«Русское богатство», № 9, 1902
Нерина Лаккари была сорокапятилѣтняя баба, смуглая, статная, полная, крѣпкая, красиво сложенная, съ привѣтливой улыбкой, съ бѣлыми, какъ у собаки, зубами и темно-карими глазами, въ которыхъ подчасъ вспыхивала цѣлая буря, когда глупость или злоба людская раздражали ее. Она родилась въ маленькомъ поселкѣ въ Сабинскихъ горахъ, высоко, высоко, въ такомъ мѣстѣ, откуда бѣжали потоки и гдѣ часто накоплялись снѣга; а внизу далеко разстилался одинъ изъ самыхъ дивныхъ и величественныхъ видовъ на свѣтѣ, какъ раскрытая книга передъ Іеговой на фрескахъ старинныхъ мастеровъ.
Четырнадцати лѣтъ ее выдали замужъ за пастуха изъ Кампаньи, а въ двадцать ей уже были знакомы почти всѣ жизненныя бѣдствія: голодъ, побои, ношеніе и утрата дѣтей, изнурительный трудъ и несправедливость супруга, требовавшаго, чтобъ она чуть ли не камни превращала въ хлѣбъ.
Когда ей было около тридцати лѣтъ и ей казалось, что она цѣлую вѣчность прострадала, ея мужъ былъ убитъ однимъ изъ своихъ воловъ: животное, справедливо пришедшее въ ярость отъ его жестокости, повалило его на землю и, поднявъ на рога, подбросило его, послѣ чего все стадо побѣдоносно прошло по его тѣлу и превратило его въ окровавленную массу. Сама Нерина не узнала его, когда его на носилкахъ принесли въ избушку.
Очутившись безъ всякой поддержки и получивъ отъ владѣльцевъ стада приказаніе очистить избу, гдѣ она жила вмѣстѣ съ мужемъ, она вернулась на родину, въ горы и откуда поступила на службу въ знакомую семью, желая избавиться отъ многихъ тяжелыхъ воспоминаній, да отъ голода и непосильнаго труда, выпавшихъ ей на долю въ Agro Кoьano. Рожденная въ горахъ, она ненавидѣла жару и вѣтры равнинъ. Маленькій городъ, въ которомъ жили ея господа, находился на самой вершинѣ одной изъ горъ ея родныхъ Сабинскихъ Апеннинъ. Это было маленькое, сѣренькое, старенькое мѣстечко, съ гигантскими стѣнами, мраморными руинами и домами X вѣка, лѣпившимися вокругъ Лонгобардской церкви. Въ городкѣ этомъ еще сохранились валы XIII вѣка; глубокая, хотя и узкая, рѣченка пѣнилась подъ стѣнами города, стремилась внизъ по скаламъ и черезъ ущелья впадала въ Сицензу, въ свою очередь поившую Аніо, прежде чѣмъ Аніо вливался въ Тибръ.
Здѣсь она мирно прожила шестнадцать лѣтъ, работая съ утра до ночи. За то ее считали членомъ семьи, и она, какъ собака, привязалась къ своимъ господамъ. Это были единственные люди, отъ которыхъ она когда-либо видѣла ласку. Ея барыня, Екатерина Лоренцетти, называемая сосѣдями и прислугой «Madama» Тина, былъ вдова. У нея было три сына. Ея средства позволяли ей жить съ извѣстнымъ комфортомъ, хотя очень просто и скромно, въ небольшомъ почтенномъ домѣ, расположенномъ у самаго вала. Далеко внизу виднѣлась долина Аніо.
Домъ этотъ вытерпѣлъ не мало осадъ и приступовъ во времена борьбы папъ съ князьями Тиволи, Палестрины, Субіако и Олидано и всѣхъ укрѣпленныхъ деревень и мрачныхъ крѣпостей, освѣщенныхъ и въ тѣ времена лучами заходящаго солнца.
Нерина любила красивыхъ, добродушныхъ, веселыхъ мальчугановъ, но мать ихъ она обожала за то, что она ни разу не сказала ей рѣзкаго слова, не смотря на то, что она своей неловкостью, неумѣлостью и горячностью въ первые годы сильно испытывала терпѣніе Madama Тины, воспитанной въ монастырѣ и по натурѣ своей любившей порядокъ, спокойствіе и тишину.
