Вербы на Западе (Амфитеатров)/ДО

Вербы на Западѣ
авторъ Александръ Валентиновичъ Амфитеатровъ

Источникъ: Амфитеатровъ А. В. Сказочныя были. Старое въ новомъ. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1904. — С. 145.^[1]

Народъ французскій освятилъ Вербное воскресенье нѣжнымъ и красивымъ именемъ «Цвѣточной Пасхи», — Paques-fleuries. Это — праздникъ первой весны. Церкви и дома благоухаютъ цвѣтами; всюду — букеты изъ маргаритокъ, скромнаго лугового цвѣтка, одноименнаго, по-французски, приближающемуся празднику-праздниковъ (Paquerette). Въ селахъ, еще не вовсе растлѣнныхъ «концомъ вѣка», крестьяне въ праздничныхъ одеждахъ посѣщаютъ кладбища, гдѣ спятъ ихъ отцы святятъ надъ ихъ могилами вербы и, возвратясь съ погоста, набожно укрѣпляютъ священныя вѣтви надъ кроватью, между образками Спасителя и Божьей Матери. Въ Парижѣ, наканунѣ Вербнаго воскресенія, пристань св. Николая въ Луврѣ еще недавно бывала завалена горами зелени, сплавляемой въ столицу на судахъ по Сенѣ. Несмотря на обильный привозъ, зелень раскупали нарасхватъ, въ нѣсколько часовъ. Весь Парижъ зеленѣлъ: паперти, перекрестки улицъ, фонтаны, окна магазиновъ; у мужчинъ — вѣтки зелени въ петлицахъ, у дамъ — букеты у пояса; кучера украшали зелеными султанами головы своихъ лошадей, водовозы оплетали травяными гирляндами свои бочки. Amédee de Ponthieu^[2], авторъ интересной книги «Les Fêtes légendaires»^[3], характеризуетъ Вербное воскресенье въ Парижѣ шестидесятыхъ годовъ словами: «Атеисты, деисты, добрые католики и даже животныя всѣ справляютъ на свой ладъ праздникъ въ честь грядущаго во славѣ Бога — въ честь воскресшей весны».

Празднованіе Вербнаго воскресенія началось на Западѣ не ранѣе VI вѣка по Р. Х., т. е. съ распространеніемъ христіанства на галльскій, германскій и славянскій сѣверъ, въ недавнемъ язычествѣ своемъ привычный къ празднествамъ весны, возрождающей столь дорогую сердцу дикаря растительность лѣса и степи. Въ странахъ католическихъ Вербное воскресеніе носитъ названіе «праздника пальмъ» — le dimanche des palmes, въ воспоминаніе пальмъ, которыя, девятнадцать вѣковъ тому назадъ, жители Іерусалима повергали подъ копыта осляти, привезшаго къ нимъ Господа Христа. Въ сѣверныхъ округахъ Франціи пальмы замѣняются, какъ и у насъ, вербою или, еще чаще, буксомъ — деревцомъ изъ породы молочайныхъ, вѣчно зеленымъ, и зиму, и лѣто. Buxus sempervirens^[4], опредѣлилъ его Линней. Почему онъ всегда зеленъ, — о томъ есть легенда.

«Когда Іисусъ, на крестѣ, испустилъ послѣдній вздохъ, вся природа омрачилась, весь міръ содрогнулся. Кровавыя облака затмили солнце. Заблистали пламенные зигзаги синей молніи. Пропасти разверзлись. Люди, животныя, птицы, въ страхѣ прятались по дебрямъ и трущобамъ. Ни одна стрекоза не пѣла, ни одинъ кузнечикъ не трещалъ, ни одна муха не жужжала. Мертвое молчаніе давило всю природу. Только деревья, кусты и цвѣты шептались между собою.

И сказала пинія пустыни Дамасской:

— Онъ умеръ. Отнынѣ, въ знакъ траура, я навѣки одѣнусь въ темную хвою и буду расти, какъ отшельница, въ степяхъ, далекихъ отъ жилищъ человѣческихъ.

