчно вы преувеличиваете! Разскажите лучше о выставкѣ.
— А вы еще не были?
— Нѣтъ, — вотъ завтра съ Ганей собираемся. Есть что-нибудь хорошее?
Потесинъ бросилъ быстрый взглядъ на Селищева, — ему не хотѣлось высказывать своего мнѣнія о выставкѣ при художникѣ, и онъ ожидалъ, что Сеіищевъ заговоритъ. Но художникъ молчалъ, глядя въ свой стаканъ съ чаемъ, и Потесинъ произнесъ:
— Да нѣтъ, — хорошаго, т.-е. такого, предъ чѣмъ бы остановился, я не видѣлъ. Все блѣдно и сѣро, и манной кашкой отзывается. Сюжетцы больше этакіе невинные, дѣтскіе, — какая-нибудь «Дѣвочка у ручья», «Гуси на водопоѣ» или что-нибудь въ этомъ родѣ. А если и попадется среди этихъ «дѣвочекъ» и «гусей» что-нибудь посерьезнѣе, то недодѣланное, размазанное, и смотрѣть даже жалко. Видишь, что художникъ задался-то написать вещь крупную, да силенокъ не хватило. Пыжился, пыжился — и лопнулъ. Точно вотъ ребенокъ, который собирается кого-нибудь напугать и дѣлаетъ страшное лицо, а самъ, того и гляди, струситъ, сконфузится и первый спрячется и разревется.
При послѣднихъ словахъ Потесина Татьяна Аристарховна встала съ мѣста и принялась взадъ и впередъ ходить по комнатѣ, что у нея было всегда признакомъ душевнаго волненія. Когда Потесинъ кончилъ, она остановилась и съ жаромъ воскликнула.
— Вотъ терпѣть не могу я въ васъ, Александръ Герасимовичъ, этой манеры вѣчно ругаться и осуждать все! Постоянно вы ворчите, — да и не вы одни, а всѣ теперь ворчатъ. То дурно, это не хорошо… Кучу словъ наговорите, а толку нѣтъ, — одни общія мѣста. Сѣро, шаблонно, талантовъ нѣтъ — только и слышишь отъ васъ отъ всѣхъ. Все это уже надоѣло, и все это оттого, что вамъ самимъ сказать нечего. И какъ это нѣтъ талантовъ? Есть они, да вы ихъ не хотите знать! Вы только браниться мастера, а таланту не брань нужна, а поддержка…
— То-есть хвалить прикажете? — спросилъ Потесинъ, хладнокровно прихлебывая чай и видимо потѣшаясь вспышкой хозяйки.
— Зачѣмъ хвалить, — я этого не говорю, а поощрять, указывать молодому таланту путь, ободрять…
— Гладить его по головкѣ, конфетку показать, — перебилъ Потесинъ.
— Но не бранить, не смѣяться надъ нимъ, какъ вы это дѣлаете! — не слушая его, продолжала Татьяна Аристарховна.
— Вашъ Писаревъ тоже ругался, да еще какъ!
— Что вы мнѣ о Писаревѣ говорите, — Писаревъ былъ противъ направленія, а не противъ талантовъ, — таланты онъ признавалъ…
— Потому что они въ его время были. А теперь гдѣ они, ваши молодые таланты? Укажите ихъ, — я посмотрю.
— Да вотъ вамъ талантъ! — воскликнула разгоряченная Татьяна Аристарховна, указывая на Селищева.
Потесинъ поглядѣлъ на Селищева и разсмѣялся.
— Увлеклись, почтеннѣйшая Татьяна Аристарховна! Во-первыхъ, какой же онъ «молодой» талантъ, когда у него вонъ борода сѣдая, а во-вторыхъ, за что же его поощрять и конфетками кормить, когда онъ теперь и не пишетъ ничего.
Но Татьяна Аристарховна и сама видѣла, что «увлеклась», — съ ней это часто бывало въ спорахъ, — и, значительно понизивъ тонъ, сказала:
— А вотъ вы, писатели-публицисты, должны это узнать, отчего онъ не пишетъ, да разъяснить…
— Да приговаривать: «писать, писать, писать»! — смѣшливо подхватилъ Потесинъ.
— А въ самомъ дѣлѣ, отчего вы не пишете, Иванъ Александровичъ? — обратилась хозяйка къ Селищеву.
Этотъ вопросъ, который въ послѣднее время часто предлагался художнику его знакомыми, всегда раздражалъ его, и онъ уже собрался отвѣтить на него рѣзкостью, но поднялъ глаза и остановился. Изъ полу-освѣщеннаго угла комнаты на него глядѣли такіе яркіе черные глаза, и такое страстное ожиданіе, такой дѣтскій восторгъ свѣтились въ нихъ, что Селищевъ вздрогнулъ, и злыя слова, готовыя сорваться, замерли у него на языкѣ.
— Отчего я не пишу, Татьяна Аристарховна? — сказалъ онъ медленно, потирая лобъ рукою и улыбаясь печальною улыбкой. — Отчего я не пишу, хотите вы знать? Усталъ…
И, вымолвивъ это, онъ снова взглянулъ на Ганю, точно она спрашивала его, и снова встрѣтилъ ея свѣтлый, восторженный взглядъ.
— Устали?! — воскликнула Татьяна Аристарховна, всплескивая рувами. — Вы устали? Иванъ Александровичъ, да отчего это? Вы такъ молоды еще и уже устали, — Боже мой, отчего же?
«Оттого, что истратился, потухъ, жить нечѣмъ», — хотѣлъ-было сказать Селищевъ, но сейчасъ же почувствовалъ, что при Ганѣ ни за что не скажетъ этой жестокой правды. Глаза его блеснули, онъ выпрямился и заговорилъ, повидимому, ни къ кому не обращаясь, но на самомъ дѣлѣ обращаясь только къ одной Ганѣ.
— Да оттого, что скучно и темно жить. Какъ бы ни былъ геніаленъ художникъ, дѣйствительность имѣетъ надъ нимъ огромную власть; его творческія силы живутъ и питаются ею. Если жизнь хороша и свѣтла — и созданія художника полны блеска и красоты; если кругомъ мракъ и холодъ, — и на нихъ лежитъ тяжелый, мрачный колоритъ. Отчего произведенія древнихъ грековъ поражаютъ васъ своей идеальной красотой? Оттого, что жизнь ихъ была вѣчнымъ праздникомъ и впечатлѣнія ихъ были ярки и разнообразны. Однообразіе притупляетъ и утомляетъ. А что же можетъ быть однообразнѣе и скучнѣе нашей современной дѣйствительности? Все такъ мелко, ничтожно, придавленно; на всемъ лежитъ однообразный сѣрый тонъ, — вотъ мы и мажемъ сѣренькія картиночки… Но вѣдь скучно же это наконецъ, — до того скучно, что не хочется работать, думать, не хочется даже жить!.. — со страстью докончилъ онъ.
— Ахъ, вы правы, Иванъ Александровичъ! — со вздохомъ проговорила Татьяна Аристарховна. — Мелочи насъ заѣли и все опошлили, — мы не живемъ, а такъ себѣ, копошимся и понемножку разлагаемся…
— Ну, пошло! — сморщившись проворчалъ Потесинъ, отмахиваясь. — Затянули старую пѣсню! Надоѣло мнѣ это вѣковѣчное нытье, подъ которымъ русскій человѣкъ прячетъ свое безсиліе и дрянность! Самъ во всемъ кругомъ виноватъ, а на другихъ сваливаетъ. Среда заѣла! Начальство строгое! Времена сѣрыя! А какія тамъ сѣрыя, когда онъ самъ никуда не годится, и внутри у него одна чертовщина! Нѣтъ-съ, батенька, если у васъ есть и здѣсь, и здѣсь, — Потесинъ ткнулъ себя сначала въ голову, потомъ въ грудь, — наплевать вамъ на времена и на среду! Не они васъ подчинятъ, а вы ихъ подчините, и вамъ рѣшительно все равно, свѣтло ли около васъ или темно, ангелы передъ вами или свиныя рыла. Всякое время имѣетъ своего генія. Вотъ вы, Иванъ Александровичъ, сказали сейчасъ, что художникъ въ своихъ произведеніяхъ отражаетъ дѣйствительность. Согласенъ, но вѣдь можно отражать — и отражать. Да возьмите хоть Гоголя! Его время было, охъ, какое скверное, да и самъ онъ былъ поэтомъ свиныхъ рылъ par excellence, — ну, и что же, развѣ не великъ онъ былъ?
— Однако, вы знаете, какъ онъ кончилъ? — съ жаромъ возразила Татьяна Аристарховна.
— Ну ужъ это дѣло темное, отчего онъ такъ кончилъ, а все-таки онъ былъ не сѣренькій и картиночки рисовалъ не манной кашкой. А средніе вѣка? Ужъ на что, кажется, мрачнѣе и глуше, — не до поэзіи было, когда тебя каждую минуту могли на костеръ взвалить, — а между тѣмъ въ это время Данте написалъ свою Божественную Комедію, а Петрарка подъ лязгъ цѣпей и трескъ костровъ преспокойно себѣ воспѣвалъ прекрасную Лауру.
— Ваше сравненіе никуда не годится, Александръ Герасимовичъ, — сказалъ Селищевъ. — Средніе вѣка совсѣмъ не похожи на наше время; костры и цѣпи гораздо лучше пошлости и однообразія.
— Ну, нѣтъ-съ, извините! Можетъ, оно съ поэтической точки зрѣнія и лучше, красивѣе, пожалуй, а все-таки я очень радъ, что это время прошло, и ни за что не промѣнялъ бы его на наше сѣренькое. Скажите на милость, — очень пріятно быть изжареннымъ, какъ каплунъ!
— Ну, васъ-то бы навѣрное на кострѣ не сожгли! — не утерпѣла Татьяна Аристарховна.
— Навѣрное, навѣрное, добрѣйшая Татьяна Аристарховна! Помилуйте, вѣдь не дуракъ же я, чтобы жариться, да еще красоту въ этомъ находить! Это ужъ я предоставляю вашему сѣренькому человѣчку, — онъ, пожалуй, и въ оплеухѣ способенъ красоту видѣть, а я не согласенъ! Мы люди простые и жить хотимъ попроще, — давайте намъ хорошенькую закусочку, добраго винца, веселенькую опереточку, а костровъ намъ не надо… Впрочемъ, вы не думайте, Иванъ Александровичъ, что это я на вашъ счетъ говорю. Во-первыхъ, вы вовсе не «сѣренькій человѣчекъ», это разъ; а во-вторыхъ, я увѣренъ, что вы все это сейчасъ не серьезно говорили, а просто въ припадкѣ благороднаго великодушія и въ защиту своихъ бездарныхъ собратій по кисти.
— Напрасно вы такъ думаете, — сухо сказалъ Селищевъ, котораго начинало возмущать шутовство Потесина. — Я никого не защищаю; я говорилъ о себѣ, отвѣчая на вопросъ Татьяны Аристарховны.
— Вы вѣчно помѣшаете, Александръ Герасимовичъ! — воскликнула Татьяна Аристарховна съ досадой на то, что только-что было завязавшійся «задушевный» разговоръ разстроился. — У васъ всегда такая манера — все обращать въ шутку; терпѣть не могу я васъ за это! Ничего для васъ святого нѣтъ на свѣтѣ.
— Нѣтъ, есть, — возразилъ Потесинъ, посмѣиваясь.
— Что же такое, напримѣръ?
— Ага, заинтересовались? А я вотъ возьму, да и не скажу.
— И не надо; я и такъ знаю, что вамъ сказать нечего.
— Ну, это еще вопросъ, милѣйшая Татьяна Аристарховна; если на мнѣ никакого ярлычка не приклеено, это еще не значитъ, что у меня и за душой нѣтъ ничего. Мы съ вами разнымъ богамъ молимся, — вотъ въ чемъ дѣло-то! Suum cuique! А чьи боги лучше, — это вѣдь трудно сказать.
Разговоръ началъ принимать непріятный характеръ, — это у Татьяны Аристарховны съ Потесинымъ часто случалось. Она не долюбливала Потесина, и его подшучиванья ее раздражали, а Потесину нравилось ее поддразнивать, и поэтому они постоянно переходили на личности, при чемъ Татьяна Аристарховна, при своей несдержанности и вспыльчивости, иногда заходила очень далеко. Такъ было и на этотъ разъ.
— Не трогайте моихъ боговъ, пожалуйста, Александръ Герасимовичъ! — воскликнула она, уже начиная сердиться. — Я не знаю, какимъ богамъ вы молитесь, но думаю, что между вашими и моими богами нѣтъ ничего общаго, я лучше намъ съ вами объ этомъ не говоритъ.
— Что же, я согласенъ, — сказалъ Потесинъ съ притворной кротостью. — Общаго между нами нѣтъ, это правда. Вонъ вы Писареву поклоняетесь и, говорятъ, передъ его портретомъ каждый вечеръ ѳиміамъ воскуряете; ну, а я больше Жюдикъ предпочитаю, особенно въ «Прекрасной Еленѣ». Славная женщина и въ своемъ родѣ весьма замѣчательная!
Татьяна Аристарховна вспыхнула и готова была уже наговорить Потесину рѣзкостей, но сдержалась и, махнувъ рукой, подошла къ Селищеву, который разсѣянно прислушивался къ ихъ разговору и, повидимому, думалъ совершенно о другомъ.
— Простите, Иванъ Александровичъ, мы васъ перебили, — начала она. — Вы знаете, что я всегда люблю васъ слушать, — продолжайте, пожалуйста, о чемъ давеча начали.
— Да о чемъ же? Опять о себѣ? Скучно это и очень ужъ не интересно.
— Ну, не скромничайте, Иванъ Александровичъ, а то и подумаю, что вы кокетничаете. У васъ, у знаменитостей, скромность — своего рода кокетство. Не правда ли?
— Какое тамъ кокетство! — проговорилъ Селищевъ и вдругъ съ неожиданнымъ для самого себя порывомъ воскликнулъ: — Ахъ, Татьяна Аристарховна, не только говорятъ, даже думать о себѣ не хочется, — такая пустота и на душѣ, и на сердцѣ. Хоть бы буря какая-нибудь разразилась надъ тобою, или громадное горе, или счастье необыкновенное, любовь, смерть, драма, что-нибудь, только не это безсмысленное и пустое существованіе… И еслибы…
Онъ остановился, не договоривъ… «Зачѣмъ это я?» — подумалъ онъ, и ему стало досадно на себя. Потесинъ глядѣлъ на него и, казалось, насмѣшливо улыбался; эта улыбка взорвала Селищева. Онъ сдѣлалъ сухое и надменное лицо и послѣ минутнаго молчанія холодно сказалъ:
— Впрочемъ, не стоитъ объ этомъ говорить. Пустяки.
Татьяна Аристарховна только-что собралась ему возразить, но въ эту минуту въ передней раздался звонокъ, затѣмъ шумъ, голоса, и въ комнату не вошелъ, а ворвался небольшого роста человѣчекъ съ огромной головой, обросшей густыми курчавыми волосами, и съ необыкновенною живостью движеній и жестовъ, придававшею ему сходство съ исполинскимъ волчкомъ, только-что спущеннымъ на полъ. За эту живость знакомые прозвали его «perpetuum mobile», и Викторъ Сергѣевичъ Орѣшниковъ, — такъ звали его, — вполнѣ оправдывалъ данное ему прозвище. Разговаривая, онъ ни минуты не могъ посидѣть спокойно, безпрестанно вскакивалъ, подпрыгивалъ, вертѣлся, бѣгалъ по комнатѣ, размахивалъ руками, такъ что у собесѣдниковъ его кружилась голова. Точно такой же непосѣда онъ былъ и по характеру. Его огромная курчавая голова была постоянно набита всевозможными, болѣе или менѣе неосуществимыми проектами, и онъ вѣчно носился съ какою-нибудь «идеей», поражавшей всѣхъ своею грандіозностью, но при проведеніи въ жизнь обыкновенно оказывавшейся никуда негодной. Не разъ случалось Виктору Сергѣевичу и непріятности получать изъ-за этихъ «идей». Такъ, еще будучи въ университетѣ, онъ вздумалъ устроить «Всемірный союзъ студенчества», и хотя «союзъ» не состоялся, но Орѣшниковъ долженъ былъ проститься съ университетомъ, да еще кромѣ того на нѣкоторое время совершенно лишился свободы дѣйствій. Въ эту несчастную для него пору и произошло его первое знакомство съ Зміевской. Татьяна Аристарховна услыхала о немъ отъ знакомыхъ и по своему обычаю сейчасъ же приняла участіе въ бѣдномъ студентѣ, ѣздила, хлопотала, просила и добилась, наконецъ, того, что его сначала отдали ей на поруки, а потомъ освободили и совсѣмъ. Но Орѣшниковъ не угомонился, и въ головѣ его созрѣвала новая «идея». Его и прежде еще, до университетской исторіи, очень интересовала судьба всѣхъ трудящихся женщинъ столицы, — гувернантокъ, швей, боннъ и другихъ; пылкій, впечатлительный, отзывчивый, онъ часто задумывался надъ горькою долей этихъ несчастныхъ труженицъ, и его поражала ихъ полнѣйшая безпомощность и необезпеченность въ борьбѣ за кусокъ хлѣба. Каждую изъ нихъ эксплуатировали до тѣхъ поръ, пока она была нужна, а потомъ, когда дѣти подростали или платье было сшито, давали такъ-называемый «разсчетъ» и выпроваживали на улицу, часто безъ копѣйки денегъ. И вотъ тутъ-то, безъ мѣста, безъ средствъ, безъ всякой поддержки, бѣдняжки гибли, какъ мухи… На глазахъ Орѣшникова, жившаго по меблированнымъ комнатамъ, въ которыхъ обыкновенно ютится разный трудовой народъ, произошло не мало подобныхъ драмъ. И часто въ это время у него мелькала мысль, — отчего бы всѣмъ этимъ женщинамъ не сплотиться вмѣстѣ и не устроить своей собственной кассы, своей справочной конторы и т. д. Но серьезно разработать эту «идею» ему было некогда, — онъ былъ занятъ «союзомъ». Теперь, когда «союзъ» лопнулъ, Орѣшниковъ, не выносившій бездѣйствія, вернулся къ занимавшему его нѣкогда вопросу и по своему обыкновенію немедленно принялся дѣйствовать или, какъ выражались его знакомые, «пороть горячку». Прежде всего онъ посвятилъ въ свои планы Татьяну Аристарховну, которая отнеслась къ нимъ не только съ сочувствіемъ, но даже съ энтузіазмомъ, воскликнувъ: «представьте, вѣдь это моя мысль!» затѣмъ они оба забѣгали и засуетились. На скорую руку былъ составленъ проектъ устава будущаго «Общества работницъ»; у Татьяны Аристарховны отыскались двѣ знакомыя портнихи и одна гувернантка безъ мѣста, которыхъ она сейчасъ же завербовала себѣ въ помощницы и послала пропагандировать «идею» среди прачекъ, швей и боннъ; одна высопоставленная дама, извѣстная филантропка, очень заинтересовалась и обѣщала «оказать содѣйствіе»; наконецъ, на одномъ изъ журъ-фиксовъ Татьяны Аристарховны былъ сдѣланъ сборъ пожертвованій для общества, и такимъ образомъ составился фундаментъ будущей кассы. Орѣшниковъ ликовалъ, и каждый вечеръ они съ Татьяной Аристарховной предавались самымъ великолѣпнѣйшимъ мечтамъ о своемъ обществѣ и заранѣе строили для членовъ его аллюминіевые дворцы. Восторгъ ихъ и надежды еще болѣе увеличивались, когда двѣ знакомыя швеи и гувернантка безъ мѣста объявили, что вездѣ «очень сочувствуютъ», и что въ одномъ домѣ на Выборгской есть такія, которыя согласны даже «хоть сейчасъ». Послѣ этого пріятнаго извѣстія было рѣшено устроить предварительное собраніе будущихъ участницъ и прочесть проектъ устава; для собранія Татьяна Аристарховна предложила свою квартиру и извѣстила объ этомъ высокопоставленную даму, — будущую патронессу общества.
Въ назначенный день и часъ квартира Зміевской стала наполняться. Первыми пришли швеи, которыя привели съ собою двухъ молоденькихъ бѣлошвеекъ съ испуганными глазами и робкими улыбками и одну зеленолицую, совершенно умирающую портниху «дѣтскихъ нарядовъ», которая все время не переставала кашлять какимъ-то страннымъ внутреннимъ кашлемъ и сама, повидимому, мучилась тѣмъ, что кашляетъ и всѣмъ мѣшаетъ. Потомъ явились двѣ довольно развязныя и бойкія особы съ подстриженными чолками на лбу, вздернутыми носиками и въ пестрыхъ, дешевыхъ, незатѣйливо-сшитыхъ платьяхъ. Гувернантки явились послѣ всѣхъ; ихъ было три: одна изъ нихъ, уже извѣстная намъ гувернантка безъ мѣста; другая — пожилая нѣмка, необыкновенно чисто и аккуратно одѣтая, и, наконецъ, третья — высокая, блѣдная, молодая особа въ золотомъ пенснэ, придававшемъ ей надменно-пренебрежительный видъ, и въ длинныхъ черныхъ перчаткахъ, которыхъ она такъ и не снимала во весь вечеръ.
Когда всѣ были въ сборѣ, явился Орѣшниковъ и, осмотрѣвъ собравшихся, остался недоволенъ. Ему показалось, что «сочувствующихъ» уже черезъ-чуръ мало… но онъ вспомнилъ о Рочдэльскихъ піонерахъ и утѣшился. Рѣшено было приступить къ чтенію устава, но высокопоставленная особа что-то замѣшкалась, а безъ нея неловко было начинать. Орѣшниковъ въ волненіи ходилъ взадъ и впередъ по кабинету Татьяны Аристарховны; въ гостиной тоже царило смущеніе и скрытое недовольство. Швеи жались особнякомъ въ уголокъ и робко перешептывались; портниха все кашляла; бойкія особы въ чолкахъ старались вести себя развязно и хихикали о чемъ-то между собою, но у нихъ ничего не выходило и притомъ ихъ смущалъ черезъ-чуръ внимательный и нѣсколько изумленный взглядъ золотого пенснэ, которое, очевидно, было нѣсколько озадачено этимъ страннымъ сборищемъ. Но изумленіе его еще болѣе увеличилось, когда въ гостиную съ виноватыми улыбками нерѣшительно вошли кухарка и горничная Татьяны Аристарховны, приглашенныя на собраніе тоже въ качествѣ будущихъ членовъ общества. Обѣ онѣ помѣстились у двери и ни за что не хотѣли садиться, такъ что Татьяна Аристарховна принуждена была сначала внушить имъ понятіе о равноправности, а потомъ, когда это не подѣйствовало, просто-на-просто прикрикнула на нихъ, и онѣ усѣлись. Это еще болѣе усилило всеобщее недоумѣніе и неловкость; молодыя особы сдержанно фыркали; лицо барышни въ перчаткахъ изобразило крайнее недовольство и презрѣніе; удрученная своимъ необыкновеннымъ положеніемъ, кухарка тяжело вздыхала, и только пожилая нѣмка оставалась совершенно невозмутимой и, вынувъ изъ ридикюля какое-то длинное вязанье, углубилась въ работу.
А «особы» все не было. Орѣшниковъ началъ уже терять терпѣніе и поговаривалъ о томъ, что и безъ нея можно обойтись, но въ эту минуту раздался звоновъ, и горничная, съ облегченнымъ сердцемъ, провожаемая завистливыми взглядами удрученной кухарки, бросилась въ переднюю встрѣчать гостью. Она впорхнула въ гостиную вся въ черномъ кружевѣ, обвѣянная какими-то необычайно тонкими и нѣжными ароматами, и такъ ласково всѣмъ улыбнулась, съ такою милою простотою извинилась, что собраніе было очаровано, и даже недовольное лицо особы въ черныхъ перчаткахъ разгладилось.
Началось чтеніе Устава. Въ началѣ, когда рѣчь шла о цѣли Общества, все шло хорошо, и на всѣхъ лицахъ выражалось сочувствіе, но когда Орѣшниковъ дошелъ до 10-го параграфа, въ которомъ говорилось, что членами Общества могутъ быть всѣ трудящіяся женщины безъ различія профессіи, въ уголку гувернантокъ произошло какое-то движеніе и послышался шопотъ, сначала сдержанный, а затѣмъ въ концу чтенія перешедшій уже въ открытый ропотъ. И когда Орѣшниковъ смолкъ и вопросительнымъ взглядомъ обвелъ собраніе, въ него, какъ раскаленные гвозди, вонзились пылающіе глаза особы въ черныхъ перчаткахъ.
— Послушайте, — заговорила она, подходя и нервно теребя свои перчатки. — Это невозможно… это просто оскорбленіе… Я никакъ не ожидала…
— Да въ чемъ дѣло? — спросилъ оробѣвшій Орѣшниковъ.
— Какъ въ чемъ дѣло? Вы предлагаете такую возмутительную вещь… вы порядочную воспитанную женщину ставите рядомъ Богъ знаетъ съ кѣмъ… съ какими-то кухарками, прачками… Недостаетъ еще, чтобы вы…
— Но позвольте… — начала-было Татьяна Аристарховна, тоже растерявшаяся и даже разобиженная; но расходившаяся учительница музыки, не слушая ее, поправила свалившееся съ носа пенснэ и величественно вышла изъ комнаты, захлопнувъ за собою дверь такъ, что даже лампы на столахъ задребезжали.
— Ишь ты, фря какая! — пустила ей вдогонку одна изъ бойкихъ дѣвицъ, и несмотря на то, что подруга усиленно дергала ее за платье, напоминая о приличіи, добавила обиженно: — Сама-то тоже небось хвосты по панелямъ треплетъ, а туда же…
Ея выходка прошла незамѣченной, потому что едва за учительницей затворилась дверь, въ гостиной поднялся шумъ и говоръ. Татьяна Аристарховна осыпала упреками гувернантку безъ мѣста за то, что она привела какую-то сумасшедшую; гувернантка оправдывалась и увѣряла, что это вовсе не она виновата, а ея знакомая; Орѣшниковъ, обезкураженный и смущенный, бесѣдовалъ съ высокопоставленной дамой, которая снисходительно его выслушивала и улыбалась, находя въ душѣ, что все это ужасно забавно; нѣмка сложила свое вязанье и, очевидно ничего не понимая, круглыми глазами смотрѣла на всѣхъ; наконецъ, въ довершенію всего, съ больной портнихой сдѣлалась истерика, и ее почти безъ чувствъ увели оскорбленныя подруги, всю дорогу роптавшія на то, что даромъ потеряли время, да еще наслушались брани ни за что, ни про что.
Такъ кончилось первое собраніе «Общества трудящихся женщинъ», а второго собранія и совсѣмъ не было, потому что на него явились только кухарка и горничная Татьяны Аристарховны, да аккуратная, добросовѣстная нѣмка, которая въ своей нѣмецкой наивности думала, что если нѣтъ ничего предосудительнаго въ томъ, чтобы записываться вмѣстѣ съ горничными и кухарками въ справочныхъ бюро, то отчего же не участвовать съ ними также и въ обществѣ, имѣющемъ цѣлью взаимную помощь.
Послѣ этой неудачи Орѣшниковъ на нѣкоторое время пріунылъ и уѣхалъ въ Болгарію, на войну. Но возвратившись оттуда возбужденный, наэлектризованный «заграницей», онъ снова принялся за свою лихорадочную дѣятельность. Это былъ какой-то вихрь… одна «идея» смѣняла другую; одна неудача слѣдовала за другою. Дѣло было въ томъ, что у Виктора Сергѣевича не хватало практической мудрости, житейской смётки, а главное, — онъ совершенно не зналъ людей и не умѣлъ создавать для своего дѣла необходимую обстановку, пользуясь всѣми благопріятными случаями. Житейскія мелочи удручали его; онъ въ нихъ терялся, запутывался, и вся масса энергіи, затраченная имъ, пропадала даромъ. Въ началѣ это и удивляло, и огорчало Орѣшникова, а въ знакомыхъ его вызывало къ нему сочувствіе, но потомъ онъ привыкъ къ неудачамъ, а друзья перестали интересоваться его «идеями», заранѣе зная, что ничего изъ нихъ не выйдетъ. Онъ очутился въ одиночествѣ… только Татьяна Аристарховна, у которой въ характерѣ было много общаго съ Орѣшниковымъ, оставалась его неизмѣнною союзницей и помощницей во всѣхъ предпріятіяхъ. Въ то время, къ которому относится нашъ разсказъ, Орѣшниковъ носился съ новой мыслью издавать газету. Онъ находилъ, что современная пресса только развращаетъ, а не воспитываетъ толпу, что она даетъ только факты, не обобщая ихъ, и до того задушена рублемъ, что готова даже разыгрывать изъ себя клоуна. Газета Орѣшникова должна быть не такова: цѣль ея не угощать публику фактами и анекдотами, а предъявлять ей широкія обобщенія, будить общественное сознаніе, воскресить забытые идеалы и вопросы общественной этики и общественныхъ обязанностей. И какъ всегда бывало прежде, въ головѣ Орѣшникова все это рисовалось отчетливо, всѣ детали были тщательно обдуманы, всѣ разговоры съ нужными лицами заранѣе прорепетированы, и Орѣшникову даже весьма ясно представлялся первый нумеръ «его» газеты съ руководящею статьей, написанной имъ самимъ (даже статья была готова и лежала въ столѣ). Но, — мы должны прибавить, тоже по обыкновенію — для того, чтобы пустить въ ходъ всю эту сложную машину, существовавшую пока только въ воображеніи Орѣшникова, не хватало самаго главнаго — денегъ. Это неудобство Викторъ Сергѣевичъ, впрочемъ, предвидѣлъ и для устраненія его рѣшилъ, что газета будетъ издаваться на артельныхъ началахъ, но онъ совершенно позабылъ, что тотъ «честный элементъ», который онъ хотѣлъ привлечь въ участію въ газетѣ, и который такимъ образомъ долженъ былъ явиться и издателемъ и сотрудникомъ ея, въ рѣдкихъ случаяхъ имѣетъ капиталы. Орѣшникову указывали на это, но онъ только возмущался и осыпалъ скептиковъ упреками въ меркантильности и зачерствѣлости. "Вы, господа, судите по себѣ! — кричалъ онъ. — Это у васъ на первомъ планѣ рубль; но, я увѣренъ, найдутся люди безкорыстные, которые отдадутъ и себя, и свои послѣдніе гроши на мою газету! На что намъ милліоны? Намъ нужны свѣтлыя идеи, сильные умы, честные люди, а дивидендовъ намъ не надо. Такія силы нужнѣе для газеты; вспомните Некрасовскій «Современникъ»… «Ну, то былъ Современникъ»… возражали ему, — «да и Некрасовъ хорошо платилъ своимъ сотрудникамъ, а вы своихъ хотите голодомъ морить»… Но Орѣшникова эти доводы мало смущали, и въ полной увѣренности, что идеи важнѣе желудка, и что газету можно начать безъ капитала, онъ принялся хлопотать. Въ чемъ заключались эти хлопоты и каковы были ихъ результаты — онъ пока держалъ въ тайнѣ; только немногіе были посвящены въ его дѣла, и въ томъ числѣ Татьяна Аристарховна. Поэтому, вбѣжавъ въ комнату и наскоро со всѣми поздоровавшись, онъ отвелъ хозяйку въ сторону, и между ними завязался оживленный разговоръ.
Вмѣстѣ съ нимъ вошли еще двое. Одинъ былъ прогорѣвшій издатель, Васильковъ, толстенькій, веселый, съ одутловатымъ отъ частыхъ выпивокъ лицомъ, синими жилками на щекахъ и хохолкомъ на лбу, придававшимъ ему пѣтушиный видъ. Другого ввали Пыхтѣевымъ; это былъ еще молодой человѣкъ, худощавый, болѣзненный, съ безпокойнымъ взглядомъ и какими-то непріятными подергиваніями въ лицѣ. Казалось, что онъ постоянно думаетъ о томъ, какое впечатлѣніе производитъ онъ на окружающихъ, и при этомъ боится, что впечатлѣніе это для него невыгодное. И дѣйствительно, Пыхтѣевъ былъ страшно самолюбивъ и болѣзненно чувствителенъ во всему, что касалось его личности. — Въ ранней юности онъ писалъ стихи и, какъ говорятъ, подавалъ большія надежды; избалованный похвалами учителей и товарищей, онъ привыкъ много о себѣ думать и съ самыми блестящими надеждами отправился въ Петербургъ. Но здѣсь его стихотворенія были оцѣнены по достоинству, и послѣ долгихъ скитаній по редакціямъ, всевозможныхъ разочарованій и униженій Пыхтѣеву пришлось ограничиться скромной ролью постояннаго репортера въ одной жалкой уличной газеткѣ да изрѣдка печатать свои стихи въ дешевыхъ иллюстрированныхъ изданіяхъ. Всѣ эти неудачи и сознаніе собственнаго ничтожества озлобили его, и онъ страстно возненавидѣлъ всѣхъ талантливыхъ писателей, художниковъ, поэтовъ. Ихъ слава, ихъ успѣхи, каждое новое ихъ произведеніе вызывало въ немъ острую боль и мучительное клокотаніе желчи. Съ мелочною придирчивостью онъ старался отыскать въ нихъ какіе-нибудь недостатки, осмѣять ихъ, пустить въ ходъ какую-нибудь злую сплетню объ авторѣ. Личная жизнь каждаго выдающагося писателя была извѣстна ему, какъ свои пять пальцевъ, и онъ съ злораднымъ торжествомъ разсказывалъ, что такой-то плохо живетъ съ своей женой, что этотъ скупъ и копитъ деньги, а тотъ никогда не платить своихъ долговъ и каждый вечеръ напивается, какъ сапожникъ. Въ эти минуты на него было отвратительно смотрѣть: глаза его блестѣли нехорошимъ, злымъ блескомъ, узкія плечи содрогались отъ смѣха, онъ захлебывался отъ восторга. Нѣкоторыя изъ его грязныхъ исторій иногда появлялись и въ печати съ прозрачными псевдонимами и двусмысленными намеками. Однимъ словомъ, Пыхтѣевъ принадлежалъ къ той литературной плесени, которая густо поросла на современной журналистикѣ и литературѣ и, глубоко пустивъ въ нихъ свои тонкіе, цѣпкіе корни, заражаетъ ихъ гнилью и ядомъ.
Пыхтѣева не любили и остерегались, но онъ всюду умѣлъ какъ-то пролѣзть, и хотя не разъ ему приходилось выслушивать отъ хозяевъ тонкіе намеки на то, что его присутствіе нежелательно, онъ дѣлалъ видъ, что ничего не замѣчаетъ, и продолжалъ свои посѣщенія, какъ ни въ чемъ не бывало. Но обиду онъ глубоко затаивалъ и при первомъ удобномъ случаѣ жестоко мстилъ. Къ Татьянѣ Аристарховнѣ его ввелъ Потесинъ, который почему-то одинъ изъ всѣхъ относился къ нему снисходительно и даже любилъ бесѣдовать съ нимъ, хохоча надъ его злыми и нерѣдко остроумными выходками. Пыхтѣевъ его забавлялъ своей злостью и своими сплетнями, и такъ какъ самъ Потесинъ былъ склоненъ къ насмѣшкѣ и отрицанію, то Пыхтѣевскія издѣвательства надъ лучшими людьми доставляли ему удовольствіе. Ничтожество и безобразіе, плюющія въ лицо красотѣ и величію, Калибанъ, бьющій по щекамъ Аріэля, — это жестокое зрѣлище человѣческой несправедливости вызываетъ въ нѣкоторыхъ людяхъ не грусть и негодованіе, а смѣхъ, подъ которымъ часто скрывается злобное торжество. Кто униженъ самъ и по своей волѣ, тому униженія другого доставляютъ нѣчто въ родѣ нравственнаго удовлетворенія, и человѣкъ, въ жизни котораго есть пятно, тщательно ищетъ такихъ же пятенъ у другихъ для того, чтобы сказать: «не я одинъ, всѣ такіе»!.. У Потесина было на душѣ пятно, и вотъ почему, можетъ быть, онъ любилъ слушать пасквили Пыхтѣева, и чѣмъ чище, чѣмъ выше было лицо, котораго касался пасквиль, тѣмъ громче хохоталъ Потесинъ.
IV.
правитьВойдя въ столовую, Васильковъ и Пыхтѣевъ наскоро со всѣми раскланялись и устремились къ чайному столу. Васильковъ сейчасъ же жадно ухватился за бутылку съ коньякомъ и съ улыбкой пьяницы сталъ наливать вино въ стаканъ съ чаемъ, а Пыхтѣевъ подсѣлъ къ Потесину. У него, вѣроятно, была какая-нибудь интересная новость изъ литературнаго міра, потому что Потесинъ прислушивался къ его словамъ съ удовольствіемъ и посмѣивался себѣ въ бороду, а Пыхтѣевъ былъ чрезвычайно оживленъ и веселъ. Между ними завязался длинный разговоръ, послышались извѣстныя фамиліи, назывались заглавія журналовъ, и атмосфера наполнилась одуряющимъ, злымъ ядомъ литературной сплетни.
Селищевъ воспользовался тѣмъ, что о немъ позабыли, и подошелъ въ Ганѣ. Онъ не могъ забыть ея взгляда, и теперь его потянуло взглянуть на нее ближе, услышать звукъ ея голоса.
— Вы въ первый разъ въ Петербургѣ? — спросилъ онъ, присаживаясь около нея на подоконникъ.
Ганя вся вздрогнула, и яркій румянецъ вспыхнулъ на ея щекахъ.
— Въ первый разъ, — проговорила она въ смущеніи.
И дѣтскій звукъ ея голоса, и ея дѣтское смущеніе поправились Селищеву. Онъ ласково и внимательно глядѣлъ на нее и думалъ: «Дикарка… и совсѣмъ еще ребенокъ»…
— Въ первый разъ! — повторилъ онъ медленно. — Я вамъ завидую…
— Вотъ странно: тетя мнѣ тоже говоритъ! — съ удивленіемъ сказала Ганя и, ваглянувъ за Селищева, улыбнулась — такъ ей было смѣшно, что ей завидуютъ.
И улыбка ея, съ ямочками на щекахъ, понравилась Селищеву. Теперь онъ могъ хорошо разглядѣть Ганю, потому что она глядѣла прямо на него. Черты лица ея еще не утратили дѣтской округлости, за которую онъ давеча назвалъ ее про себя «полтавской пышкой»; щеки ея были черезъ-чуръ пухлы, подбородокъ слишкомъ малъ и тоже съ ямочкой. Но зато глаза, брови, губы и прямой тонкій носъ съ розовыми ноздрями были замѣчательно хороши. Оригинально было также, что при совершенно свѣтломъ цвѣтѣ волосъ цвѣтъ лица у нея не былъ молочно-бѣлымъ, какъ у всѣхъ блондинокъ, а золотисто-смуглымъ, словно отъ легкаго загара. Но особенно поражало въ ея лицѣ выраженіе страстнаго ожиданія и какой-то радостной тревоги; казалось, она всѣмъ существомъ своимъ жадно рвалась на встрѣчу жизни и горѣла нетерпѣніемъ скорѣе-скорѣе взять отъ нея всѣ радости и всѣ печали, которыя отмѣчены на ея долю. И Селищеву, глядя на нее, вспомнилась почему-то вчерашняя сценка въ садикѣ у Владимірской церкви… огненная дѣвочка и ея разсыпчатый смѣхъ… весенній блескъ солнца… дрожащія, сочныя вѣтви деревъ. Сердце въ немъ дрогнуло, и тѣ же, что и вчера, неясныя, но острыя и пріятныя ощущенія — ощущенія весны — поднялись въ его душѣ.
— Вы удивляетесь? — сказалъ онъ, отвѣчая на улыбку Гани улыбкой и волнуясь. — А между тѣмъ вѣдь ничего нѣтъ удивительнаго въ этомъ. И я, и ваша тетя… да и всѣ здѣсь, — прибавилъ онъ, бросивъ взглядъ въ сторону чайнаго стола, за которымъ шла оживленная бесѣда: — мы уже пережили и перечувствовали все то, что вамъ еще только предстоитъ пережить. И подумайте только, сколько новыхъ и захватывающихъ впечатлѣній и ощущеній, сколько восторговъ и наслажденій ожидаетъ васъ впереди! Не счастливица ли вы, и какъ же вамъ не завидовать? Не правда ли?
— Да, — нерѣшительно проговорила Ганя и, густо краснѣя, прибавила: — Но… вѣдь не одни же наслажденія… въ жизни такъ много горя…
— Когда начинаешь жить, о горѣ мало думаешь, — возразилъ Селицевъ. — И не только не думаешь, но даже не понимаешь, что такое горе. Я увѣренъ, что и вы не отвѣтите на этотъ вопросъ вотъ теперь, когда мы съ вами говоримъ, — смѣясь, прибавилъ онъ. Ганя дѣйствительно ничего не могла отвѣтить на этотъ вопросъ, но, по ея мнѣнію, вовсе не потому, что она не знала, что такое горе. Усмѣшка Селищева ее сконфузила. «Какія глупости, должно быть, я говорю!» — подумала она про себя.
— Ну, вотъ видите, вы молчите, — продолжалъ Селищевъ. — Предоставьте намъ, отжившимъ, размышлять о горечи жизни, — живите, радуйтесь, пока для васъ солнце свѣтитъ ярко и цвѣтутъ ландыши; а мы… Однако, какой странный разговоръ мы съ вами затѣяли для перваго знакомства, — не правда ли? И не находите ли вы, что я довольно скучный собесѣдникъ? Неужели нѣтъ? Ну, въ такомъ случаѣ я становлюсь смѣлымъ и предлагаю вамъ свою особу, въ качествѣ чичероне въ вашихъ экскурсіяхъ по Петербургу. Я слышалъ, вы съ тетушкой собираетесь завтра на выставку въ Академію?
— Да, тетя говорила.
— Ну, вотъ, начнемъ съ Академіи. А потомъ Эрмитажъ, потомъ… если угодно, моя мастерская къ вашимъ услугамъ… вы согласны?
— О, Боже мой… я такъ рада!.. — сказала Ганя, вся пылая отъ восторга. Ея возбужденное состояніе сообщилось и Селищеву.
— Но вы пожалуйста не благодарите меня за это, — сказалъ онъ, смѣясь коротенькимъ нервнымъ смѣхомъ и любуясь взволнованнымъ лицомъ Гани. — Я эгоистъ и, предлагая вамъ свои услуги, имѣю цѣль. Мнѣ хочется помолодѣть около васъ… и, глядя на васъ, я буду жить вашими впечатлѣніями и вспоминать свое далекое прошлое. Вѣдь и я когда-то былъ такъ же молодъ, какъ и вы!
Ганя не успѣла ничего отвѣтить на странныя слова Селищева. Въ столовую входили новые гости, и Татьяна Аристарховна позвала ее знакомить съ ними.
— Ну, Ганя, вотъ тебѣ, наконецъ, Николай Николаевичъ Хотынцевъ. Представьте, Николай Николаевичъ, ныньче цѣлый день твердила, придете вы или нѣтъ? Ужасная поклонница вашихъ произведеній! Едва спрыгнула съ поѣзда, сейчасъ, — «а что, увижу я Хотынцева?»
— Тетя!.. — воскликнула переконфуженная и растерявшаяся Ганя.
— Что «тетя»? Въ другой разъ не надоѣдай. Серафима Александровна, рекомендую вамъ мою хохлушку. Присматривайте за ней, потому что она неравнодушна къ вашему мужу. Представьте себѣ, не успѣла соскочить съ поѣзда, и… Иванъ Александровичъ, а вы знакомы?
Подошелъ Селищевъ и, крѣпко пожавъ протянутую ему руку, съ интересомъ художника взглянулъ на молодого писателя. До сихъ поръ ему ни разу не приходилось съ нимъ встрѣчаться, потому что Хотынцевъ жилъ довольно замкнуто и почти нигдѣ не бывалъ. Но произведенія его, странныя, глубокія и проникнутыя горькою ироніей, онъ читалъ и, особенно въ послѣднее время, въ минуты тяжелаго настроенія, часто думалъ объ авторѣ. Ему казалось, что такъ писать, какъ писалъ Хотынцевъ, могъ только человѣкъ много страдавшій, и это страданіе, разлитое на страницахъ его книги, вызывало въ Селищевѣ и сочувствіе, и благодарность… сочувствіе, потому что онъ самъ страдалъ; благодарность — потому что это страданіе было понято и опоэтизировано. И теперь онъ внимательно вглядывался въ этого «поэта страданія».
Хотынцеву на видъ было лѣтъ тридцать. Онъ былъ довольно высокаго роста, худощавый, съ впалой грудью и медленными движеніями. Густые темнорусые волоса, зачесанные назадъ, открывали большой бѣлый лобъ, особенно поразившій Селищева своею мраморною чистотой и ясностью. При взглядѣ на этотъ лобъ Селищеву почему-то вспомнилось безбрежное тихое море при закатѣ солнца. Большіе темные глаза смотрѣли устало и печально; печаль залегла и въ складкахъ около бровей и рта. «Такъ вотъ ты какой, поэтъ страданія!» — подумалъ Селищевъ и еще разъ внимательно взглянулъ на писателя, запоминая его черты. И опять ему представилось море въ часъ заката, — задумчивое, безграничное и какъ будто тоскующее…
Жена Хотынцева, Серафима Александровна, была совсѣмъ другого типа. Высокая, стройная, сильная, она, повидимому, отличалась желѣзнымъ здоровьемъ и крѣпкими нервами. Живые сѣрые глаза смотрѣли прямо и твердо; черты лица были яркія, опредѣленныя, ротъ маленькій, энергичный, густыя черныя брови и широкій лобъ. Совсѣмъ черные подстриженные волосы густою волнистой гривой разсыпались по плечамъ. Руки у нея были небольшія, но жесткія и загрубѣлыя: видно, что ей приходилось много работать. Пожатіе ея было такъ же крѣпко и энергично, какъ и она сама. Одѣта была Хотынцева очень скромно, — въ черное поношенное платье безъ оборокъ и бѣлый воротничокъ, узенькой полоской выглядывавшій изъ-за ворота платья. Селищевъ взглянулъ на нее мелькомъ, и она ему не понравилась, а ея пристальный, твердый взглядъ даже смутилъ его. Онъ молча раскланялся съ ней и отошелъ.
Между тѣмъ у чайнаго стола происходила непріятная и неловкая сцена. Когда Татьяна Аристарховна подвела Хотынцева къ Потесину, оживленный разговоръ между нимъ и Пыхтѣевымъ вдругъ оборвался, и Потесинъ весь измѣнился въ лицѣ. На мгновеніе наступило довольно зловѣщее молчаніе… Хотынцевъ холодно и гордо, съ легкимъ подергиваньемъ губъ смотрѣлъ на Потесина; Потесинъ, судорожно улыбаясь, барабанилъ пальцами по столу.
— Ну, что же, знакомьтесь, господа! — повторила. Татьяна Аристарховна, въ простотѣ души ничего не замѣтившая. — Хотынцевъ… Потесинъ… Васильковъ…
— Мы уже знакомы, — выговорилъ наконецъ Хотынцевъ, не сводя глазъ съ Потесина.
— Да, не безпокойтесь, Татьяна Аристарховна, мы знакомы! — подхватилъ Потесинъ, какъ будто обрадовавшись, что Хотынцевъ наконецъ заговорилъ. — И не только знакомы, а даже, можно сказать, когда-то подъ однимъ «стягомъ» служили…
И онъ, все такъ же судорожно улыбаясь, съ напускною развязностью привсталъ и протянулъ руку Хотынцеву.
Хотынцевъ замѣтно вздрогнулъ, поблѣднѣлъ и, круто повернувшись къ Потесину спиной, отошелъ отъ стола. Потесинъ такъ и остался стоять съ протянутой рукой… Въ эту минуту онъ былъ и смѣшонъ, и жалокъ.
— Что это такое, господа? Что случилось? я не понимаю… — проговорила растерявшаяся Татьяна Аристарховна, почувствовавъ, что она сдѣлала какую-то страшную неловкость, и въ недоумѣніи глядя на Потесина.
— Ничего-съ, почтеннѣйшая Татьяна Аристарховна, — сказалъ Потесинъ, весь блѣдный, и съ злою улыбкой добавилъ: — Это, видите ли, какъ говорятъ французы, — qui se couche avec le chien, se lève avec les puces…
Пыхтѣевъ хихикнулъ. Онъ все время съ злобной радостью наблюдалъ за сценой, разыгравшейся передъ нимъ, и заранѣе представлялъ себѣ, какъ онъ завтра, обѣдая въ ресторанѣ, будетъ разсказывать о ней своимъ пріятелямъ и какъ они всѣ будутъ хохотать и апплодировать ему. Татьяна Аристарховна вдругъ все поняла и бросилась въ гостиную за Хотынцевымъ.
Онъ стоялъ въ глубинѣ комнаты, у окна, и горячо говорилъ съ женой, которая, повидимому, его успокоивала. Волненіе его еще не улеглось; онъ былъ блѣденъ и теперь казался совсѣмъ больнымъ. Глаза его лихорадочно горѣли; складки около губъ стали еще глубже. Увидѣвъ Татьяну Аристарховну, онъ быстро подошелъ въ ней.
— Простите меня, Татьяна Аристарховна, — сказалъ онъ, протягивая ей свою горячую, сухую руку. — Я, кажется, скандалъ у васъ устроилъ… но я, право, не могъ…
— Голубчикъ, Николай Николаевичъ! — перебила его Татьяна Аристарховна, вся красная и взволнованная. — Вы меня простите… я совсѣмъ позабыла, что вѣдь вы съ Потесинымъ… И какъ это я, старая дура?.. Боже ты мой, совсѣмъ чутье потеряла… Ради Бога, вы, Николай Николаевичъ, не подумайте…
Она вдругъ опустилась на стулъ и заплакала. Хотынцевъ растерянно взглянулъ на жену.
— Полноте, Татьяна Аристарховна! — сказала Серафима Александровна ласково. — Пустяки все это, и, ей Богу, волноваться не стоитъ. Я вотъ сейчасъ и Колѣ это говорила. А вы оба точно виноватыми себя чувствуете передъ кѣмъ-то…
И отведя Татьяну Аристарховну въ сторону, она прибавила, понизивъ голосъ:
— Право, успокойтесь, Татьяна Аристарховна… Вы на Колю вниманія не обращайте; онъ въ послѣднее время очень боленъ и раздражителенъ…
— Нѣтъ, мнѣ вѣдь что обидно! — перебила ее Зміевская, утирая слезы. — Обидно то, что вы подумаете обо мнѣ: «.вотъ ренегатка!» И, конечно, имѣете право думать, потому что всѣ эти Потесины и Пыхтѣевы… и вообще я ужасно безхарактерная, и это мнѣ очень вредитъ въ общественномъ мнѣніи… но я не могу…
Она готова была опять залиться слезами, но Хотынцева поспѣшила ее успокоить, напомнивъ ей о гостяхъ, которые все прибывали.
— Мы ничего не подумаемъ о васъ дурного, Татьяна Аристарховна. И вообще мы поговоримъ объ этомъ послѣ, а теперь… Смотрите, вонъ къ вамъ еще кто-то… и Дятловъ, кажется. Да, онъ; вонъ они теперь съ Колей разговариваютъ. Я очень рада за Колю, — онъ немножко оживится съ Дятловымъ. А вонъ и ваша племянница идетъ… Какая она славная, свѣжая и совсѣмъ еще, видно, юнецъ. Мнѣ хочется съ ней поговорить…
— Да, Ганя славная дѣвочка, — сказала Татьяна Аристарховна, уже успокоенная. — Вся изъ порывовъ… боюсь я за нее… А все-таки скажите мнѣ еще разъ, Серафима Александровна, что вы не сердитесь на меня за мою безтактность. Не сердитесь? Ну, вотъ и спасибо, голубчикъ… Я слаба, я безхарактерна, но я не ренегатка, это вы помните! — добавила она, вся пылая. Люди Шестидесятыхъ годовъ никогда не были ренегатами!
На глазахъ ея опять блеснули слезы, но, къ счастью, въ эту минуту ее кто-то громко позвалъ изъ столовой, и она торопливо пошла на зовъ, на ходу утирая глаза. Серафима Александровна подошла къ Ганѣ, которая стояла въ тѣни высокой араукаріи, у столика, заваленнаго книгами.
— Что это съ тетей? — спросила дѣвушка испуганно.
— Ничего, пустяки. Мой мужъ не кланяется съ Потесинымъ, — ну, вышла между ними неловкая сцена, которая очень взволновала вашу тетушку. Она очень впечатлительная, Татьяна Аристарховна, — съ улыбкой сказала Хотынцева.
Эта улыбка нѣсколько кольнула Ганю, и Серафима Александровна сейчасъ же подмѣтила это.
— Знаете что, не будемте говорить объ этомъ, — такъ надоѣли всѣ эти дрязги! — продолжала она. — Сядемте лучше вотъ здѣсь, въ уголку, чтобы намъ никто не мѣшалъ, вотъ такъ! Дайте мнѣ поглядѣть на васъ…
Она усадила Ганю противъ себя и внимательно всматривалась ей въ лицо своими глубокими глазами. А Ганя въ это время думала: «непремѣнно разспрошу тетю завтра обо всемъ… и что это такое тамъ вышло?»
— Вы не сердитесь, что я на васъ такъ безцеремонно смотрю? — говорила между тѣмъ Серафима Александровна. — А знаете почему? Потому что отъ васъ зеленью пахнетъ, травой, цвѣтами… Вѣдь вы изъ деревни пріѣхали?
— Съ хутора. Я тамъ цѣлый годъ жила послѣ гимназіи.
— Съ хутора? Ну, разскажите же, какъ тамъ у васъ. Все цвѣтетъ? Распускается?
— Да, когда я уѣзжала, уже вишни и дули цвѣли.
— И черемуха?
— А черемуха уже и отцвѣла…
Глаза Серафимы Александровны блеснули, и она нѣсколько минутъ молчала. Потомъ улыбнулась и продолжала не то съ грустью, не то съ ироніей.
— Вамъ, я думаю, смѣшно, что я такія глупости спрашиваю. Вы, навѣрное, когда ѣхали сюда, думали, что мы всѣ здѣсь ужасно умные и ученые, и вдругъ на первыхъ же порахъ разговоръ — о чемъ же? О черемухѣ…
Ганя немножко покраснѣла. Она, правда, это думала.
— Ну, вотъ видите! А еслибы вы просидѣли въ Питерѣ столько, сколько я сижу, да еслибы цѣлый годъ вы видѣли передъ собою только грязную стѣну, — ну, вамъ бы это неудивительно было, что я про черемуху… Это самые любимые цвѣты мои… и какъ давно я ихъ не видѣла…
Она задумалась, не сводя глазъ съ Гани.
— Отчего же вы не ѣдете въ деревню? — спросила Гани несмѣло.
— Отчего? Оттого, что Питеръ насъ съѣлъ и запуталъ, какъ паукъ муху. Кто разъ попалъ въ эту паутину, тому уже трудно выбраться изъ нея… развѣ только смерть или начальство помогутъ. А по своей волѣ рѣдкіе выпутываются. Скажите, зачѣмъ вы сюда пріѣхали? — спросила она вдругъ неожиданно и рѣзко, почти сердито.
На этотъ разъ Ганя покраснѣла уже не немножко и растерянно взглянула на Хотынцеву. Но сейчасъ же краска снова сбѣжала съ ея щекъ, и лицо Гани освѣтилось тѣмъ же выраженіемъ, которое такъ поразило давеча Селищева — выраженіемъ радостнаго ожиданія и дѣтскаго восторга.
— Зачѣмъ? — вымолвила она восторженно и такъ стиснула свои руки, что пальцы хруснули. — Вѣдь я ничего не знаю, — мнѣ такъ много надо учиться, а гдѣ же учиться, какъ не здѣсь? У васъ тамъ только ѣда и сонъ, а здѣсь… — она немножко затруднилась и докончила нерѣшительно: — здѣсь жизнь…
— И тоже ѣда и сонъ! — смѣясь, проговорила Серафима Александровна. — Разница только въ томъ, что у васъ и ѣдятъ, и спятъ мирно, и во снѣ, можетъ быть, хорошіе сны видятъ; а у насъ, чтобы добыть себѣ ѣду, надо прежде налгать съ три короба, кого-нибудь разссорить, кого-нибудь предать, кому-нибудь ножку подставить, а если вы всего этого не продѣлаете, то рискуете совсѣмъ безъ куска остаться. Оттого здѣсь всѣ, кто почестнѣе, и сидятъ въ загонѣ, по уголкамъ жмутся, а человѣконенавистники и предатели торжествуютъ. Впрочемъ, зачѣмъ я это вамъ говорю? — перебила она сама себя, подмѣтивъ на лицѣ Гани волненіе и испугъ. — Вонъ вы уже и поблѣднѣли… Ахъ, какой еще вы ребенокъ! Сколько вамъ лѣтъ?
— Восемнадцать.
— Вотъ видите, я на десять лѣтъ старше васъ. Для меня время иллюзій прошло, а вы еще живете ими. Ну и живите, — зачѣмъ васъ пугать преждевременно? «Выростешь, Саша, узнаешь»… Только еще одно словечко въ заключеніе, — не увлекайтесь слишкомъ здѣшнимъ блескомъ и громкими словами. Блескъ этотъ обманчивъ, — подъ нимъ часто скрывается зловонная трясина, а слова — слова просто размѣнная монета, которая завтра въ однѣхъ рукахъ, послѣ-завтра въ другихъ, и цѣнность которой зависитъ отъ биржевого курса… Ну, да полно объ этомъ… вы и безъ того, вѣроятно, думаете, что я злая.
— Нѣтъ… я не думаю этого.
— А что же вы думаете? Ну, скажите пожалуйста, — вы навѣрное правду скажете. У васъ на лицѣ написано, что вы никогда не лгали и не умѣете еще лгать. Ну?
— Мнѣ кажется… вы несчастливы… — сказала Ганя и смутилась.
— Правда… Спасибо, голубчикъ, за правду. Несчастлива я и все-таки злая, — не очень, а немножко злая. Вы, однако, наблюдательны… только жизни еще совсѣмъ не знаете. Но, конечно, узнаете… узнаете… — повторила она съ грустью и дотронулась до Ганиной руки своей маленькой жесткой рукою. Знаете что? Приходите ко мнѣ какъ-нибудь, — часто я васъ не прошу, потому что у меня вамъ будетъ скучно, а такъ, изрѣдка, когда вамъ надоѣстъ петербургская сутолока. Придете?
— Непремѣнно приду, и даже навѣрное очень скоро! — съ жаромъ сказала Ганя.
— Приходите. Коля будетъ очень радъ. Онъ очень любитъ молодежь, но теперь у насъ рѣдко собираются по разнымъ причинамъ, да и сами мы рѣдко гдѣ показываемся. Вотъ выбрались сегодня, и то неудачно. Теперь, боюсь, послѣ этой встрѣчи Коля расхворается.
И она съ нескрываемымъ безпокойствомъ взглянула на мужа, который оживленно бесѣдовалъ въ уголку съ маленькимъ подвижнымъ старичкомъ, обросшимъ необычайно густыми сѣдыми волосами. Это былъ Дятловъ, бывшій сотрудникъ журнала, гдѣ они когда-то работали вмѣстѣ съ Хотынцевымъ; теперь онъ, послѣ закрытія журнала, оставался не у дѣлъ и почти совсѣмъ бросилъ писать. Съ Татьяной Аристарховной они были давнишніе знакомые и друзья, и хотя Дятловъ часто журилъ свою пріятельницу за ея смѣшанное общество, но изрѣдка появлялся у нея на «журфиксахъ» и все время просиживалъ обыкновенно въ уголку, молча наблюдая и про себя чему-то горько усмѣхаясь.
Ганя тоже взглянула на Хотынцева, и теперь ей особенно бросились въ глаза его худоба и блѣдность.
— Развѣ Николай Николаевичъ нездоровъ? — спросила она.
— Да, онъ безпокоитъ меня въ послѣднее время, — отвѣчала Хотынцева, и ея яркіе глаза потемнѣли. — Уѣхать бы ему слѣдовало отсюда хоть на время…
— Отчего же не уѣхать?
— Отчего? — усмѣхнулась Серафима Александровна. — Жизнь такъ сложилась скверно… не хватаетъ какихъ-нибудь двухсотъ-трехсотъ рублей, чтобы отдохнуть въ деревнѣ и хоть мѣсяца два-три не брать въ руки пера. Прежде, когда былъ живъ нашъ журналъ, это можно было, а теперь нельзя. Коля работаетъ въ одной газетѣ, и бросить эту работу ему невозможно, потому что надо же чѣмъ-нибудь жить. У насъ семья… двое дѣтей. Но все это бы ничего! — съ внезапной энергіей и сверкающимъ взоромъ продолжала она. — Я здоровая и сильная; я все могу вынести на своихъ плечахъ, но бѣда въ томъ, что онъ не хочетъ! Онъ отказывается отъ отдыха и не хочетъ бросить работы. Вотъ что меня мучаетъ…
V.
правитьВъ столовой, около чайнаго стола, становилось все тѣснѣе и шумнѣе. Пріѣхалъ музыкальный критикъ, Ермолаевъ, съ женой; появились какія-то пожилыя мрачныя дамы въ черныхъ платьяхъ, съ болѣзненными, истеричными лицами, съ раздраженными голосами, подвязанными зубами и тоскливо-безпокойными взглядами. Это были по большей части переводчицы, мелкія писательницы, корректорши, — несчастныя, вѣковѣчныя труженицы, изъ числа покровительствуемыхъ Татьяной Аристарховной. Всѣ онѣ медленно убивали свое здоровье и свою жизнь въ душныхъ типографіяхъ, конторахъ и редакціяхъ, изъ-за грошеваго куска хлѣба. Тяжелый, неблагодарный трудъ, одиночество и лишенія изсушили ихъ сердца, одеревенили душу; никогда не испытавъ собственнаго счастья, онѣ не сочувствовали чужому, и поэтому были мелочны, завистливы и иногда даже злы. Вся горечь жизни, доставшаяся имъ на долю, скопилась въ ихъ сердцахъ, и при случаѣ онѣ обильно изливали ее на головы своихъ ближнихъ. Если счастливые, какъ говорятъ, всѣ эгоисты, то несчастные по большей части несправедливы. Но кто же броситъ въ нихъ камнемъ за это?
Вмѣстѣ съ этими несчастными дамами, которыя въ ихъ кружкѣ были извѣстны подъ общимъ именемъ «Минервъ», пріѣхали неизмѣнные завсегдатаи всѣхъ петербургскихъ журфиксовъ, клубныхъ вечеровъ и опереточныхъ представленій, — фельетонистъ Крынкинъ и толстый докторъ, фамилію котораго никто хорошенько не зналъ и котораго всѣ называли «D-r Dick». Трудно было понять, что связывало тѣснѣйшими узами дружбы этихъ двухъ людей, рѣшительно ни въ чемъ не похожихъ другъ на друга. Крынкинъ былъ юркій, живой и веселый; докторъ — толстый, неповоротливый и въ трезвомъ видѣ весьма молчаливый. Крынкинъ любилъ общество, шумные разговоры, улицу, толпу; докторъ предпочиталъ уединеніе и тихую бесѣду съ другомъ главъ на глазъ; наконецъ, въ характерѣ Крынкина преобладала насмѣшливость съ примѣсью нѣкотораго цинизма, а «D-r Dick» былъ склоненъ къ сантиментальности и нерѣдко, сидя въ трактирѣ, плакалъ подъ звуки органа и сокрушался о своей неудавшейся жизни. При этомъ еще нужно прибавить, что онъ считалъ себя почему-то замѣчательнымъ гипнотизеромъ, и хотя до сихъ поръ всѣ его гипнотическіе опыты кончались тѣмъ, что онъ усыплялъ самого себя, но все-таки это не мѣшало ему увѣрять, что еслибы онъ жилъ въ Парижѣ, а не въ «подломъ» Петербургѣ, и еслибы его зналъ Шарко, то… и т. д.
Несмотря, однако, на различіе характеровъ, вкусовъ и наклонностей, друзья были неразлучны, и, по выраженію Крынкина, куда направлялась иголка, туда и нитка тянулась, хотя докторъ былъ болѣе похожъ на евангельскаго верблюда, чѣмъ на нитку. Разсказывали, что они даже фельетоны вмѣстѣ пишутъ. Но это было неправда, такъ какъ изъ достовѣрныхъ источниковъ было извѣстно, что докторъ, по окончаніи курса, въ руки не бралъ пера, исключая развѣ тѣхъ случаевъ, когда нужно было выписать изъ аптеки хлоралъ-гидрата для успокоенія собственныхъ нервовъ послѣ выпивки. Фельетоны же свои Крынкинъ писалъ самъ, хотя дѣйствительно въ такомъ количествѣ, что въ публикѣ невольно возникалъ вопросъ: неужели одинъ человѣкъ въ состояніи написать такую груду бумаги? Изумительно было также то, что онъ писалъ рѣшительно во всѣхъ газетахъ и журналахъ, исключая двухъ-трехъ, наиболѣе солидныхъ, — и притомъ непремѣнно въ духѣ этихъ газетъ и журналовъ. Если, напримѣръ, журналъ или газета были съ либеральнымъ направленіемъ, — Крынкинъ подпускалъ что-нибудь приторно-сладкое изъ жизни студентовъ и курсистокъ, съ многоточіями, восклицательными знаками, гражданскими рѣчами и цитатами изъ Писарева, выхваченными наудалую. А на этомъ пестромъ фонѣ, задернутый таинственнымъ туманомъ, непремѣнно рисовался нѣкто… откуда-то вернувшійся… о чемъ-то тоскующій… на что-то намекающій и въ концѣ концовъ окончательно исчезающій въ потокѣ восклицательныхъ знаковъ и точекъ, точекъ, точекъ… Для журнала съ оттѣнкомъ народническимъ изготовлялся по извѣстнымъ уже рецептамъ несчастный мужичокъ… на сцену появлялась грозная баба, какая-нибудь Акулина… шли разговоры о податяхъ, о земелькѣ, и въ заключеніе сыпались яростныя ругательства по адресу «паршивой» интеллигенціи, разорвавшей свои связи съ народомъ, а «непаршивая» интеллигенція приглашалась немедленно бросить свои книжки, отрясти прахъ отъ ногъ своихъ и на всѣхъ парахъ бѣжать въ деревню… «Да, господа, въ деревню, пахать, косить, возить навозъ, — вотъ что должно спасти насъ отъ застоя, отъ нравственной гибели, отъ умственнаго оскудѣнія, отъ физическаго вырожденія, отъ…» и т. д., и т. д. «Въ деревню, господа, въ деревню, — и чортъ побери эту проклятую цивилизацію!..»
Но куда дѣвались и приторно-сладкія повѣствованія о добродѣтельныхъ курсисткахъ, и грубоватый паѳосъ закоренѣлаго народника, когда Крынкину приходилось имѣть дѣло съ журналами направленія легкомысленнаго, вся цѣль которыхъ состояла въ томъ, чтобы за возможно дешевую цѣну напичкать своего читателя до тошноты самыми одуряющими романами. Крынкинъ тутъ совершенно преображался. Вмѣсто студенческихъ каморокъ описывались роскошные будуары, залитые таинственнымъ розовымъ блескомъ; на мягкихъ кушеткахъ возлежали, утопая въ «ароматныхъ» кружевахъ, прелестныя дамы; въ потаенную дверь входили сумрачныя фигуры; сначала слышался шопотъ, поцѣлуи… потомъ «адскій хохотъ»… Сумрачныя фигуры исчезали безслѣдно, а на кушеткѣ, все такъ же утопая въ ароматѣ, лежала дама, но… «въ груди ея дымился обагренный кровью кинжалъ»… И т. д.
Крынкинъ, Крынкинъ, Крынкинъ… Крынкинъ въ «Созерцателѣ», Крынкинъ въ «Народникѣ», Крынкинъ въ «Арлекинѣ»… Крынкинъ — романистъ, фельетонистъ, новеллистъ… Всюду и вездѣ Крынкинъ и Крынкинъ… И эта фамиліи, наконецъ, до того намозолила глаза читающей публикѣ, что она «признала» Крынкина, пожаловавъ ему титулъ «извѣстнаго» писателя. Теперь въ редакціонныхъ анонсахъ объявляли не просто «Крынкинъ», а съ прибавленіемъ: «нашъ извѣстный»… Сочиненія его, вмѣстѣ съ знаменитыми олеографіями «Нивы», обошли всю Россію и проникли въ самые захолустные уголки, волнуя и потрясая сердца засидѣвшихся поповенъ… И даже свирѣпые критики, которые прежде только изумлялись необычайной плодовитости Крынкина, да иронизировали надъ его «приспособляемостью» къ разнымъ цвѣтамъ, теперь должны были сознаться, что въ немъ дѣйствительно «что-то есть». Такимъ образомъ, Крынкинъ всѣхъ допекъ, всѣхъ побѣдилъ и собственнымъ примѣромъ еще разъ доказалъ справедливость пословицы, что «всякому овощу свое время»…
— Знаете, господа, новость? — сказалъ Крынкинъ, входя и со всѣми здороваясь.
— Что такое? Что такое? — посыпались вопросы. — Нева прошла? Дождь идетъ? Патти пріѣхала? Новый журналъ издается?
При послѣднемъ вопросѣ Орѣшниковъ взглянулъ на Крынкина съ безпокойствомъ и подумалъ: «а ужъ, въ самомъ дѣлѣ, не пронюхалъ ли?»
— Нѣтъ, ни то, ни другое, ни третье. Издатель «Арлекина» застрѣлился…
— Не можетъ быть! — послышались восклицанія, а Орѣшниковъ съ облегченіемъ вздохнулъ. Въ настоящее время судьба его будущей «честной» газеты была для него дороже десяти издателей всевозможныхъ «Арлекиновъ», «Паяцовъ» и пр.
— Серьезно! — подтвердилъ Крынкинъ. — Мы только-что оттуда, вотъ спросите Dr Dick’а.
— Вѣрно. Пулю въ високъ! — форменно, лаконично сказалъ докторъ и протискался поближе къ столу, гдѣ все еще шипѣлъ и клокоталъ безконечный самоваръ.
Крынкина обступили съ разспросами. Пыхтѣевъ такъ и прильнулъ къ нему. Съ одной стороны онъ сгаралъ отъ нетерпѣнія угнать, какъ все это произошло, чтобы раньше другихъ отрапортовать въ своей газеткѣ, а съ другой… ужасно лестно ему било потереться около «знаменитости». Рѣшительно, ему сегодня везло. Столько знаменитостей сразу… Потесинъ, Крынкинъ, Селищевъ, Хотынцевъ… Потомъ скандалъ между Потесинымъ и Хотынцевымъ… наконецъ, сенсаціонное извѣстіе о самоубійствѣ издателя «Арлекина». Онъ захлебывался отъ радостнаго волненія и даже позабылъ пожалѣть о самоубійцѣ, который частенько выручалъ его въ трудныя минуты выдачей «авансиковъ».
Крынкинъ, впрочемъ, самъ почти ничего не зналъ. Онъ зашелъ въ редакцію совершенно случайно и наткнулся на мертвое тѣло, полицію и протоколъ. О причинѣ самоубійства догадаться не трудно: дѣла журнала въ послѣднее время были сильно запутаны. Сначала все шло прекрасно; одни объявленія давали огромныя деньги, но покойный любилъ пожуировать, и его послѣдняя связь поглощала массу денегъ…
— Вотъ, Васильковъ, покупай журналъ-то! — говорилъ Крынкинъ.
— Ну ужъ, куда намъ! — улыбаясь, отвѣчалъ Васильковъ.
— Что такое «куда намъ»? Хорошее дѣло сдѣлаешь. «Арлекинъ» шелъ бойко, въ провинціи его любятъ. А ты его еще порасширь, французскаго романчика подпусти побольше, да картиночекъ на пикантные сюжеты… эта часть, впрочемъ, и у покойника хорошо была поставлена. Погляди, какія деньги загребать будешь!
— Ну, еще прогоришь, пожалуй… и тоже пулю въ лобъ! — засмѣялся Васильковъ.
— Зачѣмъ? Дуракъ будешь, если съ такимъ журналомъ прогоришь. Теперь время такое: съ «Арлекиномъ» не прогоришь.
— То-есть, вы хотите сдѣлать изъ литературы трактиръ и балаганъ? — вмѣшался вдругъ Орѣшниковъ, который давно уже прислушивался въ разговору Крынкина съ Васильковымъ и весь, очевидно, кипѣлъ и клокоталъ внутренно.
— А что же такое! Да, балаганъ, если хотите, — добродушно посмѣиваясь, сказалъ Крынкинъ, а Пыхтѣевъ сочувственно и восторженно ему подхихикнулъ.
— То-есть, иначе говоря, вы превращаете литературу въ проституцію?
— И съ этимъ согласенъ. Пусть будетъ такъ.
— Но вѣдь это развратъ! Это хуже разврата, это преступленіе, разстлѣніе души! — Совсѣмъ уже сорвавшись съ цѣпи, заклокоталъ Орѣшниковъ.
— Нѣтъ, это историческая необходимость. Я, знаете, думаю, что не литература создаетъ общество, а общество литературу. Нашла на публику такая полоса, что въ балаганъ ей захотѣлось, — и литература превращается въ балаганъ. Въ храмъ ее потянуло — ну и въ литературѣ воцаряется торжественность и благопристойность. Это законъ, его же не прейдеши.
— Тэнъ говоритъ… — началъ-было Пыхтѣевъ, но Орѣшниковъ не далъ ему договорить.
— Какой тамъ Тэнъ! — закричалъ онъ совершенно диво. — Къ чорту Тена! вретъ Тэнъ и никакого такого закона нѣтъ! Не признаю! Отвергаю! Литература должна стоять во главѣ и указывать путь въ идеаламъ. Не пойдетъ толпа въ грязный кабакъ, если ей укажутъ дорогу къ свѣтлому храму, и честная литература сдѣлаетъ это…
— Можетъ быть, со временемъ. А пока все-таки толпа идетъ въ балаганъ, и ей нужны шуты, а не проповѣдники. Шуты торжествуютъ, а проповѣдники остаются въ одиночествѣ.
— И вы думаете, что ни одинъ честный голосъ… честный журналъ или газета ничего теперь не сдѣлаютъ и даже не будутъ услышаны?
— Думаю. И совѣтую вамъ снять свои проповѣдническія ризы и облачиться въ мантію шута и колпакъ съ бубенчиками. Поглядите, сколько народу побѣжитъ!
Эти послѣднія слова задѣли Орѣшникова за самое больное мѣсто и вывели его изъ себя, — споръ разгорѣлся еще пуще. Но силы были далеко не ровныя; какъ всѣ черезъ-чуръ вспыльчивые и подвижные люди, Орѣшниковъ совсѣмъ не умѣлъ спорить, притомъ онъ относился къ дѣлу совершенно серьезно и въ своемъ увлеченіи не замѣчалъ, что Крынкинъ просто потѣшается надъ нимъ. Въ сущности же Крынкину было рѣшительно все равно, какое направленіе доминируетъ въ литературѣ; ему съ его талантомъ «приспособляемости» при всякихъ направленіяхъ было хорошо.