— Если я ее прогоню, — говорила добрая старушка въ отвѣтъ на совѣты сосѣдей, — я возьму грѣхъ на душу, потому что она глубоко невѣжественна, а характеръ у нея горячій. Съ отчаянія она на все способна, но сердце у нея доброе, и я надѣюсь наставить ее на вѣрный путь, такъ что она сумѣетъ смѣло жить одна, когда меня уже не будетъ на свѣтѣ. — Терпѣпіе ни разу не измѣнило ей, и задачу свою она исполнила на славу. Изъ Нерины вышла привязанная и умѣлая прислуга. Миролюбивой, тихой или безукоризненно умѣлой она такъ и не сдѣлалась, но за то была безконечно старательна, хорошо ухаживала за больными, исполняла домашнюю тяжелую работу и страстно, тѣломъ и душой, была предана любимой своей Madama Тинѣ и тремъ цвѣтущимъ мальчикамъ, надѣленнымъ античной красотой итальянцевъ. Если они ей иногда и надоѣдали, за то любили ее горячо.
Всю воду, нужную въ домѣ, Нерина сама приносила въ бронзовыхъ кувшинахъ, наполняя ихъ у колодца на валу; она ходила за молокомъ и закупала на рынкѣ провизію; она пекла хлѣбъ и варила «поленту»; она чистила мѣдь, скребла и мыла лѣстницу; во всякую погоду она въ пять часовъ утра шла къ заутрени; она стирала бѣлье на рѣчкѣ, протекавшей подъ стѣнами города; а въ немногіе свободные часы ткала и шила на свою госпожу и на себя. Жизнь была тяжелая, но она была ею довольна, и каждый часъ доставлялъ ей удовольствіе, какъ это и естественно при здоровой натурѣ, стойкомъ темпераментѣ и благородной душѣ. Для нея такъ много значила возможность спать безъ боязни, что ее грубо столкнутъ ногой съ постели, устроенной изъ сухихъ листьевъ на землѣ; счастьемъ казалось ей, что она слышитъ спокойный голосъ своей барыни и веселыя пѣсни дѣтокъ, вмѣсто проклятій пастуховъ и ихъ грубыхъ шутокъ, когда они бывали пьяны.
Она объ одномъ только просила святыхъ, чтобы такая жизнь продолжалась до конца дней ея. «Только бы мнѣ быть достойнѣе», молилась она каждый разъ, опускаясь на колѣни въ темномъ уголкѣ лонгобардской церкви, куда она ходила исповѣдываться.
Въ этомъ городкѣ, пріютившемся на такой вышинѣ, что даже скалы Sagro Speco расположены ниже его, зима страшно холодная, а лѣто бываетъ нестерпимо жаркое. Въ серединѣ лѣта камни такъ накаляются, что обжигаютъ ноги, а зимой ледяныя сосульки свѣшиваются съ фонтановъ и водосточныхъ трубъ, и вѣтры воютъ вокругъ укрѣпленныхъ стѣнъ съ такимъ шумомъ, съ какимъ нѣкогда воины Борджіа и Фарнезе, Орсини и Барберини носились вдоль вала, когда вся окрестность пылала отъ междоусобныхъ войнъ духовенства и свѣтскихъ властей.
Но Нерина была крѣпкая баба и не обращала вниманія на такіе пустяки, какъ жара или холодъ. Она сама, подобно урагану, носилась по крутымъ спускамъ внизъ и вверхъ, впередъ и назадъ.
Къ ней сватались многіе изъ города и съ сосѣднихъ горъ и равнинъ, но она всѣмъ отказывала.
— Не нужно мнѣ больше хозяина, — говорила она своей барынѣ. — Я выпуталась изъ сѣтей птицелова и никогда больше не попадусь. Никогда!
И это спокойное, незатѣйливое теченіе ея жизни могло бы продолжаться до самой смерти, если бы другіе не заволновались и не потянули ее за собой, какъ быстрая рѣка уноситъ кусочекъ мху, пожелтѣлый листъ, сломанную вѣтвь.
Красавцы-мальчики выросли и ушли одинъ за другимъ: старшій, принявшій духовный санъ, былъ посланъ своей церковью въ Бразилію; второй отбывалъ воинскую повинность въ Африкѣ; третій отправился въ Венецію изучать живопись.
