Вера (Демпстер)/ДО

Вера
авторъ Шарлотта Демпстер, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: англ. Vera, Or the Russian Princess and the English Earl, опубл.: 1871. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Русскій Вѣстникъ», №№ 2-3, 1872.

ПРИЛОЖЕНІЕ КЪ РУССКОМУ ВѢСТНИКУ.

ВѢРА.

ПОВѢСТЬ.

АВТОРА РОМАНА «ГОСТИНИЦА СЕНЪ-ЖАНЪ».

«Романисты охватываютъ тутъ событіе, тамъ случай и связываютъ ихъ опрометчиво со своими лицами… Велика скудость ихъ изобрѣтательности. Она была прекрасна, онъ въ нее влюбился — вотъ на чемъ все вертится. Новыя имена, но черты все тѣ же, и въ мущинахъ, и въ женщинахъ.»

Эмерсонъ.

МОСКВА.
Въ Университетской типографіи (Катковъ и К^о.),
на Страстномъ бульварѣ.

1872.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
КОЛЕСО ПУЩЕНО ВЪ ХОДЪ.

View mortal man, none ever will yon find,

If the gode force him, that can chun his fate.
Oedipus at Colonus.

Polter.

ГЛАВА I.
Начнемъ съ начала.

Двое молодыхъ людей стояли вмѣстѣ въ комнатѣ одного дома въ Кадоганъ-Плесѣ. Другъ другу доводились они сводными братьями; было 7го февраля 1854, 4 часа пополудни. Когда разговоръ ихъ прекратился, что произошло нѣсколько внезапно, и дверь затворилась за младшимъ и послѣднимъ изъ говорившихъ, то старшій изъ нихъ, полковникъ Генри Сенъ-Джонъ, остался одинъ въ комнатѣ, продолжая курить у камина.

Сообщивъ читателю гдѣ и въ какое время происходилъ разговоръ этотъ, мнѣ остается лишь прибавить что предметомъ его были долги, доходившіе до суммы въ 7.000 ф., сдѣланы они были Филиппомъ Сенъ-Джономъ, но заплатить ихъ онъ былъ не въ состояніи, ни въ настоящее ни въ будущее время, къ тому же (что не мало осложняло дѣло) онъ въ эту минуту, какъ прапорщикъ гвардейскихъ гренадеръ, получилъ приказаніе немедленно оставить Англію и отправиться на театръ войны, на Востокъ.

Тутъ могъ бы я пуститься въ подробности касательно его расточительнаго образа жизни и странныхъ счетовъ составившихъ въ теченіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ подобный итогъ; но я помню что когда я бывало разказывалъ исторіи слушателямъ съ блестящими глазками, собиравшимся вокругъ меня въ дѣтской, то слушатели эти всегда кричали мнѣ: «начинайте съ самаго начала»; и я полагаю что разказывая исторіи большимъ дѣтямъ, не мѣшаетъ придерживаться того же правила; такимъ образомъ можетъ-быть я добьюсь отъ читателя болѣе живаго участія къ моему герою.

Итакъ начнемъ съ начала.

Отецъ его, покойный полковникъ Джонъ Сенъ-Джонъ, былъ женатъ два раза. Первая жена его подарила его сыномъ, черезъ годъ послѣ ихъ свадьбы, и затѣмъ, прохворавъ нѣсколько лѣтъ, умерла, предоставивъ своего маленькаго Генри, героя этой исторіи, нѣжнымъ попеченіямъ слугъ и вдовца отца, насчетъ котораго свѣтъ предполагалъ что, по всей вѣроятности, онъ не замедлитъ въ скоромъ времени утѣшиться въ своей потерѣ. Но если подъ этимъ подразумевалось вторичное супружество, то свѣтъ на этотъ разъ ошибся. Джонъ Сенъ-Джонъ наслаждался своею свободой въ продолженіи цѣлыхъ семи лѣтъ и можетъ-быть сталъ бы пользоваться ею и еще столько же, еслибы разореніе не постигло его и не заставило искать жены съ деньгами. Онъ и нашелъ ее, нѣкую миссъ Геткотъ, очень богатую, глупенькую и взбалмошную наслѣдницу, которая, двадцати одного года отъ роду, осчастливила своею особой и своимъ состояніемъ бывшаго члена парламента. Достопочтенный Джонъ былъ въ то время не только разорившимся человѣкомъ, но съ исторіей его разоренія и его карьеры были связаны несчастныя обстоятельства, вслѣдствіе которыхъ климатъ его родной страны показался ему, какъ говорится, «слишкомъ душнымъ», а домъ его старшаго брата сдѣлался для него слишкомъ холоденъ. Дѣло въ томъ что лордъ Кендаль просто не пожелалъ болѣе видѣться съ братомъ своимъ Джономъ.

Насчетъ послѣдняго разнеслась не совсѣмъ лестная, хотя и довольно обыкновенная и правдоподобная исторія. Въ ней была замѣшана молодая вдова, которой онъ оказывалъ большое вниманіе. Мистрисъ Линдлей была моложе его и еще очень привлекательная женщина; но хотя состояніе ея было довольно велико, она находилась тѣмъ не менѣе подъ вліяніемъ двухъ страстей, разорившихъ ее наконецъ; она горѣла желаніемъ, вопервыхъ, увеличить богатство свое посредствомъ спекуляцій, а вовторыхъ, добыть, а если нужно, то и купить себѣ родство съ перствомъ. Какого рода вотчимомъ могъ бы оказаться достопочтенный Джонъ Сенъ-Джонъ двумъ мальчикамъ ея, объ этомъ она, кажется, мало безпокоилась; но какъ бы то ни было, ей пришлось дорого поплатиться за надежды питаемыя ею. Деньги ея лопнули вмѣстѣ съ его неудачными спекуляціями, состояніе сына ея разстроилось, толстые дубы и вязы его парка были срублены, а восемь мѣсяцевъ спустя, находясь для поправленія обстоятельствъ своихъ въ Батѣ, она имѣла удовольствіе прочесть въ Times объявленіе о бракосочетаніи Джона Сенъ-Джона съ вышеупомянутою миссъ Геткотъ. Какимъ образомъ миссъ Геткотъ рѣшилась выйти за человѣка потерявшаго свое состояніе, свою репутацію, свое мѣсто въ парламентѣ и положеніе полковника въ аристократическомъ полку и успѣвшаго спустить все это черезъ годъ послѣ знакомства съ нею, этого я не знаю; знаю только что миссъ Геткоть была молода и простовата и въ то же время упряма, какъ только могутъ быть упрямы очень глупыя женщины, вслѣдствіе чего бракъ ея съ симъ героемъ и совершился въ Парижѣ, въ капеллѣ Британскаго посольства, въ маѣ 1835 года. Не стану докучать читателю не всегда утѣшительными подробностями ихъ брачной жизни; довольно сказать что онѣ не содѣйствовали перемѣнѣ мнѣнія лорда Кендаля касательно поведенія брата его, и что у четы этой было двое дѣтей — дочь, родившаяся въ Турѣ, Eue de la Scellerie, и окрещенная Анной, и сынъ, родившійся тоже въ Турѣ и получившій имя Филиппа Геткота.

Но какъ проходили за все это время дѣтство, отрочество и молодость Генри Сенъ-Джона, сына отъ перваго брака? Ребенкомъ ему приходилось довольно плохо, но затѣмъ жизнь его сложилась гораздо лучше, нежели можно было ожидать, благодаря добротѣ лорда Кендаля, которому мальчикъ этотъ полюбился и который отправилъ его въ школу, вскорѣ послѣ смерти его матери. Школа эта оказалась удовлетворительною; лордъ Кендаль, разумѣется, платилъ за мальчика, но когда мистеръ Джонъ выросъ изъ-подъ опеки весьма почтенной дамы въ домѣ которой онъ жилъ три года, въ воспитаніи его наступило тяжелое междуцарствіе. Время это было проведено имъ во Франціи, гдѣ юный джентльменъ пріобрѣлъ навыкъ къ иностраннымъ языкамъ, отличавшій его въ позднѣйшіе годы, но въ то же время онъ могъ бы научиться тамъ и многимъ другимъ, менѣе желательнымъ вещамъ, какъ отъ отца своего, такъ и отъ товарищей послѣдняго, еслибы лордъ Кендаль снова не вмѣшался въ дѣло и снова не купилъ бы себѣ права слѣдить за воспитаніемъ мальчика. Появленіе на сцену миссъ Геткотъ подало, правда, поводъ ко временному по крайней мѣрѣ измѣненію ихъ семейной жизни, но лордъ Кендаль все еще запрещалъ своему брату входъ въ домъ свой, а отецъ и мачиха были, несмотря на это условіе, вполнѣ готовы сдать на руки перу своего сына, бывшаго вѣроятнымъ наслѣдникомъ его титула и имѣнія.

Лордъ Кендаль былъ холостякъ, вѣчно погруженный въ книги, ученый и настолько ревностный отшельникъ что, по его приказанію, всѣ окна его дома были задѣланы съ одной стороны нижняго этажа, изъ опасенія что къ нему станутъ заглядывать мальчишки садовника или булочника; жизнь его была настолько же проста насколько одинока. Онъ держалъ секретаря, толстаго клепера и большихъ собакъ, которыми долго гордился Гёрстъ-Рояль; носилъ бархатную шапочку, курилъ не переставая и жилъ въ деревнѣ не потому что умѣлъ отличить поросенка отъ коровы и гіацинтъ отъ рѣпы, но потому что любилъ чистый воздухъ, большія комнаты, ночную тишину, а днемъ ученый досугъ. Въ политическомъ отношеніи онъ называлъ себя торіемъ, былъ приверженцемъ церкви въ теоріи, но не на практикѣ, ибо никогда не посѣщалъ церковнаго служенія, отъ котораго его оттолкнули еще въ раннихъ лѣтахъ плохая логика священника, кашель дѣтей и яркіе букеты старухъ. Много лѣтъ тому назадъ, когда братъ его Джонъ былъ избранъ въ представители графства, онъ принималъ участіе въ политикѣ, но участіе это длилось не долго, поведеніе Джона Сенъ-Джона было уже черезчуръ недостойно, избиратели оказались людьми подкупными, а въ агентахъ нашлись недостатки поважнѣе тѣхъ которые поразили его въ священникахъ и въ пріютскихъ дѣтяхъ. Онъ щедро одѣлялъ благотворительныя учрежденія своего графства, но характеръ его принадлежалъ однако къ числу тѣхъ что зовутъ обыкновенно тяжелыми: тяжко было ему самому справляться съ характеромъ этимъ, очень тяжело было подъ часъ и сосѣдямъ ладить съ нимъ.

Тайною причиной холостой жизни лорда Кендаля была ссора его съ единственною женщиной которую онъ когда-либо любилъ. Вина была на его сторонѣ, но несмотря на это (а можетъ-быть именно вслѣдствіе этого), онъ поддерживалъ эту ссору съ непреклонною твердостію, достойною лучшаго дѣла, такъ что послѣ того какъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ онъ заперъ двери своему брату, всѣ его интересы и привязанности ограничились бы до конца дней библіотекой, не существуй на свѣтѣ мистера Генри.

Такимъ образомъ, спало глубокимъ сномъ сердце отшельника, пока четырнадцатилѣтій мальчикъ не пришелъ пробудить его отъ сна и не оживилъ старый домъ, конюшни, паркъ, озеро и пруды звуками молодаго голоса и молодыхъ шаговъ. Лордъ Кендаль былъ къ нему чрезвычайно снисходителенъ. Онъ охотно клалъ въ сторону трудъ свой, жизнь великихъ людей, родъ современнаго Плутарха, надъ которымъ онъ работалъ, чтобы взглянуть на содержаніе охотничьей сумки Генри, и даже начатъ принимать живое участіе въ хорькахъ, въ чайкахъ и въ рогатыхъ жукахъ, тогда какъ бываю онъ не обращать никакого вниманія на этихъ представителей царства животныхъ. Онъ узналъ по опыту многія радости и заботы отеческаго сердца, и на долю его пало болѣе радостей нежели заботъ, потому что мальчикъ былъ хорошъ собой, кротокъ, правдивъ и уменъ. Существуетъ мнѣніе что подагра и сумашествіе перескакиваютъ иногда черезъ одно поколѣніе, съ тѣмъ чтобы появиться снова въ послѣдующемъ; такъ миновавъ достопочтеннаго Джона, къ его сыну, повидимому, перешли чувство чести, трудолюбіе и твердая воля перваго графа Кендаля, законовѣда Гаррау и Christ Church закончили образованіе Генри, и затѣмъ лордъ Кендаль купилъ своему племяннику мѣсто въ военной службѣ и подарилъ полку шотландскихъ гвардейскихъ стрѣлковъ прекраснѣйшаго малаго, когда-либо носившаго мундиръ ея величества, и весьма красиваго, должно прибавить: ростомъ выше средняго, стройный, правильно и соразмѣрно сложенный, онъ былъ очень хорошъ въ своемъ мундирѣ, а изъ-подъ медвѣжьяго мѣха его шапки виднѣлись темно-голубые глаза, правильныя черты и чрезвычайно пріятный ротъ. Волосы его были такъ темны что казались почти черными, но на щекахъ и надъ губами они принимали золотистый, русый оттѣнокъ. Голосъ у него былъ въ разговорѣ мягкій и благозвучный, но, вообще, онъ былъ довольно молчаливъ по природѣ, хотя трудно было найти въ Лондонѣ человѣка менѣе застѣнчиваго. Онъ объяснялъ это тѣмъ что, будучи мальчикомъ, ему пришлось побѣждать въ себѣ застѣнчивость. Отношенія его къ дядѣ стоили ему сначала не малыхъ усилій, что было и не удивительно, ибо прежде нежели удавалось пріобрѣсти его расположеніе и убѣдиться въ немъ, лордъ Кендаль долженъ былъ казаться всякому человѣкомъ внушающимъ страхъ. Также и отношенія Генри, по мѣрѣ того какъ онъ становился старше, къ отцу и къ мачихѣ требовали со стороны его усилій другаго рода, и потому не мудрено что юношѣ прошедшему чрезъ такую школу въ собственной семьѣ жизнь въ обществѣ не представила большихъ затрудненій. У него было много врожденнаго aplomb и весьма мало тщеславія. Ему хотѣлось быть добрымъ солдатомъ, хотѣлось современемъ получить начальство надъ своимъ полкомъ, а затѣмъ, когда-нибудь гораздо позднѣе, сдѣлаться третьимъ графомъ Кендалемъ и занять мѣсто въ палатѣ лордовъ, такъ какъ званіе представителя графства было, какъ онъ хорошо зналъ, навсегда закрыто для сына его отца. А пока ему хотѣлось занять мѣсто въ свѣтѣ. Увы! Не мало каменистыхъ утесовъ предстояло ему перейти прежде нежели онъ завоевалъ себѣ ту честную и покойную будущность для достиженія которой ему, казалось, слѣдовало лишь работать да выжидать времени.

ГЛАВА II.
О семейныхъ дѣлахъ.

Nine times of ten it is over the Bridge of Sighs,

that we pass the narrow gulf from youth to manhood.

Lord Lytton.

Смерть, разрѣшающая всѣ загадки тому кого она настигаетъ, часто задаетъ цѣлый рядъ новыхъ загадокъ переживающимъ его ближнимъ, и когда смерть прекратила наконецъ земное поприще Джона Сенъ-Джона, то оказалось что онъ назначилъ своего брата и старшаго сына душеприкащиками своими и опекунами своихъ двухъ младшихъ дѣтей. Вслѣдствіе этого въ Гёрстъ-Роялѣ былъ созванъ семейный совѣтъ, на которомъ было обсуждено много и смутныхъ, и смущающихъ обстоятельствъ.

Послѣдніе два года своей жизни Джонъ Сенъ-Джонъ провелъ съ семьей своей въ Брайтонѣ. Дочери его Анни было двѣнадцать лѣтъ, сыну Филиппу одиннадцать. Мать ихъ, женщина слабаго здоровья, нашла въ Брайтонѣ общество пришедшееся ей по душѣ. Можетъ-быть выраженіе по «душѣ» слишкомъ сильно для того чтобъ его можно было примѣнить къ нравственнымъ и психическимъ движеніямъ Альбиніи Сенъ-Джонъ, итакъ скажемъ лучше что оно пришлось ей «по вкусу»; вкусы же влекли ее къ проповѣдникамъ, къ модисткамъ, къ докторамъ и къ пустымъ щеголямъ. Щеголей она предпочитала всѣмъ другимъ; священниковъ, модистокъ и докторовъ цѣнила по мѣрѣ того насколько къ ихъ прочимъ добродѣтелямъ и качествамъ примѣшивался элементъ щегольской пустоты. Въ Лондонѣ какая-нибудь жена бывшаго члена парламента съ титуломъ «достопочтенная» не имѣетъ никакого значенія, но въ Брайтонѣ имѣетъ большое, и потому, оставшись вдовой, мистрисъ Сенъ-Джонъ рѣшила поселиться навсегда у этихъ мутныхъ водъ, въ виду этого пестраго гулянья.

Послѣ похоронъ брата, лордъ Кендаль въ первый разъ рѣшился на свиданіе со своею невѣсткой. Недѣль семь спустя послѣ печальнаго торжества, онъ собрался хорошенько съ духомъ и отправился вдвоемъ съ племянникомъ своимъ въ Брайтонъ, гдѣ мистрисъ Сенъ-Джонъ была занята невыразимо комичными приготовленіями къ его пріѣзду.

Она питала инстинктивный страхъ къ перу, бывшему главой ихъ дома и державшему въ почтительномъ отдаленіи достойнаго супруга ея, съ той самой поры, какъ она имѣла счастіе познакомиться съ послѣднимъ; но, съ другой стороны, она питала также инстинктивное предпочтеніе къ обществу мущинъ, вслѣдствіе чего она и вооружилась цѣлою батареей чаръ, и затѣмъ сдѣлала съ помощью ихъ весьма рѣшительный приступъ на брата своего покойнаго мужа. Лучше всеге было то что лордъ Кендаль, будучи чрезвычайно положительнымъ человѣкомъ въ этомъ отношеніи, поддался, повидимому, на эту удочку. Онъ видѣлъ всю ее насквозь, среди всѣхъ ея улыбокъ и слезъ, но въ то же время любовался ея голубыми глазами, ея миндалевидными ноготками, длинными лентами ея чепчика и ея все еще очень красивою наружностью, со всѣмъ усердіемъ на которое она разчитывала. Генри Сенъ-Джона передергивало во время этой комедіи, и онъ внутренно радовался что дядѣ пришлось не часто видѣть мачиху его послѣ перваго вечера посвященнаго на парадную выставку горя и изящества, въ высшей степени томительную для него. Во время втораго свиданія разговоръ мистрисъ Сенъ-Джонъ принялъ болѣе свѣтскій и откровенный характеръ, — предметомъ его она избрала не столько многочисленныя и разнообразныя испытанія своей супружеской жизни, сколько торжества и побѣды одержанныя ею въ дѣвушкахъ. Лордъ Кендаль слушалъ ее съ видомъ убѣжденія и придавалъ лицу своему выраженіе забавнаго сочувствія, при разказахъ о раннихъ и насильственныхъ кончинахъ ея жертвъ, утвердительно улыбаясь порой своею угрюмою улыбкой. Отъ этого предмета она перешла къ разговору о климатѣ. «Никто не повѣритъ насколько одинъ климатъ дѣйствуетъ на расположеніе моего духа, а другой вредитъ моимъ нервамъ.» О климатѣ Брайтона она не могла сказать ничего кромѣ хорошаго; «хотя, правда, ея бѣдный, дорогой мужъ имѣлъ несчастіе умереть отъ него». «Вы должны быть очень благодарны этому климату, сударыня», замѣтилъ лордъ Кендаль съ серіознымъ видомъ, кланяясь ей, а она, не разобравъ насмѣшки въ его словахъ, отвѣчала что это правда и что она надѣется остаться здѣсь. Но тутъ его сіятельство, предпославъ сухое «гмъ», пустился въ разговоръ о содержаніи дома и затѣмъ нѣсколько внезапно сообщилъ ей результатъ соображеній и совѣщаній происходившихъ въ это утро между нимъ, Генри Сенъ-Джономъ и ихъ повѣреннымъ. Онъ началъ съ того что предложилъ ей очень щедрую сумму на ея содержаніе, обѣщая выдавать сумму еще большую на воспитаніе дѣтей своего брата, независимо отъ того что онъ давалъ капитану Сенъ-Джону. Затѣмъ зашла рѣчь объ устройствѣ ихъ жизни. Оказалось что два различныя хозяйства едва ли можно будетъ содержать на средства предоставленныя имъ семьѣ, и потому домъ въ Брайтонѣ надо было отдать внаймы, а можетъ-быть и продать, — вся семья должна была жить однимъ домомъ въ Лондонѣ, а Филиппа слѣдовало помѣстить въ школу.

Неудовольствіе мистрисъ Сенъ-Джонъ при вѣсти объ этомъ планѣ не сильнѣе было досады ея пасынка въ минуту когда онъ впервые узналъ объ этомъ. Но часовъ двѣнадцать размышленія, убѣдивъ его въ томъ что подробности этой жизни окажутся на дѣлѣ еще непріятнѣе чѣмъ представлялись, убѣдили его въ то же время что планъ этотъ единственный вѣрный и удобоисполнимый. Мистрисъ Сенъ-Джонъ не было предоставлено никакого участія въ опекѣ надъ ея двумя дѣтьми, и потому одинъ изъ опекуновъ долженъ былъ взять на себя обязанность заняться ими, стараясь распорядиться какъ слѣдуетъ деньгами выдаваемыми лордомъ Кендалемъ на воспитаніе ихъ. Придется жить всѣмъ вмѣстѣ, однимъ домомъ — дѣлать нечего. Ан была милый ребенокъ, и Филиппъ могъ бы быть такимъ же, не постарайся его матушка всѣми силами избаловать того кого она величала теперь «послѣднимъ залогомъ любви своего дорогаго мужа». Его слѣдовало отдать въ школу, согласно желанію лорда Кендаля, и хотя мистрисъ Сенъ-Джонъ уступила этому желанію, но будь она предоставлена самой себѣ, едва ли бы рѣшилась она на такой ужасный шагъ. Итакъ, они должны были отправиться въ Лондонъ, рѣшилъ лордъ Кендаль, и они дѣйствительно отправились туда; Филиппа отослали вскорѣ послѣ того въ Мальборо, а для сестры его были взяты наставница и учителя.

Поселились они въ домѣ на верхнемъ концѣ Кадоганъ-плеса. Генри Сенъ-Джонъ занялъ тамъ двѣ комнаты и въ двадцать семь лѣтъ сталъ отцомъ порядочнаго семейства, какъ онъ выражался, не говоря уже о томъ что ему пришлось исполнять въ то же время должность совѣтника, опекуна и мажордома при мистрисъ Сенъ-Джонъ.

Не было сомнѣнія что перемѣна эта не нравилась ей, и, весьма вѣроятно, она не долюбливала своего пасынка. Въ продолженіи нѣсколькихъ недѣль она только и дѣла дѣлала что толковала всѣмъ своимъ брайтонскимъ знакомымъ объ этихъ планахъ: какъ лордъ Кендаль предложилъ ей то-то, какъ лордъ Кендаль устроилъ это-то и т. д.; имя лорда Кендаля повторялось на каждомъ второмъ словѣ ея, ad nauseam. Все это было прекрасно, положимъ, но въ дѣйствительности оказалось далеко не такъ привлекательнымъ, и Генри Сенъ-Джонъ проявилъ въ себѣ, при болѣе близкомъ знакомствѣ, непріятное сходство съ своимъ дядей; не съ тѣмъ лордомъ Кендалемъ которымъ она любила хвастаться, но съ тѣмъ который всегда самъ исполнялъ свой долгъ и требовалъ и отъ другихъ исполненія ихъ обязанности; который былъ щедръ на фунты, но требовалъ точнаго отчета въ пенсахъ, предпочиталъ дѣло словамъ, имѣлъ сухую привычку отстранять отъ всякаго довода всѣ софизмы, парадоксы и крючки и требовать по возможности ясныя «потому» въ отвѣтъ на кратчайшія «отчего»?

Анни Сенъ-Джонъ любила своего своднаго брата и была можетъ-быть единственною особой въ домѣ питавшею къ нему расположеніе. Она не боялась его, садилась на ручку его кресла, играла ему по вечерамъ хорошенькія пѣсенки, приготовляла ему завтракъ, разглаживала ему газеты и водворяла въ комнатахъ его нѣчто похожее по крайней мѣрѣ на порядокъ. Анни была не хороша собой, но жива и правдива, и мистрисъ Сенъ-Джонъ чувствовала что дочь ея стоитъ на непріятельской сторонѣ, всякій разъ какъ какая-нибудь важная неточность въ дѣлахъ или платежахъ приводила ее въ смущеніе предъ глазами пасынка. Дѣйствительно, она подвергала его терпѣніе не малымъ испытаніямъ. Ея непреклонная холодность наединѣ съ нимъ, ея сладкорѣчивость въ присутствіи другихъ, ея глупыя ужимки въ обществѣ мущинъ, ея не менѣе глупая трусливость на улицѣ, ея безпорядочность и расточительность, ея вѣчныя дрязги съ прислугой, ея причуды касательно здоровья и пищи, ея видимое пренебреженіе къ дочери — все это вмѣстѣ могло бы истощить терпѣніе человѣка и постарше и поопытнѣе его. Но Генри Сенъ-Джонъ находился тутъ, какъ онъ кратко выражался, «при дѣлѣ», и отъ дѣла своего онъ не отступалъ, сдерживая себя насколько возможно и стараясь изо всѣхъ силъ отдалять свою маленькую сестру отъ вліянія всѣхъ глупостей ея матери. Онъ часто ходилъ съ ней гулять, читалъ ей вслухъ; потомъ лордъ Кендаль подарилъ ей лошадей, и они стали выѣзжать вмѣстѣ, и когда Анни выросла и преобразилась въ высокую, граціозную дѣвушку, ея любовь и благодарность къ нему сдѣлали семейную жизнь его менѣе тяжелою. Въ тридцать два года капитанъ, а теперь уже полковникъ, Сенъ-Джонъ сталъ совершенно семейнымъ человѣкомъ. Всѣ удивлялись ему и восхищались имъ, а лондонскія матушки, долго дивившіяся почему онъ не женится, рѣшили что онъ не сдѣлаетъ этого пока не пристроитъ свою сестру.

Семь или восемь лѣтъ тому назадъ, Генри Сенъ-Джонъ возымѣлъ было желаніе жениться, и выборъ его палъ на дѣвушку изъ его собственнаго графства. Но воспоминанія о поведеніи его отца преслѣдовали его тамъ. Лордъ Кендаль былъ недоволенъ его выборомъ, семья молодой дѣвушки была непривѣтлива, а наконецъ, и сама красавица измѣнила ему, такъ что все дѣло это кончилось разочарованіемъ и горемъ. Ему не легко было переломить себя. Онъ былъ неспособенъ замѣнить коварнаго кумира своего другимъ и разыгрывать снова, таскаясь по лондонскимъ раутамъ и баламъ, прелюдіи и прологи нѣжной страсти, а вскорѣ къ тому же и смерть отца наложила на плечи его новое бремя заботъ. И какъ всегда случается въ нашемъ злополучномъ мірѣ, одна забота смѣнила другую. Генри Сенъ-Джонъ, выѣзжавшій въ свѣтъ въ 1853—54 годахъ съ своей сестрой, былъ человѣкъ съ совершенно свободнымъ сердцемъ; общественное положеніе Анни было упрочено, но оставался еще Филиппъ, теперь уже выросшій и вступившій на «житейское поприще», если судить по тому какъ онъ успѣлъ распорядиться съ выдаваемыми ему деньгами. Лордъ Кендаль опять заплатилъ все что нужно и купилъ юношѣ мѣсто въ гренадерахъ гвардіи, гдѣ онъ, ко всеобщему удивленію, выдержалъ экзаменъ. Онъ пустился въ лондонскій свѣтъ, считаясь какъ въ своихъ собственныхъ глазахъ, такъ и въ глазахъ мистрисъ Сенъ-Джонъ, прекраснѣйшимъ изъ смертныхъ. Онъ былъ похожъ на мать. У него были ея бѣлокурые волосы, красивые голубые глаза и такой прекрасный бѣло-розовый цвѣтъ лица что изъ него вышла бы молодая дѣвушка гораздо лучше въ этомъ отношеніи бѣдной Анни, наслѣдовавшей смуглое лицо покойнаго Джона. Но красивую наружность его портило порядкомъ надутое выраженіе лица и избытокъ самообожанія, повредившаго бы даже самому Нарцису. Болѣе расточительнаго юношу невозможно было найти на свѣтѣ. Главнымъ горемъ его жизни, тайнымъ горемъ, разумѣется, ибо даже сама мистрисъ Сенъ-Джонъ была не настолько глупа чтобъ онъ избралъ ее своею повѣренной въ этомъ — было то что онъ родился вторымъ, что никакія желанія не въ силахъ ни сдѣлать его наслѣдникомъ графскаго титула, ни доставить ему увѣренность что «жареные голуби будутъ летать ему прямо въ ротъ», какъ говорятъ Нѣмцы. Это правда; но онъ не настолько же былъ убѣжденъ въ истинѣ что ему не слѣдовало покупать того за что заплатить онъ не въ состояніи и бросать червонцами тогда, когда въ распоряженіи у него находились лишь шиллинги. Филиппъ уже давно придерживался правила «протягивать ножки не по одежкѣ», и замѣчательнымъ примѣромъ этого могъ служить случай бывшій съ нимъ въ школѣ въ Мальборо, когда онъ былъ еще четырнадцатилѣтнимъ мальчикомъ. Онъ купилъ себѣ пони. Гдѣ онъ досталъ его и чѣмъ заплатилъ за него, объ этомъ исторія умалчиваетъ; но можно приблизительно догадаться какъ онъ устроилъ это дѣло, руководствуясь тѣмъ фактомъ что онъ получалъ въ недѣлю по два шиллинга карманныхъ денегъ. Часть этой суммы назначалась на содержаніе пони и на наемъ стойла, въ которомъ онъ скрывалъ животное. Не знаю, питаніе ли пряниками и конфетами оказалось не въ пользу лошади, или же, что весьма вѣроятно, хозяинъ ея вовсе забылъ кормить ее, но только въ одинъ прекрасный день бѣдное голодное животное, съ высунувшимися ребрами, съ дрожащими колѣнами и съ болтающеюся на костяхъ шкурой, было представлено негодующимъ взорамъ доктора Колензо, приказавшаго пристрѣлить пони, а мальчика высѣчь.

Къ несчастію, этимъ не ограничились опыты Филиппа касательно конской породы, и такимъ образомъ случилось то что наканунѣ отправленія его въ Крымъ съ него потребовали нѣкоторую сумму въ уплату сдѣланныхъ имъ долговъ. Эти-то долги и служили предметомъ разговора двухъ братьевъ, разговора о которомъ мы упомянули на первой страницѣ этой книги.

— Деньги будутъ уплачены, сказалъ старшій братъ, а добудутъ ихъ полковникъ Сенъ-Джонъ и полковникъ Альфредъ Ньюбольдъ, товарищъ его, посвященный, нѣкоторымъ образомъ, въ ихъ семейныя дѣла и только-что испросившій себѣ право знать ихъ.

Онъ только-что обручился съ Анни Сенъ-Джонъ, объявивъ о своей любви, прежде нежели вступить въ долгую и невольную разлуку съ ней и съ родиной.

ГЛАВА III.
Отъѣздъ.

Who could guess

If evermore should meet those mutual eyes.

Childe Harold.

Первая недѣля февраля пришла уже къ концу, а въ послѣднихъ числахъ оба брата и женихъ миссъ Сенъ-Джонъ должны были отправиться въ путь. Всѣ часы до ихъ отъѣзда были уже сочтены.

Теперь, когда я вспоминаю о тѣхъ февральскихъ дняхъ, о тѣхъ прощаніяхъ, о всѣхъ кто переступилъ тогда въ послѣдній разъ родной порогъ, о всѣхъ смертельно блѣдныхъ лицахъ и всей невыразимой скорби разлуки, разнесшейся въ этотъ мѣсяцъ по Британіи, во всю длину и ширину ея, глаза мои, несмотря на протекшіе съ той поры годы, подергиваются слезами, и скорбь та кажется все еще не отболѣвшею; почему мнѣ и трудно распространяться объ этомъ времени.

Въ четыре часа утра, въ среду 22 февраля, при свѣтѣ фонарей и при звукахъ полковой музыки, гренадеры гвардіи выступили изъ казармъ Св. Георгія, а съ ними и Филиппъ Сенъ-Джонъ, державшій одно изъ знаменъ ихъ. Мать его, лежавшая въ эту минуту на полу своей комнаты, лицомъ къ землѣ, и молившая за него Бога, во все время сѣрой и безотрадной зари этого дня, была все-таки достойна сожалѣнія и все-таки мать, несмотря на свой взбалмошный характеръ. Любимецъ ея сердца покидалъ ее; когда и какъ воротится онъ снова къ ней?

Анни предстояло еще перенести самое тяжелое, потому что при отплытіи гвардейскихъ войскъ гренадеры выступили первые. Въ шесть часовъ утра поѣздъ ихъ двинулся изъ Ватерлооской станціи, и не успѣлъ еще придти къ концу короткій февральскій день, какъ три большіе парохода приняли драгоцѣнный грузъ свой, и зачѣмъ, слѣдуя по порядку (сначала Маниллья, затѣмъ Бипони, а потомъ чрезъ два часа и Ориноко), вышли въ Соутгамптонскую гавань, а на слѣдующее утро пустились въ море.

Но шотландскіе гвардейскіе стрѣлки находились все еще въ Лондонѣ, гдѣ и должны были остаться до слѣдующаго вторника. Послѣдняя недѣля ихъ пребыванія тамъ была полна хлопотъ и суеты. Смотръ въ Веллингтонскихъ казармахъ, куда принцессы — мать и сестра, пришли взглянуть на принца-соддата въ вооруженіи, обѣдъ данный въ честь этого же принца членами клуба Бейта и разныя другія обязательства заняли всѣ послѣдніе дни полковника Сенъ-Джона и полковника Ньюбольда.

— При первомъ же затрудненіи обратись прямо къ лорду Кендалю и не дожидайся втораго. Да благословитъ тебя Богъ, милая моя, береги себя и будь умною дѣвочкой, пиши мнѣ. Таковы были послѣднія слова брата къ Анни Сенъ-Джонъ. Что касается до послѣднихъ словъ жениха ея, то можетъ-быть она не желаетъ чтобъ я повторилъ ихъ, а вы слышали; сказаны они были ей на лѣстницѣ, и затѣмъ оба разошлись. Было 11 часовъ пополудни, и когда молодая дѣвушка побѣжала наверхъ въ свою комнату, то увидала при свѣтѣ фонаря хлопья падающаго снѣга, успѣвшаго уже покрыть бѣлою пеленой ступени и порогъ, на которомъ только-что стояли они.

Было ли это хорошее или дурное предзнаменованіе?

Читатели мои помнятъ можетъ-быть 27е февраля и королеву. окруженную своими дѣтьми, дѣлавшую смотръ стрѣлкамъ шотландской гвардіи, предъ главнымъ входомъ Букингамскаго дворца. Все что еще не проснулось и не было на ногахъ въ Вестминстерѣ должно было встрепенуться при взрывѣ торжественныхъ криковъ, которыми она была встрѣчена, при громкихъ звукахъ полковой музыки и возгласахъ толпы, раздававшихся въ то время какъ полкъ проходилъ чрезъ Мелль, чрезъ Трафальгаръ-скверъ, чрезъ Страндъ и Ватерлооскій мостъ. На Серрейской сторонѣ ждали его новыя привѣтствія, новыя рыданія и новое ура. Затѣмъ поѣзды тронулись; на одномъ изъ нихъ войска доѣхали до Портсмута, гдѣ ихъ ждалъ пароходъ Силіуня, и 1го марта, полковникъ Сенъ-Джонъ и полковникъ Ньюбольдъ взглянули въ послѣдній разъ на Англію.

Что касается до полковника Ньюбольда, откровеннаго и простосердечнаго малаго, то ему казалась очень тяжела разлука съ «дѣвушкой которую онъ оставилъ на родинѣ», и онъ былъ очень грустенъ въ продолженіи первыхъ часовъ. Товарищъ его былъ, можетъ-быть, еще болѣе достоинъ сожалѣнія, ибо онъ увидалъ какое важное мѣсто занималъ уже въ сердцѣ Анни Сенъ-Джонъ будущій мужъ ея, и зналъ что о немъ собственно никто особенно не горевалъ, исключая отшельника въ Гёрстъ-Рояль.

ГЛАВА IV.
О матушкѣ Москвѣ и о тамошнихъ семейныхъ дѣлахъ.

А daughter of the gods, divinely tall

And most divinely fair.

Tennyson.

Il fu che truis uns Chevaliers

Joueenes biaus, cointes, fors et fiers.
Старая французская пѣсня:

D'un Chevalier qui aimoit une Dame.

Въ саду стараго дома на Тверской улицѣ, въ Москвѣ, вечеромъ въ началѣ лѣта 1854, стояли рядомъ юноша и молоденькая дѣвушка. Обѣдъ уже кончился, а reunion, назначенное въ этотъ вечеръ въ домѣ князя Михаила Замятина, еще не начиналось. Дѣвушка эта была единственная дочь его, княжна Вѣра; юноша, его крестникъ, родственникъ и опекаемый, молодой графъ Алексѣй Дмитріевичъ Зотовъ. Оба они были заняты другъ другомъ, да еще большою пушкой, съ зеленымъ расписаннымъ лафетомъ, занимавшей средину террасы, а слуги, головы которыхъ показывались порой изъ дверей и оконъ, были заняты и пушкой и молодою парочкой; послѣдняя, по крайней мѣрѣ, вполнѣ заслуживала вниманія. Вѣра Замятина, одѣтая вся въ бѣлое, держала въ одной рукѣ бѣлый платокъ изъ мягкаго вязанія, наброшенный на нее при выходѣ изъ дома ея спутникомъ, а другой рукой поглаживала иногда блестящій стволъ пушки, прислонясь къ которому стоялъ ея собесѣдникъ. Ей было шестнадцать лѣтъ, она была высока ростомъ и бѣлокура, чрезвычайно тонка и нѣжно сложена и напоминала собою тѣ экзотическія растенія что требуютъ постоянно влажной, теплой и свѣтлой температуры, и лишь въ ней одной развертываютъ свои бѣлые, нѣжные какъ воскъ лепестки и развиваются въ полной красѣ и въ полномъ благоуханіи.

Алексѣй былъ старше ея слишкомъ тремя годами, и былъ влюбленъ въ нее; весьма возможно было что черезъ нѣсколько лѣтъ брачный союзъ увѣнчаетъ надежды и желанія ихъ семействъ. Они находились между собой лишь въ дальнемъ родствѣ, но мальчикъ и дѣвочка были близки другъ съ другомъ съ дѣтства. Графъ Алексѣй, вышедши изъ Пажескаго корпуса, не зналъ какую карьеру ему выбрать, но война рѣшила вопросъ. Онъ принималъ дѣятельное участіе въ наборѣ ополченія. Война призывала на поле битвы молодаго ратника, полкъ его выступалъ завтра изъ Москвы, а сегодня онъ пришелъ проститься со своею прекрасною кузиной.

Вокругъ нихъ все говорило о войнѣ. За обѣдомъ только о ней и было разговору, какъ между старыми, такъ и между молодыми военными; толковали о пушкѣ, только-что подаренной войску княземъ Михаиломъ Замятинымъ, объ ополченскомъ полку набранномъ въ Московской губерніи, въ которомъ былъ зачисленъ и Алексѣй; часть полка этого была составлена изъ его же крестьянъ, и завтра онъ долженъ былъ, получивъ благословеніе митрополита, двинуться въ Одессу.

Юноша былъ воодушевленъ пылкими мечтами славы. — Вѣра увидитъ, говорилъ онъ, Царь увидитъ, вся святая Русь и матушка Москва увидятъ какъ отличится полкъ ихъ. Настоящій русскій полкъ, шедшій подъ предводительствомъ русскихъ бояръ на защиту праваго дѣла. — Это не то, говорилъ онъ, — что какой-нибудь новомодный германизованный полкъ съ иностраннымъ названіемъ, и пожалуй еще съ офицерами иностранцами, какъ бываетъ зачастую въ вашей арміи, съ Нѣмцами и Поляками и Богъ знаетъ съ кѣмъ. Я люблю во всемъ русское; а вы?

— И я тоже, отвѣчала Вѣра, смотря на небо, на которомъ, возвышаясь надъ кровлями домовъ, рисовались колокольни безчисленныхъ церквей Москвы. Она поглядѣла съ минуту на стаю птицъ, крутившихся вокругъ одной изъ нихъ, и затѣмъ продолжала. — И я тоже люблю все русское, да я думаю и солдатамъ это пріятно.

— Разумѣется; нѣтъ ни одного солдата который бы не называлъ меня просто «батюшкой». Ахъ, вы увидите какъ мы отличимся, Вѣра; какъ мы воротимся съ серебряными трубами, какъ бывало Н--скій полкъ, и съ георгіевскимъ знаменемъ; а пожалуй, будь это теперь въ модѣ, то и въ красныхъ чулкахъ, какъ Черниговскій полкъ, ходившій при Полтавской битвѣ по колѣно въ крови.

— Ахъ, нѣтъ, Алёша; я надѣюсь что вы, воротитесь съ серебряными трубами, но не въ красныхъ чулкахъ. Мнѣ бы это не понравилось, — право не понравилось бы. Это вѣдь бойня, а не война.

— Но разъ человѣкъ берется за какое-нибудь дѣло, онъ долженъ быть готовъ на все. Я на все готовъ. И Алексѣй принялъ весьма воинственный видъ и былъ очень хорошъ въ эту минуту, а кузина его улыбнулась ему и тряхнула золотистыми кудрями, въ негодованіи на непріятныя подробности о красныхъ чулкахъ.

— Я все-таки очень рада, Алёшинька, что ты ѣдешь на войну.

— Какъ можешь ты говорить это, Вѣра, зная какъ мнѣ тяжело разставаться съ тобой!

— Ты знаешь что я не то хотѣла сказать, Алёша. Я хочу сказать что я рада что ты тоже сталъ въ ряды нашихъ ратниковъ, что ты не остаешься здѣсь плясать по баламъ, тогда какъ вся Россія обливается кровью. Каждый долженъ былъ бы принять участіе въ этой войнѣ, даже и женщины.

