ВѢРА.
правитьЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
правитьДВАДЦАТОЕ СЕНТЯБРЯ.
правитьI.
Замужство.
править
Были воскресенье, 20-го сентября 1842 года. Розовый свѣтъ едва только взошедшаго солнца освѣщалъ маленькую комнату весьма-скромной наружности; онъ проходилъ въ нее черезъ два окошка, имѣвшія не болѣе аршина вышины и почти столько же ширины, съ черными ветхими растворчатыми рамами, которыя запирались желѣзными крючками и едва держались на старыхъ и ржавыхъ желѣзныхъ петляхъ. По тусклымъ стёкламъ ихъ струились обильные потоки, — произведеніе сырой, осенней ночи. Два лоскута тонкаго полотна, прибитые гвоздиками къ деревяннымъ некрашеннымъ косякамъ, замѣняли гардины и были подняты къ верху. Низенькія стѣны комнаты состояли изъ голыхъ, почернѣвшихъ отъ времени бревенъ, грубо отесанныхъ и проконопаченныхъ зеленоватымъ мхомъ. Въ простѣнкѣ оконъ помѣщался старый туалетъ краснаго дерева, совершенно потемнѣвшаго отъ времени; подъ однимъ окномъ стоялъ столъ изъ морской березы затѣйливаго фасона съ бронзовыми украшеніями; подъ другимъ — простыя деревянныя пяльцы, закрытыя бумагою. Въ переднемъ углу на трехугольномъ столикѣ, покрытомъ бѣлою салфеткою, возвышался небольшой черный крестъ съ изображеніемъ распятаго Спасителя изъ слоновой кости. По обѣимъ сторонамъ креста, въ двухъ маленькихъ фарфоровыхъ вазахъ прекрасной работы, позолоченныхъ и покрытыхъ живописью, благоухали два букета свѣжихъ цвѣтовъ, на которыхъ сверкали еще крупныя капли утренней влаги. На главной стѣнѣ, противъ окопъ, висѣлъ портретъ молодой женщины, въ огромномъ чепцѣ, въ платьѣ съ высокою таліею, съ розаномъ въ одной рукѣ и съ турецкою шалью на другой. Этотъ портретъ, нарисованный масляными красками, показывалъ усердное желаніе живописца изобразить привлекательную, одушевленную физіономію; но результаты его похвальнаго усердія служили новымъ доказательствомъ справедливости старинной пословицы: «человѣкъ предполагаетъ, а Богъ располагаетъ»; упрямая кисть художника рѣшительно воспротивилась его благонамѣренному замыслу. Внизу портрета (неимѣвшаго никакой рамы), съ одной стороны, близь огромной, неуклюжей голландской печи изъ изразцовъ, покрытыхъ синими изображеніями разныхъ фантастическихъ фигуръ, стоялъ массивный коммодъ о четырехъ ящикахъ, обклеенный желтымъ орѣховымъ деревомъ, съ мѣдными бляхами на замочныхъ отверстіяхъ и съ мѣдными же головками на двухъ переднихъ углахъ. На немъ лежали двѣ кипы книгъ и нотъ, ситцевое платье, недавно вымытое и выглаженное, и ситцовый шлафрокъ. Возлѣ коммода — кушетка краснаго дерева, обитая кашемиромъ. Нѣсколько стульевъ и креселъ стариннаго фасона дополняли мебель въ этой маленькой комнатѣ, низкой и мрачной. На кушеткѣ, ярко-освѣщенной лучами свѣтлаго осенняго солнца, спала молодая дѣвушка, и передъ нею стояла стройная дѣвочка лѣтъ четырнадцати, глядѣвшая съ нѣжнымъ участіемъ на лицо спящей, одушевленное улыбкою: видно было, что надъ нею носились свѣтлыя грезы. Дѣвочка нѣсколько минутъ оставалась безмолвною зрительницею; потомъ тихо сказала:
— Вѣра Николавна! проснитесь, душенька: пора! и съ этими словами поцаловала спящую.
Легкая дрожь пробѣжала по бѣлымъ, роскошнымъ плечамъ Вѣры; она какъ-будто съ испугомъ открыла глаза, и, освободивъ изъ-подъ топкаго одѣяла руку, медленно оправила пышныя пряди русыхъ волосъ и пристально поглядѣла кругомъ себя.
— Я испугала васъ? спросила дѣвочка.
— Не испугала, но прервала чудесный сонъ… Какая ты досадная…
— Виновата, душенька; меня послала тётенька. Сегодня воскресенье; вы знаете, какъ она бранитъ васъ за го, что вы будто-бы всегда просыпаете позднюю обѣдню.
— Она всегда и за все бранитъ меня, сказала Вѣра съ тихимъ вздохомъ.
— Вы сердитесь на меня?
— Я не умѣю сердиться, Липочка.
— Ну, простите меня, милая Вѣра Николавна, и разскажите, что вы такое видѣли во снѣ?
Въ это время въ комнату явилось третье лицо: женщина лѣтъ тридцати.
— Такъ и есть! воскликнула она сердито: — Вѣра Николавна, вы еще не изволили встать! Что это за нѣженка такая! что за лѣнивица!.. Откуда, скажи, моя милая, ты получила такія привычки?.. Къ обѣднѣ ужь отблаговѣстили, а она еще изволитъ только просыпаться… Тебѣ непремѣнно хочется подражать Марѳѣ Никитишнѣ, пріѣзжать въ церковь къ «достойной», къ шапочному разбору. Позволь себѣ замѣтить, что это вовсе тебѣ не кстати. Марѳѣ Никитишнѣ можно проказничать отъ двухъ тысячь душъ, а тебѣ къ-чему? Послѣ батюшки на твою четырнадцатую часть достанется двадцать-три съ половиною души; такъ съ этимъ мудрено корчить роли.
Въ-продолженіе грозной проповѣди, Вѣра безмолвно и съ покорностію встала, надѣла на ноги поношенныя бархатныя туфли и накинула на плеча шлафрокъ. Она приготовилась уже выйдти, чтобъ кликнуть горничную, какъ маленькая сцена, разъигранная Липочкою, остановила ее. Рѣзвая дѣвочка сдѣлала комически-важную физіономію, взяла въ одну руку большой рабочій мѣшокъ съ шерстями; съ забавными ужимками передразнивая манеры какого-то деревенскаго фешёнебля, расшаркалась передъ сердитою тётушкою и подошла ей къ ручкѣ.
Мимика Липочки была такъ уморительна, она такъ удачно каррикатурила представляемую ею особу, что Вѣра, глядя на нее, расхохоталась до слезъ; но не таково было впечатлѣніе, которое этотъ фарсъ произвелъ на тётушку. Она покраснѣла отъ досады, и, отдернувъ руку, которою Липочка овладѣла-было съ комическою ловкостью деревенскаго франта, закричала на бѣдную актриссу:
— Кого ты это смѣешь передразнивать, негодная дѣвчонка?!.. Вѣра Николавна, полюбуйтесь на вашу воспитанницу… Безподобно!.. Это, конечно, ваши уроки… Пошла вонъ, негодная! съ глазъ моихъ долой… Ахъ, ты повѣса этакая!.. Каково?.. Понимаешь ты, Вѣрочка, кого она изволитъ передражнивать?..
— Петра Иваныча, отвѣчала наивно Вѣра.
Этотъ простосердечный отвѣтъ, казалось, увеличилъ неудовольствіе тётушки тѣмъ болѣе, что новый фарсъ Липочки заставилъ Вѣру расхохотаться пуще прежняго…
— Я тебѣ сказала, пошла вонъ отсюда! закричала тётушка громче прежняго — и Липочка, видя, что ей приходится принять не въ шутку это приказаніе, отправилась къ двери, но, выходя, присѣла такъ забавно, что даже гнѣвная гонительница ея не могла удержаться отъ улыбки.
— Что это за бѣсенокъ! сказала она, когда Липочка вышла. — Нѣтъ возможности удержаться отъ смѣха, глядя на ея проказы; а между-тѣмъ, это такой шкандаль, что она передражниваетъ всѣхъ на свѣтѣ и даже такого почтеннаго и прекраснаго человѣка, какъ Петръ Иванычъ. Запрети ей, другъ мой, передражнивать Петра Иваныча. Какъ она смѣетъ смѣяться надъ Петромъ Иванычемъ? Слышишь, Вѣрочка?
— Слышу, тётенька.
— Ну, то-то: пожалуйста. Я давно собиралась поговорить съ тобою о Петрѣ Иванычѣ, продолжала сердитая посѣтительница, усаживаясь въ кресла и стараясь успокоиться. — Сядь сюда, Вѣра, мой другъ. Я сегодня чувствую себя въ большой способности къ разговору. Къ-тому же, я придумала употребить тебя въ-отношеніи одного самаго деликатнаго обстоятельства… Скажи мнѣ, что ты скажешь о Петрѣ Иванычѣ?..
— Что же, тётенька, я могу сказать о немъ, кромѣ того, что нахожу его хорошимъ человѣкомъ.
— Не правда ли, онъ очень-прекрасный человѣкъ? Красивый мужчина, ловкій, добродѣтельный, почти ничего не пьетъ и преуслужливый!.. Правда ли, Вѣрочка?
— Совершенная правда, тётенька.
— А какой хозяинъ! Живетъ отъ полутораста душъ такъ, что можно подумать отъ пятисотъ; оранжерея своя, лошади не хуже чѣмъ въ каретѣ у Марѳы Никитишны; суконную фабрику хочетъ заводить… Молодецъ вѣдь… а? Не правда ли, Вѣрочка?
— Правда…
— Женихъ хоть куда?..
— Женихъ?!.. Что вы хотите сказать, тётенька?
— А то, моя милая, что по его отношенію въ разговорѣ и въ обращеніи… даетъ мнѣ поводъ… который ясно говоритъ, что онъ имѣетъ нѣкоторые виды…
— Виды?… Какіе же это виды?..
— Въ двадцать лѣтъ, кажется, пора догадываться какіе…
— Не-уже-ли? Вы думаете?..
— Ты слишкомъ-проста, Вѣра; такъ ты этого не замѣтила?
— Я?.. нисколько… ни тѣни. Но вы вѣрно обманулись, тётенька.
— Ты ничего не замѣчаешь, возразила тётушка, по-видимому смущенная этимъ отвѣтомъ: — ты не видишь, что у тебя дѣлается подъ носомъ, ни на что не обращаешь вниманія. Между-тѣмъ, какъ это яснѣе дня, что Петръ Иванычъ не даромъ навѣщаетъ насъ такъ усердно каждый день.
— Мнѣ казалось, что онъ это дѣлаетъ просто отъ скуки.
— Не думаешь ли ты, что его очень забавляетъ твой угрюмый и капризный папаша, который безпрестанно отпускаетъ ему разныя глупости и грубости.
— Но вѣдь здѣсь не одинъ папаша.
— Если вы изволите принимать его посѣщенія на свой счетъ, то позвольте васъ поздравить, что вы очень ошибаетесь; относительно тебя, конечно, никто ничего не увидалъ бы особеннаго: Петръ Иванычъ любезничаетъ съ тобою точно столько же, сколько съ Липочкою.
— О, слава Богу! сказала Вѣра, облегчивъ грудь тяжелымъ вздохомъ и развеселившись. — Вы можете быть увѣрены, тётенька, что я нисколько не принимаю на свои счетъ посѣщеній Петра Ивановича; я, напротивъ, испугалась, подумавъ сначала, что вы на это намекаете… Право, мнѣ такъ показалось съ вашихъ словъ; но теперь я понимаю… теперь я вижу, что… слава Богу, я ошиблась…
— Ты можешь ошибаться и славить Бога, сколько тебѣ угодно, возразила тётенька, вставая съ явною досадою. — Я вижу, что ты и въ двадцать лѣтъ слишкомъ такъ же слѣпа и безтолкова, какъ была десять лѣтъ тому назадъ…
Вѣра, въ-самомъ-дѣлѣ принявшая-было на свой счетъ намеки своей прозорливой тётушки, подтверждавшіе ея мутныя предчувствія, была такъ рада счастливому обороту разговорѣ, что не хотѣла оставлять добрую вѣстницу въ дурномъ расположеніи духа, и притомъ желала совершенно удостовѣриться въ основательности ея догадокъ.
— Вы за дѣло меня браните, тётенька, сказала она: — какъ не замѣтить этого? Теперь, когда я хорошенько припомню…
— Не правда ли? спросила тётушка, усаживаясь вновь съ торжествующимъ видомъ: — припомни, обдумай хорошенько; ты увидишь, что изъ каждаго шага его, изъ каждаго его слова видно, что все не спроста… Да, впрочемъ, что жь такое!.. я могу тебѣ признаться, что съ годъ тому назадъ, онъ просто-на-просто подъѣзжалъ ко мнѣ… Но я, разумѣется… дала ему почувствовать, что онъ очень ошибается…
— Ошибается! вы ему отказали? воскликнула Вѣра съ новымъ опасеніемъ.
— Какая ты безтолковая! Я говорю тебѣ, что онъ подъѣзжалъ ко мнѣ съ объясненіемъ. Понимаешь?
— Не могу никакъ понять…
— Ты просто притворяешься. Какъ? до-сихъ-поръ не понимать, что значитъ объясненіе мужчины! Ты, кажется, живешь со мною болѣе пяти лѣтъ.
Это наивное истолкованіе заставило покраснѣть Вѣру. Видно было, что она вспомнила уроки тётушки, относительно разныхъ потребностей, входящихъ въ объясненіе мужчины, и что уроки эти были довольно-ясны.
— Не-уже-ли же онъ осмѣлился?.. воскликнула она съ негодованіемъ.
— Прошу, чтобъ это осталось между нами. Да, онъ изволилъ-было пуститься со мною въ нѣжности, но я знаешь, какъ приняла его! Здѣсь тётушка обнаружила-было нѣкоторое смущеніе; но скоро оправилась и продолжала:
— Теперь ты видишь, что мои догадки не воздушные замки. До-сихъ-поръ Петръ Иванычъ не изволитъ предпринимать ничего положительнаго, и мнѣ надоѣла такая медленность. Надобно его подвинуть, и я надѣюсь, что ты не откажешься мнѣ въ этомъ помочь.
— Я?
— Да, ты!
— Какимъ же образомъ?
— Очень-простымъ, я научу тебя, что говорить и дѣлать.
Вѣра задумалась при этомъ предложеніи.
— Тётенька, душенька! сказала она черезъ нѣсколько минутъ: — вы не разсердитесь за то, о чемъ я васъ спрошу?
— Что еще такое?
— Вы съ своей стороны намѣрены выйдти за Петра Иваныча… разумѣется, если онъ сдѣлаетъ вамъ предложеніе?
— Безъ сомнѣнія.
— Послѣ того, что вы сейчасъ разсказывали!…
— Что жь тутъ удивительнаго!.. Ты забавна, милый другъ, съ своими уморительными вопросами. Я вижу въ Петрѣ Иванычѣ совершенно выгодную партію. Пора тебѣ понимать эти вещи.
— Нѣтъ, я до-сихъ-поръ еще ясно не понимаю. Вы знаете, какъ я мало видѣла свѣтъ. Лучше сказать, совсѣмъ его не знаю и не видала. А между тѣмъ, что я читала и тѣмъ, что слышу и вижу здѣсь кругомъ себя, такая страшная разница, что не могу хорошенько объяснить себѣ всѣхъ этихъ соображеній и побужденій женитьбы и замужства. По моимъ понятіямъ, это должно такъ дѣлаться: мужчина и дѣвушка совершенно сходятся въ понятіяхъ, во вкусахъ, въ чувствахъ; это образуетъ между ними симпатичеческое сочувствіе, потомъ любовь, т. е. безпредѣльную дружбу и совершенно-естественное желаніе не разлучаться другъ съ другомъ. Для этого они женятся, взвѣсивъ, конечно; напередъ возможность такого соединенія и…
— Перестань, сдѣлай милость, ты уморишь меня со смѣху. Ты разсуждаешь точно Липочка… тебѣ пора знать эту грамоту…
Шумъ отворившихся дверей прервалъ философическое разсужденіе молодой вдовы. На сцену явились два новыя лица: горничная Вѣры и старуха, ея няня, а сзади ихъ Липочка. Шалунья разочла, что гнѣвъ тётушки долженъ уже былъ успокоиться и рѣшилась возвратиться изъ изгнанія. Она съ самымъ смиреннымъ видомъ подошла къ Вѣрѣ и помѣстилась возлѣ нея; горничная начала приготовлять разныя принадлежности туалета Вѣры, а няня, поцаловавъ ручку своей барышни, стала сзади стула. Тётушка была, по-видимому, въ самомъ лучшемъ расположеніи духа; она не обратила вниманія на самовольное возвращеніе Липочки и обернулась къ нянѣ съ благосклонною улыбкою.
— Полюбуйся на свою питомицу, Андревна, сказала она ей. — Послушай, какъ разсуждаетъ она о замужствѣ… Нѣтъ, мой милый другъ Вѣрочка, твои прекрасныя разсужденія ни къ чему не годятся. Ты точно такъ же толкуешь объ этомъ, какъ покойница княжна Варвара Александровна, моя пріятельница. Она, бывало, точнехонько также разсказываетъ мнѣ, что въ бракѣ нужны любовь, чувства и такъ далѣе. Все это очень-хорошо, безъ сомнѣнія, тамъ, гдѣ это можетъ быть; но позвольте васъ спросить, какъ это здѣсь, у насъ, на-прим., въ Р--мъ-Уѣздѣ, вы сдѣлаете такую партію? Тебѣ извѣстны всѣ здѣшніе женихи. Въ которомъ изъ нихъ нашла бы ты это нѣжное сочувствіе? Котораго изъ нихъ можно полюбить на цѣлую жизнь? Кто изъ нихъ понимаетъ въ этомъ что-нибудь? Нутка, скажи.
— Никто, тётенька. По моему мнѣнію…
— Видишь ли, ты сама знаешь это. Что могутъ чувствовать и понимать эти люди, которыхъ жизнь проходитъ за картами, за бутылками, въ конюшнѣ, въ отъѣзжемъ полѣ и въ дѣвичьей, которымъ нѣтъ никакой надобности въ порядочныхъ женщинахъ. Мы, напримѣръ, стѣсняемъ ихъ своею деликатностью, тогда-какъ они съ ребячества привыкли къ простору и свободѣ въ любви и ласкахъ женщинъ… Естественно, они только и видятъ, только и ищутъ въ женитьбѣ одно — приданое; а насъ берутъ съ нимъ, какъ неизбѣжное бремя.
— Послѣ этого, тётенька, зачѣмъ же выходить замужъ?
— Зачѣмъ? А затѣмъ, мой милый другъ, что намъ, женщинамъ, такъ же необходимы мужчины, т. е. мужья, какъ имъ, мужчинамъ, необходимы женщины… Что дѣлать! таковъ законъ природы… Глупыя вѣтренницы не понимаютъ этого и гонятся за мундирами и усиками, кружатъ головы и сами закруживаются; а благоразумныя невѣсты прежде всего должны позаботиться, чтобъ женихъ былъ молодецъ собою, красивый мужчина… потомъ, чтобъ онъ имѣлъ состояніе… такъ ли, няня?
— Вѣстимо, сударыня, Ненила Григорьевна, отвѣчала старуха. — Вѣра Николавна сама, Богъ съ нею, кровь съ молокомъ. Ей надо мужа молодца. Плохое житье будетъ ей, бѣдняжкѣ, коли навяжется такой щедушный, прости Господи, какъ вонъ Симеонъ Миронычъ, который туда же за людьми тянется…. прости Господи согрѣшеніе! Сохрани ее, милосердый Владыка!..
— Ужь нашла кого, нянюшка, въ примѣръ представить, перебила горничная. — И съ какой это стати пойдетъ барышня за такого хухляка? Она и за Петра Иваныча такъ не подумаетъ.
— Ты не должна вмѣшиваться въ разговоры, когда тебя не спрашиваютъ, крикнула сердито Ненила Григорьевна.
— Отчаво же это не пойдти за Петра Иваныча? возразила няня: — баринъ хорошій, смотри какой здоровый, крѣпкій. Не велика бѣда, что ему за тридцать. Нынѣшніе молокососы въ тысячу разъ хуже; состарѣлись всѣ прежде времени; а онъ такой степенный. Я ужь досконально провѣдала, что у него была всего на все одна клюшница, да и та померла, вотъ недѣли три, што ли, тому, — и баринъ съ достаткомъ. Я ономнясь ходила въ его усадьбу, къ Кузминишнѣ, а онъ увидалъ меня, да и зазвалъ къ себѣ: такъ посмотритко ты, въ домѣ-то у него любо глядѣть, не то, что у насъ… И не узнаешь, матушка, Ненила Григорьевна, какъ онъ старый нашъ домъ-то обдѣлалъ. Снаружи тёсомъ обилъ, выкрасилъ, стекла какія нѣшто вставилъ синія, да такія разноцвѣтныя; полы словно лакомъ покрыты; въ гостиной и въ кабинетѣ небель все краснаго дерева, штофная; стѣны бумагою такою знатною облѣплены. А ужь въ кабинетѣ-то у него што за диковинки, такъ ужь сказать, что диковины; я нигдѣ отродясь не видывала такихъ… труба, знаешь, какая-то мѣдная, большущая такая… да и всякихъ разныхъ-то разностей столько, что глаза разбѣгутся, а ужь не то, что пересказать. И такой онъ, мать моя, ласковый, все мнѣ самъ показывалъ… Добро, сударыня моя, Вѣра Николавна; ни што, Петръ Иванычъ женихъ хоть куда.
Ненила Григорьевна была на седьмомъ небѣ.
— Легко ли женихъ какой, лысый этакій! ворчала сквозь зубы Таня, горничная.
— Нешто развѣ не больно чиновенъ онъ только… продолжала няня. — Какой на немъ чинъ-то, сударыня? мудреный какой-то, Господь его знаетъ.
— А ужасно нужна здѣсь у насъ чиновность, возразила поспѣшно Ненила Григорьевна. — Вонъ, Максимъ Нестерычъ генералъ; ну, что жь изъ этого? Такой же дворянинъ какъ и мы; сосѣди уважаютъ его ни чуть не больше, чѣмъ Петра Иваныча. На выборахъ шаръ у него такой же. У губернатора пріемъ одинакій. Только «ваше превосходительство», вмѣсто «Петръ Иванычъ» — велика фигура! Исправникъ точно также къ Петру Иванычу относится съ почтеніемъ, потому-что предводитель и дворянство поддерживаютъ… Легко ли важность, чинъ!
— Нешто, мать моя; да вѣдь я золотой моей Вѣрѣ Николавнѣ не енаральшею желаю быть, а графинею, либо княгинею…
— Мало бы чего нѣтъ… Оно бы, конечно, другое дѣло, родовое — невыслуженное… впрочемъ, есть вѣдь и княгини такія, что помилуй Господи! Вонъ сосѣдка наша Афимья Клементьевна стоитъ нечего.
— Истинная правда, сударыня моя, про Афимью Клементьевну, что ея за княжество, такъ, горемычное… Надобно ужь точно сказать, что нонича деньги дороже всего на свѣтѣ…
Въ это время раздался отдаленный звукъ церковнаго колокола.
— А! такъ вотъ еще только благовѣстъ къ поздней обѣднѣ, сказала Ненила Григорьевна, вставая. — Я вѣрно обслушалась, вѣрно тогда благовѣстили къ «достойной» ранней обѣдни. Одѣвайся, Вѣрочка…
Съ этими словами Ненила Григорьевна вышла изъ комнаты, и Вѣра начала свой туалетъ.
— А что же вы, Вѣра Николавна, обѣщались разсказать сонъ свой, сказала Липочка.
— Да, да, теперь кстати здѣсь няня… Послушай, няня, что я видѣла во снѣ сегодня. Стою будто бы я въ церкви, и Петръ Иванычь рядомъ со мною…
— Что это, барышня! перервала Таня: — помилуй Господи! неужь-то, въ-самомъ-дѣлѣ…
— Вы съ нимъ вѣнчались, душенька? спросила Липочка. — Фи! что вы это…
— Шалунья, ты-то за что это такъ не жалуешь любезнаго Петра Иваныча?
— Ну, ужь онъ такой!.. возразила Липочка съ уморительною гримасою. — Полноте, Вѣрочка; будто вы въ-самомъ-дѣлѣ съ нимъ вѣнчались?
— Вы шутите, барышня? спросила опять Таня.
— Нисколько не шучу. Слушайте и не перебивайте меня. Стоимъ будто мы въ церкви, и тамъ какъ-будто темно и душно, и на крилосѣ поютъ что-то унылое, грустное; я никакъ не могла разобрать что такое. Вдругъ является покойница-маменька блѣдная, худая и печальная.
Няня перекрестилась.
— Царство ей небесное! это къ морозу, матушка.
— «За что вы преслѣдуете мою бѣдную Вѣру?» сказала маменька, обращаясь къ Петру Иванычу. — Этотъ вопросъ удивилъ меня. Я обратилась тоже, и вообрази, на томъ мѣстѣ, гдѣ былъ онъ, вижу какого-то высокаго, сѣдаго старика, въ длинномъ сѣромъ сюртукѣ.
— Сѣраго старика? воскликнула няня съ изумленіемъ и какъ-будто съ испугомъ.
— Кто же это такой, душенька? спросила Липочка.
— Я никогда не видала его.
— Ты, матушка, видѣла во снѣ сѣраго старика? опять спросила няня.
— Да, няня, и этотъ старикъ отвѣчалъ маменькѣ: «Она сама зоветъ меня». — Вѣра зоветъ васъ! воскликнула съ изумленіемъ маменька: — это неправда. Богъ и безъ того далъ ей грустную долю, и такъ она до-сихъ-поръ, бѣдное дитя мое, еще не знала тѣни счастія; ей ли звать васъ! «Послушай ея мечты», сказалъ старикъ. «Я ихъ слышалъ и исполню». — Ты можешь представить себѣ, Липочка, что я ничего не понимала изъ этого разговора и не могла никакъ догадаться, о какихъ это мечтахъ говоритъ старикъ, о мечтахъ, которыми я будто бы звала его; но, не смотря на то, отъ его словъ, въ которыхъ слышалась страшная иронія и какая-го темная угроза, грудь мою стѣснила безотчетная тоска, тяжелое чувство, какого я еще никогда не испытала. Знаешь, Липочка, какъ во снѣ бываютъ сильны всѣ ощущенія. Я взглянула на маменьку и въ глазахъ ея увидѣла также грусть невыразимую. — «Такъ это неизбѣжно?» спросила она старика. Онъ поднялъ руку. Въ эту минуту все кругомъ меня пришло въ движеніе, и странною, упоительною тревогою забилось мое сердце, и какъ-будто это неизъяснимое волненіе разлилось во мнѣ сладкою влагою, быстро наполнило глаза, и дивный свѣтъ полилъ изъ нихъ струями; но это былъ не свѣтъ… а чудная стихія, слитая изъ свѣта, ароматовъ и гармоніи. Въ ея волненіи, тревожномъ, но сладостномъ выше всякаго описанія, былъ цѣлый міръ видѣній; на меня повѣяло прохладою лѣтняго вечера, и мнѣ видѣлся серебристый, яркій, чистый блескъ луны, какъ зерна золота на кристальныхъ нитяхъ каскада, то въ борьбѣ, то въ гармоніи съ ихъ звонкимъ журчаньемъ, среди благоуханій, среди дивныхъ звуковъ музыки… и сквозь слезу, которую эта гармонія вызвала на мою рѣсницу, я какъ-будто увидѣла внѣ себя свою душу, какъ-будто мысли и чувства мои неслись передо мною… то вереницею прозрачныхъ облаковъ, то группами играющихъ звѣздъ, то пышными фестонами роскошныхъ цвѣтовъ. Подъ волшебною силою этой гармоніи всё существо мое слилось съ радужною стихіею; на крыльяхъ вѣтра я неслась куда-то… туда, въ безпредѣльность, къ далекимъ звѣздочкамъ, и сердце было полно упоеніемъ, проникнутымъ тоскою, восторгомъ, отравленнымъ горькими слезами: ощущеніе невыразимое, которое уноситъ туда, въ высь недоступную, не отрывая отъ земли, гдѣ оно стелетъ по цвѣтамъ, увлекаетъ по теченію струй. О, еслибъ одинъ часъ… только одинъ часъ испытать наяву такое блаженство! Среди радужныхъ переливовъ, тусклый и блѣдный, едва виднѣлся призракъ маменьки. Она указала мнѣ рукою на то мѣсто, гдѣ стоялъ старикъ и чуть разслышала я невнятное «молись». Я взглянула туда, гдѣ былъ старикъ, и что же я увидѣла, Липочка?.. На мѣстѣ старика стоялъ… въ эту минуту еще раздался въ ушахъ моихъ «молись»; но я бросилась къ нему и…
Щеки разскащицы вспыхнули яркимъ румянцемъ. Нѣсколько секундъ она молчала. По выраженію глазъ ея видно было, что въ это мгновеніе ея роскошныя видѣнія снова пронеслись передъ нею.
— Тутъ мнѣ показалось опять, будто страшный старикъ наклонилъ свою безобразную голову къ нашимъ лицамъ; но это была ты, Липочка; это ты поцаловала меня?..
— Ну, какой сонъ, душенька! воскликнула Липочка, которая, вмѣстѣ съ няней и горничной, слушала разсказъ Вѣры, не переводя дыханія. — Что это онъ значитъ такое, няня? Не-уже-ли только къ морозу и ничего больше?
— Къ морозу!.. выдумала, старая, возразила Таня. — Посмотрите, барышня, что вамъ быть скоро замужемъ; вотъ помяните мое слово.
— Много ты смыслишь, болтунья, прости, Господи, согрѣшеніе! перебила няня.
— Да, ты вотъ разсказала безподобно! Вишь, къ морозу! Этакія странности, да къ морозу… велика важность морозъ, чтобъ къ нему видѣть такіе сны… Поди ты съ своими вздорами.
— Полно трещать-то, долгоязычная, прости, Господи; вѣстимо, покойника видѣть значитъ къ морозу… Не боись, ты спорить станешь… Ну-тка.
— Полноте, перебила Вѣра: — разскажи мнѣ, няня, что же такое значитъ мой сонъ.
— Не слушайте ея, барышня: она ничего не смыслитъ.
— Ты больше знаешь, возразила разсерженная старуха.
— Ахъ, какія вы скучныя! Оставь ее, няня, и отвѣчай мнѣ.
— Не знаю, матушка… ужь больно что-то мудренъ… сонъ-то твой! Я вотъ ужотка схожу къ Еремевнѣ: она всѣ на свѣтѣ сны разгадываетъ.
— Вотъ еще съ вѣдьмою, съ колдуньей связываться! возразила опять Таня. — Она какъ ворона всегда только бѣду предсказываетъ.
— Что вы такъ задумались, душенька? спросила Липочка, глядя съ участіемъ на Вѣру, физіономія которой вдругъ отуманилась.
— Я вспомнила, Липочка, что я проснулась съ испугомъ, похожимъ на предчувствіе. Въ этомъ снѣ должно быть что-нибудь не просто. Подумай, откуда взялись въ душѣ моей ощущенія, которыхъ я никогда не знавала… И если можно чувствовать здѣсь на землѣ то, что я чувствовала тамъ, въ мірѣ видѣній, то въ жизни есть минуты неизъяснимаго блаженства…
— И, однакожь, злой старикъ далъ вамъ это блаженство, какъ-будто въ наказаніе…
— Да, я объ этомъ-то и думаю. Съ какимъ выраженіемъ маменька сказала мнѣ «молись», какъ-будто мнѣ грозитъ бѣда… Но пускай прійдетъ эта бѣда, пускай она обрушится надо мною, только бы пожить такимъ чувствомъ… только бы узнать подобное счастіе. Безчувственное, холодное существованіе, которое было суждено мнѣ доселѣ, нестерпимо…
— Вотъ вѣрно эти-то мечты подслушалъ старикъ, воскликнула Липочка: — да развѣ вы зовете ими его, гадкаго!
— Что же въ нихъ виновнаго, или грѣшнаго, въ этихъ мечтахъ? Какъ будто отъ меня зависитъ мечтать такъ, или иначе! Зачѣмъ эти думы родятся въ душѣ моей? Я не зову ихъ… Помню: я была еще ребенкомъ, и глядя на цвѣты, которые растутъ тамъ на Короткомъ-Лугу возлѣ рѣчки, всегда думала съ грустью: зачѣмъ они брошены рукою природы въ этомъ глухомъ уединеніи, гдѣ никто никогда не наслаждается ими? И всегда я ходила срывать ихъ, въ убѣжденіи, что имъ лучше умереть здѣсь у меня и для меня, чѣмъ жить тамъ, не услаждая никого. Виновата ли я, что и послѣ, когда стала сознавать себя, я стала думать, что душѣ моей дано столько чувства, столько энергіи не для того, конечно, чтобъ мнѣ, подобно этимъ цвѣтамъ, только глядѣть на солнце и пить росу небесную… Зачѣмъ же во мнѣ эта потребность любить и быть любимою, когда судьба отняла у меня мать почти при самомъ рожденіи; отецъ мой едва замѣчаетъ, что я существую на свѣтѣ… брата я видѣла не болѣе сорока дней во всю свою жизнь. Мы совершенно чужіе другъ съ другомъ… для тётушки я меньше значу, чѣмъ ея отвратительная Бибишка… И вотъ все мнѣ близкое…
На глазахъ Вѣры навернулись слезы.
— Между-тѣмъ, какъ я хотѣла бы любить ихъ такъ горячо и много. Я готова бы отдать свою жизнь, чтобъ показать имъ это; но какъ? чѣмъ? они ничего не видятъ, не хотятъ ничего видѣть… Моя любовь ни на что не нужна имъ… Въ минуты печальныхъ, грустныхъ думъ моихъ, мнѣ кажется иногда, что въ этомъ мірѣ есть существо лучшее, выше меня; оно знаетъ и слышитъ тоску мою и сострадаетъ мнѣ такъ, какъ я, видѣвъ бѣдные полевые цвѣточки, сострадала ихъ жалкой участи. Зачѣмъ же не поступитъ оно такъ со мною, какъ дѣлала я съ этими бѣдными цвѣтами?…
— И, барышня, Богъ милостивъ! Вотъ посмотрите, какъ сонъ въ руку: явится вамъ женихъ умный, богатый и знатный. Полноте горевать, сказала Таня, окончивъ туалетъ своей барышни: — тогда всю вашу грусть какъ рукой сниметъ.
Ненила Григорьевна вошла опять, совершенно одѣтая, въ шляпкѣ съ вуалью и окруженная атмосферою ароматовъ А. Б. Мусатова. Она съ строгимъ вниманіемъ осмотрѣла Вѣру со всѣхъ сторонъ и осталась совершенно-довольна ея туалетомъ. Вѣра, видя тётку въ такомъ хорошемъ расположеніи духа, вздумала имъ воспользоваться.
— Тётенька, сказала она: — утро сегодня чудесное, пойдемте пѣшкомъ къ обѣднѣ.
— Фи, Вѣрочка, что за вздоръ, къ какой это стати? кто ходитъ пѣшкомъ въ церковь? Подумаютъ, что у насъ нѣтъ экипажа.
— Кто же подумаетъ, тётенька? Въ нашей церкви вѣдь никогда никого не бываетъ, кромѣ крестьянъ; а они всѣ знаютъ, что у насъ есть эта интересная машина неопредѣленнаго цвѣта, которую вы съ такою благосклонностью всегда называете экипажемъ. Притомъ, отсюда до села только два шага.
— Я, мой другъ, семь лѣтъ жила въ губернскомъ городѣ, сказала съ достоинствомъ Ненила Григорьевна. — Тамъ церкви еще ближе, и все-таки тамъ ни одна порядочная дама, у которой есть экипажъ, не ходитъ пѣшкомъ къ обѣднѣ.
Противъ такого всепобѣждающаго аргумента, Вѣра, привыкшая къ безусловному повиновенію, не находила никакихъ приличныхъ возраженій: она поспѣшила надѣть шляпку. Таня накинула на нее ватный салопъ, и обѣ дамы, перекрестившись три раза, отправились въ сопровожденіи няни и горничной по лѣстницѣ мезонина, въ которомъ помѣщались ихъ комнаты.
У чернаго крыльца ихъ ожидалъ, запряженный четверкою, экипажъ, который Вѣра называла машиною неопредѣленнаго цвѣта. Дѣйствительно, по вышинѣ и громадной сложности этого локомотива, его скорѣе можно было принять за какой-нибудь механическій снарядъ, чѣмъ за коляску, которой онъ носилъ названіе.
Тому, кто не видалъ подобныхъ замѣчательныхъ произведеній нашихъ уѣздныхъ доморощеныхъ художниковъ прошлаго столѣтія, трудно составить себѣ понятіе о его формѣ, соединявшей въ себѣ всѣ удобства тарантаса и обыкновеннаго рессорнаго экипажа. Въ его конструкціи замысловатое русское досужество такъ искусно соединило вѣковую прочность съ удобствомъ, привольемъ и просторомъ, что вы, разсматривая его непостижимыя подробности, въ изумленіи не знаете, чему отдать преимущество: геніальности ли смѣлыхъ соображеній, соединившихъ въ такое дивное цѣлое эти массы дерева, желѣза и кожи, или волѣ того, кто вызвалъ геній художника къ созданію этого неизмѣримаго двигателя?
Съ помощію лакея и горничной, Ненила Григорьевна и Вѣра благополучно достигли вершины безконечной подножки, которую мощная рука лакея развернула передъ ними; дверцы хлопнули съ такимъ же шумомъ, съ какимъ были открыты; подножка поднята, и экипажъ двинулся.
Въ то время, когда мои путешественницы, напутствуемыя молитвами и благословеніями старой няни, проѣзжали рѣшетчатыя ворота и поворачивали налѣво, въ полуверстѣ съ правой стороны по дорогѣ, лежавшей изъ сосѣднихъ селеній, четверка вороныхъ быстро несла къ дому коляску обыкновенной формы. Вѣра первая увидѣла ее.
— Посмотрите, тётенька, вѣдь это Петръ Иванычъ, сказала она: — что это значитъ, такъ рано? Папаша спитъ еще.
— Да, да, это онъ, это Петръ Иванычъ! воскликнула Ненила Григорьевна, и лицо ея выразило страшную душевную тревогу. — Ахъ, мой Творецъ! что это значитъ? чѣмъ свѣтъ и несется, какъ сумасшедшій. Вѣрно что-нибудь случилось… Постой, Филиппъ… ради самого Бога, остановись (кучеръ остановилъ лошадей). Скажите, пожалуйста, чѣмъ свѣтъ!.. Непремѣнно что-нибудь случилось. Не даромъ сегодня поутру у меня было такое волненіе въ нервахъ… Ахъ, мой другъ, Вѣрочка, вотъ тебѣ и обѣдня! Боже мой, какое положеніе!
— Сашка, ты ничего не слыхалъ?
Этотъ вопросъ обращался къ лакею, который въ своей ливреѣ изъ толстаго синяго сукна, съ краснымъ откиднымъ воротникомъ, обшитомъ позументами, въ круглой кожаной шляпѣ съ гребешкомъ, совершенно скрылся за безпредѣльнымъ откиднымъ верхомъ коляски.
— Ничего не слыхалъ, сударыня, закричалъ изъ своего убѣжища Сашка, который глядѣлъ выпуча глаза на приближающуюся коляску и вполнѣ раздѣлялъ изумленіе Ненилы Григорьевны. — Посмотри-тка, какъ его нелегкая несетъ. Словно нечистая сила за нимъ гонится.
— И ты, Филиппъ, ничего не слыхалъ? спросила Ненила Григорьевна кучера.
— Ничего не слыхалъ, сударыня, отвѣчалъ Филиппъ. — Чему къ чорту случиться! Съ жиру, чай, бѣсится, ворчалъ онъ подъ носъ: — вишь ты гонитъ, благо свои живогы-то, сердечные.
— Каково, Вѣрочка! никто ничего не слыхалъ, воскликнула Ненила Григорьевна. — Непремѣнно что-нибудь случилось. Ахъ, Творецъ мой! да подъѣдетъ ли онъ когда-нибудь?..
Черезъ нѣсколько секундъ, коляска, предметъ безпокойныхъ ожиданій, была въ пятидесяти шагахъ. Ненила Григорьевна не могла долѣе выдерживать.
— Петръ Иванычъ! Бога ради! закричала она изо всей силы: — говорите скорѣе, что случилось?..
Кучеръ Петра Ивановича, видѣвшій издали, что дамы находились въ ожиданіи, остановилъ лошадей, а самъ Петръ Ивановичъ, снявъ фуражку и сбросивъ шинель, поднялся на ноги и вѣжливо раскланялся.
Это былъ мужчина лѣтъ сорока, невысокаго роста, сухощавый, немного-лысый, съ физіономіею монгольскаго типа: въ его быстрыхъ, черныхъ, узенькихъ глазахъ видѣнъ былъ умъ, хитрость и упрямство.
— Мое вамъ почтеніе, Ненила Григорьевна, сказалъ онъ сладкимъ голосомъ: — съ добрымъ утромъ, Вѣра Николавна; честь имѣю васъ поздравить съ праздникомъ. Какъ ваше здоровье? Сегодня превосходная погода!
— Да скажите же скорѣе, что у васъ такое случилось… Творецъ мой! дождусь ли я отвѣта?.. Вы умертвите меня!
— Васъ умертвить! Убей меня Богъ!.. Что вы это говорите?
— Ахъ, какое мученье!.. что у васъ случилось? спрашиваю я… Умилосердитесь, скажите мнѣ скорѣе…
— Что у меня случилось?..
— Да, да, Бога ради поскорѣе… Не мучьте; что такое случилось?..
— Гм… что у меня случилось? Покуда еще ровно ничего… А, можетъ-быть, случится…
— Вы меня ужасаете… Какъ случится? Что такое случится?..
— Да-съ, я надѣюсь, что случится, и не далѣе, какъ сегодня…
— Сгало-быть, что-нибудь пріятное?..
— Весьма и весьма-пріятное можетъ случиться.
— Уфъ… слава Богу… Вы меня до смерти перепугали.
— Скажите!!
— Я думала, Богъ-знаетъ какіе ужасы случились; мы съ Вѣрочкой такъ и ахнули…
— Совсѣмъ напротивъ, сударыня. — Вы къ обѣднѣ изволите ѣхать?
— Точно такъ-съ.
— Усердно прошу помолиться за меня.
— Съ величайшимъ удовольствіемъ. Фу! какъ вы меня испугали. Пошелъ, Филиппъ… До пріятнаго свиданія, Петръ Ивановичъ.
Петръ Ивановичъ снова вѣжливо раскланялся, надѣлъ фуражку, которую онъ держалъ въ рукахъ во все время разговора, и сѣлъ на свое мѣсто. Коляски разъѣхались. Петръ Ивановичъ отправился къ крыльцу.
— Какъ ты думаешь, Вѣра? спросила Ненила Григорьевна племянницу, когда онѣ отъѣхали на такое разстояніе, что Петръ Ивановичъ не могъ слышать ихъ разговора.
— О чемъ, тётенька?
— Ну, объ этомъ происшествіи.
— Я не знаю, что думать.
— И я тоже. Что онъ такое толковалъ?.. Я ничего не поняла. И ты тоже?
— И я тоже, тётенька.
— Чудеса, да и только… Это не даромъ: воля твоя…
— Ай, ай, Филиппъ!.. тише, ради самого Бога… тише… Куда ты ѣдешь? Ай, ай, ай, ты насъ опрокинулъ…
— Сидите знайте, сударыня, отвѣчалъ Филиппъ лаконически и сурово.
Крикъ Ненилы Григорьевны произошелъ отъ-того, что лѣвое заднее колесо коляски въѣхало на маленькій бугорокъ (на который оно въѣзжало каждое воскресенье и каждый праздникъ) и коляска едва замѣтно наклонилась на правую сторону.
— Замѣтила ты, Вѣра, продолжала Ненила Григорьевна: — какъ онъ разодѣтъ сегодня. Я его такъ никогда, кажется, не видала… Бѣлый галстухъ и бѣлая жилетка, пике… сердоликовая булавка съ золотою цѣпочкою, синій фракъ съ свѣтлыми пуговицами, который онъ о спажинкахъ привезъ съ ярмарки и даже какая-го новая фуражка, — и какъ раздушенъ, распомаженъ, даже изъ коляски было слышно… Я даю руку на отсѣченіе, что это не даромъ. Какъ ты думаешь, Вѣрочка?
— Вѣроятно, тётенька… Я васъ поздравляю…
Ненила Григорьевна показала глазами на кучера, давая знать этою пантомимою о нескромности поздравленія; но въ то же время лицо ея просіяло счастіемъ.
Между-тѣмъ, какъ дамы мои подъѣзжали къ церкви, у дверей которой стояла толпа мужиковъ въ синихъ кафтанахъ съ красными кушаками, и бабъ, съ маковки до подошвы одѣтыхъ въ красное съ желтымъ, Петръ Ивановичъ остановился у бѣлаго крыльца того же самаго дома, откуда сейчасъ только уѣхали мои героини. Когда онъ выходилъ изъ коляски въ грязныя сѣни, наполненныя запахомъ, вовсе-непохожимъ на благоуханіе амбры, какъ говоритъ Донъ-Кихотъ, соткнулся съ нимъ носъ-съ-носомъ лакей, во всей наивной простотѣ ночнаго костюма, босой и съ всклоченными волосами. Взглянувъ на гостя, онъ протеръ глаза, и, казалось, пришелъ въ недоумѣніе, дѣйствительно ли онъ видитъ того, чья особа была передъ нимъ.
— Что ты, Сергѣй, выпучилъ такъ глаза? спросилъ его Петръ Ивановичъ съ благосклонною улыбкою: — знать ты, братъ, вчера хватилъ неосторожно. Не выспался. А пора бы ужь! — Петръ Ивановичъ вынулъ изъ кармана золотые часы на золотой цѣпочкѣ. — Семь минутъ девятаго. Это, братецъ мой, не по-деревенски. Ты, кажется, все еще и теперь не узнаёшь меня?
— Какъ не узнать, сударь. Да што это вы больно рано изволили пожаловать? Мы здѣсь вотъ уже пятнадцать лѣтъ имѣемъ прожительство, а никто еще не пріѣзжалъ никогда въ эту пору… Все ли у васъ благополучно?
— Все, братецъ, слава Богу; хороша ли твоя встрѣча?
— Моя встрѣча, сударь, самая благожелательная. Съ праздникомъ честь имѣю васъ проздравить.
— Ты, кажется, скоро именинникъ?
— Въ пятницу, сударь.
— На, вотъ тебѣ, братецъ, четвертакъ, выпей за мое здоровье.
Сергѣй бросился отворять двери въ прихожую.
— Баринъ еще не вставалъ?
— Никакъ нѣтъ, сударь, еще не изволили звонить.
Петръ Ивановичъ вышелъ въ прихожую и увидѣлъ тамъ другаго лакея, который, сидя на прилавкѣ, совершалъ свои утренній туалетъ. Появленіе гостя произвело въ немъ повидимому еще сильнѣйшее недоумѣніе, нежели въ Сергѣѣ, такъ что онъ съ разинутымъ ртомъ и съ сапогомъ въ рукахъ, сидя неподвижно, глядѣлъ на посѣтителя.
— Встань, разиня! грозно крикнулъ Сергѣй. — Ослѣпъ, что ли ты?
Петръ Ивановичъ прошелъ во внутренніе покои; черезъ маленькую залу и столовую онъ достигъ до дверей спальни хозяина и тихонько постучался.
— Какая бестія тамъ возится? воскликнулъ голосъ изъ-за двери.
— Отоприте; это я,
— Кто тамъ такой? Кого чортъ принесъ съ-позаранка? продолжалъ тотъ же голосъ.
— Я, я, Петръ Иванычъ
— Петръ Иванычъ?
— Да, я, Петръ Иванычъ.
— Войди, братецъ, — не заперто.
Петръ Ивановичъ отворилъ дверь и вошелъ въ спальню, совершенно соотвѣтствовавшую комнатѣ Вѣры.
Тѣ же, ничѣмъ-необитыя, почернѣвшія отъ времени, бревенчатыя стѣны, только повыше. У задней стѣны въ углу простая, деревянная, некрашенная кровать, у которой мѣсто занавѣса замѣняетъ пологъ изъ серпянки; возлѣ ея съ одной стороны коммодъ, совершенно-подобный тому, который находился въ комнатѣ Вѣры; а съ другой — маленькій столикъ, грубо-выкрашенный зеленою масляною краскою, и на столѣ погашенная свѣча, въ простомъ мѣдномъ подсвѣчникѣ, щипцы и колокольчикъ. Въ переднемъ углу передъ образомъ Николая-Чудотворца въ серебряной ризѣ старинной работы съ жемчужными украшеніями и золотымъ вѣнцомъ, теплилась серебряная лампада, подъ которою въ бумажной сѣткѣ висѣло красное яйцо, а подъ нимъ маленькая фигурка изъ писчей бумаги, затѣйливо сложенной и вырѣзанной въ образѣ и подобіи птицы миньятюрпаго размѣра. Подъ образомъ помѣщался другой столъ, нѣсколько-побольше перваго, съ ящиками, выкрашенный красною краскою, съ черными разводами, необыкновенно-хорошо выражавшими красное дерево; на этомъ столѣ помѣщались: бритвенный ящикъ, кипа бумагъ, разныя подробности ежедневнаго костюма хозяина, окованный желѣзными полосами старый черный, засаленный сундучокъ и нортоновы сферообразные часы.
На стѣнѣ, прямо противъ постели, въ рамкѣ, позолоченной безъ большихъ претензій, гордо красовался пергаментъ съ красною печатью, и… каждое утро, просыпаясь, каждый вечеръ, ложась спать, владѣтель этого пергамента, украшеннаго великолѣпнымъ бордюромъ, прочитывалъ, что дворянское депутатское собраніе опредѣлило: Николая Григорьевича Бормотышина и родъ его внести въ родословную дворянскую книгу. Ниже, въ такой же рамкѣ, только гораздо меньшаго размѣра, на другомъ пергаментѣ, также украшенномъ печатью и бордюромъ повѣшенъ былъ дипломъ Бормотышина на чинъ прапорщика.
Вы легко можете понять, сколько прошедшаго, сколько сладкихъ и утѣшительныхъ воспоминаній воскресало въ сердцѣ Николая Григорьевича, когда взоръ его, спускаясь съ перваго пергамента, падалъ на второй и потомъ тихо и медленно останавливался на висящей подъ нимъ картинкѣ, точно въ такой же рамкѣ, какъ оба пергамента, но еще меньшаго размѣра, и въ которой помѣщалось акварельное, миньятюрное, поясное изображеніе молодаго офицера, въ мундирѣ, съ подписью: «уволенному изъ военной службы подпоручику Николаю Бормотышину. Другъ его Ерастъ Филтинъ». Вы догадываетесь, что это былъ портретъ Николая Григорьевича, снятый съ него однимъ изъ его товарищей въ послѣдніе дни грустной его разлуки съ поприщемъ Беллоны. Въ этихъ трехъ безмолвныхъ свидѣтеляхъ прошедшаго изображались три важнѣйшіе фаза исторіи его жизни.
Продолженіе собранія памятниковъ находилось въ комнатѣ, которую я описалъ въ началѣ разсказа, а именно: тотъ масляный портретъ женщины съ розою въ рукахъ досказывалъ, что Николай Григорьевичъ былъ женатъ; особа Вѣры дополняла, что бракъ этотъ не былъ безплоденъ. Еще одинъ эпизодъ этой исторіи не имѣлъ представителей въ двухъ извѣстныхъ уже вамъ комнатахъ: первымъ плодомъ счастливаго брака Николая Григорьевича былъ сынъ, Гриша; его портретъ-дагерротипъ (присланный только за недѣлю до начала моего разсказа съ обозомъ изъ Москвы) находился въ кабинетѣ. Изъ этого подробнаго описанія комнаты, въ которую вошелъ Петръ Ивановичъ, вы видите, что въ ней было много такого, что могло бы обратить вниманіе наблюдателя-философа и служить предметомъ глубокомысленныхъ размышленій.
Въ этомъ болѣе чѣмъ скромномъ убѣжищѣ, гдѣ все дышало наивною простотою прошлыхъ столѣтій, жилъ и уже прожилъ болѣе пятнадцати лѣтъ Николай Григорьевичъ Бормотышинъ, имѣющій болѣе шестисотъ душъ обоего пола и до шестнадцати тысячъ десятинъ земли и лѣсовъ — владѣніе, занимающее болѣе полутораста квадратныхъ верстъ пространства и, слѣдовательно (еслибъ всѣ эти земли, разбросанныя по Россіи, соединить въ одно мѣсто), равняющееся значительнѣйшимъ баронствамъ Англіи, Франціи и Германіи…
Но Петръ Ивановичъ вовсе былъ не расположенъ къ философскимъ разсужденіямъ, во-первыхъ, потому-что онъ, при входѣ въ комнату Николая Григорьевича, вовсе не могъ видѣть всѣхъ ея подробностей, такъ-какъ единственное окно, черезъ которое проникалъ въ нее свѣтъ, было закрыто деревянною рамою съ натянутою на ней черною, плотною холстиною, отъ-чего въ комнатѣ царствовала совершенная темнота; во-вторыхъ, онъ видѣлъ эту комнату почти каждый день въ-теченіе пяти слишкомъ лѣтъ: стало-быть, она вовсе не могла уже произвести на него, на этотъ разъ, никакого особеннаго впечатлѣнія; въ-третьихъ, практическое направленіе ума не дозволяло ему заниматься открытіемъ тайныхъ причинъ состоянія вещей, которыми онъ любилъ пользоваться такъ, какъ онѣ есть, и, въ-четвертыхъ, наконецъ, въ эту минуту онъ былъ слишкомъ занятъ предметомъ гораздо-важнѣйшимъ.
II.
Женитьба.
править
Чтобъ объяснить причину тревожнаго, такъ-сказать, состоянія, въ которомъ находился Петръ Ивановичъ, я долженъ возвратиться нѣсколько назадъ.
Дѣло состояло въ томъ, что Ненила Григорьевна совершенно-угадала истинную причину ежедневныхъ посѣщеній, которыми Петръ Ивановичъ постоянно въ-теченіе пяти лѣтъ удостоивалъ домъ своего сосѣда, Николая Григорьевича. Носятся слухи, будто-бы послѣдствія ея объясненія съ обольстительнымъ посѣтителемъ были вовсе не такъ холодны и суровы, какъ она разсказывала племянницѣ; но я не нахожу достаточнаго основанія признавать достовѣрными эти слухи послѣ ея личнаго отзыва объ этомъ предметѣ. Какъ бы то ни было, дѣла Ненилы Григорьевны шли такъ хорошо, что въ то же самое утро, когда интересная вдова замышляла планъ серьёзной аттаки противъ безбрачнаго состоянія моего Ловласа-сосѣда, находя сомнительнымъ его къ себѣ расположеніе, Петръ Ивановичъ проснулся часовъ въ пять съ глубокою думою объ этомъ важномъ предметѣ…
На чистомъ, безоблачномъ небѣ едва только занялась розовая заря. Петръ Ивановичъ посмотрѣлъ на часы, надѣлъ туфли, прочелъ свои утреннія молитвы, и отправившись въ кабинетъ, принялся ходить по немъ взадъ и впередъ въ глубокомъ раздумьѣ.
— Рѣшено, говорилъ онъ про себя: — ѣду сегодня и покончу всю эту исторію формальнымъ образомъ.
Онъ подошелъ къ окну, отворилъ его и взглянулъ въ телескопъ, помѣщенный на маленькомъ столикѣ противъ окна.
Домъ Петра Ивановича стоитъ на вершинѣ довольно-высокаго холма; кабинетъ находится въ мезонинѣ, и такъ-какъ домъ Николая Григорьевича построенъ тоже на довольно возвышенной мѣстности и не болѣе какъ въ двухъ верстахъ по прямому направленію (хотя по объѣздной дорогѣ считается до него пять слишкомъ верстъ), то изъ окна своего Петръ Ивановичъ въ телескопъ видѣлъ все, что дѣлалось на дворѣ его пріятеля. Не смотря на легкій туманъ и невѣрный свѣтъ утра, онъ удостовѣрился, что тамъ все еще было погружено въ мирномъ усыпленіи. Петръ Ивановичъ затворилъ окно и снова началъ прохаживаться.
— Да, надобно жениться на ней, продолжалъ онъ разговаривать самъ съ собою: — чортъ ли такъ! скука смертная одному въ домѣ безъ женщины! Послѣ Маши — царство ей небесное…
Петръ Ивановичъ подошелъ къ столу; медленно открылъ огромную, красивую бумажную табачницу, произведеніе Лукутина, съ тихимъ вздохомъ досталъ оттуда щепотку табаку и энергически втянулъ ее въ одну ноздрю, закрывъ пальцемъ другую, — какъ-будто этимъ процессомъ онъ хотѣлъ дать другой оборотъ мыслямъ и заглушить грустное воспоминаніе.
— Не могу себѣ выбрать ни одной по нраву; какія-то всѣ дубовыя; а я ужь сдѣлалъ привычку ко всему этакому пріятному, избаловался… Что прикажешь дѣлать? Да (Петръ Ивановичъ щелкнулъ языкомъ), штука, пожалуй, можетъ выйдти преглупая… Въ этихъ женщинъ иногда словно бѣсъ вселяется… А какъ быть… какъ быть, желалъ бы я знать? поди тутъ, разсуждай. Безъ нихъ нельзя! — Петръ Ивановичъ снова почерпнулъ изъ произведенія Лукутина пріемъ свѣжихъ мыслей.
— Впрочемъ, кажется, Ненила Григорьевна добрая баба. Вотъ вѣдь ужь почти пять лѣтъ мы съ нею… знакомы…
Онъ остановился на нѣсколько секундъ передъ зеркаломъ съ самодовольною улыбкою.
— Оно, конечно, до замужства, этихъ милостивыхъ государынь самъ чортъ не раскуситъ. Притомъ она всѣ мины подводитъ, чтобъ привести дѣло къ концу… Ну, да что жь такое и въ-самомъ-дѣлѣ? всѣ на свѣтѣ женятся, не одинъ я. Благодаря Бога, я ужь не ребенокъ… человѣкъ съ характеромъ… А васъ съумѣю заставить плясать по своей дудочкѣ… Оно бы, на этотъ счетъ, много лучше, кабы Вѣрочку… вотъ душа-то, ужь за эту можно головой отвѣтить, что не перемѣнится… Чудо, что за дѣвушка!.. Истинное сокровище!.. Да не пойдетъ, чай! Скажетъ: старъ… Оно-таки и жаль ее. Ей не такого мужа надобно.
Петръ Ивановичъ обнаружилъ нѣкоторое внутреннее волненіе, и, какъ-бы желая побѣдить его, снова подкрѣпилъ себя призомъ табаку.
— Да что это у меня такая за манера думать о несбыточномъ!.. экая дуресть! Во-первыхъ, за Вѣрою этотъ старый упрямецъ не даетъ больше тридцати-пяти душъ; а за Ненилой Григорьевной слишкомъ пятьдесятъ: это разница. Потомъ… оно и совѣстно какъ-то. Пять лѣтъ водить, водить, такъ-сказать, за носъ; да вдругъ… Нѣтъ, вздоръ — такъ вздоръ… что гутъ такое въ-самомъ-дѣлѣ? А вдовушка хоть куда; еще, по-моему, красивѣе Вѣры: глаза черные такъ и жгутъ, женщина полная, развязная; а та нѣженка такая, жимолостная. Притомъ эта хозяйка славная, поопытнѣе, — статья важная. Надобно, чтобъ умѣла поддержать то, что я съумѣлъ устроить.
Петръ Ивановичъ съ довольствомъ и гордостію обозрѣлъ кругомъ себя. Кабинетъ его представлялъ разительную противоположность съ описанными мною комнатами Вѣры и Николая Григорьевича. Это была просторная, хотя тоже не слишкомъ-высокая, комната, соединявшая въ себѣ много условій порядка и даже комфорта. — Стѣны ея, какъ разсказывала Андреевна, были обклеены довольно-изящными обоями, купленными въ Москвѣ, въ магазинѣ, потолокъ выштукатуренъ и росписанъ съ нѣкоторымъ вкусомъ; на паркетѣ постланъ премиленькій коврикъ. Тугъ былъ покойный оттоманъ, два волтеровскія кресла домашней работы, огромный письменный столъ краснаго дерева, покрытый туалетными и другими бездѣлушками, весьма-порядочнаго тона и украшенный, сверхъ-того, большою лампою съ матовымъ стекломъ, нѣсколько стульевъ и креселъ краснаго дерева, большое зеркало въ прекрасной рамѣ, стѣнные часы подъ стекляннымъ колпакомъ, двѣ или три довольно цѣнныя гравюры, обдѣланныя со вкусомъ и наконецъ извѣстная вамъ больщущая мѣдная труба, обратившая на себя особенное вниманіе Андреевны.
Окинувъ всѣ эти предметы медленнымъ и внимательнымъ взоромъ, Петръ Ивановичъ не могъ удержаться отъ небольшаго порыва тщеславія, весьма-позволительнаго въ его положеніи…
— Да-съ! сказалъ онъ, подошедъ снова къ табачницѣ, понюхавъ и щелкнувъ пр ней пальцами: — желаю я знать, многіе ли изъ моихъ почтеннѣйшихъ сосѣдей, которые въ-пятеро меня побогаче, живутъ такъ прилично… могу даже сказать… роскошно. У всѣхъ почти въ домѣ не лучше, чѣмъ у моего будущаго братца Николая Григорьевича: ни красы, ни чистоты, ни порядка… Поживаютъ себѣ, какъ Камчадалы; имъ и горя нѣтъ, что мы находимся, по милости Божіей, не на Алеутскихъ-Осгровахъ… А я не могу и не хочу такъ жить. Я хочу жить по-людски. Вѣра вѣкъ живетъ въ грязи; а Ненила Григорьевна семь лѣтъ провела въ губернскомъ городѣ… вотъ и эта разница значительная… Стало-быть, рѣшено… Ѣду и сватаюсь сегодня: отказа быть не можетъ.
Петръ Ивановичъ снова раскрылъ окно, посмотрѣлъ въ телескопъ и потомъ взглянулъ на часы: стрѣлка показывала 47 минутъ шестаго; онъ дернулъ бронзовую ручку стѣннаго колокольчика (нововведеніе, которое Петръ Ивановичъ одинъ въ цѣломъ Р--мъ-Уѣздѣ рѣшился себѣ усвоить). Черезъ пять минутъ явился лакей съ заспанными глазами, но прилично и опрятно одѣтый.
Петръ Ивановичъ велѣлъ заложить коляску, одѣлся, какъ вы знаете уже, самымъ щегольскимъ образомъ, перекрестился, сѣлъ въ коляску и велѣлъ везти себя въ сельцо Ванегу, резиденцію Николая Григорьевича. Между резиденціями нашихъ героевъ протекаетъ извилистая, крутоберегая и быстрая рѣчка, которую нельзя переѣзжать вбродъ по прямому направленію; отъ-чего изъ Архангельскаго, усадьбы Петра Ивановича, дорога въ Ванегу дѣлаетъ большой, какъ говорятъ у насъ, крюкъ, на деревянный мостъ, перекинутый черезъ рѣчку и на половинѣ пути до этого моста (значитъ, верстахъ въ двухъ отъ Архангельскаго) надобно подыматься на чрезвычайно крутую гору, на вершинѣ которой красуется деревянный, довольно большой; украшенный, какъ водится, колоннами и выкрашенный зеленою краскою, помѣщичій домъ, въ которомъ живетъ отставной ротмистръ, графъ Павелъ Сергѣевичъ Верейскій.
Петръ Ивановичъ проѣхалъ уже нѣсколько шаговъ мимо этого дома подъ горою, какъ вдругъ сзади его, сверху, раздался громкій, сильный голосъ:
— Петръ Иванычъ!
Путешественникъ мой оборотился и увидѣлъ у раствореннаго окна графа, который махалъ ему рукою. Петръ Ивановичъ вовсе не разсчитывалъ на перепутья въ такое раннее время, и пантомима графа произвела-было на него сначала непріятное впечатлѣніе; но въ характерѣ его была совершенная готовность на всѣ препятствія и способность улаживаться съ ними скоро и съ полнымъ душевнымъ спокойствіемъ, съ твердымъ упованіемъ, что, можетъ-быть, все устроится потомъ какъ не надобно лучше, — нѣчто въ родѣ непобѣдимаго и неизмѣннаго вѣрованія въ предопредѣленіе, совершенно, однакожь, непохожее на восточный фатализмъ, но превосходно выражающагося знаменитымъ нашимъ «авось». Въ Петрѣ Ивановичѣ это вѣрованіе не было безсознательнымъ и слѣпымъ; оно имѣло въ немъ видъ философскаго убѣжденія, въ послѣдованіи которому, какъ онъ увѣрялъ, доказывая основательность его множествомъ фактовъ, онъ никогда не раскаивался.
— Фу, чортъ возьми! воскликнулъ онъ, услышавъ и увидѣвъ нечаянное приглашеніе. — Да что это за пропасть? Никакъ сегодня всѣ задумали свататься! За коимъ чортомъ поднялся онъ сегодня такъ рано? Какъ-будто на смѣхъ!.. Вотъ, прошу покорно. Петръ Ивановичъ съ досадою вынулъ изъ кармана золотую табакерку, и, захвативъ щепоть табака, нѣсколько времени держалъ ее пальцами.
— Петръ Ивановичъ!.. эй, Петръ Ивановичъ! глухой! раздался снова голосъ графа.
— Что жь ты, не слышишь, что ли, Сенька? крикнулъ Петръ Ивановичъ кучеру, поспѣшно понюхавъ: — пошелъ на лѣво, къ графу.
Сенька поворотилъ лошадей. Петръ Ивановичъ посмотрѣлъ на часы.
— Седьмаго двадцать, сказалъ онъ съ совершеннымъ спокойствіемъ. — Ну, что жь? вѣдь еще рано… И солнце еще недавно взошло только. Оно и кстати, что такъ случилось: графъ меня задержитъ часъ, другой, а то и въ самомъ дѣлѣ, къ-чему это я бы пріѣхалъ чѣмъ свѣтъ въ Ванегу? какъ-будто къ смерти грѣхъ; не могъ подождать два, три часа… Оно, авось, такъ-то лучше уладится… Вслѣдъ за этимъ разсужденіемъ, Петръ Ивановичъ вышелъ изъ коляски, подъѣхавшей къ крыльцу, и вошелъ въ кабинетъ графа, гдѣ онъ нашелъ съ нимъ молодаго человѣка, его племянника. Графъ былъ что-называется «лихой малый»: онъ пилъ, какъ губка, дрался, какъ Гризье, на всѣхъ возможныхъ оружіяхъ, ѣздилъ верхомъ какъ Лежаръ, и, словомъ сказать, имѣлъ всѣ достоинства молодца былыхъ поэтическихъ временъ, не нашего вѣка. Онъ сохранилъ привычки холостой жизни, не смотря на пятнадцатилѣтнее брачное состояніе; съ длинными черными волосами, съ огромными усами, вѣчно въ военномъ сюртукѣ и въ рейтузахъ, подтянутыхъ ремнемъ, съ лицомъ, пылающимъ отъ неизгладимаго румянца, графъ Павелъ Сергѣевичъ составлялъ самый рѣзкій контрастъ съ неукоризненно-фёшенебельною фигурою своего племянника.
— Здравствуй, Петръ Иванычъ! воскликнулъ графъ, протягивая руку: — куда ты летишь ни свѣтъ, ни заря? Не-ужь-то въ Ванегу?..
Слова эти сопровождались, какъ показалось Петру Ивановичу, язвительно-насмѣшливою миною, въ-слѣдствіе чего онъ почувствовалъ маленькое замѣшательство и возъимѣлъ намѣреніе скрыть отъ своего сатирика-сосѣда истинную цѣль поѣздки. Замѣчаніе молодаго человѣка еще болѣе утвердило его въ этомъ намѣреніи.
— Да вы поглядите, дядюшка, какъ онъ расфрантился сегодня, сказалъ смѣясь племянникъ графа.
— Те, те, те, въ-самомъ-дѣлѣ, ты, братецъ, сегодня смотришь совершеннымъ Адонисомъ, сказалъ графъ, осматривая гостя: — что у тебя такое наумѣ? Садись-ка, разскажи намъ… Напьёмся вмѣстѣ чаю… (графъ приказалъ вошедшему лакею подавать чай.)
— Позвольте прежде узнать о здоровьѣ вашего сіятельства, возразилъ вѣжливый Петръ Ивановичъ, себѣ-на-умѣ, желая сколько возможно далѣе отложить отвѣтъ на допросъ графа, чтобъ дать себѣ время придумать для отвѣта сколь возможно ловкій оборотъ.
— Что, братецъ, намъ дѣлается съ тобой! отвѣчалъ графъ. — Съ этой стороны ты можешь избавить себя отъ труда освѣдомляться… На десять лѣтъ впередъ я освобождаю тебя отъ твоей вѣжливой заботливости… Разскажи-ка лучше, куда это ты собрался съ ранняго утра…
— Нѣтъ, позвольте, графъ, еще спросить васъ о здоровьѣ ея сіятельства, графини Зенаиды Александровны.
— Графиня Зенаида Александровна уѣхала третьяго-дня, и потому не могу тебѣ ничего сказать о состояніи ея здоровья въ настоящую минуту…
— Куда же это изволила отправиться ея сіятельство?
— За границу.
— За границу! воскликнулъ Петръ Ивановичъ, и въ изумленіи вынулъ свою золотую табакерку.
— Да, за границу.
— Одна, то-есть, я хочу сказать, безъ вашего сіятельства?
— Какъ ты видишь.
— Гм… скажите!!! Петръ Ивановичъ взялъ двумя пальцами призъ табака, подалъ табакерку графу, который сдѣлалъ то же, и оба понюхали — Петръ Ивановичъ съ знаменательною миною, графъ безпечно и разсѣянно. — Какое непріятное происшествіе! продолжалъ Петръ Ивановичъ: — весь уѣздъ теперь будетъ искреннѣйше опечаленъ отъѣздомъ ея сіятельства.
— Ты хочешь сказать, что весь уѣздъ пустится сплетничать насчетъ ея отъѣзда. Какъ водится, объявятъ, что мы поссорились, разъѣхались и будутъ добиваться за что и какъ? Не понимаю, что за чудо, продолжалъ графъ, обращаясь къ племяннику: — Матрена Минаевна до-сихъ-поръ не ѣдетъ ко мнѣ для собранія свѣдѣній, которыя она должна не долѣе, какъ въ недѣлю, развезти по всему уѣзду… Воображаю, какихъ замысловатыхъ и благовидныхъ исторій скоро сдѣлаемся мы героями… Я жду ихъ съ нетерпѣніемъ.
— Да, дядюшка, я ужь заранѣе наслаждаюсь предвкусіемъ этихъ сплетней, которыми не замедлятъ угостить насъ наши добрые сосѣди. Случай новый и довольно странный.
— И дѣйствительно, сказалъ Петръ Ивановичъ: — вы угадали, Владиміръ Сергѣичъ: теперь всѣ пустятся въ догадки. Какъ, скажутъ, что это значитъ? Скажутъ: графу тридцать-два года, графинѣ тридцать лѣтъ. Оба, что-называется, то-есть, въ цвѣтѣ красоты. Пятнадцать лѣтъ, скажутъ, жили вмѣстѣ, какъ голуби… нажили восемь человѣкъ дѣтей… и вдругъ… этакъ…
— Графиня, какъ ты знаешь, все хворала послѣ родовъ и, дѣлать нечего, я рѣшился отпустить ее за границу съ m-r Roué, нашимъ докторомъ.
— Съ г. Руэ!! съ этимъ молодымъ человѣкомъ?
На лицѣ графа мелькнула едва-замѣтная улыбка.
— И вотъ, братецъ, съ-тѣхъ-поръ грущу ужасно. Никакъ не могу наладить жизнь свою на обычную колею… Тоска глядѣть на дѣтей. Спасибо еще мамзель Флери: такая милая… такъ занимается ими и мною… А то бѣда бы… Вообрази, сегодня всю ночь до трехъ часовъ просидѣлъ за картами, и все-таки не спится теперь. То ли дѣло быть холостякомъ, вотъ какъ ты…
Петръ Ивановичъ былъ очень-далекъ отъ того, чтобъ согласиться въ этомъ съ мнѣніемъ графа; тѣмъ не менѣе причина разъѣзда двухъ супруговъ произвела не совсѣмъ-благопріятное впечатлѣніе на его свѣтлыя идеи о счастіи брачнаго состоянія.
У Петръ Ивановича было столько досуга, что онъ могъ предаться обсужденію этого важнаго вопроса, котораго до-сихъ-поръ только слегка касался въ своихъ соображеніяхъ о предстоящей женитьбѣ, — потому-что графъ, обернувшись къ окну, увидѣлъ своего старосту изъ сосѣдней деревни и звалъ его. Крестьянинъ, снявъ шляпу, подошелъ подъ окно и низко поклонился.
— Здравствуй, Трофимъ; вѣрно новости, что ты такъ рано пришелъ сюда? спросилъ графъ.
— Слава тебѣ Господи, отвѣчалъ Трофимъ: — у нашихъ мужичковъ все обстоитъ благополучно. Да въ селѣ у насъ, ваше графское сіятельство, оказьва приключилась такая, што на рѣдкость.
— Что такое?
Племянникъ графа и Петръ Ивановичъ подвинулись къ окну и приготовились слушать разсказъ Трофима о приключившейся оказьвѣ. Онъ началъ:
— Опомнясь, еще до Воздвиженья, дней такъ нешто за десятокъ, старуха, матка Похома… изволите знать мужичка Семена Семенычева, ваше графское сіятельство?
— Что съ краю изба новая?
— Нешто, сударь.
— Ну?
— Ну, вотъ, знашь ты, у Пахома есть мальчишка, пріемышъ, крохотный, годочковъ этакъ двухъ што ли… вотъ ево, знашь ты, бабушка, матка то-ись Пахомова-то, вынесла на улицу, да и усадила тамоди на земь, возлѣ избы; вдругъ, изволишь ты видѣть, откуда ни возьмись черный песъ Пахомова сосѣда Макара… (Въ этомъ мѣстѣ какія-то деликатныя соображенія воспрепятствовали Трофиму продолжать разсказъ во всѣхъ подробностяхъ; на лицѣ Петра Ивановича изобразилось смущеніе, староста почесалъ затылокъ.) ,
"Какъ у нихъ тамъ дѣло было, кто ихъ знаетъ… только, слышь ты, черный песъ-то тяпъ, да и укусилъ мальчишечку похомова за руку. Громкій смѣхъ молодаго человѣка прервалъ разскащика.
— Вотъ истинно-занимательное и важное событіе! воскликнулъ онъ. — И вы, дядюшка, кажется, находите въ немъ необыкновенный интересъ?
— Погоди, не смѣйся, возразилъ графъ, улыбаясь: — ты еще новичокъ въ этой политикѣ. У насъ всѣ драмы, всѣ трагедіи большею частію имѣютъ подобную завязку. Ты увидишь, что изъ этого событія, которое такъ тебя забавляетъ, проистекли и проистекутъ диковинныя вещи, которыя я почти угадываю: Трофимъ мой не прійдетъ разсказывать пустяковъ. Продолжай, братецъ, свою исторію, прибавилъ онъ, обращаясь къ старостѣ.
— Диковины-таки и сотворилися, ваше графское сіятельство. — Пахомъ, знашь ты, былъ дома, и на ту пору, шасть изъ воротъ, какъ тутъ былъ; песъ ему подвернулся подъ руку; онъ, ево, клятова, и окрестилъ запоромъ, да такъ ловко, что тотъ ноги протянулъ. Макарова баба тоже была на дворѣ. У нихъ, вося, и пошла катавасія. Макарова баба ревитъ на всю улицу, заплати, вишь, ей за собаку; а Пахомова матка такъ изозартилась за мальчишку, малошто ей глаза не выцапала. Поднялся такой содомъ, что вся деревня сбѣжалась; послали за соцкимъ. Пришелъ, знашь ты, соцкій; разсудилъ ихъ, што оба правы. Такъ нѣтъ, куда ты! Макарова баба испозорила соцкаго хуже Богъ-знатъ чаво, и протурила мужика къ барынѣ жалиться.
— А чей Макаръ-го? спросилъ графъ.
— Казначихинъ, ваше графское сіятельство.
— А соцкій у насъ вѣдь Максимъ Максимочевъ мужикъ?
— Нешто, сударь, ихней.
— Ну, теперь понимаю… дальше, дальше…
— У Макара, изволишь ты видѣть, сестра родная въ горницѣ, при барынѣ… Вотъ она, знашь ты, старушкѣ тамоди и доложилась объ ефтомъ дѣлѣ, да и насказала съ три короба небывальщины; долго ли смутить простова человѣка! Анна Ивановна барыня добрая, всему вѣритъ, что ей ни скажутъ ея-вона дворовые. Она же давно гнѣвается на Максима Максимыча. Ну, да ужь лукавый помогъ, осерчала барынька. Послала къ барину Мирошку съ приказаньемъ, чтобъ, дескать, велѣлъ онъ своему соцкому разсудить дѣло, какъ слѣствуетъ, да што, де-скать, Макару бы заплатить пять рублёвъ за собаку…
— Такъ и есть, я этого ожидалъ! воскликнулъ графъ.
— Да помилуйте, дядюшка, это сумасшествіе!.. Съ какой стати вашъ Максимъ Максимычъ будетъ вмѣшиваться въ глупыя мужицкія сплетни и управлять правосудіемъ соцкаго?
— Это обыкновенная ихъ логика. Соцкій мужикъ Максима Максимыча: стало-быть, Максимъ Максимычъ долженъ приказать ему исполнить желаніе Анны Ивановны…
— Но вѣдь соцкій долженъ разобрать дѣло и рѣшить по совѣсти, кто правъ, кто виноватъ. Къ какой же стати тутъ вмѣшиваться Максиму Максимычу, который вовсе не можетъ знать справедливо ли желаніе его безразсудной тётушки?
Графъ засмѣялся.
— Эти понятія о совѣсти въ разбирательствѣ соцкаго и о справедливости требованіи безразсудной тётушки дѣлаютъ честь твоему юридическому образованію, мой философъ. Мнѣ жаль разочаровывать тебя увѣреніемъ, что подобныя прекрасныя вещи существуютъ не вездѣ. Наша юриспруденція основана на несравненно-простѣйшихъ и болѣе естественныхъ началахъ. На-примѣръ, здѣсь дѣло имѣетъ вотъ какой видъ: Анна Ивановна больная, капризная старуха, которая лѣтъ десять ужь сидитъ дома, почти никого не видитъ и находится совершенно во власти своихъ дворовыхъ. Эти хамы, а слѣдовательно и Анна Ивановна, терпѣть не могутъ Максима Максимыча, который тщетно истощаетъ всѣ усилія противъ этой антипатіи. Ты вѣрно знаешь, что онъ племянникъ и единственный, ближайшій наслѣдникъ шестисотъ душъ и чортовой пропасти денегъ, которыя его скряга-тётушка изволитъ копить съ незапамятныхъ временъ. Можешь представить, что Максимъ Максимычъ очень неравнодушенъ къ такому дурному расположенію своей тётушки, тѣмъ болѣе, что имѣніе это не родовое. Но бѣдняку ничто не помогаетъ, какъ это обыкновенно бываетъ при такомъ положеніи дѣлъ и противъ такихъ сильныхъ враговъ…
— Сильныхъ враговъ!.. вы шутите, дядюшка… сильные враги… лакеи?
— Ты словно пріѣхалъ изъ Африки. Я вижу, что мнѣ прійдется пройдти съ тобою цѣлый курсъ практической жизни, чтобъ не краснѣть за твои вопросы передъ Петромъ Иванычемъ. Эти враги, сударь, о которыхъ вы говорите съ неблагоразумнымъ презрѣніемъ, такъ сильны, что мой бѣдный Максимъ Максимычъ вотъ уже полтора года не смѣетъ показываться на глаза тётушкѣ; и мнѣ безъ шутокъ жаль его, потому-что его дѣла, какъ я угадываю изъ разсказа Трофима, принимаютъ серьёзно дурной оборотъ. Пахомъ, который убилъ собаку — крестьянинъ Лядина, пріятеля его. Понялъ ли ты теперь, что Анна Ивановна должна неизбѣжно видѣть вопіющую несправедливость въ приговорѣ соцкаго; что она должна отъ племянника требовать перемѣны этого приговора, и что племянникъ долженъ отказать ей, потому-что въ противномъ случаѣ онъ поссорится съ пріятелемъ.