Молодой художникъ пріѣзжалъ домой отъ времени до времени, но очень рѣдко; двое старшихъ ни разу не возвращались, и старый сѣрый домъ сдѣлался мрачнымъ и скучнымъ.
Обѣ старухи плакали вмѣстѣ, и всякая разница въ ихъ положеніи и воспитаніи была забыта въ общемъ горѣ. Въ извѣстной степени все-таки пламенная, преданная душа Нерины радовалась: «У madama Тина теперь никого нѣтъ, кромѣ меня», думала она. А потомъ лучшія чувства брали верхъ, и она упрекала себя за себялюбіе. Какъ могла она когда-нибудь замѣнить матери трехъ отсутствующихъ сыновей? «Я только бѣдная глупая служанка», — полная раскаянія говорила она себѣ.
Младшій, художникъ, по имени Романино, былъ юноша двадцати-пяти лѣтъ, съ лицомъ Ганимеда, ласковый, порывистый, съ головой мечтателя и темпераментомъ героя. Мать его сильно безпокоилась за него, но не могла объяснить мало развитой служанкѣ причины своей тревоги. Нерина, впрочемъ, смутно понимала тѣ грезы, изъ-за которыхъ ея любимецъ подвергался опасности. — Онъ хочетъ передѣлать свѣтъ наново, — говорила она, — а свѣтъ слишкомъ дуренъ, слишкомъ старъ и слишкомъ жестокъ; онъ только разобьетъ себѣ сердце, какъ бѣдные мулы ломаютъ себѣ спину, таская тяжести вверхъ по камнямъ нашихъ крутыхъ дорогъ.
Она понимала лишь немногое, и то неясно. Но кое-что она все-таки поняла: Романино такъ много говорилъ съ ней въ дѣтствѣ, положивъ курчавую головку къ ней на колѣни, забывая про слабыя способности своей слушательницы въ пылу собственнаго краснорѣчія.
— Онъ хочетъ, чтобы не было больше голодныхъ или бездомныхъ, — говорила она своей барынѣ. — Милая добрая душа! Это все равно, что онъ бы захотѣлъ камни съ вала превратить въ мои булки. Въ жизни по одну сторону стоятъ пресыщенныя свиньи, по другую — голодныя собаки; и это всегда такъ было и всегда такъ будетъ. Скажите ему это, madama.
Мать его говорила ему то же самое, но молодость Романино вѣрила въ свою способность двигать горы, какъ великодушная, благородная, святая молодость всегда вѣритъ и будетъ вѣрить до скончанія вѣковъ. Гора за милліонъ лѣтъ не сдвинулась ни на вершокъ, а все вновь прибывающіе посѣтители жизненной сцены бросаются на нее и погибаютъ напрасно. Но молодежь, если у нея сердце доброе и душа возвышенная, не вѣритъ этому: она такія истины принимаетъ за преувеличеніе циниковъ.
Въ это тяжелое время Нерина, несчастная сама, стала еще заботливѣе и внимательнѣе относиться къ своей госпожѣ. Она всегда умудрялась достать и принести домой то персикъ, то медъ сотовый, свѣжую рыбу изъ рѣки, букетъ розъ, бутылку стараго вина подъ праздникъ, а по ночамъ она едва рѣшалась уснуть изъ боязни, что ея барыня можетъ ночью захворать и нуждаться въ ея помощи.
Все это, конечно, не могло разсѣять печали встревоженной матери, но привязанность простодушной служанки глубоко трогала ее.
Какъ это бываетъ у многихъ въ дни тревогъ и страданій, приходъ почты былъ главнымъ событіемъ дня. Нерина видѣла, что изрѣдка получаемыя письма чаще заставляли ея барыню плакать, чѣмъ улыбаться, и каждый разъ, какъ она брала письмо изъ рукъ почтальона, она трясла его, обнюхивала, осматривала и душу отдала бы за то, чтобы узнать, что въ немъ сказано, и если содержаніе можетъ взволновать madama Тина, сжечь его.
Если бъ она умѣла читать, у нея не было бы никакихъ сомнѣній относительно своего права вскрывать конвертъ и смотрѣть, какія вѣсти въ немъ скрыты. Если бъ она нашла ихъ непріятными, она считала бы себя вправѣ уничтожить ихъ такъ, какъ она уничтожила бы гада. У натуръ сильныхъ и непосредственныхъ преданность не останавливается передъ дурнымъ поступкомъ; если зло можетъ избавить любимаго человѣка отъ бѣды, оно становится уже не зломъ, а долгомъ, добродѣтелью, геройствомъ.