— Разумѣется я только и могъ бы быть солдатомъ въ такое время какъ теперь, а путешествія, которыя по мнѣнію матушки, я долженъ былъ бы любить, потому что отецъ любилъ ихъ, казались мнѣ всегда очень скучными, по крайней мѣрѣ когда разъѣзжаешь по свѣту одинъ. Я не думаю что у меня когда-нибудь хватитъ терпѣнія съѣздить взадъ и впередъ въ Іерусалимъ, подобно ему.

— Нѣтъ, ты завоюй намъ сперва Святыя Мѣста, а потомъ будетъ довольно времени поѣхать поклониться имъ, когда они будутъ уже наши, будутъ куплены русскою кровью. Ахъ, Алёша, храбрость лучше любознательности; она идетъ сейчасъ же вслѣдъ за молитвой.

— Нѣтъ, она предшествуетъ ей, душенька, потому что человѣкъ можетъ въ одно время и молиться и сражаться. Да, я займусь сперва этимъ, а тамъ стану и путешествовать, только ужъ не одинъ, потому что никогда не могъ себѣ вообразить прелести путешествія наединѣ съ самимъ собою.

— Ну, теперь у тебя будетъ много товарищей, вы отправитесь вмѣстѣ со многими полками, и съ вами будетъ и музыка, и иконы и знамена.

— Да, конечно; но я хотѣлъ сказать что когда мы обвѣнчаемся, Вѣра, то будемъ путешествовать вдвоемъ.

Вѣра покраснѣла и засмѣялась.

— Мама сказала бы что мы опять собираемся въ путешествіе на луну; она часто напоминаетъ мнѣ, когда я пускаюсь въ мечтанія, что для этой страны еще не изданъ Guide Ваеdaecker. А пока Одесса кажется мнѣ очень далеко отсюда, не правда ли?

— Да и кто знаетъ, ворочусь ли я домой? Вѣра, если я буду убить, ты не должна забывалъ меня.

— Я буду молиться за тебя, и буду всегда помнить тебя, живаго и мертваго, милый Алёша.

— Я буду нуждаться можетъ-быть въ твоей памяти, потому что, кто знаетъ, возвращусь ли я. Я могу быть убитъ въ первомъ же сраженіи, могу умереть и отъ горячки; а пожалуй что и ворочусь домой калѣкой, безъ руки или безъ ноги; будешь ты тогда любить меня?

— Какая же можетъ быть разница отъ этого; развѣ то что мы будемъ еще больше гордиться тобой? Но очень можетъ-быть что ты воротишься домой съ руками и ногами, а меня найдешь умершей.

— О, милая Вѣра, ты вѣдь не сдѣлаешь этого?

— Нарочно, конечно, не сдѣлаю, Алёша, смѣясь отвѣчала она, а вслѣдъ затѣмъ лица ихъ вдругъ затуманились и они взглянули другъ на друга. — Нѣтъ, мы не можемъ знать будущаго, задумчиво проговорила Вѣра, и глаза ея снова устремились на небо, какъ бы желая прочесть въ синей и прозрачной глубинѣ его разгадку ожидающей ихъ судьбы. — Не удивительнѣе ли всего то, начала она, — что судьба наша, какая бы она ни была, уже рѣшена; она вѣрна, она ждетъ насъ, она уже готова постигнуть насъ и идетъ къ намъ навстрѣчу въ эту самую минуту, и мы не можемъ избѣгнуть ея.

— А каждый шагъ дѣлаемый нами приближаетъ насъ къ смерти. «Пути славы ведутъ васъ лишь къ могилѣ», сказалъ одинъ изъ англійскихъ поэтовъ, кажется.

— Всѣ пути ведутъ къ ней, хотя нѣкоторые и непрямо и не такъ скоро. Когда мы съ Семеномъ родились, то странно что хотя близнецы и въ одно время являются на свѣтъ, но его ждала смерть, меня же жизнь, какой бы она ни оказалась въ послѣдствіи.

— Она будетъ полна свѣта и радости, если только ты позволишь мнѣ взять на себя ея устройство, дорогая моя Вѣра; и Алексѣй, отрезвленный отъ своихъ воинственныхъ мечтаній, хотѣлъ взять ея руку, въ ту минуту какъ къ нимъ подошелъ слуга.

— Ваше сіятельство, сказалъ онъ, — княгиня Анна Ѳедоровна приказали доложить вамъ что графиня Зотова у нихъ.

— Алёша! Мы должны были бы уже давно быть въ гостиной. Что, локоны мои въ порядкѣ?

— Прелесть какъ хороши! У тебя такіе чудесные золотистые волосы, Вѣра, какихъ я еще никогда….

— Ахъ ты, негодный льстецъ! Но намъ надо бѣжать скорѣе; и схвативъ свою шаль, Вѣра полетѣла домой и скоро обогнала графа Алексѣя, которому, правду сказать, очень хотѣлось продлить еще это tête à tête.

На первой площадкѣ лѣстницы она остановилась, дожидаясь его.

— Хотя ты и военный человѣкъ, Алеша, а я, кажется, таки обогнала тебя, но теперь полетимъ вмѣстѣ и возьмемъ крѣпость штурмомъ; и схватившись за руки и напѣвая какой-то воинственный дуэтъ, они добѣжали до передней, гдѣ видъ стоявшей тамъ прислуги заставилъ Вѣру остановиться; однако она взошла въ гостиную съ блестящими еще глазами, полураскрытыми губами и быстро дышащею грудью, и подошла къ матери, сидѣвшей со вдовою графиней Прасковьей Борисовной Зотовой.

Княгиня Замятина пристально взглянула на свою дочь, и материнскому сердцу ея было отрадно убѣдиться что, судя по свѣтлому и оживленному настроенію молодой дѣвушки, властитель ея сердца сидѣлъ еще легко на престолѣ своемъ. Она тревожилась насчетъ своей дѣвочки и съ радостью увидала что Вѣра вовсе не предается отчаянію по случаю близкаго отъѣзда молодаго графа Алексѣя. Вѣра была слишкомъ любимое и дорогое дитя, для того чтобы допускалась въ ней тоска по какомъ бы то ни было героѣ. Но все шло хорошо и всѣ восторги Вѣры, которыми она пылала послѣднія десять недѣль къ знаменамъ, полкамъ, молебствіямъ и героямъ, происходили лишь отъ невиннаго патріотическаго увлеченія.

Анна Ѳедоровна, мать моей героини, была полу-шведскаго происхожденія; бѣлокурая, очень слабая женщина, для которой жизнь въ сѣверномъ климатѣ, несмотря на чисто сѣверное происхожденіе ея, была лишь нескончаемою пыткой; въ тридцать семь лѣтъ она была сильно изувѣчена ревматизмами, и рѣдко покидала свой диванъ, исключая развѣ тогда, когда ее переносили изъ ея salon къ новымъ страданіямъ на постель ея. Но въ этомъ страждущемъ и изувѣченномъ тѣлѣ жилъ сильный, почти геройскій духъ, и хотя страданія вырывали у нея иногда стонъ, но за то никогда не доводили ее до ропота, а всей цѣлью жизни княгини было сохранить себя для попеченій о своей дочери.

— О, что за день будетъ завтра! воскликнула Вѣра, становясь на колѣни у дивана, гладя руки матери и смотря въ ея нѣжное лицо. — Что за день! Мы увидимъ какъ преосвященный Филаретъ будетъ благословлять нашъ родной полкъ!

— Тише, дитя мое, прервала ее княгиня, — ты забываешь что доброй тетушкѣ твоей Прасковьѣ Борисовнѣ придется тогда разстаться съ ея сыномъ.

— Ахъ, тетя Паша, мнѣ такъ жаль васъ, но мы всѣ пойдемъ провожать его, а когда онъ уѣдетъ, будемъ ухаживать за вами. Alexis, разкажите-ка что вы говорили сейчасъ о серебряныхъ трубахъ.

Алексѣй придвинулъ съ довольнымъ видомъ свой стулъ къ графинѣ Зотовой и сталъ говорить ей что-то въ утѣшеніе. У бѣдной женщины были слезы на глазахъ.

— Я знаю что опасность есть вездѣ, здѣсь какъ и тамъ, среди мира какъ и на полѣ битвы — и Господь, сохранившій покойнаго мужа моего Дмитрія Григорьевича, на пути его въ Іерусалимъ, монетъ воротить ко мнѣ и моего сына. Но ты смотри, береги себя, Алёшинька, и не промочи себѣ какъ-нибудь ноги.

Не успѣлъ Алексѣй отвѣтить ей, какъ къ ней подошелъ старый генералъ, князь N, и началъ говорить ей о наградахъ и почестяхъ ожидающихъ ея сына. Алексѣй былъ героемъ этого вечера. Онъ очень хорошо и мило игралъ свою роль, тѣмъ болѣе что если, съ одной стороны, сердце его горячо билось надеждой и новымъ для него ожиданіемъ чего-то необыкновеннаго, то съ другой стороны, ему тяжело было разставаться съ матерью и съ кузиной, бывшей почти его невѣстой. Вѣра, какъ бы еще не пробудившаяся къ полному сознанію любви и тревоги, была взволнована не менѣе его, и матери ея пришлось въ свою очередь слышать не мало лестныхъ замѣчаній насчетъ красоты ея дочери — красоты, сіявшей любовью къ родинѣ и жаромъ чувства, если не гордостью. Глаза ея становились какъ бы больше и синева ихъ темнѣе, а къ этому присоединялась еще вся прелесть простоты; она не знала и не замѣтила что въ этотъ вечеръ ее провозгласили совершенною красавицей. Завтра — великое завтра — докажетъ что Алексѣй былъ тѣмъ чѣмъ она такъ желала видѣть его — героемъ.

ГЛАВА V.
«Гряди навстрѣчу славы».

En vérité un tel peuple а pour boulevard sa

poitrine, et ca fidelité est pour lui une tour de salut.

(La Pentarchie Européenne).

Не успѣла заняться заря слѣдующаго дня, какъ вся Москва поднялась уже на ноги. Можно было подумать что въ ней должна была происходить какая-то огромная ярмарка, и никогда еще не казалась матушка Бѣлокаменная, какъ глазамъ смотрѣвшимъ на нее лишь съ любопытствомъ и ожидавшимъ отъ нея лишь радостей, такъ и тѣмъ которые готовились сказать ей прости навсегда, такою прекрасною и горделивою, въ красѣ своихъ высокихъ башенъ и тысячи златоглавыхъ церквей. Но гордость, радость и исполненіе долга достаются не даромъ, и на этотъ разъ они куплены были дорогою цѣной, цѣной горькихъ слезъ, проливаемыхъ какъ бѣдными женами и матерями солдатъ, не стѣснявшимися открыто выражать свое отчаяніе при отходѣ полка, такъ и высокопоставленными женщинами, плакавшими, подобно графинѣ Зотовой, въ тишинѣ и одиночествѣ. Послѣ очень ранняго завтрака Алексѣй простился со своими. «Алёша! дитя мое, вдовья утѣха моя, моя радость! душа моя!» рыдала его мать; а Вѣра крѣпко сжимала его руки и краснѣла, между тѣмъ какъ онъ прижималъ ея руки безконечное число разъ къ своимъ губамъ. «Воротись скорѣе къ намъ», закричала она ему вслѣдъ, махая платкомъ долго послѣ того какъ онъ вышелъ изъ дому. А потомъ были поданы экипажи, и вся семья поѣхала къ плацу, гдѣ долженъ былъ произойти смотръ полку, отслужено молебствіе и дано солдатамъ благословеніе митрополита. Замятины отправились въ открытой коляскѣ, а мать Алексѣя предпочла ѣхать въ маленькой закрытой каретѣ.

Молебствіе было отслужено въ палаткѣ, раскинутой на мѣстѣ смотра. Вслѣдъ за псалмами и торжественнымъ «Тебе Бога хвалимъ», Филаретъ, митрополитъ Московскій и Коломенскій, выступилъ среди странной и невозмутимой тишины, предъ собравшимся войскомъ. Предъ лицомъ новаго царева полка, стоялъ онъ, низенькій, какъ бы уже отрѣшенный отъ міра сего человѣкъ, одѣяніе изъ золотой парчи не скрывало малаго роста его, также какъ и длинные волосы и борода не отнимали у головы его выраженія рѣшимости и мужества. Въ улыбкѣ его было что-то чарующее, а среди блѣднаго и безстрастнаго лица сіяли блѣдно-голубые глаза, полные необычайной красоты и необычайнаго огня. Глаза эти были не велики и обыкновенно полузакрыты, но когда они раскрывались, въ нихъ появлялась какая-то сила ясновидѣнія, все лицо казалось просвѣтленнымъ, а слабое и щедушное тѣло все какъ будто обращалось въ духъ и чувство.

Духъ его, глубокій, проницательный и великій въ то же время, порабощалъ, повидимому, все что оставалось въ немъ плоти. Несмотря на свой тихій, почти слабый голосъ, онъ пользовался славой удивительнаго краснорѣчія. Онъ пользовался также и всеобщею любовью, и народъ всегда стекался толпами чтобы получить его благословеніе; сегодня же огромная масса людей, какъ гражданъ такъ и военныхъ, собралась на полѣ, ожидая, съ затаеннымъ дыханіемъ, напутственныхъ словъ его.

Послѣ того какъ митрополитъ благословилъ поверженную предъ нимъ толпу людей, барабаны подняли бой, и при чудныхъ звукахъ пѣснопѣнія Коль славенъ нашъ Господь въ Сіонѣ, войско двинулось съ поля, въ сопровожденіи медленно слѣдующихъ за нимъ экипажей.

Дойдя до заставы, оно остановилось,, и толпа двигавшаяся за нимъ была оттиснута назадъ, если возможно, еще большею толпой, хлынувшею ей навстрѣчу. Впереди находилось московское купечество съ своимъ головой, привѣтствовавшее солдатъ хлѣбомъ и солью, между тѣмъ какъ простой народъ кланялся имъ въ ноги, благодаря за то что они шли защищать родную страну.

Наконецъ, давъ на себя наглядѣться вдоволь, полкъ исчезъ изъ глазъ народа. Алексѣй, молодой сотникъ, тоже покинулъ Москву, и къ мученіямъ разлуки присоединилась какая-то глухая тоска. Вѣра страдала менѣе прочихъ. Она была такъ молода, такъ преисполнена надеждъ, что мечтанія о побѣдѣ, которую должна была одержать Россія, ея святая вѣра и ея Алексѣй, занимали всѣ грезы ея.

ГЛАВА VI.
Инкерманъ.

Did ye not liear it? No, t'was but the wind

Or the car rattling o'er the stony street.

Childe Harold.

Прибывъ въ Одессу, Алексѣй написалъ роднымъ своимъ письмо дышавшее бодростью и счастіемъ. Городъ, говорилъ онъ, наполненъ войсками, къ которымъ присоединялись ежедневно большіе отряды изъ придунайскихъ провинцій. Холера сильна, но состояніе духа въ войскѣ превосходное. Когда вѣсти о предполагаемомъ вступленіи непріятеля въ Крымъ дошли до него, имъ овладѣло непреодолимое нетерпѣніе вступить на театръ войны, и мать его улыбалась и дрожала, читая письма своего Алёши. Наконецъ, когда союзныя войска пристали къ Евпаторіи, настроеніе его вовсе не пострадало вслѣдствіе этого обстоятельства, еще болѣе разжегшаго въ немъ огонь патріотизма. Правда, говорилъ онъ, непріятель вступалъ въ Крымъ, и случилось это какъ нарочно въ тотъ самый день въ который Наполеонъ взглянулъ на Москву съ Воробьевыхъ горъ: но не предвѣщало ли уже это одно — низверженіе врага? Каждая татарская рѣчка окажется новою Березиной, и мечи Русскихъ скоро отгонятъ союзниковъ снова къ морю, къ судамъ, принесшимъ ихъ на берегъ Херсонеса.

Когда битва при Альмѣ разрушила всѣ эти надежды, невозможно, правда, было убѣдить резервные полки что была одержана побѣда, а не понесено пораженіе, но за то легко было внушить имъ что пришло время, когда услуги ихъ стали необходимы, и ожиданіе близкой дѣятельности скоро снова оживило молодаго сотника. Полкъ его составлялъ часть шестнадцатой дивизіи, славился своею дисциплиной и знаніемъ военнаго искусства и былъ включенъ въ войско немедленно отправляемое къ Севастополю. Долгій путь лежалъ предъ Алексѣемъ и предъ его «сотней», но онъ обѣщался писать домой, какъ скоро представится къ тому возможность. «Скажите Вѣрѣ», писалъ онъ, «что знамя ея въ нашихъ рукахъ, и никогда, покуда мы живы, не перейдетъ оно въ руки врага. Завтра мы разовьемъ его и пойдемъ вслѣдъ за нимъ, на встрѣчу побѣды. Матушка, Вѣра, друзья, Алексѣй прощается со всѣми вами. Одесса, 4го октября, 1854.»

Походъ этотъ показался ему и полку его вдвое тяжеле, по случаю сильныхъ дождей, лившихъ съ самаго начала осени. Между тѣмъ какъ баталіонъ слѣдовалъ за баталіономъ, огромная масса пѣхоты покрыла собой всю дорогу, и Московскому ополченію пришлось въ свою очередь, при первомъ же знакомствѣ съ военною жизнью, ознакомиться и съ голодомъ, и съ усталостью и съ болѣзнями. Имъ пришлось познакомиться съ грустнымъ видомъ покинутыхъ жилищъ и умирающихъ товарищей, съ тоскливыми звуками человѣческихъ стоновъ и криковъ изнемогающихъ вьючныхъ животныхъ, однимъ словомъ, имъ пришлось узнать все, исключая страха или ропота. Всевозможныя средства къ передвиженію были заготовлены начальствомъ: татарскія арбы, мулы, повозки и фургоны всякаго рода, такъ что тѣ кого слабость и болѣзнь лишали возможности идти вмѣстѣ съ прочими, могли слѣдовать, нѣкоторое время, по крайней мѣрѣ, за войсками: но когда и всѣ эти средства оказались недостаточными, то многимъ пришлось остаться на пути, и люди, также какъ и животныя, гибли на дорогѣ, отъ изнеможенія, страданій и лишеній. Такъ шли они все впередъ, отъ Херсона до Перекопа, отъ Симферополя до прекраснаго Бахчисарая, мимо вершинъ Бельбека, мимо водопроводовъ Черной Долины и развалинъ Инкермана, пока не достигли наконецъ Севастополя, куда прибыли съ войскомъ способнымъ еще внушить своею многочисленностью новую бодрость защитникамъ его и оживить новымъ мужествомъ сердца осажденныхъ.

Подкрѣпленія прибыли въ Севастополь всѣ промокшія отъ сильныхъ дождей и забрызганныя осеннею грязью. Со всѣхъ концовъ являлись новые лодки, и вскорѣ составился порядочный запасъ «chair à canon», какъ внѣ крѣпости, такъ и внутри ея. Дивизія генерала Павлова стояла на сѣверной сторонѣ, но полки Соймонова, со включеніемъ десятой части шестнадцатой и семнадцатой дивизіи, вошли въ городъ, гдѣ ихъ привѣтствовали осажденные и молодые. Великіе Князья Михаилъ и Николай, присутствіе которыхъ придавало какой-то торжественный характеръ этому пріему. Алексѣй увидалъ съ удовольствіемъ что его пострадавшій отъ дороги костюмъ имѣлъ такой же успѣхъ, если и не больше, какъ и новые съ иголочки, щегольскіе мундиры нѣкоторыхъ, подобно ему вновь прибывшихъ на театръ войны, молодыхъ Петербуржцевъ, не приготовленныхъ какъ онъ, трехсотъ-верстнымъ походомъ, къ тому что должно было ожидать ихъ здѣсь. Полкъ его былъ отрадой для всѣхъ глазъ: русская рубашка, красный кушакъ и высокіе сапоги отличали его отъ другихъ полковъ, и ему оставалось лишь доказать подъ огнемъ что онъ въ силахъ выполнить всѣ возлагаемыя на него надежды. Первую ночь свою въ Севастополѣ молодой сотникъ провелъ безъ сна, на бастіонѣ, прислушиваясь въ первый разъ къ перекатному грому орудій и реву осады. Ничего особеннаго не произошло въ эту ночь, но въ слѣдующую онъ ознакомился съ войной не на шутку, ибо сначала одинъ, а вслѣдъ за нимъ и другой канониръ были убиты близь него, въ одной и той же батареѣ; а ночь эта — ночь на 4е ноября — была лишь предвѣстницей дня полнаго нескончаемаго труда и усилій. Русскіе полководцы рѣшили подожить конецъ осадѣ, и скорѣе окрѣпнувъ, нежели павъ духомъ послѣ битвы 26го октября, хотѣли ударить свѣжимъ войскомъ на переднія линіи союзниковъ, и сдѣлать ударъ этотъ рѣшительнымъ, придавъ ему всѣ выгоды неожиданности. Намѣревались воспользоваться темнотой предъ наступленіемъ зари и многочисленными и глубокими рвами, которыми изобилуетъ долина Черной; все было сдѣлано чтобы возбудить мужество и вѣру солдатъ. Икона Спасителя, подарокъ Императрицы, была принесена въ городъ, княземъ Голицинымъ, 31го октября, и крестный ходъ съ нею отъ казармъ до бастіона произвелъ сильнѣйшее впечатлѣніе. «Я видѣлъ» — писалъ Алексѣй, строча на одномъ колѣнѣ можетъ-быть уже послѣднее письмо свое къ матери, — «я видѣлъ какъ солдаты цѣловали образъ этотъ со слезами умиленія и набожнаго и покорнаго усердія.» Этимъ же солдатамъ скоро пришлось узнать на дѣлѣ что laborare est orare, ибо во весь день 4го ноября, они должны были усиленно трудиться, разставляя въ позицію орудія, долженствовавшія привести въ исполненіе роковые планы задуманные на слѣдующій день.

Когда два войска готовятся встрѣтиться лицомъ къ лицу на полѣ битвы, зная что слѣдующіе немногіе часы должны рѣшить судьбу тысячъ, «послѣднимъ доводомъ царей», ночные часы проводятся обыкновенно почти одинаковымъ образомъ какъ на той такъ и на другой сторонѣ. Совѣтъ, собирающійся на главной квартирѣ, поспѣшныя письма, сходки вокругъ походнаго костра, все это черты свойственныя какъ наступающему такъ и обороняющему войску, но ночь 4го ноября не представляла ничего подобнаго. Проливной дождь продолжалъ лить неумолкаемо, какъ и въ продолженіе всего дня; большинство солдатъ находились или за работой или на стражѣ у англійскихъ траншей, а перестрѣлка у батарей, не очень сильная въ этотъ день, настолько утихла къ ночи что чуткое ухо въ лагерѣ второй дивизіи могло бы разслышать повременамъ смутный шумъ внизу долины, причиняемый, какъ говорили, грохотомъ и скрипомъ татарскихъ арбъ, тащившихъ непрерывными вереницами, на тяжело выступающихъ волахъ и съ гнущимися осями, день и ночь, среди грязи и лужъ, безконечные повидимому боевые запасы въ Севастополь.

Полковнику Сенъ-Джону, какъ и всѣмъ товарищамъ его въ первой дивизіи, никогда и въ голову не пришло бы приписать эти звуки (если они только слышали ихъ) какой-нибудь новой и опасной причинѣ. Ему помѣшать лечь спать пораньше длинный и довольно веселый разговоръ съ братомъ его Филиппомъ, гвардейскимъ гренадеромъ; пришедшимъ навѣстить его и прочесть ему письма полученныя изъ дому. Они болтали въ продолженіи нѣкотораго времени о содержаніи ихъ, и Филиппъ, энергично пуская дымъ изъ своей сигары, проклиналъ изо всѣхъ силъ дождь и увѣрялъ что ему страшно надоѣла «вся эта исторія».

— Тутъ человѣку ничего болѣе дѣлать не остается, какъ возненавидѣть самого себя. Если проклятый дождь этотъ будетъ лить и завтра, то чего добраго рѣшусь написать отъ скуки домой; но я желалъ бы лучше чтобы Русскіе доставили намъ возможность хорошенько поколотить ихъ. Страшная тоска, когда дѣлать нечего; скучнѣе этого, я ничего и не знаю! Что за счастливецъ Ньюбольдъ что избавился отъ этой тоски.

Полковникъ Ньюбольдъ, заболѣвшій при Варнѣ и уволенный по этому случаю на родину, недавно прибылъ въ Лондонъ, и письмо его невѣсты, миссъ Сенъ-Джонъ, увѣдомляло что онъ уже поправляется послѣ горячки.

— Тутъ замѣшались еще какіе-то счеты на мое имя, говорилъ Филиппъ Сенъ-Джонъ; — я право ничего и не звалъ о нихъ, но такъ какъ ихъ послали къ матушкѣ, а она пишетъ что уплатила ихъ, то значитъ дѣло кончено. Они могли бы, я думаю, и избавить отъ подобныхъ любезностей бѣдняка сосланнаго въ Крымъ; но такъ какъ она говоритъ что заплатила все, то значитъ все хорошо; только ужасная жалость, право, бросать деньги на подобныя вещи, прибавилъ, философствуя, молодой джентльменъ, пытаясь заигрывать съ Бобомъ, собакой принадлежавшею шотландскимъ стрѣлкамъ. — Что за хитрая тварь! воскликнулъ онъ, когда Бобъ по своему обыкновенію выскользнулъ изъ-подъ рукъ его (Бобъ никогда не позволялъ офицеру дотронуться до себя), и затѣмъ Филиппъ засунулъ письма къ себѣ въ карманъ, закурилъ еще сигару и отправился наконецъ въ свою палатку, шлепая по грязи и ворча себѣ подъ носъ, на пути. Вскорѣ послѣ того и полковникъ Сенъ-Джонъ улегся спать, но какъ онъ, такъ и товарищъ его, раздѣлявшій съ нимъ палатку, представлявшую подобіе собачьей конуры, нашли жилище свое не вполнѣ удовлетворительнымъ пріютомъ отъ дождя и спали плохо, несмотря на то что въ продолженіе слѣдующихъ часовъ царствовала необыкновенная тишина.

А въ эту-то ночь, невѣдомо для нихъ, и подкрадывался «тать».

Между тѣмъ какъ колеса русскихъ пушекъ неслышно скользили по влажной и мягкой почвѣ, въ 2 часа 30 минутъ утра, дивизія Павлова двинулась впередъ и достигла моста надъ Черной и рвовъ ведущихъ къ англійскому правому крылу, прежде нежели тамъ была поднята какая-либо тревога. — Съ нимъ прибыло много пушекъ и 13.500 штыковъ. Въ четыре часа утра раздался звонъ севастопольскихъ колоколовъ, и тогда другая половина войска, долженствовавшая напасть на спящихъ враговъ, взялась за оружіе.

Церкви были полны народа, и туда-то отправились и многіе изъ командующихъ офицеровъ, хотя солдаты (какъ гласили англійскіе рапорты) и не присутствовали при торжественной обѣднѣ, долженствовавшей призывать на царскія войска благословеніе небесъ. На этотъ разъ небеса, казалось, дѣйствительно покровительствовали имъ, и мглистая темнота царствовала вокругъ, въ то время какъ колонны Соймонова выступили изъ города. Онѣ состояли частью изъ испытанныхъ уже въ бою, частью еще чуждыхъ ему солдатъ; всѣ они надѣялись на побѣду; всѣ были безмолвны, покорны и бодры. Путь ихъ шелъ влѣво отъ Малахова Кургана; съ западной стороны Килейной Балки должны были они броситься на лѣвое англійское крыло, между тѣмъ какъ войска Павлова бросались, на правое, а дальше къ западу, фальшивая атака Русскихъ должна была лишить Англичанъ всякой помощи со стороны Французовъ.

Пришелъ часъ, пришелъ и непріятель.

ГЛАВА VII.
Пятое ноября.

L'infanterie Anglaise est la meilleure du

monde: heureusement il n'у en а pas beaucoup.

Général Bugeaud.

Было около 5 часовъ утра, и когда генералъ Кодрингтонъ проѣхалъ верхомъ мимо стражи, въ англійскомъ лагерѣ все было темно и тихо, какъ среди ночи. Стража отвѣчала: «все въ порядкѣ» на откликъ его, и онъ поѣхалъ дальше.

Вдругъ, трескъ перестрѣлки поразилъ слухъ его. Онъ доносился, какъ оказалось, изъ сосѣдняго кустарника, гдѣ сейчасъ только былъ замѣченъ отрядъ у лѣваго крыла легкой дивизіи. Было еще не довольно свѣтло для того чтобы видѣть насколько велико количество русскаго войска, но было ясно что опасность приближалась, въ большихъ ли въ малыхъ ли размѣрахъ, и Кодрингтонъ поскакалъ назадъ, чтобы поднять на ноги лагерь, а черезъ какую-нибудь минуту трубы протрубили тревогу.

Дѣйствительно, великое предпріятіе приближалось къ своему осуществленію, и цѣлая туча застрѣльщиковъ прикрывала колонны, быстро сходившіяся на истребленіе Англичанъ. Но солдаты какъ и пастухи теряютъ иногда вѣру въ крики «волкъ, волкъ!» потому и на этотъ разъ, когда въ ранній часъ воскреснаго утра 5го ноября раздались вдругъ звуки трубъ, полковникъ Сенъ-Джонъ, подобно многимъ другимъ офицерамъ этой бригады, рѣшилъ въ умѣ своемъ что причина тревоги вѣроятно пустая, и что это лишь одно изъ тѣхъ фальшивыхъ нападеній которыми Русскіе уже нѣсколько разъ испытывали терпѣніе и тревожили покой союзниковъ. Ему было даже довольно трудно разбудить товарища своего, и было почти уже шесть часовъ, когда полкъ наконецъ взялся за оружіе. День сталъ слабо заниматься на востокѣ, но сплошной и тонкій дождь все продолжалъ идти, дѣлая почву все влажнѣе, воздухъ все темнѣе, а очерки всѣхъ предметовъ все болѣе и болѣе смутными и неясными.

Гренадеры были уже на ногахъ и выступили впередъ, и лишь только скомандовано было шотландскимъ стрѣлкамъ строиться въ колонну и идти вслѣдъ за первыми, какъ они уже и исполнили это приказаніе и начали выступать изъ лагеря, проходя по нѣсколько волнистой почвѣ, покрытой кустарникомъ изъ тонкихъ дубковъ и акацій.

Пока они все еще находились въ сильномъ сомнѣніи насчетъ того не есть ли это со стороны Русскихъ лишь легкая вылазка, и по мѣрѣ того какъ они по двигались впередъ, свойство почвы принудило стрѣлковъ разсыпаться въ нѣкоторомъ безпорядкѣ, но безпорядокъ этотъ продолжался лишь съ минуту, ибо русскія пушки на противоположной (Инкерманской) сторонѣ долины начали уже свои дѣйствія, и большія, красныя гранаты ихъ, пролетавшія сквозь утренній туманъ, какъ бы разрывая на мгновеніе сѣрое покрывало его, и падавшія, лопаясь въ кустарникъ, убѣдили офицеровъ что затѣвалось, или лучше сказать, уже началось не шуточное дѣло. Появленіе страшно изувѣченной, лишенной всадника лошади, дикимъ галопомъ проскакавшей мимо нихъ, еще болѣе убѣдило ихъ въ этомъ, и солдатамъ приказано было лечь на земь, между тѣмъ какъ полковникъ отправился на рекогносцировку.

Разсвѣло. Среди блѣднаго тумана отряды можно было принять за баталіоны, а полки за бригады, но наступившаго дневнаго свѣта было достаточно чтобы разглядѣть герцога Кембриджскаго, начальника бригады и штабъ ихъ, также какъ и гренадеровъ, выстроенныхъ на правой сторонѣ, и двѣ колонны русской пѣхоты, медленно спускавшейся съ холма, противъ Песочной батареи.

Молитвенное пѣніе и возгласы, раздававшіеся въ рядахъ Соймоновскихъ солдатъ при выступленіи ихъ изъ Севастополя, затихли теперь. Не слышно было ни шопота, ни кашля, ни вздоха, въ то время какъ они взбирались, среди мертвой тишины, на холмъ, и двѣ темныя массы ихъ казались двумя темно-сѣрыми пятнами на поверхности сѣраго, окутаннаго мглой ската.

Еще нѣсколько томительныхъ минутъ, и обѣ арміи должны были столкнуться; и дѣйствительно, минуты эти были полны роковаго значенія для гвардіи; герцогъ Кембриджскій (чтобы дать возможность разслышать слова свои, повелѣвавшія гренадерамъ измѣнить позицію) скакалъ со штабомъ посреди пуль своихъ и враговъ, не обращая вниманія на личную опасность. Наконецъ, когда одно крыло полка повернуло въ сторону, обѣ арміи очутились одна предъ другой лицомъ къ лицу.

Перестрѣльный огонь продолжался уже нѣсколько времени, но тутъ стрѣлки пустили первый залпъ въ ряды наступающаго врага. Преимущества положенія были на сторонѣ Англичанъ, и когда за залпомъ послѣдовалъ натискъ штыками, непріятельскія колонны начали отступать (но въ боевомъ порядкѣ), стрѣляя при отступленіи изъ заднихъ рядовъ.

Во второй разъ, Русскіе, въ усиленномъ числѣ, стали подступать къ кургану. Во второй разъ, гвардія встрѣтила ихъ убійственнымъ, страшнымъ огнемъ, и потомъ штыками; опять Русскіе отступили, но на этотъ разъ уже въ безпорядкѣ, и затѣмъ выстроившись снова, въ третій разъ и съ твердостью возобновили атаку.

У стрѣлковъ заволновалась кровь; они разгорячились и вслѣдствіе этого стали цѣлиться спѣшно.

— Тише, друзья, тише! Цѣльтесь хорошенько, кричалъ полковникъ Сенъ-Джонъ своимъ солдатамъ, и убійственный залпъ понесся навстрѣчу врагамъ. «Тише!» крикнулъ онъ снова, поднимая правую руку, какъ бы съ цѣлью сдержать ихъ пылъ. Ему пришлось запомнить на всю жизнь это мгновеніе и это движеніе, обозначившее его вѣроятно цѣлію одному изъ русскихъ стрѣлковъ; онъ не успѣлъ досказать своихъ словъ, какъ выстрѣлъ раздробилъ ему другую руку прямо надъ локтемъ и она безсильно опустилась внизъ.

На минуту, ударъ какъ бы оглушилъ его, и затѣмъ кровь медленно заструилась по рукаву и закапала на синюю шинель. Но теперь некогда было думать о боли.

— Не отправиться ли вамъ лучше къ арріергарду? спросилъ его сержантъ.

— Нѣтъ, это вѣдь лѣвая рука, было отвѣтомъ, и полковникъ Сенъ-Джонъ, снова поднявъ правую руку свою, крикнулъ: — Впередъ! и скомандовалъ третью атаку.

Русскіе повернули тылъ, и стрѣлки хотѣли было уже преслѣдовать ихъ внизъ по скату, но въ это время подскакалъ офицеръ штаба, съ запрещеніемъ оставлять вершину кургана. Предостереженіе это было необходимо, ибо положеніе гвардіи становилось опаснымъ. Колонны Павлова и Соймонова, наступая съ разныхъ концовъ, успѣли сомкнуться гораздо ближе, нежели можно было ожидать, и хотя онѣ и приняли въ темнотѣ одну сторону рва за другую, и дивизіи ихъ, встрѣтившись слишкомъ близко, стѣснились за недостаткомъ мѣста, но тѣмъ не менѣе, сплошная и могучая масса ихъ представляла не малую опасность для гвардіи, на которую должна была пасть вся тяжесть ея, да и вообще вся отвѣтственность сраженія.

Маленькая баттарея, единственная въ которой могла укрываться бригада, не имѣла ни пушекъ, ни бруствера, а русскія пушки, такъ искусно поставленныя наканунѣ въ позицію, начали уже свои дѣйствія. Онѣ не только затрудняли доставленіе подкрѣпленій измученнымъ полкамъ, но и дѣлали переходъ къ арріергарду чрезвычайно опаснымъ для раненыхъ.

Однако, полковнику Сенъ-Джону пришлось таки направить туда свой путь, потому что, вслѣдствіе боли и потери крови, колѣна его начали дрожать, а голова кружиться.

ГЛАВА VIII.
Между мертвыми и умирающими.

Piu non si desta

Di qua dal suon dell'angelica tromba.

Inferno: canto VI.

Онъ шелъ шатаясь, но смѣло, впередъ, отказываясь отъ посторонней помощи, и съ большимъ затрудненіемъ прошелъ нѣкоторое разстояніе. Первое что поразило его взоры, остановило его шаги, было тѣло его друга и товарища капитана N. Это было какъ бы страшнымъ прологомъ всѣхъ потерь и скорбей этого дня, и онъ почувствовалъ это, при видѣ этого человѣка, лежавшаго на спинѣ, съ широко раскинутыми по сторонамъ руками, изъ которыхъ одна все еще судорожно дергалась за обнаженный мечъ, болѣе нежели на половину вонзенный въ землю. Сраженный выстрѣломъ, онъ былъ по всѣмъ признакамъ уже мертвъ, и предъ этимъ-то зрѣлищемъ остановился въ раздумьѣ полковникъ Сенъ-Джонъ. Какая страшная перемѣна произошла тутъ!

Лишь инстинктъ храбраго воина, не измѣнившій ему и въ самой смерти, свидѣтельствовалъ о прекрасномъ молодомъ человѣкѣ, бывшемъ еще вчера жизнью и душой всего полка. «И я никогда болѣе не услышу этого звонкаго голоса, никогда не увижу этого свѣтлаго лица?» сказалъ самъ себѣ раненый. Онъ бы долго еще стоялъ тутъ, погруженный въ печальную ду^гму, но разразившійся близь него взрывъ бомбы пробудилъ его отъ грусти, и онъ продолжалъ путь свой къ арріергарду, счастливо избѣгая гранатъ, за извилистымъ полетомъ которыхъ онъ слѣдилъ, разчитывая куда онѣ должны упасть.

Отъ направленія летѣвшихъ мимо бомбъ и гранатъ зависѣло и направленіе шаговъ его, и это былъ путь тѣмъ болѣе опасный для раненаго что полковникъ Сенъ-Джонъ начиналъ чувствовать дурноту. Онъ замѣтилъ въ нѣкоторомъ разстояніи отъ себя разбитый лафетъ и сломанный фургонъ для аммуниціи, защищенные нѣсколько кустарникомъ, разросшимся немного гуще на этомъ мѣстѣ. Возлѣ нихъ копошились какія-то живыя существа, и подойдя къ нимъ, онъ узналъ нѣсколькихъ людей своей собственной бригады, которымъ докторъ Элькинстонъ перевязывалъ раны, прежде нежели ихъ можно было отправить въ лагерь съ ожидаемымъ на помощь лазаретнымъ поѣздомъ. Нѣкоторые изъ нихъ находились уже внѣ предѣловъ человѣческой помощи; другіе со стономъ испускали предсмертный вздохъ, а вмѣстѣ со вздохомъ этимъ можетъ-быть и прощальный привѣтъ родинѣ.

Генри Сенъ-Джонъ прилегъ между ними, не обративъ съ перваго взгляда вниманія на ближайшихъ товарищей своихъ въ несчастіи, но погодя немного, онъ повелъ глазами вокругъ и увидалъ въ разстояніи нѣсколькихъ саженъ отъ себя неподвижно распростертое тѣло, принадлежавшее, судя по синей шинели, офицеру гвардейской бригады.

Онъ постарался подползти къ нему, желая предложить страдальцу все что оставалось еще въ его походной фляжкѣ. Но былъ ли это еще дѣйствительно страдалецъ? Со стономъ, вынужденнымъ у него болью въ лѣвой рукѣ, онъ умудрился стать на одно колѣно и приподнялъ фуражку, прикрывавшую голову лежавшаго. Кровь струилась изъ раны на шеѣ, но лицо было отвернуто отъ него, и полковникъ Сенъ-Джонъ, вздрогнувъ отъ странно мучительнаго ощущенія, тихонько толкнулъ его въ плечо и повернулъ тѣло къ себѣ. Это было тѣло брата его Филиппа, младшаго офицера гвардейскихъ гренадеръ, а лицо было лицо трупа. Смертельно раненый въ самомъ началѣ дѣла вокругъ батареи, Филлипъ Сенъ-Джонъ былъ донесенъ до этого мѣста нѣсколькими барабанщиками, которые, увидавъ что положеніе его безнадежно, положили его здѣсь подъ защитой кустарника.

У полковника Сенъ-Джона померкло въ глазахъ. Юноша былъ мертвъ, ему не суждено было болѣе радовать видомъ своимъ взоры матери, шептать нѣжныя слова на ухо женщинѣ. Онъ былъ мертвъ и начиналъ уже коченѣть! Глаза его помутились, а свѣтлыя бакенбарды и бѣлая шея были всѣ залиты кровью. Онъ умеръ! Но умеръ, по крайней мѣрѣ, безболѣзненною смертью и такъ какъ слѣдовало умереть воину!

Неподалеку Сенъ-Джонъ замѣтилъ еще синюю шинель, но у него не было ни силъ, ни духа оставить дорогое бремя, лежавшее на колѣняхъ его, и хотя оно и не могло чувствовать болѣе ласки брата, онъ все оставался при немъ, держа холодную руку въ своей.

Странное чувство овладѣло имъ при мысли что со смертью этого мальчика и съ замужествомъ Анни кончались всѣ личныя обязанности его въ семъ мірѣ. Онъ старался всѣми силами исполнять свой долгъ въ отношеніи къ нимъ, и если смерть настигнетъ и его въ крымскомъ полѣ, то найдетъ его близь его мертваго питомца; и если, говорилъ онъ самъ себѣ, сыновья одного отца имѣли въ теченіи своей жизни мало, слишкомъ мало общаго между собой, то въ смерти по крайней мѣрѣ они останутся неразлучными. Съ такими мыслями, удрученный горемъ, раненый продолжалъ стоять наклонясь надъ убитымъ, между тѣмъ какъ надъ ухомъ его раздавался свистъ бомбъ, летѣвшихъ одна за другою, и заглушая всѣ сосѣдніе звуки, гремѣлъ отдаленный, грозный ревъ битвы.

Въ это время гвардейцы, боевые запасы которыхъ истощилась, начали отступать. Тѣснимые превосходнымъ числомъ, они подались назадъ, оставивъ батарею въ рукахъ непріятеля, обладанію котораго надъ всѣмъ окружающимъ противилась лишь горсть слабыхъ, истомленныхъ, но непреклонныхъ людей.