Пока они спорили, общество распалось на отдѣльныя группы и разговоры разбились. Сначала поговорили о самоубійствѣ издателя «Арлекина», потомъ опять перешли къ академической выставкѣ, побранили въ сотый разъ и художниковъ, и сѣренькое время, и холодную весну, и Петербургъ, съ которымъ все-таки никто изъ нихъ ни за что не могъ разстаться. Селищевъ слушалъ-слушалъ всѣ эти до тошноты знакомые разговоры, каждый день повторявшіеся въ каждомъ уголкѣ Петербурга, съ небольшими варіаціями, и ему, наконецъ, стало душно. Онъ потихоньку выбрался изъ столовой и направился въ гостиную.
Здѣсь было прохладно, тихо и свѣтло. Стѣнныя лампы ярко горѣли, красиво освѣщая пышную зелень латаній и фикусовъ; въ отворенную форточку вмѣстѣ съ свѣжимъ ночнымъ вѣтромъ доносились смутные уличные звуки. Селищевъ остановился на порогѣ и оглядѣлся. Хотынцевъ съ старичкомъ Дятловымъ все продолжали свою оживленную бесѣду; Серафима Александровна съ Ганей сидѣли подъ араукаріей, и обѣ разомъ оглянулись на Селищева, когда онъ вошелъ. Но Селищевъ видѣлъ только одну Ганю, и при видѣ ея свѣжаго юнаго личика на душѣ у него посвѣтлѣло.
— Не помѣшаю я вамъ? — спросилъ онъ, подходя.
— О, нѣтъ! — за себя и за Ганю отвѣчала Серафима Александровна. — Мы уже все переговорили и, кажется, хорошо ознакомились другъ съ другомъ. А вы? Убѣжали оттуда?
— Да. У васъ тутъ такъ славно, вы выбрали себѣ хорошій уголокъ. А тамъ… — онъ нервно пожалъ плечами и замолчалъ, глядя на склоненную голову Гани, на ея бѣлый лобъ, красиво оттѣненный тонкими бровями, на пышныя пряди бѣлокурыхъ волосъ, которые при свѣтѣ лампъ отливали серебромъ.
— А тамъ что? — спросила Серафима Александровна и пристально взглянула на художника своими серьезными внимательными глазами.
Селищевъ почувствовалъ на себѣ этотъ взглядъ, и снова смутился. «Какъ она смотритъ! — подумалъ онъ непріязненно. — Точно въ душу заглядываетъ. У нея лицо Медеи; черезъ-чуръ много энергіи и смѣлости. Она хороша, но я не желалъ бы имѣть ее ни женой, ни любовницей»…
— Что тамъ, спрашиваете вы? — отвѣчалъ онъ, овладѣвая собой. — Да все одно и то же, знакомое. Сплетни, слухи, новости, и ничего больше. Ни одной серьезной мысли, ни одного живого слова. Если вы скажете что-нибудь, отъ чего не пахнетъ послѣднимъ нумеромъ газеты, на васъ поглядятъ какъ на сумасшедшаго и не станутъ слушать. Люди разучились и боятся думать.
— Однако, въ васъ много ироніи, — сказала Серафима Александровна.
— Нѣтъ, иронія не въ моей натурѣ. То, что вы называете ироніей, просто острый припадокъ злости противъ петербургской мелочности и бездушія…
«Ого! — подумала Серафима Александровна, и еще внимательнѣе взглянула на художника. — А ты… у тебя у самого-то есть ли душа?»
— Вотъ сейчасъ тамъ, — продолжалъ между тѣмъ Селищевъ: — приходитъ Крынкинъ, — вы его знаете, — и разсказываетъ, что издатель «Арлекина» застрѣлился… Что съ вами? — съ безпокойствомъ обратился онъ къ Ганѣ, которая вдругъ вся поблѣднѣла, вздрогнула и съ испугомъ взглянула на Селищева.
Серафима Александровна ласково взяла руку Гани и крѣпко ее пожала.
— Петербургскія впечатлѣнія дѣйствуютъ? Да? — спросила она, грустно улыбаясь.
— Нѣтъ, такъ, — отвѣчала Ганя, краснѣя и стыдясь, что обратила на себя вниманіе. — Просто, меня какъ-то испугало это слово: «застрѣлился». Отчего это онъ?
— Жить стало нечѣмъ; разорился, — разсѣянно проговорилъ Селищевъ, слѣдя, какъ блѣдность сбѣгала со щекъ Гани, смѣняясь нѣжными золотисто-рововыми тонами. — Но… знаете что? Оставимте эти пошлыя дрязги, — давайте, лучше поговоримъ о томъ, куда мы завтра съ вами. Въ Эрмитажъ? Въ Академію? Или ко мнѣ…
— Что, вы хотите теперь показывать Петербургъ съ казовой стороны? — сказала Серафима Александровна насмѣшливо.
Но Селищевъ на этотъ разъ не замѣтилъ ея ироніи. Въ немъ заговорилъ художникъ, и онъ, не скрывая болѣе своего восхищенія, любовался Ганей, соображая въ то же время, какими красками передать на полотнѣ этотъ тонкій загаръ щекъ и серебристый блескъ волосъ.
— Да,. — отвѣчалъ онъ на вопросъ Хотынцевой, радостно оживляясь. — Хочу тряхнуть стариной и немножко подновить свои впечатлѣнія. Ахъ, это такое наслажденіе — пережить еще разъ рядомъ съ вами свои прежніе восторги и увлеченія… Я покажу вамъ свою любимую Мадонну. Вы видѣли когда-нибудь Мурильо? Нѣтъ? Тѣмъ лучше. Мурильо немножко темноватъ; онъ не поразитъ васъ роскошью формъ и блескомъ красокъ, но зато созданія его проникнуты глубокой мыслью. Мурильо — психологъ… Вотъ вы увидите его чудную Мадонну, — эту полу-дѣвушву, полу-ребенка, на лицѣ котораго отравилась вся его душа, потрясенная величіемъ грядущаго счастья и грядущаго страданія. Въ этомъ полу-дѣтсвомъ личикѣ, въ этихъ невинныхъ глазахъ, поднятыхъ къ небу, и божественный восторгъ, и покорность, и благоговѣніе передъ великою тайной, готовой совершиться… Да вотъ вы сами увидите ее и полюбите такъ же, какъ и я!
Оживившійся и помолодѣвшій Селищевъ былъ неузнаваемъ. Въ глазахъ его вспыхивали огоньки, вялость движеній исчезла, улыбка не сходила съ губъ. Давно уже и ни съ кѣмъ онъ не говорилъ такъ много и охотно о живописи, о любимыхъ своихъ мастерахъ и картинахъ. Все это, казавшееся такъ недавно старымъ и ненужнымъ хламомъ, пріобрѣло теперь въ его глазахъ интересъ и смыслъ… онъ вновь переживалъ забытыя впечатлѣнія далекой юности. Серафима Александровна зорко наблюдала за Селищевымъ, и отъ ея внимательныхъ глазъ не укрылись — ни его внезапное оживленіе, ни явное восхищеніе его передъ Ганей. Она поняла все и думала, глядя на художника: «Лжешь ты, голубчикъ, и самъ, можетъ быть, не сознаешь этого, а все-таки лжешь… Не Мурильо и не Мадонна заставляютъ сейчасъ блестѣть твои глава и покрываютъ румянцемъ твои щеки, а вотъ эта юная свѣженькая дѣвушка съ своей серебряной косой и восторженнымъ взглядомъ. Бѣдная, бѣдная Ганя!..»
Такъ думала Серафима Александровна, и въ то же время досадовала на себя за свою привычку вѣчно заглядывать въ чужую душу, рыться въ самыхъ тайныхъ закоулкахъ ея и отыскивать, тамъ все темное и больное. Это ясновидѣніе по временамъ доводило ее до тоски и отвращенія къ людямъ; въ такія минуты всякое общество становилось для нея невыносимымъ, и она спѣшила уйти отъ людей.
Ея мысли были прерваны Хотынцевымъ, который съ блѣднымъ и усталымъ лицомъ подошелъ къ ней.
— Пойдемъ, Сима, — сказалъ онъ, кашляя. Дятловъ уходитъ; пора и намъ.
Ганя встала ихъ провожать. Когда они были уже въ передней, изъ столовой выбѣжала Татьяна Аристарховна, раскраснѣвшаяся, взволнованная какимъ-то жаркимъ споромъ, отголоски котораго, вмѣстѣ съ клубами табачнаго дыма, доносились до Хотынцевыхъ.
— Вы уже уходите? Такъ рано? — воскликнула она. — Неужели нельзя остаться?
— Нѣтъ, нельзя, Татьяна Аристарховна! Вѣдь тамъ у насъ ребятишки, — сказала Хотынцева.
— Ахъ, какъ жаль! И навѣрное вамъ было скучно у меня, а тутъ еще эта ужасная исторія. Но вѣдь вы на меня не сердитесь? Да? Ахъ, жаль, жаль, что уходите! Тамъ у насъ преинтересный споръ: Крынкинъ и Орѣшниковъ… Этотъ Орѣшниковъ просто прелесть! Онъ всѣхъ тамъ разбилъ, этихъ современныхъ… Такъ неужели вы такъ-таки и уходите?
— Нельзя, Татьяна Аристарховна. Въ другой разъ какъ-нибудь. Прощайте.
— Ну, такъ подождите немного. Я сейчасъ…
Татьяна Аристарховна исчезла.
— Такъ придете къ намъ? — обратилась къ Ганѣ Хотынцева. — Я буду ждать, — мнѣ интересно знать, что изъ васъ сдѣлаетъ Питеръ. Да нѣтъ! Не скоро придете!
— Отчего?
— Будете утопать въ восторгахъ предъ Мурильо и прочими. А у меня вѣдь скучно и самая отчаянная проза — кострюли, корыта, дѣти, горшки…
— Все-таки я приду.
— Ну, увидимъ. А вы не разсердитесь, я вамъ одно словечко скажу? Вонъ вы уже краснѣете, — нѣтъ, лучше не стану.
— Нѣтъ, говорите. А то я мучиться стану.
— Ну, хорошо. Только откровенность за откровенность, — нравится вамъ этотъ художникъ?
— Не знаю… Да…
— А мнѣ нѣтъ. Жить-то ему, видно, еще хочется, а жить нечѣмъ — все потухло. Вотъ онъ теперь около васъ ищетъ вдохновенія, — очевидно, на него ваша молодость дѣйствуетъ. Берегитесь вы его!.. Ну, вотъ вамъ и словечко.
Появилась Татьяна Аристарховна съ огромнымъ пакетомъ, изъ котораго выглядывали апельсины и еще какія-то лакомства. Оказалось, что все это приготовлено «для дѣтишекъ», и Хотынцевы, чтобы не огорчить добрую старушку, принуждены были взять пакетъ.
— Славная она барыня, эта Татьяна Аристарховна! — сказалъ Хотынцевъ, спускаясь съ лѣстницы. — А все-таки я теперь къ ней больше не пойду.
Серафима Александровна ничего не отвѣчала. Она думала объ оставленныхъ дома дѣтишкахъ, о нездоровьѣ мужа и о разныхъ непріятныхъ хозяйственныхъ мелочахъ. Потомъ ей почему-то вспомнилась цвѣтущая черемуха, вспомнилось недавнее свѣтлое прошлое… юное личико Гани мелькнуло передъ ней. И вдругъ ей стало невыносимо жаль и себя, и эту Ганю, и мужа, и всѣхъ, кого обманула и обманываетъ жизнь.
VI.
правитьПо уходѣ Хотынцевыхъ часть общества перешла въ гостиную, потому что въ столовой накрывали ужинъ.
— Жупеломъ пахнетъ! — провозгласилъ Потесинъ, появляясь на порогѣ и дѣлая видъ, что онъ нюхаетъ воздухъ.
Всѣ поняли остроту и засмѣялись; громче всѣхъ захихикалъ Пыхтѣевъ. Онъ предчувствовалъ, что сейчасъ начнутъ говорить о Хотынцевѣ, и съ нетерпѣніемъ ждалъ этого, чтобы въ свою очередь разсказать о немъ какую-нибудь гадость.
— Однако, онъ очень измѣнился съ тѣхъ поръ, какъ я его въ послѣдній разъ видѣла, — начала одна изъ Минервъ. — Гдѣ это было? Да, на литературномъ вечерѣ. Онъ ужасно похудѣлъ и смотритъ совсѣмъ больнымъ.
— Какъ и подобаетъ «поэту страданія»! — подхватилъ Потесинъ, усмѣхаясь. — Ныньче вѣдь «страдать» обязательно, и «страдальцы» — самый модный типъ, «personnage régnant». Какъ ты тамъ страдаешь и отчего страдаешь — можетъ быть, отъ разстройства желудка — pardon, mesdames! — но чтобы «печать страданія» лежала на твоемъ лицѣ непремѣнно. Иначе на тебя будутъ глядѣть съ презрѣніемъ.
Всѣ опять засмѣялись.
— Серьезно! — продолжалъ Потесинъ. — Бѣда тому, кто не страдаетъ безсонницей и имѣетъ хорошій аппетитъ! «Какъ? У него румянецъ? Онъ можетъ ѣсть, когда человѣчество страдаетъ? Онъ даже смѣется? Подлый!» Вотъ вамъ и все.
— Ну, вы преувеличиваете! — возразилъ кто-то.
— Нисколько. Я вамъ могу указать факты. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ былъ у меня одинъ знакомый, прекрасный парень, но чудакъ ужаснѣйшій. Такъ, я вамъ скажу, это просто мученикъ былъ, жертва! Вертѣлся онъ тутъ среди молодежи, по кружкамъ, — книжки равныя, рѣчи, ну и, конечно, на первомъ планѣ «человѣчество» и «страданіе» — все какъ слѣдуетъ. Вижу, проникся онъ этимъ до глубины души и начинаетъ «страдать», но тутъ-то и вышелъ курьёзъ. Нужно вамъ сказать, что при всей своей наклонности къ «страданію» бѣдняга былъ одаренъ отъ природы сложеніемъ Фальстафа. Что тутъ подѣлаешь? Начнетъ рѣчь говорить на сходкѣ — не слушаютъ: «ишь разъѣлся, а туда же еще лѣзетъ! и можешь ли ты говорить о страданіи человѣчества, когда у тебя рыло отъ жиру лоснится?»… Понимаете ли вы эту драму? И до того довели, наконецъ, его, что посадилъ онъ себя на діэту доктора Таннера, и каждый день бѣгалъ въ ближайшій лабазъ на десятичныхъ вѣсахъ вѣшаться. Прибѣжитъ, бывало, сіяетъ. «Что такое?» — "Слава Богу, еще полфунта спустилъ!*
— Ну, Хотынцевымъ по неволѣ приходится сидѣть на Таннеровской діэтѣ, — сказала опять одна изъ Минервъ. — Говорятъ, они страшно бѣдствуютъ.
— Да, мнѣ разсказывалъ кто-то о нихъ, — подтвердила другая Минерва. — Говорятъ, живутъ чуть не въ подвалѣ, жена сама стряпаетъ, стираетъ, моетъ полы…
— И проповѣдуетъ законъ Мальтуса! — ввернулъ Пыхтѣевъ, хихикая.
— Я знаю, что ему предлагали сотрудничать въ «Созерцателѣ» по двѣсти рублей листъ. Онъ отказался.
— Почему?
— Потому что такъ одинъ господинъ работаетъ.
— Удивительно! Къ чему такая нетерпимость? И изъ-за такихъ пустяковъ губить свой талантъ, — эти копѣечные разсчеты и дрязги дѣйствуютъ убійственно…
— Что такое? Имѣть убѣжденія — по вашему пустяки? — вмѣшался неожиданно явившійся откуда-то Орѣшниковъ, — красный, взъерошенный и возбужденный.
Минерва сконфузилась. Ей вспомнилось, какъ она, года два тому назадъ, въ разговорѣ съ этимъ же самымъ Орѣшниковымъ, горячо утверждала, что лучше умереть съ голоду, чѣмъ работать ли какого-нибудь литературнаго Разуваева, а теперь… теперь она сама сотрудничала въ грязненькой уличной газеткѣ, издаваемой какимъ-то темнымъ субъектомъ съ двусмысленнымъ прошлымъ.
— Я вовсе не говорю объ убѣжденіяхъ, — сказала она, краснѣя. — Я только высказываю мысль, что бѣдность и постоянная тревога изъ-за копѣйки, изъ-за того, какъ прожить завтрашній день, ужасно опошляютъ человѣка…
— А сдѣлки съ совѣстью не опошляютъ?
— Но согласитесь сами, что писателю нужна извѣстная обстановка… Кому пойдетъ на умъ работа, когда кругомъ пищать голодныя дѣти, а жена требуетъ денегъ на дрова или хлѣбъ.
— А по вашему крупныя произведенія создаются только въ палатахъ и дворцахъ? Нѣтъ, голубушка вы моя, вся суть въ томъ, есть ли въ вашей душѣ feu sacré, да умѣете ли вы любить и страдать…
— Ужъ страдать-то непремѣнно! — вставилъ Потесинъ насмѣшливо.
— Да-съ, страдать! — повторилъ Орѣшниковъ, мало-по-малу приходя въ изступленіе. — Это слово великое, и если вы вмѣстили его въ себѣ, если всѣ слезы, всѣ вопли, стоны, печали и радости міра нашли отголосокъ въ вашей душѣ — такъ на что вамъ дворцы и всякая роскошь? Гдѣ бы вы ни были, — въ лачугѣ, въ тундрахъ, въ тюрьмѣ, — ваше сокровище, вашъ неугасимый feu sacré вездѣ будетъ съ вами…
Ни душная тюрьма, ни стѣны башни,
Ни мѣдныя преграды, ни оковы
Не могутъ укротить порывовъ духа…
— Откуда кто онъ? Не знаешь? — спросилъ Пыхтѣевъ Василькова, поспѣшно вынимая карандашъ и записную книжку, чтобы записать скорѣе цитату и при удобномъ случаѣ пустить ее въ ходъ въ одномъ изъ своихъ фельетоновъ.
— Мм… не знаю. Да чортъ съ нимъ, пойдемъ лучше въ столовую, — тамъ ужъ гремятъ что-то, вѣрно закуска… Смерть выпить хочется… Не пойдешь? Ну, ладно, я одинъ…
— Да что, голубушка вы моя, все это трюизмы, и вы хороша это знаете, а просто говорите такъ ради самооправданія! — продолжалъ Орѣшниковъ громить несчастную Минерву, сидѣвшую какъ на иголкахъ. — Все это я понимаю, но зачѣмъ же съ больной головы на здоровую-то сваливать? Ну, ладно, ну, заставила нужда войти въ сдѣлки съ совѣстью, такъ и смирись, и молчи, и никто въ тебя за это камнемъ не броситъ. А вотъ нѣтъ же, сдѣлалъ самъ гадость, продалъ своего Бога за тридцать сребренниковъ, да еще хорохорится. И самъ вѣдь сознаетъ въ душѣ, что гадость это, а поглядишь на него — герой, да и только! Какъ же не герой, помилуйте! Во-первыхъ, никакихъ предразсудковъ: на родного брата пасквиль напишетъ, и не поморщится… это ли не геройство? Затѣмъ, продавая своего Бога, вы думаете, онъ подлость дѣлаетъ? Ничуть: это, видите ли, съ его стороны жертва; вѣдь «въ экономіи природы ничто не пропадаетъ даромъ», и почемъ знать, можетъ быть со временемъ его оправдаютъ и оцѣнятъ благодарные потомки. Наконецъ, терпимость у него самая широкая, и онъ съ одинаковымъ олимпійскимъ спокойствіемъ взираетъ и на гонимыхъ, и на гонителей, «къ добру и злу постыдно равнодушный…».
— А это откуда? Не знаете? — прошепталъ Пыхтѣевъ, наклоняясь къ одной изъ Минервъ и выхватывая изъ кармана записную книжку.
— Ахъ, отстаньте вы!.. Изъ Лермонтова, кажется…
Потесинъ, давно уже не слушавшій или только дѣлавшій видъ, что не слушаетъ Орѣшникова, наконецъ довольно громко зѣвнулъ, и отошелъ къ столику съ альбомами.
— Ба! Да вы еще здѣсь, Иванъ Александровичъ? — воскликнулъ онъ, увидѣвъ въ тѣни араукаріи Селищева. — А вѣдь я думалъ, что вы давно уже улизнули… И откровенно говоря, скучновато здѣсь и совсѣмъ не забавно. Этотъ идіотъ, Орѣшниковъ, положительно забывается, и такую чушь несетъ — хоть святыхъ выноси!..
— А я думаю, что онъ правъ, — сказалъ Селищевъ.
— Правъ? — воскликнулъ Потесинъ и насторожился.
— Да… вотъ относительно «священнаго огня», и что великія произведенія создаются не въ дворцахъ… «Любить и страдать — вотъ въ чемъ суть»… Ахъ, какая это глубокая правда!
— Да, вы вотъ о чемъ! — проговорилъ Потесинъ и вдругъ, пораженный чѣмъ-то въ звукѣ голоса Селищева, зорко взглянулъ на художника. — Батенька! Да что это съ вами? А?
— А что такое? — вымолвилъ Селищевъ, не сердясь, какъ обыкновенно бывало съ нимъ, когда рѣчь коснулась его настроенія, а напротивъ, улыбаясь.
— Да вы точно живой воды хватили, — право. И отъ васъ фіалками пахнетъ. Такъ что я не на шутку начинаю подозрѣвать…
Къ нимъ подошелъ Васильковъ, улыбающійся, красненькій. Онъ уже успѣлъ выпить и закусывалъ кускомъ сыра.
— Господа, что же вы время-то здѣсь теряете? — сказалъ онъ, усиленно моргая, что означало у него первую степень восторга. Тамъ уже подали… сыръ хорошъ… и икра есть…
— А ты уже, кажется, того? — усмѣхнулся Потесинъ.
— Не того… а выпилъ дѣйствительно. Отчего же не выпить?
— Это ныньче уже въ который разъ? Ахъ ты, Гаргантуа! Ну, куда тебѣ «Арлекина» издавать? Вѣдь ты его въ мѣсяцъ съѣшь.
— Съѣмъ.
— Ну, а тогда что? Застрѣлишься тоже?
Василькову эта мысль показалась до того забавной, что онъ расхохотался, поперхнулся и закашлялся.
— Эхъ, ты, Горе-богатырь! — махнулъ на него рукой Потесинъ. — Ну, а этотъ опять завелъ свою шарманку… — добавилъ онъ уже на порогѣ столовой, дѣлая гримасу.
Послѣднія слова относились къ Орѣшникову, который, стоя за длиннымъ столомъ и размахивая вилкой, горячо доказывалъ что-то сидѣвшему напротивъ Крынкину. Споръ, очевидно, интересовалъ всѣхъ, потому что даже «D-r Dick» пересталъ ѣсть и уставилъ свои сонные глаза на Орѣшникова. Татьяна Аристарховна, взволнованная, расхаживала взадъ и впередъ по комнатѣ, — она не ужинала и даже никогда не сидѣла за столомъ, предоставляя Юліи Павловнѣ распоряжаться за нее и угощать гостей, — и блестящими глазами смотрѣла то на Орѣшникова, то на раскраснѣвшуюся Ганю.
— Вы не понимаете Хотынцева, если утверждаете, что въ его произведеніяхъ больше злобы, чѣмъ любви! — говорилъ Орѣшниковъ. — Неужели этотъ вопль обиды за человѣка и это страстное негодованіе противъ всего низкаго, подлаго и темнаго въ его натурѣ — по вашему только злоба и ничего больше? Въ такомъ случаѣ я не понимаю, что же по вашему значитъ любовь? И какъ она должна выражаться?
— Я не могу вамъ этого сказать, — возразилъ Крынкинъ. — Каждый, конечно, выражаетъ ее по своему. Но писатель, который съ какимъ-то болѣзненнымъ сладострастіемъ разработываетъ только темныя стороны человѣка, и каждой строчкой только и дѣлаетъ, что ставитъ этого человѣка къ позорному столбу — врядъ ли этотъ писатель повиненъ въ любви въ человѣчеству!
— А что же по вашему онъ долженъ дѣлать? Гладить по головкѣ? «Паинька» приговаривать? За несуществующія добродѣтели лаврами награждать?
— Нѣтъ, лавры зачѣмъ, но ты покажи намъ всего человѣка, найди въ немъ искру божью…
— Ахъ, «искра божья» До чего уже этой несчастной «искрой» злоупотребляютъ ныньче, до чего ее загадили и опошлили! «Искра божья»! Какой-нибудь казнокрадъ, развратникъ, подлецъ до самаго дна своей душонки, ободралъ милліоны людей, погубилъ тысячи жизней и наконецъ самъ попался, потому что запустилъ лапу къ какому-нибудь другому хищнику посильнѣе и покрупнѣе, — ахъ, какъ его жаль! Вѣдь онъ жертва обстоятельствъ! Его среда заѣла! Онъ продуктъ историческихъ условій и, бѣдняжка, ни въ чемъ не виноватъ! Вотъ посмотрите, какъ онъ сидитъ за желѣзною рѣшеткой, въ сѣромъ халатѣ, несчастный! И онъ ужасно мучается угрызеніями совѣсти! Какъ ему тяжело! Ну, тамъ онъ погубилъ кого-то, содралъ шкуру, ну, что же такое? Онъ уже все искупилъ… онъ раскаялся и даже расплакался на груди у своего тюремщика… и потомъ у него уже нѣтъ ни бархатной мебели, ни француженки, ни шампанскаго… и ахъ! охъ!.. и тысяча восклицательныхъ знаковъ… и многоточіе… и читатель вынимаетъ изъ кармана носовой платокъ и, прикладывая въ глазамъ, восклицаетъ: «а вѣдь въ самомъ дѣлѣ, Богъ съ нимъ! Пусть его оправдаютъ, — вѣдь мертвыхъ не воротишь, а вѣдь, по правдѣ сказать, француженки и шампанское — вещь соблазнительная, чортъ возьми»!
— Ну ужъ это вы утрируете! — сказалъ Крынкинъ, смѣясь и угадывая, что Орѣшниковъ пародируетъ его собственную манеру.
— Да это еще что! — продолжалъ Орѣшниковъ. — Недавно одинъ знакомый — не скажу, кто, за него стыдно, — пресерьезно доказывалъ мнѣ, что Іуда-предатель вовсе уже не такъ виноватъ, какъ это принято думать, и что еслибы его судили, то онъ, мой знакомый, произнесъ бы такую защитительную рѣчь, что Іуду не только бы оправдали, но прямо на рукахъ бы вынесли изъ залы. Вотъ вѣдь до чего можно дойти съ этой «искрой божіей». «Tout comprendre — c’est tout pardonner» — формула хорошая, но не во всѣ времена и не ко всякому случаю удобопримѣнимая. Есть вещи, которыхъ ни понять, ни простить невозможно… И опять повторяю, — безъ негодованія нѣтъ любви! Кто любитъ человѣка, тотъ ненавидитъ его пороки, и чѣмъ сильнѣе любовь, тѣмъ сильнѣе негодованіе. «Хотынцевъ озлобленъ! Хотныцевъ — человѣконенавистникъ»! Господи ты, Боже мой! Да человѣкъ кровью истекаетъ отъ любви къ людямъ, изстрадался весь, измучился, обезумѣлъ отъ стыда, отъ жалости, отъ тоски за всю эту подлость, мерзость, — а вы говорите: «человѣконенавистникъ»! Да укажите мнѣ еще кого-нибудь другого, кто бы умѣлъ такъ любить…
И, задавъ этотъ вопросъ, Орѣшниковъ вскочилъ съ мѣста, сдѣлалъ кругъ около стола и, успокоивъ себя такимъ образомъ, опятъ сѣлъ за столъ.
Потесинъ, котораго давно уже раздражалъ и Орѣшниковъ, и имя Хотынцева, безпрестанно имъ упоминаемое, и давешній непріятный случай, еще не забытый, — наконецъ не вытерпѣлъ.
— Относительно любви, страданій и прочаго мы не будемъ спорить, — сказалъ онъ. — Пусть у г. Хотынцева все это есть и даже съ избыткомъ. Я скажу больше — черезъ-чуръ много страданія!..
— «Чѣмъ больше скорбь, тѣмъ выше человѣкъ»! — вставилъ Орѣшниковъ.
— Прекрасно; но если вамъ каждый день будутъ пригодносить одно и то же кушанье, облитое соусомъ скорби и негодованія, то, я думаю, въ концѣ концовъ оно вамъ опротивѣетъ до чертиковъ. Вѣдь не одни же болячки и уродства существуютъ на свѣтѣ, а вашъ Хотынцевъ только ихъ намъ и показываетъ, да и не просто показываетъ, а съ крикомъ, съ плачемъ, бія себя въ грудь и раздирая на себѣ ризы. Это даже и не изящно.
— Когда человѣку больно, онъ кричитъ. И ему вовсе не до того, изящно ли онъ кричитъ или не изящно.
— Да мнѣ-то какое дѣло? И пусть себѣ кричитъ, только зачѣмъ же я то буду съ нимъ вмѣстѣ кричать, когда мнѣ не хочется и когда у меня ничего не болитъ?
— Вотъ въ этомъ-то и суть, что вы его боли не чувствуете и не понимаете. По этому случаю мнѣ вспоминается одинъ анекдотъ. Когда я былъ въ Болгаріи, въ послѣднею войну, при мнѣ принесли разъ на перевязочный пунктъ солдата съ пулей въ ногѣ. Хлороформировать было некогда, да и нечѣмъ, — докторъ принялся ковырять рану немедленно. Раненый, конечно, при этомъ стоналъ и кричалъ, а стоявшій тутъ фельдшеръ, толстый и краснощекій человѣкъ, приговаривалъ укоризненно: «экой ты чудакъ, братецъ, чего ты орешь, только барина безпокоишь!»
— Что же, и вполнѣ резонно! Не кричать же ему было вмѣстѣ съ солдатомъ, — вѣдь все равно отъ этого раненому не было бы легче. Вашъ фельдшеръ поступилъ какъ вполнѣ нормальный человѣкъ, и его осуждать нельзя. Точно также, я полагаю, правъ и тотъ, который видитъ въ мірѣ не однѣ гнойныя язвы и слышитъ не одни вопли отчаянія, а способенъ наслаждаться и запахомъ цвѣтущей розы, и пѣніемъ соловья. По моему, это нормально, а по вашему, пожалуй, преступленіе.
— Да-съ, преступленіе! — закричалъ Орѣшниковъ, снова закипая и вскакивая. — Если человѣкъ намѣренно отворачивается отъ своего страдающаго ближняго и старается среди благоуханія розъ и пѣнія соловьевъ забыть его вопли и корчи, — это преступленіе! И это совсѣмъ не нормально, какъ вы увѣряете, — это дурной признакъ, это болѣзнь! Вы больны равнодушіемъ, у васъ anestesis communis души, вы одряхлѣли сердцемъ, очерствѣли, засохли! Господа, да гдѣ же ваша молодость, гдѣ идеалы? Неужели ихъ и не было никогда? Неужели вы никогда не молились, не рыдали и не рвались отдать жизнь «за други своя»? Кто-то сказалъ: «жизнь безъ идеала — или преступленіе, или безуміе», — какъ же вы живете? И вамъ не стыдно, не больно? Несчастные, жалкіе, больные люди!..
Отъ волненія онъ даже задохнулся. Всѣ молчали; иные сидѣли, понурившись. Блѣдный призракъ молодости съ ея полузабытыми вѣрованіями и порывами всталъ передъ ними и съ упрекомъ заглядывалъ въ душу. Потесинъ чувствовалъ себя непріятно; слова Орѣшникова хлестали его по лицу, и въ душѣ его разгоралась злость. Но онъ не хотѣлъ сдаваться.
— Хорошо-съ, — сказалъ онъ съ усмѣшкой. — Мы, по вашему, больны равнодушіемъ и тамъ еще чѣмъ-то, а будьте справедливы; вы ругали насъ, — не забудьте ужъ и себя.
— Мы больны стыдомъ за свое безсиліе и за ваше равнодушіе. Не думайте, чтобы я себя оправдывалъ и возвеличивалъ. Нѣтъ, насъ тоже нечѣмъ будетъ помянуть на скрижаляхъ русской исторіи. Изъ тьмы вышли и во тьму возвратимся. Я скажу еще больше, — мы хуже васъ. Вы окаменѣли и погрузились въ ощущенія своего «я», — больше ничего вамъ не нужно. А мы вѣдь все сознаемъ, что кругомъ-то дѣлается, — вотъ вѣдь въ чемъ подлость; мы видимъ, какъ люди за идею погибаютъ, и мучаемся ихними мученіями, а все-таки сидимъ, плачемъ и ничего не дѣлаемъ. Развѣ это не обидно и не стыдно?
— Я не нахожу, — насмѣшливо возразилъ Потесинъ. — По моему, такъ положеніе мухи, сидѣвшей на спинѣ вола въ то время, какъ онъ пахалъ — положеніе весьма удобное. Во-первыхъ, хлопотъ никакихъ, — посиживай себѣ; а во-вторыхъ, все-таки авось въ исторію попадешь, потому что можешь сказать: «мы пахали». Они мучились (т.-е. волъ), но вѣдь и «мы мучились»! Они страдали «за идею», а мы то? Знаетъ только грудь, да подоплека!
— Ахъ, все это фразы! — воскликнулъ Орѣшниковъ, отмахиваясь, и продолжалъ задумчиво: — Да, обидно… И знаете, когда я думаю обо всемъ этомъ, мнѣ вспоминается одно мѣстечко изъ «Слова о полку Игоревѣ», и едва-ли не самое лучшее. Помните, Татьяна Аристарховна? Когда кончился бой Игорева войска съ полчищами половецкими и наступила ночь, — встала надъ землею Дѣва-Обида съ лебедиными крыльями, и плакала, и стонала надъ погибшими русачами, а вмѣстѣ съ нею «ничеть трава жалощами и древо съ тугою землѣ преклонилось»… Не то же ли самое и теперь? Налетѣли на Русь темныя силы, придавили, притоптали все доброе, честное, и опять Дѣва-Обида носится надъ Русью, и плачетъ, и горюетъ, и плещется своими лебедиными крылами. Эхъ, ты, Господи, да вѣдь кончится же это когда-нибудь? — заключилъ Орѣшниковъ и, вскочивъ, опять обѣжалъ кругомъ стола.
Въ это время Васильковъ, Крынкинъ и «D-r Dick», которые о чемъ-то переговаривались между собою вполголоса, вдругъ грянули какую-то пѣсню съ припѣвомъ:
Gummiarabicum!
Gammielasticum!
Вышло очень нестройно, дико, а главное, совершенно неожиданно, и пріунывшее общество оживилось. Поднялся смѣхъ, говоръ; нѣкоторые стали подтягивать; другіе выходили изъ-за стола и расправляли члены точно послѣ сильной усталости. Только Минервы, какъ болѣе впечатлительныя особы, окружили Орѣшникова и продолжали съ нимъ толковать о Хотынцевѣ и о Дѣвѣ-Обидѣ, рыдающей надъ Русью. А хоръ все тянулъ: «Gummiarabicum, Gummielasticum»; потомъ попробовали спѣть «Gaudeamus», но у Василькова вмѣсто «pereat tristitia» все почему-то выходило «pereat justitia» — и бросили, къ тому же какъ разъ въ это время пришли снизу и просили пѣть потише; это заставило всѣхъ взглянуть на часы, и къ всеобщему изумленію оказалось, что уже три часа. Всѣ заспѣшили уходить.
— И чего сидѣли, спрашивается? — ворчалъ Потесинъ, довольно грузно спускаясь съ лѣстницы. — Всѣ эти Хотынцевы, эти Дѣвы-Обиды, этотъ Головастикъ-Орѣшниковъ съ своими стихами — просто мнѣ весь вечеръ отравили. Бэдламъ какой-то, ей Богу!
— Я не нахожу, — возразилъ Селищевъ разсѣянно. — Было довольно интересно. Хотынцевъ очень симпатиченъ, а Орѣшниковъ — болтунъ, но неглупый.
— Ну, вы, батенька, теперь плохой судья, — у васъ тамъ фіалки, фіалки… А я, чортъ побери, не переношу этого жанра. Мутитъ меня. Факиры какіе-то; расковыряютъ себѣ все нутро — и наслаждаются. А кому это нужно, спрашивается? Ха! Герои! Страдальцы! Да почемъ я знаю, отчего онъ страдаетъ, — можетъ, у него просто геморрой разыгрался, а онъ на человѣчество сваливаетъ. У Вольтера есть на этотъ счетъ… Да куда же вы?
— Я домой.
— Этакую рань? Да что вы! Впрочемъ, фіалки, фіалки… Ну, Богъ съ вами, идите, — я вѣдь все это чувствую… «Стой!» — не правда ли? А? Ну, ладно, ладно, молчу… Счастливцы вы, художники, — у васъ все линіи, формы, краски, а мы? Одно сквернословіе! Не спорьте, — публицистъ есть сквернословъ par excellence. Онъ долженъ быть лютъ какъ меделянскій песъ и краснорѣчивъ какъ Цицеронъ. Иначе онъ погибъ! Но я ихъ сокрушу! Я покажу имъ Дѣву-Обиду! Недоноски этакіе! Васильковъ, это ты, чучело? И Пыхтѣевъ здѣсь? Ну, идемте! Дѣва-Обида, — ха!
Селищевъ вздохнулъ свободно, когда шумная компанія удалилась, и онъ остался одинъ среди ночной свѣжести и сумрака. Онъ не любилъ подвыпившихъ людей, запахъ водки былъ ему непріятенъ. А кромѣ того ему хотѣлось наконецъ остаться одному и еще разъ пережить въ душѣ новыя и пріятныя ощущенія этого вечера. «Завтра», — подумалъ онъ и усмѣхнулся. — «Какъ это смѣшно и весело, — мнѣ есть чего ждать на завтра. Давно этого не было! Неужели опять молодость и… Какое небо славное, особенно тамъ, гдѣ оно переходитъ въ нѣжные зеленые тоны. Не поймаешь этого на полотно. И какое освѣщеніе странное, — ни день, ни ночь, ни вечеръ, ни утро… Такъ бываетъ, когда глядишь въ зеленоватое стекло и все вокругъ принимаетъ какой-то призрачный колоритъ. И это только въ Петербургѣ… Нѣтъ, иногда и въ Петербургѣ славно бываетъ!»
А весна, какъ струна, занываетъ въ груди,
Завываетъ и сердце щекочетъ…
VII.
правитьНа другой день Ганя проснулась очень рано, — она привыкла дома вставать съ зарею и, открывъ глаза, какъ это часто бываетъ въ незнакомомъ мѣстѣ, съ недоумѣніемъ оглядѣлась вокругъ. Но сейчасъ же она вспомнила, что вѣдь это тетина комната, а тамъ, за окнами, Петербургъ, и радостно улыбнулась. Сонъ ея прошелъ окончательно; она тихонько приподнялась на своемъ диванчикѣ и прислушалась. Въ домѣ царила тишина; должно быть было еще очень рано, и Татьяна Аристарховна мирно посвистывала носомъ. Но за окнами уже слышался гулъ и гдѣ-то пронзительно кричали: «редиска молодая! огурчики зелены!» «Я въ Петербургѣ!» подумала Ганя, и ей стало весело, какъ бывало въ дѣтствѣ, по праздникамъ, когда проснешься и сейчасъ же вспомнишь, что сегодня не учиться, а цѣлый день дѣлать, что вздумается. Она быстро вскочила, подбѣжала къ окну и отдернула занавѣсъ. Дѣлая толпа свѣтлыхъ зайчиковъ ворвалась въ окно и забѣгала по стѣнамъ и потолку; день былъ прекрасный. На улицѣ уже начиналось движеніе; ломовые цѣлой вереницей съ грохотомъ тянулись по Кузнечному переулку; дворники мели троттуары, и ихъ голоса звонко раздавались въ утреннемъ воздухѣ; торговцы и торговки съ лотками на головахъ, съ коромыслами, на которыхъ болтались огромные жестяные кувшины, наполненные молокомъ, какъ трудолюбивые муравьи, сновали взадъ и впередъ. А надъ всѣмъ этимъ безмолвно и неподвижно возвышался Пушкинъ, и солнечные лучи золотили его бронзовый затылокъ. Какъ хорошо! И какъ все это не похоже на то, что было тамъ, на хуторѣ. Ганя мысленно перенеслась домой. Папа уже всталъ теперь и сидитъ на балкончикѣ, пьетъ чай. На немъ его обычный пестрый халатъ и ермолка вязаная, съ кисточкой. Милый папочка и милый халатъ, и ермолка, которую вязала еще покойная мама, — тоже такая милая и смѣшная! Передъ балкономъ, по обыкновенію, бродятъ куры и индюшки, любимый папинъ «индыкъ», котораго почему-то зовутъ «Людовикомъ XIV», вѣроятно за его величественный видъ, — навѣрное забрался на самый балконъ, а папа бросаетъ ему хлѣбные шарики, а старая Христя ворчитъ и гоняется за индюкомъ съ хворостиной… Все по прежнему, только ея нѣтъ на обычномъ мѣстѣ, за самоваромъ. Папа одинъ… и навѣрное скучаетъ, бѣдный!.. Тутъ Ганѣ вспомнилось, какъ онъ ее провожалъ и какъ притворялся веселымъ, и какъ на глазахъ у него что-то блестѣло, а онъ усиленно затягивался папиросой и увѣрялъ, что табакъ-анаѳемскій крѣпокъ, чортъ его побери! Вспомнила это Ганя, и на глазахъ у нея навернулись слезы… Но сейчасъ же нахлынули другія воспоминанія, и слезы высохли. Она въ Петербургѣ… Какъ жадно мечталось ей когда-то объ этомъ чудномъ городѣ, который представлялся ей въ видѣ огромной аудиторіи, гдѣ можно все, все узнать! И Ганя дрожала отъ восторга при мысли, что когда-нибудь и она займетъ свое скромное мѣстечко въ этой аудиторіи. Ей на яву снились высокія свѣтлыя залы, наполненныя народомъ, а въ ушахъ звучали чьи-то рѣчи, пока неясныя, смутныя, но много обѣщавшія, манившія… Куда? Ганя еще не знала, но чувствовала, что къ чему-то очень хорошему, на широкій, свѣтлый путь…
Предъ Ганей вдругъ промелькнула одна сцена изъ недавняго прошлаго. Уже въ послѣднемъ классѣ гимназіи, во время экзаменовъ, она полюбила уходить вечеромъ га городъ, на кладбище, иногда одна, а чаще всего съ любимою подругой и непремѣнно съ Некрасовымъ подъ-мышкой. Здѣсь онѣ или садились гдѣ-нибудь на могилѣ, прислонившись въ кресту, поросшему мохомъ, или блуждали по высокой травѣ, разсѣянно обрывая голубые колокольчики и розовую душицу. И при этомъ безъ умолку говорили, декламировали Некрасова, клялись въ вѣчной дружбѣ, а главное, мечтали о будущемъ, которое начиналось для нихъ вмѣстѣ съ окончаніемъ курса. Мечты были, конечно, самыя юныя и самыя свѣтлыя… всѣхъ любить, быть честными, хорошими, и непремѣнно положить жизнь" — за кого? это имъ было еще неизвѣстно, но положить непремѣнно. И вотъ однажды, въ одну изъ такихъ хорошихъ, мечтательныхъ минутъ, которыя никогда не забываются и при воспоминаніи о которыхъ даже въ самую глухую пору жизни на душѣ свѣтлѣетъ, Ганя раскрыла Некрасова и прочла: «отъ ликующихъ, праздно-болтающихъ»… И тутъ вдругъ съ ними обѣими что-то сдѣлалось. Обѣ онѣ остановились, взглянули другъ на друга, охваченныя какимъ-то новымъ для нихъ и страшно огромнымъ чувствомъ, и… заплакали. Ихъ поразили слова «великое дѣло любви», и онѣ въ первый разъ ясно поняли, какое это, правда, великое и страшное дѣло и какой огромный долгъ лежитъ на каждомъ человѣкѣ передъ всѣмъ человѣчествомъ. Долго онѣ плакали, испуганныя и обрадованныя, и потомъ долго говорили, горячо и безпорядочно повѣряя другъ другу свои мысли и чувства. И такъ въ эту минуту любили онѣ и весь міръ, и другъ друга, и Некрасова, такъ хорошо было имъ, что хотѣлось даже умереть… Но, конечно, онѣ не умерли, а счастливыя, возбужденныя, хотя и съ заплаканными глазами, вернулись домой.
— А знаешь, Ганя, — сказала подруга, когда онѣ прощались у калитки. — Вѣдь это все Некрасовъ… Безъ него мы ничего бы не знали и не поняли, что надо дѣлать и какъ жить.
— Да, — задумчиво проговорила Ганя и вдругъ вся вспыхнула. — Знаешь что? — продолжала она взволнованно. — Когда я буду въ Петербургѣ, я первымъ долгомъ пойду къ нему на могилу и поклонюсь ему, да?
— Поклонись и отъ меня! — восторженно подхватила подруга, и онѣ разстались.
Вотъ, наконецъ, Ганя и въ Петербургѣ, и непремѣнно пойдетъ къ Некрасову поклониться ему за себя, и за подругу, которая хоть и осталась тамъ, въ глуши, но не закисла и не опошлилась, а работаетъ, открыла воскресную школу и возится съ самымъ бѣднымъ рабочимъ людомъ. Надо ей написать обо всемъ, она теперь ждетъ не дождется письма, но это уже потомъ, послѣ Некрасова и послѣ того, какъ Ганя побываетъ въ Академіи, и въ Эрмитажѣ, и въ Публичной Библіотекѣ, и вездѣ, вездѣ… Тутъ Ганей овладѣло нетерпѣніе и радостное безпокойство. Какъ жаль, что время идетъ такъ себѣ, даромъ, и какая досада, что тетя спитъ! А будить нельзя, вчера поздно легли. Ганя оглянулась — Татьяна Аристарховна все такъ же тихонько всхрапывала, и ея маленькое личико, утонувшее въ подушкѣ, имѣло самый безмятежный видъ. Ганя со вздохомъ опустила занавѣску и вернулась къ себѣ на постель. Тишина, стоявшая въ квартирѣ и представлявшая такой рѣзкій контрастъ съ уличнымъ шумомъ, успокоительно подѣйствовала на ея возбужденные нервы, и Ганя, пригрѣвшись подъ одѣяломъ, задумалась. Ей вспомнился вчерашній вечеръ, который произвелъ на нее какое-то смутное и смѣшанное впечатлѣніе; она была и довольна имъ, потому что увидѣла много новыхъ и интересныхъ лицъ, и въ то же время въ общемъ характерѣ его было что-то такое, чего она не понимала и что ей не нравилось. Не понравился ей Потесинъ, не понравились нѣкоторые разговоры, не понравилась насмѣшливая улыбка Хотынцевой, когда она говорила о Татьянѣ Аристарховнѣ. Во всемъ этомъ было много непріятнаго… Но зато сама Хотынцева ей понравилась, понравился и ея мужъ, и Селищевъ тоже. При мысли о Селищевѣ Ганя почему-то густо покраснѣла и даже натянула на голову одѣяло, хотя никто и не могъ ее увидѣть. Ей вспомнилось вдругъ, какъ Хотынцева на прощаньѣ предостерегала ее отъ Селищева и сказала, что на него дѣйствуетъ ея молодость. Что это значитъ? Правда, что Селищевъ вчера былъ очень въ ней внимателенъ и даже предложилъ осмотрѣть свою мастерскую, но что же изъ этого? Ровно, ровно ничего… Нѣтъ, онъ славный, этотъ Иванъ Александровичъ (Ганя выговорила про себя его имя и опять покраснѣла), славный, симпатичный, только какой-то невеселый и какъ будто больной. Вѣроятно, у него на душѣ лежитъ какое-нибудь тяжелое горе… какъ онъ вчера сказалъ: «хоть бы драма какая-нибудь, хоть бы горе, или страданіе, или радость»… У Гани даже сердце дрогнуло, когда онъ сказалъ это. А Хотынцевъ? Онъ тоже больной и какой грустный, — больно на него смотрѣть. А какъ пишетъ!.. не даромъ онѣ съ подругой рыдали надъ его романомъ «Сильные міра». Онъ какъ будто и смѣется надъ всѣмъ, но въ то же время чувствуется, что онъ самъ мучается оттого, что люди такъ смѣшны и несчастны, и ему страшно хочется, чтобы они были хороши и счастливы. И когда дочитаешь до конца, то какъ-то все вдругъ ясно станетъ, и сразу поймешь, и отчего несчастны люди, и какъ сдѣлать, чтобы они были счастливы. Жаль, что онъ такой больной и даже какъ будто суровый. Да они всѣ здѣсь, должно быть, больные и разочарованные. Всѣмъ недовольны, все бранятъ, особенно этотъ противный Потесинъ! — и что смѣшно, завидуютъ ей, Ганѣ! Всѣ точно сговорились, — и тетя, и Селищевъ, и Хотынцева, — весь вечеръ конфузили Ганю ея молодостью. Молодость, молодость… что такое молодость? Какъ весна, — пролетитъ, и ничего не останется… А вѣдь, кстати, теперь весна, на хуторѣ хорошо. «Какъ молокомъ облитые стоятъ сады вишневые… Идетъ-гудетъ зеленый шумъ, зеленый шумъ, весенній шумъ»…
Тутъ мысли Гани стали путаться… и вдругъ обступили ее деревья, обсыпанныя цвѣтами, и зеленая трава зашумѣла кругомъ, и ландыши пахли, и кукушка гдѣ-то закуковала… И вотъ будто она уже на хуторѣ, въ отцовскомъ саду, стоитъ подъ вишней, а внизу все цвѣты, да такіе красивые, душистые, — она такихъ и не видѣла никогда прежде. И кто-то говоритъ ей: «рвите, да рвите же скорѣе, а то облетятъ и разсыплются, какъ молодость»… Она глядитъ, — это Селищевъ, только Селищевъ веселый и совсѣмъ не такой, какой былъ вчера, а совсѣмъ другой, молодой и счастливый. «Какъ онъ сюда попалъ?» думаетъ Ганя, но думать некогда, надо рвать цвѣты. А Селищевъ улыбается ей и тоже рветъ, и цвѣты будто поютъ, и ей такъ жутко и такъ весело, и все тѣснѣе около нея становится, и все громче, громче поютъ цвѣты…
— Ганя, Ганя, вставай! Проспала Академію, соня! Ахъ ты, лѣнтяйка этакая!
Ганя проснулась и вскочила, протирая глаза. Надъ нею стояла Татьяна Аристарховна, уже совсѣмъ одѣтая, съ папиросой въ зубахъ, и громко смѣялась.
— Боже, она до того доспалась, что ничего не понимаетъ! А еще, безстыдница, вчера увѣряла, что рано встанетъ. «Я всегда, тетя, рано встаю!» Что? Вотъ тебѣ и рано! И выставку проспали!
— Неужели проспали, тетя? — въ испугѣ воскликнула Ганя, торопливо одѣваясь. — Который же часъ?
— Успокойся, только 11, и ничего мы не проспали. А все-таки стыдно такъ долго спать. Ну, сказывай, что во снѣ видѣла. Знаешь вѣдь, — «на новомъ мѣстѣ приснись женихъ невѣстѣ»… Кто же тебѣ снился?
Ганя вспомнила свой сонъ и покраснѣла.
— Ахъ, тетя, все глупости такія!
— Не увертывайся, говори! Чтобы у меня никакихъ секретовъ не было, слышишь?
— Да что же, тетя, я не помню… Разное снилось. Деревья, ландыши, цвѣты. И цвѣты будто поютъ. Потомъ Селищева видѣла…
— Что? Селищева? — Татьяна Аристарховна засмѣялась. — У тебя, душенька, губка-то не дура. Только нѣтъ, Ганя, онъ для тебя черезъ-чуръ старъ, — не годами старъ, а душой. Онъ, я думаю, и любить-то разучился. Постой, я сама тебѣ заплету косу… Какая прелесть, точно ленъ!
Татьяна Аристарховна распустила Ганины волосы и, пропуская сквозь нихъ гребень, любовалась ихъ серебристымъ отливомъ.
— Вотъ и Хотынцева мнѣ вчера то же говорила, — сказала Ганя, задумчиво глядя въ зеркало.
— Что? О волосахъ или о Селищевѣ? Да, о Селищевѣ… Она права. Хотынцева — очень умная женщина, и я ее уважаю. Она немножко суховата и горда, но это оттого, что имъ вообще плохо живется теперь.
— Плохо?
— Очень, очень плохо, Ганичка! — вздохнула Татьяна Арнеіарховна. Писать кое-гдѣ и съ кѣмъ-нибудь онъ не хочетъ, а порядочныхъ журналовъ у насъ теперь такъ мало. Да и цензура его очень тѣснитъ… Не прежнія времена, Ганичка, когда было «Русское Слово», былъ Писаревъ…
И старушка, не переставая заплетать косу, бросила грустный взглядъ въ уголъ, гдѣ надъ письменнымъ столомъ, въ черной рамѣ съ золотомъ, висѣлъ портретъ молодого человѣка съ огромнымъ лбомъ и твердымъ, настойчивымъ взглядомъ свѣтлыхъ главъ.
— Тетя, а что же это у нихъ вчера съ Потесинымъ вышло? — спросила Ганя.
— Ахъ, это очень непріятная исторія, голубчикъ! Видишь ли, они раньше оба были сотрудниками въ одномъ журналѣ, и Потесинъ писалъ очень либерально. А потомъ, когда этому журналу сдѣлали второе предостереженіе и стало извѣстно, что вотъ-вотъ его прекратятъ совсѣмъ, Потесинъ взялъ да и ушелъ въ другой журналъ, да и не только ушелъ, а написалъ ужасно гадкую статью совсѣмъ въ другомъ духѣ и бранилъ своихъ прежнихъ сотрудниковъ. Съ тѣхъ поръ они враги, конечно, но я вчера, — Богъ знаетъ, что со мной сдѣлалось, — совсѣмъ позабыла объ этомъ.
— Тетя, да вѣдь это же подло! — воскликнула Ганя съ негодованіемъ.
— Со стороны Потесина? Еще бы, Ганя! Мы всѣ тогда ужасно были возмущены…
— А теперь? Теперь зачѣмъ ты его принимаешь у себя, тетя?
Татьяна Аристарховна смутилась, заволновалась и заходила по комнатѣ.
— Ахъ, Ганя, ты мое больное мѣсто затронула! Я сама иногда мучаюсь отъ этого ужасно. Ты не понимаешь… Это, конечно, слабость, безхарактерность, но что подѣлаешь, — не могу я какъ-то его выгнать, — не въ моей натурѣ это. Тогда, послѣ этого, одно время я избѣгала встрѣчаться съ нимъ, но представь его нахальство, — въ одинъ изъ вторниковъ является какъ ни въ чемъ не бывало, цѣлуетъ ручки, — ну не хватило духу выгнать, что ты тутъ сдѣлаешь! И сама чувствую, что нехорошо это, а не могу… жалкій онъ такой, противный… Да нѣтъ, Ганя, ты этого не поймешь, тутъ цѣлая психологія…
Ганя молчала. Она очень любила и уважала тетку, но на душѣ ея все-таки тихонько ложился какой-то горькій и непріятный осадокъ.
VIII.
правитьНаскоро напившись чаю, — Ганя пила даже стоя и въ шляпѣ, — Зміевскія отправились на извозчикѣ въ Академію. День былъ чудный, яркій, и Невскій, залитый солнечнымъ блескомъ, имѣлъ особенно праздничный и нарядный видъ. Пестрый потокъ безостановочно и шумно лился по солнечной сторонѣ; мелькали дамскія весеннія шляпы, цилиндры, бѣлыя фуражки военныхъ. Окна магазиновъ сіяли и искрились, мостовая грохотала, слышались безпрерывные, торопливые звонки конки и оглушительный ревъ бородатыхъ кучеровъ. Ганя была оглушена, ослѣплена и совершенно позабыла о горькомъ осадкѣ послѣ давешняго разговора съ теткой. Теперь ей было не до того, и она жадно ко всему присматривалась, мысленно отмѣчая, куда ей надо будетъ пойти и что осмотрѣть. Вотъ Аничковскій мостъ съ его взвившимися на дыбы конями и извилистая линія Фонтанки, загроможденной баржами; вотъ Казанскій соборъ съ его античною колоннадой, а вонъ вдали, въ солнечномъ туманѣ, вырисовался и стройный шпицъ Адмиралтейства. Свернули налѣво, мимо темной громады Исакія, будто придавленной тяжелою золотою шапкой. Темныя фигуры святыхъ величаво глядятъ съ высоты; холодомъ вѣетъ отъ гранитныхъ стѣнъ, ступеней и колоннъ. «И сюда надо сходить»… думаетъ Ганя, но едва успѣла бросить взглядъ на соборъ — глядь, уже и Сенатская площадь, и Петровскій садъ, сквозь оголенныя вѣтви котораго рисуется энергичный силуэтъ Петра, а тамъ засверкала и сама великолѣпная Нева съ тяжелою аркой Николаевскаго моста надъ нею…
— Ахъ, какъ хорошо, тетя! — не вытерпѣла Ганя, вся шалая отъ восторга.
— Да, хорошо, Ганичка. Только мнѣ уже все это приглядѣлось, — вѣдь двадцать пять лѣтъ смотрю. Однако, ты ужасно вертишься, — смотри, совсѣмъ меня съ дрожекъ столкнула.
Но Ганя не слушала, — она вся ушла въ глаза и не знала, куда ей смотрѣть. Это что? А это что? А вотъ, наконецъ, и Академія съ величественною фигурою Минервы на куполѣ… и колоссальныя фигуры сфинксовъ неподвижно лежатъ на сырихъ гранитныхъ пьедесталахъ. Минерва Ганѣ не понравилась — черезъ-чуръ тяжела и посажена такъ некрасиво, но сфинксы привели ее въ восторгъ.
— Тетя, пойдемъ, посмотримъ! — умоляла она, когда извозчикъ высадилъ ихъ у подъѣзда академіи.
— Да успѣешь еще, неугомонная!
— Нѣтъ, тетя, пожалуйста! Хоть разочекъ взглянуть.
Онѣ перешли къ сфинксамъ. Ганя съ любопытствомъ вглядывалась въ ихъ каменныя лица съ страннымъ разрѣзомъ главъ и таинственною улыбкой, застывшей на каменныхъ губахъ. Странныя мысли волновали Ганю, — ей хотѣлось спросить сфинксовъ, — что видѣли они? Вотъ такъ же вѣдь они смотрѣли нѣкогда на песчаныя пустыни Египта, а теперь такъ же смотрятъ на холодную Неву и дворцы, и Богъ знаетъ, на что еще будутъ смотрѣть черезъ тысячу лѣтъ. И вдругъ какой-то мистическій ужасъ передъ невѣдомымъ прошедшимъ, гдѣ ея не было, и невѣдомымъ будущимъ, гдѣ ея не будетъ, охватилъ Ганю, и ей почудилось, что сфинксы усмѣхаются… Татьяна Аристарховна насилу оттащила ее отъ нихъ.
— Да пойдемъ же, Ганя! И что тебѣ понравились эти идолы? не понимаю.
— Странные они, тетя! — въ раздумьѣ проговорила Ганя, слѣдуя за теткой. — Не знаю, но меня почему-то такъ и тянетъ на нихъ смотрѣть. Они точно и смѣются надъ тобой, и грозятъ…
Но Татьянѣ Аристарховнѣ было не до сфинксовъ: онѣ вошли въ подъѣздъ и сразу попали въ страшную сутолоку. Народу было множество; одни раздѣвались, другіе уже одѣвались и уходили. Нужно было отыскать сторожа, отдать ему платье, получить нумеровъ. Но, несмотря на эту толкотню, Ганя все еще не могла отдѣлаться отъ впечатлѣнія, произведеннаго на нее сфинксами; она машинально раздѣлась, машинально оправила волосы и послѣдовала за теткой, которая уже своими мелкими, торопливыми шажками взбиралась по лѣстницѣ.
Наверху, облокотясь на перила и тревожно всматриваясь въ лица входящихъ, стоялъ Селищевъ. Онъ ждалъ. Расцвѣтающая красота Гани произвела на него впечатлѣніе, и онъ не спалъ всю ночь, блуждая по улицамъ. Только когда взошло солнце, онъ вернулся домой, но спать все-таки не могъ, а сѣлъ передъ натянутымъ полотномъ и просидѣлъ такъ до десяти часовъ. Въ мозгу его роились тысячи неясныхъ образовъ, и онъ ощущалъ давно уже неиспытанный имъ приливъ силъ. Съ нему точно опять возвратилась молодость, съ ея страстными мечтами и порывами, съ ея тоской и радостью, съ ея громадными желаніями и сомнѣніями. И онъ былъ радъ, безумно радъ этому возврату молодыхъ силъ и желаній; онъ жадно прислушивался къ тому, что звучало у него въ душѣ, и жадно ждалъ минуты, когда эти неясные звуки сольются въ одинъ опредѣленный могучій аккордъ, и кисть его свободно и легко бросить на полотно тѣ первыя краски, въ которыхъ потомъ воплотится его мечта.
Когда пробило десять часовъ, Селищевъ очнулся и съ радостнымъ удивленіемъ взглянулъ на стоявшее передъ нимъ полотно. Теперь это полотно не раздражало его, какъ недавно; онъ бережно набросилъ на него покрывало и сталъ торопливо одѣваться. И на улицѣ, по дорогѣ въ Академію, онъ все думалъ о Ганѣ и о своей будущей картинѣ. Голова его кружилась и отъ безсонной ночи, и отъ свѣжаго воздуха; онъ чувствовалъ себя точно съ похмелья, но похмелье это было пріятное, и онъ былъ радъ, что такъ чувствуется. «Все это отлично, все это хорошо, — думалъ онъ радостно: — пусть кружится голова, пусть болитъ даже, — и боль, и тревога, и тоска все это лучше того, что было. И даже эти глупые стихи, — и они хороши… Потому хороши, что говорятъ о веснѣ, а весна — это молодость, это счастье, это любовь, это та вчерашняя дѣвочка въ красной шапочкѣ. Ахъ, какая милая дѣвочка! — еслибы я встрѣтилъ ее, то расцѣловалъ бы. Съ нея, съ нея все началось»… «А весна, какъ струна, занываетъ въ груди»…
Онъ почти бѣгомъ вошелъ въ Академію, наскоро раздѣлся и бросился въ залы. Но Зміевскихъ не было. Селищевымъ овладѣло почти отчаяніе. Ему казалось, что они разойдутся, не встрѣтятся, что, можетъ быть, Татьяна Аристарховна позабыла, что собиралась сегодня, и онъ бѣсился на себя и на нихъ. Какъ все это глупо вышло, — развѣ не могъ онъ заѣхать за ними? Гораздо лучше было бы. И какъ надоѣли эти глупые стихи: «а весна, какъ струна»…
Онъ вышелъ на лѣстницу, облокотился на перила и сталъ ждать. И вотъ, когда ему показалось, что прошло уже нѣсколько часовъ — прошло всего нѣсколько минутъ — на лѣстницѣ появилась сначала коротенькая фигурка Татьяны Аристарховны, а за нею и она, въ простомъ синенькомъ платьицѣ, въ легонькой весенней шляпкѣ, съ своею серебристою косою и съ своими широко открывши глазами, радостно и жадно устремленными впередъ.
— Здравствуйте, — что это, какъ вы долго? Ужъ я васъ ждалъ, ждалъ!.. — взволнованнымъ голосомъ вымолвилъ Селищевъ, крѣпко сжимая Ганину руку и съ ласковымъ упрекомъ заглядывая ей въ лицо. Ганя взглянула на него, вспомнила свой утренній сонъ и вспыхнула. Сонъ оказывался въ руку… Селищевъ сегодня былъ совсѣмъ молодой, такой, какъ во снѣ… или это ей онъ только показался вчера такимъ старымъ? И Ганѣ стало смѣшно и ужасно весело.
— Уфъ, устала! — выговорила, наконецъ, запыхавшаяся Татьяна Аристарховна, взбираясь на послѣднюю ступеньку. Почему опоздали, вы спрашиваете? А вотъ все она виновата! Хотѣла рано встать — проспала, потомъ потащила меня сфинксовъ смотрѣть, — все ей сразу хочется.
Человѣкъ, переживающій что-нибудь важное въ своей жизни, всегда немножко суевѣренъ и склоненъ придавать особый таинственный смыслъ всякимъ мелочамъ и случайностямъ. Селищеву также, въ томъ возбужденномъ состояніи, въ какомъ онъ находился со вчерашняго вечера, показалось многознаменательнымъ, что Ганю, у самаго порога въ Академію, тянуло къ сфинксамъ.
— Какъ это странно! — проговорилъ онъ вслухъ. — Знаете, эти сфинксы играли въ моей жизни большую роль. Около нихъ я много пережилъ и перечувствовалъ… около нихъ я выстрадалъ своего Бэду… — Странный тонъ и странный взглядъ Селищева смутили Ганю. Его волненіе сообщилось и ей.
— Ну, господа, вотъ что, — сказала Татьяна Аристарховна, когда они вошли въ конференцъ-залу. — Вы себѣ идите, побѣгайте, а я здѣсь посижу, отдохну. А потомъ вы вернетесь за мной.
— Позволите руку вамъ? — обратился Селищевъ въ Ганѣ.
— Нѣтъ, благодарю… я одна… — промолвила Ганя, все болѣе и болѣе смущаясь.
Залы были полны народу. Къ нѣкоторымъ картинамъ невозможно было пробраться.
— Ну, кажется, намъ съ вами сегодня въ самомъ дѣлѣ придется только «побѣгать»! — смѣясь, сказалъ Селищевъ. — Ничего не увидимъ; смотрите, сколько публики.
Ганя не отвѣчала. Она совершенно растерялась въ этой чужой толпѣ, рядомъ съ этимъ тоже чужимъ, но производившимъ на нее странное впечатлѣніе человѣкомъ. Она и довѣряла ему, и боялась его; еще никогда, ни съ однимъ мужчиной ей не приходилось быть такъ близко.
— Да дайте же руку, Агаѳья Михайловна! Васъ совсѣмъ затолкаютъ здѣсь, — сказалъ Селищевъ, когда ихъ стѣснили у какого-то огромнаго полотна.
Ганя испуганно схватилась за руку Селеищева. Теперь они были еще ближе другъ къ другу и совершенно одни. Нигдѣ не чувствуешь себя такимъ одинокимъ, какъ въ незнакомой толпѣ.
— Ну, скажите же, какое впечатлѣніе произвели на васъ сфинксы?
— Право, не знаю… Глядя на нихъ, мнѣ вдругъ какъ-то стало страшно жить.
— Жить страшно? Почему же?
— Это трудно объяснить. Передъ этими чудовищами чувствуешь себя такимъ жалкимъ, ничтожнымъ… Думается, — зачѣмъ же жить? Вѣдь, все равно, и ты исчезнешь, и все исчезнетъ…
— Не правда ли, обидно какъ-то становится, — эти каменные истуканы, никому не нужные и безсмысленные будутъ существовать, а тебя съ твоимъ мозгомъ, съ твоими нервами, мечтами, идеалами, любовью и ненавистью — не будетъ. Я тоже думалъ объ этомъ… Но знаете, къ вамъ такія мысли не идутъ. Зачѣмъ вамъ объ этомъ думать? Вы — сама жизнь, сама радость, на васъ свѣтло смотрѣть, отъ васъ весной пахнетъ. Ваше будущее — прекрасное будущее, если вы такъ начинаете. Знаете ли вы, что вы многихъ сдѣлаете счастливыми? А развѣ для этого не стоитъ жить?
Ганя вся пылала и не знала, что отвѣчать. Она забыла, что вокругъ нея множество незнакомыхъ людей, что она въ Академіи, на выставкѣ; она не видѣла ни картинъ, никого, ей было душно и хорошо, и страшно. А Селищевъ глядѣлъ сбоку на ея разгорѣвшуюся щеку, по которой вилась серебристая прядка волосъ, и ему вспомнилось:
…И солнца отливы
У ней на кудряхъ золотистыхъ,
И зрѣющей сливы
Румянецъ на щечкахъ пушистыхъ…
— Иванъ Александровичъ? Вы здѣсь? — воскликнулъ кто-то около нихъ.
Селищевъ обернулся и увидѣлъ всю вчерашнюю компанію — Крынкина, Пыхтѣева, Василькова и «D-r Dick’а», — не было только Потесина. Всѣ они были красные, возбужденные и полупьяные; Васильковъ какъ-то безсмысленно улыбался, но Крынкинъ, какъ всегда, сохранялъ джентльменскій видъ, хотя отъ него и сильно пахло виномъ.
«Чтобы чортъ васъ побралъ!» — думалъ Селищевъ со злостью. «Такъ кабакомъ и запахло»…
— А мы, знаете, всю ночь напролетъ… — продолжалъ Крынкинъ весело, но взглянулъ на Ганю и спохватился. — Да… ну и потомъ прямо сюда. Только, представьте себѣ, ходимъ, ходимъ и рѣшительно ничего не понимаемъ, — гдѣ суть? Вотъ эта пьяная образина, — указалъ онъ на Василькова, — тамъ отыскалъ онъ какую-то Мадонну, да что онъ понимаетъ? «Мадонна», говоритъ, — а посмотрѣли въ каталогѣ, — оказывается «пастушка».
Они всѣ захохотали. Очевидно, послѣ безсонной ночи и выпитаго вина, они теперь находились въ томъ особомъ туманномъ и смѣшливомъ настроеніи, которое переживается человѣкомъ въ періодѣ вытрезвленія.
— Ну, вотъ и отлично, что вы намъ встрѣтились! Вотъ вы намъ самую суть-то и покажете!
— Нѣтъ, ужъ извините, господа, я не могу, — сказалъ Селлцевъ вѣжливо, но сухо.
— Какъ не можете? Вы-то? — захрипѣлъ Васильковъ. — Творецъ? Селищевъ?
Онъ говорилъ такъ громко, что на нихъ стали оглядываться. Кто-то прошепталъ: «Селищевъ». «Селищевъ!» пронеслось по залѣ, и около нихъ стѣснился народъ. Какой-то баринъ вслухъ сказалъ: «гдѣ Селищевъ?» а нѣсколько разряженныхъ барынь уставились на него съ лорнетами. Селищевъ готовъ былъ провалиться сквозь землю отъ досады и злости.
— Уйдемте отсюда скорѣе! — шепнулъ онъ Ганѣ, и они стали протискиваться сквозь толпу. За ними въ припрыжку послѣдовалъ Пыхтѣевъ въ надеждѣ подслушать какія-нибудь замѣчанія Селищева о картинахъ и выдать ихъ потомъ за свои собственныя. Но это ему не удалось, потому что Селищевъ не только не дѣлалъ никакихъ замѣчаній, но даже не останавливался ни передъ одной картиной, и Пыхтѣевъ, разочарованный, вернулся въ своей компаніи, которая стояла все на одномъ мѣстѣ и о чемъ-то совѣщалась.
— Ушелъ! — объявилъ Пыхтѣевъ, егозя передъ Крынкинымъ.
— Ушелъ? Ну вотъ видишь, — обратился Крынкинъ къ «D-r Dick’у». Ну и мы пойдемъ. Какого чорта намъ тутъ дѣлать? Ужъ если само свѣтило удалилось, мы-то чего будемъ? Ну, идемъ же!
— Подожди! — съ упрямствомъ сильно выпившаго человѣка говорилъ «D-r Dick». — Мы еще не все досмотрѣли… я хочу досмотрѣть…
— Да будетъ тебѣ, — вотъ тоска какая! Ѣдемъ, нечего смотрѣть, — все пересмотрѣли.
— А «Вакханка-то»?
— Какая тамъ еще Вакханка!
— А вотъ, № 431. Вакханку мы не видали.
— Да ну ее въ чорту! — прохрипѣлъ съ досадой Васильковъ. — Пойдемте лучше въ «Золотой Якорь».
— Нѣтъ, постой, нельзя. А можетъ, въ ней-то и есть самая суть?..
Пришлось возвращаться опять въ залы и отыскивать Вакханку.
— Простите, что я такъ скоропостижно увелъ васъ съ выставки, — говорилъ между тѣмъ Селищевъ уже на улицѣ. — Но, ей Богу, просто невозможно было иначе.
— Да что случилось? Отчего вы убѣжали? — спросила Татьяна Аристарховна.
— Да вотъ отъ Крынкинской компаніи. Поставили въ самое комическое положеніе, — всѣ подъ хмелькомъ, остановились посреди залы и ну восклицать: «Вы, Селищевъ! Вы, свѣтило!» Конечно, всеобщее вниманіе, лорнеты, восклицанія…
— Вотъ что значитъ быть знаменитостью! — смѣялась Татьяна Аристарховна. — Ганя, хорошо, что мы съ тобой не знаменитости. А ты что нахохлилась? Завидно, что-ли, стало?
— Нѣтъ, я такъ, тетя.
— Нѣтъ, не такъ. Меня не обманешь, — ужъ я вижу, бродитъ что-то въ головкѣ новенькое. Иванъ Александровичъ, а вы куда же? Къ намъ, обѣдать!
— Если позволите.
— Боже мой, очень рады! Вы такъ давно не были у меня запросто. Ѣдемте!
IX.
правитьВыходя отъ Татьяны Аристарховны подъ вліяніемъ нѣсколькихъ рюмокъ выпитой водки, Потесинъ былъ въ сильно возбужденномъ состояніи, и воспоминаніе о непріятной сценѣ между нимъ и Хотынцевымъ на время сгладилось, вытѣсненное другими впечатлѣніями. Онъ громко хохоталъ надъ выходками Орѣшникова, котораго называлъ «Рудинымъ наизнанку», издѣвался надъ Татьяной Аристарховной и грозилъ камня на камнѣ не оставить отъ всей ихъ «гнилой» писаревщины, которую они видаютъ за свои «убѣжденія». Но когда свѣжій ночной вѣтерокъ обвѣялъ его разгоряченную виномъ голову, Потесинъ очнулся, и ѣдкое, саднящее чувство поднялось въ его душѣ. Онъ вспомнилъ все, — и горящій негодованіемъ взглядъ Хотынцева, и свою протянутую руку, оставшуюся висѣть въ воздухѣ, и недоумѣвающія лица присутствующихъ… Обида и злость схватили его и горячею краской облили его щеки. Онъ понялъ, что разыгралъ жалкую, позорную роль, и это сознаніе до того было нестерпимо, до того мучительно, что онъ чуть не задохся и принужденъ былъ остановиться.
— Что это съ вами? — спросилъ шедшій съ нимъ рядомъ Пыхтѣевъ.
— Ничего, — грубо сказалъ Потесинъ. — Я съ вами не поѣду. Прощайте, господа! — крикнулъ онъ Крынкину и другимъ, шедшимъ впереди, и, сѣвъ на перваго попавшагося извозчика, приказалъ ѣхать домой.