— Что за нелѣпости!.. Я положительно не понимаю этой готентотской логики. Вы утрируете, дядюшка. Можетъ ли быть, чтобъ такія тарабарскія понятія существовали на свѣтѣ…
— Они существуютъ иногда. Но не перебивай больше Трофима: ты убѣдишься въ этомъ окончательно… Ну, Трофимъ, досказывай, что еще было…
— Ну, вотъ, сударь ты мой, ваше графское сіятельство, Мирошка пошелъ къ барину и вѣстимо перевралъ ему. Максимъ Максимычь, изволите знать, баринъ горячій, крутой… попало, знать, подъ сердитую руку… онъ Мирошку по зубамъ вишь и съѣздилъ… Нешто, кто знаетъ? можетъ-статься, и совралъ мошенникъ Мирошка, што бы барыню только пуще прогнѣвить… такъ и вышло: барыня осерчала, што святыхъ вонъ понеси: Макару велѣла въ судъ подать на Пахома, да на сотскаго; а сторостѣ своему изволила накрѣпко приказать: што де-скать какъ зайдетъ скотина Максима Максимыча, или Семена Семенычева на ихнюю землю, такъ чтобъ де-скать забирать ее.
"Вотъ, подумай, какое дѣло придумали поджиги-дворовые; на што ефто похоже?.. разсуди-тко ты… Дворъ съ дворомъ мужички вплоть живутъ, ну, какъ тутъ уберечься, што бы скотъ не зашелъ?.. вѣдь скотина глупа… словно у нея разумъ есть, бредетъ-себѣ куда попало. Такъ оно и вышло. Вечеромъ Степанъ дворецкій взялъ десятка два мужиковъ изъ Аѳонина, да и пошелъ-было забирать коровёнокъ да лошадей Максимъ Максимычевыхъ, которыя, знашь ты, въ озимое забрели. Барину тотчасъ дали знать… онъ и прикатилъ самъ съ ружьемъ, да съ плетью, да три парня съ нимъ, тожа съ ружьями. Изъ своихъ рукъ Степана-то важно отвозилъ, и не далъ волоса тронуть. Я, баитъ, васъ на мѣстѣ всѣхъ положу, коли только осмѣлитесь до моего скота перстомъ дотронуться… Чуть-было побоище не вышло… А тётушку-то, сказываютъ, «дурищею старою» разругалъ… можетъ, и врутъ, кто ихъ знаетъ, только сумятица была такая, што на диво… Я и раздумалъ, надо, небось, объ ефтомъ ево графской свѣтлости барину по приказу доложиться, да вотъ и изволилъ прійдти къ твоему здоровью.
— Умно сдѣлалъ, братецъ. Поди, вели Ерасту дать себѣ стаканъ водки, да подожди на кухнѣ; я позову тебя.
— Слышали, Петръ Иванычъ? продолжалъ графъ, обращаясь къ гостю съ лицомъ, на которомъ сіяло удовольствіе: — какова исторія? Кажется, этому несчастному Рыльскому не видать наслѣдства какъ ушей своихъ. Недѣли три тому назадъ, ужь эта барыня разспрашивала брата, можно ли передать имѣніе Вѣрочкѣ и какъ это сдѣлать?..
— Вѣрочкѣ?
— Кому, дядюшка? воскликнули въ одно время Петръ Ивановичъ и племянникъ графа.
— Конечно, этого никогда быть не можетъ, сказалъ графъ съ нѣкоторымъ смущеніемъ, проницательно взглянувъ на Петра Ивановича, который въ сильномъ волненіи сморкался съ убійственнымъ шумомъ. — Какая дурацкая опрометчивость! подумалъ онъ про себя. — Не понимаю, какъ подобная глупость сорвалась у меня съ языка…
Въ это время два лакея, одинъ съ тремя стаканами чая и графинчикомъ рома на серебряномъ подносѣ, а другой съ хлѣбомъ и сухарями въ серебряной корзинкѣ вошли въ комнату. Графъ воспользовался этою диверсіею и очень-искусно отклонилъ разговоръ на другіе предметы, оставивъ совершенно въ покоѣ Петра Ивановича и цѣль его путешествія. Гость съ своей стороны былъ очень-доволенъ этимъ манёвромъ хозяина, выпилъ три стакана чая, былъ чрезвычайно-любезенъ, и, посидѣвъ около часа, раскланялся и уѣхалъ.
— Ну, какую я сдѣлалъ глупость! воскликнулъ графъ, проводивъ его: — за это мало высѣчь розгами! И послѣ того увѣрьте меня, что нѣтъ дурныхъ дней. Что у насъ такое сегодня? Воскресенье… двадцатое сентября… непремѣнно сегодня долженъ быть черный, трижды черный и гадкій день… Какъ! проиграть три тысячи и сказать такую глупость въ одно утро… Графъ ходилъ по комнатѣ, нахмуривъ брови.
— Но отъ-чего васъ это такъ сердитъ, дядюшка?
— Отъ-чего?.. Отъ-того, что по милости этой проклятой нескромности могутъ въ пухъ и въ прахъ разлетѣться всѣ мои проекты. Это продувная каналья, котораго лукавый дернулъ меня зазвать къ себѣ сегодня… Рѣшительно ныньче мерзкій, сквернѣйшій день изъ всѣхъ трехъ-сотъ-шестидесяти-пяти дней въ году… Человѣкъ! дай мнѣ водки… Волненіе и досада графа увеличивались примѣтно. Онъ, не переводя дыханія, выпилъ одну за другою три чарки водки и продолжалъ ходить быстрыми и тяжелыми шагами… — У него не пролетитъ мимо ушей эта новость, я его знаю… Но чортъ меня возьми, если я позволю ему перехитрить себя… Еще есть время. Онъ нескоро соберется, надумается… Надобно предупредить его и дѣйствовать рѣшительно.
— Слушай, Вольдемаръ. Я посвящу тебя въ тайны моей дипломатіи, я надѣюсь найдти въ тебѣ вѣрнаго и искуснаго союзника. Дѣло вотъ въ чемъ: ты знаешь, что теперь на мѣстѣ дворянскаго предводителя мой двоюродный братецъ, славный и довольно удобный малый, но у котораго есть цѣлая коллекція своихъ ультрагуманныхъ понятій; короче: онъ мнѣ не годится. Зимою у насъ выборы, и я хочу, чтобъ предводителемъ былъ Вася Авосинъ…
— Авосинъ!!
— Понимаю твое изумленіе, продолжалъ графъ улыбаясь: — у тебя также порядочный запасъ идеальности; но ты малый сметливый… Въ тебѣ я увѣренъ… Слушай же. Я хочу, чтобъ Авосина выбрали предводителемъ… Ты скажешь, что всего бы короче мнѣ самому взять это званіе; но по моимъ соображеніямъ еще не приспѣло время. Я не хочу себя компрометтировать… Авосинъ имѣетъ всѣ качества, для этого нужныя… Пожалуйста, не дѣлай такой забавной гримасы изумленія… ты разсмѣшишь меня и собьешь съ толку… Онъ имѣетъ всѣ нужныя качества — говорю я тебѣ: онъ хорошей фамиліи, довольно образованъ… и прочее… не достаетъ только состоянія. Три четверти дворянъ раздѣляютъ насчетъ этого предмета твое мнѣніе…
— Мое мнѣніе…
— Да. И въ этомъ-то вся штука. Надобно, чтобъ они выбрали Авосина, потому-что я этого хочу. Понимаешь? Но для исполненія моего хочу необходимо, чтобъ у Авосина было состояніе… У него есть четыреста душъ, но всѣ знаютъ, что ихъ едва достанетъ для уплаты его долговъ… Чтобъ устроить эту статью, я вотъ что придумалъ: старая дура Анна Ивановна передаетъ свое имѣніе Вѣрѣ Бормотышиной, которая ей доводится какъ-то внучкою — седьмая вода на киселѣ — и которую она, кто-знаетъ за что, безъ памяти любитъ. Авосинъ женится на Вѣрѣ. Вмѣстѣ съ этимъ, Петра Иваныча я сдѣлаю исправникомъ, и тогда… Понялъ ты меня?
— Совершенно, дядюшка.
— Понимаешь теперь, какую я сдѣлалъ глупость, проговорившись о передачѣ имѣнія. Не могу равнодушно вспомнить… Ерастъ! подай водки. — Графъ выпилъ еще три чарки. — Ты не можешь представить, какая тонкая бестія этотъ господинъ, который сейчасъ былъ здѣсь… Теперь онъ мнѣ покорнѣйшій слуга; но еслибъ ему пришлось прибрать къ рукамъ наслѣдство тётушки… мнѣ съ нимъ не сладить… Онъ въ состояніи образовать противъ меня партію, тѣмъ болѣе, что отецъ моей наслѣдницы самое упрямое и непокорное созданіе, какое только Можно себѣ вообразить. Каналья-зятёкъ поставитъ противъ меня особу батюшки, какъ стопушечную баттарею, и уничтожитъ всѣ мои мины маскированными вылазками изъ-за этой твердыни. Надобно, во что бы ни стало и не теряя времени, взять штурмомъ арсеналъ, то-есть, невѣсту… И я поручаю тебѣ эту трудную обязанность, гдѣ ты можешь во всемъ блескѣ показать свое дипломатическое искусство. Не дальше, какъ сегодня же, ты долженъ отправиться туда съ Авосинымъ и сосватать мнѣ его непремѣнно…
— У васъ наполеоновскія соображенія! дядюшка; но скажите мнѣ, Бога ради: что же это за особа, которая можетъ выйдти замужъ за такого урода, какъ вашъ Петръ Иванычъ, и на которой я могу въ два часа сосватать такого гуся, какъ любезнѣйшій Авосинъ?
— Эта особа имѣетъ тридцать душъ вѣрныхъ приданаго. Удовлетворяетъ тебя этотъ отвѣтъ?
— Гм… тридцать душъ!.. Да это немного, очень умѣренно, — тридцать душъ! Тьфу ты пропасть! есть же этакіе люди… Я никакими средствами не могу изворотиться съ тремя-стами-пятидесятью душами, — двадцать-семь тысячь долгу; а тутъ тридцать душъ!.. Да, дядюшка, понимаю, что съ этимъ гомеопатическимъ приданымъ мудрено затрудняться въ выборѣ жениха; но все-таки уродъ Петръ Иванычъ, воля ваша… Ба, Вася! какими судьбами такъ рано?
Послѣднее восклицаніе относилось къ вошедшему молодому человѣку высокаго роста и довольно-красивой наружности, Это новое лицо явилось въ ночномъ нарядѣ, съ заспанными глазами. Густые бѣлокурые волосы его, обстриженные въ кружокъ, были въ страшномъ безпорядкѣ; окладистая борода, закрывавшая половину лица, всклочена. Въ глазахъ, во всѣхъ чертахъ, въ манерахъ замѣтны были слѣды щедрыхъ ласкъ веселаго Вакха.
— Вы удивляетесь, графъ, сказалъ Вася, улыбаясь и усѣвшись въ покойныя кресла: — что я рано проснулся… Да у васъ домовые въ домѣ… не даютъ спать. Который часъ?.. Вы не вѣрите… Ей Богу, гадость ужасная! Эй, человѣкъ!.. сигару… Вы не пили чаю, графъ?.. велите давать чаю… Что, я забавенъ?.. а? чево? Вы что-то сказали, Владиміръ Сергѣичъ?
— Нѣтъ, я ничего не говорилъ…
— Глупая сигара!.. я не съ того конца закуриваю, Ерастъ?.. а?.. не съ того? Да что, братецъ? у васъ вѣрно домовые здѣсь… Какъ? ты говоришь — нѣтъ? Божусь тебѣ… Представьте, графъ, какой-то старикъ весь въ сѣромъ надоѣлъ мнѣ… ха, ха, ха… Я отъ-того такъ рано и проснулся. Вы не вѣрите, Владиміръ Сергѣичъ? не вѣрите? Клянусь вамъ… Правда ли, Ерастъ, вѣдь у васъ есть домовые?..
— Перестань толковать о пустякахъ… Отпусти Ераста, я хочу съ тобою говорить о серьёзномъ дѣлѣ… сказалъ графъ.
— Что вы это, графъ? чѣмъ свѣтъ о серьёзномъ дѣлѣ! Богъ съ вами! Я хочу чаю… Ерастъ, вели, братецъ, дать мнѣ чаю… готовъ чай? а?.. вели, братецъ, поскорѣе… Да подай мнѣ другую сигару; эта не курится…
Ерастъ удовлетворилъ всѣ требованія, подалъ ему стаканъ чаю и другую сигару; а молодой человѣкъ, въ-продолженіе этихъ сборовъ, съ самою внимательною заботливостью привелъ въ порядокъ передъ зеркаломъ свою прическу, расправилъ усы и бороду, запахнулъ какъ-можно-живописнѣе свой бархатный, пурпуровый халатъ, снялъ съ него пальцами и одулъ всѣ до одной пылинки, и снова усѣлся небрежно и граціозно въ кресла противъ большаго зеркала, приказавъ поставить возлѣ себя маленькій столикъ со стаканомъ чаю, и съ педантскою важностью закуривъ сигару. По знаку графа, Ерастъ, устроивъ и усадивъ его, вышелъ вонъ.
— Слушай теперь внимательно, началъ графъ.
— Ради самого Бога, не начинайте ни о чемъ серьёзномъ, ваше сіятельство. Вы меня испортите на цѣлый день, отнимете аппетитъ.
— Перестань, я хочу говорить съ тобою о Вѣрочкѣ…
— О Вѣрочкѣ… какъ?.. о Вѣрочкѣ…
Вася, глядя въ зеркало, сдѣлалъ печальную мину.
— Увы, графъ! помните, какъ я сказалъ однажды экспромтомъ:
Зачѣмъ рукой безчеловѣчной
Ты растравляешь огнь сердечной.
Я увѣряю васъ, что это мой экспромтъ. Откуда вы выдумали, желалъ бы я знать, на какого-то семинариста?..
— Такъ ты до-сихъ-поръ влюбленъ въ нее?
— Кто, я?.. влюбленъ…? вы сомнѣваетесь, что я влюбленъ? Какъ?.. вы все еще сохраняете подозрѣніе на этого проклятаго семинариста… вы шутите, графъ… а я страдаю отъ всепожирающей страсти. — Вася, глядя въ зеркало, привелъ свою прическу въ маленькій безпорядокъ и выпустилъ огромный клубъ дыма. — Послушайте, что я сочинилъ третьяго дня.
Милый другъ! во тьмѣ ночной,
Съ мукой ожиданья,
Я ищу вотще съ тобой
Тайнаго свиданья.
— Я не сомнѣваюсь болѣе не въ стихахъ, не въ любви твоей… и, какъ ты знаешь, принимаю въ ней полное и искреннее участіе. Я долго думалъ о твоей постоянной и глубокой привязанности къ Вѣрѣ, и рѣшился помочь тебѣ. Сегодня Вольдемаръ отправится съ тобою къ предмету твоихъ страданій и сосватаетъ ее за тебя…
— Сосватаетъ!… воскликнулъ Вася съ недоумѣніемъ, остановивъ на графѣ полусонные глаза. — Какъ вы сказали, графъ? а?.. сосватаетъ?..
— Да, сосватаетъ… Ты не можешь опомниться отъ радости…
— Отъ радости?!… повторилъ Вася съ ироническою улыбкою.
— Въ-самомъ-дѣлѣ, у васъ, графъ, чудесныя мысли… Но, увы, развѣ вы не знаете, что я люблю безнадежно? Развѣ вы не помните, что я написалъ въ стихахъ:
Я сгараю страстью нѣжной
Къ вѣроломной безнадежно.
— Да я отвѣчаю, что она пойдетъ за тебя…
— Что мнѣ въ этомъ?.. Мнѣ нуженъ пламень страсти… взаимность. О! вы не знаете, что мнѣ нужно? Какой волканъ кипитъ въ груди моей… вы не знаете?..
— Какъ не знать, мой милый, какой взаимности не достаетъ потвоему у Вѣры; дѣлать нечего: надобно будетъ тебѣ сказать секретъ. Только Боже тебя сохрани, если ты разболтаешь…
— Кто, я?.. ваша тайна найдетъ въ груди моей свою могилу… рядомъ съ моею собственною тайною…
Вася, довольный блистательнымъ оборотомъ фразы, поглядѣлъ на обоихъ собесѣдниковъ своихъ съ торжествующею улыбкою…
— Ты, я вижу, начинаешь воспламеняться; это очень-кстати… Роль, которую ты сегодня долженъ играть, требуетъ всей твоей энергіи. Не сомнѣвайся же во взаимности Вѣры. Она скоро получитъ шесть-сотъ душъ и четыреста тысячь наличными деньгами…
Вася въ это время подносилъ ко рту стаканъ, чтобъ запить свою великолѣпную фразу. Новость о неожиданной взаимности Вѣры такъ поразила молодаго человѣка, что рука его затряслась, и нѣсколько капель горячаго чая оросили щегольской, бархатный халатъ его…
— Ерастъ! закричалъ онъ въ изступленіи. — Эй, Ерастъ!.. проворнѣе, чистое полотенце. Да ну, братецъ, ворочайся… Каково положеніе!.. а? чево?.. Останутся пятна непремѣнно, какъ ты думаешь, Ерастъ? чево?.. Непремѣнно пятна будутъ отъ сливокъ… Какъ вы думаете, графъ?.. Владиміръ Сергѣичъ?.. Непремѣнно останутся пятна? Нельзя ли, братецъ, Ерастъ, потереть водою… чево?.. Испортилъ какой безподобный халатъ, еще новенькій совершенно: какова штука!… А все вы, графъ… откуда это вы взяли такую небылицу въ лицахъ?..
— Я тебѣ говорю это, и говорю, какъ благородный человѣкъ… Ты вѣришь мнѣ…
— Ну, братецъ, Ерастъ… теперь смой-ка вотъ такъ… вотъ здѣсь… что?.. этакъ смывается… а?.. смывается? Ну и превосходно… и безподобно… Вася поднялъ къ свѣту забрызганную и вытертую водою полу и долго во всѣхъ направленіяхъ разсматривалъ ее, обнюхивалъ, обдувалъ и вытиралъ; наконецъ удостовѣрился, что сливки не оставили слѣдовъ; но еще долго и послѣ того, опустивъ даже полу на свое мѣсто, онъ поминутно осматривалъ ее, оглаживалъ и обдувалъ во время разговора. — Что вы такое спросили, графъ?
— Вѣришь ли ты мнѣ?..
— Какъ алкорану… то-есть, я хотѣлъ сказать, какъ Евреи вѣрятъ алкорану… Тьфу ты пропасть! эта дурацкая пола сбиваетъ совершенно мои мысли… Я хотѣлъ сказать, какъ Турки вѣрятъ алкорану… Такъ у Вѣрочки, говорите вы, скоро будетъ… Графъ показалъ ему глазами на Ераста.
— Тсс! молчаніе:
Тобою въ мірѣ
Не оскорбится слуха взоръ!
Божественная Вѣрочка!.. Кто знаетъ, можетъ-быть, она меня обожаетъ такъ же, какъ я ее… а?.. чево?.. Я ее никогда объ этомъ не спрашивалъ… Вольдемаръ, mon cher, какъ ты скажешь? что? Ерастъ! ты можешь, братецъ, уйдти теперь отсюда… Ты смылъ пятна превосходно… сегодня же получишь отъ меня синенькую. А теперь можешь отправиться…
— Какъ вы сказали, графъ… четыреста душъ и шестьсотъ чистогану. Я увѣренъ, что это милое созданіе раздѣляетъ мои пламенныя чувства… Сегодня же ѣду и объяснюсь съ нею…
Между-тѣмъ, какъ графъ давалъ подробныя инструкціи относительно плана стратегическихъ операцій, которыя должны были направиться противъ неопытнаго сердца Вѣрочки и противъ закоренѣлыхъ предубѣжденій ея упрямаго папеньки; между-тѣмъ, какъ Вольдемаръ разучивалъ свою ролю, а Вася припоминалъ всѣ свои лучшія поэтическія произведенія, на успѣхъ которыхъ онъ всего болѣе надѣялся въ этой поэтической экспедиціи и которые завоевали ему, какъ онъ былъ увѣренъ, уже не одно нѣжное сердце, Петръ Ивановичъ быстро подвигался къ цѣли своего путешествія.
Женихъ мой былъ погруженъ въ глубокое раздумье…
— Вотъ, не правда ли моя, что все къ лучшему? говорилъ онъ въ-полголоса: — не зазови меня графъ… не заѣзжай я къ нему, все было бы копчено… Вотъ она, судьба-то!.. Предѣлъ, его же не прейдеши… Шестьсотъ душъ и нѣсколько сотъ тысячъ! Убей меня Богъ… Это вѣдь на полу не подымешь… Петръ Ивановичъ понюхалъ табаку съ невыразимымъ наслажденіемъ. — А барышня-то какая! то-есть, просто загляденье. Ай-да Петръ Иванычъ, молодецъ!.. вотъ какую статью обработалъ!..
"Впрочемъ, тутъ вѣдь находится еще камень преткновенія, да такой камень преткновенія, т. е. чертовскій… какъ бы не срѣзаться! Журавли еще въ небѣ; графъ ужь, конечно, не будетъ глядѣть, сложа руки, на эту исторію. Меня онъ не очень жалуетъ и вѣрно не дастъ поживиться такимъ лакомымъ кусочкомъ, который, я чаю, онъ уже приготовилъ кому-нибудь изъ своихъ пріятелей, — гляди Авосину, котораго онъ тянетъ за уши… Пожалуй, въ дуракахъ останешься. А тутъ Ненила Григорьевна взбѣленится… оно, конечно, наплевать… да все какъ-то… неловко… Гм, казусъ!.. прибавилъ онъ, послѣ нѣкотораго молчанія, и погрузился въ безмолвное раздумье…
— Барыни къ обѣднѣ изволятъ ѣхать, сказалъ ему кучеръ. — Петръ Ивановичъ взглянулъ впередъ: съ возвышенія, на которомъ онъ находился въ эту минуту и съ котораго сельцо Ванега было видно какъ на блюдечкѣ, онъ увидалъ извѣстную намъ коляску, стоящую у чернаго крыльца. Спускаясь подъ гору, онъ могъ видѣть, какъ дамы сѣли въ экипажъ, проѣхали дворъ и, выѣхавъ за ворота, остановились… Этотъ видъ произвелъ на него электрическое дѣйствіе… Петръ Ивановичъ, какъ я сказалъ уже вамъ, глядѣлъ на всѣ затрудненія, на всѣ препятствія съ твердостью духа, и когда ему нужно было рѣшиться на какой-нибудь энергическій и важный поступокъ, то онъ съ полнымъ хладнокровіемъ и спокойствіемъ взвѣшивалъ въ умѣ своемъ всѣ «за» и всѣ «противъ» предполагаемаго поступка. Это отчетливое, совѣстливое и въ высочайшей степени благоразумное взвѣшиваніе кончалось обыкновенно тѣмъ, что онъ вовсе и положительно сбивался съ толку, терялъ совершенно ясное сознаніе предмета, о которомъ разсуждалъ и, углубившись въ бездну соображеній, умозрѣній и предусмотрѣній будущаго, исчезалъ въ этой неизмѣримой глубинѣ человѣческой мудрости и противорѣчій, какъ исчезаетъ, недолетая до земной поверхности, звукъ маленькаго камешка, упавшаго на дно бездонной пропасти. Тогда, въ этомъ сомнительномъ положеніи, въ этой мучительной неизвѣстности, онъ поступалъ точно такъ, какъ поступилъ и въ настоящемъ случаѣ, — слѣдующимъ образомъ:
Во-первыхъ, онъ смирился, сознавъ тщету и ничтожность человѣческихъ умствованій, поднялъ глаза къ небу и съ глубокимъ вздохомъ повторилъ: «Предѣлъ, его же не прейдеши!» Потомъ досталъ табакерку, понюхалъ и высморкался съ умилительною преданностью судьбѣ, завязалъ на одномъ концѣ платка узелокъ, свилъ этотъ конецъ жгутомъ съ другимъ кончикомъ платка, задумалъ, что «узелочекъ значитъ Вѣра, а безъ узелка Ненила Григорьевна» зажмурилъ глаза и зубами поймалъ одинъ изъ кончиковъ… Сердце его сильно забилось, когда, развивая съ осторожностью платокъ, онъ увидалъ, что у него въ зубахъ остался… Лицо его внезапно просвѣтлѣло спокойною рѣшимостью.
— Теперь остается рѣшить: сегодня или послѣ? сказалъ онъ, еще разъ понюхавъ. Послѣ этого онъ снова зажмурилъ глаза, особеннымъ образомъ замахалъ обѣими руками, и быстро сводилъ ихъ передъ носомъ, держа указательные пальцы направленными къ пункту соединенія. Указательные пальцы соткнулись одинъ съ другимъ. Петръ Ивановичъ, раскрывъ глаза, удостовѣрился въ этомъ фактѣ, сказалъ съ твердостью: «сегодня непремѣнно!» и смѣло поѣхалъ на встрѣчу ожидавшимъ его дамамъ, съ которыми онъ имѣлъ разговоръ, пересказанный уже мною.
III.
Сватовство.
править
Теперь вы понимаете, отъ-чего Петръ Ивановичъ былъ въ тревожномъ состояніи ума, когда онъ вошелъ въ комнату Николая Григорьевича, гдѣ царствовала совершенная темнота и гдѣ онъ на первомъ шагу наткнулся на что-то, стоявшее на полу.
— Ты, братецъ, у меня перебьешь здѣсь все, сказалъ сердито Николай Григорьевичъ. — Сними, догадайся, раму съ окна.
Петръ Ивановичъ съ величайшею осторожностью, ощупывая напереди каждый шагъ ногами и руками, достигъ, наконецъ, до окна и съ небольшимъ усиліемъ вытащилъ раму съ черною холстиною. Быстро хлынулъ свѣтъ веселаго, осенняго утра, ярко напитанный лучами солнца и показалъ взорамъ Петра Ивановича длинную, худощавую особу старика, погруженнаго въ волнахъ огромной пуховой перины… Николай Григорьевичъ лежалъ, закутанный до подбородка шерстянымъ одѣяломъ и устремивъ глаза въ верхъ, какъ-будто погруженный въ самое глубокомысленное созерцаніе складокъ, образовавшихся на поднятомъ пологѣ.
— Честь имѣю поздравить васъ съ добрымъ утромъ и съ воскресеньемъ, сказалъ гость съ маленькимъ замѣшательствомъ, протягивая почтительно руку угрюмому старику, какъ видно очень-недовольному раннимъ посѣщеніемъ. Николай Григорьевичъ также протянулъ свою руку и просунулъ ее въ руку Петра Ивановича, не сгибая пальцевъ (особый деликатный способъ пожатія, который, по мнѣнію моему, въ состояніи взбѣсить всякаго порядочнаго человѣка). — Какъ вы провели ночь? какъ ваше здоровье? продолжалъ Петръ Ивановичъ.
— Прошу покорно садиться, отвѣчалъ Николай Григорьевичъ, съ непоколебимымъ вниманіемъ разсматривая складки полога. Петръ Ивановичъ, привыкшій къ капризамъ своего сосѣда и пріятеля, взялъ плетеное кресло, подвинулъ его къ постели, усѣлся самымъ покойнымъ образомъ, откашлялся, понюхалъ табаку, высморкался, словомъ сказать, принялъ всѣ мѣры для возбужденія своей твердости, и продолжалъ разговоръ.
— Вы вѣрно удивляетесь… этакъ… Николай Григорьевичъ, моему… этакому раннему… то-есть, посѣщенію…
— Нѣтъ, не удивляюсь…
— Не удивляетесь… гм… скажите… Однако, я бьюсь объ закладъ, что вы ни за что въ свѣтѣ не угадаете… то-есть, причину…
— Я никогда не бьюсь объ закладъ…
— И прекрасно дѣлаете… Сегодня вы бы навѣрное проиграли… Ну, такъ безъ заклада угадайте, зачѣмъ я пріѣхалъ.
— Я никогда ничего не угадываю.
— Тьфу ты канальство! къ вамъ обиняками отложи попеченіе подъѣхать… Видно, прямо надо сказать, что я пріѣхалъ… то-есть, по одному… этакому серьёзному обстоятельству…
— Такъ вы хотите говорить о чемъ-нибудь важномъ! спросилъ Николай Григорьевичъ, быстро оторвавъ взоръ свой отъ привлекательныхъ складокъ полога и устремивъ его съ недовѣрчивостью на своего сосѣда: — въ такомъ случаѣ позвольте мнѣ прежде встать, продолжалъ онъ, видя на лицѣ посѣтителя несомнѣнные признаки безпокойства.
Николай Григорьевичъ вообще не привыкъ и терпѣть не могъ упражнять въ разговорѣ свою мыслительность. Число предметовъ обыкновенныхъ бесѣдъ его было такъ ограничено, самые предметы эти были такъ немногосложны, такъ однообразны, что даже подробный и плодовитый анализъ требовалъ изъ всѣхъ умственныхъ способностей одной только памяти, и то въ маломъ количествѣ. Общество его обычныхъ посѣтителей какъ-нельзя-лучше соотвѣтствовало ему. Болѣе или менѣе, эти господа всѣ держались его системы. Николай Григорьевичъ, жившій уединенно, тихо и безъ претензій, болѣе нежели кто-нибудь былъ врагомъ важныхъ разсужденій, въ которыхъ онъ не имѣлъ ни малѣйшей надобности; но въ особенности слово «важное» въ устахъ Петра Ивановича обдавало его холодомъ. Для поясненія этого частнаго обстоятельства, которое проливаетъ яркій свѣтъ на связи и отношенія двухъ моихъ героевъ, надобно разсказать небольшой эпизодъ изъ жизни Николая Григорьевича.
До женитьбы своей на матери Вѣры, молодой Бормотышинъ, на 24-мъ году отроду вышедшій въ отставку, поселился въ домѣ своихъ родителей (въ селѣ Архангельскомъ) именно въ томъ самомъ, гдѣ теперь помѣщается Петръ Ивановичъ. Но когда пришла пора храброму поклоннику Марса надѣть розовый вѣнокъ Гименея, онъ сообразилъ, что родительскій домъ его будетъ тѣсенъ для двухъ семействъ; а, такъ-какъ, принимая вышеупомянутый вѣнокъ Гименея изъ рукъ Амура, герой не бралъ за невѣстою, какъ у насъ говорятъ, ни кола, ни двора, то онъ счелъ необходимымъ пріобрѣсти покупкою въ сельцѣ Ванегѣ двадцать душъ, которыя тамъ продавались съ аукціоннаго торга, съ усадьбою и помѣщичьимъ домомъ, очень-удобнымъ и просторнымъ. Имѣніе это было замѣшано въ какую-то допотопную тяжбу, о которой Николай Григорьевичъ, какъ водится, не потрудился хорошенько справиться. Онъ жилъ-себѣ, да жилъ въ новопріобрѣтенномъ имѣніи, а тяжба шла-себѣ, да шла, своимъ безконечнымъ порядкомъ, и наконецъ, лѣтъ пять тому назадъ, въ одно прекрасное утро, къ Николаю Григорьевичу явился незнакомый ему баринъ, который объявилъ себя законнымъ владѣльцемъ этого имѣнія и въ доказательство велѣлъ своему лакею принести изъ повозки связку бумагъ, для прочтенія которыхъ, — какъ показалось Николаю Григорьевичу, — нужна была цѣлая вѣчность и нѣсколько лѣтъ сверхъ-того. Эта неожиданность, въ первыя минуты, такъ озадачила мирнаго владѣтеля сельца Ванеги, что онъ готовъ былъ бѣжать въ самую глушь Африки, чтобъ только избавиться отъ чтенія отвратительныхъ бумагъ; но привычка къ пятнадцати-лѣтнему пребыванію и благородная гордость, скоро пришли на помощь къ потрясенному разсудку. Бормотышинъ съ надменностію велѣлъ убрать съ глазъ своихъ долой документы своего соперника, наводившіе на него ужасъ и омерзѣніе, и отвѣчалъ ему уклончиво, но твердо. Онъ поспѣшилъ тотчасъ посовѣтоваться со свѣдущими людьми на-счетъ такого страннаго случая; а свѣдущіе люди сказали ему, что "конечно, есть положительный законъ, въ-слѣдствіе котораго никто не можетъ отнять имѣніе, пріобрѣтенное покупкою съ аукціоннаго торга, что онъ можетъ взять дѣло на апелляцію, и тѣмъ обезпечить себѣ, между-прочимъ, лѣтъ, этакъ, на сорокъ до окончательнаго рѣшенія — ненарушимое владѣніе спорнымъ имѣніемъ; но, прибавили свѣдущіе люди: «тяжба все-таки когда-нибудь да кончится, и если теперь она, не смотря на ясный законъ, приняла такой неблагопріятный оборотъ, то кто знаетъ, какъ и въ чью пользу можетъ состояться послѣдній приговоръ правосудія, и тогда наслѣдники его могутъ остаться вовсе безъ ничего, если (что, видите, также многда случается), заставятъ ихъ по закону заплатить истцу за неправильное, слишкомъ-пятидесяти-лѣтнее владѣніе его имѣніемъ». Николай Григорьевичъ подумалъ очень-основательно, что наслѣдники его, вѣроятно, будутъ происходить отъ его милаго Гриши, который, вѣроятно, будетъ ихъ любить такъ же, какъ онъ, Николай Григорьевичъ, любитъ сына, и эта свѣтлая мысль повергла озадаченнаго отвѣтчика въ такую бездну умствованій, что разсудокъ его, никогда отъ самаго рожденія непретерпѣвавшій и тысячной доли подобнаго напряженія, помутился-было совершенно; но, къ-счастію моего благороднаго героя, незнакомый баринъ, явившійся такъ некстати, предложилъ необыкновенно-выгодную мировую сдѣлку. Николай Григорьевичъ не имѣлъ и тѣни подозрѣнія, что онъ былъ обязанъ этому неожиданному спасенію очаровательнымъ взорамъ своей великодушной сестры, которая съ рѣшимостью и самопожертвованіемъ напала на врага всею силою своей обольстительной особы, можетъ-быть, рѣшившись на безсмертный подвигъ Курція. Николай Григорьевичъ, въ-слѣдствіе этой сдѣлки, отдалъ своему преслѣдователю родительскій домъ, сдѣлавшійся ему ненужнымъ послѣ смерти отца и матери.
Баринъ этотъ (о чемъ вы, вѣроятно, догадались) былъ не кто иной, какъ любезный нашъ Петръ Ивановичъ; онъ поселился въ родительскомъ домѣ Николая Григорьевича, отдѣлалъ его и началъ ежедневно посѣщать своего новаго пріятеля и сосѣда. Николай Григорьевичъ чувствовалъ, что онъ обязанъ Петру Ивановичу спокойствіемъ остальныхъ дней своей жизни, и потому не упускалъ ни одного случая поссориться съ нимъ и нагрубить ему, сколько было возможности.
Петръ Ивановичъ понялъ Николая Григорьевича, и они сдѣлались друзьями… Съ этой-то поры Николай Григорьевичъ трепеталъ всѣми членами, когда Петръ Ивановичъ объявлялъ, что онъ хочетъ говорить о чемъ-нибудь важномъ. Хотя онъ очень-хорошо зналъ, что ему нечего бояться новаго процесса со стороны его сосѣда, съ которымъ у него было все покончено, но онъ не могъ побѣдить въ себѣ какого-то смутнаго ужаса при одномъ воспоминаніи о бывшемъ своемъ страхѣ, и теперь, угрюмый и встревоженный словами гостя, старикъ торопливо позвонилъ. Прошло пять минутъ, никто не являлся; старикъ позвонилъ еще: то же послѣдствіе; наконецъ, уже черезъ четверть часа послѣ третьяго, нетерпѣливаго и усиленнаго звонка, явился Сергѣй, босикомъ и застегивая послѣднюю пуговицу сюртука.
— Что это, братецъ, значитъ? Я не могу тебя дозвониться, сказалъ баринъ, нахмуривъ брови.
Николай Григорьевичъ протянулъ ноги, на которыя Сергѣй, ни мало немедля, надѣлъ носки.
Далѣе, не говоря ни слова, даже, можно сказать, не шевелясь, баринъ только протягивалъ разные члены своего тѣла, которые каммердинеръ облекалъ одинъ за другимъ свойственными имъ принадлежностями: засаленный кашемировый теплый халатъ сверхъ фланелевой фуфайки довершилъ нарядъ; потомъ Сергѣй засучилъ барину рукава и, свивъ халатъ жгутомъ, приподнялъ его сзади надъ спиною: — это былъ первый приступъ къ умыванью, продолжавшемуся болѣе четверти часа съ страшнымъ шумомъ, который Николай Григорьевичъ производилъ безпрестанно горломъ, набравъ полный ротъ воды. За умываньемъ, каммердинеръ расчесалъ роговымъ гребнемъ мокрые волосы барина; взъерошилъ, далъ имъ извѣстную форму и, подвязавъ ему шею шелковою черною косынкою, поднесъ маленькое зеркальцо. Николай Григорьевичъ довольно-долго разсматривалъ въ него всѣ подробности своей физіономіи и костюма, открывалъ зубы, высовывалъ языкъ, всовывалъ его поперемѣнно то за ту, то за другую щеку и, удостовѣрившись наконецъ, что все находится въ должномъ порядкѣ, пощупалъ два раза подбородокъ и обратился съ вопросительнымъ взоромъ къ каммердинеру.
— Какъ ты думаешь, Сергѣй? спросилъ онъ.
— Какъ вамъ угодно, сударь. По-моему пора, отвѣчалъ Сергѣй. Николай Григорьевичъ поглядѣлъ еще въ зеркало, еще нѣсколько разъ пощупалъ и потеръ свой подбородокъ, изъ котораго торчали волосы въ полпальца длиною, и наконецъ рѣшилъ, что дѣйствительно пора выбриться. Каммердинеръ, исправлявшій также должность цирюльника, приступилъ къ этой новой операціи: бритье и за нимъ новое умыванье продолжалось еще около получаса. Наконецъ, когда всѣ эти необходимые сборы и процессы были кончены, и Сергѣй вышелъ, Николай Григорьевичъ сталъ передъ образомъ, помолился, завелъ свои серебряные нортоновскіе часы, отправился къ своему креслу и усѣлся въ него къ услугамъ своего гостя. Петръ Ивановичъ переѣхалъ съ своимъ сѣдалищемъ и помѣстился напротивъ.
Снисходительный сосѣдъ молча и неподвижно присутствовалъ при всѣхъ описанныхъ мною обрядахъ, и не только былъ далекъ отъ мысли обнаружить малѣйшее нетерпѣніе въ-теченіе двухъ почти часовъ, но еще казался совершенно-доволенъ тѣмъ, что рѣшительное объясненіе отсрочивалось такимъ образомъ само-собою, и онъ имѣлъ возможность приготовиться и обдуматься, будучи совершенно убѣжденъ, что все это къ лучшему.
Когда хозяинъ и гость помѣстились другъ противъ друга, Николай Григорьевичъ далъ знакъ глазами, что онъ готовъ и ожидаетъ объясненія важнаго предмета. Какъ ни хорошо Петръ Ивановичъ обдумалъ это объясненіе, какъ ни тверда была его рѣшительность, но въ роковую минуту онъ почувствовалъ, что матерія, о которой онъ собирался трактовать, требовала всѣхъ возможныхъ предосторожностей, всѣхъ усилій его дипломатическаго таланта и, надобно открыть истину, оборотливый умъ Петра Ивановича не зналъ съ чего начать.
Герой мои закашлялся, чтобъ скрыть свое замѣшательство, вынулъ табакерку и, взявъ самъ призъ табаку, поднесъ ее Николаю Григорьевичу, какъ-бы желая этимъ процессомъ возстановить взаимное уразумѣніе и сочувствіе. Гость и хозяинъ понюхали съ приличною деликатностью.
— Я хотѣлъ бы прежде всего узнать, началъ Петръ Ивановичъ: — что вы, Николай Григоричъ… то-есть… эдакъ, обо мнѣ думаете?
— Объ тебѣ?
— Да-съ. То-есть, за кого вы… такъ-сказать, меня считаете?
— За своего сосѣда.
— Да, ну, да, это конечно. Это само собою разумѣется. Нѣтъ, мнѣ бы хотѣлось знать, что вы этакъ во мнѣ, то-есть, внутренно находите?..
— Я нахожу въ тебѣ много разныхъ качествъ.
— Разныхъ качествъ?!.. видите… то-есть, какъ же это понимать: разныхъ дурныхъ качествъ… что ли?
— Да, и дурныхъ…
Петръ Ивановичъ нахмурился.
— Видите!!!.. А какія это разныя дурныя качества, то-есть… вы находите во мнѣ? позвольте васъ спросить.
— Я никогда не говорю о дурныхъ качествахъ моихъ сосѣдей…
— Не говорите?… Изволите видѣть! однакожь, мнѣ вы должны сказать.
— Нѣтъ, не скажу.
— А я вамъ говорю, что вы должны сказать.
Петръ Ивановичъ начиналъ горячиться. Такъ откровенно выраженное мнѣніе сосѣда о его дурныхъ качествахъ, въ эту торжественную минуту, совершенно поколебало его хладнокровіе.
— А я тебѣ говорю, что не скажу…
— А я вамъ говорю, что скажете!
— Нѣтъ, не скажу…
— Я васъ заставлю сказать.
— Посмотримъ.
— Да съ чего же это вы выдумали и въ-самомъ-дѣлѣ?.. Вы должны, сударь, объясниться со мною…
— Не хочу.
— Должны, говорю я вамъ.
— А я говорю, что не хочу.
— Ну, такъ послѣ этого не стоитъ и говорить съ вами!
Петръ Ивановичъ отвернулся, и нѣсколько минутъ продолжалось молчаніе. Николай Григорьевичъ сидѣлъ, качая правую ногу; а Петръ Ивановичъ разсматривалъ во всѣхъ подробностяхъ свою новую фуражку, которая дѣйствительно заслуживала внимательнѣйшаго анализа по своему необыкновенно-замысловатому фасону, придуманному самимъ Петромъ Ивановичемъ. Наконецъ Петръ Ивановичъ снова прервалъ молчаніе.
— Вы меня считаете или нѣтъ за хорошаго человѣка?
Николай Григорьевичъ продолжалъ безмолвствовать.
— Я васъ спрашиваю, Николай Григорьевичъ: за хорошаго или за дурнаго человѣка вы меня считаете?..
— Я не могу отвѣчать на этотъ вопросъ.
— Почему это? Желаю я знать.
— Не могу.
— Да почему? я васъ спрашиваю.
— Почему?
— Да, почему?
— Почему? почему?… потому-что я никогда не отвѣчаю на такіе вопросы.
— Тьфу ты, дьявольщина!.. да на какіе же вопросы вы отвѣчаете?
— Я отвѣчаю на разные вопросы.
— На разные вопросы… да на какіе? Желаю я знать… Убей меня Богъ, съ вами этакъ, то-есть, до завтра не попадешь на тѣ разные вопросы, на которые вы отвѣчаете… Вотъ, канальство, задача-то!
Петръ Ивановичъ опять принялся за свою фуражку, а Николай Григорьевичъ снова приступилъ къ качанію правой ноги… Прошло еще нѣсколько минутъ.
— По-крайней-мѣрѣ, скажите мнѣ, извѣстно ли вамъ, что за мною числится сто-сорокъ-семь ревизскихъ душъ?
— Извѣстно.
— И что я съ нихъ получаю до восьми тысячъ дохода?
— До восьми тысячъ!.. Экая нелѣпость!
— Не нелѣпость, сударь, а сущая правда. Сколько разъ я вамъ это доказывалъ: разочтите сами: оброку я получаю двѣ тысячи; запашки у меня здѣсь по пятидесяти-пяти десятинъ въ полѣ, и въ дву потому жъ (какъ говорится въ крѣпостяхъ); каждая десятина, кромѣ паровыхъ, худо-худо даетъ по пятидесяти рублей, — вы сами знаете какова у меня земля, сколько луговъ, сколько скота и какъ обработываются поля; значитъ, вычтя содержаніе мое и дворовыхъ, вотъ еще будетъ четыре тысячи. Теперь сочтите масло, быковъ, барки, мельницу, вы и увидите, что выходитъ слишкомъ восемь тысячъ… Что, не бось, все еще спорить станете?
Николай Григорьевичъ, не смотря на маленькую досаду, которую возбуждало въ немъ подробное исчисленіе доходовъ Петра Ивановича, не могъ никогда слышать безъ какого-то невольнаго уваженія слова: «слишкомъ восемь тысячъ годоваго дохода». Эта магическая фраза имѣла на него чрезвычайно-сильное вліяніе; она смягчала его душу и возвышала въ глазахъ его того, кто имѣлъ право примѣнить ее къ себѣ.
Сложивъ большой и указательный пальцы правой руки, Николай Григорьевичъ протянулъ ее впередъ; Петръ Ивановичъ тотчасъ вынулъ свою табакерку, раскрылъ и поднесъ къ протянутымъ пальцамъ. Жестъ Николая Григорьевича служилъ несомнѣннымъ доказательствомъ для Петра Ивановича, что краснорѣчіе его начинало торжествовать.
— Да, братецъ, сказалъ старикъ смягченнымъ голосомъ: — я не понимаю истинно, какъ ты это ухищряешься. Я съ трехсотъ слишкомъ душъ не получаю болѣе пяти тысячъ… Сущая премудрость для меня эти восемь тысячъ.
— Да-съ, восемь тысячъ чистаго дохода… Потому-что свой глазъ вездѣ, сударь мой. Съ этимъ можно жить… А?.. Годовъ вотъ ужь съ десятокъ коплю деньженку на черный день… Значитъ, эта статья кончена. Теперь обратимся къ личности… Отъ роду мнѣ около тридцати-пяти лѣтъ… да вѣдь я былъ воспитанъ не по-нынѣшнему: силы и здоровья еще на долго хватитъ… Вы сами, вотъ, живой примѣръ…
— Да тьфу пропасть, братецъ ты мой… Къ-чему это ты несешь такую околесицу?.. Завелъ-было о хозяйствѣ и вдругъ переѣхалъ на лѣта, да на здоровье…
Николай Григорьевичъ протянулъ руку. Гость и хозяинъ снова понюхали, но ужь, въ этотъ разъ, съ видимою симпатіею. Ловкій Петръ Ивановичъ умѣлъ возбудить любопытство въ своемъ слушателѣ.
— Къ-чему я говорю все это?.. Гм!.. а вотъ къ-чему: скажите-ка мнѣ, что, какъ, по вашему мнѣнію, этакъ, гожусь ли я быть мужемъ?
— Мужемъ, часъ-отъ-часу не легче!
— Да-съ, мужемъ и отцомъ семейства; рѣшите, могу ли я быть мужемъ?
— Надобно прежде знать чьимъ?
— Чьимъ?… Нѣтъ, это послѣ прійдетъ; а вы мнѣ прежде такъ скажите, приблизительно: могу ли я быть мужемъ… ну, то-есть, разумѣется, какой тамъ ни на есть барышни, либо вдовы, напримѣръ?
— Барышни, или вдовы?
— Да-съ, барышни или вдовы: то-есть, я хочу этимъ сказать, какой-нибудь благородной дворянки?
— Есть барышни разныя, братецъ ты мой, и разныя вдовы, и разныя благородныя дворянки.
— Ну, нѣтъ… воскликнулъ Петръ Ивановичъ: — мое почтеніе!.. съ вами эдакъ на тонкости во вѣки вѣковъ не столкуешь. Приступить, видно, ужь прямо. Изволите видѣть, въ чемъ вся сила. Я задумалъ жениться.
Николай Григорьевичъ опять протянулъ руку, и обрядъ общаго нюханья опять повторился.
— Безъ хозяйки нельзя, согласитесь; безъ женщины въ домѣ; что за порядокъ, вамъ это извѣстно… Я же человѣкъ солидный, домосѣдный… ну, и, къ-несчастію, имѣю слабое сердце… Что жь тутъ таиться! вы вѣдь все знаете… кто Богу не грѣшенъ, царю не виноватъ… Однако, пора о душѣ подумать… Къ-счастію, Богъ прибралъ у меня Машу… царство ей небесное… Теперь вотъ я и задумалъ вступить въ законный бракъ.
Доведя разговоръ до рѣшительнаго момента, Петръ Ивановичъ вдругъ почувствовалъ опять невыразимое безпокойство и сомнѣніе. Онъ силился припомнить хорошенько, не ошибся ли онъ въ узелкахъ… Дорого далъ бы онъ за возможность повторить теперь эту операцію, по увы… не было никакого средства. Въ одномъ ухѣ его раздавался голосъ графа, произносящій обольстительную фразу «шестьсотъ душъ и чортова пропасть денегъ»; а въ другомъ слышался шопотъ Ненилы Григорьевны, то ласкающій, то грозный, то умоляющій. Ни кашель, ни нюханье, ни сморканье не помогали болѣе… Волненіе и тревога его увеличивались; наконецъ, сдѣлавъ неимовѣрное усиліе, онъ преодолѣлъ себя и продолжалъ дрожащимъ голосомъ:
— Вотъ такъ-то, Николай Григорьевичъ, я и рѣшился вступить въ законный бракъ, то-есть… я… придумалъ, такъ-сказать, жениться, этакъ формальнымъ образомъ… И какъ вамъ извѣстно, Николай Григорьевичъ… что я, то-есть, въ-теченіе пяти лѣтъ… каждодневно имѣю удовольствіе видѣть Ненилу Григорьевну… тьфу ты, дуресть какая! Виноватъ! чортъ возьми, какая глупая ошибка… то-есть, Вѣру Николаевну, хотѣлъ я сказать…
— Мою Вѣру?.. воскликнулъ Николай Григорьевичъ съ непритворнымъ изумленіемъ.
Великое слово было сказано. Послѣ этого рѣшительнаго подвига, Петръ Ивановичъ почувствовалъ грудь свою вновь свободною отъ тягости, ее давившей, и въ душѣ его снова водворилась обычная спокойная твердость и непоколебимость.
— Да-съ, точно такъ… вашу дочь Вѣру Николаевну… я убѣдился, что лучше, умнѣе, добрѣе и любезнѣе ея нѣтъ ни одной барышни не только во всей нашей губерніи; но даже въ цѣлой Россіи. Не подумайте, что я это говорю такъ, съ-горяча. Я въ этомъ точно такъ же твердо увѣренъ, какъ въ томъ, что меня зовутъ Петромъ Иванычемъ, а васъ Николаемъ Григорьичемъ… почему и принимаю смѣлость испрашивать у васъ, Николай Григорьевичъ, вашей… т. е., ея руки.
Это предложеніе, вовсе неожиданное, озадачило Николая Григорьевича, которому были извѣстны отношенія Петра Ивановича съ Ненилой Григорьевной. Вы ожидаете, что, имѣя эти свѣдѣнія, онъ принялъ за дерзость поступокъ своего пріятеля? Нѣтъ, онъ вовсе не слѣдовалъ такимъ понятіямъ (хотя при обсужденіи чужихъ поступковъ, по сосѣдству не упускалъ случая пустить ихъ въ ходъ, разумѣется, ко благу ближняго). Николая Григорьевича поразила, вопервыхъ, непостижимость выбора Петра Ивановича и его внезапной перемѣнчивости, тогда-какъ пятилѣтнее неизмѣнное постоянство его ручалось бы за противное; во-вторыхъ, поступокъ Петра Ивановича ставилъ старика между сестрою и дочерью; а женихъ съ восемью тысячами чистаго дохода былъ вовсе не такая вещь, которую бы могла поднять на улицѣ невѣста съ тридцатью душами.
Вѣра рѣдко навѣщала свою бабушку Анну Ивановну, славившуюся баснословнымъ скряжничествомъ, и хотя ясно видѣла ея особенную любовь къ себѣ, но ни она и никто въ домѣ не имѣли тѣни подозрѣнія о ея благодѣтельныхъ намѣреніяхъ. До-сихъ-поръ этотъ секретъ былъ извѣстенъ только графу, который велъ интригу, да его двоюродному брату, съ котораго графъ взялъ слово сохранить тайну…
Николай Григорьевичъ увидѣлъ себя совершенно между Сциллой и Харибдой. Но его не легко было привести въ такое затрудненіе, изъ котораго онъ не съумѣлъ бы вывернуться. Выслушавъ Петра Ивановича съ наружнымъ равнодушіемъ, онъ приподнялся немного, въ видѣ поклона…
— Благодарю васъ покорно за честь, которую вы дѣлаете моей дочери, сказалъ онъ оффиціальнымъ тономъ: — но такъ-какъ я въ этомъ ничего не знаю… это не мое дѣло… Я ей не мать. Ныньче время такое, что вся эта молодёжь сама выбираетъ… то я и далъ дочери полную власть… Какъ она себѣ, тамъ, хочетъ. Вѣрѣ, конечно, пора. Надобности большой ее удерживать я не имѣю… Хоть, правда, я привыкъ… Ну, да я знаю, что вѣдь надобно же ей когда-нибудь выйдти замужъ… Впрочемъ, большой надобности и въ этомъ я не вижу…
Въ это время дверь спальни немножко отворилась, и серебристый, мелодическій голосъ спросилъ:
— Можно, папаша?
— Можно, отвѣчалъ папаша, и Вѣра, легкая, веселая, порхнула въ спальню и съ пылкою нѣжностью расцаловала угрюмаго, холоднаго старика.
— Какъ вы напугали тётеньку! сказала она, обращаясь къ своему жениху, о намѣреніяхъ котораго не имѣла теперь ни малѣйшаго подозрѣнія, обезпеченная словами тётки. — Она всю обѣдню не дала мнѣ молиться. Вотъ вы какихъ грѣховъ надѣлали.
— Возьми стулъ и сядь къ намъ сюда, сказалъ Николай Григорьевичъ.
— Сѣсть къ вамъ? спросила изумленная Вѣра: — я думала, что я помѣшала вашему важному совѣщанію… Скажи, папаша, зачѣмъ мнѣ быть здѣсь?
— Садись сюда, Вѣра, и слушай.
Вѣра повиновалась, быстро подвинула стулъ, сѣла и съ безпокойнымъ любопытствомъ глядѣла поперемѣнно на обоихъ собесѣдниковъ; но даже тѣнь догадки о настоящей причинѣ этого конгресса не входила въ ея голову. Нѣсколько секундъ царствовало молчаніе.
— Что же, папаша, я слушаю?
— Говори, Петръ Иванычъ.
Петръ Ивановичъ осмотрѣлъ со всѣхъ сторонъ свою диковинную фуражку, откашлялся, сдѣлалъ нѣжную мину и готовился уже начать, какъ дверь спальни отворилась, и Ненила Григорьевна спросила позволеніи войдти. Это неумѣстное явленіе, въ самую рѣшительную минуту, показалось дурнымъ предвѣщаніемъ Петру Ивановичу. Онъ впрочемъ надѣялся, что Николай Григорьевичъ отошлетъ ее; но ни чуть не бывало: старикъ велѣлъ ей войдти и очень-ласково съ нею поздоровался. Трепещущая отъ сладостнаго ожиданія Ненила Григорьевна только-было обратилась къ коварному своему обольстителю съ какимъ-то восклицаніемъ, какъ Николай Григорьевичъ сказалъ ей:
— Сестра, запри дверь.
— Запереть?
— Да, запри, потомъ сядь сюда и слушай.
Это приказаніе произвело впечатлѣніе на всѣхъ присутствующихъ; но эффектъ его на Петра Ивановича былъ выше всякаго описанія. Его какъ варомъ обдали эти слова. Онъ сначала никакъ не могъ понять старика, который такъ неожиданно придумалъ заставить вѣроломнаго жениха объясниться съ невѣстою въ присутствіи особы, которую тотъ хотѣлъ бы всего менѣе имѣть свидѣтельницею этого объясненія. Изобрѣтательному уму Николая Григорьевича представился этотъ маневръ, во-первыхъ, какъ средство отмстить безпокойному сосѣду за его безвременное посѣщеніе, за страхъ, который онъ навелъ на него своимъ объявленіемъ о важномъ предметѣ и за все прошедшее; а, во-вторыхъ, какъ предохранительное лекарство противъ аттакъ оскорбленной сестры, которая непремѣнно взвалила бы на него часть отвѣтственности за измѣнническій поступокъ Петра Ивановича. Теперь, когда вся эта драма разъиграется передъ ея глазами, она уже не будетъ имѣть ни малѣйшаго повода подозрѣвать своеео осторожнаго братца въ соумышленіи съ виновникомъ обмана… Петръ Ивановичъ смекнулъ скоро предательскій разсчетъ старика и это еще болѣе запутало его положеніе; онъ сохранялъ сознаніе, что въ сердцѣ молодой дѣвушки не имѣлъ онъ союзника своимъ замысламъ. Его надежды основывались на вліяніи родительской власти, которую онъ положительно считалъ за собою, понимая слишкомъ-хорошо, что его предложенія ни одинъ благоразумный отецъ дочери съ тридцатью душами приданаго, не только не могъ отвергнуть, но долженъ былъ считать за особенное благополучіе. Надежды эти основывались, сверхъ-того, на совершенномъ знаніи образа мыслей Николая Григорьевича, въ которомъ Петръ Ивановичъ никогда не подозрѣвалъ надменной братской любви, такъ внезапно имъ обнаруженной; но теперь онъ увидѣлъ, что успѣхъ его предпріятія болѣе, чѣмъ сомнителенъ. Безъ всякой посторонней помощи, онъ долженъ былъ единственно силою убѣжденія и краснорѣчія одержать, въ одно и то же время, двоиную побѣду надъ антипатическою холодностью Вѣры и надъ глубоко-оскорбленнымъ женскимъ самолюбіемъ Нешілы Григорьевны, — подвигъ, предъ которымъ, конечно, можно задуматься.
Въ первую минуту, Петръ Ивановичъ считалъ себя погибшимъ. Его воображенію представились страшныя сцены: презрительно-равнодушный отказъ невѣсты, насмѣшливыя сожалѣнія старика, крики отчаянной и взбѣшенной вдовы, постыдная и глупая развязка затѣи, въ которой отъ минутной рѣшимости, основанной на химерическихъ разсчетахъ, принесъ онъ въ жертву давно-обдуманный и такъ хорошо устроенный планъ своей будущности. Эти ужасающія думы хлынули толпою, и сердце его сжалось темнымъ предчувствіемъ. Минута была роковая. Когда Ненила Григорьевна усѣлась съ сладостнымъ волненіемъ, и всѣ взоры устремились на него съ любопытнымъ ожиданіемъ, Петръ Ивановичъ, съ пылающимъ, разстроеннымъ лицомъ, съ помутившимися глазами, вскочилъ съ кресла и готовъ былъ бѣжать. Одинъ Николай Григорьевичъ понималъ причину энергическаго и отчаяннаго движенія своей жертвы. Онъ торжествовалъ. Мучительное положеніе, въ которое ему удалось поставить Петра Ивановича, заплатило ему за все, что онъ перенесъ въ неизгладимый изъ памяти день нападенія на законность правъ его владѣнія сельцомъ Ванегою, съ чудовищною грудою документовъ, которые имѣли такое гибельное вліяніе на спокойный дотолѣ мозгъ моего мирнаго и счастливаго помѣщика.
Но торжество его было непродолжительно. Петръ Ивановичъ былъ человѣкъ, неспособный такъ легко отказаться отъ своихъ намѣреній. Прежде, чѣмъ онъ успѣлъ сдѣлать шагъ къ двери, свѣтлая вѣра въ предназначеніе съ быстротою молніи слетѣла въ хаосъ его душевной тревоги и мгновенно разсѣяла всѣ его страхи.
— Что за вздоръ! сказалъ онъ самъ-себѣ: — чего это я струсилъ?.. вѣдь не повѣсятъ же меня. Вѣрно такъ должно было случиться: — предѣлъ, его же не прейдеши, сказано гдѣ-то… Авось еще все къ лучшему.
И это мудрое и благотворное разсужденіе возвратило ему всю твердость духа, спокойствіе и увѣренность: черты лица его приняли обычный видъ; краска исчезла, и онъ снова усѣлся на свое мѣсто, вынулъ неизмѣнную табакерку и съ полною непринужденностью подалъ ее Николаю Григорьевичу.
Характеры твердые въ критическую минуту развиваютъ всю энергію воли и изобрѣтательности. Петръ Ивановичъ, которому для обдумыванія предложенія Николаю Григорьевичу нужно было такъ много времени и приготовленій, теперь мгновенно нашелъ въ головѣ своей достаточно умѣнья и ловкости, чтобъ не задумываясь приступить къ щекотливому объясненію съ Вѣрою.
— Вѣра Николавна, сказалъ онъ твердо, обращаясь къ ней: — я объяснюсь съ вами коротко и ясно… Я говорилъ съ вашимъ батюшкой… онъ предоставилъ вамъ рѣшеніе моей участи… хотите вы или нѣтъ имѣть меня мужемъ?
Ненила Григорьевна поблѣднѣла. Она не вѣрила ушамъ своимъ.
— Мужемъ?.. васъ!.. воскликнула Вѣра.
— Да-съ… меня… мужемъ… повторилъ Петръ Ивановичъ съ непоколебимою рѣшимостью…
Водворилось молчаніе.
Эти ясно-выговоренныя слова, неоставившія Невилѣ Григорьевнѣ никакого сомнѣнія въ измѣнническомъ поступкѣ Петра Ивановича, такъ поразили ея бѣдное сердце, приготовленное къ совершенно-противоположнымъ ощущеніямъ, полное свѣтлыхъ ожиданій и давно-привыкшее лелѣять обольстительныя надежды, что оно пало подъ неожиданнымъ ударомъ. Ни гордость, ни чувство оскорбленнаго самолюбія не успѣли подкрѣпить слабость женской натуры, и слезы явились первыя. Ненила Григорьевна быстро закрыла руками лицо и едва не лишилась чувствъ. Скоро, однакожь, порывъ чувствительности и слабости уступилъ мѣсто другимъ ощущеніямъ болѣе бурнымъ и ядовитымъ. Проснулись другія тревожныя чувства, другія глубокія страсти: стыдъ, досада и мщеніе вспыхнули и изсушили въ одно мгновеніе источникъ слезъ. Оскорбленная женщина рѣшилась вооружиться всею силою воли, чтобъ не увеличить торжества оскорбителя… Она поклялась ему отмстить местію женщины. У Ненилы Григорьевны было столько ума и присутствія духа, что она могла понять неприличіе всякой трагической выходки противъ своего вѣроломнаго обожателя и воздержаться отъ упрековъ. Если она жила такъ мало въ свѣтѣ, что могла владѣть первымъ порывомъ и выдержать нежданный ударъ, то въ замѣнъ того она — какъ говорятъ у насъ русскіе французы — была слишкомъ женщина, чтобъ заглушить оскорбленнымъ самолюбіемъ всѣ прочія чувства. Въ нѣсколько мгновеній она пришла въ состояніе сразиться въ равномъ бою съ стоическою рѣшительностью Петра Ивановича…
Не таково было душевное состояніе Вѣры. Вы уже знаете, какія идеальныя, поэтическія понятія имѣла она о жизни. Вѣра была, можно сказать, дитя природы. Лишившись матери въ самый день рожденія, она до десятилѣтняго возраста была оставлена на произволъ судьбы угрюмымъ ея батюшкой, видѣвшимъ въ ней виновницу потери жены, единственнаго существа, которое онъ искренне и много любилъ. Провидѣніе послало ей въ лицѣ старой няни замѣнъ родительскихъ заботъ и ласкъ и это отверженное положеніе слишкомъ рано развило въ ея сердцѣ, созданномъ для любви глубокой и дѣятельной, сознаніе потребности такого чувства. Когда ей минуло десять лѣтъ, извѣстная уже вамъ бабушка ея, Анна Ивановна, почувствовала состраданіе къ ея безпріютпому дѣтству и взяла ее къ себѣ, чтобъ дать какое-нибудь воспитаніе. Въ домѣ ея Вѣра жила около семи лѣтъ и умѣла пріобрѣсти такую любовь капризной и скучной старой дѣвы, что бабушка употребила для образованія ея всѣ средства, какія только могла имѣть подъ руками у насъ, здѣсь, въ Р--мъ-Уѣздѣ. Приходскій дьяконъ болѣе пяти лѣтъ давалъ ей уроки во всѣхъ предметахъ, входящихъ въ составъ семинарскаго философскаго курса (исключая, разумѣется, латини) и даже во французскомъ языкѣ и на фортепьяно. Сверхъ того, Вѣра изрѣдка находила случай доставать кое-какіе романы и въ нихъ-то почерпнула свои основныя свѣдѣнія о практической жизни, которыя были очень-похожи на золотые, волшебные сны. Однако, суровая существенность, ее окружавшая, скоро возстала противъ этихъ неясныхъ понятій. Тщетно Вѣра допытывалась и искала въ своей сферѣ чего-нибудь похожаго на свѣтлые призраки иной, лучшей жизни, созданные ея воображеніемъ, настроеннымъ обольстительными разсказами и поэтическими вымыслами, которые неопытная дѣвушка принимала за чистую и несомнѣнную истину. Образъ жизни ея былъ таковъ, что она не видала нигдѣ тѣни подобія любимымъ призракамъ своей фантазіи, но вмѣстѣ съ тѣмъ и не могла вполнѣ убѣдиться, что очаровательныя мечты ея несбыточны. Анна Ивановна вела жизнь самую уединенную среди мосекъ, воспитанницъ и дворовыхъ людей своихъ. Когда Вѣрѣ минуло шестнадцать лѣтъ, ея угрюмый батюшка, отпустивъ въ полкъ своего единственнаго сынка, Гришу, вдругъ вспомнилъ о существованіи дочери и взялъ ее къ себѣ. Образъ жизни ея въ родительскомъ домѣ былъ, если возможно, еще уединеннѣе, нежели у бабушки. Одинъ и тотъ же Петръ Ивановичъ, разсмотрѣнный ею съ разныхъ точекъ, оказался рѣшительно внѣ волшебной сферы, въ которой обитала мечта ея любящаго сердца. Отецъ и тётка, не смотря на всѣ усилія ея воли, не возбуждали въ душѣ ея никакого чувства, кромѣ страха и недовѣрчивости. Напрасно ждала она отъ нихъ, какъ милости, какого-нибудь желанія, которое дало бы ей случай всѣми возможными пожертвованіями вымолить въ ихъ сердцахъ хоть сколько-нибудь сочувствія къ ея пылкой, глубокой потребности любить. Они были глухи и холодны къ ея побывамъ. Напрасно она сторожила минуту, въ которую бы душа ея, полная тревожнаго волненія, могла излиться въ родную душу. Эта минута не приходила. Все шло своимъ обычнымъ, мёртвымъ порядкомъ. Мало-по-малу, Вѣра свыклась съ своимъ положеніемъ, похоронила въ недосягаемую глубину души обольстительныя надежды, отреклась отъ своихъ завѣтныхъ вѣрованій; казалось, вовсе забыла свои свѣтлыя и роскошныя мечты, все болѣе и болѣе дѣлаясь разсудительною р--ою барышнею и положительною уѣздною невѣстою. И вотъ слово мужъ, произнесенное Петромъ Ивановичемъ, пробудило снова все прошедшее. Въ душѣ бѣдной дѣвушки вновь быстрымъ вихремъ пронеслись роскошныя мечты, свѣтлыя, обольстительныя видѣнія, золотыя надежды, почти забытыя… Онѣ не умерли. Вѣра похоронила ихъ живыми. Извѣстна страшная участь погребенныхъ за-живо. Притомъ же, подумайте, юныя мечты любви и счастія такъ богаты жизнію.
И какую дѣйствительность, какую будущность предлагаютъ ей за эти мечты! Въ замѣну ея идеала, судьба даетъ ей Петра Ивановича — этого неизмѣримо-прозаическаго холостяка, предметъ всегдашнихъ насмѣшекъ. Бѣдная Вѣра!..
Она горько заплакала, вспомнивъ разсказъ тётки: это воспоминаніе сверхъ всѣхъ противоположностей, которыя предстоящая будущность имѣла съ ея мечтою, открывало ей еще въ ея участи что-то оскорбительное и унижающее…
Поведеніе Петра Ивановича было непостижимо для Вѣры; она не могла разгадать, обманывалъ ли онъ въ-теченіе пяти слишкомъ лѣтъ легковѣрную тётку, или теперь обманывалъ самую Вѣру, предлагая ей свою руку, тогда-какъ онъ любилъ другую. Во всякомъ случаѣ, душѣ Вѣры, чистой и чуждой всякаго притворства, была нестерпимо-отвратительна такая двусмысленность въ человѣкѣ, съ которымъ она должна была соединиться на всю жизнь.
Но со всѣмъ этимъ, рѣшеніе ея между «да» и «нѣтъ» было не такъ легко, какъ это кажется по всему, что сказалъ я о Вѣрѣ. Хотя душа Вѣры была тверда и возвышенна, хотя въ этой душѣ хранилась энергическая и мощная воля, хотя умъ ея былъ свѣтелъ и свободенъ, но все-таки она была прежде всего р--ая уѣздная барышня: ея воспитаніе и сфера, въ которой жила она, были чужды правилъ и примѣровъ основной и неизмѣнной нравственности. Напрасно она хотѣла бы создать себѣ убѣжденія и правила. Ихъ создать нельзя: они должны быть въ крови, въ воспитаніи, въ духѣ общества. Тотъ міръ понятій, о которомъ говорили ея любимыя книги, былъ такъ далекъ отъ окружающей ее дѣйствительности, что его можно было счесть за утопическую мечту воображенія. Значитъ: вся философія, къ какой была способна моя разсудительная героиня, склоняла вѣсы въ пользу искателя руки ея. Какъ смѣть ей жертвовать выгодною партіею (еще недавно такъ положительно-опредѣленною ея тёткою) антипатическому чувству, когда всѣ кругомъ ея поступаютъ иначе, когда противъ этого было все: внѣшнія обстоятельства, судьба, предѣлъ, — какъ говоритъ Петръ Ивановичъ, — его же не прейдеши? И въ-самомъ-дѣлѣ, какія основательныя причины имѣла она «противъ» этой партіи? Надежды на что-нибудь лучшее (если надежды можно отнесть къ основательнымъ причинамъ)? Но у нея было уже довольно времени увѣриться въ шаткости такихъ надеждъ. Дѣвичья жизнь ея въ домѣ родительскомъ соединяла въ себѣ такъ мало прелестей, что легко было предпочесть ее замужству съ человѣкомъ, въ которомъ она знала гораздо-болѣе доброты и чувствительности, нежели сколько находила въ родныхъ ей сердцахъ. Что же сказать ей въ опору своего отвращенія отъ предлагаемаго ей союза?
Однакожъ, это отвращеніе было такъ сильно, что оно побѣдило внѣшнія вліянія, и Вѣра рѣшилась бороться; къ-тому же, она была увѣрена, что родительская власть не вмѣшается въ это дѣло. Дикій и суровый Николай Григорьевичъ, нетерпѣвшій ни малѣйшаго противорѣчія своей волѣ и даже прихотямъ, къ-счастію, слишкомъ-мало занимался судьбою дочери и, сверхъ того, привыкнувъ въ-теченіе пяти лѣтъ къ ея присутствію, старый анахоретъ, вообще терпѣть помогшій перемѣнъ во всемъ, что его окружало, и неохотно оставлявшій свои привычки, думалъ съ неудовольствіемъ объ ея замужествѣ, которое должно было измѣнить образъ его жизни.
Петръ Ивановичъ, во время своего объясненія, съ напряженнымъ вниманіемъ слѣдилъ за измѣненіемъ лица молодой дѣвушки, отъ которой онъ ждалъ чего-нибудь въ родѣ холодной насмѣшливости; но когда свѣтлые и всегда веселые глаза ея отуманились горькою влагою грусти, онъ съ какою-то особенною торопливостью началъ искать подъ креслами носоваго платка, который сейчасъ только положилъ въ карманъ. Ненила Григорьевна, съ своей стороны слѣдившая за всѣми его движеніями, замѣтила какъ этотъ симптомъ непритворной чувствительности, такъ и то, что Петръ Ивановичъ словно вовсе забылъ о ея присутствіи. Сердце ея рвалось отъ злости и огорченія.
Николай Григорьевичъ хладнокровно поглядывалъ на своихъ собесѣдниковъ. Слезы Вѣры текли, текли непрерывно; она молчала. Петръ Ивановичъ нашелъ наконецъ свой платокъ, высморкался съ такимъ оглушающимъ шумомъ, до какого еще никогда не достигалъ діапазонъ его звучнаго органа обонянія, и первый прервалъ тяжелое молчаніе, царствовавшее въ комнатѣ.
— Даю вамъ клятву, Вѣра Николавна, сказалъ онъ голосомъ слегка-дрожащимъ: — даю вамъ… этакое слово благороднаго дворянина, что обязуюсь… то-есть… сдѣлать все, что отъ меня зависитъ… чтобъ вы были счастливы…
Въ голосѣ, которымъ Петръ Ивановичъ сказалъ это, было столько чувства и искренности, что Вѣра, неизбалованная съ этой стороны, была глубоко тронута.
Физіономія Невилы Григорьевны выразила неумолимое презрѣніе.
— Я не ожидала найдти въ васъ столько расположенія дѣлать всѣхъ счастливыми, сказала она, обращаясь съ холодною насмѣшливостью къ Петру Ивановичу.
— У меня и нѣтъ этого расположенія, сударыня, отвѣчалъ тѣмъ же тономъ Петръ Ивановичъ. — Я человѣкъ слабый, какъ и всѣ смертные. Но мое искреннее намѣреніе, изволите видѣть, состоитъ въ томъ, чтобъ сдѣлать счастливою, то-есгь, по мѣрѣ моей возможности, ту особу, которую я люблю, и которая этого заслуживаетъ столько, какъ Вѣра Николавна.
— Благодарю васъ за это намѣреніе, отвѣчала Вѣра, отеревъ слезы: — вѣрю его искренности и могу вамъ сказать то же съ своей стороны. Но въ состояніи ли мы оба исполнить свои обѣщанія?
— Петръ Иванычъ сдѣлаетъ все на свѣтѣ, чтобъ сдержать данное слово… перебила Ненила Григорьевна. — О, ты не знаешь, Вѣрочка, какъ свято чтитъ онъ свое благородное слово! Это въ крови его.
Глубокая иронія ея словъ звучала такимъ презрѣніемъ, такимъ кровавымъ упрекомъ, что Петру Ивановичу, невольно сознавшему всю ихъ убійственную силу, на минуту стало очень-неловко: щеки его снова немножко зарумянились, и потомъ внезапно онъ поблѣднѣлъ, какъ полотно. Ударъ Ненилы Григорьевны былъ нанесенъ троеграннымъ кинжаломъ. Намекъ на благородство и на кровь нашего героя напоминалъ, что дѣдъ его былъ крѣпостнымъ человѣкомъ графа ***, который вывелъ его, что-называется, въ люди, выхлопотавъ офицерскій чинъ во время оно, и что отецъ его составилъ себѣ состояніе, обманувъ одного изъ богатыхъ друзей своихъ, который имѣлъ неосторожность ввѣрить ему всѣ дѣла свои.
— Кровь и происхожденіе не надежная порука за благородство, возразилъ Петръ Ивановичъ измѣнившимся голосомъ. — Правила, сударыня, главное дѣло: правила, нравственность и религія. Вамъ, сударыня, это лучше, чѣмъ кому-нибудь, извѣстно… Петръ Ивановичъ закашлялся, какъ-будто для того, чтобъ, выговоривъ, протяжно и съ удареніемъ, эту послѣднюю фразу, дать время вполнѣ понять ее. Ненила Григорьевна вспыхнула въ срою очередь.
— И я могу сказать точно, то-есть, безъ самохвальства, продолжалъ онъ: — что у меня есть правила; что я, сударыня, не измѣняю и не измѣнялъ никогда, съ позволенія вашего доложить, моимъ правиламъ, и что я, сударыня, дѣйствительно всегда держалъ, держу и буду держать свое слово; если оно, этакъ… въ согласности съ моими правилами, съ нравственностью и религіею…
Вѣра не понимала всей язвительности этихъ взаимныхъ колкостей; но она инстинктивно чувствовала желчь, которою былъ отравленъ разговоръ двухъ разссорившихся любовниковъ, и эта словесная воина, въ такую рѣшительную для нея и горькую минуту, взволновала ея чистую душу.
— Выслушайте меня, Петръ Ивановичъ, сказала она съ холодною твердостью: — отвѣть мой долженъ опредѣлить на всю жизнь мою участь и, можетъ-быть, ваше спокойствіе. Я не хочу рѣшиться на этотъ невозвратный шагъ легкомысленно… Я скажу все, что думаю, и предоставлю вамъ быть самому судьею и самому произнести приговоръ… Мнѣ кажется, что для взаимнаго счастія въ томъ союзѣ, который вы мнѣ предлагаете, надобно каждому изъ насъ быть твердо увѣрену, что никакіе виды, никакіе разсчеты, никакія побужденія, кромѣ чистой и искренней любви, не имѣютъ вліянія…
Вѣра робко взглянула на отца и въ глазахъ его прочла никакъ не поощреніе своей диссертаціи; слезы снова потекли по блѣднымъ щекамъ ея; она продолжала съ твердостью:
— Мнѣ кажется; иначе… это будетъ поступокъ неблагородный и безразсудный, потому-что въ немъ слишкомъ-много будущности… и тотъ, кто, зная это, произнесетъ безсознательно приговоръ свой, тотъ принимаетъ на себя всю вину и всю отвѣтственность за послѣдствія… за несчастія, которыя могутъ произойдти отъ такого виновнаго легкомыслія… Я, можетъ-быть, ошибаюсь; я слишкомъ-неопытна, слишкомъ-мало имѣю понятія о жизни… но, по-крайней-мѣрѣ, считаю своимъ долгомъ сказать вамъ съ полною искренностью, какъ я все это понимаю… Отъ васъ буду ждать совѣта и рѣшенія… Надобно любить, Петръ Иванычъ, всею любовью, какою мы способны любить, чтобъ соединиться на всю жизнь… А я… я должна откровенно сказать вамъ, что я васъ… уважаю… что я васъ… но я не люблю васъ столько… и вы меня столько не любите.
Ненила Григорьевна торжествовала… Николаи Григорьевичъ, сначала не очень-довольный такою рѣзкою откровенностью дочери, не могъ потомъ удержаться отъ насмѣшливой улыбки, видя на лицѣ жениха впечатлѣніе, которое произвелъ на него этотъ монологъ… Петръ Ивановичъ въ-самомъ-дѣлѣ чувствовалъ, что роль его часъ-отъ-часу становится труднѣе и несноснѣе. Его поддерживало уже одно самолюбивое упрямство, и онъ начиналъ проклинать несчастную идею, которая вовлекла его въ это предпріятіе, обѣщавшее ему весьма-невѣрную награду за такую непріятную роль.
— Какіе же разсчеты, какіе виды могутъ быть тутъ, душенька, со стороны Петра Иваныча? подхватила Ненила Григорьевна, все съ гою же убійственною ироніею. — Можешь ли ты такъ думать о немъ? Какой поводъ могъ подать онъ?..
— Благодарю васъ, Ненила Григорьевна, за ваше горячее участіе, за ваше этакое благорасположительное заступничество, перебилъ Петръ Ивановичъ. — Я постараюсь co-временемъ, потомъ, показать вамъ мою признательность; но извините, что теперь я, съ дозволенія вашего, буду говорить самъ за себя… Вѣра Николавна имѣютъ право сомнѣваться… я, сударыня, подалъ поводъ, то-есть, этакъ думать обо мнѣ; но клянусь вамъ, Вѣра Николавна, вотъ этимъ образомъ святаго угодника Николая-Чудогворца, клянусь вамъ, что есть для меня святаго, что я… истинно люблю васъ такъ, какъ не любилъ еще никогда и никого на свѣтѣ… Что же касается до вашего, то-есть, душевнаго расположенія, прибавилъ онъ съ чувствомъ: — то вы мнѣ сказали не новость… Я это зналъ; я былъ въ этомъ умѣренъ и все-таки рѣшился; потому-что надѣюсь, съ помощію Божіею, сдѣлать все, чтобъ заслужить… если не любовь, то, наконецъ, что-нибудь такое, этакое, подобное тому. Я знаю вашу добрую душу…
Смѣлость Петра Ивановича уничтожила Ненилу Григорьевну и показалась чѣмъ-то такимъ трогательнымъ, такимъ безкорыстнымъ и глубоко-чувствительнымъ бѣдной, неопытной Вѣрѣ, что она почувствовала себя безоружною противъ этого беззавѣтнаго довѣрія къ ея сердцу.
— Но, Петръ Иванычъ! воскликнула она, все еще желая защитить себя: — есть, говорятъ, любовь… и я этому вѣрю, я понимаю это… есть любовь, которою всякій долженъ любить разъ въ жизни, любовь, съ которою отдается вся жизнь, все существованіе. Я не умѣю опредѣлить ее; но она есть… въ этомъ нѣтъ сомнѣнія.
— Есть; положимте, что есть; что жь изъ этого?
— Что изъ этого?.. Вы меня спрашиваете… А то, что послѣ… тогда я могу… полюбить кого-нибудь этою любовью.
— Вѣра! воскликнулъ наконецъ Николай Григорьевичъ, доселѣ остававшійся безмолвнымъ зрителемъ всей этой сцены, которая потѣшала его, какъ драматическое представленіе. Услышавъ послѣднюю выходку своей дочери, строгій старикъ счелъ себя обязаннымъ употребить наконецъ свое родительское вліяніе, чтобъ окончить преніе; которое стало уже казаться ему слишкомъ-продолжительнымъ и скучнымъ, особенно, когда онъ замѣтилъ, что Ненила Григорьевна удалилась со сцены.