Нерина не могла разсуждать объ этомъ, но таковы были ея чувства. Не было преступленія, которое не казалось бы ей священной обязанностью, если бы она этимъ могла спасти свою барыню отъ огорченія.
Одну зиму особенно эти, непонятные для нея, исписанные листочки, обладавшіе (она это видѣла) чудесной способностью терзать или радовать, сильнѣе обыкновеннаго разстраивали madama Тина. Хуже всѣхъ дѣйствовали письма отъ Романино.
— Опять уже онъ мучитъ себя, — думала Нерияа. — О Боже! отчего ему мало его кистей да палочекъ изъ угля! Работалъ бы онъ ими и предоставилъ бы свѣту либо исправиться, какъ умѣетъ, либо, по желанію, полетѣть изъ чистилища въ адъ
Она никогда не слыхала про il. Moretto di Brescia, но его образъ жизни она избрала бы для своего молодого барина: жить всегда въ одномъ и томъ же маленькомъ городѣ, всегда писать картины святыхъ, состариться на родинѣ и по смерти оставить свое имя на попеченье согражданъ. Всю жизнь Il Moretto былъ благороднымъ, спокойнымъ, всѣми любимымъ человѣкомъ, отъ колыбели до гроба проходившимъ все по тѣмъ же дорогамъ. И даже послѣ его смерти о немъ вспоминали съ любовью и уваженьемъ
Съ наступленіемъ весны 1898 года по всей странѣ произошли смуты, во многихъ провинціяхъ были бунты, голодная толпа все громила и жгла, и грохотъ пушекъ будилъ эхо многихъ улицъ, многихъ городовъ, пока страхъ не заставилъ замолкнуть стоны истерзаннаго народа.
Въ маленькомъ городкѣ, гдѣ жила madama Тина, царило полное спокойствіе: эхо пальбы и стоны раненыхъ не подымались до вершины этой высокой скалы. Здѣсь колокольный звонъ раздавался такъ же мѣрно, какъ всегда; вдоль рѣки расцвѣтали цвѣты, солнце всходило и закатывалось, лунный свѣтъ падалъ на красновато-сѣрыя, поросшія мхомъ кровли домовъ, и только madama Тина знала про страшное волненіе и отчаяніе страны: ей разсказывали объ этомъ письма, — бѣлые злые вѣстники бѣдъ, какими они казались Неринѣ.
Романино уѣхалъ изъ Венеціи, чтобы раздѣлить судьбу революціонеровъ и вмѣстѣ съ толпой сражался на улицахъ Милана. Какая судьба постигла его, этого никто не зналъ: его видѣли и о немъ слышали въ Ломбардіи, — это мать его узнала отъ чужихъ. Въ одинъ день, когда почтальонъ уже въ седьмой разъ прошелъ мимо дверей, не останавливаясь, madama Тина, чувствуя непреодолимую потребность хоть съ кѣмъ-нибудь раздѣлить муку тревоги, разсказала Неринѣ все, чего боялась. Она безпокоилась за всѣхъ: за старшаго въ Америкѣ, за средняго въ Эритреѣ, но больше всего за младшаго, за своего красавца мальчика съ альтруистическими видѣніями, которому пришлось столкнуться со всей жестокостью грубой дѣйствительности. Теперь онъ, вѣроятно, спасался бѣгствомъ черезъ Альпы Ломбардіи.
— О, Романино, Романино, — рыдала Нерина, закрывъ лицо передникомъ: она держала его на колѣняхъ и ласкала его, когда онъ былъ четырехлѣтнимъ ребенкомъ съ лицомъ, напоминавшимъ золотокудрую головку надъ церковнымъ алтаремъ.
Въ душѣ Нерина сердилась и осуждала его за то, что онъ заставлялъ страдать свою мать. «Какое ему дѣло до другихъ людей», съ гнѣвомъ думала она.
— Вы не должны были отпускать его, Madama! — сказала она. — Вы должны были задержать его здѣсь, вдали отъ всѣхъ этихъ злыхъ, сумасшедшихъ людей.