Русскіе, пользуясь выгодой своего положенія, шли все впередъ, уже не такими стройно сомкнутыми рядами какъ при утреннемъ наступленіи, а въ горячемъ безпорядкѣ побѣды. Нѣкоторые изъ нихъ приблизились къ мѣсту гдѣ лежалъ полковникъ Сенъ-Джонъ, и крики ихъ, въ то время какъ они шли, тяжело ступая, среди кустарниковъ, впервые пробудили его къ сознанію новой и дѣйствительной опасности.

Люди эти были, повидимому, марадёры; съ ними не было офицеровъ, и опьяненные кровью, они не признавали, казалось надъ собою никакой власти. Двое изъ нихъ подбѣжали къ синей шинели, лежавшей, какъ я уже говорилъ, немного направо отъ Сенъ-Джона, и съ криками воткнули штыки свои прямо въ затрепетавшее тѣло раненаго офицера.

При первомъ появленіи ихъ полковникъ Сенъ-Джонъ схватился за револьверъ, рѣшившись защищать тѣло своего брата и выжидая что будетъ, но при этомъ видѣ кровь его разгорѣлась. Въ одно мгновеніе онъ выстрѣлилъ, промахнулся и снова взвелъ курокъ. Въ самое мгновеніе выстрѣла, русскій офицеръ, бѣлокурый молодой человѣкъ, быстро выскочилъ изъ-за куста, крича: «прочь, сволочь!» и пробѣгая мимо, принялъ въ свою грудь пулю назначенную его подчиненнымъ. Онъ взмахнулъ руки вверхъ, испустилъ пронзительный крикъ и палъ тутъ же, между ногами полковника Сенъ-Джона и убитымъ офицеромъ въ синемъ плащѣ. Пуля полковника сразила Алексѣя Зотова.

Опасность еще живаго, но лишеннаго одной руки гвардейца достигла теперь высшей степени. Еще одна минута, и онъ поплатился бы за свои выстрѣлы. Но въ это самое время появилось вдали давно ожидаемое подкрѣпленіе бригадѣ, и приближеніе дивизіи сэра Джорджа Каткерта не только побудило къ бѣгству марадёровъ, но и всѣ русскія колонны, бывшія на вершинѣ кургана, отступили на время, а Каткертъ съ геройскимъ мужествомъ преслѣдовалъ ихъ до подошвы его, гдѣ, какъ извѣстно, былъ пересиленъ ими и убитъ.

Полковникъ Сенъ-Джонъ, избѣгнувъ опасности, остался снова, можно сказать, одинъ. По одну сторону его лежалъ трупъ брата, а по другую, опирался на раздробленный пень, молодой Русскій, изо рта котораго лилась кровь.

— Попробуйте выпить вотъ это и дайте мнѣ взглянуть на вашу рану. Тамъ вонъ стоитъ одинъ изъ нашихъ хирурговъ, сказалъ по-французски Генри Сенъ-Джонъ, предлагая немного водки своей жертвѣ.

— Кто это выстрѣлилъ въ меня? проговорилъ юноша по-англійски, произнося не хуже самого гвардейца.

— Это я. Рана моя совсѣмъ почти помутила мое зрѣніе; вы появились внезапно, и выстрѣлъ попалъ въ васъ.

— А, теперь понимаю: вы исполняли лишь свой долгъ. Тутъ графъ Зотовъ принужденъ былъ замолчать, потому что кровь, подымавшаяся каждую минуту къ губамъ, грозила задушить его, между тѣмъ какъ воздухъ свободно проходилъ чрезъ отверстіе въ груди.

— Вотъ она сюда попала, сказалъ онъ, указывая на рану, — и кажется прошла чрезъ правое легкое, если не ошибаюсь.

— Попробуйте выпить, настаивалъ полковникъ Сенъ-Джонъ.

— Мнѣ это не поможетъ, лепеталъ Алексѣй, — выпейте сами, это можетъ-быть спасетъ вамъ жизнь. Моя, кажется, уже не можетъ быть спасена.

— Не оставляйте такъ скоро надежду.

— Мнѣ некогда уже предаваться надеждѣ: смерть уже слишкомъ близка, по крайней мѣрѣ мнѣ такъ сдаётся.

— Я бы желалъ отдать свою жизнь за вашу. Простите меня!

— Простить васъ? Да вѣдь то же самое могло случиться и наоборотъ. Я бы могъ сдѣлать то же самое — это была лишь случайность. Мы оба съ вами исполняли нашу обязанность.

— Но вы слишкомъ молоды чтобъ умереть.

— Солдатъ умираетъ какъ скоро настаетъ часъ его. Сдѣлаете ли вы одно для меня?

— Все что лишь въ моей власти. Все что вы пожелаете поручить мнѣ, я исполню, видитъ Богъ.

— Исполните одно мое порученіе; но сперва выпейте эту водку. Нѣтъ, нѣтъ, я не стану пить. Это спасетъ вамъ жизнь. Вамъ это нужно, потому что вы, кажется, не такъ слабы какъ я. У васъ только одна рука прострѣлена?

— Это моя единственная рана.

— А, ну такъ вы еще поправитесь; вотъ возьмите-ка это. И молодой сотникъ вытащилъ изъ кармана и подалъ Англичанину маленькій кусочекъ чернаго хлѣба и горсть папиросъ. Предметы эти были завернуты въ тонкій носовой платокъ и составляли всю провизію Алексѣя.

У Генри Сенъ-Джона сжалось сердце, при видѣ этихъ вещей, переданныхъ ему съ милою и простодушною улыбкой. Жертва его тихонько покачала головой, и затѣмъ сбросивъ фуражку, вытянулась какъ бы въ изнеможеніи. Ему было лѣтъ около двадцати, онъ былъ высокъ ростомъ и казался очень хорошъ собой, въ ту минуту какъ его свѣтлыя, густо вьющіяся кудри и благородное лицо обрисовались надъ сѣрою шинелью.

Не безъ затрудненія вытащилъ онъ изъ-подъ мундира маленькій золотой крестикъ, и полковникъ Сенъ-Джонъ замѣтилъ при этомъ его необыкновенную одежду — красный кушакъ и высокіе сапоги.

— Крестикъ этотъ, сказалъ онъ, обрывая выцвѣтшую голубую ленточку, на которой онъ висѣлъ, — я бы желалъ чтобы вы доставили въ Россію, матери моей, графинѣ Прасковьѣ Борисовнѣ Зотовой. Перешлите его туда когда можно будетъ. А это…. Но тутъ потокъ крови, снова подступившій къ губамъ, прервалъ его, голосъ его становился очень слабъ. Ему удалось однако отколоть значекъ украшавшій его шапку, — небольшой крестъ изъ золота, съ вычеканенною на немъ надписью, и онъ продержалъ его съ минуту въ рукѣ прежде нежели собрался съ силами говорить.

— Это, произнесъ онъ наконецъ, — я желалъ бы чтобы вы передали моей кузинѣ и невѣстѣ — Вѣрѣ Михайловнѣ Замятиной. Скажите ей что послѣ радостной и гордой надежды сдѣлаться когда-нибудь ея мужемъ, я ничего не цѣнилъ выше счастія умереть на полѣ битвы. Исполните вы это? прибавилъ онъ тяжело дыша.

— Положитесь на меня, положитесь на меня, отвѣчалъ полковникъ Сенъ-Джонъ, кладя правую руку свою на руку умирающаго юноши.

— Я на васъ полагаюсь. Какое у васъ славное лицо. Есть у васъ жена или невѣста?

— Нѣтъ никого, и матери тоже нѣтъ; а вотъ это, и онъ указалъ на простертое на землѣ тѣло, — это единственный братъ мой.

— Ахъ, мнѣ очень жаль васъ. Но тутъ, между тѣмъ какъ кровь отхлынула отъ горла его, Алексѣемъ овладѣло какъ бы смертельное изнеможеніе. Вѣки его сомкнулись, и полковникъ Сенъ-Джонъ думалъ что онъ уже скончался, какъ вдругъ еще разъ раскрылись его глаза, большіе, голубые и довѣрчивые какъ глаза ребенка.

— Embrassez moi, прошепталъ онъ по-французски.

Генри Сенъ-Джонъ прикоснулся губами къ прекрасному молодому челу. Увы! оно было уже холодно и предсмертный потъ покрывалъ его.

— Скажите мнѣ имя ваше, дорогой юноша, проговорилъ онъ, но отвѣтомъ была лишь одна быстро появившаяся и быстро промелькнувшая улыбка. Губы еще шевелились однако, и въ то время какъ полковникъ склонялся къ юношѣ все ближе и ближе, въ надеждѣ разслышать слово готовое сорваться съ нихъ, осколокъ гранаты поразилъ его наклоненную голову и уложилъ его безъ чувствъ, рядомъ съ его жертвой.

Его подняли въ одиннадцать часовъ и отвезли въ палатку хирурга, какъ лишеннаго сознанія и почти безнадежно раненаго человѣка.

Какъ шло сраженіе послѣ поразившаго его удара, этого полковникъ Сенъ-Джонъ не зналъ уже. Онъ не видалъ какъ гвардейскіе гренадеры снова ворвались въ оставленную батарею, какъ, когда истощился весь боевой запасъ ихъ, завязался тамъ бой боговъ съ титанами, и съ помощью палокъ, камней и обломковъ штыковъ это жестоко оспариваемое мѣсто было выручено и снова потеряно гвардейской бригадой, потеряно и снова выручено.

Онъ не зналъ также и того что когда силы Англичанъ уже почти окончательно истощились и резервовъ болѣе не стало, между тѣмъ какъ съ другой стороны подоспѣвали все свѣжіе русскіе полки, бой барабановъ и звуки трубъ возвѣстили о прибытіи нашихъ союзниковъ — зуавовъ и стрѣлковъ, спѣшившихъ на помощь Англичанамъ и отбившихъ у Русскихъ награду пятичасоваго рукопашнаго боя.

Какъ затѣмъ Охотскій полкъ накинулся на резервы Боскета, какъ, когда было отнято знамя шестаго полка, полковникъ его отдалъ свою жизнь за кусокъ красной шелковой матеріи, съ честью потомъ увезенный во Францію солдатами; какъ обѣ англійскія пушки были снова завоеваны 55мъ полкомъ, какъ палъ Соймоновъ, а Павловъ и Данненбергъ увели наконецъ своихъ солдатъ, какъ началось общее отступленіе, и происходило подъ убійственнымъ огнемъ, между тѣмъ какъ Англичане преслѣдовали штыками задніе ряды, а громадныя пушки Владимірскаго и Херсонскаго полковъ ревѣли своимъ басомъ среди послѣднихъ дикихъ звуковъ этого грознаго дня, — все это предоставимъ разказу историка. Пусть Англичане хоронятъ своихъ убитыхъ и увозятъ своихъ раненыхъ, потому что эта «битва пѣхоты» одна изъ труднѣйшихъ, когда-либо испытанныхъ ею, была выдержана и выиграна.

ГЛАВА IX.
Скутари.

А! tornar della mente che si chiuse

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Nuovi tormenti e nuovi tormentati
Mi veggio intorno.

Inferno: canto VI.

12го ноября пароходъ Маврикій, на пути своемъ изъ Балаклавы, намѣревался пристать къ Скутари. На немъ находилось двѣсти тридцать раненыхъ солдатъ и три офицера, а въ числѣ послѣднихъ и полковникъ Генри Сенъ-Джонъ, лишенный лѣвой руки и лишь повременамъ смутно сознававшій какъ эту потерю, такъ и вообще всѣ невзгоды непокойнаго и тяжелаго переѣзда.

Но его ожидали еще худшія невзгоды. Не успѣвъ пристать къ гавани, Маврикій былъ застигнутъ страшною бурей 17го числа, причинившею гибель Чернаго Принца и безчисленнаго множества судовъ и метавшего по волнамъ нашихъ инкерманскихъ раненыхъ въ продолженіи слишкомъ трехъ сутокъ. Въ виду берега, достичь котораго онъ былъ не въ силахъ, волны дико кидали во всѣ стороны Маврикія и ломали его; парусныя суда срывались съ якорей, въ глазахъ путниковъ мчались по морю; буря уносила къ Босфору лодки и ялики; срывала и разметывала вокругъ кровли мечетей и домовъ; тотъ самый кіоскъ что долженъ былъ служить убѣжищемъ для раненыхъ, былъ превращенъ въ развалины; и когда наконецъ ураганъ стихъ и для раненыхъ найдено было помѣщеніе въ казарменномъ госпиталѣ, полковника Сенъ-Джона отнесли на берегъ въ дикомъ бреду горячки. Недостатокъ должнаго ухода и суматоха, поднявшаяся на переполненномъ суднѣ во время бури, докончили дѣйствіе удара поразившаго его въ голову, и разумъ и сознаніе оставили его на время.

Въ госпиталѣ онъ ухитрился разъ, избѣжавъ приставленнаго къ нему присмотра, выбѣжать въ корридоры, наполненные стенающими и страждущими людьми. Болѣе похожій на привидѣніе нежели на человѣка, онъ бродилъ по нимъ, съ лицомъ выражавшимъ даже тутъ необыкновенное страданіе; но его поймали, и когда ложная сила лихорадочнаго напряженія потухла въ немъ, его отнесли на постель, долженствовавшую, по мнѣнію слуги, врача и товарищей, служить ему смертнымъ одромъ. Но вышло не такъ. Актеръ еще не оставляетъ совсѣмъ сцены потому что въ одной какой-нибудь піесѣ успѣхъ кажется безнадежнымъ. Дерево не погибаетъ еще окончательно послѣ того какъ ноябрьскій вѣтеръ срываетъ съ него послѣдніе сухіе, багровые листы, и лишь «чрезъ много лѣтъ умираетъ лебедь»; такъ и полковнику Сенъ-Джону суждено было выздоровѣть.

Мнѣ слѣдовало лучше сказать остаться въ живыхъ, ибо словомъ выздоровленіе нельзя обозначить состояніе чуть дышавшаго скелета, сданнаго на бортъ союзнаго фрегата и перевезеннаго наконецъ, когда снова получилъ силу говорить, домой въ Англію.

Мистрисъ Сенъ-Джонъ, никогда не рѣшившаяся вполнѣ простить Провидѣнію смерть сына своего Филиппа, была можетъ-быть не особенно расположена благодарить Провидѣніе за спасеніе своего пасынка, пока не увидала его. Но при видѣ его сердце ея смягчилось; какъ ни была она суетна и полна недостатковъ, она все-таки была женщина и мать, и въ теченіе многихъ недѣль проведенныхъ имъ въ Кадогенъ-Плесѣ полковнику не пришлось жаловаться на недостатокъ попеченій.

Одно обстоятельство было предано забвенію за все это время, какъ и можно было ожидать, — это завѣщаніе Русскаго.

Находясь вдали отъ его глазъ и памяти, оба креста переданные ему умирающимъ Алексѣемъ были однако въ сохранности, хотя не прежде какъ долгое время спустя по возвращеніи въ Англію они попались на глаза полковнику Сенъ-Джону. Взятые у него предъ отнятіемъ руки въ палаткѣ хирурга, въ то время какъ онъ находился безъ памяти, они были сохранены и возвращены ему вмѣстѣ съ письмомъ, карманнымъ ножикомъ и другими принадлежавшими ему бездѣлицами. Такъ лежали они въ цѣлости, но забытые съ того часа какъ онъ самъ лежалъ раненый среди мертвыхъ и умирающихъ, подъ кустарникомъ крымскихъ полей. Сначала даже и эти касавшіеся ихъ факты онъ не могъ хорошенько припомнить. Прошло много дней прежде нежели ослабѣвшій мозгъ его могъ снова справиться съ давно потерянною нитью соображенія, и даже и тогда воспоминанія остались неясными. Вещи эти были, безъ сомнѣнія, переданы ему Русскимъ для отправленія ихъ въ Россію. Но кто передалъ ихъ ему? Для кого? Вотъ тутъ-то и была точка преткновенія; и дойдя до этой точки, память его, смутная вообще, измѣняла ему окончательно.

Увы! осиротѣлые родные въ Москвѣ! До нихъ не суждено было дойти, съ этими залогами любви, прощальному привѣту ихъ умершаго Алексѣя.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
КОЛЕСО ПРОДОЛЖАЕТЪ ВЕРТѢТЬСЯ.

Ein Fichtenbaum steht einsam

Im Norden auf kahler Höh
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Er träumt von einer Palme.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Heine.

ГЛАВА X.
Реакція.

Nel mezzo del cammin di nostra vita

Mi ritrovai per una selva oscura,

Che la diritta via его smarrita.

Ahi quanto, а dir quai его, é cosa dura,

Questa selva selvaggia ed aspra e forte,

Che nel pensier rinnova la paura.

Tanto e amara, che poco é più morte.
Inferno: canto I.

Великій поэтъ зрѣвшій въ видѣніяхъ своихъ звѣздные чертоги рая и подземныя сѣни ада не единственный смертный очутившійся въ промежуткѣ между тридцати-- и сорокалѣтнимъ возрастомъ среди тѣней «дикаго, суроваго и непроходимаго лѣса». Не одному Данте пришлось, пройдя чрезъ періодъ душевнаго перелома, оглянуться на него почти съ ужасомъ. Онъ кажется такимъ горькимъ испытаніемъ, что еще немного, и слѣдствіемъ была бы смерть; да и самая смерть едвали тяжелѣе подобнаго мрака.

Причина страданія этого — скука и ошибаются тѣ которые полагаютъ что ей бываютъ подвержены лишь праздные или пошлые люди. Если подъ скукой мы подразумѣваемъ отсутствіе интереса къ чему-либо, и не только недостатокъ всякой энергіи, подстрекающей къ дѣятельности, но и тотъ глубокій упадокъ духа и то болѣзненное состояніе всѣхъ душевныхъ способностей которое заставляетъ насъ глядѣть на прошлое съ разочарованіемъ, на будущее со страхомъ, а въ настоящемъ не находить ничего что бы могло пробудить насъ отъ равнодушія — если это есть не что иное какъ скука въ ужаснѣйшемъ видѣ ея, то ею приходилось страдать и людямъ одареннымъ высокимъ умомъ, и они трепетали подобно великому Флорентинцу подъ темною сѣнію ея. Но онъ и подобные ему не изнемогали окончательно подъ ея гнетомъ. Они сознавали всѣ ея ужасы, но сумѣли пробить себѣ путь къ избавленію, и боролись противъ тьмы, пока тьма эта не разсѣялась.

Полковнику Сенъ-Джону пришлось пройти чрезъ подобное испытаніе въ теченіе годовъ послѣдовавшихъ за возвращеніемъ его въ Англію и за распаденіемъ домашняго очага его, послѣ бракосочетанія сестры съ полковникомъ Ньюбольдомъ. Анни Сенъ-Джонъ обвѣнчалась въ снѣжный, весенній день 1855 года, совершенно подобный тому дню въ который женихъ ея отправился на Востокъ въ 1854. Счастливая чета наняла виллу близь Виндзора, и затѣмъ семья въ Кадогенъ-Плесѣ разошлась. Мистрисъ Сенъ-Джонъ стала свободно распоряжаться собою какъ ей было угодно, а полковникъ Сенъ-Джонъ поселился на квартирѣ въ Кёрзонъ-стритѣ полновластнымъ господиномъ своей будущности, своей особы и своего времени.

Но полновластіе это оказалось вскорѣ весьма печальнымъ, тѣмъ болѣе что однорукій воинъ продолжалъ, все-таки, быть больнымъ человѣкомъ, хотя разумѣется и утверждалъ изо всѣхъ силъ что это вовсе не правда.

Онъ долженъ былъ отказаться отъ всѣхъ прежнихъ развлеченій своихъ. Ему нельзя было разчитывать болѣе на стрѣляніе дикихъ гусей въ Росшейрѣ; длинный удильный шестъ пришлось отложить въ сторону; для него не существовало болѣе ни билліарда у Пратта, ни крикета въ Гёрстъ-Роялѣ, гдѣ онъ ограничивался лишь ловлей линей въ озерѣ, длинными, безцѣльными прогулками въ сопровожденіи Гельла, большой собаки, и попытками къ чтенію въ библіотекѣ своего дяди. Но чтеніе есть искусство требующее упражненія, а знаніе — подруга, расположеніе которой нельзя пріобрѣсти вдругъ, и которая не позволяетъ смотрѣть на себя какъ на pisaller, и потому книги не принесли ему сначала той отрады которой онъ ждалъ отъ нихъ.

Ничто не могло превзойти нѣжности лорда Кендаля къ своему племяннику и удовольствія которое онъ ощущалъ въ обществѣ его, и потому полковникъ Сенъ-Джонъ проводилъ съ нимъ большую часть года, но тишина и однообразіе этой жизни были ужасны — ужасны какъ и всякая реакція, потому что всякое могучее усиліе, всякое волненіе и всякое счастіе осуждены, по странному велѣнію судьбы, рыть сами себѣ могилу. Дни тянулись безъ конца, и имъ овладѣвала «злая тоска», тоска вслѣдствіе того что тѣло его, хотя онъ и не хотѣлъ признаться въ этомъ, было еще слабо, а нервы разбиты; вслѣдствіе того что невралгія точила остатокъ его лѣвой руки, что голова его была слишкомъ слаба для научныхъ занятій, что онъ не испыталъ еще на себѣ тайную силу молитвы, побѣждающую самыя темныя боренія души; вслѣдствіе того, наконецъ, что духъ его страдала отъ недостатка дѣятельности, отъ отсутствія обязанностей и недостатка силы, необходимой для благотворнаго усилія надъ собой, при медленномъ, мужественно и терлѣливо переносимомъ выздоровленіи.

Вокругъ одного злополучнаго обстоятельства вертѣлись безъ устали тревожныя мысли его, вокругъ воспоминанія о молодомъ Русскомъ котораго онъ прострѣлилъ въ грудь и который истекая кровью передалъ врагу своему послѣднія порученія свои на родину. Но какъ ни напрягалъ полковникъ Сенъ-Джонъ свою память, она оставалась нѣма относительно именъ обѣихъ женщинъ — матери и невѣсты молодаго ратника. Ударъ полученный имъ въ голову или можетъ-быть перенесенная имъ горячка, а пожалуй и оба эти обстоятельства вмѣстѣ, изгладили безвозвратно изъ памяти его слова лишь однажды слышанныя имъ среди волненій смертельно тревожнаго часа; никакія сожалѣнія и усилія не могли принудить память его дать ему отвѣтъ; она молчала, потому что измѣнила ему. Но если она измѣнила ему касательно этого обстоятельства, не могла ли она измѣнить ему и вообще? И тоскливый страхъ умственнаго недуга овладѣлъ душой изувѣченнаго человѣка, пока онъ не рѣшился наконецъ отправиться съ этимъ страхомъ на душѣ и съ исторіей своихъ обстоятельствъ, въ пріемную знаменитаго лондонскаго медика, которому онъ и показалъ оба русскіе креста, спрашивая его мнѣнія насчетъ своего состоянія. Опытный врачъ задумался.

--Это слѣдствіе удара полученнаго вами, сказалъ онъ; — эти пробѣлы появляющіеся въ памяти не рѣдко бываютъ слѣдствіемъ какого-либо поврежденія головы. Очень можетъ-быть что эта сторона вашей памяти поражена навсегда, и что вамъ никогда не удастся припомнить эти имена; но есть еще надежда что они окажутся лишь упущенными петлями, и что полное возвращеніе здоровья поможетъ вамъ снова поймать ихъ. Но теперь не мучьте себя мыслями объ нихъ; чего-нибудь болѣе важнаго вамъ опасаться нечего; я бы сказалъ вамъ, еслибъ опасность эта существовала, а когда-нибудь, пожалуй что черезъ нѣсколько лѣтъ, какой-нибудь намекъ, какое-нибудь слово или случайное сходство положеній можетъ навести васъ на слѣдъ, и воспоминаніе объ этомъ случаѣ снова возвратится къ вамъ.

— Тогда, когда будетъ уже поздно.

— Поздно для родныхъ этого бѣднаго юноши, утрата которыхъ принадлежитъ въ настоящее время, къ несчастію, къ числу весьма обыкновенныхъ, но не поздно для успокоенія вашей собственной души. Извините меня за плохую остроту, которую я хочу сказать; но еслибы вамъ удалось забыть теперь, то это послужило бы весьма въ пользу вашей памяти въ будущемъ. Тутъ докторъ и паціентъ разстались, и этимъ поковчились пока попытки возвратить русскіе кресты законнымъ ихъ владѣльцамъ.

Подобно всѣмъ выздоровленіямъ послѣ тяжкихъ болѣзней, выздоровленіе полковника Сенъ-Джона тянулось такъ долго и медленно что можно было почти отчаяться въ немъ, и осень 1860 года застала его еще настолько больнымъ и настолько глубоко погруженнымъ въ дебряхъ мрачнаго Дантова лѣса что онъ рѣшился наконецъ отправиться путешествовать и провести зиму въ Римѣ.

Даже для самаго закоренѣлаго ипохондрика заключается какая-то чарующая сила въ словѣ Римъ. Художники и поэты, короли, государственные люди и святые, «юноши и дѣвы», всѣ находили или могли найти тамъ отраду. Небеса тамъ чисты, самая почва тамъ драгоцѣнный пергаментъ съ исторіей прошлаго, и для каждаго новаго странника эта мать всѣхъ народовъ готовитъ привѣтъ и пріютъ. Разумѣется, странствіе англійскаго гвардейца совершается въ наши дни не по обычаю древнихъ, не въ сандаліяхъ и не въ рясѣ. Разумѣется онъ совершаетъ его подобно всѣмъ своимъ ближнимъ. Онъ отправляется съ приморскимъ поѣздомъ, проводитъ недѣлю въ Парижѣ, обѣдаетъ тамъ въ ресторанѣ, посѣщаетъ театры, слушаетъ новую примадонну и любуется Маделеной Броганъ, играющею если уже и не во всей красотѣ своей прекрасной молодости, но за то со всѣмъ совершенствомъ великой артистки. Затѣмъ онъ ѣдетъ въ Ліонъ и находитъ какъ Рону, такъ и Саону весьма мутными и бурными вслѣдствіе потоковъ дождя, и не видя въ продолженіи двадцати четырехъ часовъ ни солнца, ни звѣздъ въ этомъ худшемъ климатѣ всей Франціи, радуется, увидавъ наконецъ снова солнце въ Марсели, а смотря какъ индійская почта извергаетъ пассажировъ своихъ, радуется еще болѣе тому что ему нѣугъ надобности отправляться ни теперь, ни въ послѣдствіи въ Индію.

Изъ Марселя полковникъ Сенъ-Джонъ намѣревался взять мѣсто на одномъ изъ пароходовъ Messagerie, отправляющемся въ Чивита-Веккію, но спутники уговорили его доѣхать съ ними вмѣстѣ до Генуи, и неособенно дорожа уединеніемъ, онъ провелъ, простившись съ ними, скучный день въ Ливорно, ожидая тамъ парохода, долженствовавшаго отплыть на слѣдующій день.

— Это самое лучшее изъ отходящихъ отсюда судовъ? спросилъ полковникъ Сенъ-Джонъ, объясняясь кое-какъ по-италіянски и стоя наконецъ на палубѣ пароходца, казавшагося, не упоминая уже о прочихъ недостаткахъ его, не особенно годнымъ для плаванія.

— Нѣтъ, хорошій пароходъ находится въ починкѣ; это маленькій!

Пассажирамъ оставалось лишь возложить всѣ надежды свои на это увѣреніе, потому что небо хмурилось, вѣтеръ дулъ противный, столъ состоялъ лишь изъ потроховъ и polenta, и все устройство было отвратительно. Къ счастію, бѣдняковъ находившихся на этомъ пароходѣ было не много. Былъ тамъ италіянскій офицеръ въ отпуску, нѣмецкій естествоиспытатель, путешествовавшій дешево и соблюдавшій экономію во многихъ предметахъ (особенно же въ стиркѣ своего бѣлья), и собраніе жидовскихъ, турецкихъ и мусульманскихъ купцовъ, которые всѣ были въ настоящее время очень грязны и должны были навѣрное заболѣть вскорѣ морскою болѣзнью.

San Giuseppe, по причинамъ извѣстнымъ только ему самому, стоялъ въ довольно далекомъ разстояніи отъ гавани, гдѣ къ нему подходили маленькія лодки, и вѣроятно, какъ полагать полковникъ Сенъ-Джонъ, онъ еще не принялъ на себя полный комплектъ страдальцевъ, ибо приближалась еще лодка, наполненная пассажирами, обратившими на себя всеобщее вниманіе и обѣщавшими быть болѣе пріятными спутниками, нежели всѣ дотолѣ видѣнные.

Представители обоихъ половъ находились, повидимому, въ равномъ количествѣ въ обществѣ десяти особъ, подымавшихся или подымаемыхъ поодиночкѣ, на пароходъ. Сначала появилась свита: камердинеръ, горничная и поваръ — всѣ трое Французы, затѣмъ секретарь Нѣмецъ, и докторъ въ очкахъ, тоже должно-быть Нѣмецъ. За ними слѣдовала сама важвая особа, высокій русскій баринъ среднихъ лѣтъ, съ густыми сѣдыми усами, застегнутый на всѣ пуговицы, очевидно служившій въ военной службѣ. Больную жену его подняли на пароходъ на креслѣ, сидя въ которомъ, закутанная въ мѣха и въ шали, она напоминала нѣсколько исполинскую черную кошку; за нею слѣдовала еще другая горничная, происхожденіе которой трудно было опредѣлить, а наконецъ явилась и барышня, единственная дочь больной, высокая, бѣлокурая и очень хорошенькая дѣвушка лѣтъ двадцати. Monsieur Анелли, курьеръ, заключилъ собою шествіе, держа на рукахъ маленькую, мохнатую, бѣлую собачку, извѣстную въ семействѣ подъ именемъ Зозо, а потомъ втащили наверхъ и безчисленныя принадлежности путешествія, le gros bagage; мѣшки, туалетные ящики, аптечки, шали, подушки, самовары и всѣ снаряды неразлучные со знатнымъ русскимъ семействомъ путешествующимъ въ зимнее время, да еще къ тому же, съ цѣлью поправленія здоровья.

Князь Михаилъ Замятинъ только-что провелъ полгода на водахъ въ Луккѣ, и разказы о странствіяхъ его, сообщенные имъ въ этотъ же вечеръ полковнику Сенъ-Джону, выказали его человѣкомъ которому часто приходилось мѣнять за послѣднее время мѣста своего жительства, но которому не удалось измѣнить при этомъ настроеніе своего духа, томимаго опасеніями насчетъ жизни больной жены.

Много водъ испробовали они, у многихъ врачей спрашивали совѣта, но несмотря на все это князь Михаилъ не могъ не видѣть что жестокія страданія жены скорѣе усилились, нежели уменьшились, и что Анна Ѳедоровна была настолько слаба что не могла перейти изъ одной комнаты въ другую, и даже была не въ силахъ повернуть сама страницу въ книгѣ.

Сидѣлкой и неизмѣнною спутницей ея была, повидимому, единственная дочь ея, долго не появлявшаяся на палубѣ, по случаю удерживавшихъ ее обязанностей, а можетъ-статься и по случаю дурной погоды, ибо вѣтеръ готовился, казалось, обѣжать всѣ стороны компаса и затѣмъ покрыть скрипѣвшаго, и стенающаго San Giuseppe волнами и морскою пѣной.

Наконецъ, когда солнце выглянуло изъ-за тучъ, отецъ позвалъ княжну Вѣру на палубу. Г. Волленгауптъ, секретарь, подалъ ей кресло и укрылъ ее плэдомъ, но ей скоро надоѣло бездѣйствіе и она стала расхаживать по палубѣ рядомъ съ отцомъ, своимъ, смѣясь сама надъ нетвердостью своей поступи.

Бѣдный monsieur Волленгауптъ, чувствовавшій себя весьма дурно все время, за исключеніемъ нѣсколькихъ минутъ роздыха, въ продолженіи которыхъ онъ толковалъ объ Infusoria съ германскимъ Naturforshel'-омъ, объявилъ молодой дѣвицѣ что онъ не можетъ побѣдить досады видя ее полную силъ и красоты, смѣющеюся, въ то время какъ всѣ остальные изнемогали отъ морской болѣзни. Но для каждаго другаго она представляла собою очень милое зрѣлище; чрезвычайно стройная и тоненькая, она граціозно покачивалась на своихъ маленькихъ изящныхъ ножкахъ; темно-голубые глаза ея были полны жизни, и вѣтеръ, казалось, только возбуждалъ въ ней веселость; онъ не позволялъ вѣроятно шляпѣ держаться на волосахъ ея, и она обвязала вокругъ головы черный кружевной шарфъ, концы котораго, вмѣстѣ съ густыми бѣлокурыми локонами, безпрестанно кружились вокругъ ея шеи. Она была премилою спутницей. Смѣхъ ея звучалъ звонко и серебристо, но она улыбалась чаще нежели смѣялась; все, повидимому, легко забавляло ее, и она съ необыкновенною быстротой схватывала и запоминала каждое иностранное слово касавшееся ея слуха; всѣ движенія ея, проходила ли она одна по палубѣ, садилась ли на свертокъ каната, были полны прелести, и полковникъ Сенъ-Джонъ нашелъ ее разъ ласкающею своего Зозо и напѣвающею съ сильнымъ тосканскимъ акцентомъ отрывки stornelli, перенятые ею отъ дуккскихъ крестьянъ;

Guarda che bei veetir che l'é il turchino!

Si vestono di lui Ponde del mare

E se ne veste il ciel quand’e sereno. *

• Посмотри какъ прекрасна голубая одежда:

Ею одѣваются морскія волны,

Въ нее наряжаются въ ясную погоду и небеса.

Она пѣла, сопровождая пѣніе свое престранными, тоненькими трелями. Все это, вмѣстѣ съ ея прелестнымъ личикомъ и граціозными движеніями, составляло чарующее зрѣлище для больныхъ глазъ, какъ говорятъ Шотландцы, и не маловажное прибавленіе къ обществу г. Волленгаупта, неумытаго ученаго и даже самого князя, отца ея, добродушнаго и хорошо образованнаго, но немножко тяжеловатаго въ разговорѣ человѣка.

Въ теченіи разговора между двумя отставными военными зашла рѣчь о послѣдней войнѣ, и со спеціальной точки зрѣнія, о дѣйствіи артиллеріи на земляныя укрѣпленія. Князь Михаилъ, приписывая потерю лѣвой руки гвардейца безъ сомнѣнія службѣ его во время Крымской войны, относился къ нему съ большимъ уваженіемъ. Между образованными мужчинами ничего не могло быть пріятнѣе подобныхъ отношеній, но когда полковнику Сенъ-Джону пришлось разъ подать руку Вѣрѣ, для того чтобы помочь ей взойти на лѣстницу, ему вдругъ пришло на память что послѣдняя русская рука до которой ему пришлось коснуться была рука бѣднаго молодаго офицера, предлагавшая ему жалкій кусочекъ чернаго хлѣба вмѣстѣ съ горстью папиросъ. Онъ замѣтилъ также при этомъ въ княжнѣ одну черту которую припоминалъ потомъ часто въ послѣдующіе годы. Прежде нежели она взяла его протянутую къ ней руку — его единственную руку — она вдругъ перестала смѣяться надъ своими глиссадами, и взглянувъ на другой, пустой рукавъ его, едва замѣтно поблѣднѣла, какъ блѣднѣютъ иногда маленькія дѣти, но только глаза ея, не похожіе на глаза ребенка, выражали при этомъ такое нѣжное и почтительное состраданіе что Генри Сенъ-Джонъ могъ прочесть въ нихъ лишь высокое уваженіе къ своему несчастію.

Дѣло въ томъ, что между тѣмъ какъ молодая дѣвушка рисковала потерять лишь равновѣсіе, въ ту минуту какъ пальцы ея крѣпко ухватились за его руку, крымскій герой рисковалъ потерять свое сердце. Да онъ и потерялъ его въ самомъ дѣлѣ, и несмотря на всѣ ужасы San Giuseppe, желалъ отдалить, а не приблизить къ себѣ черту берега, возвѣщавшаго о близкомъ достиженіи римской гавани.

Больную принесли наверхъ и она дежала на палубѣ закутанная въ мѣха.

Полковникъ Сенъ-Джонъ, котораго ей представили, нашелъ что она хотя и имѣла страшно истощенный и увядшій видъ и представляла собою какъ бы тѣнь красоты своей дочери, была тѣмъ не менѣе женщина немного старѣе сорока лѣтъ, изувѣченная и безпомощная, но обладавшая удивительною прелестью улыбки и разговора, еще молодая душой, любезная и образованная, говорившая чрезвычайно правильно по-англійски. Онъ даже невольно сравнилъ ея полное спокойствіе среди всѣхъ страданій со своимъ собственнымъ нетерпѣніемъ и плохимъ расположеніемъ духа, хотя послѣднее начало, наконецъ, рѣшительно измѣняться къ лучшему со времени путешествія, и когда поѣздъ понесъ его изъ Чивита-Веккіи, то онъ былъ весь погруженъ въ составленіе различныхъ пріятныхъ плановъ, въ которыхъ новые друзья играли, должно признаться, не маловажную роль.

ГЛАВА XI.
Римъ.

Chi Roma non vede, Roma non crede.
Пооловица.

Римъ и станція желѣзной дороги! Возможно ли найти два болѣе противоположныя понятія, или вѣрнѣе сказать факта? Тѣмъ не менѣе станція желѣзной дороги есть фактъ, и строеніе ея, надо сказать, представляетъ собой хотя и современный, но вполнѣ свойственный Риму фактъ. Она мрачно, плохо устроена, а по вечерамъ бываетъ и очень плохо освѣщена, хотя я и не слыхалъ чтобы кто-нибудь былъ убитъ тамъ. Она имѣетъ такой видъ какъ будто стыдится сама себя, стоя неуклюжею массой, на одномъ концѣ большой Piazza delle Termine. Громадныя арки Діоклетіановыхъ бань возвышаются противъ нея, а предъ ней простирается широкое пространство земли, покрытое сорною травой, разбитыми черепками и обломками каменныхъ стѣнъ. Вблизи стоятъ казармы, обитаемыя красноногими французскими солдатами, тюрьма и церковь Santa Maria degli Angeli, съ исполинскими колоннами, а своротивъ съ этой пустынной площади и пройдя нѣсколько круто-спускающихся внизъ улицъ, вы очутитесь еще на другой площади, среди которой Тритонъ играетъ въ свой рогъ, и увидите направо надъ собою массу дворца Барбарини. Вы спускаетесь еще съ кругаго холма, и карета кардинала, рядомъ съ повозкой залряженною волами, загораживаетъ вамъ путь, въ то время какъ вы хотите повернуть въ Via Due Macelli. Но разъ пройдя эти мѣста, вы очутитесь на ровной почвѣ у подножія Испанской лѣстницы, въ центрѣ иностраннаго и моднаго римскаго квартала.

Взойдите на эту лѣстницу, потому что солнце заходитъ. Съ безчисленныхъ колоколень раздается благовѣстъ къ Ave Maria, а вонъ тамъ, среди города, озаренный золотымъ багрянцемъ заката возвышается громадный куполъ Св. Петра; отсюда, съ террасы виллы Медичи, глазамъ вашимъ открывается весь чудный видъ: вдали, вправо отъ васъ, слабо рисуются очерки Соракте, а подъ вами и вокругъ васъ воздымается Городъ о семи холмахъ.

Италіянскаа пословица говоритъ: «Не довѣряйте никакому дереву при солнечномъ закатѣ, или при лунномъ свѣтѣ», и потому ступайте домой; но ложась спать возблагодарите Бога за то что вы въ Римѣ и что вы достигли цѣли вашего странствія.

Во снѣ вамъ будетъ грезиться прошлое. Герои, цезари, первосвященники и мудрецы будутъ являться призрачною толпой въ сновидѣніяхъ вашихъ, пока вы не проснетесь съ внезапнымъ трепетомъ, спрашивая себя, дѣйствительно ли вы находитесь въ Римѣ, или это лишь кажется вамъ во снѣ?

Да, вы въ Римѣ. Слушайте, заря занимается, раздается одинъ ударъ колокола, вслѣдъ за нимъ другой. Первая подаетъ голосъ Santa Maria del Popolo, за ней двѣ церкви на той сторонѣ площади, потомъ San Jacopo degli Incurabili, а послѣ и громче всѣхъ San Carlo въ Корсо. Вы открываете окна. Воздухъ чистъ и прозраченъ, небеса ясны. На вершинѣ Пинчіо цвѣтутъ, розы (до Рождества осталось двадцать дней) и аоесъ распускаетъ свои зеленые и пурпуровые листы; пучекъ листьевъ растущій внизу террасы есть настоящій acanthus — тотъ самый листья котораго проросли сквозь корзину печальной Коринѳянки. Но что это за странные звуки! Вы смотрите на улицу и предъ образомъ на противоположной стѣнѣ (темною Мадонной въ большомъ позолоченномъ вѣнцѣ) видите смуглаго человѣка въ темныхъ лохмотьяхъ, наигрывающаго что-то въ дудку и поющаго. Звуки этой музыки похожи на сарабанду. Но это не то; это гимнъ, ибо теперь Рождественскій постъ, и онъ величаетъ Дѣву-Матерь и поетъ Ей радости грядущаго Рождества, Великаго дня въ который Она даровала міру Своего Благословеннаго Младенца. Мимо него проходятъ школьники въ красной одеждѣ, вышедшіе изъ одной изъ коллегій, вслѣдъ за ними молодая дѣвушка гонитъ козъ, а у фонтана перемываютъ морковь. Уличная жизнь началась, и вы видите какъ собаки отбѣгаютъ отъ кучъ всякаго сору, у которыхъ онѣ что-то грызли, лая другъ на друга всю ночь и оглашая ее своимъ ужаснымъ воемъ.

Прежде всего вамъ бросаются въ глаза всѣ эти грязныя, мелкія подробности римской жизни, ибо улицы грязны, народъ бѣденъ, мостовая отвратительна и пища плоха. Но вы скоро забываете все это. Вы въ Римѣ и, странно сказать, въ вашемъ родномъ Римѣ; между тѣмъ какъ во всѣхъ чужестранныхъ городахъ вы чувствовали себя чужимъ, здѣсь вы словно дома. Здѣсь, въ силу историческаго права преемственности и восемнадати христіанскихъ вѣковъ, вы чувствуете себя дома.