— Вѣра, ты начинаешь говорить глупости, ты заумничалась… Это, я вижу, романтистика, сударыня… ваши дурацкія книги. Дѣло идетъ о серьёзномъ, а не о фанаберіи… Къ-чему такое пустословіе?.. Ты вѣдь слышала, что у тебя спрашивалъ Петръ Иванычъ? Ну, и должна сказать ему, «да» либо «нѣтъ». Я не люблю этихъ бредней. — Ты, сударыня, кажется, могла бы научить ее разсуждать поумнѣе объ этомъ предметѣ, прибавилъ онъ, обращаясь къ сестрѣ.
— Я и сама точно также разсуждаю, возразила Ненила Григорьевна, взволнованная и ожесточенная. — Безъ любви нѣтъ счастія въ замужствѣ. Еслибъ мнѣ Петръ Иванычъ сдѣлалъ подобное предложеніе, я ему отвѣчала бы точно то же. Надобно, чтобъ сердце сдѣлало выборъ… Надобно было прежде позаботиться заслужить любовь…
Петръ Ивановичъ высморкался при этой новой аттакѣ своей неумолимой противницы… Ясно было, что она не устрашала, но уже забавляла его, потому-что онъ предвидѣлъ, какое впечатлѣніе произведетъ на старика сантиментальная выходка. И дѣйствительно, хладнокровный Николай Григорьевичъ пришелъ почти въ бѣшенство.
— Какъ! и ты тоже? воскликнулъ онъ громовымъ голосомъ. — Откуда взялось это непостижимое сумасбродство? Развѣ съ такими понятіями выходила ты замужъ?…
— Я… я была тогда ребенкомъ, возразила Ненила Григорьевна раздирающимъ сердце голосомъ. — Пусть на вашей душѣ и на душѣ моихъ родителей ляжетъ все, что я вытерпѣла… Мой примѣръ лучше всего доказываетъ, какъ справедливо Вѣрочка опасается любви…
Такое наивное признаніе озадачило строгаго Николая Григорьевича и убило весь гнѣвъ его. Въ изумленіи онъ протянулъ впередъ руку, сложивъ большой палецъ съ указательнымъ, подъ которые Петръ Ивановичъ немедленно подставилъ табакерку и нѣсколько секундъ пальцы старика оставались неподвижными въ массѣ наркотической пыли, между-тѣмъ, какъ онъ съ комическимъ недоумѣніемъ глядѣлъ на сосѣда…
— Какъ вамъ это кажется? спросилъ онъ его. — Хоть бы вспомнила, сударыня, что здѣсь дочь моя! прибавилъ Николай Григорьевичъ, обращаясь къ сестрѣ.
— Я это очень-хорошо помню, возразила Ненила Григорьевна, которой внутреннее волненіе достигло уже такой степени, что она не могла болѣе преодолѣть потребности излить свое горе и досаду… Вамъ, конечно, удивительно, что я жертвую собою для спасенія этой бѣдной дѣвушки, тогда какъ для васъ все равно, что съ нею ни будетъ… Какой чувствительности и нѣжности ожидать отъ человѣка, прожившаго за сорокъ лѣтъ! (Стрѣла летѣла въ Петра Ивановича)…
И, не найдя болѣе словъ въ растерзанной душѣ своей на подкрѣпленіе своего геройскаго подвига, Ненила Григорьевна рѣшилась блистательною нечаянностью замѣнить этотъ недостатокъ и произвести необходимый эффектъ, который она чувствовала себя не въ силахъ сдѣлать съ помощію краснорѣчія… Она громко зарыдала.
— Дура! сказалъ хладнокровно Николай Григорьевичъ.
Это откровенно-высказанное мнѣніе отца произвело рѣшительное впечатлѣніе на Вѣру.
Послѣдовало торжественное молчаніе. Слезы Вѣры потекли съ новою силою… Въ мучительной, безпомощной неизвѣстности, къ кому, кромѣ Бога, могла она прибѣгнуть?
Наконецъ, она отерла глаза, встала и подошла къ отцу.
— Богъ свидѣтель, сказала она: — что я не въ силахъ рѣшить этого вопроса, отъ котораго зависитъ судьба моя и… судьба… другаго. Во всю жизнь… я всегда хотѣла знать свои обязанности, чтобъ имъ жертвовать всѣмъ, и никогда… никогда я не имѣла этого утѣшенія… Такъ и теперь… Сердце говоритъ мнѣ, что я не должна отдаться тому, кому не принадлежитъ вся любовь моя; но все, что я вижу кругомъ себя, все, что я слышу здѣсь… вы всѣ противъ этого. Кто мнѣ скажетъ, гдѣ истина?… И если потомъ, потомъ сбудутся мои предчувствія!… Я сказала ему все; я просила у него совѣта и рѣшенія… (Вѣра остановилась и кинула на Петра Ивановича вопрошающій взглядъ… Петръ Ивановичъ глядѣлъ на нее твердо и съ спокойною рѣшительностію). Я не знаю, что мнѣ дѣлать больше? Папаша, ты согласенъ?..
Николай Григорьевичъ тоже молча глядѣлъ на нее сурово и неподвижно…
— Творецъ милосердый! воскликнула она съ тоскою: — да будетъ воля Твоя!.. Я… согласна… Батюшка, благослови меня…
Она опустилась на колѣни предъ безмолвнымъ и неподвижнымъ отцомъ своимъ и склонила къ нему голову. Николай Григорьевичъ поднялъ глаза къ небу, прочиталъ про себя молитву и три раза медленно перекрестилъ дочь…
Вѣра долго оставалась въ этомъ положеніи, блѣдная и неподвижная. Бѣдная дѣвушка все еще боролась, плакала и молилась… Наконецъ, она встала, обернулась къ Петру Ивановичу и безмолвно подала ему руку… Петръ Ивановичъ быстро вскочилъ и, схвативъ бѣленькую, маленькую ручку, восхитительную по своей изящной формѣ и нѣжности и которая отнынѣ поступала въ его полное владѣніе, запечатлѣлъ на ней горячій и долгій поцалуй… На глазахъ его дрожали искреннія слезы.
Ненила Григорьевна незамѣтно ускользнула изъ спальни во время послѣдней сцены. Она убѣжала въ свою комнату и тамъ, оставшись одна, кинулась на постель и облегчила стѣсненную грудь свою рыданіями и проклятіями.
— Ну, теперь можете поцаловаться, женихъ съ невѣстою! сказалъ Николай Григорьевичъ, начинавшій приходить въ веселое расположеніе духа: — потомъ мы покончимъ дѣло по обычаю нашихъ отцовъ и по обряду нашей религіи; а потомъ поздравимъ васъ шампанскимъ.
Петръ Ивановичъ съ умильною миною протянулъ свои монгольскія губы и на свѣжихъ дѣвственныхъ устахъ невѣсты сорвалъ первый поцалуй.
Вѣра дрожала какъ въ лихорадкѣ.
IV.
Сѣрый старикъ.
править
Возвращаясь отъ обѣдни, Ненила Григорьевна и Вѣра имѣли обыкновеніе заходить къ отцу Ивану, своему приходскому священнику, который пользовался ихъ расположеніемъ. Особенно Вѣра любила его. Отецъ Иванъ дѣйствительно заслуживалъ вполнѣ любовь и уваженіе всѣхъ порядочныхъ людей. Это былъ рѣдкій человѣкъ: въ немъ соединялись почти всѣ христіанскія добродѣтели, кротость, смиреніе, полное, неограниченное безкорыстіе, готовность на все для блага своихъ духовныхъ дѣтей, готовность, доходившая до самоотверженія, глубокое чувство долга, искренняя любовь къ ближнему и духъ миролюбія. Большая часть его прихожанъ, не слишкомъ-способныхъ понимать его возвышенныя достоинства, признавала въ немъ, однакожь, человѣка святаго и прекраснаго, въ-особенности за то, говорили они, что «отецъ Иванъ не держался самъ и другимъ не давалъ худаго примѣра», «былъ трезваго поведенія», «не участвовалъ въ крестьянскихъ пирушкахъ», «никому, никогда не дѣлалъ никакихъ духовныхъ притѣсненій, мзды ради», "не переносилъ изъ дома въ домъ сплетеньи и «былъ истиннымъ отцомъ бѣдныхъ сиротъ». «Матушка», жена его, была, равнымъ образомъ, воплощенная доброта, кротость и покорность, и Вѣра говорила, что она дышала «благодатью» подъ ихъ гостепріимною кровлею. Въ-слѣдствіе чего она, съ неизмѣннымъ постоянствомъ, посѣщала стариковъ каждый разъ, когда была въ церкви. Ненила Григорьевна, набожная и немножко ханжа, сопутствовала ей въ этихъ посѣщеніяхъ. Радушные и довольные хозяева обыкновенно угощали ихъ чаемъ, послѣ чего отецъ Иванъ отправлялся съ дамами въ сельцо Ванегу, для принесенія Николаю Григорьевичу поздравленія и просвирки, вынутой за его здоровье.
Точно то же случилось и теперь. Отецъ Иванъ съ вынутою просвиркою находился въ гостиной и начиналъ уже нѣсколько удивляться необыкновенно-продолжительному отсутствію своихъ сопутницъ. Вдругъ въ комнату вступилъ Петръ Ивановичъ, подошелъ подъ его благословеніе и пригласилъ его въ спальню. Тамъ отецъ Иванъ узналъ важную семейную новость, послалъ домой за требникомъ и въ присутствіи всѣхъ наличныхъ дворовыхъ благословилъ образомъ жениха и невѣсту и обручилъ ихъ кольцами. Этотъ обрядъ совершился самымъ печальнымъ образомъ. Одинъ Петръ Ивановичъ былъ, или старался быть веселымъ и счастливымъ. Вѣра говорила и дѣйствовала будто во снѣ.
Николай Григорьевичъ сохранялъ свою вѣчную, угрюмо-степенную важность. Ненила Григорьевна была темна и задумчива, какъ осенняя ночь.
Отецъ Иванъ, какъ духовный отецъ Петра Ивановича и Ненилы Григорьевны, лучше нежели кто-нибудь понималъ весь трагическій интересъ этой драмы. Когда Вѣра подошла поцаловать образъ, глаза добраго старика отуманились слезами и онъ дрожащимъ, но громкимъ голосомъ сказалъ ей:
— Иже отвержется себе, и возметъ крестъ свой, и по мнѣ грядетъ, той спасенъ будетъ.
Этотъ зовъ божественнаго страдальца, прощальный привѣтъ земнымъ радостямъ, звучалъ обвиненіемъ въ устахъ человѣка, знавшаго тайны тѣхъ, чьимъ холоднымъ разсчетамъ и виновнымъ страстямъ приносилось въ жертву существованіе чистое и невинное. Но Николай Григорьевичъ крикнулъ «шампанскаго!» и тяжелое впечатлѣніе обличительныхъ словъ исчезло какъ дымъ. Бокалы были налиты и выпиты. Поздравленія были сказаны обычнымъ порядкомъ, и Николай Григорьевичъ отправился съ Петромъ Ивановичемъ въ кабинетъ, чтобъ обсудить и положить всѣ внѣшнія подробности предстоящаго бракосочетанія. День свадьбы, по разнымъ уваженіямъ, былъ назначенъ черезъ мѣсяцъ.
Вѣра пошла также въ свою комнату и тамъ, въ объятіяхъ Липочки, облегчила свое сердце — слезами. Это универсальное лекарство всѣхъ душевныхъ женскихъ болѣзней произвело свое дѣйствіе. Съ-дѣтства привыкшая терпѣть и переносить, душа несчастной дѣвушки, притупѣвшая для сильныхъ ощущеній подобнаго рода, скоро успокоилась. Притомъ, настоящая перемѣна судьбы ея, какъ я говорила, уже, не могла ей казаться слишкомъ тяжелою. Она перемѣняла только одинъ родъ апатіи на другой. И если этотъ рѣшительный актъ ея жизни навсегда отнималъ у нея надежды на лучшую будущность, то она и безъ того давно уже перестала питать эти обманчивыя надежды.
Ненила Григорьевна также соединила всѣ свои тревоги въ одномъ холодномъ чувствѣ мести.
Такимъ образомъ, скоро все пришло въ прежній спокойный и безжизненный видъ въ этомъ царствѣ апатическаго безчувствія, гдѣ все совершалось подъ гнетомъ какого-то непостижимаго обаянія.
Иногда, на минуту, сердце бурно взволнуется. Ловите эту минуту. Ея никогда и ничто уже возвратить не можетъ… За нею все омертвѣетъ по-прежнему; будутъ порывы, но никогда не будетъ движенія; внѣшнее снова задавитъ васъ.
По поводу этихъ тревогъ, утомившихъ старика, которому, сверхъ-того, не дали поутру доспать обычной порціи, обѣдъ былъ назначенъ въ первомъ часу, цѣлымъ часомъ ранѣе обыкновеннаго… За столомъ опять явилось «донское» (являвшееся и прежде при крикѣ «шампанскаго!», во время обрученія) и Петръ Ивановичъ, вообще очень-воздержный, нашелъ приличнымъ, для такого торжественнаго случая, измѣнить свои строгія правила. Къ концу стола, онъ развеселился, какъ подобаетъ счастливому жениху, и, услыхавъ, что Вѣра собирается послѣ обѣда сдѣлать прогулку по окрестностямъ, предложилъ ей сопутствовать.
Изъ моего окна, за рѣчкою, верстахъ въ четырехъ, видно село Ванега.
Надъ темною массою крестьянскихъ избъ, раскиданныхъ по гребню и скату довольно-крутаго холма, возвышается бѣлая каменная церковь, съ пятью маленькими главами и высокою колокольнею.
Влѣво, съ четверть версты отъ села, на гребнѣ же холма, стоитъ господскій домъ, одноэтажный, съ мезониномъ, почернѣвшій отъ времени, низенькій, съ высокою деревянною крышею, которая была нѣкогда краснаго цвѣта, огороженный съ передняго фасада деревянною рѣшеткою, а съ боковъ обставленный ветхими, почтиразвалившимися, кривобокими службами. Сзади дома темнѣютъ густыя купы елей, осинъ и березъ сада; внизу, у подошвы холма, подъ селомъ и домомъ протекаетъ быстрая, свѣтлая и излучистая рѣчка, окаймленная широкими лугами; направо за селомъ безконечная равнина, на которой кое-гдѣ бѣлѣютъ церкви и темнѣютъ селенія; налѣво отъ господскаго дома, версты на двѣ тянутся поля; а за ними и за рѣчкою, густой, темный, сосновый боръ.
Пейзажъ, который я слегка очертилъ здѣсь, и который, какъ я сказалъ, виденъ изъ окна моего кабинета, не имѣетъ въ себѣ ничего ни особенно-привлекательнаго, ни особенно-живописнаго; но въ свѣтлую лунную ночь въ немъ есть грустная поэзія, которая наводитъ на душу тихое и сладкое уныніе. Темный лѣсъ, уступами подымающійся на противоположный крутой берегъ рѣчки, окружаетъ амфитеатромъ гладкую скатерть луговъ и въ углубленіи амфитеатра образуется прелестная долина, ровная и зеленая, всегда осыпанная цвѣтами, вдоль которой, сверкая, змѣится рѣчка; а на берегу этой рѣчки шумитъ небольшая купа березъ. Ихъ листья, озолоченные мѣсяцемъ, чудесно рисуются на черной массѣ лѣса; лѣсъ спускаетъ свои длинныя тѣни на долину, и въ туманѣ отдаленія вся эта маленькая долина пестрѣетъ игрою свѣта и тѣни.
Подъ навѣсомъ березъ скрыта могила — чья? неизвѣстно. На ней лежитъ большой четвероугольный камень, почти весь поросшій травою. На камнѣ была надпись; но она такъ стерлась, что я не могъ ничего больше разобрать, кромѣ цифръ 742 и въ разныхъ мѣстахъ, нѣкоторыхъ буквъ, которыхъ связать невозможно; кажется, есть еще слово «семтемиріа»; но не могу ручаться за достоверность и этого.
Я тщетно старался узнать чья это могила. Земля, на которой она находится, въ-теченіе послѣднихъ пятидесяти лѣтъ перешла, я думаю, въ десятыя руки, какъ это бываетъ съ мелкопомѣстными имѣніями: значитъ, отъ нынѣшняго владѣльца ея нечего и ожидать какихъ-нибудь хоть немного достовѣрныхъ свѣдѣній; все, что ему извѣстно объ этомъ памятникѣ чьего-то забытаго существованія, онъ слышалъ отъ своихъ крестьянъ. Крестьяне разсказываютъ двояко: одни говорятъ, какъ водится, что «этой могилѣ и памятуховъ нѣту, что она съ Литвы еще стоитъ туто-тко», то-есть, относятъ ее ко временамъ нашествія Поляковъ, что явно опровергается арабскими цифрами подписи. Другіе болѣе замысловатые и болѣе склонные къ романтизму, увѣряли меня, что на этомъ мѣстѣ было «татарское побоище» и что тутъ убили и похоронили какого-то «сильнаго, могучаго богатыря». Одинъ только старикъ разсказываетъ нѣчто похожее на правду, что «лѣтъ сотнягу-мѣста назадъ, жилъ дескать въ ефтихъ мѣстахъ именитый баринъ, дюже-лихой, что дѣлалъ онъ много раззору по всей округѣ (отъ котораго, между-прочимъ, будто бы пострадали предки моего историка), и что однажды, осеннею порою, опосля Воздвиженія, въ полунощный часъ, рыбаки нашли его въ рѣчкѣ».
Я въ-особенности потому старался разузнать объ обитателѣ этой уединенной могилы, что носится слухъ, будто онъ, въ прежнее время, иногда предпринималъ изъ нея ночныя прогулки по окрестностямъ.
У насъ, въ Р--мъ-Уѣздѣ, понынѣ процвѣтаютъ въ изобиліи и давнія преданія, и свѣжіе разсказы о явленіяхъ духовъ и привидѣній — этихъ непостижимыхъ гостей какого-то другаго, непостижимаго міра; и хотя у насъ нѣтъ древнихъ замковъ съ мрачными башнями и кровавыми Легендами, но есть домы и мѣстности, которые пользуются особою привилегіею — служить театромъ для сценъ подобнаго рода.
Причины явленій у насъ, большею частію, скрываются совершенно во мракѣ прошедшаго, и мнѣ не случалось никогда слышать ни одной романической исторіи, подобной тѣмъ, которыя обыкновенно предшествуютъ этимъ явленіямъ въ Занадпой-Европѣ. Тамъ жертвы какихъ-нибудь страшныхъ убійствъ являются изъ замогильной страны мстителями злодѣевъ, или души преступныя приходятъ скитаться на мѣстахъ, гдѣ совершены ихъ тайныя, черныя дѣянія.
Наши р-скія явленія вовсе не имѣютъ этихъ трагическихъ претензій; можетъ-быть, потому-что событія нашей исторіи временъ давно-прошедшихъ совершились не въ такихъ неизгладимыхъ и грандіозныхъ мѣстностяхъ, какъ эти рыцарскіе замки, въ которыхъ, черезъ рядъ вѣковъ, сохранились не только стѣны, свидѣтели преступленій, по даже иногда кровавые слѣды убійствъ. Наши драмы разъигрывались въ простыхъ, бревенчатыхъ теремахъ, которыхъ самая память поросла травой забвенія; а духи-мстители, или осужденные посѣщаютъ, какъ извѣстно, только древнія башни, или великолѣпныя залы, украшенныя портретами предковъ.
Вотъ, я думаю, почему у насъ посѣтители невѣдомаго міра принадлежатъ къ другому, болѣе-скромному разряду. Они являются вовсе не съ такою романическою обстановкою, какъ ихъ западные собратія; иногда даже чрезвычайно-наивно и почти всегда съ побужденіями болѣе кроткими и благонамѣренными, а именно, какъ это усматривается изъ событій, слѣдующихъ за ихъ явленіемъ, — съ цѣлью предостеречь отъ какихъ-нибудь неожиданныхъ бѣдствій, или предувѣдомить своихъ земныхъ пріятелей о скоромъ переселеніи ихъ отсюда.
Къ этой-то задумчивой могилѣ направлена была прогулка Вѣры и жениха ея; но едва отошли они съ четверть версты отъ дома, какъ встрѣтили Авосина съ племянникомъ графа. Молодые люди вышли изъ коляски и примкнули къ гулявшимъ, отъ которыхъ тотчасъ узнали, что почтенный владѣтель Ванеги находился въ эту минуту въ сладкомъ усыпленіи. Вмѣстѣ съ тѣмъ Петръ Ивановичъ, бывъ въ необычайно-веселомъ и откровенномъ расположеніи духа, объявилъ имъ о своемъ счастіи. Еслибъ не погибельная пѣна донскаго, дипломатическій сосѣдъ мой никакъ бы не сдѣлалъ такого поспѣшнаго объявленія людямъ, которыхъ онъ всего болѣе долженъ былъ остерегаться. Но что прикажете дѣлать? дипломація его иногда тоже разбивалась о подводные камни. Услышавъ обѣ новости, Владиміръ объявилъ, что они ѣдутъ на обѣдъ къ сосѣду, раскланялся, и, сѣвъ въ коляску, оба они съ Авосинымъ поскакали, объѣздомъ, домой, сообщить графу неожиданную развязку своей экспедиціи.
Между-тѣмъ, прогулка продолжалась до самаго вечера. Петръ Ивановичъ былъ нѣженъ и любезенъ, какъ его еще никогда не видала Вѣра. Возвратившись домой, они нашли Николая Григорьевича вставшимъ и съ нимъ Ненилу Григорьевну, вѣрную своей роли, наружно-безпечную и даже веселую.
Между-тѣмъ, за свѣтлымъ днемъ наступилъ ненастный и холодный вечеръ.
Часовъ въ восемь, все семейство ванегскаго владѣтеля засѣдало, какъ и всегда, въ гостиной, около круглаго стола, гдѣ въ скромномъ величіи возвышался толстый, увѣнчанный клубами пара самоваръ, — символъ домашняго счастья нашей уѣздной жизни, кроткое божество, которое поэтическая признательность древнихъ Грековъ непремѣнно причислила бы къ числу домашнихъ пенатовъ, еслибъ древніе Греки жили въ наше время въ Р--мъ-Уѣздѣ. Подъ тихіе звуки умолкавшей внутренней жизни этого пената, четверо поклонниковъ его мирно наслаждались его дарами.
На дворѣ бушевала непогода: вѣтеръ свистѣлъ въ печныхъ трубахъ и стучалъ въ ставни каплями полузамерзшаго дождя.
Герои мои, спокойные, подъ крышею мирнаго, теплаго пріюта, вспомнили о бѣдныхъ странникахъ, которымъ по неволѣ нужно ѣхать куда-нибудь въ такую скверную погоду, на-примѣръ, черезъ такой боръ, какъ за упомянутою мною рѣчкою, или по такимъ дурнымъ мѣстамъ, какъ, на-примѣръ, въ долинѣ около березовой рощи, гдѣ могила. Эта мысль, естественнымъ образомъ, привела на память преданіе объ обитателѣ могилы и его ночныхъ прогулкахъ.
— Слыхали ли вы, Вѣра Николавна, спросилъ Петръ Иванычъ: — какую онъ штуку изволилъ съиграть въ здѣшнемъ домѣ?
— Здѣсь?
— Да; въ этомъ самомъ домѣ и даже еще, могу вамъ доложить, вотъ въ этой самой комнатѣ.
— Въ этой комнатѣ?… я ничего не слыхала и не знаю…
— Э!… Такъ я вамъ разскажу эту исторію… Да это, знаете, такая исторія, то-есть, такая штука… съ позволенія сказать, что то-есть… признаюсь… Вы знаете, батюшка?.. спросилъ онъ, обращаясь къ Николаю Григорьевичу.
— Что такое?
— Ну, исторію сѣраго старичка?
— Сѣраго старичка?! вскрикнула изумленная Вѣра, вспомнившая свой сонъ.
— Да-съ, сѣраго старика, слыхали вы, «батюшка»?
— Слыхалъ.
— Ну, что вы объ этомъ скажете?
— Заблужденіе…
— Заблужденіе?
— Ну, да, заблужденіе; а дураки вѣрятъ… Рѣзкое замѣчаніе «батюшки», какъ видно, не отвѣчало понятіямъ Петра Ивановича объ этомъ предметѣ. Онъ торопливо вынулъ свою табакерку и съ нѣкоторою суетливостью понюхалъ и высморкался.
— Гм… дураки вѣрятъ, говорите вы, Николаи Григорьевичъ, возразилъ онъ потомъ: — оно, конечно, можно бы противъ этого найдти различныя опроверженія; но самая сущность доказываетъ неоспоримою ясностью… что ваше мнѣніе, то-есть, осмѣлюся вамъ доложить… не весьма доказательно… На чемъ вы, на-примѣръ, его основываете?
— А на томъ, что это заблужденіе, такъ заблужденіе и есть; вотъ тебѣ и все.
— Заблужденіе! заблужденіе!.. Да, позвольте. Какую вы можете представить этакую основательность, то-есть, къ поясненію вашихъ мыслей… Я, изволите видѣть, приведу самыя обстоятельства… А вы чѣмъ можете, этакъ, примѣрно сказать, оспорить?
— Я никогда не оспориваю.
— Такъ-съ… значитъ, мы и не будемъ спорить. — Почтительный сынокъ подалъ табакерку уклончивому батюшкѣ.-- Слѣдовательно, съ вашего дозволенія, я разскажу моей милой невѣстѣ эту исторію сѣраго старика…
— Вѣрочка, какъ ты объ этомъ думаешь? спросила Ненила Григорьевна.
— О чемъ, тётенька?
— Да объ этомъ, мой другъ… можно ли теперь эту исторію?
— Почему же нѣтъ, тётенька?
— Какая ты непостижимая! Почему же нѣтъ?! На сонъ-то грядущій?.
— Ахъ, милая тётенька… Что это вы!
— Какъ-будто ты не знаешь, какіе у меня слабые невры…
— Но это должно быть такъ занимательно… Позвольте, мой милый другъ…
— Вѣрочка, что вы дѣлаете, сказала плутовка-Липочка тихо, но такъ, чтобъ Ненила Григорьевна могла слышать: — тётенька, можетъ-быть, сегодня разстроена!
— Съ чего ты это берешь, выдумщица? возразила Ненила Григорьевна сердито. — Нисколько… Я за Вѣрочку боюсь… она сегодня въ такой дижитаціи.
— О, я съ нетерпѣніемъ желаю слышать разсказъ.
— А для меня все равно. Пожалуй…
— Мы слушаемъ, Петръ Иванычъ.
Петръ Ивановичъ исполнилъ всѣ необходимыя приготовленія, безъ которыхъ онъ не начиналъ говорить ничего такого, чѣмъ хотѣлъ возбудить вниманіе: понюхалъ, высморкался, откашлялся и потомъ началъ съ важнымъ и озабоченнымъ видомъ:
— Это, изволите видѣть… было также въ одинъ осенній вечеръ… да, ба!.. позвольте (Петръ Ивановичъ приложилъ палецъ ко лбу), дай Богъ память… Такъ и есть… Те, те, те… такъ и есть!!!… вотъ реляція-то… Представьте себѣ: вѣдь это было ровнехонько сегодняшній день, то-есть, 20-го сентября, убей меня Богъ! 20-го сентября… Каково покажется? И позвольте, позвольте еще… 7, 10… 20… Да такъ, именно… именно 20 лѣтъ тому назадъ… А!!… Ну ужь это, то-есть, этакъ… я вамъ доложу, то-есть, это что-то такое… Тьфу, ты штука! 20-го сентября, 20 лѣтъ тому назадъ и сегодняшній день — 20 и 20. Гм… эпоха! Что вы объ этомъ скажете, батюшка?
— Заблужденіе.
Воображеніе Вѣры, отъ природы игривое и раздражительное, склонное къ вѣрованію въ необычайное и сверхъестественное, было настроено еще разными разсказами объ этихъ таинственныхъ и непостижимыхъ событіяхъ, которыя, какъ я говорилъ, въ такомъ ходу у насъ. Странная связь между сномъ ея, сегодняшними происшествіями и этою легендою о сѣромъ старикѣ со всѣми сочетаніями случайностей, не могла на нее не подѣйствовать. Вообще надобно имѣть много твердости, чтобъ не подчиниться суевѣрному впечатлѣнію, которое производятъ подобные разсказы въ ненастный осенній вечеръ на самыхъ мѣстахъ событій, подъ свистъ вѣтра и подъ шумъ потухающаго самовара. Это сплетеніе обстоятельствъ, сближеніе чиселъ, сновидѣній и тому подобнаго, случайная и часто фантастическая игра судьбы, навѣваютъ на душу какое-то обаятельное сочувствіе съ незримымъ міромъ, откуда воображеніе уноситъ эти видѣнія и мечтательная жизнь котораго какъ-будто отзывается вамъ въ то время, когда затѣйливыя сказанія олицетворяютъ ея проявленія, какъ-будто близь себя вы слышите присутствіе этихъ фантастическихъ созданій, вызываемыхъ къ видимой и вещественной жизни причудливою нитью повѣсти.
Моя героиня была такой поэтической натуры и до такой степени уѣздная барышня, что не могла не испытать вполнѣ всѣхъ подобныхъ впечатлѣній, тѣмъ болѣе, что въ этомъ сплетеніи событій, казалось, была замѣшана собственная судьба ея. Сердце ея сжалось неяснымъ предчувствіемъ и безотчетнымъ страхомъ. Впечатлѣніе прочихъ слушателей (кромѣ Липочки, которая вполнѣ раздѣляла опасенія своего друга), были не такъ глубоки, но тѣмъ не менѣе проникнуты суевѣрнымъ, безсознательнымъ ожиданіемъ чего-то страшнаго.
— Ужь если и это заблужденіе, продолжалъ Петръ Ивановичъ, пожавъ плечами, — не знаю… 20 и 20 и сегодняшній день… Штука!… Да-съ, ну, такъ я началъ… Вотъ изволите видѣть: въ этотъ самый вечеръ, то-есть, сегодня этому ровно 20 лѣтъ и вотъ въ этой самой комнатѣ, покойникъ Савва Кузьмичъ, то-есть, прежній здѣшній помѣщикъ, царство ему небесное! (Петръ Ивановичъ перекрестился) сидѣлъ, вотъ такъ, для примѣра сказать, какъ батюшка сидитъ, и Татьяна Миновна, супруга его, съ нимъ и Маша, ея сестра, всѣмъ имъ царство небесное, и разговариваютъ они, знаете, объ этакихъ разныхъ семейныхъ обстоятельствахъ… Дѣло-то, впрочемъ, вотъ о чемъ именно было… Исторія, признаться сказать, такая, то-есть, не красивая, не благовидная… Вы слыхали, чай, Вѣра Николавна?
— Что? этотъ гадкій романъ? сказала Вѣра покраснѣвъ.
— Ну, да, именно… Теперь, при васъ, можно сказать… Татьяна Миновна выслѣдила всю эту исторію; сказала мужу; вотъ они выбрали день, да и напали на возлюбленную сестрицу… Сидятъ, знаете, и бранятъ ее, читаютъ ей рацею, мылятъ ей голову… Очень хорошо-съ; сидятъ они и слышатъ, знаете… бьетъ 12-ть часовъ, то-есть, такъ-сказать, полночь…
— Ахъ, Вѣрочка, подай мнѣ деколонъ, сдѣлай дружбу.
— Можетъ-быть, я васъ безпокою своимъ разговоромъ, Ненила Григорьевна? спросилъ Петръ Ивановичъ, глядя на барельефы голландской печи.
— Нѣтъ-съ, помилуйте… Совсѣмъ напротивъ… Для меня весьма-пріятно, отвѣчала Ненила Григорьевна, устремивъ взоръ на самоваръ.
Разскащикъ продолжалъ:
— Ну, такъ вотъ изволите видѣть: бьетъ, какъ я вамъ докладывалъ, 12-ть часовъ, то-есть, полночный часъ… Тутъ, знаете, всегда есть что-то такое, этакое… страшное… кругомъ все тихо… эхо такое… И вдругъ, вообразите себѣ: только-только послѣдній часъ стукнулъ… Представьте же, сидятъ они всѣ трое и… слышатъ, вдругъ, вонъ въ той комнатѣ, въ залѣ, раздались глухіе шаги, тукъ, тукъ, тукъ… къ этой двери прямехонько… Глядятъ… Вообразите себѣ, что жь они видятъ… вотъ въ этой самой двери видятъ они: стоитъ высокій, блѣдный старикъ, въ сѣрой бекешѣ.
Глухіе шаги, въ-самомъ-дѣлѣ раздавшіеся въ это время въ сосѣдней комнатѣ — въ залѣ, о которой упоминалъ разскащикъ, прервали нить повѣствованія…
Собесѣдники взглянули другъ на друга. Женщины поблѣднѣли.
Шаги приближались къ двери, и черезъ минуту, въ темной пустотѣ этой двери, всѣ увидѣли высокую фигуру въ сѣрой бекешѣ.
При этомъ явленіи, нервическая Ненила Григорьевна съ неистовымъ визгомъ кинула въ полоскательную чашку стклянку о-деколона и закрыла лицо руками. Липочка спряталась за нее, а Вѣра, блѣдная, какъ полотно, кинулась къ привидѣнію и обхватила его руками.
V.
Отъ-чего являются привидѣнія.
править
По проселочной дорогѣ, въ нашемъ Р--мъ-Уѣздѣ, ѣхалъ молодой человѣкъ, имѣвшій наружность и всѣ формы и пріемы «порядочнаго» молодаго человѣка.
Если вамъ не случалось никогда проѣзжать по проселочной дорогѣ, въ темный, ненастный осенній вечеръ, то вы никакъ не можете себѣ представить душевнаго состоянія моего путешественника.
Конструкція экипажа, въ которомъ путешествовалъ молодой человѣкъ, не была основана на теоріи упругости металловъ; въ-слѣдствіе чего какъ экипажъ, такъ и сидѣвшій въ немъ путешественникъ получали каждую минуту не менѣе пяти самыхъ энергическихъ потрясеній во всѣхъ возможныхъ направленіяхъ; ртуть реомюрова термометра стояла въ это время пятью градусами ниже нуля; рѣзкій вѣтеръ отъ сѣверо-востока съ стремительными порывами несъ прямо въ лицо полузамерзлыя капли дождя; путешественникъ мой отъ всѣхъ этихъ атмосферическихъ непріятностей былъ защищенъ только теплымъ сюртукомъ, и онъ такъ положительно выражалъ отсутствіе сочувствія со всѣмъ его окружающимъ, что число выразительныхъ эпитетовъ, которыми награждалъ послѣднюю станцію, равнялось какъ разъ числу буквъ китайской азбуки.
Дорога уже нѣсколько верстъ шла лѣсомъ, однимъ изъ тѣхъ темныхъ и мрачныхъ лѣсовъ, въ которыхъ мохнатыя ели и бѣловатыя осины, махалъ своими густыми вѣтвями, съ помощію вѣтра, дождя и темноты, производятъ пріятный полумракъ и мелодическій гулъ, способные очаровать самаго изъискательнаго любителя дикой, оссіановской поэзіи. Въѣхавъ въ унылое жилище дріадъ, герой мой замолчалъ: торжественность ли мрака и гармоніи были тому причиною, или словарь его наконецъ истощился и за неумѣренными, слишкомъ-продолжительными порывами эцергіи въ душѣ его водворилось апатическое безсиліе, — я не могу рѣшить. Болѣе часа онъ ѣхалъ молча; потомъ, съ наружнымъ спокойствіемъ, съ тѣмъ ужаснымъ спокойствіемъ, которое обличаетъ побѣду воли надъ душевными муками, обратился къ ямщику.
(Путешественникъ ѣхалъ на наемныхъ крестьянскихъ лошадяхъ).
— Пріѣдемъ мы куда-нибудь сегодня?
Крестьянинъ, къ которому относился вопросъ, имѣлъ пріемы стоическаго философа. Осенняя, проселочная дорога съ ея грязью, рытвинами, полузамерзшими колеями, стужею, вѣтромъ и дождемъ казались его стихіею; все существованіе его выражалось въ гармоническомъ сочувствіи къ пріятностямъ странствія по этой дорогѣ. Почти съ удовольствіемъ, не думая ровно ни о чемъ, совершалъ онъ свое путешествіе подъ аккомпаньеманъ безпрерывныхъ и безчисленныхъ толчковъ повозки, ругательствъ своего сѣдока и кусковъ грязи, которые ежеминутно летѣли въ него изъ-подъ копытъ измученныхъ лошадей; сердцу его не было доступно никакое возмутительное, горькое чувство, которому подверглась бы натура менѣе благодатная отъ такого неизмѣримаго ряда физическихъ и моральныхъ впечатлѣній; и точно, съ тѣмъ же непоколебимымъ душевнымъ спокойствіемъ, съ тѣмъ же неизмѣннымъ хладнокровіемъ онъ сломилъ бы себѣ шею, еслибъ судьба этимъ послѣднимъ ударомъ вздумала испытать его геройскую душу.
Услыхавъ вопросъ молодаго человѣка, мой философъ, послѣ нѣсколькихъ секундъ безмолвія, хладнокровно ударилъ кнутомъ своихъ лошадей, почесалъ затылокъ, обернулся и произнесъ, съ спокойнымъ равнодушіемъ:
— Ась?
— Пріѣдемъ мы куда-нибудь сегодня?
— Вѣстимо пріѣдемъ, отвѣчалъ ямщикъ послѣ новаго молчанія и повернулся къ лошадямъ.
— А куда мы пріѣдемъ?
— Куда пріѣдемъ?
— Да.
— Куда пріѣдемъ?.. словно не знаетъ… Шутникъ же ты, баринъ!
Путешественникъ снова возвысилъ нѣсколько голосъ.
— Эта проклятая, адская, дьявольская станція кончится когда-нибудь?.. Я тебя спрашиваю.
— Чево такое?
— Чтобъ тебя всѣ черти…
— Полно, баринъ; ночною порою да въ здѣшнемъ мѣстѣ… Не дюже прытко выкликивай… Разбудишь Сѣрова, такъ держись апосля…
Молодой человѣкъ замолчалъ и принялся, для развлеченія, считать толчки. Прошло около-получаса. Послѣ ста-сорока-шести, онъ сбился со счету.
— Лѣсомъ-то намъ много еще ѣхать?
— Лѣсомъ-то?
— Да.
— Ево-на, ужь поле видно.
— А!.. ну, а полемъ далеко ѣхать?
— Полемъ-то?
— Да.
— Вишь ты: вонъ и село.
— Ну, а за селомъ-то далеко ли ѣхать?
— Чево такое?
— Далеко ли за селомъ-то ѣхать?
— За селомъ-то далеко ли ѣхать?
— Да.
— На, ты, поди! Словно не знаетъ; полно шутить-то, баринъ.
Наступило новое молчаніе. Молодой человѣкъ перевернулся съ боку на бокъ, какъ-будто перемѣною положенія надѣялся усладить свою участь — и принялся опять считать толчки. Вѣтеръ, на открытомъ мѣстѣ, забушевалъ сильнѣе, стужа также сдѣлалась ощутительнѣе. Ноги путешественника, укрытыя только холодными калошами; въ особенности выразительно протестовали противъ этого порядка вещей. Прошло еще съ четверть часа.
— Такъ за селомъ-то ужь не далеко ѣхать?
— Да тебѣ куда жь ефто такое ѣхать-то, баринъ?
— Да на станцію, безжалостное, варварское созданіе! Далеко ли до станціи? спрашиваю тебя.
— На станцію. Эка притча. Смотри-ка ты поди! Да эвося, вѣдь, станція.
— Гдѣ?
— Вонъ она.
— Въ селѣ?
— Вѣстимо, въ селѣ.
Я не берусь изобразить лучъ счастія, озарившій душу моего путешественника при этомъ извѣстіи.
Лошади, почуявъ близость ночлега, тронули крупной рысью; число толчковъ начало возрастать прогрессивно съ каждымъ шагомъ. Дорога спустилась съ горы и пошла лугами, къ мосту черезъ рѣчку… Ночь была такъ темна, хоть глаза выколи; вдругъ лошади фыркнули, прижали уши и вся тройка, не смотря на усталость, подхватила какъ бѣшеная и пошла трепать по лугамъ моихъ странствователей. Молодой человѣкъ могъ только замѣтить, что около купы берёзъ, на берегу рѣки, мелькнула какъ-будто какая-то тѣнь, и ея-го, кажется, испугались лошади. Съ версту летѣла повозка этимъ форсированнымъ маршемъ.
Ямщикъ искусно держался дороги, не смотря на ея извилины и глухую темень; и вотъ уже тройка домчала до моста. Поворотъ къ нему былъ крутъ и узокъ. Берега рѣки въ этомъ мѣстѣ высоки и обрывисты. Бѣшеная тройка махомъ свернула направо, стрѣлою влетѣла на мостъ и на этомъ скоромъ поворотѣ — кракъ, — заднее, правое колесо соскочило и только перилы удержали повозку. Она зацѣпилась, лошади рванули и стали; но сила толчка была такъ велика, что ямщикъ потерялъ равновѣсіе, сорвался съ козелъ и исчезъ подъ мостомъ.
Все это совершилось, разумѣется, въ одно мгновеніе. Прежде, нежели путешественникъ успѣлъ опомниться отъ быстрыхъ потрясеній и понять свое положеніе, изъ-подъ моста раздался глухой, отчаянный вопль крестьянина:
— Помогите, отцы родные! тону!
Въ темнотѣ и суматохѣ, молодой человѣкъ не замѣтилъ паденія своего кучера и нисколько не предвидѣлъ опасности, которой тотъ подвергался. Привыкши къ пріятностямъ и удобствамъ путешествія по проселочной дорогѣ, онъ полагалъ по неумѣренной качкѣ повозки, что она наѣхала на камни, на пни, зацѣпилась, или увязла. Темнота мѣшала видѣть предметы, и онъ вовсе не подозрѣвалъ такого близкаго сосѣдства рѣки. Умоляющій крикъ ямщика вывелъ его изъ безпечнаго спокойствія; стремительно поднялся онъ изъ повозки, взглянулъ внизъ, откуда былъ слышенъ голосъ, и увидѣлъ всю опасность своего положенія. Ночь была темна и туманна;, порывистый вѣтеръ дулъ все съ возрастающею силою; повозка держалась на краю бревенчатаго, зыбкаго моста только упоромъ лошадей и невѣрною помощію гнилыхъ погнувшихся перилъ; малѣйшая случайность могла нарушить сомнительное равновѣсіе, которое сохранялось еще въ опрокинутомъ экипажѣ; малѣйшее неосторожное движеніе — и онъ могъ скатиться и увлечь за собою испуганныхъ и дрожащихъ лошадей въ рѣку, которая шумѣла внизу, невидимая среди крутыхъ и высокихъ береговъ подъ покровомъ непроницаемой мглы, мѣшавшей видѣть глубину ея ложа, такъ-что казалось, будто подъ мостомъ была бездонная пропасть.
Первое впечатлѣніе молодаго человѣка при этомъ былъ невольный ужасъ. Онъ понялъ, что тутъ дѣло идетъ о жизни. Въ темнотѣ, каждое его неосторожное движеніе могло быть причиною паденія повозки, которая увлекла бы его за собою и придавила бы всею своею тяжестью.
Но страхъ и нерѣшительность его были непродолжительны. Раздался новый отчаянный крикъ ямщика; молодой человѣкъ скоро и съ осторожностью спустился изъ повозки, со стороны рѣки. Не смотря на легкость и быстроту его движеній, повозка шатнулась и сдвинулась внизъ: еще вершокъ этого спуска — и все было бы кончено; но, къ-счастію, лошади, потянутыя назадъ, снова сполохнулись, снова рванули впередъ, сломали перила, внесли совершенно на мостъ повозку, помчались далѣе, зацѣпили другимъ колесомъ за другія перила, сломали оглобли, порвали гужи и постромки и, оставивъ исковерканный экипажъ на серединѣ моста, понеслись въ разныя стороны. Путешественникъ мой едва только освобождалъ свою ногу изъ повозки, опустивъ другую на перилы, когда случилось это новое происшествіе; быстрое движеніе экипажа оттолкнуло его въ сторону, въ то же мгновеніе перила рухнули подъ его ногами, и онъ, вслѣдъ за своимъ кучеромъ, полетѣлъ въ темную пучину.
Мостъ, на которомъ совершалось описываемое мною происшествіе, былъ не что иное, какъ осуществленіе изворотливаго желанія отдѣлаться какъ-нибудь отъ требованій непремѣнно «моста» черезъ рѣку, на указанномъ мѣстѣ. Ни въ требующемъ, ни въ тѣхъ, которые должны были исполнить требованіе, не было сочувствія къ необходимости «требуемаго»: былъ бы мостъ, вотъ и все тутъ. И мостъ явился, по щучьему велѣнью. Натыкали жердочекъ, связали жердочками и покрыли жердочками. Прошелъ годъ, и все это сплетеніе жердочекъ расползлось врознь. Жердочки вылѣзли вонъ и торчали въ разныхъ мѣстахъ… и за одну-то изъ нихъ зацѣпился мой несчастный, оборвавшійся путешественникъ. Сильный и ловкій молодой человѣкъ схватился крѣпко за нежданную помощь, посланную ему Провидѣніемъ; уцѣпился ногами за подпорки, замѣнявшія мѣсто быковъ и арокъ этого эѳирнаго моста и мало-помалу, съ невѣроятными усиліями, утвердился довольно-крѣпко въ своемъ полувисячемъ положеніи.
Въ это время, изъ-за небольшаго мыса, образуемаго излучиной рѣки, блеснулъ яркій свѣтъ, совершенно освѣтившій всю мѣстность, и показалась лодка. То были рыбаки, ѣхавшіе на ночную ловлю «съ лучиною». Среди густой темноты, небольшой огонь, разложенный на кормѣ и отражавшійся въ тихой водѣ, производилъ фантастическій эффектъ въ тѣсной рамѣ крутыхъ и высокихъ береговъ рѣчки, имѣвшей до пяти саженъ ширины; его дрожащій отблескъ озарялъ невѣрнымъ и подвижнымъ свѣтомъ окрестные предметы, длинныя и густыя тѣни которыхъ двигались во всѣхъ направленіяхъ. При этомъ освѣщеніи, герой мой увидалъ своего несчастнаго ямщика у одной изъ свай моста, по горло въ водѣ.
Рыбаки, которыхъ было двое, слышали крикъ его и спѣшили на помощь: лодка быстро подвигалась къ утопавшему. Когда она подошла къ мосту, молодой человѣкъ проворно спустился изъ своей засады и легкимъ прыжкомъ перенесся въ челнокъ. Его нежданное появленіе такъ озадачило избавителей, что они вытаращили глаза и остались неподвижными. Не обращая вниманія на эффектъ, имъ произведенный, герой мой, все съ тою же быстротою и ловкостью, подалъ руку своему кучеру, и тотъ мигомъ вскочилъ къ нему.
— Ну, теперь къ берегу! закричалъ молодой человѣкъ, обращаясь къ рыбакамъ. — Что вы разинули рты, болваны? Чѣмъ бы помочь, а вы зѣваете только. Греби къ берегу!
Рыбаки исполнили приказаніе, не сводя глазъ съ непостижимаго для нихъ существа, которое они приняли, какъ вы можете догадаться, за «сѣраго старика въ новомъ видѣ». Едва только лодка подошла къ берегу, герой нашъ проворно прыгнулъ изъ нея, отправился къ своей повозкѣ, отъискалъ тамъ небольшой-портфель и, взявъ его подъ мышку, пошелъ, или, лучше сказать, полетѣлъ, какъ только можно было летѣть по полузамерзшей грязи, въ село, гдѣ отрадно и привѣтливо сверкали огоньки. Ни опасность, ни счастливое спасеніе не произвели на него никакого впечатленія, — какъ-будто все это было въ обычномъ порядкѣ вещей. Всѣ его мысли теперь устремились къ огнямъ, мелькавшимъ въ деревнѣ.
У входа въ это эльдорадо, онъ увидѣлъ господскій домъ на дворѣ, огороженномъ рѣшеткою. Фасадъ зданія краснорѣчиво обличалъ скромную посредственность. Изъ числа семи оконъ единственнаго этажа только два были освѣщены; да въ окнѣ мезонина, за перилами балкона на «куричьихъ ножкахъ», которыя, въ деревенской архитектурѣ, имѣютъ непритязательное названіе «колоннъ», — мерцалъ свѣтъ лампады.
Путешественникъ сверхъ-того замѣтилъ, что дворъ поросъ травою и что рука времени безпрепятственно оставляла свои разрушительные слѣды на исковерканныхъ и полусгнившихъ палочкахъ дворовой рѣшетки. Молодой человѣкъ, какъ видно, имѣлъ большую опытность относительно физіономіи такихъ домовъ. Послѣ бѣглаго, мгновеннаго обзора всѣхъ подробностей усадьбы, бывшей у него передъ глазами, онъ сказалъ самъ себѣ:
— Опасаться, кажется, нечего. Владѣтель замка долженъ быть безъ большихъ претензій. Если онъ равнодушно смотритъ каждый день на свою уродливую, изгрызенную временемъ рѣшетку, то, конечно, мой дорожный, немного-запачканный грязью сюртукъ не произведетъ на него слишкомъ-непріятнаго впечатлѣнія; судя же по этому роскошному лугу, который замѣняетъ у него мѣсто двора, надобно полагать, что онъ не слишкомъ обремененъ посѣщеніями. Чортъ возьми! тугъ вовсе нѣтъ слѣда дороги къ крыльцу: видно съ начала весны ни одинъ экипажъ не проѣзжалъ въ эти ворота: значитъ, я буду изъ числа рѣдкихъ и нечаянныхъ гостей; а тамъ, гдѣ не видятъ людей круглый годъ, одинъ человѣкъ не будетъ вѣрно слишкомъ въ тягость.
На основаніи этого краткаго разсужденія, онъ съ рѣшимостью отправился къ крыльцу.
Въ передней, передъ потухающимъ, дымящимся ночникомъ, на испачканномъ прилавкѣ, покоился, въ сладкомъ усыпленіи, дворовый мальчишка. Прибытіе моего героя не могло нарушить этого мирнаго сна, и молодой человѣкъ отправился смѣло черезъ темную залу въ гостиную, гдѣ виднѣлся огонь и слышались голоса, и онъ-го, въ своемъ сѣромъ тепломъ сюртукѣ явился, какъ я разсказалъ выше, передъ изумленными взорами Николая Григорьевича и его собесѣдниковъ.
Ванегскій помѣщикъ, подобно нѣкоторымъ изъ моихъ сосѣдей, не любилъ излишняго и безполезнаго освѣщенія. Въ гостиной горѣла одна сальная свѣчка, свѣтъ которой, самъ-по-себѣ неимѣвшій яркости газовой лампы, былъ еще ослабленъ паромъ самовара; и при этомъ невѣрномъ свѣтѣ, явившаяся въ дверяхъ фигура молодаго путешественника имѣла какъ-разъ фантастическій видъ привидѣнія, напоминавшій «сѣраго старика», о которомъ разсказывалъ Петръ Ивановичъ. Припомните, сверхъ-того, что къ Николаю Григорьевичу никто чужой не входилъ безъ доклада, тѣмъ паче ночью: и вы поймете впечатлѣніе, которое долженъ былъ произвести мой путешественникъ своимъ нежданымъ появленіемъ, такъ кстати, въ самый аналогическій моментъ разсказа о сверхъестественныхъ явленіяхъ.
Равнымъ образомъ, не трудно представить себѣ положеніе молодаго человѣка при необычайномъ пріемѣ, ему сдѣланномъ. Нарисуйте въ воображеніи своемъ эту сцену. Довольно-высокая и довольно-обширная комната, обклеенная выбѣленною, отъ времени почернѣвшею и растрескавшеюся бумагою и освѣщенная одною сальною свѣчкою. Изъ густой массы тѣней, образуемыхъ этимъ освѣщеніемъ, въ углахъ возвышаются изразцовыя печи, съ причудливыми барельефами, покрытыя самыми затѣйливыми узорами: На трехъ стѣнахъ, три маленькіе большіе портрета въ простыхъ деревянныхъ рамахъ, двухъ мужчинъ и старой женщины, лица которыхъ одни отдѣлялись блѣдными очерками изъ мрака. Съ правой стороны на громадномъ диванѣ, обитомъ полинялою кожею, опрокинутая женская фигура Ненилы Григорьевны, покрывая тѣнью самовара; сзади ея молоденькая дѣвочка, почти вся скрывшаяся за обширными складками платья; прямо передъ глазами, въ глубинѣ сцены, худощавая и длинная фигура Николая Григорьевича, въ черномъ сюртукѣ, въ темной ермолкѣ, изъ-подъ которой виднѣлись два пучка сѣдыхъ волосъ, пара большихъ черныхъ глазъ, отѣненныхъ густыми, черными, съ просѣдью, бровями и носъ несоразмѣрной величины и толщины, среди блѣднаго, сухощаваго лица, покрытаго морщинами, — физіономія Миноса непреклонная, суровая, безчувственная; вся эта холодная и неподвижная фигура перпендикулярно рисовалась на спинкѣ исполинскаго, обитаго полинялою, блѣдно-красною кожею волтеровскаго кресла баснословной формы. Напротивъ, на первомъ планѣ, тоже въ креслѣ не менѣе фантастическаго фасона, только гораздо-меньшаго размѣра, чернѣлъ силуэтъ худощавой же, низенькой особы Петра Ивановича, увѣнчанной небольшою, старообразною головкою, съ узкими, маленькими черными глазками. Наконецъ, кидающаяся въ объятія, со всею граціозною прелестью непритворнаго ужаса, высокая дѣвушка, стройная, какъ тополь, съ изящными формами, съ одною изъ тѣхъ физіономій, которыхъ недостатокъ правильности не дозволяетъ назвать прекрасными, но въ которой неуловимыя сочетанія очерковъ выражаютъ красоту душевную, съ глазами, полными ума и чувства, съ аттическою головкою, увѣнчанною роскошнѣйшею косою, подобною той, которою Байронъ украсилъ портретъ своей Гаидё. А сзади грязная, растрепанная, заспанная физіономія мальчишки, который, проснувшись отъ визга Ненилы Григорьевны, явился съ разинутымъ ртомъ дополнить группу.
Разбитый ѣздою и паденіемъ съ моста, иззябшій, измокшій, ослѣпленный свѣтомъ при переходѣ изъ темноты, герой мой, обвитый живымъ кольцомъ двухъ рукъ изящной формы, остолбенѣлъ, при взглядѣ на эту картину, дышавшую непонятнымъ для него ужасомъ и напоминавшую собою эпизодъ сказки объ очарованномъ царствѣ.
Нѣсколько секундъ въ комнатѣ царствовало гробовое молчаніе. Липочка первая прервала его громкимъ хохотомъ, разсмотрѣвъ, изъ своего убѣжища, въ страшномъ фантомѣ довольно-красиваго молодаго человѣка. Вѣра, сдѣлавшая то же открытіе, отскочила отъ привидѣнія и скрылась къ своей рѣзвой подругѣ, аккомпанируя ей отъ чистаго сердца.
Это шумное проявленіе жизни благодѣтельно подѣйствовало на страшнаго посѣтителя: онъ также одушевился; развязно подошелъ къ Николаю Григорьевичу, въ которомъ, по домашнему костюму, угадалъ хозяина, и вѣжливо раскланялся всѣмъ собесѣдникамъ.
— Вѣроятно я имѣю честь-говорить съ хозяиномъ дома? сказалъ онъ, обращаясь къ старику.
Николай Григорьевичъ облегчилъ грудь свою глубокимъ вздохомъ. Видно было, что онъ удостовѣрился въ вещественности призрака, и страхъ его совершенно исчезъ.
— Къ вашимъ услугамъ, здѣшній помѣщикъ Николай Григорьевъ Бормотышинъ, отвѣчалъ онъ, все еще продолжая разсматривать молодаго человѣка съ недовѣрчивостью. — Что вамъ угодно?
— Простите, что я осмѣлился въ такое позднее время безпокоить васъ… Я, н--скій помѣщикъ… Шершавинъ; надѣюсь, что вамъ знакома эта фамилія?
— Шершавинъ?.. Ваше имя?
— Александръ Андрееичъ.
— Племянникъ Матвѣя Матвѣича Шершавина?
— Да.
— Прошу покорно садиться, сказалъ Николай Григорьевичъ.
Услышавъ этотъ разговоръ, Ненила Григорьевна открыла лицо и увидѣла передъ собою, вмѣсто сѣдаго, стараго привидѣнія, бѣлокураго мужчину, лѣтъ тридцати, который, при свѣтѣ сальной свѣчи, скрывавшемъ густыми оттѣнками рѣзкія черты лица, показался ей красавцемъ. Горделивое выраженіе безпечности и смѣлости въ блестящихъ глазахъ его произвело особенно-благопріятное впечатлѣніе на сердце молодой вдовы, обожавшей въ мужчинѣ преимущественно силу и отвагу. А эти два качества ясно и рѣзко выражались во всей особѣ молодаго человѣка. Онъ былъ сложепъ крѣпко и стройно: широкоплечій, съ могучею грудью, своимъ атлетическимъ сложеніемъ онъ удовлетворялъ вполнѣ идеалу Ненилы Григорьевны. Въ его походкѣ, твердой и тяжелой, слышались воля и характеръ; открытый лобъ, легкая, полунасмѣшливая, полувеселая улыбка, безпрестанно проявлявшаяся на устахъ, и проницательный взглядъ карихъ глазъ его, слегка отуманенныхъ задумчивостью и усталостью, обнаруживали умъ смѣлый и насмѣшливый, горделивую привычку къ своевольному господству надъ окружающимъ и вмѣстѣ съ тѣмъ душу нѣжную и чувствительную, отравленную грустью и короткимъ знакомствомъ съ жизнью.
Молодой человѣкъ разсказалъ, что проѣздомъ домой изъ П--ой Губерніи, гдѣ былъ по дѣламъ своимъ, онъ намѣревался воспользоваться случаемъ и сдѣлать визитъ своему дядюшкѣ, котораго онъ не видалъ уже нѣсколько лѣтъ. «Но вы знаете здѣшнія проселочныя дороги» прибавилъ онъ: «эта бездна грязи, толчки, стужа и вѣтеръ до того меня одолѣли, что я потерялъ и терпѣніе и разсудокъ. Къ довершенію безконечнаго ряда страданій, въ полверстѣ, отсюда сломалась моя повозка, и я въ совершенномъ изступленіи кинулся на огни, сверкавшіе въ здѣшнемъ селѣ. Вашъ домъ былъ первое жилье, котораго достигъ я и въ которомъ надѣялся найдти хоть на нѣсколько минутъ спасеніе отъ стужи, оледенившей меня. Вхожу въ прихожую — человѣкъ вашъ спитъ. Я слышу здѣсь голоса; иду, и…»
— И попадаете въ объятія молодой особы, перебилъ Петръ Ивановичъ, который, отдохнувъ отъ страха, почувствовалъ также расположеніе къ веселости. — Вы вѣрно родились въ сорочкѣ, Александръ Андреичъ. Я, доложу вамъ, сто разъ ѣзжалъ по этимъ сквернымъ дорогамъ, а ни разу меня за это не обнимали незнакомыя мнѣ молодыя особы.
— Вы сами виноваты, Петръ Иванычъ, сказала Вѣра, покраснѣвъ: — и вы же. смѣетесь надо мною. Не стыдно ли вамъ…
— Я боюсь… началъ Александръ.
— И! помилуйте! чего бояться? перебилъ опять Петръ Ивановичъ: — мы люди простые, безъ церемоній. Мы доброму человѣку отъ-души рады.
— Очень-благодаренъ, сказалъ Николай Григорьевичъ, нагнувшись впередъ въ видѣ поклона.
— Дамы также очень-рады такому гостю, чему вы уже имѣете нѣкоторое доказательство. — Петръ Ивановичъ лукаво улыбнулся, взглянувъ на Вѣру.
— Такой прекрасный молодой человѣкъ не можетъ сомнѣваться въ благосклонности прекраснаго пола, сказала Ненила Григорьевна съ обольстительною миною.
— Ну, видите; значитъ, дѣло кончено. Давайте руку, и прошу полюбить насъ.
Петръ Ивановичъ, вслѣдъ за тѣмъ, отрекомендовалъ себя, назвалъ обѣихъ дамъ, просилъ ихъ сдѣлать поскорѣе пуншъ гостю, распорядился послать за его повозкою, которую велѣлъ привезти на барскій дворъ; однимъ словомъ, исполнилъ въ-отношеніи Александра весь обрядъ гостепріимства.
Нечаянный гость весьма-скоро водворился, такъ-сказать, въ своемъ новомъ кругу и принялъ тонъ радушной и пріятной короткости.
— Я васъ, кажется, очень испугалъ, сказалъ онъ, обращаясь къ Вѣрѣ. — Для меня, однакожь, остается загадочнымъ этотъ испугъ, которому я былъ причиною.
Вѣра засмѣялась при этомъ вопросѣ.
— Вы такъ неожиданно явились въ дополненіе къ страшному разсказу Петра Иваныча о привидѣніяхъ, такъ кстати, какъ-будто подслушивали у дверей.
— О привидѣніяхъ?! Здѣсь являются привидѣнія?
— О, да еще какія! Петръ Иванычъ, теперь вѣрно насъ никто не испугаетъ. Доскажите вашу исторію.
Петръ Ивановичъ, веселый и довольный въ-самомъ-дѣлѣ, старался казаться еще веселѣе и довольнѣе. Онъ съ предупредительною готовностью повторилъ начало своего разсказа, котораго Александръ не слыхалъ, и продолжалъ потомъ:
— Вотъ всѣ они видятъ собственными своими глазами и слышатъ собственными своими ушами, что этотъ, примѣрно сказать, незваный посѣтитель отправился вотъ къ этой стѣнѣ, гдѣ теперь стоитъ фортепьяно и гдѣ тогда висѣла гитара; подходитъ онъ, какъ я докладываю вамъ, къ этой стѣнѣ… и вдругъ, представьте себѣ… квинта… то-есть, трудно повѣрить этому… квинта, докладываю я вамъ, вдругъ то-есть какъ взвизгнетъ неимовѣрно-громко, да бацъ и разлетѣлась на-двое.
— Ахъ! взвизгнула громче квинты робкая Ненила Григорьевна, кинувъ на Александра нѣжный, проницательный взглядъ.
— Послѣ этого, надобно вамъ доложить, никто не знаетъ, что было… Можете себѣ представить… Старикъ пропалъ, куда и какъ — никто не видалъ. Только извѣстно всѣмъ, что послѣ, въ тотъ же самый годъ, случилось въ семействѣ Саввы Кузьмича…
— Я не знаю этого, сказалъ Александръ.
— О, сударь мой! это такая непріятная исторія, что трудно повѣрить. Истинно, бываютъ и могутъ быть подобныя…
— Вы обяжете меня, Петръ Иванычъ, если разскажите, что такое послѣдовало за явленіемъ сѣраго старика…
— Да-съ, говорите послѣ этого что хотите, что это все вздоръ, сказки, бредни; а только всему свѣту извѣстно, что Татьяна Минишна, добродѣтельная женщина, которая была сначала убита, такъ-сказать, поступкомъ сестры своей, — женщина умная и образованная, дочь почтенныхъ родителей, воспитанная въ прекраснѣйшемъ семействѣ, страстно любимая мужемъ, красавица собою, привыкшая къ довольству, избалованная… Татьяна Минишна — докладываю я вамъ, въ тотъ же годъ бросила мужа и скрылась. Она взяла съ собою всѣ свои брильянты, и съ-тѣхъ-поръ объ ней ни слуху, ни духу. Бѣднякъ Савва Кузмичъ, съ горя, началъ пить мертвую и умеръ ровно черезъ годъ, то-есть 20-го сентября слѣдующаго года.
Окончивъ эту фразу съ приличною таинственностью, Петръ Ивановичъ посмотрѣлъ на всѣхъ съ торжественною миною, аппетитно понюхалъ табаку, какъ-будто желая вознаградить себя за весь интересъ своего разсказа, и поднесъ табакерку Александру. Молодой человѣкъ отрицательнымъ жестомъ поблагодарилъ его, и Петръ Ивановичъ обратился къ нареченному тестю.
— Вы, кажется, съ чувствительностью слушали эту странную исторію? спросила Александра Ненила Григорьевна, предпринявшая начать кокетствомъ съ Александромъ мщеніе вѣроломному Петру Ивановичу.
— Да; она производитъ на меня грустное и тяжелое впечатлѣніе, отвѣчалъ молодой человѣкъ. — Я бы хотѣлъ не вѣрить этому вліянію непостижимыхъ случайностей на судьбу и на поступки наши; а между-тѣмъ, безпрестанные примѣры доказываютъ, какъ много человѣкъ зависитъ отъ какой-то внѣшней, чуждой ему силы, которая безотчетно овладѣваетъ его умомъ, чувствами, душею и влечетъ безсознательно по темнымъ, невѣдомымъ путямъ жизни.
— «Предѣлъ, его же не прейдеши», сказалъ Петръ Ивановичъ съ унылымъ и глубокомысленнымъ видомъ.
Александръ пустился въ разсужденіе о существованіи міра невидимаго, имѣющаго близкое соотношеніе къ нашему видимому міру, о сродствѣ душъ, и о прочемъ, чѣмъ такъ плѣняется молодое, пылкое воображеніе.
Окончивъ свою полу-философскую, полу-поэтическую тираду, онъ замолчалъ и задумался. Тирада произвела на его слушателей глубокое впечатлѣніе. Николай Григорьевичъ и Петръ Ивановичъ переглянулись значительно, съ очевиднымъ опасеніемъ. Такое море мечтательныхъ и непонятныхъ фразъ возродило въ ихъ умахъ почти убѣжденіе, что разсудокъ нежданнаго гостя находится не въ нормальномъ состояніи. Ненила Григорьевна отчасти раздѣляла это мнѣніе; но обаяніе краснорѣчія подѣйствовало немного на ея нѣжную душу. Ей было жаль еще предать страшному осужденію такого пріятнаго молодаго человѣка, съ такими могучими формами, съ такою свѣжею наружностью…
За то, впечатлѣніе Вѣры и Липочки вполнѣ вознаградило Александра за невыгодный эффектъ, произведенный имъ на прочихъ слушателей. Молодыя дѣвушки въ первый разъ еще отъ-роду слышали такое поэтически-философское оправданіе ихъ мечтательныхъ убѣжденій, высказанное языкомъ совершенно для нихъ неизвѣстнымъ.
— Изъ вашихъ словъ, сколько могъ я понять, сказалъ Петръ Ивановичъ, вглядываясь пристально въ молодаго человѣка: — можно вывести умозаключеніе, что вы, какъ-будто, то-есть, косвеннымъ образомъ, оправдываете… такъ, отчасти, можетъ-быть, поступокъ Татьяны Минишны, и по нравственному разсужденію приписываете его, такъ-сказать, нечистой силѣ.
— О, что касается до поступка героини вашего разсказа, возразилъ съ жаромъ Александръ: — то я не смѣю его ни обвинять, ни оправдывать по тѣмъ фактамъ, которые вы мнѣ дали. Скажите, она совершенно пропала безъ вѣсти?
— Нѣтъ; есть слухи, можетъ-быть, невѣрные: то-есть, я не могу отвѣчать за ихъ основательность…
— И эти слухи?
— Говорятъ, что она, то-есть, эта несчастная, потерянная женщина не покидала своего избраннаго, не смотря ни на что, не измѣняла ему, и когда онъ умеръ, она скрылась и ушла въ монастырь.
— Послѣ всего этого, сказалъ Александръ воспламенившись: — вамъ остается почтить память этой несчастной глубокимъ, истиннымъ сожалѣніемъ… Впрочемъ, она вѣрно была счастливѣе насъ.
Взволнованный собственными мыслями, онъ всталъ, прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ, преслѣдуемый взорами всѣхъ присутствующихъ, устремленными на него съ разными чувствами, сѣлъ за фортепьяно, машинально взялъ нѣсколько аккордовъ и, какъ-будто совершенно забывъ обо всемъ его окружающемъ, запѣлъ чистымъ, мелодическимъ голосомъ, аккомпанируя себѣ на фортепьяно:
Оставь меня мечтать и думать, что дождуся,
Что доживу, достигну въ жизни я
Того, о чемъ давно такъ пламенно молюся,
Въ чемъ для меня разгадка бытія,
Что я дождусь любви свободной, безусловной
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Передъ которой все грозящее безмолвно
И міръ, и жизнь съ ихъ вѣчною борьбой…
Любви мнѣ одному, съ моей суровой долей,
Съ моей обманутой, измученной душой,
Любви покорной лишь моей любви и волѣ,
Любви мнѣ отданной за цѣлый міръ земной,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Любви не для людей, для одного меня,
Любви пылающей, какъ страсти Абадонны,
Борьбой поэзіи, гармоніи, огня,
Любви, которой нѣтъ, фантазіи поэта.
И ей-то я отдамъ все существо мое;
И рай создамъ для ней средь мрачныхъ дебрей свѣта;
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И ей одной всѣ силы жизни страстной,
Энергію ума, души и нѣжныхъ чувствъ;
Все, все высокое, что свято и прекрасно,
Изъ дивныхъ дѣлъ природы и искусствъ,
И все, чего никакъ не выразить словами,
Все, что въ душѣ моей хранится для нея,
Блаженства дивный міръ, украшенный мечтами,
Могучій жизни плодъ, — созданіе мое.
И вѣрю я; не сбыточное будетъ,
Уже такъ много я подобнаго узналъ,
И голосъ мой въ родной груди пробудитъ
Безумныхъ грезъ моихъ безумный идеалъ.
Еще послѣдніе звуки этой музыки, проникнутой глубокимъ, потрясающимъ чувствомъ, носились въ воздухѣ среди всеобщаго молчанія, и пѣвецъ и слушатели были погружены въ поэтическое волненіе…
— Кушанье поставлено, раздался громкій голосъ Сергѣя.
Послѣ ужина, Александра препроводили въ ту же самую гостиную, гдѣ онъ провелъ вечеръ и гдѣ ему на огромномъ диванѣ была постлана постель.
Простившись съ нимъ, Петръ Ивановичъ зашелъ въ спальню Николая Григорьевича.
— Что вы скажите о вашемъ гостѣ, Николай Григорьичъ?
— Онъ мнѣ не нравится.
— И мнѣ не совсѣмъ. Странное дѣло! кажется, молодой человѣкъ воспитанный, по всѣмъ примѣтамъ, по ухваткамъ, по разговору, а ѣздитъ одинъ, безъ человѣка и въ скверной кибиткѣ… Весьма что-то странно… Вы его оставите погостить?
— Нѣтъ.
— Впрочемъ, онъ малый ловкій, и, кажется, разговорчивый. Денёкъ, другой, можно бы… На безрыбьѣ и ракъ рыба. Вѣдь мы здѣсь почти людей не видимъ.
— Онъ мнѣ не нравится.
— А! ну, такъ покойной ночи.
— Прощайте.
— Прощайте, Николай Григорьичъ.
Петръ Ивановичъ отправился въ свою усадьбу.
— Не правда ли, Вѣрочка, этотъ прекрасный молодой человѣкъ имѣетъ преинтересную наружность? говорила Ненила Григорьевна, проводивъ Вѣру въ ея комнату.
— Онъ мнѣ не нравится, тётенька.
Вѣра покраснѣла.
— Не нравится, душенька? Какой у тебя дурной вкусъ. Почему же онъ тебѣ не нравится?
— Онъ ужь слишкомъ развязанъ, слишкомъ увѣренъ въ себѣ.
— Ахъ, душа моя, какая же ты забавная. Это значитъ, что онъ свѣтскій человѣкъ. По всему видно, что долго жилъ въ лучшемъ обществѣ. Какія прекрасныя ухватки и какъ прекрасно воспитанъ!
— Какъ вы это замѣтили?
— А какіе у него пронзительные глаза, душенька, поняла ты?
— Нѣтъ, тётенька.
— Да, правда, онъ почти не смотрѣлъ на тебя. Онъ не сводилъ съ меня глазъ, такой чудакъ!
Въ комнату явилась низенькая, горбатая старушка, съ огромнымъ чернымъ платкомъ на сѣдой головѣ, въ затрапезной кофтѣ и юбкѣ. Это была все та же нянька Андреевна, въ ночномъ дезабилье.
— Что ты, няня, такъ поздно? спросила Вѣра.
— Да что, мать моя, Вѣра Николавна, не вытерпѣла, пришла вамъ диковинную новость разсказать.
— Что такое? воскликнули въ одинъ голосъ тётка и племянница.
— Чево, мои сударыни! Сашка да Никифоръ болтаютъ, вишь, они сѣраго старичка видѣли.
— Сѣраго старичка?
— Изволили чай слыхать, сюда, десятка три годовъ назадъ, сѣрый старичокъ хаживалъ оттуда, изъ-за рѣчки?
— Ну?
— Съ-тѣхъ-поръ ничего о немъ не слыхать было; теперь Никифоръ потъ сказываетъ, что вишь онъ своими глазами, говоритъ, видѣлъ, будто, сударыни мои, сѣрый старичекъ прошелъ изъ сада на крыльцо.
— Какой вздоръ, няня!
— Слышанное пересказываю, сударыня Вѣра Николавна, и Сашка тоже видѣлъ. А Мишка говоритъ, что послѣ ужина онъ мимо носа у него прошелъ съ крыльца въ садъ, туда, къ пруду. Я, говоритъ, какъ взвидѣлъ его, такъ, говоритъ, меня и прострѣлило. Вотъ какое диво!
— Что сегодня за ужасный день такой! сказала Ненила Григорьевна: — сколько происшествій!
— Истинно, мать моя. А еще-то какая диковина случилась, что Ѳекла птишница-то разсказывала. Слышала ты, моя милая Вѣра Николавна?
— Нѣтъ. Что еще такое?
— Нѣтъ еще? Будетъ же тебѣ горе! Уточка-то твоя любимая…
— Что въ саду на прудѣ плаваетъ?
— Ну, да, моя душенька, улетѣла вѣдь сегодня.
— Какъ улетѣла?
— Улетѣла, сударыня моя. Повадился вишь къ ней дикій селезень летать… Драка такая пошла съ дворовымъ-то селезнемъ. Ѳекла ну гонять этого нахальника: не тутъ-то было. Сегодня улетѣла за нимъ твоя уточка. Я сколько на свѣтѣ живу, не слыхивала, чтобъ дворовыя утки за дикими селезнями летали.
— Какая досада, няня!
— Да, моя матушка. Не передъ добромъ ьсе это. А тутъ, какъ снѣгъ на голову, ночной гость, Богъ-знаетъ откуда явился.
— И это тоже не передъ добромъ? (Вѣра засмѣялась.) Утѣшься, няня. Онъ завтра уѣдетъ.
— Ну, и Богъ съ нимъ… Баринъ хорошій, да не во-время.
— Развѣ ты его видѣла, няня?
— Видѣла, матушка. На тебя такъ схожъ, словно братецъ родной.
— Слышите, тётенька?
— И дѣйствительно, душа моя, есть нѣкоторое сходство въ лицѣ и въ походкѣ…
— Полноте, душенька; нѣтъ ни малѣйшаго сходства.
Къ Александру для услугъ явился мальчишка, котораго онъ при входѣ нашелъ спящаго въ передней. Раздѣвая его, оборванный каммердинеръ не могъ утерпѣть, чтобъ не выразить ему своего удовольствія:
— Вы, сударь, какъ-будто знали: къ нашей радости пожаловали, сказалъ онъ ему съ глупою улыбкою.
— Къ какой радости?
— Да какъ же, сударь? развѣ вы не изволите знать?
— Ничего, братецъ, не знаю.
— Какъ же-съ… у насъ сегодня веселье такое было. Петръ Иванычъ изволили барышню сосватать; сегодня образованье[1] было… Честь имѣю васъ проздравить.
— А! ну, я очень-радъ, сказалъ Александръ улыбаясь, и далъ полтинникъ черномазому юношѣ за такое усердное поздравленіе съ чужою радостью.
Такъ-какъ впечатлѣніе, произведенное явленіемъ Александра и его особою на прочихъ героевъ моей повѣсти, извѣстно уже изъ ихъ разговоровъ, то я считаю себя обязаннымъ передать и впечатлѣніе, произведенное ими на Александра. Вотъ что онъ думалъ:
— Какая дурацкая ночь! Кажется, она не пройдетъ мнѣ даромъ. До ужина я чувствовалъ жаръ, а теперь дрожу какъ въ лихорадкѣ… Это будетъ замѣчагельно-глупо, если мнѣ прійдется просидѣть нѣсколько дней въ этомъ очарованномъ замкѣ… Впрочемъ, все же лучше, чѣмъ гдѣ-нибудь въ избѣ. Здѣсь есть по-крайней-мѣрѣ привидѣнія и оригиналы, и молодая вдова съ нѣжными взорами, и счастливая чета… Странно, что мнѣ не хочется спать послѣ такой чертовской дороги, двухъ стакановъ пунша и четырехъ рюмокъ отвратительной мадеры! Я рѣшительно нездоровъ; шумъ въ головѣ, слабость во всемъ тѣлѣ, и эта глупая исторія шаговъ и квинты не выходитъ у меня изъ ума… Нѣтъ ли тутъ въ-самомъ-дѣлѣ какого-нибудь очарованія? (Александръ улыбнулся.) У насъ, въ провинціи, водятся вѣдь чудеса всякаго рода. Это будетъ однако нисколько не лестно для моего самолюбія. Моя волшебная красавица имѣетъ вовсе не романическій вкусъ, и оспоривать сердце ея у нѣжнаго Петра Иваныча мнѣ кажется нисколько незанимательнымъ… Нѣтъ, ужь они всѣ черезъ-чуръ провинціалы! Надобно завтра ѣхать дальше, непремѣнно.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
правитьI.
Мщеніе женщины.
править
— Не правда ли, Петръ Иванычъ, что у Вѣрочки необыкновенно-чувствительное сердце, сказала съ ироническою улыбкою Ненила Григорьевна Петру Ивановичу, улучивъ минуту, когда они остались вдвоемъ. Петръ Ивановичъ взглянулъ подозрительно на озаренное улыбкою лицо молодой вдовы и понялъ, что подъ этимъ вопросомъ скрывается мщеніе.
— Да-а-съ, сказалъ онъ протяжно, вынувъ свою табакерку: — у Вѣрочки превосходное сердце. Только я бы желалъ знать, къ-чему, то-есть, вамъ угодно разсказать мнѣ это теперь, какъ-будто какую новость…
— Какъ-будто новость!.. и, конечно, новость… Бѣдная Вѣра почти не имѣла случая показать свою чувствительность…
— А теперь…
— Теперь судьба намъ доставила прекраснѣйшій случай; а я помогла сколько было въ моихъ силахъ…
— И этотъ, то-есть, такъ-сказать, прекраснѣйшій случай…
— Вы не можете представить себѣ, Петръ Иванычъ, какъ я довольна, что могу разсказать его вамъ… Это мнѣ доставляетъ такое наслажденіе… О, это мнѣ платитъ за многое.
Лицо ея горѣло удовольствіемъ и, между-тѣмъ, на глазахъ навернулись слезы.
— Сдѣлайте ваше одолженіе, сказалъ Петръ Ивановичъ, начинавшій чувствовать нѣкоторое смущеніе и понюхавшій табаку для усиленія бодрости. — Вы меня очень обяжете.
— О, конечно! конечно!!.. Не думаете ли вы, что я лишу себя этого наслажденія. Ни за что въ мірѣ. Садитесь, прошу васъ, и выслушайте. Я разскажу все подробно… Не правда ли, что нашъ больной прекрасный молодой человѣкъ?
— Прекраснѣйшій, но что же изъ этого! воскликнулъ Петръ Ивановичъ съ недоумѣніемъ.
— Образованъ, уменъ, молодъ, чувствителенъ, ловокъ… Не правда ли?
— Все совершенная правда. — Вы замѣтили это?.. И я тоже замѣтила въ самый день его пріѣзда.
— Милостивая государыня, Ненила Григорьевна, я не имѣю удовольствія понимать васъ… и если вамъ, то-есть, угодно попроказничать, позабавиться…
— Имѣйте терпѣніе, вы скоро поймете, я васъ увѣряю. Видите: Вѣрочка, моя милая племянница… ваша невѣста, не замѣчала этого…
— Не замѣчала; странное дѣло…
— Не правда ли? странное дѣло. Меня удивила такая разсѣянность. Мнѣ не приходило въ голову, что Вѣра, эта воплощенная простота и искренность, притворничаетъ, хитритъ со мною.
— Притворничаетъ… но къ какой стати?
— Подумайте, къ какой бы, казалось, стати? Я далась въ обманъ. Мнѣ было досадно, что Вѣра не видитъ вещи, которая яснѣе солнца, и на третій день, когда бредъ Александра Андреича прошелъ и горячка его успокоилась, я привела къ нему Вѣру…
— Вы привели къ нему Вѣру? спросилъ Петръ Ивановичъ, снова понюхавъ съ исполинскою силою.