— Насильно? — отвѣчала матъ, — чтобъ видѣть, какъ онъ умираетъ, точно птичка въ неволѣ и бьется объ рѣшетку клѣтки? О, нѣтъ! Да и, повѣрь мнѣ, онъ правъ. Онъ поступилъ по совѣсти.
Нерина, боясь, какъ бы сгоряча не отвѣтить лишняго, ушла къ своей печкѣ на кухнѣ, и крупныя слезы одна за другой катились по лицу ея и обильно падали на горячіе угли и на пальмовый листъ, которымъ она старалась раздуть огонь, точно вѣеромъ.
Онѣ даже не знали, убитъ ли онъ въ Миланѣ или брошенъ въ какую-нибудь биткомъ набитую людьми темницу, вмѣстѣ съ многими другими. Такъ прошла вся недѣля, за ней другая, третья, а новостей все не было. Никто ничего не зналъ, кромѣ отрывистыхъ газетныхъ извѣстій. Ничего положительнаго не было извѣстно.
Прошли еще три недѣли, а Madama Тина все еще ничего не знала про своего сына. Она боялась наводить справки, чтобы не повредить ему; быть можетъ, онъ въ заточеніи, или умеръ. Она не могла ни ѣсть, ни спать. Никогда не была она особенно крѣпка, а теперь силы окончательно оставили ее. Нерина ничѣмъ не могла ее утѣшить или успокоить. Madama Тина съ трудомъ добиралась до церкви и тамъ по часамъ молилась за своихъ дорогихъ мальчиковъ. Никогда въ жизни никто не слышалъ отъ нея жалобы, но теперь страданье сломило ея терпѣніе: она громко стонала.
— Мы въ мукахъ родимъ ихъ и съ трудомъ выращиваемъ, и къ чему все это? Мы подобно бѣднымъ козамъ, коровамъ или овцамъ переносимъ всю муку родовъ только для того, чтобъ видѣть, какъ дѣтей нашихъ хватаютъ и убиваютъ.
— Что мнѣ съ ней дѣлать? — съ отчаяніемъ думала Нерина. — Я съ радостью дала бы себѣ отрѣзать правую руку ради нея, и я ничѣмъ не могу ей помочь!
Съ каждымъ днемъ, проходившимъ безъ извѣстій, Madama Тина все худѣла и блѣднѣла. Она не слушалась доктора, не принимала никакихъ лѣкарствъ.
— Для меня нѣтъ другого лѣкарства, кромѣ голоса моего Романино, — говорила она.
А голосъ этотъ, быть можетъ, на вѣки затихъ!
— Послушай, — сказалъ какъ-то старый докторъ Неринѣ, когда она полоскала бѣлье на рѣкѣ, — если твоя барыня получитъ какое-нибудь письмо, ты должна принести его ко мнѣ, прежде чѣмъ она его увидитъ. Если въ немъ будутъ дурныя извѣстія о мальчикѣ, она можетъ умереть на мѣстѣ.
— Принести письмо вамъ? — нерѣшительно повторила Нерина.
— Да, да, — сказалъ врачъ, — потому что если, какъ я полагаю, Романино разстрѣляли, ей это надо разсказать осторожно, очень даже осторожно. Сердце у нея слабое.
Врачъ, единственный въ городѣ, былъ старый другъ дома.
Это былъ сѣдой, длинный, сухой старикъ, съ загорѣлымъ лицомъ, во всякую погоду носившій длинный черный плащъ и широкополую шляпу, надвинутую на глаза.
Его часто можно было встрѣтить на валу или на узкихъ улицахъ. Онъ держалъ аптеку, гдѣ кувшины, вазы и пузатыя бутылки изъ старой маіолики находились въ обществѣ пакетиковъ сушеныхъ травъ и чудодѣйственныхъ средствъ среднихъ вѣковъ. Его очень уважали въ городѣ.
— Какъ же я буду знать, что письмо отъ него? Для меня всѣ письма равны, — сказала Нерина.
— Въ такомъ случаѣ приноси мнѣ всѣ, — отвѣтилъ докторъ Лилло, какъ называли его больные. — Для Madama Тина это вопросъ жизни и смерти. Отъ неожиданности она можетъ умереть.
Онъ возвращался къ этому вопросу такъ часто, такъ серьезно и такъ настойчиво, что ей, наконецъ, стало казаться, будто жизнь ея барыни въ ея рукахъ. Письма, жестокія письма были ядомъ для ея госпожи.