Какъ всѣ люди съ огромнымъ, но мелочнымъ самолюбіемъ, Потесинъ былъ особенно чувствителенъ не къ самому факту оскорбленія, а болѣе всего къ внѣшней обстановкѣ его. И теперь его терзалъ не столько внутренній смыслъ нанесенной ему Хотынцевымъ обиды, — какое ему дѣло до того, что думаетъ о немъ этотъ мальчишка! — а главнымъ образомъ публичность ея. Эта протянутая рука, безпомощно повисшая въ воздухѣ, положительно перевертывала въ немъ душу, и онъ даже стоналъ отъ стыда и злобы при воспоминаніи о своемъ позорѣ. Конечно, завтра весь Петербургъ будетъ знать о томъ, что Хотынцевъ не подалъ руки Потесину, а этотъ сплетникъ Пыхтѣевъ навѣрное съ разными комментаріями и со своимъ злобнымъ хихиканьемъ будетъ разсказывать, а можетъ быть даже и представлять въ лицахъ все происшедшее у Аристарховны… Этотъ бестія Пыхтѣевъ умѣетъ разсказывать! Онъ замѣчательно наблюдателенъ и обладаетъ способностью схватывать самыя тонкія, самыя типическія черточки въ характерѣ человѣка.
Тутъ Потесинъ опять представилъ себѣ, какъ, вѣроятно, онъ былъ смѣшонъ и жалокъ съ своей протянутой рукой, и громко выругался. Никогда еще не переживалъ онъ ничего подобнаго и теперь чувствовалъ смертельную неистовую ненависть въ Хотынцеву, который сдѣлалъ его публично смѣшнымъ и жалкимъ. А между тѣмъ по натурѣ своей онъ былъ человѣкъ не злой и вообще къ сильнымъ чувствамъ неспособный. Характеръ у него былъ довольно ровный и покладистый, такъ что люди, ненавидѣвшіе его за насмѣшливыя, полныя яда статьи, превосходно сходились съ нимъ при ближайшемъ знакомствѣ. Онъ любилъ все сладкое въ жизни, любилъ комфортъ и находилъ, что изъ-за принциповъ не стоитъ портить себѣ крови и раастроивать аппетитъ. Поэтому въ своихъ личныхъ отношеніяхъ съ людьми онъ являлся « добрымъ малымъ» и избѣгалъ всякихъ непріятныхъ столкновеній, если только это зависѣло отъ него, но въ то же время онъ не выносилъ ничего, что касалось его самолюбія. Огромное, болѣзненное самолюбіе было его locus minoris resistentiae… Еще въ ранней молодости, находясь въ старшихъ классахъ гимназіи, Потесинъ былъ одержимъ страстною жаждою выдѣлиться изъ толпы, сдѣлаться замѣтнымъ. Аппетиты къ сладкому житью въ то время еще дремали въ немъ, подавленные юношескими порывами къ славѣ, и, подчиняясь тогдашнимъ вліяніямъ, онъ увлекался ролью Шпильгагеновскаго Лео. Онъ изучалъ политическую экономію, организовалъ чтенія, рефераты, группировалъ кружки и прослылъ среди товарищей за коновода и будущаго дѣятеля. Начальство поглядывало на него довольно косо, но тѣмъ не менѣе Потесинъ какъ-то ухитрился кончить курсъ, да еще съ золотой медалью, которой въ душѣ онъ былъ страшно радъ, хотя дѣлалъ видъ, что презираетъ «всѣ эти балаболки». Въ университетъ онъ поѣхалъ въ полной увѣренности, что и тамъ будетъ играть выдающуюся роль, но на первыхъ же порахъ его ожидало разочарованіе. Перезнакомившись съ товарищами и со всей университетскою обстановкой, онъ убѣдился, что есть люди и умнѣе, и сильнѣе, а главное, убѣжденнѣе его, и что здѣсь на однихъ рефератахъ далеко не уѣдешь. Понадобились не только слова, но и дѣла, а на дѣло-то Потесина и не хватило, да и знанія его, по повѣркѣ, шли не далѣе гимназическихъ тетрадокъ. Это обнаружилось на первой же товарищеской сходкѣ, на которой Потесинъ съ апломбомъ попробовалъ говорить. Но съ первыхъ же словъ его встрѣтили свистками, смѣхомъ и криками: «долой!» Пристыженный, злой, оскорбленный сошелъ Потесинъ въ толпу и больше уже не пробовалъ ни разу говорить на сходкахъ, а тѣмъ болѣе — вліять на товарищей; онъ понялъ, что для этого у него нѣтъ ни искренности, ни силы убѣжденія, а главное, нѣтъ той смѣлости, почти дерзости, которая готова на все и которая тѣмъ-то и увлекательна, что ничего не боится и ни передъ чѣмъ не остановится, даже передъ погибелью.
Послѣ этой первой неудачи Потесинъ задумалъ издавать студенческій журналъ я сначала обратилъ на себя вниманіе своими статьями, которыя отличались бойкимъ, острымъ, хотя нѣсколько сухимъ языкомъ и особымъ ѣдко-пессимистическимъ отношеніемъ къ явленіямъ общественной жизни. Молодежь, недовольная проявленіями наступавшей реакціи, пришла въ восторгъ; о Потесинѣ заговорили. Ободренный успѣхомъ, Потесинъ еще «поддалъ жару», и его ядовитыя филиппики противъ современнаго порядка вещей заходили по рукамъ въ десяткахъ рукописныхъ экземпляровъ. Одна изъ такихъ засаленныхъ, истрепанныхъ, «зачитанныхъ» тетрадочекъ попала въ руки издателю-редактору извѣстнаго въ то время своимъ передовымъ направленіемъ и очень любимаго публикой журнала. Прочитавъ тетрадку, редакторъ задумался… а дня черезъ два Потесинъ получилъ предложеніе сотрудничать въ журналѣ и получилъ авансомъ довольно крупную сумму денегъ въ счетъ будущаго гонорара. Мечты Потесина сбылись; самолюбіе его было удовлетворено. У него были и деньги, и слава, имя его получило извѣстность, статьями его зачитывались. Правда, онъ нигдѣ не высказывалъ своего profession de foi, но этого отъ него пока и не требовали, читатель вполнѣ удовлетворялся злой и остроумной критикой общественныхъ и административныхъ неурядицъ. Но сверху все гуще и грознѣе наплывала реакціонная муть, и отсутствіе опредѣленности въ Потесинскихъ статьяхъ стало замѣчаться. Послышались недовольные голоса, что Потесинъ тухнетъ, блѣднѣетъ, повторяется, что насмѣшка его черезъ-чуръ поверхностна, одностороння; кто-то пустилъ даже о немъ фразу, что онъ «пѣвецъ безъ словъ, дѣлецъ безъ дѣла», и эта фраза облетѣла всѣ литературные кружки. Потесину все это было извѣстно, и въ его душѣ начинала закипать злость противъ вчерашнихъ своихъ друзей и союзниковъ.
Въ это время онъ познакомился съ Хотынцевымъ. Потесину до сихъ поръ памятенъ этотъ день, когда молоденькій робкій студентъ съ яркимъ румянцемъ на щекахъ и взволнованнымъ лицомъ вошелъ въ редакцію съ своей первой повѣстью въ рукахъ. Потесинъ, въ качествѣ почтеннаго и многоуважаемаго члена редакціи, обошелся съ юношей снисходительно и, отпустивъ его съ шаблонными словами «навѣдаться недѣльки черезъ двѣ», лѣниво сталъ просматривать рукопись. На первой страницѣ онъ насмѣшливо улыбнулся, на второй задумался, а на третьей усѣлся поудобнѣе, закурилъ сигару и не вставалъ съ мѣста до тѣхъ поръ, пока не прочелъ всего. Повѣсть поразила его свѣжестью и искренностью чувства и глубиной мысли; большой, яркій, хотя еще и не окрѣпшій талантъ сверкалъ въ каждой строчкѣ произведенія. Молодой авторъ тоже относился отрицательно ко многимъ явленіямъ русской жизни, тоже смѣялся и негодовалъ, но у него при этомъ было то, чего именно и недоставало Потесину — была огромная сила убѣжденія и была горячая любовь къ человѣку. О немъ нельзя было сказать, что онъ «пѣвецъ безъ словъ» — въ томъ, что онъ пѣлъ, и слова, и мотивъ были опредѣленны до рѣзкости. Потесину даже страшно стало… и тутъ впервые въ его душѣ шевельнулось что-то нехорошее противъ Хотынцева. Онъ попытался-было «исправить» повѣсть, — сгладить кое-какія «шероховатости», выбросить кое-какія, черезъ-чуръ рѣзкія страницы, — т.-е. отнять отъ нея именно ея яркость и силу, но, къ счастью, редакторъ воспротивился этому и повѣсть была напечатана цѣликомъ. Ее сразу замѣтили и оцѣнили; Потесинъ потускнѣлъ еще больше. Его грызла зависть, но, встрѣчаясь съ Хотынцевымъ въ редакціи, онъ былъ съ нимъ любезенъ и милъ такъ, какъ онъ умѣлъ это, когда хотѣлъ. Но теоретическихъ разговоровъ онъ съ нимъ избѣгалъ, чувствуя, что здѣсь еще рельефнѣе выкажется его безпринципность и нравственная шаткость. Что тамъ ни говори, а человѣкъ все-таки лучше всего знаетъ самого себя, и Потесинъ, какъ человѣкъ умный, хорошо сознавалъ, чего ему недостаетъ, и тщательно пряталъ отъ всѣхъ свои недостатки.
Между тѣмъ надъ журналомъ собирались тучи; редактору все чаще и чаще приходилось ѣздить куда слѣдуетъ для непріятныхъ объясненій; наконецъ получилось и первое предостереженіе. Въ редакціи поднялся переполохъ; всѣ почувствовали, что журналъ виситъ на волоскѣ, но ни редакторъ, ни сотрудники не хотѣли ни на іоту отступать отъ принятаго направленія. Тутъ выступилъ Потесинъ, и ни на кого не глядя, — ему еще тогда было немножко совѣстно, — высказалъ, что, по его мнѣнію, надо смягчить тонъ, что не стоитъ губить журнала изъ-за пустяковъ, что если хочешь добиться чего-нибудь — надо дѣйствовать не дубьемъ, не на проломъ, а гдѣ ползкомъ, гдѣ тишкомъ… Онъ говорилъ въ этомъ духѣ много и долго и самъ чувствовалъ, что говоритъ дрянно, неискренно, трусливо, и отъ этого сознанія еще болѣе путался и мямлилъ. «Чего я виляю? — мелькала у него мысль. Выругать ихъ хорошенько, сказать, что они дураки, идіоты, губятъ себя изъ-за какой-то мечты, объявить имъ, что я не хочу идти съ ними и проламывать себѣ башку о каменную стѣну»… Но онъ ничего этого не сказалъ и не выругался, — опять у него не хватило смѣлости, и онъ договорилъ свою лживую рѣчь до конца.
Выслушавъ его, всѣ возмутились, и между Потесинымъ и редакторомъ вышла серьезная размолвка. Но особенно возмущенъ былъ Хотынцевъ, и Потесинъ даже теперь не можетъ забыть, какъ онъ взглянулъ на него своими засверкавшими глазами и, задыхаясь отъ негодованія, сказалъ, что побѣда никогда не остается за трусами.
Послѣ этой сцены у Потесина съ редакторомъ установились довольно холодныя отношенія; съ нимъ едва говорили, едва кланялись, и часто Потесинъ, входя въ редакціонную комнату, замѣчалъ, что оживленный разговоръ въ его присутствіи прекращался. Потесинъ понялъ, что фонды его здѣсь упали и что надо уходить. Но даже и уйти онъ не съумѣлъ открыто, честно, а поступилъ измѣннически, изъ-за угла. Числясь еще сотрудникомъ своего журнала и даже сдавъ въ редакцію новую работу, онъ написалъ статью, въ которой предалъ осмѣянію все то, чему прежде служилъ, и отослалъ ее въ журналъ совершенно противоположнаго направленія. Статья была написана зло и остроумно; всѣ крайности, всѣ слабыя стороны радикальной партіи были мѣтко схвачены и съ явнымъ злорадствомъ преувеличены до каррикатурности; ее приняли и напечатали немедленно, почти поспѣшно. Появленіе имени Потесина во враждебномъ журналѣ вызвало цѣлую бурю среди прежнихъ его сотрудниковъ. Редакторъ, состарѣвшійся на журнальномъ дѣлѣ и всю жизнь остававшійся вѣрнымъ своимъ принципамъ, былъ глубоко оскорбленъ и обиженъ, — обиженъ не насмѣшкой и глумленіемъ надъ его идеалами, не грязными инсинуаціями, направленными противъ его личности, — нѣтъ: ему обидно было за человѣка, за своего бывшаго товарища, котораго онъ уважалъ и съ которымъ работалъ рядомъ.
Но скорбь скоро смѣнилась гнѣвомъ. Статья Потесина, уже набранная, была уничтожена, а рукопись вмѣстѣ съ короткимъ письмомъ, содержавшая отказъ отъ его сотрудничества, была отослана автору. На Потесина это произвело мало впечатлѣнія: онъ прочиталъ письмо, улыбнулся и закурилъ письмомъ сигару. На душѣ у него было легко и ясно: онъ почти радъ былъ, что легко раздѣлался съ опасными людьми. А менѣе чѣмъ черезъ годъ журналъ былъ запрещенъ навсегда, редакторъ вскорѣ умеръ, а сотрудники разсѣялись по лицу земли русской. Нѣкоторые надолго должны были покинуть Петербургъ, въ томъ числѣ и Хотынцевъ. Ему пришлось отправиться въ одинъ изъ захолустныхъ городковъ вологодской губерніи, гдѣ онъ и прожилъ около пяти лѣтъ.
Бываютъ ренегаты-мученики, ренегаты ликующіе и ренегаты-мотыльки. Ренегаты-мученики всю жизнь терзаются стыдомъ за совершенную ими измѣну, и хотя стараются какъ-нибудь оправдать себя, но въ душѣ сознаютъ, что ни оправдать, ни простить ихъ нельзя, — поэтому они робки, недовѣрчивы и озлоблены. Ренегаты ликующіе, напротивъ, дерзки, самоувѣренны и довольны собой, — они смѣло несутъ всюду свой мѣдный лобъ, и не только не оправдываются, но даже гордятся своей измѣной, какъ необычайно героическимъ подвигомъ. Наконецъ, ренегаты-мотыльки, — эти не оправдываются и не гордятся, а просто перелетаютъ себѣ съ цвѣтка на цвѣтокъ, смотря по тому, какой изъ нихъ лучше пахнетъ, и вездѣ чувствуютъ себя одинаково хорошо, такъ какъ не сознаютъ за собою никакихъ обязанностей. Потесинъ принадлежалъ къ числу послѣднихъ. Переходъ его въ другую вѣру совершился ясно и безболѣзненно, безъ всякой нравственной ломки и припадковъ угрызенія совѣсти. Онъ стряхнулъ съ себя все прежнее, какъ змѣя стряхиваетъ шкуру, и теперь въ новой шкурѣ и подъ новымъ знаменемъ даже какъ будто посвѣжѣлъ и помолодѣлъ, а перо его пріобрѣло новый блескъ и ѣдкость. Происходило это отъ того, что Потесинъ по природѣ своей былъ разрушитель и отрицатель, и вся сила его таланта заключалась въ насмѣшкѣ. Поэтому, когда тамъ, подъ старымъ знаменемъ, отъ него требовалась насмѣшка и отрицаніе — онъ писалъ легко, свободно, ярко, смѣло; когда же понадобилось охранять и отстаивать отъ враждебныхъ вѣяній идеалы и принципы — онъ потускнѣлъ, расплылся и отъ каждой строчки его несло фальшью. Освободившись отъ всякихъ принциповъ и идеаловъ, висѣвшихъ, какъ тяжелыя горы, на его плечахъ, онъ почувствовалъ себя снова въ своей сферѣ, а примѣсь личнаго озлобленія противъ старыхъ товарищей придала еще болѣе остроты его статьямъ. Имя Потесина опять ярко заблестѣло, и хотя къ этому имени теперь очень часто прибавлялись нехорошіе эпитеты, но Потесинъ не смущался. Положеніе его было навсегда упрочено; журналъ имъ дорожилъ, а жизнь, которую онъ такъ любилъ, текла широко, сытно и привольно. Больше ему ничего не нужно было.
И вдругъ эта встрѣча съ Хотынцевымъ, котораго онъ не встрѣчалъ лѣтъ восемь, взбудоражила ему всѣ нервы. У него даже голова разболѣлась, и придя къ себѣ домой, на Литейную, онъ ни за что ни про что выругалъ болваномъ швейцара, чуть не оторвалъ звонка въ квартирѣ и, выпивъ графинъ воды, заперся у себя въ кабинетѣ. Спать ему совсѣмъ не хотѣлось, хотя было уже около четырехъ часовъ; стиснувъ руки, онъ почти бѣгомъ ходилъ по комнатѣ, и самыя злобныя мысли кипѣли у него въ мозгу. Ему хотѣлось унизить, осмѣять, втоптать въ грязь своего оскорбителя, и ядовитыя фразы сами собой складывались въ его головѣ. Онъ вспоминалъ всѣ его промахи и недостатки, придумывалъ унизительные эпитеты, и его трясло какъ въ лихорадкѣ, и отъ злости, и отъ налетѣвшаго на него творческаго порыва. Наконецъ онъ схватилъ листъ бумаги, сѣлъ къ столу, и перо быстро забѣгало.
Онъ сидѣлъ такъ цѣлое утро и цѣлый день, вставая только для того, чтобы выпить воды, и чуть не бѣгомъ возвращаясь опять къ столу. Онъ боялся потерять каждую секунду, боялся упустить какую-нибудь особенно мѣткую мысль, и страшно торопился. Къ вечеру статья была готова. Она называлась: «Мыльные пузыри, одержимые міровой скорбью», и представляла изъ себя нѣчто ужасное. Потесинъ превзошелъ самого себя. Онъ разобралъ по ниточкѣ всѣ произведенія Хотынцева, и его героевъ выставилъ къ позорному столбу. Онъ рвалъ на клочки свое старое знамя, топталъ его ногами и плевалъ въ него. Это было страшное отреченіе отъ прошлаго, въ своемъ отвратительномъ цинизмѣ не лишенное нѣкотораго величія. Нужно было имѣть силу воли и присутствіе духа, чтобы такъ откровенно обнаружить передъ всѣми свое нравственное безобразіе. И Потесина только оскорбленное самолюбіе заставило дойти до такой крайности.
Написавъ послѣднее слово, Потесинъ съ облегченіемъ вздохнулъ, приказалъ поввать посыльнаго, и отослалъ статью въ редакцію, не перечитывая ее. Когда посыльный ушелъ, у него на душѣ стало еще легче. Онъ всталъ, потянулся и нѣсколько разъ прошелся по комнатѣ, съ улыбкой вспоминая то или другое удачное выраженіе, злую фразу, мѣткое сравненіе. Иногда ему въ голову приходила какая-нибудь новая оригинальная и остроумная мысль, и онъ сожалѣлъ, что отослалъ рукопись. «Эхъ, жаль! Ну, да ладно, въ корректурѣ можно будетъ прибавить. Воображаю, какъ теперь на меня накинутся, какой гвалтъ поднимутъ всѣ эти красные, розовые, оранжевые»…
«Однако!» — подумалъ онъ, и вспомнилъ, что еще не умывался, не ѣлъ и не гулялъ сегодня. Онъ позвалъ слугу, умылся, одѣлся, выпилъ стаканъ горячаго кофе съ коньякомъ и пошелъ на Невскій. Погода и сегодня была великолѣпная; Потесинъ совсѣмъ пришелъ въ себя и, весело насвистывая изъ «Евгенія Онѣгина» пѣсенку Триве, направился къ Палкину обѣдать. На углу Владимірской онъ встрѣтился съ Крынкинымъ, Васильковымъ и D-r Dick’омъ.
— Что это у васъ такой побѣдоносный видъ ныньче? — воскликнулъ Крынкинъ, останавливаясь. — Кого вы убили?
— Комара, — улыбаясь, отвѣчалъ Потесинъ. — А вы куда?
— Къ Палкину, «литки» пить. Вотъ этотъ мастодонтъ «Арлекина» купилъ, — празднуемъ. Поѣдемте и вы съ нами, выпьемъ за процвѣтаніе отечественной литературы!
— Съ удовольствіемъ! — согласился Потесинъ, и тяжелая рѣзныя двери широко распахнулись передъ ними.
X.
правитьПрошло около недѣли.
Погода за это время успѣла совершенно измѣниться: на улицахъ было сѣро и грязно, шелъ мелкій упорный дождь, дулъ пронзительный вѣтеръ, по Невѣ шелъ ладожскій ледъ. Въ мастерской Селищева также было холодно, хотя и топился каминъ. Его мастерская тремя огромными окнами выходила на Неву; это, была большая высокая комната, но до того заставленная, загроможденная мебелью, полотнами, бронзой, драпировками, что казалась тѣсной. По срединѣ, нѣсколько вкось къ окнамъ, стоялъ мольбертъ съ полотномъ, задернутымъ бѣлымъ покрываломъ; передъ нимъ помѣщался трехногій высокій табуретъ и низенькій столикъ въ помпейскомъ вкусѣ, на которомъ лежали кисти, ящикъ съ красками и палитра. По стѣнамъ висѣли этюды, эскизы, гравюры, между прочимъ и великолѣпная французская гравюра Бэды. Между двумя огромными художественными вазами изъ майолика бѣлѣло въ тѣни роскошныхъ Макартовскихъ букетовъ мраморная статуэтка Мефистофеля — копія Антокольскаго. Насмѣшливый бѣсъ, какъ живой, сидѣлъ въ своей задумчивой позѣ, и казалось, что вотъ-вотъ онъ зашевелится, вздохнетъ и въ тишинѣ раздастся его шипящій смѣхъ. Лампа съ большимъ зеркальнымъ рефлекторомъ была уже зажжена, и яркій снопъ свѣта падалъ на мольбертъ, оставляя углы комнаты въ тѣни. Но несмотря на это яркое освѣщеніе и художественную обстановку мастерской, она имѣла какой-то мрачный характеръ. Тяжелыя драпировки на окнахъ, ниспадавшія съ золоченыхъ копій причудливыми складками, были черезъ-чуръ темны и густы; казалось, что онѣ никогда не пропускаютъ сюда солнечныхъ лучей. По угламъ таинственно бродили странныя, фантастическія тѣни; мольбертъ въ своемъ бѣломъ покрывалѣ казался призракомъ, а нестерпимо-яркій конусъ свѣта рядомъ съ этими погруженными въ сумракъ углами и среди гнетущаго безмолвія производилъ почти жуткое впечатлѣніе. А въ окна бился дождь и вѣтеръ грохоталъ по крышѣ.
Но у камина, за драпировкой на толстыхъ толковыхъ снурахъ съ кистями, было уютно и тепло. Это былъ совсѣмъ особый уголокъ, похожій на будуаръ женщины. Передъ каминомъ стояла широкая оттоманка, на которой было удобно и сидѣть, и лежать; круглый столикъ былъ заваленъ альбомами, эстампами, книгами; нѣсколько мягкихъ креселъ были тѣсно сдвинуты вокругъ него, точно здѣсь еще недавно шла дружеская бесѣда. Подъ ногами лежалъ пушистый темный коверъ. Въ этомъ уголкѣ, совершенно отдѣльномъ отъ мастерской, Селищевъ любилъ отдыхать отъ работы, читалъ, писалъ письма, принималъ знакомыхъ, завтракалъ, обѣдалъ, иногда даже спалъ.
Было уже шесть часовъ вечера. Селищевъ сидѣлъ у огня и хмуро глядѣлъ, какъ золотыя змѣйки перебѣгали и извивались между толстыми полѣньями дровъ. Онъ былъ недоволенъ и сердитъ; онъ ждалъ въ себѣ сегодня Зміевскихъ, но вотъ уже шесть часовъ, а ихъ нѣтъ, и вѣроятно не будетъ, потому что онѣ обѣщались пріѣхать въ три часа. Побоялись дождя и холода… какая досада! А онъ былъ такъ хорошо настроенъ сегодня, такъ волновался, такъ ждалъ этого дня и этого свиданія. Но это уже всегда такъ бываетъ — самыя жгучія и жадныя желанія никогда не исполняются.
Селищевъ закрылъ глава и задумался. Какъ измѣнилась его жизнь съ того памятнаго вечера, когда онъ увидѣлъ Ганю! Давно ли онъ бродилъ холоднымъ и равнодушнымъ «трупомъ» и съ отвращеньемъ просыпался каждый день, зная, что и сегодня будетъ то же, что вчера, а вчера былъ все одинъ и тотъ же холодъ и мракъ. А теперь… Вся эта недѣля прошла для него какъ въ чаду. Онъ проводилъ безсонныя ночи, или на улицѣ, или здѣсь, на оттоманкѣ, а утромъ, едва начиналась обычная петербургская жизнь, бѣжалъ въ Академію или въ Эрмитажъ, или даже въ Пушкинскій скверъ, гдѣ садился на скамеечку, противъ ихъ подъѣзда, и ждалъ, когда онѣ выйдутъ. И какъ мучительно-сладко было ждать, волноваться, дрожать, какъ въ лихорадкѣ, отъ страха, что не придутъ, и какой восторгъ зато овладѣвалъ душой, когда, наконецъ, двери отворялись и на порогѣ показывалась ея стройная фигурка, съ этой оригинальной серебристой косой и этимъ южнымъ загаромъ на щекахъ, какого не увидишь ни у кого здѣсь въ Петербургѣ. И затѣмъ начинался день, полный самыхъ захватывающихъ ощущеній. Какое наслажденіе было знакомить ее съ своими любимыми картинами и разъяснять ей ихъ красоты, слѣдить, какъ ея глаза загораются восторгомъ, и самому вмѣстѣ съ нею переживать вновь уже давно пережитое и полузабытое. Да, этихъ минутъ ничто замѣнить не можетъ… любовь дѣлаетъ человѣка равнымъ богамъ. Иногда Татьяна Аристарховна, которая неизмѣнно и всюду сопровождала Ганю, уставала и садилась гдѣ-нибудь отдыхать, — они оставались одни. Тогда Селищевъ бралъ ея руку и уводилъ ее куда-нибудь въ полутемный и прохладный уголокъ, чаще всего въ свою любимую испанскую галерею, гдѣ была Мадонна съ полумѣсяцемъ. Здѣсь они садились на бархатный диванчикъ, подальше отъ посѣтителей, и говорили, говорили… Т.-е. больше говорилъ Селищевъ, а Ганя слушала, и въ ея темныхъ расширенныхъ глазахъ загорались какіе-то тревожные огоньки. Рѣчь художника была безпорядочна; онъ перескакивалъ съ предмета на предметъ, — то разсказывалъ ей о себѣ, путаясь въ психологическихъ тонкостяхъ творческаго процесса, то вспоминалъ біографіи знаменитыхъ мастеровъ и мистическія средневѣковыя легенды, связанныя съ ихъ именами. Однажды, разсказывая о Рафаэлѣ и его подругѣ, Форваринѣ, которую великій художникъ обезсмертилъ своимъ геніемъ, Селищевъ воскликнулъ: «Да, Агаѳья Михайловна, любовь сильнѣе смерти, любовь побѣждаетъ все — сомнѣніе, тоску, злобу, даже самого сатану!» — и съ этими словами онъ схватилъ ея руку и крѣпко сжалъ. Ганя сначала вспыхнула, потомъ поблѣднѣла и пошатнулась, — испуганный и сконфуженный Селищевъ едва успѣлъ ее поддержать. Но она сейчасъ же пришла въ себя и, необыкновенно серьезно взглянувъ на художника, тихонько отвела его руку. «Что съ вами, Агаѳья Михайловна? — спросилъ Селищевъ. — Простите меня… я, кажется, былъ дерзокъ съ вами и причинилъ вамъ боль»… «Нѣтъ, — сказала Ганя, все тѣми же страшно серьезными глазами глядя на Селищева. — Меня поразили ваши слова, что любовь сильнѣе смерти… вѣдь это значитъ, что можно жизнь отдать за то, что любишь, и это даже вовсе не подвигъ, потому что если только по настоящему любишь, то умирать будетъ и не больно, и не страшно»… — «И вы бы умерли за любимаго человѣка?» — спросилъ Селищевъ. — «Я не знаю, — отвѣчала Ганя, — но я вотъ что подумала, когда вы сказали, что любовь все побѣждаетъ. Я подумала, какая сила любви должна быть въ человѣкѣ, если онъ все отдаетъ за то, что любитъ. И мнѣ стало какъ-то страшно при этой мысли… даже голова закружилась. Это со мною бываетъ», — прибавила она, и вдругъ застыдилась, и серьезность ея смѣнилась прежнимъ дѣтскимъ, немножко недоумѣвающимъ и немножко сконфуженнымъ выраженіемъ.
Послѣднихъ словъ ея Селищевъ не понялъ, но почувствовалъ нѣчто въ родѣ досады и разочарованія, что не его горячій порывъ взволновалъ Ганю, а какая-то отвлеченная мысль. «Ребенокъ… ребенокъ! — подумалъ онъ. — Мечтаетъ о подвигахъ, о самопожертвованіи… дитя!» И онъ какъ-то вдругъ опустился, замолкъ и весь вечеръ былъ задумчивъ и печаленъ. На него повѣяло прежнимъ холодомъ; онъ подумалъ, что слишкомъ старъ, утомленъ, что его нельзя полюбить… Но на другой день, встрѣтившись съ нею, онъ позабылъ вчерашнія сомнѣнія и снова весь отдался своему чувству. Онъ не противился ему, напротивъ, онъ съ восторгомъ слѣдилъ, какъ оно все больше и больше разгорается въ его охладѣвшей душѣ и понемногу захватываетъ его всего, вытѣсняя все больное, мрачное, накопившееся за прежніе годы. Онъ любитъ… значитъ, онъ еще живъ и для него еще существуетъ и солнце, и блескъ, и краски, и красота, и женщина… Собственно для Селищева женщина не была культомъ, но онъ любилъ ее за тѣ чувства, которыя она заставляла переживать. Въ ней самой и въ любви въ ней было что-то таинственное, опьяняющее, заставляющее и мыслить, и ощущать ярче и сильнѣе. Поэтому, хотя Селищевъ по натурѣ вовсе не былъ донъ-Жуаномъ и чувственнымъ человѣкомъ, но онъ имѣлъ много романовъ. Любовь всегда на время согрѣвала и даже вдохновляла его, — всѣ его картины послѣ Бэды были написаны имъ, когда онъ любилъ, — только въ Бэду онъ былъ влюбленъ безраздѣльно. Но кончалась картина — кончалась и любовь. Наступалъ холодъ, мракъ, потомъ скука, почти отвращенье, и женщины уходили отъ него съ ненавистью, съ проклятіями, понявъ, что онъ любилъ не ихъ самихъ, а свои собственныя ощущенія. При этомъ не обходилось безъ драмъ… и до сихъ поръ Селищева по временамъ тревожитъ одна мрачная тѣнь…
Но прочь тѣни!.. теперь, за бархатной драпировкой, въ теплѣ камина, при фантастическихъ переливахъ догорающаго огня — не до нихъ. Все это прошло, исчезло; новая любовь, новыя ощущенія волнуютъ душу. И на этотъ разъ надолго… можетъ быть, навсегда. Селищеву кажется, что онъ раньше никогда не переживалъ ничего подобнаго, да и Ганя такъ непохожа на тѣхъ, прежнихъ… Тѣ были по большей части уже нѣсколько изломанныя, пожившія или искавшія въ любви уже знакомыхъ наслажденій, или увлеченныя его славой, громкимъ именемъ, но и тѣ, и другія одинаково не удовлетворенныя жизнью. Ганя не такова. Это чистая, цѣльная, непосредственная натура. Она еще не знаетъ жизни, ни ея добра и зла, ни ея терніевъ и розъ, но она уже полна тревожныхъ ожиданій и сладкаго предчувствія. Рядомъ съ нею самъ начинаешь волноваться и чего-то ждать… И какое наслажденіе, должно быть, видѣть, какъ эти широко открытые дѣтскіе глаза загорятся страстью, а грудь затрепещетъ отъ любви!.. Полюбить ли она… и кого полюбитъ? Отчего бы ему не быть этимъ счастливцемъ? Какъ бы устроилъ онъ тогда свою жизнь… Уѣхали бы вмѣстѣ въ Италію; тамъ, рядомъ съ нею, все уже пережитое пережилось бы вновь, но навѣрное ярче, полнѣе. Сколько новыхъ впечатлѣній, обновляющихъ воображеніе! Отчего бы? Неужели онъ обреченъ на вѣчное отчужденіе и одиночество?
Въ мастерской раздался мелодическій звонъ часовъ, — Селищевъ очнулся и прислушался. Уже шесть… а дождь все хлещетъ и вѣтеръ реветъ. Не придутъ. «Ганя, Ганя»… прошепталъ Селищевъ, и по тѣлу его пробѣжала нервная дрожь, заставившая его потянуться. Онъ поправилъ въ каминѣ, улегся поудобнѣе и опять задумался. Образъ Гани не выходилъ у него изъ головы. Онъ мысленно уже набрасывалъ на полотно ея черты и придумывалъ, какъ ее одѣть. Она мерещилась ему вся въ бѣломъ, какъ невѣста, съ цвѣтами въ рукахъ. Цвѣты тоже бѣлые, нѣжные… ландыши. И непремѣнно на темномъ фонѣ, въ рембрандтовскомъ освѣщеніи. Такъ должно быть… развѣ не явилась она ему, какъ свѣтлое видѣніе, на мрачномъ фонѣ его жизни?
Селищевъ вдругъ весь вздрогнулъ, всталъ съ дивана и схватился за голову руками. Сначала его бросило въ холодъ… потомъ кровь прилила къ головѣ, — сердце сильно забилось и замерло. Онъ чуть не задохнулся отъ восторга: онъ нашелъ наконецъ свою картину…
XI.
правитьВъ дверь давно уже кто-то сдержанно, но упорно стучался.
— Кто тамъ? Кто тамъ? Кто тамъ? — свирѣпо спрашивалъ Селищевъ, ничего не понимая.
— Васъ спрашиваютъ дамы. Отказывать?
— А… нѣтъ, постой… Да нѣтъ же, конечно, нѣтъ! Приглашай сюда, давай огня больше, чаю…
Онъ побѣжалъ отворять дверь, но руки у него тряслись. Онъ былъ еще какъ во снѣ и дѣйствовалъ автоматически. Наконецъ дверь отворилась.
— Что, не ждали такъ поздно? — заговорила Татьяна Аристарховна еще въ передней. — Мы стучались, стучались… вы вѣроятно работали? Да?
— Нѣтъ, — отвѣчалъ Селищевъ, приходя въ себя и чувствуя почти досаду, что онѣ пріѣхали и помѣшали. — Нѣтъ, я не работалъ, но… Агаѳья Михайловна, входите же!
Нѣтъ, онъ уже не чувствовалъ больше досады. Передъ нимъ опять была его картина, но картина живая, яркая, гораздо ярче, чѣмъ та, которая явилась ему давеча въ красноватомъ отблескѣ тлѣющихъ углей. Ганя была въ своемъ всегдашнемъ темномъ платьѣ съ узенькимъ бѣлымъ воротничкомъ, но Селищеву каждый разъ казалось, что она именно въ эту минуту одѣта особенно къ лицу. И теперь онъ не могъ отвести отъ нея глазъ, подвигая ей кресло поближе въ огню.
— Такъ вотъ вы гдѣ работаете! — говорила Татьяна Аристарховна, оглядываясь. — Славный уголокъ!
— Да, я люблю его. Съ нимъ у меня связано много-много воспоминаній.
— Хорошихъ?
— Всякихъ. Были и сомнѣнія, и тоска, были и свѣтлыя минуты. Но… кажется, больше первыхъ. Здѣсь я пережилъ смерть своего лучшаго друга и товарища, — знаете, Б.? Онъ умеръ въ Ментонѣ, въ злѣйшей чахоткѣ, но вдохновеніе не измѣнило ему до самой послѣдней минуты, и онъ не переставалъ писать. Я получилъ потомъ цѣлую тетрадку его стихотвореній, написанныхъ во время болѣзни, и на послѣдней страницѣ, какъ я узналъ послѣ, за нѣсколько часовъ до смерти, онъ вписалъ свое послѣднее стихотвореніе: «Люблю я смерть». Помните? «Люблю я смерть, то сонъ души больной»… — продекламировалъ Селищевъ.
— Да, — вздохнула Татьяна Аристарховна. — Очень талантливый былъ человѣкъ.
— Не только талантливый, душа у него была замѣчательная. Я такихъ людей послѣ не встрѣчалъ. Смерть его была для меня страшной потерей, — безъ него я осиротѣлъ, остался совсѣмъ одинъ. Въ каждомъ человѣкѣ есть потребность кому-нибудь открывать свою душу, — я могъ это дѣлать только передъ нимъ. А вы не знаете, какое это мученіе, какой ужасъ быть вѣчно наединѣ съ самимъ собою. По временамъ просто кричать отъ боли хочется.
— Я понимаю это. Но неужели никого, кромѣ Б., у васъ нѣтъ?
— Никого.
— Вы самолюбивый человѣкъ, оттого и скрытны.
— Совсѣмъ нѣтъ. Самолюбивый человѣкъ не откроетъ своей души изъ страха насмѣшки, издѣвательства, презрѣнія; я скрытенъ изъ страха, что меня не поймутъ, и что я опять буду одинъ. Да, это тяжелая вещь — одиночество… Впрочемъ, въ послѣднее время, не знаю, весна, что-ли, на меня такъ подѣйствовала, я началъ немного оживать. Даже къ работѣ потянуло.
— Слава Богу! Уже пишете что-нибудь?
— Думаю. Вотъ посмотрите.
Онъ повелъ ихъ въ мастерскую, гдѣ уже были зажжены, кромѣ лампы, канделябры на высокихъ постаментахъ изъ темнаго мрамора. Селищевъ сдернулъ съ мольберта покрывало и открылъ совершенно чистое полотно. Татьяна Аристарховна засмѣялась.
— Ну, это немного! Если кто и видитъ здѣсь картину, то вѣроятно только вы одни.
— И я ее не видѣлъ до сегодняшняго вечера.
— А теперь увидали?
— Да, — сказалъ Селищевъ и взглянулъ на Ганю. Она, сложивъ руки, стояла передъ полотномъ и не могла отвести отъ него глазъ. Ею овладѣло странное торжественное настроеніе, какъ, бывало, въ дѣтствѣ, во время обѣдни, когда задергивалась шолковая завѣса и тамъ, въ алтарѣ, происходило что-то таинственное, непостижимое, заставлявшее всѣхъ замолкать и въ благоговѣйномъ трепетѣ опускаться на колѣни. Маленькая Ганя тоже падала на колѣни, и ей казалось, что тамъ, за этой завѣсой, самъ Богъ… и ей становилось и жутко, и сладко, и слезы навертывались отчего-то, и она жмурила глаза отъ страха, что вотъ-вотъ завѣса отдернется и оттуда польется яркій свѣтъ и она ослѣпнетъ. Теперь, передъ этимъ бѣлымъ полотномъ, она испытывала нѣчто подобное, и это полотно и все вокругъ было полно тайны, и ей было жутко и хотѣлось понять, что это за сила, которая дастъ жизнь бездушной тряпкѣ и заставитъ множество людей думать и говорить объ этой тряпкѣ.
У Татьяны Аристарховны между тѣмъ блестѣли глаза. Она въ первый разъ была въ мастерской прославленнаго художника, и ей хотѣлось все узнать, все выспросить и набраться какъ можно больше впечатлѣній.
— А хотѣлось бы мнѣ знать, какъ вы пишете… т.-е. нѣтъ, не то, какъ вы пишете, потому что это, вѣроятно, скучная, утомительная работа. Я хотѣла бы знать, какъ создается у васъ картина, какъ впервые зарождается мысль, образъ… ну, я не знаю, какъ это сказать, чтобы вы поняли.
— Я понимаю васъ — вы хотите сказать, откуда берутся у насъ тѣ образы, которые мы потомъ воплощаемъ на полотнѣ? Это трудно разсказать… Впрочемъ, если хотите, я попробую.
Онъ прошелся по мастерской, разсѣянно отодвигая попадавшіеся по дорогѣ столики, табуреты, гипсовая модели, и остановился у ногъ улыбающагося Мефистофеля. Онъ былъ взволнованъ; глаза его горѣли, блѣдныя щеки поблѣднѣли еще больше.
— Видите ли, — началъ онъ: — это является внезапно… Т.-е., нѣтъ, не то я говорю, не внезапно. Идея картины родится въ вашемъ мозгу прежде, чѣмъ самая картина, т.-е. тѣ образы и краски, въ которыхъ вы потомъ воплощаете эту идею. Мысль, содержаніе ея вамъ уже ясны, но вы еще не знаете ни формъ, ни красокъ — въ мозгу вашемъ хаосъ. Смутно мелькаютъ какія-то тѣни, контуры, группы; ваша идея не даетъ вамъ покоя, вы волнуетесь, мучитесь, безпокоитесь и всюду ищете формы для нея. Это очень тяжелый періодъ; иногда хочется не думать, забыть, бросить, но нѣтъ, — ваша идея преслѣдуетъ васъ, вы постоянно носите ее съ собою, она не покидаетъ васъ даже и во снѣж Каждое мгновеніе вы прислушиваетесь къ тому, что въ васъ происходитъ, и въ то же время вы жадно присматриваетесь ко всему окружающему и ловите каждое, даже самое ничтожное впечатлѣніе. «А можетъ быть, это мнѣ пригодится»? Все, все, — розовое облачко на небѣ, обрывокъ мелодіи, подслушанный гдѣ-нибудь мимоходомъ, мимолетная встрѣча — все это врѣзывается въ вашъ мозгъ съ особенной яркостью и отчетливостью. Воображеніе напряжено до крайности… и иногда кажется, что вотъ-вотъ вы нашли наконецъ то, что вамъ нужно, — кажется, только схватить и… Вы бѣжите къ полотну, беретесь за кисть, но нѣтъ, — все потускнѣло, все пропало и руки безсильно опускаются.
Онъ помолчалъ, какъ бы припоминая, потомъ продолжалъ, все болѣе и болѣе разгорячаясь.
— Да… Это очень тяжело и мучительно, но въ то же время и страшно хорошо. Понимаете ли вы это, что въ страданіи бываетъ наслажденіе? Нѣтъ? А я вамъ скажу, что да, бываетъ. И именно состояніе творчества даетъ вамъ испытывать такое сложное ощущеніе. И больно, и хорошо. И плакать отъ отчаянія хочется, и смѣяться отъ восторга. Ну вотъ, и въ такомъ-то настроеніи, когда нервы натянуты, какъ струны, а мозгъ возбужденъ почти до безумія, — и вдругъ какой-нибудь сильный толчокъ, словно ударъ электрической искры, — сильное горе, сильная радость, разговоръ, поразившій васъ, встрѣча необыкновенная, въ необыкновенной обстановкѣ, — и предъ вами разомъ встаетъ вся картина… и вы загораетесь, какъ порохъ отъ искры… Да нѣтъ, это невозможно передать словами, — я путаюсь и говорю не то. Вы навѣрное не поняли.
— Нѣтъ, нѣтъ, хорошо, я понимаю! — поспѣшно сказала Татьяна Аристарховна. — Она была въ восторгѣ и безпрестанно взглядывала на Ганю, желая хоть при помощи мимики подѣлиться съ нею впечатлѣніями, но Ганя ей не отвѣчала. Она отошла въ уголокъ, гдѣ стояла средневѣковая арматура, и, казалось, была углублена въ разсматриваніе заржавленныхъ колецъ рыцарскаго одѣянія.
— Впрочемъ, я приведу вамъ какой-нибудь примѣръ, — началъ опять Селищевъ. — Вотъ тогда у васъ, — помните, — шелъ разговоръ о сѣренькихъ временахъ, о томъ, какъ тяжело и уныло теперь живется. Помните, всѣ мы жаловались, вздыхали, бранились, проклинали этотъ удушливый мракъ, нависшій надъ нами. И со стороны навѣрное казалось, что намъ всѣмъ рѣшительно нечѣмъ жить. Но вѣдь это неправда; вѣдь еслибы намъ нечѣмъ жить было, такъ каждый изъ насъ давно бы покончилъ съ своимъ постылымъ существованіемъ. Нѣтъ, мы живемъ и живемъ не по привычкѣ, какъ сказалъ тогда кто-то, а потому, что надѣемся. Мы надѣемся, что мракъ не вѣченъ, — послѣ него наступитъ свѣтъ, какъ послѣ ночи — день, послѣ грозы — солнце, послѣ зимы — весна. У каждаго изъ насъ, даже самаго разбитаго, есть въ душѣ маленькій уголокъ, въ которомъ потихоньку свѣтится этотъ живой огонекъ надежды. Онъ-то и спасаетъ насъ отъ крайностей отчаянія. Мало ли что, — ну плохо, скучно, мрачно теперь, а можетъ быть я не всегда будетъ такъ мрачно? Вѣдь и солнце еще не погасло, и дѣтскій смѣхъ слышится кругомъ, и молодость расцвѣтаетъ пышно и красиво, — такъ неужели же и погибать? Нѣтъ, подождемъ! Придетъ весна.
— Браво, браво! — не вытерпѣла Татьяна Аристарховна. — Какъ это хорошо вы сказали! Именно, придетъ весна, и всѣ мы ждемъ ея и не дождемся.
— Да? Вы поняли? — подвинувшись въ ней, сказалъ Селищевъ съ одушевленіемъ. — Поняли вы мою мысль? Ну вотъ, представьте же, что я хочу эту мысль выразить картиной, но такъ выразить, чтобы у самаго измученнаго человѣка при взглядѣ на нее просвѣтлѣло на душѣ, и онъ отошелъ бы отъ нея ободренный и обнадеженный. Задача трудная, — какъ ее выполнить, какъ избѣжать съ одной стороны вычурности, съ другой — пошлой обыденности? Этого не придумаешь; это нужно прочувствовать и перестрадать. — Селищевъ помолчалъ. — Да, для того, чтобы написать эту картину, нужно самому испытать и холодъ безнадежности, и тоску отчаянія. И нужно, чтобы въ твою омертвѣвшую душу вдругъ ворвался свѣжій и свѣтлый лучъ и отогрѣлъ тебя, и далъ тебѣ опять испытать радость жизни. Весна… вѣдь это и есть радость, жизнь, любовь. Весна — это солнечный лучъ, пробравшійся въ темный гнилой уголъ, это весенній вѣтерокъ, это дѣтскій звонкій смѣхъ подъ распускающимися деревьями, это фіалки, отъ которыхъ пахнетъ лѣсомъ, землей. Весна для всѣхъ и каждаго! Представьте себѣ темную, мрачную комнату. Въ углахъ свалены кучи книгъ, покрытыхъ пылью; надъ ними клочьями виситъ паутина. За столомъ, сгорбившись, сидитъ человѣкъ. Передъ нимъ развернутая книга, но онъ не читаетъ ее, — онъ давно уже не читаетъ. Ему скучно, ему все надоѣло, онъ извѣрился въ себѣ, въ людяхъ, въ своемъ трудѣ и своихъ книгахъ, въ цѣли и смыслѣ жизни. Онъ ничего не хочетъ и ничего не ждетъ; онъ усталъ жить и омертвѣлъ. Скука, страшная, безумная, отчаянная скука вѣетъ отъ него и вокругъ него. Около него холодно и хочется умереть… И вдругъ — представьте себѣ только этотъ моментъ! — вдругъ въ его смрадномъ логовищѣ настежь отворяется дверь… Солнце, — много солнца! Оно льется водопадомъ, заливаетъ всѣ углы, топитъ въ своихъ сверкающихъ волнахъ и груды книгъ, и пыль, и паутину, ложится горячими пятнами на сѣдѣющую голову угрюмаго человѣка. Вообразите себѣ этотъ переполохъ… пауки испуганно прячутся въ свою паутину, сѣдая крыса, ослѣпленная солнцемъ, недовольно щурится, среди запыленныхъ фоліантовъ и, кажется, даже мрачныя стѣны спрашиваютъ съ недоумѣніемъ: «что это такое?»…
Говоря это, Селищевъ подошелъ къ натянутому полотну и, взявъ уголь, торопливо набрасывалъ имъ какіе-то одному ему понятные контуры и пятна.
— Но солнце не одно вошло въ этотъ холодный гробь. Вмѣстѣ съ нимъ, вся одѣтая его сверкающими лучами и сама сверкающая, вошла она… Она — молодая, свѣжая, смѣющаяся, благоухающая, какъ весна. На ней ослѣпительное бѣлое платье, серебристые локоны сыплются по плечамъ, на лицѣ — восторгъ, ожиданіе, жажда ждони. Въ рукахъ у нея букетъ ландышей… на ландышахъ и роса еще не высохла. «Весна пришла! Весна пришла!» И угрюмый человѣкъ поднялъ свою отяжелѣвшую голову и смотритъ… на лицѣ его еще не изгладились слѣды тоскливыхъ думъ и недоумѣніе, но яркое солнце уже согрѣло его… въ глазахъ его и вопросъ, и сдержанная радость — онъ готовъ улыбнуться и протянуть руки прелестному видѣнію. «Неужели это возможно, — и опять солнце, и опять весна, цвѣты, любовь» -.
— Прелестно, прелестно! — воскликнула Татьяна Аристарховна и въ пылу энтузіазма даже достала изъ кармана портсигаръ и закурила. — Это будетъ прелесть что такое… я уже заранѣе вижу вашу картину. «Весна пришла», — да? Вѣдь такъ будетъ называться картина?
Селищевъ мутнымъ взглядомъ посмотрѣлъ на нее — и очнулся. Легкая краска выступила на его щекахъ, — онъ бросилъ уголь и потеръ лобъ рукою.
— Однако, я увлекся… — проговорилъ онъ смущенно. — И совсѣмъ забылъ, что… Простите пожалуйста, — все это бредъ, бредъ, бредъ!
— Не вѣрю, — возразила Татьяна Аристарховна, бѣгая маленькими шажками по мастерской и то задѣвая за мебель, то по привычкѣ разгоняя дымъ рукою. — Какой это бредъ! Это вдохновеніе… творчество!
— А что такое творчество, какъ не бредъ? — съ устаюй улыбкой проговорилъ Селищевъ. — Кто это рѣшитъ и гдѣ между ними граница? Но довольно объ этомъ, я чувствую, что надоѣлъ вамъ и что вообще я плохой хозяинъ. Даже забылъ угостить васъ чаемъ, — пойдемте туда, къ камину…
— Нѣтъ, постойте! — перебила его Татьяна Аристарховна. — Я никакъ не могу примириться съ мыслью, что все это, о чемъ вы сейчасъ говорили, такъ и останется «бредомъ». Бредъ исчезаетъ безслѣдно, а это… эта идея ваша не должна и не можетъ исчезнуть. И вамъ будетъ стыдно, если вы бросите ее, — они такъ хороша, такъ свѣтла, что всѣ пауки, всѣ крысы попрячутся въ свои норы, когда она ударить имъ въ глаза. Ганя, что же ты молчишь? Не права ли я?
— Я не знаю, — проговорила Ганя. — Но мнѣ хотѣлось бы знать, оживетъ ли этотъ человѣкъ отъ того, что къ нему «прешла весна»…
Селищевъ быстро взглянулъ на нее и весь вздрогнулъ. Необыкновенно радостное, молодое, счастливое чувство поднялось въ его душѣ и на мгновеніе отуманило голову. «Неужели?» — подумалъ онъ, теряясь. Его выручила Татьяна Аристарховна.
— Вотъ она о чемъ думаетъ, плутовка! — разсмѣялась она. — Голубчикъ, картина не романъ, продолженія не будетъ. Да и Богъ съ нимъ, — оживетъ онъ или нѣтъ. Главное въ томъ, чтобы мы-то, мы-то ожили, глядя на эту картину. Намъ-то нужно встряхнуться и прибодряться, а то вѣдь мы, правда, одряхлѣли, засохли, и пауки давно на нашихъ головахъ паутину вьютъ. Надо же намъ вспомнить, что на небѣ солнышко свѣтитъ! А ты романа захотѣла, — о молодость, — вотъ что значить жизнь-то еще не искалѣчила!
Но Селищевъ ее уже не слушалъ. Весь просвѣтлѣвшій, возбужденный, онъ показывалъ Ганѣ гравюры и эскизы своего Бэды и говорилъ безъ умолку, самъ плохо сознавая что. Онъ былъ точно въ лихорадкѣ, да и Ганя была неспокойна. А на нихъ съ высоты своего пьедестала иронически улыбался коварный Мефистофель.
Осмотрѣвъ мастерскую, вспомнили, наконецъ, и о чаѣ, который давно уже былъ приготовленъ за драпировкой. Перешли туда, Ганя сѣла за самоваръ. Она была блѣдна и молчала, избѣгая смотрѣть на Селищева; ей каждый разъ, когда она встрѣчала его взглядъ, становилось жутко и странно, какъ тогда, въ Академіи, въ толпѣ. Нѣтъ, теперь даже еще больше, потому что она начинала сознавать, отчего и этотъ страхъ, и эта тревога, отъ которой такъ кружится иногда голова и сжимается сердце. И ей хотѣлось и уйти скорѣе отсюда, чтобы остаться одной и все обдумать, и въ то же время жаль было уйти.
А Татьяна Аристарховна говорила безъ умолку, возбужденная и необыкновенно-проведеннымъ вечеромъ, и художественной обстановкой, и теплотой камина. Всѣ эти ковры, мягкіе причудливые диваны, фантастическія складки тяжелыхъ драпировокъ, а главное то, что тамъ за драпировкой стоитъ таинственное, исчерченное полотно, которое, можетъ быть, превратится въ чудную картину, — все это опьяняло ее и располагало къ интимности и изліяніямъ. Она допрашивала Селищева, что онъ чувствуетъ, когда пишетъ, потомъ когда картина уже кончена и т. д. И она долго бы еще проговорила, еслибы часы не прозвонили разъ… два…
— Боже ты мой! Уже два! — всполошилась Татьяна Аристарховна. — Это безсовѣстно такъ засиживаться въ гостяхъ. Что за о насъ подумаете, Иванъ Александровичъ, — пришли въ первый разъ и такъ засѣли, что не выживешь!
— Я подумаю, что хорошо, еслибы это было почаще, — съ счастливой улыбкой сказалъ Селищевъ, помогая Татьянѣ Аристарховнѣ завязывать платокъ.
— Ну, прощаю вамъ вашъ комплиментъ за все то, что вы заставили меня сегодня пережить. Вѣдь только подумать, что мы сегодня присутствовали, такъ сказать, при рожденіи картины! Я этого никогда не забуду; а ты, Ганя?
Да, Ганя тоже, вѣроятно, никогда не забудетъ этого вечера, но она этого не сказала. Только когда Селищевъ на прощанье крѣпко сжималъ ея руку, она подняла на него глаза, и въ ея взглядѣ художникъ прочелъ нѣчто большее, чѣмъ простая благодарность.
Нева стонала и плакала, ударяясь о гранитъ; вѣтеръ рвался и визжалъ; тучи, какъ бѣшеныя, неслись по небу и мелкій холодный дождь сыпался надъ городомъ. Татьяна Аристарховна куталась въ пледъ и ворчала, проклиная петербургскій климатъ; Ганя не говорила ни слова. Ей все мерещилась темная, угрюмая комната, и отворенная дверь, и солнце, освѣтившее посѣдѣвшую голову затворника… и она думала, что эта комната — мастерская Селищева, посѣдѣвшій затворникъ — онъ самъ, а лучъ солнца, букетъ ландышей и эта дѣвушка въ бѣломъ — она, Ганя… И сердце ея ныло и замирало, замирало…
Подъѣзжая въ Николаевскому мосту, Ганя вдругъ вспомнила что-то и, обернувшись, пристально посмотрѣла въ сумракъ. Такъ, надъ бушующею Невою, таинственно темнѣли загадочные силуэты сфинксовъ.
— Что это ты смотришь? — спросила Татьяна Аристарховна.
— Такъ… — проговорила Ганя, но порывъ вѣтра отнесъ ея слова въ сторону, и Татьяна Аристарховна оставила ее въ покоѣ, занявшись укутываньемъ.
А Селищевъ, проводивъ ихъ до подъѣзда, вернулся въ мастерскую и, взявшись обѣими руками за голову, долго стоялъ передъ полотномъ, на которомъ чернѣли безпорядочные штрихи и точи. Счастливая улыбка бродила все еще на его губахъ… и мало-по-малу изъ этого безформеннаго хаоса черточекъ и грязныхъ пятенъ сталъ складываться яркій и прекрасный образъ. Въ ушахъ зашумѣло, голова загорѣлась, — Селищевъ подвинулъ табуретъ, взялъ палитру и поспѣшно размѣшалъ краски. А губы шептали помимо воли:
И, можетъ быть, на мой закатъ печальный
Блеснетъ любовь улыбкою прощальной…
XII.
правитьХотынцевы жили на Пескахъ, недалеко отъ Таврическаго сада, въ большомъ домѣ, биткомъ набитомъ разнымъ небогатымъ людомъ. Квартиру они занимали въ пятомъ этажѣ, небольшую и дешевую, съ дровами; въ ней было всего три комнаты. Въ одной обѣдали, пили чай, принимали гостей; въ другой помѣщались дѣти и Серафима Александровна, а третья, самая маленькая, узкая и длинная, похожая на гробъ, служила Николаю Николаевичу и кабинетомъ, и спальней. Она была темна и неудобна, что очень мучило Серафиму Александровну, и одно время она колебалась — не отдать ли мужу дѣтскую, но Николай Николаевичъ разсердился, раскричался и остался въ своемъ «гробу», какъ онъ говорилъ, увѣряя, что ему тамъ отлично работается.
Было около двухъ часовъ дня; Серафима Александровна оставалась одна дома. Николай Николаевичъ ушелъ въ редакцію; старшаго сынишку, Колю, она отпустила гулять съ дѣвочкой-няней, и теперь, накормивъ младшаго и уложивъ его спать, она собиралась приняться за разныя домашнія дѣла. Нужно было затопить печь и приготовить что-нибудь къ обѣду, потомъ перестирать дѣтское бѣлье, котораго собралось очень много. Отдавать постоянно прачкѣ было дорого, не по средствамъ, да и зачѣмъ, когда у Серафимы Александровны находились для этого и силы, и время.
Серафима Александровна вошла въ крошечную полутемную кухню и развела плиту. Она была озабочена, и глубокія складки перерѣзывали ея бѣлый лобъ. Хотя Серафима Александровна не любила очень предаваться хандрѣ, находя, что это «разслабляетъ», но въ послѣднее время на душѣ у нея было неспокойно, и она никакъ не могла отдѣлаться отъ этого безпокойства. Тревожилъ ее Николай Николаевичъ. Здоровье его съ каждымъ днемъ становится все хуже и хуже, это ясно какъ Божій день. Онъ худѣетъ не по днямъ, а по часамъ, плохо ѣстъ, мало спить и кашляетъ по ночамъ. Серафимѣ Александровнѣ даже холодно стало, когда она вспомнила этотъ ужасный кашель, и сердце ея защемило. А лечиться и не на что, да и не хочетъ онъ. Нервный сталъ и раздражается на каждомъ шагу, изъ-за каждой мелочи, такъ что Серафима Александровна уже потихоньку отъ него написала вчера одному знакомому медику, недавно кончившему, чтобы онъ какъ-нибудь «случайно» зашелъ и выслушалъ мужа. Конечно, можетъ быть, это и пустяки, какъ увѣряетъ самъ Николай Николаевичъ, — обыкновенная петербургская весенняя простуда, но вѣдь можетъ быть и серьезное.
Серафима Александровна налила воды въ котелъ и стала разбирать бѣлье, какъ вдругъ въ передней раздался робкій, незнакомый звонокъ. Серафима Александровна съ засученными рукавами вышла въ переднюю и отложила крюкъ.
— Здѣсь Хотынцевы живутъ? — спросила Ганя, стоя на порогѣ и послѣ уличнаго блеска ничего не видя передъ собою.
— Агаѳья Михайловна! — воскликнула Серафима Александровна, всматриваясь. — Вотъ уже не ожидала я васъ! Ну, входите сюда, здѣсь свѣтлѣе, раздѣвайтесь, и простите, что я передъ вами такой кухаркой. Ну что? Какъ вы? Все еще очарованы Петербургомъ! Да? Вижу, по лицу вижу — сіяете и цвѣтете!..
Она помогла Ганѣ снять кофточку и шляпку, и стояла передъ ней, улыбаясь. Свѣжесть и ясность Гани дѣйствовали на нее какъ-то успокоительно.
— Вы работаете? Я вамъ помѣшала? — спросила Ганя. — А можетъ быть, я вамъ помогу въ чемъ-нибудь?
— Нѣтъ, нѣтъ, не надо, да и нечего. Обѣдъ варится, а бѣлье подождетъ. А вамъ я очень рада, и хочу на васъ смотрѣть. Что это въ васъ такое есть, отчего на душѣ легче становится? Не могу опредѣлить, а есть… и вотъ какъ было грустно передъ вами, а вы пришли, и ничего, и кажется, что жить можно и нужно, и даже вѣдь радуешься чему-то.
— Отчего вамъ было грустно?
— Ахъ, не спрашивайте! Старѣть, должно быть, начинаю, — съ усмѣшкой сказала Хотынцева. — Но вы не подумайте, что я ужъ такая размазня, — нѣтъ, я киснуть не люблю. И чего киснуть? Я здорова, сильна, — она взглянула на свои крѣпкія, мускулистыя руки, загрубѣвшія отъ работы: — у меня есть хорошая семья, дѣти… но такъ, по временамъ что-то темно на душѣ становится.
Она на минуту задумалась, потомъ встряхнула головой и, отбросивъ назадъ свои густые волосы, улыбнулась.
— Ну да что объ этомъ говорить! Давайте лучше объ васъ, у васъ вѣроятно интереснѣе. Разсказывайте, гдѣ были, что видѣли, что на свѣтѣ дѣлается?
Ганя разсказала, что была на выставкѣ въ Академіи, ходила нѣсколько разъ въ Эрмитажъ, была въ мастерской Селищева. Онъ пишетъ новую картину… Упомянувъ о Селищевѣ, Ганя вспыхнула, смутилась и опустила глава передъ испытующимъ пристальнымъ взглядомъ Хотынцевой.
Серафима Александровна замѣтила ея смущеніе и усмѣхнулась.
— Писать началъ? — переспросила она. — Ужъ это не вы ли его вдохновили?
Послышался новый звонокъ, и Серафима Александровна пошла отворять. Ганя вздохнула свободнѣе, — пристальные взгляды Хотынцевой, казалось ей, все видѣли въ ея душѣ, и она рада была, что разговоръ о Селищевѣ прервался.
— А, Талыгинъ! — говорила Серафима Александровна въ передней. — Вотъ сколько у насъ ныньче гостей! Ну идите, я васъ познакомлю.
Въ столовую вошелъ высокій, плечистый молодой человѣкъ съ густыми, длинными, бѣлокурыми волосами, расчесанными по-мужицки, на обѣ стороны, и съ такою же бѣлокурой бородкой, скудно покрывавшей щеки. Лицо у него было самое простое, мужицкое, добродушное и нѣсколько даже наивное, но взглядъ небольшихъ карихъ глазъ, которые онъ любилъ нѣсколько прищуривать, былъ рѣшителенъ и твердъ. И дѣйствительно, упрямъ Талыгинъ былъ страшно, и если ужъ рѣшилъ что-нибудь, то никакія силы не могли его остановить. А на рѣшенія онъ былъ чрезвычайно скоръ, и слово у него никогда съ дѣломъ не расходилось, благодаря подвижности и экспансивности его натуры. О его выходкахъ и поступкахъ среди знакомыхъ, которые за его огромную фигуру и богатырскую силу звали Талыгина «Ильей-Муромцемъ», ходили цѣлыя легенды, нерѣдко даже и прикрашенныя. Такъ однажды на пожарѣ Талыгинъ вступилъ въ пререканія съ полиціймейстеромъ, который, по его мнѣнію, дѣлалъ нелѣпыя распоряженія, заставилъ пожарныхъ дѣйствовать по своему и отсидѣлъ за это въ части недѣли двѣ, да поплатился бы и больше, еслибы за него не похлопоталъ профессоръ химіи, который очень любилъ Талыгина. Въ другой разъ онъ безцеремонно отодралъ за уши какого-то франта, пристававшаго на улицѣ въ дѣвушкѣ, и отдѣлался отъ этой исторіи легко только потому, что дѣвушка оказалась гувернанткой какого-то важнаго генерала. Наконецъ разсказывали еще, что Талыгинъ однажды послѣ того, какъ одинъ изъ студентовъ университета отравился отъ голода, пошелъ къ одному извѣстному петербургскому богачу, вызвалъ его и произнесъ передъ нимъ громовую рѣчь, въ которой укорялъ его за безсмысленную роскошь, рисовалъ въ самыхъ яркихъ краскахъ всѣ ужасы голода и нищеты, а въ заключеніе, взявъ оторопѣвшаго банкира за руку, подвелъ его къ окну и, указавъ на улицу, воскликнулъ: «вы хотите, чтобы эта улица облилась кровью и задрожала отъ криковъ разъяренныхъ нищихъ, — ну такъ вы скоро этого дождетесь!» И съ этими словами ушелъ. Впрочемъ самъ Талыгинъ какъ-то смутно передавалъ содержаніе своей бесѣды съ богачемъ, а говорилъ только, что, должно быть, «здорово» выходило, потому что богачъ былъ весь блѣдный и даже дрожалъ. Когда же товарищи спрашивали его, зачѣмъ онъ это сдѣлалъ, Талыгинъ отвѣчалъ: «а пусть себѣ хоть одна скотина не поспитъ ночь въ то время, какъ люди съ голоду помираютъ!» Разсказывали еще, что будто бы вскорѣ послѣ визита Талыгина къ банкиру, въ комитетъ для помощи бѣднымъ студентамъ была прислана отъ неизвѣстнаго лица тысяча рублей, и увѣряли, что это непремѣнно отъ банкира. Но это ужъ, можетъ быть, и присочинили, а можетъ быть, деньги и были присланы, да только совсѣмъ другимъ лицомъ.
Въ дополненіе къ характеристикѣ Талыгина нужно еще прибавить, что онъ страшно любилъ дѣтей и женское общество. Товарищи и знакомые мужчины относились къ Талыгину хорошо — но если у него не было враговъ между ними, то не было также и друзей. Напротивъ, съ женщинами у него замѣчательно быстро завязывались самыя дружескія отношенія. Онъ любилъ этотъ особый женскій мірокъ съ его тайнами, особыми интересами, порывами и даже мелочами. И женщины льнули къ Талыгину, повѣряли ему свои интимныя дѣла, давали разныя деликатныя порученія, такъ что часто Талыгину приходилось попадать, благодаря этому посредничеству, въ очень непріятныя исторіи. Его знакомыя курсистки часто говорили, что безъ Талыгина имъ хоть умирать, — онъ и работу достанетъ, когда нужно, онъ и совѣтъ дастъ, онъ и заступится, если обидятъ. Да не только курсистки — квартирныя хозяйки, у которыхъ случалось жить Талыгину, были въ восторгѣ отъ своего жильца. Не успѣетъ онъ поселиться на новой квартирѣ — глядь, ужъ у него въ комнатѣ сидитъ хозяйка, пьетъ чай и раскрываетъ свою жизнь, а на колѣняхъ взгромоздился хозяйскій ребенокъ и настойчиво требуетъ, чтобы «дядя» сдѣлалъ ему пѣтушка изъ газетной бумаги.
Учился Талыгинъ на естественномъ факультетѣ и особенно усердно занимался химіей, — даже открылъ какой-то паральдегидъ или что-то въ этомъ родѣ. Профессоръ химіи возлагалъ на него большія надежды, но часто сокрушался, что Талыгина рано или поздно сгубитъ «бабизмъ» — такъ профессоръ окрестагь всѣ его увлеченія и въ особенности его возню съ женщинами, о которой зналъ весь университетъ. Онъ пророчилъ ему даже, что онъ ни за что не кончитъ курса, и не разъ говаривалъ ему на занятіяхъ въ лабораторіи: «Эхъ, батенька, какой бы химикь-то изъ васъ вышелъ, еслибы не бабизмъ этотъ проклятый! Ну, что вамъ за охота тратить время на вздоръ? Вѣдь это бабамъ да съумасшедшимъ простительно вѣрить въ сказки и предаваться утопіямъ, потому у нихъ логика особенная, дурацкая, т.-е. я-молъ такъ хочу, слѣдовательно, такъ и должно быть. Ну, а намъ съ вами это стыдно, мы точныя науки изучали и знаемъ, что даже кристаллъ по извѣстнымъ законамъ образуется, а не то что плюнулъ — и готово дѣло. Бросьте-ка вы всю эту музыку, — заранѣе вамъ предсказываю, что изъ всей вашей суеты выйдетъ одна муть, а осадка никогда не получится!» Но Талыгинъ каждый разъ при этихъ увѣщаніяхъ дѣлалъ какое-то деревянное лицо и со словами: «человѣкъ не кристаллъ, ваше превосходительство», уходилъ изъ лабораторіи. И, несмотря на зловѣщія предсказанія профессора, онъ благополучно дошелъ до выпускного экзамена и теперь работалъ надъ кандидатской диссертаціей, не забывая также и «бабизма».
Войдя, Талыгинъ осторожно поставилъ на столъ что-то громоздкое, завернутое въ красный ситцевый платокъ, посмотрѣлъ на свои огромныя, покрытыя какими-то бурыми пятнами и рубцами отъ обжоговъ, руки и только тогда уже поздоровался съ Ганей.
— Откуда вы? — спросила Серафима Александровна.
— Да изъ лабораторіи. Только вотъ въ Щукинъ дворъ заходилъ.
— А это у васъ что за увелъ?
— А это я Колѣ чижика купилъ, — серьезно сказалъ Талыгинъ и сталъ развязывать платокъ. Всѣ его движенія были необычайно медленны и осторожны, можетъ быть, отъ привычки работать съ опасными веществами, а можетъ быть и оттого, что онъ боялся давать просторъ своему огромному тѣлу и каждую минуту долженъ былъ наблюдать за собой, — какъ бы не задѣть чего-нибудь, не опрокинуть и не разломать. — Смотрите-ка, ишь какой! — продолжалъ онъ, развязавъ узелъ съ клѣткой, въ которой дѣйствительно весело попрыгивалъ чижикъ. — Такъ и скачетъ, а ужъ, вотъ подождите, еще пѣть начнетъ! Фю-ю, фю-ю-ить! — засвисталъ онъ, поддразнивая чижика, и его широкое лицо освѣтилось совсѣмъ дѣтскою улыбкой.
— Ребенокъ вы, Талыгинъ! — сказала Серафима Александровна, полу-смѣясь, полу-печально. — Ну къ чему этотъ чижикъ? Зачѣмъ онъ Колѣ? Коля самъ на чижика похожъ и въ этой вонючей клѣткѣ! — съ горечью добавила она, обводя вокругъ себя рукою.
— Ну, ну! — примирительно заговорилъ Талыгинъ и полѣзъ въ карманъ. — Ну, чего вы въ драматизмъ-то ударяетесь? Стоитъ изъ-за чижика… А я вамъ тоже гостинчика принесъ!
И, вытащивъ изъ кармана свертокъ съ апельсинами, онъ подалъ его Хотынцевой.
— Ну вотъ! Вѣчно съ подарками! И что это у васъ за манера такая, — точно салопница!
— Ну что-жъ, пусть салопница, чего же сердиться-то?
— Да какъ же на васъ не сердиться? Гостинцы носитъ, — вѣдь это смѣшно.
— Роешь дороги подарки,
Все пряники да баранки!
запѣлъ Талыгинъ и разсмѣялся.
— Эхъ, голубушка, Серафима Александровна! Кому же мнѣ подарки носить, какъ не вамъ! Вѣдь вы для меня больше, чѣмъ мать родная, — вы меня и приголубите, и побраните, и изъ бѣды выручите, вы для меня все на свѣтѣ, — такъ о комъ же мнѣ еще думать-то, какъ не о васъ, а?
И Талыгинъ, съ просіявшимъ лицомъ, съ нѣжною лаской, тихонько дотронулся до руки Хотынцевой.
— Ну, ну, безъ нѣжностей! — остановила его Серафима Александровна и, отойдя въ окну, стала глядѣть на улицу.
— Земляки вѣдь мы, — словно оправдывая свой порывъ, обратился Талыгинъ въ Ганѣ. — Оба вологодскіе кержаки, обоимъ наши сосны одну колыбельную пѣсенку напѣвали, потому и духъ въ насъ одинъ. Ну, а что Николай Николаевичъ? — перебилъ онъ самъ себя и снова подошелъ къ Серафимѣ Александровнѣ.
— Плохо. Все кашляетъ, ночи не спитъ.
— Такъ чего же вы смотрите? Уѣзжайте скорѣе отсюда, да заставьте его бросить на время всю эту свою литературу. Чортъ съ ней!
Серафима Александровна усмѣхнулась.
— Чудной вы, право. Какъ все это легко сказать, — уѣзжайте! бросьте! Во-первыхъ — куда уѣхать, на какія средства? Развѣ вы не знаете, какъ у насъ теперь плохо? А потомъ, вы думаете, онъ броситъ работу? Ни за что! онъ безъ нея жить не можетъ.
— Ну, хорошо, ну, пусть себѣ пишетъ, если безъ этого жить не можетъ. Ну, а уѣхать-то все-таки можно. Денегъ я хоть сейчасъ достану, — хотите?
— Онъ не возьметъ денегъ. Ему уже предлагали — онъ отказался. Говоритъ, — пока здоровъ, не хочу жить на счетъ общественной благотворительности.
— Да вѣдь еслибы здоровъ! А то вѣдь нѣтъ. Вотъ вы и растолкуйте ему это.
— Попробуемъ. Я Колокольцеву писала, — посмотримъ, что онъ скажетъ.
— А ужъ какъ бы мы съ вами здорово въ деревнѣ зажили! — воскликнулъ Талыгинъ, вставая и подходя къ Серафимѣ Александровнѣ. — Огородъ разведемъ, цвѣтовъ насадимъ, мы съ Николаемъ Николаичемъ за соху примемся, вы коровъ доить будете, а Коля…
— А диссертація?
— А чортъ съ ней, съ диссертаціей! Успѣется.
— Э, ну васъ, Талыгинъ! — смѣясь, сказала Серафима Александровна и ласково погладила Талыгина по головѣ. — Все это «бабизмъ», — пойду лучше въ кухню; чай, вѣдь, ѣсть скоро захотите.
Она ушла; Талыгинъ хотѣлъ-было идти за нею, но раздумалъ и подсѣлъ къ Ганѣ.
— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, — началъ онъ самымъ дружелюбнымъ тономъ и глядя на Ганю такъ, какъ будто они сто лѣтъ были знакомы. — Ну какой же это «бабизмъ»? Вѣдь человѣкъ убиваетъ себя, ей Богу, заживо вколачиваетъ въ гробъ, — развѣ же это не видно? Положительно, нѣтъ живого мѣстечка, — до чего ни дотронешься, все болитъ. Ну и она… она, конечно, храбрится теперь, ну а что, ежели онъ…. — Талыгинъ оглянулся и понизилъ голосъ: — умретъ, такъ вѣдь это будетъ ужасъ!
— Неужели Николай Николаевичъ такъ опасно боленъ? — тоже шопотомъ и съ защемившимъ сердцемъ спросила Ганя.
— А вы развѣ не видали его давно? Таетъ какъ свѣча, на глазахъ таетъ. Ему бы надо на время перестать работать, уѣхать изъ Питера, ничего не читать, — ну, тогда онъ поправится. А будетъ сидѣть въ этой ямѣ, — придется намъ его хоронить, вотъ увидите.
У Талыгина какъ-то странно затряслась бородка, и онъ всталъ, хотѣлъ-было пройтись по комнатѣ, но задѣлъ за столъ, потомъ за стулъ и опять сѣлъ.
— Такъ развѣ нельзя какъ-нибудь это устроить? Вы бы сказали ему, посовѣтовали…
— А я не говорю, что-ли? И ей, и ему надоѣдаю каждый разъ. Такъ нѣтъ, — говоритъ, что онъ совсѣмъ здоровъ, а просто у него «нервы» (какіе тамъ еще къ чорту «нервы»!), что рано еще ему отдыхать, когда онъ и такъ мало сдѣлалъ, что теперь то и нужно писать изо всѣхъ силъ — и тому подобная ерунда. Ну что ему на это скажешь? Вѣдь чувствуешь, что онъ правъ; а когда сознаешь, что человѣкъ правъ, такъ вѣдь и спорить съ нимъ не хочется, хотя бы и ради его пользы, потому что всякую убѣдительность теряешь. Правда это, что нуженъ онъ намъ страшно и каждое словечко его для насъ дорого, — языкъ не поворачивается сказать: «перестань, замолчи, отдохни!» И въ то же время знаешь, что отдохнуть необходимо, а иначе…
— Мамочка, мамочка, Илья-Муромецъ пришелъ? — послышался въ передней дѣтскій голосъ.
Лицо Талыгина мгновенно просіяло, и онъ со всѣхъ ногъ бросился въ переднюю. Поднялся смѣхъ, возня, слышались радостныя восклицанія, и черезъ минуту Талыгинъ торжественно показывалъ Колѣ чижика. Они съ серьезными лицами обсуждали вопросъ: какъ и чѣмъ кормить чижика, куда поставить клѣтку и выпускать его изъ клѣтки или не выпускать. Коля былъ худенькій, блѣдный мальчикъ съ черезъ-чуръ серьезнымъ и задумчивымъ лицомъ, очень похожій на отца; только большіе сѣрые глава были у него материнскіе.
Въ самый разгаръ интересной бесѣды о чижикѣ пришелъ Хотынцевъ съ большой связкой газетъ въ рукахъ и прямо, не раздѣваясь, прошелъ въ свой «гробъ». Ганѣ показалось, что онъ еще больше похудѣлъ и измѣнился съ тѣхъ поръ, какъ она его видѣла; щеки его были блѣдны, подъ глазами лежали синіе круги, шелъ онъ сгорбившись и утомленно шаркалъ на ходу ногами. Ганя замѣтила и его старенькое, вылинявшее и сильно потертое на швахъ пальто, и сердце ея еще болѣе защемило.
— Фу, усталъ! — сказалъ Хотынцевъ, раздѣвшись и входя въ столовую. — Такая лѣстница проклятая… — Онъ закашлялся и долго кашлялъ, держась за спинку стула. Въ комнатѣ всѣ притихли; Талыгинъ искоса смотрѣлъ на Хотынцева и всею своей фигурой выражалъ сильнѣйшее порицаніе.
— Да… ужасная лѣстница… — продолжалъ Николай Николаевичъ, откашлявшись и переводя дыханіе. — 78 ступенекъ! Настоящій Монбланъ, — даже въ глазахъ позеленѣетъ, пока доберешься.
— А вы бы ходили больше, — угрюмо сказалъ Талыгинъ.
— Да какъ же не ходить-то? — Хотынцевъ взглянулъ на Талыгина и засмѣялся. — Ну, я по вашему лицу вижу, что вы сейчасъ какую-нибудь нотацію начнете. У васъ такой многозначительный видъ, будто у Цицерона, собирающагося разгромить Каталину. Нате-ка вотъ лучше, прочтите.
Онъ вынулъ изъ кармана нумеръ газеты и бросилъ его Талыгину.
— Карандашомъ отмѣчено… Полюбуйтесь-ка! Часъ отъ часу не легче!
— Ну что жъ такое? — сказалъ Талыгинъ, прочитавъ газету и дѣлая видъ, что онъ нисколько не пораженъ. — Эка важность! Подлецы такъ и подлецы, — давно извѣстно. Не плакать же изъ-за этого.
Блѣдныя щеки Хотынцева вспыхнули, и онъ быстро вскочилъ съ мѣста.
— Привыкли? — заговорилъ онъ рѣзкимъ звенящимъ голосомъ, комкая газету въ рукахъ. — Одеревенѣли? Такъ чего же вамъ еще нужно? Чтобы прямо въ лицо плевали? Не понимаю я этого деревяннаго равнодушія! Не понимаю молодежи! Ну Потесинъ и tutti quanti — тѣ понятны, но вы, вы, молодежь… кто же вы послѣ этого? Куклы? Тряпки? Говорящія обезьяны?
Губы у Талыгина задрожали, — онъ уже готовился что-то возразить, но въ дверяхъ появилась Серафима Александровна со скатертью въ рукахъ и, ворко взглянувъ на мужа, весело сказала:
— Что это? Споръ, кажется? Ну, успокойтесь, спорить вамъ не удастся, по крайней мѣрѣ, сейчасъ. Супъ мира у меня готовъ и бифштексъ согласія тоже разсчитываетъ на ваше благосклонное вниманіе. Талыгинъ, — столъ!
Талыгинъ бросился раздвигать столъ, и помогая Серафимѣ Александровнѣ накрывать и собирать посуду, шепнулъ мимоходомъ:
— Ну, умница вы, Серафима Александровна! Не войдите вы съ своимъ супомъ мира въ эту минуту, — вѣдь я бы съ Николаемъ Николаевичемъ поругался. Совсѣмъ свою роль позабылъ и непремѣнно бы разругался въ дребезги. А вы выручили!
— Я давно знала, что вы глупенькій, — сказала Серафима Александровна.
Между тѣмъ Хотынцевъ уже успокоился и подошелъ къ Ганѣ.
— Ну что, не сердится на меня ваша тетушка за мою грубую выходку? — спросилъ онъ ее. — Мнѣ очень жаль было обидѣть ее, но что дѣлать, — иначе поступить я не могъ. Я немножко нетерпимъ, это правда, но я такъ разсуждаю: сдѣлай одну уступку, за ней логически должны послѣдовать другія. Поэтому я рѣшилъ лучше не дѣлать никакихъ. А Потесина я, кромѣ того, ненавижу, — добавилъ онъ, и глаза его сверкнули.
— Мнѣ онъ тоже не нравится, — сказала Ганя, краснѣя оттого, что говоритъ съ Хотынцевнмъ и что ей приходится высказывать одинаковое съ нимъ мнѣніе. Онъ, должно быть, фальшивый…
— Да, — задумчиво проговорилъ Хотынцевъ, скорѣе отвѣчая на свою собственную мысль, а не на слова Гани: — А вѣдь было время, когда я его уважалъ и даже любилъ. Странно это, не правда ли? Можетъ быть, оттого теперь его и ненавижу тагъ. Знаете, нѣтъ ничего горчѣе, когда тебя обманетъ человѣкъ, котораго ты любилъ! Ахъ, какая это горечь и злость!
— Обѣдать, обѣдать, господа! — шумно хлопая въ ладоши, приглашала Серафима Александровна.
XIII.
правитьЗа обѣдомъ всѣ какъ будто повеселѣли. Николай Николаевичъ тоже оживился и говорилъ безъ умолку, но Серафиму Александровну это не радовало, и она съ безпокойствомъ глядѣла на мужа. Она хорошо знала, что это оживленіе больное, что за нимъ послѣдуетъ еще сильнѣйшій упадокъ силъ и приступъ мрачной хандры. Ей знакомъ былъ этотъ яркій блескъ глазъ, эти розовыя пятна на щекахъ — они не предвѣщали ничего хорошаго. Но она старалась скрыть свою тревогу и съ веселымъ видомъ принимала участіе въ разговорѣ.
Николай Николаевичъ разсказывалъ о прекращеніи своего журнала и вообще о томъ смутномъ времени, которое переживали всѣ они, сотрудники.
— Знаете, это было похоже на то, какъ бы у васъ умеръ самый близкій, самый дорогой для васъ человѣкъ, — говорилъ онъ, обращаясь въ Ганѣ. — Мы всѣ были оглушены, растеряны, убиты. Я какъ сейчасъ помню это ужасное сентябрьское утро, когда мы всѣ собрались въ редакціи. Мы всѣ молчали… мы боялись говорить, потому что знали — стоитъ сказать слово — и разрыдаешься. Нашъ редакторъ былъ блѣденъ какъ смерть — милый, благородный человѣкъ! — но бодрился и обратился-было къ намъ со словами: «ну, господа»… Но тутъ же губы у него затряслись и онъ поспѣшно началъ что-то искать на столѣ. И вдругъ гдѣ-то въ уголку послышалось мучительное, отчаянное рыданіе, — я помню, мнѣ даже холодно стало отъ тоски, отъ какого-то безумнаго, страшнаго ужаса. Мы оглянулись, — это плакалъ одинъ изъ самыхъ старыхъ и самыхъ преданныхъ сотрудниковъ журнала. Его теперь тоже нѣтъ въ живыхъ, — онъ недолго пережилъ смерть своего любимаго дѣтища.
Хотынцевъ помолчалъ, взволнованный воспоминаніями.
— Да, это тяжело было. Потомъ, когда мы начали нѣсколько оправляться, началось другое. Начались зазыванія со стороны разныхъ литературныхъ лавочекъ, начался безцеремонный торгъ, чуть не хватанье за полу. Остыть не дали и какъ вороны на
падаль слетѣлись. Разсчитывали, что въ суматохѣ, въ смущеніи удастси купить для своихъ лавочекъ нѣсколько крупныхъ именъ и, конечно, по сходной цѣнѣ. Куда же дѣваться-то? Вѣдь не умирать же съ голоду. Тому старику, который плакалъ, — человѣку съ большимъ талантомъ, съ громадной силой убѣжденія, съ капитальными знаніями, — этому столпу журнала одна мелкая фирма предлагала двѣсти рублей за печатный листъ, и набавляла чуть не по пятаку, когда тотъ отказывался. А до того ли было? Тутъ умереть хотѣлось… Къ счастью, я скоро лишенъ былъ возможности все это видѣть — меня увезли изъ Петербурга. Тамъ, въ вологодскихъ лѣсахъ, я только пришелъ въ себя и сталъ нѣсколько походить на человѣка.
— Ну, не очень-то скоро, — сказала Серафима Александровна. — Вы не можете представить себѣ, Агаѳья Михайловна, какой онъ былъ тогда ужасный. Просто мертвецъ какой-то, — полнѣйшее равнодушіе ко всему. Около него холодно было и страшно. Ну, весной немножко отогрѣлся, сталъ оживать.
— Да, и за это спасибо ей, — произнесъ Николай Николаевичъ и съ порывистой лаской протянулъ руку женѣ. — Дай мнѣ сюда свою хорошую, сильную руку. Вотъ такъ! — онъ крѣпко потрясъ руку Серафимы Александровны и продолжалъ, обращаясь опять къ Ганѣ: — Да, это она меня спасла, — безъ нея я бы погибъ. Да и теперь — только она поддерживаетъ во мнѣ бодрость и надежду, — по временамъ такъ тяжело бываетъ жить, что…
— Ну, Коля, довольно объ этомъ! — прервала его Серафима Александровна, указывая глазами на Колю, который, раскрывъ глаза, жадно слушалъ отца. — Давайте лучше апельсины ѣсть, а ты, Коля, ступай съ Талигинымъ самоваръ ставить. Что это? Еще гости?
— Колокольцевъ, здравствуйте! — сказалъ Хотынцевъ, пожимая руку вошедшему.
Молодой врачъ былъ маленькій человѣчекъ съ эспаньолкой и въ очкахъ, которыя онъ сейчасъ же снялъ и сталъ протирать, говоря:
— Постойте, постойте, безъ очковъ ничего не вижу! А! Ну вотъ, готово. Э, да у васъ сегодня Валтасаровъ пиръ! Ну что, всѣ здоровы? Младенцы здоровы?
Онъ на ходу пощупалъ голову Коли, въ которомъ подозрѣвалъ рахитъ, похвалилъ свѣжій цвѣтъ лица Гани, отчего она покраснѣла, какъ макъ, и наконецъ постучалъ по спинѣ Талыгина, что дѣлалъ непремѣнно каждый разъ при встрѣчѣ съ нимъ.
— Богатырь! Эва вѣдь грудища-то! Печка! Ну, а вы, Николай Николаевичъ? Здоровы? — Серафима Александровна сдѣлала ему таинственный знакъ.
— Ну ужъ вы сейчасъ, пожалуй, выслушивать начнете! — съ улыбкой сказалъ Хотынцевъ. — Экая вѣдь страсть у этихъ начинающихъ врачей выслушивать и выстукивать каждаго встрѣчнаго. Да какое тамъ встрѣчнаго! У насъ, знаете, котъ былъ, Агаѳья Михайловна, такъ онъ и кота, бывало, въ покоѣ не оставитъ, ощупаетъ и выстукаетъ.
— Ну что же, — невозмутимо отвѣчалъ Колокольцевъ. — Вѣдь и нашелъ же я у него въ концѣ концовъ ожирѣніе сердца! Но котъ котомъ, а васъ дѣйствительно выслушалъ бы съ удовольствіемъ.
— Это почему? — спросилъ Хотынцевъ, начиная сердиться.
— Да я по лицу вижу, что у васъ бронхитъ. Вѣдь кашляете, да? Ну вотъ! — Колокольцевъ сдѣлалъ умиленный видъ и сталъ передъ Хотынцевымъ. — Ну, голубчикъ! Ну, пожалуйста! Ну что вамъ стоитъ, а мнѣ практика. Пойдемте, выслушаю!
— Фу ты, несносный эдакій! Ну пойдемте, что-ли. И зачѣмъ вы пришли? Нюхъ у васъ, что-ли, какой особенный, право…
Они ушли въ кабинетъ. Серафима Александровна перевела духъ.
— Ну слава Богу! — проговорила она. — Талыгинъ, вы здѣсь разливайте чай, а я пойду въ дѣтскую.
Она отослала дѣвочку, Таню, обѣдать, а сама вынула ребенка изъ колыбельки и сѣла кормить. Вошла Ганя.
— Господи, и какъ это вы все успѣваете дѣлать! — сказала она, глядя на малютку, раскинувшагося на колѣняхъ матери. — И обѣдъ, и стирка, и дѣти…
— Да вѣдь за то же и занятъ цѣлый день! — возразила Серафима Александровна. — Иной разъ и почитать бываетъ некогда, — вонъ Мюссе лежитъ, до сихъ поръ не прочла. Э, голубушка, жизнь не праздникъ, а самыя скучныя сѣрыя будни! Только въ ранней молодости мечтаешь о розахъ, а какъ поживешь, то и съ шипами помиришься. Да по правдѣ сказать, ничего кромѣ шиповъ-то и нѣтъ.
Она помолчала, прислушиваясь. Но въ кабинетѣ все было тихо, только изъ кухни доносились веселые голоса Коли и Тани, шипѣнье воды, бѣгущей изъ крана, и еще какіе-то странные звуки. Это навѣрное Талыгинъ раздувалъ сапогомъ самоваръ.
— Впрочемъ, — продолжала Серафима Александровна, — я и въ молодости не отличалась мечтательностью. Я всегда склонна была подмѣчать только самыя дурныя и темныя стороны жизни, оттого, можетъ быть, я никогда духомъ не падаю. Когда ничѣмъ не былъ очарованъ, то и разочаровываться не въ чемъ.
Она пристально взглянула на Ганю и усмѣхнулась.
— А вотъ вы… вы совсѣмъ не такая. Вы — мечтательница, и поэтому вамъ плохо придется. Вамъ все кажется въ розовомъ туманѣ, и вы на небо смотрите. Охъ, тяжело съ неба на землю спускаться! На землѣ ангелы не живутъ, а вѣдь по вашему всѣ люди ангелы, не правда ли?
— Нѣтъ, не всѣ, — возразила Ганя.
— Такъ многіе. А я вамъ скажу, что въ каждомъ, даже самомъ хорошемъ, человѣкѣ свой дьяволъ сидитъ. Нѣтъ-нѣтъ, да и высунетъ либо рога, либо хвостикъ. Этого никогда не надо забывать, когда имѣешь дѣло съ людьми.
— Но вѣдь это ужасно такъ смотрѣть на жизнь! — проговорила Ганя.
— Почему ужасно? — спросила Серафима Александровна, съ любопытствомъ глядя на дѣвушку.
— Да вѣчно быть на-сторожѣ… никому не довѣрять, въ каждомъ видѣть врага.
— Ну, зачѣмъ врага! Такъ, маленькаго-маленькаго дьяволёнка! — Серафима Александровна засмѣялась и ласково погладила Ганю по рукѣ. — Но все-таки вы правы, — такъ жить тяжело. И я вамъ завидую, маленькая идеалистка, ахъ, какъ завидую вашей свѣжести, непосредственности, вашимъ иллюзіямъ и мечтамъ. Вы за нихъ поплатитесь, онѣ вамъ принесутъ много горя, но зато вѣдь и радости-то сколько! А я… — она вздохнула и докончила: — Помните ли вы сказку Андерсена о зеркалѣ злого духа? Въ этомъ зеркалѣ отражалось только одно зло міра, и вотъ однажды зеркало это разбилось, и осколокъ его попалъ въ глазъ одному хорошему доброму мальчику. И мальчикъ, любящій, нѣжный, вдругъ сдѣлался сухимъ и жесткимъ, потому что онъ все сталъ видѣть въ дурномъ свѣтѣ и въ каждомъ человѣкѣ видѣлъ только злое и грязное. Помните? Вотъ, должно быть, мнѣ попалъ въ глаза такой же осколокъ.
Ребенокъ насосался и, откинувъ круглую головку, на которой вились рѣденькіе черные волосики, сладко дремалъ. Серафима Александровна нѣсколько минутъ смотрѣла на него молча, и въ глазахъ ея свѣтилась грусть… Потомъ она встала и осторожно уложила его въ колыбельку.
— Спи, мальчикъ, пока злая фея тоже не броситъ тебѣ въ глаза осколка! Пойдемте, Агаѳья Михайловна, въ столовую, — вонъ Талыгинъ уже и самоваръ притащилъ!
— Мама, мама! смотри-ка, чижикъ-то хлѣбъ ѣстъ! — въ восторгѣ кричалъ Коля, прыгая около клѣтки. — Ахъ, мама, какой онъ смѣшной!
Серафима Александровна сдѣлала веселое лицо и подошла къ чижику. Подошли и Ганя, и Талыгинъ, и всѣ пятеро глядѣли на маленькую птичку, заботливо ощипывавшую кусочекъ бѣлаго хлѣба, засунутый между прутиками клѣтки. А въ кабинетѣ было все такъ же тихо…
— Что это, какъ они долго! — проговорила Серафима Александровна вполголоса.
Талыгинъ взглянулъ на нее, и ему вдругъ стало какъ-то душно и тяжко. Онъ безтолково засуетился и, подойдя къ чайному столу, началъ наливать чай.
— Серафима Александровна, а вы чайку?… — предложилъ онъ и самъ сейчасъ же подумалъ: «какой тамъ чай, — не до чаю ей теперь, и чего я лѣзу?»
— Уйдите съ чаемъ… Угощайте вонъ Агаѳью Михайловну, а я пойду посуду мыть.
Она вышла. Она чувствовала, что волненіе все болѣе и болѣе ростетъ въ ней и что ей даже трудно дышать отъ этого. Сердце билось ускоренно, въ виски колотило, руки дрожали. Скоро ли, скоро ли? Ужъ скорѣе бы узнать все…
Въ кабинетѣ послышались, наконецъ, шаги, голоса; дверь отворилась, и въ столовую вошелъ Колокольцевъ. Онъ имѣлъ нѣсколько растерянный видъ, хотя и улыбался.
— Ничего, пустяки! — черезъ-чуръ громко и весело сказалъ онъ, отвѣчая на вопросительный взглядъ Талыгина. — Бронхитъ… полежать малость надо, а то вѣдь какъ разъ воспаленіе схватишь! Э, чижикъ-то какой славный! Поетъ? Да, бронхитъ, бронхитъ… Ну, а я пойду, руки вымою. Тамъ что-ли Серафима Александровна-то?
Онъ вошелъ въ кухню и остановился, глядя на Хотынцеву. Оба молчали.
— Ну, голубушка, — началъ, наконецъ, Колокольцевъ тихо и съ тѣмъ же растеряннымъ видомъ. — Знаете, дѣла-то плохи… Хроническій-то процессъ само собой — это бы ничего, а главное — никакъ воспаленіе еще начинается. Температура почти 40… Не пускайте вы его никуда, уложите сейчасъ же въ постель, а я завтра профессора привезу. Хорошо?
Серафима Александровна поблѣднѣла, пошатнулась и тяжело оперлась на плиту. Да, въ жизни ея не цвѣли розы и она привыкла ко всему, но призракъ грядущей потери былъ черезъ-чуръ страшенъ… Колокольцевъ поддержалъ ее, самъ чуть не плача.
— Голубушка вы моя, милая! — говорилъ онъ, пожимая ея похолодѣвшія, какъ ледъ, руки. — Вы не очень волнуйтесь, — зачѣмъ такъ преувеличивать? Мало ли хвораютъ люди… можетъ, еще ерунда все это. Вотъ профессоръ пріѣдетъ, онъ вамъ скажетъ. А пока унывать нечего…
Но Серафима Александровна уже оправилась и съ спокойнымъ, хотя все еще блѣднымъ лицомъ пошла изъ кухни.
XIV.
правитьБыло уже около девяти часовъ, когда Ганя съ Талыгинымъ — онъ вызвался провожать ее — вышли отъ Хотынцевыхъ. Надъ городомъ уже повисъ прозрачный весенній сумракъ; на блѣдномъ небѣ загорались блѣдныя звѣзды. Тамъ, въ городѣ, слышался непереставаемый гулъ, но здѣсь, на Пескахъ, было тихо и пустынно. Только Таврическій садъ таинственно шумѣлъ, да гдѣ-то въ казармахъ играли «зорю». И Ганя, и Талыгинъ молчали; имъ обоимъ было грустно. Ганя думала о Хотынцевыхъ, о ихъ бѣдной трудовой жизни, о горькихъ рѣчахъ Серафимы Александровны, и ей становилось стыдно, что вотъ она сама такъ счастлива, наслаждается жизнью, любуется картинами, и нѣтъ у нея никакого горя. И опять ей вспомнилось больное лицо Хотынцева, вспомнился блѣдненькій мальчикъ, восторгающійся чижикомъ, и сердце болѣло, ныло, и хотѣлось сдѣлать что-нибудь такое, отчего бы всѣмъ-всѣмъ было хорошо.
Они миновали садъ и вышли на Знаменскую. Прохлада и свѣжесть сразу смѣнились теплою удушливою атмосферой города; въ глаза рѣзко ударилъ яркій свѣтъ фонарей и лампъ на окнахъ магазиновъ; по сторонамъ потянулись огромные дома, лавки, портерныя, трактиры. Изъ отворенныхъ дверей на улицу валилъ теплый паръ; пахло горячимъ хлѣбомъ, пивомъ, керосиномъ; за окнами видны были раскраснѣвшіяся пьяныя лица; тамъ и сямъ слышались пьяныя рѣчи, визгливые голоса, пѣсни, ругань. По мостовой безостановочно громыхали извозчичьи пролетки, дребезжала и лязгала конка; на троттуарахъ безостановочно шаркали и стучали тысячи ногъ, и какія-то мрачныя тѣни крались у стѣнъ домовъ, у рѣшетокъ садовъ, подальше отъ свѣта, безмолвно протягивая прохожимъ свои дрожащія руки. И Ганѣ вдругъ все это стало противно, и Петербургъ показался ей уже совсѣмъ не такимъ красивымъ и великолѣпнымъ, какъ вчера, третьяго дня, недѣлю тому назадъ… и всѣ чудныя впечатлѣнія, вынесенныя ею изъ Эрмитажа, изъ Академіи, изъ фантастической мастерской Селищева, вдругъ поблѣднѣли, стерлись, стали какими-то сѣрыми, скучными и ненужными.
— Скверно, скверно! — сказалъ Талыгинъ громко, и эти слова, точно отвѣчавшія на Ганины мысли, заставили ее сильно вздрогнуть.
— Что скверно? — спросила она испуганно.
Талыгинъ снялъ шапку и долго ерошилъ свои волосы, что означало у него сильное безпокойство.
— Да, вотъ, что она теперь дѣлать будетъ? — сказалъ онъ, опять нахлобучивая шапку. — Вы слышали, докторъ-то что сказалъ? Этакая гадость!… Вотъ тебѣ и въ деревню уѣхали!
Ганя молчала, не зная, что сказать. Сердце ея все ныло и отъ жалости, и отъ желанія что-то сдѣлать. А Талыгинъ продолжалъ:
— Вотъ я сейчасъ шелъ и думалъ, — есть ли какой-нибудь разумный смыслъ въ томъ, что совершается въ мірѣ? Есть ли, напримѣръ, смыслъ въ томъ, что Хотынцевъ умираетъ? Вы какъ думаете?
— Я не знаю, — проговорила Ганя, нѣсколько смущенная этимъ вопросомъ.
— Да и я тоже не знаю. Но я думаю, что все это ужаснѣйшая безсмыслица и вопіющая несправедливость. И struggle for life — несправедливость, и natural selection — несправедливость, и… чѣмъ дольше думаешь, тѣмъ больше негодуешь. Да вотъ вы сами подумайте: лучшая и благороднѣйшая часть человѣчества — и наименѣе приспособлена въ борьбѣ за существованіе, значитъ обречена на вымираніе. И наоборотъ — люди съ шакальими сердцами, люди-волки, люди-гіены — эти вооружены превосходно и, конечно, выживутъ. Развѣ это не подлость?
Онъ остановился и посмотрѣлъ на Ганю такъ, какъ будто она была виновата во всѣхъ этихъ міровыхъ несправедливостяхъ и «подлостяхъ».
— Да, — подтвердила Ганя, тоже останавливаясь, потому что онъ все еще стоялъ.
— Ну вотъ видите! А между тѣмъ говорятъ, что человѣчество идетъ къ счастію, что въ концѣ концовъ на землѣ будетъ рай и блаженство, и то, и сё… Какой же, позвольте васъ спросить, рай, когда останутся одни волки и шакалы и, глядя другъ на друга, будутъ щелкать зубами? Не желалъ бы я быть въ этомъ раю; а вы?
Ганя даже улыбнулась на этотъ вопросъ.
— Вы, кажется, смѣетесь? Но вѣдь я серьезно говорю и, подождите, я васъ сейчасъ удивлю. Вотъ мы сейчасъ съ вами согласились, что все въ мірѣ — безсмыслица и гадость. Все хорошее погибаетъ, все гнусное цвѣтетъ, плодится и множится. Что же, значитъ, остается дѣлать? Уничтожиться или, какъ говорить нашъ профессоръ, «вступить въ новую реакцію съ природой».
— То-есть, умереть? — спросила Ганя, начиная интересоваться и Талыгинымъ, и разговоромъ.
— Ну, конечно.
— Нѣтъ, это ужъ черезъ-чуръ обидно умирать-то.
— Ну, а что же по вашему дѣлать надо? — усмѣхаясь, сказалъ Талыгинъ.
Ганя молчала. Опять смутное желаніе дѣла, какого-нибудь огромнаго и хорошаго дѣла, поднялось въ ней и вызвало въ душѣ щемящее ощущеніе тоски и неудовлетворенности.
— Ага, вы молчите! — воскликнулъ Тылагинъ. — И навѣрное вамъ сейчасъ представляется что-нибудь такое возвышенное… принести себя въ жертву… и такъ далѣе! Вы, женщина, замѣчательный народъ въ этомъ отношеніи! Героизма въ васъ пропасть, и ужъ если за беретесь за какое-нибудь дѣло, то дѣйствительно себя не жалѣете. Но… опять-таки, спрашиваю я васъ, что же въ этомъ толку-то? И опять кому же вы дорожку-то расчищаете? Все тѣмъ же шакаламъ и волкамъ… все для нихъ работаете, для нихъ ваши жертвы! Нѣтъ, не въ жертвѣ суть и ничего вы своими жертвами не подѣлаете!
— А чѣмъ же? — спросила въ свою очередь Ганя и вся вспыхнула, ожидая отвѣта.
— А, вотъ тутъ-то и весь вопросъ!.. И вы навѣрное думаете обо мнѣ съ негодованіемъ, что я либо фразеръ, либо пессимистъ. Но нѣтъ, я ни то, ни другое, а насчетъ пессимизма — даже слова этого терпѣть не могу. И по моему этотъ пессимизмъ просто выдумали для того, чтобы кое-какіе, изъянцы и прорѣшки въ себѣ прикрывать. Труситъ человѣкъ: «я пессимистъ»! Дѣлать ничего не хочется или не умѣетъ: «пессимистъ»! Всякую гадость этимъ пессимизмомъ прикрываютъ теперь! У насъ на студенческой квартирѣ кухарка была пьяница, такъ наслушалась она нашихъ разговоровъ и тоже, бывало, напьется и говоритъ: «пессимизмъ, баринъ!» Поняла отлично, въ чемъ суть! Ну-съ, такъ вотъ, — я не пессимистъ. И хотя думаю, что на свѣтѣ все идетъ изъ рукъ вонъ скверно — все-таки не пессимистъ. Скверно, это правда… но знаете, что сказалъ одинъ нѣмецъ? «Если твоя постель неудобна, возьми и перестели ее». Отчего бы намъ не перестелить свою постель?
Талыгинъ остановился снова и сдѣлалъ энергичный жестъ своей богатырской рукой.
— Вѣдь и вы, и я, и многіе недовольны своей постелью. Вѣдь и вы, и я, и многіе, сознаемъ, что Хотынцевы нужны для блага міра, а шакалы и волки вредны и нежелательны. Зачѣмъ же мы вертимся и мучаемся на своей неудобной постели и зачѣмъ Хотынцевы умираютъ, а шакалы щелкаютъ зубами? Развѣ это нужно и разумно? Нѣтъ, мы уже признали, что все это безсмысленно и несправедливо. Такъ въ чемъ же дѣло? А въ томъ только, возможно ли намъ несправедливое замѣнить справедливымъ, а безсмысленное — разумнымъ. Вотъ къ чему мы пришли… и какъ вы думаете, — возможно это или нѣтъ?
— Я думаю, возможно, — сказала Ганя оживленно.
— Я тоже! Вашу руку! А какъ и что — объ этомъ въ другой разъ. Это уже не важно, а важно только узнать человѣка. Я васъ немножко узналъ и очень доволенъ. Вотъ и Пушкинская. Но все-таки меня страшно мучаетъ вопросъ: что будетъ дѣлать она?
— Серафима Александровна?
— Да. Послушайте, ходите въ ней почаще, — ей теперь люди нужны и особенно такіе, какъ вы, вѣрующіе въ будущее и не разбитые настоящимъ. Она сильна, страшно сильна, но ни во что не вѣруетъ, ни на что не надѣется. Это очень тяжело, и жаль, если такая сила окаменѣетъ и пропадетъ.
— Всегда она такая была?
— Н-нѣтъ, не всегда… впрочемъ, кое-что было и прежде. Такъ вы обѣщаетесь ходить въ ней? Спасибо, вы хорошій человѣчекъ. Я какъ давеча взглянулъ на васъ, такъ сейчасъ подумалъ: вотъ кого намъ надо! Ну, прощайте, голубушка, скоро увидимся.
Онъ пошелъ назадъ, къ Невскому, но Ганя все еще стояла на подъѣздѣ и провожала его глазами. Ей почти жаль было, что онъ уходитъ, — такъ хотѣлось бы еще поговорить съ нимъ… И онъ тоже вдругъ обернулся, увидѣлъ, что она еще не ушла, и крикнулъ ей: «такъ возможно, да?» И засмѣялся.
— Возможно! — отвѣчала ему весело Ганя и вошла въ подъѣздъ.
Поднимаясь по лѣстницѣ, она уже совсѣмъ не чувствовала той гнетущей тоски, какая овладѣла ею по выходѣ отъ Хотынцевыхъ. «Нѣтъ, стоитъ жить и нужно жить, — думала она, и сердце ея замирало и расширялось, точно она летѣла съ горы. — Нужно только поменьше думать о себѣ и… непремѣнно поговорить съ Талыгинымъ. Пусть онъ скажетъ ей, что надо дѣлать, чтобы „несправедливое замѣнить справедливымъ и безсмысленное — разумнымъ“! — вспомнилась ей фраза Талыгина. И она громко позвонила.
Передняя была ярко освѣщена; на вѣшалкѣ висѣли пальто и дамскіе ватерпруфы; изъ столовой доносился оживленный говоръ. Сегодня былъ день Татьяны Аристарховны, и сама она вышла на звонокъ въ переднюю.
— Хороша, хороша! — воскликнула она съ притворной строгостью. — Ушла и пропала. Гдѣ это вы были, а? Извольте разсказывать!
— Я все время у Хотынцевыхъ была, тетя, — сказала Ганя, входя въ столовую.
Вокругъ чайнаго стола собрались всѣ обычные гости Татьяны Аристарховны: блѣдныя, измученныя Минервы, Потесинъ, Крынкинъ съ „D-r Dick’омъ“ и Селищевъ. Не было только Пыхтѣева, Василькова и Орѣшникова, но было еще рано, и ихъ ждали.
Селищевъ при входѣ Гани весь встрепенулся, и глаза его загорѣлись, когда онъ пожималъ ея холодные съ воздуха пальца.
— У Хотынцева были? — протяжно спросилъ Потесинъ. — Ну что, онъ все „страдаетъ“?
Ганя взглянула на его веселую, сытую физіономію, и ей вдругъ стало противно все здѣсь, — и этотъ чайный столъ съ шипящимъ самоваромъ и разными закусками на бѣлоснѣжной скатерти, и вся эта уютная, комфортабельная обстановка, и гости, и особенно самъ Потесинъ съ своею самодовольною улыбкой и прищуренными глазами. Недоброжелательное чувство противъ тетки шевельнулось въ ней…
— Да, Хотынцевъ очень боленъ! — рѣзко сказала Ганя, вспыхивая и волнуясь отъ своей смѣлости и оттого, что на нее всѣ смотрѣли. — И боленъ опасно… такъ что я не знаю, что здѣсь смѣшного… У него былъ докторъ сегодня, — добавила она, обращаясь къ Татьянѣ Аристарховнѣ.
— Кто боленъ? У кого докторъ? — спросилъ Орѣшниковъ, появляясь на порогѣ.
— Хотынцевъ, говорятъ, боленъ, — проговорила Татьяна Аристарховна, взволнованная.
— Что вы говорите, — я его сегодня видѣлъ! Онъ, правда, ужасно худъ, но ничего, глядѣлъ довольно бодро. Такъ что-нибудь, — простуда! Не дай Богъ, если захвораетъ серьезно!
Орѣшниковъ, въ противоположность многихъ, склоннымъ все преувеличивать и представлять себѣ въ мрачномъ свѣтѣ, напротивъ, не любилъ предаваться унынію и даже въ самыхъ печальныхъ фактахъ отыскивалъ свѣтлыя стороны для того будто бы, чтобы не очень „падать духомъ“. И дѣйствительно, какъ мы видѣли, онъ почти никогда и не падалъ.
— Фу ты, Боже мой, какое, подумаешь, событіе! — сказалъ Потесинъ все такъ же насмѣшливо: — Хотынцевъ боленъ! У Хотынцева прыщъ на носу вскочилъ… Положимъ что, случается иногда, и прыщъ на носу великаго человѣка ведетъ къ великимъ событіямъ въ исторіи, но excusez da pea! Хотницеву еще далеко до титула „великаго“…
— Что васъ это такъ возмущаетъ! — миролюбиво сказалъ Крынкинъ, не любившій никакихъ рѣзкостей и боявшійся, чтобы опять не вышло какой-нибудь сцены. Ну, великій такъ великій, — вамъ-то что же?
— Меня возмущаетъ не Хотынцевъ, — возразилъ Потесинъ: — а какая-то холопская наклонность русскаго человѣка непремѣнно кому-нибудь и чему-нибудь поклоняться. Нѣтъ великаго человѣка, такъ онъ его выдумаетъ и начнетъ передъ нимъ бухать лбомъ, точно замоскворѣцкая купчиха передъ Иверской; а ужъ если и выдумать даже нельзя, такъ онъ хоть сапогъ съ ноги сниметъ, и собственному сапогу будетъ кланяться, а безъ кумира не останется!
„Ну, ты, я думаю, не отказался бы быть на мѣстѣ этого сапога!“ — подумалъ Селищевъ, взглядывая на раскраснѣвшагося и улыбающагося, хотя видимо раздраженнаго Потесина.
— Какъ это гадко! Какъ это возмутительно… — вымолвила вдругъ Ганя прерывающимся голосомъ и стремительно вышла изъ комнаты.
— Вотъ что значитъ барышня въ дурномъ обществѣ побывала! — сказалъ ей вслѣдъ Потесинъ.
— Но вы, Александръ Герасимовичъ, дѣйствительно Богъ знаетъ что говорите! — возразилъ Крынкинъ.
— А что жъ? Правду, одну только самую трезвую правду!
— Ну, какая же это „трезвая правда“, и что за слово: трезвая правда? Точно бываетъ какая-то еще „нетрезвая“! Но Богъ съ нимъ, съ словомъ, — а то, что вы говорили, не правда, а чистѣйшая клевета на русскаго человѣка.
— Нѣтъ-съ, не клевета! — протяжно проговорилъ Потесинъ. — Русскій человѣкъ холопъ и идолопоклонникъ по натурѣ, и если хотите, я вамъ докажу это…
— Что такое? Въ чемъ дѣло? — спросилъ Орѣшниковъ, окончивъ какое-то таинственное совѣщаніе въ уголку съ Татьяной Аристарховной и подходя къ столу.
Крынкинъ, улыбаясь и въ душѣ радуясь, что Орѣшниковъ избавляетъ его отъ скучной необходимости спорить, сталъ передавать ему слова Потесина. Воспользовавшись этой минутой и зная, что сейчасъ между Орѣшниковымъ и Потесинымъ разразится словесная война, Селищевъ тихонько всталъ изъ-за стола и прошелъ въ гостиную.
Ганя стояла у окна и смотрѣла на улицу. Слезы обильно и беззвучно лились по ея лицу и падали на подоконникъ, но она не всхлипывала и не рыдала, а только изрѣдка глубоко переводила дыханіе.
— Агаѳья Михайловна! — сказалъ Селищевъ тихо, наклоняясь въ ней. — Что это съ вами?
Ганя сдѣлала-было быстрое движеніе, чтобы отвернуться, но осталась на мѣстѣ, и слезы закапали еще сильнѣе.
— Неужели на васъ подѣйствовала такъ нелѣпая выходка Потесина? — продолжалъ Селищевъ. — Полноте, не стоитъ изъ-за этого волноваться! Вѣдь это онъ отъ злости накинулся на Хотницева и на всѣхъ, кто любитъ этого писателя. У нихъ тамъ какіе-то старинные счеты… но главное, все-таки, самолюбіе, самолюбіе… Потесинъ страшно самолюбивъ, и лавры Хотынцева не даютъ ему спать. Вотъ и все, и Хотынцеву эта выходка, конечно, никакъ не можетъ повредить. Успокойтесь же!
— Да я совсѣмъ не о томъ, что повредитъ… — прошептала, наконецъ, Ганя, переводя дыханіе. — Но мнѣ горько, что есть такіе люди… и потомъ эти издѣвательства надъ человѣкомъ, который… — Ганя замолчала и опять стала глядѣть на улицу.
— Не плачьте! — ласково повторилъ Селищевъ, слегка дотрогнваясь до Ганиной руки. — Ваши слезы мучительно видѣть… особенно, когда не знаешь, чѣмъ помочь.
— Да это пройдетъ… — поспѣшно сказала Ганя. — Это такъ… просто я немножко разстроилась сегодня. Такъ много впечатлѣній… и мнѣ ужасно стыдно передъ вами…
— Полноте! Разскажите лучше, что васъ встревожило. Ну, сядемте вотъ здѣсь, — онъ подвинулъ стулъ въ самый темный уголокъ гостиной: — и разсказывайте. Мнѣ такъ жаль, что ваше первыя впечатлѣнія въ Петербургѣ омрачены слезами. Мнѣ хотѣлось бы, чтобы вамъ все улыбалось, чтобы на душѣ у васъ всегда было покойно и свѣтло…
— Это нельзя, — отвѣчала Ганя съ глубокимъ вздохомъ. Она уже не плакала и покорно сидѣла въ уголку, избѣгая глядѣть на Селищева и все еще стыдясь передъ нимъ за свои слезы. — Нельзя всегда быть спокойнымъ и веселымъ… да и нечестно. Стыдно передъ чужимъ горемъ.
— Стыдно тому, кто былъ причиной чужого горя. А ви ни въ чемъ не виноваты ни передъ кѣмъ, — за что же вамъ мучиться? Это несправедливо.
— Коли мучаешься, значитъ справедливо, — сказала Ганя, а заплаканное лицо ея приняло обычное восторженное и мечтательное выраженіе. — И потомъ, почемъ я знаю, что я ни передъ кѣмъ не виновата… можетъ быть, и виновата… Помните, у Достоевскаго, кажется, сказано, что „всѣ и за всѣхъ виноваты“…
— Ну, оставьте этотъ мистическій вздоръ! Такъ Богъ знаетъ до чего можно договориться. Разскажите же лучше, какъ вы провели день, гдѣ были, что видѣли, — только, чуръ, больше не плакать, а то тетенькѣ пожалуюсь! — шутливо договорилъ Селищевъ.
Ганя улыбнулась уже совсѣмъ весело и стала разсказывать Селищеву о Хотынцевыхъ, о ихъ жизни и даже о Талыгинскомъ чижикѣ. Когда она разсказывала о Талыгинѣ и разговорѣ съ нимъ, — лицо Селищева омрачилось; что-то въ родѣ ревности шевельнулось у него въ душѣ. Ему вспомнились ядовитыя слова Потесина о развивателяхъ, и, глядя на одушевленное лицо Ганя, онъ медленно упивался сладкимъ ядомъ молодости и любви.
XV.
правитьУ современнаго русскаго человѣка въ душѣ столько накопилось больныхъ мѣстъ, что онъ не только спорить, — даже просто разговаривать, не раздражаясь, не можетъ. Прежній отвлеченный и спокойный споръ отошелъ въ область преданій; прежде люди мирно и дружелюбно бесѣдовали о гегелевской тріадѣ, о кантовскомъ „Ding an and für sich“, и, проговоривъ иногда цѣлую ночь напролетъ, расходились вполнѣ довольные другъ другомъ. Теперь не то; теперь не спорятъ, а бранятся или каются, и достаточно иногда четверти часа, чтобы люди разошлись другъ съ другомъ врагами и навсегда. Жизнь стала такъ страшно сложна и столько требованій предъявлено отъ нея даже простому среднему человѣку, что заниматься мирнымъ рѣшеніемъ отвлеченныхъ вопросовъ стало некогда. Прежде человѣкъ просиживалъ всю свою жизнь въ кабинетѣ, занимаясь изученіемъ какого-нибудь уголка собственной души, и былъ спокоенъ въ полной увѣренности, что онъ дѣлаетъ дѣло. Теперь въ кабинетъ уйти трудно, потому что каждую минуту передъ тобой встанетъ грозный вопросъ: „а что ты сдѣлалъ для общества и кто ты такой?“ Вотъ почему современный русскій человѣкъ всегда взволнованъ, всегда на сторожѣ, и измученъ до того, что до него дотронуться нельзя — сейчасъ закричитъ отъ боли. Онъ сознаетъ, что ему надо много дѣла дѣлатъ, что отъ него ждутъ этого дѣла, и хотя не дѣлаетъ пока ничего, но стыдится и мучается, что не дѣлаетъ.
Орѣшниковъ все еще спорилъ съ Потесинымъ и не только спорилъ, но даже почти разругался. Потесинскій цинизмъ выводилъ его изъ себя, а Потесинъ, зная всѣ его слабыя струнки, нарочно задѣвалъ ихъ и задѣвалъ грубо, злобно. Орѣшниковъ любилъ людей и вѣрилъ въ нихъ, а Потесинъ рисовалъ предъ нимъ самыя отвратительныя картины человѣческой неблагодарности, несправедливости, продажности; Орѣшниковъ по натурѣ былъ поэтъ и эстетикъ (отчего въ глубинѣ души стыдился и страдалъ), а Потесинъ съ умысломъ выбиралъ самыя грубыя выраженія, самыя грязныя краски, на что былъ великій мастеръ. Наконецъ это вывело Орѣшникова изъ себя, и споръ принялъ довольно острый характеръ, такъ что даже Татьяна Аристарховна, любившая всякіе словесные турниры, немножко струхнула и рѣшила скорѣе подавать ужинъ.
Сначала спорящихъ слушали, и Крынкинъ съ своей стороны ввертывалъ то одно, то другое словечко, хотя ничью сторону не держалъ; онъ никогда не держалъ ничью сторону, а всегда умѣлъ какъ-то оставаться въ сторонѣ, — но потомъ всѣмъ это надоѣло. Тутъ пріѣхалъ музыкальный критикъ, и Крынкинъ принялся ухаживать за его хорошенькой женой; потомъ на минутку заѣхалъ Дятловъ и былъ очень встревоженъ извѣстіемъ о болѣзни Хотынцева — это извѣстіе сообщалось каждому новому гостю и непремѣнно съ сенсаціоннымъ оттѣнкомъ: „слышали? Хотынцевъ боленъ“!..
— Въ такомъ случаѣ я сейчасъ ѣду туда. Можетъ быть, нужно что-нибудь, — сказалъ Дятловъ, торопливо со всѣми прощаясь.
— Куда вы? — шутливо крикнулъ ему вслѣдъ Крынкинъ. — Все равно, отъ смерти не убѣжите!
— Да я-то отъ смерти не бѣгаю; это она отъ меня бѣгаетъ, — горько усмѣхнулся Дятловъ, уходя.
Передъ самымъ ужиномъ явились Пыхтѣевъ съ Васильковымъ; они и прежде были неразлучны, а теперь, когда Васильковъ окончательно рѣшилъ купить „Арлекинъ“, Пыхтѣевъ уже совсѣмъ не отставалъ отъ него. Теперь они прямо пріѣхали изъ Александринки, гдѣ дебютировала какая-то провинціальная актриса и провалилась. Ее освистали, и Пыхтѣевъ съ своимъ сквернымъ хихиканьемъ разсказывалъ, что она безобразно стара для сцены, что по всему лицу у нея прыщи, глаза косятъ — и никакой фигуры… При этомъ прибавлялось еще что-то на ухо другъ другу, и мужчины громко смѣялись. Объ игрѣ не было сказано ни слова, такъ по можно было подумать, что актриса дебютировала красотой, и освистали ее именно за то, что у нея не было „никакой фигуры“. Васильковъ, впрочемъ, мало принималъ участія въ разговорѣ и, кажется, больше интересовался тѣмъ, что происходить въ кухнѣ и скоро ли будутъ накрывать на столъ. Къ нему подсѣла одна изъ Минервъ.
— Слышали, Хотынцевъ опасно боленъ?
— Нѣтъ-съ, — равнодушно сказалъ Васильковъ. — А развѣ боленъ? Да мнѣ, пожалуй, все равно если и помретъ; вѣдь въ „Арлекинѣ“ онъ сотрудничать, чай, не станетъ! — заключилъ онъ со смѣхомъ и насторожился, — ему показалось, что въ кухнѣ застучали посудой.
— А составъ сотрудниковъ останется у васъ прежній?
— А не знаю-съ, тамъ видно будетъ. А что-съ?
— Да вотъ я могла бы, если хотите, кое-что вамъ доставлять… — робко и вся покраснѣвъ, проговорила Минерва. — Я… вы, можетъ быть, слышали, работала въ „Стрѣлкѣ“… могу каррикатуры рисовать… мелочи… стишки… Тамъ мною довольны были.
— Ладно, посмотримъ, — небрежно отвѣчалъ Васильковъ, но вдругъ его жирное лицо оживилось, и онъ, захлопавъ тихонько руками, какъ Хлестаковъ, пропѣлъ: „несутъ, несутъ!“ Въ столовую съ грудой тарелокъ входила горничная.
Минерва вздохнула и съ гримасой отошла отъ Василькова. „Обжора этакій! — пробормотала она про себя. — Только и думаетъ объ ѣдѣ… и какого важнаго барина изъ себя ломаетъ! А давно ли вмѣстѣ въ греческой кухмистерской обѣдали… да и то еще заплатить нечѣмь было. Противный“.
Двѣ другія Минервы, все время зорко слѣдившія за дипломатическими похожденіями своей товарки, замѣтивъ на ея лицѣ разочарованіе, переглянулись и усмѣхнулись.
— Ужъ навѣрное къ Василькову съ услугами подъѣзжала! — сказала одна.
— Отказалъ, должно быть! — прибавила другая.
— Такъ и надо. Ужасно безсовѣстная; только и думаетъ о томъ, чтобы работу у кого-нибудь перебить. Вы слышали, мнѣ X. обѣщалъ переводъ достать по десяти рублей листъ. И что же оказывается? Она подъѣхала къ нему, наговорила съ три короба и взяла переводъ по семи рублей! Каково?
— Да! — проговорила слушательница, а сама подумала: „Ну ужъ, матушка, ты-то хороша тоже! Ты не только по семи рублей, — по пяти берешься переводить… да и я-то, еслибы кто-нибудь сейчасъ хоть по три рубля далъ — съ радостью согласилась бы“…
Стратагема Татьяны Аристарховны оказалась весьма удачной; съ появленіемъ ужина споръ между Потесинымъ и Орѣшниковымъ, грозившій перейти въ перебранку довольно непріятнаго свойства, прекратился. Татьяна Аристарховна посадила Орѣшникова рядомъ съ собою и старательно угощала его; Потесинъ помѣстился на другомъ концѣ стола съ Пыхтѣевымъ, Васильковымъ и Крынкинымъ, и у нихъ было довольно шумно. Потесинъ былъ возбужденъ споромъ и вообще въ ударѣ; остроты, шуточки, пародіи, иногда весьма двусмысленнаго свойства, такъ и сыпались съ его языка. Пыхтѣевъ воспользовался этимъ настроеніемъ Потесина и исподтишка сталъ его выспрашивать — какого онъ мнѣнія о томъ или другомъ писателѣ. Потесинъ отвѣчалъ ему довольно мѣткими иногда, но черезъ-чуръ злобными характеристиками и авторовъ, и ихъ произведеній; нѣкоторыя опредѣленія его были такъ удачны, что всѣ смѣялись, и даже Селищевъ, котораго Потесинъ начиналъ злить своими выходками, не могъ удержаться отъ улыбки. Пыхтѣевъ былъ въ восторгѣ; онъ хихикалъ, вертѣлся, захлебывался и едва удерживался отъ искушенія вытащить записную книжку и записать особенно хлесткія словечки.
— Прелестно! Восхитительно! — восклицалъ онъ. — Я удивляюсь, Александръ Герасимовичъ, отчего вы не пишете критическихъ статей! У васъ огромный критическій талантъ… такая глубина! такая проницательность!
Наконецъ, онъ, должно быть, надоѣлъ Потесину своими диѳирамбами, потому что тотъ грубо оборвалъ его.
— Я не знаю, вы то чего радуетесь? Ну, ладно, ну, всѣ эти господа плохи, да все-таки есть же дураки, которые ихъ читаютъ и хвалятъ. А вотъ васъ, я увѣренъ, такъ ни одинъ дуракъ не прочтетъ. Чего же вы пляшете, какъ бѣсъ передъ заутреней?
Бѣдняга опѣшилъ, съёжился и скромно спряталъ свой носъ въ стаканъ съ пивомъ.
Только Орѣшниковъ на всѣ выходки Потесина не улыбался, но, въ удовольствію Татьяны Аристарховны, молчалъ. Впрочемъ подъ конецъ онъ не выдержалъ и довольно громко сказалъ, обращаясь въ Татьянѣ Аристарховнѣ.
— Знаете что: я сейчасъ такъ золъ, что могу сказать о себѣ, какъ мольеровскій мизантропъ:
Tous les hommes me sont à tel point odieux
Que je serais fâché d'être sage à leurs yeux…
— Не безпокойтесь, Викторъ Сергѣичъ! — крикнулъ ему черезъ столъ Потесинъ, поймавшій его фразу. — Будьте увѣрены, что люди, которыхъ вы такъ ненавидите, на этотъ разъ окажутся настолько любезными, что не заставятъ васъ сердиться…
Татьяна Аристарховна обмерла, ожидая бури… но Орѣшниковъ только поглядѣвъ въ сторону Потесина и молча вышелъ изъ-за стола. Старушка перевела дыханіе, но подумала, что и въ самомъ дѣлѣ ея журфиксы въ послѣднее время становятся непріятны и что хорошо бы, еслибы Потесинъ какъ-нибудь самъ догадался и пересталъ бывать у нея.
Селищевъ ушелъ сейчасъ же послѣ ужина (Ганя еще до ужина простилась съ нимъ и ушла въ спальню, ссылаясь на головную боль) и тихо шелъ по Пушкинской. Ночь была теплая, совсѣмъ весенняя, и ему не хотѣлось брать извозчика и трястись цѣлый часъ по мостовой. „Лучше дойду пѣшкомъ“, думалъ онъ. Такъ тихо, славно; нѣтъ этого безпрерывнаго грохота и мельканія, мѣшающаго думать. Небо мерцаетъ; фонари уже потушены; какъ нравится мнѣ этотъ полусвѣтъ, полумракъ, не мрачный и угрожающій, какъ на картинахъ Сальватора Розы, а такой спокойный, ровный, немножко сантиментальный… И на душѣ какъ-то спокойнѣе, тише становится… всѣ порывы замираютъ, хочется мечтать, вспоминать»…
Но ни мечтать, ни вспоминать Селищеву не пришлось, сзади послышались торопливые, хотя нѣсколько неровные шаги, пыхтѣнье, и рядомъ съ художникомъ выросла плотная фигура Потесина.
— Это вы, Иванъ Александровичъ? Догналъ-таки я васъ! А я, знаете, удралъ оттуда, отъ Аристарховны-то, — надоѣли они мнѣ всѣ, какъ горькая рѣдька!
— Вѣроятно такъ же, какъ и вы имъ, — сказалъ Селищевъ несовсѣмъ ласково.
— Вѣроятно! Это правда! — Потесинъ засмѣялся. — Насолилъ я имъ таки сегодня, и особенно этому идіоту Орѣшникову. Слышали, даже въ мизантропію ударился. Я очень доволенъ…
— И что у васъ за страсть, Александръ Герасимовичъ, вѣчно со всѣми ссориться и браниться? Откуда въ васъ такая злость? Мнѣ думается, что для васъ тотъ день потерянъ, въ который вы кому-нибудь непріятности не сдѣлаете.
— Ха-ха-ха! Это вы вѣрно сказали! — засмѣялся-было Потесинъ, но вдругъ задумался… — А впрочемъ нѣтъ, это неправда. Вѣдъ я не злой, совсѣмъ, ни капельки не злой. И знаете что, мнѣ вотъ сейчасъ даже жаль ихъ всѣхъ стало… въ особенности эту фіалочку, Ганю… она заплакала, кажется, бѣдняжка, да?
Заплаканное личико Гани вспомнилось Селищеву, и сердце его вздрогнуло отъ нѣжности и любви.
— Да, это уже совсѣмъ грубо вышло, — сказалъ онъ, помолчавъ и стараясь скрыть свое волненіе.
— Разозлили они меня очень. Только и слышишь: «Хотынцевъ, Хотынцевъ, Хотынцевъ! Хотынцевъ сказалъ то-то! Хотынцевъ чихнулъ!» Надоѣло это мнѣ! — начиная опять раздражаться, крикнулъ Потесинъ.
Селищевъ пожалъ плечами и оглянулся вокругъ, ища извозчика. Въ душѣ его была цѣлая поэма, а тутъ эти дрязги, дрязги… Потесинъ замѣтилъ непріятное впечатлѣніе, произведенное его словами.
— Ну, ну, не буду! — сказалъ онъ смягченнымъ тономъ. — Вижу, что вы сердитесь и хотите отъ меня бѣжать. Не буду больше.
— Да нѣтъ, пора уже домой, — возразилъ Селищевъ.
— Домой? Что вы, батенька! Въ такую ночь? А еще художникъ! Вѣдь вы посмотрите, ночь-то какая, небо, звѣзды… ну впрочемъ звѣздъ-то нѣтъ, это я совралъ, но все-таки вѣдь хорошо. Вы подумайте только, что вѣдь эта ночь уже больше не повторится, никогда, никогда не повторится въ вашей жизни.
«Вотъ оттого-то я и хочу остаться одинъ», — подумалъ Селищевъ, но не сказалъ, а Потесинъ продолжалъ какимъ-то несвойственнымъ ему восторженнымъ голосомъ.
— И знаете, въ такую ночь начинаешь особенно жалѣть о своемъ одиночествѣ. Никого около тебя нѣтъ, — ни жены, ни любовницы, ни сестры, ни друга… а хочется говорить, открывать душу… Некому! У меня была одна знакомая барыня и не глупая барыня, хотя, какъ всѣ женщины, немножко сантиментальная. Такъ она говорила, что человѣкъ, не имѣющій друзей — или геній, или безсердечный эгоистъ. А у васъ, Иванъ Александровичъ, у васъ есть друзья? — неожиданно спросилъ онъ.
— Нѣтъ, — съ досадой сказалъ Селищевъ, недовольный интимнымъ оборотомъ разговора.
Потесинъ засмѣялся и какъ-то особенно посмотрѣлъ на художника.
— У меня тоже. Не правда ли, это странно? Кажется, между нами нѣтъ ничего общаго, а между тѣмъ ни у васъ, ни у меня нѣтъ друзей. Кто же мы съ вами? Геніи или эгоисты, по остроумному опредѣленію моей знакомой?
— Не знаю, никогда не задавался этимъ вопросомъ.
— А это интересно! «Познай самого себя»! — сказалъ древній мудрецъ. Но я думаю, лучше мы съ вами отнесемъ свое одиночество на счетъ своей геніальности. Какъ-то оно пріятнѣе, не правда ли? Все-таки эгоизмъ — вещь нехорошая, потому что нѣтъ человѣка, который бы не обидѣлся, когда его назовутъ эгоистомъ. А вѣдь въ сущности каждый человѣкъ эгоистъ, не правда ли? Но мы съ вами не эгоисты, конечно, т.-е. если и эгоисты, то самые маленькіе. И замѣтьте, — ограниченные люди всегда имѣютъ множество друзей. Вотъ, напримѣръ, Орѣшниковъ или Татьяна Аристарховна… да много примѣровъ!
— Ну, это вы преувеличиваете, — возразилъ Селищзвъ. — У геніальныхъ людей тоже были друзья…
— Поклонники, а не друзья! — перебилъ Потесинъ. — И притомъ, главнымъ образомъ, женщины. А вы развѣ вѣрите въ дружбу между женщиной и мужчиной?
— Вѣрю, — сказалъ Селищевъ и сказалъ неправду; онъ тоже отрицалъ дружбу женщины и мужчины, но ему не хотѣлось соглашаться съ Потесинымъ, который становился ему все болѣе и болѣе непріятенъ, и на зло ему онъ готовъ былъ утверждать что угодно.
— Неужели? — воскликнулъ Потесинъ въ изумленіи. — Это странно; я думалъ, что вы большой знатокъ женской психологіи… у васъ вѣдь столько романовъ было…
Селищевъ сдѣлалъ нетерпѣливое движеніе.
— Ну, ну, не буду, — усмѣхаясь себѣ въ бороду, сказалъ Потесинъ. — Экой вы недотрога! А дружбы между женщиной и мужчиной все-таки быть не можетъ, это я утверждаю. Вѣрною рабой женщина можетъ быть, но другомъ — никогда!
— Это почему же?
— Да потому, что женщина и мужчина никогда не поймутъ другъ друга. Это вѣчные антагонисты; это платоновскія «половинки», но половинки, обреченныя на вѣчное разъединеніе.
— Ну ужъ это совсѣмъ метафизика какая-то! — махнувъ рукой, произнесъ Потесинъ.
— Для васъ, конечно, метафизика. Вы, художники, видите только однѣ формы и краски; душа для васъ не существуетъ. Вся ваша психологія не идетъ дальше хорошенькой ножки или прелестнаго носика какой-нибудь Венеры Милосской…
Тутъ уже Селищевъ не могъ удержаться отъ улыбки.
— Богъ знаетъ, что вы говорите, Александръ Герасимовичъ. И что съ вами сдѣлалось, совсѣмъ это на васъ не похоже. Гдѣ ваша «трезвая правда»? Вѣдь вы въ идеализмъ ударились!
Они вышли на набережную. Здѣсь было еще свѣтлѣе; странное сіяніе разливалось надъ Невою, и въ этомъ сіяніи, какъ призракъ, темнѣлъ силуетъ Петропавловской крѣпости. А по обѣ стороны сіяющей Невы недвижно и безмолвно тянулась цѣпь спящихъ дворцовъ и зданій. Послышался унылый перезвонъ курантовъ, и часы пробили четыре.
— Да-съ, идеализмъ, идеализмъ! — повторилъ Потесинъ и видохнулъ. — Нѣтъ, батенька, это не идеализмъ, — это скука к полное одиночество. Несчастные, несчастные мы съ вами люди..
— Почему несчастные?
— Да вотъ именно потому, что сами никого не любимъ и насъ никто не любитъ. Вы только подумайте, какая нелѣпость происходитъ: въ кои-то вѣки захотѣлось душу отвести — и не съ кѣмъ. Одинъ, одинъ, какъ перстъ… и вотъ неизвѣстно для чего идемъ мы съ вами… а что между нами общаго? Ничего. Да не только общаго, а я знаю, что вы меня просто терпѣть не можете…
— Какъ и вы меня тоже, вѣроятно? — со смѣхомъ перебилъ его Селищевъ.
— Не знаю-съ… вамъ со стороны виднѣе, — проворчалъ Потесинъ угрюмо. — Но во всякомъ случаѣ все-таки въ высшей степени нелѣпо… ночью, вмѣсто того, чтобы спать себѣ въ теплой постели, тащиться Богъ знаетъ зачѣмъ по улицамъ, съ человѣкомъ, которому до тебя нѣтъ никакого дѣла, да еще сантиментальничать à Іа Орѣшниковъ… и это въ сорокъ слишкомъ лѣтъ! Тьфу ты, чортъ, да что это въ самомъ дѣлѣ такое? Ночь ли это такая глупая, или я выпилъ лишнее, или съ ума сошелъ — не понимаю…
Призрачная ночь сіяла, сіяла въ своихъ каменныхъ берегахъ Нева, сіяло небо, а они все шли, и ихъ шаги гулко отдавались на той сторонѣ, точно мимо дворцовъ шелъ кто-то невидимый. Вдругъ Потесинъ остановился и громко расхохотался, — и вмѣстѣ съ нимъ такъ же громко захохотало и эхо. Селищевъ даже вздрогнулъ.
— А вѣдь и въ самомъ дѣлѣ безуміе! — сказалъ Потесинъ совсѣмъ другимъ, обычнымъ своимъ бравирующимъ тономъ. — Что я тутъ несъ — и о женщинахъ, и о дружбѣ, и о душѣ, точно семинаристъ. Этакая чушь!.. Должно быть у Аристарховны сегодня пиво съ кукельваномъ было. Пустяки все это, Иванъ Александровичъ, — и дружба пустяки, и гармонія душъ — ерунда; никакой гармоніи нѣтъ, а есть только жизнь, — жизнь пестрая, бурная, шумная, безобразная и прекрасная, въ одно и то же время. Ну, и что же? Ну, и надо, значитъ, жить… жить, изо всѣхъ силъ жить…
Послѣднія слова Потесинъ почти прорычалъ и, не сказавъ даже «прощайте», повернулъ назадъ. Селищевъ нѣсколько минутъ глядѣлъ ему вслѣдъ, потомъ усмѣхнулся и пошелъ дальше, а скоро и совсѣмъ позабылъ о Потесинѣ.
XVI.
правитьНѣсколько дней послѣ этой ночи Селищевъ не выходилъ изъ своей мастерской. На него, какъ онъ выражался, «налетѣло», и онъ на время отрѣшился отъ всего, — никого не принималъ, не читалъ газетъ, не распечатывалъ писемъ, вполнѣ отдавшись работѣ. Его «весна пришла», и онъ жадно ловилъ минуты творческаго забытья. Вся мастерская была завалена эскизами, набросанными и на картонѣ красками, углемъ, карандашомъ, и на полотнѣ, и на клочкахъ бумаги. И съ этихъ клочковъ, разбросанныхъ повсюду, глядѣло все одно и то же личико, — эта прекрасная «Весна»… и художникъ не жалѣлъ фантазіи и красокъ, чтобы разубрать и разодѣть ее въ самыя причудливыя одежды. То она улыбалась ему, вся въ бѣломъ, вся въ цвѣтахъ, точно невѣста; то на ней было темное, длинное платье монахини, а глаза свѣтились экстазомъ молитвы; то, наконецъ, она съ шаловливо-разметанными кудрями, со смѣхомъ въ каждой жилкѣ загорѣлаго личика, неслась кому-то на встрѣчу, и вѣтеръ развѣвалъ ея одежды, и цвѣты сыпались на нее съ деревьевъ. Но ни однимъ эскизомъ Селищевъ не быль доволенъ, — до сихъ поръ онъ никакъ не могъ уловить самаго характернаго выраженія Гани, — выраженія тревоги и ожиданія, которое такъ поразило его въ первый разъ, когда онъ ее увидѣлъ. И онъ писалъ, поправлялъ, искалъ безъ устали.
Въ короткіе промежутки отдыха, когда Селищевъ уходилъ къ себѣ за драпировку и ложился на кушетку, ему приходило въ голову одѣться и бѣжать на Пушкинскую. Иногда это желаніе до того сильно овладѣвало имъ, что Селищевъ звалъ слугу и приказывалъ подать пальто. Но тутъ же какая-нибудь новая мысль приходила ему въ голову, — онъ бѣжалъ назадъ, въ мастерскую, и опять принимался за кисть или карандашъ… а тамъ незамѣтно подходила ночь, зажигались и тухли фонари, гремѣла и затихала улица, и заря заставала Селищева за работой, блѣднаго, усталаго, но счастливаго пережитыми ощущеніями. Некогда было идти на Пушкинскую… да и зачѣмъ? — думалъ, улыбаясь, Селищевъ. Разьѣ она не здѣсь, не съ нимъ, въ его мастерской, каждый часъ, каждую минуту? Развѣ онъ не можетъ по своему желавію вызвать ее, упасть предъ нею на колѣни, молиться на нее, цѣловать ея руки, говорить съ нею обо всемъ, обо всемъ?.. И образъ живой Гани, — Гани съ Пушкинской, — блѣднѣлъ и стушевывался предъ этой призрачной мечтой художника, поселившейся въ его мастерской и по его желанію воплощавшейся въ самыя разнообразныя формы.
Но въ концу недѣли Селищевъ почувствовалъ, что усталъ. Лихорадка его стала ослабѣвать; промежутки отдыха становились длиннѣе, кисть работала лѣнивѣе, и иногда по цѣлымъ часамъ приходилось стоять предъ полотномъ, не находя той краски, которая была нужна. Селищеву захотѣлось воздуха, солнца, людей.
Солнце уже садилось, когда онъ вышелъ изъ своей мастерской на набережную. Было ясно, но не ярко; дулъ легкій вѣтеръ, и на Невѣ съ плескомъ подымались и падали пѣнистыя волны. Селищевъ чувствовалъ себя легко и весело, какъ всегда послѣ работы, и ему вспоминалось, какъ, бывало, въ молодости, онъ въ такія минуты бѣсился, какъ школьникъ, выпущенный ва каникулы, ѣхалъ за городъ, бѣгалъ по знакомымъ или просто устроивалъ въ «Золотомъ Якорѣ» шумную товарищескую пирушку. Ну, а теперь куда? — думалъ онъ при этихъ воспоминаніяхъ, и не могъ удержаться отъ улыбки. Воспоминанія его размолодили, и ему все нравилось, — и уличный шумъ, и плескъ Невы, и острый вечерній холодокъ, пробиравшійся сквозь пальто… Отдыхъ и свобода! Давно уже онъ не испытывалъ ничего подобнаго, и какъ это хорошо — жить и чувствовать, что живешь… Личико Гани мелькнуло передъ нимъ… Къ ней, къ ней, конечно, туда, на Пушкинскую.
Онъ пошелъ скорѣе, но, не доходя до сфинксовъ, вдругъ остановился изумленный. У подножія одного изъ нихъ, облокотившись на парапетъ и задумчиво глядя внизъ, стояла Ганя. «Она здѣсь… и одна!» — подумалъ Селищевъ, подходя въ ней. — «Какъ это могло случиться… и не брежу ли я?» — Агаѳья Михайловна! — сказалъ онъ громко.
Ганя сильно вздрогнула отъ неожиданности и обернулась. Лицо ея облилось румянцемъ, а въ глазахъ выразилась искренняя и нескрываемая радость.
— Здравствуйте, — сказала она просто, протягивая ему руку.
— Вотъ не ожидалъ встрѣтить васъ здѣсь, — проговорилъ Селящевъ, и самъ думалъ въ эту минуту: — «Какъ это странно!.. неужели это для меня?»
— А я часто здѣсь бываю, — отвѣчала Ганя съ дѣтской откровенностью. — Мнѣ такъ нравятся эти сфинксы и видъ отсюда… а потомъ, вообще, здѣсь какъ-то просторнѣе, чѣмъ въ городѣ.
Но Селищеву не понравился ни этотъ отвѣтъ, ни радость, которую обнаруживала Ганя при встрѣчѣ съ нимъ; что-то непріятное, холодное, даже враждебное, поднялось въ его душѣ. Ему припомнилось множество вотъ такихъ же «случайныхъ» встрѣчъ, подъ видомъ прогулки, визита къ знакомымъ и т. д.; припомнились разныя уловки, хитрости, выдумки, къ которымъ прибѣгали нѣкогда всѣ влюбленныя въ него барышни и барыни, чтобы увидѣть его и говорить съ нимъ… и все это показалось ему теперь такимъ старымъ, избитымъ, такимъ пошлымъ и мелкимъ, что всякое удовольствіе видѣть Ганю исчезло, и онъ совершенно равнодушно взглянулъ на ея милое оживленное лицо.
— Такъ вы часто здѣсь гуляете? — разсѣянно спросилъ онъ, и странно улыбнулся. — Жаль, что я не зналъ… я бы чаще выходилъ изъ своей мастерской, чтобы видѣть васъ.
Это была совсѣмъ уже пошлость, и Селищевъ чувствовалъ это, но ему было досадно на себя, на Ганю, и онъ не сдерживалъ этой досады. Ганя, впрочемъ, ничего не замѣтила.
— А вы все время работали? — спросила она все такъ же весело.
— Да, писалъ.
— Ту картину? — продолжала Ганя съ засіявшими отъ радости глазами.
«Что это, — наивность или кокетство?» — подумалъ Селищевъ и, невольно заглядѣвшись на Ганю, уже не такъ сухо отвѣчалъ: — да!
— Какъ я рада! Какъ тетя будетъ рада! — воскликнула Ганя.
Это восклицаніе тронуло и увлекло Селищева; въ немъ была неподдѣльная искренность и дѣтскій восторгъ, совсѣмъ непохожіе на истерическую требовательность тѣхъ, прежнихъ, воспоминаніе о которыхъ обдавало его холодомъ и скукой. «Нѣтъ, она совсѣмъ не такая», — думалъ онъ, поддаваясь снова очарованію молодости и весны.
— Вы рады за меня! — произнесъ онъ, впадая въ задушевный тонъ. — Спасибо вамъ за это; на мою долю такъ рѣдко выпадаетъ человѣческое участіе.
— А можетъ быть, вы только не замѣчаете его? — робко возразила Ганя.
— Ну, нѣтъ, его нельзя не замѣтить, если оно выражается такъ, какъ у васъ сейчасъ. По большей части мнѣ приходится имѣть дѣло съ похвалой, съ лестью, съ фальшивымъ восторгомъ предъ моими картинами, но не съ теплымъ участіемъ ко мнѣ лично, какъ къ человѣку. Это грустная участь многихъ художниковъ, писателей, поэтовъ… ихъ часто любятъ и ласкаютъ не за нихъ самихъ, а за ихъ славу, за тотъ маленькій ореолъ, который ихъ окружаетъ.
— Мнѣ кажется, вы преувеличиваете.
— О, нѣтъ, къ сожалѣнію… все это я слишкомъ хорошо пережилъ и испыталъ. Люди мелочны и тщеславны, — имъ непремѣнно нуженъ ярлыкъ, нужна позолота. Будь ты бѣденъ, не извѣстенъ, нечиновенъ — и хотя въ груди твоей будетъ золотое сердце, твоя жизнь пройдетъ незамѣтно для толпы. А между тѣмъ одно такое сердце для человѣчества больше значитъ, чѣмъ десятокъ прославленныхъ картинъ и стиховъ.
— Но все-таки художниковъ и поэтовъ любятъ не только за славу, а за тѣ идеи, которыя они выражаютъ въ своихъ картинахъ и стихахъ. Иногда совсѣмъ не знаешь писателя, а любишь его… любишь за его книжку, за то, что когда читаешь ее, самъ дѣлаешься лучше.
— Ну, Агаѳья Михайловна, это бываетъ только въ ранней юности. Юность способна и на безкорыстную дружбу, и на самоотверженную любовь, потому что она не выходила еще на житейское торжище, гдѣ всему свое мѣсто и своя цѣна. А потомъ… потомъ начнется тоже самое, — ярлыки, оцѣнка не по достоинству, а по требованію моды, погоня за тѣмъ, что блеститъ поярче… Вы думаете, вѣроятно, что я избалованъ, поэтому такъ и говорю? Нѣтъ, я золъ, я обозленъ, и именно тѣмъ, что когда я былъ бѣденъ и больше всего нуждался въ участіи и любви, меня не замѣчали; а когда у меня было все — и слава, и деньги, — тутъ на меня со всѣхъ сторонъ посыпались и рукопожатія, и ухаживанія, я восторги, и… Справедливо ли это?