— Да-съ, я привела къ нему Вѣру.
— То-есть, для какихъ же это причинъ?
— Фуй! какъ вы непостижимы… Для того, разумѣется, чтобъ удостовѣрить мою безтолковую племянницу въ справедливости моего мнѣнія на-счетъ того, какъ Александръ уменъ и образованъ,
— Видите! Васъ весьма, такъ сказать, занимало, то-есть, невѣроятіе Вѣры Николавны.
— Да, конечно; какъ можно такое ослѣпленіе въ такой умной дѣвушкѣ.
— Такъ-съ… ну, вы, конечно, достигли своей цѣли, вы убѣдили Вѣру Николавну въ томъ, въ чемъ вамъ угодно было убѣдить ее?
— О нѣтъ; не такъ скоро, какъ вы думаете. Упрямица стояла на своемъ. Она краснѣла всякій разъ, когда я начинала этотъ разговоръ. Да и какъ не краснѣть за такое невѣжество; но она не хотѣла сознаться…
— Скажите! это меня интересуетъ.
— Не правда ли, вѣдь очень-интересно?
— Чѣмъ же это все кончилось?
— Кончилось тѣмъ, что я вполнѣ узнала чувствительность и доброе сердце Вѣрочки.
— Часъ-отъ-часу занимательнѣе; какимъ же это образомъ?
— Весьма-натуральнымъ. Всякій день, послѣ обѣда, когда вы съ Николаемъ Григорьичемъ предавались отдохновенію, мы приходили съ Вѣрою къ нашему милому больному.
— Каждый день?
— Да, каждый день.
— И вы рѣшились на это, Ненила Григорьевна?..
— Какой странный вопросъ. Почему же бы не рѣшиться? Александръ былъ всегда одѣтъ прилично, въ комнатѣ не было никакихъ неблагопристойностей. Желаю знать, что тутъ дурнаго: провести нѣсколько часовъ съ милымъ, образованнымъ молодымъ человѣкомъ, который говоритъ такъ умно, такъ увлекательно, такъ чувствительно и такія прекрасныя вещи о жизни, о свѣтѣ, о своей бурной молодости, проведенной въ занимательныхъ и разнообразныхъ приключеніяхъ, который находится въ болѣзненномъ и жалкомъ положеніи, одинокій, среди чужихъ, и который умѣетъ говорить объ этомъ съ такою жалостію, что невольно на глазахъ навертываются слезы…
— Я васъ понимаю, Ненила Григорьевна.
— Да; я не сомнѣвалась, что вы меня поймете, Петръ Иванычъ…
— Продолжайте, продолжайте!.. Вѣра Николавна…
— О, надобно видѣть милую Вѣрочку… Какое живое участіе возбудилъ въ ней этотъ бѣдный молодой человѣкъ, совершенно одинокій въ свѣтѣ, какъ говоритъ онъ, скучающій жизнію, незнающій чего желать, чему вѣрить. Я увѣряю васъ, Петръ Иванычъ, вы не могли бы равнодушно видѣть милой заботливости, съ какою Вѣрочка разспрашивала его обо всемъ, что огорчало или радовало его во всѣхъ занимательныхъ происшествіяхъ, которыя онъ намъ разсказывалъ; вы не могли бы хладнокровно видѣть ея нѣжныхъ попеченій о немъ, ея ласкающихъ взглядовъ. Когда вы услышали бы все, что она говоритъ ему, чтобъ утѣшить, ободрить, развеселить, вы тогда только, Петръ Иванычъ, вполнѣ узнали бы, какое безподобное сердце у этой дѣвушки и какое сокровище дала вамъ судьба…
— Благодарю васъ покорно, Ненила Григорьевна, сказалъ Петръ Ивановичъ голосомъ, дрожавшимъ отъ гнѣвнаго волненія. — Благодарю васъ. Будьте увѣрены, что я не забуду вашего участія во всѣхъ этихъ происшествіяхъ, которыя вы мнѣ разсказали…
— Полноте, Петръ Иванычъ, стоитъ ли такъ много толковать о такомъ ничтожномъ поступкѣ. Я слишкомъ-хорошо помню, сколько вы показали мнѣ своего расположенія въ тотъ достопамятный день, когда вы, въ моемъ присутствіи, предложили свою руку Вѣрочкѣ. Вы хотѣли, чтобъ я непремѣнно была свидѣтельницею и участницею вашего счастія… Повѣрьте, я умѣю оцѣнить такое расположеніе и, чтобъ доказать вамъ это новыми опытами, не скрою отъ васъ ничего, что знаю, такъ-какъ вы не скрыли отъ меня ничего. Слушайте со вниманіемъ. Четвертаго дня, когда васъ здѣсь не было, къ намъ пріѣзжалъ Владиміръ Сергѣичъ, этотъ милый свѣтскій молодой человѣкъ, племянникъ графа…
— Какъ! и съ этой стороны еще новости!!.. Ну, признаюсь, вы, Ненила Григорьевна, не любите, то-есть, этакъ, оставаться въ долгу.
— Нѣтъ, не люблю, Петръ Иванычъ, и надѣюсь убѣдительно, по-женски, доказать вамъ это… во всю жизнь…
Петръ Ивановичъ обратился къ своей табакеркѣ, на этотъ разъ уже съ безотчетнымъ и глубокимъ опасеніемъ.
— Итакъ, здѣсь четвертаго дня былъ Владиміръ Сергѣичъ? Чудо за чудомъ. Николай Григорьичъ не сказалъ мнѣ объ этомъ ни слова.
— Николай Григорьичъ не видалъ его… Онъ былъ на скотномъ дворѣ. Владиміръ Сергѣичъ пріѣзжалъ ко мнѣ.
— Къ вамъ?
— Да-съ, ко мнѣ. Можетъ-быть, это удивляетъ васъ? И въ-самомъ-дѣлѣ, презабавныя вещи. Графъ, видите, взбѣшенъ до послѣдней степени за то, что вы сосватали Вѣрочку.
— И вы знаете, почему онъ взбѣшенъ? спросилъ торопливо встревоженный Петръ Ивановичъ.
— Знаю…
— И Вѣра Николавна знаетъ?
— Нѣтъ, не знаетъ.
— А Николай Григорьичъ?
— Тоже не знаетъ… Мнѣ, покуда, не велѣно имъ сказывать.
— Но какимъ образомъ вы узнали все это…
— Дайте разсказать. Я говорила вамъ, что графъ золъ на васъ выше всякой мѣры. (Петръ Ивановичъ становился блѣднѣе и блѣднѣе.) Онъ далъ, видите, клятву, что не бывать этой свадьбѣ, и представьте что онъ забралъ себѣ въ голову… Угадайте…
— Что такое?.. спросилъ Петръ Ивановичъ, обтирая холодный потъ съ лица.
— Ему представилось, будто я также очень интересуюсь тѣмъ, чтобъ этотъ бракъ не состоялся… А? какъ вамъ нравится эта смѣшная, курьёзная идея?
Непила Григорьевна расхохоталась; Петръ Ивановичъ, скрѣпя сердце, аккомпанировалъ ей.
Это, однакожь, очень похоже на пытку, сказалъ онъ самъ-себѣ.
Ненила Григорьевна продолжала:
— И создавъ эту курьёзную и замысловатую идею, графъ послалъ ко мнѣ племянника передать мнѣ все, что я вамъ разсказала, и предложить мнѣ, не хочу ли я вступить съ нимъ въ союзъ, чтобъ уничтожить васъ, затоптать въ грязь, стереть съ лица земнаго?..
— Скажите, какой онъ сердитый, этотъ графъ!
— Уморительно-сердитый… въ-самомъ-дѣлѣ. И знаете, какія условія предложилъ онъ мнѣ, если я соглашусь ему содѣйствовать?…
— Вѣроятно, такія же забавныя, отвѣчалъ Петръ Ивановичъ, стараясь улыбнуться.
— Именно, именно, такія же забавныя. Вы угадали. Онъ прислалъ мнѣ свое графское слово, что Михайло Михайлычъ Пузинскій, этотъ богатый откупщикъ, мильйонеръ… человѣкъ, у котораго болѣе тысячи душъ, что онъ будетъ непремѣнно моимъ мужемъ…
— Это нелѣпость, увѣряю васъ…
— Не увѣряйте такъ скоро! возразила Ненила Григорьевна, въ свою очередь раздраженная наивнымъ увѣреніемъ. — Владиміръ Сергѣичъ говоритъ, что графъ дѣлаетъ въ нашемъ уѣздѣ все, что ему угодно, что вамъ это извѣстно; что Пузинскій совершенно въ рукахъ его, и что это дѣло простое и легкое какъ не надобно болѣе; графъ очень интересуется тѣмъ, чтобъ Вѣра отнюдь не была за вами; онъ для этого все готовъ сдѣлать.
— И вы?..
— И я, разумѣется, показала видъ, будто вѣрю всему этому.
— И обѣщали ему ваше содѣйствіе?
— И для того, чтобъ посмѣяться послѣ надъ этимъ вмѣстѣ съ вами, обѣщала ему свое содѣйствіе…
— Еще разъ, много и чувствительно благодарю васъ, Ненила Григорьевна, за все, за все; то-есть, за ваше истинное расположеніе и за откровенность… и почитаю себя весьма счастливымъ, что могу, хоть не много, заплатить вамъ кое-чѣмъ, этакимъ, такимъ, подобнымъ… Я давно собирался сказать вамъ, да все забывалъ… Теперь, ваша искренность напомнила мнѣ, что я долженъ съ вами быть тоже чистосердечнымъ. И я спѣшу открыть, что письмо ваше цѣло…
— Письмо мое!! вскрикнула поблѣднѣвъ Ненила Григорьевна.
— Да-съ; то… извѣстное вамъ письмо ваше ко мнѣ сохраняется въ невредимости.
— Творецъ мой! что вы говорите?.. Это несчастное, безумное письмо, которое я написала въ припадкѣ сумасшествія, которое я такъ просила васъ истребить.
— И которое вы такъ не желали, да и теперь вѣрно не желаете, чтобъ кто-нибудь на свѣтѣ, то-есть, могъ прочесть.
— О! Петръ Иванычъ, я не ожидала такого чернаго поступка!.. Это безчестно, безсовѣстно… Но не вы ли при мнѣ сожгли его?
— Да-съ; для того, чтобъ послѣ посмѣяться надъ этимъ вмѣстѣ съ вами, я сжегъ при васъ конвертъ, въ которомъ была пустая бумага. Вы не потрудились тогда удостовѣриться.
— Вы лжете. Вы хотите испугать меня.
— Убей меня Богъ! Эта сущая истина. Я могу, то-есть, показать вамъ его… Клянусь, мы квиты. Вы пошутили съ графомъ, я съ вами, и все остается по-прежнему, съ придачею моей признательности за ваше попеченіе о понятливости Вѣры Николавны; надѣюсь со временемъ поквитаться и за это.
Ненила Григорьевна вспыхнула, потомъ поблѣднѣла. Новость Петра Ивановича, касавшаяся чести, громовымъ ударомъ поразила неосторожную женщину. Нѣсколько времени она сидѣла безмолвная и неподвижная, подъ гнетомъ тягостныхъ думъ и тревожныхъ опасеній.
— Вы не отдадите мнѣ этого письма? спросила она потомъ дрожащимъ голосомъ.
— Ни за какія сокровища въ мірѣ, до-тѣхъ-поръ, пока не женюсь на Вѣрѣ Николавнѣ. И увѣренъ, что вы пріймете возможныя мѣры, съ своей стороны, содѣйствовать скорому и безпрепятственному заключенію этого союза.
Съ торжествующимъ видомъ вынулъ Петръ Ивановичъ свою табакерку и понюхалъ медленно.
— Продолжайте свою шутку съ его сіятельствомъ, прошу васъ всепокорнѣйше, и передайте мнѣ опять, что узнаете…
— Нѣтъ, это ужь слишкомъ!.. о, я несчастная женщина! воскликнула Ненила Григорьевна, вскочивъ со стула и закрывъ руками лицо, омоченное слезами. — Да будетъ проклятъ тотъ день, въ который… Но погодите. Не торжествуйте. Мы увидимъ.
— Совѣтую вамъ быть хладнокровнѣе и осторожнѣе, прибавилъ Петръ Ивановичъ съ неумолимою ироніею.
Въ это время вошла въ комнату Вѣра. Ненила Григорьевна скрылась въ противоположную дверь. Вѣра, изумленная ея быстрымъ уходомъ и замѣтившая разстроенный вилъ тётки, поглядѣла съ вопрошающимъ недоумѣніемъ на жениха своего, лицо котораго имѣло также необыкновенное выраженіе.
— Вѣра Николавна, не угодно ли вамъ сѣсть сюда, сказалъ онъ ей ласково, показывая на стулъ возлѣ себя.
Вѣра сѣла.
Петръ Ивановичъ, въ-продолженіе пятилѣтнихъ ежедневныхъ посѣщеній, имѣлъ возможность, какъ я сказалъ уже, совершенно узнать свою невѣсту. Онъ зналъ, что не нужно употреблять никакихъ особенныхъ мѣръ для повѣрки извѣстія, сообщеннаго ему Ненилой Григорьевной и для разъясненія подозрѣній, возбужденныхъ въ немъ этимъ извѣстіемъ. Достаточно было спросить саму Вѣру. Отношенія Петра Ивановича къ семейству Николая Григорьевича были такъ коротки, и тонъ, господствующій въ нашемъ обществѣ, такъ далекъ отъ всѣхъ тонкостей, что Петръ Ивановичъ не имѣлъ надобности прибѣгать къ изворотамъ, которые, по правиламъ цивилизированной западной риторики, необходимы для приступа къ разъясненію подобнаго щекотливаго предмета. Все это дѣлается очень-просто, какъ говорится «съплеча».
— Скажите мнѣ, сдѣлайте одолженіе, Вѣра Николавна, вы считаете, или нѣтъ, что между нами, такъ-сказать, все окончено положительно, неразрывно? началъ Петръ Ивановичъ.
— Конечно. Что значитъ этотъ вопросъ?
— Позвольте. Вы сейчасъ узнаете. Если вы считаете, что между нами все кончено, то всеконечно вы знаете, что есть нѣкоторыя, этакія, такъ-сказать, священныя обязанности, которыя и религія и общество налагаютъ на васъ относительно меня?
— Знаю… но все-таки не могу понять къ чему клонится разговоръ вашъ. Развѣ я нарушила уже какія-нибудь изъ этихъ обязанностей?..
— Именно, сударыня. Позвольте мнѣ сказать вамъ это со всею вѣжливостію, но и со всею откровенностію. Вы, Вѣра Николавна, каждый день навѣщали его… этого молодаго человѣка, и я ничего не зналъ о вашихъ посѣщеніяхъ. Правда ли это?
Вѣра вспыхнула.
— Совершенная правда.
— Скажите же мнѣ, по какимъ побужденіямъ вы это дѣлали?.. но скажите по совѣсти, прямо и откровенно, то-есть, такъ, какъ вы всегда говорите.
Смущеніе Вѣры увеличивалось съ каждымъ словомъ этого строгаго допроса.
— По какимъ побужденіямъ?… Я… я могла бы сказать, что исполняла желаніе тётеньки… но это неправда. Я находила и нахожу невыразимое наслажденіе слушать его разговоры, быть въ его обществѣ. Я никогда не знавала ничего подобнаго. Вамъ извѣстно, какъ онъ уменъ, добръ и любезенъ.
— Да-съ, весьма-хорошо извѣстно… Я съ вами совершенно согласенъ. Но мнѣ неизвѣстно, по какой причинѣ вы скрывали отъ меня доселѣ эти ваши препріятныя, такъ-сказать, удовольствія
— На это была воля тётеньки.
— И вы не знали, что вы поступаете… этакъ… такъ-сказать… то-есть, не такъ, какъ слѣдуетъ, исполняя таковую волю вашей тётушки?…
Вѣра молчала.
— Знали, или нѣтъ, Вѣра Николавна?
Вѣра еще колебалась нѣсколько времени.
— Знала, сказала она наконецъ едва-внятнымъ голосомъ.
— И, зная, что вы дѣлаете, то-есть, такъ-сказать, дурно, продолжали дѣлать… Гм… это непохоже на васъ. Я васъ знаю… весьма и весьма-хорошо. Убей меня Богъ, надобно, чтобъ были причины очень-сильныя, которыя могли заставить васъ поступать такимъ-образомъ… Я имѣю право спросить васъ объ этомъ, Вѣра Николавна?
— У меня никогда не было и нѣтъ секретовъ. Все, что я думаю, все, что я дѣлаю, можетъ знать всякій. А вамъ я, конечно, обязана отвѣчать на всѣ подобные вопросы. Вы осудите меня; но… что же? я предвидѣла это… я предвидѣла, что вы прекратите мои посѣщенія какъ скоро узнаете о нихъ. А я сказала вамъ, сколько удовольствія доставляли мнѣ они… это удовольствіе и безъ того было мнѣ дано такъ не на долго; мнѣ жаль было потерять изъ него каждую минуту; вы знаете, какъ мало избалована я наслажденіями.
— Гм… произнесъ Петръ Ивановичъ, щелкнувъ пальцами по табакеркѣ. — Все это очень-хорошо, и даже прекрасно, и даже безподобно; но, милая Вѣра Николавна, вы, кажется, вовсе не подумали, во-первыхъ, что могутъ подумать и сказать объ этомъ, то-есть, другіе?
— Другіе… кто же эти другіе?… кто это знаетъ?… кто узнаетъ?…
— Когда дѣлаешь дурно, нельзя никакъ быть увѣреннымъ, что никто не узнаетъ этого… Свѣтъ не узнаетъ только хорошаго, а дурное все, то-есть, вся подноготная рано или поздно выходитъ наружу…
— Но, наконецъ, я не вижу въ этомъ ничего такого дурнаго, какъ называете вы, возразила Вѣра, обидѣвшись…
— Положимте… положимте, что такъ… Мы послѣ поговоримъ объ этомъ. Но вотъ видите… мой милый другъ… тутъ есть еще, во-вторыхъ, то-есть, во-вторыхъ… я вамъ доложу… и это-то самое важное, самое существенное… Этакія, какъ бы выразить, тайныя бесѣды съ умнымъ и образованнымъ молодымъ человѣкомъ могутъ возродить этакое, такъ-сказать, взаимное сочувствіе… изволите видѣть; потомъ это сочувствіе преобразуется въ нѣкотораго рода тѣсную привычку…
— Привычку! въ какія-нибудь двѣ недѣли…
— Да-съ; ну, я не то хотѣлъ сказать. Ужь выражусь прямо… можетъ выйдти любовь…
— Любовь!!.. вы боитесь, что я полюблю его?..
— Опасаюсь и всенепремѣнно опасаюсь…
— Опасаетесь?!… Да развѣ можно не любить человѣка, который вовсе не имѣетъ въ себѣ ничего такого, за что бы можно было презирать, ненавидѣть его? Вы знаете, что въ Александрѣ, напротивъ, есть всѣ качества, способныя привлечь къ нему расположеніе, и я полюбила его съ перваго раза, какъ увидала его…
— Видите!! воскликнулъ Петръ Ивановичъ, озадаченный такою наивностью. — Да-съ; это точно, такъ-сказать, то-есгь, признаюсь вамъ, маленькая задача. А скажите мнѣ, сдѣлайте одолженіе, какія послѣдствія… какъ вы предполагаете, могутъ выйдти изъ этого?
— Изъ чего, Петръ Иванычъ? Какія тутъ могутъ быть послѣдствія?
— Изъ чего… изъ чего?… вотъ именно изъ этого, сударыня, что вы его любите. Какъ-будто вы меня не понимаете? Я гляжу на васъ пристально, Вѣра Николавна… Вы не откровенны на эту минуту. Убей меня Богъ! я опоздалъ. Проклятая Ненила Григорьевна, сказалъ онъ сквозь-зубы: — я заставлю тебя дорого поплатиться за эту дьявольскую штуку.
Вѣра боролась съ неодолимымъ смущеніемъ. Она молчала. Петръ Ивановичъ, видимо взволнованный, продолжалъ:
— Мы сейчасъ увидимъ, что можетъ выйдти изъ этого… Я буду съ вами откровененъ, такъ же какъ вы со мною. Знаете вы, или нѣтъ, Вѣра Николавна, что онъ, то-есть, этотъ молодой человѣкъ, знаете вы, или нѣтъ — говорю я — что онъ ѣдетъ, спѣшитъ, рвется домой, гдѣ его ожидаетъ одна особа, которую онъ, примѣрно сказать (протяжно), страстно любитъ и съ которою онъ, доложу вамъ, сочетается, въ этотъ мясоѣдъ, законнымъ бракомъ?
Петръ Ивановичъ, какъ видите, обладалъ весьма-основательнымъ познаніемъ человѣческаго сердца. Его извѣстіе клонилось къ тому, чтобъ испытать степень и силу любви на оселкѣ ревности.
Опытъ удался какъ нельзя лучше. При этой новости, лицо Вѣры, до того оживленное яркимъ румянцемъ смущенія и застѣнчивости, въ одно мгновеніе поблѣднѣло какъ мраморъ, и дикій огонь сверкнулъ въ кроткихъ глазахъ ея. Это быстрое движеніе внутренней жизни краснорѣчивѣе и понятнѣе всѣхъ возможныхъ выраженій говорило о томъ, что совершалось тамъ, подъ непроницаемыми покровами.
Петръ Ивановичъ самъ былъ способенъ любить горячо и сильно, конечно, по-своему. Вѣра соединяла въ себѣ все, чтобъ возбудить въ немъ любовь.
Южная, пламенная ея натура имѣла неотразимое вліяніе на организмъ Петра Ивановича. Къ матеріальной реакціи присоединялись магическая сила души возвышенной и нѣжной, неотразимо подчиняющей себѣ все, что входитъ въ сферу ея дѣятельности. Натурѣ самой испорченной трудно не подпасть этой зависимости. Покуда отношенія Петра Ивановича съ Вѣрою были въ границахъ холоднаго и, съ ея стороны, даже апатическаго приличія, онъ какъ-будто былъ внѣ волшебной сферы обаянія, которымъ было проникнуто все существо Вѣры; но съ-тѣхъ-поръ, какъ онъ взглянулъ на нее съ надеждою имѣть ее своею женою, онъ неизбѣжно подчинился этому обаянію; въ крови его вспыхнула страсть и глубокое чувство привязанности.
И въ-силу того же простаго и вѣчнаго закона сердца, которымъ онъ испытывалъ чувства своей невѣсты, Петръ Ивановичъ измѣрилъ теперь силу собственныхъ чувствъ. Мысль, что Вѣра полюбила другаго, возмутила до дна его всегда покойный, философическій характеръ. Онъ почувствовалъ, какъ тѣсно теперь связано счастіе его съ обладаніемъ этою дѣвушкою, которой онъ еще такъ недавно предложилъ свою руку безъ сочувствія, по однимъ холоднымъ эгоистическимъ разсчетамъ. Примѣры такихъ превращеній мы часто видимъ въ бракахъ, совершающихся на подобныхъ началахъ: холодное эгоистическое безчувствіе, часто даже отвращеніе, очень-скоро превращаются въ чувства сильной и глубокой привязанности.
Петръ Ивановичъ, какъ человѣкъ по преимуществу благоразумный, разсудилъ, что нѣтъ надобности объявлять Александру войну открытою силою; что, до отъѣзда молодаго человѣка, осторожная и искусная политика могла поправить вредъ, которымъ онъ былъ обязанъ своей безпечности и макіавелическому мщенію оскорбленной имъ женщины. Онъ, однако, нашелъ нужнымъ зрѣло и глубоко обдумать планъ своихъ дѣйствій. Весь этотъ разговоръ происходилъ въ кабинетѣ Николая Григорьевича послѣ ужина; раскланявшись съ Вѣрою, Петръ Ивановичъ уѣхалъ домой, обдумать планъ своихъ дѣйствій, воспользовавшись срокомъ перемирія, которымъ дарила его наступившая ночь.
Оставшись одна, Вѣра погрузилась въ тяжелое раздумье. Опытъ Петра Ивановича открылъ неопытной дѣвушкѣ новый міръ впечатлѣній, доселѣ невѣдомыхъ. Я сказалъ уже, что Вѣра ждала любви, какъ необходимой стихіи жизни, которой недостатокъ томилъ ее. Какъ часто въ подобныхъ сердцахъ, созданныхъ для пылкой дѣятельности и осужденныхъ въ началѣ жизни на долгое усыпленіе, любовь — избытокъ нѣжности, горячка страстной натуры, этотъ высшій моментъ броженія дѣятелей внутренней, чувственной жизни — обнаруживается отъ вліянія другой натуры, нисколько не симпатической, неравносильной и даже нерѣдко недостойной и, кажется, неспособной къ возбужденію страстныхъ сочувствій, ей вовсе чуждыхъ.
А Вѣра, послѣ столькихъ лѣтъ холодной безчувственности и ожиданія, внезапно встрѣчаетъ молодаго человѣка, одареннаго всѣми свойствами, какими только воображеніе ея могло украсить идеалъ ея надеждъ, и который, при первой встрѣчѣ, дебютировалъ восторженнымъ, пламеннымъ чувствомъ, отъ котораго Вѣра ждала блаженства.
Отчетливая къ себѣ, неопытная дѣвушка тотчасъ поняла, что между ею и Александромъ возникла внутренняя, нерасторжимая связь. Она поняла, что это была любовь; но такое открытіе было теперь вовсе не кстати, и Вѣра сказала себѣ съ благородною твердостію, что судьба ея теперь рѣшена навсегда; что рубежа, которымъ свѣтскія приличія отдѣляютъ ее отъ того, къ кому влечетъ ее сердце, нельзя переступить въ такое короткое время, что будущность ея невозвратно отдана другому, что между ею и Александромъ не можетъ и не должно быть ничего; что она навсегда должна исѣребить въ себѣ всякое нѣжное чувство къ нему. Героиня моя произнесла этотъ приговоръ съ мужественной рѣшимостію, какъ обыкновенно это бываетъ въ началѣ страстей, которыхъ сила еще не извѣдана. Скоро бѣдная дѣвушка почувствовала, что въ сердцѣ ея возникъ неумолимый, неутомимый противникъ всѣхъ этихъ прекрасныхъ рѣшеній, и когда коварная тётушка предложила ей посѣтить молодаго человѣка, она не имѣла силъ отказать себѣ въ наслажденіи еще хотя нѣсколько минутъ подышать однимъ съ нимъ воздухомъ. День за день, ей было труднѣе и труднѣе оторваться отъ этого счастія: каждое слово, движеніе, взглядъ Александра были новымъ кольцомъ тяжелой цѣпи, которою судьба прикрѣпила къ нему ея существованіе. Мысль о взаимности до-сихъ-поръ почти не являлась ей; она какъ-бы убѣдилась, что Александру нѣтъ причины не любить ея. Она видѣла участіе въ глазахъ, въ словахъ молодаго человѣка — и ей было довольно этого.
Но вотъ она слышитъ нежданную новость, извѣстіе, что Александръ страстно любитъ другую, съ которою онъ скоро соединится на всю жизнь. Казалось бы, подобная новость должна была прійдти весьма-кстати на помощь благоразумной рѣшимости Вѣры и довершить го, чего разсудокъ не могъ одинъ сдѣлать: истребить раждающееся чувство привязанности, которое она осудила и признала неумѣстнымъ… не такъ бываетъ со страстями; препятствія только усиливаютъ ихъ. Высшая степень броженія жизненныхъ силъ человѣка, уничтожающая спокойное равновѣсіе, которое мы называемъ разсудкомъ — страсть раждается и можетъ родиться только отъ однихъ препятствій; въ спокойномъ и тихомъ теченіи жизни, что можетъ потрясть равновѣсіе внутренняго устройства?
Грудь Вѣры, обличитель боренія, волновалась съ неодолимою силою; то мертвая блѣдность, то пламень румянца покрывали лицо ея; въ глазахъ ея то сверкали быстрыя молніи, то кипѣли блестящія слезы. Наконецъ, съ внезапной рѣшительностію, она закинула назадъ свою милую голову; гордо и смѣло взглянула на небо; встала стремительно и пошла твердою поступью — въ комнату больнаго.
Александръ давно замѣтилъ впечатлѣніе, которое онъ производилъ на невѣсту Петра Ивановича, и былъ очень-далекъ отъ мысли считать это излишнимъ или неумѣстнымъ. Напротивъ, онъ легкомысленно употреблялъ свои оружія обольщенія противъ сердца деревенской барышни, которой наивность сначала его забавляла. Мало-по-малу, онъ разглядѣлъ душу подъ оболочкой застѣнчивости. Вѣра начала ему нравиться.
Александръ имѣлъ натуру благородную и высокую; но грязь и ничтожество, его окружавшія, обманутыя надежды и ожиданія, неизбѣжные плоды воспріимчиваго и пылкаго воображенія, произвели свое естественное дѣйствіе на его душу, неукрѣпленную строгимъ моральнымъ образованіемъ, непроникнутую правилами, неизмѣнными руководителями на темномъ и невѣрномъ пути жизни. Воспитанный въ глуши, Александръ въ семействѣ своемъ находилъ строгое, классически-моральное направленіе, примѣры суровыхъ добродѣтелей и непритворную, неумолимую ненависть къ пороку; но во всѣхъ этихъ проявленіяхъ возвышенныхъ и благородныхъ началъ, обнаруживалось чаще безсознательное вліяніе холодной, счастливо образовавшейся организаціи, безчувственное слѣдованіе природнымъ, суровымъ наклонностямъ и вкусамъ, безъ убѣжденія, безъ мыслей, безъ борьбы — дѣло привычки и инстинкта. Когда развилась въ немъ способность мышленія во всей ея зрѣлой и мужественной силѣ, тщетно искалъ онъ печати глубокихъ, религіозныхъ сознаній, сочувствія съ обществомъ, жертвы мнѣнію чувства собственнаго достоинства во всѣхъ строгихъ и добродѣтельныхъ поступкахъ, которые онъ находилъ въ родной семьѣ своей. На мѣстѣ религіозныхъ убѣжденій, онъ видѣлъ безсознательное, поверхностное пристрастіе къ нѣкоторымъ, произвольно избраннымъ и дурно понятымъ моральнымъ правиламъ, неподкрѣплеиное ни изученіемъ, ни сочувствіемъ къ истинѣ, основанное часто на вкусѣ и склонностяхъ. Безъ кормчаго и, компаса, полетѣлъ онъ за отъисканіемъ истины, по волнамъ софизмовъ и ложныхъ умствованіи, влекомый мощною энергіею души, полной страстей и жизни, руководимый одними инстинктами благородной натуры и счастливыми наклонностями. Съ неумѣреннымъ жаромъ, съ энтузіазмомъ безграничнымъ, кидался онъ ко всему, что блестѣло издали свѣтомъ благороднаго, возвышеннаго и прекраснаго больше вмѣсто этихъ яркихъ метеоровъ, сближаясь съ ними, открывалъ блѣдные и тусклые призраки. Характеръ Александра не могъ не измѣниться, пройдя чрезъ этотъ ррдъ испытаній и пріобрѣтя печальную опытность; онъ, однакожь, не только не растратилъ своей энергіи, по, напротивъ, какъ-будто усилилъ ее: и хотя жизнь и свѣтъ открылись для него во всей прозаической простотѣ своей, онъ, изъ борьбы и грязи внѣшности, чрезъ которую провела его судьба, вынесъ чистое, глубокое, почти дѣтское вѣрованіе, и страстное, пылкое сочувствіе ко всему, въ чемъ была хоть тѣнь высокаго и изящнаго.
За этимъ, остальные элементы его души были таковы: лѣнивая безпечность, безпредѣльный оптимизмъ, нравственность шаткая, кинутая на волю внѣшнихъ условій и обстоятельствъ, слегка привязанная къ страху презрѣнія и насмѣшки; жажда наслажденій, не веселая, рѣзвая потребность забавъ и удовольствіи, но немного буйная, полу-поэтическая, полуразгульная жажда сильныхъ сердечныхъ волненій, стремленіе заглушить грусть обманутой жизни, грусть заунывную, какъ мотивъ русской пѣсни.
Мало-по-малу, магнетическое вліяніе изящнаго и высокаго, которымъ проникнуто было все существо Вѣры, растопило холодность, съ какою Александръ сначала выдерживалъ ея присутствіе, ея милое, искреннее участіе, ея нѣжное вниманіе, ея заботы, всѣ эти изъявленія сочувствія, сначала его забавлявшія. Въ болѣзненномъ положеніи, впечатлительная природа его долѣе обыкновеннаго выдерживала огонь, который впивала она изъ симпатическаго организма пылкой и страстной дѣвушки. Наконецъ, молодость взяла свое, и въ крови Александра закипѣла страсть. Но онъ уже вполнѣ оцѣнилъ и понялъ Вѣру и никакъ не хотѣлъ осквернить этого прекраснаго и благороднаго созданія нечистыми помыслами. Онъ заглянулъ въ свою душу, испытанную подобными чувствами: глубокой любви въ ней не было. Александръ рѣшился оставить въ покоѣ деревенскую героиню своего новаго романа, который онъ, съ полною твердостію, положилъ прекратить на первой главѣ. Опытность говорила ему, что онъ уже зашелъ далеко своими затѣями обольщенія; но, опасаясь быть самонадѣяннымъ и желая отклонить отъ себя это обвиненіе, этотъ упрекъ, онъ не вѣрилъ своимъ догадкамъ и молилъ Провидѣніе отклонить испытаніе отъ бѣдной дѣвушки.
И вотъ она явилась къ нему, одна, среди безмолвія ночи.
Если бы это явленіе и не было такъ необыкновенно, такъ противно обычаямъ и характеру скромной, застѣнчивой Вѣры, то выраженія лица ея, багроваго румянца и неестественнаго блеска глазъ было бы достаточно, чтобъ открыть Александру опасность.
— Вѣра Николавна! воскликнулъ онъ, глядя на нее съ безпокойствомъ и участіемъ: — вы разстроены?.. Что это значитъ?..
— Я думала здѣсь найдти тётеньку, мнѣ сказали, что съ вами сдѣлался новый припадокъ…
— Новый припадокъ?.. О, нѣтъ, здоровье мое совершенно поправилось…
— Вы скоро будете въ состояніи ѣхать?
— Да…
— Я понимаю все нетерпѣніе, съ которымъ вы рветесь летѣть отсюда…
— Летѣть?.. Куда это? Мнѣ некуда летѣть съ нетерпѣніемъ…
— А туда, гдѣ васъ ждетъ счастіе…
— Гдѣ меня ждетъ счастіе?! Развѣ я говорилъ что-нибудь подобное?..
— Вы не говорили; но все равно, я знаю… я знаю, какъ вы спѣшите…
— Туда, гдѣ меня ждетъ счастіе… Вы ошибаетесь… Что такое вы понимаете подъ словомъ счастіе?..
— То же, что вы…
— Въ такомъ случаѣ, клянусь вамъ, Вѣра Николавна, вы ошибаетесь…
— Какъ? это неправда, что тамъ, гдѣ-то, я не знаю гдѣ… васъ ожидаетъ то, что вы зовете блаженствомъ жизни прямымъ и истиннымъ…
— Нигдѣ, Вѣра Николавна, нигдѣ не ждетъ меня счастіе. Для меня нѣтъ его въ этомъ мірѣ.
— Нигдѣ?
— Нигдѣ.
Выраженіе неизъяснимой радости, которое одушевило всѣ черты Вѣры при этомъ отвѣтѣ, дало имъ ту неуловимую, неизъяснимую прелесть, которою, въ глубинѣ души, способной любить, невольно отзывается живое, пылкое чувство. Магнетическое вліяніе страсти, тишина ночи, все взволновывало чувство Александра и омрачало его разсудокъ… Въ безмолвіи, полномъ невыразимыхъ волненій, онъ нѣсколько времени глубокимъ и страстнымъ взоромъ пилъ отраву желаній изъ томныхъ глазъ Вѣры, подернутыхъ влагою. Машинально взялъ онъ ея руку — она не противилась; тихо жалъ онъ эту горячую руку. Вѣра склонялась къ нему по немногу и скоро онъ почувствовалъ на лицѣ своемъ ея пламенное дыханіе; бѣдная дѣвушка дрожала всѣмъ тѣломъ.
Эта беззавѣтная преданность, это безусловное самозабвеніе произвели неизмѣримое дѣйствіе на моего героя… Богъ-знаетъ, чѣмъ бы кончилась эта сцена…
Какъ вдругъ движеніе Александра потрясло софу, на которой онъ сидѣлъ; потрясеніе по зыбкому полу сообщилось фортепьяну и въ тишинѣ ночи раздался звучный, унылый гулъ металлическихъ струнъ. Въ сосѣдней комнатѣ (въ залѣ) послышались быстрые шаги отъ двери. Вѣра поблѣднѣла, вскочила и скрылась въ противоположную дверь.
II.
Любовь и коварство.
править
Шаги въ залѣ были не что иное, какъ результатъ любопытства Ненилы Григорьевны. Когда Петръ Ивановичъ приступилъ къ совѣщанію съ своею невѣстою (которое я пересказалъ выше), сестра Николая Григорьевича отправилась въ свою комнату. Она ждала съ нетерпѣніемъ племянницу, чтобъ узнать предметъ бесѣды ея съ женихомъ; но вотъ прошло полчаса, три четверти часа, Вѣра не возвращалась. Ненила Григорьевна не выдержала. Она потихоньку подкралась къ кабинету; слушаетъ — безмолвіе… нѣсколько секундъ она не вѣритъ ушамъ своимъ; наконецъ отворяетъ дверь; нагорѣвшая свѣчка освѣщаетъ пустую комнату. Вѣры нѣтъ. Тогда въ душѣ ея къ любопытству присоединилось другое чувство, болѣе тягостное: опасеніе за бѣдную дѣвушку, которую она сама, изъ виновныхъ разсчетовъ мщенія, такъ безчестно приготовила къ гибели. Тихо, на ципочкахъ, Ненила Григорьевна пробралась въ залу; въ гостиной голоса; она застала окончаніе разговора молодыхъ людей, какъ вдругъ нежданный гулъ фортепьянъ такъ озадачилъ любопытную слушательницу (вы знаете, какъ она слаба нервами), что она кинулась бѣжать, забывъ осторожность, и со страха, вмѣсто своей комнаты, попала въ спальню брата.
Николай Григорьевичъ, уже начинавшій засыпать, проснулся съ изумленіемъ при шумномъ явленіи почти вбѣжавшей Ненилы Григорьевны, которая, въ ночномъ своемъ костюмѣ, освѣщаемая слабымъ свѣтомъ лампады, могла съ основательностью быть принята имъ за привидѣніе.
— Сестра! Ты ли это?
— Ахъ, братецъ! и Ненила Григорьевна кинулась на грудь своего молчаливаго брата.
— Уфъ!.. Ты задушишь меня. Что съ тобою?
Николай Григорьевичъ сотворилъ крестное знаменіе надъ головою Ненилы Григорьевны. Она не только не думала разсыпаться, какъ ожидалъ Николай Григорьевичъ, но еще воскликнула громче прежняго:
— Ахъ, братецъ!..
— Ну?
— Ахъ, милый братецъ!..
— Да что такое?
— Ахъ, какой шкандаль… Какой ужасный шкандаль…
— Шкандаль?
— Въ вашемъ домѣ! (Николай Григорьевичъ быстро сбросилъ съ себя нѣжное бремя и приподнялся на постели во всемъ величіи своей длинной, сухощавой фигуры). Представьте себѣ: теперь… сію минуту, Вѣрочка… дочь ваша… моя племянница, была въ комнатѣ этого нахальнаго, безстыднаго молодаго человѣка…
— Теперь?
— Сію минуту.
— Который часъ?
— Ровно двѣнадцать. (Николай Григорьевичъ соскочилъ съ постели и явился передъ глазами сестры во всей наивной простотѣ ночнаго костюма.)
— Ахъ, милый братецъ! одѣньтесь, одѣньтесь поскорѣе: вопервыхъ, вы простудитесь… Сверхъ-того, Боже мой!.. въ какомъ вы безпорядкѣ!.. Ненила Григорьевна схватила одѣяло и закутала ноги встревоженнаго Николая Григорьевича.
— Гдѣ она теперь?
— Кто? Вѣрочка?
— Дочь моя?
— Не знаю. Николай Григорьевичъ, освободившись отъ одѣяла, въ которомъ сначала было-запутались его ноги, отправился въ гостиную. Ненила Григорьевна послѣдовала за нимъ. Тамъ все было тихо. Отворивъ дверь съ осторожностью, братъ и сестра увидали, что свѣчка погашена.
— Кто это? спросилъ шопотомъ Александръ.
— Сестра, взгляни, въ своей ли комнатѣ Вѣра? сказалъ Николай Григорьевичъ едва слышнымъ голосомъ, дрожавшимъ отъ внутренняго волненія.
— Кто тамъ? повторилъ больной, приподнявшись съ постели.
Подождавъ отвѣта нѣсколько секундъ, онъ всталъ и тихо приблизился къ двери, гдѣ, въ тишинѣ ночи, слышалъ присутствіе человѣческаго существа.
— Боже мой! не-уже-ли это вы, Вѣра Николавна?
Въ это мгновеніе, онъ получилъ въ грудь такой энергическій толчекъ, что слабыя ноги его не выдержали и онъ во всю длину грянулся объ полъ.
— Братецъ, милый братецъ… Ахъ, я умираю, что еще такое? шептала возвратившаяся Ненила Григорьевна, изумленная стукомъ паденія Александра.
Николай Григорьевичъ притворилъ дверь, схватилъ сестру за руку и утащилъ ее въ спальню.
— Сестра, никому ни слова.
— Ахъ, милый братецъ…
— Ни слова! слышишь… Или… ты знаешь меня.
— Боже мой!.. съ моими нервами.
— Ступай спать… И Боже тебя сохрани, если Вѣра или Петръ Иванычъ узнаютъ объ этомъ.
— Николай Григорьичъ!
— Ступай спать.
Вы легко можете вообразить, что ни одно изъ четырехъ дѣйствующихъ лицъ этой послѣдней сцены не сомкнуло глазъ во всю ночь.
На другой день, въ семь часовъ утра, Николай Григорьевичъ велѣлъ позвать къ себѣ дочь.
— Вѣра, взгляни мнѣ въ глаза.
Изумленная дѣвушка вспыхнула при этомъ приказаніи; но смѣло и твердо устремила свои ясные, выразительные глаза на отца, котораго угрюмая и суровая физіономія прояснилась при этомъ положительномъ доказательствѣ спокойной совѣсти. Онъ долго смотрѣлъ на милыя черты этого лица, выражавшаго чистую и прекрасную душу. Видно было, что суровая твердость, съ которою онъ намѣренъ былъ выдержать объясненіе съ дочерью, растаяла подъ теплою влагою юной жизни, струившейся изъ томныхъ глазъ дѣвушки, одушевленныхъ нѣгою страсти.
— Вѣра, ты не должна болѣе встрѣчаться съ нимъ, съ этимъ господиномъ.
— Съ Александр…?
— Да… Это мое приказаніе.
— Не встрѣчаться?
— Ни одного слова, ни одного взгляда между имъ и тобою… понимаешь?
— Но, папаша…
— Онъ негодяй…
Вѣра поблѣднѣла.
— Какая несправедливость!.. сказала она съ улыбкою, но съ такою улыбкою, что Николай Григорьевичъ также поблѣднѣлъ въ свою очередь, замѣтивъ, какъ исказилось лицо дочери.
— Да, онъ негодяй. Въ этомъ убѣжденъ я. Слышишь? Твое непослушаніе сведетъ меня въ могилу… слышишь, Вѣра?
— Папаша…
— Ни слова; ты больна и остаешься въ своей комнатѣ. Ни Петръ Иванычъ, ни сестра не должны ничего знать о нашемъ разговорѣ.
Вѣра схватилась рукою за кровать и едва переводила дыханіе. Нѣсколько минутъ продолжалось тяжелое молчаніе.
— Ступай въ свою комнату, сказалъ наконецъ Николай Григорьевичъ.
Ночная сцена не выходила изъ головы Ненилы Григорьевны и воображеніе ея строило на ней затѣи мщенія.
На другой день, погода была прекрасная; послѣ утренняго чая, молодая вдова отправилась разсѣять себя небольшою прогулкою. Случай, который играетъ въ судьбахъ нашихъ не послѣднюю ролю, — случай направилъ путь ея по дорогѣ къ могилѣ. Эта дорога, какъ вамъ извѣстно, вела также къ усадьбѣ графа Верейскаго. Едва только Ненила Григорьевна, перейдя мостъ и достигнувъ березовой рощицы, сѣла на надгробный камень, покрытый сухими желтыми листьями, какъ передъ нею явилась прекрасная лягавая собака, настоящей маркловской породы, имѣвшая всѣ несомнѣнныя преимущества, обличавшія ея знаменитое происхожденіе. Это неожиданное явленіе служило предвѣстникомъ другаго, не менѣе неожиданнаго: черезъ нѣсколько секундъ, изъ лѣсочка, опушавшаго небольшую тропинку, змѣящуюся отъ рѣчки, на возвышеніи берега, послышался свистъ и показался молодой человѣкъ, съ двуствольнымъ ружьемъ въ рукѣ, одѣтый въ охотничье платье со вкусомъ и изъисканностью. Ненила Григорьевна тотчасъ узнала въ немъ племянника графа… Охотникъ, который также узналъ молодую женщину, немедленно подошелъ къ ней. На лицѣ его написано было непритворное удовольствіе. Я не помню, сказалъ ли я, что молодая вдова была щедро надѣлена отъ природы наружными пріятностями. У нея были черные, жгучіе глаза, пышный корсажъ, изрядная талія для провинціальной дамы и бѣлыя пухленькія ручки: всѣ эти преимущества возвышались еще всегда изъисканнымъ нарядомъ и чрезвычайною развязностью…
— Какому трижды-счастливому случаю обязанъ я удовольствіемъ встрѣтить васъ здѣсь? воскликнулъ Владиміръ Сергѣичъ.
— Я гуляю, отвѣчала Ненила Григорьевна.
— Какое благополучіе! воскликнулъ снова молодой человѣкъ, поставивъ проворно ружье къ дереву и усѣвшись на камнѣ возлѣ молодой вдовы.
— Почему же это благополучіе? спросила она, оглядываясь кругомъ съ нѣкоторымъ смущеніемъ, причиненнымъ слишкомъ-свободною развязностію, съ которою молодой человѣкъ расположился возлѣ нея гораздо-ближе, нежели дозволяется у насъ при совмѣстномъ помѣщеніи различныхъ половъ.
— Здѣсь нѣтъ никого кругомъ, продолжалъ Владиміръ Сергѣевичъ, замѣтивъ безпокойный взглядъ своей собесѣдницы: — я могу наконецъ, у ногъ вашихъ, открыть мое сердце и сказать вамъ, что я васъ люблю… что я васъ обожаю… и жду отъ васъ приговора, жить или умереть…
Это внезапное объясненіе, казалось, нѣсколько поразило интересную вдову, впрочемъ, какъ видно, довольно опытную въ сценахъ подобнаго рода. Она сдѣлала быстрое движеніе, обнаружившее желаніе встать и удалиться; но молодой человѣкъ одною рукою схватилъ ея руку, а другою обнялъ станъ ея.
— Нѣтъ, воскликнулъ онъ съ жаромъ: — нѣтъ, я не пущу васъ до-тѣхъ-поръ, пока не услышу своего приговора… который сдѣлаетъ меня счастливѣйшимъ изъ смертныхъ, или… повергнетъ къ ногамъ вашимъ бездушный трупъ мой!
Отчаянный обожатель кинулъ грозный взглядъ на двуствольное ружье.
— Владиміръ Сергѣичъ, отвѣчала Ненила Григорьевна, стараясь освободиться изъ объятій молодаго человѣка: — вы меня ужасаете; какъ можно говорить такія ужасныя слова?.. вы не знаете, какіе у меня разстроенные нервы…
— Отъ васъ зависитъ превратить мою мучительную неизвѣстность въ райское блаженство.
— Какъ вы мнѣ льстите…
— Я обожаю васъ…
За этимъ послѣдовалъ нѣжный взоръ, вспышка восторга и нѣмая сцена…
— Ахъ, мой Творецъ! воскликнула Ненила Григорьевна, принимая оборонительныя мѣры противъ мимики Владиміра Сергѣевича, которая часъ-отъ-часу становилась выразительнѣе. — Вы привыкли, я вижу, къ обращенію съ столичными дамами; но извините, со мною нельзя такъ… Шалунъ! повѣса! закричала она, ударивъ его по рукамъ: — перестаньте… Если вы не оставите вашихъ глупостей и не выслушаете меня… божусь вамъ… я уйду отъ васъ и вы никогда болѣе меня не увидите…
Молодой человѣкъ снова обхватилъ ея станъ обѣими руками и прижалъ къ себѣ.
— Уйдете!.. я не увижу васъ болѣе?.. И вы могли сказать мнѣ это?.. Нѣтъ! вы уйдете отсюда не иначе, какъ черезъ бездушный трупъ мой…
— Да перестаньте, Бога ради, пугать меня такими страшными словами. Вѣдь я знаю, что это все вздоръ…
— Вздоръ!.. (Владиміръ Сергѣевичъ снова обратилъ глаза свои къ ружью.)
— Да, разумѣется, вздоръ. Будто я не знаю… не слыхала этихъ фразъ. Выслушайте меня: чтобъ я вамъ повѣрила, вы должны доказать вашу любовь.
— Доказать?..
— Да; доказать.
— Чѣмъ? говорите. Хотите вы, чтобъ я досталъ для васъ за рогъ молодой мѣсяцъ?.. Хотите, чтобъ я принесъ вамъ перо жаръ-птицы?
— Шалунъ!.. пустомеля!..
— Прикажите… Вы увидите… за одинъ поцалуй…
— О!.. поцалуй?.. какъ вы поспѣшны. Нѣтъ-съ, извините… я хочу видѣть прежде.
— Жестокая… говорите скорѣе… что вамъ нужно? Жизнь? кровь моя?.. (Ненила Григорьевна бьетъ его по рукамъ.)
— Я уйду, говорю вамъ, если вы не уйметесь…
— Я слушаю.
— Вы знаете, какъ я ненавижу Петра Иваныча.
— Петра Иваныча!!.. ни слова о немъ… Имя его приводитъ меня въ бѣшенство… Я понимаю… я угадываю… Жестокая… вотъ гдѣ причина вашей холодности… Еще одно слово и я убью его!
— Этакой повѣса!.. этакой болтунъ! сказала Ненила Григорьевна улыбнувшись, — Мнѣ не нужно, чтобъ вы убили этого сквернаго, низкаго, гнуснаго человѣка; я хочу только дать ему почувствовать… свою дружбу… я хочу разстроить его женитьбу.
— Такъ въ этомъ-то должно быть доказательство любви моей, несравненная женщина!.. Да не я ли первый объявилъ вамъ, что я готовъ сдѣлать все на свѣтѣ, чтобъ только не бывать этой свадьбѣ…
— Я не забыла этого… но не въ томъ требую вашего доказательства. Я для того начала съ этой матеріи, чтобъ сказать вамъ, что Богъ даетъ намъ средство противъ ненавистнаго Петра Иваныча…
— Новое средство?
— У насъ въ домѣ теперь лежитъ молодой человѣкъ, больной…
— Мы знаемъ это…
— Онъ влюбленъ въ Вѣру и… она къ нему неравнодушна…
— На чемъ основывается это предположеніе?
— Я вчера подслушала разговоръ ихъ, ночью, въ его комнатѣ…
— Ночью?.. въ его комнатѣ?!!
— Но тутъ не было ничего… понимаете… совершенно ничего…
— Ну, это новость не утѣшительная для Авосина.
— Прежде надобно разстроить съ Петромъ Иванычемъ; а больной скоро уѣдетъ…
— Въ-самомъ-дѣлѣ? такъ это счастливая новость?..
— Видите… какъ я дѣйствую съ вами.
— Обожаемая женщина!!.. Молодой человѣкъ покрылъ ея руку поцалуями. Нѣжная, безмолвная борьба снова началась между новыми любовниками…
— А вы платите мнѣ только глупостями, шалостями…
— Да чего же вы отъ меня хотите? говорите; требуйте скорѣе; напередъ клянусь все исполнить… клянусь вамъ самыми страшными клятвами…
Ненила Григорьевна покраснѣла и обнаружила смущеніе.
— Владиміръ Сергѣичъ, сказала она дрожащимъ голосомъ: — у Петра Иваныча есть письмо, которое я хочу имѣть непремѣнно… Вы человѣкъ благородный, я въ этомъ увѣрена; возьмите у него это письмо и отдайте мнѣ; но чтобъ никто не читалъ его и сами не читайте… обѣщаете?
— Клянусь…
— И тогда… (Ненила Григорьевна обнаруживаетъ желаніе встать. Владиміръ Сергѣевичъ опять принялъ мѣры удержать ее) пустите; пока это письмо не будетъ въ моихъ рукахъ… я не хочу ничего слышать… я говорю вамъ это рѣшительно.
— Какъ?! это свиданіе вы хотите кончить такимъ убійственно-холоднымъ образомъ…
— Вы неблагодарны…
— Я все сдѣлаю, чего вы требуете; но хоть одно слово, хоть какой-нибудь залогъ…
— Принесите мнѣ письмо… и тогда…
— Куда и когда мнѣ принести его?..
— Сегодня вторникъ… Я даю вамъ срока до субботы… Въ субботу, мы ложимся спать раньше обыкновеннаго… Въ одиннадцать часовъ, я буду ждать васъ въ саду, въ бесѣдкѣ, что у стѣны, выходящей на дорогу… стѣна эта обвалилась… вы войдете безъ затрудненія…
Оба встали.
— Въ назначенный часъ я у ногъ вашихъ, сказалъ Владиміръ Сергѣевичъ, схвативъ ея руку. — Сокровище мое…
— Прекрасный молодой человѣкъ.
И — положительно неизвѣстно какимъ образомъ, Ненила Григорьевна очутилась снова въ объятіяхъ Владиміра. Страстный поцалуй вспыхнулъ; молодая вдова стремительно вырвалась изъ рукъ его и быстро удалилась. Владиміръ все еще стоялъ на одномъ мѣстѣ, провожая ее глазами…
— Еще одинъ взглядъ… закричалъ онъ. — Ненила Григорьевна оборотилась и послала ему рукою нѣжный поцалуй.
— Фаустъ… ici! закричалъ Владиміръ и свиснулъ. — Фаустъ, прыгавшій въ это время въ густой осокѣ, которая широкою бахромою окаймила берегъ рѣчки, немедленно явился на зовъ своего господина, и молодой человѣкъ въ самомъ веселомъ расположеніи духа отправился домой, съ благосклонностію отвѣчая на ласки своего спутника, который въ восторгѣ испачкалъ его своими лапами.
— Ну, дядюшка, чудесныя новости, воскликнулъ Владиміръ, входя въ кабинетъ графа, гдѣ Павелъ Сергѣевичъ игралъ въ шашки съ Авосинымъ…
— Что такое?
— Я получилъ rendez-vous, въ субботу, въ одиннадцать часовъ вечера!
— Bravo, mon cher… поздравляю… и красавица?
— Черноглазая сосѣдка…
— Право?..
— Клянусь вамъ…
— Ну, Вольдемаръ… быстрота успѣха стоитъ шампанскаго… Графъ захлопалъ въ ладоши и приказалъ вошедшему каммердинеру подать три бутылки. Авосинъ съ видимымъ изумленіемъ и неудовольствіемъ слушалъ разсказъ Владиміра.
— Каковъ онъ… а?.. слышите, графъ?.. каковъ… сказалъ графскій кліентъ…
— Не завидуй, перебилъ Владиміръ: — я тебѣ принесъ новость еще болѣе аппетитную…
— Мнѣ?..
— Да; тебѣ… Вы слышали, дядюшка, что въ Ванегѣ вотъ ужь двѣ недѣли живетъ какой-то молодой человѣкъ, больной…
— Да, да; ну, такъ что же?
— Онъ съ Вѣрою объяснился въ любви…
— Что? объяснился въ любви.
— Да; вчера ночью, въ его комнатѣ…
Графъ захохоталъ, взглянувъ на Авосина, который сдѣлалъ прежалкую гримасу при новомъ извѣстіи Владиміра. Этотъ послѣдній тоже расхохотался, увидавъ гримасу.
— Слышите, воскликнулъ Вася, а? ваше сіятельство! — каковъ Вольдемаръ?!. можно терпѣть такія насмѣшки?.. аппетитная новость!.. Вѣра объясняется въ любви, ночью, въ комнатѣ этого мерзавца — кто онъ тамъ такой, чортъ его знаетъ… и Вольдемаръ приходитъ разсказывать мнѣ за аппетитную новость… А? нѣтъ, я не могу стерпѣть такой колкости!.. какъ вамъ угодно; не могу… помилуйте… это дерзость… это оскорбленіе… въ вашемъ домѣ… я вижу тутъ умыселъ… согласіе… какъ вамъ угодно…
Раздраженный Вася, послѣ безчисленныхъ жестовъ, сопровождавшихъ его жалобы, всталъ и искалъ глазами фуражки.
— Садись и слушай, сказалъ Владиміръ: — ты взбѣленился ни съ того, ни съ сего… Моя новость такъ аппетитна, что не стоитъ объяснять тебѣ этого за то, что ты не понялъ самъ и наговорилъ столько неумѣстныхъ глупостей.
Увѣренность, съ которою говорилъ Владиміръ, въ мигъ успокоила раздражительность Васи; онъ опустился въ кресла и устремилъ на молодаго человѣка взглядъ, показывавшій, что онъ ожидаетъ истолкованія аппетитной новости.
— Какъ же ты не понялъ, что любовное объясненіе Вѣры съ этимъ франтомъ, во-первыхъ, можетъ разстроить ее съ Петромъ Иванычемъ; если взяться умно за это дѣло…
— Слышите, ваше сіятельство, чѣмъ онъ утѣшаетъ меня? Какое благополучіе, что, вмѣсто этого болвана съ калмыцкими глазами, на Вѣрѣ женится другой какой-то тамъ… негодяй… мерзавецъ… а! слышите, графъ?
— Да этотъ негодяй, мерзавецъ, уѣдетъ скоро…
— Уѣдетъ скоро?.. послѣ объясненія?.. это что за нелѣпость.
— Мнѣ сказывала Ненила Григорьевна.
— Это вздоръ.. Для какого чорта онъ теперь уѣдетъ?.. Что вы меня… дурака что ли нашли…
— Мы заставимъ его уѣхать.
— Вы? какъ вы заставите?
— Да. Сначала, посредствомъ Ненилы Григорьевны, мы поможемъ ему оттереть Петра Иваныча…
— Посмотримъ… очень-хорошо… дальше что будетъ?
— А дальше будетъ то, что эта исторія затянется; дастъ намъ время.
— Ну, затянется… прекрасно…
— Изъ этой исторіи видно, что Вѣра милая, развязная дѣвушка… чего мы прежде и не подозрѣвали вовсе. Всѣ говорили, что она такая скромница, щекотливая, неприступная; а теперь выходитъ вовсе не то.
— Да; ужь теперь вовсе не то выходитъ.
— Она, значитъ, точно такова, какъ и всѣ наши барышни: неприступна для тѣхъ, кто приступить не умѣетъ… а чуть попадетъ на дорожку, такъ хоть трава не рости…
— Значитъ, теперь мое почтеніе!!! сказалъ Вася, свиснувъ съ глубокимъ отчаяніемъ. — Поминай какъ звали послѣ этого ночнаго свиданія.
— Ничуть не бывало… Ненила Григорьевна божилась, что ничего не было… совершенно ничего… она все подслушала.
— Она все подслушала? Утѣшай, мой милый!
— Клянусь тебѣ… Объ этомъ и толковать нечего… а дѣло видишь въ чемъ… Судя по этой исторіи, съ Вѣрою можно безъ церемоніи, такъ же, какъ я съ тётушкой… Любаша поможетъ намъ… Она какъ-нибудь затащитъ къ себѣ Вѣру… какъ, ужь мы послѣ придумаемъ… Ты явишься, увидишь Вѣру, признаешься ей въ любви какъ-можно пламеннѣе… а тамъ дальше ужь твое дѣло… я увѣренъ, что ты не ударишь себя лицомъ въ грязь и… (хлопаетъ руками) дѣло будетъ въ шляпѣ… странствующій обожатель отправится во-свояси; а старый чортъ volens nolens принужденъ будетъ преклониться предъ побѣдителемъ…
— Гм… хитро что-то очень, мой милый, сказалъ Вася, поглядывая поперемѣнно на оратора и на графа, который съ безмолвнымъ вниманіемъ слушалъ своего племянника…
— Планъ твой умно соображенъ, Вольдемаръ, сказалъ графъ молодому человѣку: — видѣнъ талантъ и начитанность… и я его вполнѣ одобряю… только смотри, не надѣлать бы шума; у насъ вѣдь не въ модѣ такія хитросплетенія…
Появленіе шампанскаго прекратило на минуту дипломатическое совѣщаніе. Пробка вылетѣла; первые стаканы выпиты съ поздравленіемъ счастливому обожателю Ненилы Григорьевны; за вторыми стаканами, прерванный разговоръ возобновился, и черезъ часъ всѣ три бутылки были роспиты и трое собесѣдниковъ изъявляли уже шумный восторгъ, въ-слѣдствіе убѣжденія въ неоспоримой геніальности плана, предложеннаго Владиміромъ. Вася всѣхъ громче выражалъ свое удовольствіе.
— Прости меня, Вольдемаръ, душка моя, говорилъ онъ, обнимая своего пріятеля: — я не понялъ тебя… ты сердишься, а?.. ты называешь меня дуракомъ, болваномъ… да?.. Ну, виноватъ, ну, прости меня… я на колѣняхъ предъ тобою…
Новое лицо явилось въ кабинетъ.
Это былъ маленькій, рыженькій человѣчекъ съ крошечною красноватою рожицею, покрытою веснушками, съ быстрыми карими глазами, которые такъ и бѣгали во всѣ стороны подъ длинными, совершенно-бѣлыми рѣсницами… На немъ былъ засаленный фракъ съ металлическими пуговицами, нанковые панталоны безъ штрипокъ, сократившіеся отъ частаго мытья на цѣлую четверть первобытной длины своей, и жилетъ фантастическаго цвѣта, изъ-подъ котораго внизу, пальца на три, выглядывала черная шелковая манишка, пережившая долгій вѣкъ и длинный рядъ превращеній. Новый посѣтитель, при входѣ, очень вѣжливо раскланялся, помахивая пуховою шляпою, купленною въ 1826 году на нижегородской ярмаркѣ, и быстрымъ, проницательнымъ взглядомъ въ одно мгновеніе обозрѣлъ воспламененныя физіономіи трехъ собесѣдниковъ и привлекательную группу трехъ опорожненныхъ бутылокъ, на которыхъ красовались пестрые и яркіе ярлыки, съ позолоченнымъ княжескимъ гербомъ герцога Монтебелло.
— А, Настойкинъ! закричалъ графъ: — это ты… Собачье чутье у этого канальи ко всему пьяному!.. но сегодня опоздалъ, пріятель… дѣло кончено; впрочемъ, мы мигомъ приведемъ тебя въ равновѣсіе… Графъ захлопалъ въ ладоши и приказалъ вошедшему каммердинеру принести спирту… Приказаніе было исполнено, и новый гость съ классическою важностію налилъ въ серебряную чарку этой огненной жидкости, взглянулъ еще разъ на пустыя бутылки и на розовыя лица своихъ собесѣдниковъ, какъ-бы съ намѣреніемъ уравнять эффектъ приготовленнаго имъ пріема съ эффектомъ, произведеннымъ уже парами южнаго нектара и не поморщась проглотилъ свою порцію!
— Молодецъ! сказалъ графъ, хлопнувъ его по плечу.
— Мы пьемъ для того, чтобъ быть пьяными, и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше, возразилъ съ достоинствомъ Настойкинъ, закусывая свѣжимъ огурцомъ и кусочкомъ чернаго хлѣба, на который онъ положилъ слой соли въ двѣ линіи толщиною.
— Ну, садись теперь и разсказывай, зачѣмъ ты пріѣхалъ. Навѣрное есть что-нибудь новое…
— Пируй! воскликнулъ, усѣвшись въ кресло, Настойкинъ, на голову котораго пріемъ спирта произвелъ мгновенное дѣйствіе. — Наша взяла!..
— Ты, кажется, братъ, слишкомъ воспламенился, сказалъ графъ, нахмуривъ брови. — Не спрыснуть ли его?
Этотъ вопросъ произвелъ внезапную перемѣну въ веселомъ расположеніи новаго гостя, испытавшаго уже не одинъ разъ пріятность спрыскиванія, состоявшаго изъ ведра холодной воды…
— Я пріѣхалъ доложить вашему сіятельству, началъ онъ, запинаясь безпрестанно: — что я… пріѣхалъ вамъ доложить… что Анна Ивановна изволили присылать за мною, и что я направляю свой путь къ Аннѣ Ивановнѣ… о чемъ я и пріѣхалъ доложить вашему сіятельству.
— Какъ! каналья, ты ѣдешь къ Аннѣ Ивановнѣ,, и осмѣлился такъ нарѣзаться?
— Вздоръ!.. все вздоръ… я не боюсь женскаго пола… я пріѣхалъ доложить вашему сіятельству, что все обстоитъ благополучно и что наша взяла.
— Зачѣмъ она зоветъ тебя?
— Объ этомъ я пріѣхалъ доложить вашему сіятельству… что я… въ положеніи разныхъ обстоятельствъ, то-есть… въ разномъ положеніи обстоятельствъ… все устроилъ, то-есть, рѣшительно… все, до тонкости… все, какъ ваше сіятельство изволили приказывать… а потому, теперь, ваше сіятельство, извольте приказать отвезти ко мнѣ четверть ржи, четверть овса и четверикъ крупъ, какъ ваше сіятельство изволили приказывать; ибо все исполнено…
— Значитъ, старуха зоветъ тебя для составленія духовнаго завѣщанія?
— Духовнаго завѣщанія…
— Нечего дѣлать… Жаль мнѣ его, Вольдемаръ, а нечего дѣлать… Не могу дожидаться… новость его такъ любопытна… а чортъ его знаетъ, когда онъ вытрезвится… Посмотри, какъ онъ заряженъ.
— Дядюшка, вы вооружите его, тихо сказалъ Владиміръ.
— Какой вздоръ, mon cher! Графъ захлопалъ въ ладоши. — Спрысни его, сказалъ онъ вошедшему каммердинеру, показывая на Настойкина.
— Какъ?!… воскликнулъ Настойкинъ, дико оглядываясь и вскакивая со стула: — вспрыскивать! меня вспрыскивать! Послѣ всего, что учинено!.. За то, что я пріѣхалъ доложить вашему сіятельству? Живой не дамся… Какъ! меня вспрыскивать?
Но, не смотря на эту неумѣстную храбрость, послѣ непродолжительнаго сопротивленія, лакеи овладѣли осужденнымъ, и черезъ четверть часа онъ возвратился съ мокрою головою и почти отрезвившимся.
— Разсказывай же теперь все, что случилось, по порядку, сказалъ графъ, и Настойкинъ началъ:
— По дѣлу о загнаніи скота помѣщика Рыльскаго и о причиненныхъ будто-бы имъ побояхъ, въ уѣздный судъ представлено слѣдствіе, произведенное становымъ приставомъ, который равнымъ образомъ учинилъ и изслѣдованіе о умерщвленіи собаки.
— Что же оказалось по слѣдствію?
— По слѣдствію оказалось, что прикащикъ Анны Ивановны дозволилъ себѣ самоуправные поступки и неприличныя выраженія противъ помѣщика Рыльскаго; по имъ Рыльскимъ означенный прикащикъ битъ не былъ; равнымъ образомъ и никому изъ бывшихъ тутъ крестьянъ побои причинено не было… А вотъ и копія съ нужныхъ бумагъ по этому дѣлу, которыя я списалъ для вашего сіятельства…
Настойкинъ подалъ графу кипу бумагъ, сложенныхъ въ-четверо и вынутыхъ имъ изъ боковаго кармана.
— Спасибо, братецъ, сказалъ графъ, потирая руки: — прекрасно: значитъ, становой сдѣлалъ все какъ должно.
— Я ему передалъ приказаніе вашего сіятельства.
— Какъ, дядюшка! Это вы устроили, что Рыльскаго сдѣлали правымъ; тогда какъ онъ, въ-самомъ-дѣлѣ, отдулъ тамъ всѣхъ плетъю.
— Не перебивай, Вольдемаръ: до Рыльскаго мы доберемся со временемъ… Ну, Настойкинъ?
— Я сообщилъ Аннѣ Ивановнѣ всѣ обстоятельства дѣла черезъ Мирошку.
— Анна Ивановна, разумѣется, вообразила, что Рыльскій подкупилъ всѣхъ и взбѣсилась на него.
— Пунктуально такъ и произошло, ваше сіятельство. Вчера Анна Ивановна изволила прислать ко мнѣ Мирошку, чтобъ я, дескать, пріѣхалъ къ ней сегодня, въ-отношеніи разныхъ обстоятельствъ, для написанія жалобы губернатору на неправильное, якобы, произведеніе слѣдствія и для составленія духовнаго завѣщанія.
— Браво! браво! воскликнулъ графъ: — дѣло идетъ. Надобно только обработать поскорѣе этого проклятаго Бормотышина!
— Ну, теперь я понимаю, что значитъ убитая собака… сказалъ Владиміръ.
— А-га, mon cher, то-то; видишь ли, на чемъ вертится колесо. Ну, Настойкинъ, ты, не теряя времени, отправляйся къ старухѣ: скажи ей, чтобъ она съ жалобой на становаго обратилась не къ губернатору, а къ предводителю, и мы велимъ все переслѣдовать какъ надобно; то-есть, понимаешь, чтобъ Рыльскаго спросили какъ зовутъ[2]. Слышишь?
— Слушаю, ваше сіятельство.
— Что же касается до духовнаго завѣщанія, то тебя нечего учить; только черновое изволь привезти мнѣ прочесть до переписки на бѣло.
— Слушаю, ваше сіятельство.
— Теперь ты можешь отправиться; мѣшкать нечего.
Рыженькій человѣчекъ всталъ.
— Дѣла твои со старухою по-прежнему?
— По-прежнему, ваше сіятельство. Она находится у меня въ полномъ повиновеніи въ-отношеніи разныхъ обстоятельствъ, посредствомъ Фектиста и Агаѳьи. Эти хамы обкрадываютъ ее попрежнему и находятся у меня тоже въ полномъ повиновеніи, по извѣстности мнѣ всѣхъ ихъ шашней; они знаютъ, что мнѣ стоитъ сказать только два слова, и отпускныя ихъ, которыя уже подписаны и хранятся у Анны Ивановны, исчезнутъ яко дымъ. Прочихъ остальныхъ мы убаюкиваемъ сладкою надеждою, что имъ всѣмъ также написана отпускная и они изо всѣхъ силъ хлопочутъ для меня въ-отношеніи разныхъ обстоятельствъ… Свобода! знаете, ваше сіятельство, кажется имъ чѣмъ-то этакимъ… а отпусти на волю, сопьются съ кругу и сдѣлаются ни къ чорту не годными…
— Прощай, Настойкинъ, отправляйся съ Богомъ… водки не даю; понимаешь, отъ-чего; надобно свѣжую голову; а воротишься, напою какъ сапожника… Четыре четверти ржи за мною… слышишь: ржи?
Настойкинъ поклонился чуть не до земли; лицо его скривилось въ самую умилительную гримасу, и онъ бормоталъ что-то въ родѣ благодарности подъ носъ себѣ, отъ избытка чувствъ; послѣ чего отправился къ двери, но едва онъ затворилъ ее за собою, какъ графъ крикнулъ:
— Настойкинъ!.. эй!
— Эй, Настойкинъ! поспѣшилъ закричать во все горло Ваня, не зная какъ угодить благодѣтельному графу, который такъ усердно хлопоталъ о дѣлахъ его.
Настойкинъ торопливо явился на крикъ.
— Еще одно слово… Ты знаешь, какой проѣзжающій остановился, больной, у Бормотышина?
— Знаю, ваше сіятельство… Шершавинъ.
— Родственникъ нашего Матвѣя Матвѣича?
— Родной племянникъ, ваше сіятельство.
— А, Александръ Шершавинъ… Знаю… Этотъ бродяга, который всю жизнь свою таскается по бѣлому свѣту… Зачѣмъ онъ попалъ сюда?
— Онъ пробирался къ дядѣ, занемогъ и остановился у Николая Григорьича.
— А Матвѣй Матвѣичъ еще не воротился изъ Саратова?
— Никакъ нѣтъ еще, ваше сіятельство; ждутъ на-дняхъ.
— У этого гуся должно быть состояніе?
— Говорятъ, славное имѣніе, рѣдкое, незаложенное…
— Молодецъ собою?
— Говорятъ, молодецъ, ваше сіятельство, мужчина лѣтъ тридцати…
— Ну, только… ступай теперь.
— Какова бестія! всю подноготную знаетъ; Фушё настоящій! прибавилъ графъ, обращаясь къ собесѣдникамъ, когда агентъ его удалился изъ кабинета.
Этотъ миньятюрный Фушё былъ дитя любви… Онъ, съ помощію различныхъ благодѣяній, получилъ первоначальное образованіе, необходимое для вступленія въ храмъ Ѳемиды, куда за хорошій почеркъ и былъ принятъ для переписыванія бумагъ. Въ роли вольно-практикующаго писца уѣзднаго суда, съ помощію необыкновенно острой памяти своей, съ помощію ловкости въ практической юриспруденціи и при пособіи другихъ необыкновенныхъ способностей, Настойкинъ очень-скоро обратилъ на себя всеобщее вниманіе и различныя покровительства. Его, черезъ протекцію, приняли въ службу, дали чинъ и сдѣлали секретаремъ. За открытіе какого-то разбойничьяго притона, тогдашній предводитель, восхищенный его дѣйствіями въ этомъ важномъ предпріятіи (гдѣ онъ, какъ показалось предводителю, спасъ даже жизнь ему), исходатайствовалъ Настойкину анненскій крестъ, и онъ сдѣлался дворяниномъ… Онъ велъ свои дѣла такъ искусно, что черезъ десять лѣтъ секретарствованія купилъ тридцать пять душъ крестьянъ, женился, былъ отданъ подъ судъ и отставленъ отъ службы. Дѣло его было-разгорѣлось сначала очень-жарко. Обвиненія были сильныя, но Настойкинъ самъ былъ не промахъ по этой части. Онъ такъ ловко отгрызался и отписывался, такъ искусно увертывался, что производство по его дѣлу, продолжавшееся семь лѣтъ, получило объемъ, въ нѣсколько сотъ листовъ… чрезъ что обстоятельства обвиненій и оправданій такъ запутались, что можно провозгласить Архимедомъ того, кто бы нашелъ слово загадки въ этой громадѣ исписанной бумаги… Преслѣдователи экссекретаря давно утомились, и наконецъ Настойкинъ былъ подведенъ подъ манифестъ, и дѣло, къ общему удовольствію, сдано въ архивъ; а нашъ Настойкинъ благополучно сталъ продолжать свои мирныя занятія, состоявшія въ ходатайствѣ по дѣламъ всякаго, кто ни обратится къ нему.
Въ прошломъ году, онъ купилъ еще тридцать душъ и теперь ужь понемногу оставляетъ свою униженную ролю, разъигрываемую имъ болѣе по привычкѣ, чѣмъ изъ нужды, и дѣлается настоящимъ деревенскимъ бариномъ. Говорятъ, онъ торгуетъ еще 40 душъ.
Супруга достойнаго сосѣда и собрата моего, о которой подъ именемъ Любаши было уже упомянуто, готовится также вступить на сцену этой повѣсти и потому я нахожу нужнымъ сказать здѣсь о ней нѣсколько словъ. Любаша была крѣпостная дѣвка жены Николая Григорьевича и, при смерти ея, отпущена вмѣстѣ съ семьею на волю. Покойная мать Вѣры любила ее за ея остроту, веселость и понятливость, и передала ей всѣ свѣдѣнія, которыми сама обладала въ разнаго рода рукодѣліяхъ и въ составленіи домашнихъ лекарствъ. Вмѣстѣ съ свободою, Любаша получила враждебныя чувства ко всему семейству Николая Григорьевича, что не помѣшало, однако, ей сдѣлаться привилегированною швеею для цѣлаго уѣзда и знаменитою лекаркою всѣхъ болѣзней возможныхъ и въ особенности невозможныхъ… О ея медицинскомъ искусствѣ и подвигахъ носятся разные и очень-неблаговидные слухи, разсѣеваемые, конечно, недоброжелательствомъ, но въ числѣ которыхъ обвиненія въ составленіи «приворотныхъ питей», въ «заговорѣ», въ «порчѣ» и въ другихъ досужествахъ, пользуются почти всеобщимъ довѣріемъ.
Сдѣлавшись Настойкиною, Любаша, конечно, уменьшила значительно кругъ своей швейной и медицинской практики, оставивъ себѣ занятія этими двумя отраслями пріобрѣтенія только «по знакомству».
Нѣкоторыя важнѣйшія части приданаго Вѣры поручены были ея искусству.
Графъ рѣшилъ сообщить Настойкину планъ племянника относительно Любаши, по возвращеніи агента изъ путешествія къ Аннѣ Ивановнѣ.
III.
Хоть отступиться отъ невѣсты!
править
— Я замѣчаю всѣ эти три дня нѣкоторую… этакую… то-есть, печальную перемѣну въ васъ, Вѣра Николавна, сказалъ Петръ Ивановичъ, пригласивъ свою невѣсту въ кабинетъ Николая Григорьевича въ пятницу вечеромъ, послѣ ужина.
Вѣра взглянула на него задумчиво и не отвѣчала ни слова.
— Вы скрываете отъ меня какое-ни-есть этакое горе, продолжалъ онъ съ выраженіемъ нѣжнаго участія. — Вѣра молчала.
— Это меня чувствительнѣйше огорчаетъ, то-есть, ваше горе, а болѣе ваше молчаніе; чувствительнѣйше огорчаетъ, что я не заслужилъ вашей, такъ сказать, довѣренности.
— Петръ Иванычъ, къ чему вамъ моя довѣренность? возразила холодно Вѣра. — То, что я скрываю, можетъ огорчить васъ; помочь вы не можете и не захотите, еслибы могли… Къ-чему вамъ знать причину безумной грусти моей…
— Безумной?.. изволите вы говорить…
— Да, безумной, Петръ Иванычъ. Вы осудите ее.
— Такъ-съ. Но я, видите, далъ клятву сдѣлать васъ счастливою, то-есть, по мѣрѣ возможности…
— Одинъ только Богъ можетъ сдѣлать меня счастливою… перебила Вѣра: — но Онъ оставилъ меня.
— Такъ-съ… Всѣ эти ваши слова меня огорчаютъ чувствительнѣйше. Петръ Ивановичъ понюхалъ табачку со всѣми признаками душевнаго волненія.
— Скажите, не могу понять, какое бы это такое сильное горе было у васъ на душѣ… Истинно, не пожалѣлъ бы Богъ-знаетъ чего, чтобъ только, только… этакъ…
Вѣра пристально взглянула на него, какъ-бы желая прочесть въ глазахъ своего чувствительнѣйше-огорченнаго жениха истинный смыслъ этого нѣжнаго участія, въ которое ей что-то плохо вѣрилось.
— Я не знаю, сказала она тихо, какъ-будто говоря сама съ собою: — можетъ-быть, я должна сказать ему все… Богъ-знаетъ, когда и чѣмъ кончится эта нестерпимая мука… Я не могу выносить моего положенія, продолжала Вѣра едва внятнымъ голосомъ: — я сойду съ ума, если это продолжится; Боже мой! Боже, что со мною будетъ?!.. Вѣра закрыла руками лицо.
Петръ Ивановичъ во всѣ глаза смотрѣлъ на бѣдную дѣвушку. Великодушный сосѣдъ мой почувствовалъ на сердцѣ своемъ часть страшной тягости, тѣснившей грудь его невѣсты… Онъ грустно качалъ головою.
— Вѣра Николавна, милый другъ, успокойтесь ради самого Бога, сказалъ онъ ей умоляющимъ голосомъ, не найдя что сказать умнѣе и не имѣя присутствія духа оставить ее въ такомъ состояніи: такъ Петръ Ивановичъ былъ тронутъ.
— Успокоиться?! возразила Вѣра: — три долгіе дня и три безконечныя ночи твержу я себѣ это прекрасное слово, а спокойствіе съ каждою минутою бѣжитъ отъ меня все дальше и дальше.
— Три ночи!!!.. вы не спали три ночи?
— Я не могла сомкнуть глазъ и одному Богу извѣстно, сколько боролась съ собою, сколько плакала я и молилась; пусть Онъ судитъ меня; я сдѣлала все, что человѣчески возможно; но отказаться отъ счастія, отъ счастія цѣлой долгой будущности… при началѣ жизни, до-сихъ-поръ чуждой радостей… отказаться отъ рая… у дверей рая… и для чего?.. почему?.. Между блаженствомъ и мукою… не смѣть сдѣлать выбора…
Изумленіе Петра Ивановича прогрессивно возрастало.