Слѣдуя вашимъ собственнымъ наклонностямъ, вы можете сродниться съ этимъ городомъ и въ другомъ смыслѣ этого слова. Хотя о Римѣ можно сказать то же самое что гжа Свѣчина сказала о жизни, а именно «что вы находите въ первомъ какъ и въ послѣдней лишь то что сами влагаете въ нихъ», тѣмъ не менѣе терпѣніе самаго жаднаго искателя зрѣлищъ скоро истощается здѣсь.

«Не показывайте мнѣ больше ничего; оставьте меня въ покоѣ, дайте мнѣ только пожить!» восклицаете вы. И мало-помалу могучее очарованіе этихъ мѣстъ вкрадывается въ душу человѣка, овладѣваетъ имъ и покоряетъ его; и когда онъ опускается на эту почву, слушая «печальную повѣсть о смерти царей», самолюбіе и личное горе стихаютъ въ немъ, смутная сладкая радость наполняетъ его душу, потому что прахъ этотъ, гласящій о безсмертіи, миритъ его съ собственною темною долей, храмы эти зовутъ его къ молитвѣ, обѣщая ему миръ и покой.

Опытъ и страданія научили полковника Сенъ-Джона цѣнить всѣ эти впечатлѣнія, каждый новый день приносилъ ему новыя удовольствія, и надо признаться что большею частію ихъ онъ былъ обязанъ Замятинымъ. Онъ остановился въ томъ же отелѣ гдѣ и они (въ Russie, въ концѣ Babuino), и въ гостиной ихъ находилъ всегда привѣтъ и пріятное общество. И тамъ-то вдыхалъ онъ въ существо свое, вмѣстѣ съ римскимъ воздухомъ, новое для него ощущеніе — любовь.

Сначала она стала незамѣтно для него самого овладѣвать имъ, но скоро и громко заявила о своемъ присутствіи. 16го января полковникъ Сенъ-Джонъ впервые замѣтилъ это.

Послѣ обѣда онъ зашелъ узнать о здоровьи княгини Анны Ѳедоровны, но вмѣсто привѣтливаго «entrez», которымъ всегда отвѣчали на его стукъ въ дверь, она была тихонько отворена самою Вѣрой.

— Мама одна и такъ дурно чувствуетъ себя сегодня что не въ состояніи никого видѣть, прошептала она, — но приходите завтра; она надѣется что ей будетъ лучше. Завтра день моего рожденія, но мы никого не приглашаемъ кромѣ васъ.

При этихъ словахъ она протянула ему руку, и полковникъ Сенъ-Джонъ почувствовалъ что готовъ бы отдать полміра за право прижать ее къ губамъ своимъ, но милое блѣдное лицо смотрѣло на него, изъ-за окружавшаго его золотистаго облака кудрей, такими невинными глазами, что онъ не посмѣлъ встревожить ее, боясь въ то же время оскорбить ее, не сумѣвъ дождаться настоящей счастливой минуты.

Онъ пришелъ къ нимъ на слѣдующій вечеръ и нашелъ больную въ лучшемъ состояніи; она была даже въ силахъ заняться туалетомъ своей дочери, въ ту минуту какъ Вѣра, собиравшаяся съ отцомъ на балъ въ посольство, вошла чтобы показаться матери.

Хотя Вѣра и была чужда всякаго кокетства, но тѣмъ не менѣе она, какъ почти и всѣ прекрасныя женщины, находила большое удовольствіе въ своей собственной красотѣ и немалое удовольствіе, свойственное всѣмъ молоденькимъ женщинамъ, въ нарядѣ. Въ этотъ вечеръ она была прелесть какъ хороша. Въ платьѣ изъ блестящей бѣлой матеріи, съ вѣткой розъ, оттѣнявшихъ еще болѣе бѣлизну ея, съ открытою шеей и руками, она казалась еще моложе чѣмъ обыкновенно. Ей было тогда почти двадцать два года; высокая ростомъ, она казалась выше чѣмъ была на самомъ дѣлѣ, вслѣдствіе тонкости своего стана и вслѣдствіе того что, какъ часто бываетъ у русскихъ женщинъ, очертанія ея шеи, рукъ и плечъ были необыкновенно нѣжны и чисты.

Она наклонилась къ матери, и отбросивъ назадъ длинные, похожіе на крылья, рукава, висѣвшіе у нея за плечами, она склонила свою бѣлокурую голову, цѣлуя нѣсколько разъ увядшія щеки своей матери.

— Felice notte, bel’uccell di Dio^[1], сказала ихъ донна, вошедшая въ комнату со scaldino, грѣлкой для княгининыхъ ногъ; она видѣла эту картину, и прирожденное всѣмъ Италіянцамъ пониманіе красоты объяснило ей всю прелесть и все значеніе ея. «Прощай птичка моя», повторила и мать ея; и послѣ того какъ и полковникъ Сенъ-Джонъ пожелалъ ей пріятнаго вечера, молодая дѣвушка уѣхала, а герой нашъ возымѣлъ мудрое намѣреніе являться на будущее время почаще въ обществѣ.

Онъ и исполнилъ это намѣреніе, но не извлекъ изъ этого ни особенной пользы, ни удовольствія, такъ какъ княжна, само-собою разумѣется, одерживала побѣды, а онъ, само-собою разумѣется, ревновалъ ее къ ея поклонникамъ, въ особенности къ тѣмъ которые могли говорить съ нею на ея родномъ, незнакомомъ ему языкѣ, а болѣе всѣхъ къ нѣкоторому князю Сергѣю Донскому, молодому человѣку, обладавшему весьма древними предками, многими совершенствами, нѣкоторыми пороками и пустыми карманами, который въ силу всего этого, а также и прирожденнаго ему хорошаго вкуса, оказывалъ чрезвычайное вниманіе единственной дочери князя Михаила Замятина.

Сергѣй Мартыновичъ, тоже единственный сынъ своихъ родителей, былъ въ то же время красивымъ человѣкомъ лѣтъ двадцати четырехъ, нѣсколько хитрымъ, хорошо образованнымъ и даровитымъ, извѣстнымъ болѣе въ чужихъ краяхъ, нежели на своей родинѣ, и гораздо чаще появлявшимся въ жокей-клубѣ и въ баденъ-баденскомъ Cercle, нежели среди мрачныхъ лѣсовъ окружавшихъ родовое имѣніе его и прадѣдовскую усадьбу. Онъ перелеталъ изъ одной столицы въ другую, и единственною преградой къ наслажденіямъ жизни было для него плохое состояніе его финансовъ, достигшихъ такихъ скромныхъ размѣровъ что управляющій его высылалъ ему теперь сумму едва достаточную на перчатки, на сигары и на плату за помѣщеніе во второмъ этажѣ Hôtel d’Angleterre. Онъ отъ всей души проклиналъ управляющаго въ присутствіи своихъ пріятелей, какъ бы надѣясь что проклятія эти могутъ превратиться въ рубли.

— Нѣмецкій жидъ! говорилъ онъ: — еслибы не тоска возиться съ этимъ, я бы самъ взялся управлять своими дѣлами, какъ дѣлалъ, бывало, отецъ мой. Но въ его время дѣла эти обдѣлывались очень просто. Онъ держалъ всѣ деньги свои въ ящикѣ, который былъ то полонъ, то пустъ.

— Но что же снова наполняло его? спросилъ пріятель, западному взгляду котораго на банковую систему подобный способъ обращаться съ имуществомъ своимъ казался нѣсколько страннымъ.

— Le sais je moi!-- Какой-нибудь счастливый случай — полученный долгъ, заплаченный оброкъ, продажа серебра или срубка лѣса, все это пополняло ящикъ. О! тогда-то мы начинали кутить. У отца моего былъ свой оркестръ и хоръ (не хуже чѣмъ у князя С.), всѣ пѣвчіе были Малороссы, а maestro di capelle — Игаліянецъ. У насъ былъ также и свой театръ, съ весьма порядочною труппой, и на немъ давали французскія комедіи. Но все это, прошу васъ замѣтить, происходило внизу, а наверху сидѣла бѣдная моя матушка, погруженная въ молитвы. Я самъ рѣдко заходилъ къ ней наверхъ, запахъ всей этой святости: деревяннаго масла, ладана, чая съ лимономъ, не говоря уже о bouquet des popes, монахинь и Божьихъ людей, все это не особенно поощряло меня ходить туда. У меня были свои лошади, однимъ словомъ, шло все прекрасно, но лишь пока у васъ были деньги. Я никогда не забуду одного дня, когда къ отцу пришли за деньгами. Онъ читалъ въ эту минуту афишу, но за что-то надо было заплатить. Ахъ, да! за сапоги швейцара, который ужь цѣлый мѣсяцъ ходилъ со стоптанными каблуками. Отецъ мой всталъ, понюхалъ табаку — (онъ нюхалъ его ужасно много, также и матушка; это было, кажется, единственное что было у нихъ общаго) — поворчалъ и пошелъ отворять ящикъ. Peste, онъ былъ пустёхонекъ, въ немъ валялись лишь три рублевыя ассигнаціи, да нѣсколько копѣекъ! Какъ онъ взбѣсился тогда! счелъ нужнымъ перемѣнить воздухъ и отправился весной за границу. Да, да! жизнь полна подобныхъ превратностей. Человѣкъ находится то въ выигрышѣ — и смѣется, то въ проигрышѣ, и тоже смѣется!

Но надо сказать что философія князя Сержа требовала постоянныхъ развлеченій и постоянныхъ перемѣнъ мѣста, для того чтобы не измѣнить ему. Однако онъ былъ вовсе не глупый малый; онъ былъ болѣе нежели посредственный музыкантъ и писалъ очень недурные стихи на французскомъ и русскомъ языкахъ, собраніе которыхъ онъ повергъ въ это Рождество къ стопамъ княжны Вѣры. Онъ отлично танцовалъ, и для зарождающейся ревности полковника Сенъ-Джона, было не особенно пріятно видѣть его вальсирующимъ съ Вѣрой; но за то всѣ другіе любовались ими и говорили, въ то время какъ тонкій профиль и золотистая головка Вѣры мелькала рядомъ съ его смѣло очерченнымъ лицомъ и черными кудрявыми волосами, что они похожи на принца и принцессу на древней медали, и что изъ нихъ выйдетъ очень красивая пара.

На балу всѣ преимущества были, безъ сомнѣнія, на сторонѣ молодаго Русскаго, но въ послѣобѣденное время полковникъ Сенъ-Джонъ бывалъ вполнѣ вознагражденъ, ибо одинъ только разъ случилось Сергѣю Мартыновичу сопровождать Замятиныхъ на одной изъ ихъ долгихъ прогулокъ. Они проѣхали черезъ Porta Salara къ виллѣ Нерона. Но, увы! Великолѣпный полукругъ холмовъ, видъ раскинутой предъ ними долины Piombino, глубокое русло рѣки, группы скалъ висящія на другой сторонѣ Тибра, даже зеленые холмы, лишь одни уцѣлѣвшіе на мѣстѣ на которомъ красовалась когда-то вилла тирана, все это, вмѣстѣ съ мрачной повѣстью его убійства, чудною красотой солнечнаго заката, прозрачнымъ воздухомъ и глухимъ шопотомъ колеблемаго вѣтромъ тростника, — все это пропало даромъ для молодаго варвара. Онъ скучалъ ужаснѣйшимъ образомъ, усѣлся на камень и напѣвалъ мелодіи Tsardas, а очутившись снова въ стѣнахъ Рима, сказалъ потихоньку княжнѣ Вѣрѣ:

— Ахъ! Еслибы вы только знали какъ я ненавижу поля!

Она засмѣялась и лукаво возразила ему:

— Мнѣ такъ жаль и такъ досадно что ихъ здѣсь такое множество.

ГЛАВА XII.
Вилла.

As tu remarqué quelle extraordinaire quantité de

femmes singulières le Nord envoit à l'Occident. Pour
la plupart elles sont d'origine Slave et presque toutes
princesses. Elles ont une teinture de toutes choses.

А. Achard.

Полковникъ Сенъ-Джонъ, не раздѣлявшій эту ненависть къ полямъ, часто сопровождалъ Замятиныхъ на ихъ поѣздкахъ къ развалинамъ купаленъ и виллъ, къ могиламъ, настолько же схороненнымъ отъ взоровъ какъ и прахъ который онѣ должны были когда-то хоронить подъ собой, къ галлереямъ и къ scavi (раскопкамъ), находящимся тамъ гдѣ такъ-называемый «старый Римъ» возвышается надъ развалинами еще древнѣйшаго Рима, скрытаго футовъ на двадцать подъ землей. Князь Замятинъ не получилъ классическаго воспитанія и былъ радъ найти спутника умѣвшаго объяснить ему все хорошенько, прочесть за него латинскую надпись (даже нерѣдко и написанную съ сокращеніями) и отличить флавіанскаго императора отъ юліанскаго.

Вѣра интересовалась болѣе христіанскими, нежели классическими памятниками, но за то любовь къ музыкѣ соединяла между собой все общество, хотя больная княгиня Анна Ѳедоровна могла наслаждаться ею лишь въ частномъ кружкѣ, въ своей собственной комнатѣ или же въ салонѣ одной соотечественницы, имѣвшей въ Римѣ невыразимо прекрасную виллу.

Тамъ гдѣ аквадуки близко сходятся вмѣстѣ у входа въ городъ и взираютъ черезъ камланью, какъ бы заключенную въ ихъ аркахъ, на Альбано и на холмы — стоитъ вилла Б. Потонувъ въ темной зелени оливъ и дубовъ, она изобилуетъ мрачными кипарисами, урнами и величественными остатками древняго искусства, то скрывающимися, то выступающими среди кустовъ фіалокъ и акантуса. Вилла эта обладаетъ великолѣпнымъ мѣстоположеніемъ, и нигдѣ можетъ-быть нельзя было встрѣтить въ то время болѣе даровитаго и изящнаго общества. Шесть или семь женщинъ и можетъ-быть слишкомъ двойное число мущинъ составляли этотъ кружокъ. Пустая свѣтская болтовня не находила мѣста тамъ, гдѣ любимыми предметами для разговора служили искусства, литература и религія, гдѣ любимымъ развлеченіемъ была музыка и гдѣ всѣ собѣсѣдники были равны другъ другу по своему рожденію или воспитанію, по красотѣ, изяществу и уму.

На полковника Генри Сенъ-Джона общество это производило какое-то упоительное дѣйствіе. Будь онъ моложе, онъ могъ бы избаловаться свободой съ которой ему удаюсь найти доступъ туда, но не было человѣка болѣе его привыкшаго къ хорошему обществу, а для человѣка всею душой жаждавшаго перемѣны и интереса въ жизни, ничего не могло быть привлекательнѣе этого соединенія въ разговорѣ вкуса и ума, этой прелести придаваемой жизни талантомъ, а таланту и всѣмъ мелкимъ подробностямъ жизни — настоящимъ образованіемъ.

Въ Аннѣ Ѳедоровнѣ, которая, находясь здѣсь въ совершенно родномъ ей по душѣ кругу, выказывала вполнѣ всѣ свои рѣдкія качества, онъ видѣлъ торжество духа надъ тѣлесными страданіями; вокругъ себя онъ слышалъ разговоры лишенные всякой натяжки и хвастливости; онъ слышалъ какъ толковали о религіи со рвеніемъ, съ прямодушіемъ и съ теплотой; даже Сержъ Донской, доводившійся племянникомъ хозяйкѣ дома, доставлялъ наслажденіе, передавая на скрипкѣ замѣчательныя музыкальныя произведенія, а у рояля Вѣра производила всегда чарующее впечатлѣніе, акомпанировала ли она ему какую-нибудь сонату, играла ли какое-либо изъ таинственныхъ произведеній Шопена или же забывалась за пѣснями Шуберта, которыхъ свѣжесть, неизъяснимая прелесть, сладкозвучность и задумчивость, чуждая вмѣстѣ съ тѣмъ мрачной скорби, представляли какъ бы выраженіе ея собственной, счастливой и нетронутой еще души.

Общество это представляло обширное поле для изученія характеровъ, соединяя въ себѣ людей различныхъ націй и вѣроисповѣданій, но изученіе характера Вѣры Замятиной поглотило собою все вниманіе англійскаго офицера, полюбившаго эту дѣвушку со всею нѣжностью и со всею силой на которую онъ только былъ способенъ. Онъ задавалъ себѣ вопросъ: было ли это чувство дѣйствительною любовью или лишь слѣдствіемъ того что вращаясь въ небольшомъ обществѣ человѣкъ легко теряетъ равновѣсіе между вкусами и разумомъ? Можетъ-быть и былая тоска его и томительное желаніе какой-либо перемѣны были причиной тому что ея общество сдѣлалось для него настолько привлекательнымъ. Въ обоихъ этихъ доводахъ была доля правды, но даже, и объяснивъ себѣ все это, онъ долженъ былъ сознать все очарованіе производимое на него невыразимою прелестью Вѣры.

Одаренная скорѣе большимъ запасомъ здраваго смысла, нежели блестящимъ умомъ, утонченнымъ изяществомъ, пріобрѣтеннымъ ею въ средѣ лучшаго европейскаго общества, и большою долей сдержанности, она обладала вмѣстѣ съ тѣмъ замѣчательною своеобразностью характера. Въ ней не было и слѣда своеволія, этого нравственнаго клейма, часто выдающаго себя уже и въ раннемъ возрастѣ, какъ бы съ цѣлію обнаружить задатокъ грубой и неблагородной натуры; въ Вѣрѣ же напротивъ того, тихій, пѣвучій голосъ какъ бы свидѣтельствовалъ о ея врожденной кротости; ни вспышки страстей, ни душевныя бури, ни мелкое соперничество, ни обманутая дружба, ничто еще пока не смущало ея духа, и зеркала ея души — лица ея. Чистая, безстрастная и задумчивая по природѣ, она была всею душой предана долгу; хотя и воспитанная въ обществѣ, она была привязана къ дому и семьѣ, а вѣра ея должна была служить ей щитомъ въ борьбѣ съ жизнью, ибо она была глубоко, непритворно и непоколебимо набожна.

— Да, это весьма рѣдкій типъ, говорилъ старикъ де-Лормъ, въ ту минуту какъ любимица его встала отъ рояля, спѣша оказать какую-то маленькую услугу княгинѣ Замятиной, — надо быть Славянкой, прибавилъ онъ, выходя въ садъ, — для того чтобы соединять въ себѣ всѣ эти замѣчательныя и противоположныя качества, свойственныя нерѣдко русскимъ женщинамъ. Посмотрите, продолжалъ онъ, указывая рукой по направленію къ виллѣ, — какъ своеобразны эти четыре женщины которыхъ мы сейчасъ только видѣли тамъ.

— Онѣ представляютъ рѣдкое явленіе космополитизма, возразилъ собесѣдникъ его Италіянецъ.

— Согласенъ съ этимъ, но тѣмъ не менѣе вѣрно то что онѣ столько же, если и не больше, космополитки по природѣ, какъ и по воспитанію. Я замѣчалъ то же самое въ мущинахъ столько же сколько и въ женщинахъ. Народъ этотъ похожъ на Германцевъ по умственнымъ способностямъ, на Итальянцевъ по пылкимъ страстямъ своимъ и на сѣверныхъ жителей по глубинѣ чувствъ; между тѣмъ они такъ же любятъ общественную жизнь и такъ же способны къ ней какъ и любой изъ вашихъ Парижанъ; они подвижны и уклончивы какъ Греки и въ то же время истинные сыны Востока, какъ по любви своей къ роскоши, такъ и по способности претерпѣвать, а также и причинять жестокости съ нѣкотораго рода равнодушіемъ. Ни одинъ народъ не страдаетъ отъ скуки такъ какъ они, хотя ни одинъ не обладаетъ столькими средствами противъ нея; ихъ способность къ языкамъ и любовь къ музыкѣ вошли въ пословицу, но вмѣстѣ съ тѣмъ они пристрастны ко всѣмъ азартнымъ играмъ. Высшіе классы одарены, повидимому, болѣзненною впечатлительностью самаго тяжелаго и утонченнаго свойства, но со всѣмъ этимъ, со всѣмъ властолюбіемъ предковъ своихъ бояръ, они соединяютъ въ себѣ и много терпѣливо-непреклонной выносливости рабовъ, которыхъ они кормили и били въ то же время и грудью которыхъ они всѣ были вскормлены.

Monsieur де-Лормъ усѣлся на обломокъ колонны, размышляя о сдѣланной имъ характеристикѣ, и затѣмъ направилъ путь свой къ городу, улыбаясь дорогой при мысли о названіи данномъ въ Римѣ, этомъ городѣ прозвищъ, княжнѣ Вѣрѣ.

Италіянцы прозвали ее просто la distinta, то-есть рѣдкою, выдающеюся.

Придется ли кому-нибудь покорить себѣ и завладѣть этою distinta? Достанется ли она въ жены князю Сержу? Откажетъ ли она жениху Англичанину? вотъ какіе вопросы волновали въ это время душу полковника Сенъ-Джона. Читатель долженъ знать что онъ уже окончательно успокоилъ себя насчетъ того что лордъ Кендаль будетъ согласенъ на бракъ его съ иностранкой, по крайней мѣрѣ онъ самъ увѣрилъ себя въ этомъ и теперь лишь выжидалъ какого-либо доказательства того что страсть его остается не безъ отвѣта. Онъ видѣлъ что Вѣра была сдержанна, скромна и спокойна, и рѣшилъ, не безъ основанія, что самая сдержанность эта въ существѣ настолько способномъ любить и внушать любовь есть задатокъ великой силы и глубины чувства, лишь бы только имѣть власть пробудить его. Но до сихъ поръ никто еще не смущалъ спокойнаго теченія этихъ водъ, и ихъ тихая и прозрачная глубина отражала въ себѣ лишь одно небо.

ГЛАВА XIII,
въ которой повторяется старая пѣсня.

Jasked her: "Lassie will ye gang

To see the carse o'Gowrie?"

Шотландская пѣсня.

Читатель можетъ-быть спроситъ меня, неужели во все время близкихъ сношеній съ русскимъ семействомъ полковнику Сенъ-Джону ни разу не пришли на память русскіе кресты переданные ему при Инкерманѣ?

Оно чуть было и не случилось такъ, но не вслѣдствіе безсердечія со стороны англійскаго офицера, на душѣ котораго такъ долго это обстоятельство лежало тяжкимъ бременемъ. Ставъ для него одно время предметомъ болѣзненной, надъ всѣмъ преобладающей тревоги, естественно было что и это чувство, какъ и всякое другое проявленіе ипохондріи, уступило мѣсто новымъ, болѣе здоровымъ интересамъ жизни. Въ немъ осталось лишь искреннее сожалѣніе, вслѣдствіе невозможности исполнить когда-либо завѣщаніе умирающаго Русскаго, сожалѣніе тѣмъ болѣе горькое что въ настоящее время ему представлялся чрезъ посредство новыхъ друзей его отличный случай препроводить завѣтъ этотъ въ Россію, вмѣстѣ съ давно лежавшими у него памятниками послѣдняго часа молодаго ратника.

Пробѣлъ въ памяти полковника Сенъ-Джона дѣлалъ это невозможнымъ, и понятно что онъ не особенно желалъ разказывать объ этомъ случаѣ Замятинымъ; это была совершенно безполезная и тяжелая для него исторія, не имѣвшая никакой цѣли; къ чему было ему говорить о печальномъ приключеніи и объ еще печальнѣйшемъ часѣ, не будучи въ состояніи представить ни объясненія, ни возмездія семьѣ этого юноши? Всякій разъ какъ разказъ этотъ готовъ былъ непрошеный сорваться съ языка его, онъ удерживалъ себя, и разъ только намекнулъ на это обстоятельство, оставшись вдвоемъ съ матерью Вѣры.

Насколько она могла узнать что-либо изъ этого разказа и насколько могла бы придти на помощь его памяти, разспросивъ его о возрастѣ, наружности и мундирѣ его жертвы, осталось неизвѣстнымъ, потому что разговоръ ихъ былъ прерванъ въ самомъ началѣ прибытіемъ гостей, и вѣроятно разказъ этотъ не обратилъ на себя особеннаго вниманія Анны Ѳедоровны, потому что она болѣе никогда не возвращалась къ нему, а полковникъ Сенъ-Джонъ, разумѣется, не желалъ навязывать его еще разъ ея вниманію.

Онъ ежедневно выжидалъ удобнаго слушая чтобъ объявить Вѣрѣ о любви своей, но до сихъ поръ случай этотъ все не представлялся. Онъ никогда не бывалъ съ нею наединѣ; она имѣла, повидимому, глаза и уши лишь для наблюденій надъ здоровьемъ своей матери; извѣстіе что черезъ нѣсколько дней онъ долженъ будетъ оставить Римъ не произвело на нее впечатлѣнія, а въ гостиной княгини Анны если не шелъ общій разговоръ, то Сержъ Донской завладѣвалъ заразъ и роялемъ, и вниманіемъ ея дочери.

Наканунѣ отъѣзда его изъ Рима, новые друзья отправились вмѣстѣ смотрѣть видъ съ San Pietro въ Монторіо, и между тѣмъ какъ больная оставалась въ каретѣ, полковникъ Сенъ-Джонъ очутился вдругъ вдвоемъ съ Вѣрой, подошедшею къ краю террасы.

— Не говорилъ ли я вамъ что въ качествѣ вашего проводника я приберегъ для васъ лучшій видъ къ концу нашего пребыванія? спросилъ онъ ее.

— Это дѣйствительно самый лучшій видъ, возразила она, смотря внизъ на Транстеверинскіе сады, разстилавшіеся у ногъ ея, и затѣмъ оглядываясь на окружавшую ихъ дивную панораму. Въ волшебно-прозрачной атмосферѣ апрѣльскаго дня всѣ предметы казались ясны для взора: далекія волны бившіяся о берегъ Остіи, рѣка струившаяся по городу и синѣвшіе вдали чудные очерки холмовъ.

— Это самый лучшій видъ, жаль только что онъ послѣдній, прибавила она; — благодарю васъ за то что вы привели меня сюда; я никогда не забуду этого мѣста.

— Такъ; а я по своему самолюбію желалъ бы чтобы вмѣстѣ съ тѣмъ вы вспоминали иногда и обо мнѣ.

— О, неужели вы можете сомнѣваться въ этомъ? отвѣчала Вѣра съ яснымъ простодушіемъ, подававшимъ мало надежды на отзывъ его нѣжному признанію. — Грустнѣе всего то что, проживъ здѣсь такое славное время и сблизившись съ такими добрыми друзьями, приходится разставаться со всѣмъ этимъ, хотя собственно говоря вы сами оставляете насъ, полковникъ Сенъ-Джонъ; неужели вамъ дѣйствительно необходимо ѣхать завтра и нѣтъ ли на это какого-нибудь rimedio, какъ говорятъ Римляне?

— Къ сожалѣнію нѣтъ; вы знаете, Англія ожидаетъ отъ каждаго человѣка исполненія долга.

— Мнѣ жаль что вамъ приходится возвращаться въ Англію раннею весной; къ тому же я не люблю когда друзья мои находятся въ странѣ которой я никогда не видала.

— Но когда-нибудь вы увидите ее. Не хотите ли познакомиться съ ней и попробовать полюбить ее? Что бы вамъ попытаться? Онъ не посмѣлъ прибавить «ради меня».

— Не сочтите это за нелюбезность съ моей стороны, но знаете ли, мы такъ много путешествовали съ тѣхъ поръ какъ я себя помню что я никогда не мечтаю о новыхъ путешествіяхъ, а думаю лишь какъ бы пожить на родинѣ, еслибъ это было можно.

— А съ Англіей вы не могли бы сродниться?

— Полагаю что никогда; видите ли, мы разъѣзжаемъ такъ много по свѣту лишь ради мама, а вашъ климатъ былъ бы ей вовсе не въ пользу. Проведи она мѣсяцъ среди морскихъ вашихъ тумановъ, они убили бы ее. Я иногда думаю, придется ли мнѣ когда-нибудь воротиться въ Россію?

— Развѣ вы такая патріотка и такъ пристрастны къ своему родному?

— Я большая патріотка, но къ своему не пристрастна, потому что слишкомъ мало жила на родинѣ; лишь во время Крымской войны мы прожили тамъ три года, а теперь мама такъ больна что я не думаю чтобы намъ можно было скоро возвратиться. Если купанья въ Исчіи окажутъ ей пользу, то мы будемъ ѣздить туда каждый годъ, а зиму будемъ проводить вѣроятно гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ. Мнѣ бы болѣе всего хотѣлось пріѣхать опять сюда, и знаете ли, мы отправляемся сегодня пить воду въ Trevi, такъ вы должны ѣхать съ нами и напиться тоже воды, это будетъ знакомъ какъ нашего, такъ и вашего возвращенія сюда. И затѣмъ Вѣра сѣла въ карету къ матери и покатила съ ней назадъ въ отель.

Среди всей этой милой, веселой болтовни о будущихъ планахъ, могло ли что-либо подать надежду Генри Сенъ-Джону на сочувствіе его страсти.

Старая пѣсня повторилась снова, и Вѣра прощаясь шесть лѣтъ тому назадъ съ Алексѣемъ, была столько же незнакома съ любовью, какъ и въ настоящую минуту.

Полковникъ Сенъ-Джонъ почувствовалъ что занималъ лишь мѣсто друга въ ея сердцѣ, и послѣ приведеннаго разговора рѣшилъ что лучше не подвергать себя опасности лишиться и этого мѣста, сдѣлавъ ей формальное предложеніе. У Замятиныхъ были можетъ-быть иные планы касательно будущности ихъ дочери; однимъ словомъ, день прошелъ, а онъ ничего не высказалъ и не сдѣлалъ рѣшительнаго, а при наступленіи вечера убѣдился что ему слѣдуетъ сказать прости всякой надеждѣ и приговорить себя къ вѣчному молчанію.

Изъ всей группы собравшейся вокругъ фонтана въ Trevi, Вѣра была самая веселая и оживленная, именно потому что она относилась всѣхъ равнодушнѣе къ предстоявшей разлукѣ. Она стала на колѣни и почерпнула рукой воды, замочивъ притомъ свое хорошенькое личико и смѣясь этому; кивала головой собранію каменныхъ боговъ, окружающихъ бассейнъ и принимавшихъ исполинскіе размѣры въ мрачной тѣни небольшой, озаренной луннымъ свѣтомъ, площадки. Затѣмъ она непремѣнно захотѣла наполнить водой чашку для матери и отнесла ее сама въ карету.

— Выпейте эту воду и пожелайте притомъ намъ всѣмъ возвратиться снова сюда на будущую зиму, душенька моя, сказала она ей; Анна Ѳедоровна хлебнула изъ чашки и затѣмъ откинулась назадъ на подушки, думая болѣе «объ источникѣ чистомъ безсмертномъ», струившемся въ вѣчной обители, гдѣ люди не будутъ знать болѣе жажды.

— Сподоби, о Господи! прошептала она, — меня и дитя мое вкусить источника жизни тамъ гдѣ въ предвѣчномъ мирѣ Твоемъ покоятся всѣ Святые Твои.

Вѣра между тѣмъ воротилась къ фонтану: она стояла тамъ одна, и полковнику Сенъ-Джону, не будь онъ уже убѣжденъ въ ея равнодушіи къ нему, пришлось бы вполнѣ убѣдиться въ этомъ теперь, потому что она почти вовсе не говорила съ нимъ съ тѣхъ поръ какъ они собрались вокругъ фонтана. Его же глаза, напротивъ, не покидали ее. Послѣднимъ воспоминаніемъ вынесеннымъ имъ изъ Рима былъ образъ Вѣры, стоявшей одиноко, вся въ бѣломъ, на краю бассейна, наклонившейся затѣмъ къ водѣ, и смочивъ въ ней пальцы, осѣнившей знаменіемъ креста свои губы, лобъ и глаза.

Ему представлялась она въ своей молодости, чистотѣ и непорочной бѣлизнѣ ангеломъ Цѣлительнаго Источника. Какой безумецъ былъ онъ что надѣялся завладѣть ею. Кто изъ странниковъ стремившихся къ Виѳсаидѣ дерзалъ удержать при себѣ ангела. Міръ и всѣ болящіе исцѣлялись всякій разъ какъ его блистающія крылья и бѣлоснѣжныя стопы волновали воду источника; но развѣ самъ ангелъ не оставался вѣчно свободенъ?

Въ маѣ Замятины выѣхали итъ Рима въ Исчію, а въ сентябрѣ вѣсти изъ Россіи отозвали ихъ домой. Князь Михаилъ, находившійся долго въ немилости при дворѣ, былъ назначенъ камергеромъ и долженъ былъ немедленно ѣхать въ Петербургъ. Его жена и дочь медленнѣе послѣдовали за нимъ, нѣсколько времени спустя, и наконецъ тоже достигли Петербурга. Не было человѣка довольнѣе князя; но не успѣлъ еще онъ принять поздравленія всѣхъ друзей своихъ, какъ Анна Ѳедоровна отлетѣла изъ Сѣверной Венеціи въ страну «гдѣ нѣтъ болѣе волнъ морскихъ».

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.
КОЛЕСО ВСЕ ЕЩЕ ВЕРТИТСЯ.

<div class="align-right" style="margin-right:
C'était ton âme fière, } bis
C'était le feu de ton regard. }
Pour ta pauvre compagne
Non plus de campagne,
Non plus de Bretagne,
А! ton regard.
Французская народная пѣсня.

">La pauvre Bretonne.

Je croyais aimer mes bruyères,
Je croyais aimer ma patrie,
Je croyais aimer mes clairières,
Mes rochers, vallons et forêts.
Je croyais, moi pauvre Bretonne,
Aimer d'un amour éternel,
Du hameau la Sainte Madonne,
Blanche et pjire image du ciel.

Сe que j'aimai sur terre

ГЛАВА XIV.
Лондонскій сезонъ.

Oh! to be in England

Now that April's there!

Browning.

Ахъ! какъ хорошо быть въ Англіи — и въ маѣ! Особенно тогда когда богиня весны принимаетъ свой настоящій боікественный видъ, и восточный вѣтеръ не вступаетъ въ заговоръ съ нѣмецкими странствующими музыкантами, безсовѣстными счетами въ отеляхъ и исправленіемъ улицъ, съ цѣлью бѣсить здравомыслящихъ иностранцевъ и приводить въ негодованіе самыхъ рьяныхъ патріотовъ между Британцами.

О! какъ хорошо быть въ Англіи въ маѣ! Особенно въ маѣ подобномъ тому что улыбался надъ Лондономъ когда князь Замятинъ поселился съ дочерью своей въ Клериджъ-отелѣ, недѣли три спустя послѣ открытія выставки 1862 года. Выставки открытой еще не вполнѣ, надо прибавить, если вспомнить о «снова наступившемъ хаосѣ» царствовавшемъ во многихъ частяхъ громаднаго кирпичнаго строенія, природное безобразіе котораго скрашивалось скорѣе прекрасными картинными галлереями нежели удачнымъ размѣщеніемъ разнообразнаго содержанія.

Князь Замятинъ посѣтилъ выставку; онъ взялъ съ собою и дочь свою, но Вѣра очень скоро почувствовала утомленіе отъ постоянныхъ странствій. Зима проведенная въ По не вполнѣ еще возстановила ея силы, истощенныя лихорадкой, постигшею ее прошлою весной, вслѣдъ за ударомъ нанесеннымъ ей смертью матери, и оставившею по себѣ сильное нервное разстройство и упадокъ духа. Теперь они возвращались домой въ Петербургъ, но по дорогѣ заѣхали въ Лондонъ на выставку, ибо княжнѣ предписано было развлеченіе и перемѣна мѣста, а князя воспламенилъ разказъ о выставленной тамъ пушкѣ.

Онъ безъ устали разсматривалъ орудія Армстронга и другія принадлежности войны, такъ странно соединенныя тамъ съ образцами мирныхъ искусствъ. Вѣра осмотрѣла новомодный дрезденскій фарфоръ и затѣмъ сѣла снова рядомъ съ отцомъ тамъ гдѣ можно было отдохнуть немного отъ громкаго стука рабочихъ, все еще непріятно раздававшагося во многихъ мѣстахъ зданія. Ей удалось счастливо избѣгнуть участи постигшей нѣкогда при подобныхъ же обстоятельствахъ ея біографа, присутствовавшаго при сравнительномъ испытаніи барабановъ на выставкѣ 1867 года, но она чувствовала сильное утомленіе, особенно вслѣдствіе осмотра пушекъ и трофеевъ, поражавшихъ не вдалекѣ ея взоры. Толпы зрителей расхаживали мимо, навѣвая на нее то чувство одиночества, котораго одного достаточно чтобы превратить физическую усталость въ тяжелое настроеніе духа, какъ вдругъ ее замѣтилъ и неожиданно привѣтствовалъ полковникъ Сенъ-Джонъ. Онъ былъ одинъ и казался столько же пораженъ какъ и она нежданною встрѣчей.

— Я никакъ не думалъ увидать васъ въ Лондонѣ! И затѣмъ послѣдовали обычныя взаимныя привѣтствія: — Какъ давно они не видались? — Уже болѣе двухъ лѣтъ. Вопросъ о здоровьѣ княгини Замятиной чуть не сорвался съ губъ полковника Сенъ-Джона; но одного взгляда на черное платье Вѣры и на что-то въ лицѣ ея было достаточно чтобы не дать ему заговорить съ ней о матери. Поговоривъ минутъ десять съ молодою дѣвушкой, онъ узналъ однако отъ нея самой о понесенной ею утратѣ, о придворномъ чинѣ недавно полученномъ ея отцомъ, объ ихъ будущемъ пребываніи въ Петербургѣ и о настоящихъ планахъ путешествія. Онъ смотрѣлъ на Вѣру, пока она говорила, и спрашивалъ себя, оказалась ли Вѣра жившая въ его сердцѣ и воспоминаніи не похожей на дѣйствительную живую Вѣру, или же княжна въ самомъ дѣлѣ измѣнилась? Она измѣнилась, и онъ начиналъ сознавать это. Она измѣнилась, безъ сомнѣнія, но была все такъ же мила и очаровательна. Волосы ея были все такъ же золотисты, только она причесывала ихъ иначе, станъ все такъ же легокъ и строенъ, но въ траурномъ платьѣ своемъ она казалась еще выше и тоньше; глаза ея, попрежнему большіе, дѣтскіе и синіе какъ фіалки, приняли болѣе сосредоточенное выраженіе, и на всемъ миломъ блѣдно-нѣжномъ лицѣ ея лежала какая-то печаль, чуждая ему въ прежнее время. Когда отецъ ея заговорилъ съ нимъ, онъ могъ наблюдать за нею на свободѣ. Какъ она была хороша! Какъ все въ ней было полно правды, глубины и прелести! Какъ она была внимательна ко всему, хотя во всѣхъ движеніяхъ ея проглядывала усталость! Какъ милъ былъ ея голосъ, когда она говорила, растягивая немного всѣ гласныя буквы и придавая какъ французскому такъ и англійскому языку оттѣнокъ своего роднаго. Когда она улыбалась, губы ея принимали самые очаровательные изгибы надъ ея жемчужными зубами, и сколько терпѣнія, сколько ума она обнаружила, когда появленіе военнаго знакомаго имѣло несчастіе воспламенить вновь влеченіе ея отца къ Армстронговымъ пушкамъ, и онъ предпринялъ съизнова осмотръ ихъ.

Во время этого da capo Вѣрѣ пришлось не мало слышать о зарядахъ и выстрѣлахъ, о пороховыхъ камерахъ и лафетахъ, о крѣпостныхъ орудіяхъ и мортирахъ и объ извѣстныхъ французскихъ полевыхъ орудіяхъ «de douze», насчетъ которыхъ князь Михаилъ развивалъ свою особенную теорію, для пространнаго поясненія которой ждалъ лишь терпѣливаго слушателя. Вѣра знала что для развитія мыслей его требовалось всегда не мало времени, и потому сѣла рядомъ съ нимъ, поставивъ свой походный стулъ среди всѣхъ этихъ орудій смерти, и тихо слушала его, будучи слишкомъ хорошо воспитана для того чтобы выказать скуку; но со своимъ бѣлымъ личикомъ, въ черномъ платьѣ своемъ, прикасавшемся къ грудамъ ядеръ, она казалась какою-то Ифигеніей. Руки ея лежали сложенныя у нея на колѣняхъ и она совсѣмъ затихла. Думала ли она въ это время о старомъ домѣ въ Москвѣ и о вечернихъ лучахъ игравшихъ на террассѣ, и о томъ минувшемъ весеннемъ днѣ, когда рядомъ съ ней стоялъ влюбленный юноша, и жизнь ея была тоже въ своей ранней веснѣ?

А изувѣченный войной человѣкъ стоявшій теперь рядомъ съ ней, — о чемъ думалъ онъ? Онъ думалъ лишь объ одномъ, гдѣ, когда и какъ увидать ее еще разъ. Но онъ вовсе не то сказалъ ей. Выходя наконецъ изъ зданія и провожая ее до кареты, онъ лишь спросилъ ее: «вы собираетесь много веселиться?» Вопросъ отчаянно глупый и пошлый, какъ скажетъ каждый изъ читателей. Но какъ бы ни была встрѣча ваша съ дамой вашего сердца преисполнена внутреннихъ волненій, вы должны же сказать ей что-нибудь, а случись эта встрѣча среди лондонскаго сезона, въ мѣстѣ посвященномъ общественнымъ удовольствіямъ, вамъ едва ли удастся избѣжать какого-нибудь нестерпимо казеннаго вопроса. Вѣра отвѣчала ему что до сихъ поръ они жили очень тихо, обѣдали разъ въ посольствѣ и были три раза въ оперѣ, но что завтра имъ предстоитъ собраніе въ саду герцогини У.

— Гдѣ я надѣюсь увидать васъ.

Тутъ они разстались; Вѣра выразила надежду что завтра не будетъ дождя. Конечно ожиданіе встрѣтиться ее своимъ пріятнымъ римскимъ знакомымъ придало особую привлекательность предстоявшему удовольствію.

— Какъ пріятно встрѣтить снова кого-нибудь изъ тѣхъ кого мы знавали въ Римѣ! сказала она за обѣдомъ отцу.