Сказала вавилонская ива:

— Онъ умеръ! Вѣтви мои! склонитесь, въ знакъ печали, къ водамъ Евфрата. Каждою зорю я буду плакать о Немъ слезною росою.

Сказала виноградная лоза улыбающагося Сорренто:

— Онъ умеръ. Въ знакъ горя, я стану теперь приносить грозды, черные, какъ уголь, а вино, выжатое изъ моихъ плодовъ, получитъ названіе слезъ Христовыхъ^[5].

Кипарисъ съ горы Кармила сказалъ:

— Онъ умеръ. Въ свидѣтельство скорби, я сдѣлаюсь деревомъ кладбищъ, хранителемъ всѣхъ смертныхъ горестей.

Тисъ, и прежде темный, почернѣлъ еще болѣе и сказалъ:

— Онъ умеръ. Въ знакъ тоски по Немъ, я тоже посвящаю себя гробамъ и могиламъ. Горе пчелѣ, которая коснется моихъ отравленныхъ скорбью цвѣтовъ: она умретъ. Горе птицѣ, которая сядетъ на мои вѣтви: она умретъ. Горе человѣку, который дышетъ моими испареніями: онъ умретъ^[6].

Ирисъ сказалъ:

— Онъ умеръ. Съ этого дня я покрою свою золотую чашечку фіолетовымъ крепомъ.

Повилика сказала:

— Онъ умеръ. Въ память Его я стану каждый вечеръ закрывать свой душистый вѣнчикъ и открывать его только по утру, весь полный ночными слезами.

Такъ плакались всѣ растенія. Дубы роняли желуди, фруктовыя деревья — плоды, платанъ растерзалъ на себѣ свою красивую кору. Скорбѣли всѣ — отъ мощнаго ливанскаго кедра до подснѣжника въ рощѣ, до анютиныхъ глазокъ въ полѣ. Только тополь, суровый и надменный, не принялъ участія въ общемъ горѣ. Онъ говорилъ:

— Что мнѣ до Него? Онъ умеръ за грѣшныхъ, — я безгрѣшенъ. Смерть Его меня не касается!

Слова тополя услыхалъ ангелъ, улетавшій на небо, съ золотою чашею, полною божественной крови, собранной на Голгоѳѣ. Въ наказаніе безжалостному дереву, онъ брызнулъ кровью на корни его и повелѣлъ:

— Ты не дѣлишь горя всей природы — не дѣлить же тебѣ и ея радостей! Въ теплые лѣтніе дни, когда всѣ остальныя деревья будутъ мирно дремать подъ солнечными лучами, ты одинъ будешь зябнуть и дрожать отъ корня до макушки; люди презрятъ тебя и станутъ съ этихъ поръ звать не тополемъ, но осиною^[7].

Буксъ росъ въ кавказскомъ ущельѣ. Тяжкій вздохъ умирающаго Бога долетѣлъ къ нему съ Голгоѳы и оледенилъ ужасомъ его сердцевину. Листья его потемнѣли, вѣтки стали корявыми и переплелись между собою, словно ища помощи и защиты другъ у друга. Въ свою очередь, онъ произнесъ обѣтъ:

— Я буду вѣчно оплакивать Іисуса. Въ знакъ скорби, я хочу произростать только въ безплодныхъ каменистыхъ горахъ; осѣнять могилы моими вѣчными зелеными вѣтвями, какъ символъ вѣчной скорби; служить кропильницею для святой воды, когда ею орошаютъ гробы усопшихъ».

По другой легендѣ, Исаакъ, Вѣчный жидъ, проходя горами Кавказа, коснулся вѣчнозеленаго букса. Отъ прикосновенія проклятой руки листья деревца, въ ужасѣ, свернулись и скоробились. Жидъ сдѣлалъ себѣ изъ букса — «желѣзнаго дерева» — неизносимый посохъ, опираясь на который бродитъ онъ по свѣту, повинуясь таинственному велѣнію:

— Иди! иди! иди!