— Что вы на меня такъ смотрите? Вы жалѣете меня; о, пожалѣйте, добрый другъ мой, пожалѣйте меня. Авось мнѣ будетъ легче. — Зачѣмъ вы спросили…? вамъ жаль стало меня?.. это было не одно простое любопытство?
— Никакъ нѣтъ-съ, бормоталъ Петръ Ивановичъ, совершенно не привыкшій къ сценамъ подобнаго рода, о которыхъ онъ, лучше сказать, не имѣлъ даже идеи.
— О, Петръ Иванычъ, если это правда, если вы въ-самомъ-дѣлѣ чувствуете ко мнѣ состраданіе, если вы понимаете мои нестерпимыя муки, если вы хотите помочь мнѣ, спасти меня, Богъ наградитъ васъ…
— Покорнѣйше васъ благодарю, продолжалъ лепетать Петръ Ивановичъ.
Вѣра съ новымъ опасеніемъ взглянула на него, услышавъ эту двусмысленную фразу.
— Вотъ положеніе-то!!.. внутренно восклицалъ Петръ Ивановичъ.
Наступило молчаніе. Вѣра сидѣла склонивъ голову и, казалось, забыла своего собесѣдника. Петръ Ивановичъ былъ какъ на угольяхъ; наконецъ, онъ принялъ твердое намѣреніе отправиться.
— Вѣра Николавна, сказалъ онъ робко.
Вѣра подняла голову, какъ-будто пробужденная отъ тяжелаго сна.
— Такъ вы утверждаете, что я должна… что я обязана во всемъ признаться вамъ… Признаться?!.. повторила она: — какъ-будто это преступленіе… Мнѣ тяжело, конечно, сказать вамъ… но не потому, чтобъ я краснѣла за свои чувства… Богу извѣстно, виновны ли они?.. виновата ли я въ томъ, что я хочу быть счастливою… виновата ли я въ томъ, что мое счастье въ немъ… что я могу жить только для него, только для него одного… Что? вы думаете… это бредъ разстроеннаго воображенія? что нельзя такъ полюбить человѣка, котораго я вижу первый разъ отъ роду, котораго я знаю всего только двѣ недѣли… Но въ эти двѣ недѣли я видѣла и слышала его каждый день, по нѣскольку часовъ сряду. Виновата ли я, что я не встрѣчала до-сихъ-поръ никого съ такимъ свѣтлымъ умомъ, съ такою высокою душою, съ такимъ любящимъ сердцемъ? Виновата ли я, что я встрѣтила его страдающимъ, одинокимъ, безпомощнымъ? Кому, кромѣ его, до-сихъ-поръ я могла показать хоть каплю участія; кому могла быть хоть сколько-нибудь полезною, и кто умѣлъ сказать мнѣ однимъ взглядомъ, однимъ словомъ, какъ онъ, свою признательность за мое участіе, за мои попеченія? О, Петръ Иванычъ… мой добрый, милый Петръ Иванычъ… любить того, кто такъ понимаетъ любовь, и быть имъ любимою… и имѣть право каждую минуту… окружать его ласками и заботами… развлекать его уныніе, развлекать его скуку, услаждать горькія думы и знать, что онъ понимаетъ, цѣнитъ всѣ эти чувства… что онъ раздѣляетъ ихъ… Такое существованіе должно быть полно невыразимымъ блаженствомъ.
И Вѣра устремила на жениха своего взоръ, полный страсти и тревожнаго ожиданія.
Петръ Ивановичъ, въ-продолженіе длинной рѣчи ея, былъ очень-похожъ на человѣка, на котораго съ оглушающимъ трескомъ упалъ потолокъ… Въ глазахъ, во всѣхъ движеніяхъ, въ словахъ своей невѣсты, онъ угадывалъ силу новаго чувства, новой, неодолимой страсти, которая овладѣла этою пылкою и чистою душою, и когда Вѣра повѣряла ему свои веселыя мечты счастія, едва примѣтная слеза блеснула на его рѣсницѣ. Ему стало жаль свѣтлой будущности, которую такъ безжалостно убивалъ онъ у нея.
— Вѣра Николавна, сказалъ онъ дрожащимъ голосомъ: — вы вѣдь изволите знать…
— Все это вздоръ… совершенный вздоръ…
— Вздоръ?
— Ничего этого нѣтъ… ничего вовсе…
— А вы, съ позволенія вашего сказать, какимъ это образомъ, то-есть, получили удостовѣреніе?
— Онъ самъ сказалъ мнѣ.
— Онъ самъ?!.. Вы спросили его?
— Да, я спросила его…
Изумленіе Петра Ивановича при этой новости достигло высочайшей степени. Онъ едва вѣрилъ ушамъ своимъ, что Вѣра, эта скромная, застѣнчивая дѣвушка… его невѣста рѣшилась сдѣлать подобный вопросъ постороннему молодому человѣку… и наивное признаніе въ этомъ онъ слышалъ изъ устъ самой Вѣры! Все это казалось ему сверх-естественнымъ. Внезапно смутная мысль поразила его, мысль, въ которой сливались неясныя и неопредѣленныя воспоминанія о сѣромъ старикѣ, о двадцатомъ сентября, о исторіи несчастной пропавшей Татьяны Минишны, о внезапномъ явленіи Александра въ этотъ исторически-достопамятный вечеръ, отмѣченный такими странными, фантастическими преданіями; онъ вспомнилъ затѣи графа, его гнѣвъ и обѣты мщенія; вспомнилъ десятки исторій подобнаго рода, странныхъ, непостижимыхъ, необъяснимыхъ, которыми такъ изобилуютъ наши уѣздныя хроники… и философическій Петръ Ивановичъ почти убѣдился, что Вѣра испорчена.
Подозрѣнія прозорливаго Петра Ивановича тотчасъ пали на Ненилу Григорьевну, которая сама призналась ему въ участіи, принимаемомъ ею въ мстительныхъ замыслахъ графа.
Попавъ на эту вѣрную точку зрѣнія, Петръ Ивановичъ почувствовалъ еще болѣе состраданія къ своей невѣстѣ. Онъ зналъ довольно примѣровъ подобныхъ явленій; онъ зналъ, какъ мучительно состояніе бѣдныхъ испорченныхъ, и съ этой минуты смотрѣлъ на Вѣру какъ на больную, съ такимъ же глубокимъ чувствомъ жалости, какое внушаютъ больныя дѣти. Въ силу этого убѣжденія, онъ нашелъ нужнымъ не противорѣчить ей ни въ чемъ, обѣщать все на свѣтѣ, чтобъ только успокоить ее и потомъ заняться серьёзно опаснымъ, болѣзненнымъ состояніемъ бѣдной дѣвушки.
— Такъ вы, Вѣра Николавна, то-есть, такъ-сказать, убѣдились теперь, что это неправда?.. Ну, и слава Богу, продолжалъ Петръ Ивановичъ тѣмъ нѣжнымъ и ласковымъ тономъ, который обыкновенно употребляютъ съ дѣтьми, когда хотятъ ихъ навести на путь истины кроткими средствами.,
Эта необыкновенная кротость и ласковость удивили Вѣру… Въ сердцѣ ея, отъ природы довѣрчивомъ, проснулось смутное предчувствіе возможности счастія.
— Ахъ, Петръ Иванычъ, сказала она, слѣдя съ напряженнымъ вниманіемъ всѣ перемѣны его физіономіи: — я ошибаюсь, вѣрно ошибаюсь? Въ вашихъ словахъ мнѣ слышится надежда и счастіе?
— Истинно такъ… могу васъ увѣрить, отвѣчалъ онъ тѣмъ же тономъ.
— Такъ это возможно… это можетъ сбыться?
— Все возможно и все можетъ сбыться, моя милая Вѣра Николавна… только успокойтесь, ради самого Бога… Прежде всего, то-есть, благоразуміе…
— И вы не сердитесь на меня, добрый, милый другъ мой?.. Вы не осуждаете меня?.. Вы прощаете меня?.. О, Петръ Иванычъ, вы не знаете, что за такое счастіе я во всю жизнь… Но чѣмъ я могу заплатить вамъ? Одинъ Богъ въ состояніи наградить за такой поступокъ… И Онъ наградитъ васъ…
Петръ Ивановичъ не понималъ хорошенько, о какомъ поступкѣ говорила его невѣста; во, вѣрный своей системѣ, онъ не счелъ нужнымъ разъяснять этого предмета, видя, что усилія его успокоить Вѣру достигали своей цѣли. Онъ всталъ, взялъ свою фуражку, подошелъ къ ручкѣ съ желаніемъ «покойной ночи», и тотчасъ отправился.
Легко представить себѣ, какія думы занимали его во время дороги и нѣкоторую часть ночи. Восклицаніе Вѣры о надеждѣ и счастіи возбудило въ немъ сильное подозрѣніе, что отношенія Александра и его невѣсты зашли ужь очень-далеко, то-есть, онъ началъ опасаться, не рѣшенъ ли между ними вопросъ о будущности, и радостная признательность Вѣры не происходила ли отъ-того, что Вѣра приняла его утѣшительныя увѣренія за обѣщаніе содѣйствовать союзу двухъ любящихъ сердецъ. Эта мысль имѣла самое непріятное вліяніе на умъ его, и безъ того озадаченный тревожными впечатлѣніями послѣдней сцены. Она разбудила самолюбіе, а съ нимъ кучу мелкихъ разсчетовъ и соображеніи. Ему, Петру Ивановичу, признанному, обрученному жениху Вѣры, самому соединить свою невѣсту съ другимъ, съ человѣкомъ, упавшимъ изъ облаковъ, съ человѣкомъ, который, въ какія-нибудь двѣ недѣли, больной, успѣлъ отбитъ у него невѣсту, около которой онъ находился болѣе пяти лѣтъ. Нѣтъ, этотъ подвигъ выше силъ человѣческихъ, и какъ-будто нѣтъ тутъ Ненилы Григорьевны, неумолимой непріятельницы, которой онъ обязанъ своимъ поношеніемъ! А что скажетъ Анна Максимовна, и Анна Андреевна, и Анна Петровна? А что онъ долженъ будетъ сказать на грубыя, дубовыя шутки Михаила Михайлыча, на язвительныя насмѣшки Павла Павлыча, на безконечные, безсмысленные вопросы всему изумляющагося, ничего непонимающаго Ивана Ивановича, который, какъ на смѣхъ, приступитъ съ своими разспросами при всѣхъ?.. А шесть-сотъ душъ? а чортова пропасть денегъ? Нѣтъ, графъ купилъ бы торжество свое слишкомъ дешевою цѣною. Нѣтъ, нѣтъ, тысячу разъ нѣтъ; не бывать этому. Петръ Ивановичъ не такой нѣженка, чтобъ растаять отъ женской глупости! вздоръ: Петръ Ивановичъ съумѣетъ еще постоять за себя.
— Ну, попалъ я въ исторію, сказалъ онъ съ тяжкимъ вздохомъ, повернувшись въ постели. — Признаться, то-есть, вотъ, что называется, попалъ, такъ ужь попалъ; ужь можно сказать, что попалъ… Всю жизнь не бывало со мною этакихъ штукъ: а теперь, на пятомъ десяткѣ… прошу всепокорнѣйше!!! То-есть, я даже ужь и не знаю, прилично ли мнѣ тутъ ввязываться, въ этакія, такъ-сказать, фанаберіи; я себя не узнаю… Да и что это за пропасть такая! и какъ все это случилось?? вѣкъ что ли сталъ такой?! Убей меня Богъ, то-есть, ума не приложу. Вотъ тебѣ женитьба; вотъ она, что значитъ эта затѣя; чортъ знаетъ, подлинно сказать; въ молодыхъ лѣтахъ не зналъ этакого мотырства, коловрата… Тьфу! (плюетъ съ досадою) какая дурость… Ну, а вѣдь тѣмъ не менѣе сказать, не оставить же это; не смотрѣть сложа руки, какъ у меня ее возьмутъ подъ носомъ. Нѣтъ, это стара штука, дудки, мой любезнѣйшій Александръ Андреичъ!!! нѣтъ, ужь это будетъ чортъ-знаетъ что такое, посмѣяніе на весь міръ… Да и Вѣрочку-то отдать, чортъ побери, въ жаръ бросаетъ, какъ подумаешь только… Словно околдовала она меня. Какъ подумаешь, что черезъ недѣлю она будетъ вотъ здѣсь, со мною, моя на всю жизнь. Фу, ты, Боже мой! голова кружится. Да чтобъ я отдалъ ее, уступилъ кому бы то ни было!! Ее, Вѣру!! мою Вѣру, это сокровище? Никогда, ни за что на свѣтѣ, ни за что въ мірѣ! Глупости!! слезы! любовь! все это пройдетъ и она будетъ моя, непремѣнно будетъ моя. Во что бы то ни стало!!! И потомъ, шесть-сотъ душъ и четыреста тысячь наличныхъ, тѣ же тысяча душь; а съ моими, будетъ почти двѣ тысячи… Двѣ тысячи душъ!!.. Фу, ты, чортъ возьми! Двѣ тысячи душъ!! воскликнулъ онъ съ бурнымъ восторгомъ, и не владѣя собою, быстро вскочилъ и сѣлъ на постели. — Не мудрено помѣшаться отъ такихъ мыслей, продолжалъ онъ, нѣсколько успокоившись. — Двѣ тысячи душъ! у меня двѣ тысячи душъ!.. Да убей же меня Богъ, если прозѣваю такое счастіе, то-есть, счастіе, которое, примѣрно сказать, само въ ротъ валится… да я буду глупѣе осла… Да нѣтъ!! этого быть не можетъ… Кой чортъ смотрѣть тутъ на бабьи слезы! Не посмотрю ни на кого и ни на что на свѣтѣ; ни на графа, ни на самого чорта… Господи помилуй, какъ я расчорткался однакожъ (Петръ Ивановичъ перекрестился три раза). Лучше уснуть… ночью не годится думать о такихъ мысляхъ… гляди, чай, полночь ужь скоро… Утро вечера мудренѣе… Авось все отлично устроится!..
Петръ Ивановичъ завернулся въ одѣяло, и черезъ четверть часа онъ уже спалъ.
На другой день, Петръ Ивановичъ по обычаю явился часовъ въ одиннадцать навѣстить больнаго. Александръ замѣтилъ какое-то странное выраженіе на лицѣ своего посѣтителя.
Петръ Ивановичъ замѣтилъ, что его милый больной находится въ весьма-дурномъ расположеніи духа.
— Ну, сударь мой, началъ Петръ Ивановичъ, понюхавъ и поднеся табакерку Александру, отъ которой готъ отказался отрицательнымъ жестомъ. — Ваше здоровье, примѣрно сказать, поправляется?
— Послѣ завтра я ѣду.
— Те-те-те! послѣ завтра; да вы, такъ-сказать, не задумываетесь… но вѣдь лекарь…
— Къ чорту вашего лекаря! Онъ уморитъ меня своими предосторожностями.
— Гм!.. (Петръ Ивановичъ щелкнулъ по табакеркѣ.) — Горячность, молодость!… Стало, мы крѣпко вамъ надоѣли?
— Напротивъ, я вижу, что я надоѣлъ здѣсь… А я не привыкъ никому быть въ тягость… Эта проклятая болѣзнь!
— Вы надоѣли намъ?!.. Позвольте спросить, откуда же вы взволите выводить такое, то-есть, этакое обидное мнѣніе?
— Надобно быть слѣпымъ…
— Объяснитесь, сдѣлайте ваше одолженіе.
— Да помилуйте, чего тутъ объясниться. Четвертый день, ни Николай Григорьичъ, ни Ненила Григорьевна не удостоиваютъ меня ни на одну минуту своимъ посѣщеніемъ… тогда-какъ прежде…
— А Вѣра Николавна?
— Вѣра Николавна?
— Да-съ; я спрашиваю о Вѣрѣ Николаевѣ?
— Петръ Иванычъ, послушайте, сказалъ Александръ, разгорячаясь болѣе-и-болѣе: — я теперь золъ; я взбѣшенъ на цѣлый свѣтъ. Эта проклятая неволя, эта адская, анаѳемская болѣзнь… Сидѣть какъ скованному!!.. оставьте меня въ покоѣ съ вашими вопросами о Вѣрѣ Николавнѣ; а иначе, клянусь вамъ всѣми чертями, мнѣ будетъ досадно, жаль, но вы мнѣ поплатитесь за всѣ дружества, за все, что я вынесъ въ эти три безконечные дня…
Петръ Ивановичъ внимательно поглядѣлъ на Александра и хладнокровно опустилъ въ табакерку большой и указательный пальцы.
— Такъ вамъ непріятны мои вопросы? Гм! (нюхаетъ) А меня, видите, это очень, такъ-сказать, интересуетъ.
— Что такое васъ интересуетъ?
— А вотъ что, изволите видѣть. Я буду говорить съ вами откровенно; согласны вы?
— Говорите какъ вамъ угодно.
— И вы будете мнѣ отвѣчать откровенно. Согласны вы?
— Это моя привычка.
— И прекрасно, и превосходно; такъ дозвольте мнѣ васъ спросить, просто, безъ всякихъ, этакихъ, то-есть, изворотовъ: мнѣ такъ показалось, что вы влюблены въ Вѣру Николавну.
— Что такое вы сказали?
— Что я сказалъ?… А я, сударь мой, сказалъ, то-есть, предложилъ вамъ вопросъ (протяжно): влюблены ли вы въ Вѣру Николавну?
— А!… слава Богу. Какъ я вамъ обязанъ. Хоть это развлеченіе за двѣ недѣли душной неволи! Такъ вамъ угодно знать, влюбленъ ли я въ Вѣру Николаеву?
— Точно такъ-съ?
— Вы имѣете намѣреніе на ней жениться?
— Совершенная правда.
— И спрашиваете меня?
— И ожидаю отъ васъ этакого, то-есть, откровеннаго отвѣта; то-есть, отвѣта такого, какой приличенъ благородному человѣку.
— Прекрасно. И я имѣю честь дать вамъ этотъ откровенный отвѣтъ, приличный благородному человѣку. Извольте слушать (протяжно и громко): я люблю Вѣру Николавну…
— Нѣтъ, позвольте… мы всѣ обязаны любить другъ друга…
— Вамъ хочется яснѣе… (протяжно и громко) я влюбленъ въ Вѣру Николавну; что теперь будетъ дальше?
— Знаете, теперь, мнѣ это что-то сомнительно…
— Вотъ оригинальная сцена! (хохочетъ) Вамъ, вѣроятно, кажется страннымъ, что я такъ скоро влюбился въ вашу невѣсту… Что же мнѣ прикажете дѣлать, если у меня такое пылкое сердце и если Вѣра… я говорю это безъ шутокъ… ваша Вѣра мила. Вы, кажется, должны были бы замѣтить это.
— Вы, молодой человѣкъ, принимаете со мною тонъ, то-есть, этакой… сказалъ Петръ Ивановичъ съ горячностью.
Насмѣшки и дерзости Александра вывели его наконецъ изъ терпѣнія.
— Я предвижу развязку и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше. Я понимаю, откуда вы выводите свои умозаключенія. Вашъ нареченный батюшка — человѣкъ весьма-догадливый; я очень-радъ, что я ему такъ много обязанъ; а иначе я бы съ нимъ…
— Я не понимаю ни одного слова изъ всего того, что вы тутъ насказали.
— Не понимаете? спросилъ Александръ, на лицѣ котораго мгновенно исчезла насмѣшливая улыбка. Такъ вы не знаете?
— Ничего не знаю… о чемъ это вы говорите?
— Все равно, все равно… я думалъ, что васъ прислалъ Николай Григорьевичъ.
— Никакъ нѣтъ, сударь. Меня не посылалъ Николай Григорьевичъ, и причина моего посѣщенія касается до него только косвеннымъ образомъ.
— Въ такомъ случаѣ… простите меня; я былъ въ заблужденіи.
— Но вы не перемѣните словъ вашихъ?
— Никакъ. Въ этихъ вещахъ я не лгу, хоть мнѣ жаль, что я сказалъ вамъ такимъ рѣзкимъ образомъ; но я сказалъ вамъ правду и еще повторю: я люблю Вѣру Николавну.
— Позвольте же мнѣ еще дополнительно спросить васъ…
— Извольте.
— Что изъ этого воспослѣдуетъ?
— Изъ чего?
— Ну, изъ того, что вы, примѣрно сказать, влюблены въ нее, то-есть, въ мою милую Вѣру?
— Гм! Изъ того, что я влюбленъ въ вашу милую Вѣру? Что изъ этого воспослѣдуетъ? (пауза) Знаете, это теперь довольно-трудно рѣшить.
— Однакожь, Александръ Андреичъ… благородный человѣкъ, то-есть, по моему мнѣнію, не долженъ бы затрудняться при этомъ вопросѣ.
— Позвольте мнѣ васъ увѣрить, что я очень-хорошо знаю, что долженъ и чего не долженъ дѣлать благородный человѣкъ; но въ настоящемъ случаѣ это вовсе некстати, потому-что у меня съ Вѣрою Николавною нѣтъ никакихъ опредѣленныхъ отношеній. Я могу сказать вамъ еще разъ, что я люблю ее, много люблю, столько и такъ люблю, какъ я еще, можетъ-быть, не любилъ до-сихъ-поръ… Такъ, по-крайней-мѣрѣ, теперь мнѣ это кажется. Но все еще очень-трудно узнать, что можетъ изъ этого послѣдовать. Есть множество разныхъ уваженій.
— То-есть, вы боитесь…
— Я никогда и ничего не боюсь. Замѣтьте себѣ это однажды-навсегда. Я слишкомъ-хорошо вижу кругомъ себя. Я имѣю самоувѣренность думать, что Вѣра не отвергнетъ ни любви, ни руки моей, еслибъ я вздумалъ предложить ей и то и другое. Вы, какъ человѣкъ благородный, конечно, откажетесь, если увидите согласіе Вѣры; наконецъ, вашъ нареченный батюшка тоже дастъ согласіе, и, наконецъ, еслибъ у васъ, у двухъ, мнѣ понадобилось взять это согласіе, я съумѣлъ бы взять… Я не остановился бы за этимъ. За меня судьба, мой почтеннѣйшій, если я захочу чего-нибудь твердо и рѣшительно… Вы поняли меня?
— Увидимъ, подумалъ Петръ Ивановичъ.
— Но есть уваженія, есть причины, продолжалъ Александръ, принявъ осанку смѣлую и самоувѣренную. — А какія эти причины… вы можете, если хотите, узнать ихъ на досугѣ вотъ изъ этого письма.
Александръ отперъ свой портфёль, досталъ оттуда нѣсколько листовъ почтовой бумаги, кругомъ исписанныхъ, и отдалъ ихъ своему сопернику. Петръ Ивановичъ взялъ, раскланялся и вышелъ.
Онъ отправился къ Николаю Григорьевичу и сосѣди сѣли играть въ шашки.
— А что, какъ вы думаете, Николай Григорьичъ, спросилъ очень-хладнокровно нареченный зять нареченнаго тестя, посадивъ самымъ унизительнымъ образомъ въ засаду его «дамку» (манеръ, приводящій всегда почти въ изступленіе старика, у котораго задорная горячность въ игрѣ далеко превосходила искусство): — какъ вы думаете, Николай Григорьичъ, о вашемъ Александрѣ Андреичѣ, то-есть, я хочу сказать, что онъ женихъ, хоть куда?
Николай Григорьевичъ свирѣпо взглянулъ на своего собесѣдника.
— Вотъ нашелъ разговоръ!!.. не могъ придумать глупѣе, чтобъ его нелегкая побрала, эту дрянь!… Съ чего ты выдумалъ звать его моимъ… да и чтобы я сталъ о немъ думать… тьфу!
— Ну, ужь вы какъ разгорячитесь, такъ, то-еси… хоть святыхъ вонъ понеси… Эхъ! вотъ пошелъ-то глупо… Ну, ужъ, вѣкъ себѣ по прощу!… Какъ словно дернулъ кто ни есть, то-есть, за руку… А все вы это, батюшка… Такъ закричали, что я, то-есть, этакъ, примѣрно сказать…
— Да ну, ну, хорошо, братъ!! воскликнулъ старикъ, на лицѣ котораго гнѣвное и суровое выраженіе вдругъ смѣнилось улыбкою удовольствія при видѣ ошибочной выходки сосѣда, чрезвычайно-облегчившей запутанное, критическое положеніе блокируемой «дамки». — Ну-тка!!! Николай Григорьевичъ двинулъ шашку съ необыкновенно-глубокими соображеніями, и торжество заранѣе изобразилось на его лицѣ. Петръ Ивановичъ, игравшій въ десять разъ лучше своего задорнаго сосѣда и обыкновенно проигрывавшій ему, угожденія ради, погрузился въ раздумье при этой выходкѣ; старикъ потиралъ руки. Петръ Ивановичъ пошелъ. Положеніе «дамки» снова запуталось.
— Такъ вашъ Александръ Андреичъ… виноватъ, опять вашъ!… тьфу, ты, глупая привычка… Такъ онъ вамъ не нравится?
— Онъ негодяй, мерзавецъ, дрянь…
— Негодяй?…
— Да, негодяй. (Выходъ Николая Григорьевича весьма-мало улучшилъ положеніе «дамки».)
— Значитъ… вы его, то-есть, этакъ… (Петръ Ивановичъ сдѣлалъ такой злодѣйскій выходъ, что опасность несчастной «дамки» оказалась смертельною.)
— Значитъ, я его… наконецъ выгоню изъ дому, потому-что онъ надоѣлъ мнѣ хуже горькой рѣдьки! воскликнулъ взбѣшенный Николай Григорьевичъ.
— Да вы это говорите такъ отъ-того, что, то-есть, ваша «дамка», примѣромъ сказать (Петръ Ивановичъ пошелъ… и игра его была проиграна… Лицо старика просіяло).
— Ничуть не бывало. Онъ мнѣ… вотъ гдѣ сидитъ (показываетъ затылокъ). Я не дождусь, когда его отсюда Богъ вынесетъ.
Петръ Ивановичъ взглянулъ на старика; эти слова, показывавшія глубокую и непритворную непріязнь къ его счастливому сопернику, успокоили его совершенно. Онъ зналъ характеръ своего будущаго «батюшки» и былъ увѣренъ, что поколебать въ немъ подобную антипатію можно было развѣ сверхъестественными средствами… Проигравъ игру, онъ всталъ и отправился въ садъ читать письмо Александра.
Чтеніе это, продолжавшееся довольно-долго по разнымъ причинамъ, приближалось уже къ окончанію, какъ вдругъ на перекресткѣ дорожки и крытой аллеи Петръ Ивановичъ встрѣтился съ Вѣрой и Липочкой.
— Вы получили письмо, Петръ Ивановичъ? спросила Вѣра.
— Никакъ нѣтъ-съ… Это письмо не ко мнѣ.
— Не къ вамъ?..
— Да-съ, не ко мнѣ… Петръ Ивановичъ сложилъ многолистное посланіе и готовился положить въ карманъ. Бросивъ на эти бумаги бѣглый взглядъ, Вѣра узнала почеркъ Александра. Она задрожала и вспыхнула: этотъ почеркъ былъ слишкомъ-знакомъ ей изъ разныхъ альбомовъ, путевыхъ записокъ, подписей рисунковъ и проч., показанныхъ ей Александромъ.
— Это письмо Александра Андреича?
— Вы угадали…
— У васъ письмо его? о чемъ? не могу знать я?..
— О чемъ-съ?… Петръ Ивановичъ смутился.
Быстрая и оборотливая ложь не принадлежала къ числу его талантовъ. Притомъ же, лгать Вѣрѣ въ этомъ предметѣ было довольно трудно. Говорятъ, глаза любви награждены необычайной проницательностію.
— О васъ, рѣшился отвѣчать Петръ Иванычъ.
— Обо мнѣ?!. Вѣра сперва поблѣднѣла, потомъ покраснѣла, и потомъ, говоря языкомъ поэзіи — розы и лиліи смѣшались на миломъ лицѣ ея… Петръ Ивановичъутвердительно кивнулъ головою…
— Я не могу… знать… что это?.. что онъ такое пишетъ обо мнѣ? Вѣра едва переводила дыханіе, но стараласъ улыбнуться.
Петръ Ивановичъ задумался… Онъ былъ почти увѣренъ въ благопріятномъ для него дѣйствіи этого письма на сердце его невѣсты; но тамъ былъ такой лабиринтъ чувствъ и мыслей, такой странный для него міръ понятій, что смутное опасеніе вдругъ заставило его спросить самого-себя: «такъ ли онъ разумѣетъ эти вещи?» Между-тѣмъ, Вѣра глядѣла на него съ умоляющимъ и трепетнымъ ожиданіемъ; опора, представленная его надеждамъ непріязнію Николая Григорьевича казалась слишкомъ-прочною; онъ рѣшился удовлетворить любопытству своей невѣсты. Онъ подалъ ей письмо. Волненіе Вѣры было такъ сильно, что она оперлась на Липочку и едва могла дойдти до садовой скамьи, бывшей вблизи. Петръ Ивановичъ сѣлъ рядомъ съ нею; Липочка помѣстилась сзади… и вотъ, что Вѣра прочла въ письмѣ Александра:
"Скажи, пожалуйста, мой милый другъ, ты вѣришь привидѣніямъ? Забавный вопросъ, не правда ли? Да; ты имѣешь полное право забавляться его наивностію; ты имѣешь полное право быть скептикомъ и подводить все подъ законы строгой логики. Вся жизнь твоя основана на этихъ законахъ. Помнишь: мы съ тобою разбирали ее, и оказалось, что всѣ событія, ее составляющія, такъ логически вытекаютъ одно изъ другаго, что, разсмотрѣвъ внимательно одно изъ нихъ, можно угадать всѣ послѣдующія.
"Такая жизнь должна быть очень-удобна, и философія, которая изъ нея образуется, должна быть очень покойна. Ты имѣешь полное право сказать «этого не можетъ быть» о всемъ, чего нельзя доказать математически… Пожалѣй же меня въ сознаніи своего моральнаго превосходства… я начинаю вѣрить привидѣніямъ.
"Тебѣ, конечно, любопытно узнать, откуда взялось у меня это новое вѣрованіе… Послушай исторію послѣднихъ двухъ недѣль моихъ и рѣши: въ моей жизни, съ начала до конца наполненной происшествіями, одно несбыточнѣе другаго, не остается ли мнѣ вѣрить въ чудеса Корана?
"И, между-тѣмъ, новая исторія моя кажется проста какъ не надо больше.
"Тебѣ извѣстно изъ послѣдняго письма моего, что я имѣлъ намѣреніе пробраться къ моему возлюбленному дядюшкѣ, въ Р--мъ Уѣздѣ. Недоѣзжая верстъ двадцати до его деревни, въ одинъ сквернѣйшій осенній вечеръ, я такъ иззябъ въ дорогѣ, что безъ церемоніи отправился грѣться въ первый помѣщичій домъ, до котораго добѣжалъ. Оказалось, что я простудился, и на другой день меня посѣтила горячка, самая пламенная и поэтическая. Ты скажешь, что до-сихъ-поръ все идетъ логическимъ порядкомъ. Простуда — слѣдствіе стужи, и горячка — слѣдствіе простуды. Да слушай далѣе… Въ этомъ помѣщичьемъ домѣ я нашелъ четырехъ особъ, хозяина, старика лѣтъ пятидесяти слишкомъ, сестру его, чрезвычайно-нѣжную вдову, лѣтъ около тридцати, дочь лѣтъ двадцати, и жениха ея, сосѣдняго помѣщика лѣтъ сорока. Прошло съ небольшимъ двѣ недѣли, какъ я (узнавъ, что дядюшка мой со всѣмъ семействомъ уѣхалъ къ своимъ саратовскимъ роднымъ) поселился здѣсь на старомъ диванѣ, больной, обклеенный катаплазмами и вотъ сейчасъ, въ двѣнадцать часовъ ночи, Вѣра, дочь моего хозяина, невѣста моего новаго пріятеля, приходила ко мнѣ спросить: «правда, или нѣтъ, что я кого-го люблю, гдѣ-то?!…» Ты подумаешь, что, можетъ-быть, здѣсь въ Р--мъ Уѣздѣ это такъ водится… На это я тебѣ скажу только, что «Вѣра не принадлежитъ Р--кому Уѣзду». Я, въ-продолженіе двухъ слишкомъ недѣль, былъ по нѣскольку часовъ вмѣстѣ съ этой дѣвушкою и узналъ ее какъ-нельзя-лучше. Ты можешь повѣрить мнѣ на слово, потому-что это одна изъ тѣхъ чистыхъ и возвышенныхъ душъ, въ которыхъ даже такой скептикъ, какъ ты, не осмѣлится подозрѣвать ни скрытности, ни притворства. Я узналъ, говорю тебѣ, въ этой дѣвушкѣ одну изъ тѣхъ избранныхъ натуръ, созданныхъ изъ двухъ элементовъ: «благороднаго» и «прекраснаго».
«Одну изъ тѣхъ натуръ, по которымъ мы составляемъ себѣ идею совершенства.»
(Съ глазами, полными слезъ, Вѣра прижала къ груди письмо Александра.)
"Да, мой другъ, это не риторическая фигура, я не влюбленъ въ нее… Въ ея наружности нѣтъ ничего обольстительнаго, нѣтъ ничего такого, что производитъ головокруженіе, которое мы переводимъ словомъ «влюбиться». Больной и, слѣдовательно, весьма-мало расположенный къ нѣжнымъ ощущеніямъ, я разсматривалъ ее просто, изъ любопытства, безъ всякихъ постороннихъ побужденій, и смѣло могу удостовѣрить тебя, что я изучилъ ее холоднымъ наблюдателемъ — нѣтъ, холоднымъ, это не слово. Съ холодностію можно ли видѣть это прекрасное существо, чистѣйшій и драгоцѣннѣйшій перлъ творенія въ грубой внѣшности. Мрачная загадка созданія — эти души, надѣленныя благороднѣйшими инстинктами, свѣтлыми сознаніями, и брошенныя на жертву грубыхъ случайностей. И для чего, среди тысячь существъ, неспособныхъ не только раздѣлять ихъ помысловъ, ихъ высокихъ чувствъ, но даже вѣрить въ ихъ существованіе, для чего осуждены они скитаться, подъ гнетомъ тяжкаго сомнѣнія терять одно за другимъ свои чистыя вѣрованія и гибнуть въ неизбѣжномъ и неотразимомъ униженіи?
"Вѣра принадлежитъ къ числу этихъ существъ, заклейменныхъ печатью осужденія.
"Какое наслажденіе слушать ея возвышенныя мечтанія, которыя она считаетъ «думами о жизни». Стихія, изъ которой образована эта рѣдкая душа, есть потребность самозабвенія и пожертвованій, и она съ-тѣхъ-поръ, какъ начала понимать себя, стремилась узнать свои обязанности, постигнуть божество, которому бы она могла приносить въ жертву каждый день, каждую минуту жизни. «Говорятъ, такъ легко знать свои обязанности», сказала она мнѣ. "А между-тѣмъ, смотрите: правила отвлеченной нравственности противорѣчатъ правиламъ образованнаго свѣта; а эти послѣднія нашимъ понятіямъ… Что выбрать. Казалось бы, отвѣтъ не труденъ; но гдѣ взять силы оторвать себя невозвратимо отъ всего, что васъ окружаетъ съ рожденія; и потомъ, чѣмъ заглушить этотъ вѣчный внутренній голосъ, который безпрестанно повторяетъ вамъ: «да, полно, такъ ли это?» когда кругомъ васъ непрерывно, ежеминутно видите вы примѣры противнаго и никогда ничего подобнаго… Еслибъ хоть когда-нибудь, хоть кто-нибудь однимъ привѣтливымъ словомъ ободрилъ и укрѣпилъ ваши темныя сознанія!.. Вамъ случалось, я думаю, видѣть, какъ иногда бѣдная птичка, сквозь стекло, отдѣляющее ее отъ безграничнаго міра, видитъ голубое небо; видитъ свѣтлыя воды, тѣнистыя купы деревъ; рвется туда, гдѣ она знаетъ раздольное блаженство воли и не имѣетъ силъ ни понять, ни уничтожить невидимое препятствіе, которое навсегда разлучаетъ ее отъ очарованной дали. Такова моя жизнь… Воля!!!.. у меня столько же ея, сколько дано бѣдной птичкѣ, чтобъ понять и уничтожить эту прозрачную преграду, которая раздѣляетъ ее отъ неба, не скрывая его!.. и которую у насъ зовутъ сомнѣніемъ! И знаешь ли, по поводу чего она импровизировала эту элегическую жалобу, которую извлекло изъ самой глубины ея дивной души неожиданное сочувствіе, которое она нашла во мнѣ… сочувствіе, встрѣчаемое ею въ первый разъ въ жизни… Мы разговорились о близкомъ ея замужствѣ. Ты понимаешь, какое глубокое чувство долга обличаютъ эти слова?..
«Скажи же мнѣ, для чего судьба, давъ ей такое ясное сознаніе, такую жаждущую дѣятельности природу, окружила ее непроницаемою массою, сковала долгимъ усыпленіемъ, и внезапно, вовсе неожиданно, столкнула со мною, въ которомъ она думаетъ видѣть представителя всѣхъ роскошныхъ фантазій ея воображенія? Для чего этой сильной душѣ, полной движенія и страсти, дано было столько длинныхъ, однообразныхъ лѣтъ уединеннаго существованія, чуждаго всякихъ впечатлѣній, всякаго моральнаго, возвышеннаго интереса, всякаго внутренняго движенія, въ сообществѣ старика-отца и старухи-бабушки, лишенномъ всякой занимательности, безъ побужденія, безъ цѣли, безъ сочувствія, безъ поощренія, безъ награды. Потомъ, какъ-будто въ довершеніе противорѣчій, замужство съ человѣкомъ, конечно, не лишеннымъ добрыхъ и благородныхъ инстинктовъ, но который имѣетъ столько же общаго съ нею, съ этою женщиною, связанною теперь съ нимъ неразрывнымъ союзомъ на всю жизнь, сколько обезображенный осколокъ какой-нибудь античной статуи Фавна имѣетъ общаго съ группою Лаокоона; и наконецъ, ни съ того, ни съ сего, въ самую торжественную, рѣшительную минуту ея существованія, я, какъ-будто свалившійся съ неба, я явился къ нимъ въ самый день обрученія. Въ бреду горячки я, кажется, наговорилъ какихъ-то восторженныхъ нелѣпостей о любви и счастіи. Надобно же было, чтобъ она, въ первый разъ въ жизни, услышала, и такимъ необычайнымъ образомъ, языкъ безумной страсти, въ самыя тревожныя минуты, когда душа ея, въ которой такъ долго томились огонь и сила любви, выдерживала послѣднюю борьбу, прощаясь навсегда съ завѣтными мечтами, чтобъ помириться съ новою, грустною будущностью, въ которой угасалъ для нея послѣдній лучъ надежды.»
(-- Какъ онъ понялъ меня! сказала Вѣра съ глубокимъ вздохомъ, которымъ она облегчила сердце свое, слишкомъ-полное счастіемъ.)
"Не странная ли, не забавная ли комедія этотъ новый эпизодъ моей жизни, эта новая встрѣча съ новою страстью, Богъ-знаетъ какъ и Богъ-знаетъ гдѣ и зачѣмъ!
"И теперь, когда она явилась ко мнѣ съ вопросомъ, въ которомъ слишкомъ-ясно обнаружилось ея душевное состояніе, я въ первый разъ принялся внимательно разсматривать себя и всю эту исторію. Куда мнѣ дѣваться отъ этихъ обольщеній, отъ этихъ страстей, отъ этихъ неожиданностей, отъ этой дон-кихотовской борьбы съ самимъ-собою, съ обстоятельствами, отъ этихъ побѣдъ, за которыми тотчасъ слѣдуютъ пораженія! Что мнѣ дѣлать съ этимъ новымъ романомъ? Я усталъ, мой другъ, отъ страстей, которыми я такъ щедро платилъ за безстрастіе, отъ чувствъ, награжденныхъ безчувственностью. Я хочу тихой и спокойной жизни, жизни добра и дѣятельности — за мечту, которой я отдалъ слишкомъ — много слезъ и волненій.
«А тутъ опять страсть!.. и какая страсть, мой другъ… любовь, которой я не зналъ еще, любовь души чистой, свѣжей, какъ душа младенца, и вмѣстѣ могущественной… безусловной… да, безусловной… Вѣра вся моя, съ ея прошедшимъ и будущимъ! Какъ устоять противъ этого обольщенія?.. Между-тѣмъ, какъ я знаю, твердо знаю, что въ теперешнемъ несчастномъ состояніи души моей, я не долженъ предаться этому увлеченію, если во мнѣ есть хоть капля благородства.»
(Вѣра съ недоумѣніемъ взглянула на Петра Ивановича.)
«Я слишкомъ-хорошо знаю, что изъ этого будетъ. Я отдамся новому чувству съ неумѣренностью, съ безуміемъ прошедшаго… и быстро опять издержу всю энергію, всю силу, которую успѣлъ сохранить; а потокъ? потомъ… холодность; потомъ, можетъ-быть, новый капризъ… новое увлеченіе… Я не могу теперь оставаться подъ вліяніемъ одного чувства, одного впечатлѣнія. Мнѣ безпрестанно нужна перемѣна, новые предметы, новыя ощущенія, новыя впечатлѣнія! И за такую любовь… ей — такую будущность… Нѣтъ, это безчестно. Я скажу ей все… Я скажу этому чудаку, который любитъ ее такъ, какъ только онъ можетъ любить… что если онъ искренно желаетъ ей счастія, чтобъ онъ защитилъ ее отъ меня всѣми силами (въ отцѣ ея я уже сдѣлалъ, кажется, себѣ врага)… Не то, за короткія минуты счастія, которое ее теперь обольщаетъ, я заплачу ей годами мученій.»
(-- Какъ онъ мало знаетъ меня, сказала Вѣра: — за эти короткія минуты, какъ онъ говоритъ, я готова заплатить не только годами, но вѣчностію… Страдать для того, кого любишь, будто это не то же блаженство! Не-уже-ли онъ не понимаетъ этого?..)
«И между-тѣмъ, какъ я пишу тебѣ эту исповѣдь, до-сихъ-поръ полную благородными побужденіями, какой-то демонъ раздуваетъ во мнѣ адскій огонь неукротимыхъ страстей, въ которомъ такъ привыкла горѣть душа моя… Отказаться отъ такой любви!.. отъ этой любви, которой я такъ искалъ, ждалъ, молилъ у судьбы. Имѣть возможность еще разъ пережить дивныя мгновенія восторговъ, томленій, ласкъ кипучей взаимности и пренебречь этою возможностью… Нѣтъ, никогда…. эта жертва выше силъ моихъ… Нѣтъ… я буду любить Вѣру и пусть она меня любитъ, и на ея чистой, сильной, страстной душѣ испытаю я, до чего можетъ дойдти любовь эта! Да, я испытаю ее!.. я узнаю, до какой силы, до какихъ жертвъ можетъ дойдти страсть…»
— И онъ узнаетъ это, сказала Вѣра, окончивъ чтеніе.
Стремительно схватила она руку изумленнаго Петра Ивановича и прижала къ губамъ. Двѣ слезы блеснули на пышныхъ ея рѣсницахъ; необыкновенный огонь горѣлъ въ глазахъ. Она встала и; закинувъ назадъ свою чудесную головку, быстрыми шагами пошла вдоль аллеи, по направленію къ дому. Петръ Ивановичъ и Липочка слѣдовали за нею…
Въ дверяхъ залы стоялъ Александръ, приготовлявшійся также начать прогулку.
— Вы прочли письмо мое? воскликнулъ онъ, увидавъ въ рукахъ ея знакомыя бумаги.
— Прочла.
Въ эту минуту, Вѣра готова была кинуться въ объятія Александра, готова была на все; ее берегъ только одинъ неотлучный геній-хранитель — дѣвичья стыдливость; но Александру стоило сказать слово, и все бы, все было забыто.
Три дѣйствующія лица этой драмы еще оставались подъ обаятельнымъ вліяніемъ своихъ тревожныхъ ощущеній; еще подавляющее впечатлѣніе нечаянности не успѣло снять своего неодолимаго ига, какъ на сцену явился Николай Григорьевичъ. Онъ страшно нахмурилъ брови, увидѣвъ Вѣру и Александра вмѣстѣ.
— Я очень-радъ, что вижу васъ совершенно здоровымъ, сказалъ старикъ, обращаясь къ своему гостю. Онъ съ такимъ значительнымъ удареніемъ выговорилъ слово совершенно, что герой мой, гордый и раздражительный, вспыхнулъ, вспомнивъ ночную сцену.
— Благодарю васъ, много благодарю, отвѣчалъ Александръ, подойдя къ старику и протянувъ ему руку, къ которой тотъ, по обычаю, приложилъ свою, не сгибая пальцевъ. Молодой человѣкъ крѣпко пожалъ ее. — Я не знаю, чѣмъ я могу заплатить вамъ?
— Ничѣмъ (Николай Григорьевичъ поклонился). Довольно, сударь мой, очень-довольно. Больше ничего не надобно.
Александръ до крови укусилъ свои губы.
— Позвольте мнѣ послать вашего человѣка за лошадьми, сказалъ онъ голосомъ, дрожащимъ отъ волненія.
— Эй, Сергѣй! крикнулъ Николай Григорьевичъ. Каммердинеръ вошелъ. — Прикажите ему, что вамъ будетъ угодно. (Александръ вступилъ въ объясненія съ Сергѣемъ о наймѣ лошадей). А ты, сударыня, продолжалъ суровый старикъ, обращаясь къ дочери: — изволь идти въ свою комнату. Тётка не велѣла выходить тебѣ, а ты все по-своему. Я поговорю съ тобою… Больныя слушаются, сударыня… Хорошо!.. Это послѣднее слово сопровождалось такимъ грознымъ взглядомъ, что бѣдная дѣвушка задрожала отъ страха и спѣшила уйдти, сопровождаемая Липочкою.
— Что за вѣкъ!.. что за проклятый вѣкъ!.. восклицалъ Николай Григорьевичъ, уходя въ кабинетъ съ торжествующимъ Петромъ Ивановичемъ. — Истинно ни на что непохоже… Нынѣшняя молодежь годится только на висѣлицу… сорванцы! развратники! негодяи! Ни чести, ни совѣсти, ни страха Божія!..
Какъ ни привыкъ Петръ Ивановичъ слышать подобныя сильныя фразы изъ устъ своего сердитаго «батюшки», ему, однакожь, странно казалось это необъяснимое ожесточеніе противъ невиннаго молодаго человѣка, и хотя оно какъ не надо лучше способствовало его видамъ, но ему бы хотѣлось узнать пояснѣе причину такой неумѣренной антипатіи; онъ смутно подозрѣвалъ, что подъ нею скрывается тайна, и это подозрѣніе начинало его безпокоить. Опытный сосѣдъ мой зналъ очень-хорошо, какъ «не долго до грѣха» между двумя молодыми людьми съ такими характерами, каковы Александръ и Вѣра, и принялъ твердое намѣреніе разузнать тайну, если тутъ скрывается тайна.
IV.
Разлука.
править
Крутой рогъ молодаго мѣсяца только-что показался за обнаженнымъ лѣсомъ, когда подали повозку моего героя; небо было ясно и безоблачно, легкій осенній холодъ оковалъ закраины рѣчки, сверкавшей вдали подъ темными, высокими холмами; топкій снѣжный покровъ лежалъ на поляхъ.
Одинъ Петръ Ивановичъ провожалъ Александра, и друзья-соперники крѣпко пожали руку другъ другу.
Черезъ часъ послѣ отъѣзда молодаго человѣка, Петръ Ивановичъ также уѣхалъ. Была, какъ вы припомните, суббота, день всеобщаго омовенія. Въ деревнѣ мы строго соблюдаемъ этотъ добрый, старинный обычай. Еще часа черезъ два, Николай Григорьевичъ съ Ненилою Григорьевною сѣли за ужинъ. Пробило десять. Вѣра, остававшаяся въ своей комнатѣ, воспользовалась отсутствіемъ тётки и сошла въ садъ, пересказать лунѣ и ночи тоску и муку разлуки.
Между-тѣмъ, герой мой все ѣхалъ, да ѣхалъ впередъ. Давно миновалъ онъ Ванегу, проѣхалъ поля, ее окружавшія, лѣсокъ за полями, болѣе десяти верстъ ужь осталось за нимъ.
— Стой! вдругъ закричалъ онъ громко. Изумленный ямщикъ осадилъ свою тройку и оглянулся съ недоумѣніемъ. — Пошелъ назадъ, да живо! цѣлковый на водку.
Ни одного огонька не было уже въ селѣ Ванегѣ, когда мой путешественникъ промчался назадъ по его опустѣлой улицѣ, гдѣ носился еще тонкій запахъ топлива, да звонко раздавался лай собакъ въ чистомъ и холодномъ воздухѣ. Кроткій свѣтъ мѣсяца серебрилъ окрестности. Проѣхавъ съ сотню шаговъ за селеніе, Александръ велѣлъ остановиться, далъ ямщику цѣлковый, съ приказаніемъ ждать своего возвращенія и покормить лошадей; а самъ, надвинувъ на глаза фуражку, пустился по полевой дорожкѣ къ знакомой усадьбѣ. Ямщикъ долго слѣдилъ за нимъ глазами, и когда онъ скрылся въ ночномъ сумракѣ дали, крестьянинъ почесалъ затылокъ и занялся кормомъ усталыхъ лошадей своихъ.
— Эко диво, подумаешь, говорилъ онъ, распуская безчисленныя составныя части упряжки: — чевой-то ему такъ попритчилось? Словно нелегкій кольнулъ его подъ бокъ. Гляди, не бось, забылъ што ни есть… И, довольный этимъ рѣшеніемъ догадки, счастливый вожатый, окончивъ устройство бѣгуновъ своихъ, легъ на покрытую снѣгомъ сухую траву на краю дороги, и принялся разсматривать съ неистощимымъ наслажденіемъ новый цѣлковый, блестѣвшій при свѣтѣ мѣсяца.
Александръ не шелъ, а летѣлъ по узкой полевой тропинкѣ, которая вилась бѣлою полосою къ обвалившейся садовой стѣнѣ. Подойдя къ этому граничному предѣлу, отдѣлявшему его отъ цѣли его путешествія, молодой человѣкъ остановился перевести дыханіе и осмотрѣться. Тѣни высокихъ березъ и елей, окружавшихъ бревенчатую стѣну съ внутренней стороны сада, совершенно скрывали его… Кругомъ все было тихо и спокойно; только глухой стукъ сторожа въ доску на барскомъ дворѣ, да лай собакъ, по-временамъ нарушали торжественное безмолвіе ночи; легкія, серебристыя облачка летѣли по темному небу; кой-гдѣ сверкали яркія звѣздочки; вѣтеръ едва шевелилъ обнаженныя вѣтви деревъ. Александръ прислонился къ стѣнѣ, снялъ фуражку и взглянулъ на небо.
Вѣчно-неизмѣнная, вѣчгіо-спокойная, величественная и торжественная картина природы въ тишинѣ ночи говоритъ душѣ языкомъ вѣчности, и при звукахъ ея высокой и дивной гармоніи гаснутъ кипучія страсти въ сердцахъ благородныхъ.
Приливъ новыхъ думъ, новыхъ чувствъ, болѣе тихихъ и сладостныхъ, мало-по-малу гасилъ разгаръ дикихъ желаній въ бурной, взволнованной душѣ Александра. Благой, хранительный геній добра и молитвы слетѣлъ отъ далекихъ, привѣтливыхъ звѣздъ, и много глубокихъ, кровавыхъ ранъ прошедшаго закрылись въ эту минуту.
Громко раздавшійся стукъ сторожевой доски вывелъ его изъ самозабвенія. Онъ машинально пошелъ вдоль садовой стѣны, все еще подъ вліяніемъ тихаго раздумья; обломки бревенъ, разбросанные по дорогѣ, остановили его, и онъ увидѣлъ передъ собою, въ садовой стѣнѣ, ту самую брешу, о которой говорила Ненила Григорьевна племяннику графа. Александръ вошелъ черезъ нее въ садъ. Онъ слышалъ отъ Вѣры довольно подробно объ ея любимой аллеѣ, и могъ сообразить, гдѣ искать ее. Прямо передъ нимъ лежали гряды и парники, обсаженные кустами смородины, малины, крыжовника и кое-гдѣ яблонями; влѣво, сквозь темныя, голыя вѣтви, виднѣлась черная масса господскаго дома; направо тянулись два длинные строя развѣсистыхъ, старыхъ, высокихъ березъ. Александръ со всею осторожностью направилъ къ нимъ путь по небольшой дорожкѣ, покрытой сводомъ подстриженныхъ ёлокъ. Въ совершенной темнотѣ пробрался онъ по этой дорожкѣ до широкой аллеи, и только ступилъ въ нее, какъ передъ нимъ внезапно явилась темная женская фигура.
— Александръ!..
— Вѣра!..
— Сердце не обмануло меня: я ждала васъ…
— Мнѣ показалось, что я васъ никогда, никогда не увижу…
— Ты тосковалъ, о, мой милый… меня задушила тоска; но я знала, что ты воротишься. Она протянула ему руку. — И уѣхать не простясь.
Не колеблясь, Вѣра кинулась въ его объятія.
— Того ли ты ждалъ, того ли ты просилъ у судьбы?.. тихо говорила она подъ страстнымъ огнемъ его поцалуевъ. Глаза Александра отуманились рѣдко знакомою ему слезою счастія.
— Вѣра, я боюсь, не мечта ли это.
— Нѣтъ, не мечта, мой милый; дай мнѣ руку… Видишь, это я… твоя Вѣра, которая съ этою рукою отдаетъ тебѣ всю жизнь свою безвозвратно, безусловно.
— Навсегда?
— Навсегда.
— Такъ и я узнаю наконецъ счастіе…
— Да, мой милый, и мы узнаемъ наконецъ счастіе…
Въ концѣ аллеи послышался шелестъ сухихъ листьевъ и показалась черная тѣнь. Александръ со всею силою страсти прижалъ къ груди своей Вѣру.
— До скораго свиданія… прощай.
— Ты скоро воротишься?
— Что бы ни случилось, до перваго сентября жди меня. Послѣ…
— Цѣлый годъ?!.. годъ, Александръ, цѣлый годъ… о, возьми меня лучше съ собою теперь же, сейчасъ… Она схватила его за руку; тѣнь приближалась.
— Вѣра, это крайній срокъ, а я вернусь скоро.
— Нѣтъ… ты не воротишься, милый… ты забудешь, разлюбишь меня; и потерять тебя… едва узнавъ… нѣтъ, Александръ, ради всего святаго., не оставляй меня такъ скоро. Она упала на колѣни и судорожно жала руку его.
Черная фигура была въ десяти шагахъ.
— Вѣра, другъ мой, клянусь тебѣ Богомъ, тобою… я скоро, скоро буду здѣсь, чтобъ никогда больше не покидать тебя, слышишь? Прощай же, прощай до свиданія.
И запечатлѣвъ страстный, долгій поцалуй на блѣдныхъ губахъ встревоженной дѣвушки, Александръ быстро исчезъ въ густой темнотѣ крытой дорожки.
— Вѣра!!! это ты?!.. Какими судьбами одна на колѣняхъ!.. Кто это былъ здѣсь съ тобою? восклицала Ненила Григорьевна съ изумленіемъ, въ которомъ слышалось нѣчто въ родѣ испуга. Вѣра встала и безмолвно глядѣла на тётку, которой затруднительное положеніе вы легко поймете: одиннадцать часовъ сейчасъ только пробило.
Александръ достигъ благополучно конца темнаго перехода; нагнувшись, пробрался между кустарниками, миновалъ парники и гряды, ловкимъ прыжкомъ перенесся за садовую ограду и какъ съ неба упалъ передъ испуганнымъ Владиміромъ Сергѣевичемъ, котораго онъ чуть-чуть не сшибъ съ ногъ.
— Тише! воскликнулъ шопотомъ обожатель Ненилы Григорьевны, оттолкнувъ руками моего изумленнаго героя. — Кой чортъ! вы прыгаете какъ сумасшедшій… Что, за вами гонятся, что ли?
Александръ оглядѣлъ съ ногъ до головы ночнаго посѣтителя, который также разсматривалъ его очень-внимательно. Это безмолвное созерцаніе, продолжавшееся довольно-долго, было прекращено наконецъ громкимъ смѣхомъ Владиміра.
— Ха, ха, ха! Мы, кажется, производимъ другъ на друга эффектъ медузиной головы. Въ-самомъ-дѣлѣ, прекурьёзная встрѣча! Ха, ха, ха! Могу ли узнать, съ кѣмъ я имѣю удовольствіе познакомиться такимъ неожиданнымъ и пріятнымъ образомъ?
— А я могу узнать, какому неожиданному и пріятному случаю я обязанъ этимъ знакомствомъ?
— Разумѣется; мы помѣняемся секретами.
— Я вижу, вы имѣете довѣрчивый и откровенный характеръ, судя по готовности вашей объяснить мнѣ причину вашего визита, въ которомъ, безъ всякаго сомнѣнія, замѣшана честь женщины?.. я не ошибся?
— Нѣтъ, не ошиблись.
— Въ такомъ случаѣ, милостивый государь, позвольте вамъ сказать, что я никакъ не намѣренъ оставлять на жертву вашей любезной откровенности теперешней встрѣчи, изъ которой, по всѣмъ вѣроятностямъ, вы составите, для увеселенія своего, маленькій романъ…
— Въ которомъ тоже будетъ замѣшана…
— Ни слова! крикнулъ Александръ: — со мною есть пистолеты… Надѣюсь, вы не откажетесь?
— Какой глупый вопросъ!
— Теперь довольно-свѣтло; вы, вѣрно, знаете здѣшнюю мѣстность? Ведите меня.
— Чудесно! вы человѣкъ съ характеромъ. Пойдемте…
Молодые люди отправились по направленію къ маленькому лѣсочку, который виднѣлся въ верстѣ отъ мѣста ихъ встрѣчи.
Ненила Григорьевна была въ страшной тревогѣ и недоумѣніи; она совершенно не знала, что дѣлать, чтобъ не пропустить часа свиданія, весьма-основательно опасаясь какой-нибудь нескромной-выходки отъ такого предпріимчиваго молодаго человѣка, какъ Владиміръ.
Вѣра, какъ ни была погружена въ свою задумчивость, замѣтила однако странную молчаливость своей тётушки, отъ которой она ждала цѣлаго града вопросовъ и восклицаній.
Возгласъ Александра, громко раздавшійся среди ночной тишины и повторенный отголосками сада, долетѣлъ до ушей ихъ и вывелъ обѣихъ изъ тяжелаго раздумья. Сердце Вѣры узнало милый голосъ. Ненила Григорьевна тотчасъ отличила мѣсто, откуда раздался крикъ, и это открытіе возбудило въ ней новыя опасенія.
— Вѣрочка, милый другъ, пойдемъ туда поскорѣе…
— Куда, тётенька?
— Туда, гдѣ, слышишь, говоритъ кто-то…
Удивленіе Вѣры еще болѣе увеличилось отъ этой непостижимой храбрости нервической тётушки, и она сама, волнуемая смутнымъ безпокойствомъ, спѣшила на голоса вслѣдъ за Ненилою Григорьевною, которая летѣла туда съ изумительною скоростью; но путь ихъ былъ довольно-длиненъ и затруднителенъ, и потому, добравшись до развалинъ стѣны, онѣ могли только видѣть въ туманномъ отдаленіи двѣ пеясно-рисовавшіяся мужскія фигуры. Вѣра, не смотря на даль и невѣрный свѣтъ мѣсяца, тотчасъ узнала знакомый «сѣрый сюртукъ», а Ненила Григорьевна увѣрила себя, что она точно такъ же ясно различила темно-синее пальто Владиміра.
Постоявъ нѣсколько минутъ и потерявъ совершенно изъ вида предметъ своихъ наблюденій, онѣ обѣ молча, съ тревожными думами отправились въ свои комнаты.
— Вы мнѣ доставляете такое неожиданное удовольствіе, за которое я не буду умѣть благодарить, сказалъ Владиміръ, когда они пустились въ путь. — Я чортъ-знаетъ какъ искалъ всегда случая пострѣляться — и все безполезно. Мнѣ бы, можетъ-быть, всю жизнь не удалось достигнуть предмета моихъ пламенныхъ желаній безъ вашей обязательной встрѣчи… Людей съ подобнымъ образомъ дѣйствій, кажется, вовсе нѣтъ въ этомъ мірѣ. Тутъ встрѣча кончилась бы бранью и еще, пожалуй, чѣмъ-нибудь хуже. Вы вѣрно долго были за границею?
Эта безпечная болтливость немного озадачила моего героя. Онъ не понялъ, что Владиміръ играетъ съ нимъ въ его же игру, въ эту игру, которая доведена до весьма-высокой степени совершенства и выражается техническимъ глаголомъ «спугнуть». Ни тотъ, ни другой не имѣли никакого желанія окончить свое короткое знакомство кровавымъ образомъ. Александру хотѣлось подъ дуломъ пистолета взять съ Владиміра клятву скромности и тайны, а Владиміру хотѣлось дать эту клятву сколько можно безъ ущерба самолюбію.
Погруженный въ размышленія о томъ, какъ покончить эту комедію съ желаемымъ успѣхомъ и безъ кровопролитія, герой мой не отвѣчалъ на вопросъ своего спутника; а этотъ, подождавъ нѣсколько времени отвѣта и видя, что ожиданія его тщетны, принялся насвистывать разныя аріи, глядѣть на мѣсяцъ, на звѣзды и на окрестности, съ неподражаемою безпечностью. Лѣсокъ, цѣль ихъ кровожаднаго путешествія, былъ очень-недалеко, когда Владиміръ, снова обратившись къ своему спутнику, спросилъ его:
— На какихъ же условіяхъ будемъ мы драться?
— Безъ дальнихъ церемоній: если вамъ угодно, на пяти шагахъ и вашъ первый выстрѣлъ.
— Вашъ благородный образъ дѣйствій озадачиваетъ меня. Вотъ прекрасная поляна; изъ усадьбы вѣрно не будетъ слышно. Начнемъ. Заряжены ваши пистолеты?
— Заряжены.
Александръ вынулъ изъ кармана пару пистолетовъ и подалъ Владиміру. Молодой человѣкъ взялъ одинъ изъ нихъ. Александръ молча отмѣрилъ пять шаговъ отъ большаго камня, бывшаго на краю тропинки, и сталъ на барьерѣ, обернувшись правымъ бокомъ къ своему противнику, съ пистолетомъ, поднятымъ кверху. Владиміръ прицѣлился.
Когда мой герой увидѣлъ передъ собою страшное дуло, изъ котораго черезъ минуту могъ пробить послѣдній часъ его существованія, стоическая храбрость его весьма поколебалась. До-сихъ-поръ, онъ дѣйствовалъ еще съ довольнымъ равнодушіемъ, къ которому онъ сдѣлалъ привычку въ-продолженіе пяти послѣднихъ лѣтъ, такъ полныхъ тревогами, неудачами и терзаніями, что жизнь сдѣлалась ему достаточно грустна и тягостна; но теперь, въ это роковое мгновеніе, онъ вспомнилъ, что для него снова занялась заря надежды, счастія, и долгой, свѣтлой будущности. Сердце его сжалось съ жгучею болью, и горькая слеза отуманила взоръ, обращенный къ дальнему, безпредѣльному небу, куда черезъ минуту готовилась перенестись утомленная душа его.
— Нѣтъ! воскликнулъ Владиміръ, бросивъ пистолетъ въ сторону и подбѣжавъ къ Александру, котораго онъ схватилъ за руку: — нѣтъ, я не смѣю долѣе продолжать эту комедію… Надобно быть чортъ-знаетъ чѣмъ, чтобъ безъ злобы, безъ ненависти, безъ оскорбленія въ сердцѣ выстрѣлить въ себѣ-подобнаго. Дайте мнѣ обнять васъ, какъ человѣка, какого я доселѣ не. встрѣчалъ. Мы, кажется, оба показали достаточно, что мы не трусы, и теперь я могу, не подавая вамъ о себѣ дурнаго мнѣнія, спросить васъ, что я могу сдѣлать, чтобъ избѣгнуть этой вздорной необходимости убить васъ, или быть убитымъ? Довольно; фарса кончена. Говорите, ради Бога, и потомъ позвольте просить вашей дружбы; я буду умѣть заслужить ее.
Этотъ неожиданно-счастливый оборотъ сцены, грозившей мрачною развязкою, былъ вовсе не такого свойства, чтобъ разсердить или огорчить Александра. Камень свалился съ груди его, когда онъ почувствовалъ себя въ объятіяхъ своего новаго друга.
— Такъ вы клянетесь?..
— Во всемъ, въ чемъ вамъ угодно.
— Я хочу, чтобъ наша встрѣча осталась тайною для цѣлаго свѣта.
— Даю вамъ слово.
— Такъ будемъ друзьями!
За этимъ послѣдовало новое, крѣпкое, чистосердечное пожатіе руки, краткое, поверхностное объясненіе неожиданной встрѣчи, взаимная рекомендація (молодые люди, впрочемъ, сначала узнали другъ друга) и дружеское «до свиданія», приправленное надеждами короткаго знакомства по возвращеніи Александра. Послѣ чего они разошлись въ разныя стороны: Владиміръ — на мѣсто свиданія; но онъ не нашелъ тамъ молодой вдовы. Ненила Григорьевна, испуганная необыкновенными обстоятельствами этого вечера, явленіемъ двухъ особъ тамъ, гдѣ она ожидала встрѣтить только одну, и необъяснимымъ поведеніемъ Владиміра и Вѣры, не осмѣлилась предпринять новаго путешествія въ березовую аллею. Черезъ полчаса, Владиміръ, очень-недовольный неудачною развязкою ночной экспедиціи, отправился домой, придумывая что сказать графу.
Александръ достигъ своей повозки и пустился въ путь.
Вѣра на другой день проснулась со всѣми признаками горячки.
V.
Все кончено!
править
— Вы не спите, Вѣрочка, милый другъ? спросила шопотомъ Липочка, подходя тихо къ своей подругѣ, которая лежала на кушеткѣ въ той самой комнатѣ, гдѣ началось дѣйствіе моей повѣсти, блѣдная, больная, съ заплаканными глазами.
— Нѣтъ, не сплю, Липочка.
— Ахъ, милый другъ, что разскажу я вамъ! какія странныя вещи я видѣла и слышала.
— Оставь меня, душенька; какая мнѣ надобность до всѣхъ твоихъ странныхъ вещей…
— О, нѣтъ, вы выслушайте; вы увидите, что все это относится до него…
— До него? до Александра?
— Да, да, мой милый другъ, послушайте. Когда вы уснули, я потихоньку ушла отсюда, отправилась въ садъ, ходила тамъ долго по вашей любимой аллеѣ, и, находившись до сыта, пришла и сѣла на солнышкѣ подъ окномъ кабинета. Погода сегодня такая прелестная, теплая, весна настоящая; все кругомъ таетъ. Въ саду такъ весело, мило… Цѣлая стая воробушковъ слетѣла ко мнѣ на проталинку и тамъ они прыгали, рѣзвились, чирикали почти подъ моими ногами. Вдругъ слышу я голоса въ кабинетѣ. Форточка была растворена, голова моя ниже окошка. Мнѣ все было слышно, а меня не видать имъ.
— Какъ это дурно, милая Липочка.
— Ахъ, да вы послушайте, что говорили они и потомъ осуждайте…
— Во всякомъ случаѣ…
— Милая Вѣрочка, ради самого Бога! дайте мнѣ разсказать вамъ. Пришли, видите, Петръ Ивановичъ и Ненила Григорьевна.
— Долго ли вамъ мучить меня, говорила Ненила Григорьевна — отдадите ли вы мнѣ письмо мое…
— Какъ бы не такъ, отвѣчалъ Петръ Ивановичъ: — женюсь на Вѣрочкѣ, такъ отдамъ. А теперь вы должны помочь мнѣ въ важномъ дѣлѣ…
— Въ какомъ еще?.. спросила Ненила Григорьевна.
Тутъ Петръ Ивановичъ началъ говорить ей что-то шопотомъ. Долго, знаете, душенька, долго такъ…
— Да что вы, съ ума сошли! сказала Ненила Григорьевна сердитымъ голосомъ. — Стану я дѣлать этакія гадости; писать отъ чужаго имени, лгать, обманывать.
— Вы должны это сдѣлать, говорилъ Петръ Ивановичъ: — помните, что вы у меня въ неоплатимомъ долгу за Вѣру. Видите, я узналъ изъ вѣрныхъ рукъ, что Анна Ивановна… (Это, Вѣрочка, вѣрно бабушка ваша), что Анна Ивановна, говоритъ, написала уже духовную: я узналъ, говоритъ, что графъ скоро воротится, будетъ сватать Авосина, и много-много говорилъ ей все разныхъ новостей; я, право, всѣхъ не могу запомнить, душенька. Только кончилъ вотъ чѣмъ. Видите, говоритъ, сколько здѣсь хлопотъ у меня на шеѣ; да если еще этотъ нагрянетъ, а вѣдь срокъ, который онъ назначилъ въ письмѣ, недалеко, такъ тутъ, говоритъ, съ ними со всѣми не сладишь. Значитъ: надобно одного съ рукъ долой; вы можете быть увѣрены, говоритъ, что я ничего не пожалѣю, и если вы откажетесь помочь мнѣ, то вы увидите… Тутъ, душенька, Ненила Григорьевна принялась бранить его безчестнымъ, безсовѣстнымъ. Онъ все слушалъ молча. Потомъ она спросила, что же писать? и онъ что-то говорилъ ей тихо, такъ-что мнѣ не слыхать было; а потомъ говоритъ: видите; это будетъ дѣло на-бѣло. Онъ сюда никогда носа не покажетъ, и мы всѣ будемъ покойны и безопасны отъ его претензіи… Тамъ они еще что-то шептались, такъ-что я не могла ничего разслушать, хоть я долго, долго сидѣла; все дожидалась, не услышу ли чего? Потомъ вижу, что нѣтъ; встала и пошла сюда.
Вѣра задумалась, услышавъ этотъ разсказъ.
— Что ты думаешь объ этомъ, Липочка? спросила она послѣ долгаго молчанія.
— Вѣра Николавна, милый другъ, я думаю, что они сговариваются противъ васъ, что они хотятъ обмануть Александра Андреича.
— Подумай, Липочка, вотъ ужь пятый мѣсяцъ, а отъ него ни слуху, ни вѣсти… Онъ забылъ меня…
— Я никогда не повѣрю этому; можно ли забыть васъ, милый другъ.
— О, только ты такъ думаешь, Липочка. Боже мой, Боже мой! все это прошедшее мелькнуло какъ сладкій, чудесный, обманчивый сонъ. И какъ не повѣрить-было такой обольстительной будущности. Я забыла, что мнѣ суждена жалкая, темная доля.
— Полноте, Вѣрочка, душенька, милый, безцѣнный другъ! ради самого Бога, не говорите такихъ словъ… Вы не знаете, какъ у меня разрывается сердце, когда вы пророчите себѣ такую ужасную долю: чего бы я не сдѣлала, чего бы не отдала, чтобъ только доставить вамъ хоть минуту веселья, спокойствія, радости… Вѣра обняла свою молодую подругу со слезами признательности.
— Липочка, что бы было, еслибъ Богъ не послалъ мнѣ тебя?
Эти слова, вполнѣ наградившія бѣдную дѣвочку, такъ глубоко ее тронули, что она, въ порывѣ счастія, схватила руку Вѣры и съ восторгомъ поцаловала ее.
— Вѣра Николавна, продолжала она, успокоившись отъ сладкаго волненія, въ которое привела ихъ обѣихъ эта послѣдняя сцена: — знаете: мнѣ пришла чудесная мысль. Напишите къ Александру Андреичу!
— Но куда, Липочка? я не знаю его адреса.
— Въ этотъ П--скій Уѣздъ, гдѣ онъ живетъ.
— Я думала ужь объ этомъ; но, во-первыхъ, я боюсь, что письмо кто-нибудь прочитаетъ; а, во-вторыхъ, что напишу ему я?..
— Чтобъ онъ скорѣе пріѣхалъ…
— А если онъ не хочетъ этого, Липочка? Если онъ забылъ, разлюбилъ меня?
Звукъ этихъ словъ, такъ свободно выговоренныхъ, поразилъ Вѣру, какъ-будто она слышала ихъ изъ устъ другаго; она упала лицомъ на подушки и долго-долго рыдала. Слезы Липочки лились также ручьями.
— Вѣрочка… душенька… полноте… кончится тѣмъ, что вы совсѣмъ разстроите ваше здоровье. Зачѣмъ думать о томъ, чего быть не можетъ? Александръ Андреичъ васъ любитъ, и вѣрно есть какая-нибудь причина, что онъ до-сихъ-поръ не ѣдетъ и не пишетъ. Послушайте: я придумала еще одно средство узнать все это… ужь самое вѣрное средство… Давайте, позовемте Петра изъ Ванеги; вы знаете, какой онъ чудесный мужикъ; наймемъ его до П--скаго Уѣзда; я съѣзжу съ нимъ, и все, все тамъ разузнаю.
— Ты, Липочка?!!..
— Я, душенька; что вы такъ изумились?.. Меня разбранятъ за это… Да если бы умереть пришлось, такъ, знаете, какое бы это было для меня счастіе — умереть за васъ и для васъ…
— Ахъ, Липочка! Липочка!.. воскликнула Вѣра, снова обнимая ее. — Это невозможно… совсѣмъ невозможно… Тебѣ?! ѣхать одной?!
— Что жь такое, душенька?
— Полно, милый другъ… Я говорю тебѣ, что я никогда не рѣшусь позволить тебѣ подобную вещь. Ты знаешь ли, какъ это далеко отсюда… пятьсотъ слишкомъ верстъ…
— А почему я знаю далеко ли это значитъ: пятьсотъ слишкомъ верстъ, и какая мнѣ до этого надобность… Петръ ужь, конечно, знаетъ дорогу.
— Нѣтъ, милый другъ… это невозможно, несбыточно; ты говоришь какъ ребенокъ. Пустъ будетъ такъ, какъ должно бытъ, какъ опредѣлено Богомъ… Александръ, прощаясь, сказалъ мнѣ: «что бы ни случилось, перваго сентября я буду здѣсь». Я стану ждать его до этого срока.
— А потомъ?..
— Потомъ… потомъ, Липочка… я выйду за Петра Ивановича замужъ. Вѣрно такъ угодно Богу.
— Да будетъ ли ждать Петръ Иванычъ такъ долго?..
— Ты слышала, что говорилъ онъ Ненилѣ Григорьевнѣ. Мнѣ тоже сказалъ онъ, что отъ меня совершенно зависитъ назначить день свадьбы.
— А Николай Григорьевичъ?
— Папаша сказалъ Петру Иванычу, что ему все равно… что только мнѣ не бывать ни за кѣмъ другимъ… это мнѣ пересказала тётенька.
Въ половинѣ августа, я получилъ записку слѣдующаго содержанія:
"Имѣю удовольствіе увѣдомить васъ, что день свадьбы моей съ Вѣрою Николаевною назначенъ на конецъ перваго числа будущаго сентября мѣсяца, въ селѣ Ванегѣ. Мнѣ хочется съиграть эту свадьбу безъ всякаго шума, такъ-что, кромѣ двухъ-трехъ почтенныхъ особъ въ нашемъ уѣздѣ, о ней никому неизвѣстно. Надѣясь на ваше ко мнѣ благорасположеніе, прошу васъ всепокорнѣйше удостоить меня въ этотъ день вашимъ присутствіемъ. О чемъ васъ также проситъ и Николаи Григорьевичъ. Въ церковь я отправляюся въ пять часовъ вечера: а васъ жду къ себѣ кушать въ часъ пополудни. Лично не могъ имѣть чести просить васъ о вышеписанномъ, потому-что Вѣра Николаевна только сегодня сдѣлала помянутое назначеніе, и я неотлагательно отправляюсь въ городъ, для нѣкоторыхъ необходимостей по сему предмету.
"Съ совершеннѣйшимъ высокопочитаніемъ имѣю честь пребыть
"къ услугамъ
Такъ вотъ, подумалъ я, чѣмъ кончилась эта романическая исторія. Тѣмъ же, чѣмъ многое кончается сплошь — ничѣмъ.
Убитая собака служила ей завязкою; горячка развила ее; привидѣнія поддержали. Много было въ ней шума и тревоги… и потомъ, потомъ пошло все тише, медленнѣе; прошелъ цѣлый годъ; потомъ все успокоилось; Петръ Ивановичъ все побѣдилъ…
VI.
До чего доводитъ просвѣщеніе!
править
Я давно узналъ всѣ разсказанныя подробности этой исторіи и судьба Вѣры возбудила во мнѣ живѣйшее участіе.
Семейная тайна моего сосѣда уже сдѣлалась достояніемъ всеобщаго любопытства; но всѣ усилія не могли пролить свѣта на поведеніе Александра. Только въ-послѣдствіи открылось то, что я буду сейчасъ разсказывать.
Александръ въ это, время былъ въ своей деревнѣ, въ П--мъ Уѣздѣ, верстъ за пятьсотъ отъ насъ…
Утро, двадцать пятаго августа, сіяло такъ же свѣтло и весело, какъ то достопамятное утро двадцатаго сентября, которымъ начался разсказъ мой…
Домъ моего героя, облитый косвенными лучами восходящаго солнца, стоитъ на возвышенной мѣстности, съ которой открываются восхитительные виды, преимущественно изъ оконъ кабинета.
Этотъ кабинетъ занимаетъ самую большую комнату въ домѣ, именно ту, которая прежде, при старикахъ, служила залою. Онъ обращенъ къ востоку; яркія волны свѣта льются въ него черезъ четыре высокія окна и придаютъ дивный, поэтическій колоритъ его причудливому убранству, котораго главная роскошь состоитъ въ цвѣтахъ.
Стѣны и потолокъ этого романическаго убѣжища, обклеенные пунцовою бумагою, покрыты тонкими темнозелеными рѣшетками, обвитыми плющомъ; огромныя померанцовыя деревья, пышныя гераній, левкои и безчисленное множество благоуханныхъ и рѣдкихъ произведеній тропической флоры занимаютъ возлѣ стѣнъ, на полу и на полкахъ все пространство между мебелей и картинъ; огромныя окна, съ готическими фигурными рамами и разноцвѣтными стеклами, изнутри убраны яркими пунцовыми занавѣсами, и занавѣсы такого же цвѣта совершенно закрываютъ обѣ двери, расположенныя на противоположныхъ концахъ комнаты… Въ заднемъ углу, среди зелени, ярко отдѣляется бѣлый мраморный каминъ, окруженный бронзовою рѣшеткою, закрытый прелестнымъ экраномъ, вышитымъ шерстями, и украшенный огромнымъ зеркаломъ въ золотой рамѣ. На консолѣ бронзовые часы и двѣ бронзовыя же статуэтки. Противоположный уголъ занятъ библіотекою, которая помѣщается на открытыхъ полкахъ, окрашенныхъ зеленою краскою. Распятіе на пьедесталѣ зеленаго мрамора, великолѣпно окружено множествомъ цвѣтовъ; у подножія креста видна святая книга откровенія. — Огромный письменный столъ орѣховаго дерева, покрытый коврикомъ, прелестно вышитымъ, занимаетъ почти середину комнаты… На немъ вы видите небольшой акварельный портретъ, со вкусомъ и роскошью украшенный великолѣпною рамкою. Физіономія молодой женщины, которой изображеніе занимаетъ такое почетное мѣсто, одушевлена кроткою, меланхолическою прелестью: въ этихъ чертахъ, не отличающихся холодною, классическою правильностію, преобладаетъ гармоническое, неуловимое, необъяснимое выраженіе, которымъ проявляется во внѣшности душа поэтическая и возвышенная. Низенькій и широкій диванъ баснословной огромности, мягкій и покойный до степени идеальнаго совершенства, помѣщается у главной стѣны, противъ оконъ, внутри алькова, составленнаго изъ позолоченной рѣшетчатой арки готическаго рисунка, изящно-узорчатое кружево которой съ неподражаемымъ искусствомъ обвито плющемъ и убрано цвѣтами.