Ганя не понимала этой внезапной вспышки злости, но ей было жаль Селищева, и она не сказала того, что думала. А она думала, что еще болѣе несправедливо требовать отъ людей любви и участія, когда самъ ничего еще не сдѣлалъ для нихъ.
— И вѣдь все это ложь и ложь! — продолжалъ Селищевъ. — Вамъ привѣтливо улыбаются, пожимаютъ руку, дѣлаютъ видъ, что ужасно рады васъ видѣть, а на самомъ дѣлѣ что? Подъ этими улыбками скрывается полнѣйшее равнодушіе или, что еще хуже, зависть; въ пожатіяхъ руки вы не чувствуете теплоты, въ радостныхъ восклицаніяхъ не слышится настоящей радости. Ложь и ложь… вотъ что встрѣчаешь на каждомъ шагу. Тяжело такъ жить… и прожить цѣлую жизнь… а жизнь-то вѣдь уходить! Оглянешься назадъ, — тамъ темно, одиноко, холодно; будущее… въ него и глядѣть даже не хочется. Что же дѣлать?
Сначала Селищевъ немножко рисовался, но потомъ увлекся я говорилъ уже искренно, хотя и много преувеличивалъ. Люди съ большимъ воображеніемъ всегда склонны къ преувеличенію. Онъ забылъ, что самъ оттолкнулъ отъ себя не одно льнувшее къ нему сердце, забылъ тѣ слезы, которыя лились когда-то изъ-за него и за него, — онъ помнилъ только собственныя обиды и разочарованія, и теперь обвинялъ весь свѣтъ за свое одиночество и несчастія. А несчастіе было въ немъ самомъ…
— Да, тяжело, тяжело, тяжело! — повторилъ Селищевъ съ какимъ-то ожесточеніемъ, и голосъ его вдругъ задрожалъ отъ страшной жалости къ самому себѣ. — А когда конецъ всему этому? — Богъ знаетъ… Я знаю, что эта картина — моя послѣдняя… тамъ, дальше, начнется медленное умираніе, угасаніе, — одинокое, отвратительное… охъ! (онъ вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ отъ охватившаго его ужаса)… И хоть бы гдѣ-нибудь былъ уголокъ, въ которомъ бы помнили немножко обо мнѣ, пожалѣли бы, вздохнули, а когда я умру, — поплакали бы… не какъ о «знаменитомъ художникѣ» — этихъ слезъ много прольютъ на страницахъ разныхъ газетъ и газетишекъ, — а какъ объ Иванѣ Александровичѣ Селищевѣ, несчастномъ, больномъ, одинокомъ человѣкѣ, который, можетъ быть, былъ виноватъ въ чемъ-нибудь, но зато вѣдь и страдалъ много…
— А, можетъ быть, и есть такой уголокъ? — проговорила Ганя, не глядя на Селищева, потому что глава ея были давно полны слезъ.
— Есть? — спросилъ Селищевъ тихо, и передъ глазами его точно туманъ разостлался. — Есть, говорите вы… гдѣ же? — повторилъ онъ еще тише, наклоняясь въ Ганѣ и заглядывая въ ея лицо.
Ганя молчала. Тогда Селищевъ взялъ ея руку, лежавшую на парапетѣ и слегка дрожавшую, и тихо поцѣловалъ.
Поцѣловалъ — и опомнился: «Что я дѣлаю?» — подумалъ онъ съ испугомъ, и ему даже холодно стало. — «Вѣдь это почти признаніе въ любви… а люблю ли я ее?» — Онъ взглянулъ на Ганю, — она стояла все въ той же позѣ, глядя внизъ на Неву. — «Дѣвочка… ребенокъ… что общаго между мной и ею? Нѣтъ, нѣтъ, надо провѣрить, продумать… а все-таки какъ она хороша теперь, въ своемъ волненіи… Поняла ли она?»
Голова его опять закружилась, но онъ сейчасъ же овладѣлъ собою и, снявъ шляпу, повернулся лицомъ къ вѣтру. Вѣтеръ его освѣжилъ «Фу, какая глупость! — сказалъ онъ про себя — „Старая исторія… и каждый разъ одна и та же. Слезы, слеза… отчего такъ жгутъ и волнуютъ эти женскія слезы? Можетъ быть оттого, что въ каждой ихъ слезинкѣ больше любви, чѣмъ въ тысячѣ нашихъ клятвъ и увѣреній“…
Они долго молчали. Мутныя волны приходили, разбивались о гранитъ, и на ихъ мѣсто приходили новыя, — въ этомъ вѣчномъ движеніи и плескѣ было что-то безпокойное и безотрадное. Для чего вся эта бѣготня, плескъ и брызги? А волны все-таки прибѣгали снова и съ непостижимымъ упорствомъ разбивали свои груди у подножія сфинксовъ, которые съ насмѣшкой глядѣли на ихъ безсмысленную суматоху.
— А что, вѣдь сыро становится, Агаѳья Михайловна, — наговорилъ Селищевъ совсѣмъ уже спокойно. — Смотрите, не простудитесь. Что скажетъ тогда ваша тетушка?
— Я пойду сейчасъ домой.
— Не проводить ли васъ?
— Нѣтъ, нѣтъ, благодарю васъ! Я поѣду на конкѣ…
Они пошли къ Николаевскому мосту и всю дорогу молчали. Ганя все еще никакъ не могла придти въ себя отъ неожиданнаго поцѣлуя Селищева, а Селищевъ чувствовалъ себя неловко, и ему хотѣлось бы вернуть все происшедшее назадъ.
— Агаѳья Михайловна! — сказалъ онъ, когда они уже подходили къ мосту. — Вы простите меня за то, что я увлекся и наговорилъ вамъ много лишняго о себѣ. И въ сущности виноваты въ этомъ вы, — уже шутливо добавилъ онъ.
— Чѣмъ? — произнесла Ганя машинально, думая совсѣмъ о другомъ.
— Своимъ участіемъ ко мнѣ. Мы, художники, народъ впечатлительный и любимъ поговорить о себѣ и о своихъ чувствахъ. А вы были такъ внимательны во мнѣ, такъ добры, что я забылъ всякую мѣру и, кажется, вамъ надоѣлъ. Простите же еще разъ.
Онъ говорилъ еще что-то, все въ томъ же шутливо-развязномъ тонѣ, но когда Ганя на прощанье подала ему свою холодную руку и взглянула на него еще невысохшими отъ слезъ глазами — сердце его сладко заныло, и онъ чуть-было не вошелъ за нею въ вагонъ. На мгновеніе ему показались безсмысленны и нелѣпы всѣ его тревоги и страхи… захотѣлось очертя голову отдаться страсти, какъ бывало… но онъ удержался и, еще разъ снявъ шляпу передъ стоявшей на площадкѣ Ганей и машинально проговоривъ „до завтра“, пошелъ назадъ по набережной.
Здѣсь, около сфинксовъ, онъ опять остановился и задумался. Онъ возстановилъ въ своей памяти всю разыгравшуюся здѣсь сцену, и это припоминаніе доставило ему болѣзненное удовольствіе. „Гана, Ганя“… — прошепталъ онъ, и ему казалось, что онъ еще видитъ ее передъ собою. Да, хорошо любить и быть любимымъ, — но любитъ ли онъ и любятъ ли его? Можетъ быть, съ ея стороны это дѣтское увлеченіе, дѣтская вспышка воображенія, а онъ… Боже мой, онъ столько пережилъ, что уже врядъ ли способенъ „отдать жизнь за жизнь“, какъ говорятъ поэты. И притомъ зачѣмъ такъ спѣшить? Вѣдь хорошо только ожиданіе любви и счастья, хороши эти тревожные часы, когда ждешь встрѣчи, волнуешься, боишься, ревнуешь, когда еще не сказано послѣдняго слова и не знаешь, что тебя ждетъ. А потомъ… потомъ наступаетъ холодъ, скука, разочарованіе… Ахъ, уже это было тысячу разъ и надоѣло, надоѣло…
Селищевъ съ гримасой повелъ плечами и зѣвнулъ. Ему стало холодно, и онъ почувствовалъ, что усталъ. Но въ мастерскую ему не хотѣлось возвращаться сегодня, и онъ рѣшилъ пойти къ одному знакомому художнику, который любилъ выпить и у котораго всегда водился запасъ хорошаго вина. Все равно, ужъ отдыхать, такъ отдыхать! А потомъ опять на цѣлую недѣлю запереться и во что бы то ни стало докончить начатый эскизъ. И, думая о своей картинѣ, Селищевъ пошелъ въ товарищу. Сфинксы, улыбаясь, смотрѣли ему вслѣдъ.
XVII.
правитьВернувшись домой, Ганя узнала, что Татьяна Аристарховна уѣхала на вечеръ къ одной своей знакомой, оставивъ на письменномъ столѣ записку, въ которой сообщала Ганѣ адресъ и приглашала ее пріѣхать туда же. Но Ганя не поѣхала; ее никуда не тянуло, хотѣлось остаться совсѣмъ одной… она почти рада была, что тетки нѣтъ дома. Отказавшись отъ чаю, который ей услужливо предложила Юлія Павловна (она все еще никакъ не могла пристроиться), Ганя взяла первую попавшуюся книгу и ушла въ кабинетъ Татьяны Аристарховны. Здѣсь она прилегла на кушетку, закрыла, глаза и сейчасъ же перенеслась на берегъ Невы… Чудилось ей, что волны тревожно плещутся внизу и свѣжій вѣтеръ обвѣваетъ лицо и холодныя тѣни сфинксовъ ложатся на гранитъ. И какъ все это случилось? Какъ могла она такъ ясно высказать, что она его любитъ? Боже мой, какъ это стыдно, и все-таки… какъ хорошо! Ну, что же, ну любитъ, — развѣ это дурно? Да, пожалуй, дурно, потому что она страшно счастлива… стыдно быть такой счастливой. А онъ? Счастливъ ли онъ такъ же, какъ она?
И Ганя припоминала выраженіе его лица, звукъ его голоса потомъ вспомнила его поцѣлуй и покраснѣла до того, что ей стало жарко. Она не могла больше лежать на одномъ мѣстѣ, встала, отворила окно, вдохнула всей грудью свѣжаго ночного воздуха и подошла къ портрету Писарева, насмѣшливо смотрѣвшему на нее со стѣны. Но она не видѣла его насмѣшливой улыбки; сквозь его черты, казалось ей, выступали другія черты… глаза, его глаза улыбались ей съ любовью и лаской, какъ тамъ, на набережной. „Живи, живи, мой милый, будь счастливъ; ты не одинъ, ты не забытъ“… прошептала Ганя въ жаркомъ порывѣ и, быстро оглянувшись по сторонамъ, съ румянцемъ на щекахъ, поцѣловала свою руку, ту руку, которую цѣловалъ Селищевъ.
Послышался звонокъ; пріѣхала Татьяна Аристарховна.
— Ты еще не спишь? — сказала она, входя въ кабинетъ и торопливо закуривая папиросу. — Что же ты не пріѣхала, — я вѣдь тебѣ писала тутъ.
— Не хотѣлось, — разсѣянно отвѣчала Ганя, перелистывая книгу.
— Ну и отлично сдѣлала, откровенно говоря. Ничего не потеряла, — скучища была смертная! — Татьяна Аристарховна съ наслажденіемъ затянулась и прошлась по комнатѣ. — Представь себѣ, вхожу — въ одной комнатѣ въ винтъ играютъ. „Пасъ! Разъ! Шлемъ большой, шлемъ маленькій“… какой-то „ренонсъ“, — ужасно весело! Точь-въ-точь у чиновника на именинахъ! Въ другой комнатѣ сидитъ съ Минервами Пыхтѣевъ и анекдоты изъ жизни императора Павла Петровича разсказываетъ. Ну, совсѣмъ военный писарь! Мнѣ даже тошно сдѣлалось. Я — въ третью комнату; нахожу, наконецъ, хозяйку. „Что это, говорю, ты у себя такую подлость завела?“ — „Что такое?“ — „Да эти карты“… Покраснѣла, съёжилась, оглядывается. „Нельзя, говоритъ, это все-таки объединяетъ“… Кого, спрашивается? А тутъ сидитъ какой-то толстый, претолстый, золотая цѣпь во весь животъ, и говоритъ: „Теперь, говоритъ, нельзя не играть, потому что карты помогаютъ забываться“… Каково? Отъ чего забываться? Отъ лѣни? Отъ глупости? Отъ холопства? Разругалась со всѣми такъ и уѣхала!
Разгнѣванная Татьяна Аристарховна бросила окурокъ въ печку и опять забѣгала.
— Нѣтъ, нѣтъ, скучно жить становится, умирать надо! (Когда старушка была сильно огорчена, она всегда заговаривала о смерти.) „Пасъ! Разъ!“ Тьфу! И это писатели, писательницы… Боже мой, Боже мой! Неужели не о чемъ стало думать я говорить? Да, чувствуешь, что и самъ опошляешься, мельчаешь, начинаешь дѣлать уступки… Вотъ онъ не сталъ бы уступать! — неожиданно прибавила она, останавливаясь предъ портретомъ Писарева и утирая выступившія слезы: — Эхъ, Дмитрій Иванычъ, скучно, голубчикъ…
Она отошла и подсѣла въ Ганѣ.
— Ну, а ты что тутъ дѣлала? Куда ходила?
— Гуляла на набережной, — сказала Ганя, краснѣя. — Селищева видѣла…
— А! Ну, что онъ? Отчего давно не былъ?
— Говоритъ, что началъ картину.
— Ну и слава Богу! Я очень рада за него. А то совсѣмъ озъ какимъ-то старикомъ сдѣлался. Ужъ и времена ныньче, — на всѣхъ какая-то собачья старость напала! Ты подумай только! — вспомнила она вдругъ и опять заволновалась. — Этотъ идіотъ Пыхтѣевъ мнѣ говорятъ давеча: „Ваши, говоритъ, шестидесятые годы — ерунда! Вы, говоритъ, испортили поступательный ходъ русской исторіи“… Слышишь, Ганя, слова-то какія? „Поступательный“! — „А Писаревы, говоритъ, ваши, да Добролюбовы, да еще тамъ прочіе — это, говорить, просто были Соловьи-Разбойники, а вовсе не руководители общественнаго сознанія“… Такъ у меня даже въ глазахъ позеленѣло, какъ онъ это сказалъ… чуть-чуть удержалась, чтобы не побить его.
Ганя не выдержала и разсмѣялась.
— Тетя, милая, неужели побить хотѣли?
— Ей-Богу, едва удержалась! — принимая самый воинственный видъ, сказала Татьяна Аристарховна. — А ужъ прогоню непремѣнно. Боже мой, два часа! какъ поздно! Надо спать. Жаль вечера, даромъ пропалъ. Однѣхъ глупостей сколько наслушалась. А ты еще читать будешь?
— Нѣтъ, тетя, я тоже устала, спать хочу.
— Такъ тушить свѣчку? Ну, покойной ночи, спи, видѣть тебѣ сто Лилъ, цѣловать того, кто милъ. А кто тебѣ милъ, Ганя?
— Я не знаю, — солгала Ганя и покраснѣла впотьмахъ.
— Глупенькая! — Татьяна Аристарховна помолчала, но черезъ минуту не вытерпѣла. — Соловьи-Разбойники! Даже и не остроумно! И навѣрное не самъ выдумалъ, а укралъ гдѣ-нибудь… да гдѣ? Конечно, у Потесина. Ну, тотъ хоть уменъ, а вѣдь Пыхтѣевъ-то что такое? Двухкопѣечникъ, стишонки какіе-то глупые кропаетъ по двѣ копѣйки за строчку въ кабацкой газеткѣ — и туда же, осмѣливается говорить о Писаревѣ, о Добролюбовѣ… Самъ двухъ словъ связать не съумѣетъ, — вообрази, у него есть риѳма „ухо“ и „черемуха“! Какъ это тебѣ нравится, а?
Ганя не отвѣчала, и Татьяна Аристарховна, наконецъ, угомонилась. Скоро съ ея постели послышалось мирное и сладкое похрапыванье, но Ганя долго еще не могла заснуть и только на разсвѣтѣ забылась тревожнымъ сномъ.
Разбудилъ ее знакомый гулъ и грохотъ улицы, который такъ волновалъ ее въ первые дни ея пребыванія въ Петербургѣ и къ которому теперь она уже привыкла. Открывъ глаза, она сейчасъ же вспомнила все вчерашнее, и радостное волненіе овладѣло ею. Она почувствовала, что спать больше уже не можетъ, и быстро стала одѣваться. Голова ея отъ безсонной ночи немножко кружилась, сердце слегка замирало, руки отъ волненія дрожали. Мимоходомъ она заглянула на себя въ зеркало, и ей стало стыдно… такое сіяющее лицо было у нея.
Одѣвшись, она захватила съ собою книгу и тихонько, черезъ кухню, спустилась внизъ, въ Пушкинскій садикъ. Утро было свѣжее; ночью, должно быть, морозило, потому что тротуара въ тѣни были мокры, а съ деревьевъ на землю падали тяжелыя капли. Воробьи весело скакали по распускающимся вѣткамъ сирени и кружились надъ памятникомъ, который тоже былъ покрытъ влагой и блестѣлъ. Ганя сѣла на скамейку; мимо нея шли люди, и она думала о томъ, кто они такіе, какъ живутъ, счастливы ли они, или несчастны. И мысли объ этихъ людяхъ странно переплетались съ мыслями о собственной жизни, о своемъ счастьѣ, о своемъ будущемъ. Вотъ прошла бѣдная, озабоченная женщина съ корзиной на плечахъ — должно быть, прачка… И Ганя представляетъ себѣ ея бѣдную жизнь, ея убогую комнатку гдѣ-нибудь въ подвалѣ, ея блѣдныхъ дѣтей… и ей вспоминаются Некрасовскія слова: „уведи меня въ станъ погибающихъ за великое дѣло любви“… А онъ? Думалъ ли онъ когда-нибудь объ этомъ? Какъ бы ей хотѣлось разспросить его обо всемъ… о томъ, какъ онъ жилъ до встрѣчи съ нею, что думалъ, о чемъ мечталъ, отчего такъ несчастенъ. Его много обманывали… но зато какъ она будетъ любить его! Онъ придетъ сегодня… обѣщалъ придти, — она ему это скажетъ. Неужели онъ и ей не повѣритъ? Ганѣ вдругъ стало грустно и страшно, но мимо проплелся горбатый старичокъ, разбитый параличемъ, и она задумалась о другомъ. Ей вспомнился отецъ и взгрустнулось немножко о немъ и такъ захотѣлось, чтобы онъ былъ здѣсь теперь. Она немножко забыла о немъ въ послѣднее время и давно ему не писала… сегодня вечеромъ напишетъ непремѣнно. Добрый, милый отецъ… какъ онъ радъ будетъ ея счастью. Да, хорошо жить, если есть кого любить и за кого радоваться.
Длинная тѣнь пересѣкла желтую дорожку и остановилась около Гани. Она вздрогнула и подняла глаза — передъ нею, улыбаясь и протягивая ей руку, стоялъ Талыгинъ. Подъ мышкой у него былъ огромный свертокъ.
— Ранняя вы птица, однако! Куда это такую рань? — спросилъ онъ.
— Я всегда такъ рано встаю; на хуторѣ еще привыкла.
— Это хорошо. У насъ поговорка есть: кто рано встаетъ, тотъ въ царство небесное пойдетъ. Конечно, это наши мужички для утѣшенія собственнаго выдумали, а все-таки поговорка хорошая. Фу, да и усталъ же я! — съ Васильевскаго Острова пѣшкомъ притащился; когда разбогатѣю, непремѣнно на конкѣ буду ѣздитъ…
Онъ снялъ фуражку и вытеръ рукавомъ свой вспотѣвшій лобъ, потомъ положилъ свертокъ на скамью и сѣлъ рядомъ съ Ганей.
— А вы что это читаете? Батюшки, Писарева! Вотъ старина какая! что это вамъ вздумалось? Ныньче вѣдь эти старики не въ модѣ; молодежь любитъ больше Эмиля Зола почитывать. А вы какъ насчетъ Эмиля Зола?
— Мнѣ Писаревъ больше нравится, — возразила Ганя, нѣсколько задѣтая шутливымъ тономъ Талыгина.
Талыгинъ разсмѣялся, очень довольный, что Ганя разсердилась. Онъ любилъ немножко вышучивать и подзадоривать людей и увѣрялъ, что это самый лучшій способъ узнавать ихъ характеры и убѣжденія. И, несмотря на всѣ эти хитрости, никто такъ часто не ошибался въ людяхъ, какъ онъ; но это не мѣшало ему въ глубинѣ души считать себя большимъ психологомъ и сердцевѣдцемъ.
— Ну, ну, вѣдь я пошутилъ! — сказалъ онъ добродушно. — Читайте себѣ на здоровье, — славный старичина, этотъ Писаревъ. Помните, онъ сказалъ: „иллюзіи разрушаются, факты остаются!“ И вотъ кстати вамъ фактъ: пріѣхала тутъ одна барыня изъ очень, очень дальнихъ мѣстъ, ну, устроиться еще не успѣла, денегъ ни копѣйки, на улицу не въ чемъ показаться, да еще съ ребенкомъ… Такъ вотъ не найдется ли у васъ чего-нибудь лишняго изъ бѣлья и платья для нея?
— Мое годится? — спросила Ганя живо.
— Вы какъ будто повыше ростомъ будете, — сказалъ Талыгинъ, поглядѣвъ на Ганю. — А впрочемъ, ничего, годится. Съ міру по ниткѣ, голому рубашка — знаете?
— Такъ пойдемте сейчасъ ко мнѣ, я вамъ отдамъ.
Талыгинъ посмотрѣлъ сначала на свертокъ, потомъ на солнце и покачалъ головой.
— Нѣтъ, сейчасъ не могу, некогда. А вы лучше сами сегодня въ ней ступайте, я вамъ адресъ дамъ. Она теперь у меня въ комнатѣ поселилась. Вы съ ней поласковѣе, а то она совсѣмъ больная… тамъ, знаете, драмы, драмы… Ну, да что, сами увидите, и вѣдь вы, женщины, умѣете это, — подойти и обласкать. Одинъ мой знакомый называетъ васъ „хирургами человѣческой души“. Оно нескладно, а, пожалуй, вѣрно… ну, впрочемъ, все это иллюзіи и „бабизмъ“.
— Что это значитъ „бабизмъ“? — смѣясь, спросила Ганя.
Талыгинъ ей объяснилъ, и они оба долго смѣялись, глядя другъ на друга, какъ два школьника, вспомнившіе знакомое смѣшное словечко. Имъ было хорошо вмѣстѣ и не хотѣлось расходиться, но солнце было уже высоко и роса на деревьяхъ давно просохла.
— Такъ пойдете? — сказалъ Талыгинъ уже серьезно.
— Непремѣнно.
— Ну, спасибо. Постойте, еще одно — у Хотынцевыхъ были?
— Нѣтъ, съ тѣхъ поръ не была, — краснѣя, отвѣчала Ганя.
— Ай, ай, ай! Вотъ это нехорошо! — укоризненно проговорилъ Талыгинъ. — Ступайте сегодня; она, бѣдная, сильно горюетъ. На дняхъ былъ тамъ профессоръ, выслушивалъ Николая Николаевича; говоритъ, ничего, можетъ быть, вынесетъ, а все-таки очень плохо ему. А пока „ауфъ видерзеенъ“, какъ говорятъ нѣмцы.
Онъ потрясъ ея руку и пошелъ изъ садика, а Ганя вернулась домой. Ею овладѣло нетерпѣніе и безпокойство; хотѣлось какъ можно скорѣе пойти и на Васильевскій, исполнить порученіе Талыгина, и въ Хотынцевымъ, предъ которыми она чувствовала себя виноватой. Упреки Талыгина огорчили ее и напомнили, что вѣдь цѣлую недѣлю она только и дѣлала, что думала о Селищевѣ, о себѣ, о своей любви. Какая она гадкая эгоистка!..
Татьяна Аристарховна уже встала и сидѣла съ газетой въ рукахъ за утреннимъ чаемъ. Судя по ея лицу, она хорошо выспалась и была въ духѣ; отъ ея вчерашняго мрачнаго настроенія не было ни слѣда. По своей экспансивности она неспособна была ни долго сердиться, ни долго хандрить, и ея настроеніе мѣнялось такъ же часто, какъ и впечатлѣнія. Юлія Павловна сидѣла тутъ же съ своимъ испуганнымъ лицомъ и аккуратно свернутою косичкой.
— Кухарка… студентъ… студентъ… студентъ… двадцать три студента! — читала Татьяна Аристарховна, просматривая объявленія. — Нѣтъ, Юлія Павловна, опять ничего нѣтъ!
— Нѣтъ? — какъ эхо повторила Юлія Павловна, и лицо ея приняло еще болѣе убитое выраженіе.
— Нѣтъ. Да что вы волнуетесь? Развѣ надоѣло вамъ у меня?.. А, Агаѳья Михайловна, вы начинаете эмансипироваться и назначаете какимъ-то молодымъ людямъ свиданія подъ сѣнью Пушкинскаго памятника. Что, покраснѣла? Плутовка этакая! Мы все видѣли и все знаемъ, а впрочемъ ничего не знаемъ и хотимъ, чтобы ты разсказала.
Ганя разсказала о встрѣчѣ съ Талыгинымъ и о его просьбѣ. Татьяна Аристарховна сейчасъ же заволновалась и послала Юлію Павловну собрать бѣлье и платье, потомъ рѣшила написать Орѣшникову и немедленно звать его къ себѣ для совѣщанія, какъ бы устроить пріѣзжую.
„Какая она добрая!“ — думала Ганя, съ любовью глядя на тетку.
Вдругъ раздался звонокъ и горничная объявила, что пріѣхалъ Пыхтѣевъ и желаетъ видѣть хозяйку. Татьяна Аристарховна смутилась, покраснѣла и, нерѣшительно взглянувъ на Ганю, сказала: — Ну что же… пусть его войдетъ!
— Тетя, вѣдь вы не хотѣли?.. — укоризненно сказала Ганя.
— Не могу, Ганя, — шептала Татьяна Аристарховна, разгоняя папиросный дымъ своимъ носовымъ платкомъ. — Ей-Богу, не могу… Ну Богъ съ нимъ, жалкій онъ; можетъ быть, ему поѣсть сегодня негдѣ, вотъ онъ и прибѣжалъ… какъ же я его прогоню?..
Пыхтѣевъ вошелъ съ своимъ обычнымъ развязнымъ видомъ и, расшаркавшись передъ дамами, немедленно занялъ мѣсто за чайнымъ столомъ и жадно накинулся на предложенный ему чай и хлѣбъ, точно онъ и въ самомъ дѣлѣ пришелъ только затѣмъ, чтобы поѣсть. Начался безсмысленный разговоръ о вчерашнемъ вечерѣ и о томъ, какая была скука; при этомъ Пыхтѣевъ о каждомъ изъ гостей разсказалъ самую пошлую сплетню, и Татьяна Аристарховна, какъ ни въ чемъ не бывало, смѣялась. Ганѣ стало противно, и она въ эту минуту совсѣмъ уже не такъ сильно любила тетку, какъ давеча. Наконецъ она не выдержала и встала.
— Тетя, я ухожу, — сказала она сухо.
— Ахъ, да, да, иди, голубчикъ! — торопливо проговорила Татьяна Аристарховна и снова повернулась въ Пыхтѣеву, который такъ же жадно, какъ давеча на сухари и булки, смотрѣлъ теперь на Ганю. — Ну, такъ что вы начали разсказывать, а?..
Пыхтѣевъ продолжалъ прерванный разсказъ объ одномъ писателѣ, который будто бы только тогда и можетъ писать, когда пропьетъ съ себя всю одежду до рубашки, такъ что ему не въ чемъ выйти на улицу; когда же у него заводятся деньги, онъ не беретъ пера въ руки и до того разучивается писать въ это время, что свою фамилію не умѣетъ подписать.
„И все лжетъ! — думала Ганя съ отвращеніемъ. — Все клевещетъ и выдумываетъ! И какъ это тетя можетъ слушать его, да еще смѣяться! Неужели ее интересуетъ эта пошлость… не понимаю“…
Она поспѣшно одѣлась, взяла узелокъ съ вещами и ушла. На улицѣ ея непріятное настроеніе разсѣялось; проѣзжая по набережной, мимо сфинксовъ, она вспомнила вчерашній вечеръ, и сердце ея забилось радостно и тревожно. А вотъ и его квартира… занавѣсы въ мастерской спущены… вѣроятно, всю ночь проработалъ и теперь спитъ. И Ганя почувствовала такой бурный приливъ любви, что ей захотѣлось остановиться у этого подъѣзда, взбѣжать по лѣстницѣ, распахнуть его дверь и явиться передъ нимъ, какъ та на его картинѣ. Боже, какъ онъ былъ бы радъ и счастливъ…
Извовчикъ подвезъ ее къ огромному дому на седьмой линіи. Талыгинская квартира оказалась на дворѣ, въ пятомъ этажѣ, по довольно грязноватой лѣстницѣ. На звонокъ дверь отворила молоденькая горничная, — очевидно, уже достаточно хорошо знакомая съ привычками Талыгина, потому что на вопросъ Гани, здѣсь ли живетъ Талыгинъ? — она весело отвѣчала:
— Здѣсь, пожалуйте! Ихъ хоть и нѣтъ дома, да это все равно, посидите; тамъ барыня чай кушаютъ.
И не находя, повидимому, ничего страннаго въ томъ, что въ комнатѣ у Талыгина сидитъ и кушаетъ чай какая-то незнакомая барыня, а въ ней пришла другая незнакомая, дѣвочка чрезъ темный коридорчикъ провела Ганю въ комнату и постучала въ затворенную дверь.
— Войдите! — отозвался женскій голосъ.
Ганя вошла въ узенькую длинную комнату съ однимъ окномъ, у котораго стоялъ столъ, заваленный книгами и, тетрадями. У стѣны стоялъ другой столъ съ самоваромъ и посудой; въ углу кровать; на ней, разметавшись, спала дѣвочка лѣтъ трехъ-четырехъ съ бѣлокурою кудрявою головкой.
По комнатѣ, въ узенькомъ пространствѣ между столомъ и кроватью, ходила взадъ и впередъ маленькая женщина съ черными, какъ смоль, волосами, заплетенными въ одну косу, съ блѣднымъ, худымъ лицомъ и большими странными глазами, поражавшими своимъ необычайнымъ выраженіемъ. Казалось, эта женщина видѣла что-то такое ужасное въ своей жизни, чего никогда уже больше не могла забыть… и весь этотъ пережитый ужасъ такъ и застылъ на-вѣки въ ея черныхъ, тусклыхъ, неподвижныхъ глазахъ. Одѣта она была въ сильно поношенное, полинялое ситцевое платье, съ протертыми на локтяхъ рукавами, а на стѣнѣ висѣло что-то въ родѣ крестьянскаго дубленаго полушубка; больше никакого имущества не было.
Ганя подала ей руку и, нѣсколько смущенная, отрекомендовалась.
— Роза Абрамовна Грицай, — лаконически сказала женщина и опять, какъ маятникъ, ваходила по комнатѣ.
Ганя сѣла у стола, не зная, что дѣлать и говорить. Эта женщина поразила ее и своими странными глазами, и движеніями, напоминавшими размѣренныя и, повидимому, цѣлесообразныя, но совершенно безсознательныя движенія автомата. Наконецъ, Ганя рѣшилась заговорить.
— Меня прислалъ къ вамъ Талыгинъ. Онъ говорилъ, что вамъ нужно бѣлье и платье, — вотъ я принесла.
— А, хорошо! Спасибо, — отвѣчала Грицай, продолжая свою автоматическую прогулку.
— Вы посмотрите… можетъ быть, чего-нибудь недостаетъ. Я принесу.
— Хорошо, отлично… — она прошлась, увидѣла, что спавшая дѣвочка повернулась, при чемъ одна изъ ея худенькихъ ножекъ высунулась изъ-подъ пледа, накрыла ее и обратилась къ Ганѣ. — Это вотъ моя дочка, Нина. Одна осталась… а трое было. Вы дѣтей любите?
— Люблю.
— Хорошо. — Она улыбнулась какою-то болѣзненною улыбкой и взглянула на Ганю. — Какъ васъ зовутъ? Я забыла. Пейте чай и не обращайте на меня вниманія, что я такая. Я такъ далеко жила… совсѣмъ отъ людей отвыкла.
— Вы недавно вернулись?
— Вчера только. 8 лѣтъ не была въ Петербургѣ… отвыкла. Знакомыхъ никого не нашла. Все измѣнилось, — и люди не тѣ… и улицы не тѣ. Я ходила, ходила, — слава Богу, вотъ Талыгинъ попался и пріютилъ. А то бы пришлось либо на улицѣ, либо въ участкѣ ночевать. Еслибы одной — все равно… а Ниночку вотъ жалко.
Она опять улыбнулась своей больной улыбкой, отъ которой сердце сжималось, и, подойдя къ Ниночкѣ, стала ее укрывать, приговаривая: „одна осталась… жалко… одна!“
— А мужъ вашъ? — спросила Ганя неосторожно.
При этомъ вопросѣ Роза Абрамовна вся какъ-то съёжилась, точно ее больно ударили.
— Онъ тамъ остался… въ Сибири… — проговорила она и вдругъ засмѣялась. — Что я говорю… ну да, конечно, остался… умеръ. Онъ застрѣлился, вы знаете?
Она посмотрѣла на Ганю… Ганя молчала. Ей стало какъ-то холодно и страшно и отъ этого взгляда, и отъ этихъ словъ.
Прошло нѣсколько тоскливыхъ минуть. Роза Абрамовна молча ходила; ребенокъ все такъ же крѣпко спалъ. Ганя встала и начала прощаться. Она чувствовала, что если еще пробудетъ здѣсь нѣсколько минутъ, то непремѣнно расплачется. Очевидно, предъ нею была безнадежно и навсегда искалѣченная жизнь.
XVIII.
правитьСерафима Александровна сидѣла за швейной машиной, когда Ганя пріѣхала къ нимъ. Передъ ней лежала груда дѣтскаго бѣлья; все это надо было перечинить и перешить, но Серафима Александровна плохо работала. На умѣ у нея было не то… и за тѣ нѣсколько дней, въ которые Ганя ее не видѣла, она сильно измѣнилась и осунулась. Подъ глазами у нея лежали синіе круги, щеки впали, губы пересохли. Но она все еще бодрилась.
— Долгонько васъ не было, — сказала она, пожимая Ганину руку. — Весело живется?
— Простите, — проговорила Ганя вмѣсто отвѣта. — Я виновата передъ вами.
— Э, полно вамъ! Это такъ естественно, что вамъ хочется жить. Молодость любитъ солнце, тепло, цвѣты… развѣ можно отъ нея требовать, чтобы она надѣла на себя вериги и замуровала себя въ пещеру? Это было бы глупо.
— Не въ пещеру, — возразила Ганя, и ей вспомнились глаза и улыбка Розы Абрамовны Грицай. — Въ пещерѣ нечего дѣлать. Но вѣдь можно же думать и не объ одномъ себѣ; вѣдь живешь не одинъ… и солнце не для тебя одного свѣтитъ.
— Но зато вѣдь каждый за себя только и грѣется! — рѣзко засмѣялась Серафима Александровна. — Если на васъ надѣта шуба, а на мнѣ нѣтъ, то вѣдь отъ вашей шубы мнѣ теплѣе не будетъ!
— А если я ее сниму и отдамъ вамъ?
— Ну вамъ будетъ холодно, а не мнѣ, только и всего. Да что это вы, изъ какихъ добродѣтельныхъ прописей все это? Ужъ не Таянгинъ ли заразилъ васъ своимъ „бабизмомъ“?
— Нѣтъ, это не Талыгинъ и не прописи, — грустно сказала Ганя и разсказала Хотынцевой о своемъ визитѣ къ Грицай. Серафима Александровна заинтересовалась.
— Грицай? — проговорила она задумчиво. — Я помню что-то… говорили о нихъ. Онъ русскій, она — еврейка. Она пошла за нимъ… тутъ, говорятъ, была, цѣлая исторія. Конечно, alte Geschichte, — новаго ничего не бываетъ на свѣтѣ, — родители, деньги, богатые женихи и т. д. Такъ онъ застрѣлился? И она, вы говорите, совсѣмъ больна и разбита? Я бы хотѣла ее видѣть, — закончила она рѣзко и угрюмо.
Нѣкоторое сходство судьбы этой женщины съ ея собственною судьбою поразило ее, и ей захотѣлось посмотрѣть, какъ она, эта женщина, переноситъ свое горе?
— А все-таки все это „бабизмъ“ и иллюзіи! — сказала она, помолчавъ, съ горечью. — Изъ-за иллюзій разбито столько жизней… жаль. И шубу съ себя сняли, и все-таки никому не тепло, не правда ли?
Ганя хотѣла возражать, но дверь изъ передней тихо отворилась и вошелъ Орѣшниковъ. Поискавъ, гдѣ бы положить свою огромную шляпу, онъ сунулъ ее, наконецъ, за шкафъ и, подойдя въ Серафимѣ Александровнѣ, шопотомъ спросилъ: — Ну что?
— Да все тоже, — нахмурившись, отвѣчала Хотынцева. — Ночью плохо спалъ, все кашлялъ, жаръ былъ сильный. Теперь заснулъ.
— Профессоръ былъ?
— Нѣтъ еще, да зачѣмъ? Колокольцевъ говоритъ, что пока ничего, все идетъ какъ слѣдуетъ. Что ужъ онъ подъ этимъ подразумѣваетъ, не знаю… — она остановилась и, покусавъ губы, словно стараясь заглушить какую-то внутреннюю боль, прибавила почти спокойно: — Да что! Я ничему не вѣрю. Все это одни слова… развѣ я не вижу и не понимаю? И къ чему скрывать? — я уже ко всему приготовилась.
Она схватила какой-то лоскутъ и стала его торопливо сшивать съ другимъ. Изъ кабинета послышался сначала стонъ, потомъ кашель и голосъ Хотынцева: „Сима!“
— Проснулся, — сказала Серафима Александровна, уходя.
— Что за женщина! — сказалъ ей вслѣдъ Орѣшниковъ и завертѣлся по комнатѣ. — Озлобленная, жесткая, но какая сильная, какой типъ! Помните, у Шекспира…
Онъ только-что собрался декламировать, какъ вошла Серафима Александровна.
— Пойдемте къ нему, — проговорила она, собирая свою работу. — Хочетъ васъ видѣть.
Николай Николаевичъ лежалъ на постели, одѣтый одѣяломъ и пледомъ. У него начинался уже жаръ, потому что на щекахъ выступили яркія пятна, а глава лихорадочно блестѣли. Но онъ былъ оживленъ и веселъ.
— Ну вотъ спасибо, что пришли! — заговорилъ онъ торопливо, какъ всегда говорятъ въ жару. — Такъ скучно лежать одному въ постели — и цѣлый день! Говорить не велятъ, читать только газеты можно. Ну что тамъ въ газетахъ интереснаго? Кого-нибудь конка задавила, король Гумбертъ куда-то поѣхалъ… Ну, а что ваша газета, Орѣшниковъ?
— Да ничего еще неизвѣстно. Справки, говорятъ, все собираютъ.
— Вотъ заживемъ мы съ вами, когда разрѣшать. Вы мнѣ поручите внутренній отдѣлъ, Дятлова пригласимъ литературное обозрѣніе вести; Митринъ тоже безъ работы сидитъ, а помните, какія рецензіи онъ въ нашемъ журналѣ писалъ? Прелесть!
— Да, заживемъ! — какъ-то неестественно улыбаясь, подтвердилъ Орѣшниковъ, сильно притихшій. — Только бы разрѣшили.
— А я сейчасъ спалъ и какіе сны видѣлъ…. — неожиданно перешелъ Хотынцевъ. — Сима, знаешь, какой сонъ? Лежу я будто въ своемъ садикѣ и готовлюсь къ экзамену, по исторіи. И небо надо мною такое свѣтлое, ясное, деревья шумятъ и гдѣ-то въ казармахъ горнистъ зарю играетъ. А мнѣ въ голову совсѣмъ исторія не лѣзетъ и все эти стихи изъ Мюссе вспоминаются:
Когда я умру, надо мной,
Посадите вы иву, друзья!
Плакучая ива, прикрой
Ты своими вѣтвями меня…
Орѣшниковъ, вы знаете это? Впрочемъ, васъ надо спрашивать, чего вы не знаете. А я люблю Мюссе! Вотъ Сима не любитъ, да и вообще она стиховъ не любитъ.
— Нѣтъ, люблю, Гюго люблю, — возразила Серафима Александровна и, положивъ руку на пылающій лобъ мужа, сказала: — А ты черезчуръ много говоришь, — отдохни.
— Напротивъ, я теперь отдыхаю, Сима. Надоѣло мнѣ лежать и молчать… да и зачѣмъ молчать? Черезчуръ много приходилось молчать въ своей жизни… но странно, почему именно теперь вспомнились мнѣ эти стихи? „Когда я умру, — надо мной…“ — повторилъ онъ медленно, какъ будто прислушиваясь и вдумываясь въ каждое слово стихотворенія.
— Ну что же тутъ удивительнаго? — сказала опять Серафима Александровна. — Мало ли что приходитъ въ голову… иной разъ цѣлый день твердишь какую-нибудь безсмысленную фразу неизвѣстно зачѣмъ. Со мной это часто бываетъ.
— Да… — проговорилъ Николай Николаевичъ и улыбнулся. — А вы, господа, что сдѣлаете, когда я умру? Придете съ вѣночками на мою могилу?
— Что это вы о смерти, Николай Николаевичъ? — дрожащимъ голосомъ произнесъ наконецъ Орѣшниковъ. — Это малодушіе.
— Зачѣмъ малодушіе? Это естественно, что когда человѣкъ боленъ, онъ начинаетъ думать о смерти. Да я и не хочу совсѣмъ умирать; я еще не кончилъ своего романа, да и многаго еще не сдѣлалъ… — Онъ помолчалъ въ раздумьѣ, потомъ сказалъ съ блестящими глазами: — Смерти я не боюсь, Викторъ Сергѣичъ, — что смерть! Она не страшна, когда все сдѣлано, что могъ сдѣлать, когда силъ больше нѣтъ ни на что. Обидно умирать, ничего не сдѣлавъ или сдѣлавъ очень мало… а силъ-то, силъ-то въ тебѣ еще такъ много!.. И чувствуешь, какъ онѣ въ тебѣ кипятъ и рвутся, и не задавили ихъ ни вологодскіе морозы, ни нужда, ни копѣечные разсчеты. О, какъ еще много я хочу сказать… Неужели даромъ я столько мучился и столько лѣтъ копилъ въ себѣ весь этотъ огонь и ядъ? Нѣтъ… я еще не умру… я хочу, чтобы и другіе пережили со мною мои муки… Ахъ, Викторъ Сергѣичъ, какой это восторгъ, какое наслажденіе заставить невѣдомую тебѣ толпу чувствовать за-одно съ тобою, любить то, что ты любишь, смѣяться и плакать надъ тѣмъ, надъ чѣмъ смѣешься и плачешь самъ. Какая это огромная и страшная власть… но зато какая и отвѣтственность!
— Ну, у насъ не очень много заботятся объ этой отвѣтственности! — проговорилъ Орѣшниковъ. — Только бы печатныхъ листовъ побольше вышло, а что тамъ написано, — это наплевать: бумага все терпитъ.
— Да, она терпѣлива, да и читатель терпѣливъ; но вѣдь есть и другая поговорка: что написано перомъ, того не вырубишь топоромъ. Не поймутъ теперь — поймутъ потомъ; все будетъ взвѣшено, оцѣнено по достоинству. Призадумаешься объ этомъ… по крайней мѣрѣ я много думалъ. Вотъ въ этомъ самомъ „гробу“, — Хотынцевъ съ печальной улыбкой обвелъ глазами свою комнату, — сколько сомнѣній и страховъ за будущее, за судьбу своихъ произведеній было пережито… Я представлялъ себѣ своего читателя… своего ученика и судью въ одно и то же время. Я старался проникнуть въ его душу, слить свою мысль съ его мыслью, и мнѣ становилось страшно за себя, за свою идею, которую я отдавалъ ему. И знаете что? Когда я сомнѣвался и робѣлъ, я начиналъ думать и писать хуже, блѣднѣе, слабѣе… и наоборотъ, въ минуты увѣренности въ себѣ я чувствовалъ силы необычайныя… мысль была страшно ясна и опредѣленна, пріобрѣтала размахъ и мощь… въ эти минуты мнѣ казалось, что я — геній…
Онъ замолчалъ и задумался, припоминая. Слабая улыбка мелькала на его губахъ.
— Я понимаю это, — проговорилъ Орѣшниковъ, увлеченный словами Хотынцева и даже позабывшій въ эту минуту, что говоритъ съ больнымъ. — Это такъ и должно быть. Если писатель боится толпы и подчиняется ей — онъ никогда не будетъ геніемъ. Геній долженъ гнуть и подчинять себѣ толпу… онъ выше ея, и она должна идти за нимъ, а не онъ за нею. „Ты царь, — живи одинъ“.
— Нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ! — перебилъ его Хотынцевъ и даже приподнялся на подушкахъ. — Это не такъ. Геній не можетъ быть одинъ… онъ живетъ съ толпою и для толпы. Иначе его жизнь безсмысленна и безцѣльна. Вы думаете, Гёте, Шекспиръ, Шиллеръ писали и мыслили только для собственнаго удовольствія? Нѣтъ! Я убѣжденъ, что каждый изъ нихъ думалъ объ этомъ маленькомъ „нѣкто“, объ этомъ таинственномъ читателѣ, который тамъ гдѣ-то пьетъ „сокъ его нервъ и кровь его сердца“, и… кто знаетъ? можетъ быть, даже самъ олимпіецъ Гёте испытывалъ нѣкоторый трепетъ при мысли, что надъ его трудами, надъ частью его души произноситъ свой судъ какой-нибудь честный бюргеръ съ очками на носу и за кружкой хорошаго пива. Я повторяю: писатель не можетъ быть одинъ и „самъ себѣ довлѣти“. Онъ можетъ презирать толпу, бранить ее, проклинать ее, но все-таки онъ безъ толпы — ничто! — Толпа его родила, его онъ живетъ и ради нея работаетъ. Онъ съ нею органически связанъ и уйти отъ нея никуда не можетъ: она всосетъ его въ себя, растворитъ въ себѣ его мысли и чувства, разобьетъ его на тысячи кусковъ и раздѣлитъ между тысячами и тысячами…
— Нечего сказать, величественно! — съ ироніей воскликнулъ Орѣшниковъ и попробовалъ было побѣгать по комнатѣ, но скоро угомонился, потому что бѣгать было рѣшительно невозможно. — Писатель и его творенія, растворенные въ массѣ, какъ капля какого-нибудь вещества въ океанѣ! Сомнѣваюсь, чтобы идея въ такой гомеопатической дозѣ воздѣйствовала даже на самые воспріимчивые умы. Нѣтъ, картина, нарисованная вами, мнѣ не нравится; она, правда, красива, но… въ то же время мизерна.
— Что же дѣлать? А между тѣмъ это такъ… Впрочемъ, я съ своей стороны не нахожу здѣсь ничего мизернаго. Напротивъ, жить вѣчно хотя бы только одной частичкой своей души въ тысячахъ невѣдомыхъ для тебя человѣческихъ существъ, будить въ нихъ благородные порывы, волновать и тревожить ихъ, уже переставъ существовать, какъ „я“, — развѣ это мизерно? Вѣдь это безсмертіе! Это — великая тайна… и я желалъ бы этого для себя…
Онъ уже давно сидѣлъ на своей постели, облокотись на подушки, и его никто не останавливалъ. Всѣ заслушались его словъ и заглядѣлись на его одушевленное лицо, — онъ давно такъ не говорилъ и вообще, даже здоровый, не любилъ говорить о себѣ и о своей работѣ. И теперь, точно чувствуя близкую смерть, онъ спѣшилъ высказаться, со всѣми подѣлиться своими мыслями. Когда-то онъ одиноко передумалъ обо всемъ этомъ и тамъ, подъ вологодскими соснами, и здѣсь, въ узкомъ, полутемномъ „гробу“… а теперь эти мысли тѣснились въ его мозгу, осаждали его и рвались наружу. Онъ чувствовалъ непреодолимую потребность говорить.
— Сима! — сказалъ онъ вдругъ, перебивая самъ себя. — Дай мнѣ — вонъ тамъ на столѣ лежитъ тетрадь… Вотъ! — онъ взялъ обѣими руками толстую тетрадь и съ сіяющей улыбкой сталъ ее перелистывать. — Это — трудъ моей жизни, это — часть моей души… Но работа еще не кончена… здѣсь всего 97 страницъ. Я началъ ее еще тамъ, а здѣсь писалъ урывками, въ промежуткахъ между ежедневною, насущною работой. Ахъ, какъ мнѣ хочется писать, писать, писать… О я вѣрю, что не умру до тѣхъ поръ, пока не кончу этого… иначе это было бы несправедливо, жестоко. Здѣсь — весь я, вся цѣль моей жизни, для которой я, можетъ быть, и явился на свѣтъ, — и вдругъ умереть, не достигнувъ этой цѣли!
Онъ съ грустью глядѣлъ на тетрадь, не замѣчая, что всѣ какъ-то странно притихли. Серафима Александровна стояла у окна; Орѣшниковъ внимательно разсматривалъ пуговицу на своемъ жилетѣ; Ганя сидѣла, не шелохнувшись, точно окаменѣла, и слушала, слушала… Но еслибы Хотынцевъ захотѣлъ взглянуть на всѣхъ нихъ попристальнѣе, — онъ увидѣлъ бы, что ихъ глаза полны слезъ…
— Въ эти дни, — продолжалъ, между тѣмъ, больной, — въ эти дни я много думалъ и разбиралъ себя. Трудно быть своимъ собственнымъ читателемъ и критикомъ… это все равно, что самому себѣ дѣлать операцію. Больно и страшно. Приходится вновь переживать всѣ тѣ сомнѣнія и недовольство, которыя мучили тебя, когда писалъ. Бѣлыя нитки, неловкія фразы, неясно высказанныя мысли — все это лѣзетъ тебѣ въ глаза съ отвратительной назойливостью, напоминаетъ тебѣ мучительныя минуты, проведенныя за чистою страницей, и думаешь, — отчего въ головѣ все было такъ ярко и стройно, и отчего блѣдно и ничтожно вышло на бумагѣ? Да, мучительная вещь… но я попробовалъ продѣлать надъ собою эту операцію. Я пропускалъ мелочи, — хотя мнѣ это было трудно, — я старался проникнуть въ самую глубь своихъ произведеній. Я пишу грубо, рѣзко, зло; я не щажу нервовъ своихъ читателей, — меня самого подчасъ коробило въ нѣкоторыхъ мѣстахъ, и я думалъ: зачѣмъ такъ обнажать скрытыя язвы, — это черезчуръ жестоко, это похоже на злость: на-те, молъ, смотрите и мучайтесь! И достигнетъ ли цѣли это? не вызоветъ ли вмѣсто сочувствія къ страданію отвращеніе? Хотынцевъ помолчалъ нѣсколько, размышляя, потомъ воскликнулъ горячо: — Но вѣдь я писалъ не для нѣжныхъ и чувствительныхъ сердецъ, умѣющихъ любить и сострадать! О пусть они считаютъ меня злымъ и безжалостнымъ, — отъ этого они не станутъ хуже. Я писалъ для жестокихъ и обросшихъ жиромъ; я хотѣлъ проникнуть сквозь толстый слой эгоизма и равнодушія, добраться до живого мѣста и заставить ихъ задрожать отъ боли. И это, кажется, мнѣ удалось, — мой крикъ побезпокоилъ ихъ — меня заставили молчать… Но я не успокоюсь! Я закричу еще разъ — и крикъ мой будетъ ужасенъ… только бы мнѣ собраться съ силами. О, еслибы вы знали, сколько скопилось здѣсь боли и негодованія!.. — крикнулъ онъ, ударяя рукою по тетради. — Только бы кончить… Боже, только бы еще нѣсколько дней, нѣсколько недѣль…
Онъ вдругъ замолчалъ, какъ бы пораженный… и упавшимъ голосомъ проговорилъ:
— Нѣтъ… я не кончу этого… не кончу, да… я чувствую…
Тетрадь выпала изъ его рукъ, и онъ въ изнеможеніи опустился на подушки. Послѣ лихорадочной вспышки наступила реакція, — лицо его осунулось, щеки поблѣднѣли, глаза стали тусклы и безучастны.
— Сима, пить… — прошепталъ онъ слабо.
Серафима Александровна подала ему стаканъ. Онъ выпилъ нѣсколько глотковъ и отвернулся.
— Вотъ видишь, какъ ты усталъ… — проговорила Серафима Александровна съ упрекомъ. — Зачѣмъ было такъ много говорить!
Хотынцевъ махнулъ рукой. Ганя и Орѣшниковъ вышли.
— Нѣтъ, онъ не будетъ живъ! — зашепталъ Орѣшниковъ, когда они были уже въ другой комнатѣ. — Не будетъ, — я убѣдился… Это самоуглубленіе, эта ясность мысли… нѣтъ, это ужасно, ужасно, я не могу, я задохнусь, у меня голова треснуть хочетъ…
Онъ побѣжалъ-было изъ комнаты, но въ передней вспомнилъ, что забылъ шляпу, вернулся, отыскалъ шляпу и ушелъ, не простившись. Его большая голова дѣйствительно готова была лопнуть, — такой хаосъ былъ въ ней. И онъ бѣжалъ, бѣжалъ впередъ, самъ не зная, куда и зачѣмъ, и опомнился только на Литейномъ мосту, лицомъ къ лицу съ какимъ-то незнакомымъ господиномъ, весьма сердитымъ.
— Вы что толкаетесь, милостивый государь? — грозно говорилъ ему сердитый господинъ. — Какъ вы смѣете толкаться?
— Все это ерунда! — сказалъ Орѣшниковъ, глядя на сердитаго господина. — Все ерунда!
— Какъ такъ ерунда? Что такое ерунда? Я васъ въ участокъ отправлю! Я не позволю!..
— Все, все ерунда! — повторилъ Орѣшниковъ и вдругъ горько заплакалъ. Сердитый господинъ растерялся, забормоталъ что-то безсвязное, потомъ засвисталъ и, какъ ни въ чемъ не бывало, продолжалъ свой путь. А Орѣшниковъ, прислонившись грудью въ периламъ, все плакалъ, и стоявшій въ отдаленіи городовой съ изумленіемъ смотрѣлъ на страннаго господина, подумывая, не отправить ли его въ самомъ дѣлѣ въ участокъ.
— Скорѣй, скорѣй! — говорила Ганя извозчику, который неторопливо везъ ее по Знаменской. — Пожалуйста, поскорѣе, — вѣдь уже поздно!
Послѣ тяжелыхъ впечатлѣній дня, послѣ надрывающихъ душу сценъ у Хотынцевыхъ, Ганѣ хотѣлось поскорѣе домой, отдохнуть, успокоиться, а главное — увидѣть Селищева. Вѣдь онъ обѣщалъ придти; онъ сказалъ: „до завтра“… Сейчасъ она увидитъ его и разскажетъ ему все, что пережила и перечувствовала сегодня. Съ нимъ ей не такъ тяжело будетъ; съ нимъ она чувствуетъ себя счастливой.
— Скорѣе, скорѣе!
Она почти бѣгомъ взбѣжала наверхъ и съ сильно бьющимся сердцемъ позвонила. Что это? Передняя не освѣщена, въ комнатахъ тишина и сумракъ… его нѣтъ!
— Тетя дома? — упавшимъ голосомъ спросила Ганя горничную.
— Дома, въ своей комнатѣ.
— И никого не было?
— Никого… да, бишь, заходилъ Викторъ Сергѣичъ давеча. А больше никого не было.
У Гани похолодѣли руки.
На встрѣчу ей вышла Татьяна Аристарховна.
— Здравствуй, голубчикъ. Ну что у Хотынцевыхъ? Плохо? Орѣшниковъ часа два тому назадъ забѣгалъ, — просто не знаю, что съ нимъ сдѣлалось. Рыдаетъ, — такъ и заливается, и ничего отъ него не добьешься. Твердитъ одно: „все ерунда! все!“ — Да что такое, спрашиваю. „Жизнь — ерунда, смерть — ерунда“… Богъ знаетъ, что такое. И газета, говорю, тоже ерунда? — „И газета ерунда“. Ну я и разговаривать не стала; вижу, человѣкъ совсѣмъ рехнулся. Да и ты что-то разстроена, дружокъ, — поблѣднѣла, руки холодныя. Чаю не хочешь ли?
Ганя отказалась. Ей поскорѣе хотѣлось уйти куда-нибудь, остаться одной, лечь въ постель и укрыться съ головой. А тамъ гдѣ-то, въ глубинѣ души, назойливо копошился вопросъ: „Отчего? Отчего онъ не пришелъ?“
— А знаешь, зачѣмъ давеча ко мнѣ Пыхтѣевъ-то приходилъ? — говорила Татьяна Аристарховна. — Представь себѣ, денегъ взаймы просилъ… хотѣла-было отказать, да поглядѣла на него, — такой онъ жалконькій, тощій, голодный, точно собачонка, — дала! Богъ съ нимъ, думаю, пусть!
Ганя ничего не отвѣчала и не спрашивала. Душа ея все больше и больше разбаливалась, и все громче, громче раздавался вопросъ: „отчего?“ — Это была ея первая дѣвичья обида, первое личное горе.
XIX.
править— Баринъ дома?
— Дома, только никого не приказывали принимать. Они очень заняты.
— И отлично, пусть себѣ занимается. А ты все-таки поди и скажи, что его желаютъ видѣть. Понялъ?
— Какъ вамъ будетъ угодно, а я докладывать не смѣю.
— Фу ты, вотъ Церберъ-то! Ну, да ладно, убирайся къ чорту, — я безъ тебя доложусь…
И Потесинъ — разговоръ происходилъ между имъ и слугой Селищева — оттолкнулъ растерявшагося малаго отъ двери мастерской и сталъ неистово въ нее стучаться. Слуга отошелъ и, сложивъ руки, съ отчаяніемъ смотрѣлъ на барина, а изъ передней выглядывали смѣющіяся лица Крынкина и Пыхтѣева. Всѣ трое были одѣты совсѣмъ по лѣтнему и всѣ трое — немного навеселѣ.
На стукъ дверь, наконецъ, пріотворилась, и на порогѣ появился разгнѣванный Селищевъ.
— Это что такое? Кто это здѣсь ломится? А, это вы…
— Что это, батенька, это даже невѣжливо! Порядочные люди пришли къ вамъ съ визитомъ, а вы двери на запоръ, да еще ругаетесь. Это неблагородно!
— Извините, господа, но я ей Богу ужасно занятъ, — едва скрывая свое недовольство, сказалъ Селищевъ.
— Пустяки! Дѣло не волкъ, какъ говорится, въ лѣсъ не убѣжитъ. И притомъ въ такой день — занятъ!
— Да какой-такой сегодня день?
— О, Господи, онъ даже и не знаетъ! Замуровался въ своей неприступной цитадели, какъ Симеонъ-Столиникъ, и не видитъ ничего. Да вы поглядите-ка въ окно-то, — солнце сіяетъ, деревья распускаются, люди идутъ, ѣдутъ, бѣгутъ… 1-ое мая сегодня, батенька, 1-ое мая!
— 1-ое мая! — задумчиво проговорилъ Селищевъ. — А вѣдь въ самомъ дѣлѣ… я совсѣмъ забылъ…
Онъ отошелъ отъ двери, — Потесинъ послѣдовалъ за нимъ.
— Господа, идемъ, идемъ! — пригласилъ онъ своихъ спутниковъ.
Дзинь-ля-ля, дзинь-ля-ля!
Вотъ Парфенисъ и Леона…
запѣлъ онъ. — Такъ вотъ оно, ваше ателье! Прелестно, прелестно…
Онъ безцеремонно подошелъ въ мольберту и ахнулъ.
— Боже! Господа, посмотрите, посмотрите!..
Крынкинъ и Пыхтѣевъ бросились смотрѣть. Селищевъ очнулся и съ легкой краской смущенія и досады на лицѣ повернулъ мольбертъ въ стѣнѣ.
— Прелесть, восторгъ! Такъ вотъ вы надъ чѣмъ сидите дни и ночи? Вотъ кому посвящаете свое вдохновеніе? Да что вы прячете, Иванъ Александровичъ, — дайте же намъ налюбоваться…
И прежде чѣмъ Селищевъ могъ что-либо предпринять, Потесинъ снова передвинулъ полотно въ свѣту. Всѣ трое обступили картину. Вся въ зелени и цвѣтахъ на нихъ, какъ живая, глядѣла Ганя. Весенней свѣжестью и чистотою юности вѣяло отъ этой бѣлокурой головки, а глава, эти большіе, дѣтскіе глаза, казалось, спрашивали и ждали отвѣта на свой вопросъ. Выраженіе ожиданія и тревоги было передано изумительно вѣрно… Потесинъ и его спутники долго молчали, какъ очарованные. Крынкинъ надѣлъ пенсне и искренно восхищался, — эстетикъ и поклонникъ женской врасоты заговорилъ въ немъ; Пыхтѣевъ въ душѣ по обыкновенію злился и завидовалъ, но на лицѣ изобразилъ восторгъ и въ то же время думалъ о завтрашней своей замѣткѣ въ газетѣ: „Вчера мы имѣли случай посѣтить мастерскую нашего знаменитаго C…“ и т. д.
— Хорошо, хорошо! — заговорилъ, наконецъ, Потесинъ, заходя то съ одной, то съ другой стороны и заглядывая въ руку, изъ которой онъ сдѣлалъ подобіе трубки. — Браво, Иванъ Александровичъ! Фіалкой такъ и пахнетъ… ну не даромъ же вы здѣсь корпите. Честь вамъ и слава! Преклоняюсь!
— Глаза какіе! — шепталъ Крынкинъ. — Вы взгляните, — они блестятъ… и даже рѣсницы какъ будто вздрагиваютъ…
— А сочность-то… — прибавилъ Пыхтѣевъ, но на него никто не обратилъ вниманія, и онъ пошелъ оглядывать мастерскую, въ которой былъ въ первый разъ.
Досада Селищева на непрошенныхъ и не совсѣмъ пріятныхъ гостей стала проходить. Самолюбіе художника было польщено, и сознаніе, что картина его дѣйствительно хороша, пробудилось въ немъ. Онъ стоялъ поодаль и молча слушалъ похвалы и восторженныя восклицанія посѣтителей, а съ полотна на него смотрѣли глаза Гани, — глаза, въ которые онъ вдохнулъ жизнь и свѣтъ.
Между тѣмъ гости уже устали восхищаться, первое впечатлѣніе прошло, и они начали разбирать недостатки. Это ужъ такъ водится; въ глубинѣ души каждаго человѣка сидитъ свой маленькій Мефистофель, который всегда готовъ осмѣять самые высокіе порывы и разрушить самыя свѣтлыя мечты. Человѣку вдругъ точно стыдно становится за свой восторгъ… и чѣмъ сильнѣе было увлеченіе, тѣмъ злѣе и безпощаднѣе онъ разрушаетъ то, чѣмъ увлекся. Отъ этого, можетъ быть, на свѣтѣ такъ мало идеалистовъ и такъ рѣдки люди, способные на подвигъ.
Потесинъ находилъ, что головка хороша, но все-таки черезъчуръ идеализирована; Крынкинъ съ нимъ согласился и со смѣхомъ прибавилъ, что живая женщина во всякомъ случаѣ лучше, чѣмъ нарисованная. Тутъ они пустились въ нѣкоторыя немножко откровенныя подробности и довольно безцеремонно стали разбирать женскую красоту вообще, а красоту Гани въ частности. Селищева этотъ разговоръ покоробилъ, особенно послѣ восторженныхъ отзывовъ. Его точно въ холодную воду окунули. „Этакій народъ! — думалъ онъ. — Не могутъ женскаго личика увидѣть безъ того, чтобы не сказать пошлости! Какъ тяжело быть художникомъ, а главное, — быть поставленнымъ въ необходимость выставлять свои работы для толпы. Счастливы старинные художники, — ихъ произведенія хранились въ храмахъ и дворцахъ, куда толпа не проникала. Толпа все опошляетъ и грязнитъ; она дика, а съ нею и самъ дичаешь; всюду она оставляетъ слѣды своихъ грязныхъ ногъ и своихъ низкихъ мыслей“…
Глаза Гани смотрѣли на него съ упрекомъ и, казалось, спрашивали: „зачѣмъ же ты меня отдалъ этой толпѣ?“ Селищевь порывисто схватилъ покрывало и закрылъ картину.
— Это вы на выставку готовите? — подобострастно спросилъ его Пыхтѣевъ.
— Нѣтъ, это просто эскизъ, — сухо отвѣчалъ Селищевь.
— Господи! — воскликнулъ вдругъ Потесинъ, взглянувъ на часы. — Зашли мы къ вамъ, да и забыли, зачѣмъ пришли, а вѣдь насъ тамъ на улицѣ шестимѣстное ландо дожидается. Поникаете ли вы, Иванъ Александровичъ, — шестимѣстное ландо! И вы въ немъ поѣдете.
— Куда это?
— Ну вотъ тебѣ, куда? За городъ, конечно, на Острова, въ Аркадію, мало ли! 1-ое мая! Праздникъ весны, праздникъ Любви и Дѣвы… Тамъ въ какой-нибудь ресторанчикъ заѣдемъ, будемъ пить, пѣть и „вольною пятою о землю ударять“. Ну, одѣвайтесь же и ѣдемъ!
— А въ самомъ дѣлѣ, я немножко засидѣлся, — нерѣшительно сказалъ Селищевь.
— Ѣдемте! — съ улыбкой проговорилъ Крынкинъ. — Неужели вамъ не надоѣло? Мнѣ, по крайней мѣрѣ, до того по временамъ надоѣдаетъ мое писательство, что одинъ видъ пера и чернилъ вызываетъ во мнѣ бѣшенство.
— Ну еще бы, вы по 365 романовъ въ годъ пишете, — откуда вы ихъ только берете?! Теперь, вообразите, пишетъ романъ изъ мексиканской жизни, а самъ въ Мексикѣ никогда и не былъ!
— Ничего, сойдетъ! — добродушно махнувъ рукой, произнесъ Крынкинъ. — Да что же подѣлаешь: издательница дамскаго журнала Христомъ-Богомъ проситъ, напиши я ей романъ. Ну и пишу.
— Э, пустяки! Конечно, сойдетъ! ѣдемте же! Главное — шестимѣстное ландо!
И попѣвая хриповатымъ баритономъ: „добрый Вакховъ даръ-вино!“ — Потесинъ пошелъ къ дверямъ.
У подъѣзда дѣйствительно стояло помѣстительное ландо, хотя и пожилыхъ лѣтъ, но все-таки ландо, запряженное парою тѣхъ особенныхъ, неуклюжихъ, длинноногихъ петербургскихъ лошадей, которыя съ одинаковымъ философскимъ спокойствіемъ сегодня торжественно плетутся за похоронной процессіей, завтра участвуютъ въ свадебномъ поѣздѣ, а послѣ-завтра своей тяжелой рысью повезутъ за городъ какую-нибудь безобразно-пьяную компанію, которая непремѣнно гдѣ-нибудь наскандалитъ, передерется и на этихъ же лошадяхъ, подъ надзоромъ городового, будетъ доставлена въ ближайшій участокъ для составленія протокола. На козлахъ сидѣлъ довольно приличный кучеръ въ голубомъ кушакѣ и въ бѣлыхъ перчаткахъ.
— Каково? — воскликнулъ съ комическою торжественностью Потесинъ, указывая на ландо. — Каковы кони, какова колесница и автомедонъ? Не стыдно и на Стрѣлку поѣхать!
„Автомедонъ“ съ оттѣнкомъ презрѣнія смотрѣлъ на „господъ“, выжидая, когда они усядутся. По внѣшнему виду онъ уже рѣшилъ, что это „сочинители“, а сочинители, какъ онъ зналъ по опыту, народъ хотя и хорошій, но на водку немного даютъ, поэтому не стоитъ для нихъ и стараться очень. И когда они усѣлись, онъ небрежно тряхнулъ голубыми возжами, и ландо загремѣло по мостовой.
День былъ чудесный, не яркій, но теплый и тихій, что рѣдко бываетъ въ Петербургѣ. По небу ползли легкія кудрявыя облачка; солнце то выглядывало изъ-за нихъ, то снова пряталось. Деревья еще не распустились, но стояли уже, покрытыя почками, и въ воэдухѣ разливался пряный ароматъ тополя. Улицы были запружены народомъ; у конокъ происходила давка; по Невѣ взадъ и впередъ, оглушительно свистя, сновали крошечные финляндскіе пароходики съ живымъ грузомъ. На нихъ пестрѣли разноцвѣтныя дамскія шляпки, красные и голубые зонтики; трехцвѣтные флаги трепетали на мачтахъ. И все это стремилось и спѣшило за городъ, чтобы „на зеленой травкѣ“ отпраздновать лучшій и первой весенній праздникъ.
— Смотрите, какая жизнь, какое движеніе! — восклицалъ Потесинъ, обращаясь къ Селищеву. — А вы въ такой день хотѣли просидѣть въ четырехъ стѣнахъ? Да еще сердились на насъ, что мы вамъ помѣшали? Сознайтесь теперь, что мы хорошо сдѣлали, вытащивъ васъ „изъ міра грёзъ“!..
Селищевъ соглашался. Разряженная толпа, яркіе цвѣта, непрерывное движеніе и гулъ подѣйствовали на него возбуждающе. Онъ оживился, пристально всматривался въ встрѣчавшихся женщинъ, смѣялся и даже началъ подпѣвать Потесину, который былъ веселъ необычайно и сыпалъ остротами и шансонетками.
Прокатившись по Островамъ, нанюхавшись смолистыхъ ароматовъ распускающихся деревьевъ, налюбовавшись на экипажи и лошадей аристократовъ и кокотокъ, компанія, наконецъ, проголодалась, и Потесинъ приказалъ автомедону везти ихъ въ Аркадію. При словѣ „Аркадія“ автомедонъ нѣсколько оживился и съ необычайной энергіей принялся нахлестывать своихъ длинноногихъ одровъ. Одры, впрочемъ, нисколько не удивились и тою же тяжелой рысью помчали ландо въ Новую Деревню.
Когда они пріѣхали, ресторанъ былъ уже переполненъ кутящей публикой. Въ общей залѣ безъ перерыва гудѣлъ колоссальный органъ, слышался звонъ посуды; голоса и крики сливались съ плескомъ фонтана, скрывавшагося среди поблекшихъ тропическихъ растеній. Тяжелый запахъ кушаній, вина и табачнаго дыма шибалъ въ носъ и былъ особенно непріятенъ послѣ вынесенныхъ ароматовъ лѣса. Но Потесинъ съ удовольствіемъ потянулъ въ себя этотъ трактирный запахъ и весело сказалъ: „Ну вотъ, мы и въ Аркадіи!“
На встрѣчу имъ съ салфеткой подъ мышкой и съ вопросительнымъ взоромъ подбѣжалъ лакей. Потесинъ потребовалъ отдѣльный кабинетъ, и ихъ ввели въ довольно грязную комнату съ красными засаленными обоями, съ красными бархатными диванами и креслами и съ огромнымъ зеркаломъ въ золоченой рамѣ, на которомъ алмазомъ было нацарапано: „судьба — индѣйка, жизнь — копѣйка, ну, такъ и пей-ка!“ Чѣмъ-то безпутнымъ, кабацкимъ вѣяло отъ всего этого, начиная съ креселъ, дивановъ и обой и кончая зеркаломъ съ вырѣзаннымъ на немъ безшабашнымъ девизомъ. Окно комнаты выходило въ крошечный чахлый садикъ, гдѣ въ ядовитыхъ испареніяхъ кухни и кабака печально увядали низенькія березки и липы.
Оживленное настроеніе Селищева, навѣянное на него улицей, весеннимъ тепломъ и прогулкой, разсѣялось, и въ то время, какъ Потесинъ, развалясь на диванѣ, заказывалъ лакею обѣдъ, онъ отошелъ въ окну, отворилъ его и, глядя на деревья, задумался.
— Несчастныя созданія! — проговорилъ онъ, наконецъ, вслухъ.
— Кто это? — отозвался Потесинъ.
— А вотъ эти деревья. Какія они чахлыя, больныя! Не правда ли, ихъ существованіе очень похоже на наше съ вами?… т.-е., я хочу сказать, вообще на существованіе всѣхъ петербургскихъ обывателей. Такое же блѣдное, безрадостное.
— О, Господи! — воскликнулъ Потесинъ, зѣвая. — И какъ это вамъ, батенька, не надоѣстъ „гамлетничать“? Ей-Богу! Въ кои-то вѣки вышелъ человѣкъ на свѣтъ Божій, — свѣтло, тепло, музыка гремитъ, пробки щелкаютъ, сейчасъ хорошенькая закусочка явится, а онъ ноетъ и блажитъ. Ну, чего вамъ надо, скажите? Чего недостаетъ?
— А скажите, что у меня есть? — вопросомъ отвѣтилъ Селищевъ.
— У васъ-то? Да все, чего человѣку нужно, — слава, деньги, любовь… А творчество? А міръ идей и образовъ, въ который вы можете уходить, когда дѣйствительность надоѣстъ? Развѣ это не счастье?
— Міръ идей… — повторилъ Селищевъ задумчиво. — Да, я счастливъ, когда ухожу въ него, когда работаю. Но вѣдь эта горячка проходитъ, и что же остается тогда? Вы говорите — слава? Въ чемъ она? Въ томъ, что о тебѣ въ газетахъ пишутъ, — такой-то и такой-то вчера всталъ съ постели лѣвой ногой и получилъ насморкъ… Или какая-нибудь княжна Зизи скажетъ княжнѣ Мими: „ахъ, какой Селищевъ душка, какія онъ картины пишетъ, и какъ хорошо умѣетъ себѣ галстухъ повязывать!“ Вотъ наша слава. Деньги? Но вѣдь это давно извѣстно, что еще никогда и никого деньги не сдѣлали счастливымъ…
— Н-ну! — проговорили почти въ одинъ голосъ и Потесинъ, и Крынкинъ, а Пыхтѣевъ поглядѣлъ по очереди на всѣхъ и подхихикнулъ.
— Да, деньги не дѣлаютъ человѣка счастливымъ, — повторилъ Селищевъ, — и о нихъ думаешь только тогда, когда ихъ нѣтъ. Любовь же… — онъ помолчалъ, глядя въ окно на обнаженши деревья, и докончилъ торопливо: — что въ ней, когда самъ-то, самъ любить не можешь!
— Вотъ въ чемъ дѣло! — воскликнулъ Потесинъ, смѣясь.