— Въ Римѣ? Ахъ, да, Римъ славный городъ. Еслибы не продовольственная часть, то Римъ былъ бы во всѣхъ отношеніяхъ прекраснымъ зимнимъ пребываніемъ, но я долженъ сказать что это учрежденіе тамъ очень плохо, а я не могу жить какимъ-нибудь апельсиномъ, чуточкой тѣни и громадною долей восторженности, какъ напримѣръ ты, ma fille. Полковникъ Сенъ-Джонъ замѣчательно умный малый; у насъ, въ Россіи, такой человѣкъ пригодился бы. Вотъ что я называю человѣкомъ солиднаго образованія. Его оцѣнка моихъ мыслей насчетъ маленькихъ французскихъ орудій была истинно замѣчательна; онъ говорилъ что въ музеѣ клуба его есть модели могущія заинтересовать меня; я непремѣнно отправлюсь какъ-нибудь съ нимъ, посмотрѣть на нихъ.

О, купидонъ! Какое множество отцовъ обманываешь ты ежедневно подобнымъ безсовѣстнымъ образомъ!

Погода, во власти которой было превратить праздникъ княжны Вѣры въ самое унылое изо всѣхъ торжеетвъ, оказалась благопріятною, и день былъ одинъ изъ тѣхъ которые выказываютъ англійскій климатъ и англійскую природу съ особенно выгодной стороны. Обиліе, свѣжесть и роскошь зелени оттѣнялась бѣлыми и розовыми цвѣтами; тамъ и сямъ висѣли кисти сирени и жимолости, какъ бы увѣнчанныя цвѣтами каштановыхъ деревьевъ. Дернъ былъ мягокъ какъ бархатъ, гладокъ и весь озаренъ солнцемъ, а на немъ толпились веселыя группы, то садившіяся отдохнуть подъ тѣнь деревьевъ, то исчезавшія изъ глазъ на склонѣ прелестной лужайки, спускавшейся къ югу.

Повидимому, княжва Вѣра Замятина вошла въ этотъ сезонъ въ моду. Она пріѣхала въ Лондонъ дней десять тому назадъ, зная въ немъ всего какихъ-нибудь человѣкъ десять; но сегодня всѣ за ней ухаживали и замѣчгіли ее.

Полковникъ Сенъ-Джонъ видѣлъ какъ любовались ею, слышалъ какъ восхищались ею, но ни разу не присоединился къ хвалебному хору, потому что голосъ въ глубинѣ его собственнаго сердца говорилъ ему слишкомъ громко, какъ хороша, мила и непорочна она.

Около шести часовъ имъ завладѣла леди Морлекъ.

— О! полковникъ Сенъ-Джонъ, есть ли надежда что вы свободны отобѣдать съ нами въ субботу? Я надѣюсь что вамъ удастся упросить васъ; я желала бы чтобы вы были у насъ вмѣстѣ съ этими Русскими; вы вѣдь, кажется, знакомы съ ними?

— Да, это мои старинные, римскіе знакомые. Вы очень добры, леди Морлекъ, и я очень радъ чести быть у васъ.

— Итакъ въ субботу, въ восемь часовъ. Мы люди довольно аккуратные, какъ вы знаете.

— Я это знаю. Что подагра лорда Морлека?

— Теперь онъ чувствуетъ себя порядочно, благодарю васъ. Какъ хорошо одѣвается эта дѣвушка, право — и она приставила къ глазу лорнетъ, разсматривая Вѣру, стоявшую у дерновой скамьи, недалеко отъ нея.

— Да, и такъ просто вмѣстѣ съ тѣмъ.

— Истинно мужское замѣчаніе! Да это бѣлое платье стоило страшныхъ денегъ.

— Въ самомъ дѣлѣ? Тѣмъ лучше для модистки; для той на которую оно надѣто оно не выигрываетъ отъ цѣны.

— Нѣтъ, вы правы. Мы всѣ кажемся такими неизящными рядомъ съ ней.

Нарядъ о которомъ шла рѣчь состоялъ изъ тѣхъ чудесныхъ соединеній бѣлой кисеи, кружевъ и вышивокъ, которыя производятся лишь въ Парижѣ и носить которыя имѣетъ право лишь единственное дитя богатаго человѣка. Появленіе Вѣры въ этомъ нарядѣ сдѣлало ее для многихъ предметомъ зависти, и всѣ сочетанія яркихъ цвѣтовъ и разныхъ затѣй украшавшихъ прочихъ дамъ заставляли ихъ казаться, по выраженію леди Морлекъ, неизящными въ сравненіи съ безукоризненною свѣжестью ея одежды. Горничная ея окрестила это платье названіемъ la robe de bébé.

Собраніе, ничѣмъ особено не отличавшееся отъ всѣхъ подобныхъ собраній, кончилось; но полковнику Сенъ-Джону, болѣе влюбленному нежели когда-либо, предстоялъ еще обѣдъ у лорда Морлека.

Обѣдъ увѣнчался тоже полнымъ успѣхомъ.

Хозяинъ самъ повелъ къ столу хорошенькую свою гостьюиностранку, но полковникъ Сенъ-Джонъ очутился по другую сторону ея, составляя для нея различные планы развлеченій на время пребыванія ея въ Лондонѣ и тѣмъ оказывая услугу и лорду Морлеку. Его сіятельство былъ немножко — да и не немножко — глухъ на одно ухо (то именно у котораго сидѣла квяжна) и вслѣдствіе этого ему пришлось выбирать между ея серебристымъ разговоромъ и отличнымъ обѣдомъ стоявшимъ предъ нимъ. Счастливая, пришедшаяся кстати, любезность полковника Сенъ-Джона дала ему возможность посвятить себя вполнѣ послѣднему, что и было, безъ сомнѣнія, всего пріятнѣе какъ для молодыхъ людей, такъ и для самого лорда Морлека, хотя ему, можетъ-быть, это обстоятельство и послужило нѣсколько во вредъ, ибо онъ получилъ на слѣдующій день приступъ подагры, и говорятъ, просидѣлъ цѣлую недѣлю въ своей комнатѣ. Онъ говорилъ что «все это надѣлала земляника» и что она очень вредна при подагрѣ.

Благодаря планамъ составленнымъ въ этотъ вечеръ, короткое пребываніе въ Лондонѣ было полно для Замятиныхъ разнообразныхъ развлеченій. Какъ военные такъ и женскіе вкусы были вполнѣ удовлетворены, вслѣдствіе стараній полковника Сенъ-Джона; военный элементъ даже преобладалъ нѣсколько что впрочемъ было неизбѣжно. Князь Михаилъ вполнѣ воспользовался этимъ. Онъ побывалъ во всѣхъ казармахъ въ самомъ Лонтонѣ и въ окрестностяхъ его (и ему пришлось познакомиться при этомъ случаѣ и съ нѣкоторыми весьма плохими) и свозилъ дочь свою на смотръ гвардіи въ Сенъ-Джемсѣ, гдѣ она увидала собственными глазами тѣхъ людей и преемниковъ ихъ которые дважды своими рѣдкими красными рядами встрѣтили и сразили цвѣтъ русской пѣхоты. Благодаря недавнему осмотру всевозможныхъ казармъ, князь Михаилъ Замятинъ былъ узнанъ въ лицо многими, и солдаты съ Крымскою медалью на груди ухмылялись, глядя на старыхъ враговъ своихъ, Русскихъ, появившихся предъ ними въ новомъ для нихъ видѣ, плотнаго, пожилаго господина, съ густыми бѣлыми усами, и молодой дѣвушки въ черномъ прозрачномъ платьѣ, съ лицомъ похожимъ, какъ сказалъ кто-то изъ нихъ, «на бѣлую розу».

Затѣмъ они провели день въ Виндзорской рощѣ и два весьма жаркихъ часа въ королевской академіи, да перенесли еще разъ, какъ выражалась Вѣра, «каторгу», на выставкѣ и даже побывали на разводѣ въ Альдершотѣ, гдѣ мелкая пыль забилась имъ въ ротъ и въ глаза и гдѣ они завтракали въ палаткѣ южнаго лагеря, устроенной такъ изящно и роскошно что по ней трудно было составить себѣ даже приблизительное понятіе о походной жизни и изъ оконъ которой, изъ-за розовыхъ, развивающихся занавѣсокъ, вы могли видѣть холмистую, привольную мѣстность и голубой, окутанный туманомъ, небосклонъ и слышать бой барабановъ и звуки военной музыки, гремѣвшей God save the Queen; потомъ возвратились съ экстреннымъ поѣздомъ домой, прямо къ обѣду въ посольствѣ, и немного позднѣе, поѣхали на вечеръ въ домъ графа X.

— Вы себѣ представить не можете до какой степени я устала, говорила Вѣра, встрѣтясь тамъ съ полковникомъ Сенъ-Джономъ; она разказала ему всѣ свои подвиги, между тѣмъ какъ онъ отыскивалъ ей стулъ. — Какъ тутъ хорошо, продолжала она, окидывая взглядомъ большую гостиную, наполненную экзотическими растеніями, и пріемную, превращенную въ маленькую пальмовую рощу. — Это похоже на волшебный островъ Южнаго Океана.

— Не хотите ли пойти на верхъ и посмотрѣть на туземцевъ? спросилъ онъ, и они стали подниматься вверхъ по лѣстницѣ, ведшей въ галлерею и въ верхнія парадныя комнаты.

Княжна Вѣра, вся въ бѣломъ, съ половиной своихъ волосъ распущенной по плечамъ и безъ всякихъ украшеній, исключая жемчуга, была самою замѣчательною женщиной изъ всего собранія.

— Вотъ тамъ, на лѣстницѣ, стоитъ русская красавица, сказалъ кто-то, — а съ ней полковникъ Сенъ-Джонъ; тотъ что лишился руки въ Крымской кампаніи, прибавилъ кто-то другой, и такимъ образомъ шли изъ устъ въ уста толки о ея наружности. Она же говорила: — Всѣ лондонскія собранія похожи одно на другое; вездѣ все та же толпа — и въ огромномъ дворцѣ, какъ этотъ, и въ маленькомъ домѣ, а женщины отличаются такими плохими туалетами и такими хорошенькими личиками какихъ не найдешь ни у какихъ другихъ женщинъ во всемъ мірѣ.

Не будь полковникъ Сенъ-Джонъ Англичаниномъ, онъ непремѣнно воспользовался бы случаемъ чтобы сказать ей съ любезнымъ поклономъ что она соединяетъ въ себѣ всѣ прелести какъ наряда, такъ и наружности, но подобныя рѣчи были не въ его характерѣ. Онъ старался всѣми силами скрыть отъ самого себя и отъ другихъ что былъ сильно влюбленъ, да еще къ тому же въ женщину бывшую лѣтъ на двадцать моложе его и смотрѣвшую на него, по всей вѣроятности, лишь какъ на стараго друга своей матери и только въ память ея расположенную къ нему. Если существовалъ когда-либо на свѣтѣ человѣкъ мечтавшій послѣдовать примѣру Понса де-Леона и отправиться на край свѣта въ поиски за Fontaine de Jouvence, возвращавшимъ, по преданію, людямъ молодость, то полковникъ Сенъ-Джонъ былъ въ послѣднія недѣли именно этотъ человѣкъ. Увы! Бѣдное девятнадцатое столѣтіе и бѣдные герои его! Никакое зелье Медеи и никакой далекій источникъ не въ силахъ помочь имъ, и герой мой долженъ былъ лишь бороться самъ съ собой, не зная что лучше, бросить ли сейчасъ же всякую надежду, или же «поставить все на карту», все потерять разомъ, всѣмъ рискнуть.

Подобная борьба происходила въ немъ въ то время какъ онъ стоялъ рядомъ съ княжной Вѣрой и удовлетворялъ ея любопытству, называя ей по именамъ различныхъ обладательницъ прелестныхъ личиковъ и безобразныхъ нарядовъ, обращавшихъ на себя среди толпы ея вниманіе.

— Что это значитъ? спросилъ ея отецъ, въ ту минуту какъ музыка, игравшая все время, вдругъ замолкла.

— Августѣйшіе гости должно-быть, послышалось въ отвѣть.

Хозяинъ вдругъ промчался мимо какъ стрѣла и побѣжалъ внизъ по лѣстницѣ, а черезъ мгновеніе оркестръ грянулъ національный гимнъ, и высокое общество, состоявшее изъ Англичанъ и иностранцевъ, вступило въ гостиную. Толпа измѣнила свое направленіе и двинулась вслѣдъ за высокими особами, когда они поднялись по лѣстницѣ, въ большую галлерею, къ тому мѣсту гдѣ сидѣли сравнительно оставленные всѣми Замятины.

Тутъ случайность предохранила полковника Сенъ-Джона отъ возможности поставить на карту судьбу свою, посредствомъ прямаго вопроса и отвѣта. Взглядъ его упалъ на парочку сидѣвшую за одною изъ колоннъ. Это были юноша и молоденькая дѣвочка и оба они были настолько поглощены обществомъ другъ друга что повидимому не обращали вниманія на то что толпа всѣхъ присутствующихъ отхлынула къ галлереѣ и оставила ихъ почти совсѣмъ однихъ. Они перешептывались между собой, улыбались другъ другу и безпрестанно краснѣли; оба были хороши какъ ангелы и похожи другъ на друга какъ двѣ ягодки. Они были между собой въ родствѣ и обоимъ имъ не было еще девятнадцати лѣтъ. Оба были стройны и тонки, у обоихъ были безоблачно-ясные глаза, молодыя губы и молодые голоса. Вѣра тоже замѣтила ихъ и улыбнулась.

— Они точно принцъ и принцесса моего волшебнаго острова, сказала она. — Какъ жаль что туземцы ваши скоро придутъ и помѣшаютъ имъ.

— Да, въ самомъ дѣлѣ, какія прелестныя дѣти! Какъ вы думаете, сколько лѣтъ молодымъ друзьямъ нашимъ?

— Лѣтъ семнадцать или восемнадцать, я полагаю; и если они не вполнѣ счастливы теперь, то когда же имъ и быть счастливыми?

— Итакъ, вы хотите сказать что ихъ возрасту и подобаетъ собственно такое состояніе — любить и быть любимымъ?

Вѣра, вовсе не подозрѣвая никакой аітіere pensée въ этомъ вопросѣ, отвѣчала что «да», что она такъ думаетъ, а собесѣдникъ ея не возразилъ ни слова, но минуты двѣ спустя произнесъ съ задумчивою, доброю улыбкой, не выражавшею ни малѣйшей досады:

— Да, вы правы, безъ сомнѣнія: Эросъ, слѣдуетъ помнить, былъ совсѣмъ маленькій мальчикъ.

Тутъ Вѣра засмѣялась, и разговоръ кончился.

Полковникъ Сенъ-Джонъ, закуривъ сигару и возвращаясь домой, думалъ про себя: «кажется довольно съ человѣка быть, вопервыхъ, бѣднякомъ, а вовторыхъ, старикомъ, и нечего бы ему еще разыгрывать изъ себя дурака. Но я долженъ признаться, княжна Вѣра, вы были таки жестоки, хотя, конечно, не могли знать что имѣете дѣло съ такимъ старымъ глупцомъ.» А затѣмъ, мудрецъ или глупецъ нашъ улегся въ постель и видѣлъ во снѣ коронованіе, при которомъ Вѣра была королевой, а королемъ влюбленный юноша встрѣченный въ домѣ графа X.

ГЛАВА XV.
День послѣ ярмарки.

How could I tell I should love thee today

Whom that day I held not dear?
How could I tell? I should love thee away
When I did not love thee anear.

Jean Ingelow.

Улыбающаяся княжна Вѣра вовсе и не подозрѣвала своей ошибки, когда встрѣтилась съ нимъ дня три спустя на обѣдѣ въ Ричмондѣ. Въ продолженіи этихъ трехъ дней, ей недоставало полковника Сенъ-Джона, и она начала приходить къ сознанію что не только общество его содѣйствовало счастливому расположенію ея духа, но что даже жизнь оживленная его присутствіемъ далеко не похожа на ту которую она вела со времени смерти своей матери, когда тяжелое одиночество надломило и здоровье и духъ ея. Сегодня ей суждено было сдѣлать еще новое открытіе, но только не то что она обидѣла и оттолкнула своего друга. Полковникъ Сенъ-Джонъ слишкомъ хорошо владѣлъ собою чтобы дать ей замѣтить это. Ему было только немного досадно, говорилъ онъ, на несвоевременную грозу, но дождь вскорѣ пересталъ, и въ то время какъ они возвращались домой, лроѣзжая чрезъ Рогамптовъ, Барнесъ-Фульгемъ, даже этотъ поводъ къ неудовольствію исчезъ совершенно. Было уже поздно, и вечеръ былъ одинъ изъ тѣхъ которыми можно наслаждаться лишь послѣ дождя въ лѣтнее время и которые неизвѣстны внѣ Англіи. Большія, бѣлыя, пушистыя облака тихо плыли къ сѣверу, и массы прадѣдовскихъ деревьевъ то исчезали въ тѣни, то озарялись яркимъ свѣтомъ, по мѣрѣ того какъ облака эти заслоняли собой или открывали взорамъ багряное мерцаніе зари, разлитое по западному небосклону. Древесные листья блистали въ лучахъ ея, лѣса были полны благоуханій, и олени, встрепенувшіеся среди густыхъ деревьевъ, глядѣли пугливо имъ вслѣдъ, между тѣмъ какъ друзья наши катились по гладкой дорогѣ. Еще позднѣе, когда вечеръ превратился почти уже въ ночь, чудное благоуханіе садовъ стало доноситься изъ-за низкихъ кирпичныхъ заборовъ, за которыми расцвѣтали первыя іюньскія розы, гдѣ вился хмѣль и клематиты и гдѣ бѣлыя розы отряхали свои молочныя головки, еще отягченныя лѣтнимъ дождемъ. Они еще не успѣли достичь Лондона, какъ рѣдкія звѣзды затеплились уже на небѣ и трепетные лучи ихъ отразились въ рѣкѣ, по которой медленно тянулись черныя барки, несомыя наступающимъ приливомъ.

Вѣра сидѣла тихая и безмолвная, сердце ея было смущено и вмѣстѣ полно радости. Близь милаго и вѣрнаго спутника сидѣвшаго около нея, среди благоуханной тишины этой іюньской ночи, не мудрено было что сердце это встрепенулось наконецъ, и что русская дѣвушка полюбила Англичанина и его родину, что ей хотѣлось ухватиться за счастіе, какъ ребенку протягивающему руки ко всѣмъ цвѣтамъ мимо которыхъ онъ проходитъ. Падучая звѣзда блеснула и покатилась въ это время по небу; Вѣра вспомнила о повѣрьѣ что желаніе высказанное во время полета звѣзды исполняется, и сложивъ руки на колѣняхъ, приподняла глаза и прошептала свою завѣтную мечту: «его любовь».

Звѣзда упала, и карета свернула на мостъ, ведущій къ Фульгемскимъ переулкамъ, а скоро они очутились среди улицъ и магазиновъ и всего лондонскаго треска.

Это было въ четвергъ вечеромъ. Пятница оказалась дождливымъ и ничѣмъ не замѣчательнымъ днемъ, но за обѣдомъ князь Михаилъ вдругъ сказалъ вскользь: «во вторникъ мы уѣзжаемъ въ Фолькстонъ».

— Во вторникъ! проговорила Вѣра, опуская на столъ стаканъ, только-что поднесенный къ губамъ.

— Да, было бы пожалуй удобнѣе отправиться съ пароходомъ въ среду, но мы можемъ ночевать въ Фолькстонѣ.

Послѣ этой новости Вѣра кушала за обѣдомъ очень мало и вынесла очень мало удовольствія изъ оперы, гдѣ они слушали Фиделіо. Порой, глубина чувства и совершенство исполненія великой артистки хватали за сердце дѣвушки и пробуждали въ немъ все могущество и всю силу преданности, составлявшую основу ея характера. Подобно гжѣ Свѣчиной, Вѣра могла сказать что любя Бога всѣми силами души своей, она хранила въ себѣ еще большой запасъ любви, который могла расточать не отнимая у него ничего, и, бѣдная дѣвушка! предъ ней открывалась долгая, холодная, унылая, лишенная любви жизнь. Это ужаснуло ее.

Нельзя выразить словами ту тоску въ которой она провела весь слѣдующій день. Онъ прошелъ весьма разнообразно, но не принесъ съ собой встрѣчи съ полковникомъ Сенъ-Джономъ. Въ воскресенье утромъ — такова была ея внезапная англоманія — ей захотѣлось пойти въ англійскую церковь взглянуть на молящихся Англичанъ.

Не знаю чѣмъ она объяснила отцу это желаніе, но онъ былъ нѣсколько доволенъ возможностью избавиться отъ службы въ Вельбекъ-Стритѣ, хотя и посовѣтовалъ ей пойти, по случаю жары, въ самую ближнюю изъ церквей. Она и отправилась, въ сопровожденіи своей горничной, въ ближайшую церковь. Тамъ очутилась она въ угрюмомъ, почти пустомъ зданіи, гдѣ вслѣдъ за равнодушно гудѣвшимъ органомъ, раздавалось отвратительное пѣніе и гдѣ невнятно читаемое богослужевіе заглушалось ревомъ грозы разразившейся надъ городомъ около полудня. Жюли, ея горничная, страшно боялась и вскрикивала «Dieu!» при каждомъ ударѣ грома. По окончаніи втораго, плохо спѣтаго гимна, другой священникъ сталъ читать у агтаря. Это былъ старикъ, съ львиною головой, и голосъ его, глубокій и выразительный, дрожалъ какъ бы отъ избытка строгаго рвенія, какъ дрожитъ мостъ отъ силы потока клокочущаго и ревущаго подъ нимъ. Среди раскатовъ грома и звучнаго плеска дождя ясно раздавался этотъ голосъ и «Отче нашъ» были первыя слова произнесенныя имъ. Вѣра поблѣднѣла: такъ молился онъ, тотъ къ кому прилѣпилось теперь ея сердце; и опустивъ голову на руки, она преклонила колѣни и прошептала англійскую молитву на англійскомъ языкѣ. Часто вспоминала она объ этомъ въ послѣдующіе дни. Въ то время молитва эта казалась лишь тщетнымъ, мимолетнымъ вздохомъ, но это было не такъ. Тотъ къ Кому она возносилась — Отецъ всѣхъ народовъ, всѣхъ племенъ, языковъ, и отрадно, даже когда всѣ личныя надежды наши разрушены, уловить, хотя бы цѣной скорби, проблескъ всеобъемлющей отеческой любви Господа.

Остальной день она надѣялась провести дома, увѣренная что около пяти часовъ появится полковникъ Сенъ-Джонъ. Но княземъ Михаиломъ овладѣло внезапное и неумѣстное желаніе идти гулять и вести съ собой дочь свою; и злополучная Вѣра отправилась въ паркъ, видѣла тамъ всевозможныя личности до которыхъ ей не было дѣла, и воротившись домой поздно, усталая, нашла тамъ карточку полковника Сенъ-Джона.

Ей некого было обвинять и некому было помочь ей. Въ понедѣльникъ исчезла послѣдняя возможность свиданія, а во вторникъ, какъ и было рѣшено заранѣе, они отправились въ Фолькстонъ и обѣдали среди шума волнъ.

Пароходъ отплылъ на слѣдующее утро очень рано, и еще задолго до полудня бѣлые утесы Англіи исчезли изъ глазъ въ тяжелыхъ дождевыхъ облакахъ, между тѣмъ какъ пароходъ скрипѣлъ и качался по волнамъ, унося въ иныя страны одно изъ самыхъ недовольныхъ судьбой созданій когда-либо покидавшихъ гостепріимные берега наши.

Одинокая жизнь снова наступила для Вѣры. Въ Парижѣ она вставала въ семь часовъ и гуляла около часу со своею горничной. Въ пять часовъ пополудни она ѣздила кататься съ отцомъ; а разъ вечеромъ, въ видѣ великой милости, онъ взялъ ее съ собой въ Булонскій Лѣсъ; но она не просила его повторять чаще эту поѣздку — она старалась совладать съ собой и находила что это удавалось ей легче въ скучномъ отелѣ выходившемъ на Вандомскую площадь, или въ прогулкахъ по магазинамъ — вездѣ гдѣ угодно, только не тамъ гдѣ нѣжныя воспоминанія непрошеныя просыпались въ ея сердцѣ, подъ вліяніемъ сладкаго и благоуханнаго воздуха ночи, среди звѣздъ, фонарей, экипажей, деревьевъ, прудовъ и цвѣтовъ и лежавшаго на всемъ этомъ покрова таинственности и романтическаго очарованія, который нигдѣ не чувствуется такъ сильно какъ вечеромъ въ Булонскомъ Лѣсу.

Она старалась совладать съ собой, побороть свое сердце, отучить его отъ всякихъ надеждъ и забыть все. Забыть! Пошлымъ натурамъ легко удается это; грубыя натуры даже хвалятся тѣмъ что ничего не помнятъ. Многимъ легко бываетъ замѣстить снова въ душѣ своей пустоту оставленную смертью, а другіе легко забываютъ друзей своихъ и при жизни. Но есть души для которыхъ всего труднѣе на свѣтѣ забыть. Онѣ не могутъ достичь этого и никогда не достигаютъ; все что удается имъ, это усыпить на время свои воспоминанія. Убаюканныя терпѣніемъ, всѣ воспоминанія затихаютъ наконецъ. Но труднѣе всего поддерживать ихъ сонъ. Какое-нибудь прикосновеніе пробуждаетъ ихъ, и они просыпаются свѣжія и живыя попрежнему; и въ день ихъ пробужденія, когда сердце охватываетъ снова прежняя назойливая боль, ничего не остается человѣку какъ только молиться чтобы путь былъ сокращенъ и скорѣе наступило то время когда по торжественному обѣщанію Отца нашего «для насъ все обновится».

ГЛАВА XVI.
Старый и новый графъ Кендаль.

What great pain can there be in death which

is but а continued swooning, а sweet ignorance
of cares, and а never-again returning to the
works and dolorous felicity of life?

Drummond of Hawthiornden.

Полковникъ Сенъ-Джонъ былъ вскорѣ отозванъ отъ всѣхъ развлеченій которыя могли представить ему послѣднія недѣли лондонскаго сезона, послѣ того какъ княжна Вѣра оставила Англію, и оставила ее не оцѣнивъ его любви — отозванъ вѣстью о болѣзни лорда Кендаля. У стараго пера былъ уже разъ ударъ паралича въ теченіе прошлой зимы, и полковникъ Сенъ-Джонъ, зная что жизнь его висѣла съ тѣхъ поръ на ниточкѣ, поспѣшилъ при первомъ извѣстіи о нездоровьѣ его въ Гёретъ-Рояль. Дядя не звалъ его къ себѣ, но въ тонѣ его письма было что-то невольно встревожившее племянника. Онъ однако не захотѣлъ увѣдомлять Ньюбольдовъ, находившихся въ это время въ Л--шейрѣ, о своемъ безпокойствѣ, пока личное свиданіе съ больнымъ не подтвердитъ или не разсѣетъ опасеній.

Темнота ночи смѣнила вечернія сумерки, когда онъ доѣхалъ до станціи и затѣмъ быстро поскакалъ по направленію къ дому. Воздухъ былъ полонъ мглы, блѣдныя полосы бѣлаго тумана висѣли надъ долинами, и лѣса бросали темныя, мрачныя тѣни. Все это наводило на него уныніе и усиливало его тревогу насчетъ внезапнаго окончанія болѣзни лорда Кендаля. Не пріѣдетъ ли онъ, спрашивалъ онъ себя, слишкомъ поздно? Благоразуміе возражало ему на это что люди не умираютъ вслѣдствіе перваго удара, но страхъ повторялъ ему что припадокъ бывшій со старикомъ два дня тому назадъ могъ легко повести за собой и второй ударъ.

Въ эту минуту большой филинъ выпорхнулъ изъ лѣсной чащи и полетѣлъ вдоль по дорогѣ, то кружась, то опускаясь и затѣмъ снова продолжая свой зловѣщій полетъ прямо предъ мордами лошадей. Полковникъ Сенъ-Джонъ бранилъ себя за пробудившееся въ немъ суевѣрное чувство, но никакъ не могъ освободиться отъ ощущенія ужаса или скорѣе отвращенія внушаемаго ему этою птицей съ ея безшумными, напоминавшими летучую мышь, крыльями. Когда она наконецъ усѣлась на дерево, протяжный и жалобный крикъ ея разнесся далеко по долинѣ, по направленію къ дому.

Ему предстояло еще ѣхать около мили, и когда онъ избавился отъ ночнаго пугала, воспоминанія прошлаго начали напѣвать ему свои чудныя сказки, и всѣ событія жизни встали предъ полковникомъ Сенъ-Джономъ, а съ ними припомнилась ему и неизмѣнная любовь человѣка не только замѣнившаго ему отца, но и сумѣвшаго придать связи ихъ еще драгоцѣннѣйшую прелесть дружбы.

Разъ только лордъ Кендаль воспротивился желанію племянника своего; это было тогда, когда, двадцати двухъ лѣтъ отъ роду, Генри Сенъ-Джонъ намѣревался положить свое сердце, медвѣжью шапку и всю свою будущность къ стопамъ миссъ Джорджіаны Диндлей. Родные противились браку ея съ сыномъ человѣка предпріятія котораго, благодаря безумію мистрисъ Диндлей, разорили всю ея семью, но лордъ Кендаль пошелъ еще далѣе; онъ прямо отказалъ въ своемъ согласіи, и лишь много лѣтъ спустя племянникъ узналъ о побудившей его къ тому причинѣ. Мистрисъ Диндлей была единственною любовью стараго пера; сначала она бросила его, предпочитая ему болѣе молодаго и богатаго сосѣда, а сдѣлавшись вдовой, поощряла ухаживаніе брата его Джона, безстыднаго кутилы, мѣтившаго лишь на ея состояніе. Такимъ образомъ она нанесла ему двойной ударъ, и съ цѣлью избѣгнуть встрѣчи съ этою женщиною, какъ во время ея замужества, такъ и вдовства, лордъ Кендаль заперся у себя, отказавшись отъ всякаго сообщенія со своими сосѣдями и знакомыми. Старый кумиръ его, пустая и взбалмошная женщина, не заслуживалъ, правда, пожертвованія цѣлою жизнью, но тѣмъ не менѣе графъ принесъ въ жертву всю жизнь свою либо воспоминанію о ней, либо своему горю. Въ этомъ отношеніи людямъ свойственно обманывать самихъ себя, особенно когда они даютъ воспоминаніямъ своимъ волю надъ собой, вмѣсто того чтобы глядѣть на жизнь съ точки зрѣнія ея обязанностей и ежедневныхъ требованій.

Изъ всѣхъ художниковъ, какъ древнихъ, такъ и новѣйшихъ, самый могущественный — память прошлаго. Она рисуетъ намъ картины полныя самаго тонкаго очарованія, самой золотой поэзіи. Мы зовемъ память нашу вѣрною, но именно этого-то качества и лишена она, да можетъ-быть мы бы и сами не хотѣли найти его въ ней. Какіе новые оттѣнки набрасываетъ она золотымъ карандашомъ своимъ на изображенія нашей прошлой жизни! Она то присоединяетъ къ нимъ какую-нибудь подробность, то стираетъ съ нихъ нѣкоторыя мелочи, то накладываетъ тѣнь на одинъ фактъ, то выдвигаетъ и украшаетъ другой. Сурово-вѣрный снимокъ нашего дѣйствительнаго прошлаго превращаетъ она въ прелестную, художественную картину, а изъ нея дѣлаетъ рельефное изображеніе, и наконецъ изъ очертаній рельефа слагается стройная статуя. И для этого-то кумира любовь готовитъ золотой алтарь и на немъ вѣчно остается образъ этотъ предметомъ нашего постояннаго, и какъ мы полагаемъ, вѣрнаго поклоненія. Особенно часто бываетъ это съ тѣми жизнь которыхъ волей или неволей была лишена движенія, обновленія и измѣненій. Такая жизнь бываетъ лишена въ то же время и всякаго мѣрила дѣйствительности, которымъ можно было бы провѣрить наши впечатлѣнія, и постепенно тѣ изъ нихъ которыя мы приписываемъ воспоминаніямъ прошлаго становятся вѣчно новыми для насъ созданіями, и ими-то «осиротѣлое сердце» пытается наполнить пустоту свою.

«Еслибы не это явленіе, спрашивалъ себя полковникъ Сенъ-Джонъ, то чѣмъ еще можно было бы объяснить жизнь увядшую безвозвратно въ Гёрстъ-Роялѣ?» Дѣйствительно, все существованіе графа было принесено въ жертву оскорбленному чувству, и принимая причуды боль наго воображенія за требованія души, онъ сначала вообразилъ себя, а затѣмъ и дѣйствительно сдѣлался человѣкомъ непригоднымъ для общества своихъ ближнихъ.

Не было сомнѣнія, съ другой стороны, что онъ желалъ счастіе племянника своего, и Генри Сенъ-Джонъ видѣлъ въ тоскливомъ желаніи этомъ новое доказательство любви къ нему лорда Кендаля и горькій протестъ противъ безсемейнаго и бездѣтнаго наслѣдника. Теперь, когда силы стали измѣнять ему, старикъ призывалъ къ себѣ наслѣдника своего не столько для того чтобъ умереть на его рукахъ, сколько для того чтобъ устроить его благосостояніе, ибо лордъ Кендаль, при всемъ сатирическомъ умѣ своемъ, впадалъ тѣмъ не менѣе въ свойственное всѣмъ заблужденіе, полагая что хотя самъ испортилъ всю свою жизнь, однако способенъ указать другому путь долженствующій непреложно привести къ счастію которое самъ упустилъ изъ рукъ навсегда.

Какъ мало пользы могли принести ему въ настоящее время титулъ и богатство и добрыя наставленія друзей, это было лучше всего извѣстно самому Генри Сенъ-Джону, но на пути своемъ въ Гёрстъ-Рояль, предсказывая себѣ жизнь такую же безотрадную какъ и жизнь дяди, онъ утѣшалъ себя по крайней мѣрѣ мыслію что ему не въ чемъ было упрекнуть ни себя, ни другихъ; что въ чистомъ и тихомъ мірѣ сердца Вѣры не было мѣста никакой корыстной или прихотливой мысли, и что если она желаетъ быть женой человѣка одного съ ней возраста, то это вполнѣ естественно, и онъ не имѣетъ никакого права сѣтовать на нее за это.

Любовь его къ русской дѣвушкѣ не была никогда высказана имъ прямо лорду Кендалю, но что тотъ вполнѣ понималъ ее, было ясно; пока Вѣра находилась въ Англіи, больной, казалось, нарочно скрывалъ свой недугъ отъ племянника, желая предоставить ему полную возможность испытать счастіе свое въ Лондонѣ и не желая смущать его тревогами о себѣ.

— Мы потолкуемъ объ этомъ завтра, коротко проговорилъ графъ, пробывъ около получаса со своимъ наслѣдникомъ и Генри Сенъ-Джонъ понялъ, выходя изъ комнаты дяди, знаменательный смыслъ этихъ словъ: онъ догадался на что они намекали и понялъ что лордъ Кендаль долженъ предполагать себя уже очень близкимъ къ смерти, если рѣшался касаться завѣтнаго уголка въ душѣ своего племянника. Старый перъ, сидя въ своемъ обычномъ креслѣ, пренебрегалъ всякими принадлежностями болѣзни, но видъ у него былъ изнеможенный и голосъ его былъ очень слабъ. Слабѣе нежели девять недѣль тому назадъ, думалъ полковникъ Сенъ-Джонъ, стоя въ своей комнатѣ и разсѣянно смотря изъ окна на лѣтнюю ночь. Подъ окномъ разстилался садъ, любимое мѣсто его; лугъ стлался вплоть до опушки лѣса, тамъ и сямъ прерываемый кустарникомъ и рѣдкими деревьями. На одномъ концѣ сада красовался цвѣтникъ, съ прямыми грядками, подстриженными вязами и кустами остролистника, а на другомъ возвышалась рощица буковыхъ деревьевъ. Сквозь ряды блѣднозеленыхъ стволовъ ихъ прокрадывались лунные лучи, мерцая у высокихъ макушекъ и далеко бросая тѣни ихъ на лужайку и на дернъ.

Громкій стукъ въ дверь заставилъ его вздрогнуть.

— Не пожалуете ли вы въ библіотеку, сэръ? Я боюсь что его сіятельство скончались, закричалъ хриплый голосъ, и онъ, не говоря ни слова, бросился туда. Тамъ, на обычномъ креслѣ своемъ у стола, сидѣлъ графъ; маленькую черную шапочку держалъ онъ въ рукѣ, открытая книга лежала у него на колѣняхъ, полузавѣшенная лампа горѣла предъ нимъ, но нижняя челюсть его опустилась, и онъ былъ мертвъ.

Не сдѣлалось ли ему предъ тѣмъ дурно? Не звалъ ли онъ? Не звонилъ ли? — Нѣтъ; никто ничего не слыхалъ. Слуга его, войдя, по обыкновенію, къ нему въ одиннадцать часовъ, нашелъ его сидящимъ тутъ, тихо, безмолвно, съ открытою головой; казалось что оставшись одинъ, онъ услыхалъ внезапный призывъ и обнажилъ почтительно голову предъ посломъ Небеснаго Царя. Безъ крика, безъ борьбы, лишь съ этимъ знакомъ почитанія, одиноко, какъ онъ и жилъ, умеръ Стефанъ Сенъ-Джонъ, второй графъ Кендаль.

Тѣ изъ читателей моихъ которые ознакомились уже съ ними обоими могутъ себѣ представить что происходило въ сердцѣ Генри Сенъ-Джона, когда онъ принялъ на себя вмѣсто дяди управленіе Гёрстъ-Роялемъ.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.
КОЛЕСО ОПИСЫВАЕТЪ ПОЛНЫЙ КРУГЪ

The whee has come full circle.
King Lear.

ГЛАВА XVII.
Совѣты сестры.

Если деревенскіе сосѣди полковника Ньюбольда, въ Л--шейрѣ, жившіе въ окрестностяхъ помѣстья его, Блексмиръ, были похожи на всѣхъ прочихъ деревенскихъ сосѣдей, живущихъ въ окрестностяхъ другихъ помѣстій, то-есть на людей хронически страдающихъ недостаткомъ новыхъ мыслей и новыхъ предметовъ для разговора, то они должны были быть весьма благодарны Ньюбольдамъ въ настоящій періодъ этой исторіи. Въ 1862—63 годахъ они могли толковать о титулѣ наслѣдованномъ леди Анной Ньюбольдъ, а въ 1863—64, о намѣреніи Блексмирской семьи провести слѣдующую зиму на югѣ Франціи. Наконецъ, былъ возбужденъ. между ними и третій, чрезвычайно интересный вопросъ: удастся ли леди Аннѣ выдать красивую кузину мужа своего, «гостившую» въ то время въ Блексмирѣ, за новаго графа Кендаля? Изъ сожалѣнія къ одиночеству этого джетльмена, его часто приглашали въ Блексмиръ, а тамъ онъ встрѣчалъ постоянно миссъ Гаррингтонъ, къ которой, какъ и ко всѣмъ женщинамъ и дѣтямъ, былъ чрезвычайно добръ и внимателенъ; вслѣдствіе этого, не только сосѣди страдали сильнымъ припадкомъ любопытства, но и сама хозяйка дома начала волноваться и выпускать въ этомъ направленіи щупальцы. Не поѣдетъ ли Генри съ ними на зиму въ Ниццу? — писала она ему, рѣшивъ въ умѣ своемъ что если онъ поѣдетъ, то и Оріола Гаррингтонъ будетъ сопровождать ихъ. Она получила отъ него слѣдующій отвѣтъ:

«Ничто не въ силахъ заставить меня жить въ подобной пыльной кучѣ, и я удивляюсь рѣшимости Ньюбольда ѣхать туда, гдѣ всякій человѣкъ, чтобы не умереть отъ тоски, долженъ сдѣлаться либо ботаникомъ, либо игрокомъ. Случись съ нимъ то или другое, я не буду уже въ состояніи пріѣзжать къ вамъ въ Блексмиръ, и потому я лучше побываю у васъ на второй недѣлѣ сентября.»

Это обѣщаніе утѣшило нѣсколько леди Анну, и разъ заманивъ брата своего подъ свою кровлю, она начала давать его мыслямъ надлежащее направленіе или, какъ она выражалась, «подавать Генри добрые совѣты, въ которыхъ никто не нуждается болѣе его».

Удивительная вещь что сдѣлавшись женой и матерью, она какъ бы забыла о разницѣ лѣтъ существовавшей между ними и часто брала на себя видъ женщины преисполненной житейской мудрости и опытности, не мало тѣшившій лорда Кендаля.

— Отчего ты не женишься? нѣсколько внезапно спросила она его однажды утромъ, сидя съ нимъ въ своемъ будуарѣ, у окна котораго играли ея дѣти.

— Потому что не желаю чтобы кто-нибудь постоянно надоѣдалъ мнѣ.

— Именно тебѣ это бы и не надоѣдало. Я никогда не видала человѣка который бы такъ любилъ дѣтей какъ ты, и будь у тебя свой мальчуганъ и своя дѣвочка, ты бы любилъ ихъ еще больше чѣмъ чужихъ.

— Все это не доказываетъ еще что мнѣ не будетъ надоѣдать жена моя.

— Какой вздоръ! Пожалуста, не разыгрывай изъ себя ненавистника женщинъ. Какъ можетъ надоѣсть тебѣ мать твоихъ дѣтей?

— Я буду ей можетъ-быть весьма благодаренъ за то что она ихъ мать, но изъ этого еще не слѣдуетъ чтобъ я желалъ имѣть жену вѣчно болтающую разныя сплетни и испускающую глупые возгласы, закидывающую меня вопросами и играющую на различныхъ инструментахъ.

— Но вѣдь не всѣ же женщины сплетничаютъ, и есть много прекрасныхъ дѣвушекъ не играющихъ ни на какихъ инструментахъ.

— Должно-быть что ихъ или слишкомъ много или слишкомъ мало, потому что мнѣ ни одна изъ нихъ не нравится.

— Что же ты имѣешь противъ нихъ — находишь ты ихъ черезчуръ свѣтскими или, напротивъ, недостаточно свѣтскими?

— И то и другое. Онѣ кажутся мнѣ то слишкомъ, то недостаточно оживленными, то слишкомъ учеными, то недовольно знающими и такъ далѣе. Дѣвушки живущія въ деревнѣ мнѣ еще больше нравятся; но онѣ любятъ играть въ крикетъ, а у меня лишь всего одна рука.

— Ну а лондонскія?

— Всѣ такъ похожи одна на другую что не знаешь какую изъ нихъ выбрать.

— Я тебя не понимаю.