Въ нѣкоторыхъ округахъ народное суевѣріе приписывало листьямъ букса большую мистическую силу; въ другихъ, напримѣръ, въ Франшконтэ, ихъ считаютъ, наоборотъ, вредными и проклятыми. Въ горахъ Юры есть преданіе, видоизмѣняющее пресловутую легенду о «Дикой охотѣ» тѣмъ, что мѣсто дикаго охотника занимаетъ въ немъ царь Иродъ. Одному паромщику на Кондѣ случилось якобы однажды перевести этого горемычнаго государя, вмѣстѣ съ несмѣтною его собачьей сворою, черезъ рѣку. Иродъ расплатился съ паромщикомъ золотомъ; но когда парень вздумалъ пересчитать монеты, не нашелъ въ карманѣ ничего, кромѣ листьевъ букса.

Въ Провансѣ вербами служатъ миртъ, лавръ, маслина, на Юрѣ — букъ; въ Испаніи и Италіи — пальмы.

На славянскомъ Западѣ — у чеховъ, у галичанъ — обычай освященія вербъ тотъ же, что и у насъ. Священная верба считается цѣлебнымъ средствомъ отъ разныхъ болѣзней; въ ея отварѣ купаютъ дѣтей; противъ лихорадки рекомендуется съѣсть девять распуколокъ съ свяченой вербы; отъ переполоха — надо вбить въ стѣну вербовый колышекъ, и испугъ не будетъ имѣть вредныхъ послѣдствій; вербою отбиваются отъ водяного, отъ вампировъ; верба спасаетъ поля отъ града, мышей и кротовъ, а дома — отъ пожара; если бросить вербу противъ вѣтра, она укрощаетъ бурю; чтобы домашній скотъ былъ здоровъ, его выгоняютъ на первый подножный кормъ освященною вербою; чехи кормятъ ею коровъ, чтобы у нихъ не портилось молоко, клады, по богемскому повѣрью, тоже открываются лишь при помощи свяченой вербы. Въ Малороссіи вѣрятъ, что кто пойдетъ къ заутренѣ подъ Свѣтлый день съ свяченою вербою и станетъ смотрѣть сквозь вѣтки вербы на собравшійся народъ, тому обнаружатся колдуны и вѣдьмы околотка, потому что всѣ покажутся стоящими, какъ слѣдуетъ, а они — головами въ низъ, а ногами вверхъ. Чтобы увидать вѣдьму, чехи совѣтуютъ въ Великую субботу зажечь въ печи освященную вербу: сейчасъ же явится баба и станетъ просить огонька взаймы. То и есть вѣдьма.

Любопытно, что, подобно буксу у народовъ романскихъ, верба у западныхъ славянъ дерево — то благословенное, то проклятое. Галицкое повѣрье объясняетъ, что

Коли жидове Христа мучили,
По распятію распинали,
Клюковъ за ребра разбивали,
Терновый вѣнецъ на голову клали.
Елевы шпильки за ногти били,
Всякое деревцо не легло въ тѣльце,
Червива ива согрѣшила —
Іисуса Христа кровь пустила.

То верба гонитъ демонскую силу, то сама служитъ ей пристанищемъ, настолько постояннымъ, что у всѣхъ славянскихъ народовъ существуетъ одинаковая пословица — «влюбился, какъ чортъ въ сухую вербу». Таинственное значеніе вербы, впрочемъ, гораздо старше мистической роли ея въ христіанствѣ. Литовцы воздавали вербѣ почести, считая ее женщиною, по имени Блиндою, обращенною въ дерево по зависти матери-земли къ ея плодородію. Вѣнчаніе «вкругъ ракитова куста» — исконный славянскій обрядъ. Даже въ христіанскія времена онъ имѣлъ законную силу, а нашъ Стенька Разинъ, захвативъ власть на Дону, ввелъ его, какъ господствующую брачную церемонію, приказавъ казакамъ вѣнчаться не въ храмахъ, но около вербъ.