— Мнѣ часто хочется бросить ихъ въ печку, — вслухъ сказала Нерина, — они, какъ ножъ, рѣжутъ ей сердце.
— Нѣтъ, нѣтъ сжигать ихъ нельзя, — отвѣтилъ ей докторъ. Они не твои, и уничтожать ихъ ты не имѣешь права. Приноси ихъ ко мнѣ, я посмотрю, не могутъ ли они ей повредить. Конечно, все, что въ нихъ сказано, она должна рано или поздно узнать. Но только ее надо подготовить постепенно съ величайшей осторожностью.
Слѣдовало ли послушаться его? Нерина была озадачена.
Она видѣла, что всѣ уважали доктора Лилло и слушались его. Онъ былъ человѣкъ ученый, умѣлъ читать и писать, держалъ въ своихъ рукахъ ключи могилъ; она была глупа и невѣжественна, смѣла ли она противорѣчить ему? Ей казалось, что сомнѣнія рвутъ ее на части.
— Ну, что-жъ! — сказалъ ей какъ-то врачъ, теряя терпѣніе послѣ многихъ споровъ. — Что-жъ! Убей Madama Тина, если ты этого такъ хочешь! Не даромъ она пріютила тебя и кормила всѣ эти годы! Дѣлай по своему, злая дура! И никогда не смѣй звать меня къ своей барынѣ, даже если она будетъ умирать.
Такъ уколами и угрозами онъ заставилъ ее повѣрить, что она дѣйствительно убьетъ Madama Тина, если та, неподготовленная, узнаетъ про смерть или заточенье своего младшаго сына.
— Боюсь, что Нино накуролесилъ не мало, — мрачно сказалъ докторъ, — если онъ еще живъ, онъ прячется гдѣ-нибудь, какъ всѣ участники возмущенія, и голова его навѣрно оцѣнена. Да, да, хорошій онъ мальчикъ, я-то это знаю: только сбитъ онъ съ толку, ошибается и попадетъ въ тюрьму, какъ многіе молодые лунатики въ наши дни!
Своими рѣчами докторъ дѣйствовалъ на ея боязнь всякаго письма и довелъ ее до того, что она не посмѣла бы передать своей барынѣ ни одного листочка исписанной бумаги, какъ не посмѣла бы ударить по лицу Мадонну, изображенье которой висѣло надъ входной дверью.
Когда письмо, наконецъ, получилось, она на полъ-дорогѣ встрѣтила почтальона, остановила его на улицѣ, вырвала у него письмо изъ рукъ, спрятала подъ передникъ и бросилась бѣжать къ доктору. Тотъ взялъ письмо и ушелъ съ нимъ въ магазинъ; она не видѣла, что онъ съ нимъ сдѣлалъ, но минутъ черезъ пятнадцать врачъ вернулся и отдалъ ей письмо запечатаннымъ. Не было замѣтно, чтобы онъ его вскрылъ.
— Добрыя вѣсти, — сказалъ онъ, — но вѣсти отъ Джино. — Джино былъ старшій сынъ. — Отнеси своей Madama и, понятно, ни слова не говори обо мнѣ.
Нерина, не смотря на то, что была здоровенная баба, вся дрожала. Она подумала, что онъ прочелъ письмо, не вскрывая его, при помощи какихъ-нибудь волшебныхъ чаръ.
Еще два письма было получено, но они были отъ дальнихъ родственниковъ и ничего общаго съ Романино не имѣли. Они прошли черезъ ловкія руки врача, но Madama Тина ни о чемъ не догадалась.
Только Нерина боялась встрѣчаться съ ней глазами. Докторъ сказалъ, что она поступаетъ правильно, исполняя его приказанія, но совѣсть говорила ей, что это нехорошо.
Лѣто прошло, наступила осень, а отъ Романино все не было извѣстій.
Разъ, вечеромъ, когда Нерина качала воду изъ колодца и было тихо и темно, изъ чащи лавровыхъ деревьевъ и олеандровъ вышелъ молодой человѣкъ, иностранецъ, и несмѣло прошепталъ надъ самымъ ея ухомъ:
— Вы Нерина Лаккари, служанка Madama Катерины Лоренцетти, неправда ли?