— Представь себѣ, каково мущинѣ видѣть въ теченіи двадцати лѣтъ, каждый вечеръ около двухсотъ шиньйоновъ, двухсотъ чудовищныхъ кринолиновъ и слышать разъ сорокъ въ вечеръ замѣчаніе что въ комнатѣ очень жарко, да вопросъ, будетъ ли онъ у мистрисъ Бленкъ?

— Это скучно, согласна съ тобой. Но есть же и весьма образованныя дѣвушки.

— Да, и весьма въ различныхъ видахъ. На прошлой недѣлѣ я велъ къ столу одну дѣвицу, все время толковавшую мнѣ о Боклѣ; а моя сосѣдка по другую сторону все время толковала о балахъ. Признаюсь, я предпочиталъ преданную баламъ красавицу, какъ менѣе притворную изъ двухъ, хотя въ этомъ отношеніи, могу сказать, онѣ были обѣ выше посредственности; однако, ты знаешь что я вовсе не противникъ дѣйствительно умныхъ и образованныхъ женщинъ, по крайней мѣрѣ я не раздѣляю въ отношеніи къ нимъ болѣзненнаго отвращенія мистрисъ У.

— Я увѣрена что ея дочери не развиты.

— Въ томъ-то и дѣло; но и этотъ результатъ обошелся ей не безъ материнскихъ хлопотъ. Она разъ объяснила мнѣ что если она можетъ ручаться за полное невѣдѣніе своихъ дочерей касательно исторіи, искусствъ и политики, то это потому лишь что она никогда не позволяла имъ знаться съ умными женщинами.

— Услышь ее бѣдный дядюшка Кендаль, онъ бы непремѣнно отвѣтилъ ей: «вы достигли полнаго успѣха, сударыня». Но что сказалъ ты ей на это?

— Я лишь могъ ее увѣрить что недугъ этотъ вовсе не прилипчивъ и чуть было не прибавилъ: особенно въ отношеніи къ людямъ не имѣющимъ къ нему наслѣдственнаго расположенія.

— О Генри! Какой ты сталъ насмѣшникъ! Я увѣрена что поэтому-то ты и не видишь ничего хорошаго въ людяхъ. Ну, вотъ теперь кузина моя, Оріола Гаррингтонъ, она всегда бываетъ какъ-то смущена въ твоемъ присутствіи, а между тѣмъ изъ нея-- вышла бы отличная жена для тебя.

— Милая моя Энни, что сдѣлалъ я тебѣ что ты вдругъ желаешь надѣлить меня женой преданною литературѣ? Она просто уморила бы меня.

— Это, право, уже черезчуръ нехорошо съ твоей стороны. Оріола прекрасная дѣвушка. Ты знаешь, Альфредъ объ ней самаго высокаго мнѣнія, она такъ полезна и пріятна въ нашемъ домѣ, и я не понимаю что ты можешь имѣть противъ нея. Отецъ ея далъ ей отличное воспитаніе. Она дѣлаетъ много добра въ его приходѣ, и ты не можешь отрицать что она хороша собой.

— Она очень красивая дѣвушка, и я желаю ей лучшаго изъ мужей, какъ скоро вы съ ней согласитесь относительно выбора, потому что, полагаю, тебѣ будетъ трудно разстаться съ ней. Она вѣдь учитъ начальнымъ молитвамъ вотъ этихъ маленькихъ друзей нашихъ.

— О, я думаю лишь объ ея счастіи и, право, Генри, не сердись на меня, но я такъ люблю Оріолу что надѣялась имѣть ее своею сестрой. Мнѣ кажется что ты нравишься ей, хотя и пугаешь ее вмѣстѣ съ тѣмъ, и она увѣряетъ что не можетъ говорить когда ты бываешь въ комнатѣ.

— Весьма счастливое стеченіе обстоятельствъ, милая Энни, ибо я чувствую что былъ бы не въ силахъ слушать ее. Она особа превосходная, но весьма не интересная.

Леди Анна покраснѣла.

— Нѣтъ, я не хотѣлъ оскорблять твоихъ чувствъ въ отношеніи твоей кузины, и ты вполнѣ права, любя ее и желая выдать ее замужъ; лучше уже мнѣ открыть тебѣ свою душу и признаться прямо что единственная женщина, милая Энни, на которой я желалъ бы жениться не хочетъ идти за меня, а что другой жены я не хочу, по крайней мѣрѣ въ настоящее время.

— Кто же это?

— Тоже дщерь Эввы, хотя ты можетъ-быть и не вполнѣ согласишься съ этимъ, узнавъ что она Русская.

— О, Генри! — и леди Анна поблѣднѣла и взглянула на портретъ Филиппа Сенъ-Джона, висѣвшій между оконъ.

— Я понимаю тебя. Я тоже думалъ не мало, при этомъ, о сынѣ моего отца и многихъ другихъ дорогихъ мнѣ, оставшихся на русскомъ полѣ битвы. Но такъ случилось. Пока я самъ былъ не вполнѣ увѣренъ въ этомъ, я ничего не говорилъ тебѣ, не желая напрасно огорчать тебя; но теперь не осталось болѣе никакого сомнѣнія.

— Въ чемъ?

— Въ томъ что я люблю ее, что она не хочетъ идти за меня замужъ, и что я не желаю жениться ни на какой другой женщинѣ.

— Кто она такая?

— Княжна Вѣра Замятина, единственная дочь; она лѣтъ на двадцать моложе меня, высока ростомъ, бѣлокура и очень хороша собой, какъ кажется, богата, и какъ я боюсь, плохаго здоровья. Я встрѣтился съ ними на пути въ Римъ, зимой 1860 года. Я тогда часто встрѣчался съ ней, почти-что посватался за нее и получилъ отказъ.

— Такъ это было такъ давно! Вѣроятно, она уже съ тѣхъ поръ давно вышла замужъ?

— Сколько я знаю, нѣтъ. Она была прошлою весной въ Лондонѣ, все еще дѣвицей.

— О, такъ это та дѣвушка о которой такъ кричали всѣ. Она въ самомъ дѣлѣ такъ хороша?

— Да, она не только красавица, не и…. впрочемъ есть подробности о которыхъ лишнее говорить. Дѣло въ томъ что она дала мнѣ понять что желаетъ выйти замужъ за человѣка подходящихъ къ ней лѣтъ; съ ея стороны это весьма естественно, а съ моей было очень глупо думать что могло бы быть иначе, но моя любовь къ ней заставляла меня воображать себя еще молодымъ, и я забылъ что я на самомъ дѣлѣ не что иное какъ увядшій, изувѣченный человѣкъ.

— Милый Генри, не говори съ такою горечью, прервала его леди Анна Ньюбольдъ, кладя ему руку на колѣно, — и тебѣ еще, можетъ-быть, жизнь готовитъ счастіе впереди.

— Я не чувствую никакой горечи, а безумную, глубокую любовь мою я до сихъ поръ хранилъ одинъ въ душѣ своей.

— Такъ ты ее очень, очень любилъ? Но за что же?

— За что? Я считаю невозможнымъ объяснить другой женщинѣ почему одна какая-нибудь женщина становится для насъ сперва плѣнительна, а потомъ драгоцѣнна.

— Драгоцѣнна, Гарри?

— Да, невыразимо, незамѣнимо и безконечно драгоцѣнна, остается ли намъ какая-либо надежда или лишь одно воспоминаніе; и конечно не можетъ быть вытѣснена изъ нашего сердца никакимъ пошлымъ бракомъ. Вотъ причина почему я не хочу ѣхать въ Ниццу на эту зиму. Вѣра навѣрное будетъ тамъ, потому что русская Императрица взяла тамъ двѣ виллы для себя и для больнаго Великаго Князя, а князь Замятинъ состоитъ при ея дворѣ.

— И ты въ самомъ дѣлѣ не желаешь встрѣтиться съ ней?

— Я не желаю разбить себѣ голову о каменную стѣну. Я намѣренъ сдѣлаться британскимъ монотонистомъ и по окончаніи парламентскихъ засѣданій готовъ отправиться въ Лондонъ и подать свой голосъ за церковь и государство, если отъ меня потребуютъ этого.

— Дѣвушка эта папистка, конечно?

— Нѣтъ, нѣтъ, она принадлежитъ къ своей греко-россійской церкви. Мать ея была чудесная женщина, хотя и очень болѣзненная. Отецъ ея, бодрый старый военный, человѣкъ добродушный, но немножко скучноватый и немного разыгрывающій изъ себя военнаго денди. Княжна Вѣра, какъ и мать ея, обладаетъ большими дарованіями, но главное, она показала мнѣ, открыла мнѣ, такъ-сказать, какъ въ себѣ, такъ и во мнѣ самомъ, такія стороны о существованіи которыхъ я и не грезилъ до той поры. Я убѣжденъ въ томъ что любовь, подобно смерти, всегда остается нова; обѣ онѣ самыя великія учительницы наши; все остальное большею частію пусто, ничтожно и безполезно, исключая развѣ лишь дѣтей; потому-то я вѣроятно и балую такъ твоихъ малютокъ.

— Ахъ, да, дѣти! воскликнула леди Анна, смотря на своего мальчика и на свою дѣвочку. — Я совсѣмъ забыла что они тоже тутъ въ комнатѣ. Крошки, крошки, вамъ давно пора идти пить чай. Соберите ваши игрушки и ступайте.

Миллисентъ и Вальтеръ, выслушавъ этотъ совѣтъ, собрали всѣ свои вещи и удалились, Миллисентъ держа въ рукахъ вверхъ ногами свою куклу, а Вальтеръ сердясь на быстроту съ которою сестра бѣжала по лѣстницѣ.

Мистрисъ Эмесъ, нянюшка, встрѣтила ихъ у двери въ дѣтскую, но тутъ, долженъ я къ сожалѣнію сказать, оправдалась пословица гласящая что «у маленькихъ щипчиковъ ушки длинныя». Миссъ Гаррингтонъ, бродившая по дому со своимъ обычнымъ, тихимъ, благовоспитаннымъ видомъ, тоже случайно встрѣтила ихъ, и Миллисентъ, со всѣмъ ужасающимъ лукавствомъ семилѣтняго возраста и безъ всякаго предварительнаго вступленія, прямо сообщила ей что «дядя Генри ее не любитъ»

— Молчите, молчите, миссъ; нечего вамъ говорить такія глупости, воскликнула величественная Эмесъ, таща за собой маленькую дѣвочку и не давая ей времени повторить оскорбленіе. — Что могло вбить въ голову ребенка подобную вещь? замѣтила она, обращаясь къ помощницѣ своей Эммѣ. — И къ тому же миссъ Гаррингтонъ такая славная барышня что каждый джентльменъ могъ бы полюбить ее.

— А онъ ее все-таки не любитъ, повторила Миллисентъ, съ важностью усаживаясь предъ своею кружечкой. — Я слышала какъ онъ говорилъ это мамѣ; ты слышалъ, Вальтеръ?

Вальтеръ, помоложе сестры и не настолько проницательный какъ она, былъ въ это время занятъ складками своего мучительно чистаго и выглаженнаго фартучка и потому не удостоилъ ее отвѣтомъ.

— Ну, ужь правду сказать! воскликнула Эмма, — и….

— Да, удивительная вещь какъ я погляжу! повторила няня, ибо миссъ Гаррингтонъ, кроткимъ обращеніемъ своимъ, пріобрѣла себѣ расположеніе всей прислуги.

И затѣмъ Эмма, тряхнувъ головой и вспомнивъ, вѣроятно, объ одномъ изъ собственныхъ юныхъ поклонниковъ своихъ, служившемъ при полиціи, принялась жестоко укорять насмѣшливаго пера.

— Я полагаю что онъ говоритъ это потому что миссъ Оріола сама не обращаетъ на него вниманія и считаетъ его старикомъ, который развѣ что въ дядюшки годится, да по-моему мнѣнію оно такъ и есть.

Лордъ Кендаль, послѣ разговора своего съ сестрой и сдѣланнаго ей признанія, задумчиво пошелъ выкурить сигару въ ея оранжереѣ, а что касается до леди Анны, то стоитъ ли сообщать читателямъ моимъ что она постаралась, еще прежде нежели одѣлась къ обѣду, передать каждое слово брата своему мужу?

— Мнѣ очень жаль что такъ случилось, сказалъ полковникъ Ньюбольдъ, — но свѣтъ вѣдь не клиномъ сошелся, и ему можетъ еще кто-нибудь приглянуться. Я надѣюсь что это будетъ такъ: онъ отличнѣйшій малый, и для него же будетъ лучше если онъ женится, хотя я и не думаю чтобъ Оріола была ему подходящею невѣстой.

— Онъ пугаетъ ее своими угрюмыми шутками. Онъ становится такъ похожъ на бѣднаго дорогаго дядюшку Кендаля.

— Да, это правда.

Леди Анна никакъ не могла отдѣлаться отъ впечатлѣнія братниныхъ словъ и все думала и передумывала о нихъ. Счастливо миновавшая ее опасность нажить невѣстку-иностранку лежала у нея на сердцѣ. Вслѣдствіе этого, причесываясь, она крикнула своему мужу, дверь уборной котораго была полуотворена:

— Альфредъ, во что собственно вѣруютъ Русскіе? Я забыла; хотя помню что объ этомъ говорили какъ-то у мистера Роша?

— Ахъ, я право не знаю; въ то во что слѣдуетъ, я полагаю.

— Да, да; но я знаю что въ вѣрѣ ихъ есть что-то странное.

Полковникъ Ньюбольдъ, поглощенный въ эту минуту борьбой со своими щетками, не могъ оказать ей помощи, но минуты черезъ три онъ явился къ ней, окончивъ свой туалетъ и сказалъ:

— Теперь я вспомнилъ; они, кажется, не совсѣмъ правильно вѣруютъ въ Святаго Духа.

— О другъ мой! да вѣдь это ужасно!

И рѣшивъ такимъ образомъ между собой, къ полному удовольствію своему, вопросъ о filiogue и о великомъ распаденіи церквей, полковникъ и леди Анна Ньюбольдъ мирно сѣли обѣдать.

ГЛАВА XVIII.
Графиня Прасковья дома и за границей.

Ничто не опредѣляетъ такъ характера какой-либо націи или даже отдѣльной семьи, какъ ихъ способъ путешествовать. Нѣмецкій студентъ съ своею котомкой, сынъ Востока со своимъ молитвеннымъ ковромъ, Англичанинъ, окруженный всѣми удобствами западной цивилизаціи, всѣ они представляютъ собой обращики національныхъ свойствъ своихъ, и контрастъ между двумя семействами прибывшими въ октябрѣ 1864 года въ Ниццу былъ довольно замѣчателенъ для того чтобъ остановить наше вниманіе.

Оба семейства эти — Ньюбольды и Замятины — жили въ верстѣ другъ отъ друга, на западномъ концѣ города. Они не знали другъ друга, никогда не встрѣчались, и нечего прибавлять что были вполнѣ неповинны въ какомъ бы то ни было сочувствіи другъ къ другу.

Странствіе Ньюбольдовъ изъ Л--шейра было дѣломъ весьма сложнымъ.

Маленькій Вальтеръ прихварывалъ, а bronchitis мистрисъ Сенъ-Джонъ требовала какъ попеченій ея дочери, такъ и благодѣтельнаго вліянія теплаго климата, и эти-то причины и побудили ихъ провести зиму въ Ниццѣ. Леди Анна Ньюбольдъ покинула свою тепличку, свою школу, свою хорошенькую гостиную, свою разнощицу Библій, свои рождественскія празднества, свою подругу, миссъ Гаррингтонъ, свою сосѣдку, жену викарія, и всѣ принадлежности своего довольно роскошнаго дома.

Она взяла съ собой двухъ старшихъ дѣтей своихъ и новорожденнаго малютку, величественную Эмесъ и одну изъ служанокъ при кухнѣ, въ которой предполагалось умѣніе жарить и варить и дѣлать пудинги для дѣтей. Мистрисъ Эмесъ тащила съ собой цѣлую бездну коробокъ и еще большее число корзинокъ, полныхъ Gregory’s Mixture, сухарей, кусковъ фланели и прочихъ любопытныхъ предметовъ, за каждый изъ которыхъ она была готова каждую минуту вступить въ бой. Полковникъ Ньюбольдъ, захватившій съ собой свои сигары и коллекцію путевыхъ романовъ, боялся мистрисъ Эмесъ и въ то же время ненавидѣлъ и избѣгалъ ее, и былъ чрезвычайно доволенъ, когда нѣчто подобное комфорту водворилось въ жилищѣ ихъ Maison Jaunie.

Дома у нихъ въ Л--шейрѣ сосѣди говорили другъ другу, чтобы поговорить о чемъ-нибудь за обѣдомъ: — Итакъ Ньюбольды отправились-таки за границу, на зиму; имъ очень нравится Ницца — и весьма вѣроятно, прибавляли что полковникъ Ньюбольдъ весьма добръ, что лишилъ себя охоты и взялъ на себя столько хлопотъ, ради мистрисъ Сенъ-Джонъ, дамы хотя и утратившей нѣсколько живость своего характера, но не сдѣлавшейся вслѣдствіе этого внимательнѣе прежняго въ отношеніи къ своимъ ближнимъ.

Что касается до Замятиныхъ, то имъ не было предоставлено выбирать время и мѣсто для своего странствія; въ качествѣ придворнаго, князю Михаилу пришлось лишь слѣдовать за своей Августѣйшею повелительницей, когда она прибыла на зиму въ Ниццу, съ Сыномъ.

Зима въ тепломъ климатѣ была всегда благодѣяніемъ для княжны Вѣры, и единственною заботой отца было пріискать ей дуэнью. Князь Михаилъ рѣшилъ что всего лучше будетъ пригласить на зиму въ свою семью графиню Прасковью Борисовну Зотову.

Какъ намъ извѣстно, она уже жила съ ними въ первую зиму Крымской войны. Она доводилась князю кузиной; къ тому же она была его старинною страстью и увѣряла всѣхъ въ своей безграничной привязанности къ Вѣрѣ, какъ ради ея самой, такъ и ради своего покойнаго бѣднаго Алексѣя.

Вѣра безъ всякаго недовольства услыхала объ этомъ планѣ и была рада когда тётя Паша, какъ она называла ее, присоединилась къ нимъ въ Берлинѣ, на пути ихъ къ югу Европы.

Путешествіе графини Зотовой совершилось вполнѣ по національному способу.

Она не могла путешествовать иначе какъ въ сопровожденіи двухъ горничныхъ и разныхъ серебряныхъ тазовъ и кувшиновъ. Она везла съ собой пропасть стклянокъ съ лѣкарствами и разными эссенціями, ибо тётя Паша была охотница до всякихъ духовъ и противница моды на куреніе папиросъ. «Въ мое время», говорила она, приподнимая кверху худощавую руку свою, — въ мое время, подобныя вещи никому и въ голову не приходили. При ней находились также три большія иконъ въ богатыхъ ризахъ, и экземпляръ житія Святыхъ, но Библіи у ней не было, «ибо, въ мое время», опять говорила она, «это не читалось». Наконецъ везла она еще съ собой собаченку, судя по имени ея Маркизъ, французскаго происхожденія, во въ сущности принадлежавшую къ породѣ собачекъ Кингъ-Чарльзъ. Уши у ней были длинныя, а дыханіе короткое, и она страдала астмой, вслѣдствіе толщины, а можетъ-быть и вслѣдствіе недостатка движенія.

Сама графиня Прасковья тоже не любила дѣлать движенія и страшилась открытыхъ оконъ; можетъ-быть потому-то она и была такъ желта, но это не мѣшало ей быть высокою, граціозною женщиной, всегда одѣтою со вкусомъ, въ платье изъ какой-нибудь темной шелковой матеріи. Она носила великолѣпный жемчугъ и дорогія старинныя кружева, и несмотря на то что приближалась къ пятидесятилѣтію гораздо болѣе нежели сама сознавалась, она могла еще, съ узкими, покатыми плечами и прекрасными карими глазами своими, назваться очень красивою женщиной.

Когда-то она была красавицей, но почему-то жизнь ея прошла неудачно, или по крайней мѣрѣ не настолько блестящимъ образомъ какъ ей слѣдовало пройти, по мнѣнію ея. Въ молодости своей она вышла замужъ не за Михаила Замятина, за котораго надѣялась выйти, а за добродушнаго, снисходительнаго и ученаго человѣка, покойнаго графа Дмитрія Григорьевича, который въ то самое время какъ могъ ожидать себѣ виднаго мѣста въ свѣтѣ, умеръ, оставивъ ей единственнаго сына.

На этомъ-то Алексѣѣ Дмитріевичѣ сосредоточились всѣ надежды вдовы. Когда девятнадцати лѣтъ отъ роду онъ вышелъ изъ Пажескаго корпуса, она предрекала ему блестящую будущность; ея Алексѣй долженъ былъ, безъ сомнѣнія, сдѣлать и выгодную партію. Увы! Не прошло и двухъ лѣтъ, какъ Алексѣй ея былъ уже «обрученъ съ могилой» — могилой подъ кровомъ крымскихъ снѣговъ.

Война имѣла дурное вліяніе и на денежныя ея средства, какъ на средства почти всѣхъ русскихъ дворянъ, и ей пришлось въ продолженіи нѣкотораго времени претерпѣвать и горе и лишенія, между тѣмъ какъ все вокругъ нея было погружено въ печаль, по случаю общаго траура, неурожая во всей странѣ и смерти царя. Она жила то въ Москвѣ, то въ сосѣдствѣ какого-нибудь большаго монастыря, и лишь только стала оправляться немного послѣ всѣхъ превратностей судьбы, какъ ей пришлось, противъ своей воли, сознать и утрату своей красоты.

Тутъ поднялась борьба въ душѣ графини Прасковьи; она не знала на что рѣшиться: возвратиться ли ей снова въ общество и тамъ пріобрѣсть себѣ можетъ-быть, посредствомъ новаго брака, лучшее положеніе, или же отказаться вовсе отъ свѣта, обращавшаго на нее мало вниманія въ послѣднее время, и ограничиться жизнью полною набожности и мелкихъ женскихъ интересовъ

Она долго колебалась между этими двумя рѣшеніями, пока привычка, заговорившая въ ней сильнѣе убѣжденія, не взяла перевѣсъ. Въ комнатахъ ея, куда никогда не доходило дуновеніе свѣжаго воздуха, стоялъ постоянный запахъ ладана, вслѣдствіе отслуженной въ нихъ наканунѣ всенощной, ибо графиня любила заказывать службу у себя на дому, а послѣ нея угощать чаемъ священниковъ и гостившихъ у нея монахинь.

При подобныхъ случаяхъ, ей казалось что она перестала жалѣть о мірѣ суетъ, къ которому нѣкогда принадлежала. Но когда до нея дошло приглашеніе князя Михаила, ей стоило не особенно большаго усилія оторваться отъ заведеннаго ею порядка жизни, среди котораго она пеклась нѣкоторое время о своемъ душевномъ и тѣлесномъ благѣ.

Пребываніе въ Ниццѣ было, какъ она слыхала, весьма полезно для застарѣлыхъ вывиховъ, и она надѣялась, говорила она близкимъ друзьямъ своимъ, что это окажется справедливо, потому что нога ея была все еще очень слаба. Она успокоила свою совѣсть тѣмъ что такъ какъ тамъ будетъ жить дворъ, то не окажется недостатка и въ духовныхъ утѣшеніяхъ; сердцу же своему она сказала что ей было не малою отрадой видѣть довѣріе къ ней Михаила Васильевича, поручавшаго ей весь свой домъ и единственную дочь свою.

Итакъ, съ полною готовностью быть всѣмъ и всѣми довольною, тётя Паша поселилась въ Ниццѣ, въ прелестной виллѣ около Promenade des Anglais.

Комнаты ихъ находились au premier и были чрезвычайно роскошны; садовый заборъ и восемь великолѣпныхъ кипарисовъ отдѣляли домъ отъ дороги, и днемъ въ немъ чувствовалось менѣе жару, пыли и шума, нежели можно было ожидать; лишь ночью слышался тамъ неумолчный говоръ волнъ и плескъ ихъ о кремнистый берегъ, а далеко на западѣ свѣтились огоньки Antibes. Вѣра смотрѣла на нихъ и спрашивала себя какъ проведетъ она зиму въ Nice sur Mer.

ГЛАВА XIX.
У всякаго свой вкусъ.

Какъ проведетъ она зиму въ обществѣ графини Зотовой: — этого вопроса княжна Вѣра еще пока не задавала себѣ, будучи отъ природы кроткаго и не прихотливаго характера; но вскорѣ вопросъ этотъ непрошенный поднялся въ душѣ ея, и наконецъ ей пришлось сознаться что полгода такого порядка какой нравился тётѣ Пашѣ окажется не малымъ испытаніемъ ея терпѣнію и наклонностямъ.

Она начала усердно бранить себя за эту мысль: «Какъ я должно-быть перемѣнилась! говорила она себѣ. — Какая я стала несносная и себялюбивая если такъ часто теряю терпѣніе съ бѣдною тётей Пашей! Вѣдь не только она сама расположена ко мнѣ, но и я когда-то очень любила ее. Правда, тогда я дѣлала это отчасти ради Алексѣя, но и она была такъ добра ко мнѣ. А теперь, я сама не знаю почему, все въ ней раздражаетъ меня; она не любитъ ничего того что любила мамаша.»

Графиня Зотова дѣйствительно не раздѣляла вкусовъ послѣдней, и неудивительно что она надоѣдала дочери Анны Ѳедоровны, потому что между этою мужественною, умною и безпристрастною женщиной, сердце и домъ которой были всегда открыты для всего что лишь было въ Европѣ лучшаго и развитаго, и между тупою узкостью предразсудковъ тёти Паши, разница была такая же какъ между прекрасною, свѣтлою, теплою и благоуханною комнатой и душнымъ каменнымъ погребомъ.

Графиня была женщина весьма упрямая, и тщеславіе ея нуждалось въ постоянной пищѣ, для того чтобы не сдѣлаться невыносимымъ. О порученной ей дѣвушкѣ она вскорѣ почти вовсе перестала заботиться, считая себя въ правѣ требовать внимательности отъ Михаила Васильевича и вовсе не обязанною хлопотать объ его дочери. Она была лѣнива отъ природы и терпѣть не могла никакихъ ни душевныхъ, ни физическихъ усилій, хотя лѣность ея не всегда мѣшала ей быть прихотливою и требовательною. Странно что не сдѣлавъ въ своей жизни ни одной важной ошибки, не будучи уличенною никогда ни въ жестокости, ни въ легкости поведенія, ни въ какомъ другомъ важномъ порокѣ, женщина эта отличалась въ то же время отсутствіемъ всякаго положительно хорошаго свойства, что не только дѣлало ее противоположностью Вѣриной матери, но и придавало характеру ея оттѣнокъ всѣхъ пороковъ поочереди. Иногда слушая ее вы бы сказали что нравственныя убѣжденія ея слабы; въ другой разъ, что она одержима жадностью къ деньгамъ и правдивость ея сомнительна, чтобы не сказать болѣе; такъ порочная слабость казалась иногда слабою порочностью; но особенно тяжелы были для жившихъ съ нею сухость ея души, непреклонное властолюбіе и мелкое злопамятство на ничтожныя обиды, дѣлавшее ее женщиной менѣе достойною нежели многія изъ отверженныхъ обществомъ существъ. Она была набожна изъ чувства самосохраненія и пеклась о душѣ своей какъ и о тѣлѣ для того только чтобы не случилось съ ней чего-либо, а не изъ преданности къ Божественному Существу, для познанія Котораго создана самая душа человѣческая. Она увѣряла всѣхъ что не любитъ общества, но несмотря на это въ первый же мѣсяцъ пребыванія своего въ Ниццѣ начала съ горечью сознавать свое незначительное положеніе въ немъ. Вѣра была окружена общимъ вниманіемъ; это лишь раздражало старуху и, какъ она говорила, портило дѣвушку, и наконецъ она рѣшилась удалиться отъ свѣта, въ которомъ и не показывалась болѣе послѣ перваго мѣсяца. Свѣтъ, съ своей стороны, не бѣгалъ за ней, и потому духовныя упражненія ея не претерпѣвали болѣе никакой помѣхи, и единственными развлеченіями ея были собаченка ея, посѣщенія нѣкоего доктора Проша, лѣчившаго ея ногу и безконечныя партіи въ карты съ княземъ Михаиломъ, никогда не раскрывавшимъ книги и ощущавшимъ съ лѣтами сильную скуку по вечерамъ.

Вѣра, лишенная, благодаря наклонностямъ графини Зотовой, многихъ домашнихъ развлеченій и общества къ которому она привыкла при жизни матери, выѣзжала каждый вечеръ; она была рада что отецъ ея счастливъ за карточнымъ столомъ и слишкомъ молода и неопытна для того чтобы предвидѣть послѣдствія постоянныхъ tête à tête составлявшихся безъ нея въ виллѣ Боллони. Она нашла себѣ спутницу на всѣ вечера въ лицѣ старинной пріятельницы своей матери, княгини Курбской, которая, бывъ когда-то однимъ изъ членовъ ихъ кружка во время зимы проведенной ими въ Римѣ, была очень дорога Вѣрѣ.

Катишь Курбская, какъ ее называли друзья ея, была умная, твердая душой женщина, замѣчательно некрасивая собой, но несмотря на то умѣвшая нравиться, очень живая, одаренная тѣмъ острымъ и гибкимъ умомъ которымъ большею частію отличаются ея соотечественницы. Она была вполнѣ свѣтская женщина, во всемъ практичная, всегда ровная въ обращеніи и проницательная; глубоко презирая какъ ханжество, такъ и причуды княгини Зотовой и вслѣдствіе этого глубоко жалѣя Вѣру, она скоро открыла причины тайной печали молодой дѣвушки. Она тяготилась своею домашнею жизнію; по всему вѣроятію, какъ полагала княгиня Курбская, ей предстояло пріобрѣсти мачиху въ лицѣ графини Прасковьи, и къ довершенію всего она питала, повидимому, безнадежную привязанность къ Англичанину съ которымъ ей врядъ ли придется когда-нибудь свидѣться.

Вѣра открыла однажды подругѣ свое сердце, объяснивъ ей настоящую причину отказа своего Сержу Донскому, сватавшемуся за нее въ третій разъ съ неутомимою настойчивостію.

— Что я слышу! воскликнула пріятельница. — Однорукій полковникъ Сенъ-Джонъ? Я его очень хорошо помню въ Римѣ. Но вѣдь стало-быть вы играете въ прятки другъ съ другомъ, потому что въ Римѣ онъ казался очень влюбленнымъ въ васъ.

— Онъ былъ расположенъ ко всѣмъ намъ; я увѣрена что и теперь это чувство въ немъ сохранилось; но неужели вы полагаете что онъ думалъ обо мнѣ тогда?

— Ахъ, вы маленькая дурочка! Такъ къ чему же онъ спрашивалъ васъ рѣшились ли бы вы жить среди чужеземцевъ или переселиться въ Англію, или что-то въ этомъ родѣ, что вы тогда передавали мнѣ.

— Развѣ я вамъ передавала это? Я очень хорошо помню какъ онъ говорилъ это; но я не такъ поняла тогда его слова; мнѣ и во снѣ не снилось чтобъ я могла выдти за кого-нибудь замужъ и въ голову не приходило что кто-нибудь желаетъ на мнѣ жениться. Я знала что Сержъ дурачится; но кажется то же дѣлала и я сама тогда.

— Кажется что такъ. Съ тѣхъ поръ онъ не дѣлалъ вамъ болѣе предложенія?

— Никогда; онъ никогда даже и не намекалъ, кажется, на что-либо подобное. Я не знаю ни его семьи, ни близкихъ его. У него есть сестра, то-есть сводная сестра — моихъ лѣтъ, а брата своего онъ потерялъ при Инкерманѣ, вотъ и все что я знаю о немъ; хотя, собственно говоря, я его очень хорошо знаю, лучше нежели кого-либо; и — и не смѣйтесь надо мной, но онъ такъ странно обращался со мной, говорилъ мнѣ что я должна дѣлать и смотрѣлъ за мной, и говорилъ: «Вамъ слѣдуетъ вотъ какъ поступить» или «надѣньте-ка вашъ плащъ», такъ что будь мы обвѣнчаны, — то-есть будь онъ пять лѣтъ моимъ мужемъ, — я не думаю чтобъ онъ сталъ иначе обращаться со мной. Онъ постоянно былъ со мной, но никогда не мѣшалъ мнѣ; и хотя онъ часто смѣялся надъ другими, меня онъ никогда не пугалъ и никогда не дразнилъ. Ахъ! что бы то ни было, у меня никогда не было лучшаго друга; но мнѣ не слѣдовло бы этого говорить, потому что онъ никогда за мной не ухаживалъ, и я говорю объ это.мъ вамъ потому только что мнѣ больше не съ кѣмъ поговорить. Сержъ для меня сущее наказаніе. Я не могу и не хочу выдти за человѣка котораго не уважаю; я обѣщала моей матери на смертномъ одрѣ не выходить за такого. Я лучше проживу одна всю жизнь свою; но отчего тётѣ Пашѣ такъ хочется выдать меня за него, этого я понять не могу.

— А я догадываюсь почему, сухо засмѣявшись, возразила княгиня Курбская.

Вѣра просила ее объясниться.

— Нѣтъ, нѣтъ, догадайтесь сами. Но не выходите за него, не то я больше съ вами не знакома, предупреждаю васъ заранѣе.

Вѣра не ошибалась говоря что тётя Паша желала бы отдать руку ея нашему старому знакомому, расточительному скрипачу, который исключая развѣ въ музыкальномъ отношеніи, вообще вовсе не выигралъ со времени первой встрѣчи нашей съ нимъ въ Римѣ. — Но отсутствіе семейныхъ добродѣтелей въ молодомъ Москвичѣ не вредило ему въ глазахъ графини Зотовой. Она говорила лишь что князь Сергѣй красивъ и знатенъ, что семья его одна изъ самыхъ древнихъ въ его губерніи и что его покойница мать была ея старинною пріятельницей. Если у него и нѣтъ гроша за душой, за то Вѣра богата, а главное ей такъ хотѣлось сбыть ее съ рукъ, что всякій искатель руки княжны нравился ей. А этотъ къ тому же былъ Русскій, да и имя его было записано въ бархатной родословной книгѣ, такъ чего же еще нужно Вѣрѣ?

Читатель окажется, безъ сомнѣнія, проницательнѣе дочери князя Михаила и догадается, подобно княгинѣ Курбской, что между тѣмъ какъ карты слѣдовали за шашками, шашки за écarté, écarté за пикетомъ, на игорномъ столѣ въ виллѣ Беллони, ухаживаніе по всѣмъ правиламъ послѣдовало за стариковскимъ любезничаньемъ, которымъ началась зима для тёти Паши и для Михаила Васильевича. Теперь было уже окончательно рѣшено между ними что замужство Вѣры будетъ служить предисловіемъ къ браку чуть-было не совершившемуся двадцать девять лѣтъ тому назадъ, и долженствующему упрочить теперь счастіе преклонныхъ лѣтъ ихъ. Вѣра, заинтересованная въ этомъ планѣ болѣе всѣхъ, послѣдняя догадалась и послѣдняя услыхала о немъ. Никто не рѣшался сказать ей, пока разъ графиня Зотова, съ цѣлью еще болѣе упрочить свое положеніе, не намекнула на это въ присутствіи отца ея такъ ясно, что дочь его, получивъ весьма предательскій поцѣлуй отъ будущей своей мачихи и поцѣловавъ въ отвѣтъ ея руку, съ изумленіемъ взглянула ему прямо въ лицо. Старикъ произнесъ «гмъ», откашлялся, погладилъ свои усы и пробормоталъ, со слабымъ поползновеніемъ на шутку, что обязанность Вѣры подать имъ всѣмъ хорошій примѣръ.

— Да, да, мы надѣемся скоро поздравить тебя, душа моя, повторила графиня, и Вѣра вышла изъ комнаты стараясь совладать по мѣрѣ силъ съ своимъ первымъ настоящимъ припадкомъ гнѣва и первымъ разочарованіемъ.

Ее ужасалъ предстоявшій ей выборъ: либо выдти замужъ за Сержа Донскаго, либо быть вѣчно связанною съ тётей Пашей, уже не какъ съ гостьей, временно лишь непріятною, а какъ съ мачихой, какъ со второю матерью. Но что могло заставить отца ея забыть такъ скоро ея мать? женщину любящій, полный геройскаго самоотверженія духъ которой озарялъ благороднымъ свѣтомъ каждый часъ ихъ существованія и украшалъ домъ ихъ, пока она была жива, и которой, казалось, все еще незримо виталъ вокругъ Вѣры.

— Матушка! Святая моя, дорогая! рыдала Вѣра, бросаясь на колѣни у своей кровати, — не довольно развѣ того что ты умерла, покинула меня, оставила меня одну здѣсь непригрѣтою никѣмъ? За что они еще оскорбляютъ тебя? Неужели тебя никто болѣе не любитъ, кромѣ меня? Мама, мама! рыдала она, выплакивая свое негодующее горе, горячими, неумолчно льющимися слезами.

Поднявшись съ колѣнъ, она чувствовала себя нѣсколько спокойнѣе; но во весь день избѣгала отца и не могла рѣшиться произнести слова намека. Всѣ окружающіе уважали ея молчаніе, видя что она продолжала выѣзжать на балы и вечера, хотя и была вся поглощена и разбита новымъ и нежданнымъ горемъ. Княгиня Курбская отгадала, разумѣется, по лицу ея, что дочь Анны Ѳедоровны знаетъ самую горькую для нея истину, какую можетъ лишь когда-либо узнать, и догадывалась о направленіи которое, по всему вѣроятію, должны были принять ея мысли.

Но были дни когда Вѣра съ трудомъ могла себѣ представить что все это правда и что мать ея уже забыта. Она вспоминала объ очарованіи вносимомъ ею въ каждый день и въ каждый часъ ихъ жизни, объ ея умѣ, объ изяществѣ которымъ все дышало въ ней, и спрашивала себя, возможно ли чтобы человѣкъ обладавшій въ продолженіи слишкомъ двадцати лѣтъ такою подругой сталъ желать соединенія съ самою пустою и пропитанною ханжествомъ женщиной, какую они только знало? Горько было ей упрекать отца своего и составлять догадки о томъ каково было жить съ нимъ ея матери: эта жизнь была не только постоянная борьба, какъ уже знала Вѣра, но и безконечное самоуничиженіе въ стараніи низойти къ низшему уровню понятій мужа, угодить человѣку натура котораго была гораздо ни же ея, и скрыть всѣ его недостатки; и со всѣмъ этимъ она была такъ благородна и такъ кротка, что никогда съ языка ея не срывалось ни единаго намека изъ котораго Вѣра могла бы заключить что мать ея претерпѣваетъ какое-либо горе, лишеніе или недовольство.

Живя смиренно среди людей и въ возвышенномъ и невѣдомомъ никому общеніи съ Божествомъ, обожая дитя свое, но никогда не раздражая утонченную чувствительность этого дитяти — вотъ какова была жена князя Михаила; а теперь графиня Прасковья съ своею собаченкой, съ своимъ шарлатаномъ-докторомъ и со своею полною причудъ и предразсудковъ душой, казалась ему настолько же, если еще не болѣе, подходящею подругой жизни!

Каждая свѣтская и опытная женщина объяснила бы это Вѣрѣ просто тѣмъ что Анна Ѳедоровна никогда не льстила своему мужу, а Прасковья Борисовна была весьма способна на это. Но Вѣра, бѣдное дитя, была все еще идеалистка и лишь начинала убѣждаться опытомъ что людей подходящихъ къ ея идеальному мѣрилу мало на свѣтѣ, что они всѣ разрознены между собой, живутъ изгнанниками въ своей средѣ, и что безъ нихъ легко обходятся тѣ которые не въ силахъ понять ихъ стремленій, ихъ языка и ихъ надеждъ. Они могутъ принести много блага міру, но сами трудно уживаются въ немъ. И княгиня Анна трудно уживалась на мѣстѣ назначенномъ ей судьбой, и будь она въ состояніи предвидѣть этотъ второй бракъ, она бы въ мудромъ смиреніи своемъ не особенно удивилась тому что ей предпочли другую.

Прошли цѣлыя недѣли прежде нежели удалось Вѣрѣ снова возстановить спокойствіе души. Она съ ужасомъ и съ негодованіемъ ощущала перемѣну послѣдовавшую въ ней самой вслѣдъ за перемѣной открытою ею въ другихъ; она была вся потрясена и разбита душой, и лишь чувство собственнаго достоинства не давало ей жаловаться, между тѣмъ какъ чудный солнечный свѣтъ разлитый по морю и по берегу издѣвался, казалось, надъ ея раздраженною одинокою душой.

Это-то тяжелое душевное состояніе ея служило источникомъ надеждъ для Сержа Донскаго, мечтавшаго принудить городъ сдаться посредствомъ голода. У него было настолько ума, чтобы видѣть ясно положеніе дѣла, и онъ такъ искусно повелъ осаду что Вѣра, наконецъ, склонилась къ переговорамъ. Она сама презирала себя за свою слабость, но не предвидѣла ни откуда никакихъ подкрѣпленій. Сержъ былъ ласковъ и добръ, онъ, быть-можетъ, былъ человѣкъ не особенно достойный, но привлекательный; пока онъ говорилъ съ ней о былыхъ временахъ, прожитыхъ ими въ Москвѣ и въ Римѣ, она смягчалась до такой степени, что не только много танцовала съ нимъ, но и приглашала его часто къ себѣ играть съ ней дуэты. Дюссекъ и Моцартъ не только успокоивади ея нервы, но и заглушали часто неизбѣжный акомпаниментъ трескучихъ замѣчаній и похвалъ тёти Паши.

Еще какихъ-нибудь дня три, и городъ сдался бы, и Сергѣй Мартыновичъ взошелъ бы въ него побѣдителемъ.

ГЛАВА XX.
Явился какъ левъ, а отступилъ какъ агнецъ.

Joy, that for ever coming, comes not quite Rhoades.

Говорятъ, что не слѣдуетъ хвалить день прежде вечера, и больнымъ на югѣ Франціи не мѣшало бы помнить эту пословицу, ибо хотя праздникъ Рождества и сіялъ солнечнымъ свѣтомъ и розами, разцвѣтавшими на всѣхъ изгородяхъ, изъ этого еще не слѣдовало что 1го марта всѣ холмы не покроются снѣгомъ и bise не будетъ потрясать слабыя стороны нашего организма. Случилось такъ что весна 1865 года была необыкновенно сурова, и въ мартѣ не только вершины горъ за Mar и за Paillon покрылись снѣгомъ, но и самъ Mont Chauve, пригорокъ составляющій какъ бы заднюю стѣну Ниццы и защищающій ее съ сѣвера, надѣлъ бѣлый плащъ на свою голову и на свои обнаженные бока.