Знаменитый своею красотою путь отъ Ниццы до Генуи, по Ривьерѣ, — сплошной садъ почти тропической растительности. На пути этомъ, близъ извѣстнаго курорта Санъ-Ремо, есть пустынь св. Ромула Здѣсь и на высотахъ Бордигеры искони существуетъ промыселъ пальмъ, доставляемыхъ бордигерцами въ Римъ къ Вербному воскресенью, на что они имѣютъ даже особую привилегію — старинную, отъ папы Сикста V. По легендѣ, привилегія эта заслужена находчивымъ совѣтомъ одного бордигерца, когда ставили извѣстный обелискъ на площади Св. Петра. Чтобы не развлекать рабочихъ, поднимавшихъ страшную тяжесть драгоцѣннаго античнаго памятника, зрителямъ сооруженія было запрещено папскимъ указомъ, подъ страхомъ смертной казни, произносить хоть одно слово, пока обелискъ не очутится на пьедесталѣ. Толпа хранила молчаніе, но работа не спорилась. Наконецъ, гранитная масса двинулась, — канаты напряглись, готовые перегорѣть и лопнуть. Это замѣтилъ одинъ рыбакъ изъ Бордигеры. Забывъ о папскомъ приказѣ, онъ закричалъ на всю площадь:

— Мочите веревки! мочите веревки!

И тѣмъ предотвратилъ уже почти неизбѣжную катастрофу, грозившую уничтожить обелискъ и передавить его громадою множество народа. Въ воздаяніе за заслугу бордигерца и дарована благодарнымъ папою его родному городу пальмовыя монополіи Вербнаго воскресенья.

Почтеніе, оказываемое во всемъ христіанскомъ мірѣ пальмамъ — эмблемѣ мученичества, торжества добра надъ зломъ, — имѣетъ также свою легенду.

«Во время бѣгства въ Египетъ, Св. Семейство вошло въ нѣкоторый большой городъ. Тотчасъ же во всѣхъ городскихъ храмахъ всѣ идолы попадали съ алтарей и разбились въ куски, а жители стали метаться по улицамъ съ воплями ужаса, отчаянія и мести. Святымъ путникамъ пришлось бѣжать изъ города въ пустыню, не захвативъ, второпяхъ, никакой снѣди.

Вскорѣ Дѣва Марія почувствовала голодъ и жажду. Остановились на роздыхъ въ тѣни смоковницы. Вблизи возвышалась финиковая пальма, отягченная плодами. Пресвятая Дѣва сказала:

— Какъ охотно вкусила бы я этихъ плодовъ, если бы можно было достать ихъ!

Св. Іосифъ трясетъ дерево, но плоды не падаютъ. Пробуетъ сшибить ихъ палкою, но не въ силахъ добросить ее до кистей своею старческою рукою. Онъ печально покачалъ головою и сказалъ:

— Финики ростутъ слишкомъ высоко. Пойдемъ дальше. Авось, найдемъ другую пальму, болѣе доступную.

Но Марія была слишкомъ утомлена и голодна. Она заплакала. Тогда Младенецъ Іисусъ повелѣлъ:

— Пальма, прекрасная пальма! наклонись, подай свои плоды Моей кроткой Матери.

Пальма наклонилась, и Богородица сорвала финиковъ сколько хотѣла, послѣ чего пальма снова выпрямилась, покрытая плодами пышнѣе прежняго. Тѣмъ временемъ Младенецъ Іисусъ, посаженный Богоматерью на землю, между корнями смоковницы, погрузилъ ручку Свою въ песокъ, — и изъ-подъ перстовъ Его хлынулъ обильный ручей, утолившій жажду путниковъ. Прежде чѣмъ продолжать дорогу, Іисусъ обратился съ благодарностью къ пальмѣ, напитавшей Его Мать:

— За это Я повелю Моимъ ангеламъ перенести одну изъ твоихъ вѣтвей въ рай Моего Отца; а на землѣ ты будешь, въ знакъ Моего благословенія, служить вѣнцомъ для всѣхъ мучениковъ и воителей за вѣру. Имъ будетъ сказано: Вы заслужили пальму побѣды!»