— Да! — продолжалъ Селищевъ серьезно. — Мы — я говорю о себѣ, и о васъ, и вотъ о нихъ, и о сотнѣ такихъ же, — мы любить не можемъ и не умѣемъ. Я, конечно, не говорю о мимолетныхъ вспышкахъ страсти, обо всѣхъ этихъ „увлеченіяхъ“, которыя мы называемъ любовью, — такъ мы, пожалуй, любимъ. Но развѣ это любовь? Это развратъ, распущенность, что хотите, но не любовь. Нѣтъ, я говорю о такой любви, которая бы нравственно возвысила васъ, наполнила бы вашу жизнь, сдѣлала бы васъ чище, благороднѣе… Вотъ это любовь! Чтобы вы забыли свое „я“ и готовы были на всевозможныя жертвы… это любовь!
Потесинъ иронически улыбался, а Крынкинъ махнулъ рукой и отошелъ къ столу, на которомъ была уже приготовлена закуска. Пыхтѣевъ послѣдовалъ за нимъ.
— Ну, Иванъ Александровичъ, это вы уже въ сантиментализмъ какой-то ударились! — сказалъ Потесинъ. — И сердитесь вы на меня или нѣтъ, а я скажу, что это даже старчествомъ отливается. Излюбился человѣкъ, завялъ, эасохъ, — вотъ и мечтаетъ о какой-то чистой любви, о жертвахъ, о томъ, о семъ. А какія тамъ жертвы, когда въ самомъ-то весь огонь потухъ?
— Можетъ быть, вы и правы, — произнесъ Селищевъ, и горькая нота зазвучала въ его голосѣ. — Можетъ быть, это старчество… но вѣдь человѣку-то не легче отъ этого. Вѣдь это отсутствіе любви, настоящей человѣческой любви, а не кошачьяго разврата, — это сознаніе, что прожилъ жизнь грязно, безпутно, глупо, — вѣдь это мучаетъ, томитъ, жить не даетъ! Понимаете, — жить, работать! Вотъ отчего раньше времени засыхаешь и потухаешь по вашему выраженію.
— Знаете что, — сказалъ Потесинъ, помолчавъ. — Вы, Иванъ Александровичъ, мечтатель pur sang и живете воображеніемъ. Оттого вы и засохли. Воображеніе съѣло въ васъ душу и сердце, и всѣ человѣческіе порывы. Вотъ для жизни-то въ васъ ничего и не осталось. Вы человѣкъ отпѣтый.
— Неужели отпѣтый? — спросилъ Селищевъ, принужденно улыбаясь.
— Отпѣтый! Жить совсѣмъ не можете и не умѣете, — все мечты, мечты, мечты! Пойдемте-ка, выпьемъ и закусимъ.
— Постойте, ну, а вы? Неужели вы вполнѣ довольны и никогда никакой червякъ васъ не грызетъ? И неужели васъ не возмущаетъ по временамъ вотъ хоть эта кабацкая обстановка, эти грязныя стѣны, этотъ гвалтъ и шумъ, и не хочется вамъ чего-нибудь другого, хорошаго?
— Да чего же? Нѣтъ, я доволенъ. Жизнь — штука хорошая, и все существующее если и не разумно, то прекрасно, — даже и этотъ кабакъ. Гдѣ жизнь, тамъ и красота…
— Теорія доктора Панглосса… Ну, а помните, тогда ночью, на Невѣ?
Потесинъ сморщился и замахалъ рукой.
— Э, ерунда! Пьянъ былъ и расчувствовался. Да теперь даже и не помню ничего.
„Врешь, помнишь!“ подумалъ Селищевъ и сказалъ вслухъ: — А знаете, хотя это и непріятно говорить, но я съ того вечера или, лучше, ночи, почувствовалъ къ вамъ симпатію.
— И отлично. Пойдемте же, выпьемъ! Предоставимъ міровую скорбь Хотынцевымъ и К°, а сами будемъ buvons, chantons et aimons!
„Aimons!“ — подумалъ опять Селищевъ, и ему вдругъ стадо до того противно, что захотѣлось даже уйти. Чистый и свѣтлый образъ Гани мелькнулъ передъ нимъ… она вспомнилась ему такъ, какъ стояла тогда, подъ сфинксами, со слезами на рѣсницахъ и съ полнымъ любви взглядомъ. „Вѣдь любитъ же она тебя, любитъ!“ — точно прокричалъ кто-то у него на душѣ. „Уйти, уйти отсюда, изъ этой грязи, бѣжать въ ней, прильнуть въ ея ногамъ…“ — съ мучительно-страстной нѣжностью думалъ Селищевъ… и не ушелъ.
— Ну, что же вы, Иванъ Александровичъ? Выпьемте!
„А и въ самомъ дѣлѣ развѣ выпить и… напиться?!“ Селищевъ подошелъ къ столу, за которымъ уже закусывали Крынкинъ и Пыхтѣевъ. Пыхтѣевъ ѣлъ жадно и пробовалъ со всѣхъ тарелокъ: видно было, что въ обыкновенное время онъ плохо и неизысканно питается, а теперь хочетъ себя вознаградить за невольный постъ. Крынкинъ, напротивъ, ничего не ѣлъ, нюхалъ каждый кусочекъ и, морщась, кидалъ его обратно.
Потесинъ съ Селищевымъ выпили водки. Селищевъ пилъ очень мало и рѣдко, и выпитая водка сразу бросилась ему въ голову. Онъ почувствовалъ приливъ душевной теплоты, и обстановка показалась ему уже не такой гадкой. Послѣ второй рюмки онъ довольно дружелюбно бесѣдовалъ съ Пыхтѣевымъ, который разспрашивалъ его о новой картинѣ и льстилъ ему самымъ безсовѣстнымъ образомъ. И хотя Селищевъ сознавалъ, что это лесть, но лесть эта доставляла ему странное удовольствіе. Онъ выпилъ еще разъ съ Пыхтѣевымъ, провозгласившимъ тостъ за успѣхъ его картины, и, кажется, они съ нимъ даже поцѣловались. Тутъ на нѣкоторое время въ головѣ Селищева все какъ-то перепуталось, и былъ моментъ, когда онъ даже пересталъ сознавать себя. Когда же сознаніе снова къ нему вернулось, попойка была уже въ полномъ разгарѣ. Потесинъ, весь красный, въ разстегнутомъ сюртукѣ, лежалъ на диванѣ, пилъ зельтерскую воду съ коньякомъ и спорилъ съ Крынкинимъ, который доказывалъ ему, что писать стики совсѣмъ нетрудно и что онъ, Крынкинъ, если угодно, сейчасъ же напишетъ, да и не только напишетъ, а и напечатаетъ. Пыхтѣевъ съ какимъ-то, неизвѣстно откуда взявшимся господиномъ, — какъ оказалось послѣ, чиновникомъ изъ контроля, нечаянно попавшимъ въ ихъ номеръ, да такъ тамъ и оставшимся, — съ чувствомъ пѣли „Ночи безумныя“. Было душно и страшно накурено; на скомканной скатерти краснѣли лужи вина; изъ общей залы доносились звуки органа; березки и липы грустно шуршали за окномъ. „Боже, какое безобразіе… и зачѣмъ это?“ — пронеслось въ просвѣтлѣвшемъ мозгу Селищева, но сейчасъ же ему снова налили вина, онъ выпилъ и вступилъ въ споръ съ Крынкинимъ. Затѣмъ онъ помнитъ, что Крынкинъ сидѣлъ и что-то писалъ, а онъ спорилъ уже не съ Крынкинымъ, а съ чиновникомъ изъ контроля, потомъ произошелъ какой-то шумъ, и кого-то вытолкали, наконецъ наступила опять темнота… Очнулся онъ уже на воздухѣ, въ ландо. Чиновника изъ контроля уже не было, и они всѣ куда-то ѣхали, причемъ Потесинъ, особенно отчетливо выговаривая слова, объяснялъ что-то извозчику, а тотъ съ почтительнымъ презрѣніемъ въ голосѣ говорилъ: „слушаю-съ!“ И свѣтлая, такая же пьяная, ночь безстыдно глядѣла въ ихъ пьяныя лица.
XX.
правитьВъ то самое время, какъ въ Аркадіи происходила эта оргія, отъ Хотынцевыхъ выходилъ профессоръ. Онъ былъ озабоченъ и имѣлъ тотъ натянутый видъ, который бываетъ у докторовъ, выходящихъ отъ безнадежныхъ больныхъ.. Видно, что у самого на душѣ скверно, а все-таки старается показать, что, молъ, ничего… еще никакой опасности нѣтъ. Серафима Александровна, вышедшая посвѣтить ему въ переднюю, была страшно блѣдна, и свѣчка въ ея рукѣ такъ дрожала, что стеаринъ падалъ на полъ и пачкалъ ея платье.
— Ну… что же вы скажете мнѣ, профессоръ? — спросила она, видимо стараясь овладѣть собою.
Профессоръ никакъ не могъ справиться съ калошами и молчалъ.
— Я васъ прошу, профессоръ, сказать мнѣ откровенно, — еще тверже сказала Хотынцева. — Я и сама вижу, что дѣло очень плохо, но, можетъ быть, вы… — она сильно вдохнула въ себя воздухъ и докончила совсѣмъ твердо: — я уже ко всему приготовилась.
Профессоръ взглянулъ на нее и бросилъ свои калоши.
— Да, — началъ онъ, нѣсколько запинаясь. — Я долженъ вамъ сказать, что болѣзнь за эти дни сдѣлала страшные успѣхи. Я даже и не ожидалъ. У Николая Николаевича такая нервная и воспріимчивая организація, что ужасно трудно вести борьбу. Но…
— Пожалуйста безъ „но“, профессоръ! — перебила его Серафима Александровна жестко. — Я сказала уже вамъ, что я готова ко всему. Говорите правду: есть надежда или нѣтъ?
— Я и хочу сказать… — продолжалъ-было профессоръ тѣмъ же дѣланнымъ тономъ, но вдругъ отшвырнулъ калоши въ сторону, сунулъ шапку и перчатки на стулъ и, взявъ Серафиму Александровну за обѣ руки, проговорилъ задушевно: — Голубушка моя… да, придется вамъ перенести это ужасное горе… Мнѣ это страшно тяжело говорить… страшно тяжело, но…
— И это скоро? — опять вобравъ въ себя воздуху, спросилъ Хотынцева.
— Нѣсколько дней… недѣлю, можетъ быть… будьте же помужественнѣй! Вѣдь вы, кажется, кормите, — Колокольцевъ мнѣ говорилъ… Такъ хоть ради ребенка… Впрочемъ, что тамъ, — вы, кажется, не изъ кисейныхъ женщинъ… Ну, прощайте же, голубушка! Если что понадобится, пришлите Колокольцева, — я всегда, готовъ…
Онъ кое-какъ нахлобучилъ на себя шапку и, позабывъ о калошахъ и перчаткахъ, вышелъ. Серафима Александровна машинально заперла за нимъ двери, вернулась въ столовую и со свѣчой въ рукѣ остановилась посреди комнаты. Вокругъ нея все какъ будто странно измѣнилось, — и стѣны, и мебель, и она сама, точно не та уже, да и жизнь вся вдругъ перевернулась, переломилась пополамъ. Надежды нѣтъ… Еще день, два… нѣсколько дней… и его здѣсь уже не будетъ. Никогда не будетъ, никогда!!
Она нѣсколько разъ прошептала это страшное слово, какъ бы стараясь вникнуть въ его смыслъ, понять его, и дико оглядѣлась кругомъ. Нѣтъ, все по прежнему, ничто не измѣнилось. Вотъ лампа, при свѣтѣ которой они провели вмѣстѣ много счастливыхъ, тихихъ вечеровъ. Вотъ его портретъ на стѣнѣ… это была такъ недавно, что онъ ходилъ сниматься, и былъ еще такъ веселъ, такъ много шутилъ и острилъ надъ своимъ потертымъ сюртукомъ, давно уже просившимся въ отставку… Да, все по прежнему, все на своихъ мѣстахъ, и въ то же время — все смотритъ какъ-то иначе, по новому… Отчего? Оттого, что его не будетъ.
Серафима Александровна, наконецъ, вникла въ это страшное слово, и отчаянная, безумная тоска, которую не опишешь, которая не похожа ни на что, ни на какую боль, — стиснула ея сердце. Она поставила свѣчку на окно, сѣла на стулъ и, молча, стала кусать своя руки.
Изъ кабинетика послышался слабый стонъ и вслѣдъ затѣмъ долгій и удушливый кашель. Серафима Александровна быстро встала и пошла къ мужу.
Николай Николаевичъ сидѣлъ и, держась за грудь, старался откашляться. Около него на столикѣ, подъ зеленымъ абажуромъ, горѣла лампа. Въ комнатѣ было душно и сильно пахло лекарствами, хотя окно было отворено и легкій вѣтерокъ тихонько трепалъ синюю стору. Плачущіе звуки віолончели доносились со двора.
Наконецъ Николай Николаевичъ откашлялся и весь въ поту упалъ на подушку.
— Ушелъ? — проговорилъ онъ, переводя дыханіе.
— Да.
— Сядь здѣсь, Сима… положи мнѣ руку на лобъ. Какія у тебя руки холодныя… отчего это? Ну, скажи мнѣ, что онъ сказалъ? Скоро ли я встану?
Серафима Александровна отвѣчала не сразу. Страшно обманывать близкаго человѣка въ его предсмертный часъ и, съ улыбкой глядя ему въ глаза, лгать, въ то время, какъ на сердцѣ ужасъ и смерть.
— Онъ ничего не говорилъ особеннаго. Нужно еще полежать.
— Лежать, все лежать? — съ раздраженіемъ въ голосѣ воскликнулъ Хотынцевъ. — Отчего онъ не скажетъ опредѣленно? Неужели болѣзнь затянется надолго? Какъ это скучно!
— Не волнуйся, Коля. Тебѣ вредно уставать, опять кашлять будешь.
— Ахъ, да вѣдь надоѣло! Что-нибудь одно: или выздоровѣть, или… — онъ помолчалъ и, взявъ руку Серафимы Александровны, произнесъ другимъ тономъ: — Прости меня, Сима… я злюсь и самъ не знаю, что говорю. Только тебя волную. Дѣти спятъ?
— Давно.
— А что это? Віолончель? Отвори, Сима, окно, я хочу слушать. Какіе прелестные звуки… Боже мой, а совсѣмъ забылъ, — вѣдь сегодня первое мая! Помнишь, Сима, какъ мы съ тобою когда-то въ этотъ день ходили въ лѣсъ и рвали черемуху? Помнишь?
Еще бы не помнить! Серафима Александровна хорошо помнила этотъ день, потому что Николай Николаевичъ въ первый разъ сказалъ ей тогда, что онъ ее любитъ. Но отвѣчать она ничего не могла, — слезы сдавили ей горло, и она только молча сжала руку мужа. — А вѣтерокъ колыхалъ занавѣску, и за окномъ все такъ же плавала віолончель.
— Да… хорошо было тогда! — продолжалъ Хотынцевъ. — Помнишь наше первое знакомство на этой вечеринкѣ у Даниловыхъ? Я помню, мнѣ ужасно не хотѣлось туда идти… я тосковалъ, мучился, терзался. Все мнѣ было противно въ этомъ глухомъ сѣверномъ городишкѣ: — и люди, и дома, и сѣрое небо, и сонная, тихая жизнь. Это послѣ Петербурга-то, послѣ лихорадочной дѣятельности! Какая это ужасная, ненормальная вещь, и какъ это озлобляетъ, калѣчить людей, когда ихъ внезапно отрываютъ отъ всего родного, привычнаго, отъ любимаго дѣла, отъ общества, и бросаютъ Богъ знаетъ куда, въ чуждую среду… Да, впрочемъ, я не объ этомъ. Я началъ вспоминать, какъ мы съ тобою познакомились… Я сидѣлъ дома, въ своей холодной, темной комнатѣ… и Богъ знаетъ, что на душѣ было… А тутъ приходитъ Журавлевъ и зоветъ на вечеринку. Весело, говоритъ, будетъ, выпьемъ, потанцуемъ, барышни будутъ. Какія тамъ, думаю, барышни? И вдругъ вижу, сидитъ въ уголку гимназистка, съ такими умными сѣрыми глазками, и смотритъ на все такъ серьезно, серьезно и немножко насмѣшливо… Это была ты, Симочка, помнишь? И какая ты была смѣшная и вмѣстѣ съ тѣмъ милая въ своемъ коричневомъ платьицѣ, съ растрепанными вихрами, когда я въ тебѣ подошелъ и пригласилъ танцовать, а ты мнѣ такъ сердито отвѣтила: „извините, я танцовать не умѣю“… Помнишь?
— Помню…
— Да… Вѣдь глупо это, кажется, — такая мелочь, а между тѣмъ никогда, никогда не забудешь ни этого вечера, ни оплывшихъ стеариновыхъ свѣчекъ, ни топота танцующихъ, ни барышенъ въ розовыхъ и голубыхъ ситцевыхъ платьяхъ, ни кавалеровъ съ красными и потными отъ усердія лицами… И всегда будешь вспоминать… А вѣдь что тутъ особеннаго? Да только то, что тутъ на тебя въ первый разъ взглянули тѣ глазки, которые потомъ станутъ для тебя дороже всего на свѣтѣ и всю жизнь будутъ тебѣ свѣтить… Ахъ, Симочка, отчего все это такъ сладко и вмѣстѣ съ тѣмъ грустно вспоминать? Можетъ быть, оттого, что это никогда уже больше не повторится… Будутъ, конечно, хорошія минуты, но лучше — никогда… А тамъ, въ будущемъ, ждетъ разлука… вѣчная! Это мысль ужасная, Симочка… я боюсь даже думать о томъ, что мы съ тобою когда-нибудь разстанемся.
Онъ помолчалъ и прислушался. Віолончель стала слышнѣе.
— Нѣтъ, Сима, закрой окно, не могу я больше… Это не віолончель; это человѣкъ плачетъ и жалуется. Сима, какъ мнѣ жаль тебя!
— Меня?
— Да, тебя, тебя… и себя, пожалуй, но больше тебя. Я вотъ вспомнилъ тебя дѣвочкой… какая ты была свѣжая, какъ ты хотѣла жить… Помнишь, какъ мы съ тобой мечтали вмѣстѣ выйти „на бой, на трудъ… за обойденнаго, за угнетеннаго“… Это началось послѣ того вечера съ розовыми и голубыми барышнями… встрѣчи, прогулки, бесѣды, споры. Помнишь, какъ ты со мною спорила и увѣряла, что я черезчуръ идеально смотрю на жизнь? Ты говорила, что такіе люди, какъ я, никогда ничего не сдѣлаютъ для жизни, потому что у нихъ черезчуръ нѣжныя и чувствительныя души, которыя не вынесутъ житейской грязи и толчковъ. И мнѣ ужасно нравилось, когда ты, смѣло встряхивая своими вихрами, восклицала: „Чтобы работать, надо закалиться! Кто черезчуръ много жалѣетъ, тотъ никогда не сдѣлаетъ ничего реальнаго. Надо не страдать и не мучиться за людей, а помогать имъ; а то весь изстрадаешься и обезсилѣешь“… Да, Симочка, ты правду говорила… вотъ я чувствую теперь, что ничего, ничего не сдѣлалъ для людей и силъ у меня больше нѣтъ…
— Это неправда, Коля… — глухо проговорила Серафима Александровна.
— Ну, ну, я не буду говорить объ этомъ… Да и не о томъ я началъ. Мнѣ тебя жаль, Симочка, — что я тебѣ далъ? Гдѣ то огромное дѣло, на которое я тебя звалъ? Все это были одни „слова, слова“… Вся твоя жизнь проходятъ въ кухнѣ, въ мелочахъ, за стиркой, стряпней, въ копѣечныхъ разсчетахъ. Ахъ, Сима, Сима, какъ мнѣ это больно… я въ этомъ виноватъ!
— И это неправда. Не знаю, о какомъ огромномъ дѣлѣ ты говоришь. Да, когда мы съ тобою мечтали тамъ, подъ черемухой, можетъ быть, и мерещилось что-нибудь огромное… но вѣдь мы тогда были черезчуръ молоды и опьянены весною и любовью. Съ тѣхъ поръ прошло много лѣтъ… и въ эти годы я ни разу ни о чемъ не пожалѣла, ни въ чемъ не раскаявалась. Я была счастлива, Коля… и если ты въ чекъ виноватъ, такъ именно въ томъ, что черезчуръ много счастія далъ мнѣ одной. А этотъ трудъ, эти мелочи, о которыхъ ты говоришь… охъ, Коля, такъ что же такое жизнь-то, какъ не трудъ?..
— Спасибо тебѣ, Сима… Дай мнѣ поцѣловать твою руку… какая она жесткая, загрубѣіая, исцарапанная!… Нѣтъ, я эгоистъ, Сима, все-таки эгоистъ! Я взялъ на свою долю лучшее; я жилъ въ какомъ-то особомъ мірѣ, созданномъ собственнымъ воображеніемъ, а ты въ это время вела мелкую, но мучительную борьбу съ житейской пошлостью. Я увлекался и творилъ, а ты мыла, стряпала, бѣгала въ лавочку. Для меня — идеи, образы, вдохновеніе; для тебя — дворники, лавочники, прачки, гроши. Сима, прости меня, — я часто забывалъ тебя.
— Коля, Коля, оставь это, не мучай меня! — почти простонала Серафима Александровна, склоняясь къ нему на подушку. Николай Николаевичъ притянулъ ея голову къ себѣ и сталъ цѣловать, все повторяя: „прости меня, прости“… Хотынцева не могла больше выносить этой пытки, — она вырвалась отъ мужа, выбѣжала изъ кабинета въ дѣтскую спальню и тамъ, уткнувшись головой въ подушки, разразилась беззвучными рыданіями.
Николай Николаевичъ остался одинъ и задумался. Бѣдная, бѣдная Сима!.. Да, жизнь ее сильно измучила. Она стала раздражительна, ожесточилась, огрубѣла. Въ ея отношеніяхъ къ людямъ явилась какая-то подозрительность, недовѣрчивость и злая иронія. А между тѣмъ по натурѣ она добра до того, что готова отдать съ себя послѣднее, чему и были примѣры. И нечего закрывать глаза, — во всемъ этомъ виноватъ онъ. Онъ не могъ жить безъ литературы и ради этого сидѣлъ въ Петербургѣ, отказывался отъ всякой другой работы, голодалъ и холодалъ вмѣстѣ съ семьей. А что онъ сдѣлалъ? Искупитъ ли его работа его вину передъ женой и дѣтьми? Есть два сорта людей: одни — отмѣченные и предназначенные жить и работать для человѣчества; другіе — маленькіе, обыкновенные, живущіе только для себя и для своей семьи. Можетъ быть, и онъ принадлежитъ въ послѣднимъ… а между тѣмъ онъ ничего не сдѣлалъ для семьи, воображая, что призванъ совершить великое и оставить міру „вѣчную страницу“. Гдѣ же эта „вѣчная страница“, написана ли она? Или весь его трудъ, всѣ его думы, образы и мечты погибнутъ безслѣдно? Вотъ онъ боленъ… опасно боленъ, что бы тамъ ни говорили профессора… Онъ можетъ умереть… можетъ быть, даже умираетъ… Надо обо всемъ этомъ подумать, хорошенько подумать…
При мысли о смерти, о близкой смерти Николай Николаевичъ весь вздрогнулъ и похолодѣлъ. „Смерть, смерть!..“ — прошепталъ онъ, и ему вдругъ ясно представилось, какъ онъ будетъ умирать. Дрожь ужаса поползла по его спинѣ. — Такъ скоро… можетъ быть, завтра… сегодня… можетъ быть, даже черезъ нѣсколько часовъ. Раньше Хотынцевъ никогда не думалъ о смерти, даже когда былъ боленъ тифомъ, но теперь эта мысль его приковала къ себѣ. И ему показалось страшно несправедливымъ, отвратительнымъ, безобразнымъ, что онъ долженъ умереть, когда еще такъ молодъ и ничего не сдѣлалъ, ничего не кончилъ… Отъ охватившаго его волненія ему стало нестерпимо дурно, и онъ, задыхаясь, хрипя, обливаясь потомъ, вскочилъ съ постели.
— Сима, Сима! — хрипло закричалъ онъ.
— Что съ тобою, Коля? Что ты? — спросила Серафима Александровна, торопливо входя.
Онъ стоялъ весь блѣдный, какъ мертвецъ, шатаясь и едва держась за спинку кровати. Дикій, безсмысленный ужасъ свѣтился въ его глазахъ.
— Сима, я умираю… Скажи правду, — я умираю?
Она уложила его, укрыла и успокоила ласковыми словами. Мало-по-малу онъ пришелъ въ себя, взглядъ его просвѣтлѣлъ и онъ, держа руку жены въ своихъ холодныхъ, влажныхъ рукахъ, забылся…
…Нѣтъ, онъ еще живъ, онъ не умретъ. Онъ долженъ кончить свой романъ. Вотъ онъ сидитъ за своимъ письменнымъ столомъ, у раскрытаго окна, и передъ нимъ его большая тетрадь. Перо такъ и бѣгаетъ по бумагѣ, строчка за строчкой ложится, и мысли кипятъ въ мозгу. Давно, давно онъ такъ весело не работалъ! Скорѣй, скорѣй! — надо спѣшить… онъ даже задыхается отъ нетерпѣнья. Но вотъ кто-то тихо подошелъ сзади и сталъ за стуломъ. „Сима, не мѣшай!“ говоритъ Николай Николаевичъ, не отрываясь отъ работы. Въ отвѣтъ послышался тихій смѣхъ. Ахъ, да! Николай Николаевичъ знаетъ, кто это. Это Марининъ, его герой, его излюбленное дѣтище, созданное имъ самимъ. Онъ родился и выросъ въ его мозгу; онъ съ нимъ всегда и вездѣ, онъ вмѣстѣ съ нимъ плачетъ и смѣется, радуется и страдаетъ. Онъ странный; онъ ненавидитъ человѣчество и въ то же время страстно его любитъ. Онъ бранитъ его, проклинаетъ, обвиняетъ его, какъ самый строгій, безпощадный судья — и въ то же время отдаетъ ему свою жизнь, свое счастье, все, все! Онъ любилъ — и ушелъ отъ любимой женщины, потому что около нея забывалъ на время объ отвратительномъ, зломъ, несчастномъ и больномъ человѣчествѣ. Онъ былъ поэтъ, эстетикъ, писалъ прелестные стихи — и оставилъ поэзію, потому что ея звуки заглушали для него ревъ и стоны, ея краски закрывали язвы и рубища, ея ароматъ опьянялъ и заставлялъ забывать о смрадѣ и духотѣ подваловъ. И въ концѣ концовъ онъ сдѣлалъ еще хуже… чтобы освободить человѣчество отъ рабства, онъ самъ надѣлъ на себя цѣпи. Странный человѣкъ!
…Вотъ онъ теперь стоитъ и смѣется, зло смѣется. Цѣпи на немъ звякаютъ. Хотынцеву становится досадно. — Что ты смѣешься? — говоритъ онъ, оборачиваясь. — Надъ тобою… что ты дѣлаешь, — говоритъ Марининъ. — Что я дѣлаю? — въ изумленіи спрашиваетъ Хотынцевъ. — А вотъ посмотри! — Марининъ перевертываетъ листы тетради, и Николай Николаевичъ видитъ, какъ на его глазахъ строчки блѣднѣютъ и исчезаютъ. Онъ въ отчаяніи схватываетъ тетрадь и начинаетъ ее быстро перелистывать. Ничего! Все пусто, — однѣ бѣлыя страницы! Холодный потъ выступаетъ на лбу Хотынцева. — Вотъ тебѣ „вѣчная страница“! — шепчетъ Марининъ и смѣется. — Ничего не будетъ, все позабудется, все исчезнетъ. Для чего, для кого ты пишешь, мучаешься, обливаешься потомъ? Для кого я ношу эти цѣпи, которыя натерли мнѣ на ногахъ страшныя язвы? — Для кого? — спрашиваетъ Хотынцевъ, холодѣя. — Открой окно, послушай! — Окно отворено… что это? Нѣтъ, это уже не віолончель… Это какой-то вой, гамъ, скрежетъ, злобные вопли и отчаянные стоны, свалка, грызня, рычанье звѣриное… — Слышишь? — спрашиваетъ Марининъ и опять смѣется, но на глазахъ его уже блестятъ слезы. — Вотъ для кого я ношу свои цѣпи, вотъ для кого ты проводишь безсонныя ночи съ перомъ въ рукахъ. Но слышатъ ли они насъ? Поймутъ ли? О, проклятые! Стоють ли они нашихъ слезъ и нашей крови… — Марининъ силится сорвать съ себя цѣпи, и проклятія сыплются съ его поблѣднѣвшихъ губъ. — Ты лжешь! — кричитъ ему Хотынцевъ. — Уйди, я не хочу тебя слушать. Вѣдь ты не существуешь; я тебя выдумалъ, ты — мечта, ты — созданіе моего воображенія. Уйди! — Онъ схватываетъ снова свою тетрадь и снова пишетъ, пишетъ, но строчки блѣднѣютъ и исчезаютъ, и передъ глазами остаются бѣлыя страницы.
— Сима, Сима! — кричитъ Николай Николаевичъ, вскакивая и озираясь.
— Что, Коля?
— Прогони его, пожалуйста, отсюда… Я не могу слышать его смѣха. Пусть онъ уйдетъ!
— Успокойся, Коля, онъ уже ушелъ. На, выпей воды, — вотъ такъ! Ну, теперь хорошо?
Она наклоняется надъ нимъ и ласкаетъ его пылающій лобъ и шепчетъ ласковыя слова. А на сердцѣ холодъ и смерть, и безъ конца тянется блѣдная весенняя ночь…
XXI.
правитьСелищевъ проснулся на другой день поздно, съ страшной головной болью, и первое чувство его по пробужденіи было страшное отвращеніе къ себѣ, къ своей жизни, къ людямъ и ко всему вчерашнему. Вчерашнее припоминалось ему въ самыхъ отвратительныхъ образахъ и краскахъ… и онъ со злобой старался отогнать отъ себя эти воспоминанія. Но больная, раздраженная мысль постоянно къ нимъ возвращалась; обезсилѣвшій мозгъ былъ переполненъ рѣзкими и грубыми впечатлѣніями и не могъ отдѣлаться отъ нихъ. Передъ глазами его то вставала пьяная противная, съ потными, прилипшими, какъ у утопленника, къ вискамъ волосами физіономія Пыхтѣева (теперь онъ вездѣ будетъ разсказывать съ самодовольной улыбкой, что они, съ Иваномъ Александровичемъ» — знаете, извѣстный Селищевъ? — вчера славно подкутили!); то презрительно и въ то же время заискивающе улыбались лакейскія лица; то слышались какіе-то безобразные выкрики, — не то пѣсни, не то ругань… Фу, какая гадость! И зачѣмъ все это, зачѣмъ онъ съ ними поѣхалъ? Что общаго между нимъ и этими людьми? И вѣдь не онъ одинъ такъ; это общая черта… Соберутся нѣсколько человѣкъ вмѣстѣ — и молчатъ, и косятся другъ на друга, потому что всѣ они разные, и думаютъ, и чувствуютъ разно, и сами не знаютъ, зачѣмъ они собрались и что будутъ дѣлать. Что же остается? Конечно, пить. И вотъ начинаютъ пить, языки развязываются, неловкость исчезаетъ, — чего стѣсняться, когда «пьяному море по колѣно»? Происходитъ кутежъ… а на утро начинаются сожалѣнія, является досада на себя, на своихъ собутыльниковъ, на все это глупое время, которое до того разъединило, разрознило, обезличило людей, что имъ даже говорить другъ съ другомъ не о чемъ, и обязательно надо напиться, чтобы хоть безъ стыда глядѣть другъ другу въ глаза.
Селищеву опять припомнились пьяныя лица, пьяныя, безсмысленныя рѣчи, пьяные поцѣлуи неизвѣстно съ кѣмъ и для чего… Онъ даже застоналъ отъ злости и стыда. Прочь, прочь! Нѣтъ, надо вонъ изъ Петербурга, отъ этихъ обезличенныхъ, обездушенныхъ людей, отъ этого безсмысленнаго кутежа, въ которомъ нѣтъ даже веселья и красоты. Уѣхать куда-нибудь подальше, въ глушь, засѣсть въ лѣсу, чтобы кругомъ только деревья шумѣли да куковала кукушка. Теперь весна… тамъ, на югѣ, уже все зеленѣетъ, цвѣтутъ ландыши, сирень, — соловьи поютъ по ночамъ… Да, уѣхать, уѣхать и какъ можно скорѣе! Но… онъ убѣжитъ отъ людей, а убѣжитъ ли отъ самого себя? Вѣдь и туда, въ лѣсъ, въ глушь, — всюду онъ понесетъ самого себя, усталаго, преждевременно отцвѣвшаго, безъ всякаго интереса и въ личной, и къ общественной жизни. Всюду онъ принесетъ съ собою этотъ душевный холодъ и сердечную пустоту. Это только однѣ мечты… Потесинъ былъ правъ вчера. И Селищеву вспомнились его слова: «воображеніе съѣло въ васъ душу и сердце»… Правда, правда, — все это однѣ вспышки, только вспышки — ничего больше…
А Ганя?
Селищевъ всталъ, быстро одѣлся и вышелъ въ мастерскую. Яркое весеннее солнце глядѣло во всѣ огромныя окна, и мастерская была полна свѣта и тепла. Все смѣялось кругомъ, и даже Мефистофель глядѣлъ не такъ зло и презрительно. Селищевъ почти подбѣжалъ въ картинѣ и съ лихорадочной поспѣшность ее отдернулъ полотно. Тѣ же чистые, прекрасные глаза смотрѣли на него. Они ждали… молили, и въ то же время они, казалось, обѣщали ему такъ много, много… И Селищевъ чувствовалъ, что подъ этимъ взглядомъ мало-по-малу душа его отогрѣвается, наполняется свѣтомъ, что вся грязь, вся нечистота и мракъ спадаютъ съ нея, какъ струпъ спадаетъ съ зажившей раны. «Ганя, Ганя!»
Былъ уже вечеръ, когда Селищевъ торопливо шелъ по Невскому, направляясь къ Зміевскимъ. Небо съ одной стороны горѣло багровымъ полымемъ, а съ другой — надвигалась огромная грозная туча. Прохожіе съ безпокойствомъ на нее поглядывали и торопились, но Селищевъ ничего не замѣчалъ. Онъ весь былъ поглощенъ тѣмъ, что должно было произойти сегодня; онъ самъ еще не зналъ, что тутъ будетъ, но душа его была полна восторгомъ и свѣтлой радостью.
Дождь, наконецъ, разразился. Невскій покрылся зонтиками; все потемнѣло подъ ливнемъ; изъ желобовъ съ шумомъ лились потоки пѣнистой воды. Все это веселило Селищева; ему казалось, что когда-то давно вотъ такъ же шумѣлъ дождь, струилась вода, кругомъ бѣжали и смѣялись люди, и было страшно хорошо и весело…
На Пушкинской, проходя мимо знакомаго дома, онъ не утерпѣлъ и взглянулъ на окна квартиры Зміевскихъ. Одно изъ нихъ было настежь отворено, и сквозь сѣть дождя Селищеву показалось, что тамъ мелькаетъ бѣлокурая головка. Это такъ его взволновало, что онъ долженъ былъ остановиться на площадкѣ передъ дверью и переждать, пока успокоится.
Ганя дѣйствительно стояла въ гостиной у окна и смотрѣла на ливень. Она любила дождь; онъ производилъ на нее всегда возбуждающее, бодрящее впечатлѣніе. Всѣ неудачи забывались; чувствовалось, что все можешь и ничего не боишься. А Ганѣ всѣ эти дни было очень тяжело. Съ того самаго вечера она каждый день ждала Селищева и терялась въ предположеніяхъ, стараясь объяснить себѣ его отсутствіе. То ей казалось, что онъ смѣется надъ ней, презираетъ, и она, съ краской стыда за себя и гнѣва на него, вспоминала сцену на набережной. То она думала, что Селищевъ забылъ о ней, да никогда и не интересовался ею, какъ простою провинціальной дѣвушкой, не свѣтской, незамѣтной. Но потомъ ей вспомнились его слова, его взгляды, его поцѣлуй… и она шептала: «нѣтъ, нѣтъ, этого не можетъ быть!» Она сама любила, и ей хотѣлось вѣрить, — страшно было не вѣрить, что ее любятъ тоже. И она рѣшила, что Селищевъ заболѣлъ, рѣшила, что она пойдетъ къ нему, и въ своихъ мечтахъ уже заранѣе рисовала эту встрѣчу. Счастливъ ли онъ будетъ?
Но сегодня утромъ, весь измятый, опухшій, въ скомканной сорочкѣ и запачканномъ галстухѣ, къ нимъ явился Пыхтѣевъ и разсказалъ, что они всю ночь «пропьянствовали» въ Аркадіи съ Крынкинымъ, Потесинымъ и Селищевымъ. Онъ съ особеннымъ смакомъ выговорилъ эти фамиліи… Селищевъ былъ правъ, представляя себѣ, какъ Пыхтѣевъ будетъ вездѣ разсказывать о своемъ кутежѣ съ знаменитостями. Такъ и вышло; Пыхтѣевъ даже спать не ложился и успѣлъ уже побывать въ трехъ мѣстахъ и вездѣ разсказывалъ, какъ «мы» кутили. Онъ и не подозрѣвалъ, какую бурю вызвалъ его разсказъ въ сердцѣ Гани. Ей стало такъ горько, такъ обидно, что она не вытерпѣла, ушла къ себѣ въ комнату и тамъ долго, долго плакала.
Ливень ее успокоилъ и ободрилъ. Но, услышавъ звонокъ и вслѣдъ затѣмъ знакомые голосъ, она вся поблѣднѣла и замерла. Въ первую минуту она хотѣла-было убѣжать, не выходить къ нему, даже совсѣмъ уйти изъ дома… но онъ уже входилъ. Ганя взглянула на Селищева и сразу все забыла — и обиду свою, и тоску ожиданія, и гнѣвъ противъ него. Лицо у него было молящее; глава сіяли мягко, нѣжно. У Гани кружилась голова.
Селищевъ замѣтилъ ея волненіе; "ждала! — подумалъ онъ, подходя къ ней. — «И похудѣла какъ… милая!» Въ самомъ дѣлѣ Ганя похудѣла. Яркія краски, привезенныя ею съ хутора, поблѣднѣли, но красота ея отъ этого только выиграла. Глава ея стали больше, и выраженіе тревоги и ожиданія стало въ нихъ рѣзче, опредѣленнѣе.
Они стояли другъ противъ друга блѣдные, взволнованные, полные радости и тревоги.
— Вы больны были? — спросилъ наконецъ Селищевъ, самъ не зная, зачѣмъ онъ это говоритъ.
— Я? О, нѣтъ!..
— Вы похудѣли. Но ничего… это прелестно… т.-е. конечно, не то, что вы похудѣли, а это къ вамъ идетъ… Боже, что я говорю? Нелѣпости, не правда ли?
Онъ радостно засмѣялся. Ганя, не глядя на него, тоже засмѣялась и нервно стала перелистывать какую-то, лежавшую передъ ней, книгу. Но Селищеву хотѣлось увидѣть ея глаза; онъ тихонько отнялъ у нея книгу и наклонился въ ней… какъ вдругъ въ гостиную бомбой влетѣла Татьяна Аристарховна. Она была вся красная, волосы въ безпорядкѣ, глаза сверкали; она забыла даже потушить папироску, которую курила.
— Читали? Читали? — воскликнула она, махая книжкой, которую держала въ рукѣ. — Какая гадость!.. Это возмутительно!..
— Что такое? — спросилъ Селищевъ, подходя къ ней и дѣлая попытку поздороваться.
— А вотъ извольте, прочтите! — не замѣчая протянутой руки кричала старушка, тыкая книгой журнала чуть не въ лицо Селищеву. — Полюбуйтесь, до чего дошла наша литература… И это «нашъ общій другъ», Александръ Герасимовичъ Потесинъ! Многоуважаемый, почтеннѣйшій Александръ Герасимовичъ! Да, да! Это въ порядкѣ вещей… Мы его принимаемъ, мы ему руку жмемъ, за однимъ столомъ съ нимъ хлѣбъ-соль ѣдимъ, а онъ намъ въ лицо плюетъ, да еще и смѣется. И подѣломъ! Такъ намъ и надо, трусливымъ болтунамъ, прихвостнямъ шестидесятхъ годовъ! Мы этого и заслуживаемъ за свое безсиліе, за свое прекраснодушіе, чтобы насъ всякій ренегатъ по щекамъ хлесталъ! Ну вотъ! Вотъ и… дожили…
Послѣднія слова она проговорила чуть не рыдая. Селищевъ ничего не понималъ.
— Да что съ вами, Татьяна Аристарховна? Въ чемъ дѣло? — спросилъ онъ.
Татьяна Аристарховна протянула ему книжку, развернутую на самомъ пикантномъ мѣстѣ Потесинской статьи. Селищевъ прочелъ нѣсколько строкъ, плохо понялъ и возвратилъ журналъ назадъ. Какое ему было дѣло до Потесина и всѣхъ его статей въ эту минуту, когда душа его была полна ощущеніемъ личнаго счастья!
— Вы напрасно волнуетесь, — сказалъ онъ, улыбаясь; ему въ самомъ дѣлѣ казалось теперь все смѣшно и все такъ ничтожно въ сравненіи съ тѣмъ, что въ немъ происходило. — Право, не стоитъ!
Татьяна Аристарховна вскочила, какъ ужаленная.
— Не стоитъ! — произнесла она, задыхаясь. — Ахъ, Иванъ Александровичъ, что вы говорите! Такое постыдное равнодушіе… это ужасъ! Насъ оскорбляютъ — мы молчимъ! Наши лучшіе идеала топчутъ ногами — мы терпимъ! Кто же мы послѣ этого? Стоимъ ли мы названія людей? Нѣтъ, мы не люди! Мы просто бараны какіе-то! Мы за угломъ шепчемся, критикуемъ, а придетъ къ намъ какой-нибудь Потесинъ — мы строимъ ему улыбочки, глазки, потому что боимся, какъ бы онъ насъ не отдѣлалъ!..
Въ передней послышался звонокъ. Татьяна Аристарховна замолчала, прислушалась и затѣмъ быстро скрылась въ себѣ, крикнувъ на ходу: «если Потесинъ — не принимать!»
— Барышня, это къ вамъ, — сказала горничная, заглядывая въ гостиную. — Какой-то молодой человѣкъ.
— Такъ попросите его сюда.
— Кто это такой? — спросилъ Селищевъ, съ ревнивымъ безпокойствомъ глядя на вспыхнувшую Ганю.
— Это, должно быть, Талыгинъ… отъ Хотынцевыхъ.
— Тотъ самый студентъ, который васъ тогда провожалъ?
— Да.
Въ гостиную вошелъ Тадыгинъ. Онъ былъ встревоженъ и озабоченъ. Ганя представила его Селищеву; они холодно раскланялись, сразу почувствовавъ антипатію другъ къ другу. Талыгину Селищевъ показался черезъ-чуръ изнѣженнымъ и выхоленнымъ, а Селищевъ подумалъ о Талыгинѣ: "Семинаристъ какой-то!* Дѣйствительно, мѣшковатая, огромная фигура Талыгина казалась въ этой изящной гостиной болѣе, чѣмъ когда-либо, неуклюжей. Но характерное русское лицо молодого студента остановило на себѣ вниманіе Селищева; въ немъ заговорилъ художникъ. «Настоящій Микула Селяниновичъ!» — подумалъ онъ. — «И какія роскошныя скульптурныя формы!»
— Ну, знаете, Хотынцевъ-то умираетъ! — сказалъ Талыгинъ, обращаясь въ Ганѣ.
Ганя растерянно на него глядѣла.
— Да… Надежды никакой… не сегодня, такъ завтра. Вчера былъ профессоръ.
— А Серафима Александровна?
— Да что Серафима Александровна? Вотъ ступайте, увидите. Плакать-то она не плачетъ, а только смотрѣть на нее немножко страшно. Оставлять ее безъ людей невозможно. Для этого я и пришелъ къ вамъ. Сегодня не нужно; сегодня тамъ будутъ дежурить, а вотъ завтра вы соберитесь. Грицай, Роза Абрамовна, тоже будетъ.
— Я пойду… — вымолвила Ганя и, отвернувшись въ сторону, прослезилась.
— Ну, чего же плакать-то? — добродушно сказалъ Талыгинъ. — Я не думалъ, что вы такая плакса. А впрочемъ ничего, плачьте, о хорошихъ людяхъ не стыдно плакать. Мало ихъ у насъ… А Потесинъ-то? — воскликнулъ онъ вдругъ, и его маленькіе глазки свирѣпо засверкали. — Читали, какую подлость онъ написалъ?
— Нѣтъ, я не читала. Тетя сейчасъ говорила, — кажется, что-то очень возмутительное.
— Какое тамъ возмутительное! Въ тысячу разъ хуже! И представьте, — продолжалъ онъ, вставая во весь свой богатырскій ростъ и инстинктивно сжимая кулаки. — Какой-то услужливый другъ… и, можетъ быть, даже самъ Потесинъ — прислалъ сегодня эту книжку Николаю Николаевичу. Не знаю ужъ, какъ она попала къ нему въ руки, — не доглядѣли, должно быть. — и онъ ее прочелъ. Такъ съ нимъ даже дурно сдѣлалось… Не безчеловѣчіе ли это? Ну, еслибы я зналъ, кто этотъ мерзавецъ…
— Что бы вы сдѣлали? — вмѣшался вдругъ Селищевъ, котораго начали раздражать и эти рѣзкія слова, и тонъ, и манера, а главное, фамильярность Талыгина съ Ганей.
— Не знаю-съ, — дерзко отвѣчалъ Талыгинъ. — Побилъ бы, вѣроятно!
— Прекрасно! — иронически воскликнулъ Селищевъ. — Самый современный способъ дѣйствія: кулаки, площадная ругань, драка… Можно подумать, что къ намъ вернулись скиѳскія времена…
Талыгинъ взглянулъ на художника, — оба смѣрили другъ друга быстрымъ вызывающимъ взглядомъ. Селищевъ почувствовалъ, что рѣшительно не въ состояніи выносить присутствія этого «Микулушки Селяниновича», а Талыгину въ свою очередь сталъ невыносимо противенъ этотъ изящный и красивый господинъ.
— Такъ-съ, такъ-съ! — заговорилъ онъ со всею язвительностью, на которую былъ способенъ. — Это вы — вѣрно-съ! Когда подлецъ клевещетъ и плюетъ на честнаго человѣка, — это ничего; всѣ молчатъ, примиряются, а то еще и подхихикиваютъ въ душѣ, — а можетъ, молъ, онъ и правъ! А вотъ ежели честный человѣкъ осмѣлится подлеца подлецомъ назвать, — это нельзя, помилуйте, негуманно, дико, отвратительно… и закудахчутъ, заохаютъ… Терпѣть не могу я этого вылощеннаго фарисейства…
— Покорно васъ благодарю! — блѣднѣя, сказалъ Селищевъ. — Но хотя и рискую получить еще болѣе рѣзкій эпитетъ, а все-таки осмѣлюсь повторить, что не одобряю скиѳскихъ способовъ борьбы и думаю, что существуютъ болѣе благородные, болѣе совмѣстимые съ человѣческимъ достоинствомъ.
— Благородство! Человѣческое достоинство! Какъ это красиво и возвышенно, особенно когда сидишь, сложа ручки, въ сторонкѣ! Какое тутъ благородство, когда у васъ ротъ заткнутъ и руки назадъ скручены! Нѣтъ-съ, это стара пѣсня… Попробуйте благородно поступать съ звѣремъ, который на васъ бросается изъ-за угла, чѣмъ бы у васъ кончилось… Однако до свиданія, Агаѳья Михайловна… — оборвалъ онъ вдругъ и вышелъ изъ комнаты. Ганя пошла его провожать.
— Что это за франтъ у васъ? — спросилъ онъ ее уже въ передней. — Художникъ, вы говорите? Это и видно… Бѣлоручка! Запачкаться въ житейской грязи боится: некрасиво это! Не нравится онъ мнѣ.
— Не нравится? — робко и вся вспыхивая, спросила Ганя.
— Да, не люблю я такихъ вылощенныхъ. Страшный это народъ. Снаружи-то они чистенькіе, изящные, а кто ихъ знаетъ, что у нихъ тамъ внутри. Я бы ни за что не положился ни на кого… Ужъ Потесины-то во всякомъ случаѣ лучше: по крайней мѣрѣ видишь, съ кѣмъ дѣло имѣешь. А эти… они въ сторонкѣ, въ сторонкѣ! Художественная натуры, видите ли, поэтому имъ все можно и все прощается. Только ужъ очень дорого они обходятся намъ… каждый часъ ихъ красиваго существованія стоитъ, по крайней мѣрѣ, одной человѣческой жизни. И знаете что, — заключилъ Талыгинъ, задержавъ Ганину руку въ своей и глядя на нее тѣмъ особеннымъ ласковымъ взглядомъ, за который его особенно любили женщины: — будь я женщиной, я бы ни за что, не довѣрился этому человѣку… Ну да глупости это! Прощайте. Завтра увидимся.
Онъ ушелъ, а Ганя, смущенная и взволнованная его словами, вернулась въ Селищеву. Теперь она опять боялась Селищева и не вѣрила ему… и въ то же время она сознавала, что любитъ его и пойдетъ за нимъ, если онъ ее позоветъ, несмотря ни на что.
Селищевъ ждалъ ее, взволнованный, раздраженный и ревнующій. Когда она ушла съ Талыгинымъ, въ немъ поднялась цѣлая буря. Ему вспомнились циническіе разговоры Потесина о «развивателяхъ», и страшная боязнь за себя, за свое счастье, боязнь потерять ее въ ту самую минуту, когда онъ чувствовалъ, что Ганя готова была пойти за нимъ, — охватила его. «Нѣтъ, не уступлю ее! Никому не уступлю…» — шепталъ онъ, отуманенный ревностью.
— Ну что, проводили? — спросилъ онъ, вставая на встрѣчу Ганѣ и улыбаясь, хотя губы его дрожали. — Какая досада, что вамъ все мѣшаютъ! Я желалъ бы весь этотъ вечеръ пробыть съ вами одной, а тутъ эти разговоры, этотъ дикій господинъ… Не желалъ бы я встрѣтиться съ нимъ въ лѣсу одинъ-на-одинъ! — съ внезапнымъ раздраженіемъ прибавилъ онъ.
— Вы ошибаетесь въ немъ; Талыгинъ очень хорошій человѣкъ, — сказала Ганя задумчиво.
Селищевъ зорко взглянулъ на нее и сейчасъ же замѣтилъ, что съ нею что-то произошло.
— Ну, Богъ съ нимъ! — воскликнулъ онъ порывисто. — Я не хочу о немъ говорить, я золъ на него за то, что онъ васъ встревожилъ. Вы были совсѣмъ другая, когда я пришелъ, и я желалъ бы, чтобы вы опять стали такою.
— Мнѣ очень жаль Хотынцева, — прошептала Ганя.
— Оставьте… Не говорите объ этомъ теперь. Я не хочу сегодня. Завтра… Богъ знаетъ, что будетъ завтра, но сегодня забудемте обо всемъ этомъ… Я прошу васъ…
Онъ говорилъ быстро, какъ въ бреду, съ лихорадочно сверкающими глазами, съ нервной дрожью въ голосѣ. Гана взглянула на него, и голова ея закружилась. Ей стало и страшно, и стыдно, и весело… Она уже не думала ни о Талыгинѣ и его словахъ, ни объ умирающемъ Хотынцевѣ, котораго сейчасъ оплакивала, — она думала только о томъ, что должно сейчасъ произойти, чувствовала только то, что въ эту минуту Селищевъ имѣетъ надъ нею громадную власть.
— Почему же сегодня? — спросила она, сама не зная, зачѣмъ это спрашиваетъ, и теряясь еще болѣе.
— Почему? — переспросилъ Селищевъ, и въ голосѣ его зазвучала нѣжность. — А помните вы, я разсказывалъ вамъ о своей картинѣ? Помните этого угрюмаго одинокаго человѣка въ полутемной комнатѣ? Помните, какъ къ нему во мракъ вдругъ ворвался солнечный лучъ и все освѣтилъ вокругъ него?
— Помню, — проговорила Ганя.
— Такъ неужели вы не догадались, что этотъ одинокій человѣкъ — я, а солнечный лучъ — вы, вы, вы?.. Неужели не догадались, что я васъ полюбилъ и что пришелъ къ вамъ сегодня для того, чтобы сказать все?
Онъ схватилъ Ганю за руки и потянулъ въ себѣ. Ганя вздрогнула и сдѣлала попытку освободиться. Страхъ ея передъ Селищевымъ возросталъ.
— А если это ошибка? — прошептала она. — Если дверь опять затворится и опять…
— Никогда! Никогда! — страстно перебилъ ее Селищевъ, и Ганя уже ничего больше не могла возражать… И страхъ, и тревога ея исчезли; она была счастлива, только счастлива, и ни о чемъ больше не думала.
XXII.
правитьЗанималось пасмурное тоскливое утро. Моросилъ мелкій дождь; сѣрое небо тяжело висѣло надъ городомъ; отъ лужъ и со дна сырыхъ, глубокихъ, какъ колодцы, дворовъ подымался туманъ и, словно крылья печальнаго ангела, скользилъ надъ домами. Въ такое утро человѣкъ обыкновенно просыпается съ головной болью, съ тяжестью на душѣ и съ самымъ безотраднымъ взглядомъ на жизнь. Все, все кажется ему отвратительнымъ, ненужнымъ, безсмысленнымъ, ничего не хочется дѣлать, никого не хочется любить.
Въ квартирѣ Хотынцевыхъ это утро начиналось особенно печально. Серафима Александровна и Талыгинъ не спали всю ночь, по очереди дежуря у постели Николая Николаевича. Ему было совсѣмъ плохо; по временамъ пульсъ совсѣмъ падалъ. Колокольцевъ былъ два раза, и каждый разъ его подвижное лицо все больше и больше вытягивалось, а эспаньолка принимала самый печальный видъ.
Уже разсвѣло. Гдѣ-то на фабрикѣ завылъ гудокъ. Талыгинъ поставилъ самоваръ, заварилъ чай и тихонько позвалъ Серафиму Александровну.
— Что вамъ? — сказала она, выходя.
— А вотъ что, садитесь и пейте чай. Ну? — Талыгинъ налилъ ей чаю, подвинулъ стулъ и почти насильно усадилъ. — Пейте же, что это въ самомъ дѣлѣ, вы себя уморить хотите?!
Серафима Александровна отхлебнула глотокъ и отодвинула отъ себя стаканъ.
— Нѣтъ, Талыгинъ, не могу. Противно мнѣ. — Она помолчала, подумала, точно припоминая. — Право, Талыгинъ, мнѣ кажется, что съ того вечера, какъ профессоръ сказалъ мнѣ, что Коля умретъ, я совсѣмъ другая стала. Вся моя жизнь пополамъ переломилась. Того, прежняго, будто совсѣмъ никогда не было… или было, но только во снѣ. А то, что теперь…
— Да будетъ вамъ объ этомъ! — перебилъ ее Талыгинъ.
— Ахъ, нѣтъ, Талыгинъ! — съ нетерпѣніемъ произнесла. Серафима Александровна. — Это ничего, что я говорю, и я совсѣмъ не волнуюсь. Я уже сказала вамъ, что я теперь другая, не прежняя. Прежде мнѣ было страшно даже подумать о томъ, что онъ умретъ… а теперь — все равно. Прежде это казалось мнѣ просто невозможнымъ; теперь я знаю, я въ этомъ увѣрена. Онъ умретъ, а я, конечно, останусь жить… Какъ я буду жить, — не знаю, но знаю только то, что теперь ужъ никогда, никогда не будетъ для меня того свѣта, той радости, которая помогала мнѣ переносить самыя тяжкія минуты… Я — человѣкъ конченный.
Она остановилась; ея измученное лицо приняло тяжелое, мрачное выраженіе.
— Не говорите этого, Серафима Александровна! — съ жаромъ перебилъ ее Талыгинъ. Вѣдь то, что вы говорите — это смерть заживо! Вы не можете уйти отъ жизни, — это малодушіе, а вы не малодушны по натурѣ. О какомъ же концѣ вы говорите? Я увѣренъ, что вы никогда не забудете того, что переживаете теперь, — это невозможно… но вѣдь развѣ только одно «я» существуетъ на свѣтѣ? Ваша жизнь другимъ понадобится… а развѣ въ томъ, что вы сдѣлаете для другихъ, мало свѣта и радости?
— Ахъ, милый вы мальчикъ, Талыгинъ! — проговорила Серафима Александровна, сухо засмѣявшись. — Все это въ вашихъ умныхъ книжкахъ написано, и все это и слыхала и сама когда-то повторяла. Не утѣшайте вы меня этимъ. Еслибы я любила людей, еслибы я вѣрила во что-нибудь… но вѣдь нѣтъ этого. Я не могу лгать; цѣлый міръ не можетъ замѣнить мнѣ его одного… Ну, что вы мнѣ скажете на это? — спросила она, подходя къ Талигину и глядя ему въ глаза. — Отдайте мнѣ его, а человѣчество возьмите себѣ. Я никогда и ничѣмъ для него не пожертвую…
Талыгинъ махнулъ рукой. Въ другое время онъ поспорилъ бы съ Серафимой Александровной на свою любимую тему, но теперь у него сердце за нее надрывалось. Какое тутъ въ самомъ дѣлѣ человѣчество, когда умираетъ человѣкъ, котораго любилъ больше всего на свѣтѣ?
Изъ дѣтской тихонько выглянулъ маленькій Коля и испуганными серьезными глазами посмотрѣлъ на мать и на Талыгина.
— Ты зачѣмъ вскочилъ? — спросилъ его Талыгинъ.
— Папа умеръ? — вмѣсто отвѣта сказалъ ребенокъ.
— Что ты городишь! Вѣрно, во снѣ видѣлъ? — возразилъ Талыгинъ беря его за руку. — Ну, пойдемъ умываться, а потомъ чай пить и гулять! Маршъ!
— Такъ папа живъ еще? — продолжалъ Коля, идя за Талыгинымъ въ кухню. — Но онъ умретъ? Скажи мнѣ, Илья-Муромецъ, какъ это умираютъ?
— Ну, братъ, я этого не знаю. И никто не знаетъ, а значитъ нечего объ этомъ и говорить.
— Я видѣлъ разъ, — задумчиво говорилъ Коля, покорно подставляя свои руки подъ кранъ: — я видѣлъ, какъ везли человѣка, который умеръ. Онъ лежалъ въ серебряномъ гробу и его везли черныя лошади. И няня говорила мнѣ, что его потомъ положатъ въ яму и засыплютъ землей. Зачѣмъ это?
Талыгинъ не зналъ, что ему отвѣчать: великанъ совсѣмъ растерялся передъ этимъ маленькимъ серьезнымъ человѣчкомъ.
— Я долго думалъ объ этомъ ночью. И мнѣ не хочется умирать, Илья-Муромецъ. А тебѣ?
Послышался звонокъ и вывелъ Талыгина изъ затрудненія. Это пришла Ганя.
— Господи, какъ я радъ, что вы пришли! — встрѣтилъ ее Талыгинъ. — Тутъ меня Коля совсѣмъ замучилъ, — пристаетъ: какъ умираютъ, да зачѣмъ умираютъ! Вотъ вамъ питерскіе младенцы: отъ земли не видно, а ужъ меланхолія на умѣ. Да чортъ ли, тутъ и небо-то на траурный балдахинъ похоже! Вы никакъ насквозь промокли! И это 3-мъ мая называется!
Онъ снималъ съ Гани накидку, шляпу, стряхивалъ и развѣшивалъ въ кухнѣ надъ плитой.
Ганя вошла въ столовую, и неубранный видъ комнаты, озаренной тусклымъ свѣтомъ пасмурнаго дня, подѣйствовалъ на нее непріятно. Видно было, что здѣсь застигнуты внезапно большимъ горемъ, что некогда да и незачѣмъ заботиться о порядкѣ, и на все махнули рукой. Полотенца валялись на полу; на столѣ нагромождена была немытая нѣсколько дней посуда; всюду толстыми слоями лежала пыль. Ей вдругъ вспомнился вчерашній вечеръ… ярко освѣщенная гостиная… темнозеленыя лапы араукаріи… и сладкій, сладкій поцѣлуй. Она вздрогнула и закрыла глаза, охваченная волненіемъ.
Вошла Серафима Александровна. Ганя очнулась, и при видѣ ея измученнаго лица вся вспыхнула отъ стыда за свое счастье.
— Ну, что Николай Николаевичъ? — спросила она, садясь за столъ и принимаясь мыть посуду.
— Да что? Умираетъ! — отвѣчала Серафима Александровна и опять ушла въ мужу.
Эти слова и особенно жесткій тонъ, какимъ они были сказаны, точно ножемъ по сердцу рѣзнули Ганю. Дрожь ужаса проползла по ея тѣлу. «Какая она страшная женщина!» — подумала Ганя. «А что я думала бы и дѣлала на ея мѣстѣ?» И она старалась представить себѣ Селищева умирающимъ… мертвымъ… Но это ей не удавалось; какъ только она закрывала глаза — передъ нею въ зеленомъ полумракѣ араукаріи вставало блѣдное, но живое, возбужденное лицо, и его глаза лихорадочно сверкали, и слышался шопотъ: «люблю, люблю»…
«Люблю!» — прошептала Ганя и вся вспыхнула. Всю жизнь, всю жизнь для него и съ нимъ, — какое счастье! И нисколько не страшно и не стыдно, ничего не жаль, — впереди такъ свѣтло, такъ много счастья, такъ много работы — для него! О чемъ же жалѣть и чего бояться? «Люблю, люблю»…
Въ кабинетѣ Николая Николаевича послышался сухой кашель и стонъ. Ганя съ испугомъ открыла глаза и оглядѣлась. Она была одна; печальныя, бѣдныя стѣны глядѣли на нее печально, по стекламъ лились потоки воды, изъ кухни доносились голоса; въ дѣтской няня напѣвала маленькому какую-то однообразную пѣсенку. «Боже мой, о чемъ я думаю, что я дѣлаю? Здѣсь горе, смерть, а я… Но что же мнѣ дѣлать, Господи? я такъ его люблю!»…
— Вотъ мы и готовы! — воскликнулъ Талыгинъ, входя съ Колей въ столовую. — Давайте, Агаѳья Михайловна, этому молодцу чаю, а потомъ онъ гулять пойдетъ. Ничего что дождь; дождя бояться нечего.
Коля молчалъ и о чемъ-то раздумывалъ, размѣшивая сахаръ въ своемъ стаканѣ. Онъ весь согнулся; его большой лобъ бни нахмуренъ; въ углахъ губъ лежали скорбныя старческія складки.
— Вы, Агаѳья Михайловна, построже съ нимъ! — продолжалъ Талыгинъ, стараясь развеселить Колю. — Не давайте ему философствовать! Вотъ подожди, къ тебѣ ныньче гостья придетъ, — славная дѣвица. Она, братъ, тебѣ поразскажетъ, — видала на своемъ вѣку виды! Кстати, Агаѳья Михайловна, я все забываю васъ поблагодарить за Розу Абрамовну.
— Устроилась она?
— Не совсѣмъ, — работы еще не нашла, а все-таки есть хоть въ чемъ на-люди выйти. А то въ какихъ-то овчинахъ пріѣхала, точно эскимоска, а нашъ Питеръ ничего безобразнаго не любитъ — первый городовой въ участокъ бы отправилъ. Мы не любимъ, когда нищета намъ глаза мозолитъ. Некрасиво какъ-то, неэстетично.
— Развѣ только некрасиво?
— Ну, и за сердце иной разъ щипнётъ. Я по себѣ знаю: какъ встрѣтится мнѣ нищій — стараюсь мимо него, закрывши глаза, пройти, а то обѣдать не стану. Противно. Ну, вотъ мы ихъ и прячемъ подальше, чтобы обѣдать не мѣшали.
«Точно на мой счетъ говоритъ, — подумала Ганя. — Вѣдь вотъ и мнѣ непріятно теперь смотрѣть на чужое горе, потому что становится стыдно за свое счастье… Но вѣдь я же не виновата… не виновата»…
— Господи, какая тоска! — проговорила она вслухъ, не будучи въ силахъ одолѣть свое волненіе.
— Что это съ вами? — спросилъ Талыгинъ, подсаживаясь къ ней ближе.
— Ахъ, не знаю я! — отвѣчала она, закрывая лицо руками. — Я совсѣмъ жизни не понимаю… ничего не понимаю… Неужели всегда такъ будетъ? Кто правый? Кто виноватый? Несчастные правы, потому что они несчастны… а счастливые страдаютъ, потому что они счастливы. Что это такое?
— Это жизнь, Агаѳья Михайловна, — сказалъ Талыгинъ, самъ взволнованный внезапной вспышкой Гани. — Она задаетъ вопросы, но сама на нихъ не отвѣчаетъ. Кто правъ, кто виноватъ, кто счастливъ и несчастливъ… на эти вопросы есть тысячи отвѣтовъ, но ни одинъ изъ нихъ не разрѣшаетъ тайны. И что такое счастье? Одинъ счастливъ оттого, что ограбилъ своего ближняго, а другой — оттого, что отдалъ ему свою послѣднюю рубашку. А потомъ, счастливый сегодня развѣ не можетъ сдѣлаться несчастнымъ завтра?
Гана вздрогнула. Послѣднія слова Талыгина ее поразили; ей почудилось въ нихъ что-то пророческое. Да, это правда — жизнь есть тайна и никогда, никогда никто ее не откроетъ. Но отчего же такая тоска? Отчего минутами такъ больно и такъ страшно жить?
Они не замѣтили, какъ дверь тихо отворилась и вошла маленькая женщина съ трагическими глазами. Она вела крошечную дѣвочку съ бѣлыми, какъ ленъ, кудрявыми волосами.
— А, вотъ и Роза Абрамовна! — произнесъ Талыгинъ, поднимаясь ей на встрѣчу. — И Ниночку привели? Коля, вотъ тебѣ товарищъ, встрѣчай!
— Здравствуйте, — сказала Роза Абрамовна, осматриваясь. — А гдѣ же хозяйка?
Серафима Александровна уже входила. Обѣ женщины — обѣ такія молодыя и обѣ уже измученныя, изстрадавшіяся — взглянули другъ на друга и одновременнымъ порывистымъ движеніемъ, безъ словъ, обнялись.
— Ну, вотъ и отлично! — воскликнулъ Талыгинъ, растроганный этой встрѣчей. — Теперь я спокоенъ; побѣгу, одно дѣльце обдѣлаю, а вечеркомъ зайду. А съ вами, — обратился онъ въ Ганѣ, — мы еще потолкуемъ. Только не хандрите вы, стыдно! Дѣлайте всегда свое дѣло, а тамъ будетъ видно, правы вы или виноваты.
XXIII.
править«Маленькое дѣльце», о которомъ говорилъ Талыгинъ, было довольно курьезнаго свойства: онъ шелъ къ Потесину. Прочитавъ вчера его статью, онъ пришелъ въ какое-то стихійное негодованіе, и первая мысль его была пойти и побить Потесина. Въ немъ проснулся потомокъ лѣсныхъ дикарей, привыкшихъ мстить за обиду кровью, и на мгновеніе Талыгинъ потерялъ надъ собою всякую власть. Еслибы въ эту минуту Потесинъ встрѣтился съ нимъ, — навѣрное произошло бы столкновеніе. Но мало-по-малу отуманенный мозгъ Талыгина прояснился, и ему стало стыдно даже передъ самимъ собою за свою дикую вспышку. Онъ всегда такъ много работалъ надъ собою, такъ старался «убить въ себѣ животное» по его выраженію, — и вдругъ «животное» зарычало… Талыгинъ былъ огорченъ. Но хотя всякія кровожадныя намѣренія въ немъ исчезли, — статья Потесина не давала ему покоя, и сегодня ночью, сидя у постели умирающаго Хонгадева, онъ рѣшилъ идти въ Потесину и «все» ему высказать. Что такое это «все», — онъ и самъ еще не зналъ, но при одной мысли о томъ, какъ онъ будетъ говорить съ Потесинымъ, вся кровь бросалась ему въ голову и онъ чувствовалъ приливъ какихъ-то необычайно-могучихъ и необычайно-прекрасныхъ чувствъ. Ему казалось, что то, что онъ скажетъ Потесину, будетъ до того сильно и хорошо, что Потесинъ завтра же публично отречется отъ своей статьи и сдѣлается совсѣмъ другимъ человѣкомъ. И глядя въ блѣдное лицо Николая Николаевича, Талыгинъ шепталъ въ экстазѣ: «Вѣдь не животное же онъ, вѣдь есть же въ немъ человѣческія струны — надо только умѣть ихъ найти»…
Но, выйдя на мокрую, грязную улицу, Талыгинъ нѣсколько пришелъ въ себя, и его ночныя мечты немножко поблѣднѣли. Дождь все моросилъ; небо и въ самомъ дѣлѣ висѣло точно траурный балдахинъ. Дома, пестрые отъ исполосовавшаго ихъ дождя, мрачно хмурились; прохожіе съ зелеными, злыми лицами, кашляя и чихая отъ сырости, шлепали по лужамъ. Только конка по прежнему громыхала по рельсамъ и по прежнему надрывались измученныя, вспотѣвшія клячи. «Вотъ она, жизнь-то! — подумалъ Талыгинъ, глядя на нихъ. — Что ты тамъ ни дѣлай, какъ ни философствуй, а придетъ время, запрягутъ тебя, треснутъ кнутомъ и волоки свой возъ, хочешь — не хочешь»…. Онъ пошелъ быстрѣе, ёжась отъ дождя, который забирался ему за воротникъ. Въ головѣ становилось все смутнѣе и тяжелѣе, въ ушахъ звенѣло, чудились какіе-то похоронные напѣвы. «Нѣтъ, какая тамъ тайна! Никакой тайны нѣтъ, и что я плелъ этой Агаѳьѣ Михайловнѣ!.. Просто — подлецъ такъ и останется подлецомъ, а вотъ Хотынцевъ умретъ, и Потесинъ будетъ плясать на его могилѣ… И опять похоронные напѣвы… Фу ты, чортъ, чего я разнервничался, словно поповна! Отъ безсонницы, что-ли»…
— Стойте, Талыгинъ! Что у Хотынцевыхъ? Живъ Николай Николаевичъ?
Предъ Талыгинымъ стоялъ Орѣшниковъ, весь мокрый и лохматый, какъ пудель. Талыгинъ разсказалъ ему обо всемъ, что происходило у Хотынцевыхъ.
— А вы куда же теперь? И отчего это у васъ такой мрачный видъ?
— Голова что-то болитъ, — всю ночь не спалъ. А иду я… къ Потесину… — сказалъ Талыгинъ и покраснѣлъ. И все, что онъ думалъ сказать Потесину, вдругъ показалось ему смѣшной нелѣпостью, и онъ подумалъ, что никогда ни за что никому не разскажетъ о томъ, какъ онъ мечталъ «возродить Потесина къ новой жизни».
— Это зачѣмъ? — удивился Орѣшниковъ.
— Да такъ… хочу познакомиться. Больно онъ пишетъ хорошо…
— А… ну, я понимаю. Только лучше бы вы не ходили; не стоитъ.
— Э, батенька, это старая пѣсня! — воскликнулъ съ внезапной злостью Талыгинъ и засмѣялся. — Что стоитъ и что не стоитъ — какъ вы мнѣ на это отвѣтите? Да и никто этого не знаетъ…. Прощайте!
Онъ кивнулъ головой и торопливо удалился. Орѣшниковъ посмотрѣлъ ему вслѣдъ и развелъ руками. «Настоящій Илья-Муромецъ! — подумалъ онъ. — Силы такъ и просятся наружу, а выхода имъ нѣтъ… Гдѣ же ты сложишь свою головушку, вологодскій богатырь?»
Талыгинъ прежде всего зашелъ въ редакцію того журнала, гдѣ работалъ Потесинъ; ему хотѣлось говорить съ Потесинымъ на народѣ; но въ редакціи ему сказали, что Потесинъ давно уже ушелъ, и дали адресъ его квартиры. Талыгинъ, еще болѣе отуманенный, вышелъ изъ «вороньяго гнѣзда», какъ онъ назвалъ про себя редакцію, и направился на Литейный. Что-то безформенное, но сильное разгорѣлось въ его душѣ, въ виски стучало, дышать по временамъ становилось трудно.
— Здѣсь живетъ Потесинъ? — грубо спросилъ онъ швейцара, отворившаго передъ нимъ тяжелую рѣзную дверь подъѣзда.
Швейцаръ посмотрѣлъ на его потертое пальто, на широкополую шляпу и отвѣчалъ нехотя: «Здѣсь-то, здѣсь, да вамъ на что его?»
Талыгинъ, ничего не отвѣчая, сталъ подниматься по устланной ковромъ лѣстницѣ.
Потесинъ только-что позавтракалъ у Палкина и, переодѣвшись изъ сюртука въ домашній пиджачокъ, лежалъ на кушеткѣ съ газетой въ рукахъ. Его статья уже успѣла надѣлать шуму и вызвала цѣлую бурю въ либеральныхъ органахъ. Цѣлый градъ замѣтокъ, возраженій, упрековъ и негодующихъ отповѣдей посыпался на Потесина. Онъ наслаждался этой бурей и въ душѣ воображалъ себя львомъ, окруженнымъ мошками и комарами. «Жальте, жальте! — думалъ онъ, съ улыбкой просматривая газету. Я знаю, что вы злитесь и бѣснуетесь, потому что я попалъ вамъ не въ бровь, а въ самый глазъ, и вы чувствуете, что я правъ, а вы жалки и безсильны. У васъ даже не хватаетъ смѣлости на ренегатство, въ которомъ вы меня упрекаете, и на которое сами бы не прочь пойти, еслибы не боялись за свою истрепанную популярность. Трусы, лакеи, прихвостни! Злитесь, плюйтесь, — я надъ вами смѣюсь!»
Его веселыя мысли были прерваны слугой, который осторожно доложилъ ему, что его желаетъ видѣть «какой-то».
— Кто такой? — съ досадой спросилъ Потесинъ.
— Кто же его знаетъ; не то студентъ, не то разсыльный — не разберешь.
— Не принимаю!
Слуга вышелъ, а Потесинъ перевернулся на другой бокъ и сталъ дочитывать газету. Но за дверьми послышался шумъ, что-то стукнуло, дверь настежъ распахнулась, и на порогѣ выросла богатырская фигура Талыгина, а изъ-за его плечей выглянула испуганная физіономія слуги и сейчасъ же исчезла, потому что Талыгинъ затворилъ дверь.