Случилось также что мистрисъ Сенъ-Джонъ избрала именно это непривѣтное время для цѣлаго ряда общественныхъ увеселеній и послѣдовавшихъ за ними неосторожностей, и что слѣдствіемъ послѣднихъ празднествъ карнавала былъ постигшій ее очень сильный приступъ bronchitis. Въ концѣ десятаго дня она была въ такой опасности, что лорду Кендалю дали знать телеграммой въ Лондонъ и вызвали его, какъ полагали Ньюбольды, лишь для того чтобы присутствовать при ея кончинѣ.

Графъ рѣшилъ прошлымъ лѣтомъ, какъ мы уже слышали, и даже открыто выразилъ рѣшеніе свое избѣгать Ниццы, какъ мѣста гдѣ онъ можетъ встрѣтить снова свою «жестокосердую» княжну, и желалъ убѣдить всякаго, не исключая и самого себя, что онъ не изъ тѣхъ людей которые способны кружиться подобно мотыльку вкругъ огня. Но человѣческая природа такъ слаба и такъ склонна къ соблазну, что не хорошо было бы съ нашей стороны допытываться насколько лордъ Кендаль былъ недоволенъ вызовомъ, особенно подъ такимъ благовиднымъ предлогомъ. Скажемъ только что онъ не очень сердился на bronchitis своей мачихи, и когда, по пріѣздѣ своемъ, нашелъ мистрисъ Сенъ-Джонъ уже замѣтно поправляющеюся, то остался вполнѣ доволенъ ею.

На слѣдующій день, рано утромъ, онъ отправился гулять по городу, съ чувствомъ самаго живаго любопытства. Ему не мѣшало, думалъ онъ, взглянуть на Liste des Etrangers. Узнавъ гдѣ живутъ Замятины, онъ могъ еще на свободѣ размыслить слѣдуетъ ли ему побывать у нихъ; можетъ-быть было бы неучтиво съ его стороны не навѣстить ихъ, разумѣется лишь въ такомъ случаѣ если онъ останется здѣсь, что было еще не рѣшено. Но жаль было бы проѣхать столько миль напрасно, и воротиться снова къ лондонскимъ туманамъ, имѣя возможность наслаждаться видомъ подобнаго моря и неба.

Утро было чудесное. Гряды пунцовыхъ salvias и пурпуровыхъ вероникъ стояли всѣ въ цвѣту подъ окнами его сестры, когда онъ пустился въ путь; ясмины и геліотропы благоухали въ саду ея, а апельсинныя деревья и японскія лиственницы окаймляли дорогу. Когда онъ подошелъ къ берегу, большія бѣлыя волны катились ему навстрѣчу, а солнце блистало на пѣнѣ ихъ; лодка съ рыбаками въ красныхъ колпакахъ скользила мимо, и дѣти предлагали букеты пунцовыхъ тюльпановъ. Съ окрѣпшими нервами и высоко поднятою головой шелъ онъ впередъ. На берегу было уже довольно много гуляющихъ, подобныхъ ему раннихъ поклонниковъ живительнаго солнца, но ему пришлось пройти съ полъ-мили среди представителей разныхъ націй прежде нежели онъ наткнулся на знакомое ему лицо.

Его остановила русская дама, съ которою онъ уже не встрѣчался лѣтъ пять, и которая, вставъ съ одной изъ скамеекъ, улыбаясь протянула ему руку.

— Откуда вы явились, полковникъ Сенъ-Джонъ? спросила она: — какъ я рада опять увидать васъ.

— Я пріѣхалъ вчера, и сегодня дѣлаю первую прогулку свою по Ниццѣ, княгиня.

— Да?…. Гдѣ же вы живете?

— Я весьма доволенъ что вижу солнце, и что живу у моего зятя; если не ошибаюсь, вилла полковника Ньюбольда прозывается Maison Таите.

— Вы погостите здѣсь, надѣюсь; у васъ здѣсь вѣрно пропасть знакомыхъ; городъ биткомъ набитъ теперь.

— Я надѣюсь что тѣ знакомые которыхъ я встрѣчу здѣсь сдѣлаютъ мнѣ такую же честь какъ и вы, княгиня, и вспомнятъ меня.

— Ну, такъ доставьте мнѣ случай доказать вамъ это на дѣлѣ завтра вечеромъ, у меня въ домѣ будутъ живыя картины, хотите, я пришлю вамъ билетъ? Вы по крайней мѣрѣ увидите при этомъ случаѣ многихъ изъ здѣшнихъ жителей.

— Я буду вамъ чрезвычайно благодаренъ. Они дошли вдвоемъ до угла Jardin Publique, гдѣ и разстались. Княгиня Курбская возвратилась домой къ завтраку въ отличнѣйшемъ расположеніи духа. «Какое счастіе, право!» сказала она про себя; теперь-то я доберусь до сути этого дѣла и до причины всѣхъ скрытыхъ горестей моей бѣдной Вѣры; но какъ чудны и благи пути Провидѣнія! Еще дня три, и было бы уже поздно.

— Что такое съ вами сегодня? — сказала Вѣра въ этотъ же день своей пріятельницѣ, замѣтивъ оживленное настроеніе княгини Курбской.

— У меня все картины мои на умѣ, милое дитя, и я не могу сегодня отпустить васъ; вы должны дать мнѣ слово провести у меня и весь завтрашній день, потому что вы единственная особа умѣющая ладить съ Monsieur Гуагаемъ; а разъ онъ не въ духѣ, онъ способенъ потушить свѣчи въ послѣднюю минуту и испортить намъ все.

Такимъ-то образомъ лукавая хозяйка постаралась продержать Вѣру, такъ-сказать, взаперти, до самаго вечера въ который устраивались живыя картины. Въ послѣдней изъ нихъ, Вѣра должна была явиться въ видѣ Руѳи. Картина эта была изобрѣтеніемъ Monsieur Гуагая, художника слѣдившаго за всѣмъ устройствомъ и ожидавшаго большихъ похвалъ и многочисленныхъ заказовъ въ случаѣ успѣха этой картины. Княжна должна была облечься въ суровую синюю и красную ткань, подобную той изъ которой составлена одежда римскихъ и умбрійскихъ крестьянъ, и оттѣнокъ придаваемый массой ярко-красныхъ складокъ этой одежды длиннымъ бѣлокурымъ волосамъ, обнаженнымъ рукамъ и широкимъ бѣлымъ рукавамъ ея, былъ дѣйствительно чрезвычайно живописенъ.

Изъ опасенія за успѣхъ своихъ картинъ, княгиня Курбская рѣшилась ничего не говорить нашей героинѣ о пріѣздѣ въ Ниццу лорда Кендаля; это лишь развлекло бы ея вниманіе; пусть они лучше встрѣтятся потомъ, за ужиномъ, говорила она себѣ; кромѣ того, ей не хотѣлось вмѣшиваться въ это дѣло и хотѣлось предоставить ему самому говорить за себя; такимъ образомъ, она надѣялась добиться настоящаго пониманія существовавшихъ между ними отношеній.

Во время ихъ утренней прогулки, лордъ Кендаль ни разу не упомянулъ о Вѣрѣ, и она была рада что ей можно не сообщать этого факта молодой дѣвушкѣ; потому она и рѣшила, сообразивъ хорошенько все, не говорить ничего о приглашеніи посланномъ ей однорукому Англичанину.

Единственною помѣхой ея планамъ могло быть то что въ качествѣ музыканта и артиста, князь Сергѣй сумѣлъ выпросить или просто присвоить себѣ право входа за кулисы, и она боялась что ей не удастся удалить его тамъ отъ Вѣры. Она возлагала, впрочемъ, большія надежды на Monsieur Гуагая, долженствовавшаго не давать покоя дѣвушкѣ своими наставленіями, и ожидала всего лучшаго.

Когда лордъ Кендаль явился къ ней въ домъ, въ четвергъ вечеромъ, онъ нашелъ тамъ, какъ ему и говорила заранѣе хозяйка, много знакомыхъ лицъ изъ числа приблизительно сотни людей собравшихся у нея, и уже размѣстившихся по рядамъ креселъ, въ ожиданіи поднятія занавѣса.

Но во всѣхъ рядахъ этихъ онъ не могъ отыскать княжны Вѣры.

Онъ взглянулъ на программу и на ней прочелъ ея имя, какъ участвующей въ самой послѣдней изъ картинъ; вслѣдствіе этого, онъ смотрѣлъ съ нѣкоторымъ нетерпѣніемъ на рядъ оживленныхъ извѣстныхъ произведеній искусства, служившихъ прекраснымъ доказательствомъ дарованія Monsieur Гуагая касательно драпировки, освѣщенія и постановки лицъ.

Наконецъ, занавѣсъ взвился въ послѣдній разъ, и живой маленькій Французъ, составлявшій планъ картины, могъ остаться вполнѣ доволенъ ея успѣхомъ. Она возбудила общій шопотъ одобренія.

Она была вся облита яркимъ свѣтомъ, но онъ лежалъ на ней низко, какъ бы исходя отъ солнечнаго заката, и жница держала руку надъ глазами, какъ бы желая защититъ ихъ отъ яркихъ лучей.

На головѣ ея лежалъ пучокъ пшеничныхъ колосьевъ, а другую такую же связку держала она на рукѣ, упиравшейся въ станъ. Обѣ руки, обнаженныя до плечъ, были округлены и чисты какъ мраморъ, лишь у кончиковъ пальцевъ лежали нѣжные розовые оттѣнки, выше локтей ея обвивались странные, плоскіе, металлическіе ободки, а съ приподнятой руки ниспадалъ бѣлый льняной рукавъ. Общій голосъ провозгласилъ картину Mr. Гуагая образцомъ искуснаго размѣщенія цвѣтовъ. Княгиня Курбская все смотрѣла на лицо Вѣры; въ ту минуту какъ занавѣсъ взвился вверхъ, устремленные прямо, задумчивые глаза, казалось, смотрѣли тоскливо въ даль, какъ бы моля объ опорѣ и защитѣ, которыхъ искала и нашла Моавитянка на поляхъ Вооза. Было что-то беззавѣтно-преданное и въ то же время жалобное въ выраженіи этихъ глазъ, тронувшее сердца всѣхъ. Но вдругъ выраженіе это словно измѣнилось, и когда занавѣсъ опустился, художникъ подлетѣлъ къ Вѣрѣ.

— Ахъ, princesse, вы не только художница, но и актриса: вы составили мое счастіе. Ахъ! какъ хорошо сумѣли вы олицетворить высокія чувства этой героини, рѣшившейся слѣдовать за другимъ существомъ въ чужую страну и готовой даже умереть тамъ! Какая грація! Какая прелесть! Сержъ тоже очутился сейчасъ же около нея.

— Какъ вы были очаровательны! Но вы вѣрно очень устали? Чѣмъ могу я услужить вамъ? Вы что-то блѣдны.

— Избавьте меня только пожалуста отъ этого, возразила Вѣра, снимая съ головы своей пучокъ колосьевъ и машинально бросая его на полъ. Онъ упалъ къ ногамъ Сержа. Молодая дѣвушка была слишкомъ далека мыслями, слишкомъ поглощена изумительною, блаженною неожиданностью, поразившею ее при видѣ лорда Кендаля, для того чтобъ обратить на это вниманіе. Ее словно поднимали отъ земли какія-то невидимыя крылья, но въ то же время, по ней пробѣгала дрожь при мысли что она чуть-было не потеряла всякое чувство самоуваженія, и подавая надежды князю Сергѣю, чуть-было не лишила себя всякой возможности счастія. Теперь, видъ Сержа былъ для нея полонъ упрека; она въ преступной слабости своей дозволила себѣ привлечь человѣка не имѣвшаго для нея никакого значенія, кромѣ развѣ того какое истекало изъ раздраженія причиняемаго ей планами графини Прасковьи. Пристыженная въ душѣ и въ то же время полная радости, утомленная и вмѣстѣ ободренная, она быстро ушла чтобы перемѣнить свой костюмъ и чтобъ избѣгнуть всякихъ поздравленій и вопросовъ. При этомъ случаѣ, она пропустила мимо ушей замѣчаніе сдѣланное, при послѣднемъ ея движеніи, одною остроумною соотечественницей, бывшею свидѣтельницей его: «Voilà la belle glaneuse qui donne à manger à son âne.» Сержъ, если даже и не слыхалъ этихъ словъ, чувствовалъ тѣмъ не менѣе равнодушіе высказавшееся во всемъ существѣ ея и полагалъ что почему-то избранница его сердца не въ духѣ, а онъ у ней въ немилости. Можетъ-быть онъ бы еще забылъ впечатлѣніе этой выходки, еслибы за ужиномъ ему не стало все ясно. Однорукій Англичанинъ, старый соперникъ его, сидѣлъ около Вѣры. Рѣсницы ея были опущены, но ревнивый взглядъ могъ легко прочесть выраженіе ея глазъ, и съ этого вечера молодой Русскій пересталъ посѣщать виллу Беллони. Послѣ этого дня въ нравственности и въ поведеніи бѣднаго кпязя Сергѣя произошла замѣтная перемѣна къ худшему, а иногда, когда ему приходилось воспринять значительное количество шампанскаго, замѣчанія его насчетъ женскаго непостоянства становились весьма, колки.

Для Вѣры и для лорда Кендаля настало время полное великаго и все-таки не совершенно беззавѣтнаго блаженства; они все еще не вполнѣ понимали другъ друга и не вполнѣ довѣряли другъ другу. Каждый изъ нихъ боялся выдать всю глубину и всю силу чувствъ своихъ, и то показывалъ, то одерживалъ ихъ, такъ что заботливый другъ, подобный княгинѣ Курбской, могъ иногда подумать, что они поссорились между собой. Вѣра была, по ея словамъ, еще причудливѣй его; и это было правда, ибо чѣмъ могучѣе становилась привязанность ея, тѣмъ болѣе опасалась она выдать всю силу ея и пыталась скрытъ ее отъ взоровъ всѣхъ — отъ взоровъ любимаго человѣка и отъ бдительности пріятельницы, дававшей вечера, устраивавшей поѣздки и доставлявшей имъ безпрестанные случаи видѣться, въ надеждѣ довести вскорѣ дѣло до какого-нибудь исхода. Между тѣмъ какъ она составляла свои планы, какъ лордъ Кендаль пытался проникнуть покровъ сдержанности которымъ была постоянно облечена Вѣра, а тётя Паша оплакивала внезапное прекращеніе посѣщеній князя Сержа, исходъ былъ ускоренъ неожиданно подкравшимся общественнымъ событіемъ.

ГЛАВА XXI.
Апрѣльскіе дни.

Death knows no sympathy;

He tramples on all tenderness:
He whets his scythe with trophies scuh as these.

Sir. I. Bowring's Russian poets.

Когда занялось надъ Nice-sur-Mer утро дня заслужившаго вполнѣ набожное Провансальское названіе «прекраснаго Божьяго дня» (Ion bel jour de Dieu), дня 18ro апрѣля, утро это было такъ прозрачно ясно и такъ благодатно, какъ можетъ лишь быть пробужденіе зари въ этой любимой моремъ и солнцемъ странѣ. День былъ одинъ изъ тѣхъ что оправдываютъ вполнѣ пѣсню совѣтующую жителямъ Сѣвера покинуть его для Юга, промѣнять воды на землю, горы на долины, и оставивъ за собой всѣ другія страны, спѣшить въ Провансъ. Вѣтеръ вѣялъ въ это утро съ юго-востока, «вѣтеръ солнца», какъ говорили лодочники, сирокко, какъ называли его больные, но въ садахъ виллы Бермонъ воздухъ былъ легокъ и душистъ, и если большія деревья Іуды и сыпали цѣлыя облака цвѣтовъ своихъ на берегъ, то одинокая финиковая пальма, росшая надъ нимъ, едва шевелила своимъ широколиственнымъ вѣнцомъ при дуновеніи морскаго вѣтерка, и когда Наслѣдникъ Русскаго престола вышелъ въ садъ въ семь часовъ утра, то солнечное сіяніе и ликованіе весны вокругъ него не только какъ бы предсказывали ему выздоровленіе и жизнь, но и отгоняли отъ него всякую печаль.

Но часъ спустя отчаяніе овладѣло виллой Бермонъ: съ Цесаревичемъ случился въ саду припадокъ — онъ былъ боленъ, онъ умиралъ; Императрица утопала въ слезахъ, весь дворъ пришелъ въ смущеніе; нѣкоторые даже говорили что онъ уже умеръ. Во всѣ концы были разосланы послы: сначала въ префектуру, чтобы позвать въ Императорскую пріемную губернатора провинціи, затѣмъ въ церковь на Пыльныхъ поляхъ, между Longchamps и Carabaèel, чтобы заказать тамъ молебствіе за Николая Александровича, потомъ въ рейдъ, гдѣ стояли громадные фрегаты, съ верхушками мачтъ высоко поднимавшимися надъ оливковыми деревьями, и миніатюрнымъ фортомъ Виллафранки; отдано было приказаніе Витязю развести пары и готовиться всякую минуту въ путь въ Ливорно за Великою Княжной Маріей. Пущены были телеграммы въ разные концы Европы: въ Петербургъ — вызывая оттуда Отца, въ Копенгагенъ — вызывая оттуда Невѣсту.

Въ пріемной виллы все было полно смущенія, тревоги и отчаянія; врачи подавали мало надежды; въ два часа больной долженъ былъ пріобщиться Св. Тайнъ, находясь еще пока въ сознаніи, а Мать все время не покидала его изголовья. Всѣ готовились къ самому худшему.

По городу печальныя вѣсти разнеслись весьма скоро. Русскіе офицеры распространили это извѣстіе, возвратясь съ дежурства. Префектъ, возвратясь къ завтраку съ печальнаго визита, подтвердилъ его; нѣкоторые замѣчали какъ неожиданно случилось это, другіе — что этого давно можно было ожидать; иные увѣряли что онъ простудился на парадномъ смотру, данномъ въ честь его въ суровый, холодный мартовскій день, когда дождь шелъ ливнемъ; однимъ словомъ, толковъ было много, но разумѣется они были не въ силахъ измѣнить хода дѣла, и мрачное, тоскливое настроеніе смѣнило ясное, полное свѣтлыхъ обѣщаній впечатлѣніе утра.

Собраніе назначенное въ этотъ вечеръ въ префектурѣ было отложено, но частныя сборища не разстроились, и въ этотъ же день, въ концѣ долгой прогулки, начавшейся въ долинѣ Sainte Madelaine и кончившейся въ садахъ виллы Gastaud, княжна Вѣра Замятина и лордъ Кендаль очутились вмѣстѣ въ обществѣ человѣкъ восьми Англичанъ и Русскихъ. Когда Замятина не было между ними; приличіе заставляло его оставаться въ ожиданіи какихъ-либо приказаній изъ виллы Бермонъ, но княгиня Курбская была съ ними, и еще одна молодая русская дѣвушка, знакомая Замятиныхъ. Вѣра устала, и между тѣмъ какъ все общество разсыпалось по саду, она присѣла отдохнуть. Вечернее солнце сіяло такъ же великолѣпно, какъ и утромъ. Въ высокихъ рѣшеткахъ надъ головой ея, обвитыхъ вистеріями въ роскошномъ цвѣту, порхали и ворковали горлицы, а по ту сторону сада тянулась аллея деревьевъ Іуды, цвѣтущій рядъ которыхъ замыкался лишь видомъ моря, подернутаго то зеленою, то пурпурною пѣной, по мѣрѣ того какъ южный вѣтерокъ пробѣгалъ по струямъ. Терраса въ концѣ аллеи была выстроена на подобіе бастіона, и съ расположенныхъ на ней скамеекъ Вѣра и спутникъ ея могли видѣть вдали дымчатую опушку оливъ, закрывавшую линію желѣзной дороги, церковь и красныя кровли Св. Елены, безчисленныя цвѣтущія алое на берегу, прибой волнъ и всю окрестность (отъ маяка Виллафранки до устья Вара) залива Ниццы, которому любовь жителей дала названіе Baio dis Anges.

Разговоръ вертѣлся вокругъ бала въ префектурѣ, и нѣкоторые изъ младшихъ членовъ общества сожалѣли что онъ не удался.

— Очень жалѣю объ этой неудачѣ, но еще болѣе о причинѣ ея, сказалъ лордъ Кендаль Вѣрѣ, сердившейся повидимому на болтовню и на ворчаніе сидѣвшей около нея молодой дѣвушки.

— Это ужасно грустно. Отецъ мой говоритъ что отчаяніе царствующее въ виллѣ Бермонъ выше всякаго описанія.

— И еще неизвѣстно доживетъ ли бѣдный Цесаревичъ до свиданія съ Огцемъ своимъ и съ Принцессой Дагмарой.

— Ахъ, бѣдная дѣвушка! Какъ хорошо что она ѣдетъ сюда. Не правда ли? Я такъ ей сочувствую, бѣдной Дагмарѣ! Знаете вы что означаетъ ея имя?

— Нѣтъ.

— Утренняя заря, рожденіе дня. Оно звучитъ какъ бы насмѣшкой надъ ея надеждами, увядшими такъ рано; ея день омрачился прежде еще нежели занялась заря его. И при этихъ словахъ глаза Вѣры быстро наполнились слезами сочувствія.

Лордъ Кендаль думалъ, смотря не нее, что никогда еще не казалась она ему такъ мила и въ то же время такъ далека отъ него, словомъ, она была существомъ ему навѣки недоступнымъ. Нѣчто подобное досадѣ поднялось въ сердцѣ его противъ той непобѣдимой, нѣжной дѣвушки.

— Дѣйствительно, это очень грустно, сказалъ онъ; — но я все-таки удивляюсь что это могло до такой степени растроить васъ. Женщину живущую, какъ мнѣ кажется, гораздо боѣе головой нежели сердцемъ.

Эта внезапная выходка поразила Вѣру. Сначала она как бы не совсѣмъ поняла ея смыслъ, но глаза лорда Кендаля говорили, что въ ней заключается упрекъ, и видя что не послѣдовало извиненія, она не удостоила графа ни словомъ отвѣта и подобравъ свое платье, встала и ушла. Вспышка гнѣва придала живую краску ея подобной бѣлой розѣ красотѣ и зажгла глаза ея внезапнымъ мощнымъ огнемъ негодованія, поразившимъ ея собесѣдника. Казалось что кровь цѣлаго поколѣнія бояръ, не высказывавшаяся до сихъ поръ въ такомъ крѣпкомъ и изящномъ существѣ, тѣмъ не менѣе способна заговорить въ ней; она-то не дала ей возразить ни слова лорду Кендалю и заставила ее уйти домой оскорбленною, безмолвною и возмущенною.

Большую часть вечера была она предоставлена своимъ собственнымъ размышленіямъ; графиня Зотова и слуги ушли къ всенощной, и лишь слѣдующее утро дало мыслямъ ея другой оборотъ: ей пришлось присутствовать вмѣстѣ съ отцемъ своимъ на похоронахъ князя N. И ей и отцу церемонія эта, происходившая подъ впечатлѣніемъ мрака тяготѣвшимъ надъ дворомъ и окруженная лишь тою пышностью которую могъ доставить небольшой французскій городъ, казалась не особенно величественнымъ торжествомъ, едва ли достойнымъ знаменитаго сановника. Но для западныхъ глазъ, не привыкшихъ къ русскимъ обрядамъ, зрѣлище это представляло не мало любопытнаго и занимательнаго.

Просили позволить иностраннымъ полкамъ пройти по городу въ полномъ вооруженіи, и обязательныя мѣстныя власти дали на то полное согласіе; большой отрядъ съ русскихъ фрегатовъ сопровождалъ тѣло, держа ружья на погребеніе подъ звуки задушевно-печальной мелодіи, похожей скорѣе на пѣснь любви, нежели на похоронный маршъ. Сынъ покойнаго шелъ пѣшкомъ за гробомъ, затѣмъ слѣдовала делегація мѣстныхъ властей и такое множество каретъ, заполненныхъ дамами, что процессія обратила на себя общее вниманіе, извиваясь по мосту, и всѣ улицы и окна были полны зрителей. На высокой, открытой и разукрашенной колесницѣ стоялъ гробъ, а на немъ лежали шляпа, шпага и многочисленные знаки отличія покойнаго, свершившаго такимъ образомъ свой путь отъ величія міра сего къ еще малѣйшему и невѣдомому величію тайнаго царства смерти.

У всякаго свое горе, и во время всѣхъ этихъ печальныхъ и торжественныхъ событій, постигшихъ великихъ міра сего, размолвки съ любимою женщиной было достаточно для того чтобы сдѣлать лорда Кендаля несчастнымъ на цѣлое утро.

ГЛАВА XXII.
Зенитъ.

I spent an afternoon within

The city of the clouds.

G. W. Thornbury.

Выраженіе нѣмаго упрека, прочитанное имъ въ послѣднее свиданіе на лицѣ Вѣры, и прекрасный образъ ея, ярко отдѣлявшійся отъ линіи моря и неба, рисовавшійся въ концѣ ряда осыпанныхъ пурпуровыми цвѣтами деревьевъ и окруженный порхающими надъ головой ея горлицами, повсюду преслѣдовали лорда Кендаля. Это побудило его, наконецъ, сдѣлать нѣчто, на что онъ рѣшался весьма рѣдко, а именно утренній визитъ, и навѣстивъ княжну, постараться, если-можно, примирить ее съ собой.

До сихъ поръ, всегда случалось такъ что онъ не заставалъ ее дома и ни разу не видалъ ее вмѣстѣ съ графиней Зотовой, но сегодня онъ нарочно выбралъ для посѣщенія своего такой часъ который, будучи приличенъ для визита, долженъ былъ удержать жителей виллы, по случаю жара, за опущенными сторами ея. Дамы были дома, и его ввели въ комнату въ которой графиня полулежала на диванѣ, обмахиваясь вѣеромъ, съ дремавшею около нея въ корзинкѣ собачкой, а Вѣра сидѣла за роялемъ и пѣла; пѣла она вѣроятно mezza voce, потому что гость дошелъ уже до двери гостиной, прежде нежели голосъ ея достигъ до его слуха. Она встала, слегка покраснѣла, и улыбаясь протянула ему руку, но свиданіе ихъ вышло нѣсколько неловкимъ, частію вслѣдствіе того что лордъ Кендаль принесъ съ собой какое-то сознаніе вины, частію и оттого что робкое смущеніе Вѣры усилилось послѣ чрезвычайно натянутаго поклона которымъ графиня сочла нужнымъ отвѣтить на привѣтствіе Англичанина. Такъ какъ хворая дама эта никогда не выѣзжала по вечерамъ, то они никогда не встрѣчались другъ съ другомъ, и если въ обществѣ Вѣры лордъ Кендаль постоянно забывалъ что имѣетъ дѣло съ иностранкой, то увидалъ съ перваго взгляда что въ отношеніи къ графинѣ Зотовой забыть это было бы невозможно: такъ страненъ показался ему видъ графини Прасковьи. Подобно Вѣрѣ, она была высока ростомъ, но желтое лицо, большіе темные глаза, узкія руки и чрезвычайно гибкій станъ, все это поразило его, какъ выраженіе какого-то особеннаго типа, и она навсегда удержала въ умѣ его названіе «скиѳской женщины», съ того самаго мгновенія какъ онъ прошелъ съ ней, насколько могъ свободно, черезъ обряды перваго знакомства, спрашивая себя какимъ общимъ разговоромъ можетъ онъ занять эту хозяйку дома.

Такъ какъ она была женщина больная, то онъ выразилъ надежду что зимнее пребываніе въ Ниццѣ имѣло благодѣтельное вліяніе на ея здоровье. — «Не очень-то», нѣсколько коротко отвѣтила она ему: казалось что даже разговоръ объ ея собственныхъ недугахъ, вызывавшій обыкновенно довольно сильный потокъ краснорѣчія съ ея стороны, былъ на этотъ разъ не въ силахъ расположить тётю Пашу къ Крымскому герою, какъ она уже окрестила его въ душѣ. Она терпѣть не могла Англичанъ, въ особенности англійскихъ военныхъ; а тутъ вдругъ, въ собственной ея гостиной, въ качествѣ близкаго знакомаго Вѣры, возсѣдалъ Англичанинъ, однорукій воинъ, Крымскій герой, убившій, она была убѣждена въ этомъ, неизвѣстно сколько соотечественниковъ ея. И какъ человѣкъ этотъ глазѣлъ на Вѣру, просто пожирая ее глазами! Онъ вѣрно не мало воображалъ объ себѣ; и очень нужно было Вѣрѣ вспыхнуть при входѣ его непривычнымъ ей румянцемъ. Графиня была сердита на нихъ обоихъ, и лордъ Кендаль нашелъ ее въ конецъ неприступною, послѣ того какъ, оправившись отъ перваго отпора ея, онъ выразилъ мнѣніе что въ теченіи зимы, собравшей въ Ниццѣ столькихъ Русскихъ, она вѣрно нашла себѣ пріятное общество.

Нѣтъ, она имъ вовсе не пользовалась. Общество здѣсь, чтобы не сказать болѣе, чрезвычайно смѣшанное. Здоровье ея не позволяло ей выѣзжать по вечерамъ, и погода была все такая дурная, безпрестанно сирокко; да и положеніе дома ихъ самое непріятное.

— Онъ можетъ-быть стоитъ слишкомъ на солнцѣ, замѣтилъ лордъ Кендаль, смотря на закрытые ставни, за которыми, палящіе яркіе лучи ударяли прямо въ стѣны, отражая на нихъ весь зной Promenade и весь блескъ моря.

— Да, слишкомъ на солнцѣ, да я и не люблю быть такъ близко къ морю; такъ страшно слушать всю ночь шумъ волнъ; въ этомъ шумѣ такое ужасное однообразіе.

Кромѣ того графиня жаловалась и на то что они занимаютъ не весь домъ. Надъ ними живетъ семейство изъ Піемонта, дававшее недавно балъ; и не надѣясь на прочность потолка, она не спала всю ночь; и общество у этихъ людей было совершенно гарибальдійское; вовсе не въ ея вкусѣ, хотя Вѣрѣ и непремѣнно нужно было отправиться танцовать съ ними. Въ нижнемъ же этажѣ живутъ какіе-то Англичане, и мальчишки ихъ вѣчно катаютъ обручъ и кричатъ у ней подъ окнами.

— Они премиленькіе мальчики, вступилась Вѣра, настолько довольная посѣщеніемъ лорда Кендаля что готова была выразить благопріятное мнѣніе и о парѣ молодыхъ обезьянъ, будь онѣ въ эту минуту представлены ей, и видѣвшая съ досадой что дуэнья ея не намѣревается выказать себя сегодня ихъ гостю съ выгодной стороны.

— Ахъ, какіе ужасные ребятишки! Я вообще не охотница до иностранцевъ, какъ тебѣ извѣстно, Вѣра, а ты тутъ еще восхищаешься этими gamins.

— Вы разговариваете съ ними по-англійски? спросилъ лордъ Кендаль.

— Да, и они такъ безжалостно смѣются надъ ошибками моими что я навѣрное сдѣлаю успѣхи. Вы не находите еще что я усовершенствовалась?

— Въ послѣдній разъ когда мы видѣлись съ вами, княжна, не вы, а я заслужилъ замѣчаніе за ошибку, и Вѣра выразила ему своею улыбкой такое чарующее отпущеніе грѣховъ что счастіе было для нея что тётя Паша не видала этого, занятая въ эту минуту укладываніемъ Маркиза въ корзинкѣ. Любезное животное это не желало, однако, улечься на покой и бросало такіе свирѣпые взоры на гостя что мобно было ожидать ежечаснаго нападенія на ноги лорда.

— Я боюсь что сегодняшнія извѣстія изъ виллы Бермонъ наведутъ тревогу на всѣхъ.

— Pelas! воскликнула старшая изъ дамъ, а Вѣра подняла къ нему снова свои нѣжные, полные состраданія глаза, такъ что лордъ Кендаль увидалъ что можетъ заговорить съ ней объ этомъ предметѣ. Они потолковали о бюллетенѣ и о похоронахъ князя О. и затѣмъ гость собрался уходить.

— Вы, кажется, пѣли, когда я вошелъ, и мнѣ не слѣдуетъ болѣе мѣшать вамъ.

— Я только старалась расположить тетушку къ сіестѣ; жаръ сегодня такъ томителенъ, несмотря на грозу.

— Я никогда не сплю среди дня, возразила графиня Прасковья, имѣвшая, несмотря на это возраженіе, обыкновеніе спать, среднимъ числомъ, четырнадцать часовъ въ сутки.

— Что это вы пѣли? это было похоже на Шуберта.

— Вы правы, это очень напоминаетъ Шуберта; но это романсъ Варламова. Знаете вы его? И подойдя къ роялю, Вѣра наклонилась и проиграла, стоя, нѣсколько тактовъ.

— А, теперь вижу; слова русскія?

— Да; но я перевела ихъ на нѣмецкій языкъ.

— Что вышло ужасно, навѣрное, вступилась тётя Паша; — вотъ чего я еще терпѣть не могу, такъ нѣмецкаго языка. Лермонтовъ былъ Русскій, а главное, онъ былъ поэтъ. Твои слова нѣмецкая проза.

— Нѣмецкая поэзія безъ рифмъ, извините, тётя Паша.

— Это все равно, на нѣмецкомъ языкѣ все выходитъ похоже на прозу.

— Стихотвореніе Лермонтова, продолжала Вѣра, — составило бы хорошій предметъ для художника; онъ разказываетъ какъ душа, услыхавъ еще до рожденія своего пѣснь своего ангела-хранителя, несшаго ее на землю, не могла уже найти радости ни въ какихъ земныхъ пѣсняхъ.

— Этому я вѣрю; но я не долженъ надоѣдать вамъ еще долѣе. Увидимся мы сегодня, на концертѣ у леди П…? Надѣюсь что да.

— Да, отвѣчала, чрезвычайно обрадованная, Вѣра.

— Я такъ радъ что засталъ васъ дома, и что видѣлъ васъ сегодня. Вѣра снова коснулась руки изувѣченнаго человѣка, чего она не дѣлала никогда безъ чувства состраданія, а затѣмъ лордъ Кендаль удалился. Обращеніе ея доказало ему что безмолвное извиненіе его было такъ же безмолвно принято ею, и онъ вышелъ изъ дому съ радостнымъ сердцемъ.

— Милая Вѣра, какая ты безчувственная, право, начала графиня Зотова, какъ скоро дверь затворилась за ихъ гостемъ.

— Странно что точно нарочно, въ самый дурной день мой ты вздумала представлять мнѣ, въ собственной моей гостиной, какого-то своего пріятеля, иностранца, да еще изъ такихъ видъ которыхъ ужасенъ моему сердцу, и что всего хуже, человѣкъ этотъ ухаживаетъ за тобой.

— Вамъ въ самомъ дѣлѣ это кажется? спросила Вѣра, стараясь придать своему голосу болѣе твердости.

— Кажется ли мнѣ это? Вѣра Михайловна, каждый не вчера лишь только появившійся на свѣтъ замѣтилъ бы это. А то зачѣмъ бы ему являться сюда? — да еще въ такое время, когда жара держитъ всѣхъ дома, кромѣ развѣ бѣшеныхъ собакъ, Англичанъ, да ящерицъ. Подай мнѣ немножко венгерской воды, дитя! А гдѣ потерялъ руку этотъ человѣкъ?

— При Инкерманѣ, кажется; у него есть также крестъ Викторіи, данный ему за храбрость его при Альмѣ.

— Я была увѣрена въ этомъ; онъ и похожъ на людоѣда. Человѣкъ этотъ напугалъ меня, Вѣра.

— Въ самомъ дѣлѣ? Мнѣ онъ кажется всегда такимъ грустнымъ.

— Bah! Всѣ Англичане такіе — они всѣ пренесносные — и повѣришь мнѣ, у него на душѣ есть какое-нибудь преступленіе. Это вѣрно какой-нибудь Eugene Aram. Эти Англичане всѣ такіе изверги. Все время пока онъ сидѣлъ здѣсь, я говорила себѣ: «Какъ знать, не тотъ ли это человѣкъ что убилъ моего сына.»

— О, милая тётя! Какая ужасная мысль. Пожалуста, не говорите никогда такихъ вещей.

— Очень можетъ-быть что это онъ. Alexis былъ убитъ не штыкомъ и не изъ ружья; въ него попала пуля изъ пистолета. Только одни офицеры носили съ собой револьверы, значитъ, его убилъ офицеръ — почему же и не этотъ самый? Онъ, повѣрь мнѣ, и похожъ на палача. Какой у него мрачный огонь въ глазахъ.

— Онъ очень страдаетъ отъ своей раны, по крайней мѣрѣ, бывало, онъ не рѣдко жаловался на это; въ Римѣ, я помню, мама часто лѣчила его отъ невралгіи.

— Ахъ! эта невралгія; злѣйшему врагу своему не пожелаю большаго наказанія. А какъ его зовутъ?

— Графъ Кендаль.

— Знаю, знаю; но какъ его имя данное ему при крещеніи?

— Колингвудъ, Генри Сенъ-Джонъ.

— Колингвудъ! Quest ce que c’est que cela! Да развѣ это христіанское имя? въ честь какого это святаго назвали его Колингвудомъ, скажи пожалуста?

— Вѣроятно, имя его Генри, а Колингвудъ фамилія англійскаго семейства, должно-быть его матери, которой онъ былъ единственнымъ ребенкомъ.

— Ужасно! подумайте; и настоящаго имени-то у него нѣтъ. Ну а что еслибъ его убили на войнѣ, какъ бы стала за него молиться его мать.

— Мать его умерла, когда ему было семь лѣтъ; да кромѣ того Англичане никогда не молятся за своихъ покойниковъ; это большое заблужденіе съ ихъ стороны.

— Не молятся за покойниковъ? Да на что же это похоже. Такъ и онъ не молится за покойницу мать свою, такъ же какъ и она не стала бы молиться за него? Что стала бы я дѣлать, Вѣра Михайловна, еслибы за всѣ эти годы не могла молиться за упокой души моего сына, призывая заступничество ангела его, Алексѣя Божьяго Человѣка? А вашъ пріятель думаетъ что какой-нибудь Колингвудъ заступится за него въ царствѣ небесномъ. Неудивительно что у него такой ужасный видъ. Я увѣрена что онъ чувствовалъ себя виноватымъ предо мной; замѣтила ты, какъ мало entrain было у него въ разговорѣ?

— Да, спокойно отвѣчала Вѣра, вспомнивъ о томъ какъ chaperone ея сама озадачила лорда Кендаля и думая про себя что если и было съ его стороны сознаніе вины, то скорѣе въ отношеніи къ ней самой.

Во всякомъ случаѣ она была рада что разговоръ кончился и ушла въ свою комнату, чтобы тамъ хорошенько опомниться отъ волновавшей ее радости и обдумать на свободѣ зародившееся въ ней сегодня убѣжденіе въ сильномъ расположеніи къ ней лорда Кендаля.

Она была оскорблена въ душѣ его вчерашними словами, ибо что можетъ быть тяжеле какъ видѣть что мы не поняты дорогими намъ людьми; съ ихъ стороны непониманіе это кажется намъ всегда произвольнымъ и безсердечнымъ, но если тётя Паша говорила правду, и онъ былъ дѣйствительно расположенъ къ ней, то не ему ли слѣдовало скорѣе жаловаться на частое непониманіе съ ея стороны? Какъ часто она объясняла себѣ иначе чувства его и смыслъ его словъ! Какъ часто должна она была казаться неблагодарной за всю его постоянную нѣжную доброту къ ней! Его задушевныя, искреннія заботы объ ея довольствѣ и счастіи, вопросъ сдѣланный имъ въ Римѣ, сочувствіе высказанное ей въ Лондонѣ, когда она встрѣтилась съ нимъ послѣ смерти ея матери; его попеченія о ней тамъ и всегда, если все это были доказательства его любви къ ней, то какою непреклонною долженъ былъ онъ считать ее, какою глупою и гордою, настолько гордою что расположенія ея надо было вымаливать на колѣняхъ. Нѣтъ, она не такова.

Если онъ въ самомъ дѣлѣ любитъ ее, если онъ избралъ ее изъ всѣхъ женщинъ въ мірѣ чтобы дать ей свое имя, то пусть онъ скажетъ ей это, и она отвѣтитъ ему искренно и честно. Но какъ выскажетъ онъ ей любовь свою? Поговоритъ ли онъ сперва съ отцомъ ея, или же, по англійскому обычаю, прямо отнесется къ ней? А если такъ, то когда? Сегодня они встрѣтятся съ нимъ на концертѣ у леди П., можетъ-быть встрѣча эта будетъ послѣдняя; извѣстія изъ виллы Бермонъ были очень неутѣшительны. Что если ей придется надѣть трауръ и не удастся болѣе встрѣтиться съ нимъ, какъ тогда въ Лондонѣ, на возвратномъ пути изъ Ричмонда, когда сердце ея впервые забилось любовью къ нему и къ родной его странѣ? Что если имъ никогда не суждено понять другъ друга, суждено разойтись по разнымъ дорогамъ; что если они затѣмъ сошлись на жизненномъ пути чтобы вскорѣ разойтись на вѣкъ, какъ тѣ пастухи степей про которыхъ поется въ народныхъ пѣсняхъ, которые сходятся другъ съ другомъ, разказываютъ другъ другу повѣсть свою въ заунывныхъ, жалобныхъ напѣвахъ, не имѣющихъ окончанія, и затѣмъ расходятся, чтобы никогда болѣе не встрѣтиться въ жизни и отголосокъ унылой пѣсни ихъ замираетъ въ широкой степи? Есть человѣческія жизни такъ же глухо замирающія безъ опредѣленнаго конца, неужели и ея жизни суждено походить на пѣснь стопнаго пастуха? Она надѣялась что нѣтъ, она такъ нуждалась въ пріютѣ, въ другѣ, въ любви, въ тепломъ привѣтѣ; ей нуженъ былъ кто-нибудь кто бы хранилъ и лелѣялъ ее.

Разсуждая такимъ образомъ, Вѣра стояла у открытаго окна и обрывала большой букетъ розъ, пропуская сквозь пальцы лепестки ихъ, и не гадая по цвѣтамъ, подобно Фаустовой Маргаритѣ, а какъ бы разсыпая вмѣстѣ съ ними всѣ сокровища своего сердца на чью-то возлюбленную главу. Обрывая цвѣты она улыбалась.