Въ Римѣ предпасхальныя торжества начинаются раздачею пальмовыхъ вѣтвей въ храмѣ св. Петра. Монахи возлагаютъ вѣтви, разукрашенныя позолотою, лентами, билетиками съ текстами изъ св. Писанія, на алтарь св. Петра; затѣмъ, въ великолѣпныхъ корзинахъ, подносятъ ихъ папѣ. Онъ возсѣдаетъ въ нишѣ на тронѣ, окруженный кардиналами, прелатами, принцами, посланниками. Папа благословляетъ пальмы и раздаетъ ихъ свитѣ. Затѣмъ папу несутъ въ торжественной процессіи, подъ балдахиномъ, съ тіарою на головѣ и пальмовою вѣтвью въ рукѣ, къ главному входу собора; онъ стучитъ своимъ посохомъ въ двери, — attollite portas principes vestras!^[8] Когда папа возвращается, въ своихъ носилкахъ, къ алтарю, церковь наполняется рѣзкими и протяжными звуками длинныхъ библейскихъ трубъ, гремящихъ съ высоты. Хоръ гласитъ: tu es Petrus, ecce sacerdos magnus etc.^[9] Эффектъ поразительный, необычайный даже въ богатой эффектами католической церкви. Потомъ свершается месса, мрачное пѣніе Страстей Господнихъ; народу открываются мощи — часть Животворящаго Креста, плащаница, подлинное копье, коимъ было прободено Тѣло Спасителя, и т. д.

Въ средневѣковомъ Парижѣ, по многочисленности въ немъ монастырей и монашескихъ орденовъ, свершалось въ Вербное воскресенье не мало процессій всякаго рода. Самая популярная — процессія св. Женевьевы — описана современникомъ въ такомъ порядкѣ:

«Въ этотъ день, послѣ утренней службы, въ сопровожденіи большой и нарядной толпы, процессія отъ всѣхъ коллегій, подчиненныхъ парижскому архіепископу, идутъ крестнымъ ходомъ, безъ пѣнія, въ церковь Sainte Geneviève du Mont^[10]; у входа въ сію церковь архіепископъ благословляетъ вербы (les rameaux), произнося установленныя молитвы. Потомъ спускаются, по улицѣ св. Іакова, къ воротамъ Petit-Châtelet^[11], близъ которыхъ дома украшены плющемъ и зеленью и по обѣ стороны улицы устроены скамейки для господъ канониковъ. Поется антифонъ (Gloria, laus et honor^[12]), послѣ чего господинъ архіепископъ. одѣтый въ праздничныя ризы, стучитъ въ двери тюрьмы, возглашая attollite portas^[13]. Смотритель тюрьмы отмыкаетъ затворы, и архіепископъ, войдя въ темницу, освобождаетъ одного изъ узниковъ, который затѣмъ слѣдуетъ съ процессіей до собора Notre Dame^[14], неся шлейфъ мантіи архіепископа, pro gratiarum actione^[15]».

Такъ начиналась Страстная недѣля, средневѣковая la semaine d’angoisse^[16]. Въ церквахъ, послѣ литургій, представлялись мистеріи: «Плачъ трехъ Марій», воспѣваемый канониками въ женскихъ костюмахъ древней Іудеи; моленіе о чашѣ; масличный садъ съ пещерою; «служба путниковъ» или явленіе въ Эммаусѣ, тоже съ костюмами и декораціями; Тайная Вечеря и Іуда-предатель; сошествіе во адъ; воскресеніе Лазаря; «представленіе Пасхальной ночи» и т. д. Духовенство каждый день занимало толпу новыми зрѣлищами на темы священныхъ воспоминаній, то трогательными, то страшными, угрожающими. Эти мистеріи производили сильное впечатлѣніе и не мало способствовали обаянію и могуществу духовенства въ старомъ Парижѣ.