Отсюда открывается видъ на окрестности дома черезъ одно изъ четырехъ оконъ, полурастворенное на террассу, которая занимаетъ весь передній фасадъ. Нѣсколько ступеней ведутъ съ террассы въ цвѣтникъ, откуда дерновыми уступами вы спускаетесь въ огромный садъ, раскинутый по отлогому, высокому берегу быстрой Волги. Сада не видно изъ оконъ; но за то во всей красѣ разстилается передъ глазами свѣтлая скатерть рѣки, широкая, извилистая и вдали обставленная крутою, высокою, иногда скалистою рамою праваго берега, котораго холмистая полоса синѣетъ и исчезаетъ въ туманной дали; эта прозрачная лента воды оживлена бѣлыми парусами судовъ. — За нею безпредѣльная панорама луговой стороны, покрытой селами и лѣсами, далеко-далеко сливается съ горизонтомъ. Трудно пересказать впечатлѣнія, которыя производитъ при первомъ взглядѣ эта комната, облитая яркими лучами солнца черезъ разноцвѣтныя стекла и пунцовыя топкія ткани. Бѣлыя мраморныя группы, каминъ, картины, пунцовые занавѣсы, золотая рѣшетка алькова, панорама Волги и береговъ ея: все это, среди непрерывной массы темной зелени плюща, сквозь нитей котораго просвѣчиваетъ яркій пурпуръ обоевъ, все это, осыпанное безчисленными пестрыми группами цвѣтовъ, подъ радужными волнами свѣта поражаетъ и чаруетъ зрѣніе. Нельзя придумать ничего очаровательнѣе этого маленькаго эдема, гдѣ все гармонія, ароматы, комфортъ и поэзія! Все разсчитано для чувствъ, для молитвы, для мечты, для воспоминаній.
Въ этомъ-то Элизіумѣ Александръ встрѣтилъ утро, на пять дней отдѣлявшее судьбу бѣдной Вѣры отъ печальной развязки ея печальнаго, забытаго существованія.
Подперши голову рукою, сидѣлъ онъ въ глубокомъ раздумьѣ близь своего письменнаго стола и разсѣянно прислушивался къ тихимъ звукамъ любимой народной пѣсни, которые неслись изъ алькова. Тамъ, въ глубинѣ дивана, облокотясь на мягкую, бархатную подушку, небрежно лежала молодая дѣвушка, прелестная, какъ свѣтлая заря лѣтняго утра, гордая и стройная, какъ лебедь.
Это очаровательное созданіе, казалось, не было однако божествомъ храма. Не ея изображеніе возвышалось передъ задумчивыми взорами Александра на письменномъ столѣ его; но простая смертная была несравненно прелестнѣе тои, чьи черты Александръ, казалось, чтилъ съ такою нѣжностью. — Ея большіе, голубые глаза изящнѣйшей формы оттѣнены темными и длинными рѣсницами, которыя придаютъ имъ дивное выраженіе томной нѣги и мечтательности; двѣ тонкія дуги бровей довершаютъ очарованіе этихъ глазъ, прелестнѣе которыхъ не создавала природа. Когда особеннымъ, ей свойственнымъ движеніемъ дѣвушка тихо поднимала пышныя рѣсницы и устремляла на васъ свои полный и глубокій взоръ, вы чувствовали, что душа, выливавшаяся въ этомъ восхитительномъ взглядѣ, должна быть полна нѣжнаго чувства; но въ то же время, сквозь влажный кристаллъ, одушевленный нѣгою, едва замѣтно темнѣло что-то зловѣщее, какая-то непонятная холодность и едва замѣтная суровость — симптомы внутренняго недуга, развившагося съ неодолимою силою, но еще подавляемаго крѣпостью юной, цвѣтущей жизни; высокій лобъ ея, бѣлый и гладкій какъ мраморъ, показывалъ волю твердую и рѣшительность; улыбка, одушевлявшая ротикъ маленькій, чудесно обрисованный тонкими коралловыми губками и украшенный двумя рядами перловъ — была невыразимо плѣнительна; но въ ней было болѣе простосердечія и грустнаго раздумья, нежели ума веселаго и игриваго; лицо ея, совершенно овальное, оттѣнялось темнорусою рамою мягкихъ шелковыхъ волосъ, соединенныхъ въ роскошную косу сзади головки, поза которой выражала гордую безпечность и равнодушное спокойствіе. Гибкая шея, пышныя плечи матовой бѣлизны, гладкія какъ атласъ, грудь аттической изящности, ручки и ножки… все соединено было въ этомъ очаровательномъ существѣ для обольщенія. Пышный шлафрокъ изъ темной матеріи еще болѣе возвышалъ ослѣпительную бѣлизну ея шеи и рукъ и, среди цвѣтовъ и темной зелени, подъ разноцвѣтными и яркими лучами восходящаго солнца, прелестная дѣвушка казалась фантастическою нимфою фантастическаго жилища. Раскинувшись въ углу огромнаго дивана, она пѣла звучнымъ, серебристымъ голосомъ, тихо, съ грустнымъ чувствомъ и съ неподражаемою пріятностію, нашу простонародную наивную «дороженьку», аккомпанируя себѣ на гитарѣ. Взглядъ ея, безпечный и почти холодный, былъ неподвижно устремленъ на молодаго человѣка, который въ свою очередь не сводилъ глазъ съ портрета.
Долго Александръ сидѣлъ безмолвно и неподвижно. Наконецъ, съ особенно-тревожнымъ чувствомъ выслушавъ слова:
"И что, по той ли, по той,
"По той, по дороженькѣ,
"Къ любушкѣ сударушкѣ,
«Мнѣ нельзя, нельзя въ гости ѣхать.»
онъ обернулся къ прелестной пѣвицѣ.
— Маша! сказалъ онъ ей: — спой мнѣ что-нибудь прощальное. Я сегодня ѣду.
— Сегодня!! воскликнула дѣвушка, кинувъ гитару.
— Сегодня.
— Куда же?.. Опять странствовать? опять скитаться?
— Да; опять странствовать, опять скитаться. Спой мнѣ «зорюшку», эту глупость, которой ты умѣешь дать такое прелестное выраженіе…
— Ты непремѣнно сегодня ѣдешь, Александръ? спросила Маша, съ глазами, полными слезъ. — Непремѣнно сегодня?
— Непремѣнно, душа моя.
— Александръ, ты безжалостно поступаешь со мною…
— Маша, пой «зорюшку», прошу тебя.
— Сегодня ѣдетъ и сегодня только сказать мнѣ!.. За что же это?
— Пой, Маша, душа моя.
— Мнѣ хочется плакать, а не пѣть.
— О чемъ плакать?! Боже тебя сохрани… Ты знаешь, какъ я ненавижу твои слезы… Пой, я прошу тебя…
— Ты жестокъ со мною, Александръ… и увѣряешь, что дѣлаешь все для моего счастія. Развѣ можно такъ быть счастливою!.. И слезы покатились ручьемъ по щекамъ ея. Александръ вскочилъ съ креселъ. Первое движеніе его было къ двери на террассу; но вдругъ онъ перемѣнилъ намѣреніе, кинулся на софу возлѣ огорченной дѣвушки, обхватилъ рукою станъ ея и привлекъ ее къ себѣ. Маша грустно склонила на его шею свою милую головку.
— Утри слезы, Маша, утри слезы? я не могу ихъ видѣть. Маша повиновалась. — Послушай, продолжалъ Александръ съ принужденной шутливостью: — ты приводишь меня въ отчаяніе своею непонятливостью. Какъ, до-сихъ-поръ, въ два года, я не могу доституть цѣли, втолковать тебѣ, что ты счастлива, такъ счастлива, какъ немногіе, какъ я желалъ бы быть счастливымъ. Я завидую тебѣ.
— И тебѣ не стыдно такъ смѣяться надо мною теперь, когда мы должны разстаться… Богъ-знаетъ, на сколько времени…
— Я не смѣюсь нисколько, бѣдная моя плакса. Я говорю очень-серьёзно. Мнѣ никакъ не хочется оставить тебя въ такомъ дурномъ расположеніи духа, и по этому, вмѣсто того, чтобъ уйдти, какъ всегда, отъ слезъ твоихъ, видишь, я пришелъ къ тебѣ, съ тѣмъ, чтобъ повторить урокъ, который ты безпрестанно позабываешь. Я его оставлю тебѣ вмѣсто себя, и требую, чтобъ ты его твердо помнила въ мое отсутствіе… Говори мнѣ, о чемъ ты плачешь?
— Ты ѣдешь, и спрашиваешь меня?..
— Ну, я ѣду; что жь изъ этого?.. Развѣ не довольно мы наскучили одинъ другому?.. Маша взглянула на него съ грустнымъ упрекомъ.
— Ты готова увѣрять меня, что я не могу тебѣ наскучить, еслибъ былъ вмѣстѣ съ тобою каждую минуту всю жизнь… Я это знаю, и знаю, что это вздоръ: ты слишкомъ холодна для такого непрерывнаго счастія, а я слишкомъ-пылокъ… И я тебѣ говорю, что въ этотъ годъ, почти цѣлый годъ, мы довольно наскучили другъ другу. Теперь мы разстанемся. Я поѣду по адскимъ осеннимъ дорогамъ растрясти свою неутомимую тоску; ты будешь одна скучать въ этой душной клѣткѣ мѣсяцъ, два, три…
— Три мѣсяца!!! три мѣсяца!!! Боже мой, это ужасно… это цѣлая вѣчность.
— Ничего не бывало. Я думаю даже, что нужно полгода, годъ быть порознь, чтобъ потомъ увидѣться съ восторгомъ и прожить чудесно другіе полгода; но я боюсь оставлять тебя здѣсь надолго, негодная шалунья… Ты забудешь меня, измѣнишь мнѣ…
— Ахъ, нѣтъ! Саша, милый, умоляю тебя, не оставайся тамъ полгода… Нѣтъ, нѣтъ, ради самого Бога!.. О, это такъ долго, такъ долго, что можно умереть съ тоски… Нѣтъ, послушай, пріѣзжай скорѣе, продолжала она, ласкаясь, и яркій румянецъ вдругъ разлился по прелестнымъ чертамъ лица ея. — А не то, знаешь, это можетъ случиться безъ тебя… Ты, вѣрно, не оставишь меня въ такую минуту?..
Александръ взглянулъ съ нѣжнымъ участіемъ на свою подругу и поцаловалъ ее.
— А когда это будетъ?
— Мѣсяца черезъ два… и даже скорѣе.
— Ты обманываешь, лгунья, чтобъ заставить меня вернуться.
— Такъ ты вернешься къ этому времени? Ты не оставишь меня!! воскликнула Маша, съ восторгомъ и стремительно обнявъ Александра. — Клянусь тебѣ, что я не обманываю! и она глядѣла на молодаго человѣка глазами, полными радостныхъ слезъ. Вдругъ лицо его отуманилось мрачною думою…
Кабинетъ Александра и его прелестная обитательница составляли предметъ неистощимыхъ разговоровъ, разсужденій, толкованій, приговоровъ, удивленій, восклицаній и даже проклятій болѣе чѣмъ на сто верстъ въ окрестности, тѣмъ болѣе, что эти предметы вниманія къ ближнему были покрыты непроницаемымъ покровомъ тайны, которой изобрѣтательная молва придавала фантастически-затѣйливый колоритъ. Неисчислимыя хитрости были истощены для открытія вполнѣ соблазнительнаго секрета. Соединенныя усилія достигли слѣдующихъ результатовъ. За достовѣрное разсказывали, что Александръ, во время своихъ путешествій, передъ возвращеніемъ въ родительскій домъ (значитъ, года три тому назадъ), встрѣтилъ гдѣ-то, въ степныхъ губерніяхъ, въ семействѣ какого-то богача, бѣдную сироту лѣтъ четырнадцати, прелестную и несчастную какъ Сандрильйона. Бѣдное дитя было осуждено переносить все, что только можно переносить въ жизни. Дочь любви одной изъ умершихъ ближайшихъ родственницъ богача, она была позоромъ фамиліи. Это невинное, но тѣмъ не менѣе бѣдственное титло обезпечивало ей презрѣніе и ненависть всего, что ее окружало. Многіе очень-снисходительно смотрятъ на этихъ бѣдныхъ дѣтей холоднаго разврата, но иногда, въ-слѣдствіе семейныхъ отношеній, они дѣлаются предметомъ дикой и неумолимой ненависти.
Сердце Александра облилось кровью, когда онъ увидѣлъ это нѣжное и поэтическое созданіе, брошенное въ грубую существенность, когда онъ узналъ всѣ подробности ея существованія. Видѣть это и спѣшить на помощь — въ его характерѣ двѣ вещи нераздѣльныя. Не думая о послѣдствіяхъ, онъ увезъ бѣдную дѣвочку, которая готова была уйдти хоть на край свѣта изъ родительскаго дома, гдѣ она была въ разрядѣ горничныхъ. Ея не преслѣдовали. Покровители ея были очень рады, что избавились такъ легко отъ ея присутствія. Александръ привезъ домой свою добычу. Въ первыя минуты, послѣдовавшія за похищеніемъ, когда энтузіазмъ великодушнаго порыва успокоился, онъ не зналъ, что съ нею дѣлать. Александръ не могъ задумать ничего дурнаго: первыя побужденія его всегда были благоразумны. Избавивъ бѣдную дѣвочку отъ тяжкаго положенія, въ которомъ онъ нашелъ ее, герой мой не хотѣлъ остановиться на этомъ: онъ хотѣлъ создать ей счастливую будущность. Но когда за этою великодушною, идеальною затѣею послѣдовали положительныя разсужденія о приведеніи ея въ исполненіе, и онъ ясно увидѣлъ, что ему надобно будетъ разстаться съ этимъ очаровательнымъ созданіемъ, ввѣривъ его надежному покровительству, или повторить исторію Мальтраверса, его избалованная эпикурейская натура, своевольная, изуродованная, испорченная обманутою жизнію, взбунтовалась. Рѣшиться на такое пожертвованіе Александръ (въ черныя минуты неудачь, потерь и обмановъ давшій себѣ торжественную клятву наслаждаться всѣмъ, что судьба броситъ изящнаго и упоительнаго на пути его жизни) не могъ. Онъ положилъ оставить при себѣ Машу, надѣясь, что онъ могъ приданымъ окупить репутацію Маши, и что судьба, которой имѣла право ожидать сирота, во всякомъ случаѣ не могла быть блистательною. Воротясь домой, онъ употребилъ всѣ деньги, которыми могъ располагать, на устройство себѣ уголка по своему вкусу, создалъ свой маленькій эдемъ и заперся въ немъ съ своею добычею.
Всѣ покушенія сосѣдей завести съ нимъ знакомство въ видахъ открытія его романическихъ таинствъ, остались рѣшительно безъ успѣха. Александръ, возвратясь въ свою усадьбу послѣ восьмилѣтняго отсутствія, не показался никому изъ родныхъ, никому изъ знакомыхъ сосѣдей: одинъ только дядя его былъ исключеніемъ. Такое поведеніе отнимало всякую возможность забраться въ уединеніе моего героя прямыми путями. Какъ ни пылали нестерпимымъ любопытствомъ всѣ ближніе и дальніе сосѣди, по никто не могъ рѣшиться «ѣхать первымъ къ этому молокососу, который изволилъ такъ задрать носъ, что даже не сдѣлалъ никому визита».
Наконецъ, нѣсколько кузинъ, которыхъ любопытство перешло за границу человѣческаго терпѣнія, составили родъ тайнаго общества, съ цѣлью узнать до послѣдней подробности внутренность кабинета, о которомъ носились темные и дивные слухи, и снять умственный портретъ съ его очаровательной и таинственной обитательницы. Общество избрало двухъ кузинъ, самыхъ предпріимчивыхъ и одаренныхъ умомъ самымъ изобрѣтательнымъ изъ всѣхъ кузинъ, бывшихъ налицо въ чертѣ круга, имѣвшаго болѣе ста верстъ въ діаметрѣ. Все, что женская натура имѣетъ въ себѣ обольстительнаго, было истощено для счастливыхъ кузинъ, и онѣ дали торжественную клятву исполнить желаніе обольстительницъ и съ рѣшимостію пустились (подъ предлогомъ покупки какихъ-то лѣсныхъ отхожихъ пустошей) въ усадьбу Александра.
Возвратясь, онѣ разсказали съ торжествомъ, что, подъѣзжая къ дому, онѣ слышали звуки фортепьяно, гитары и женскаго голоса; что наружность стараго дома съ подъѣзда осталась почти вся та же, какъ при покойникахъ; что внутри, въ передней и въ маленькой гостиной, куда онѣ вторглись, все было, правда, очень-чисто и опрятно, но не было никакихъ цвѣтовъ, никакихъ картинъ, статуй, занавѣсовъ и прочихъ роскошей. Почти все было въ томъ же видѣ, какъ и прежде. Александръ выслалъ сказать имъ, что онъ боленъ и не можетъ принять, и оскорбленныя кузины убѣдились, что кабинетъ, роскошно убранный цвѣтами, существуетъ только въ воображеніи прелестныхъ кузинъ; а таинственная фея этого очарованнаго кабинета ни больше, ни меньше, какъ и у всѣхъ у нихъ, вышеупомянутыхъ кузинъ, толстая горничная…
Тайное общество кузинъ, взбѣшенныхъ такимъ неосновательнымъ донесеніемъ, единогласно признало своихъ коммиссаровъ «безтолковыми увальнями». Между-тѣмъ, Александръ усердно занимался образованіемъ Маши и съ твердостію выдерживалъ борьбу противъ искушенія, соединеннаго съ этимъ образомъ жизни. Прошло болѣе года. Жалкая дѣвочка сдѣлалась довольно-образованною дѣвушкою, Александръ былъ непоколебимъ въ своей роли. Къ-счастію, онъ нашелъ, что умъ и сердце Маши нисколько не соотвѣтствовали совершенству ея наружности. Она не производила на него глубокаго впечатлѣнія и сама неспособна была страстно любить. Когда періодъ развитія дѣвственныхъ прелестей Маши началъ достигать своихъ крайнихъ предѣловъ, Александръ рѣшился сдѣлать непродолжительное путешествіе, чтобъ запастись новыми силами, и въ эту-то поѣздку совершился эпизодъ жизни его, разсказанный мною… Укрѣпленный новою страстью, Александръ воротился весь полный думами о Вѣрѣ и съ твердымъ намѣреніемъ устроить судьбу своей воспитанницы…
Какъ вдругъ онъ получаетъ письмо…
Съ-тѣхъ-поръ, Александръ почти всегда, послѣ порывовъ нѣжности, послѣ ласкъ пылкихъ и упоительныхъ, впадалъ въ грустное, тяжелое раздумье и становился угрюмъ и холоденъ.
У дверей кабинета раздался тихій стукъ.
— Войди, сказалъ Александръ. — Явился каммердинеръ и доложилъ о пріѣздѣ Алексѣя Михайловича и Ирины Матвѣевны. Маша вскочила и, какъ легкая серна, скрылась въ противоположную дверь. Герой мой пошелъ на встрѣчу посѣтителямъ, которымъ въ то же время каммердинеръ отворилъ двери. Первая вошедшая особа былъ старикъ, высокій, худой, бѣлый, какъ лунь, но еще довольно бодрый и свѣжій. Онъ шелъ, опираясь на трость. Физіономія его, благородная и открытая, сохранила выраженіе гордаго своенравія. Онъ былъ одѣтъ почти щеголевато. За нимъ вошла молодая женщина… оригиналъ портрета, стоявшаго на письменномъ столѣ Александра. Хотя неотразимое дуновеніе времени и, можетъ-быть, тревоги и печали жизни изгладили, въ привлекательныхъ чертахъ лица ея, роскошную свѣжесть первой молодости, которою одушевлено было ея изображеніе; но въ ея томныхъ, влажныхъ глазахъ, въ ея задумчивой улыбкѣ, во всѣхъ ея движеніяхъ и теперь преобладала неизмѣняющаяся, неувядающая грація.
Александръ принялъ гостей съ почтительною вѣжливостію, съ искреннимъ радушіемъ. Ирина Матвѣевна была родная сестра его отца.
— Тебя, вѣрно, удивляетъ наше раннее посѣщеніе, сказалъ старикъ, дружески пожавъ руку племянника и глядя на часы: — полчаса одиннадцатаго… а мы ужь нагулялись, находились и проѣхали болѣе десяти верстъ: и все это по милости твоей затейницы тётушки, которая сегодня мучитъ меня съ семи часовъ своими непостижимыми прихотями. Я такъ доволенъ, что весь этотъ рядъ проказъ ея кончился благодѣтельнымъ желаніемъ навѣстить тебя. Передаю ее тебѣ съ-рукъ-на-руки. Ты обладаешь секретомъ успокоивать ея своенравную раздражительность; а я рѣшительно выбился изъ силъ и требую ненарушимаго спокойствія. Вели мнѣ вынести кресло на террассу. Я хочу вздремнуть тамъ, на солнышкѣ.
Желаніе старика было немедленно исполнено.
Каммердинеръ вынесъ кресло, старикъ усѣлся и, поговоривъ нѣсколько времени съ племянникомъ, отослалъ его, объявивъ рѣшительно, что онъ намѣренъ вздремнуть тутъ одинъ и безъ помѣхи. Александръ, привыкшій къ свободному обращенію дяди и исполнявшій его волю съ сыновнею покорностію, оставилъ старика и вошелъ въ кабинетъ.
Тамъ, на мѣстѣ, сейчасъ только оставленномъ Машею, въ альковѣ, въ углу дивана, сидѣла его тётка, печально склонивъ голову на руку. Она сняла шляпку и легкіе каштановые локоны почти закрывали ея лицо. Александръ подошелъ и сѣлъ возлѣ нея.
Отношенія тётки и племянника принадлежали къ числу психологическихъ явленій, которыя имѣютъ для меня грустный интересъ и возбуждаютъ печальное раздумье. Александръ встрѣтился съ Ириною Матвѣевною въ первый разъ десять лѣтъ тому назадъ, когда онъ. окончивъ свое воспитаніе, пріѣхалъ домой. Самая нѣжная дружба скоро соединила молодыхъ людей, которые, казалось, были созданы другъ для друга; трудно встрѣтить двѣ натуры болѣе-сходныя. Слишкомъ два года они провели почти не разлучаясь. По вотъ, въ туманный осенній вечеръ, Александръ съ непритворною грустію простился съ тою, которую онъ такъ много и искренно любилъ… сказалъ ей «до скораго свиданія», и съ душою, полною тоски, оставилъ родныя и милыя мѣста. Время летѣло. Александръ писалъ къ своему другу часто и много, отдавалъ ей отчетъ во всѣхъ подробностяхъ новой жизни своей…
Прошелъ годъ. Ирина Матвѣевна получила отъ него письмо, гдѣ онъ, со всѣмъ краснорѣчіемъ и пламенною пылкостію страсти, со всею откровенностію дружбы, разсказывалъ ей о нѣжной сердечной связи, которою судьба наградила его. Александръ описывалъ яркими красками прелестное существо, съ которымъ онъ такъ счастливо встрѣтился, и, въ поэтическихъ выраженіяхъ передавая свои надежды на очаровательную будущность, пышно и увлекательно разсказывалъ свои золотыя мечты влюбленнаго о неизъяснимомъ блаженствѣ и дивныхъ наслажденіяхъ.
Прошелъ еще годъ: Ирина Матвѣевна вышла за пятидесяти-шести-лѣтняго Алексѣя Михайловича.
Черезъ шесть лѣтъ послѣ этого, Александръ воротился домой, какъ я уже разсказывалъ. Онъ встрѣтился съ тёткою точно такъ же, какъ и простился.
Подозрительный и ревнивый старикъ-дядя скоро сталъ съ тревожнымъ опасеніемъ смотрѣть на нѣжную привязанность, соединявшую молодыхъ людей, и хотя ихъ родственная дружба была такъ чиста и неукоризненна, что самый изобрѣтательный умъ не могъ сдѣлать ея предметомъ клеветы и сплетней, но Алексѣй Михайловичъ — Ловеласъ восьмнадцатаго вѣка, плохо вѣрилъ въ чистоту сердечныхъ связей между различными полами. Онъ долго жилъ въ большомъ свѣтѣ и былъ уменъ, слѣдовательно, не могъ обнаружить смѣшной ревности; по тѣмъ не менѣе незамѣтно слѣдилъ онъ съ подозрительною неутомимостью за всѣми движеніями жены и племянника.
Молча, Александръ долго смотрѣлъ съ глубокимъ участіемъ, съ наслажденіемъ на милыя черты этой женщины, которую онъ такъ много, родственно и нѣжно любилъ… болѣзненное утомленіе и грустное раздумье ясно изображались въ нихъ.
— У васъ сегодня черный день, сказалъ онъ наконецъ, поцаловавъ ея руку съ нѣжною почтительностью и слегка пожавъ ее потомъ.
— Да, мой добрый другъ, отвѣчала Ирина Матвѣевна, кинувъ долгій и задумчивый взглядъ на молодаго человѣка: — мнѣ сегодня нестерпимо грустно, какъ-будто я должна проститься съ вами… надолго… навсегда… Замѣтная дрожь пробѣжала по членамъ Александра и сильное изумленіе выразилось на лицѣ его.
— Не надобно предаваться грустнымъ впечатлѣніямъ, возразилъ онъ: — мнѣ бы хотѣлось найдти васъ сегодня веселою, твердою.
— Для чего сегодня?
— Я хочу разсказать вамъ одинъ эпизодъ моей жизни… недавнія событія, о которыхъ я до-сихъ-поръ молчалъ передъ вами, и мнѣ нужны ваша насмѣшка и ваши совѣты.
— Событія изъ вашей послѣдней поѣздки?
— Да.
— Я давно ждала этого разсказа. Я знала, что вы отъ меня скрываете тайну…
— Знали?
— Знала. О, у меня для васъ есть даръ предвидѣнія, даръ двойнаго зрѣнія. (Она задумчиво улыбнулась.) — Вы не вѣрите этому? А между-тѣмъ, ничего не можетъ быть естественнѣе. Въ моей жизни не вы ли одинъ, почти съ-тѣхъ-поръ, какъ я стала сознавать себя, соединяете на себѣ все, что есть во мнѣ живаго, глубоко чувствующаго, горячо-любящаго? Вы одинъ были причиною всѣхъ свѣтлыхъ радостей моихъ и никто не подарилъ мнѣ столько горя и страданій… никто не могъ… никто, никто не можетъ болѣе.
— Странная судьба!.. тогда, какъ я готовъ бы отдать все на свѣтѣ, чтобъ знать васъ счастливою…
Легкій румянецъ оживилъ на минуту ея блѣдныя щеки.
— Я сегодня нестерпимо болтлива, нестерпимо раздражительна, и это потому-что я предчувствую новое, послѣднее горе, которое вы мнѣ готовите…
— Я осужденъ быть причиною страданій для всѣхъ, кто любитъ меня. Въ моемъ существованіи есть заразительная бѣда, которая неисцѣлимо отравляетъ все, что входитъ въ эту тлетворную сферу, и всегда, повсюду, изъ цвѣтовъ надежды и счастія, къ которымъ съ сладкимъ, трепетнымъ ожиданіемъ прилепляю я уста мои, обольщенныя плѣнительною приманкою, я пью только ядъ,, которымъ мгновенно наполняетъ и ихъ мое прикосновеніе…
— На этотъ разъ, я заразила васъ своей хандрою. Зачѣмъ повторять то, что намъ такъ хорошо извѣстно. У васъ есть будущность… Полно объ этомъ. Разсказывайте мнѣ вашу исторію.
— Она принадлежитъ къ той же категоріи…
— Я знаю; но все равно, вы возбудили во мнѣ любопытство. Намъ вѣдь никогда не удается разсказать другъ другу что-нибудь веселое. Говорите, я жду.
— Я давно намѣренъ былъ передать вамъ мой разсказъ; давно назначилъ для этого сегодняшній день; хотѣлъ нарочно ѣхать къ вамъ съ этою цѣлью и… теперь… не могу рѣшиться…
— Огорчить меня… не боитесь. Я угадываю; увѣрена, что не ошибаюсь… О, я такъ ревнива, такъ глупо ревнива…
Тяжелое молчаніе наступило за этими словами, сказанными съ порывомъ, обличавшимъ неукротимое душевное волненіе молодой женщины.
Еще никогда Ирина Матвѣевна не позволяла себѣ сказать ничего подобнаго.
— Разсказывайте же, продолжала она потомъ. — Не мучьте меня. Я женщина. Чтобъ избавить васъ отъ начала, которое, говорятъ, составляетъ самую трудную часть всякой повѣсти, я помогу вамъ. Въ сентябрѣ прошлаго года вы встрѣтили тамъ, я не помню какъ зовутъ мѣсто, вы встрѣтили интересную дѣвушку… которая полюбила васъ; что очень-естественно, если у этой дѣвушки есть глаза, есть душа, и если она имѣла случай узнать васъ… вы…
— Теперь вы можете продолжать…
— Я провелъ съ нею болѣе мѣсяца подъ одною кровлею.
— Я это знаю.
— Я былъ боленъ…
— И это знаю.
— Она каждый день приходила съ своею тёткою навѣщать меня и мы проводили по нѣскольку часовъ вмѣстѣ.
— Каждый день?
— Каждый день. И, къ концу моего двухнедѣльнаго пребыванія въ этомъ домѣ, я узналъ, что она полюбила меня…
— Вы узнали это?
— Она сама сказала мнѣ и сказала такъ, что я думалъ въ ея любви видѣть то идеальное чувство, которое, говорятъ, можетъ жить только въ сердцѣ женщины…
"Мнѣ казалось, что страсть, которую я открылъ въ Вѣрѣ, проникла во все существо ея; что каждый фибръ ея тѣла былъ полонъ страстью, жилъ только ею, что, отдаваясь мнѣ беззавѣтно, безусловно, какъ говорила она, Вѣра съ этой минуты не принадлежала себѣ, что въ ней не было ни одной мысли, ни одного чувства, желанія, надежды, радости… которыя бы не принадлежали мнѣ, одному мнѣ… вполнѣ и нераздѣльно. Такъ, по-крайней-мѣрѣ, казалось, а вы знаете, что пора сладкихъ заблужденій, пора химеръ и идеаловъ давно прошла для меня; но въ чувствѣ этой дѣвушки было столько силы, столько истины! и я увѣрился, что нашелъ, наконецъ, олицетворенную мечту юношескихъ лѣтъ моихъ — любовь полную и безусловную…
«Я боялся, однакожь, вѣрить своему счастію. Сколько разъ волшебные миражи обманывали меня; я хотѣлъ испытать эту любовь временемъ и разлукою. Я оставилъ Вѣру и уѣхалъ сюда, съ намѣреніемъ устроить судьбу Маши и воротиться туда чрезъ два, три мѣсяца… я не сказывалъ вамъ объ этомъ… Почему?.. Видите ли… я предчувствовалъ, что судьба, въ этомъ новомъ романѣ, какъ всегда и вездѣ, готовить мнѣ тяжелый и горькій урокъ. Теперь, когда всѣ тревоги и волненія умолкли въ душѣ моей, я могу дать вамъ прочесть письмо моей безусловно-любящей Вѣры, вотъ оно…»
Александръ подошелъ къ столу, взялъ одно изъ писемъ, лежавшихъ на немъ, и подалъ его Иринѣ Матвѣевнѣ.
— Какой странный почеркъ! воскликнула она.
— Самый поэтическій, не правда ли? спросилъ Александръ съ горькою, ироническою улыбкою.
— Нѣтъ; это писала не Вѣра!.. не можетъ быть!
— Прочтите; вы увѣритесь. Въ слогѣ еще болѣе милой поэзіи, чѣмъ въ почеркѣ.
Вотъ что было написано въ этомъ письмѣ:
"Сприскорбіемъ поражаемымъ мое серцѣ я! должна сказать вамъ последнее прости. Союзъ сѣрдецъ нашихъ! увы нѣможетъ состаятца все противности возникъ противъ етова Рокъ я! оставляю светъ который мне! противенъ и иду! въ манастырь. Не ищите меня! вы не найдетѣ мѣня! никто нѣзнаетъ куда я! скрылась. Отъныне я! посвещаю жисть сваю молитве о вашѣмъ щщастіи.
Ирина Матвѣевна угадала своимъ женскимъ инстинктомъ, что Вѣра, эта дѣвушка, которую могъ полюбить Александръ, въ которой онъ думалъ видѣть столько души и чувства, не могла написать такого замысловатаго письма. Александръ стоялъ передъ нею, сложивъ на груди руки.
— Какъ вамъ правится развязка моего романа? спросилъ онъ съ мрачною насмѣшливостью.
— О, тутъ скрывается какой-нибудь обманъ, черный, предательскій поступокъ.
— И пусть его послѣдствія падутъ на ту, въ чьей душѣ родилась эта гнусная и смѣшная нелѣпость… Чего мнѣ стоило это письмо, извѣстно одному Богу. Только Онъ одинъ видѣлъ душу мою въ тяжелыя минуты, которыя пережилъ я послѣ потери этой послѣдней надежды… послѣдняго вѣрованія въ земное счастіе. Я смѣялся послѣ надъ своимъ ребяческимъ легковѣріемъ… точно такъ же, какъ вы смѣетесь теперь внутренно… И этимъ оканчивается моя забавная исторія.
— Вы ошибаетесь, мой другъ. Вы жестоко ошибаетесь: вы обмануты. Я готова поклясться, что тутъ скрывается гнусный обманъ, предательская, вѣроломная выдумка…
— Что вы хотите сказать?
— Это письмо писала не Вѣра…
— Не Вѣра… кто же?..
— Я не знаю кто; но готова поклясться, это письмо подложное…
— Подложное?
— Вы не знаете ея почерка?
— Нѣтъ… Но кто же осмѣлится?.. Если онъ… о, Ирина Матвѣевна, что вы говорите! эта шутка, этотъ обманъ, знаете ли, чѣмъ можетъ кончиться?!.. Знаете ли, какія послѣдствія имѣло это письмо? Оно возмутило на днѣ души моей всю желчь моего характера, всѣ мои дикіе, враждебные инстинкты, все ожесточеніе противъ жизни, свѣта, людей; и знаете ли, кто былъ жертвою этого сатанинскаго порыва безсильной, безсмысленной ярости?.. существо невинное и прекрасное… Бѣдная, несчастная Маша… Вы не знаете этого… Маша скоро будетъ матерью…
— Маша?!!… воскликнула съ изумленіемъ и ужасомъ Ирина Матвѣевна.
— Да.
— О, это ужасно!.. это жестоко!!…
Страшное волненіе овладѣло моимъ героемъ, между-тѣмъ, какъ собесѣдница его была подавлена различными впечатлѣніями, которыми поражалъ ее длинный разсказъ Александра и особенно послѣднее извѣстіе.
Скорой и тяжелой поступью Александръ прошелся нѣсколько разъ по кабинету и снова остановился передъ своею тёткою, которая безмолвно слѣдила всѣ его движенія. Выраженіе лица его внезапно получило свирѣпый и дикій характеръ.
— Если онъ сдѣлалъ это, сказалъ Александръ голосомъ громкимъ, но дрожавшимъ отъ неодолимаго волненія: — о, если это сдѣлалъ онъ, то клянусь вамъ ею и вами, клянусь всѣмъ святымъ для меня, онъ мнѣ дорого заплатитъ… я убью его!!..
— Александръ! что вы это! сохрани Боже… такихъ безумныхъ клятвъ не принимаетъ небо… успокойтесь, прошу васъ, милый, добрый другъ мой; вы забываете, что все это одна моя догадка.
Она взяла его за руку и принудила сѣсть возлѣ себя.
— Въ-самомъ-дѣлѣ, это только догадка (Александръ принужденно улыбнулся), письмо писала Вѣра…
— Вѣра! Вѣра!.. повторяла Ирина Матвѣевна въ раздумьи: — и эта дѣвушка не умѣла оцѣнить васъ… Скажите мнѣ, вы много… очень любили се?
— Ее?! все существо ея дышало такою страстью, такою нѣгою… въ ней все пылало огнемъ тѣхъ бурныхъ упоеній, которыя такъ любимъ мы, мужчины, за которыя я готовъ отдать… о, я не знаю чего не дамъ я за этотъ рай… и какъ беззавѣтно предалась она мнѣ… Какъ было мнѣ не полюбить той, въ комъ я видѣлъ надежду спасенія отъ этой нестерпимой, тревожной жизни… «Нѣтъ, въ-самомъ-дѣлѣ… Не-уже-ли это было притворство? не-уже-ли такъ скоро этотъ огонь угасъ? Какія препятствія могли возстать между нами?!»
— Но скажите мнѣ, отъ-чего сегодня, именно сегодня хотѣли вы разсказать мнѣ вашу повѣсть?
— Отъ-чего сегодня?
"Когда я былъ въ Р--мъ Уѣздѣ, я не нашелъ тамъ милаго дядюшки, для котораго я забрался въ эту сторону. Онъ былъ, какъ вы знаете, съ семействомъ въ губернскомъ городѣ.
«Воротясь сюда, я получаю отъ него письмо… Милый дядюшка посылаетъ мнѣ невыразимыя сожалѣнія о томъ, что онъ лишился удовольствія обнять меня, и зоветъ къ себѣ… при чемъ разсказываетъ какіе-то вздоры о моемъ тамошнемъ имѣніи, которое, будто бы, требуетъ моего присутствія. Вы легко можете представить себѣ, что эта нежданная и непостижимая благосклонность не произвела на меня ни малѣйшаго впечатлѣнія; но, прощаясь съ Вѣрою, я сказалъ ей: „что бы ни случилось, перваго сентября я буду здѣсь“. Смѣйтесь этой рыцарской выходкѣ! но я хочу воспользоваться приглашеніемъ дядюшки и перваго числа быть тамъ. Сегодня я ѣду…»
— Сегодня?
— Да.
— А я-то?! я останусь одна, совершенно одна! вы не подумали объ этомъ. Ты не подумалъ, Александръ!..
Въ болѣзненно-тревожномъ волненіи, Ирина Матвѣевна обхватила обѣими руками станъ Александра, какъ-будто опасаясь, чтобъ онъ теперь же, сейчасъ, не скрылся отъ нея, и привлекательное лицо ея, блѣдное и омоченное слезами, почти касалось лица Александра…
Въ дверяхъ, на террассѣ, стоялъ Алексѣй Михайловичъ, все видѣвшій и слышавшій.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ И ПОСЛѢДНЯЯ.
правитьBCE КЪ ЛУЧШЕМУ.
правитьI.
Свадьба.
править
Пасмурный осенній день вечерѣетъ. Въ селѣ Ванегѣ замѣтно необыкновенное движеніе. На улицахъ, покрытыхъ полузамерзлою грязью, толпится народъ. Группы бабъ и ребятишекъ собираются около избъ на оазисахъ притоптанной глины. Слышны громкіе разговоры. Вниманіе всѣхъ обращено къ церкви, около которой также растетъ толпа. Прошелъ дьячокъ съ ключами, отперъ наружныя двери, и все народонаселеніе, наполнявшее улицы, устремилось къ паперти храма.
Въ это время въ село въѣхала дорожная коляска, запряженная четверкою крестьянскихъ лошадей; и экипажъ и лошади были покрыты грязью. Густой паръ валилъ отъ тощихъ бѣгуновъ, какъ видно, замученныхъ скорою и продолжительною ѣздою. Въ коляскѣ сидѣлъ Александръ съ своимъ каммердинеромъ.
— Мнѣ надобно переодѣться, сказалъ мой герой, въѣзжая въ селеніе.
— Эй, ямщикъ! закричалъ каммердинеръ: — пошелъ на постоялый дворъ.
Черезъ село Ванегу пролегаетъ зимняя дорога изъ одного губернскаго города въ другой. Это значитъ (я считаю не лишнимъ объяснить топографическій терминъ «зимняя дорога»), это значитъ, что въ окрестностяхъ села Ванеги лежатъ огромныя моховыя болота, которыя заставили большой столбовой трактъ между помянутыми губернскими городами совратиться съ своего прямаго и кратчайшаго направленія и сдѣлать нѣсколько десятковъ верстъ объѣзда около непроходимыхъ мѣстностей. Зимою, когда болота замерзаютъ, сообщеніе возстановляется по прямой линіи чрезъ село Ванегу, и такимъ образомъ, это село, уединенное и тихое въ-продолженіе двухъ третей года, оживляется на четыре мѣсяца промышленою дѣятельностью, неразрывно-сопряженною съ положеніемъ на большомъ губернскомъ трактѣ. И вотъ почему въ немъ находится нѣсколько постоялыхъ дворовъ, въ одинъ изъ которыхъ «къ дядѣ Трофиму» ямщикъ привезъ своихъ пассажировъ.
Сельская гостинница отличалась снаружи отъ прочихъ избъ только огромнымъ навѣсомъ, покрывавшимъ три бока обширнаго четыреугольника, составлявшаго дворъ. Нижній этажъ былъ занятъ анбарами и скотнымъ дворомъ, а жилые покои помѣщались вверху. Когда мои путешественники подъѣхали къ воротамъ этой зимней «отели», ворота были заперты «по причинѣ лѣта».
— Эй, хозяинъ! отпирай живѣе! закричалъ ямщикъ такъ громогласно, что, несмотря на густоту воздуха, это восклицаніе раздалось во всѣхъ концахъ селенія, и прибытіе путешественниковъ сдѣлалось повсюду извѣстнымъ. Нѣсколько десятковъ головъ разнаго пола и возраста высунулись изъ окопъ, чтобъ насладиться привлекательнымъ зрѣлищемъ коляски. Изъ избы, стоявшей на другой сторонѣ, раздался пронзительный женскій голосъ.
— Баринъ! баринъ!.. Эй, милый!.. пожалуйте сюда къ намъ. У насъ стоялый дворъ! у насъ и самоваръ готовъ ужь про вашу милость; и шти есть знатные съ говядиной; и молоко есть супротивное. Пожалуйте къ намъ, сударь! И вороты вонъ ужь отперты, вели заворотить, косатикъ! У насъ и сѣно пригожее, и овесъ дешевый, и горйица теплая съ лежанкою.
— Молчи ты, крикуша! возразилъ рослый, здоровый мужикъ, который въ это время отперъ ворота моимъ путешественникамъ. — Вишь ты деретъ глотку-то! На-тко, вотъ тебѣ (крестьянинъ сдѣлалъ выразительныи жестъ). Не бось, баринъ къ намъ хочетъ.
— Ладно, Матюшка! закричала соперница дяди Трофима, которой фигура едва виднѣлась въ сумракѣ. — Ладно, мошенникъ, переметная сума (эта рѣчь обращалась къ ямщику)! Не бось, о праздникѣ выпить косушку, такъ къ тёткѣ Авдотьѣ; а проѣзжихъ возить, такъ къ дядѣ Трофиму… Постой, косоротый! я тебѣ припомню, клятой ты, эдакой… прійдит-ка ко мнѣ: я тебя провожу помеломъ.."
— Ишь ты расходилась! перебилъ ямщикъ, задѣтый заживо такими колкостями. — Поди-тко ты! фря какая!.. А вотъ тебѣ што… тьфу! (плюетъ въ ту сторону, гдѣ находится тётка Авдотья) только и всего!.. видали мы евдакихъ…
— И ништо ей! ай-да, Матюха! сказалъ смѣясь крестьянинъ, отворявшій ворота.
— Да, вотъ!.. не бось, какъ же! испужались мы! сказалъ ямщикъ съ гордымъ видомъ удовлетвореннаго самолюбія.
— Горяча, знашь ты, больно! корыстлива!.. замѣтилъ крестьянинъ.
Коляска въѣхала на дворъ, сопровождаемая ругательствами, которыя неслись за нею черезъ улицу. На дворѣ уже собрались мужики въ изорванныхъ бараньихъ полушубкахъ, привлеченные прибытіемъ путешественника.
— Куда будете, сударь, лошадокъ нанимать? спросилъ приподнявъ шапку молодой парень съ рыженькою бородкою, Александра, когда онъ, съ помощію своего каммердинера, перенесся съ подножки черезъ пучину грязи и гнилой соломы на ветхое узорчатое крыльцо постоялаго двора.
Физіономія молодаго человѣка была грустна и пасмурна, какъ осеннее небо, по которому неслись надъ его головою громады мохнатыхъ дождевыхъ тучь. Не отвѣчая ни слова, онъ быстро взбѣжалъ на крыльцо, и въ сѣняхъ встрѣтилъ его низенькій, толстый старикъ, сѣдой какъ лунь, съ сѣдою же бородою до пояса, въ красной полинявшей рубашкѣ и въ сапогахъ неизмѣримой огромности.
— Милости просимъ, баринъ, добро пожаловать! сказалъ онъ, отворяя дверь въ свѣтелку, обращенную окнами надворъ. — Горница-то у насъ не топится на лѣтнее время… А тамо-тко, въ свѣтелкѣ, тоже, тепленько… Войдите, сударь; нагнитесь.
Но предостереженіе ужь опоздало. Въ темныхъ сѣняхъ, гдѣ и днемъ было плохо видно, Александръ со всего размаха ударился лбомъ о низенькій косякъ двери, ведущей въ свѣтелку.
Трудно разгадать причину странной архитектуры нашихъ крестьянскихъ избъ, гдѣ двери и брусья полатей устроиваются словно для пигмеевъ. Только привычка и вѣчная осторожность могутъ спасти лобъ человѣка обыкновеннаго роста отъ столкновеній съ этими брусьями, которыхъ никакъ нельзя избѣгнуть при входѣ и выходѣ и которые такъ освящены обычаемъ и понятіями, что даже въ домахъ зажиточныхъ крестьянъ сохраняютъ свои безчеловѣчные размѣры. Какая мысль скрывается въ этой методѣ постройки, неимовѣрно способствующей гибкости спинной позвоночной кости? Самые умные и толковитые бородатые владѣльцы и архитекторы избъ не могли мнѣ объяснить удовлетворительно необходимости или пользы этихъ размѣровъ, принуждающихъ ихъ ходить вѣчно скорчившись.
Ударъ, полученный Александромъ, былъ такъ чувствителенъ, что молодой человѣкъ присѣлъ и вскрикнулъ, и это происшествіе, конечно, не было способно развеселить его.
— Чтобъ всѣ черти побрали и васъ и избы ваши! воскликнулъ онъ, обращаясь къ хозяину, который схватилъ его подъ руку, думая, что онъ падаетъ.
— Экая бѣда!.. ворчалъ старикъ: — экая бѣда!.. Поди ты, на!.. а!.. вишь ты, какое случилось!.. Нешто, сударь, нагнуться бы надо… темноваго здѣсь, какъ съ надворья войдешь… Вотъ бѣда какая! поди ты!
Но Александръ, уже неоднократно подвергавшійся подобнымъ неудобствамъ во время своихъ странствованій, скоро оправился и нагнувшись вошелъ въ свѣтелку, изъ которой клубами несся ему навстрѣчу удушливый паръ, напитанный жирнымъ запахомъ щеи и говядины.
Эта свѣтелка, составлявшая внутренній аппартаментъ хозяйской семьи, служила теперь и пріемною комнатою, потому-что въ оффиціальной горницѣ для проѣзжающихъ, которая топилась только зимою, во время открытія тракта, царствовалъ чувствительный, осенній холодъ; копоть, тараканы и грязь покрывали потолокъ, стѣны, полъ, столы, лавки и всѣ предметы, составлявшіе мебель и утварь въ этой тёмной и черной каморкѣ. Посрединѣ, на длинномъ шестѣ, продѣтомъ черезъ перегородку въ желѣзное кольцо, висѣла, подъ лоскутомъ холстины, берестовая люлька, имѣвшая форму табачной тавлинки; на черномъ столѣ, подъ толстою, черною тряпкою, лежали шесть караваевъ горячаго хлѣба, сейчасъ только вынутыхъ изъ печи; передъ рѣзнымъ кивотомъ въ переднемъ углу теплилась тоненькая свѣчка изъ желтаго воска (прилѣпленная нижнимъ концомъ къ рѣшеткѣ), едва освѣщая двойной рядъ ветхихъ образовъ. Въ углу, у двери, на досчатой кровати, лежала и охала больная старуха, блѣдная и страшная, и при тускломъ, сумрачномъ свѣтѣ, едва проходившемъ сквозь стекла двухъ маленькихъ оконъ, разбитыхъ, заткнутыхъ тряпками и покрытыхъ плотнымъ слоемъ копоти, грязи и сырости, всѣ эти предметы чуть-чуть выходили изъ мрака неясными очерками, особенно для глазъ Александра, вошедшаго съ улицы. Но картина грубаго и грязнаго быта не произвела также никакого впечатлѣнія на моего героя. Ему слишкомъ знакомы были эти подробности нищеты, выражавшей иногда (какъ въ настоящемъ случаѣ) болѣе привычку, чѣмъ нужду. Александръ почти ощупью добрался до лавки.
— Кликни скорѣе моего человѣка, сказалъ онъ хозяину.
— Самовара не изволите ли поставить?
— Нѣтъ.
— Такъ, можетъ-статься, покушать прикажете?.. У меня шти есть отличные…
— Ничего не хочу; кликни мнѣ человѣка…
Черезъ пять минутъ, стукъ въ дверяхъ возвѣстилъ прибытіе каммердинера, который, при входѣ, заплатилъ обычную пошлину косяку.
— Пожалуйте, сударь, въ большую горницу, сказалъ Осипъ болѣзненнымъ голосомъ. — Въ этой проклятой свѣтелкѣ, чтобъ ей провалиться въ тартарары! темно и грязно словно въ свиномъ хлеву. А тамъ, въ комнатѣ, хоть и холодно, да за то свѣтло и просторно.
Александръ послѣдовалъ за путеводителемъ, и, перейдя черезъ темныя сѣни, они вошли въ свѣтлую, высокую, чистую и просторную комнату, освѣщенную тремя окнами съ улицы и двумя съ надворья. Этотъ аппартаментъ, составляющій общую залу гостинницы, отличался необыкновенною чистотою и всѣми затѣями деревенской роскоши. Тутъ, у двери, былъ новенькій шкафъ-коммодъ, мебель, которую вамъ вѣрно случалось видѣть, и въ немъ, за стеклами верхняго этажа, красовались группы вложенныхъ одна въ другую полусферическихъ, фаянсовыхъ, росписанныхъ розанами крошечныхъ чашечекъ, двѣ стопы блюдечекъ, ряды стакановъ съ толстыми донышками и съ конусообразною, выпуклою внутренностно, — жертвенныя чаши бахуса, полдюжины чайныхъ посеребренныхъ ложекъ, висящихъ на задней стѣнкѣ, три графина, глиняная сахарница, въ образѣ и подобіи утки съ розовою головою и съ ярко-зелеными крыльями; деревянная чайница, обклеенная китайскими картинками и надписями; наконецъ, двѣ статуйки изъ глины, одна, представлявшая гордаго Турка, курящаго трубку, а другая фигуру, носящую условное названіе «кошки», съ качающеюся головою, приходящею въ движеніе при помощи необыкновенно-искуснаго и замысловатаго механизма. Возлѣ шкафа, на стѣнѣ, стѣнные часы съ желѣзными гирями, ходившіе только зимою, два жестяные росписанные подноса, безмѣнъ, счеты, новый ременный кнутъ и маленькая расколотая аспидная дощечка въ рамкѣ и съ грифелемъ. Внизу, на полу, гордо сіяли два самовара классической формы. Три остальныя стѣны почти сплошь были покрыты гравюрами безъ рамъ, наклеенными жёванымъ хлѣбомъ; средь нихъ первое мѣсто по величинѣ, по сюжету и по помѣщенію занималъ «страшный судъ». Это классическое произведеніе типографій, наслѣдіе нашей доброй, набожной старины, было окружено значительнымъ количествомъ маленькихъ эстамповъ, тоже не-свѣтскаго содержанія, и многое-множество изображеній, пользующихся старинною и заслуженною народностью. Далѣе находились портреты фельдьмаршаловъ, храбраго капитан-лейтенанта Козарскаго, Хозрева-Мирзы и князя Кутузова на конѣ, съ орломъ, парящимъ надъ его головою, и съ рядами войскъ подъ ногами. Ярко-раскрашенные и снабженные приличными подписями, эти портреты были обставлены неимовѣрнымъ множествомъ другихъ картинокъ, представлявшихъ историческія и нравственныя сцены: «встрѣчу смерти съ Аникой-воиномъ», «урокъ волокитамъ», выраженный остроумнымъ примѣненіемъ бабы въ огромныхъ фижмахъ, пекущей блины, къ стихотворной сатирѣ и нравоученію счастливымъ супругамъ, и т. п.
Едва Александръ началъ свой туалетъ, какъ дверь, которую забылъ запереть его каммердинеръ, тихо отворилась, и три крестьянина, съ озабоченнымъ и таинственнымъ видомъ, осторожно вошли въ комнату, перекрестились по три раза, и всѣ трое отвѣсили по низкому поклону моему герою, который смотрѣлъ на нихъ съ недоумѣніемъ, ожидая объясненія причины ихъ появленія.
— Лошадокъ-то будете, сударь, нанимать? спросилъ одинъ изъ нихъ съ смиренною миною, сквозь которую такъ и просвѣчивались плутовскія затѣи. Но едва выговорилъ онъ эти слова, какъ, разглядѣвъ молодаго человѣка, стремительно подошелъ къ нему и кинулся въ ноги. Александръ узналъ ямщика, котораго въ прошломъ году вытащилъ онъ изъ рѣчки.
— Кормилецъ ты мой! Отецъ родной! воскликнулъ ямщикъ слезливымъ голосомъ, цалуя его ноги. — Награди тебя Господи и въ сей и въ будущей жизни! Душа твоя христіанская… и животъ-то спасъ ты мнѣ и вѣкъ Бога заставилъ молить съ пятью ребятишками!
На душѣ моего героя немного просвѣтлѣло.
— Вставай-ка, братецъ, да разскажи мнѣ, какъ ты теперь поживаешь?
— Господи, Ты, Боже милосердый! привелъ мнѣ еще на семъ свѣтѣ видѣть отца роднаго, продолжалъ мужикъ, стоя на колѣняхъ; потомъ, обернувшись къ образу, перекрестился и положилъ земной поклонъ; наконецъ всталъ, обтеръ рукавомъ полушубка двѣ длинныя слезы, скатившіяся по толстымъ щекамъ, и отвѣчалъ, глядя съ умиленіемъ на своего благодѣтеля: — Нешто, кормилецъ ты мой, живемъ тепере-тко твоею милостынею не хуже другихъ. Лошаденокъ тройку купилъ, да двѣ коровенки; дворишка стоялый завелъ; по милости Божіей и самъ одѣтъ и ребятишки сыты, и на черный день отложилъ копейку. Легко ли мѣсто изволилъ пожаловать сотню цѣлковыхъ! никто и не слыхивалъ объ ефтакой милостынѣ. На второмъ пришествіи тебѣ помянетъ Господь. За здравіе твое, да рабы Божіей Вѣры, по твоему наказу, заказали мы поминать…
Легкая краска оживила блѣдныя щеки Александра при этомъ послѣднемъ напоминаніи.
Уѣзжая въ прошломъ году изъ Ванеги, онъ добрымъ дѣломъ ознаменовалъ свое счастіе: узнавъ, что крестьянинъ, который привезъ его, добрый и честный малой, лежитъ больной въ селѣ Ванегѣ въ-слѣдствіе своего купанья, и что бѣднякъ обремененъ огромнымъ семействомъ, — Александръ подарилъ ему сто цѣлковыхъ.
— Какъ ты сюда попалъ? спросилъ онъ ямщика, желая перемѣнить патетическій тонъ разговора.
— Услыхалъ, сударь, что нонича свадьба, пріѣхалъ проздравить, да гостинца привезъ по твоей памяти: знать, нешто сердце чуяло, что тебя здѣсь повижу. Нонича вѣдь у меня лошадёнки, слава Богу, сто верстъ отвезутъ «за спасибо».
— Чья ныньче свадьба? спросилъ Александръ, не понявъ разсказа.
— Чья свадьба? Чуденъ же ты, баринъ! Вѣдь, не бось, и самъ туда ѣдешь?..
Эти слова произвели въ душѣ молодаго человѣка смутное подозрѣніе. Но онъ былъ такъ далекъ отъ мысли встрѣтить Вѣру снова невѣстою Петра Ивановича, что сначала обратилъ свои догадки на Липочку. А между-тѣмъ, тайный внутренній голосъ проснулся въ душѣ его, взволнованной нежданною новостью; сердце сжалось тревожнымъ предчувствіемъ, и онъ сказалъ, какъ-бы говоря самъ съ собою:
— Липочка… нѣтъ… быть не можетъ; ей не должно еще быть шестнадцати лѣтъ… Не-уже-ли же?!.. Не-уже-ли она угадала истину? не-уже-ли онъ осмѣлился?.. Проклятіе!..
Александръ стиснулъ зубы и началъ быстро ходить взадъ и впередъ по комнатѣ.
— Невѣста… Вѣра Николавна не пріѣхала еще въ церковь? спросилъ онъ ямщика, желая удостовѣриться въ справедливости своихъ подозрѣній.
— Въ церковь-то? спросилъ въ отвѣтъ его старый знакомецъ, который, какъ вы уже знаете, никакъ не могъ отвѣтить по первому вопросу.
Александръ кивнулъ головою.
— Нѣту-тка, еще не пріѣхала.
— Ну, а женихъ, Петръ Иванычъ… не пріѣзжалъ тоже?
— Петръ Иванычъ-то?
Александръ кивнулъ головою.
— Нѣту-тка, нѣтъ еще.
— Негодяй! сказалъ Александръ глухимъ голосомъ, и кулаки его судорожно сжались.
— Ѣдетъ! ѣдетъ! Женихъ ѣдетъ! раздалось въ толпѣ, окружавшей церковь, и изъ всѣхъ избъ села Ванеги высыпали къ воротамъ остальные обитатели, которые еще не были у церкви. Три крестьянина, явившіеся къ Александру, послѣдовали общему примѣру.
Обернувшись къ окну, Александръ, при невѣрномъ свѣтѣ сумерекъ, увидѣлъ знакомую ему коляску, которую четверка вороныхъ быстро несла къ церкви мимо его окопъ.
— Фуражку! закричалъ онъ съ яростью; но когда каммердинеръ подалъ ее, коляска была уже далеко. Александръ ударилъ въ лобъ бѣднаго слугу еще въ первый разъ съ-тѣхъ-поръ, какъ усердный Осипъ служилъ ему, и въ глазахъ безвинно-оскорбленнаго блеснули слезы. Но, не обращая на него никакого вниманія, Александръ въ безсильномъ бѣшенствѣ слѣдилъ глазами за своимъ соперникомъ, диковинная фуражка котораго ясно видѣлась издали… И вотъ она исчезла; Петръ Иванычъ вошелъ въ церковь, передъ которою горѣла смола въ двухъ разбитыхъ горшкахъ.
Порывъ бурнаго гнѣва, съ такою силою овладѣвшій моимъ вспыльчивымъ героемъ, быстро дошелъ до своего апогея и такъ же быстро исчезъ, какъ вспыхнулъ. Роковой мигъ, въ который онъ былъ готовъ отмстить за оскорбленіе, прошелъ… Фонтаномъ вскипѣвшая кровь отхлынула отъ сердца и потекла ровнѣе. Александръ отошелъ отъ окна и, опуегя голову, началъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ… Черезъ нѣсколько секундъ, онъ взглянулъ на огорченнаго Осипа. «Виноватъ» сказалъ онъ отрывисто: «я безъ причины обидѣлъ тебя.»
Разложить и выразить чувства, кипѣвшія въ душѣ его въ это мгновеніе — затѣя точно такъ же несбыточная, какъ передать на холстѣ игру молніи.
Черезъ пять минутъ, мой герой въ своемъ сѣромъ сюртукѣ стоялъ уже впереди толпы народа, у паперти церкви, ярко освѣщенной красноватымъ пламенемъ плошекъ.
Еще черезъ пять минутъ, безпредѣльная коляска Николая Григорьевича, запряженная четверкой съ форрейторомъ, прорѣзала толпу, и Вѣра спускалась съ подножки при помощи неизмѣннаго Сашки въ его неизмѣнной синей ливреѣ съ краснымъ воротникомъ въ галунахъ и съ гребешкомъ на кожаной шляпѣ.
Взоръ Александра съ холодною, насмѣшливою злостью впился въ бѣдную дѣвушку, которая, не смотря на свой вѣнчальный нарядъ, больше походила на грустный, задумчивый призракъ, чѣмъ на счастливую невѣсту. Долгая, томительная болѣзнь оставила неизгладимые слѣды на лицѣ ея, нѣкогда одушевленномъ кроткою, сердечною веселостью; щеки были блѣдны и худы; глаза впали, и матовая бѣлизна лба рѣзко выказывалась подъ пестрымъ цвѣточнымъ вѣнкомъ, которымъ тётушка придумала ее украсить. Опустивъ глаза, ничего не видя и не слыша, Вѣра прошла бы мимо Александра, вовсе не замѣтивъ его. Разодѣтая въ пухъ Ненила Григорьевна тоже не могла обратить вниманія на моего героя, потому-что въ эту минуту, зацѣпившись за хитро-сплетенную желѣзную подножку своимъ пышнымъ платьемъ, бѣдная женщина употребляла всѣ чудеса искусства, чтобъ безъ ущерба красотѣ своего туалета исправить досадный безпорядокъ, который произвело въ немъ это неумѣстное сцѣпленіе обстоятельствъ.
Но Александръ вовсе не былъ расположенъ раздѣлаться незамѣченнымъ взглядомъ съ бѣдною невѣстою, которой онъ приписывалъ полное участіе въ глупой и низкой шуткѣ, такъ жестоко съ нимъ разъигранной.
— Будьте счастливы, милая Вѣра! сказалъ онъ громко въ ту минуту, когда она проходила мимо.
Этотъ голосъ, такъ знакомый сердцу несчастной Вѣры, произвелъ на нее страшное дѣйствіе.
Она затряслась всѣмъ тѣломъ, быстро подняла глаза: передъ ней стоялъ ея милый точно въ томъ же видѣ, какъ въ минуту послѣдней разлуки.
— Александръ! воскликнула она слабымъ голосомъ, протянула къ нему руки, сдѣлала движеніе впередъ и безъ чувствъ грянулась на полъ.
Эта быстрая сцена электрическимъ ударомъ потрясла моего героя. Видъ безчувственной Вѣры, лежавшей на холодномъ и грязномъ помостѣ паперти въ пышномъ вѣнчальномъ нарядѣ, возбудилъ всѣ былыя чувства, которыя умѣла нѣкогда зажечь въ душѣ его эта дѣвушка, казавшаяся ему такъ изящного и возвышенного.
Но онъ не могъ подавить глубокихъ и жгучихъ порывовъ мести, кипѣвшей тамъ, въ завѣтной глубинѣ души его, куда нанесенъ былъ кровавый ударъ оскорбленія. Голова его закружилась; въ ушахъ раздался звонъ; виски сдавило. Безсознательно, машинально пробрался онъ сквозь изумленную толпу, его окружавшую, и тихо побрелъ къ постоялому двору. Тамъ въ воротахъ встрѣтилъ его старый ямщикъ, направлявшій путь свой также къ церкви, куда онъ до-сихъ-поръ не могъ пробраться, отвлеченный различными занятіями.
Свѣжій осенній воздухъ во время перехода уже успѣлъ прохладить Александра.
— Ты знаешь дорогу въ Разгуляно? спросилъ онъ крестьянина.
— Въ Разгулино? ефто што тамо-тко, за Черной-Горой? што, тово-воно, гдѣ ефтотъ богатый баринъ живетъ… какъ-бишь зовутъ его, дай Господи память, — Матвѣй Матвѣичъ? (Александръ кивнулъ головою.) Еще бы не знать! Отселева, я чаю, больше десяти верстъ не будетъ.
— Сколько у тебя лошадей?
— У меня-то? Да вѣдь я же тебѣ, сударь, докладывалъ, — тройка.
— Сію же секунду запрягай ихъ въ мою коляску. Живо… слышишь? чтобъ черезъ часъ я былъ въ Разгулинѣ.
И чрезъ четверть часа, когда еще все суетилось около Вѣры, неприходившей въ чувство, когда новость объ этомъ необыкновенномъ и странномъ событіи неслась по встревоженному селенію, Александръ мчался по грязной дорогѣ далеко отъ мѣста послѣдней трагической сцены…
Вскорѣ потомъ Вѣра открыла глаза, и тусклый, слабый взоръ ея съ изумленіемъ остановился на странной картинѣ, бывшей передъ нею. Толпы крестьянъ, печальныя фигуры отца и тётки, такъ противоречившія необыкновенной пышности ихъ нарядовъ, стѣны церковной паперти и подвижной отблескъ горящей смолы — все это скорѣе было похоже на чудный сонъ, чѣмъ на дѣйствительность. Вѣра лежала на ватной шинели Петра Ивановича, которую онъ разостлалъ для нея на помостѣ: дрожащія руки жениха поддерживали ея голову. Платье и корсетъ ея были разрѣзаны. Темныя, грязныя пятна лежали на пышной бѣлой массѣ атласа, составлявшаго вѣнчальный нарядъ ея, на бѣлыхъ рукахъ и на лбу, съ котораго тонкою розовою струйкой капала кровь. Безпорядокъ волосъ и истоптанные ногами цвѣточный вѣнокъ и вѣнчальное покрывала довершали мрачный характеръ странной картины.
Вѣра еще оставалась нѣсколько времени съ закрытыми глазами, стараясь возбудить угасшую память; потомъ приподнялась, оглядѣла все ее окружавшее и тяжело вздохнула, положа руку на сердце и устремивъ къ темному небу взоръ, полный слезъ.
— Такъ это не сонъ? сказала она едва слышнымъ голосомъ: — онъ былъ здѣсь?.. и для меня еще есть счастіе! Но гдѣ же онъ?.. гдѣ?…
Съ неожиданною быстротою она вскочила на ноги и устремила на жениха своего взоръ дикій и мутный.
— Петръ Иванычъ… гдѣ онъ?.. гдѣ Александръ?.. отвѣчайте мнѣ! гнѣвно спросила она.
— Вѣрочка, другъ мой, сказала ей на ухо Ненила Григорьевна: — Александръ у насъ, дома, въ усадьбѣ. Вспомни, что мы не одни здѣсь. Посмотри, какъ всѣ слушаютъ тебя.
— Дома? тихо повторила Вѣра и быстро удалилась съ паперти. Едва успѣли накинуть на ея голыя плечи теплый салопъ, какъ она уже сидѣла въ коляскѣ.
— Домой! скорѣе! закричала она кучеру. Ненила Григорьевна поспѣшила усѣсться возлѣ племянницы, и экипажъ отправился. Вслѣдъ за нимъ исчезли и остальныя дѣйствующія лица этой печальной сцены. Плошки погасили, церковь заперли, и толпы разошлись по домамъ. Черезъ часъ все умолкло на улицахъ; но въ избахъ еще долго, при свѣтѣ лучинъ, шли толки и пересуды о необычайныхъ событіяхъ вечера, да отецъ Иванъ молился передъ святою иконою о счастіи бѣдной невѣсты.
II.
Уѣздная политика.
править
Между-тѣмъ, какъ Александръ мчался въ село Разгулино, брызгая грязью по всѣмъ направленіямъ, дядюшка его Матвѣй Матвѣичъ Шершавинъ сидѣлъ покойно въ чайной комнатѣ своего огромнаго дома и держалъ совѣтъ съ своею супругою Евѳаліею Ѳедоровною и съ знакомцемъ нашимъ Макаромъ Евстигнѣевичемъ Настойкинымъ. Дядюшка моего героя принадлежитъ къ числу колоссальныхъ особъ нашего уѣзда во всѣхъ отношеніяхъ, т. е., говоря слогомъ старинныхъ сказокъ, «по росту, дородству, по уму и пригожству» онъ представляетъ собой то, что въ Западной Европѣ выражается словомъ «аристократъ», а у насъ протяжно и съ удареніемъ выговореннымъ словомъ «баринъ»; т. е. онъ
. . . . . . . . . . . . . .богатъ
И на богатой былъ женатъ,
имѣетъ чинъ полковника въ отставкѣ и происходитъ по прямой линіи отъ благороднаго царя Томара, какъ значится въ его родословной, признанной нашимъ дворянскимъ собраніемъ въ то время, когда братъ Матвѣя Матвѣевича былъ губернскимъ предводителемъ, и внесенной въ родословную книгу. Значитъ, Матвѣй Матвѣевичъ считаетъ за собою столько поколѣній, что и не можетъ даже счесть ихъ. Въ-слѣдствіе чего, образъ жизни этого благороднаго потомка знаменитыхъ, никому-неизвѣстныхъ царей совершенно соотвѣтствуетъ баснословной древности его происхожденія: онъ держитъ болѣе ста человѣкъ дворни; двух-этажный домъ его, съ колоннами и бельведеромъ, не имѣетъ себѣ подобнаго на триста верстъ въ окружности и, наконецъ, за столомъ его подаются вина «прямо изъ Франціи».
Если вы встрѣтитесь въ первый разъ съ Матвѣемъ Матвѣевичемъ, не имѣя чести знать его лично, то никакъ не догадаетесь, что предъ вами находится отрасль угасшей династіи. Эта странность, т. е. этотъ недостатокъ аристократическаго типа въ самой особѣ Матвѣя Матвѣевича составляетъ предметъ язвительныхъ насмѣшекъ для графа Павла Сергѣевича Верейскаго, который любитъ-таки нескромно позабавиться на счетъ ближняго. Впрочемъ, Матвѣи Матвѣевичъ совершенно прикрываетъ этотъ природный недостатокъ искусственною барскою надменностью и ультра-классическою спѣсью, при помощи наставленій и бдительнаго надзора своей супруги, которой въ этомъ искусствѣ отдаетъ пальму первенства вся наша губернія.
Въ чайной комнатѣ происходилъ слѣдующій разговоръ:
Евѳалія Ѳедоровна. — Разсказывай же намъ, Макаръ Евстигнѣичъ… какое, однако, глупое у тебя имя, Настойкинъ! Разсказывай намъ, какъ въ уѣздномъ судѣ идетъ дѣло Рыльскаго?
Настойкинъ. — Дѣло идетъ, сударыня…
Евѳалія Ѳедоровна. — Ты глупъ, мой милый; я безъ тебя знаю, что дѣло идетъ… какъ, я тебя спрашиваю?
Матвѣй Матвѣевичъ. — Какъ всѣ наши дѣла, ma chère… разумѣется.
Евѳалія Ѳедоровна. — Вы, мой милый другъ, имѣете несчастіе отвѣчать вѣчно некстати и тогда, какъ васъ вовсе не спрашиваютъ,
Матвѣи Матвѣевичъ (кричитъ громко).-- Эй, человѣкъ!
Евѳалія Ѳедоровна. — Кончится тѣмъ, что я совершенно оглохну, если ты не кинешь этой ямской привычки кричать во все горло. (Является лакей.)
Матвѣй Матвеевичъ. — Взгляни, братецъ, который часъ.
Евѳалія Ѳедоровна (смотритъ на Матвѣя Матвѣевича съ досадою и презрѣніемъ и пожимаетъ плечами; потомъ, обращаясь къ Настойкину). — Что я у тебя спрашивала?
Настойкинъ. — До возвращенія его сіятельства, по этому дѣлу не будетъ ничего рѣшено.
Матвѣй Матвѣевичъ. — Я это зналъ напередъ!..
Евѳалія Ѳедоровна. — Какая, мой другъ, въ тебѣ странность говорить то, чего ты не знаешь. C’est absurde, mon aûge!
Матвѣй Матвеевичъ (кричитъ громче прежняго).-- Эй, человѣкъ!
Евѳалія Ѳедоровна. — Mais finissez donc. (Лакей является.)
Матвѣи Матвѣевичъ. — Подай мнѣ стаканъ воды съ виномъ.
Евѳалія Ѳедоровна. — Такъ до его возвращенія? Это ужасно! это нестерпимо! какъ-будто безъ графа мы не должны дышать здѣсь… А скоро ли онъ возвратится?
Настойкинъ. — Сегодня или завтра. Передовой уже пріѣхалъ.
Матвѣй Матвѣевичъ. — Это извѣстно. Мнѣ доложили объ этомъ.
Евѳалія Ѳедоровна. — Не перебивай, душенька. Разскажи намъ, Настойкинъ… ты вѣдь всѣ эти таинства знаешь, — точно правда, что графъ съ племянникомъ былъ за границею, куда, будто, жена выписала его, сдѣлавшись больна при смерти, какъ онъ разсказывалъ намъ, уѣзжая отсюда въ прошломъ году?
Настойкинъ. — Совершенная правда, сударыня…
Матвѣй Матвѣевичъ (смѣется).-- Что? не правду говорилъ я тебѣ? А ты все спорила. Слышишь, ma chère?
Евѳалія Ѳедоровна. — Да не глуха же я, мой милый другъ; разумѣется, слышу. Дѣло, значитъ, будетъ лежать до прибытія графа и потомъ, въ угожденіе ему, все перепутается. (Матвѣю Матвѣевичу) Вмѣсто того, чтобъ смѣяться, ты бы, кажется, долженъ серьёзно объ этомъ подумать. Я васъ не понимаю, Матвѣй Матвѣичъ; ни ваше значеніе въ свѣтѣ, ни судьба вашей дочери, ничто васъ не занимаетъ, и даже мои совѣты не производятъ на васъ никакого дѣйствія.
Матвѣй Матвеевичъ (кричитъ).-- Человѣкъ!!
Евѳалія Ѳедоровна. — C’est intolerable, monsieur!.. Что это значитъ? Вы, кажется, изволили обратить въ систему ваши неприличные крики?? (Является лакей.)
Матвѣй Матвеевичъ. — Подай, братецъ, мнѣ чистый платокъ.
Евѳалія Ѳедоровна. — Я вамъ говорю, Матвѣй Матвѣичъ!
Матвѣй Матвеевичъ (лакею).-- Да позови сюда барышню Анну Матвѣевну.
Евѳалія Ѳедоровна. — Я могу вамъ только сказать, что вы, сударь, настоящій… Продолжай, Настойкинъ.
Настойкинъ. — Дѣло еще не получило дальнѣйшаго хода, сударыня.
Евѳалія Ѳедоровна. — Да, если мы будемъ вотъ этакъ сидѣть, склавъ ручки, да только кричать на весь домъ, то оно, конечно, и никогда его не получитъ. Видите, Матвѣй Матвѣичъ, какая выходитъ гадость: графъ всѣмъ ворочаетъ, а вамъ какъ-будто и дѣла нѣтъ… Это должно перемѣниться, Настойкинъ, слышишь!.. Я тебя нарочно велѣла позвать за этимъ: ты долженъ помочь намъ… Я буду съ тобою откровенна. Ты осыпанъ нашими милостями. Ты человѣкъ преданный и сметливый. Ты доказалъ это намъ многолѣтнимъ опытомъ. Слушай меня внимательно: Рыльскій еще въ прошломъ году, какъ только узналъ, что старая дура тётка его хочетъ сдѣлать духовную въ пользу этой негодной дѣвчонки, Вѣры Бармотышиной, тотчасъ прискакалъ ко мнѣ, — ты знаешь, вѣдь онъ намъ съ родни немного, — проситъ, умоляетъ меня помочь, выцаловалъ мнѣ всѣ руки. Тебѣ извѣстно, какое у меня сердце: я обѣщала ему. Думала, думала, какъ бы это устроить. Меня давно ужь бѣсятъ плутни, которыя графъ позволяетъ себѣ. Что это такое, въ-самомъ-дѣлѣ? что хочетъ, то и дѣлаетъ въ цѣломъ уѣздѣ. Дѣло у кого какое — тотчасъ всѣ тащатся къ графу: ваше сіятельство! ваше сіятельство! И ваше сіятельство вездѣ и во все впутается; всѣ его слушаются; черное дѣлаютъ бѣлымъ, бѣлое чернымъ по его прихоти. Уѣздный судья его креатура. Исправникъ его какъ огня боится: проныра графъ всѣ его дѣлишки слѣдитъ, словно шпіонъ. Засѣдатели и вся приказная мелочь у него ходятъ по стрункѣ. Довелъ теперь до того, что противъ него никто слова не смѣетъ пикнуть. Враговъ миритъ, друзей ссоритъ. Вздохнуть никто не смѣетъ безъ его приказанія… Кругомъ его точно дворъ какой-нибудь, просители, льстецы, поклонники.
Матвѣй Матвѣевичъ (хохочетъ). — Этакая каналья продувная!
Евѳалія Ѳедоровна (съ ироніею и презрѣніемъ).-- Каналья продувная?.. Васъ все утѣшаетъ и забавляетъ: какую счастливую далъ Богъ вамъ натуру! Вы-то что, сударь?
Матвѣй Матвѣевичъ (обнаруживаетъ нѣкоторое нетерпѣніе и досаду).-- Но, наконецъ, мой другъ… Ma chère, какого же чорта тебѣ отъ меня хочется? плакать мнѣ что ли прикажете?
Евѳалія Ѳедоровна. — Плакать вамъ, что ли?.. Стыдитесь, сударь… Въ васъ нѣтъ самолюбія, никакой амбиціи, никакого чувства гордости и собственнаго достоинства!.. (Матвѣй Матвѣичъ обнаруживаетъ намѣреніе встать) Сидите, сударь, и слушайте меня до конца… Если для васъ ничего не значитъ честь вашей жены, то для меня она драгоцѣнна, и если вы можете хладнокровно переносить оскорбленіе, то я не могу, сударь… слышите ли?.. не могу!.. Я хочу отмстить…
Матвѣй Матвѣевичъ. — Слышу, матушка. Отмстить! оскорбленіе! честь жены!.. все это очень-громко; но… виноватъ, долженъ признаться тебѣ… я ничего изъ этого не понимаю…
Евѳалія Ѳедоровна (съ презрительною улыбкою).-- Не понимаете?.. я очень-хорошо знаю: вы не понимаете!.. Ну, скажите мнѣ, по крайней мѣрѣ, понимаете ли вы, что, по роду, по состоянію вашему, по положенію въ свѣтѣ, вы должны бы играть въ здѣшнемъ уѣздѣ первую роль?..
Матвѣй Матвѣевичъ. — Ma chère amie! твой вопросъ не имѣетъ смысла… Развѣ я не играю здѣсь первой роли?..
Евѳалія Ѳедоровна (насмѣшливо).-- За столомъ въ своемъ домѣ!.. да и тутъ, съ позволенія вашего, по принятымъ обычаямъ, первая роль моя.
Матвѣй Матвѣевичъ (протягиваясь въ своемъ креслѣ).-- Ну, вопросъ о твоемъ первенствѣ можно бы, кажется, отложить на этотъ разъ; онъ и такъ-сидитъ у меня ужь вотъ гдѣ (показываетъ на затылокъ).
Евѳалія Ѳедоровна (глядитъ на него съ презрительною насмѣшливостью).-- Такъ вы убѣждены, что играете здѣсь первую роль?..
Матвѣй Матвѣевичъ. — Убѣжденъ, потому-что это такъ и есть.
Евѳалія Ѳедоровна. — Стало-быть, вы не обратили никакого вниманія на то, что я сейчасъ говорила о графѣ?..
Матвѣй Матвѣевичъ (съ достоинствомъ).-- Я на все, сударыня, обращаю вниманіе… на все, что вы говорите и дѣлаете.
Евѳалія Ѳедоровна (кланяется ему съ насмѣшливою почтительностью).-- Слишкомъ-много чести!.. Лучше бы вы обратили вниманіе на то, что говорите и дѣлаете вы сами; да на то, что говорится и дѣлается кругомъ васъ… Поймите, сударь, что вы здѣсь, по милости своей безпечности, не играете никакой роли…
Матвѣй Матвѣевичъ (съ чистосердечнымъ смѣхомъ).-- Никакой роли!..
Евѳалія Ѳедоровна. — Никакой, говорю я вамъ… Никто васъ знать не хочетъ; вы не имѣете никакого вліянія ни на предводителя, ни на исправника, ни на судью. Едва-едва вы успѣваете обдѣлывать свои собственныя дѣлишки. Вы никому не въ состояніи помочь, никого не въ состояніи уничтожить…
Матвѣи Матвѣевичъ. — А большая надобность мнѣ уничтожать кого-нибудь!
Евѳалія Ѳедоровна. — Большая надобность!… Жалкій вы человѣкъ! Большая надобность!.. Для вашей дочери представляется выгодная партія, женихъ, у котораго наслѣдства шестьсотъ душъ и нѣсколько сотъ тысячь наличныхъ: его грабятъ въ вашихъ глазахъ, отнимаютъ у него это наслѣдство; а вы не въ состояніи его выручить, не въ состояніи защитить его противъ наглой дерзости одного человѣка, который смѣется надъ вами точно такъ, какъ всѣ надъ вами смѣются… правду ли я говорю, Настойкинъ?
Настойкинъ. — Совершенную правду, сударыня…
Евѳалія Ѳедоровна (вспыхнувъ отъ досады).-- Слышите?.. И вотъ какая дрянь можетъ сказать вамъ это (Настойкинъ приходитъ въ страшное замѣшательство, начинаетъ гримасничать и бормотать подъ носъ какія-то фразы, какъ видно клонящіяся къ оправданію его слишкомъ наивной откровенности).
Матвѣй Матвѣевичъ (начинаетъ также одушевляться).-- Но послушайте, Евѳалія Ѳедоровна…
Евѳалія Ѳедоровна. — Выслушайте вы меня прежде… Графъ Павелъ Сергѣичъ распоряжается цѣлымъ уѣздомъ, управляетъ предводителемъ, приказываетъ исправнику, дѣлаетъ что хочетъ изъ судьи, миритъ и ссоритъ, женитъ и разводитъ, даетъ и отнимаетъ наслѣдства; а вы изволите глядѣть на все сложа руки… наконецъ этотъ фокусникъ, этотъ лихачъ, этотъ любезникъ осмѣливается говорить (съ видимымъ смущеніемъ), что нѣтъ ни одной женщины, съ которою онъ встрѣтится (смущеніе ея возрастаетъ) и которая бы послѣ этого… не была его (съ лицомъ пылающимъ)… Вы слышали, что онъ осмѣлился приложить эту безстыдную, эту наглую, изъ границъ выходящую дерзость къ вашей женѣ?..