Нерина съ шумомъ опустила на землю полное ведро воды и, подозрительно оглядывая незнакомца, коротко отвѣтила, что это она.
— Передайте ей это, когда она будетъ одна, — сказалъ юноша, передавая ей записку, и снова скрылся въ кустахъ.
— Стой! — крикнула Нерина, но онъ не остановился и исчезъ въ тѣни деревьевъ. Записка осталась у нея въ рукахъ. Она съ меньшимъ ужасомъ смотрѣла бы на змѣю.
— Здѣсь, навѣрное, говорится про Романино, — подумала она, съ проницательностью, порожденной любовью.
Противъ колодца находилась крутая лѣстница, спускавшаяся въ одну изъ улицъ города. На этой улицѣ помѣщалась аптека. Нерина задумалась, сердце сильно билось. Потомъ она съ рѣшительнымъ видомъ поставила ведро на край колодца, бѣгомъ спустилась по всѣмъ восьмидесяти гранитнымъ ступенямъ, истоптаннымъ сотнями ногъ, и влетѣла въ темную, пропитанную удушливымъ запахомъ конуру, гдѣ докторъ Лилло какъ разъ зажигалъ масляный красный фонарь.
— Ser, глядите, — запыхаясь, крикнула она. — Это должно быть отъ Романино. Мнѣ только что кто-то подалъ письмо и скрылся.
Странная радость отразилась на сухомъ, суровомъ лицѣ старика. Онъ выхватилъ у нея посланіе и просмотрѣлъ его, конвертъ не былъ запечатанъ; черезъ минуту онъ возвратилъ ей записку.
— Добрыя вѣсти, — весело сказалъ онъ, — отнеси письмо барынѣ, это будетъ для нея лучшимъ лѣкарствомъ.
Нерина перекрестилась, и радостная улыбка озарила ея круглое лицо. Съ быстротой молніи поднялась она по ступенькамъ, схватила ведро и отправилась домой.
Не прошло и десяти минутъ, какъ Madama Тина узнала, что младшій сынъ ея будетъ у нея въ полночь.
— Я приду къ калиткѣ сада, — писалъ онъ. — Скажи Неринѣ, чтобъ она была насторожѣ, потому что, если, меня поймаютъ, мнѣ грозитъ семилѣтнее тюремное заключеніе. Меня приговорилъ военный судъ, но мнѣ удалось бѣжать.
Въ полночь Нерина и Madama Тина стояли въ маленькомъ сыромъ садикѣ за домомъ. Калитка вела оттуда на городскую стѣну. Бѣдная мать совершенно преобразилась: она снова казалась молодой и сильной, полной радостнаго трепета ожиданья.
Ея здоровая толстая служанка волновалась не менѣе ея.
Была темная октябрьская ночь, на небѣ ни звѣздочки, кругомъ ни звука, только рѣка бѣжала подъ стѣной. Слышался запахъ сырой травы, увядшихъ листьевъ, позднихъ розъ.
Обѣ женщины опустились на корточки передъ калиткой, притаивъ дыханіе, стараясь уловить какой-нибудь звукъ, или сигналъ, или шопотъ у замочной скважины. Когда часы на церковной башнѣ пробили двѣнадцать, молодой голосъ прошепталъ чуть слышно:
— Это я, Нино; отворите.
Нерина распахнула настежъ тяжелую дверцу, мать бросилась впередъ и упала въ объятія своего сына.
Въ ту же минуту три жандарма схватили его, выпрыгнувъ изъ чащи, вытащили его изъ рукъ матери и ударили Нерину такъ, что она упала.
Она поднялась съ земли, ослѣпленная; ей было дурно и голова у нея кружилась.
— Звѣри! — крикнула она. — Откуда вы узнали?
Жандармы грубо засмѣялись и увели Романино въ темную даль, слабо освѣщенную лампой, съ направленными на него дулами пистолетовъ и со связанными руками.
Съ Madama Тина сдѣлался нервный припадокъ, ее подняли и отнесли въ домъ: черезъ часъ ея не стало. Докторъ стоялъ у ея кровати, тщетно перепробовавъ всѣ находившіяся въ его распоряженіи средства. Онъ казался добрымъ, сострадательнымъ, благоразумнымъ.