Въ знакъ траура, колокола и даже маленькіе колокольчики у алтарей безмолвствовали. На звонарнѣ Notre Dame^[14], начиная съ полудня чистаго четверга до пасхальной заутрени, стучали въ знаменитое деревянное било, время службы возвѣщалось прихожанамъ дѣтьми, которыя бѣгали но улицамъ съ трещетками. Въ сѣверныхъ департаментахъ Франціи и въ Лотарингіи обычай дѣтской бѣготни сохранился до девятнадцатаго вѣка; по крайней мѣрѣ въ шестидесятыхъ годахъ онъ еще существовалъ.

Нѣкоторые странные обычаи, сопряженные въ средніе вѣка съ Вербнымъ воскресеніемъ, имѣли, вообще, очень долгій вѣкъ. Такъ — жители Chaumont^[17] около пятисотъ лѣтъ справляли весьма дикій обрядъ, именуемый «Шомонскою чертовщиною» («La Diablerie de Chaumont»). Въ Вербное воскресенье, двѣнадцать гражданъ Шомона, по предварительному избранію, опредѣлялись… въ черти! Ихъ одѣвали дьяволами: въ страшныя маски съ рогами, въ широкое платье изъ черной матеріи, испещренной огненными языками. Черти слѣдовали за вербною процессіею, въ числѣ другихъ молящихся, и пѣли гимнъ: qui est iste rex gloria?^[18] Когда отверзались церковныя врата, черти въ храмъ не входили, а расходились по городу и деревнямъ, чтобы взимать налогъ съ иногороднихъ обывателей, пріѣхавшихъ въ Chaumont^[17] на праздники. Этотъ насильственный сборъ поступалъ въ пользу чертей — на поправку ихъ обстоятельствъ. Многіе, запутавшись въ долгахъ, домогались «попасть въ черти», какъ особой чести. Обычай возникъ въ XIII вѣкѣ, а уничтоженъ былъ въ 1760 году, при чемъ были сожжены на кострѣ и нелѣпые костюмы шомонскихъ чертей. «Шомонская чертовщина» пользовалась въ Шампани такою популярностью, что любопытные посмотрѣть на это дурачество съѣзжались изъ окружности за тридцать, за сорокъ лье.

Flagellation del’Alleluia — Вербное бичеваніе аллилуіи — праздновалось преимущественно въ городахъ по Верхней Марнѣ, въ недѣлю предъ Пасхою, при чемъ особенно славился имъ городъ Лангръ. Въ Тулонѣ «аллилуію» хоронили съ большою торжественностью, какъ знатнаго покойника. Въ Лангрѣ же съ нею поступали гораздо хуже: ее выгоняли изъ церкви плетьми. Церковныя правила выработали цѣлый ритуалъ этой странной церемоніи. На игрушкѣ, въ родѣ волчка, писали золотыми буквами слово аллилуія. Дѣти изъ церковнаго хора, въ часъ, опредѣленный уставомъ, приближались къ мѣсту, гдѣ находился волчокъ, съ крестомъ и хоругвями. Начиналось бичеваніе: волчокъ вертѣлся подъ ударами хлыста, а дѣти пѣли псалмы и гимны, пока не выгоняли, такимъ образомъ, крутящуюся аллилуію изъ храма, желая ей на прощаніе — bon voyage jusqu’à Pague prochain^[19]. Въ другихъ мѣстностяхъ, напримѣръ, въ Auxerre^[20], аллилуію умерщвляли, хоронили, воскрешали. Дѣти изъ хора справляли этотъ обрядъ по субботамъ, въ недѣлю о блудномъ сынѣ. Послѣ обѣдни. они приносили въ церковь, съ рыданіями и вздохами, гробикъ — якобы съ умершею «аллилуіею», а въ св. субботу праздновали ея воскресеніе. Обычай — языческій, связанный, быть-можетъ, еще съ доисторическою стариной. Онъ напоминаетъ и плачъ о мертвомъ Адонисѣ, какъ описалъ его Ѳеокритъ, и похороны Костромы, какъ справляютъ ихъ пензенскія и симбирскія бабы: аллегорію смерти и возрожденія солнечнаго божества — миѳическую основу почти всѣхъ культовъ. Связь мнимо-христіанскихъ обрядовъ похоронъ и воскресенія «аллилуіи» съ древне-языческими похоронами и воскресеніемъ весенней жизнерадости хорошо выясняется сближеніемъ французскаго обряда съ повѣрьями чеховъ и моравовъ. Они называютъ воскресенье недѣли о блудномъ сынѣ — «смертною недѣлею» и поютъ ему обрядовую пѣсню такого содержанія:

«— Смертная недѣля! кому ты отдала ключи отъ земли?