Матвѣй Матвѣевичъ. — Жена Цезаря не можетъ быть оклеветана!
Евѳалія Ѳедоровна. — Что же? не хотители вы сказать вашею глупою фразою, что эта дерзость…
Матвѣй Матвѣевичъ. — Я ничего, матушка, не хочу сказать; я ничего не знаю. Мы съ тобою не въ медовомъ мѣсяцѣ; горячиться, стало-быть, не изъ чего. Что его сіятельству вздумалось потѣшиться на твой счетъ послѣ шампанскаго… что жь прикажете? на дуэль, что ли, его вызвать?.. Романтистика, милый другъ! Вы, я думаю, сами знаете, что у насъ не слыхано этакой глупости, за пустые разговоры подставлять лобъ подъ пули!.. чтобъ отправиться послѣ туда (показывая къ верху), или туда (свищетъ w махаетъ рукою). Ну, какъ бы не такъ! слуга покорный. И не такія вещи выслушиваются, да и то такъ, мимо ушей проходятъ; пѣтушиться не передъ кѣмъ; мы здѣсь одни…
Евѳалія Ѳедоровна. — Каково положеніе!..
Матвѣй Матвѣевичъ (разгорячившись, перебиваетъ ее).-- Да таково положеніе, что это все вздоръ, глупости, бабьи капризы.
Евѳалія Ѳедоровна (съ бѣшенствомъ складываетъ руки).-- И это мужъ мой! и я должна все это слушать!..
Евѳалія Ѳедоровна (Настойкину, стараясь успокоиться).-- Видишь: я вотъ за чѣмъ позвала тебя… во-первыхъ, надобно помирить тётку съ племянникомъ…
Настойкинъ. — Съ позволенія вашего, сударыня…
Евѳалія Ѳедоровна. — Молчи, сдѣлай милость! Я тебѣ говорю, что надобно попробовать помирить ихъ, надобно употребить всѣ средства; и если ужь ничто не поможетъ, то надобно помѣшать этой дурѣ составить духовное завѣщаніе…
Настойкинъ. — Осмѣлюсь доложить вамъ, сударыня…
Евѳалія Ѳедоровна. — Да не можешь ты развѣ выслушать меня, неперебивая?!..
Настойкинъ. — Помилуйте, сударыня, Евѳалія Ѳедоровна, я считаю себя обязаннымъ…
Евѳалія Ѳедоровна. — Они всѣ взбѣсились сегодня! Чего тебѣ хочется?
Настойкинъ. — Шнипертенъ! Да извольте выслушать.
Евѳалія Ѳедоровна. — Какъ вамъ это кажется?..
Настойкинъ. — Духовное завѣщаніе…
Евѳалія Ѳедоровна. — Что такое?
Настойкинъ. — Духовное завѣщаніе сдѣлано.
Евѳалія Ѳедоровна и Матвѣй Матвѣевичъ. — Сдѣлано?!!
Настойкинъ. — Точно такъ, сударыня.
Евѳалія Ѳедоровна. — И ты до-сихъ-поръ не извѣстилъ насъ объ этомъ?
Настойкинъ. — Да я вчера только самъ узналъ. Анна Ивановна изволили прогнѣвиться на послѣднее слѣдствіе… и написали актъ.
Матвѣй Матвѣевичъ. — Каково же, ma chère Euphalie! по милости этой собаки, Рыльскій теряетъ такое наслѣдство!
Евѳалія Ѳедоровна. — Вотъ, сударь, учитесь какъ умные люди умѣютъ всѣмъ пользоваться… вотъ вамъ и собака!.. Рыльскій безъ наслѣдства, вы — безъ богатаго зятя; Петръ Иванычъ, этотъ Татаринъ, Скиѳъ, мѣшокъ, будетъ богаче васъ и, вмѣсто вашей дочери, какая-нибудь дрянь, дѣвчонка получитъ такое имѣніе… А? не могу подумать объ этомъ!..
Матвѣй Матвѣевичъ (показываетъ сильное одушевленіе).-- Нѣтъ, этому не бывать!
Евѳалія Ѳедоровна (съ злобною ироніею).-- Не бывать?
Матвѣй Матвѣевичъ. — Да-съ, не бывать, говорю я вамъ! не бывать, слышите?
Евѳалія Ѳедоровна. — Молчите, сдѣлайте милость; ваша горячность не выйдетъ за эти двери. Слушай, Настойкинъ: теперь, значитъ, остается послѣднее средство… Надобно Матвѣя Матвѣича въ будущіе выборы сдѣлать предводителемъ; тогда онъ, съ помощію Рыльскаго, можетъ объявить Анну Ивановну сумасшедшей и уничтожить ея завѣщаніе, какъ написанное не въ полномъ умѣ.
Настойкинъ. — Шнипертенъ!.. Вотъ такъ это по-нашему.
Евѳалія Ѳедоровна. — Дѣло теперь въ томъ, чтобъ выбрали Матвѣя Матвѣича. Видишь ли: у насъ есть племянникъ; онъ былъ здѣсь безъ насъ въ прошломъ году, малой умный, лихой; мы хотѣли его употребить здѣсь агентомъ. Матвѣй Матвѣичъ писалъ ему; но, до-сихъ-поръ, нѣтъ ни его самого, ни даже отвѣта… Мы и придумали взяться за тебя; ты продувная штука, можешь пособить намъ совѣтомъ и дѣломъ. Только Боже тебя сохрани, если измѣнишь и выдашь насъ графу!.. Я знаю, ты въ большихъ съ нимъ ладахъ; но намъ ты обязанъ…
Вбѣжавшая въ чайную комнату молодая дѣвушка прервала этотъ разговоръ и помѣшала отвѣчать Макару Евстигнѣевичу, готовившемуся излиться въ увѣреніяхъ.
— Maman, закричала она, обращаясь къ Евѳаліи Ѳедоровнѣ: — колокольчикъ по дорогѣ отъ Ванеги.
— Колокольчикъ?
— Да, колокольчикъ… Вотъ, спросите Дарью Терентьевну…
Эти слова относились къ пожилой, низенькой, толстой женщинѣ въ огромномъ чепцѣ, въ накладныхъ букляхъ изъ сырцоваго шелка и въ ситцовомъ платьѣ съ высокою тальею. Держа въ рукахъ неизмѣримой величины ридикюль изъ зеленаго мериноса, эта почтенная дама гордою поступью входила въ комнату.
— Изъ Фанеги колокольшикъ, шись моя, сказала она, обращаясь къ Евѳаліи Ѳедоровнѣ.
— Кто жь бы это такой ночью?
— Кому, кромѣ Александра.
— Конечно, maman…
— Изъ Ванеги?
— Разумѣется.
— Какъ это кстати!
— Слышите, слышите?.. Отсюда ужь слышно.
— Да, да, въ-самомъ-дѣлѣ.
Звонъ ямскаго колокольчика составляетъ происшествіе въ деревенской жизни. Тутъ всякій новый предметъ, всякое новое ничтожнѣйшее событіе занимаютъ и обращаютъ на себя вниманіе, потому-что могутъ развлечь хоть на минуту.
Я уже сказалъ, для чего такъ хлопочетъ графъ Верейскій, грозный соперникъ грозной Евѳаліи Ѳедоровны. Мишурное властительство тѣшитъ его самолюбіе, и онъ съ самодовольствомъ твердитъ знаменитую фразу: «лучше быть первымъ въ деревнѣ, чѣмъ послѣднимъ въ Римѣ». Евѳалія Ѳедоровна такъ много читала о политическихъ партіяхъ Запада, управляемыхъ женщинами, что ей до смерти захотѣлось самой сдѣлаться центромъ подобной котеріи; но, на бѣду ея, миролюбивый и скромный Матвѣй Матвѣевичъ понять не можетъ наслажденія въ такой сварливой забавѣ. А въ ней самой сильно только желаніе. Ей нужно, чтобъ другой кто-нибудь постарался его исполнить.
Легко догадаться, что герой мой не въ состояніи былъ отвѣчать заботливой предупредительности и нѣжному, родственному вниманію, съ которыми встрѣтили его дипломатическая тётушка, спѣсивый дядюшка и любезная кузина. Его отвѣты и вообще поведеніе въ этотъ замѣчательный вечеръ никакъ не оправдали ихъ блистательныхъ предубѣжденій и обширныхъ надеждъ. Александръ жаловался на усталость отъ дороги. Раньше обыкновеннаго сѣли ужинать и тотчасъ потомъ онъ раскланялся и ушелъ въ назначенную ему комнату…
III.
Дѣла начинаютъ принимать романическій характеръ.
править
На другой день, прежде, чѣмъ Александръ проснулся, къ Матвѣю Матвѣевичу пріѣхалъ Рыльскій. Немедленно былъ составленъ тайный совѣтъ подъ предсѣдательствомъ Евѳаліи Ѳедоровны, въ видахъ зрѣлаго обсужденія важнаго предмета — прибытія моего героя.
Поутру, въ Разгулинѣ, уже были извѣстны вчерашнія ванегскія событія. Съ телеграфическою быстротою изъ избъ эта новость перелетѣла въ переднюю, а оттуда достигла до всегда-отверстыхъ къ подобнымъ разсказамъ ушей деревенской аристократки, и, вѣслѣдствіе этого извѣстія, произведшаго многоразличное впечатлѣніе на членовъ тайнаго совѣта, послѣ продолжительныхъ преній было положено: изъ уваженія къ разстроенному состоянію духа моего героя, скрыть отъ него до времени настоящій предметъ его призванія и дать успокоиться, занявъ его процессомъ и устройствомъ по маленькому имѣнію его, которое служило, какъ вы помните, предлогомъ приглашенія въ письмѣ къ нему отъ Матвѣя Матвѣевича. Рыльскому былъ порученъ надъ нимъ неослабный надзоръ, такъ-какъ это имѣніе находилось въ 5 верстахъ отъ его усадьбы.
Александръ разсѣянно выслушалъ всѣ казусныя подробности этого чуждаго ему предмета и объявилъ, что онъ намѣренъ немедленно имъ заняться, руководствуясь въ точности полученными имъ совѣтами и наставленіями, для выполненія чего и обнаружилъ желаніе отправиться на мѣсто. Наслѣдникъ Анны Ивановны съ настойчивой вѣжливостью предложилъ ему свою коляску. Александръ согласился, и послѣ завтрака они уѣхали.
Во всякое другое время, видъ брошенной усадьбы, въ которой отецъ его провелъ почти все свое дѣтство, произвелъ бы на Александра живѣйшее впечатлѣніе; но теперь другія думы, другія воспоминанія поглощали всю его моральную дѣятельность.
Верстахъ въ трехъ, въ лѣвой рукѣ, подъ горою, открылось село Ванега, а тамъ, за нимъ, слишкомъ-знакомый садъ, изъ-за густой чащи котораго виднѣлась черная крыша господскаго дома… Полевая дорожка, развалившаяся стѣна и даже березы аллеи — все было видно, какъ на ладони, съ вершины холма, по которому пролегалъ путь его, Александръ не могъ подавить волненія, имъ овладѣвшаго при видѣ этихъ мѣстъ, такъ живо напомнившихъ ему сцены, которымъ онѣ служили театромъ. Общество Рыльскаго стѣсняло его, и онъ велѣлъ остановить лошадей, сказавъ, что намѣренъ обойдти пѣшкомъ свою дачу. Къ-счастію, спутникъ его не любилъ подобнаго рода прогулокъ. Сдѣлавъ нѣсколько возраженій, которыя Александръ отклонилъ съ нетерпѣливою сухостью, Рыльскій, нѣсколько обидѣвшись рѣзкимъ и рѣшительнымъ тономъ своего новаго пріятеля, счелъ за благо выпустить его изъ коляски, простился съ нимъ до скораго свиданія и продолжалъ свой путь, оглядываясь по-временамъ на моего героя, который, къ удивленію его, все оставался на одномъ мѣстѣ до-тѣхъ-поръ, покуда мѣстность дозволила видѣть его.
Болѣе часа продолжалось это безмолвное созерцаніе мѣстъ, милыхъ воспоминаніями; воображеніе молодаго человѣка живыми и пламенными чертами рисовало ему одну за другою картины минувшаго, всѣ эти сцены, полныя жизни и тѣхъ упоеніи, сумму которыхъ мы называемъ счастіемъ. И много подобныхъ картинъ пронеслось въ живой панорамѣ воображенія, и съ каждою изъ нихъ сердце прощалось грызущимъ сознаніемъ «невозвратимо». Наконецъ, видѣнія кончились, за прощаньемъ минувшему явилась грустная мысль настоящаго и смутный вопросъ о грядущемъ…
Въ просторной и чистой людской избѣ, освѣщенной лучиной, вокругъ большаго стола помѣщалось семейство дворовыхъ, бывшее до-сихъ-поръ стражею стараго дома, въ которомъ поселился Александръ послѣ происшествій, разсказанныхъ мною.
Семейство это составляли: старикъ Миронычъ, находившійся нѣкогда въ большемъ почетѣ у отца Александра и поставленный имъ намѣстникомъ въ этой родовой резиденціи фамиліи Шершавиныхъ; Терентьевна, жена старика, сынъ, невѣстка и двое малютокъ, внучекъ Мироныча. Странная жизнь молодаго барина, прибывшаго къ нимъ такъ неожиданно и прожившаго двѣ недѣли совершеннымъ затворникомъ, составляла предметъ вечерней бесѣды, когда раздавшійся на дворѣ лай собакъ привлекъ вниманіе мирной семьи.
Терентьевна подняла раму одного изъ оконъ и взглянула на дворъ. При яркомъ свѣтѣ мѣсяца, она увидѣла высокую старуху въ лохмотьяхъ, которая длинною клюкою отбивалась отъ трехъ собакъ, нападавшихъ на нее середи двора съ страшнымъ ожесточеніемъ и съ пронзительнымъ лаемъ.
— Съ нами крестная сила! воскликнула, перекрестившись, Терентьевна: — вѣдь это Еремевна изволила къ намъ припожаловать… Какими судьбами?
— Что ты, матушка? спросилъ съ видимымъ страхомъ молодой парень, оглянувшись на своихъ собесѣдниковъ, на лицахъ которыхъ также изображался ужасъ; малютки прижались другъ къ другу, старикъ всталъ изъ-за стола.
— Поди, выйдь, Миронычъ, продолжала Терентьевна. Смотритка, какъ собаки-то взъѣлись. Онѣ изорвутъ вѣдь ее… (Миронычъ вышелъ.) Экое диво!.. зачѣмъ-то Богъ принесъ ее въ такую пору… Ужь не даромъ! Святъ-Богъ, не даромъ. Помяните, вотъ мое слово. Тсс. — Старуха, глядя въ окошко, подняла палецъ, — жестъ, требовавшій безмолвія.
Въ это время на дворѣ раздались крики Мироныча: «цыцъ, вы, окаянныя, цыть! Шарикъ, Жучка, Полканъ!» Старикъ топнулъ ногою: «эки клятыя!» Онъ кинулъ въ собакъ маленькой чуркой, и собаки съ визгомъ и лаемъ разбѣжались въ разныя стороны, не переставая тявкать изъ угловъ большаго двора.
— Богъ помочь, Миронычъ! послышался рѣзкій, дребезжащій голосъ старухи.
— Добро пожаловать, Еремевна. Какъ тебя Богъ милуетъ? отвѣчалъ старикъ, поворачиваясь, чтобъ идти въ избу.
— Нѣтъ, постой, старый хрѣнъ, продолжала посѣтительница: — скажи-тка мнѣ напередъ, дома ли баринъ?
— Баринъ? повторилъ съ изумленіемъ Миронычъ.
— Баринъ! воскликнулъ снова молодой парепь. — Слышь ты, мама, она барина спрашиваетъ.
— Сохрани его заступница, мать пресвятая Богородица, подхватила молодая баба, поднявъ глаза на образъ. Терентьевна снова возвысила палецъ.
— Чево-й-то ты пасть-то разинулъ, старый? говорила Еремевна: — диво я, што-ли, какое сказала? Мнѣ недосугъ перебивать тутъ съ тобою; сказывай скорѣе, дома ли баринъ?
— У… се…бя, отвѣчалъ, запинаясь, Миронычъ.
— Ну, такъ я, стало, въ табель попала; веди меня къ его милости.
— Къ его милости… къ барину, то-ись…?
— Да, глухой тетеревъ, къ барину; аль и теперь не слышишь?
— Перекрестись, старуха! пошто это тебѣ въ такую пору идти къ его милости?..
На крыльцѣ господскаго дома показался каммердинеръ Александра. Старуха, плюнувъ подъ носъ Миронычу, скорыми шагами пустилась къ нему. Собаки, успокоившіяся-было немного, съ новымъ неистовымъ лаемъ помчались за нею.
— Что тебѣ нужно, старуха? спросилъ ее Осипъ.
— Нужно повидать его милость.
— Александра Андреича?
Старуха кивнула головою.
— На что тебѣ его? продолжалъ Осипъ, внимательно разсматривая отвратительное желтое лицо посѣтительницы и грязные лохмотья ея наряда, черезъ-чуръ легкаго для холодной осенней ночи…
— Не тебѣ, хаму, знать это дѣло! возразила, громко стукнувъ клюкою въ деревянную ступеньку крыльца, задорная старуха, которую остановки и вопросы начинали выводить изъ терпѣнія: — веди меня къ барину.
Осипъ, на котораго эти сердитыя восклицанія не произвели благопріятнаго дѣйствія, готовился-было выразить свой образъ мыслей весьма-очевиднымъ образомъ, какъ раздавшійся невдалекѣ голосъ помѣшалъ этому.
— Поди сюда, старуха, сказалъ Александръ, сидѣвшій у раствореннаго окна съ неосвѣщенной стороны дома. Еремевна тотчасъ исполнила его приказаніе.
— Что тебѣ надобно?
Старуха осторожно вынула изъ-за пазухи свернутый платокъ, грязнѣе и отвратительнѣе котораго не можетъ ничего представить воображеніе, тихо развернула его и, доставъ маленькую записочку, запечатанную облаткою, подала Александру.
— Это ко мнѣ? спросилъ онъ съ удивленіемъ.
— Вѣстимо къ тебѣ, коли тебѣ отдаю…
— Отъ кого?
— Прочти, такъ узнаешь.
Александръ закрылъ окно, зажегъ свѣчку, нетерпѣливо распечаталъ таинственную записку, на адресѣ которой ясно было написано его имя и прочелъ слѣдующее:
"Только надежда, что вы не забыли прошедшаго, возвратила меня къ жизни. Прошу васъ ради всего святаго, скажите мнѣ, ошибаюсь я, или нѣтъ? Изъ состраданія, одно только слово.
Посланіе это было написано такимъ связнымъ, неправильнымъ почеркомъ, что едва можно было прочесть его. Въ концѣ находилось огромное черное пятно, прожженное на свѣчкѣ.
Дрожь пробѣжала по всему тѣлу Александра, когда онъ прочелъ эти строки, и долго, склонивъ голову, оставался онъ безмолвенъ и неподвиженъ.
Какъ раненный левъ, съ сверкающимъ взоромъ вскочилъ онъ потомъ и пустился ходить взадъ и впередъ по комнатѣ съ такою быстротою и такою тяжелою поступью, что въ ветхихъ рамахъ звенѣли стекла; минутъ черезъ пять онъ позвонилъ и приказалъ вошедшему Осипу кликнуть старуху.
— Кто далъ тебѣ эту записку?
Отвратительная гримаса, выражавшая улыбку, исказила лицо ея при этомъ вопросѣ. Она замѣтила тревожное состояніе молодаго человѣка.
— А что дашь, коли скажу? спросила она, глядя на него пристально.
Александръ съ отвращеніемъ взглянулъ на это страшное существо, обезображенное старостью и нуждою, и, торопливо вынувъ кошелекъ, досталъ цѣлковый и бросилъ его посланницѣ, которая, замѣтивъ движеніе руки его, успѣла подхватить монету въ полу своего платья. Мутные глаза засверкали при видѣ сокровища, равнаго которому, можетъ-быть, во всю жизнь она не видала въ рукахъ своихъ; блѣдныя, покрытыя пѣною губы ея дрожали нѣсколько времени прежде, нежели она могла говорить.
— Онѣ ждугъ тамъ, выговорила наконецъ старуха, кивнувъ головою: — ступай за мною.
И въ то время, какъ Александръ надѣвалъ свой теплый сюртукъ и вынималъ изъ ящика пистолеты, старуха поспѣшно завернула цѣлковый въ платокъ. Надѣвъ фуражку, молодой человѣкъ погасилъ свѣчу, заперъ кабинетъ и, приказавъ Осипу дожидаться его возвращенія, пустился въ путь за своею водительницею, которая, не смотря на свои 75 лѣтъ, не уступала въ ходьбѣ молодому человѣку.
— Господи, владыко небесный! воскликнула Терентьевна, находившаяся въ сторожевомъ положеніи у своего окна во все время послѣдней сцены. — Она видѣла и сообщила своимъ собесѣдникамъ, какъ Александръ зажегъ свѣчу въ своей комнатѣ, какъ Осипъ ввелъ къ нему старуху, какъ Александръ погасилъ огонь и какъ, наконецъ; показался онъ на крыльцѣ.
— Поглядите-тка, отцы мои родные, продолжала наблюдательница. — Вѣдь его милость идетъ куда-то за нею… за этою, прости ее, Господи… Ужь быть тутъ бѣдѣ… Ванюшка, родной мой, сударикъ! накинь шубёнку, да бѣги тихохонько за ними. Погляди, желанный мой, куда это ведетъ она барина… Экая простая душа! Экой сердечный!.. А тотъ старый разиня не скажетъ ему ни слова. Ахъ ты, Господи милостивый! Мать пресвятая Богородица! Смотри-тка: пошла со двора на лѣво; эвося, вонъ они перешли на ту сторону; глядь-ко, глядь, вышли на поле, къ рѣчкѣ… Вѣдь она его къ лѣсу ведетъ, вотъ-те Христосъ, къ лѣсу!.. Ванюша, бѣги, родимый, бѣги, батюшка!
— Ни-што! такъ и пошелъ я… гляди-ка!.. сунься сама въ эту пору… Голова одна, не бось, у меня, отвѣчалъ учтиво Ванюша, шевеля руками и ногами.
— И ты, матушка, выдумала посылать Ванюшу, прибавила невѣстка, сдѣлавъ рукою выразительный жестъ. — Изъ ума, никакъ, на старости выжила… Сиди, не бось, Ваня; не слушай ея.
— Да ужь, не бось, не послушаю, возразилъ Ваня: — нѣтъ, мама, не на того наѣхала… Слыхали-ста мы про Еремевну…
Терентьевна, какъ видно, колебалась между двумя чувствами одинаково-сильными — материнскою любовью къ милому Ванѣ и привязанностью къ своему молодому барину, доходившею почти до такой же степени нѣжности по причинамъ, восходящимъ до счастливыхъ дней ея первой молодости: покойникъ, отецъ Александра, былъ первымъ предметомъ любви ея…
Слабое сердце ея еще было занято борьбою двухъ привязанностей между Александромъ и сыномъ ея, Ванюшей, когда въ избу явился старикъ Миронычъ, видимо встревоженный и разстроеи ный.
— И ты, старый мѣшокъ, прости меня, Господи, не могъ сказать ему ни словечка! воскликнула Терентьевна, обращаясь къ своему озабоченному супругу.
— Молчи, жена! прервалъ онъ угрюмо, и, усѣвшись медленно за столъ, закинувъ голову къ верху, устремивъ въ потолокъ глаза, какъ-бы отъискивая на закопченныхъ и покрытыхъ каплями бревнахъ таинственные знаки, могущіе рѣшить слово загадки; но взору его представились только три креста, нѣсколько черточекъ, да слова: «Овса 13 мер. Житаря 10 милюк.» на брусѣ, поддерживавшемъ палати, начертанныя мѣломъ, рядомъ съ маленькою записочкою, на которой чернилами было написано: «Христосъ съ нами устави вчера и днесь, той же и во вѣки», — слова, ничего нерѣшавшія.
Старикъ съ недоумѣніемъ глядѣлъ на эту записку, спрашивая себя, какимъ образомъ этотъ талисманъ, который приклеивается въ крещенскій сочельникъ надъ дверьми и окнами, могъ попасть на перекладину, находящуюся посреди горницы?.. Онъ бы еще долго былъ погруженъ въ свое глубокомысленное раздумье, предметомъ котораго собесѣдники его считали послѣднее событіе съ молодымъ бариномъ, если бы вопросъ Ванюши не извлекъ его изъ этого созерцательнаго положенія.
— Мама, а мама! што, правда, аль нѣтъ, что колдунья-то ѣстъ ребятишекъ?..
— Что ты, Господь съ тобою! Ваня. Откуда ты берешь такія вѣсти? сказала мать.
— Не-ужь-то, Ванюша, и вправду она ѣстъ ихъ, вѣдьма проклятая?.. спросила съ любопытствомъ Марѳа, не обращая вниманія на возраженіе свекрови.
— Вѣстимо, что ѣстъ, яга она этакая.
— Кто тебѣ сказывалъ, Ваня?
— Тётка Матрёна. Поди-тка, послушай, что тётка Матрёна-то баетъ; такъ ты, знашь… вотъ тово этакъ… и будетъ… А то, вишь ты, матка выдумала, поди-ста за нею… къ нечистому въ когти… Дурака нашла.
— Ой ты, Ванюша, ужь будетъ тебѣ!.. страсти такія!.. какъ у тебя языкъ-то ворочается!..
Въ то время, какъ робкіе крестьяне такъ занимались его судьбою, Александръ, полный тревожныхъ волненій, дрожа всѣми членами, шелъ за проворной старухой. Извилистая, узенькая тропинка, по которой пустились они вышедши изъ дома, вела черезъ озимыя поля, покрытыя яркою зеленью, къ довольно-высокому и густому кустарнику, растущему далеко за полями. Вошедъ въ него, они безъ затрудненія держались путеводной тропинки при яркомъ свѣтѣ мѣсяца, проникавшемъ свободно черезъ обнаженныя вѣтви; и вотъ достигли они крутаго обрыва, поросшаго лѣсомъ огромныхъ и мрачныхъ елей и развѣсистыхъ сосенъ. Внизу, у подошвы, былъ слышенъ серебристый шумъ родника, который каскадомъ струился по камнямъ и пнямъ въ чистый и быстрый ручей, обвивавшій подошву обрыва, и тамъ, далеко, сливавшійся съ рѣкою. Мѣстами, сквозь чащу вѣтвей, виднѣлись живыя искры луннаго свѣта на бѣгущихъ струяхъ быстраго тока. Старуха и спутникъ ея углубились въ мрачную чащу и, спустившись съ крутизны обрыва, достигли плетня, окружавшаго уединенную лачужку. Въ плетнѣ былъ оставленъ проходъ, и герой мой, съ біющимся сердцемъ, вслѣдъ за своею вожатою, вошелъ на маленькій дворъ, наполненный тяжелыми испареніями. Свѣтъ огня, проходившій въ отверстіе, закрытое грязными осколками стеколъ и служившее окномъ этому мрачному жилищу, показывалъ, что внутри его находились живыя существа, и Александръ, опередивъ свою путеводительницу, быстро отворилъ шаткую дверь и, нагнувшись почти до земли, проникъ во внутренность логовища.
У него не было ни времени, ни расположенія разсматривать подробности этого замѣчательнаго убѣжища, сооруженнаго собственными руками его обитательницы и похожаго на хижину Робинзона Крузе на необитаемомъ островѣ Тихаго-Океана. Эта дикая юрта состояла изъ трехъ двойныхъ рядовъ жердей, прислоненныхъ къ каменистому скату обрыва, поставленныхъ вертикально и насыпанныхъ въ промежуткахъ землею, позёмомъ, мелкими камнями и глиною, крышей которымъ служилъ тоже рядъ жердей, покрытыхъ досками, гнилою соломою и засыпанныхъ слоемъ земли, поросшей высокимъ и частымъ репейникомъ; связки соломы окружали стѣны, изъ которыхъ передняя имѣла двѣ, а боковыя по полторы сажени длины. Описать предметы, наполнявшіе маленькій дворъ, я не берусь, изъ опасенія оскорбить разборчивый вкусъ вашъ этой картиною страшной, баснословной нищеты, съ ея невѣроятными подробностями. Не могу пропустить только одинъ замѣчательный фактъ: на вершинѣ плетня сидѣлъ черный воронъ, вѣрный и преданный другъ ужасной хозяйки.
Внутренность лачуги совершенно соотвѣтствовала наружности. Уродливая масса глины занимала мѣсто печи; полусгнившая доска, положенная на двухъ бревнахъ, служила софою, а старый разсохшійся боченокъ столомъ. Нѣсколько лоскутьевъ, обрывковъ одежды, осколки битой посуды и обломки разныхъ домашнихъ орудій, разбросанныхъ по сырой землѣ, служившей паркетомъ, дополняли меблировку этой грязной, закопченной и полуразрушившейся хижины. А сколько трудовъ стоила она дряхлой семидесяти-пятилѣтней строительницѣ!!…
При свѣтѣ горящей лучины, воткнутой въ печь, Александръ увидѣлъ возлѣ этого свѣточа группу трехъ ребятишекъ, обвѣшенныхъ лохмотьями и покрытыхъ въ полномъ значеніи слова грязью и копотью; старшему изъ нихъ было едва-ли лѣтъ семь; неимовѣрно-огромный черный котъ спокойно дремалъ на боченкѣ, представляя собою фигуру таинственнаго божества мрачной пещеры; а сзади, на длинной доскѣ, у стѣны, въ тѣни, рисовались невѣрными очерками двѣ женскія фигуры.
Александръ съ перваго взгляда узналъ старую няньку Андреевну и Липочку.
Сдѣлавъ это открытіе, онъ остановился въ дверяхъ съ изумленнымъ видомъ человѣка, замѣтившаго послѣ долгаго странствованія, что онъ сбился съ дороги.
— Наконецъ-то! воскликнула Липочка, вскочивъ съ своего мѣста съ шумнымъ восторгомъ. — Вы пришли. О, какъ я счастлива!..
Александръ, не нашедъ Вѣры, съ которою думалъ встрѣтиться, былъ почти готовъ снова впасть въ свои мрачныя подозрѣнія; но видъ Липочки, этого наивнаго и веселаго созданія, напоминавшаго ему много смѣющихся сценъ счастливаго прошедшаго, и ея живой, непритворный восторгъ разгладили его морщины.
Въ порывѣ радости, Липочка, счастливая успѣхомъ своей экспедиціи, схватила за руку молодаго человѣка и съ необыкновенною быстротою увлекла его изъ лачужки за плетень, окружавшій дворъ, до самой подошвы обрыва къ ручью, черезъ который въ этомъ мѣстѣ перекинутъ былъ обломокъ березы. Освободивъ его руку, Липочка, легкая какъ серна, перебѣжала по зыбкому мосту на другой берегъ ручья, дождалась тамъ Александра, снова завладѣла его рукою и пустилась съ нимъ въ путь. Тропинка, по которой они шли усиленнымъ шагомъ, скоро привела ихъ къ небольшому пруду, гдѣ нѣкогда плавала уточка — любимица Вѣры. Подруги часто посѣщали это уединенное мѣсто, и потому на берегу пруда, подъ сѣнью вѣковаго живописнаго дуба, стояла деревянная скамейка, на которую кинулась усталая, запыхавшаяся Липочка, пригласивъ сдѣлать то же своего спутника.
— Ахъ, Александръ Андреичъ! сказала она, глядя на него съ выраженіемъ нѣжности, восторга и признательности: — вы воскресите мою бѣдную Вѣрочку… О, если бы вы знали, какъ страдала она, бѣдная, отъ вашего долгаго отсутствія, отъ мысли, что вы забыли ее — вы никогда, никогда, ни за что бы въ свѣтѣ не сдѣлали этого…
— Но я получилъ письмо…
— Не говорите объ этомъ письмѣ… Она никогда не писала его… Теперь мы все поняли. И какъ вы могли подумать, повѣрить, чтобъ Вѣрочка, которая любитъ васъ болѣе жизни, болѣе всего на свѣтѣ… Ахъ, Александръ Андреичъ, вы не знали, не могли знать, что она вынесла; но не-уже-ли же вы ничего, ничего не чувствовали?.. А она всегда говорила намъ когда вы скучали, когда вы грустили; она всегда знала, были ли вы веселы или печальны…
— Одно слово. Кто написалъ это письмо?
Голосъ, которымъ былъ сдѣланъ этотъ вопросъ, заставилъ вздрогнуть дѣвочку. Она взглянула въ лицо Александру, и блѣдность его, имѣвшая при свѣтѣ мѣсяца дикій и свирѣпый характеръ, испугала Липочку: черты лица его были искажены, глаза сверкали.
— Кто написалъ это письмо? повторилъ Александръ.
— Вы все, все узнаете… отъ Вѣрочки.
— Отъ Вѣры?
— Да, отъ нея; за этимъ я прислана къ вамъ; слушайте хорошенько и упомните мои слова. Я не могу быть съ вами долго. Няня подходитъ; а тамъ, вдали, какой-то верховой, видите, ѣдетъ въ эту сторону… Вѣра Николавна послала меня, чтобъ сказать вамъ, что вы можете видѣть ее въ воскресенье, слышите же, помните, что я буду говорить вамъ: въ воскресенье, въ городѣ, у нашей лекарки… вы ее знаете? Ничего не стоить познакомиться съ нею… Не забудьте только: лекарка, жена Настойкина. Вы тамъ будете?
— Буду.
— Непремѣнно, въ это воскресенье, часа въ два послѣ обѣда?
— Непремѣнно.
— Будьте же, Александръ Андреичъ, всю жизнь такъ счастливы, какъ будетъ сейчасъ счастлива Вѣра, когда я принесу ей это извѣстіе… Что еще сказать ей объ васъ? Вотъ Андревна… Пора назадъ. Посмотрите, этотъ верховой ѣдетъ прямо сюда. Говорите жь скорѣе, что поручите вы Вѣрочкѣ?
— Что мнѣ сказать ей? Жизни мало, чтобъ заплатить за это прошедшее, которое пережила она и которое я теперь только понялъ… Скажите ей, что оно будетъ заплачено. Клянусь (Александръ поднялъ руку къ небу), клянусь Богомъ, который слышитъ меня въ эту минуту, что это прошедшее будетъ заплачено… Вотъ что скажите ей отъ меня.
Въ клятвѣ Александра выражалась такая ярость, такая сосредоточенная, удушающая злоба и вмѣстѣ такая глубокая тоска, что Липочка, вновь испуганная его выраженіями, спѣшила удалиться, простившись съ нимъ поклономъ.
Александръ также повернулся и поспѣшно удалился по той же дорогѣ, по которой пришелъ. Кровь его кипѣла въ жилахъ; замыслы мщенія волновали его. Достигнувъ вершины обрыва мимо избушки колдуньи, откуда воронъ провожалъ его глухимъ карканьемъ черезъ темную чащу сосноваго лѣса, Александръ остановился, чтобъ перевести дыханіе. Онъ взбѣжалъ на крутизну съ такою быстротою, что ноги его тряслись отъ этихъ усилій, и онъ едва не упалъ на вершинѣ обрыва. Въ томъ мѣстѣ, гдѣ онъ остановился, вѣтви двухъ громадныхъ елей, угнувшихся въ разныя стороны, составляли какъ-бы раму чудесной картинѣ, которая разстилалась, освѣщенная мѣсяцемъ, передъ глазами въ этомъ довольно-обширномъ промежуткѣ. На первомъ планѣ, золотистые брызги луннаго свѣта сверкали на зеркалѣ пруда, откуда сейчасъ ушелъ Александръ; бѣлая лента тропинки вилась отъ него далеко-далеко полями, и темная масса знакомаго сада виднѣлась въ концѣ этой ленты. На половицѣ дорожки герой мой ясно увидѣлъ двѣ знакомыя тѣни; шагахъ во стѣ слѣва, наперерывъ къ нимъ, летѣлъ всадникъ, котораго Александръ замѣтилъ еще бывъ у пруда. Это странное явленіе встревожило его. Усадьба была не очень-далеко; но все-таки Липочка и ея спутница не могли достигнуть ея прежде ночнаго странника, который, какъ видно, рѣшился переѣхать имъ путь, потому-что вороной конь, явственно видный на выжатыхъ желтыхъ полосахъ яроваго хлѣба, мчался какъ молнія. Александръ быстро обдумалъ вѣроятности послѣдствій подобной встрѣчи и, разсчитавъ, что голосъ двухъ женщинъ могъ быть услышанъ изъ усадьбы, рѣшился ожидать развязки, съ твердымъ намѣреніемъ тотчасъ поспѣшить на помощь при видѣ опасности. Окрестности были облиты такимъ яркимъ свѣтомъ, что герой мой ясно видѣлъ всю группу.
Всадникъ, настигши наконецъ путешественницъ, осадилъ свою лошадь, однимъ прыжкомъ соскочилъ на земь и подошелъ къ нимъ. Лошадь его, получивъ свободу, пустилась описывать по полямъ широкіе круги, каждый разъ возвращаясь къ своему господину, который, какъ видно было, не обращалъ никакого вниманія на ея проказы. Группа спокойно подвигалась впередъ. Вдругъ вѣтерокъ, пахнувшій съ долины, принесъ слабый крикъ, и Александръ, имѣвшій столько же тонкій слухъ, какъ и зрѣніе, по звонкому морозному воздуху узналъ, или думалъ узнать голосъ Липочки.
Спуститься съ обрыва и перебѣжать черезъ ручей для него было дѣломъ нѣсколькихъ секундъ, и вотъ, достигнувъ противоположнаго берега ручья, онъ пустился впередъ изо всей силы, осмотрѣвъ на бѣгу пистоны своихъ пистолетовъ.
Но, по мѣрѣ приближенія къ цѣли, онъ началъ уменьшать скорость бѣга. Совершенная тишина, царствовавшая кругомъ, показалась ему странною, — и вотъ, видитъ онъ, ночной путешественникъ садится на лошадь, съ минуту остается неподвижнымъ и потомъ мчится къ нему съ той же быстротою, съ какою онъ догонялъ моихъ путешественницъ.
Александръ остановился и съ пистолетомъ въ рукахъ ожидалъ его…
Я долженъ разсказать теперь, что происходило за минуту предъ тѣмъ между тремя дѣйствующими лицами сцены, которой онъ былъ зрителемъ. Двѣ посланницы, простившись съ Александромъ, замѣтили, что незнакомый всадникъ направилъ къ нимъ путь свой, и это открытіе заставило ихъ ускорить шаги; но до усадьбы еще оставалось около двухъ верстъ, а разстояніе, которое отдѣляло ихъ отъ всадника, было вдвое менѣе, такъ-что имъ не оставалось никакой возможности избѣгнуть встрѣчи. Черезъ нѣсколько минутъ, вороной конь, летѣвшій во весь опоръ, фыркая остановился передъ ними, и молодой человѣкъ, осадивъ бѣгуна своего, нагнулся, чтобъ разсмотрѣть лица путешественницъ.
— Какъ! это вы, Олимпіада… (Молодой человѣкъ остановился, какъ видно, затрудняясь выговорить отчество молодой дѣвочки; наконецъ, онъ на удачу прибавилъ) Николавна?
Липочка, услыхавъ знакомый голосъ, подняла глаза и узнала Владиміра Сергѣевича, который, при лунномъ свѣтѣ, разъѣзжалъ по окрестностямъ и, увидѣвъ издали двухъ путешественницъ, ожидалъ романической встрѣчи съ какими-нибудь красавицами, обитающими въ дѣвичьей сельца Ванеги. Узнавъ подругу Вѣры, вѣжливый молодой человѣкъ счелъ своею обязанностью проводить ее до дому. Завязавъ поводья на луку сѣдла, онъ ловко спрыгнулъ съ лошади, которая, какъ вамъ извѣстно, отправилась дѣлать на свободѣ свои веселыя эволюціи.
— И вы не боитесь въ такую позднюю пору пускаться въ такія дальнія странствованія? спросилъ Владиміръ съ вѣжливою любезностью свою молоденькую спутницу.
— Чего же бояться, Владиміръ Сергѣичъ? Со мною, какъ вы видите, няня.
— Но развѣ вы не слыхали, что здѣсь въ окрестностяхъ нынѣшнюю осень шатается бездна волковъ и бѣглыхъ?
— Богъ хранитъ сиротъ, Владиміръ Сергѣичъ, возразила Липочка, сердце которой было полно счастливою новостью: — и притомъ никогда ничего не надо бояться, если дѣлаешь доброе дѣло.
Этотъ наивный отвѣтъ произвелъ глубокое впечатлѣніе на Владиміра. Разспросивъ о здоровьѣ всѣхъ обитателей сельца Ванеги и получивъ удовлетворительные отвѣты, онъ продолжалъ:
— На вашемъ лицѣ и во всѣхъ словахъ вашихъ выражается такое удовольствіе, такое счастіе, что мнѣ бы хотѣлось занять у васъ частичку; бьюсь объ закладъ, что причина этой очевидной радости касается до Вѣры Николавны. Я слышалъ, что вы ее любите больше всего на свѣтѣ.
— Вы угадали, Владиміръ Сергѣичъ. Бѣдная Вѣрочка такъ давно не знала веселыхъ минутъ, что я едва владѣю собою при мысли о счастіи, которое несу ей. Я бы хотѣла имѣть крылья, чтрбъ быть возлѣ нея сію же минуту… О, вы не можете представить себѣ, какое наслажденіе принести утѣшеніе тому, кого любишь!
— У васъ чудесное сердце! возразилъ Владиміръ, глядя съ нѣжностью на свою спутницу, которая въ радостномъ упоеніи готова была сдѣлать цѣлый свѣтъ повѣреннымъ чувствъ своихъ. — Счастливъ тотъ, кто имѣетъ васъ своимъ другомъ!
— У меня не много друзей, Владиміръ Сергѣичъ… или, лучше сказать, у меня нѣтъ ихъ вовсе. Кому можетъ быть нужна дружба бѣдной сироты? Вся любовь моя принадлежитъ одной Вѣрочкѣ, и это такъ удобно, когда не надобно дѣлить сердца… подобный раздѣлъ вѣрно очень-затруднителенъ…
Въ это время, рѣзвый конь Владиміра, сдѣлавшій уже нѣсколько круговъ и безчисленное количество прыжковъ, лансадъ и пируэтовъ, вздумалъ изумить пріятною нечаянностью своего господина, который, какъ видно, очень любилъ продѣлки подобнаго рода. Съ быстротою молніи онъ пролетѣлъ нѣсколько сотъ шаговъ впередъ по тропинкѣ и вдругъ, обернувшись, понесся прямо на нихъ, примчался къ Владиміру и, со всего разбѣгу остановившись какъ вкопанный передъ самымъ носомъ молодаго человѣка, тихонько схватилъ его за плечо зубами. Липочка не могла удержать невольнаго крика при этой проказѣ. Старая няня едва не упала со страха. И этотъ-то крикъ возбудилъ опасенія моего героя, какъ вы уже знаете.
Владиміръ съ гордымъ и довольнымъ видомъ погладилъ блестящую шею проказника и, обратившись къ Липочкѣ, пустился въ исчисленіе чудесныхъ качествъ стройнаго и благороднаго животнаго, которое, по его отзыву, обладало необыкновенною понятливостью, дивными инстинктами и безпредѣльною привязанностью къ своему господину. Разсказъ продолжался довольно-долго. Липочка слушала его съ большимъ участіемъ. Между ними, очевидно, водворилась взаимная симпатія…
— Вашъ шалунъ… какъ зовутъ его?
— Добрый.
— Вашъ Добрый напоминаетъ мнѣ любимую лошадь Александра Андреича, о которой онъ намъ такъ много разсказывалъ.
— Александръ Андреичъ, какъ я замѣчаю, имѣетъ также нѣкоторую частичку вашей привязанности?
— Да, я очень люблю его.
— Больше Петра Иваныча? спросилъ Владиміръ съ улыбкою. Липочка ничего не отвѣчала, она сдѣлала гримасу, которая лучше словъ выражала ея мнѣніе. Владиміръ расхохотался при видѣ этого безмолвнаго и краснорѣчиваго отвѣта.
— Знаете ли, продолжалъ онъ, принявъ важный и значительный видъ: — я вамъ скажу вещь, которая навѣрно немного удивитъ васъ. Я раздѣляю вполнѣ ваши привязанности и къ вашей подругѣ и къ этому молодому человѣку; я дорого бы далъ, чтобъ сдѣлать для нихъ обоихъ что-нибудь полезное, загладить прошедшее… я много виноватъ предъ ними… Скажите это Вѣрѣ Николавнѣ; скажите ей, что если когда-нибудь въ чемъ-нибудь ей можетъ быть нужна моя помощь, мое содѣйствіе, ей стоить только сказать одно слово, и она найдетъ во мнѣ друга, искренно ей преданнаго. (Липочка открыла свои большіе глаза и съ изумленіемъ устремила ихъ на Владиміра.) Я говорилъ, что удивлю васъ, продолжалъ онъ: — но нужды нѣтъ; вы мнѣ вѣрите? (Липочка молчала.) Вы сомнѣваетесь? Я понимаю это. Можетъ-быть, вы слышали, что я былъ участникомъ въ нѣкоторыхъ замыслахъ противъ вашей подруги; но не задолго до отъѣзда съ дядюшкою за границу, встрѣтился я съ Александромъ въ тотъ самый вечеръ, какъ онъ уѣхалъ отсюда, и Александръ умѣлъ заслужить мое уваженіе, мою искреннюю, глубокую привязанность… Людей, подобныхъ ему, такъ рѣдко можно встрѣтить! Теперь, слыша васъ, я получилъ новое понятіе о Вѣрѣ Николавнѣ… я былъ въ заблужденіи… Чтобы владѣть всею любовью двухъ такихъ благородныхъ сердецъ, какъ ваше и александрово, Вѣра Николавна должна имѣть много правъ, и съ этой минуты я рѣшаюсь показать, что умѣю цѣнить ее; скажите ей это… Я буду съ вами откровененъ; я знаю, ваша подруга находится теперь въ такомъ положеніи, что искренняя, на все готовая преданность можетъ быть ей полезна. Я до-сихъ-поръ не могъ видѣть Александра, хотя и былъ у него три раза. Чудакъ заперся и никого не принимаетъ; но я сейчасъ напишу къ нему и надѣюсь добиться желаемаго свиданія…
При этихъ послѣднихъ словахъ, Липочка инстинктивно оглянулась назадъ къ тому мѣсту, гдѣ она недавно оставила того, о комъ шла теперь рѣчь, и на тропинкѣ, съ полверсты назади, увидѣла Александра. Это неожиданное явленіе поразило ее.
— Вонъ онъ, вонъ онъ! воскликнула Липочка, указывая пальцемъ на темную фигуру, которая слабо виднѣлась въ отдаленіи.
— Кто онъ?
— Александръ Андреичъ.
— Можетъ ли быть?
— Клянусь вамъ.
— О, если это правда, если это онъ, то прощайте… Эй, Добрый, сюда! крикнулъ Владиміръ, свиснувъ громко.
— Ты, батюшка, Владиміръ Сергѣичъ, смотри же, никому не разсказывай, что ты насъ здѣсь встрѣтилъ, сказала Андреевна, слышавшая весь пересказанный разговоръ и заключившая очень-основательно, что она можетъ считать Владиміра въ числѣ друзей: — ты знаешь, какіе у насъ въ уѣздѣ есть языки, прости Господи согрѣшеніе; наплетутъ и нё вѣсть что на насъ!
— Не бойся, старушка, отвѣчалъ Владиміръ: — увѣрься сама и увѣрь свою барышню, что я скорѣе соглашусь умереть сто разъ, чѣмъ сдѣлать ей хотя малѣйшую непріятность.
— Награди васъ Богъ, сказала Липочка со слезами. — Мы такъ не привыкли имѣть друзей, что я не умѣю вамъ выразить своей признательности; но вы вѣрно понимаете ее. Владиміръ взялъ и поцаловалъ руку дѣвочки; она пожала съ чувствомъ его руку.
«Добрый» явился на зовъ своего господина. Владиміръ проворно вскочилъ въ сѣдло и, поклонившись Липочкѣ, понесся на встрѣчу Александра.
— Наконецъ-то я поймалъ васъ, воскликнулъ онъ, поровнявшись съ моимъ героемъ.
— А, это вы, Владиміръ Сергѣичъ! я слышалъ крикъ… скажите мнѣ, ничего не случилось?
— Совершенно ничего: это мои «Добрый» испугалъ ихъ. Но что съ вами сдѣлалось? вы живете совершеннымъ отшельникомъ; три раза я былъ въ Привѣтинѣ, и всѣ три раза мнѣ отказали.
— Вѣроятно, меня не было дома… я почти всегда въ полѣ…
— Это не только не вѣроятно, но и совершенно неправда; я получилъ вѣрнѣйшія свѣдѣнія, что вы цѣлые дни сидите запершись въ своемъ кабинетѣ и только ночью дѣлаете небольшія прогулки. Сердитесь, сколько хотите, на эту неделикатность съ моей стороны; но я говорю вамъ положительно, что рѣшился во что бы ни стало пріобрѣсти вашу дружбу, потому-что, видите, чувствую, что только этимъ путемъ могу сдѣлать что-нибудь порядочное. Я умираю въ этой ужасной жизни, на которую осудила меня здѣсь судьба. Я попалъ въ такой омутъ, запуганъ въ такія глупыя, пустыя, дрянныя интриги, что мнѣ стыдно. Волею или неволею, вы должны выслушать мою исповѣдь. Несчастное стеченіе обстоятельствъ и болѣзнь закрыли для меня всякую возможность къ общественной дѣятельности… Я осужденъ провести здѣсь нѣсколько лѣтъ. И какую перспективу готовятъ мнѣ эти нестерпимо-длинные годы?.. Что я могу, что я долженъ дѣлать здѣсь? Видѣть безпрестанно кругомъ себя толпу куколъ; невольно присутствовать на безконечныхъ попойкахъ, за безконечнымъ преферансомъ, проживать рядъ именинъ, рожденій, вечеровъ, одинъ глупѣе другаго, участвовать въ этихъ пустыхъ совѣщаніяхъ о вещахъ пустѣйшихъ, ничтожныхъ, лишенныхъ всякаго интереса…
Разгоряченный философъ въ порывѣ своего пламеннаго негодованія сдѣлалъ выразительный жестъ рукою, державшею поводья. «Добрый», подобно Александру оглушенный грозною филиппикой, нисколько не былъ приготовленъ къ новому впечатлѣнію, произведенному на него мундштукомъ, дернутымъ съ неумѣренною силою. Какъ изступленный взвился онъ на дыбы и прежде, чѣмъ Александръ успѣлъ мигнуть, и конь и всадникъ лежали у ногъ его въ нѣкоторомъ разстояніи одинъ отъ другаго.
Но, мизантропъ еще огромнѣйшаго размѣра, Александръ не раздѣлялъ негодованія.
Правда, его сердце, вытерпѣвшее многолѣтній процессъ треволненій отъ причинъ, такъ сильно кипятившихъ кровь Владиміра Сергѣевича и охладѣвшее, наконецъ, въ силу привычки, не раздѣляло пылкости грустныхъ и энергическихъ жалобъ, но со всѣмъ тѣмъ онъ ихъ слушалъ съ видимымъ сочувствіемъ и немедленно спѣшилъ протянуть руку помощи несчастному оратору, такъ жестоко прерванному. Можетъ-быть, тайное чувство самолюбія было главною причиною этого сочувствія; потому-что онъ очень-хорошо понялъ изъ предисловія, что эти громовые возгласы кончатся признаніемъ его, Александра, исключительнымъ существомъ. Что прикажете дѣлать? Таковъ человѣкъ! Онъ и не ошибся. Оправившись отъ своего паденія, Владиміръ объявилъ моему герою, что посредствомъ этого разлива желчи, который, по счастію, внезапно утихъ отъ неожиданнаго потрясенія, онъ, Владиміръ, хотѣлъ именно дать почувствовать Александру, какимъ благополучіемъ считаетъ онъ для себя встрѣчу съ нимъ. При этомъ онъ объявилъ ему свое твердое и непоколебимое намѣреніе быть полезнымъ во что бы то ни стало какъ ему, такъ и другому существу другаго пола, о которомъ онъ также получилъ непоколебимое убѣжденіе въ его исключительности и неимѣніи ничего общаго съ толпою.
И хотя Александръ, испытанный горькимъ опытомъ, зналъ настоящую цѣну этихъ возгласовъ, хотя онъ находилъ въ поведеніи Владиміра, относительно себя и въ его претензіяхъ, то же вѣтренное легкомысліе, ту же безсознательную увлекательность, на которыя такъ горько жаловался Владиміръ, но онъ думалъ видѣть въ немъ доброту, искренность и чувствительность именно въ неопредѣленной степени. Въ-слѣдствіе чего онъ почувствовалъ влеченіе къ пламенному молодому человѣку и рѣшился принять дружбу, подносимую ему такъ чистосердечно и просто, тѣмъ болѣе, что она какъ-разъ была ему кстати: на первый случай, Владиміръ могъ служить проводникомъ къ мадамъ Настойкиной.
Можетъ-быть, это эгоистическое побужденіе моего героя покажется вамъ слишкомъ-черствымъ, то, не желая произвести незаслуженнаго предубѣжденія противъ его чувствительности, я спѣшу напомнить, что душа его въ эти минуты была такъ переполнена тягостною борьбою противоположныхъ и слишкомъ-сильныхъ ощущеніи, что не могла раствориться для болѣе-нѣжнаго расположенія къ доброму и пылкому молодому человѣку.
Завлеченный въ самый откровенный разговоръ, изъ котораго Александръ узналъ много подробностей о намѣреніяхъ графа (котораго Владиміръ, однакожь, всячески избѣгалъ называть), новые друзья достигли ручья, протекавшаго у подошвы обрыва. Дальнѣйшее слѣдованіе оказалось рѣщительно-невозможнымъ для Добраго, и, къ крайнему прискорбію Владиміра, совершенно-очарованнаго Александромъ, имъ надобно было разстаться…
— Отъ-чего вы не служите? Вашъ умъ, познанія, таланты приготовили бы вамъ высокую судьбу. — Это былъ послѣдній вопросъ молодаго энтузіаста.
— Я служилъ, отвѣчалъ Александръ съ грустною улыбкою.
— Но вы немного служили.
— Довольно, чтобъ узнать, что ваши западныя понятія объ этомъ предметѣ не что иное, какъ золотые, несбыточные сны.
Владиміръ кивнулъ головою, какъ-бы говоря, что онъ понимаетъ фантастическую идеальность своего вопроса.
— Но отъ-чего вы не изберете себѣ какой-нибудь карьеры… какаго-нибудь широкаго общественнаго пути, какой-нибудь высокой цѣли, достойной ума и души вашей?.. Я убѣжденъ всею силою разсудка, что вы созданы для блестящей, возвышенной роли. Жизнь, которую вы ведете, не достойна васъ.
Александръ поглядѣлъ на него съ новою грустною улыбкою.
— Милый другъ, сказалъ онъ: — я былъ возлѣ этихъ высокихъ цѣлей, на этомъ широкомъ пути общественнаго служенія… я видѣлъ колеса машины, всю сложность и внутренность механизма… мы съ вами не созданы для этихъ блестящихъ, возвышенныхъ ролей. Я думаю, что и мнѣ и вамъ, съ нашей душею и сердцемъ тамъ нечего дѣлать; что самая достойная, самая приличная, самая благородная роль, это роль добраго семьянина и отца своихъ подчиненныхъ. Въ этой сферѣ, мы можемъ найдти истинно человѣческіе интересы, можемъ осуществить прекраснѣйшія предначертанія: однимъ словомъ, можемъ дѣйствовать всѣми способностями ума, души и сердца для достиженія благодѣтельныхъ цѣлей… Прощайте… Я увлекся въ проповѣдь. Мы поговоримъ объ этомъ послѣ, на досугѣ.
Пожавъ руку одинъ другому съ взаимнымъ сочувствіемъ, молодые люди разстались, условясь напередъ, чтобъ Владиміръ заѣхалъ въ воскресенье, часовъ въ 10 утра, за своимъ новымъ другомъ.
IV.
Комедія начинаетъ превращаться въ трагедію.
править
— Наконецъ-то!.. говорилъ со всѣми знаками полнаго удовольствія Настойкинъ, складывая и раскладывая, и опять складывая и опять развертывая маленькую записочку, которую онъ сейчасъ только прочелъ съ сверкающими отъ радости глазами. — Наконецъ-то мы дожили до этого казуса… и въ-отношеніи разныхъ обстоятельствъ…. ха! ха! ха!… На ловца и звѣрь бѣжитъ…. А, жена?…
— Чему ты радуешься, пустой барабанъ? возразила нѣжная половина бывшаго секретаря уѣзднаго суда. — Журавли еще въ небѣ, а ты ужь перья продалъ!.. Жестъ, выражавшій пренебреженіе, и маленькій носовой звукъ, нѣсколько похожій на мычанье, дополнили мысль, высказанную фигурною фразою. — Надобно обдумать, да еще и очень обдумать это дѣло… Вѣдь оно знаешь чѣмъ пахнетъ… Попадешься, пожалуй, какъ куръ во щи!
— Что это съ тобою сдѣлалось, матушка? возразилъ супругъ, очевидно удивленный: — чѣмъ для тебя запахло вдругъ это дѣло? ха, ха, ха!
— Отъ-того, что ты глупъ, такъ ты и удивляешься. Что съ тобою толковать! Тебѣ еще, знать, не надоѣли уголовныя дѣла…
— Ха, ха, ха!.. уголовныя дѣла!.. экъ ты куда хватила, матушка, уголовныя дѣла! Какъ тебѣ этакія диковинки въ голову лѣзутъ?
— Да вѣдь не виновата же я, что у меня нѣтъ такой пустой безмозглой головы, какою тебя наградилъ Господь; не виновата я, что, не бывъ еще ни разу, какъ ты, подъ судомъ, я лучше тебя понимаю эти вещи… Вѣдь это, сударь, насиліе — поймите! и въ нашемъ домѣ… поймите… съ нашего вѣдома и согласія… Старикъ-го, не бось, шутить станетъ.
— Полно, жена! прервалъ съ важностію экс-секретарь: — перестань. Ты, я вижу, пустая баба и больше ничего.. Ты нагородишь сама на себя то, что по неволѣ запахнетъ уголовнымъ… Баба, такъ баба и есть… А вѣдь въ-отношеніи другихъ разныхъ обстоятельствъ, кажись бы, и не промахъ… да что прикажете дѣлать? Такъ ужь Богъ создалъ бабою.
— Ну, ужь ты!.. молчалъ бы зналъ.
— Слушай, баба… держи впередъ языкъ короче, да изъ головы дурь-то выкинь. Какое тебѣ пригрезилось насиліе съ нашего вѣдома и согласія? что ты городишь такое?.. Дѣло все вотъ какъ будетъ… Ты напоишь ее чаемъ… не твое дѣло, если она захочетъ отдохнуть немного послѣ дороги — барышня слабая, больная… ну, что жь тутъ за диво будетъ, если вздремлетъ она въ твоей спальнѣ? Не сидѣть же тебѣ возлѣ… безпокоить барышню. Въ-отношеніи всѣхъ обстоятельствъ, ты должна будешь уйдти, а тамъ, безъ тебя, если кто влѣзетъ въ окно, въ спальню, такъ какимъ чортомъ знать тебѣ это? Окно на аршинъ отъ земли… садъ густой… Желаю знать, какъ тутъ приплесть насъ въ обвиненіе… Даже ему-то доказать будетъ нечѣмъ… я говорю съ нимъ всегда безъ свидѣтелей… Да и кто же пойдетъ въ процессъ изъ такого дѣла? Шнипертенъ!.. баста!.. копцы въ воду!.. Вотъ дѣло какъ будетъ, безмозглая баба!…
— Будетъ оно такъ… Увидишь ты, чѣмъ оно кончится.
— Ха, ха, ха, чѣмъ это кончится!.. чѣмъ это кончится, моя душечка? да тѣмъ же, чѣмъ у васъ кончилось съ его сіятельствомъ… давно, помнишь, когда тебѣ было пятнадцать лѣтъ, въ саду, въ бесѣдкѣ… Настойкинъ потиралъ руки съ какимъ-то злобно-насмѣшливымъ видомъ. Супруга его опустила глаза и нашла приличнымъ покраснѣть при этомъ напоминаніи…
— Всѣ вы таковы, мужчины! чудовища, просто! обманете насъ, легковѣрныхъ женщинъ, да послѣ сами же смѣетесь надъ нами! сказала она голосомъ, которому придана была высочайшая степень трогательной грусти.
— Переливать изъ пустаго въ порожнее нечего! возразилъ мужъ: — чудовище! давай-ка мнѣ закусить чего нибудь; да надобно къ графу… Еще какъ онъ прійметъ это извѣстіе, Богъ его знаетъ! Можетъ-быть, и раздумалъ.
Супруга р--скаго Фушё кликнула работницу и съ ея помощію приготовила завтракъ своему дипломату-супругу. Въ то время, какъ супругъ поспѣшно занимался уничтоженіемъ студня съ хрѣномъ, трусливая половина его бормотала что-то о совѣсти, о послѣднемъ судѣ, какъ-будто стараясь припомнить урокъ на иностранномъ языкѣ, который она нѣкогда, много лѣтъ тому назадъ, въ дѣтствѣ еще, учила, не понимая изъ него ни одного слова. Мужъ поглядывалъ на нее по-временамъ искоса, слыша эти слова, неимѣвшія для него никакого смысла. Не возражая ни слова, окончилъ онъ завтракъ, запилъ его кружкою домашняго пива, обтеръ лицо угломъ толстой скатерти и всталъ.
— Нутка, прочесть еще эпистолу! сказалъ онъ, вынимая изъ кармана и развертывая записку.
"Милая Любовь Никитишна, я рѣшаюсь наконецъ попробовать твой способъ леченья. Несносная болѣзнь такъ надоѣла мнѣ. Надѣюсь, что ты не откажешь подарить меня нѣсколькими часами. Въ воскресенье, въ два часа, я буду у васъ.
— Гм! ты! твой! Вѣра Бармотышина! повторилъ Настойкинъ и даже не «готовая къ услугамъ»!.. надменная дѣвчонка! погоди!
— Въ кого же быть ей, какъ не въ батюшку, да въ матушку?.. Она вѣдь, поди, воображаетъ себѣ, что пишетъ къ своей крѣпостной… Вотъ, узнаетъ, къ кому пишетъ…
Слуга вошелъ доложить, что лошадь подана. Настойкинъ положилъ записку въ карманъ, распростился съ своею супругою нѣжнымъ поцалуемъ, и, засѣвъ въ бѣговыя дрожки вмѣстѣ съ мальчишкою, который помѣщался сзади, отправился въ путь.
Едва стукъ колесъ умолкъ въ отдаленіи, какъ Любовь Никитишна отправилась на чердакъ, и на веревку, протянутую тамъ въ полукругломъ слуховомъ окнѣ, повѣсила бѣлую простыню, послѣ чего она прошла въ спальню и заперла за собою дверь на крючокъ… Черезъ четверть часа, окно изъ сада, о которомъ упоминалось въ разговорѣ супруговъ, тихо отворилось и рослый мужчина съ атлетическими формами, съ неизмѣримыми бакенбардами, съ лицомъ, озареннымъ щедрыми жертвами Бахусу, въ поношенномъ фракѣ и въ сапогахъ, изъ которыхъ готовились выглянуть пальцы, влѣзъ въ это окно, съ осторожностью осматриваясь. Любовь Никитишна дѣлала репетицію сцены, которую она готовила для Вѣры.
Настойкинъ, между-тѣмъ, прибылъ къ графу и былъ не менѣе доволенъ успѣхомъ своей экспедиціи… Павелъ Сергѣевичъ велъ всѣ эти интриги рѣшительно отъ нечего-дѣлать, и потому, когда нечаянный отъѣздъ его за границу, въ прошломъ году, внезапно принудилъ оставить исполненіе своихъ политическихъ затѣй, онъ бросилъ ихъ вовсе безъ всякой заботы; но когда, по возвращеніи, онъ узналъ, что дѣла о наслѣдствѣ и замужствѣ Вѣры находились все еще почти въ томъ же видѣ, какъ онъ оставилъ ихъ, уѣздный политикъ опять схватился за нихъ съ радостію. Новость Настойкина была какъ-нельзя-болѣе кстати. Время выборовъ приближалось, умы были въ броженіи; словомъ, наступила пора дѣйствовать. Немедленно въ подробностяхъ рѣшенъ былъ планъ операцій. Настойкинъ усѣлся опять на свои бѣговыя дрожки и поскакалъ въ усадьбу Анны Ивановны.
Графъ и Владиміръ Сергѣевичъ, съ бокалами въ рукахъ, поздравляли Авосина, который неотлучно находился при нихъ въ качествѣ актёра, готоваго выступить на сцену, и послѣ этой-то попойки Владиміръ Сергѣевичъ отправился въ свою вечернюю прогулку при свѣтѣ мѣсяца, окончившуюся такими романическими встрѣчами.
Настойкинъ прибылъ въ усадьбу Анны Ивановны и остановился у флигеля, въ которомъ жилъ ея управляющій.
— Дома Фектистъ Иванычъ? спросилъ онъ мальчика, который выбѣжалъ изъ сѣней.
— У себя-съ.
Настойкинъ вошелъ въ сѣни, раздѣлявшія квартиру Фектиста Ивановича отъ ткацкой избы, гдѣ слышался страшный стукъ бердъ и хохотъ работавшихъ дѣвокъ и бабъ.
Во второй комнатѣ, служившей залою, кабинетомъ и столовою, сидѣлъ за столомъ, заваленнымъ кипою бумагъ, самъ хозяинъ, съ серебряными круглыми очками, поднятыми на лобъ, въ долгополомъ сюртукѣ четырех-рублеваго синяго сукна. Его громадная особа, украшенная огромною лысою головою и лицомъ багроваго цвѣта, съ трудомъ помѣщалась въ легкихъ деревянныхъ креслахъ, обитыхъ кожею. Пожилой рыжій мужикъ, староста, съ смиреннымъ и безпечнымъ видомъ стоялъ передъ нимъ въ почтительномъ разстояніи, и обѣ эти начальственныя особы вели серьёзный разговоръ о весьма-важномъ предметѣ, относящемся до хозяйства.
Явленіе Настойкина прекратило разговоръ.
— Здорово, Фектистъ Иванычъ! какъ вы поживаете? воскликнулъ новоприбывшій.
— А, Макаръ Евстигнѣичъ, добро пожаловать! отвѣчалъ Фектистъ Ивановичъ, узнавъ своего гостя послѣ нѣсколькихъ секундъ внимательнаго разсмотрѣнія черезъ поверхность очковъ. Радушный хозяинъ привсталъ немного вмѣстѣ съ креслами: — добро пожаловать… Садитесь-ка; милости просимъ… Естифей, подвинь его милости стулъ; да ступай, брать, покуда, на кухню: я велю позвать тебя послѣ… Садитесь-ка. Эй, супружница! Агаша, Агаѳья Ивановна! давай намъ сюда… знаешь, тово… этова… спиртуознаго, сердцеувеселяющаго; да вели-тка самоварецъ поскорѣе… дорогой гость пріѣхалъ… Садись-ка, мой благодѣтель, да разскажи, что новенькаго…
— Новенькаго?.. ничего нѣтъ особеннаго… у васъ нѣтъ ли чего?..
— Есть, сударь мой.
Въ это время явилась супружница Фектиста Ивановича, особа, которая своими колоссальными размѣрами могла изумить хоть кого.
Едва только Макаръ Евстигнѣевичъ удовлетворилъ обязательному любопытству исполинской дамы относительно здоровья «почтенной супруги его Любови Никитишны», какъ Фектистъ Ивановичъ прервалъ дальнѣйшее изліяніе вѣжливостей.
— Погоди, милочка, сказалъ онъ съ нѣжнымъ взглядомъ: — послѣ наговоримся объ этомъ; поди-тка припри изъ сѣней двери…
— Тотчасъ, Фесинька, дружечекъ мой, отвѣчала счастливая супруга, плотно поцаловавъ самый возвышенный пунктъ на обнаженной головѣ своего дружечка, и немедленно отправилась исполнить приказаніе, потрясая на пути столы, стулья и стекла шкафа.
— Мы васъ поджидали, Макаръ Евстигнѣичъ, сказалъ тихо Фектистъ Ивановичъ, нагнувшись къ своему посѣтителю. — Дѣла наши, знаете, подвигаются быстро… барыня день-ото-дня становится плоше; ужь вечёрась она поговаривала о священникѣ…
— Э!.. произнесъ Макаръ Евстигнѣевичъ тѣмъ же пониженнымъ тономъ.
— Смотрите, будьте готовы, не отлучайтесь далеко, продолжалъ управляющій: — мы васъ, конечно, извѣстимъ пораньше. Ну, да, однако, вы знаете, надобно быть всегда наготовѣ… Вѣдь эти дѣла въ руцѣ Божіей… неровенъ часъ, вдругъ окончится…
— Ладно, ладно!.. мы не смигнемъ ужь; не бойтесь, почтеннѣйшій… Вы не сплошайте. А у насъ ужь эти дѣла вѣдь… шнипертенъ… ха, ха, ха!..
— Да, да-съ, благодѣтель мой; надоть умненько обдѣлать это дѣлишко. Вѣдь для насъ, бѣдныхъ людей, знаете, на весь вѣкъ обезпеченіе…
— Знаемъ мы, знаемъ, Фектистъ Иванычъ! ха, ха, ха!.. нешто, обезпеченіе! давно ужь, не бось, киса-то въ исправности… шнипертенъ… бѣдные люди!.. гляди, ужь теперь побогаче нашего брата; да тутъ двадцать-семь тысячь.
— Полно, полно, почтеннѣйшій! не кричите такъ громко… вѣдь у насъ доли-то равныя, чему же вы раскричались?..
— Да, вы точно помните, твердо помните, что на что… останется… то-есть, что на нашу долю прійдетъ пятьдесятъ тысячь?
— Еще бы не помнить! своею рукою вѣдь написалъ я въ духовной триста двадцать-девять, а прочелъ старухѣ триста семьдесятъ-девять, какъ она мнѣ велѣла писать. А духовная укрѣплена по всѣмъ формамъ…
— Да, такъ, такъ… у насъ по наличности значится триста семьдесятъ-девять тысячь… изъ нихъ пятьдесятъ такъ ужь у меня и отмѣчено крыжиками, чтобъ, знаете, поскорѣе, не считавъ, взять билеты.
— А гдѣ хранятся они?
— Тамъ, у нея, въ кабинетѣ, Я клалъ своими руками.
— Смотри, не опростоволосься, Фектистъ Иванычъ! Рыльскій нагрянетъ вѣдь какъ снѣгъ на голову.
— Нѣтъ, нѣтъ, ужь не бойся, мой блгодѣтель, мигнуть никто не поспѣетъ. Я вѣдь знаю, гдѣ ключъ и гдѣ ящикъ… Какъ-только дѣло къ концу пододвинется, я тотчасъ припрячу къ себѣ свою долю. Къ барынѣ вѣдь, кромѣ меня да жены, никто показать носа теперь не смѣетъ; я натолковалъ, что ее отравить хотятъ, и она никого ни знать, ни слушать не хочетъ, кромѣ насъ двухъ.
— Баста! Дѣло обдѣлано, хлопотать не о чемъ… шнипертенъ!.. Не дурная будетъ вѣдь штука пятьдесятъ чистоганомъ, ха, ха, ха!
— Тсс… экій крикунъ ты, Макаръ Евстигнѣичъ!
— Ну, да, пожалуй, покуда покончимъ эту матерію. У меня есть до васъ просьбица, въ-отношеніи, такъ, знаете, разныхъ этакихъ обстоятельствъ.
— Приказывайте что вамъ угодно, благодѣтель! воскликнулъ Фектистъ Ивановичъ.
— Какъ вамъ не стыдно такъ церемониться съ нами! Я непремѣнно принесу жалобу на васъ вашей супругѣ, прибавила, погрозивъ съ благосклонностью пальчикомъ, Агаѳья Ивановна.
— Пошлите мнѣ, Фектистъ Иванычъ, кого-нибудь порасторопнѣе, знаете… Трошку, въ Ванегу, съ запискою.
— Слушаю, сударь… Прикажи, душа моя, чтобъ Трошка тотчасъ сѣлъ на каряго, да отвезъ бы письмецо Макара Евстигнѣича… дескать, самонужнѣйшее.
— Тотчасъ, мое сокровище. Агаѳья Ивановна напечатлѣла новый поцалуй на возвышеннѣйшемъ пунктѣ Фектиста Ивановича и поспѣшила сдѣлать требуемое распоряженіе.
Настойкинъ взялъ перо и написалъ небольшую записку, засыпалъ, сложилъ, надписалъ адресъ и запечаталъ сургучомъ, съ помощію фосфорической спички, которую держалъ Фектистъ Ивановичъ.
Едва онъ окончилъ эти приготовленія, какъ явилась Агаѳья Ивановна съ Трошкою. Трошка получилъ записку съ подробнѣйшими наставленіями и съ приказаніемъ привезти отвѣтъ, такъ, чтобъ «одна нога была здѣсь, а другая тамъ»; расторопный парень спрягалъ записку въ кошель, который висѣлъ у него «на крестѣ», вскочилъ на лошадь, на которой, вмѣсто сѣдла, былъ постланъ сермяжный кафтанъ, а перекинутая веревка съ двумя петлями замѣняла стремена, и полетѣлъ, сломя-голову, въ сельцо Ванегу, бывшее верстахъ въ четырехъ оттуда.
Покуда посланникъ исполнялъ свое порученіе, массивные супруги занимали своего крошечнаго гостя самымъ пріятнѣйшимъ образомъ: чай, разныхъ сортовъ настойки и наливки, столовое вино, вяземскіе пряники, опортовые яблоки, волошскіе орѣхи — да я и не знаю ужь, что еще тутъ было или, лучше сказать, чего тутъ не было, — все это, соединившись съ нравственною занимательностью бесѣды трехъ друзей, такъ восхитительно наполнило краткое время ожиданія, что они не замѣтили, какъ пролетѣлъ слишкомъ часъ, и только явленіе Трошки напомнило имъ, что существуетъ время и пространство.
— Ну, что? спросилъ Макаръ Евстигнѣевичъ.
— Приказали на словахъ доложить, что дескать будутъ ожидать.
— Такъ и сказали?
— Такъ и изволили сказать… скажи, говорятъ, Макару Евстигнѣичу, что дескать буду ожидать.
Удостовѣрившись въ вѣрности переданнаго отвѣта, Макаръ Евстигнѣевичъ тотчасъ всталъ и началъ прощаться съ своими любезными хозяевами, которые, стоя на ногахъ, невообразимо затруднялись объясняться съ гомеопатическимъ гостемъ, для котораго должны были принимать согнутое положеніе, нестерпимо-мучительное при ихъ корпуленціи. Наконецъ, послѣ тысячи увѣщаній «остаться и посидѣть еще немножко», послѣ тысячи увѣреніи въ невозможности исполнить эти обязательныя увѣщанія, послѣ тысячи нѣжнѣйшихъ вѣжливостей и не менѣе чувствительныхъ поручетій «милой, любезной супругѣ», Макаръ Евстигнѣевичъ добрался до своихъ дрожекъ, сѣлъ и поскакалъ по дорогѣ къ сельцу Ванегѣ. Солнце давно ужь сѣло, и полный мѣсяцъ ярко освѣщалъ окрестности. Не доѣзжая съ версту до усадьбы, Путешественникъ мой своротилъ на полевую дорожку, пролегавшую къ тому самому лѣсочку, гдѣ, помните, хотѣли стрѣляться Александръ и Владиміръ.
Въѣхавъ въ этотъ маленькій лѣсокъ, Макаръ Евстигнѣевичъ оставилъ свой экипажъ и лошадь на попеченіе мальчика, а самъ отправился именно на ту самую поляну, которая, годъ тому назадъ, едва не обагрилась кровью.
Долго ходилъ взадъ и впередъ по этой полянѣ рыженькій человѣкъ, нетерпѣніе когораго возрастало съ каждою минутою и выражалось бранными фразами, изливавшимися рѣкою. Прошелъ часъ. Караульный уже нѣсколько разъ сбирался оставить постъ свой, едва побѣждая свое нетерпѣніе и довольно-чувствительный холодъ… прошло еще полчаса, какъ изъ развалины садовой стѣны мелькнула фигура; скорыми шагами приблизилась она къ лѣсочку, и Макаръ Евстигнѣевичъ скоро удостовѣрился, что это была Ненила Григорьевна…
Я не нахожу нужнымъ пересказывать разговора, продолжавшагося около часа между молодою вдовою и ея собесѣдникомъ. Ненила Григорьевна въ этотъ вечеръ была въ такомъ нервозномъ и разстроенномъ состояніи, что если передать всѣ ея жалобы, облитыя потоками горькихъ слезъ, то можно возмутить спокойствіе и отнять аппетитъ, по-крайней-мѣрѣ, на цѣлый день у самаго нечувствительнаго человѣка, какому когда-нибудь прійдется читать эту повѣсть… Причина такого безпредѣльнаго изліянія горести заключалась въ самомъ предметѣ ночнаго свиданія. Макаръ Евстигнѣичъ сообщилъ ей, что графъ проситъ ее ни куда ни въ какомъ случаѣ не отлучаться въ воскресенье, такъ-какъ въ этотъ день его сіятельство намѣревается посѣтить Ванегу и сообщить ей, Ненилѣ Григорьевнѣ, весьма-важную новость, что его сіятельство проситъ также убѣдить Петра Иваныча, чтобъ онъ въ этотъ день, часовъ хоть до трехъ пополудни, не выѣзжалъ гоже изъ дома, потому-что графъ намѣренъ и къ нему заѣхать; но это послѣднее порученіе его сіятельство просилъ исполнить какъ-можно-искуснѣе, имѣя въ виду, что если Петръ Ивановичъ получитъ хоть тѣнь подозрѣнія о сіятельномъ посѣщеніи, то онъ, конечно, умчится на край свѣта.
Выслушавъ эти порученія, деликатная и чувствительная Ненила Григорьевна была поражена до глубины сердца тягостною мыслію о унизительномъ положеніи, до котораго довела ее измѣна ея вѣроломнаго любовника! Это оскорбленіе не могло быть прощено; оно требовало мщенія… Ненила Григорьевна готова была, еслибъ только могла, заставить ненавистнаго Петра Ивановича заплатить жизнію за его неслыханный поступокъ; но такъ-какъ къ подобной кровавой уплатѣ за ея обиды не представлялось до-сихъ-поръ ни малѣйшаго случая, то разобиженная женщина не могла упустить единственную возможность мести, черезъ содѣйствіе враждебнымъ замысламъ графа. И между-тѣмъ, теперь, въ эту минуту, она вспомнила, что еще не далѣе, какъ за годъ назадъ, счастливая и торжествующая любовію того, чью гибель покупала теперь цѣною униженія, она спокойно и съ сердцемъ, полнымъ веселыхъ надеждъ, ждала свѣтлой будущности, основанной на восьми тысячахъ годоваго дохода, принадлежащихъ этому же самому человѣку. Когда подобныя черныя мысли съ быстротою вихря взволновали ея живое воображеніе, все для нея покрылось трауромъ: она укоряла себя въ преступныхъ замыслахъ противъ счастія своей племянницы, противъ этого кроткаго и невиннаго существа, которому она всю жизнь платила горемъ за нѣжныя ласки. И чѣмъ, для нея, для нея-самой, могли кончиться эти тревоги, эти замыслы, которымъ она предчувствовала гибельную развязку для Вѣры. Обѣщанія графа относительно Пузинскаго даже не начинали исполняться.
Но когда Макаръ Евстигнѣевичъ, благоразумно дождавшись конца этому плачевному изліянію, тонко замѣтилъ, что она «ошибается», что еслибъ даже Пузинскій, мильйонеръ и откупщикъ, по какому-нибудь «совершенно-непредвидѣнному и неотвратимому случаю», — по случаю «умертвія», на-примѣръ, или тому подобнаго, — не исполнилъ желанія графа (который уже закинулъ сѣти) и увѣнчалъ вѣнкомъ Гименея ея преданность и усердіе къ пользамъ его сіятельства, то можно было держать тысячу противъ одного, что Петръ Ивановичъ, потерявъ надежду жениться на Вѣрѣ, положитъ къ ногамъ своей прежней любовницы восемь тысячь годоваго дохода, которыя ему не удастся увеличить доходами съ будущаго наслѣдства Вѣры, и что его сіятельство, конечно, ужь настоитъ на томъ, чтобъ исполнить это второе предположеніе, если по непредвидимому несчастію не удастся первое. Значитъ, награда во всякомъ случаѣ обезпечена. Эта остроумная догадка пролила бальзамъ утѣшенія на больное сердце. Ненила Григорьевна утерла слезы и обѣщала исполнить все, чего отъ нея требовали.