Потесинъ въ негодованіи вскочилъ и хотѣлъ-было выругаться но взглянулъ на Талыгина, и ему стало немножко жутко. Онъ не подумалъ, а скорѣе почувствовалъ, зачѣмъ пришелъ къ нему этотъ богатырь; какое-то смутное воспоминаніе, — воспоминаніе собственной, такой далекой и такой чуждой для него теперь молодости, мелькнуло въ его мозгу… и вдругъ онъ густо, густо покраснѣлъ. И какъ всегда это бываетъ, когда краснѣешь, онъ сознавалъ, что краснѣетъ, злился на себя за это, и краснѣлъ еще больше. Талыгинъ замѣтилъ его смущеніе и невольно усмѣхнулся. Эта усмѣшка привела Потесина въ себя; въ немъ заговорило самолюбіе. «Онъ думаетъ, что я струсилъ»… мелькнуло въ его головѣ.
— Что вамъ угодно? — спросилъ онъ, оправившись.
Талыгинъ молчалъ и смотрѣлъ на него съ какой-то обидной внимательностью.
— Я васъ спрашиваю, что вамъ угодно? — запальчиво повторилъ Потесинъ. — И какъ вы смѣете вламываться въ чужую квартиру, не имѣя на то ни малѣйшаго права?
— Права? — сказалъ Талыгинъ и опять усмѣхнулся. — Что вя тамъ говорите о правѣ? Кто плюетъ на всякіе нравственные законы и человѣческія права, тотъ самъ никакихъ правъ не имѣетъ. Я вламываюсь въ чужую квартиру — это дурно, да; но вы, сударь, вламываетесь въ чужую душу — это еще хуже.
— Убирайтесь вонъ! — крикнулъ Потесинъ, теряя самообладаніе.
Крикнулъ и самъ испугался. Страхъ, чисто физическій страхъ овладѣлъ имъ, когда онъ взглянулъ на поблѣднѣвшее лицо Талыгина. Онъ весь похолодѣлъ и одну минуту ожидалъ, что Талигинъ его просто убьетъ. Но Талыгинъ не двигался съ мѣста и по прежнему смотрѣлъ на него въ упоръ.
— Подлецъ вы! — сказалъ онъ вдругъ отчетливо, повертываясь уходить.
— Что… что такое? — перехваченнымъ, звенящимъ голосомъ произнесъ Потесинъ.
— Подлецъ, — больше ничего! — еще отчетливѣе повторилъ Талыгинъ.
Потесинъ безпомощно оглянулся кругомъ, задыхаясь отъ безсильной злобы. Еслибы у него былъ въ рукахъ револьверъ, онъ бы убилъ Талыгина.
— Постойте… не смѣйте уходить!.. — крикнулъ онъ, бросаясь къ Талыгину и схватывая его за руку. — Какъ ваша фамилія?.. Я не могу этого оставить такъ… вы дадите мнѣ удовлетвореніе…
— Какое тамъ къ чорту удовлетвореніе? — сказалъ Талыгинъ, и однимъ движеніемъ отшвырнулъ отъ себя Потесина. — Все это ерунда, и на дуэли я драться съ вами не буду, а подлецомъ все-таки всегда и вездѣ назову и буду называть. Ну, и кончено…
Онъ вышелъ. Потесинъ бросился-было опять за нимъ, но сейчасъ же вернулся и принялся метаться по комнатѣ. Его душило бѣшенство, въ глазахъ ходили зеленые и красные круги, онъ искалъ, на чемъ бы вылить свою ярость…
Испуганное лицо слуги выставилось изъ-за двери.
— Вонъ! Вонъ! — изступленно закричалъ Потесинъ, топая ногами. Слуга исчезъ.
Эта послѣдняя вспышка отрезвила Потесина, и, какъ всѣ не глубоко и не сильно чувствующіе люди, онъ сразу успокоился, выпилъ воды, пригладилъ передъ зеркаломъ волосы, легъ на кушетку и сталъ раздумывать. Что такое произошло? И что это за господинъ такой? Пришелъ, выругался и ушелъ… Можетъ быть, сумасшедшій? Ну, времена, ну, нравы! Скоро писать совсѣмъ нельзя будетъ! До сихъ поръ этого съ Потесинымъ еще не случалось. Правда, въ полемикѣ приходилось и не такими еще эпитетами обмѣниваться, а гораздо покрѣпче, но вѣдь это въ печати и, такъ сказать, освящено обычаями, а тутъ вдругъ является Богъ знаетъ кто, обзываетъ въ лицо подлецомъ, и ты долженъ молчать, потому что этотъ молодецъ трехъ аршинъ росту и словно прямо съ цѣпи сорвался. Потесинъ вдругъ вспомнилъ свой визгливый выкрикъ и покраснѣлъ. Гадость какая! конечно, онъ немного струхнулъ, но вѣдь что же подѣлаешь: онъ могъ и ударить, этотъ господинъ трехъ-аршинный! Потесинъ представилъ себѣ, какъ бы эта огромная лапа — онъ замѣтилъ эти руки — прикоснулась къ его лицу, и весь вздрогнулъ, съёжился и даже зажмурился отъ ужаса и отвращенія. Брр… нѣтъ, лучше… пуля, кинжалъ, но не кулакъ… Ага, вотъ они, либералы! Толкуютъ о свободѣ слова, о гуманности, объ уваженіи человѣческой личности, а сами подсылаютъ какого-то браво и, чувствуя свое умственное безсиліе, аргументируютъ кулаками. И что такое тамъ бормоталъ этотъ молодецъ о правѣ?.. Но все-таки хорошо, что никого не было при этомъ, хотя навѣрное этотъ мерзавецъ Антонъ подслушивалъ у дверей и завтра же разблаговѣститъ во всему городу, что его барина обозвали подлецомъ, дали плюху и т. д. Отказать ему? Впрочемъ, нѣтъ, не стоитъ. Да и если разобрать хорошенько, что тутъ такого? Это со всякимъ можетъ случиться, — особенно, если занимаешь извѣстное общественное положеніе (говорятъ, Рошфора даже били!). Да, вотъ она, свободъ печати… дай имъ только эту свободу… А все-таки скверно вышло, очень скверно, особенно, когда онъ запищалъ, точно пришибленный щенокъ. И откуда у него такой отвратительный голосъ взялся?
Потесинъ всталъ и прошелся по кабинету…
«Слышалъ Антонъ или не слышалъ? — раздумывалъ Потесинъ. — Навѣрное, слышалъ, бестія, и теперь въ душѣ считаетъ меня трусомъ. Но какой же я трусъ? И что тутъ могъ подѣлать даже самый храбрый человѣкъ передъ этими кулачищами? Гадость, гадость! Брр… Нѣтъ, пойду лучше прогуляюсь, провѣтрюсь; противно послѣ этого оставаться дома».
Онъ съ невольнымъ отвращеніемъ оглянулся кругомъ. Стѣны, картины, мебель, — все ему напоминало о полученномъ оскорбленіи. На полу, у кушетки валялась развернутая книга журнала. Потесинъ поднялъ ее, и чувство мелкой злобы поднялось въ немъ. «А все-таки я васъ отдѣлалъ, литературные недоноски! — подумалъ онъ не безъ злорадства. — Все ваше умственное ничтожество разоблачено, и вы въ отвратительной наготѣ пригвождены въ позорному столбу. Оттого-то вы такъ и обозлились, ха, ха!»
— Эй, Антонъ! Пальто мнѣ подай.
— Слушаю-съ. Пожалуйте!
Надѣвая пальто, Потесинъ не утерпѣлъ и взглянулъ на лакея. Тотъ имѣлъ свой обычный почтительный видъ, но Потесину показалось, что въ глазахъ его на мгновеніе сверкнуло что-то наглое, вызывающее. «Скотина!» подумалъ Потесинъ и почувствовалъ, что краснѣетъ. Но на порогѣ онъ остановился и внушительно сказалъ:
— Да, вотъ что, Антонъ. Въ другой разъ, если этакіе господа являться будутъ — въ шею ихъ гони. Чортъ ихъ знаетъ, кто они такіе, — еще стащатъ что-нибудь…
— Слушаю-съ! — повторилъ Антонъ, но глаза его опять сдѣлались наглыми и насмѣшливыми. «Не вѣритъ, — слышалъ!» подумалъ Потесинъ, затворяя за собою дверь.
Длиннымъ, очень длиннымъ и тяжелымъ показался Ганѣ этотъ день, хотя дѣла было такъ много, что даже присѣсть некогда было. Прежде всего нужно было одѣть Колю и отправить его съ нянькой гулять, потомъ перемыть посуду, убрать комнаты и сбѣгать въ лавочку за провизіей для обѣда. Стряпню взяла на себя Грицай и безшумно возилась въ кухнѣ у плиты и крана. Серафима Александровна не отходила отъ больного, и тщетно Ганя и Роза Абрамовна уговаривали ее хоть на минутку лечь и заснуть — она ни за что не соглашалась и съ упорствомъ продолжала сидѣть у кровати, устремивъ впередъ неподвижный взоръ. Теперь она еще болѣе походила на Медею: что-то рѣшительное, мрачное, трагическое было въ ея глазахъ и крѣпко сжатыхъ губахъ. Впрочемъ, несмотря на это, она все видѣла, что дѣлается вокругъ, указывала, гдѣ стоитъ нужная для обѣда посуда, пеленала и кормила ребенка, даже сама скипятила на бензинкѣ бульонъ съ виномъ и напоила мужа. Ганѣ почти страшно становилось на нее глядѣть, и по временамъ ей казалось, что это передъ нею не живой человѣкъ, а ходячій мертвецъ, душа котораго, какъ ей разсказывала, бывало, старая няня, странствуетъ гдѣ-нибудь далеко по волѣ колдуна. Всѣ эти забытыя малороссійскія легенды приходили Ганѣ на память, и она съ холодомъ въ сердцѣ уходила въ кухню, къ Розѣ Абрамовнѣ.
— Это ужасно! — шептала она, прислоняясь лбомъ къ стеклу. — Я не могу ее видѣть. Она точно окаменѣла… Отчего это?
— А это бываетъ, бываетъ… — отвѣчала ей тоже шопотомъ Роза Абрамовна, и глаза ея загорѣлись лихорадочнымъ блескомъ. — Знаете, живешь, и будто не живешь; все видишь, все слышишь, а думаешь только объ одномъ… это бываетъ! Со мною то же было, когда мужъ застрѣлился. Знаете, какъ это было? Я вамъ разскажу, если хотите.
— Нѣтъ, нѣтъ, зачѣмъ же! — останавливала ее Ганя, вздрагивая отъ боли и жалости. — Не надо…
— Вы думаете, что мнѣ тяжело? Нѣтъ… теперь я привыкла. Я хочу разсказать. Онъ ужасно, ужасно тосковалъ послѣднее время. Я слышала, какъ онъ по ночамъ плакалъ. Вы видѣли когда-нибудь, какъ плачетъ мужчина? Это ужасъ… Конечно, я все это видѣла и понимала, но что же я могла сдѣлать? И мы оба молчали и оба плакали по ночамъ… онъ на своей кровати, я — на своей…
— Но о чемъ же?
— О чемъ?.. — Роза Абрамовна усмѣхнулась. — А что, если бы васъ, зрячую, посадили въ темную комнату? Или, еслибы ваши сильныя, здоровыя руки скрутили веревками и заставили бы васъ ничего не дѣлать? Вѣдь это тоска… пытка… самая ужасная казнь изъ всѣхъ казней на свѣтѣ. Смерть что? Одинъ мигъ страданія — и все кончено. А это!.. Сидѣть въ потьмахъ, мечтать о свѣтѣ, и ничего не видѣть!.. Чувствовать въ себѣ и силы, и желаніе работать, и не быть въ состояніи пошевелить пальцемъ… Да, съума можно сойти… Вотъ онъ и сошелъ…
Она помолчала, съ лихорадочной торопливостью перебирая въ рукахъ какую-то тряпку, потомъ продолжала.
— Ахъ, да… я вѣдь хотѣла вамъ разсказать, какъ это было. Я хорошо помню все. Цѣлое утро онъ игралъ съ дѣтьми, пѣлъ имъ, разсказывалъ сказки, смѣялся… Потомъ вдругъ поблѣднѣлъ, отошелъ ко мнѣ, — я сидѣла у окна, шила, — и сказалъ: «Роза, что мы съ тобою сдѣлали для нихъ?» Я испугалась, — сама не знаю, почему, — но мнѣ стало страшно. «Для кого?» — спросила я. — «Для дѣтей, для всѣхъ… Ничего! Я чувствую, что отживаю, умираю… Роза! Я мертвецъ и отъ меня уже нечего ждать больше. Зачѣмъ же жить? Зачѣмъ жить?» Онъ повторилъ эти слова нѣсколько разъ… потомъ взялъ меня за руку, пожалъ крѣпко-крѣпко и ушелъ. Я бросилась за нимъ, но не дошла и до порога — раздался выстрѣлъ…
Она нѣсколько разъ всхлипнула, потомъ тяжело перевелъ дыханіе и замолчала.
— Не надо… не говорите больше, не надо! — воскликнула испуганная Ганя.
— Нѣтъ, нѣтъ, ничего, уже прошло… — какъ бы извиняясь, проговорила Грицай. — Я не буду больше… Некогда, надо стряпать… стряпать, — повторила она съ жалкой улыбкой и отошла къ плитѣ.
Ганя, совсѣмъ разстроенная, переходила опять въ столовую. Тамъ все было по прежнему. Дождь продолжалъ уныло барабанить въ окна; изрѣдка проносился вѣтеръ и громыхалъ по желѣзнымъ листамъ крыши. Маленькая Ниночка сидѣла у окна и что-то тихонько шептала съ чижикомъ, беззаботно скакавшимъ по клѣткѣ. Въ квартирѣ была тишина; только изъ спальни изрѣдка слышалось слабое покашливанье больного да осторожные шаги Серафимы Александровны.
«Гдѣ же счастье? — думала Ганя. — И зачѣмъ жить въ самомъ дѣлѣ?»
А часы, какъ нарочно, шли такъ медленно, медленно, оставляя полный просторъ безотраднымъ мыслямъ. Пришелъ съ прогулки Коля и, раздѣвшись, тихонько усѣлся въ уголку съ Ниночкой; между ними сейчасъ же завязалась вполголоса какая-то оживленная бесѣда, и до Гани долетали отдѣльныя слова и фразы. Коля разсказывалъ Ниночкѣ о какомъ-то Мурмузюкѣ, которому конка переѣхала ногу, но который все-таки замѣчательно уменъ, — такъ уменъ, что когда онъ, Коля, сказалъ ему, что папа боленъ, Мурмузюкъ заплакалъ настоящими слезами и замахалъ хвостомъ. Ниночка, въ свою очередь, тоже силилась что-то разсказать своимъ дѣтскимъ языкомъ, но у нея ничего не выходило, и она только показывала рукой въ подтвержденіе своихъ словъ и говорила самымъ убѣдительнымъ тономъ: «тамъ!» Потомъ пріѣхалъ Колокольцевъ въ мокромъ дождевикѣ, озабоченный, осунувшійся. Онъ даже не побалагурилъ по своему обыкновенію, а прямо прошелъ къ Хотынцеву, посидѣлъ тамъ съ полчаса и вышелъ еще болѣе озабоченный и осунувшійся. Серафима Александровна слѣдовала за нимъ, глядя на него тѣмъ же остановившимся взглядомъ. Докторъ замѣтилъ, что его видъ производитъ на всѣхъ удручающее впечатлѣніе, вспомнилъ, что врачи должны имѣть всегда бодрый духъ и веселое лицо, и сдѣлалъ-было попытку поострить. Но на первомъ словѣ осѣкся, съёжился и поспѣшилъ проститься, обѣщая на ночь пріѣхать дежурить. Съ его уходомъ стало еще тоскливѣе, точно вмѣстѣ съ нимъ исчезла послѣдняя надежда. Когда ждали его, — тамъ, въ уголкѣ души, вопреки очевидности, шевелилась смутная мысль: «а можетъ быть, есть улучшеніе? Можетъ быть, не все еще пропало?» Но онъ ничего не сказалъ, и послѣ его визита на душѣ стало еще мрачнѣе, какъ ночь кажется еще темнѣе, когда мимо промелькнетъ фонарь. И опять время ползетъ медленно, медленно… Ахъ, какъ томительны эти часы, которые живые проводятъ около умирающихъ!
Часа въ четыре пришли Орѣшниковъ и Талыгинъ. Илья Муромецъ былъ красенъ какъ ракъ и смущенно улыбался, точно напроказившій школьникъ; Орѣшниковъ иронически на него поглядывалъ. На ихъ голоса вышла Серафима Александровна.
— Гдѣ это вы пропадали? — обратилась она къ Талыгину. — Коля васъ все спрашивалъ.
— А вотъ спросите-ка, спросите, гдѣ онъ былъ! — подхватилъ Орѣшниковъ.
Талыгинъ покраснѣлъ еще больше и укоризненно взглянулъ на Виктора Сергѣича.
— Ну, гдѣ былъ! Что тутъ особеннаго? — проворчалъ онъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, вы его спросите! Кайтесь, Илья-Муромецъ!
— Да что такое, Талыгинъ? Говорите!
— Ругаться будете!
— Да ужъ вѣрно опять «бабизмъ» какой-нибудь!
— Никакого «бабизма»… Просто у Потесина я былъ.
— Это зачѣмъ?
— Да такъ… Подлецомъ его обозвалъ.
— Ахъ, Талыгинъ, Талыгинъ!.. Ну какъ вамъ не стыдно, ребенокъ вы этакій! Какой смыслъ во всемъ этомъ? И что же, легче, что-ли, вамъ отъ этого?
— А ей Богу легче! — простодушно сознался Талыгинъ. — Ей Богу, точно десять пудовъ съ плечъ свалилось. Меня всѣ эти дни просто удручала мысль, что вотъ человѣкъ сдѣлалъ подлость, осмѣялъ и оплевалъ лучшіе человѣческіе идеалы, и ничего, какъ ни въ чемъ не бывало, разгуливаетъ себѣ по бѣлому свѣту и воображаетъ еще, можетъ быть, что такъ и слѣдуетъ. А теперь я спокоенъ; по крайней мѣрѣ онъ теперь знаетъ, какимъ именемъ можно назвать его поступокъ.
— А вы думаете, онъ этого не зналъ? — иронически спросилъ Орѣшниковъ.
— Можетъ быть, и не зналъ.
— Ваше воображеніе! Не безпокойтесь, Потесинъ отлично знаетъ, кто онъ такой. Я, надо вамъ сказать, батенька, не признаю ходячаго мнѣнія, что человѣкъ самъ себя не знаетъ. Это чепуха; каждый человѣкъ лучше всего знаетъ самого себя, а Потесинъ даже особенно, потому что онъ человѣкъ умный. Онъ великолѣпно сознаетъ свою гнусность, и чѣмъ больше сознаетъ, тѣмъ больше злится. Это литературный Яго. Все, что стоитъ выше его, отравляетъ ему жизнь; а увѣренъ, что онъ просто страдаетъ оттого, что на свѣтѣ еще не вывелись честные люди и высокіе подвиги. Ему хотѣлось бы всѣхъ унизить до себя, и вотъ почему онъ бранится, насмѣхается, обливаетъ грязью, лѣзетъ изъ кожи, сочиняя свои возмутительные пасквили. А, ты чистъ, когда я грязенъ, — такъ вотъ на же тебѣ!.. А, у тебя есть какіе-то идеалы, тогда какъ у меня одни зоологическіе инстинкты, — ну вотъ тебѣ еще… А выговорите: «не зналъ»!
— Можетъ быть, вы и правы, но все-таки подлость останется подлостью, и оставлять ее безнаказанной нельзя. Чувство справедливости требуетъ удовлетворенія.
— Да не такимъ путемъ! Не въ такихъ донъ-кихотскихъ выходкахъ! — замѣтилъ Орѣшниковъ.
— А въ чемъ же? Ужъ не въ вашей ли будущей газетѣ? — насмѣшливо спросилъ Талыгинъ.
— А хотя бы и въ газетѣ! Сила слова, батенька, — огромная сила!
— Сила-то сила, я не спорю, да пока эта сила не въ вашихъ рукахъ. Теперь говорятъ только клеветники, лгуны, пасквилянты, а вы… вы еще добудьте сначала себѣ эту силу, а потомъ мы и посмотримъ.
— А вотъ и увидите! — входя въ азартъ, восклицалъ Орѣшниковъ.
— А вотъ и посмотримъ! — вторилъ ему Талыгинъ.
— Тс-с… господа, не шумите! — остановила ихъ Роза Абрамовна, появляясь въ дверяхъ.
Спорщики мгновенно смолкли и сконфуженно посмотрѣли другъ на друга.
— Тьфу ты, чортъ! — прошепталъ Орѣшниковъ. — Этакое свинство, не могли удержаться! А все вы, Талыгинъ, — не могу я выносить вашихъ крайностей! Я еще вамъ докажу, что я правъ.
— Докажите, попробуйте! А я заранѣе предсказываю вамъ, что ничего изъ вашей газеты не выйдетъ. У насъ поговорка деревенская есть: кабы раку крылья, такъ бы онъ орломъ леталъ. Да вотъ крыльевъ-то нѣту… А потому, пойду лучше самоваръ ставить!..
— Нѣтъ, нѣтъ, постойте-ка… какъ это вы сказали: ракъ?.. Что общаго между ракомъ и вами?
— А то, что ходъ-то у васъ рачій, и никогда вы орлами не будете. Одни только у васъ порывы, кипѣнія, — и все на одномъ мѣстѣ. Оттого-то, можетъ быть, и Николай Николаевичъ помираетъ… Э, да что, лучше замолчать, а то поссоримся!
Онъ пошелъ въ кухню; Орѣшниковъ повертѣлся-повертѣлся — и отправился за нимъ. И тамъ между ними загорѣлся жаркій споръ, — характерный русскій споръ, такой же туманный, какъ петербургское небо, и такой же, какъ небо, безконечный. Кто побѣдить? «Мы» — или «вы»? Мечъ — или орало? Бурный натискъ — или мѣрный шагъ?..
Ганя не стала слушать спора. Она чувствовала себя страшно утомленной и собиралась домой. Голова у нея болѣла, на сердце словно камень лежалъ; весь прожитый день легъ на душу тяжелыми, мрачными впечатлѣніями. Она тихонько вошла въ переднюю и тихонько одѣлась; никто не вышелъ ее провожать. Серафима Александровна сидѣла около мужа; Роза Абрамовна въ дѣтской разсказывала дѣтямъ сказку; изъ кухни вмѣстѣ съ шипѣніемъ воды доносились возгласы спорящихъ: «мы», «вы», «культурная борьба», «постепеновцы»…
Дождь уже пересталъ, но было очень сыро. По небу стлались тяжелыя тучи; только на западѣ горѣла узенькая красная полоска зари. Влажный теплый воздухъ освѣжилъ и ободрилъ Ганю. Она быстро шла по мокрымъ блестящимъ тротуарамъ, обходя лужи и прислушиваясь къ отдаленному грохоту городской жизни. Проходя мимо отворенныхъ воротъ Таврическаго сада, она не утерпѣла и свернула по большой аллеѣ, усыпанной свѣжимъ желтымъ пескомъ. Деревья стояли мокрыя, унизанныя каплями, которыя при малѣйшемъ колебаніи воздуха звучно сыпались на песокъ. Почки на вѣтвяхъ разбухли отъ дождя; тополи были усыпаны сережками, и отъ нихъ шелъ смолистый, раздражающій ароматъ. А Ганя все шла и шла впередъ, въ глубь сада, и съ души ея мало по малу спадала тяжесть пережитыхъ впечатлѣній, смѣняясь свѣтлымъ и радостнымъ сознаніемъ молодости, весны, любви… И жизнь казалась ей теперь вовсе не такою мрачной, холодной пучиной, какъ нѣсколько времени тому назадъ. Все ей нравилось: мягкій влажный песокъ, на которомъ отчетливо отпечатывались ея слѣды, легкое хрустѣніе его подъ ногами, искристый дождь капель, съ шорохомъ падавшій ей на голову и на плечи, тишина кругомъ, полная жизни, расцвѣтанія, радостнаго ожиданія… Ганя вдругъ вскочила на мокрую скамью, притянула къ себѣ вѣтку тополя и стала обрывать съ нея липкія, пахучія почки, готовыя развернуться. Цѣлый ливень хлынулъ на нее съ дерева… Боже, какъ хорошо! какъ хочется жить, хочется любить… Зачѣмъ смерть, зачѣмъ страданія, горе, разладъ, споры?!… И «мы», и «вы» — всѣ люди, всѣ братья, и міръ такъ прекрасенъ, и жизнь такъ зоветъ…
Ганя радостно засмѣялась, спрыгнула со скамейки и почти бѣгомъ пошла къ выходу, стараясь ступать покрѣпче, чтобы слѣды на пескѣ были глубже, и вдыхая въ себя острый, опьяняющій запахъ развертывающагося тополя.
XXV.
править— Тетя дома?
— Дома, нездоровы и лежатъ въ постели. Никого не велѣли принимать.
— А кто-нибудь былъ? Или никого не было?
— Нѣтъ, былъ, — этотъ, какъ его… тьфу, позабыла!.. Толстый такой, съ палкой ходитъ.
«А… Потесинъ, должно быть», подумала Ганя и, войдя въ гостиную, стала передъ зеркаломъ снимать шляпку. Лицо ея разгорѣлось, глаза блестѣли; никогда раньше Ганя не обращала вниманія на свою наружность, а теперь посмотрѣлась въ зеркало съ удовольствіемъ и нашла себя очень красивой. Слегка краснѣя отъ этой мысли, она взяла въ руку свою косу и перекинула ее черезъ плечо; волосы отливали серебромъ на темномъ фонѣ платья… И Ганѣ вдругъ страстно захотѣлось, чтобы сейчасъ, въ эту минуту, вошелъ онъ и увидѣлъ бы ее такою, какою она стояла передъ зеркаломъ — съ мерцающими глазами, съ алымъ румянцемъ на щекахъ, съ распущенною косою и счастливою улыбкой.
Въ дверяхъ гостиной появилась горничная.
— Ахъ, да, барышня, я забыла вамъ сказать, — письмо вамъ. Посыльный давеча принесъ.
— Посыльный? Отъ кого же это?
— Ничего онъ не сказалъ. Отвѣта, говоритъ, не надо. Вотъ оно, на кругленькомъ столикѣ.
Ганя торопливо, съ предчувствіемъ чего-то недобраго, схватила письмо. Почеркъ былъ незнакомый, — неровный, расплывчатый. «Отъ него!» подумала Ганя и съ сильно бьющимся сердцемъ разорвала конвертъ.
«Простишь ли ты меня, моя свѣтлая, моя чистая, моя прекрасная Ганя? Забудешь ли когда-нибудь страшное горе, которое я тебѣ сдѣлалъ? Вчера я сошелъ съума, я былъ опьяненъ твоей молодостью и красотою, я сказалъ тебѣ: „люблю“… Это ложь, ложь, ложь… Нѣтъ любви въ моемъ холодномъ, отжившемъ сердцѣ, нѣтъ во мнѣ того, что нужно тебѣ, — юной, прекрасной… То, что я принялъ за любовь, была вспышка воображенія; свою мечту я принялъ за дѣйствительность. Старый, сѣдой безумецъ! Прости меня, прости и не проклинай… Я обманулъ тебя, я смутилъ твою свѣтлую душу, я чуть, было, не наложилъ на тебя цѣпей, но… около тебя я позабылъ, что жизнь моя уже кончена. Ганя, голубка моя, какъ я страдаю!.. Весна моя, фіалка моя, — нѣтъ, не оживить тебѣ мертвеца… Прощай, забудь обо мнѣ и еще разъ прошу, — не проклинай!„
Ганя стояла, какъ оглушенная, ничего не понимая, чувствуя только, что въ жизни ея произошло что-то ужасное, чего она никогда ни забыть, ни простить не можетъ. Она растерянно отдѣлясь по сторонамъ, словно ища, кто бы могъ объяснить ей все это, и еще разъ перечитала письмо. И мало-по-малу смыслъ этихъ жестокихъ словъ становился ей ясенъ. Ложь!.. Такъ онъ лгалъ!.. Зачѣмъ? А она была такъ довѣрчива, и такъ его любила!“
Сознаніе страшной обиды, негодованіе, стыдъ за себя, а него, за всѣхъ, — яркой краской валили ея поблѣднѣвшія передъ тѣмъ щеки. „Простить! Забыть… Никогда!“ И Ганя, въ порывѣ внезапной злобы, разорвала письмо на мелкіе клочья и разбросала по полу.
— Барышня, васъ Татьяна Аристарховна въ себѣ просятъ, — сказала горничная.
— Сейчасъ… — едва вымолвила сквозь стиснутые зубы Ганя.
Горничная ушла. Ганя схватилась за голову и принялась ходить по комнатѣ, стараясь привести въ порядокъ свои мысли. Но въ головѣ было смутно; она глядѣла вокругъ и ничего не узнавала. Вотъ эти стѣны, вотъ пальмы, вотъ зеленая араукарія и окно, около котораго она вчера сидѣла съ нимъ… Все какъ будто осталось то же — и въ то же время все кажется чужимъ, незнакомымъ, страннымъ. Проходя мимо зеркала, Ганя вспомнила, какъ она нѣсколько минутъ тому назадъ любовалась собою, — и снова краска стыда и обиды залила ея лицо. Ей стали отвратительны и эти пальмы, и она сама, и вѣчный шумъ за окномъ, — шумъ, въ которомъ слышался хохотъ торжествующихъ и вопли раздавленныхъ. Все это ложь, мишура, обманъ…
Ганя подошла къ разбросаннымъ по полу клочкамъ бумаги и засмѣялась злымъ, нехорошимъ смѣхомъ. Вотъ все, что осталось отъ ея любви, надеждъ и яркихъ мечтаній. Соръ и гниль. И все на свѣтѣ — соръ и гниль… А она-то рвалась къ людямъ, хотѣла любить, быть любимой… Боже мой, за что же, за что же такъ жестоко?!
Татьяна Аристарховна, когда въ ней вошла Ганя, лежала въ постели, укутанная одѣяломъ и съ мокрымъ полотенцемъ на головѣ. Абажуръ на лампѣ былъ низко спущенъ; въ комнатѣ разливался пріятный зеленоватый полусвѣтъ и сильно пахло валеріанкой.
— Что это ты, Ганечка, пришла и глазъ не кажешь… — начала старушка слабымъ голосомъ. — Сядь здѣсь, разскажи, гдѣ была. У Хотынцевыхъ? Плохъ Николай Николаевичъ? Ужъ прочла я давеча въ газетахъ, — закаркали вороны…
Татьяна Аристарховна заплакала и громко высморкалась.
— Боже мой, Боже мой! — продолжала она черезъ минуту. — Сколько народу привелось схоронить… и какіе все молодые, талантливые!.. Господи, да зачѣмъ намъ-то послѣ этого жить, старымъ грибамъ-то? А, Ганя?
Ганя молчала, — да врядъ ли и слышала она, что говорила ей тетка.
— Да… Могилы, могилы.!. Сколько ихъ? И не пересчитаешь… Вотъ ужъ правду сказалъ Некрасовъ: „у счастливаго недруги мрутъ, у несчастнаго другъ умираетъ“… Да, Ганя, знаешь, вѣдь этотъ негодяй, пасквилянтъ-то, Потесинъ — приходилъ вѣдь! Вообрази нахальство! А? Натурально, я его приказала не принимать, — нахалъ этакій!
Татьяна Аристарховна даже оживилась при этомъ воспоминаніи; она была увѣрена, что поступила какъ героиня, и это ее очень утѣшало.
— Теперь кончено. Даже духъ его выкурю. Да и не только его, — всѣхъ разгоню. И Пыхтѣева, и Крынкина — до чего опошлился, — въ какой-то модный журналъ къ моднымъ картинкамъ текстъ сочиняетъ, съ разговорами, со стихами — каково?! Одного только Виктора Орѣшникова оставлю, — славный мальчикъ! — а остальныхъ всѣхъ вонъ. Опротивѣли до бѣшенства. Вонъ мигрень нажила, — цѣлый день вчера ревѣла по милости этого негодяя, Потесина… Ганя, да что же ты молчишь, голубчикъ? Здорова ли ты?
Старушка живо приподнялась, наклонила абажуръ и, взглянувъ на Ганю, ахнула.
— Да что это съ тобой, Ганя? На тебѣ лица нѣтъ… Вотъ до чего Питеръ проклятый доводитъ, — и зачѣмъ ѣхала?! Жила бы себѣ, жила на хуторѣ, съ отцомъ. Ахъ, Господи…
— Не безпокойтесь, тетя, — съ усиліемъ проговорила Ганя, стараясь улыбнуться. — Право, я здорова… немного голова разболѣлась.
— Такъ прими скорѣе валерьяновыхъ капель и лягъ въ постель. Слышишь?
Она встала, сама налила въ стаканъ воды, накапала капель и заставила Ганю выпить. Эта заботливость, эта теплая ласка и доброта тронули Ганю.
— Спасибо, тетя, тетя милая… — прошептала она, цѣлуя руки Татьяны Аристарховны. — Я тебя растревожила. Ложись, спи… все пройдетъ.
У нея мелькнула мысль — разсказать теткѣ все… Но она этого не сдѣлала; она смутно чувствовала, что не у Татьяны Аристарховны, несмотря на всю ея доброту, она найдетъ поддержку. Нѣтъ, нѣтъ, ни Татьянѣ Аристарховнѣ, никому другому она никогда, никогда не разскажетъ о своей обидѣ, о своемъ разочарованіи въ томъ, кого она полюбила… Ахъ, нѣтъ ничего тяжелѣе, ничего печальнѣе потерять вѣру въ того, кого любилъ…
Успокоенная валеріаной, Татьяна Аристарховна скоро заснула, какъ младенецъ. Даже ея миніатюрное личико съ короткими сѣдоватыми волосами, разметавшимися по подушкѣ, приняло младенческій видъ безмятежнаго спокойствія. Ганя потушила лампу и на цыпочкахъ возвратилась опять въ гостиную. Спать ей еще не хотѣлось; сидѣть въ этихъ стѣнахъ было душно, невыносимо. Что дѣлать, что дѣлать, куда уйти отъ этой тоски?
Ганѣ даже страшно стало этой тишины, этого одиночества въ ярко освященной комнатѣ. И торопливыми шагами она направилась въ переднюю и стала поспѣшно надѣвать пальто и шляпу.
— Барышня, куда это вы? — съ изумленіемъ спросила горничная, провожая ее.
— Пойду, пройдусь. Голова болитъ, — отрывисто отвѣчала Ганя, не глядя на горничную.
— Господи, да вѣдь поздно! Не проводить ли васъ?
— Нѣтъ, не надо, не надо… Я скоро… Не безпокойтесь пожалуйста…
Влажная теплая ночь обволокла Ганю на улицѣ. Отъ мокрыхъ домовъ, отъ тротуаровъ поднимался бѣловатый туманъ, сквозь который огни фонарей казались тусклыми красными пятнами. Одиннадцати часовъ еще не было, и магазины кое-гдѣ были открыты; Невскій кишѣлъ народомъ. Ганя попала въ самую густую толпу и пошла впередъ. На нее нашло странное отупѣніе; сердечная боль затихла, мысли безсвязно путались, вращались около разныхъ ничтожныхъ предметовъ, попадавшихся ей на глаза. Она заглядывала въ окна магазиновъ, всматривалась въ встрѣчныхъ, наблюдала, какъ свѣтъ электрическихъ фонарей заволакивался туманомъ и растягивался длинными голубоватыми полосами. И все это ее какъ будто интересовало, останавливая на минуту ея блуждающую мысль около себя. Но вотъ Невскій кончился; вмѣсто сіяющихъ оконъ магазиновъ потянулись деревья Александровскаго сада, темныя стѣны, широкіе тротуары. И Ганя съ такимъ же интересомъ смотрѣла и на деревья, и на темныя зданія, и все шла, шла…
Вдругъ она вздрогнула, остановилась и съ испугомъ оглядѣлась вокругъ. Господи, куда это она зашла? Какое знакомое мѣсто!.. Да, черезъ-чуръ знакомое. Она стояла на набережной противъ Академіи Художествъ. Надъ нею, одѣтые въ легкую дымку тумана, высились мрачные сфинксы; внизу шумѣли и бились о гранитъ черныя волны Невы. Та сторона, точно занавѣсомъ, была задернута туманомъ, и только неровная цѣпь огней, уходящая вдаль, обозначала береговую линію. Ганя облокотилась на влажный парапетъ и заглянула внизъ; на нее пахнуло сыростью и запахомъ воды. Она содрогнулась и засмѣялась такимъ же холоднымъ и злымъ смѣхомъ, какъ давеча, когда разорвала письмо. Да, гадко, гадко… А давно ли она стояла здѣсь съ нимъ, довѣрчивая, влюбленная, радостная?.. Какъ свѣтло было у нея на душѣ тогда, сколько надеждъ, сколько любви ко всѣмъ!..
Ганя съ болью стиснула свои руки, и еслибы Селищевъ увидѣлъ ее теперь, онъ не узналъ бы въ этомъ искаженномъ отчаяніемъ лицѣ того свѣтлаго ожиданія, той беззавѣтной жажды жизни, которые поразили его при первой встрѣчѣ. Налетѣлъ ураганъ, растоптаны цвѣты, чудныя весеннія мечты развѣяны по вѣтру. Остался одинъ мракъ, мракъ кругомъ.
Ганя, тяжело дыша, оглядѣлась. А мракъ разстилался все гуще, все непрогляднѣе; все тоскливѣе шумѣли волны. И все, что пережила Ганя за послѣднее время, всѣ люди, которыхъ она встрѣтила здѣсь, всѣ ея мечты, порывы, увлеченія показались ей такими пошлыми, ничтожными, жалкими. Тамъ, у тетки, ложь, пошлость, безсмысленные разговоры, пьянство, взаимное предательство изъ-за гроша; у Хотынцевыхъ — глухая борьба, отчаяніе, нужда, придавленность. Вездѣ торжествуетъ пошлость и продажность; предатели, эгоисты ликуютъ, обжираются, празднуютъ, а тѣ, немногіе, любящіе, добрые — они одиноки, покинуты, умираютъ въ нищетѣ, обезсиленные борьбой, оклеветанные… И тотъ, котораго полюбила, кому хотѣла отдать жизнь, — и тотъ солгалъ, обманулъ… Стоитъ ли послѣ всего этого жить? И зачѣмъ она пріѣхала въ этотъ проклятый городъ! Не все ли равно было остаться на хуторѣ, выйти замужъ за помѣщика, разводить куръ, индюшекъ, ѣсть, спать, ни о чемъ не думать…
Нѣтъ, не стоить жить, не надо и не хочется жить!
Со стороны Николаевскаго моста послышались звучные шаги; эхо повторяло ихъ на противоположной сторонѣ набережной. Мужской голосъ напѣвалъ заунывную пѣсенку:
Посылали Ваню отецъ съ матерью
Во чисто поле жито жати,
Ой, да не хотѣлось Ванюшѣ идти!..
Ближе, ближе… туманъ заколыхался, и изъ сѣрыхъ волнъ его вынырнула высокая фигура, окутанная пледомъ. Пѣсенка оборвалась.
— Агаѳья Михайловна!
Ганя, вся дрожа, прижалась къ граниту и растерянно смотрѣла на Талыгина.
— Агаѳья Михайловна! — повторилъ Талыгинъ, всматриваясь сквозь прозрачную мглу ночи въ блѣдное испуганное лицо Гани. Что съ вами? Зачѣмъ вы здѣсь?
Ганя хотѣла улыбнуться, но не выдержала, прислонилась лбомъ къ холодному граниту и разразилась рыданіями. Казалось, грудь ея готова была разорваться, и все тѣло судорожно вздрагивало отъ мучительныхъ и жуткихъ ощущеній. Талыгинъ молча ждалъ, когда припадокъ кончится.
Наконецъ рыданія стихли, слезы были всѣ выплаканы, судорожная дрожь прекратилась. Ганя медленно подняла голову отъ парапета, разобрала спутанные волосы и тихо проговорила:
— Это ничего… все пройдетъ. Я сейчасъ… домой… не безпокойтесь.
Талыгинъ мягко и нѣжно взялъ ея холодную руку.
— Нѣтъ, Агаѳья Михайловна, зачѣмъ вамъ торопиться домой? Пойдемте ко мнѣ, — я здѣсь близко. Отдохните, поговоримъ. Впрочемъ, если вы не хотите…
— Нѣтъ, нѣтъ, пойдемте! — перебила его Ганя порывисто отвѣчая крѣпкимъ пожатіемъ на его пожатіе. — Пойдемте къ вамъ. Я не хочу домой… Я хочу сказать вамъ все.
— Ну вотъ и отлично! Только не здѣсь, въ этомъ проклятомъ туманѣ, отъ котораго въ горлѣ давитъ. Теперь еще не поздно, — хозяйка у меня баба добрая, самоварчикъ намъ поставитъ…
Онъ принялся болтать всякій вздоръ, не выпуская Ганиной руки и самъ громко смѣясь надъ своей болтовней, странно раздававшейся по пустыннымъ безлюднымъ улицамъ, на которыхъ только изрѣдка попадались ночные извозчики, спросонья предлагавшіе ихъ прокатить. Ганя крѣпко опиралась на руку Талыгина и молчала, по временамъ всхлипывая, какъ ребенокъ.
На звонокъ имъ отворила заспанная хозяйка съ ночной лампочкой въ рукѣ.
— Господи, баринъ! — воскликнула она, увидѣвъ Талыгина. — Вотъ ужъ пропадали-то вы, — мы ужъ тутъ чего-чего не передумали! Столько народу васъ спрашивало…
— Ну, вотъ видите, — живъ, здоровъ и невредимъ! — весело отвѣчалъ Талыгинъ, помогая Ганѣ раздѣваться. — Давайте-ка намъ самоварчикъ скорѣе, да нѣтъ ли поѣсть чего-нибудь?
— Какъ не быть, — тамъ у меня и биштекъ вамъ оставленъ, и пирогъ есть, только кушайте!
— Ну вотъ и тащите, — ѣсть до смерти хочется.
Они вошли въ знакомую Ганѣ комнатку. Талыгинъ засвѣтилъ лампу и суетился, накрывая на столъ, со звономъ разставляя посуду и переговариваясь съ хозяйкой, стоявшей у дверей и сообщавшей ему разная мелкія домашнія новости. Эта суетня, эти хозяйственныя хлопоты, посторонніе разговоры, тихій свѣтъ лампы, уютная студенческая комнатка, — все это произвело на Ганю успокоивающее дѣйствіе. Она отошла къ окну, въ темный уголокъ, закрыла лицо руками и снова заплакала. Но это были уже не тѣ горькія, разъѣдающія слезы отчаянія и безнадежности, какъ давеча, на набережной, когда она чувствовала себя всѣми покинутой, обманутой, а міръ — полнымъ злобы и печали. Нѣтъ, теперь передъ нею снова блеснулъ свѣтъ… она была не одна… а эта угрюмая ночь, этотъ туманъ, и шумъ волнъ, и раздирающая тоска — остались тамъ гдѣ-то, далеко-делеко, на берегу Невы, у ногъ гранитныхъ и безчувственныхъ сфинксовъ.
— Агаѳья Михайловна, самоваръ на столѣ! — сказалъ Талытинъ, подходя къ ней. — Пойдемте-ка, чайку попьемъ, согрѣемся: я весь иззябъ, да и вы тоже… дьявольская сырость!
Онъ говорилъ весело и беззаботно, но въ голосѣ его чувствовалось волненіе. Ганя молчала и не отнимала руки отъ лица. Слезы лились беззвучно и обильно; ей было и стыдно… и свѣтъ становился все ярче и ярче въ ея душѣ.
— Агаѳья Михайловна… — Талыгинъ подвинулъ стулъ, сѣлъ около Гани и взялъ ее за руку. — Зачѣмъ вы это?.. Ну, зачѣмъ?.. не надо больше, не плачьте, голубушка! — мнѣ больно на васъ смотрѣть. Я ужасный эгоистъ; я не могу видѣть горя, когда не знаю, чѣмъ помочь. Скажите мнѣ, что надо сдѣлать?
— Ничего, ничего… это скоро пройдетъ, — говорила Ганя сквозь слезы. — Все это такіе пустяки… такъ ничтожно и… такъ стыдно… Ахъ, еслибы вы знали!..
И Ганя, въ внезапномъ порывѣ, словно въ бреду, сама себя перебивая то смѣхомъ, то слезами, разсказала Талыгину исторію своей первой и такой неудачной весенней любви.
Талыгинъ слушалъ молча, опустивъ голову и нахмуривъ брови. Когда Ганя кончила, онъ всталъ и долго ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, задумавшись.
— Ну, что же?.. — сказалъ онъ, наконецъ, останавливаясь передъ Ганей и взглядывая на нее своими свѣтлыми глазами. — Конечно, все это было очень тяжело, но… вѣдь это кончено теперь, да?
— Совсѣмъ и навсегда… — рѣшительно сказала Ганя.
— А еслибы вдругъ… вы опять встрѣтились съ нимъ? И еслибы онъ сталъ раскаяваться?.. умолять… звать опять съ собою — что бы вы сдѣлали?
Ганя подумала и съ загорѣвшимися глазами, съ вспыхнувшимъ румянцемъ на щекахъ, воскликнула.
— Я бы сказала ему: нѣтъ и нѣтъ!
— Ну вотъ и отлично! — сказалъ Талыгинъ и протянулъ ей руку. — Вы молодецъ, Агаѳья Михайловна! — ужъ одно то, что вы не побоялись разсказать все это безъ всякаго ложнаго стыда, съ такой безпощадной правдивостью, показываетъ, какая сильная у васъ натура. Мы еще съ вами поживемъ, поработаемъ, вотъ увидите!
— Спасибо вамъ, Талыгинъ! — горячо проговорила Ганя. — Вы меня ободряете… А не встрѣться я съ вами давеча, — не знаю, что было бы… Глядя на васъ, мнѣ опять хочется жить и любить людей.
— И будемъ жить! А благодарите вы меня напрасно, — суть-то не во мнѣ, а въ васъ самихъ. Будь на моемъ мѣстѣ Роза Абрамовна, или Серафима Александровна, или Орѣшниковъ, даже просто нищій какой-нибудь — все равно! Вамъ нуженъ былъ реагентъ, чтобы вызвать реакцію, — вотъ я случайно и явился этикъ реагентомъ… Впрочемъ, къ чорту химію! Вотъ вамъ такъ спасибо за ваше довѣріе!.. Что это вы улыбаетесь, Агаѳья Михайловна?
— Смѣшно, что мы съ вами въ благодарностяхъ другъ передъ другомъ разсыпаемся…
— Что же, это прекрасно! И что вы шутить начали — это тоже великолѣпно. Я, знаете, даже радъ, что все это такъ вышло. Непохоже, какъ-то на обыденщину, которая до смерти опротивѣла. Ну, подумайте сами, не странно ли это, не похоже ли на сонъ: — встрѣтились гдѣ-то на набережной, ночью; всѣ спятъ, а мы сидимъ, толкуемъ…
— Да, странно, — прошептала Гана задумчиво. — Я желала бы, чтобы все это было сонъ…
— Ну и пусть будетъ сонъ! — перебилъ Талыгинъ, замѣтивъ, что его слова вызвали снова въ Ганѣ печальныя воспоминанія. — Будемъ завтра вспоминать обо всемъ этомъ, какъ о сновидѣніи, а теперь давайте сядемъ, будемъ чай пить и разговаривать. Я ужасно много хочу вамъ сказать.
Было уже утро, когда Ганя возвращалась отъ Талыгина домой. Туманъ разсѣялся, и солнце вставало надъ Петербургомъ умытое, веселое; неподвижная Нева скатертью разстилалась въ своихъ берегахъ; куполъ Исакія ослѣпительно сверкалъ въ безоблачномъ блѣдно-голубомъ небѣ. На улицахъ было еще пусто и тихо; только кучки рабочихъ съ глухимъ говоромъ шли по троттуарамъ, да на набережной уже начиналась обычная жизнь. Маленькій финляндскій пароходикъ собирался отчаливать отъ пристани, и въ утреннемъ воздухѣ особенно отчетливо слышалось шипѣніе паровой машины и голоса матросовъ. Ганя быстро шла, жадно вдыхая въ себя воздухъ и съ особенной внимательностью всматриваясь во все окружающее. Эта маленькая драма, разыгравшаяся въ ея жизни, эта странная ночь, похожая на сонъ, и особенно послѣдній разговоръ съ Талыгинымъ переломили всю жизнь ея пополамъ. Все то, что было до этой ночи, — ея пріѣздъ въ Петербургъ, ея мечты, знакомство съ Селищевымъ, любовь, его письмо и ея отчаяніе — казалось ей дѣтскимъ сномъ, фантастическою сказкой, призрачной иллюзіей… Взошло солнце — и призракъ исчезъ; съ нынѣшняго дня для нея начиналась настоящая жизнь, — жизнь-трудъ, жизнь-борьба, и Ганя радостно, съ надеждой и любовью, расширявшей ея сердце, всматривалась въ загорѣлыя лица встрѣчавшихся ей рабочихъ. Да, она знаетъ теперь, что надо ей дѣлать и куда идти… И она пойдетъ, несмотря ни на что; она ничего не боится и ни передъ чѣмъ не остановится. Прощай, мечты и сны, и сумрачные призраки пробуждающейся души! Здравствуй, солнце и свѣтъ, борьба и трудъ! Впередъ, на встрѣчу къ вамъ!.. Вдругъ Ганя вздрогнула и остановилась, — глаза ея загорѣлись, на щекахъ выступилъ румянецъ. Передъ нею, неподвижно лежа на своихъ массивныхъ пьедесталахъ, высились сумрачныя фигуры сфинксовъ. Солнце грѣло ихъ гранитные бока, но отъ нихъ вѣяло холодомъ, и лица ихъ по прежнему загадочно и зловѣще улыбались. Ганя вызывающе подняла голову и взглянула на нихъ… „Смѣйтесь, смѣйтесь! — прошептала она: — я васъ не боюсь, я ничего теперь не боюсь…“ И, не оглядываясь больше назадъ, она удалилась. Сфинксы провожали ее насмѣшливымъ взглядомъ.
Въ мастерской Селящеыв темно и мрачно. Занавѣсы спущены, двери заперты, картина задвинута въ уголъ и окутана покрываломъ, точно привидѣніе бѣлѣя въ сумракѣ. И на душѣ Селищева темно и пусто… Онъ не работаетъ; онъ лежитъ, забившись въ самый темный уголъ, и думаетъ, думаетъ…
Выйдя вчера отъ Зміевскихъ въ опьяненіи восторга — на улицѣ, подъ проливнымъ дождемъ, онъ скоро опомнился и самъ ужаснулся тому, что сдѣлалъ сейчасъ. „Боже мой, да что же это? — проговорилъ онъ вслухъ, останавливаясь и схватывая себя за голову. — Вѣдь теперь уже все кончено, возврата нѣтъ… А люблю ли я ее?..“
И такъ же, какъ тогда, на берегу Невы, у подножія безмолвныхъ сфинксовъ, онъ съ болью и стыдомъ въ душѣ долженъ былъ сказать себѣ: „нѣтъ и нѣтъ“… Но тогда ему еще можно было вернуться, уйти; тогда онъ во-время сказалъ себѣ: „назадъ!“ — а теперь?.. Что же дѣлать теперь? Продолжать играть комедію? Явиться туда женихомъ, лгать, разыгрывать изъ себя влюбленнаго, когда на душѣ нѣтъ ничего, кромѣ старческаго холода? Жениться и каждую минуту видѣть, какъ около тебя вянетъ и страдаетъ юное существо, которому взамѣнъ любви и молодости ты можешь только дать ядъ своей больной души? Нѣтъ, нѣтъ… Но что же дѣлать?
И ему вдругъ вспомнилась полуосвѣщенная комната, зеленые листья пальмъ, блѣдное взволнованное личико, довѣрчиво склонившееся къ нему, прекрасные, полные любви глаза, обѣщавшіе такъ много-много… Бѣдная дѣвочка, — она готова была отдать ему всю свою жизнь, а онъ такъ жестоко разбивалъ ей сердце. Селищевъ порывисто вернулся назадъ и почти побѣжалъ, — ему пришло безумное желаніе вернуться, броситься передъ Гавей на колѣни и сказать ей все. Но проститъ ли она его? Какъ она взглянетъ на него, что скажетъ?
Нѣтъ, онъ не силахъ сдѣлать это прямо и честно. Онъ не вынесетъ ея взгляда и сойдетъ съума. Вѣдь это значитъ убивать собственными руками… Селищевъ съ холодомъ въ сердцѣ представлялъ себѣ лицо Гани, ея глаза, полные ужаса и, можетъ быть, презрѣнія къ нему… нѣтъ, лучше бѣжать, бѣжать скорѣе домой, забиться въ уголъ, какъ издыхающее животное, чтобы тебя никто не видѣлъ, никто не мѣшалъ твоей мучительной агоніи.
Селищевъ снова бросился на Невскій, взялъ перваго попавшагося извозчика и велѣлъ какъ можно скорѣе ѣхать домой. Экипажъ запрыгалъ по скользкимъ камнямъ; электрическій свѣтъ потоками разливался кругомъ, до боли раздражая нервы. Селищевъ торопилъ извозчика, желая быстрой ѣздой успокоить свое мучительно нывшее сердце; но ни тряска, ни безпрерывныя мельканія огней и тѣней не могли отвлечь его мысли отъ того, что осталось тамъ, позади. Чѣмъ дальше, тѣмъ болѣе росло въ немъ нетерпѣніе, — ему хотѣлось какъ можно скорѣе пріѣхать домой и сейчасъ же нависать Ганѣ письмо, чтобы такимъ образомъ отрѣзать себѣ всѣ пути назадъ, чтобы все оборвать и покончить сразу.
Онъ такъ и сдѣлалъ. Не раздѣваясь, даже не присаживаясь, онъ торопливо написалъ нѣсколько строкъ, вложилъ въ конвертъ и послалъ слугу бросить письмо сейчасъ же въ ящикъ. Послѣ этого ему какъ будто стало легче. Онъ, не зажигая огня, легъ на кушетку и впалъ въ оцѣпенѣніе. Онъ не спалъ, но и не бодрствовалъ; безсвязныя, оборванныя мысли блуждали въ мозгу; иногда набѣгала легкая дремота, и тогда чудились какіе-то звуки, слова, лица, когда-то знакомыя, милыя, а теперь давно забытыя, схороненныя во мракѣ прошлаго. Эти блѣдныя тѣни подходили къ нему, глядѣли на него съ упрекомъ, что-то шептали — и снова исчезали, словно легкія тучки на небѣ. Боже мой, сколько бываетъ пережито, выстрадано, — и все проходить, все забывается, и самъ, стоя на заросшей могилѣ, на которой когда-то отчаянно рыдалъ, удивляешься тому, что было, удивляешься, какъ могъ пережить такое горе, такія страданія, которыя казались непереносимыми? А теперь? Теперь въ душѣ холодъ, иногда тихая печаль или сожалѣніе о себѣ — и ничего, ничего больше…
Селищевъ холодно и сонно прислушивался въ голосамъ прошлаго, вглядывался въ мелькавшія передъ нимъ тѣни, когда-то живыя, яркія, вносившія въ его жизнь цѣлую бурю тревогъ, слезъ, проклятій, а теперь тусклыя и затертыя новыми впечатлѣніями. Но вдругъ онъ вздрогнулъ и приподнялся на кушеткѣ; изъ блѣдной вереницы тѣней отдѣлилась одна и близко подошла къ нему и заглянула ему въ лицо своими мертвыми глазами. Часто являлась она Селищеву и тревожила его душу въ самыя свѣтлыя минуты его жизни. Одну ее онъ никогда не могъ забыть, а между тѣмъ она не была ни красавицей, ни свѣтскою дамой, ни причудливою артисткой. Она была простая бѣдная дѣвушка, — за то только она одна истинно его любила и даже отдала свою жизнь за любовь.
Ему было тогда 25 лѣтъ. Онъ не былъ еще творцомъ Бэды, значитъ, не былъ еще знаменитостью и жилъ въ грязной мансардѣ по 17-й линіи. Онъ тогда только-что задумалъ писать на медаль свою первую большую картину изъ средневѣковой жизни: „Колдунья“, и искалъ натурщицу. Къ нему ходило много натурщицъ предлагать свои услуги, но ни одна ему не нравилась; наконецъ, онъ остановился на одной. Звали ее Катей; она тоже не нравилась Селтцеву, но онъ былъ пораженъ ея худобой, ея неприкрытой бѣдностью, и изъ жалости взялъ ее. Въ первый же сеансъ онъ обласкалъ ее, напоилъ чаемъ, угостилъ папиросами, но она долго дичилась, смотрѣла звѣркомъ и на его вопросы отвѣчала грубо и отрывисто. Во второе свиданіе она немножко разогрѣлась, просвѣтлѣла и разговорилась. Селищевъ узналъ ея грустную исторію. Она была сирота и старшая въ семьѣ; отецъ ея, чиновникъ, умеръ, не выслуживъ пенсіи, и оставилъ семью въ страшной нищетѣ; за нимъ вскорѣ послѣдовала и мать; Катя осталась одна, съ маленькими братьями и сестрой на рукахъ. Ей пришлось много вынести, прежде чѣмъ кое-какъ устроиться. Теперь братья всѣ были пристроены по разнымъ мастерскимъ; сестру помогли отдать въ театральное училище, потому что она была бойкая и хорошенькая. Сама Катя не была хорошенькая; у нея были хотя правильныя, но черезъ-чуръ рѣзкія черты лица; темные глаза глядѣли для женщины слишкомъ смѣло и рѣшительно. Эта-то опредѣленность выраженія и особенно чистота и законченность линій, точно высѣченныхъ рѣзцомъ, дѣлали ее хорошею „натурой“ и весьма цѣнились начинающими художниками. Катя начинала входить въ моду и, вѣроятно, сдѣлала бы свою карьеру, еслибы была похожа на своихъ подругъ по профессіи. Но судьба ея сложилась иначе.
Катя стала ходить къ Селищеву каждый день. Иногда ему неработалось, но она все-таки оставалась, садилась гдѣ-нибудь въ уголку, закуривала папироску и такъ просиживала часъ или два совершенно молча. Селищевъ что-нибудь читалъ или шагалъ изъ угла въ уголъ, а она курила и смотрѣла на него своими большими мрачными глазами. Сначала Селищевъ не обращалъ на нее вниманія, потомъ сталъ изрѣдка разговаривать. Оказалось, что Катя очень много читала, много думала, но взглядъ на все былъ у нея отчаянно мрачный, съ оттѣнкомъ человѣконенавистничества. Въ мірѣ она видѣла только одно зло, не вѣрила въ правду, въ братскую любовь, въ существованіе хорошихъ, добрыхъ людей. Слушая ея злыя, мрачныя рѣчи, Селищевъ чувствовалъ, что его морозъ подираетъ по кожѣ. Ея манера говорить также его коробила; голосъ у нея былъ глухой, монотонный, выраженія рѣзкія, грубыя; губы во время разговора у нея нервно подергивались. По временамъ она становилась ему противна ужасно, до физической боли, и у него являлось желаніе ее прогнать. А иногда онъ думалъ о ней, и сердце его сжималось отъ жалости.
Въ томъ кружкѣ, гдѣ жилъ тогда Селищевъ, отношенія между мужчинами и женщинами были крайне просты и до цинизма откровенны. Натурщицы были податливы, а молодые художники относились къ нимъ легко. Покормятъ, угостятъ пивомъ, папиросами, подарятъ какое-нибудь колечко на память — и затѣмъ расходятся, какъ будто и не встрѣчались никогда. Вотъ о такихъ-то отношеніяхъ и разговаривали часто Селищевъ и Катя. Она ужасно возмущалась этимъ и увѣряла, что сама еще никого не любила, да и не хочетъ любить, а если и полюбитъ, то на другой же день отравится. Селищевъ подсмѣивался надъ нею, но ея скептическія рѣчи начали его задѣвать. Онъ сталъ разузнавать о Катѣ у товарищей и узналъ, что дѣйствительно Катя слыветъ между художниками за „недотрогу“, и до сихъ поръ никто не зналъ, была ли у нея когда-нибудь связь, или нѣтъ. Даже подруги не могли сказать о ней ничего дурного, и ея незапятнанная репутація была у нихъ бѣльмомъ на глазу. Это еще больше заинтересовало Селищева, и ему вдругъ захотѣлось во что бы то ни стало сдѣлать Катю своей любовницей. Однажды онъ высказалъ по вслухъ, при товарищахъ, но молодежь подняла его на смѣхъ и увѣряла, что Катя выцарапаетъ ему глава при первой попыткѣ ее поцѣловать. „Посмотримъ!“ — сказалъ раздраженно Селищевъ и самъ не замѣтилъ, какъ втянулся въ опасную игру.
Онъ сталъ съ Катей мягче и ласковѣе, часто оставлялъ ее послѣ сеанса посидѣть, разспрашивалъ ее, и бесѣды ихъ нерѣдко затягивались часовъ до двухъ, до трехъ ночи. Иногда онъ предлагалъ проводить ее домой, но Катя упорно отказывалась и убѣгала одна.
— Неужели вы не боитесь? — спрашивалъ ее Селищевъ.
Катя отрицательно качала головой.
— И меня не боитесь? — шутя продолжалъ Селищевъ.
— Я никого не боюсь, — рѣшительно и твердо отвѣчала Катя.
Картина была кончена, принята, но совершенно незамѣчена публикой. Селищевъ заскучалъ и цѣлые дни просиживалъ дома, никуда не показываясь. Въ одну изъ такихъ мрачныхъ минутъ къ нему зашла Катя. Селищевъ сначала дулся и молчалъ, потомъ разговорился, сталъ бранить академію, профессоровъ, публику, самого себя, жаловался на неудачи, на тоску, на свое безсиліе… Катя слушала, не сводя съ него главъ, потомъ вдругъ порывисто подошла къ нему и погладила его по головѣ. Селищевъ вздрогнулъ, взглянулъ ей въ лицо и, схвативъ ее за руки, сталъ крѣпко цѣловать.
Когда она ушла отъ него, Селищеву стало противно и стыдно. Онъ упрекалъ себя. „Ну зачѣмъ, зачѣмъ я это сдѣлалъ? Вѣдь не люблю же я ее“… „Но вѣдь и всѣ такъ дѣлаютъ, шепталъ ему другой голосъ. Вѣдь не ты одинъ. Да и она — развѣ она-то любить тебя? Такъ, просто порывъ… не любила никого, взгрустнулось, — вотъ и все“. Такъ онъ успокаивалъ себя, но на душѣ у него было тяжело и смутно, точно онъ совершилъ преступленіе. И ему все мерещились черные глаза ея, блѣдныя дрожащія губы и послѣднія слова, сказанныя ею при прощаньѣ: „конецъ мой пришелъ… какъ полюблю, такъ и смерть“…
Катя по прежнему приходила каждый день, убирала Селищеву комнату, растирала краски, мыла кисти или смирно сидѣла у окна и молча смотрѣла на него, когда онъ работалъ. Селищевъ злился на нее, но она была неизмѣнно нѣжна, ласкова и совсѣмъ перестала браниться. По временамъ ея присутствіе было до того невыносимо Селищеву, что онъ становился съ нею грубъ и безцеремоненъ. Она выносила это молча, покорно, — только развѣ взглянетъ на него грустнымъ и грустнымъ взглядомъ. На мгновеніе Селищеву сдѣлается стыдно, но потомъ онъ становился еще грубѣе и злѣе.
Такъ прошло около мѣсяца. Связь Селищева и Кати была уже всѣмъ извѣстна. Товарищи подсмѣивались надъ ними; натурщицы не давали Катѣ прохода своими насмѣшками и шуточками. Ея паденіе какъ будто удовлетворило ихъ, — теперь она была такая же, какъ и онѣ, и несчастныя дѣвушки мстили ей за то, что она столько времени была лучше ихъ. Катя относилась въ ихъ насмѣшкамъ равнодушно, но Селищева его начало раздражать, и онъ срывалъ свою злость на Катѣ.
— Неужели тебѣ не все равно, что о насъ говорятъ? — спрашивалъ онъ Катю.
— А пусть ихъ говорятъ! — отвѣчала Катя рѣшительно. — Вѣдь намъ отъ этого хуже не будетъ.
Но Селищевъ не такъ думалъ. Ему началъ надоѣдать этотъ „подпольный романъ“, какъ онъ называлъ свою связь съ Катей. И вотъ однажды, возвратившись домой злой и раздраженный, онъ не выдержалъ. Катя ждала его съ самоваромъ и предложила ему чаю, но онъ наотрѣзъ отказался и, расхаживая по комнатѣ, спросилъ ее: „скоро ли все это кончится?“
— Что? — съ удивленіемъ и испугомъ спросила Катя.
— Да вотъ это… эти телячьи нѣжности! — продолжалъ Селищевъ. — Ну, къ чему ты здѣсь постоянно торчишь? Ужъ не говоря о томъ, что я, благодаря тебѣ, сдѣлался всеобщимъ посмѣшищемъ, — мнѣ просто хочется иногда побыть одному. Такъ нѣтъ же, прихожу домой, хочу отдохнуть, и ты, ты вѣчно передъ глазами. Это, наконецъ, невыносимо; я сьума сойду!
— Такъ ты бы давно сказалъ, — кротко сказала Катя, вставая. — Я уйду…
Селищеву на минуту стало ее жаль. Но, взглянувъ на нее, онъ снова почувствовалъ приливъ злобы и отвращенія.
— Да, да, уходи пожалуйста! — торопливо заговорилъ онъ. — Уходи… и я даже прошу тебя… больше не приходить ко мнѣ. Ты мнѣ больше не нужна, понимаешь? Мнѣ это надоѣло… Вѣдь не серьезно же это было, я думаю? И не вѣчно же нѣжничать? Поиграли, и будетъ; ты не маленькая, надѣюсь, можешь это понять. А если тебѣ нужны деньги будутъ, можешь придти и сказать, но только безъ нѣжностей, безъ нѣжностей пожалуйста!
Все это онъ выговорилъ залпомъ, точно боясь упустить минуту, боясь быть непонятымъ. Но Катя все поняла. Она поблѣднѣла какъ полотно; въ глазахъ ея выразился смертельный ужасъ, и, ни слова не говоря, она вышла изъ комнаты.
Селищевъ сейчасъ же одумался и раскаялся въ своихъ жестокихъ словахъ. Онъ бросился-было за ней, отворилъ дверь, и вернулся. „Нѣтъ, пусть будетъ, что будетъ. Вѣдь надо же было когда-нибудь кончить это. Такъ лучше теперь, чѣмъ послѣ“.
И онъ, почти успокоенный, точно сваливъ съ себя громадную тяжесть, легъ на кровать и попробовалъ заснуть. Но ему не спалось; самоваръ тихонько гудѣлъ; на столѣ стояла недопитая чашка чаю, забытыя Катины перчатки лежали на стулѣ. Неопредѣленная тревога овладѣла Селищевымъ; ему все чудилось, что въ комнатѣ кто-то есть, что вотъ-вотъ отворится дверь и войдетъ Катя. Онъ отвыкъ быть одинъ; ему стало жутко въ опустѣвшей комнатѣ, гдѣ все еще такъ живо напоминало Катю. Онъ всталъ, прикрылъ самоваръ, спряталъ перчатки и ушелъ. Долго бродилъ онъ по улицамъ и вернулся домой поздно. Въ комнатѣ было попрежнему тихо и пусто. Но теперь это уже не тяготило его. Онъ почувствовалъ себя свободнымъ, несвязаннымъ; на душѣ у него стало легко и спокойно. Слава Богу, все кончено… онъ опять одинъ, опять можетъ дѣлать все, что хочетъ, — а завтра за работу! И съ этой мыслью Селищевъ заснулъ.
Онъ спалъ долго и крѣпко. Но на разсвѣтѣ его точно разбудилъ кто-то. Селищевъ вскочилъ и оглядѣлся, — никого не было, а между тѣмъ ему показалось, онъ ясно слышалъ, что кто-то входилъ въ комнату и шепнулъ ему на ухо: „вставай!“ И ему вдругъ вспомнилась Катя и его жестокій съ нею поступокъ. Но онъ отогналъ отъ себя это назойливое и непріятное воспоминаніе. „Ну что такое я сдѣлалъ? — говорилъ онъ себѣ. — Честно и прямо порвалъ съ женщиной, которую не любилъ? Не лгать же и притворяться!“ А на душѣ все-таки скребло. Онъ попробовалъ работать и нѣсколько разсѣялся. Въ 12 часовъ у дверей позволили. Селищевъ вздрогнулъ и чего-то испугался. Ему подумалось, что пришла Катя, и онъ долго, самъ не зная отчего, не рѣшался отворить дверь. Но это была не Катя, — сердитый посыльный сунулъ ему письмо и торопливо ушелъ. Селищевъ дрожащими руками распечаталъ конвертъ и прочелъ: „Приходите скорѣе — Катя отравилась“… „Такъ вотъ оно что!“ — проговорилъ Селищевъ, безсмысленно глядя на письмо. — Такъ вотъ что»… И, машинально одѣвшись, онъ пошелъ изъ дому.
До сихъ поръ ему ни разу не приходилось быть у Кати, хотя она часто его къ себѣ звала. Но онъ не разъ ее провожалъ и зналъ, гдѣ она жила. Войдя въ ворота стараго, гнилого дома, онъ увидѣлъ на дворѣ кучку народа; тутъ же стояло двое городовыхъ. Когда онъ приблизился — въ толпѣ кто-то довольно громко сказалъ: «это ейный!» А другой рѣзкій женскій голосъ прибавилъ: «много изъ-за ихняго брата нашей сестра пропадаетъ!»
Эти громко сказанная замѣчанія привели Селищева въ себя. Онъ оглядѣлся, и чувство досада на себя, отвращенія къ окружающему охватило его. Эти любопытные взгляды, эта грязь и бѣдность кругомъ были такъ грубы и такъ непріятно ударяли его по нервамъ. Онъ хотѣлъ-было уйти, но къ нему подошелъ полицейскій и вѣжливо пригласилъ его войти. И сознаніе собственной воли снова исчезло въ Селищевѣ, — онъ покорно пошелъ за полицейскимъ.
Душный, спертый воздухъ, пропитанный смѣшаннымъ запахомъ горѣлаго цикорія, мокраго бѣлья и жаренаго луку, ударили ему въ носъ, когда они вошли. Къ этому запаху примѣшивался еще какой-то особый, знакомый и отвратительный запахъ фосфорныхъ спичекъ. Этого запаха до сихъ поръ Селищевъ не могъ слышать равнодушно. Въ темной маленькой комнаткѣ было людно и тѣсно. На полу валялись какіе-то узлы; за столомъ сидѣли люди и что-то писали, спрашивали. Чей-то громкій голосъ спросилъ: «когда?» Кто-то всхлипывалъ и сморкался. Селищева тоже подвели къ столу, и онъ увидѣлъ передъ собою пристава и двухъ околоточныхъ — постарше и помоложе. «Фу, какая гадость, какая пошлость! — подумалъ съ омерзѣніемъ Селищевъ. Неужели нельзя было какъ-нибудь иначе?»… Въ эту минуту къ нему обратился приставъ и сталъ разспрашивать, кто онъ такой, давно ли былъ знакомъ съ покойницей и т. д.; при чемъ околоточный постарше почему-то глядѣлъ на него очень строго, а молодой, напротивъ, двусмысленно улыбался и даже какъ будто подмигивалъ Селищеву — знаемъ мы, молъ, васъ! Наконецъ, эта унизительная и гадкая процедура кончилась, и Селищевъ, весь дрожа отъ негодованія, отошелъ отъ стола. Къ нему подошла молоденькая плачущая дѣвушка — сестра Кати — и повела въ другую комнату. Тамъ Селищевъ увидѣлъ Катю. Она лежала на койкѣ, подогнувъ подъ себя одну руку, а другою судорожно, вцѣпившись въ подушку. Ея лицо уже потемнѣло и застыло; черные глаза были широко открыты и смотрѣли на Селищева съ тѣмъ же выраженіемъ ужаса, какъ и вчера, когда она отъ него уходила.
Селищевъ не выдержалъ… Онъ позабылъ о полицейскомъ допросѣ, позабылъ о любопытныхъ взглядахъ и обо всей этой неприглядной, неизящной обстановкѣ. Онъ упалъ на колѣни передъ Катей, схватилъ ея оцѣпенѣвшую руку и, рыдая, шепталъ: «прости меня, прости»… И тутъ ему казалось, что онъ страстно любилъ Катю, что онъ все потерялъ въ ней и никогда ее не забудетъ, никогда не утѣшится…
Катю хоронили черезъ два дня. Селищевъ устроилъ ей приличныя похороны; было много цвѣтовъ, и весь гробъ былъ усыпанъ розами. Это немножко походило на иронію… но ироніи никто не замѣтилъ. Напротивъ, всѣ Катины подруги, бывшія у нея на похоронахъ, завидовали ей, а товарищи Селищева всѣ въ одинъ голосъ рѣшили, что онъ «поступилъ благородно».
Селищевъ долго тосковалъ и терзался. Призракъ погибшей дѣвушки часто тревожилъ его по ночамъ; вспоминались ему — послѣднее свиданіе съ ней, ея взглядъ, ея слова: «какъ подобало — такъ смерть!» Вотъ кто меня любилъ! — говорилъ Селщевъ себѣ. Но мало-по-малу воспоминаніе о Катѣ стало блѣднѣть и расплываться въ вихрѣ новыхъ впечатлѣній. Сначала Беда… потомъ колоссальный успѣхъ… богатство, слава… новая любовь, — и бѣдная, простая натурщица была забыта. Только изрѣдка, въ особенно мучительныя минуты душевнаго разлада и горькихъ разочарованій, ея трагическій образъ являлся передъ нимъ и съ укоромъ глядѣлъ ему въ глаза напоминая ему о загубленной имъ жизни. Боже, сколько жизней губитъ и давитъ человѣкъ на своемъ вѣку, — губитъ глупо, безсмысленно, почти не замѣчая этого, точно козявку подъ ногами! Зачѣмъ?..
Былъ давно уже день, когда Селищевъ вышелъ изъ своего забытья. Ему стало холодно. Онъ позвалъ служителя, велѣлъ затопить каминъ, потомъ вышелъ въ мастерскую и отдернулъ занавѣсы. На него глянулъ плачущій день; Нева была задернута туманомъ. И на душѣ у него былъ туманъ и холодъ. А между тѣмъ все здѣсь такъ живо напоминало недавнія мечты, надежды и ее. Вотъ и его начатая картина… Селищевъ порывисто сдернулъ съ нея покрывало — весна юная, лучезарная, прекрасная улыбалась ему съ полотна. Но не для него пришла эта весна, не для него будетъ она цвѣсти и улыбаться. Въ послѣдній разъ мелькнула она передъ нимъ съ своимъ блескомъ и вѣчной красой, мелькнула и исчезла навсегда. Теперь ждетъ его одинокая старость и медленное умираніе, — ничего больше, ни одного луча.
Селищевъ понялъ это и, рыдая, упалъ передъ картиной, прощай, молодость… «Это моя послѣдняя весна, послѣдняя картина и послѣдняя любовь! Кончено все… кончена жизнь»…
XXVII.