— Бѣдняжка, вамъ слѣдовало бы пойти къ себѣ прилечь послѣ такого удара, — сказалъ онъ Неринѣ, безмолвно сидѣвшей возлѣ трупа.
Она не произнесла ни слова со времени ареста Романино.
Было около полудня. Она не сводила съ врача сухихъ разъяренныхъ глазъ, и взоръ ихъ смущалъ и безпокоилъ его.
— Я ничего не могу сдѣлать больше, — съ сожалѣніемъ сказалъ онъ минуту спустя, всталъ и ушелъ изъ комнаты покойницы; приходскій священникъ ушелъ вмѣстѣ съ нимъ.
Послѣдній долгъ отдала Нерина своей барынѣ: никому не дала она дотронуться до тѣла Madama Тина. Тридцать часовъ не отходила она отъ постели, сторожила гробъ, казалась нѣмой, глухой, слѣпой.
Когда все было кончено и она одна проводила покойницу, закрывъ голову и лицо черной шерстяной шалью, и ни разу не показавъ вида, что замѣчаетъ, что дѣлается кругомъ, она, какъ потерянное раненое животное, притаилась въ тѣни той церкви, гдѣ на вѣки почила ея барыня, лежа въ металлическомъ гробу рядомъ съ прахомъ своихъ отцовъ.
Ясно, среди вихремъ носившихся въ головѣ ея мучительныхъ думъ, выступала одна мысль, точно начертанная огненными буквами. Какъ могли они узнать о его возвращеніи? Кто могъ имъ объ этомъ разсказать? Медленнымъ шагомъ плелась она по дорогѣ изъ церкви къ дому, гдѣ она провела столько мирныхъ лѣтъ, и увидѣла худую, черную, высокую фигуру, переходившую улицу. Это былъ докторъ. Внезапный свѣтъ, какъ электрическая искра среди темной ночи, освѣтилъ ея отупѣвшій мозгъ. Тамъ стоялъ предатель! Тамъ!
Однимъ прыжкомъ она очутилась рядомъ съ нимъ, схватила его за плечо, судорожно сжимая руку, сухіе впалые глаза ея вперились въ его лицо.
— Ты продалъ ихъ тайну!
Ошеломленный и сбитый съ позиціи ея неожиданнымъ нападеніемъ, онъ пробормоталъ отрицаніе, посинѣлъ, задрожалъ всѣми членами.
— Ты продалъ ихъ тайну!
— Нѣтъ, нѣтъ! Я только исполнилъ свой долгъ. Закону нужно повиноваться.
— Ты продалъ ихъ тайну!
Теперь ей все было ясно, точно чей-то голосъ съ неба или изъ ада говорилъ надъ самымъ ея ухомъ.
Онъ подставилъ ей ловушку, чтобъ узнать правду, и ему заплатили, какъ Іудѣ.
Онъ заставилъ ее предать покойницу; онъ заставилъ ее предать и живого.
— Ты продалъ ихъ тайну, — въ четвертый разъ сказала она, читая вину на его лицѣ, на которое падалъ мерцающій свѣтъ лампады, горѣвшей передъ образомъ.
— Ахъ ты негодяй, животное! Іуда ты! — кричала она надъ его ухомъ и изо всей силы обхватила его своими крѣпкими руками, поднявъ его надъ землею, точно сломанное, съ корнемъ вырванное дерево. Съ сокрушающей мощью, словно буря вошла въ нее и передала ей свою силу, она помчала его черезъ дорогу къ рѣкѣ, протекавшей подъ стѣной.
Онъ напрасно старался высвободиться и стряхнуть съ себя ея руки. Онъ былъ слабъ и старъ, всегда былъ трусомъ, а теперь, сознавая свою вину, трусилъ больше, чѣмъ когда-либо.
Какъ ураганъ гонитъ сухія вѣтви, такъ мчала она его вдоль вала. Силы ея увеличились во сто разъ отъ горя, раскаянія и ненависти; она подняла его слабое тѣло надъ низкой стѣной и вмѣстѣ съ нимъ прыгнула въ рѣку.
Вода была глубока отъ недавно выпавшихъ первыхъ осеннихъ дождей: оба пошли ко дну, точно камни. Поутру тѣла ихъ были найдены на полъ-мили ниже, унесенные потокомъ.
Руки Нерины крѣпко обхватили плечи старика, а зубы ея вонзились ему въ шею.