— Я отдала ихъ Вербному воскресенью.

— Вербное воскресенье! куда ты дѣвало ключи?

— Я отдала ихъ Чистому четвергу.

— Чистый четвергъ! куда ты дѣвалъ ключи?

— Я отдалъ ихъ св. Юрію.

Св. Юрій вставалъ и отмыкалъ землю, чтобы росла трава — трава зеленая».

До изобрѣтенія колоколовъ, аллилуія — вопль духовной радости — служила призывомъ вѣрующихъ къ молитвѣ. Именно въ Auxerre^[20], при знаменитомъ Ажіо, воспитавшемъ свой музыкальный вкусъ въ Италіи, раздались впервые, за пасхальною мессою, звуки музыкальнаго инструмента serpent^[21], изобрѣтеннаго мѣстнымъ каноникомъ Эдмономъ Вильгельмомъ. Этотъ примитивный инструментъ теперь попадается еще въ иныхъ захолустныхъ церквахъ.

Легенда, древняя, почти какъ само христіанство, гласитъ, что въ пещерѣ Геѳсиманскаго сада, гдѣ Христосъ пролилъ кровавыя слезы, скрывались нѣкогда — по изгнаніи изъ рая — прародители человѣчества; что на этой же Голгоѳѣ, гдѣ воздвигся крестъ во искупленіе первороднаго грѣха, были погребены его виновники. Когда Христосъ умеръ, Адамъ и Ева, при вихрѣ и землетрясеніи, вышли изъ гроба, склонились предъ Божественнымъ Страдальцемъ и, обмакнувъ персты въ Его святую кровь, первые изъ людей начертали на своихъ челахъ знакъ креста, ихъ искупившаго.

Вѣчный жидъ, выходя изъ Іерусалима, видѣлъ прародителей человѣчества — на Голгоѳѣ, у трехъ крестовъ. Ихъ казнь кончилась, его начиналась. Онъ оскорбилъ праотцевъ ужасными словами и, спустившись съ лобнаго мѣста, исчезъ въ пустынѣ…

Примѣчанія

1. Вошелъ въ Амфитеатровъ А. В. Старое въ новомъ. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1907. — С. 102.
2. фр.
3. фр.
4. лат. Buxus sempervirens — Самшитъ вѣчнозеленый
5. Лакрима Кристи
6. Въ Нормандіи разсказываютъ, будто монахи одного аббатства вымерли оттого, что спали въ комнатѣ съ полами изъ тиса.
7. Наши русскія легенды объясняютъ вѣчную дрожь осины тѣмъ, что на ней повѣсился Іуда предатель. Народъ никакъ не хотѣлъ, чтобы у Іуды хватило совѣсти на самоубійство изъ раскаянія, и создалъ легенду, не безъ остроумія объясняющую смерть предателя корыстными соображеніями, вполнѣ въ духѣ Іуды: „Повѣшусь, — думаетъ себѣ, — пойду въ адъ; а Христосъ, какъ будетъ вызволять людскія души изъ пекла, и мою вызволитъ!“ Ни одно дерево не хотѣло принять на себя предателя, кромѣ осины: за то она и наказана. Другая легенда вѣшаетъ Іуду на бузинѣ, — за то она не годится для построекъ, и дьяволъ ее любитъ.
8. лат.
9. лат.
10. фр.
11. фр.
12. лат.
13. лат.
14. фр. Notre Dame de Paris — Соборъ Парижской Богоматери
15. лат.
16. фр.
17. фр. Chaumont — Шомонъ
18. лат.
19. фр.
20. фр. Auxerre — Осеръ
21. фр. serpent — серпентъ