правитьХотынцевъ все писалъ и писалъ, и все такъ же мелькали передъ нимъ чистыя страницы, а за спиной слышался ироническій смѣхъ и бряцаніе цѣпей. Этотъ смѣхъ былъ ему теперь ненавистенъ и невыносимъ; Хотынцева мучило созданіе собственнаго воображенія, и онъ жалобно упрашивалъ Маринина уйти, исчезнуть и дать ему спокойно умереть. Но злобный призракъ не уходилъ и продолжалъ доказывать своей жертвѣ, что жить не стоило, что міръ не будетъ счастливѣе оттого, что послѣ смерти какого-то Хотынцева останется нѣсколько томовъ печатной бумаги, и что лучше было бы жить какъ всѣ, не взваливая себѣ на плечи непосильной тяги.
А между тѣмъ, въ то время какъ Хотынцевъ велъ нескончаемый споръ съ призраками своего умирающаго воображенія — мимо него шла обычная жизнь съ ея громкими голосами и кропотливою суетней. Такъ же люди ѣли, пили, разговаривали; въ обычное время приходилъ почтальонъ и приносилъ письма и газеты; дѣти возились и шумѣли; посѣтители звонили у дверей. Какъ только вѣсть о тяжелой болѣзни Хотынцева разнеслась но городу, квартира его съ утра до ночи осаждалась посѣтителями. Приходили знакомые литераторы-сотрудники, студенты, барышни, — всѣ эти невѣдомые читатели, о существованіи которыхъ писатель и не подозрѣваетъ, но которые его знаютъ, читаютъ, любятъ, и если не всегда откликаются на его страстный призывъ, пока онъ живъ, то всегда являются гурьбой провожать его въ могилу. Прибѣжалъ даже Пыхтѣевъ, но его не приняли, и онъ ушелъ обиженный, а еще болѣе раздосадованный тѣмъ, что исчезъ предлогъ описать въ яркихъ краскахъ посѣщеніе умирающаго, обстановку, жену, «убитую горемъ», заплаканныя личики дѣтей и т. д. Онъ уже заранѣе придумалъ всѣ эти жалкія слова и разсчитывалъ содрать съ издателя приличный гонораръ — и вдругъ такая неудача! Впрочемъ онъ скоро утѣшился тѣмъ, что по крайней мѣрѣ ему удастся описать похороны Хотынцева, и въ умѣ его сейчасъ же стали складываться шаблонныя фразы будущей газетной замѣтки.
Для Серафимы Александровны всѣ эти визиты и разспросы были страшно тяжелы и утомительны. Къ вечеру она такъ уставала, что ноги у нея подкашивались и въ глазахъ темнѣло. А впереди еще предстояла безсонная ночь, а завтра опять звонки, опять надо идти въ мясную, стряпать, кормить дѣтей — и ждать, мучительно ждать страшной минуты… Не будь Розы Абрамовны — Хотынцева не знала бы, что дѣлать. Но Роза Абрамовна, словно благодѣтельная фея, поспѣвала вездѣ. Обѣдъ во-время поспѣвалъ, дѣти были накормлены и смирно играли въ уголку, въ квартирѣ царилъ порядокъ.
Наступили сумерки. Роза Абрамовна отворила окно и смотрѣла внизъ, на дворъ, откуда слышались звонкіе голоса, шаги и смѣхъ. Серафима Александровна, съ осунувшимся лицомъ и страшно большими глазами, сидѣла, кормила ребенка и безпрестанно вздрагивала, прислушиваясь въ малѣйшему шороху въ кабинетѣ.
— Вонъ Талыгинъ съ Орѣшниковымъ идутъ, — сказала Роза Абрамовна и пошла отворять дверь.
Молодые люди вошли съ такимъ видомъ, который ясно показывалъ, что что-то такое случилось. У Орѣшникова лицо было смущенное и растерянное, а Талыгинъ поглядывалъ на него иронически.
— Что это съ вами, Орѣшниковъ? — спросила Роза Абрамовна.
— Несчастье, господа! — убитымъ голосомъ произнесъ Викторъ Сергѣичъ. — Газету не разрѣшили…
Роза Абрамовна махнула рукой, а Талыгинъ проворчалъ насмѣшливо.
— И очень радъ! Все равно, никакого толку изъ вашей газеты не вышло бы.
— Отстаньте вы отъ меня! — ожесточенно прошепталъ Орѣшниковъ. — Все равно, за вами я никогда не пойду и грубую силу отрицаю.
— Ну и отрицайте себѣ, чортъ съ вами!
— Да-съ, отрицаю, отрицаю, отрицаю! Не кулакъ побѣдитъ, а культурная сила, не Святогоръ-богатырь подыметъ тягу земли, а Микула Селяниновичъ!
— Ладно! И сидите съ своей культурной силой подъ прессомъ, пока всѣ соки не повыжмутъ…
Въ разгарѣ спора они не замѣтили, какъ въ комнату тихо вошла Ганя, и изъ-за нея робко выглядывало сморщенное лицо Татьяны Аристарховны.
— Можно мнѣ къ вамъ, голубушка? — сказала она, подходя къ Серафимѣ Александровнѣ. — Простите, можетъ быть, мы мѣшаемъ, но я не вытерпѣла, пришла узнать… — И она расплакалась. Орѣшниковъ увидѣлъ ее и бросился къ ней.
— Татьяна Аристарховна, газета-то наша!.. лопнула!
— Да, да… все рушится, все гибнетъ, — лепетала старушка, рыдая. — Умирать, умирать надо, голубчикъ, — тяжело жить, умирать пора…
Талыгинъ взглянулъ на Ганю, — она отвѣчала ему такимъ же быстрымъ и свѣтлымъ взглядомъ. И ихъ глаза сказали другъ другу, что они не хотятъ умирать и что жить не только нужно, но и должно.
Татьяна Аристарховна давно уже ушла, но Ганя, Талигинъ и Орѣшниковъ остались. Въ 12 часовъ приходилъ Колокольцевъ и, осмотрѣвъ больного, шепнулъ Розѣ Абрамовнѣ, что конца надо ждать каждую минуту. Время тянулось убійственно медленно и тоскливо. Всѣ сидѣли молча, безъ всякаго дѣла, ни о чемъ не говорилось, и даже вѣчный споръ между Орѣшвиковымъ и Талыгинымъ притихъ.
А Николай Николаевичъ все писалъ и все спорилъ съ Марининымъ, не сознавая, что жизнь его съ каждой секундой уходитъ и уходитъ. Ночь блѣднѣла и умирала въ томительной тоскѣ, но ея тихіе вздохи гасли безъ отвѣта. Огромное небо было безмолвно и безстрастно, и холодная зеленая заря такъ же безстрастно сіяла на западѣ.
Вдругъ Хотынцевъ очнулся, и странныя тѣни, рѣявшія надъ нимъ, всѣ разомъ отлетѣли. Онъ повернулся на постели и въ зеленомъ сумракѣ разсвѣта увидѣлъ передъ собою блѣдное лицо жены и ея широко открытые измученные глаза, устремленные на него. Съ минуту они молча глядѣли другъ на друга.
— Сима, — сказалъ больной твердымъ и яснымъ голосомъ.
Серафима Александровна наклонилась надъ его горячимъ, влажнымъ лбомъ.
— Вотъ, Сима, я опять лежалъ и думалъ. Тяжело умирать, когда на душѣ много дурного, когда тебя мучаютъ и гнетутъ мрачныя воспоминанія. Какъ много зла дѣлаетъ человѣкъ въ своей жизни!
— Полно, Коля, какое зло ты кому сдѣлалъ!
— Много, много! При жизни все это забывается, но передъ концомъ все выплываетъ и тяготитъ. Человѣку надо всегда помнить, что онъ рано или поздно будетъ умирать…
— Коля, но ты вѣдь еще не умираешь… — съ тоской прошептала Хотынцева.
— Нѣтъ, не утѣшай меня. Я умру. И я теперь не боюсь смерти, — я спокоенъ. Я только жалѣю, что дѣлалъ много дурного, много несправедливостей.
— Это неправда.
— Нѣтъ, правда. Меня мучаетъ, что я испортилъ тебѣ жизнь. Но что дѣлать! въ жизни человѣка это самое роковое — заставлять страдать тѣхъ, которыхъ любишь и которые тебя любить. И чѣмъ больше любятъ, тѣмъ больше страдаютъ… Но ты, Симочка, сильна, не правда ли? Ты все перенесешь, ты не погибнешь и дѣти наши не погибнутъ съ тобою. Я вѣрю, что ты ихъ сдѣлаешь сильными, честными…. да, я бы не могъ этого сдѣлать, а ты сдѣлаешь. И я спокоенъ…
Серафима Александровна молчала, но чувствовала, что какая-то холодная рука взяла ее за сердце и больно-больно сжимала его. Хотынцевъ продолжалъ.
— Вотъ мнѣ сейчасъ вспомнился Сильвановъ. Помнишь, какъ мы съ нимъ разстались. Мнѣ всегда казалось, что онъ лжетъ, что въ немъ нѣтъ ни одной черты правдивой. А вѣдь онъ любилъ меня, — и я не вѣрилъ. Когда онъ пришелъ ко мнѣ въ послѣдній разъ объясняться и весь блѣдный говорилъ, что покончитъ съ собою, — я и тогда не вѣрилъ. А на другой день онъ застрѣлился. Ахъ, какъ страшно это было, какъ мнѣ хотѣлось бы вернуть его и теперь, передъ концомъ, пожать ему руку и просить, чтобы онъ простилъ меня. Да, я былъ жестокъ и несправедливъ и къ нему, и ко многимъ другимъ. Какъ бы я хотѣлъ, чтобы ничего этого не было!..
Желѣзная рука все крѣпче и крѣпче сжимала сердце Хотынцевой.
— Да, сколько людей было… а гдѣ они теперь? Друзья, враги… нѣтъ никого. Одинъ!..
— Нѣтъ, Коля, не говори этого. Ты не одинъ. И вчера, и сегодня, и утромъ, и вечеромъ къ вамъ приходили знакомые и незнакомые спрашивать о твоемъ здоровьѣ.
— Приходили? Знакомые и незнакомые? Я опять не правъ… Но какъ хорошо это, какъ я счастливъ теперь! Незнакомые?.. Спасибо имъ. Нѣтъ, я не правъ, и не правъ. Люди хороши, потому что они все-таки люди. Часто злишься на нихъ и проклинаешь ихъ, и все-таки тебя влечетъ къ нимъ, потому что они тебѣ братья. Братья… какъ это хорошо!
Онъ сіяющими глазами глядѣлъ на жену. Минуты летѣли.
— А теперь есть кто-нибудь у насъ?
— Да, — Талыгинъ, Орѣшниковъ, Агаѳья Михайловна.
— Милые, добрые!.. Позови ихъ, я хочу ихъ видѣть. Я бы теперь всѣхъ, всѣхъ хотѣлъ видѣть…
Серафима Александровна вышла. Орѣшниковъ торопливо поднялся ей на встрѣчу.
— Ну что? — съ тревогой спросилъ онъ. — Намучились вы, — не смѣнить ли васъ?
— Нѣтъ… онъ васъ зоветъ въ себѣ, — всѣхъ аоветъ. Я не знаю… онъ очень много говоритъ и… — съ усиліемъ добавила она: — и мнѣ кажется, что у него холодѣютъ руки.
Орѣшниковъ поблѣднѣлъ, и ноги у него подкосились.
— Это ужасно, ужасно… Я не знаю… я не могу туда… — прошепталъ онъ, опускаясь на стулъ.
— Да будетъ вамъ, пойдемте, — сказалъ Талыгинъ, хотя у него самого внутри похолодѣло. — Ну, идемте же…
Они пошли въ кабинетъ и, молча, стали у постели. Николай Николаевичъ обвелъ ихъ всѣхъ своими странно-сіявшими глазами.
— Ну вотъ… — началъ онъ торопливо, но замѣтно слабѣющимъ голосомъ. — Вотъ вы… всѣ здѣсь… Какъ это хорошо!.. Друзья, братья… хорошо… Сядьте же поближе, чтобы я васъ всѣхъ видѣлъ. Ну, что наша газета? — обратился онъ къ Орѣшникову.
Талыгинъ дернулъ Орѣшникова за рукавъ. — Ни… ничего, — пробормоталъ Орѣшниковъ, заикаясь.
— Ну хорошо… дай Богъ… И мнѣ сейчасъ хорошо… Милые вы, добрые…
Онъ вдругъ затихъ, — его потемнѣвшее лицо все глубже опускалось въ подушку, а глаза становились все свѣтлѣе и свѣтлѣе.
Когда веселое утро заглянуло въ отворенное окно и золотые зайчики разбѣжались по всѣмъ угламъ, — Николая Николаевича уже не было на свѣтѣ. Онъ лежалъ спокойный и счастливый, а Серафима Александровна все еще держала въ своихъ рукахъ его холодную мертвую руку и не отрываясь смотрѣла ему въ лицо. Съ Орѣшниковымъ сдѣлалось дурно; Ганя, вся блѣдная, но безъ слезъ, примачивала водой его голову. А въ дѣтской уже проснулись дѣти, и Талыгинъ съ Розой Абрамовной наперерывъ разсказывали имъ самыя занимательныя сказки, совсѣмъ не похожія на скучную и печальную жизнь, которая кончается для всѣхъ и всегда одинаково.
Въ это же самое утро Потесинъ всталъ по обыкновенію своему въ десять часовъ, выпилъ кофе, прогулялся по Невскому и къ двѣнадцати часамъ отправился въ редакцію своего журнала. Онъ былъ прекрасно настроенъ; день былъ солнечный, съ быстро бѣгущими по небу облаками и весенней свѣжестью въ воздухѣ; дѣвочки продавали на улицѣ букеты полевыхъ цвѣтовъ; свѣжо и изящно одѣтыя дамы, съ ридикюлями и безъ ридикюлей, казались помолодѣвшими и похорошѣвшими, и даже петербургскіе чиновники, съ бакенбардами и безъ бакенбардъ, съ портфелями и безъ портфелей, смотрѣли сегодня какъ-то необычайно благодушно и партикулярно, безъ обычной сухой и холодной оффиціальности. Весеннее солнце всѣхъ освѣжило и размолодило, и подъ вліяніемъ этого общаго весенняго настроенія Потесинъ особенно остро ощущалъ въ себѣ «радость бытія». Привычная петербургская пестрота и сутолока захватила и увлекла его; онъ шелъ и наслаждался. Встрѣтилась ему хорошенькая musicienne — онъ улыбнулся ей и помогъ сѣсть на конку; попалась дѣвочка съ букетомъ подснѣжниковъ — онъ купилъ у нея букетъ; въ окнѣ Соловьевскаго магазина красовался великолѣпный ананасъ — онъ подошелъ въ окну, постоялъ и полюбовался ананасомъ. Все это вмѣстѣ — и musicienne, и подснѣжники, и ананасъ — привело его въ еще болѣе пріятное настроеніе, которое становилось съ каждой минутой пріятнѣе отъ сознанія, что и завтра, и послѣ-завтра, и всегда будетъ то же самое, — та же пестрота и сутолока, тѣ же лица, и вкусный завтракъ, и прогулка, и обѣдъ, и пріятный отдыхъ. «Славно жить на свѣтѣ!» — думалъ онъ, улыбаясь и напѣвая. — «Славно жить на свѣтѣ!» — повторилъ онъ, заглядывая въ лицо встрѣтившейся дамѣ. — «Да, славно жить на свѣтѣ!» — сказалъ онъ уже вслухъ, подходя въ подъѣзду редакціи и берясь за ручку двери.
Осанистый швейцаръ, читавшій газету, улыбнулся ему и съ почтительной фамильярностью сообщилъ, что «всѣ наши уже въ сборѣ».
Дѣйствительно, редакція была полна народомъ. Какія-то дамы осаждали секретаря редакціи и чуть не насильно втискивали ему въ руки огромные свертки; секретарь, весь красный и потный отъ волненія, отказывался, увѣряя ихъ, что у нихъ уже много… что, наконецъ, у нихъ все «свои», а постороннихъ переводчиковъ принимаютъ въ рѣдкихъ случаяхъ… Но дамы не унимались.
— Но у меня романъ! У меня оригинальный романъ! — стонала одна изъ дамъ.
Голосъ ея показался Потесину знакомымъ. Онъ взглянулъ на нее пристальнѣе и узналъ въ ней одну изъ Минервъ, посѣщавшихъ журъ-фиксы Аристарховны. Эта встрѣча была ему не особенно пріятна, потому что напомнила ему недавній отказъ отъ дома у Зміевской, и онъ хотѣлъ-было проскользнуть незамѣченнымъ, но Минерва уже увидѣла его.
— Александръ Герасимовичъ! Александръ Герасимовичъ! ради Бога! Вотъ я принесла романъ, и представьте, даже читать не хотятъ! Я прошу только прочесть, только прочесть!
— Но зачѣмъ же вы къ намъ? — насмѣшливо сказалъ Потесинъ. — Насколько мнѣ извѣстно, ваше направленіе идетъ совершенно въ разрѣзъ съ нашимъ; я бы совѣтовалъ, вамъ отнести вашъ романъ въ «Вѣстникъ», — это будетъ болѣе подходящее дѣло.
— Но увѣряю васъ, что мой романъ безъ всякаго направленія… Вы только прочтите… — стонала Минерва. — Увы, бѣдняжка уже носила свой романъ въ «Вѣстникъ», но тамъ его не приняли, и она цѣлый мѣсяцъ трудилась, чтобы передѣлать его изъ либеральнаго въ не-либеральный.
Потесину она стала жалка и противна. Если онъ ненавидѣлъ людей стойкихъ и вѣрныхъ своимъ убѣжденіямъ, потому что самъ былъ ренегатомъ, то такихъ жалкихъ, забитыхъ, изъ-за куска хлѣба служившихъ «и нашимъ и вашимъ», онъ просто презиралъ. И ему захотѣлось оборвать бѣдную Минерву.
— На макулатуру, на макулатуру продайте, сударыня! — грубо сказалъ онъ и ушелъ въ другую комнату, оставивъ Минерву со сверткомъ въ рукахъ и открытымъ ртомъ. Она растерянно оглянулась, прижала свертокъ къ груди и вышла изъ редакціи убитая, приниженная, кусая губы, чтобы не расплакаться. Это была ея послѣдняя надежда…
Въ комнатѣ, куда вошелъ Потесинъ, за большимъ столомъ, заваленнымъ бумагами и газетами, сидѣлъ редакторъ, полный, желтолицый господинъ съ усталымъ видомъ и добрыми сонными глазами. Онъ курилъ сигару и просматривалъ «Journal de St.-Pétersbourg», въ то время какъ передъ нимъ стоялъ низенькій взъерошенный старичокъ и желчно доказывалъ, что земство наше никуда не годится, что реформа необходима и что русскому человѣку дай только свободу — онъ сейчасъ удила закуситъ, потому что по природѣ своей онъ анархистъ и ему непремѣнно нуженъ земскій начальникъ. Безъ земскаго начальника Россія погибла!..
Толстякъ, повидимому, соглашался съ нимъ, но на желтомъ лицѣ его ясно было написано, что все это ему смертельно надоѣло, что онъ усталъ и что въ сущности рѣшительно все равно — земскій начальникъ, такъ земскій начальникъ, реформа, такъ реформа, а ему не до того, потому что у него сегодня открылся геморрой.
Въ другомъ углу шелъ оживленный разговоръ о Бисмаркѣ и катедеръ-соціализмѣ; кто-то громилъ Маркса и Лассаля; кто-то громогласно заявлялъ, что «всѣмъ имъ давно слѣдуетъ прижать хвостъ» и что все зло происходитъ отъ нѣмца. Вообще въ редакціи царило воинственное настроеніе, и только два совсѣмъ еще молодыхъ человѣка, отдѣлившись отъ другихъ, вели безобидную бесѣду объ извѣстной опереточной актрисѣ и о томъ, что содержаніе ея очень дорого стоитъ графу X.
Въ этой привычной атмосферѣ Потесину стало опять весело, и онъ шумно со всѣми поздоровался.
— Александръ Герасимовичъ! — дружелюбно сказалъ редакторъ, видимо обрадованный тѣмъ, что надоѣвшій ему разговоръ о земскихъ начальникахъ прерванъ. — Давно слышу, какъ вы тамъ съ кѣмъ-то расправлялись. Кого это вы?
— Да чортъ, — барыня тамъ одна романъ въ три пуда притащила и проситъ принять! Я знаю ее: бездарность круглая, но главное что противно — либеральничаютъ тамъ по угламъ, а потомъ къ намъ въ редакцію лѣзутъ. Терпѣть не могу этихъ литературныхъ паразитовъ…
Къ Потесину подошло еще нѣсколько человѣкъ, — слышался смѣхъ. Его очень любили и цѣнили въ редакціи, потому что онъ, какъ Тиртей, одушевлялъ и поддерживалъ боевой духъ журнала.
— Ну, что же, — добродушно сказалъ редакторъ. — Богъ съ ней, — дали бы ей авансъ, а романъ въ печку. Можетъ быть, ей ѣсть нечего.
— Помилуйте, вѣдь у насъ не богоугодное заведеніе! Этакъ всякая либеральная просвирня будетъ разсчитывать на нашу филантропію. Не къ лицу вамъ, батенька, эти нѣжности. Негоденъ ты, бездаренъ, корки хлѣба не можешь себѣ заработать — ну и долой съ дороги…
И Потесинъ сдѣлалъ энергическій жестъ, какъ бы сметая съ лица земли всѣхъ негодныхъ и безсильныхъ.
Въ эту минуту дверь отворилась, и въ комнату почти вбѣжалъ новый сотрудникъ, повидимому сильно чѣмъ-то взволнованный.
— Господа, слышали новость? — крикнулъ онъ, ни съ кѣмъ не здороваясь: — Хотынцевъ умеръ!..
Это извѣстіе произвело сенсацію. Всѣ окружили пришедшаго; посыпались вопросы: «когда, какъ, что?»
— Сегодня утромъ, — продолжалъ пришедшій, — Я узналъ отъ разсыльнаго «Вѣстника». Въ вечернихъ газетахъ, вѣроятно, будетъ подробно.
— Однако не везетъ либераламъ, — сказалъ кто-то. — Каждый годъ кого-нибудь хоронятъ.
— Слышите, Потесинъ? — крикнулъ другой, смѣясь. — Можетъ быть, онъ умеръ отъ вашей ядовитой стрѣлы, которую вы такъ мѣтко пустили!
— Да, — прибавилъ третій. — И вотъ увидите, — непремѣнно у его гроба произведутъ демонстрацію, чтобы пустить въ насъ лишній комъ грязи. Теперь у насъ это въ модѣ — драться мертвецами. Помните, Z. умеръ, — какъ либералы ругались на его могилѣ! Просто скандально вышло.
— Я очень буду радъ, если они всѣ передохнутъ! — вмѣшался желчный старичокъ. — Съ ними кончится зло, которое они сдѣлали Россіи. И Хотынцевъ больше другихъ, потому что онъ былъ самый ядовитый изъ всѣхъ.
— Ну полноте! — перебилъ его редакторъ. — Зачѣмъ это говорить, — de mortais aut bene, aut nihil. А по правдѣ сказать, Хотынцева очень жаль, потому что у него былъ большой, хотя заблуждавшійся талантъ.
— Какъ? Талантъ? У Хотынцева? — зашипѣлъ старичокъ и даже на мѣстѣ подпрыгнулъ. — Эта грубая, кровожадная болтовня съ тенденціозной начинкой? Я не согласенъ!
— Ну да, у него были крайности, какъ у всѣхъ этихъ «направленцевъ», но согласитесь, что онъ былъ самый крупный изъ всѣхъ. Возьмите его послѣднюю вещь — сильно написано!
— Не согласенъ, не согласенъ-съ! — запрыгалъ старичокъ. — Фальшивая, бездарная вещь и кромѣ того вредная! Отъ нея пахнетъ петролеемъ, которымъ коммунары сожгли Версаль…
— Ну, это вы уже слишкомъ. Прекрасная вещь, могучая, — страшная, правда, такъ что васъ морозъ по кожѣ подираетъ при чтеніи, но это еще больше за нее говоритъ. Бездарность такъ не напишетъ.
— Преувеличено! Налгано! Я бы его повѣсилъ за эту вещь. Одна ложь и злость, ложь и злость — ничего больше.
Редакторъ поморщился и махнулъ рукой; лицо его опятъ приняло усталое выраженіе. «Господи! — прошепталъ кто-то. — Говоритъ о злости, а самъ весь отъ нея высохъ. Этакая ядовитая гадина»… Но старичокъ не унимался и, схвативъ кого-то за пуговицу, принялся опять выкрикивать что-то о Россіи, о земскихъ начальникахъ и о реформахъ, которыя въ концѣ концовъ всѣ сводились къ розгѣ и кутузкѣ. Въ редакціи поднялся страшный споръ и шумъ…
Одинъ Потесинъ не принималъ никакого участія въ этомъ гвалтѣ. Извѣстіе о смерти Хотынцева, котораго онъ вчера еще такъ ненавидѣлъ, странно его поразило, и онъ самъ не могъ дать себѣ отчета, почему именно поразило. Его веселое, праздничное настроеніе исчезло; онъ весь какъ-то опустился, сгорбился и даже осунулся. Потихоньку, ни съ кѣмъ не прощаясь, онъ выбрался изъ редакціи и пошелъ домой.
«Такъ вотъ какъ, — умеръ… — думалъ онъ, идя по улицѣ. — Ду, что жъ… ну умеръ… что же тутъ страннаго и отчего его меня такъ взволновало? Вѣдь онъ давно былъ боленъ… да и какое мнѣ, наконецъ, дѣло до всего этого?»
Онъ прибодрялся и попробовалъ отогнать отъ себя назойливую мысль о смерти Хотынцева. Но она, эта назойливая мысль, гвоздемъ сидѣла у него въ головѣ, сверлила его мозгъ и заслоняла передъ нимъ весь свѣтъ, всю радость жизни, которыми онъ еще такъ недавно былъ переполненъ. Она заставляла его вспоминать многое такое, о чемъ онъ хотѣлъ бы навсегда забыть. Есть вещи, о которыхъ человѣкъ даже про себя боится и избѣгаетъ думать, и вотъ именно такія вещи, — стыдныя, отвратительныя, — мучили теперь Потесина. Вспоминалось ему то время, когда онъ самъ былъ еще въ лагерѣ «направленцевъ» и точилъ свое перо противъ тѣхъ, кому теперь служитъ. Вспоминался ему умный, честный и добрый старичокъ-редакторъ, который покровительствовалъ его таланту, поощрялъ и лелѣялъ его и противъ котораго онъ писалъ потомъ грязные пасквили. Вспомнился ему, наконецъ, и самъ Хотынцевъ, — молодой, пылкій, отважный, съ своимъ высокимъ лбомъ и смѣлымъ взглядомъ… И вдругъ Потесннъ представилъ себѣ Хотынцева мертвымъ, въ гробу. Какой онъ долженъ быть теперь? Блѣдный, исхудалый, безмолвный… Можетъ быть, даже и похоронить его не на что, — подумалось вдругъ Потесину, но онъ самъ сейчасъ же разозлился на себя за эту мысль. Ну, какое, какое ему дѣло до Хотынцева?!
Но блѣдное лицо съ закрытыми глазами опять представилось Потесину, и онъ сморщился точно отъ жестокой боли. Да, бѣдняга, намучился въ послѣднее время. Можетъ быть, даже и умеръ оттого, что плохо жилось. А эти зубоскалы подняли давеча шипъ и свистъ. Ну, хорошо, ну, онъ врагъ былъ, но вѣдь передъ могилой врага надо вести себя прилично. Смерть — это такая вещь, передъ которой должно смолкнуть и преклониться все земное, мелкое и пошлое. Да. Рано или поздно всѣ должны умереть, — к эти зубоскалы умрутъ, и онъ, Потесинъ, умретъ. При этой мысли отвратительный холодъ проползъ по тѣлу Потесина, и онъ, съ чувствомъ нравственной тошноты, окинулъ взглядомъ и улицу, залитую солнцемъ, и роскошные магазины, и нарядную толпу, и все то, что давеча его такъ радовало и веселило. «Да, я умру, и всѣ мы умремъ… но каково-то будетъ намъ умирать? Что бы тамъ ни говорили о „той сторонѣ“, но этотъ моментъ страшенъ самъ по себѣ, независимо оттого, есть „та сторона“ или нѣтъ ея. Страшно умирать… А говорятъ, что каковъ человѣкъ, такова и смерть его. Свифтъ сказалъ, что въ любви и въ смерти только человѣкъ не притворяется. А какъ Хотынцевъ умиралъ? Боялся ли онъ смерти? О чемъ думалъ? Вспоминалъ ли о немъ и о его послѣдней злобной выходкѣ противъ него?»
Потесинъ весь вспыхнулъ и даже остановился среди улицы. Ему стало стыдно, страшно стыдно за свою статью, и онъ въ первый разъ подумалъ, что въ ней онъ побилъ не враговъ своихъ, а самого себя. «И мечъ, вынутый изъ ноженъ, обратится противъ обнажившаго его», припомнилось ему. «Скверно, гадко все это. И оттого, можетъ быть, теперь такъ скверно, что я написалъ эту гадость. Вѣдь каждый день проносятъ мимо тебя покойника, и ничего, — не обращаешь вниманія. Ну, знаешь, что придетъ и твой чередъ когда-нибудь, — ну, и все. Hodie tibi, eras mihi… и только. А вотъ Хотынцевъ умеръ — и чортъ знаетъ что у тебя въ душѣ поднялось»…
Онъ опять вспомнилъ разговоръ въ редакціи и желчнаго старичка, — его покоробило. Нѣтъ, вотъ что именно досадно и противно — такое подлое отношеніе къ мертвому человѣку. Ну, умеръ — и кончено; нѣтъ, непремѣнно надо лягнуть. «Пусть всѣ они передохнутъ», сказалъ этотъ старикашка. А самъ-то онъ что такое? Кому онъ нуженъ и зачѣмъ? Старый, озлобленный неудачникъ, — хуже!.. Говорятъ, даже предатель… да и всѣ они въ сущности что такое? Ни убѣжденій, ни чести, ни любви къ чему-нибудь — ничего. Всѣ они кричатъ: «Россія, Россія!»… а какая тамъ Россія? Не Россія вовсе, а субсидія, подачка имъ нужна — больше ничего. Всѣ хороши, всѣ они за того, чья взяла. Повернись завтра колесо — и они первые убѣгутъ изъ разбитаго лагеря и примкнутъ къ торжествующимъ. Вотъ что они такое.
«А я? — спросилъ себя Потесинъ. — Да и я также… Вспомнить только, что я писалъ — Боже! И вѣдь все это напечатано, читалось, читается и будетъ читаться…»
Потесинъ опять остановился, пораженный мыслью, надъ которою раньше онъ никогда серьезно не задумывался. Въ первый разъ онъ понялъ ясно, какую громадную отвѣтственность беретъ да себя тотъ, который пишетъ для общества и потомства. «Писать!» Какая это страшная и великая вещь — писать… Вѣдь тутъ всю свою душу, всѣ свои помыслы, всего себя отдаешь толпѣ и вѣкамъ. Всѣ умираютъ — ну, и конецъ, и забвеніе полное. А писатель не умираетъ. Какъ бы мелокъ и ничтоженъ онъ ни былъ — его отыщутъ, заглянутъ въ его душу, оставленную имъ на страницахъ своего произведенія, и произнесутъ свой судъ. Негодованіе и презрѣніе даже за гробомъ — нѣтъ, его страшно; это страшнѣе забвенія…
— Александръ Герасимовичъ! — окликнулъ его чей-то веселый голосъ.
Потесинъ поднялъ свои мутные, растерянные глаза. Передъ нимъ стояли Васильковъ и Пыхтѣевъ, — оба пьяненькіе, несмотря на ранній часъ, оба безпечальные и довольные настоящей минутой. Васильковъ уже началъ пропивать и проѣдать «Арлекина», и потому находился въ самомъ блаженномъ настроеніи духа, а плотно присосавшійся къ нему Пыхтѣевъ былъ доволенъ тѣмъ, что вкусно позавтракалъ на чужой счетъ сегодня и будетъ завтракать и завтра, и послѣ-завтра.
— Что это съ вами? Вы точно нездоровы? — спросили они Потесина.
— Хотынцевъ умеръ… — проговорилъ Потесинъ машинально.
— Умеръ? Вотъ тебѣ и разъ! — сказалъ Васильковъ.
— Умеръ? — воскликнулъ Пыхтѣевъ. — Ну, такъ я побѣгу скорѣе въ редакцію…
— Царство ему небесное, — продолжалъ Васильковъ. — Умеръ — вотъ такъ штука. А давно ли мы его видѣли съ вами у Аристарховны?
— Hodie tibi, eras mihi… — вымолвилъ Потесинъ вполголоса.
— Да… Ну, а впрочемъ… пойдемте пока, выпьемте чего-нибудь съ горя…
Потесинъ отказался, и они разстались. «Вотъ этимъ не страшенъ никакой судъ, и ничье презрѣніе ихъ не смутитъ», — подумалъ Потесинъ, провожая взглядомъ грузную фигуру Василькова, скрывавшуюся въ дверяхъ какого-то перваго попавшагося ресторана.
На другой день, въ шесть часовъ вечера, маленькая квартирка у Таврическаго сада стала наполняться народомъ, собравшимся на панихиду по Хотынцевѣ. Публики было такъ много, что часть ея помѣстилась на площадкѣ лѣстницы; мелькали свѣтлыя пуговицы и форменныя фуражки студентовъ, длинныя косы и стриженныя кудри курсистокъ, изящныя шляпки дамъ и серьезныя, сосредоточенныя лица литераторовъ. Смерть широко и гостепріимно отворила двери для друзей и недруговъ покойнаго, и теперь тамъ, куда еще вчера не смѣлъ войти ни одинъ посторонній, — тамъ хозяйничали чужіе люди, любопытствовавшіе посмотрѣть, какъ жилъ человѣкъ, который такъ много работалъ для нихъ, и въ какой обстановкѣ онъ создавалъ тѣ образы, которые возбуждали въ однихъ — восторгъ и слезы, въ другихъ — негодованіе и злобу.
Простой гробъ, обитый чернымъ бархатомъ, стоялъ въ бывшей дѣтской, и всѣ тѣснились поближе къ нему, чтобы взглянуть въ лицо покойному. Онъ лежалъ на высокой бѣлой подушкѣ, на которую чья-то дружеская рука бросила букеты гіацинтовъ и ландыши; казалось, что онъ не умеръ, а просто спитъ. Никакого слѣда болѣзни и страданій не осталось на его лицѣ; обычное при жизни выраженіе горечи, ироніи и безпокойства исчезло съ него — оно было спокойно и задумчиво. Какая-то дѣвушка, совсѣмъ еще молоденькая, приблизившись къ гробу, вдругъ горько и неудержимо расплакалась; навѣрное она никогда и не видала писателя раньше, конечно никогда больше и не увидитъ его, но въ ея молодую головку запало, можетъ быть, какое-нибудь свое хорошее воспоминаніе — безсонная ночь при скудномъ свѣтѣ лампы, развернутая книга, молодые порывы, слезы… и вотъ теперь все это припомнилось, нахлынуло, и дѣвушка разрыдалась надъ мертвою головою того, кто «когда-то, невѣдомою силой» заставилъ ее пережить эти незабываемыя минуты… Ее увели отъ гроба, — молодежь еще тѣснѣе окружила покойнаго, давая другъ другу дорогу и о чемъ-то перешептываясь. Нѣкоторые обрывали цвѣты, цѣловали ихъ и прятали въ карманъ; кто-то негромко произнесъ: «становись передъ нимъ на колѣни, украшай его кудри вѣнкомъ»…
Толпа вздрогнула, заволновалась; послышались чьи-то рыданія; кто-то упалъ передъ гробомъ на колѣни…
Въ самомъ темномъ, удаленномъ уголку, стараясь быть незамѣченнымъ, робко жался Потесинъ. Онъ тоже пришелъ на панихиду — его привлекла сюда какая-то сила, которая побѣдила въ немъ самолюбіе и суетное тщеславіе; теперь въ немъ совсѣмъ нельзя было узнать самодовольнаго, жизнерадостнаго Потесина, такъ смѣло и дерзко смотрѣвшаго въ глаза своимъ врагамъ. Онъ былъ страшно взволнованъ и блѣденъ: въ горлѣ у него что-то стояло, такъ что онъ дышалъ съ трудомъ; въ головѣ сидѣла все та же неумолимая фраза «Hodie tibi»… Всѣ мелкія, жизненныя чувствованьица и побужденія замерли, затихли подъ наплывомъ новыхъ могучихъ и сильныхъ чувствъ, поднявшихся въ его душѣ у гроба врага. Онъ слышалъ, какъ заплакала дѣвушка, слышалъ Некрасовскую цитату, видѣлъ все это движеніе — и чуть было не заплакалъ самъ… «А меня какъ будутъ хоронить? — пронеслось у него въ головѣ. — Что будетъ у моей могилы? Конечно, тоже, можетъ быть, и цвѣты, и вѣнки, и рѣчи… Пыхтѣевъ свои воспоминанія обо мнѣ напишетъ и разскажетъ, въ какихъ ресторанахъ мы съ нимъ вмѣстѣ пьянствовали, и какую водку я любилъ пить… Но вотъ эти юныя искреннія слезы-то, прольются ли такія слезы надъ моей головой? Зарыдаетъ ли вотъ такъ же надо мной кто-нибудь совершенно незнакомый мнѣ, чужой, пришедшій поклониться моему трупу Богъ его знаетъ откуда? И не дороже ли такія слезы всякихъ субсидій, купленныхъ цѣною предательства и измѣны?..»
Вдругъ онъ вздрогнулъ и еще больше съёжился и поблѣднѣлъ. Около него послышался шопотъ: кто-то назвалъ его фамилію. Онъ оглянулся. Стояли два молодыхъ человѣка; одинъ, повыше, толкалъ другого, низенькаго, и указывалъ ему на Потесина.
— Развѣ это онъ? — спросилъ низенькій и, какъ показалось Потесину, взглянулъ на него съ презрѣніемъ.
— Да. — И высокій довольно громко, повидимому съ умысломъ, произнесъ:
Нѣтъ великаго Патрокла,
Живъ презрительный Терситъ…
Низенькій его остановилъ: — Зачѣмъ, оставь… не надо здѣсь…
Кровь бросилась въ голову Потесину. Ему вдругъ вспомнился визитъ къ нему Талыгина и это страшное слово «подлецъ», брошенное тогда ему въ лицо и оставшееся безъ возмездія. Но теперь онъ не почувствовалъ злобы въ своей душѣ, — одинъ только стыдъ за свое прошлое и холодный ужасъ передъ будущимъ овладѣли имъ, и онъ тихонько, понуривъ голову, прокрался по стѣнкѣ и вышелъ на лѣстницу.
— Александръ Герасимовичъ? Вы здѣсь какими судьбами? — окликнули его.
Это былъ Пыхтѣевъ. Онъ уже давно забрался сюда и успѣлъ заглянуть во всѣ уголки, всюду совалъ свой носъ, ко всѣмъ приставалъ съ разспросами и все записывалъ въ свою записную книжку. Закругленные шаблонные періоды такъ и выскакивали изъ-подъ его пера: «Сегодня мы были на панихидѣ у нашего извѣстнаго писателя… Весь гробъ былъ засыпанъ цвѣтами, — послѣдней данью уваженія и почтенія въ покойному… Въ числѣ публики мы замѣтили нашихъ извѣстныхъ литераторовъ — X, Y, Z… На всѣхъ лицахъ была написана глубокая скорбь о безвременной утратѣ» и т. д.
Потесинъ взглянулъ на него, и эта пошлая физіономія съ высматривающими, безъ рѣсницъ глазами такъ мало гармонировала съ тѣмъ особеннымъ настроеніемъ, которое наполняло его душу,, что ему до тошноты стало противно.
— Какими я судьбами? Вѣроятно, такими же, какъ и вы, — грубо отвѣтилъ онъ и хотѣлъ пройти. Но Пыхтѣевъ уже вцѣпился въ него, чтобы подѣлиться своими впечатлѣніями.
— А бѣдность-то какая, замѣтили? Тѣснота, духота, повернуться негдѣ… Вотъ какъ живутъ и умираютъ наши писатели! Говорятъ, даже похоронить не на что, — литературный фондъ сто рублей далъ. Тоже, нечего сказать, расщедрился, ха-ха-ха! Я по этому поводу хочу, знаете, замѣточку этакую ядовитую пустить…
— Да вамъ-то что? — съ раздраженіемъ оборвалъ его Потесинъ. — Чего вы хлопочете и скачете? Ну, сто рублей, — вамъ-то какое дѣло? А вотъ вы помрете, вамъ и ста рублей не дадутъ, потому что не стоите…
— Вы не въ духѣ сегодня, Александръ Герасимовичъ, — захихикалъ Пыхтѣевъ: — это удивительно!.. Я бы на вашемъ мѣстѣ чувствовалъ себя теперь не такъ… знаете, кто-то сказалъ, что «трупъ врага пахнетъ пріятно»…
И, подпустивъ эту шпильку, онъ торопливо убѣжалъ, злобно хихикая надъ своей остротой. «И убирайся къ чорту, гадина этакая!» — пустилъ ему вслѣдъ Потесинъ.
У воротъ его ожидала другая непріятная встрѣча съ однимъ сотрудникомъ по журналу, который такъ же робко и озираясь пробирался на панихиду. При видѣ Потесина, яраго литературнаго врага Хотынцева, онъ и сконфузился, и пріободрился: сконфузился потому, что его встрѣтили на панихидѣ по писателѣ враждебнаго лагеря, а пріободрился потому, что ужъ ежели Потесинъ былъ здѣсь, то ему-то, значитъ, и вовсе не стыдно. Но на Потесина эта встрѣча произвела совсѣмъ другое впечатлѣніе, — вся пошлость и мелочи жизни снова неумолимо взяли его въ свою власть, и ему стало досадно и стыдно, что его встрѣтили здѣсь. Онъ чувствовалъ, что разстроенъ, что глаза у него вспухли, точно отъ слезъ, что въ горлѣ какъ-то стискиваетъ, и всѣмъ это замѣтно, и всѣ глядятъ на него съ злораднымъ любопытствомъ. Онъ сдѣлалъ надъ собою усиліе и съ натянутой улыбкой раскланялся съ сотрудникомъ.
— А… здравствуйте! — отвѣчалъ тотъ, неловко кланяясь и тоже натянуто улыбаясь. — Ну, что, кончилось? Нѣтъ? Что же вы не остаетесь?
— Да такъ, не хочется… Я вѣдь собственно только изъ любопытства…
— Да, да, конечно… интересно взглянуть… Я тоже изъ любопытства. Небось, молодятина набралась… вѣнки такъ всякіе… девизы… свобода, равенство, братство? Какъ водится, — вся декорація либерализма…
Потесинъ махнулъ рукой, и оба, чувствуя, что лгутъ другъ другу и, съ тѣми же фальшиво-равнодушными улыбками, разстались.
«Все это ложь и ложь, — думалъ Потесинъ. — И зачѣмъ лгать, по то обманывать? Самихъ себя? Вѣдь я ему не вѣрю, и онъ мнѣ не повѣрилъ… Завтра въ редакціи будетъ разсказывать съ разными каррикатурными комментаріями, что Потесинъ, молъ, плакалъ у гроба Хотынцева и чортъ знаетъ еще что. И я буду тоже притворяться и подшучивать надъ тѣмъ, что вовсе не смѣшно. Какъ это пошло и скучно… Скучно жить! Скучно лгать… А жизнь есть ложь и только въ смерти — страшная и великая правда»…
Кромѣшная тоска тучей навалилась на Потесина…
Съ той самой минуты, какъ Серафима Александровна выпустила изъ своихъ рукъ окоченѣвшую руку мужа и до той, когда гробъ вынесли изъ квартиры — для нея какъ бы совсѣмъ не было времени. Вокругъ нея ходили, разговаривали, плакали, суетились, но она оставалась безучастной ко всему и желала только одного, чтобы «все это» какъ можно скорѣе кончилось и опять началась прежняя привычная жизнь. Но когда дѣйствительно «все» кончилось и Серафима Александровна вернулась съ кладбища домой, когда изъ всѣхъ угловъ опустѣвшей квартиры на нее глянула холодная, безглавая тьма — тутъ только она ясно сознала, что прежняя жизнь невозможна, что все старое ушло безвозвратно, схоронено навсегда на Волковомъ кладбищѣ и что надо начинать жить по новому. Но какъ же жить? — спросила себя Серафима Александровна и не нашла отвѣта въ своемъ застывшемъ сердцѣ. Будь она одна, она знала бы, что дѣлать… но тамъ оставались дѣти; онъ сказалъ передъ смертью: «будь съ ними, — и я за нихъ спокоенъ»… Надо придумать, что дѣлать и какъ жить…
Серафима Александровна прошлась изъ комнаты въ комнату. Въ дѣтской, гдѣ стоялъ гробъ, пахло завядшими цвѣтами и ладаномъ; на полу еще валялись растоптанные гіацинты и ландыши и виднѣлись капли воска съ оплывшихъ свѣчей. Въ кабинетѣ все оставалось по прежнему, — пахло лекарствами, на столахъ стояли груды пузырьковъ, недоконченный романъ лежалъ на столѣ и легкій вѣтерокъ, влетавшій въ открытое окно, шелестилъ листами рукописи. Казалось, чья-то невидимая рука перевертывала ихъ… точно духъ покойнаго еще виталъ въ своемъ прежнемъ жилищѣ. Серафима Александровна взяла рукопись и прочла послѣднія строки. «Кто виноватъ больше предъ человѣчествомъ, — тѣ ли, которые ради личнаго блага сознательно отвертываются отъ зрѣлища чужихъ страданій и въ своемъ равнодушномъ эгоизмѣ говорятъ себѣ: „зло такъ велико, что мы ничѣмъ помочь не можемъ“, или тѣ, которые, сознавая свои обязанности, вѣчно мучаются и страдаютъ, но ничего не дѣлаютъ и не борются со зломъ? Я думаю, что послѣдніе… и если первые возбуждаютъ негодованіе, то для вторыхъ остается только одно презрѣніе. Эта тѣ малодушныя существа, о которыхъ Дантъ сказалъ, что они „ни славы, ни хулы себѣ не заслужили въ мірѣ, — нѣтъ для нихъ милосердія, нѣтъ для нихъ суда… и небо, и адъ ихъ презираютъ“. Будемъ же, ненавидя зло, бороться съ нимъ; будемъ гибнуть, но не сдадимся, — на могилахъ борцовъ выростаютъ другіе, сильнѣйшіе»…
Дрожь пробѣжала по тѣлу Хотынцевой… ей почудилось, что она слышитъ голосъ мужа, и мысль ея перенеслась на кладбище, гдѣ, заваленная вѣнками, осталась могильная насыпь среди другихъ такихъ же. Тамъ лежатъ погибшіе борцы… но гдѣ же новые? Отчего не слышно ихъ сильныхъ голосовъ вмѣсто тѣхъ, навсегда замолкшихъ? Развѣ остались одни презрѣнные и малодушные, для которыхъ «нѣтъ ни суда, нѣтъ ни милосердія»?
Вѣтерокъ ворвался въ окно и зашуршалъ бумагами. И въ этомъ шелестѣ Серафимѣ Александровнѣ снова послышался таинственный голосъ: «иди, иди… ты не одна»… "Но для этого надо вѣрить, — думала Серафима Александровна въ отвѣтъ таинственному голосу. — А я не вѣрю и не могу вѣрить; въ мірѣ нѣтъ ни добра, ни зла, — все мечта и иллюзія, которая кончается смертью. «Ты будешь вѣрить… — сказалъ голосъ настойчиво. — Иди же!»
Странный споръ этотъ былъ прерванъ Талыгинымъ, который, проводивъ Ганю и Розу Абрамовну къ Зміевской, отправился разыскивать Хотынцеву, потерявшуюся въ толпѣ на кладбищѣ. Онъ вывелъ ее изъ страннаго забытья, въ которомъ она находилась, сидя въ комнатѣ покойнаго, съ рукописью въ рукахъ, одѣлъ ее, нанялъ извозчика и довезъ до Татьяны Аристарховны. Тамъ они нашли всѣхъ въ сборѣ; дѣти, перевезенныя въ Татьянѣ Аристарховнѣ сейчасъ же послѣ смерти Николая Николаевича, били здоровы, — маленькій отлично переносилъ искусственное кормленіе и началъ уже улыбаться, только Коля все тосковалъ и постоянно спрашивалъ, гдѣ мама? И не умерла ли она тоже вмѣстѣ съ папой?
Серафиму Александровну всѣ окружили, а Коля прижался къ ней и заплакалъ. Ни эти тихія дѣтскія слезы, ни добрыя, участливыя лица друзей не расшевелили Хотынцеву, и она тѣмъ же равнодушнымъ, загадочнымъ взглядомъ смотрѣла вокругъ себя. Татьяна Аристарховна, которая особенно хлопотала около нея, пришла въ недоумѣніе и даже обидѣлась.
— Что это за женщина, что за женщина! — говорила она Ганѣ и Талыгину, бѣгая по своей комнатѣ и размахивая дымъ папиросы рукою. — Хоть бы она плакала! а то молчитъ и улыбается. Странная какая-то, равнодушная, холодная…
— Она вовсе не равнодушная, тетя, — возражала ей Ганя. — Она очень глубоко чувствуетъ, но ей черезъ-чуръ много пришлось вынести, и она закаменѣла.
— Великолѣпная женщина! — съ жаромъ подтвердилъ Талыгинъ. — Дайте только ей отдохнуть и примириться съ жизнью, она окажется лучше и сильнѣе всѣхъ насъ. Вы ее не понимаете…
— Ну, конечно, я не понимаю! — обиженно сказала старушка. — Конечно, я отжившая, отсталая, гдѣ ужъ мнѣ! Въ наше время люди увлекались, умѣли плакать и смѣяться, а теперь только анализируютъ да критикуютъ. Оттого всѣ и стали такіе деревянные и равнодушные…
Старушка разгорячилась и не замѣчала, что Ганя съ Талыгинымъ переглядываются и улыбаются. Дѣйствительно, очень ужъ было смѣшно поставить рядомъ такіе два противоположные характера, какъ Хотынцева и Татьяна Аристарховна…
Черезъ два дня Ганя уѣзжала изъ Петербурга, но не одна, — съ нею ѣхала и Серафима Александровна съ дѣтьми. Маленькое общество провожало ихъ. Татьяна Аристарховна, какъ водится, разливалась въ три-ручья; Орѣшниковъ, который съ самой смерти Хотынцева и краха своей воображаемой газеты находился въ удрученномъ состояніи, угрюмо молчалъ, и только Талыгинъ съ Розой Абрамовной суетились и хлопотали вокругъ отъѣзжавшихъ. Передъ послѣднимъ звонкомъ всѣ собрались на платформѣ прощаться.
— Ну, тетя, прощайте! — первая сказала Ганя, цѣлуя Татьяну Аристарховну. — Пріѣзжайте къ намъ на хуторъ отдыхать…
— Нѣтъ, ужъ не знаю… — плакала Татьяна Аристарховна. — Я вотъ, должно быть, какъ вы уѣдете, такъ слягу и не встану. Чувствую, что не встану! Орѣшко, милый, одни мы съ вами теперь останемся — не везетъ намъ ни въ чемъ, въ отставку намъ надо…
— Да что вы, тетя, полноте! Еще поживемъ, вотъ увидите! Викторъ Сергѣевичъ, да вы-то что пригорюнились такъ? Стыдно… Мало развѣ еще дѣла на свѣтѣ — не одна ваша газета.
Орѣшниковъ махнулъ рукой и ничего не отвѣчалъ, но по его лицу видно было, что ему теперь все равно, "все ерунда!*
— Ничего, — съ усмѣшкой вымолвила Серафима Александровна. — Викторъ Сергѣевичъ оправится и опять найдетъ какую-нибудь иллюзію. Да и мы всѣ…
Она не договорила и, молча простившись со всѣми, ушла въ вагонъ. Раздался послѣдній звонокъ…
XXIX.
правитьПрошелъ годъ.
Опять была весна, — не блѣдная петербургская, «дохлая» весна, а яркая, зеленая, украинская весна, съ синими ночами, съ поющими душистыми вишневыми садочками, съ блескомъ и нѣгой горячаго тихаго неба. Степной хуторъ отставного полковника Зміевскаго весь утопалъ въ бѣлыхъ волнахъ цвѣтущихъ каштановыхъ, абрикосовыхъ, вишневыхъ деревьевъ, а отъ соловьевъ — такъ ни днемъ, ни ночью никому не было покоя.
Было раннее утро, но на балкончикѣ въ саду уже былъ накрытъ столъ и кипѣлъ самоваръ. Самъ полковникъ, еще бравый старикъ, въ неизмѣнномъ канаусовомъ халатѣ съ желтыми полосками и въ красной ермолкѣ, съ вѣчной сигарой въ губахъ, стоялъ на крыльцѣ и собственноручно кормилъ птицъ. У ногъ его копошилась цѣлая куча пестрыхъ, желтыхъ, красныхъ куръ и пѣтуховъ всевозможныхъ породъ, начиная съ мохноногихъ кохинхинокъ и кончая огромными неуклюжими индюками и брамапутрами, которыя, по мнѣнію ключницы Христи, и на куръ-то христіанскихъ не были похожи, а скорѣе на «чортякъ изъ самаго пёкла». И все это пищало, махало крыльями, дралось, лѣзло другъ на друга и вырывало кормъ изъ рукъ. Полковникъ былъ очень озабоченъ поведеніемъ огромного чернаго пѣтуха, который велъ себя въ высшей степени неприлично, никому не давалъ клевать и нещадно долбилъ куръ по головамъ своимъ крѣпкимъ мозолистымъ клювомъ.
— Экій нахалъ! Экій разбойникъ! — волновался полковникъ, изловчаясь хватить пѣтуха по головѣ и не попадая. — Ну что за бестія! И какъ тебѣ не стадно обижать слабыхъ, гадина ты этакая? Такъ я хапаетъ, такъ и хапаетъ, подлецъ, — настоящій Бисмаркъ, — все ему мало!
Въ эту минуту, откуда ни возьмись, на чернаго Бисмарка налетѣлъ другой пѣтухъ и, треснувъ его по башкѣ, моментально очистилъ мѣсто и гордо закукарекалъ. Нахалъ скрылся.
— Вотъ это я понимаю! — воскликнулъ восхищенный полковникъ. — Вотъ его я понимаю! Молодецъ Васька, такъ его и надо! Молодецъ!
— Съ кѣмъ это вы тамъ воюете, полковникъ? — послышался съ балкона веселый женскій голосъ.
— Да съ курами, матушка, Серафима Александровна! Подите-ка, поглядите, что у насъ тутъ дѣлается.
На крылечко вышла Серафима Александровна. За годъ она мало измѣнилась, только загорѣла и пополнѣла, но главная перемѣна была въ выраженіи лица. Взглядъ сталъ мягче и яснѣе; въ черезъ-чуръ рѣзкихъ прежде складкахъ губъ явилась новая черта спокойной и добродушной насмѣшливости. Видно было, что если не полное удовлетвореніе, то во всякомъ случаѣ примиреніе съ жизнью внесло покой и миръ въ эту измученную ранними невзгодами душу. За нею, держась за платье, выступалъ на коротенькихъ толстыхъ ножкахъ крошечный карапузъ, волоча за собою огромную палку, которая въ его воображеніи представлялась великолѣпной лошадью. Это былъ тотъ самый карапузъ, который въ Петербургѣ еще лежалъ въ колыбели, а теперь уже велъ самостоятельную жизнь, вслѣдствіе чего часто ходилъ съ синяками.
— Вотъ посмотрите, матушка, Серафима Александровна, — вотъ этотъ черномазый — настоящій Бисмаркъ, я вамъ скажу! Такъ и норовитъ у каждаго изъ горла кусокъ выхватить. Вотъ вѣдь вамъ, извольте посмотрѣть, — птица, а наклонности разныя проявляетъ. У каждой свой характеръ. А вотъ этотъ красненькій — рыцарь чистый! Самъ никогда не съѣстъ, все другимъ отдаетъ…
Въ эту минуту Бисмаркъ пѣтушьяго рода опять выскользнулъ откуда-то и, воспользовавшись удобнымъ моментомъ, выхватилъ изъ рукъ полковника кусокъ хлѣба, предназначавшійся рыцарю, какъ награда за доблесть, и во всю прыть пустился съ нимъ удирать. Полковникъ пришелъ въ ярость.
— Смотрите, каналья какая, а? — закричалъ онъ съ негодованіемъ. — Какова наглость? Ну, такъ я же тебѣ сейчасъ…
И полковникъ пустился за пѣтухомъ, позабывъ и свой чинъ, и свой преклонный возрастъ. Но на полъ-дорогѣ онъ наступилъ ногою на полу халата, чуть не упалъ и, запыхавшись, пошелъ на балкончикъ. Серафима Александровна смѣялась, куры кудахтали, карапузъ хлопалъ въ ладоши и кричалъ: «дѣда, дѣда!..»
— Фу! — въ изнеможеніи опускаясь на кресло, сказалъ полковникъ. — Зарѣзать его, негодяя! Сегодня же зарѣзать…
— Да успокойтесь, полковникъ! Пейте чай, горяченькій, со сливочками!
— А Коля гдѣ же?
. — Ушелъ съ Панасомъ рыбу ловить. Экій вы непосѣда, полковникъ! Ну, смотрите, какъ вы уморились, чуть дышете. Вотъ пріѣдетъ Ганя, я на васъ нажалуюсь. Пусть она васъ распечетъ хорошенько.
При имени дочери полковникъ вдругъ принялся усиленно раскуривать сигару и нахмурился.
— Да… Ганя, Ганя! — сказалъ онъ ворчливо. — Хороша тоже ваша Ганя, не любитъ она насъ совсѣмъ.
— Ну, что вы, полковникъ! Какъ вамъ не стыдно такъ говорить?
— Да помилуйте, матушка, конечно, не любитъ, коли бросать хочетъ. Не сидится ей дома, — то въ Питеръ, то въ Харьковъ, а теперь еще заграницу эту выдумала. Шутка сказать, заграница! Тоже имѣетъ свою пріятность, заѣхать чортъ знаетъ куда, чуть не на тотъ свѣтъ!
— Просто вы брюзжите, полковникъ. Человѣкъ она молодой, поучиться ей хочется, жизнь узнать, людей посмотрѣть, вотъ и не сидится ей на мѣстѣ. Придетъ время — успокоится и къ намъ же сюда отдыхать пріѣдетъ.
— Да! Пріѣдетъ она, когда я въ могилѣ буду лежать… — капризничалъ полковникъ.
— Въ какой могилѣ? Что вы? Да вы еще насъ всѣхъ переживете, — смотрите, какой вы молодецъ. Стыдно, полковникъ, стыдно!
— Да, вамъ хорошо говорить, а мнѣ вѣдь седьмой десятокъ… Какъ останешься здѣсь одинъ…
— Одинъ? Ну, полковникъ, обижаете вы меня… А я-то? А мы-то?
Полковникъ просіялъ, и, схвативъ черезъ столъ руку Серафимы Александровны, поцѣловалъ ее.
— Простите, матушка, Серафима Александровна… старый я болванъ, больше ничего. Вѣдь вы мой ангелъ-хранитель, а я на васъ ворчу; разсердитесь вы на меня, да и уѣдете тоже.
— Ну, нѣтъ! — смѣясь, возразила Хотынцева. — Вы меня не выживете, мнѣ и здѣсь хорошо. Да и Саша вонъ не хочетъ уѣзжать, — Саша, уѣдешь отъ дѣдушки, а?
Услышавъ это, Саша бросилъ огромную ватрушку, которую убиралъ съ большимъ аппетитомъ, и, бросившись къ полковнику, вцѣпился въ его колѣни. — Не хочу уѣзжать… мой дѣда, мой! — заревѣлъ онъ.
Въ эту минуту изъ-за балкона выбѣжали два мальчугана съ удочками на плечахъ, оба черные, какъ цыганята, оба взволнованные и безъ шапокъ. Это были — Коля и его пріятель, Панасъ или «Панасъ Хведорычъ», какъ называлъ его Коля, а тотъ въ свою очередь называлъ Колю не иначе какъ «Мыколаемъ Мыколаевичемъ».
— Ѣдутъ! Ѣдутъ! Ганя ѣдетъ и съ ней еще кто-то! — кричалъ Коля, размахивая руками.
— Якійсь чудной панъ съ рѣшетомъ на голови! — прибавилъ Панасъ.
Всѣ поспѣшили на крыльцо. Карапузъ тоже припустился-было за ними, но на порогѣ перекувырнулся и собрался уже заревѣть, но оглядѣвшись и видя, что вокругъ нѣтъ никого, кто бы могъ сочувствовать его несчастью, моментально успокоился и помчался далѣе.
Къ крыльцу, дребезжа, подъѣзжала бричка и въ ней сидѣла Ганя, тоже загорѣлая и какъ будто выросшая, но съ такою же бѣлокурою косой и пушистыми, какъ персикъ, щеками. Рядомъ съ нею помѣщался какой-то низенькій господинъ въ бѣлой парусинной крылаткѣ и въ огромнѣйшей панамѣ, подъ которою онъ совершенно скрывался.
Бричка остановилась. Ганя первая выскочила изъ нея и бросилась цѣловать отца; дѣти, пища, цѣплялись за ея платье. За нею мѣшковато вылѣзла и панама.
— Ну, здравствуйте! — весело говорила Ганя, со всѣми цѣлуясь. — Всѣ живы и здоровы? Карапузъ здоровъ? Серафима Александровна, а отгадайте, кого я вамъ привезла? Ни за что не отгадаете!
Баринъ въ панамѣ приблизился.
— Кто же это? — сказала Хотынцева, всматриваясь въ него. — Господи Боже, да неужели Орѣшниковъ?!
— Онъ самый… — отвѣчалъ Орѣшниковъ, освобождаясь отъ панамы и обнаруживая свою огромную курчавую голову.
— Вообразите… — говорила Ганя: — иду я по Николаевской площади, глядь, какой-то странный господинъ… Я думала — артистъ, — въ Харьковъ труппа пріѣхала, — вдругъ слышу: «Агаѳья Михайловна!» Всматриваюсь — улыбка до ушей, видъ самый сіяющій… Орѣшниковъ! Что? Какъ? Зачѣмъ? Ну, я его сейчасъ къ себѣ, потомъ на вокзалъ, и вотъ мы здѣсь.
— Прекрасно, прекрасно… Ну-ка, дайте на себя взглянуть! Прежній, прежній Орѣшниковъ… Ни унынія, ни печали… А помните, тогда, въ Питерѣ-то, передъ нашимъ отъѣздомъ, — умирать собирались?
— Э, ну! — отмахнулся Орѣшниковъ. — Не поминайте лучше.
— Прошло?
— Прошло.
— И новая «идея»?
— Конечно. Да еще какая! — восторженно воскликнулъ Орѣшниковъ.
— Что же теперь такое? Сахарный заводъ на артельныхъ началахъ?
— Лучше-съ! Интеллигентную колонію устроиваемъ и сыроварню…
— И идетъ?
— Еще бы! У насъ уже семь человѣкъ колонистовъ. Во-первыхъ, женщина-врачъ, прелестнѣйшая женщина! Затѣмъ двѣ барышни изъ Верещагинской школы, одна бывшая актриса, одинъ технологъ, одинъ офицеръ и, наконецъ, я… И какіе все люди! Какая вѣра въ себя, какая идейность…
— Все это хорошо, ну, а деньги-то есть?
— Денегъ, конечно, ни у кого нѣтъ, — развѣ бываютъ у порядочныхъ людей деньги! Но вѣдь это пустяки, главное — идея и люди. А потомъ вѣдь землю очень легко пріобрѣсти и безъ денегъ. Вы знаете, какъ это дѣлается? Очень просто! Земля заложена въ банкѣ. Вы входите въ соглашеніе съ владѣльцемъ и пріобрѣтаете ее съ переводомъ долга. Вамъ остается только вносить проценты и…
— Постойте, постойте! — смѣясь, отбивалась отъ него Серафима Александровна. — А проценты чѣмъ платить? А обзаведеніе? Коровы, лошади, плуги, хозяйство?
— Пустяки! Это ужъ тамъ какъ-нибудь… Главное, люди и идея! А люди чудные! Женщина-врачъ, да это такая прелесть…
— Э, ну, васъ, сумасшедшіе вы люди, больше ничего! И вы все такой же неисправимый мечтатель и фантазёръ…
— А вы все такой же скептикъ, все отрицаете, надъ всѣмъ смѣетесь?
— Неправда, не надо всѣмъ. Однако пойдемте же чай-то пить.
— Да куда же я такою чучелой? Дайте хоть умыться.
Орѣшникова повели умываться, а Панасъ, все время съ любопытствомъ издали наблюдавшій чудного пана, взялъ его панаму и сталъ разсматривать.
— Ось, дывысь, Мыколай Мыколаичъ, — говорилъ онъ Болѣ. — Оттакъ брыль! Яко бы ёго нашему Васылю на баштанъ, такъ, бачъ, вси горобци подохли бъ отъ страха… Ой, велыки жъ панскія головы, — мабуть, въ нихъ ума много, що треба имъ такую крышу.
Черезъ полчаса Орѣшниковъ, умытый и причесанный, сидѣлъ на балконѣ, пилъ чай и разсказывалъ петербургскія новости.
— Да что, — все у насъ по старому, все суетимся, ссоримся, миримся и все чего-то ждемъ. «А только возъ и нынѣ тамъ»… Журналовъ и газетъ расплодилось многое множество, и все это…
— И все-таки пишетъ же кто-нибудь?
— Еще бы, есть такіе! Да вотъ Пыхтѣевъ, этотъ за гривенникъ въ костюмѣ Адама на площади протанцуетъ! Съ тѣхъ поръ, какъ «Арлекинъ» лопнулъ и Васильковъ умеръ отъ удара — бѣднягѣ совсѣмъ плохо живется. Встрѣтилъ я его на дняхъ — худой, оборванный, жалкій, а все-таки шипитъ. Крынкинъ-то, Крынкинъ-то какъ исписался!
— А въ самомъ дѣлѣ, что Крынкинъ?
— Ну, этотъ свое положеніе упрочилъ! Въ гору идетъ, журналъ свой хочетъ издавать. Хотѣлъ-было «Арлекина» купить, да раздумалъ, на старости лѣтъ суевѣренъ сталъ. Какъ же, — одинъ издатель застрѣлился, другой отъ удара скончался, а Крынкину еще пожить хочется. «Какого же направленія будетъ вашъ журналъ?» — спросилъ я его. «Легкаго-съ, батенька, легкаго!» Видите, какъ откровенно: «легкаго направленія»! Почему бы ужъ прямо не «легкаго поведенія»?
— Ну, а сестрица моя, скачетъ по прежнему? — спросилъ полковникъ.
— Нѣтъ, постарѣла, сильно постарѣла! Все изъ Питера собирается уѣхать, да нѣтъ, не уѣдетъ! По прежнему, журъ-фиксы, разговоры, Минервы, — только Потесина и видѣть не хочетъ…
— Кстати, разскажите, что Потесинъ?
— Потесинъ? Да ничего, «живъ, живъ Курилка!..» Только нѣтъ, что-то съ нимъ произошло, какой-то переломъ совершился. Пишетъ, но яду этого прежняго, злости и смѣлости нѣтъ. Вяло, блѣдно, вымученно… а нѣтъ-нѣтъ, да и зазвучитъ какая-то горькая, болѣзненная нотка. Я его не встрѣчалъ, а говорятъ, пить сильно началъ. Знаете, что мнѣ кажется; я думаю, Потесинъ возьметъ какъ-нибудь да такъ насолитъ своимъ теперешнимъ собратьямъ, что небу будетъ жарко! Есть люди, какимъ-то злымъ рокомъ осужденные на вѣчное предательство… Ахъ да! — вдругъ воскликнулъ онъ, обращаясь къ Ганѣ. — Я и забылъ вамъ разсказать нѣчто, немножко васъ касающееся… Конечно, вы помните Селищева?
— А что такое? — слегка краснѣя, но спокойно спросила Ганя.
— Двѣ картины онъ выставилъ этой весной, — «Весна пришла» и «Смерть». Чудныя картины, восторгъ, — давка такая передъ ними была, ужасъ, особенно передъ «Смертью». Но я, признаться, больше на «Весну» смотрѣлъ, и знаете, почему? Потому что узналъ тамъ одно знакомое лицо… Да-съ, Агаѳья Михайловна, такой весной онъ васъ тамъ изобразилъ — прелесть!..
— А «Смерть», это что такое? — перебила его Ганя, которой, очевидно, непріятенъ былъ разговоръ о «Веснѣ».
— Это? — Орѣшниковъ нѣсколько смутился и, бросивъ быстрый взглядъ на Серафиму Александровну, вымолвилъ скороговоркой и вполголоса. — Это, видите ли, ужасный сюжетъ, потрясающій… смерть художника передъ неоконченной картиной… На эту картину жутко смотрѣть; я самъ слышалъ, нѣкоторые плакали около нея. Чтобы такъ написать, надо самому прочувствовать… и Селищевъ прочувствовалъ, — это ясно. Онъ свою смерть написалъ.
— Вы его видѣли?
— Да… встрѣтилъ передъ отъѣздомъ у Татьяны Аристарховны. Совсѣмъ старикъ, — посѣдѣлъ, опустился, и во всему полное равнодушіе, даже въ собственнымъ картинамъ и ихъ огромному успѣху. Разговорились мы съ нимъ, — ну, онъ высказывалъ, что это его послѣднія картины, что онъ умеръ, однимъ словомъ, видно, что человѣкъ конченный. «Облетѣли цвѣты, догорѣли огни!..» Только когда о васъ рѣчь зашла, немножко оживился, разспрашивалъ, гдѣ вы, что дѣлаете, не замужемъ ли. Очевидно, вы произвели на него большое впечатлѣніе, Агаѳья Михайловна, и даже больше, — вы вдохновили его, такъ что отчасти мы вамъ, обязаны за эту прелестную картину «Весна пришла»! Позвольте же васъ поблагодарить! — шутливо добавилъ Орѣшниковъ, раскланиваясь передъ вспыхнувшей Ганей.
Ганя молчала, и смутныя, блѣдныя воспоминанія тихо вставали въ ея душѣ, не вызывая въ ней ни горечи, ни тоски. Какъ это давно было… да и было ли? Всего только одинъ годъ прошелъ, а сколько перемѣнъ, сколько новыхъ впечатлѣній, и дорога передъ ней другая, и сама она уже не та юная дѣвочка, довѣрчиво и радостно смотрящая на Божій міръ.
— О чемъ это вы задумались, Агаѳья Михайловна? — спросилъ ее Орѣшниковъ.
— Да такъ… вы мнѣ напомнили кое-что… разныя дѣтскія фантазіи и мечты.
— И всгрустнулось?
— О, нѣтъ! Сны хороши, но жизнь лучше, — оживляясь, сказала Гана.
— Да, если есть для чего жить. А многіе ли могутъ сказать это о себѣ?
— Я не о такихъ говорю, Викторъ Сергѣевичъ. Это больные, несчастные или совсѣмъ темные люди, которымъ некогда подумать о чемъ-нибудь, кромѣ куска хлѣба. А мы… а всѣ тѣ, которые сознали свои обязанности, развѣ смѣютъ они сказать о себѣ, что имъ нечѣмъ и не для чего жить? Это ужъ я и не знаю, какъ назвать! — съ разгорѣвшимися глазами докончила Гани.
— О чемъ это вы толкуете, господа? — сказала Серафима Александровна, которая поила чаемъ ребятишекъ и не слышала ихъ разговора. — Узнаю Орѣшникова! Гдѣ онъ появится — тамъ и споръ. Недостаетъ только Талыгина.
При имени Талыгина всѣ на минуту примолкли, а Ганино лицо просвѣтлѣло.
— Да, бѣдняга Талыгинъ! — сказалъ, наконецъ, Орѣшниковъ. — И диссертацію свою не кончилъ, — доканалъ-таки его «бабизмъ». Несчастный Илья-Муромецъ!
— Чѣмъ же онъ несчастный? — возразила Ганя. — Счастливый, потому что знаетъ, для чего живетъ…
— Знать-то онъ знаетъ, да не по той дорогѣ идетъ… Ему все подай сразу! Ахъ, Илья-Муромецъ! Ужъ и разругалъ бы я его, еслибы онъ здѣсь сейчасъ явился! Въ дребезги бы разругалъ! Помните, Серафима Александровна, какъ мы съ нимъ, бывало, спорили?
— А онъ о васъ тоже частенько вспоминаетъ!
— Вы съ нимъ переписываетесь?
— Еще бы, очень часто. Вы не думайте, что онъ измѣнился или хандритъ, — ничуть не бывало! Все такой же. Вотъ просижу, говоритъ, въ пустынѣ, сколько требуется, а тамъ опять выйду на распутіе!.. Только книгъ проситъ побольше присылать.
— Ахъ, фантазёръ! Ахъ, мечтатель! Ну ужъ и разругаю я его, когда увижу опять «на распутіи»…
— Ахъ вы! — перебила его Серафима Александровна, смѣясь. — А вы-то не мечтатель? Ну, молодежи еще простительно, бродитъ оно, какъ молодое пиво, а вамъ пора бы ужъ остепениться.
— Да что же я такое дѣлаю?
— Помилуйте, колонію какую-то безъ гроша денегъ хотите устроивать! Стыдно, Викторъ Сергѣевичъ!
— Такъ ихъ, такъ ихъ, матушка, Серафима Александровна, хорошенько ихъ проберите, умница! — вступился полковникъ. — Да мою-то, мою-то не забудьте, — ну, зачѣмъ ей заграница эта понадобилась? Рыщутъ, толкутся, спорятъ, а чего хотятъ — и сами не знаютъ! Именно, бродятъ, какъ молодое пиво.
— Ничего, ничего, полковникъ, выбродимъ когда-нибудь! — воскликнулъ Орѣшниковъ и, вскочивъ, обѣжалъ кругомъ балкона. — Ахъ, Серафима Александровна, вѣдь надо же жить-то, голубушка вы моя! вѣдь вы сами живете же для чего-нибудь!
— Разумѣется.
— Ну вотъ и скажите вы мнѣ, для чего?
— Для чего я живу? — повторила Серафима Александровна и вдругъ притянула къ себѣ дѣтей, крѣпко обняла ихъ и о чемъ-то глубоко задумалась.
Всѣ притихли. Полковникъ усиленно раскуривалъ сигару и въ клубахъ дыма старался скрыть смущеніе, а Ганя переглянулась съ Орѣшниковымъ, и оба тоже задумались. Они поняли, о комъ вспомнила Серафима Александровна… Свѣтлый образъ покойнаго тихо вставалъ передъ ними въ блескѣ весенняго дня и знакомый голосъ, казалось, шепталъ имъ: «живите, друзья! На могилахъ старыхъ бойцовъ выростаютъ другіе, сильнѣйшіе»…