Они уже готовились разстаться, какъ встрѣча Липочки съ Владиміромъ Сергѣевичемъ, описанная мною въ предъидущей главѣ, привлекла ихъ вниманіе, и изъ засады своей, покровительствуемыя тѣнью деревъ, они были невидимыми зрителями всѣхъ разсказанныхъ мною подробностей этой ночной сцены, равно какъ и встрѣчи Владиміра съ Александромъ. Макаръ Евстигнѣевичъ, простившись съ Ненилою Григорьевною, успѣлъ перерѣзать дорогу Владиміру и хотѣлъ-было узнать отъ него подробности этихъ двухъ таинственныхъ встрѣчъ; но Владиміръ отвѣчалъ на его вопросы градомъ такихъ сильныхъ и рѣзкихъ выраженій, что Макаръ Евстигнѣевичъ, никогда неслыхавшій подобныхъ словъ отъ деликатнаго молодаго человѣка, догадался весьма-основательно, что эта неумѣстная пылкость была не что иное, какъ послѣдствіе поздравленій, послѣдовавшихъ за привезенною имъ новостью. Владиміръ, оставивъ его предаваться на свободѣ догадкамъ, далъ шпоры своему бѣгуну и скрылся. Возвратившись домой, Ненила Григорьевна хотѣла-было немедленно приступить къ допросу Липочки и Андреевны о ихъ тайномъ путешествіи, какъ Петръ Ивановичъ пригласилъ ее въ кабинетъ для секретнаго совѣщанія. Можете представить себѣ, какъ изумилась Ненила Григорьевна, когда услыхала изъ устъ Петра Ивановича, что онъ намѣренъ сдѣлать въ воскресенье визитъ Александру Андреевичу и объясниться съ нимъ окончательно. Бездѣйственность моего героя казалась Петру Ивановичу неоспоримымъ доказательствомъ его охлажденія, и Петръ Ивановичъ приготовилъ такое хитросплетеніе лжей для усиленія этой счастливой холодности, что никакъ не сомнѣвался въ полномъ успѣхѣ своего предпріятія, котораго главнѣйшая цѣль состояла въ удаленіи Александра изъ его теперешняго убѣжища. Само собою разумѣется, что Петръ Ивановичъ былъ твердо увѣренъ въ заблуженіи Александра на счетъ письма Вѣры, и хотя онъ предчувствовалъ со стороны молодаго человѣка не совсѣмъ-выгодное для него истолкованіе перемѣнчивости намѣреній его невѣсты, но однакоже вполнѣ надѣялся покончить это щекотливое дѣло полюбовнымъ порядкомъ. Подвергнувъ тщательному экзамену своей лицемѣрной пріятельницы весь арсеналъ краснорѣчія и дипломатіи, который онъ готовился употребить противъ моего героя, и выслушавъ нѣкоторыя весьма-тонкія и основательныя замѣчанія по этому предмету, Петръ Ивановичъ имѣлъ, наконецъ, удовольствіе получить совершенную аппробацію своей затѣѣ, съ весьма-благоразумнымъ совѣтомъ привести въ дѣйствіе этотъ проектъ въ воскресенье, заѣхавъ въ Привѣтино врасплохъ, подъ вечеръ, часа этакъ въ четыре, какъ-бы мимоходомъ. Причемъ случилось какъ-то, что, по зрѣломъ обсужденіи, Петръ Ивановичъ нашелъ приличнымъ провести этотъ день дома, чтобъ хорошенько все обдумать и приготовиться.
V.
«Авось» Петра Ивановича созрѣло и принесло ему плодъ.
править
Въ воскресенье, часовъ въ 12-ть, Владиміръ явился къ своему новому другу, съ которымъ они вмѣстѣ позавтракали и тотчасъ пустились въ путь. Коляска Александра ѣхала сзади.
Отъ Привѣтина до города не болѣе десяти верстъ; дорога порядочная, и погода стояла хотя немного облачная, но довольно-теплая и сухая. Друзья незамѣтно достигли цѣли своего путешествія.
Макара Евстигнѣевича не было дома, и ихъ приняла хозяйка съ очевиднымъ смущеніемъ.
— Я привезъ вамъ еще поклонника, воскликнулъ Владиміръ, помѣстившись тотчасъ на диванѣ самымъ покойнымъ образомъ, со всею свободою, показывавшею, что онъ пользовался правами короткости въ домѣ. — Это мой пріятель, Александръ Андреичъ Шершавивъ; онъ имѣетъ очень-странную болѣзнь, которую самъ вамъ разскажетъ со всѣми подробностями сейчасъ, какъ я выйду; но прежде я хочу знать, нѣтъ ли новостей?
Любаша, для которой подобный вызовъ обыкновенно служилъ сигналомъ начатія безконечныхъ разсказовъ, приправленныхъ остроуміемъ и немножко злословіемъ, оказалась на этотъ разъ въ самомъ неповѣствовательномъ расположеніи духа, такъ-что Владиміръ, сдѣлавъ нѣсколько попытокъ возбудить въ ней обычное краснорѣчіе, принужденъ былъ рѣшительно отказаться отъ своего намѣренія и сказалъ по этому поводу нѣсколько критическихъ замѣчаній, расцвѣченныхъ довольно-двусмысленною шутливостью. Въ это время, въ домѣ раздался далекій, глухой, едва-слышный крикъ. Молодые люди перемигнулись съ недоумѣніемъ, и Владиміръ тотчасъ всталъ, чтобъ сдѣлать какой-то короткій, необходимый визитъ, объявивъ Александру, что черезъ полчаса онъ за нимъ заѣдетъ.
Медицинская конференція также очень-плохо клеилась; но Александръ употребилъ, все свое искусство, чтобъ войдти въ подробности описанія какой-то небывалой болѣзни. Разстроенная хозяйка разсѣянно слушала хитросплетенный разсказъ и очевидно понимала значеніе этого неожиданнаго и довольно-необыкновеннаго посѣщенія; но она старалась по возможности скрыть свою догадку и кое-какъ принудила себя разсказать молодому человѣку свое мнѣніе о способѣ излеченія его болѣзни какими-то симпатическими, чрезвычайно-простыми снадобьями.
Принужденіе, царствовавшее между гостемъ и хозяйкою, было такъ неодолимо, что, не смотря на обоюдныя усилія, разговоръ ихъ прерывался безпрестанно. Полчаса, назначенные Владиміромъ, показались годомъ моему герою. Вѣра не являлась, и Александръ, не въ силахъ будучи преодолѣть страннаго, безсознательнаго волненія, похожаго на предчувствіе, взялъ фуражку и простился съ Любашею, вручивъ ей золотой въ знакъ благодарности за ея спасительные совѣты. Противъ общаго обычая уѣздной вѣжливости, ему не сдѣлали ни малѣйшаго возраженія на-счетъ его нетерпѣливаго ухода.
Вышедши изъ дому, Александръ приказалъ своему кучеру дожидаться его у городскихъ воротъ, а самъ пошелъ медленнымъ шагомъ вдоль улицы, на которой быль домъ Настойкина. Онъ достигъ конца этой улицы, примыкавшей къ берегу большой судоходной рѣки (на которой стоитъ нашъ городъ) и избралъ на берегу мѣсто, закрытое со всѣхъ сторонъ деревьями, грудами бревенъ, досокъ, старыхъ судовъ и тому подобныхъ предметовъ, такъ-что съ этого пункта онъ могъ наблюдать домъ экс-секретаря, не будучи самъ подверженъ досужему любопытству городскихъ жителей. — Прошелъ часъ. На городскихъ часахъ пробило три, и не только Вѣра, но даже Владиміръ не показывались у воротъ дома, отъ котораго не отводилъ глазъ Александръ. Если вамъ случалось провести безконечный, мучительный часъ въ сторожевомъ положеніи, подобномъ тому, въ какомъ находился герой мой, то вы поймете, что расположеніе духа его никакъ не могло быть веселымъ. Къ этому присовокупились: тягостное впечатлѣніе невыносимой принужденности, подъ вліяніемъ котораго онъ провелъ время своего посѣщенія у Любаши, смутное, грызущее предчувствіе, бывшее его послѣдствіемъ, мрачность сентябрскаго пасмурнаго дня, глухой шумъ рѣки, плескавшей подъ его ногами, раздававшіеся глухо монотонные и унылые крики работниковъ, которые вели бечевою суда, гулъ сухихъ, валившихся листьевъ и мрачный видъ обнаженной природы, разстилавшейся передъ его глазами — такъ-что когда Александръ, потерявъ терпѣніе, рѣшился оставить свою позицію, душа его была темнѣе самой темной осенней ночи. Его живое и раздражительное воображеніе соединило всё, что въ его прошедшемъ и настоящемъ было мрачнаго, мучительнаго и неумолимо жгло, на этомъ медленномъ огнѣ воспоминаній, его сердце. Къ прежнимъ возмутительнымъ подозрѣніямъ объ участіи Вѣры въ нагломъ и грубомъ обманѣ, котораго онъ былъ жертвою, присоединились подозрѣнія еще болѣе ядовитыя, о двусмысленномъ поведеніи этой дѣвушки въ настоящее время. Ему казалось, что онъ сдѣлался жертвою новой, дерзкой насмѣшки, устроенной Петромъ Ивановичемъ, въ которой Вѣра, Липочка и Владиміръ приняли участіе… Легко можно представить себѣ, что подобная мысль душила его порывами ярости; кровь его кипѣла и съ неодолимою силою приливала къ сердцу; туманъ застилалъ глаза. Въ этомъ ужасномъ состояніи, онъ достигъ до своего экипажа, дожидавшагося его за городскими воротами. — Почтальйонъ, стоявшій близъ коляски и разговарившій съ кучеромъ, подалъ ему письмо, запечатанное черною печатью; Александръ поблѣднѣлъ, трепещущею рукою взялъ его, взглянулъ на едва-видный почтовый штемпель: письмо было изъ дома, адресъ написанъ рукою женщины, которую онъ приставилъ къ Машѣ. Александръ приготовился сѣсть въ коляску, какъ почтальйонъ сказалъ ему съ умильною вѣжливостью:
— Не будетъ ли чего за трудъ, ваше высокоблагородіе?
Бросивъ ему первую монету, какая попалась подъ руку, Александръ прыгнулъ въ коляску и приказавъ кучеру ѣхать шагомъ, торопливо распечаталъ посланіе, и вотъ что прочелъ:
Осмѣлюся вамъ донести что у насъ вдоме не совсѣмъ здорово. Марья Александровна приказали долго жить. Барышня изволили скончаться на моихъ рукахъ севодни поутру безъ четверти вшестомъ часу, удостоившись по христіанскому обряду исповѣдатца и причаститца святыхъ тайнъ, а болесть ихъ началась и продолжалась всево двое сутокъ и неписала я къ вашей милости прежде потому что непочтовые дни были, а приключилась имъ болесть отъ беременности да отъ простуды по словамъ Иванъ Иваныча, и я упросила Иванъ Иваныча чтобъ онъ отъ себя далъ вашей милости удостоверіе на что Иванъ Иванычъ согласился и письмо ево при семъ прилагаю, а простуду покойница барышня изволили по моему увѣренію получить оттово что по отъезде вашей милости они важный божій день изволили сидѣть на тираси до вечера и все изволили плакать горючими слезами и сколько я неизволила ихъ уговаривать, ни сколько не слушали моихъ словъ, и все жаловались что дискать ваша милость изволили ихъ покинуть и досамой кончины все поминали вашу милость и все дожидались что ваша милость изволите возворотитца и все говорили что имъ хотѣлось бы проститца съ вашей милостью и такъ и Богу душу стемъ отдать изволили съ естими словами. Мы все горючими слезами наплакались глядя на нихъ, какъ они все объ васъ поминали и сокрушались. А за Иванъ Иванычемъ я тотчасъ послала какъ только барышня стали жаловатца, и онъ, черезъ три часа приѣхалъ, а барышня стали такъ тяжелы, что Иванъ Иванычъ сказалъ мнѣ что никакой нѣтъ надежды, а кабы почтовый былъ день, я бы тоюже минуту отписала бы къ вашей милости. Знать такова воля божія. Послѣ завтра назначены похороны, и все будетъ исполнено какъ слѣдуетъ по обряду.
Прочитавъ это посланіе, въ наивныхъ фразахъ котораго заключалась такая грустная и поразительная новость для несчастнаго молодаго человѣка, онъ судорожно стиснулъ его въ комокъ.
— И это еще!.. сказалъ онъ, задыхаясь отъ подавляющаго волненія и поднявъ къ небу сухіе глаза, для которыхъ слезы были бы благодѣяніемъ въ эту минуту. — Суди меня, Творецъ Всемогущій! но я не могу выдерживать долѣе. Жизнь давитъ меня, Какъ тяжелое бремя!!.. Пошелъ! закричалъ онъ кучеру: — пошелъ! гони! Звукъ его голоса былъ такъ дикъ и страшенъ, что кучеръ вздрогнулъ, не смѣя оглянуться. Лошади понеслись изо всей силы.
— Пошелъ! повторялъ Александръ.
Быстро мелькали одинъ за другимъ предметы, мимо которыхъ мчалась коляска; но еще быстрѣе клубились въ головѣ Александра ужасныя думы.
Дорога, лежавшая черезъ поля и села, версты за три отъ Привѣтина, перерѣзываетъ оконечный мысъ того огромнаго лѣса, который окружаетъ ванегскія, архангельскія и привѣтинскія поля, тянется по берегу рѣчки и, далѣе, покрываетъ нѣсколько квадратныхъ верстъ, соединяясь потомъ съ безконечными болотами, окружающими значительную часть нашего уѣзда.
— Стой! закричалъ Александръ, едва только коляска въѣхала въ лѣсъ. Въ порывѣ кипучаго волненія, онъ не могъ долѣе оставаться въ неподвижномъ положеніи, однимъ прыжкомъ перенесся на маленькую площадку, которая представлялась съ лѣвой стороны дороги, и устремился въ чащу, какъ изступленный, надѣясь усиленнымъ движеніемъ утишить бурю, кипѣвшую внутри его.
Болѣе часу шелъ онъ такимъ-образомъ съ сверхъестественною быстротою, самъ не зная куда, сквозь чащу деревъ и кустарниковъ; вѣтви били его но лицу, сучья рвали одежду и обувь, потъ катился градомъ. Неимовѣрныя усилія, съ которыми онъ прокладывалъ себѣ дорогу, начали утомлять его наконецъ, и изнуреніе физическихъ силъ произвело спасительное дѣйствіе на напряженныя силы душевныя; борьба чувствъ также начала ослабѣвать понемногу. И вотъ онъ попалъ на лѣсную тропинку; она привела его къ берегу озера.
Трудно представить себѣ картину болѣе-мрачную и унылую той, которая открылась глазамъ его. Гладкое зеркало озера, черезъ которое протекала рѣчка, окаймлено было темнымъ дремучимъ боромъ, съ двухъ сторонъ подымавшимся на крутые и высокіе холмы; холодный вѣтеръ съ шумомъ качалъ вѣковыя сосны и ели, черезъ вершины которыхъ тихо неслись тяжелыя, сѣрыя тучи, обвивая ихъ тонкими клочьями. Кругомъ все пусто и дико, нѣтъ ни малѣйшаго признака жизни: только темныя, туманныя массы лѣсовъ, да сѣрое небо, да сѣрыя, мутныя воды представлялись взору на всемъ пространствѣ, которое могъ обнимать онъ. Пасмурный день вечерѣлъ; все темнѣе и темнѣе сгущались сумраки.
Это глухое, уединенное мѣсто какъ-нельзя-лучше соотвѣтствовало расположенію духа Александра. Машинально остановился онъ на самомъ берегу озера и блуждающимъ взоромъ окинулъ окрестность. Глубокая, но уже тихая грусть заступила мѣсто душевныхъ волненій.
Не вдалекѣ грянулъ выстрѣлъ, громкою дробью прокатился надъ поверхностью водъ и загудѣлъ отголосками въ темныхъ ущельяхъ бора; двѣ дикія утки вспорхнули съ озера и быстро понеслись черезъ дальныя ели. Александръ, погруженный въ задумчивость, вздрогнулъ, взглянулъ въ ту сторону, откуда раздался ударъ, и когда длинный клубъ дыма, разостлавшійся по зеркальной поверхности водъ, тихо свился и разсѣялся въ густомъ и сыромъ воздухѣ, онъ увидѣлъ въ двадцати шагахъ отъ себя Петра Ивановича съ ружьемъ въ рукѣ… Онъ остолбенѣлъ; казалось, мрачная судьба преслѣдовала его, ставя на его пути этого человѣка, котораго онъ всего бы менѣе желалъ встрѣтить въ подобную минуту… Кровь закипѣла въ немъ снова съ большею силою, и утихавшая ярость воспламенилась опять до изступленія. Первое движеніе его было броситься на своего врага-соперипка; но онъ еще имѣлъ довольно власти надъ собою и остался неподвиженъ.
Петръ Ивановичъ едва увидѣлъ Александра, какъ, повернувшись, пошелъ къ нему. Съ трудомъ владѣя собою, молодой человѣкъ, мрачный и неподвижный, ожидалъ его приближенія. Шаговъ за десять, Петръ Ивановичъ снялъ свою фигурную фуражку и началъ привѣтливо кланяться. Этотъ дружественный приступъ уничтожилъ послѣднюю частичку холоднаго разсудка, которая еще оставалась у моего героя. Привѣтливыя манеры его соперника показались ему послѣднею степенью наглости и безстыдства… Петръ Ивановичъ, подойдя, замѣтилъ смертную блѣдность и искаженныя гнѣвомъ черты Александра и немного смутился при этомъ наблюденіи: какое-то темное опасеніе внезапно закралось въ глубину его вѣчно-спокойной души. Онъ имѣлъ случай узнать вспыльчивость и рѣшительность молодаго человѣка, и не совсѣмъ покойная совѣсть говорила ему, что обманутый имъ можетъ знать, или угадать и принять серьёзно его «маленькую хитрость». Онъ смѣрилъ его глазами. Александръ былъ молодъ и силенъ; но у Петра Ивановича было ружье: значитъ, преимущество драки, по понятіямъ счастливаго жениха, было на его сторонѣ; онъ никакъ не могъ бы понять вполнѣ душевное состояніе жертвы своей дипломатической тонкости и степень зла, причиненнаго его остроумною продѣлкою; а потому, скоро оправившись отъ перваго непріятнаго впечатлѣнія, произведеннаго на него мрачнымъ взглядомъ и нахмуренными бровями противника, протянулъ ему руку: руки Александра, засунутыя въ карманы его сѣраго сюртука, остались неподвижными. Это новое доказательство враждебнаго расположенія снова смутило моего дипломатическаго сосѣда.
— Вы, я вижу, такъ-сказать, крѣпко сердитесь, Александръ Андреичъ! началъ онъ самымъ медовымъ голосомъ, съ благосклонною и привѣтливою улыбкою: — я знаю, я, то-есть, угадываю по какой причинѣ: и напрасно!.. убей меня Богъ, напрасно!.. то-есть, истинно сказать, вы ошибаетесь…
Петръ Ивановичъ, говорившій съ опушенными внизъ глазами, поднялъ ихъ на своего собесѣдника, чтобъ узнать, какой эффектъ произвело на него это вступленіе, — и встрѣтилъ все тотъ же страшный, проницающій взоръ, непоколебимый, неподвижный, сверкающій… Опасеніе сильнѣе и сильнѣе начало безпокоить смѣлаго оратора подъ этимъ огненнымъ взоромъ, въ которомъ было что-то зловѣщее. Онъ продолжалъ, однакожь, въ надеждѣ на свое краснорѣчіе и на неизмѣнную звѣзду своего счастія:
— Истинно, вы, такъ-сказать, изволите ошибаться, Александръ Андреичъ; я нарочно за этимъ хотѣлъ сегодня видѣться съ вами и заѣзжалъ-было къ вамъ, и вотъ, очень-радъ, что имѣлъ пріятнѣйшее удовольствіе такъ неожиданно встрѣтить васъ здѣсь… Если вы позволите мнѣ… то-есть, если вамъ будетъ желательно меня терпѣливо выслушать, то я убѣдительнѣйше доложу вамъ, что съ моей стороны тутъ, то-есть, въ этомъ происшествіи, то-есть, въ этой, какъ-бы сказать, перемѣнѣ обстоятельствъ не было… осмѣлюсь доложить вамъ… и убей меня Богъ, если лгу я… то, есть, покарай меня Богъ, если это неправда, что я, съ своей стороны, въ этомъ, примѣрно сказать, ни чуть не участвовалъ.
— Мерзавецъ, подлая тварь! воскликнулъ Александръ, стремительно кинувшись на безстыднаго лгуна и схвативъ его за горло. — Не доставало только этого!.. Ты смѣлъ, наконецъ, прійдти насмѣяться въ глаза надо мною! Въ бѣшеномъ порывѣ, сильный молодой человѣкъ такъ сдавилъ въ могучихъ рукахъ своихъ нѣжную особу Петра Ивановича, съ самаго рожденія лелѣемую со всѣми причудами нѣги, что бѣдный, смиренный Петръ Ивановичъ едва не испустилъ дыханіе; ружье выпало изъ ослабѣвшей руки его.
— Сама судьба свела меня здѣсь съ тобою, чтобъ дать мнѣ средство наказать тебя, дерзкое, безстыдное твореніе! продолжалъ молодой человѣкъ, потрясая яростно своего полумертваго соперника: — судьба поставила тебя здѣсь, на пути моемъ, въ этомъ глухомъ уединеніи, въ эту черную минуту, когда я упадалъ подъ тягостью страданій, которыя твоя дьявольская насмѣшка обрушила надо мною… Насмѣшка!.. подумалъ ли ты, съ кѣмъ ты шутишь? подумалъ ли ты, чѣмъ ты шутишь?.. Знаешь ли ты, что твоя адская выдумка стоила чести и жизни существу невинному и прелестному, для счастія котораго я готовъ былъ столько пожертвовать? Знаешь ли ты, что она сдѣлала меня убійцей, что она заставляетъ меня проклинать день рожденія?.. Подлое, ничтожное созданіе! чѣмъ заплатишь ты мнѣ за ея предсмертныя муки? чѣмъ заплатишь ты мнѣ за кровавыя слезы, которыя жгутъ мое сердце при одной мысли о жалкой участи этой несчастной, для которой я нѣкогда мечталъ создать такую свѣтлую будущность. Но я поклялся отмстить за нее, и теперь, клянусь ея послѣдней минутою — одинъ изъ насъ не выйдетъ изъ этого лѣса… Мы оба убійцы. Пусть Богъ насъ разсудитъ и покараетъ виновнаго…
Александръ выпустилъ изъ рукъ своего полумертваго противника, и, вынувъ свои пистолеты, тщательно осмотрѣлъ ихъ.
Петръ Ивановичъ, получивъ свободу, остался все въ томъ же безчувственномъ состояніи, посинѣвшій отъ напряженія и ужаса, съ разинутымъ ртомъ, съ мутными глазами, какъ-будто онъ еще все былъ подъ желѣзною рукою Александра. Нападеніе было такъ внезапно, оборотъ, который приняла его политическая выходка, такъ неожиданъ, угрозы и движенія Александра, котораго онъ считалъ помѣшаннымъ, предвѣщали такую страшную развязку, что мирный и кроткій Петръ Ивановичъ былъ пораженъ паническимъ ужасомъ, оцѣпенившимъ всю его оборотливость, неподвергавшуюся еще такимъ испытаніямъ и небывавшую никогда отъ рода лицомъ-къ-лицу съ смертной опасностью… Страшная мысль «умереть безъ покаянія» поразила апоплексическимъ ударомъ набожный умъ его. Александръ молча подалъ ему оба пистолета на выборъ. Петръ Ивановичъ машинально протянулъ руку и хотѣлъ взять ихъ оба.
— Одинъ… выбирай одинъ! закричалъ Александръ: — они оба заряжены пулями.
Петръ Ивановичъ точно съ тою же безчувственностью, какъ прежде, взялъ одинъ пистолетъ.
— Я отмѣряю барьеръ, сказалъ Александръ: — мы оба пойдемъ въ одно время; стрѣляй когда хочешь.
Между-тѣмъ, какъ герой мой, сопровождая слова дѣйствіями, отмѣривалъ шаги и замѣчалъ барьеръ сломленными вѣтками, мысли Петра Ивановича начали мало-по-малу приходить въ порядокъ, и онъ, наконецъ, вполнѣ понялъ свое положеніе. Онъ увидѣлъ всю неизбѣжность опасности. Дремучій боръ и берегъ озера окружали со всѣхъ сторонъ небольшую поляну, на которой находились они. Ни дороги, ни жилья не было ближе, чѣмъ за версту; никакой крикъ не могъ достигнуть на такое разстояніе при шумѣ лѣсовъ, колеблемыхъ вѣтромъ. Бѣжать, — если бы коротенькій сосѣдъ мой и надѣялся этимъ средствомъ ускользнуть отъ высокаго и легкаго своего противника, — бѣжать также не было возможности, потому-что лѣсныя тропинки были слишкомъ-неудобны для быстраго бѣга. Это сознаніе въ невозможности спасенія оледенило Петра Ивановича. Мрачна и угрюма была окружавшая его природа; но еще мрачнѣе и угрюмѣе блѣдное лицо его страшнаго соперника, и во всей ужасающей мрачности предстала уму его грозная мысль о вѣчной разлукѣ съ этой жизнію, которую такъ любилъ онъ, которая такъ постоянно улыбалась ему, такъ привѣтливо лелѣяла всѣми возможными благами, какія только понималъ онъ въ этомъ мірѣ.
— Становись! сказалъ ему Александръ, окончивъ свои приготовленія.
— Но, милостивый государь, возразилъ Петръ Ивановичъ, дрожа всѣмъ тѣломъ и глядя на своего противника мутными глазами: — это смертоубійство!.. это, могу сказать… что это даже можно назвать, этакъ, то-есть… что это похоже на разбой… Вы хотите убить меня.
— Да, я хочу убить тебя, человѣкъ бездушный и ничтожный… я хочу убить тебя за кровавую обиду, которую ты нанесъ мнѣ, за несчастную жертву, которую я погубилъ черезъ твои гнусныя козни. Я хочу застрѣлить тебя, какъ негодяя, гнусный человѣкъ. Я хочу застрѣлить тебя, потому-что ты нанесъ мнѣ оскорбленіе, которое можетъ омыться только кровью, и за то, что теперь ты готовъ ускользнуть всѣми возможными средствами отъ удовлетворенія, которое долженъ дать всякій, у кого есть хотя малѣйшее понятіе о чести. Но я не хочу пользоваться своими правами; жизнь надоѣла мнѣ; предаю месть суду Божію; оставляю тебѣ свободу защищаться и даже не подыму на тебя руки прежде твоего удара… Но если Богъ спасетъ меня отъ твоей пули, тогда… о, тогда это будетъ приговоръ судьбы! тогда нѣтъ тебѣ пощады… Становись!
— Александръ Андреичъ, началъ опять Петръ Ивановичъ, не двигаясь съ мѣста (зубы его стучали одинъ о другой, онъ едва выговаривалъ слова): — Александръ Андреичъ, это ужасно, что вы хотите дѣлать, это смертоубійство; я не знаю, за что вы хотите убить меня… я не знаю этого, убей меня Богъ, если лгу… Это ужасно, Александръ Андреичъ; подумайте, вѣдь это смертоубійство, — преступленіе въ сей… грѣхъ въ будущей жизни.
Александръ, выслушавъ это увѣщаніе съ выраженіемъ глубочайшаго презрѣнія, взялъ его за руку и, не говоря ни слова, привелъ и поставилъ на барьеръ, удалившись самъ на другую оконечность дистанціи.
— Выслушайте меня, продолжалъ Негръ Ивановичъ, стараясь говорить какъ-можно-громче по мѣрѣ того, какъ Александръ удалялся: — выслушайте, прошу васъ, ради самого Бога!.. чего вамъ отъ меня хочется? чтобъ я отступился? чтобъ я отдалъ вамъ ее? Возьмите, отдаю, отступаюсь, отъ всего отступаюсь… только, ради Бога, подумайте… Одумайтесь, вѣдь это смертоубійство!.. — Я отступаюсь, слышите, отъ всего отступаюсь! закричалъ онъ съ отчаяніемъ, видя, что Александръ, поднявъ пистолетъ противъ его груди, пошелъ къ нему на встрѣчу.
— Ты отступаешься, говорилъ онъ глухимъ голосомъ: — ты думаешь наградить меня этою снисходительною уступчивостью, отдавъ мнѣ свою сообщницу… Какая награда зато, что ты отнялъ у меня, за преступленіе, которымъ ты навсегда омрачилъ и безъ того мрачную жизнь мою?.. Презрѣнные! всѣ вы презрѣнныя, жалкія твари, всѣ вы не стоите жизни, не стоите воздуха, которымъ вы дышите, люди бездушные. Стрѣляй!
Это послѣднее восклицаніе раздалось въ пяти шагахъ отъ Петра Ивановича, который ни живъ ни мертвъ стоялъ на своемъ мѣстѣ, неподвижно, въ какомъ-то оцѣпенѣніи, смотря на приближающееся дуло пистолета. Онъ словно приросъ къ землѣ подъ обаятельною силою этого страшнаго орудія. И когда грозный, послѣдній возгласъ Александра раздался такъ близко, потряся все существо его, смутный инстинктъ самохраненія внезапно проснулся, при видѣ близкой погибели… Петръ Ивановичъ машинально давнулъ роковую пружину; выстрѣлъ грянулъ съ глухими раскатами; черезъ секунду другой… далеко эхо повторило удары, и снова всё смолкло; лёгкій дымокъ взвился къ сизымъ тучамъ.
VI.
Развязка.
править
Петръ Ивановичъ, блѣдный, безчувственный, облитый кровью, струившеюся изъ глубокой раны въ правомъ боку, лежалъ на травѣ, а Александръ стоялъ передъ нимъ на одномъ колѣнѣ, почти столько же блѣдный, и жадно всматривался въ черты лица пораженнаго врага своего.
Не буду скрывать передъ вами состояніе души моего героя, — этого состоянія, столько разъ и такъ подробно описаннаго.
Смерть положила печать свою на лицѣ его жертвы; онъ схватилъ руку и… о счастіе! пульсъ еще бился. Не теряя минуты, молодой человѣкъ, въ которомъ внутреннія волненія удвоили его атлетическую силу, поднялъ на плеча бездушное тѣло и быстро пустился по лѣсной тропинкѣ, которая вела въ сторону, откуда пришелъ онъ. Во время пути, возвратившееся хладнокровіе освѣжило разсудокъ, который напомнилъ ему всю опасность его положенія; но тѣмъ не менѣе онъ, не зная какъ оказать хоть малѣйшее пособіе умирающему, рѣшился, во что бы то ни стало, призвать чью-нибудь помощь, и потому нашелъ нужнымъ вынесть раненнаго на такое мѣсто, гдѣ безъ труда могли бы найдти его. Пройдя съ четверть версты съ своею тяжелою ношею, онъ вышелъ на проѣзжую проселочную дорогу и тотчасъ узналъ въ ней ту, которая пролегаетъ изъ Ванеги въ Привѣтино. На краю этой дороги, подъ огромною развѣсистою елью, сложилъ онъ свое бремя, открылъ грудь, теръ виски, облилъ лицо безчувственнаго Петра Ивановича холодною водою, которую, по счастію, нашелъ возлѣ въ небольшой ямкѣ, образовавшейся отъ дождевыхъ потоковъ, размывшихъ покатую мѣстность. Наконецъ понемногу появились признаки жизни, и Петръ Ивановичъ сдѣлалъ движеніе. Тогда Александръ побѣжалъ со всею быстротою, къ которой онъ былъ способенъ, по дорогѣ къ своему дому. Вечерняя темнота, сгущенная тучами, совершенно покрыла землю во время послѣднихъ событіи. Скоро достигъ онъ усадьбы и, при входѣ въ улицу, увидѣлъ экипажъ Петра Ивановича, выѣзжавшій изъ Привѣтина на ту самую дорогу, по которой пришелъ онъ… Александръ тотчасъ своротилъ въ сторону и издали имѣлъ утѣшеніе видѣть, что коляска тихо направилась къ тому мѣсту, гдѣ онъ оставилъ умирающаго. Лакей Петра Ивановича шелъ возлѣ экипажа; значитъ, не было сомнѣнія, что онъ найдетъ своего раненнаго барина и подастъ ему помощь; но совсѣмъ тѣмъ Александръ не могъ рѣшиться возвратиться домой, не увѣрившись въ исполненіи своего ожиданія. Онъ слѣдилъ за коляскою, скрытый вечернимъ туманомъ и уже вслушавшись въ возгласы лакея и кучера на слишкомъ-хорошо извѣстномъ ему мѣстѣ, убѣдился наконецъ, что они открыли своего господина и располагаются отвезти его въ Ванегу. Полями, черезъ плетни и огороды, прошелъ онъ до частокола, окружавшаго садъ, принадлежавшій господскому дому, проникъ въ него черезъ полевую калитку и по темнымъ аллеямъ обычнымъ путемъ, которымъ онъ каждый день отправлялся въ ночныя прогулки, достигъ до стеклянныхъ дверей дома, выходившихъ въ цвѣтники, отперъ ихъ ключомъ, который всегда носилъ съ собою, и вошелъ въ свою спальню, чрезъ которую пробрался въ кабинетъ. Окна этой послѣдней комнаты были закрыты толстыми занавѣсками, и потому въ ней господствовалъ густой, непроницаемый мракъ.
Подошедъ къ столу, чтобъ взять коробочку съ фосфорными спичками, среди всеобщей мертвой тишины, царствовавшей внутри и внѣ дома, онъ ясно услышалъ въ углу кабинета тихій, но глубокій вздохъ. Это странное обстоятельство заставило вздрогнуть молодаго человѣка, который не былъ вовсе свободенъ отъ суевѣрнаго страха, и особенно въ томъ разстроенномъ положеніи, въ которомъ былъ въ это время. Ключъ отъ двери кабинета, выходившей въ сѣни, обыкновенно оставался у Осипа. Поспѣшно досталъ онъ огня, зажегъ восковую свѣчку и тотчасъ обратился къ тому мѣсту, гдѣ ему послышался вздохъ. На диванѣ, въ глубокомъ снѣ, лежала Вѣра…
Александръ не вѣрилъ глазамъ своимъ. Онъ приблизилъ свѣтъ къ лицу спящей: это была точно Вѣра, блѣдная и худая, какою онъ еще недавно видѣлъ ее у ногъ своихъ, на паперти храма. Она спала крѣпкимъ, тяжелымъ сномъ, положивъ голову на руку; распущенные волосы въ безпорядкѣ падали на стройную шею и совершенно закрывали бѣлыя плеча и грудь, тяжело подымавшуюся. Густой слой пыли покрывалъ ея маленькія, стройныя ножки.
Это непостижимое явленіе, такъ загадочно дополнившее приключеніе дня, полнаго необычайными событіями, окончательно поразило утомленнаго и измученнаго Александра. Онъ стоялъ неподвижно передъ спящею дѣвушкою, и долго глядѣлъ бы онъ на нее, не измѣняя положенія, еслибъ яркій свѣтъ не произвелъ своего дѣйствія на Вѣру, спавшую до того въ совершенной темнотѣ. Она сдѣлала легкое движеніе и потомъ открыла глаза; но скоро опять закрыла, потомъ открыла вновь, отѣнивъ ихъ рукою. Александръ спѣшилъ поставить свѣчу на сголъ. Видъ молодаго человѣка произвелъ на дѣвушку сильное впечатлѣніе. Она быстро поднялась, торопливо протерла глаза и сѣла, вперивъ на него взглядъ, какъ-бы не узнавая его и стараясь опомниться; но когда Александръ поставилъ свѣчу, обернулся къ ней, когда она увидѣла ярко-освѣщенное лицо моего героя, эти знакомыя, милыя черты мгновенно воскресили въ памяти все прошедшее и настоящее и, вскочивъ съ изступленіемъ, Вѣра кинулась къ молодому человѣку, крѣпко обхватила его руками и съ судорожнымъ напряженіемъ прижалась къ груди, склонивъ голову на плечо его.
— Спаси меня, шептала она, дрожа всѣмъ тѣломъ и все крѣпче и крѣпче сжимая его въ объятіяхъ: — спаси меня, Александръ, мой милый… и если нельзя… если мнѣ суждено погибнуть, дай умереть здѣсь, возлѣ тебя, на груди твоей, возлѣ твоего сердца. Не оставляй меня имъ; умоляю тебя, не оставляй!.. Теперь, когда я нашла тебя, я отдаюсь тебѣ… я вся твоя; не отдавай меня никому, никому; я твоя; дѣлай со мною, что хочешь, убей меня, но не разлучай въ другой разъ съ собою… Это жестоко, Александръ; у тебя великодушное сердце; ты не знаешь, что перенесла я; я не могла умереть; но то, что перенесла я, ужаснѣе, въ тысячу разъ ужаснѣе смерти. Ты не зналъ этого; но теперь, когда ты знаешь, ты не отдашь меня имъ?.. Они губятъ меня; медленно губятъ… Нѣтъ, нѣтъ! ты не оставишь меня?.. Да? Отвѣчай же!
Этотъ безсвязный монологъ обнаруживалъ такое страшное волненіе, что опасеніе о разстройствѣ разсудка несчастной дѣвушки невольно представилось уму моего героя.
— Я не оставлю тебя, Вѣра, бѣдный другъ… не отдамъ тебя теперь никому, никому въ мірѣ, сказалъ онъ, сажая ее на софу и садясь рядомъ съ нею. — Успокойся и скажи мнѣ, что съ тобой?
— Ты ли это, Александръ?.. О, я думала, что я навсегда тебя потеряла! Но ты опять со мною, — и она сжала его въ своихъ объятіяхъ.
— Это ты! продолжала она, снова вглядываясь въ него нѣжнымъ взоромъ, въ которомъ выливалась вся страсть, наполнявшая ея душу: — да, это ты; она взяла его руки. Но, Боже милосердый, что это значитъ, ты весь облитъ кровью!
— Кровью?..
Александръ вскочилъ и поблѣднѣлъ, увидѣвъ длинную и широкую полосу крови, запекшуюся на сюртукѣ его отъ самаго плеча и почти до подола.
— Ты раненъ, Александръ! Взгляни: вотъ еще свѣжая, теплая кровь на правой рукѣ. И, закрывъ глаза руками, Вѣра упала на софу, на которой сидѣла. Александръ стремительно кинулся къ камину, торопливо снялъ свой сюртукъ, бросилъ въ каминъ, заложилъ сухими дровами и зажегъ ихъ: все это сдѣлалось въ мгновеніе ока. Вѣра, открывъ глаза, увидѣла огромное кровавое пятно на правомъ рукавѣ его бѣлой сорочки.
— Ты раненъ? Что это значитъ, Александръ? Мой милый, скажи, ради Бога, что это значитъ? что случилось съ тобою?
Вѣра подняла окровавленный рукавъ: выше кисти широкій рубецъ разрѣзывалъ тѣло; тонкая струя крови медленно стекала изъ раны. Пуля сорвала кожу и слегка прорѣзала мясистую часть полной, мускулистой руки молодаго человѣка.
При видѣ свѣжей раны и текущей крови, голова Вѣры снова закружилась, ноги ея задрожали; но она мгновенно побѣдила эту слабость, схватила платокъ и крѣпко перевязала пораженное мѣсто.
— Пошли сію минуту за лекаремъ.
— Невозможно и безполезно! Это ничтожная рана, возразилъ Александръ разсѣянно, не сводя глазъ съ пылающаго камина, гдѣ сухіе дрова занялись яркимъ пламенемъ и густой дымъ валилъ отъ загорѣвшейся ваты сѣраго сюртука его.
— Невозможно? Отъ-чего невозможно?.. Съ тобою случилось что-нибудь ужасное, Александръ?.. Это тайна или нѣтъ для меня?..
— Я хочу знать прежде твою исторію.
— Ты сейчасъ узнаешь ее; но еслибъ ты разсказалъ мнѣ прежде, что было съ тобою, ты бы успокоилъ меня.
— Успокоить!.. Вѣра, бѣдный, несчастный другъ!.. Для насъ болѣе нѣтъ спокойствія. Надо мною тяготѣетъ рука, гнѣвной судьбы, и я приношу бѣдствія всѣмъ, кто меня любитъ… Спокойствіе твое погибло съ той минуты, какъ ты узнала меня… погибло невозвратно…
— Неправда… о, какъ ошибаешься ты!.. Съ тои минуты, когда я знаю, что никто и ничто не разлучитъ меня съ тобою, оно возвратится. Но скажи, что это значитъ?.. эта кровь… эта рана?
— Кровь?.. Это значитъ, Вѣра, что я убилъ его и что другъ твой, любимый тобою Александръ — убійца, дважды убійца…
— Ты убилъ его въ равномъ бою?.. Онъ тебя ранилъ?.. продолжала Вѣра слабымъ голосомъ: — но кого?.. Кто былъ это?..
— Женихъ твой…
Наступило молчаніе. Вѣра не сводила глазъ съ своего страшнаго друга: ихъ взоры часто встрѣчались. Александръ стоялъ скрестивъ на груди руки…
— Да, Вѣра, вотъ твоя участь. Ты отдалась человѣку, который погубилъ невинное, прелестное созданье… Я былъ ея геніемъ-хранителемъ; я готовилъ ей будущность, украшенную всѣми утѣхами счастія, и я же, я… лишилъ ее всего: и чести и жизни!
Порывы ярости давно утихли уже въ его бурной душѣ, и теперь, подъ вліяніемъ тоски болѣе кроткой и тихой, онъ закрылъ руками лицо и залился слезами.
— Я сегодня получилъ эту ужасную вѣсть о ея преждевременной смерти, и не найдя тебя, Вѣра, на мѣстѣ свиданія, думалъ быть предметомъ все той же насмѣшки, которая ей стоила жизни… Неумолимая судьба свела меня съ нимъ… съ этимъ человѣкомъ, котораго гнусный обманъ былъ причиною всѣхъ этихъ бѣдствій; я поставилъ его на барьеръ… Онъ выстрѣлилъ и слегка ранилъ меня; а я… я жаждалъ мести и убилъ его.
Александръ снова закрылъ лицо руками.
Поднявъ черезъ нѣсколько времени глаза, онъ встрѣтилъ взоръ Вѣры, полный любви и нѣжности.
— Какъ, Вѣра, воскликнулъ онъ въ изумленіи: — ты не бѣжишь? Ты все еще любишь меня?
— Люблю ли, мой милый? О, больше, чѣмъ когда-нибудь, и теперь я вполнѣ счастлива… Теперь, Александръ, ты узнаешь, какъ и сколько могу я любить… теперь, когда надъ тобою разразилось несчастіе, ты узнаешь, что можетъ любовь… Теперь, когда ты долженъ бѣжать, скрыться, гонимый и преслѣдуемый, я, одна я не оставлю тебя, и каждую минуту спокойствія, каждую минуту радости, каждую минуту горя и грусти я одна, одна я буду дѣлить съ тобою!..
— Ты, Вѣра!.. Ты рѣшишься на это?
— Я рѣшилась…
Молодой человѣкъ готовъ былъ предаться восторгу, который возбудила въ немъ эта безпредѣльная преданность, какъ снова мрачныя мысли отравили его блаженство…
— Но, Вѣра, какими судьбами ты здѣсь?
— Сегодня, въ назначенное время для свиданія съ тобою, я пріѣхала въ городъ вмѣстѣ съ Липочкой. Любаша тотчасъ подала намъ чай, и такъ-какъ я немного озябла и утомилась отъ дороги, — ты не можешь представить себѣ, какъ я стала слаба послѣ болѣзни, — то Любаша предложила мнѣ отдохнуть. Тебя еще не было, и я приняла съ удовольствіемъ ея предложеніе, потому-что общество этой женщины всегда для меня несносно; а сегодня она была особенно разсѣянна и отвратительна… Я легла въ ея спальнѣ… Прислушиваясь къ каждому стуку, я съ бьющимся сердцемъ ждала твоего пріѣзда, какъ вдругъ почувствовала, что сонъ начинаетъ одолѣвать меня. Эта странная, неумѣстная сопливость въ то время, какъ сердце мое такъ сильно билось, изумила меня; я употребляла всѣ усилія, чтобъ побѣдить непостижимую слабость, и не могла открыть глазъ, не могла оторвать головы отъ подушки. Эта борьба привела меня въ истерическое, раздражительное состояніе, и хотя сонъ почти совершенно овладѣлъ мною, хотя глаза мои были закрыты, но я сохраняла сознаніе о томъ, что кругомъ меня дѣлалось. И вотъ, слышу я странный шумъ: какъ-будго отворилось окно въ моей комнатѣ, и кто-то черезъ него вошелъ въ нее. Внутренняя дѣятельность моя сильнѣе раздражилась; сонъ начиналъ уступать; я различила ясно движеніе занавѣсокъ у постели, собрала всѣ силы, открыла глаза, — передо мною стоялъ молодой мужчина.
— Кто же былъ это?
— Ты его не знаешь.
— Но я узнаю… Говори, кто онъ?
— Ты опять воспламенился, другъ мой… это не стоитъ того. Все кончилось ничѣмъ: можетъ-быть, это была игра моего воображенія.
— Но кого же ты видѣла?
— Ты непремѣнно хочешь знать?
— Непремѣнно.
— Авосина.
— Авосина?..
— Да.
— Хорошо. Продолжай.
— Страхъ возвратилъ мнѣ всѣ мои силы. Я вскочила и вскрикнула. Подъ окномъ раздался другой крикъ… Авосинъ устремился къ окну и однимъ прыжкомъ выскочилъ въ садъ. Не могу тебѣ передать, въ какомъ состояніи была я въ эту минуту… это было какъ-будто помѣшательство… однакожь, я не слишкомъ испугалась. Ты знаешь, я не имѣю нервической раздражительности моей тётушки; но голова моя, отуманенная сномъ, горѣла и кружилась; страшный хаосъ мыслей кипѣлъ въ ней съ страшною болью. Не знаю какъ, не знаю почему, но мнѣ показалось, что тебѣ грозитъ бѣда, и нестерпимо давила сердце мое непостижимая тоска. Въ безпамятствѣ и изступленіи я спустилась въ садъ, черезъ открытое окно, вслѣдъ за молодымъ человѣкомъ; окно было на аршинъ отъ земли; изъ сада я вышла на какую-то пустую улицу; потомъ на поля и пустилась бѣжать въ лѣсокъ, примыкавшій къ знакомой мнѣ дорогѣ. По полямъ и лѣсамъ, избѣгая селеній, я странствовала почти до самаго вечера и наконецъ, возлѣ здѣшней усадьбы, встрѣтилась съ твоимъ каммердинеромъ, который привелъ меня сюда… Все время я была въ странномъ состояніи безпамятства, какъ-будто неодолимый сонъ оковывалъ всѣ мои мысли; только одно предчувствіе твоей опасности руководило меня, и едва достигла я этой софы, какъ, не владѣя болѣе собою, упала на нее и заснула…
Не прерывая слушалъ этотъ разсказъ вспыльчивый Александръ, который тотчасъ догадался, что Вѣра была жертвою какого-нибудь гнуснаго замысла. Брови его нахмурились, и порывъ гнѣва снова закипятилъ кровь; но онъ тотчасъ вспомнилъ, что его положеніе и положеніе Вѣры не дозволяло ему терять времени.
Жребій брошенъ. Надобно было бѣжать и спѣшить прикрыть поступокъ несчастной дѣвушки священнымъ союзомъ. Другаго выбора не было. Герой мой позвалъ своего каммердинера и сдѣлалъ всѣ распоряженія къ отъѣзду. Онъ приказалъ ему немедленно выслать тройку лошадей въ маленькую деревушку, верстъ за двадцать отъ Привѣтина, въ сторонѣ отъ проѣзжей дороги. Другая тройка должна была ожидать его, запряженная въ коляску, у задней садовой калитки. Осипу велѣно было сдѣлать всѣ эти приготовленія какъ можно безъ шума, безъ огласки. Мысль Александра была обвѣнчаться съ Вѣрою въ первомъ селѣ, которое они встрѣтятъ на пути при наступленіи дня, и потомъ пробраться черезъ Петербургъ за границу… Приготовленія къ отъѣзду шли быстро, какъ вдругъ на дворѣ послышался шумъ экипажа и, черезъ нѣсколько минутъ, Миронычъ постучалъ въ окно.
— Что тебѣ надобно, старый болванъ? тихо спросилъ его Осипъ (занимавшійся укладкою вещей въ кабинетѣ), приподнявъ немного окно: — не умѣлъ, чай, отказать… кого тамъ принесла нелегкая, на ночь глядя? Вѣдь ты знаешь, что барина нѣтъ дома. Онъ въ городѣ.
— Да, подите-тка вы откажите. Барыня и слушать не хочетъ… Знаю, говоритъ, что онъ никого не принимаетъ; а меня прійметъ.
— Тьфу ты пропасть! ворчалъ Осипъ: — вотъ навязались эти барыни!
— Кто тамъ такой? шопотомъ спросилъ Александръ.
— Какая-го барыня, сударь.
— Барыня?
— Точно такъ, сударь.
— Одна?
— Одна? спросилъ Осипъ въ окно.
— Одна, отвѣчалъ Миронычъ: — вотъ она записку мнѣ дала… Покажи, говоритъ, барину.
Осипъ передалъ Александру лоскутокъ бумаги, на которомъ было написано нѣсколько словъ карандашомъ. Едва молодой человѣкъ взглянулъ на эту записку, поднеся ее къ огню, какъ обернулся въ сильномъ волненіи къ каммердинеру и сказалъ дрожащимъ голосомъ:
— Проси сюда…
Каммердинеръ, взглянувъ на него съ изумленіемъ, вышелъ.
Александръ торопливо надѣлъ сюртукъ и плотно притворилъ двери спальни, въ которой была Вѣра.
Черезъ минуту, въ кабинетъ вошла, въ сопровожденіи Осипа, женщина въ черномъ салопѣ и шляпкѣ, закрытая черною вуалью. Когда каммердинеръ удалился, она открыла лицо, и Александръ увидѣлъ Ирину Матвѣевну.
— Вы здѣсь?.. въ эту минуту?.. что это значитъ?
— Это значитъ, добрый другъ мой, что я вамъ привезла новое горе, отвѣчала Ирипа Матвѣевна, скинувъ салопъ и сѣвъ на кресло близь пылавшаго камина: — садитесь сюда и слушайте… Я знаю твердость души вашей… Вы поддержите, подкрѣпите меня. Да, мой добрый, благородный другъ… сердце мое разбито, уничтожено… Послѣдняя опора, поддерживавшая мою душу, уничтожена жестокимъ, безжалостнымъ образомъ. И я не могу даже искать утѣшенія въ благородномъ сердцѣ вашемъ… безъ преступленія… безъ позора…
Ирина Матвѣевна замолчала. Александръ понялъ, какую новость она привезла ему, и въ разстроенной головѣ его мелькнула мысль о самоубійствѣ. Тётка его продолжала:
— На другой день твоего отъѣзда, онъ прислалъ мнѣ приказаніе, чтобъ я оставила домъ его. Я истощила всѣ средства, чтобъ съ нимъ объясниться — и безуспѣшно; онъ не допустилъ меня къ себѣ. Онъ написалъ мнѣ, что убѣжденъ въ моемъ ужасномъ преступленіи и въ своемъ безчестіи; что хитрое лицемѣріе, съ которымъ я такъ долго скрывала отъ него позоръ свой, теперь обнаружено… что рѣшеніе его непоколебимо. Онъ уѣхалъ ночью — куда, не знаю… Долго… очень-долго — я ужь не знаю сколько времени ждала я его… Онъ не возвращался… Я должна была исполнить приказаніе, оставить домъ, который принадлежитъ ему… У меня нѣтъ никого, кромѣ брата. Я поѣхала къ нему, и въ селѣ, версты за три отсюда, гдѣ кормили лошадей моихъ, узнала вашу исторію и ваше убѣжище. Я не могла проѣхать мимо; Богъ-знаетъ, увидимся ли мы когда-нибудь. Я предчувствую, что мнѣ не долго страдать… Здѣсь смерть (она показала на грудь), близкая смерть…
Александръ молча выслушалъ разсказъ новой жертвы страшной судьбы, поражавшей черезъ него все, что было ему мило и дорого. Онъ склонилъ голову на грудь и погрузился въ тягостное раздумье. Собесѣдница его, также подавленная воспоминаніями, не думала прерывать молчанія. Она глядѣла на переливы огня, пробѣгавшаго по угольямъ, и долго, можетъ-быть, продолжалась бы эта нѣмая сцена, еслибъ Вѣра не прервала ея, вбѣжавъ въ кабинетъ блѣдная и испуганная. Она остановиласьбыло при видѣ незнакомой дамы, которой присутствія никакъ не подозрѣвала тутъ въ эту минуту; но это впечатлѣніе было мимолетно.
— Тамъ, въ саду… люди, сказала она, подойдя къ Александру и съ выраженіемъ испуга оглядываясь на дверь спальни. — Они пробовали отворять стеклянную дверь на геррассу, и я слышала тихіе голоса.
Александръ вспомнилъ, что онъ, въ разсѣянности, оставилъ ключъ снаружи, войдя въ садъ черезъ эту стеклянную дверь… Онъ быстро вскочилъ, чтобъ идти удостовѣриться въ справедливости разсказа Вѣры, какъ новый шумъ на дворѣ привлекъ его вниманіе. Вслѣдъ за тѣмъ раздались громкіе голоса и легкій стукъ въ дверь изъ сѣней.
— Это ты, Осипъ? тихо спросилъ Александръ.
— Я, сударь; крайне-нужно.
— Войди.
Осипъ вошелъ и тотчасъ заперъ дверь на крючокъ… Онъ сдѣлалъ знакъ Александру, что желаетъ сказать ему нѣсколько словъ по секрету. Александръ отошелъ съ нимъ въ уголъ комнаты.
— Здѣсь исправникъ.
— Исправникъ!..
— Точно такъ-съ, и съ нимъ цѣлая толпа.
— А! послѣдняя развязка! Коляска готова?
— Готова-съ.
— Подана?
— У садовой калитки.
— Бѣги, отвлеки эту сволочь на нѣсколько времени; потомъ возьми лошадь и догоняй насъ. Я подожду тебя у Крутаго-Рога. Смотри же, умнѣе! не мѣшкать!
— Слушаю-съ.
— Они видѣли коляску тётушки?
— Видѣли.
— И узнали чья?
— Узнали.
— Позаботься о ней. Тётушка очень-разстроена. Ну, бѣги же.
Весь этотъ разговоръ происходилъ шопотомъ. Женщины, слѣдившія глазами всѣ движенія Александра и вмѣстѣ съ тѣмъ осматривавшія по-временамъ одна другую, не слыхали ни одного слова. Осипъ вышелъ поспѣшно. Александръ заперъ дверь изнутри ключомъ, обернувъ его два раза. На блѣдномъ лицѣ его выражалась твердость и рѣшимость. Шумъ на дворѣ увеличивался.
— Прощайте, мой милый другъ, сказалъ Александръ, подойдя къ тёткѣ и поцаловавъ ее; крупная слеза навернулась на его рѣсницѣ. Ирина Матвѣевна крѣпко обняла его, прижавъ къ груди его голову. Она не могла плакать.
— Вы ужь ѣдете?.. Мы опять разстаемся? и теперь навсегда…
— Я не могу терять минуты. Меня преслѣдуютъ…
— Прощай. Еще поцалуй, послѣдній поцалуй дружбы для меня въ этомъ мірѣ.
— Поѣдемте, Вѣра Николавна! Онъ взялъ за руку испуганную дѣвушку. Вѣра крѣпка прижалась къ нему. Мимоходомъ Александръ захватилъ со стола пару карманныхъ пистолетовъ, накинулъ на себя плащъ, на Вѣру пальто, оба надѣли фуражки и Александръ первый вошелъ въ спальню. Тамъ никого не было. Проворно погасилъ онъ горѣвшую на столѣ свѣчу, прошелъ въ темный, узенькій корридорчикъ, устремился быстрыми шагами въ дѣвичью и оттуда на заднее крыльцо, близь котораго былъ садовый заборъ, въ этомъ мѣстѣ изломанный. Вѣра спѣшила за нимъ, и въ то время, когда она проходила въ низенькую дверь, ведущую въ корридоръ изъ спальни, стеклянная дверь изъ сада съ шумомъ отворилась. Двѣ темныя человѣческія фигуры ясно обозначались на свѣтломъ четырехугольникѣ, образовавшемся отъ отворенной двери. Александръ остановился. Онъ слышалъ, какъ двое прибывшихъ прошли въ кабинетъ, затворивъ за собою стеклянную дверь. Бѣглецы снова пустились въ путь. Они прошли по корридору на цыпочкахъ. Сердце Вѣры билось съ невыразимою силою. И вотъ они въ дѣвичьей, въ сѣняхъ. Александръ взялся за скобку двери; толкнулъ, дверь сопротивляется… новое усиліе безполезно. Нѣтъ сомнѣнія, что эта дверь заперта снаружи. Александръ удостовѣрился, что надежда спасенія съ этой стороны совершенно уничтожилась. Какъ ни твердъ и безстрашенъ былъ онъ въ минуту опасности, по теперь, когда съ его судьбою соединялась судьба существа столько имъ любимаго, неустрашимость его поколебалась. Остались два средства къ побѣгу, и оба болѣе чѣмъ сомнительныя. Изъ сада къ крышѣ дома была приставлена лѣстница, до которой можно было добраться изъ круглаго окна чердака; но какъ подвергнуть Вѣру подобнаго рода путешествію? Еще можно было, не теряя времени, пройдти чрезъ спальню въ стеклянную дверь, которую не заперли двое вошедшихъ. Разсуждать было некогда: бѣглецы снова въ корридорѣ. Вѣра едва переводитъ дыханіе; вотъ они въ дверяхъ спальни; тамъ царствуетъ темнота; въ кабинетѣ голоса и движеніе. Александръ безъ малѣйшаго шума отворяетъ стеклянную дверь; Вѣра уже на серединѣ комнаты, какъ вдругъ въ дверяхъ кабинета явился, съ свѣчою въ рукѣ, высокій, толстый мужчина въ военномъ сюртукѣ, съ синимъ воротникомъ, краснолицый, съ сѣрыми быстрыми глазами и рядомъ съ нимъ — Николай Григорьевичъ…
Ноги бѣдной дѣвушки затряслись; она не могла сдѣлать ни шагу. Александръ также остановился у растворенной двери. Николай Григорьевичъ взглянулъ поперемѣнно на обоихъ любовниковъ, и вѣчно-блѣдное лицо его покрылось красными пятнами. Костюмъ Вѣры произвелъ это дѣйствіе.
Нѣсколько мгновеній всѣ четверо дѣйствующихъ лицъ оставались неподвижными.
— Рекомендую себя, я здѣшній р--скій исправникъ, сказалъ наконецъ толстый господинъ, поставивъ на столъ свѣчку и обращаясь къ Александру. — Потрудитесь затворить дверь, потому-что изъ нея чертовски несетъ; а я, къ-несчастію, подверженъ флюсу… Не угодно ли вамъ пожаловать сюда къ намъ и я буду имѣть удовольствіе объяснить вамъ причину своего посѣщенія.
Александръ машинально повиновался и вошелъ въ комнату. Голосъ исправника уничтожилъ остолбенѣніе Николая Григорьевича; мрачный старикъ быстрыми шагами подошелъ къ дочери, сорвалъ съ нея фуражку и пальто, схватилъ за руку и потащилъ-было изъ комнаты…
— Александръ! воскликнула Вѣра, кинувъ умоляющій взглядъ на молодаго человѣка и протянувъ къ нему руки: — Александръ, проси его; онъ отецъ, онъ проститъ насъ… Говори. Скажи ему все. Раздраженный отецъ такъ сжалъ ея руку, что бѣдная дѣвушка вскрикнула и упала передъ нимъ на колѣни. — Батюшка, не разлучайте насъ! — Она обнимала его ноги.
— Оставьте ее, сказалъ Александръ, подходя къ старику: — она принадлежитъ мнѣ передъ Богомъ и людьми… Она жена моя…
Старикъ кинулъ на него ужасный взглядъ и не отвѣчая ни слова, съ неимовѣрною силою поднялъ дочь, лежавшую у ногъ его.
— Я убью тебя!.. шепталъ онъ ей задыхающимся голосомъ.
— Милостивый государь! началъ исправникъ, обращаясь къ Николаю Григорьевичу: — вы изволили слышать, что сказалъ… этотъ молодой человѣкъ.
— Онъ безстыдный… наглый лжецъ! Николай Григорьевичъ едва могъ говорить отъ гнѣва. — Дѣлайте свое дѣло. А между мною и дочерью судья одинъ Богъ.
— Я не отдамъ ея никому въ мірѣ! воскликнулъ Александръ, поблѣднѣвъ какъ смерть, когда оскорбительные эпитеты старика коснулись его слуха. Онъ схватилъ за другую руку Вѣру, которая, стоя на колѣняхъ, едва живая отъ страха, склонила къ нему голову.
— Это кончится новымъ убійствомъ, если вы не окажете должной помощи, сказалъ старикъ, обращаясь къ исправнику; блѣдныя губы его дрожали: — этотъ изступленный попираетъ всѣ законы. Я положу мою жалобу къ стопамъ государя, если мнѣ сію же секунду не отдадутъ дочери…
— Слышите? воскликнулъ Александру исправникъ: — извольте сейчасъ оставить эту молодую дѣвицу ея родителю, или, иначе, милостивый государь, я принужу васъ силою… Отпустите ея руку, говорю я вамъ!.. Слышите?.. Вы не слушаете; я кликну людей и велю связать васъ.
Александръ оставилъ руку полумертвой Вѣры и стремительно рванулся къ исправнику; по бѣдная дѣвушка ослабѣвшими руками удержала его… Бѣшенство Александра выходило изъ предѣловъ. Глаза налились кровью, на лбу страшно напряглись жилы, посипѣвшія губы дрожали. Онъ трепеталъ какъ раненный тигръ, опутанный сѣтями и поражаемый стрѣлами охотниковъ… Послѣднее усиліе Вѣры совершенно утомило ее, и она лишилась чувствъ.
— Милостивый государь, продолжалъ хладнокровно исправникъ, осматривая съ ногъ до головы Александра самымъ ужаснымъ взглядомъ: — совѣтую вамъ удержаться. Вамъ не спугнуть меня; потрудитесь разсмотрѣть хорошенько вашего покорнѣйшаго слугу; извольте-ка вглядѣться. Мы, сударь, и не такихъ видали. Такъ не угодно ли вамъ быть поскромнѣе?.. Не забывайте, что вы обвинены… въ убійствѣ; что это, сударь, криминалъ; что это пахнетъ… ссылкою… и лишеніемъ всѣхъ правъ состоянія… Такъ совѣтую и весьма совѣтую, мой почтеннѣйшій, быть поскромнѣе.
Едва эти страшныя, выговоренныя густымъ басомъ слова прозвучали среди гробоваго молчанія, царствовавшаго въ комнатахъ, въ кабинетѣ раздался глухой, долгій стонъ.
Александръ въ одно мгновеніе перенесся туда. На софѣ лежала Ирина Матвѣевна съ страшно-неподвижными открытыми глазами, съ посинѣвшимъ лицомъ; полуоткрытыя губы ея судорожно шевелились; правая рука была прижата къ сердцу. Александръ остановился въ двухъ шагахъ отъ нея, не смѣя подойдти ближе. Вдругъ рука ея упала; голова склонилась на плечо; она протянулась легкимъ движеніемъ и потомъ осталась неподвижною.
— Тутъ, кажется, кончено! сказалъ тихо исправникъ, нѣсколько минутъ наблюдавшій изъ-за Александра всѣ движенія его тётки. Онъ съ осторожностью подошелъ къ ней, вѣжливо взялъ ея руку: рука была холодна какъ ледъ; пульсъ остановился…
— Гм! произнесъ онъ съ легкимъ поклономъ: — мое почтеніе! Этакого сплетенія обстоятельствъ еще не было со мною ни на одномъ слѣдствіи… А, Пипкинъ? — Послѣднія слова обращались къ рябоватому молодому человѣку въ форменномъ фракѣ съ мѣдными форменными пуговицами, помѣщавшемуся очень-спокойно, какъ дома, за письменнымъ столомъ Александра.
— Да-съ, и крыжовское слѣдствіе въ подмётки не годится, — дрянь-дѣлишко передъ этимъ, отвѣчалъ письмоводитель съ значительною улыбкою.
Александръ также подошелъ къ бездушному трупу Ирины Матвѣевны, положилъ ей на сердце руку, приблизилъ лицо къ губамъ ея, чтобъ слышать дыханіе, и когда убѣдился въ ужасной истинѣ, съ безчувственнымъ равнодушіемъ сѣлъ возлѣ и подперъ голову руками.
— Какъ ваше званіе, чинъ, имя, отчество и фамилія? Какого вы вѣроисповѣданія? Бываете ли на исповѣди и у святаго причастія? возгласилъ, обращаясь къ нему, служитель благочинія.
Исправникъ, усѣвшійся въ это время очень-покойно на кресла противъ камина и подкладывавшій въ огонь маленькое полѣнцо, обернулся и устремилъ проницательный взглядъ на Александра, въ ожиданіи отвѣта, который своимъ болѣе или менѣе покорнымъ оборотомъ долженъ былъ опредѣлить его роль. Если обвиняемый рѣшится отвѣчать смирно и кротко, то исправникъ могъ свободно остаться на своемъ мѣстѣ, у огонька, и только изрѣдка вмѣшивать свое вліяніе въ процессъ допроса, который онъ вполнѣ довѣрялъ искусству и познаніямъ своего сотрудника, ученика знаменитаго Макара Евстигнѣевича.
Но отвѣта не было никакого. Александръ оставался въ прежнемъ положеніи.
— Григорій Евдокимычъ, не отправился ли ужь и этотъ? шепнулъ, нагнувшись къ своему командиру, веселый и остроумный Пипкинъ съ ироническою гримасою.
— Э?!! отвѣчалъ исправникъ и въ недоумѣніи подбросилъ еще полѣнцо.
Недавно пріѣхалъ ко мнѣ нашъ губернскій стряпчій, умный и образованный молодой человѣкъ. Случай сблизилъ меня съ нимъ, и я, уѣзжая въ Петербургъ, просилъ его сообщить мнѣ подробности объ этомъ любопытномъ процессѣ. Вотъ что получилъ я отъ него:
Спѣшу удовлетворить вашему любопытству; я совершенно окончилъ извѣстное вамъ слѣдствіе, и вотъ что изъ этого вышло.
Дѣло началось такимъ образомъ. Лакей и кучеръ вашего сосѣда Петра Ивановича, пріѣхавшіе съ нимъ 29 сентября въ Привѣтино, ждали до вечера своего барина и, не дождавшись, вздумали отправиться въ Ванегу, полагая, что въ такое позднее и ненастное время онъ не воротится къ Александру Андреевичу (который также не пріѣзжалъ еще изъ города), а отправится прямо къ нареченному тестю, такъ-какъ лѣсокъ, въ который пошелъ за охотою Петръ Ивановичъ, былъ на дорогѣ къ Ванегѣ и они, во всякомъ случаѣ, надѣялись его встрѣтить.
Послѣднее ожиданіе ихъ оправдалось. Они нашли своего несчастнаго барина подъ деревомъ, раненнаго и почти умирающаго и немедленно привезли его къ Николаю Григорьевичу. Тамъ была страшная тревога. Липочка возвратилась изъ города одна и объявила, что Вѣра скрылась; а за часъ до этого прискакалъ гонецъ изъ Москвы съ извѣстіемъ, что возлюбленный Гриша, сынокъ Бармотышева, окончилъ карьеръ свой на койкѣ военнаго госпиталя.
Можете представить положеніе Николая Григорьевича! Вы впрочемъ ошибетесь, если подумаете, что онъ былъ убитъ горемъ. Напротивъ, онъ свирѣпѣлъ при каждомъ новомъ ударѣ судьбы, и когда нареченный зять его, пришедъ немного въ чувство, въ бреду горячки, имъ овладѣвшей, произнесъ нѣсколько разъ имя Александра въ связи съ словами «Смертоубійство, разбой, отнятіе невѣсты», то старикъ тотчасъ заключилъ, что главную ролю въ двухъ послѣднихъ его несчастіяхъ играетъ молодой Шершавинъ. Оскорбленный отецъ тотчасъ поскакалъ самъ въ городъ и привезъ къ себѣ исправника и лекаря. Исправникъ приступилъ къ слѣдствію, которое, разумѣется, началось показаніемъ Николая Григорьевича, подтверждаемымъ различными подозрѣніями, но ничѣмъ-недоказаннымь.
Болѣе свидѣтелей не было. Раненный лежалъ въ бреду. Липочка не разсказала ничего. (Помните, что я разсказалъ вамъ первое дѣло «о нанесеніи смертельной раны Петру Ивановичу»; «о побѣгѣ Вѣры» — другое дѣло); Ненила Григорьевна показала вздоръ. Исправникъ отправился въ Привѣтино и тамъ получилъ очень-темныя свѣдѣнія. Никто не видалъ, какъ воротился Александръ въ этотъ вечеръ, но онъ точно также уходилъ и возвращался каждую ночь, во все время своего пребыванія въ Привѣтинѣ. Каммердинеръ отозвался рѣшительнымъ незнаніемъ. Кучеръ, бывшій съ Александромъ въ городѣ, показалъ, что баринъ его вышелъ изъ коляски въ такомъ-то мѣстѣ и пошелъ въ лѣсъ въ такую-то сторону; что черезъ часъ онъ слышалъ три выстрѣла, въ такой-то сторонѣ, одинъ погромче; за нимъ, черезъ нѣсколько секундъ, два другіе, почти рядомъ, потише; что, дождавшись темнаго вечера, онъ воротился домой… и только. Больше рѣшительно никакихъ свѣдѣній.
Между-тѣмъ въ эту исторію вмѣшался графъ Верейскій, который, какъ я вижу, вмѣшивается у васъ здѣсь во всѣ дѣла, — и исправникъ вновь явился въ Привѣтино, гдѣ за Александромъ учредили наблюденіе, обязавъ его подпискою о невыѣздѣ до окончанія слѣдствія и суда; набралъ тамъ бездну разныхъ показаній, одно нелѣпѣе и крючковатѣе другаго. Декорація однако скоро перемѣнилась. По показанію Липочки, Николай Григорьевичъ началъ въ то же время слѣдствіе о побѣгѣ Вѣры, и въ этомъ дѣлѣ, какъ вамъ извѣстно по слухамъ, замѣшанъ Верейскій.
Впрочемъ, я разскажу вамъ здѣсь, къ слову, подробности этой исторіи.
Липочка вотъ что разсказала исправнику: когда Вѣра, напившись у Настойкиной чаю, легла въ ея спальнѣ, преданная дѣвочка, подъ предлогомъ прогулки, отправилась въ садъ и ходила тамъ по тѣмъ аллеямъ, откуда видно окно спальни, гдѣ была ея подруга. Она не хотѣла ни на минуту выпустить ее изъ вида въ странѣ непріятельской, и съ тѣмъ инстинктомъ, который увѣдомляетъ насъ объ опасности существъ, горячо нами любимыхъ, не сводя глазъ, сторожила своего друга. Вотъ, видитъ она, молодой человѣкъ отворяетъ окно спальни и тихо проникаетъ черезъ него въ эту комнату. Встревоженная Липочка тотчасъ узнала Авосина и, не теряя минуты, бросилась къ окну. Она видѣла, какъ бородатый юноша открылъ занавѣсъ; какъ Вѣра вскочила — и испуганная дѣвушка вскрикнула отъ ужаса и бросилась бѣжать черезъ дворъ въ комнаты, чтобъ дать знать объ опасности. На крыльцѣ она встрѣтила Владиміра, и такъ-какъ между имъ и этой чудесной дѣвочкой существуетъ особенная дружба, то она схватила его за руку и повела къ окну. Когда прибѣжали они туда, ни Авосина, ни Вѣры уже не было; но черезъ плетеный заборъ они увидѣли Авосина на улицѣ и пустились догонять его; скоро, разумѣется, достигли, и, не смотря на всѣ угрозы, преслѣдователь не могъ рѣшительно ничего узнать о судьбѣ бѣглянки. Посадивъ съ собою въ коляску расплакавшуюся и убитую горемъ Липочку, Владиміръ долго ѣздилъ съ нею по городу и по окрестностямъ безъ всякаго успѣха; наконецъ они встрѣтили колымагу Николая Григорьевича, стоявшую за городомъ, гдѣ ее оставила Вѣра, чтобъ никто не могъ знать, что она вмѣстѣ съ Александромъ у Любаши, и Владиміръ пересадилъ въ нее свою миленькую спутницу, простившись съ нею (говорятъ) самымъ нѣжнымъ образомъ, и поскакалъ донести своему дядюшкѣ о неудачной развязкѣ гнусной затѣи, для разстройства которой онъ нарочно отправился съ Александромъ. Вамъ извѣстно, гдѣ и какъ нашлась Вѣра, которую Николай Григорьевичъ привезъ домой, безчувственную и умирающую.
Исправникъ, т. е. Пипкинъ, произвелъ изслѣдованіе по этому послѣднему дѣлу; но Владиміръ такъ хорошо настроилъ Липочку, что съ ея словъ Николай Григорьевичъ заговорилъ о сонномъ порошкѣ, которымъ напоили Вѣру и, словомъ, дѣло начало принимать угрожающій видъ, тѣмъ болѣе, что Александръ, знавшій исторію Вѣры, написалъ объ этомъ частное письмо губернатору, и его превосходительство командировалъ меня.
Вы, можетъ-быть, удивляетесь, что уголовное слѣдствіе тянулось съ конца сентября и до января безъ всякаго рѣшительнаго результата; но казусныя дѣла, гдѣ замѣшиваются лица, подобныя Верейскому, не могутъ идти скорѣе; притомъ же, болѣзнь Петра Ивановича препятствовала этому: онъ былъ такъ слабъ, что нельзя и подумать было снимать съ него допросъ, тѣмъ болѣе, что горячка и бредъ возвращались къ нему безпрестанно.
Принявъ въ уѣздномъ судѣ эти дѣла, я внимательно разсмотрѣлъ ихъ и тотчасъ послалъ узнать о здоровьѣ раненнаго. Мнѣ привезли отвѣтъ, что онъ пришелъ совершенно въ память и желаетъ видѣть меня и обвиненнаго.
Тутъ произошла чрезвычайно-драматическая сцена, которую, однакожь, я не имѣю претензіи описывать драматически.
Въ прошедшее воскресенье, я отправился въ Ванегу, взявъ съ собою вашего уѣзднаго стряпчаго, который морилъ меня всю дорогу разсказами, какъ «важно» шли дѣла при прежнемъ губернаторѣ, у котораго онъ «имѣлъ честь» служить въ канцеляріи.
Въ залѣ у Николая Григорьевича я нашелъ Александра и съ нимъ Владиміра, сопутствовавшаго своему другу для компаніи и изъ любопытства. Черезъ четверть часа, насъ позвали въ комнату раненнаго, лежавшаго въ гостиной, на той самой софѣ, гдѣ Александръ, годъ тому назадъ, провелъ три недѣли. Тутъ былъ почтенный приходскій священникъ, сейчасъ только исповѣдавшій и причастившій св. тайнъ умирающаго. Николай Григорьевичъ и сестра его сидѣли у изголовья; Вѣра въ ногахъ; возлѣ стола Липочка. Женщины плакали навзрыдъ.
Петръ Ивановичъ сдѣлалъ знакъ Александру, чтобъ онъ подошелъ, взялъ его за руку и, обращаясь ко мнѣ, сказалъ слабымъ голосомъ:
— Слушайте, милостивый государь, и запишите слова мои. Я былъ врагомъ этому молодому человѣку, и онъ имѣлъ причины ненавидѣть меня; но мой духовный отецъ сейчасъ только изъяснилъ мнѣ слова писанія: «любите враги ваша, добро творите ненавидящимъ васъ»… и я, оставляя этотъ міръ, объявляю предъ лицомъ Бога и людей, что я прощаю ему, этому молодому человѣку, все, все… прощаю все такъ, какъ желаю, чтобъ онъ простилъ меня въ сей, а судія небесный въ будущей жизни… Объявляю, что онъ обвиненъ несправедливо, что я ни въ чемъ не обвиняю его, что малѣйшее зло, какое ему сдѣлаютъ за меня, возмутитъ покой души моей, которая скоро переселится туда, гдѣ нѣтъ злобы и ненависти, нѣтъ вражды и соперничества. Если предсмертная воля моя что-нибудь значитъ для окружающихъ меня, то я требую, чтобъ этотъ молодой человѣкъ былъ немедленно освобожденъ отъ всякаго преслѣдованія за поступокъ, въ которомъ его обвиняютъ. Я самъ ранилъ себя по неосторожности.
Александръ сдѣлалъ движеніе, показывавшее желаніе говорить, но больной мановеніемъ руки просилъ его не прерывать и далъ знакъ Вѣрѣ, чтобъ она встала и подошла къ нему. Онъ взялъ ея руку другою рукою.
— Выслушайте второе желаніе мое. Вы отдали мнѣ дочь вашу, сказалъ онъ, обращаясь къ старику. — Отецъ Иванъ благословилъ нашъ назначенный союзъ. Вѣра была моею предъ лицомъ Бога, и я считаю себя въ правѣ располагать теперь ея рукою столько же, сколько и вы. По-крайней-мѣрѣ, я считаю себя въ правѣ объявить свою волю… Я хочу, продолжалъ онъ, соединивъ руку Александра съ рукою Вѣры: — я хочу, чтобъ вы благословили союзъ ихъ. Въ такомъ случаѣ, я оставляю мое имѣніе Вѣрѣ… у меня нѣтъ близкихъ наслѣдниковъ, и это имѣніе все благопріобрѣтенное. Вѣра Николавна исполнитъ мои распоряженія, которыя она найдетъ въ моихъ бумагахъ; но если вы, Николай Григорьичъ, не согласны исполнить мое желаніе, то пусть состояніе мое переходитъ по законной принадлежности. Согласны вы? продолжалъ онъ, обращаясь къ старику.
— Вѣра теперь единственное мое утѣшеніе, отвѣчалъ угрюмый старикъ: — мой вѣкъ не дологъ… я хочу умереть спокойно… пусть исполнится ваше желаніе…
— Благословите же ихъ, сказалъ Петръ Ивановичъ.
Александръ и Вѣра стали на колѣни. Старикъ благословилъ ихъ.
Умирающій часъ-отъ-часу ослабѣвалъ, но онъ еще говорилъ нѣсколько времени; передавая свои желанія, какъ и гдѣ похоронить его, какъ поминать его душу, сколько раздать нищимъ, просилъ прощенія у всѣхъ окружающихъ въ нанесенныхъ имъ обидахъ и наконецъ объявилъ желаніе остаться одинъ съ священникомъ. Лекаря тутъ не было; упрямый сосѣдъ вашъ до послѣдней минуты оставался вѣренъ своему убѣжденію, что во всемъ есть «предѣлъ, его же не прейдеши». Мы всѣ вышли въ залу съ лицомъ, омоченнымъ слезами. Мнѣ никогда не случалось присутствовать при сценахъ подобнаго рода. Драматическая развязка моего юридическаго порученія растрогала меня до глубины души. Вѣра окончила этотъ достопамятный для меня день объявленіемъ, что она отдаетъ все имѣніе умиравшаго жениха своего Липочкѣ, какъ-скоро та найдетъ по сердцу человѣка, съ которымъ согласится раздѣлить судьбу свою… Она взглянула въ это время на Владиміра, какъ-будто между ними существовало какое-нибудь таинственное соотношеніе… За столомъ (мы остались обѣдать) я слышалъ, что Владиміръ, сидѣвшій между мною и Александромъ, что-то съ горячностью ему нашептывалъ, и оба по-временамъ поглядывали на Липочку. Такъ-что я, кажется, не ошибусь, если предскажу, что друзья и подруги въ непродолжительномъ времени составятъ завидную partie carrée. Липочкѣ остался одинъ годъ до совершеннолѣтія.
Вотъ вамъ отчетъ о моемъ изслѣдованіи. Теперь, когда я пишу къ вамъ, Петра Ивановича уже нѣтъ. Александръ готовится въ непродолжительномъ времени покончить свой романъ оффиціальнымъ порядкомъ и заняться потомъ наслѣдствомъ Вѣры, о которомъ я, кажется, забылъ упомянуть. Вы уже знаете, я думаю, что Анна Ивановна умерла, духовная ея открыта. Вѣрѣ отказано: 637 душъ и 329 тысячъ наличными. Графъ ни гугу! Замыслы его на Авосина разрушены непріятною исторіею этого неудачнаго обольстителя.
Ирину Матвѣевну похоронили въ Привѣтинѣ, гдѣ ей поставленъ скромный памятникъ.