— Другъ милый, безцѣнный! шептала она про себя, тихонько вздыхая между каждымъ вѣжнымъ словомъ, и наконецъ прошептала еще другое названіе, самое завѣтное и дорогое: «мужъ мой».

Она тихо прошептала его по-англійски, какъ дитя затверживающее сбой урокъ, и затѣмъ покачала головой. "Какой мужъ? спросила она себя, «у меня его вѣроятно никогда не будетъ», и она опять вздохнула, опустила голову на широкій подоконникъ и тутъ, полагаю, недовѣрчиво засмѣялась, какъ нѣкогда Сара, жена Авраама.

Она просидѣла весь остальной день въ своей комнатѣ, погруженная въ глубокія и безконечныя думы; но она не все только думала, она и молилась. Эта чистая и благородная дѣвушка возносила хвалы Тому Кто, внимая крику голодныхъ вороновъ, готовъ также утолить и голодъ человѣческаго сердца и готовъ даровать ему, подобно прекрасной землѣ, весну и новыя богатства, и новую жизнь. О, благодатная, сладкая надежда! О, благодатный, свѣтлый Божій день, въ который занялась такая заря счастія надъ ея одиночествомъ! О, радость озарившая всю ея душу при мысли обрѣсть любовь благороднаго сердца и преданность цѣлой, чистой и честной жизни! Неужели подобное счастіе дѣйствительно низошло къ ней, къ той которая, живя среди этого шумнаго міра интригъ, любовныхъ продѣлокъ и безумныхъ пороковъ, игры, скуки и безчестія, была поставлена въ необходимость отыскивать себѣ мужа? Она старалась всегда исполнять долгъ свой въ отношеніи къ своему отцу, но онъ, собственно говоря, не нуждался въ ней, и лишь Тотъ Кто сотворилъ ея сердце зналъ насколько оно чувствовало себя одинокимъ. А теперь вдругъ такая радость посѣтила ее, — ее, маленькую Вѣру, въ то самое время какъ царственныя сердца надрывались отъ скорби и паровозы несли Отца и Невѣсту къ смертному одру Цесаревича, наслѣдіе котораго составляло восьмую часть земнаго шара. Къ смертному одру! Да, Николай Александровичъ умиралъ. Ни молитвы милліоновъ, ни слезы царей, ни искусство врачей, ни громадные фрегаты на рейдѣ, ни вся храбрая гвардія Франціи, ничто не было въ силахъ удалить смерть изъ сада его. Тамъ, среди фіалокъ и померанцевыхъ цвѣтовъ, подъ тѣнью финиковой пальмы и цвѣтущихъ деревьевъ. каждый годъ краснѣющихъ за измѣну Іуды и за униженіе Спасителя, играла притаясь смерть, и воскликнувъ при появленіи его: вотъ онъ, наслѣдникъ! запечатлѣла поцѣлуемъ своимъ Николая, сына Царева, въ третій часъ дня.

«Ему смерть, мнѣ жизнь, продолжала Вѣра, — и вѣнецъ жизни — любовь!» а при этихъ словахъ все лицо ея занялось нѣжнымъ румянцемъ; она закрыла его руками, и подъ покровомъ ихъ, безъ внятныхъ словъ, сердце ея высказало всю тихую исповѣдь свою и отдалось навѣки. Съ этой минуты она знала что оно было его достояніемъ теперь и навсегда, когда лишь ему угодно будетъ предъявить на него права свои. Сегодня вечеромъ они увидятся.

— Жюли, сказала она своей горничной, — княгиня Курбская заѣдетъ за мной въ десять часовъ; приготовьте мнѣ къ вечеру бѣлое платье.

— Которое, Princesse, бѣлое съ азаліями или toilette съ ласточками?

— Съ ласточками, отвѣчала госпожа ея, благословляя въ душѣ Англичанъ, Пасха которыхъ наступала раньше чѣмъ у Русскихъ.

Князь Михаилъ привезъ печальныя вѣсти изъ виллы Бермонъ и отказался ѣхать къ леди П. Вѣра одѣвалась одна, погруженная въ торжественныя и тревожныя думы. Вечеръ этотъ долженъ былъ рѣшить ея участь; ей вѣроятно не придется болѣе выѣзжать въ общество, а если Цесаревичъ умретъ, то вся русская колонія въ Ниццѣ сейчасъ же разлетится въ разныя стороны. Тогда ей придется воротиться въ Петербургъ, и послѣ пышнаго и печальнаго погребальнаго торжества, тамъ снова начать свою обычную, тоскливую жизнь въ столицѣ. Похороны эти были бы въ то же время погребеніемъ ея собственной молодости, и ужь лучше ей тогда удалиться съ дороги отца, дать ему жениться на графинѣ Прасковьѣ, а самой пойти въ Новодѣвичій монастырь. Если жизни ея предстояла вѣчная неудача, то чѣмъ скорѣе она погрузится въ этотъ непробудный сонъ, тѣмъ лучше: весна безъ зелени и лѣто безъ цвѣтовъ дадутъ лишь осень безъ плодовъ; итакъ лучше ей ужь вступить прямо, разъ навсегда, въ зиму жизни.

Такія-то думы перегоняли одна другую въ головѣ княжны Вѣры, между тѣмъ какъ горничная наряжала ее и перевивала ловкими руками вокругъ головы ея пряди золотистыхъ волосъ.

— Взгляните же на себя, Princesse, сказала она наконецъ, потому что молодая госпожа ея совершенно машинально прошла чрезъ весь процессъ одѣванья.

Вѣра встала и взглянула на себя; дѣвушка сейчасъ только обрекавшая себя на преждевременную зиму жизни стояла предъ зеркаломъ живымъ олицетвореніемъ весны. Бѣлое платье ея было все усѣяно ласточками, сдѣланными изъ черныхъ брюссельскихъ кружевъ, ласточки были вышиты на широкомъ бѣломъ кушакѣ и на бантахъ ея лифа, и среди волосъ ея красовалась ласточка, качавшаяся на небольшой вѣткѣ миндальныхъ цвѣтовъ.

— Княжна хорошо сдѣлала, начала Жюли, — что выбрала это платье на сегодня; его теперь въ послѣдній разъ можно надѣть, такъ какъ у насъ уже конецъ апрѣля; въ маѣ ласточки были бы ужасно некстати и rococo; но этотъ туалетъ очень идетъ къ княжнѣ. Съ этими словами она накинула плащъ на плечи княжны Вѣры и проводила ее до кареты. Графиня Прасковья поздно возвратилась изъ церкви, пообѣдала безъ шпинату, который любила кушать по постнымъ днямъ, чувствовала себя слабою и нѣсколько голодною, пришла въ дурное расположеніе духа и рано улеглась спать.

ГЛАВА XXIII.
Надиръ.

Schweigt, ihr Wogen und Möwen

Vorüber ist Alles: Glück und Hoffnung,
Hoffnung und Liebe: ich liege am Boden,
Ein öder, schiffbrüchiger Mann:
Und drücke mein glühendes Antlitz,
In den feuohten Sand.

H. Heine.

Когда Вѣра вошла съ княгиней Курбской въ домъ леди П., то въ первой комнатѣ застали онѣ общество мущинъ засѣдавшихъ за двумя карточными столами. Тутъ собрались старшіе гости мужскаго пола, удачно убѣжавшіе отъ музыки. Избранный кружокъ младшихъ представителей мужскаго пола довольно шумно пилъ чай въ cabinet jaune; но въ большой, средней залѣ царствовало глубокое молчаніе, ибо тамъ пѣлась или, лучше сказать, разыгрывалась французская комическая пѣсенка двумя очень толстыми молодыми людьми, близнецами. Одинъ изъ нихъ барабанилъ по небольшимъ, прямымъ и очень жесткимъ фортепіано, дико взирая на клавиши, которые онъ колотилъ своими нѣсколько грязными, толстыми пальцами. Другой же, опираясь также грязными, толстыми пальцами, на спинку его стула, коверкалъ свое блѣдное, пухлое лицо въ дѣйствительно очень смѣшную гримасу, ухмыляясь изъ-подъ тонкихъ, закрученныхъ усиковъ, торчавшихъ какъ у кота. Въ ту самую минуту какъ прекрасный, стройный образъ русской дѣвушки появился въ дверяхъ и глаза ея упали на этихъ исполнителей, піанистъ еще сильнѣйшимъ, угасающимъ стукомъ ударилъ о клавиши, а поющій близнецъ торжественнно затянулъ припѣвъ пѣсни:

Hah! c’est un bien plaisant animal, }

Qu’un mari à un bal! } bis.

— Не правда ли какъ это хорошо! воскликнули двѣ очень молоденькія дѣвицы, сидѣвшія на диванѣ близь дверей, но такъ какъ нарядъ ихъ носилъ на себѣ несомнѣнный отпечатокъ лондонскаго магазина, то можно было надѣяться что познанія ихъ во французскомъ языкѣ были не настолько велики чтобы дать имъ возможность понять какъ слѣдуетъ смѣсь легкой болтовни, argot и пошлости, составлявшую содержаніе французской комической пѣсенки. Къ утѣшенію тѣхъ которые понимали ее, близнецовъ смѣнилъ Полякъ, съ волосами въ восхитительномъ безпорядкѣ, исполнившій одну изъ самыхъ причудливыхъ мелодій Шопена. Она напоминала собой вальсъ, если можно только представить себѣ вальсъ подъ который танцуютъ люди находящіеся подъ какимъ-то зловѣщимъ зарокомъ или очарованіемъ. Затѣмъ была пропѣта хорошенькая пѣсенка Алари А vingt ans, пѣсенка вся звучащая весной и утреннимъ пѣніемъ птицъ; за ней слѣдовалъ квартетъ (классической музыки), а за нимъ опять комическое представленіе, ибо концерты всегда составляются такъ чтобъ угодить вкусу мистера Титмоуза, который на вопросъ какую музыку онъ желаетъ слышать, серіозную или веселую, попросилъ въ отвѣтъ «той и другой понемножку». Когда свирѣпые близнецы кончили свое дѣло, хоръ изъ Фауста заключилъ программу, и Вѣра, и лордъ Кендаль, пробираясь къ ужину въ столовую, были въ восторгѣ что музыкальное наслажденіе пришло къ концу. Оба они, чувствуя и сознавая что имъ представлялся сегодня въ послѣдній разъ случай поговорить на свободѣ, а пожалуй и вообще видѣться другъ съ другомъ, досадовали на часы посвященнные «адскимъ близнецамъ», какъ называлъ ихъ лордъ Кендаль; но теперь когда имъ представилась возможность говорить, они больше молчали нежели разговаривали; Вѣра прихлебывала шоколадъ изъ своей чашки, между тѣмъ какъ глаза ея — должно признаться — высказывали многія изъ мыслей занимавшихъ ее послѣ того какъ они разстались сегодня въ пять часовъ. Имя графини Зотовой случайно было упомянуто между ними, и лордъ Кендаль сказалъ что какъ ему кажется онъ сдѣлалъ ей сегодня весьма несвоевременный визитъ. Вѣра отвѣчала что вовсе нѣтъ; но что такъ какъ графиня женщина нервная и больная, то погода имѣла всегда сильное вліяніе на расположеніе ея духа.

— Какъ видите она не выѣзжаетъ со мной, и сколько я знаю, не особенно любитъ общество; можетъ-быть она и отвыкла онъ него во время своихъ двухъ долгихъ періодовъ траура, да къ тому же здѣсь нѣтъ никого изъ старыхъ друзей ея и habitués, умѣвшихъ развлекать ее въ Москвѣ. Кромѣ того, прибавила Вѣра съ улыбкой какъ бы выражавшею извиненіе, — мнѣ слѣдовало бы предупредить васъ что она большая сторонница всего своего роднаго во всѣхъ мысляхъ и чувствахъ своихъ; и я увѣрена, — и тутъ улыбка исчезла съ лица Вѣры и она подняла къ нему умоляющіе глаза, — я увѣрена что вы извинили бы ее за недостатокъ привѣтливости къ иностранцу, въ особенности къ Англичанину, еслибы знали что она, что мы вынесли во время Крымской войны.

— Отчего вы какъ бы не рѣшались сказать это мнѣ?

— О, потому что и вы такъ дорого поплатились тогда, и она робко взглянула на пустой рукавъ его.

Онъ улыбнулся ей и продолжалъ:

— Да, это печальная глава въ исторіи многихъ семействъ, а наша страна такъ мала, что сдѣланные въ ней пробѣлы чувствуются еще сильнѣе, нежели у васъ въ Россіи.

— Но за то наши потери многочисленнѣе. Ахъ, надо было жить въ Россіи, во время этихъ трехъ лѣтъ, для того чтобы понять что такое была для насъ эта война. Cousin мой Алексѣй былъ одинъ изъ числа многихъ друзей оставившихъ насъ съ тѣмъ чтобы болѣе не возвращаться, онъ былъ единственный сынъ, что дѣлало ударъ этотъ еще ужаснѣе для матери, бывшей тогда уже вдовой.

— Я вполнѣ ей сочувствую; при Инкерманѣ я лишился кромѣ молодаго своднаго брата моего, который былъ такъ молодъ что я считалъ его какъ бы своимъ сыномъ, еще двадцати товарищей, офицеровъ нашей гвардіи. Молодой человѣкъ этотъ былъ вашъ двоюродный братъ?

— Мы называли другъ друга cousin и cousine, потому что я всегда звала графиню Прасковью тётей, она урожденная Оболенская и состоитъ въ родствѣ съ моимъ отцомъ, но собственно говоря онъ не былъ мнѣ двоюроднымъ братомъ, а то бы не стали толковать о нашей свадьбѣ; въ Россіи, какъ вы знаете, двоюродные братья не женятся на двоюродныхъ сестрахъ

— А свадьба была уже рѣшена?

— Объ этомъ поговаривали; и вѣроятно, это и исполнилось бы, будь мы постарше. Алексѣю было всего девятнадцать лѣтъ. Онъ всѣмъ нравился, потому что былъ такой славный. Онъ былъ такъ храбръ, такъ веселъ и полонъ жизни, и отправившись по собственной охотѣ на войну въ 1854 году, только что выступивъ изъ Пажескаго корпуса, дѣлалъ просто чудеса. Онъ набралъ сотню рекрутовъ изъ своихъ помѣстій и мужественно сталъ самъ во главѣ ихъ; они всѣ обожали его, такой онъ былъ храбрый и въ то же время добрый ко всѣмъ.

— Вы говорите что онъ отправился на Востокъ волонтеромъ?

— Да, онъ пошелъ съ Московскимъ ополченіемъ въ Крымъ. Они выступили изъ Одессы въ Севастополь, предъ самою Инкерманскою битвой. Послѣднія письма его были такъ полны энергіи и жизни. Ахъ, бѣдный Алексѣй! Не удивительно что мы никакъ не можемъ перестать жалѣть о немъ, и что матери это такъ трудно простить смерть его.

— Его убили, говорите вы.

— Да и такимъ ужаснымъ образомъ! Онъ не былъ раненъ изъ ружья или штыкомъ, а, вѣроятно, застрѣленъ изъ пистолета. Его нашли умершимъ отъ холода и отъ потери крови. Пуля прошла ему сквозь правое легкое. Мать его все думаетъ что его замѣтили, какъ офицера, и застрѣлили съ намѣреніемъ. Можетъ-быть оно такъ и было, потому что онъ былъ высокъ ростомъ (выше меня, въ послѣдній разъ какъ мы мѣрились) и очень хорошъ собой и потому его легко можно было отличить отъ другихъ, хотя въ ополченіи офицеры и солдаты носили одинаковую одежду — нашу національную, высокіе сапоги и красный кушакъ: у нихъ были также и одинаковыя casquettes — какъ это называютъ по-англійски, — caps кажется. Очень можетъ-быть что это такъ и было, но я желала бы чтобы мать его не думала этого; смерть его кажется ей оттого еще ужаснѣе, и каждый разъ какъ она видитъ англійскаго офицера, она все думаетъ что этотъ-то именно и есть виновникъ того роковаго выстрѣла. И потомъ, вы знаете строгія религіозныя понятія тетушки; для нея смерть безъ отходныхъ молитвъ и безъ исповѣди кажется такою страшною. Мы не знаемъ и послѣднихъ словъ его. Никого изъ друзей его не было при его кончинѣ; его нашли лежащимъ рядомъ съ нѣкоторыми изъ солдатъ его. Намъ никто не могъ передать предсмертныхъ порученій его и ничего не досталось даже на память отъ него! Потому что, страшно сказать, тѣло его было обкрадено, вѣроятно, съ него былъ снятъ крестикъ данный ему при крещеніи, который всѣ наши носятъ на груди, также какъ и ополченскій знакъ его — небольшой золотой крестъ съ надписью «за вѣру и царя», прикрѣпленный къ шапкѣ. И послѣ всего этого, удивительно ли что всякій разъ какъ что-нибудь напоминаетъ тетушкѣ о той роковой битвѣ, нервы ея страдаютъ. Я увѣрена что вы, потерявши тамъ тоже брата, простите ей это.

Вѣра, ожидавшая послѣ своеію объясненія, добраго и сочувственнаго отвѣта, взглянула на лорда Кендаля, поднявшагося въ эту минуту съ мѣста своего на диванѣ, рядомъ съ ней. Но онъ ничего не отвѣтилъ ей и только тяжело оперся единственною рукой своею на ручку дивана. Онъ нагнулся, и лицо его, вдругъ подернувшееся сѣроватою, судорожно пробѣжавшею по чертамъ его тѣнью, склонилось надъ головой ея. Онъ не произнесъ въ отвѣтъ ни слова: лишь взглянулъ ей въ глаза, пожирающимъ, упорнымъ, всепоглощающимъ взглядомъ человѣка въ послѣдній разъ смотрящаго на то въ чемъ заключается весь міръ его.

— Прощайте, произнесъ онъ наконецъ, коротко и глухо. — Прощай, Вѣра. Но послѣднія слова замерли на губахъ его и такъ и не достигли никогда до ея слуха.

Она сидѣла безмолвная съ опущенною головой, словно статуя. Она видѣла какъ онъ поклонился ей, видѣла какъ онъ оставилъ комнату.

Онъ оставилъ эту комнату, домъ тотъ, улицу, самый городъ. Быстро стремясь все впередъ, подобно человѣку бѣгущему отъ преслѣдованія, лордъ Кендаль шелъ все дальше и дальше. Было уже за полночь, улицы были пусты, небеса чисты, и онъ шелъ все прямо, пока дойдя до потока Maignan, не поворотилъ круто направо, и поднявшись все тѣмъ же быстрымъ шагомъ, къ долинѣ Св. Магдалины, не погрузился въ лѣса. Тутъ начинались виноградники, но онъ прошелъ мимо нихъ, устремивъ прямо предъ собой глаза, пока не добрался до вершины холма и тамъ, опустившись на землю, задыхающійся и весь разбитый, взглянулъ на долину и на далекое, озаренное луннымъ свѣтомъ, море.

Онъ заглянулъ также и въ свою душу.

Во все время пока онъ шелъ, кровь бушевала и кипѣла въ головѣ его, такъ что онъ могъ ясно сознавать лишь часть истины. Но теперь онъ видѣлъ, чувствовалъ и слышалъ ее всю вполнѣ; въ теченіе трехъ часовъ непрерывной тишины и глухаго молчанія, онъ уже не могъ ничего видѣть, чувствовать и слышать, исключая ея одной. Съ какою изумительною насмѣшкой жизнь такъ часто сводила эти два существа никогда не могшія соединиться. Всякая надежда на личное счастіе была утрачена для него вмѣстѣ съ Вѣрой; и если онъ и былъ, можетъ-быть, слишкомъ развитымъ и хорошимъ человѣкомъ для того чтобы полагать что лишь въ этомъ заключается для него вся сущность жизни, если онъ и жилъ уже слишкомъ долго на свѣтѣ, чтобы считать себя единственнымъ изъ людей испытавшимъ подобный ударъ, тѣмъ не менѣе, горе его было жестоко, и теперь, когда Вѣра была потеряна для него, онъ чувствовалъ неизъяснимую горькую тоску.

Онъ оглянулся вокругъ на безмолвныя рощи оливъ, съ сѣроватою тихо шепчущею листвой и съ сѣнью напоминающею древнее классическое преданіе о царѣ обреченномъ богами на страшныя преступленія и на еще страшнѣйшія бѣдствія. Не уготовлена ли и ему подобная участь? Повидимому, да, ибо разъ за разомъ сводила его судьба съ этою русскою дѣвушкой и заставляла ее касаться руки отнявшей жизнь у ея жениха. Это былъ очевидно приговоръ судьбы. Ничто не могло измѣнить его, а Рокъ нельзя уже умилостивить въ нашемъ вѣкѣ троекратными возліяніями воды и меда и отпрысками масличныхъ вѣтвей, трижды возложенными «со смиренными словами молитвы». Это было неотразимое, непоправимое горе, незамѣнимая утрата.

Ему предстояла еще тяжкая обязанность обвинить себя въ глазахъ любимой имъ женщины, разказать ей не только тотъ возмутительный фактъ что онъ случайно нанесъ смертельную рану молодому другу ея Алексѣю, но и постараться объяснить Вѣрѣ почему онъ не исполнилъ до сихъ поръ завѣщанія умирающаго юноши.

Но какъ описать ей всѣ послѣдствія горячки, семнадцати недѣль морскаго пути, бреда, страданій и безпомощнаго безсилія? Какъ сдѣлать это, не говоря много о себѣ и не распространяясь предъ ней о человѣкѣ пролившемъ кровь молодаго жениха ея?

Тутъ-то, въ то время какъ лордъ Кендаль сидѣлъ на вершинѣ холма, вся та картина предстала предъ глазами его, такъ ясно, какъ еще ни разу, за всѣ эти годы. Склонъ кургана, холодный мглистый дождь, ревъ битвы, свѣтлыя кудри юноши, его странная, національная одежда, голубые глаза его, продолговатыя, бѣлыя руки, откалывающія крестъ отъ шапки, его открытая, добрая улыбка, маленькій кусочекъ чернаго хлѣба, предложенный имъ ему, его милый англійскій выговоръ, его твердость при близости смерти, въ то время какъ кровь непрерывно струилась изъ устъ его, заглушая послѣднія полувнятныя слова. Лордъ Кендаль какъ бы снова видѣлъ предъ собой все это, и покатая долина у ногъ его, усѣянная безчисленными персиковыми, нектариновыми и миндальными деревьями, преобразилась въ глазахъ его въ крымскіе рвы, и память, пробудившаяся наконецъ отъ долгой дремоты своей, повторила ему слово въ слово завѣщаніе графа Алексѣя и имена Прасковьи Борисовны Зотовой и Вѣры Михайловны Замятиной.

Оба злополучные креста хранились у него въ ящикѣ, въ Maison Jaume; теперь ему оставалось лишь отослать ихъ княжнѣ и объяснить ей какъ можно проще какъ они попали въ его руки, и почему они не дошли до нея десять лѣтъ тому назадъ.

Дѣло это должно было исполнить, чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше, и чѣмъ скорѣе онъ оставитъ Ниццу, тѣмъ лучше будетъ для него; онъ не долженъ болѣе видѣть Вѣру. — «Вѣра моя!» проговорилъ онъ про себя; и вся нѣжность его къ ней, все горе его утраты и какое-то дикое возмущеніе противъ участи, охватило сердце его отчаянною болью и потрясло всю душу человѣка котораго не въ силахъ былъ смутить весь адскій грохотъ битвы и всѣ ужасы госпиталя. Ея лицо казалось ему милѣе всѣхъ лицъ на свѣтѣ и все существо ея такъ же полно очарованія — она была дитя и женщина въ то же время, онъ никогда не слыхалъ изъ устъ ея ни одного рѣзкаго или недобраго слова; нетронутый еще солнцемъ горній снѣгъ не былъ отъ природы такъ непороченъ, чистъ и дѣвственно прекрасенъ какъ она; и въ этотъ самый вечеръ ему показалось что она любитъ его, что онъ прочелъ это въ ея ласковой улыбкѣ, что онъ разгадалъ наконецъ «голубую загадку» глазъ ея. О, какой же онъ былъ страшный безумецъ! Въ эту минуту, въ то время какъ онъ смотрѣлъ на себя какъ на человѣка запятнаннаго въ глазахъ Вѣры кровью ея юнаго жениха, и къ тому же какъ на старика, могшаго быть ей отцомъ, въ немъ проснулась ревность къ умершему Алексѣю, къ Вѣриной молодости, къ любимой ей родинѣ, къ вѣрованіямъ ея, ко всему ея прошлому. И онъ называлъ себя злополучнымъ, неисправимымъ безумцемъ!

Между тѣмъ, пробило четыре часа; скоро долженъ былъ подняться на ноги домъ его сестры, и его могли хватиться тамъ. Ему надо было возвратиться домой и писать къ ней. Дѣйствительно, пора было ему идти домой: долина, вся темная и окутанная тѣнями, въ то время какъ онъ вступилъ въ нее въ полночь, начинала озаряться свѣтомъ, и цвѣты ея сіяли всѣ розовые, подъ цвѣтъ облакамъ перегонявшимъ другъ друга на востокѣ.

Вмѣстѣ съ тихимъ шепчущимъ вѣтеркомъ, заставившимъ впервые встрепенуться листья тополей, порхнувшимъ среди смолистыхъ елей и замершимъ со вздохомъ на вершинѣ холма, проснулось и утро. День занимался и наконецъ, какъ бы по чьему-то торжественному призыву, надъ холмомъ замка носящаго имя Νίκη (побѣда) встало побѣдное солнце; птицы пробудились, бабочки закружились вокругъ цвѣтущихъ бобовъ, безчисленныя пчелы полетѣли на работу среди цистуса, лавенды и всѣхъ цвѣтущихъ деревьевъ. Затѣмъ и въ домахъ начала пробуждаться жизнь, и тамъ и сямъ тонкая голубая струйка дыма понеслась по воздуху. Зазвенѣли колокольчики муловъ, и крестьяне стали показываться, спѣша на работу, на тропинкахъ, извивающихся по террассамъ, въ тростникахъ около масляной мельницы, запѣли какія-то дѣти; и когда лордъ Кендаль спустился съ холма къ дорогѣ, колокола церкви Св. Магдалины зазвонили къ ранней обѣднѣ.

Онъ весь изнемогъ отъ внутренняго холода и отъ усталости; все въ немъ какъ бы застыло, онъ былъ разбитъ тѣломъ и душой; медленными шагами шелъ онъ впередъ, составляя и пересоставляя въ умѣ письмо которое онъ долженъ былъ написать Вѣрѣ; можетъ-быть въ сердцѣ его шевельнулось безсознательное желаніе отдалить злополучный часъ и роковой шагъ: пока письмо не было еще написано и прочтено ею, все не было еще кончено; разъ это совершилось и простая истина была высказана, ему оставалось лишь покинуть это мѣсто.

Дойдя до ровной площадки около церкви, онъ остановился, и слѣдуя какому-то безотчетному движенію потребности молитвы, любопытства, нерѣшимости или усталости, взошелъ въ церковь и сталъ подъ сводами ея. Въ церкви было около дюжины крестьянъ.

Старикъ священникъ и оборванный маленькій мальчикъ съ оливковаго цвѣта лицомъ, прислуживавшій ему, стояли у алтаря, обратясь спиной къ молящимся.

Вдругъ старый священникъ сложилъ руки повернулся на ступеняхъ алтаря и громкимъ, яснымъ голосомъ произнесъ: «Oramus» — «помолимся!»

Это было кстати сказано; когда любовь и надежда покинули насъ, и остались намъ лишь честь, жизнь и долгъ нашъ, тогда, братья, «помолимся!»

ГЛАВА XXIV.
Вѣсть сообщена.

Ophelia. I was the more deceived.

Несмотря на свое раздумье, продолжавшееся цѣлую ночь, ему не легко было написать это письмо; тѣмъ болѣе что встрѣтивъ за завтракомъ всю семью свою, и затѣмъ оставшись одинъ, лордъ Кендаль готовъ былъ вообразить себѣ что весь ужасъ этой ночи былъ лишь сномъ, бредомъ горячки, или созданіемъ его воображенія, всѣмъ чѣмъ угодно былъ онъ, только не тѣмъ чѣмъ на самомъ дѣлѣ, непоправимо ужаснымъ приговоромъ судьбы.

Онъ не хотѣлъ отвести душу съ сестрой, хотѣлъ подождать пока драма разыграется до конца; вѣдь оставалось лишь послѣднее дѣйствіе; но онъ сообщилъ ей о своемъ намѣреніи уѣхать на конецъ недѣли въ San Remo и въ Ментоне, подъ предлогомъ что мистрисъ Сенъ-Джонъ желала посѣтить эти мѣста, и что всѣ развлеченія въ Ниццѣ прекратились по случаю безнадежной болѣзни Цесаревича. Итакъ, они уѣдутъ сегодня же въ Ментоне; но сперва надо было написать письмо. Что жь, онъ напишетъ его; въ немъ онъ попроситъ княжну Вѣру не отвѣчать ему и тоже уѣхать отсюда, и всѣмъ смертельнымъ терзаніямъ этимъ будетъ положенъ по крайней мѣрѣ быстрый конецъ; — онъ былъ не въ силахъ видѣть ее еще разъ, и хотѣлъ избавить себя отъ тоски ожиданія отвѣта.

Онъ написалъ ей и, къ сожалѣнію, ревность продиктовала ему это письмо. Можетъ-быть, на свѣтѣ еще никогда не писалось болѣе страннаго посланія; оно было такъ безстрастно, такъ простъ былъ разказъ его, описывавшій лишь одни факты, что можно было подумать что все это писаю какое-нибудь третье лицо, а не человѣкъ для котораго это приключеніе при Инкерманѣ и его послѣдствія имѣли такое роковое значеніе. Онъ прибавилъ ко всему этому краткій и очень простой отчетъ о своей горячкѣ, о недѣляхъ проведенныхъ имъ на кораблѣ и въ госпиталѣ, во время которыхъ всякое воспоминаніе объ именахъ упомянутыхъ его жертвой изгладилось изъ его памяти. Онъ говорилъ какъ ему было тяжело это, и что среди всѣхъ наградъ дарованныхъ ему государыней его, видъ русскихъ крестовъ преслѣдовалъ его живымъ и немолчнымъ упрекомъ. Теперь онъ возвращалъ ихъ въ тѣ руки которымъ они были предназначены, и могъ лишь надѣяться, не имѣя права разчитывать на это, что причины помѣшавшія ему, въ теченіи столькихъ лѣтъ, исполнить послѣднее желаніе умирающаго, будутъ поняты и прощены.

"Письмо это, продолжалъ онъ, не требуетъ отвѣта; вамъ, княжна, будетъ тяжело получить его и даже, я боюсь, трудно будетъ его разобрать. Но въ извиненіе за неразборчивыя страницы эти, я могу лишь напомнить вамъ что въ той самой битвѣ которая имѣла такой роковой исходъ для вашего родственника и для моего брата, я имѣлъ пссчастіе лишиться руки. — Имѣю честь остаться вѣрнымъ слугой вашимъ.

"Кендаль."

Княжна Вѣра, проведя безсонную ночь, полную новой для нея мучительной тревоги, встала и сидѣла, часовъ около одиннадцати, въ своей комнатѣ, закутанная въ свой пеньюаръ, съ распущенными по плечамъ волосами, слишкомъ взволнованная, чтобы заняться чѣмъ бы то ни было и не имѣя силъ докончить свой туалетъ и идти гулять, что она всегда дѣлала предъ завтракомъ. Она слышала звонъ колокольчика у входа, и минуты двѣ спустя, Жюли явилась къ ней держа въ рукѣ небольшой пакетъ, который, бросивъ предварительно проницательный взглядъ на взволнованное лицо своей госпожи, горничная передала ей и вышла изъ комнаты.

Сердце сейчасъ же сказало Вѣрѣ что содержалъ въ себѣ пакетъ этотъ, лишь только она взяла его въ руки, и подтвердило самыя худшія и ужасныя опасенія ужасной для нея ночи. Она раскрыла его, стоя у стола, и при видѣ этихъ вещей давно умершаго человѣка, ею овладѣло какое-то чувство замирающей тоски. Но въ сердцѣ ея была еще жизнь. Судьба жестока, но это лишь случайность. О! безъ сомнѣнія, лишь случайность принудила ея Генри совершить эту кажущуюся жестокость. Но что говоритъ онъ ей? И она сѣла читать письмо, со слабымъ подобіемъ улыбки на губахъ, держа въ рукахъ листокъ бумаги только-что вышедшій изъ руки любимаго ею человѣка.

Она все читала и читала, пока кровь не начала гудѣть у ней въ ушахъ. Она повернула третью страницу — горячка, госпиталь, сожалѣнія; она прочла обо всемъ этомъ, и сердце въ ней стучало все чаще и сильнѣе. Она дошла до послѣдней страницы, и когда дочитала ее до конца, то сердце вдругъ словно замерло въ ней, и затѣмъ въ головѣ у ней раздался одуряющій, страшный гулъ, а предъ глазами разостлалась черная пелена, и когда Жюли, услыхавъ шумъ, вбѣжала въ комнату, то нашла молодую барышню свою лежащую на полу между столомъ и кроватью, блѣдную какъ снѣгъ и недвижимую.

— Благодарю васъ, добрые друзья мои, сказала княжна, когда, опомнясь отъ обморока, увидала себя на постели и около себя Жюли и Василису. — Благодарю васъ, все это не стоить такихъ хлопотъ. Оставьте меня одну на четверть часа, я должна остаться одна; а потомъ, Julie, попросите князя, моего отца, зайти ко мнѣ сюда.

Изумительно бываетъ спокойствіе возвышенныхъ сердецъ въ первые часы великой скорби. Глубокая душа, способная къ жестокимъ страданіямъ, есть тѣмъ не менѣе неприступная крѣпость. Въ ней хранятся неистощимыя силы; приступайте къ ней съ какой стороны хотите, дѣлайте какіе угодно проломы въ стѣнахъ ея, она сумѣетъ мужественно отстоять себя. Такова была высокая и нѣжная душа нашей княжны.

Когда князь Михаилъ вошелъ туда куда входилъ можетъ-быть всего раза три въ жизни — въ комнату своей дочери, то нашелъ Вѣру все еще лежащую на постелѣ, въ своемъ пеньюарѣ, съ накинутою на ноги бѣлою, вязаною шалью, смертельно блѣдную, но тихую какъ ангелъ.

— Боже милосердый! Дитя, какъ ты похожа сегодня на свою покойницу мать; ты развѣ больна, что позвала меня?

— Нѣтъ, не больна, пала, но только немного потрясена. Это очень тяжелое обстоятельство — и она подала ему оба креста и все еще раскрытое письмо.

Дѣйствительно не совсѣмъ четкій почеркъ однорукаго Англичанина заставилъ князя Михаила съ трудомъ разбирать страницы, а во все это время, Вѣра, неподвижно леѣ а на постелѣ, перебирала пальцами четки. Бѣдное дитя пыталось подкрѣпить себя молитвой, какъ бывало всегда дѣлывала на глазахъ ея мать, ибо. въ самые тяжкіе часы физическихъ мукъ, Анна Ѳедоровна прибѣгала къ этому средству, говоря — «Господь, дитя мое, любитъ внимать выраженіямъ любви нашей, а не ропоту нашему». Но Вѣра вскорѣ почувствовала что мысли измѣняютъ ей, замирающая тоска снова сжала ея душу, и не въ силахъ долѣе произносить слова молитвы, она лишь лепетала «Слава Тебѣ Господи!» Подобно древнимъ мученикамъ, она возносила хвалы Тому Кто въ неисповѣдимой мудрости Своей посылаетъ временныя страданія дѣтямъ Своимъ. Но скоро природа взяла свое, и она могла лишь простонать; «О Господи!» и затѣмъ залилась горькими слезами.

— Что ты сейчасъ сказала, дитя мое?

— Ничего, отвѣчала она, и спрятавъ лицо въ подушкахъ, продолжала плакать.

Князь Михаилъ читалъ письмо съ нахмуренными бровями, и прочитавъ его до конца, прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ. Хотя онъ и былъ мущина, но видѣлъ откуда вѣетъ вѣтеръ и вполнѣ одобрялъ выборъ Вѣры, можетъ-быть частью и оттого что желалъ выдать ее замужъ прежде чѣмъ ввести въ домъ свой вторую жену.

Но теперь все разлетѣлось въ пухъ и прахъ. И тутъ же, за двѣ комнаты отъ нихъ, сидѣла, толкуя о своихъ недугахъ съ докторомъ Прошомъ, графиня Прасковья, готовая придти въ бѣшеный гнѣвъ изъ-за своего сына, но точно также и готовая — князь хорошо зналъ это — принять руку которую онъ чуть было не предложилъ ей двадцать девять лѣтъ тому назадъ. Но еслибы даже, оставивъ въ сторонѣ чувства графини, предположить что Вѣра согласится забыть это несчастное приключеніе, послѣ котораго прошло десять лѣтъ, и рѣшится выдти замужъ за Англичанина, то письмо его не походило на письмо влюбленнаго — ни единое слово во всѣхъ четырехъ страницахъ не намекало на личныя чувства лорда Кендаля къ Вѣрѣ, если они и существовали въ душѣ его. Онъ, казалось, считалъ дѣломъ не подлежащимъ сомнѣнію что всякія отношенія между нимъ и семействомъ Замятиныхъ должны прекратиться съ этого дня, и въ этой увѣренности не прибавилъ ни одного лишняго слова. «Думалъ ли онъ когда-нибудь о Вѣрѣ?» спрашивалъ себя отецъ ея, «или это было лишь заблужденіе съ ихъ стороны — препровожденіе времени, привычка, простая учтивость, или cour de salon, а не серіозная привязанность?» Вѣра по крайней мѣрѣ считала ее, повидимому, серіозною, потому что плакала такъ, какъ будто все сердце надрывалось въ ней, и князь Михаилъ, не выносившій вида слезъ, все придумывалъ чѣмъ бы успокоить ее.

— Скажите пожалуста тётѣ Пашѣ, слабо проговорила Вѣра, и князь Михаилъ, не отличавшійся особенною изобрѣтательностію ума, рѣшилъ что этимъ ему удастся лучше всего успокоить дочь, и захвативъ кресты и письмо, отправился въ комнату графини съ цѣлью сообщить ей тяжелыя вѣсти.

Нечего описывать не совсѣмъ понятную, хотя и полную сочувствія рѣчь, которою онъ пытался достичь этой цѣли. Въ рѣчи этой не оказалось вскорѣ надобности, ибо едва успѣлъ онъ намекнуть графинѣ Прасковьѣ на сущность дѣла, какъ она уже угадала всю истину и вскочивъ на ноги закричала въ порывѣ гнѣва и отчаянія:

— Алексѣй мой! Золотое дитя мое! О, этотъ извергъ! Убійца! И онъ сидѣлъ здѣсь въ нашемъ домѣ, и нѣтъ никого кто бы убилъ его за меня! Пожилой обожатель ея, надо признаться, не проявлялъ въ эту минуту въ себѣ никакихъ признаковъ кровожадности. — Алешенька, ахъ Алешенька мой! Ахъ ты душа моя! Ахъ Алешенька! Графиней Прасковьей овладѣлъ сильный истерическій припадокъ и ее сдали на руки ея двухъ прислужницъ.

Можно себѣ представить съ какимъ аппетитомъ хозяинъ дома сѣлъ за свой завтракъ. Въ одной комнатѣ разливалась слезами Вѣра, въ другой взвизгивала графиня Зотова, а въ третьей, надо прибавить, бранились горничныя, потому что не успѣла Маруся, съ одной стороны, а Жюли съ другой узнать объ этой печальной исторіи, какъ долго сдержанныя непріязненныя отношенія между ними вспыхнули живымъ огнемъ. Маруся, ханжа изъ ханжей, охотно бы сожгла на кострѣ не только бусурмана Англичанина, но и самую княжну, дерзавшую любить иновѣрца, человѣка убившаго ея Алексѣя Дмитріевича. Будь она его кормилица или родная мать его, она не могла бы любить его больше, «голубчика, красное солнышко наше, красавчика нашего! И его-то убили злодѣи Англичане! О, кровопійцы, нехристи, жиды, изувѣры нечестивые! И въ ночь подъ самые Сорокъ Мучениковъ видѣла она его во снѣ, Алексѣя Дмитріевича своего, сынка своего барина, покойника, царство ему небесное! И не даромъ посланъ былъ ей сонъ этотъ; это значило что убійца былъ между ними. Этотъ разбойникъ посмѣлъ влюбиться въ нареченную невѣсту покойника. Не въ добрый часъ принесло это чудовище въ ихъ домъ, не въ добрый часъ принесло и ихъ самихъ въ это мѣсто!»

— Taises vous! щебетала звонкою трелью Жюли. — Вы тутъ ничего не понимаете. Человѣкъ этотъ былъ другомъ матушки княжны много лѣтъ тому назадъ, онъ благородный господинъ. Онъ человѣкъ достойный и храбрый, онъ англійскій лордъ и будетъ женихомъ получше вашихъ русскихъ дворянчиковъ. Paff! Я знаю что говорю. Мнѣ тридцать шесть лѣтъ отъ роду, sans compter les mois de nourrice, я не вчера родилась и не третьяго дня. Я два раза была въ Англіи, и у меня есть другъ въ Англіи, поваръ при посольствѣ, другъ мой, Гасконецъ, прекрасный молодой человѣкъ; я знаю каковы Англичане у себя дома, и скажу вамъ, на свѣтѣ нѣтъ господъ подобныхъ Англичанамъ. Они ужь не станутъ разводить у себя дома таракановъ, водиться съ актрисами и проигрывать всѣ свои денежки въ Баденъ-Баденѣ и въ Монако, какъ ваши Русскіе. А гдѣ теперь вашъ князь Сергѣй Донской? Ah, le mauvais sujet! Я скажу вамъ что гораздо охотнѣе выдала бы барышню свою за милорда, нежели за какого бы то ни было Русскаго.

— Послушайте-ка эту бусурманку! Да вы что хотите выдать княжну за этого разбойника, вы развѣ забыли что тетушка ихъ, сударыня наша, жива еще слава Богу!

— Жива? Я знаю что графиня ваша жива и останется еще долго жива, несмотря на всѣхъ своихъ докторовъ и на всѣ свои земные поклоны и на чаепитіе свое. И мы еще услышимъ кое что и о ней, если она не попадетъ мѣсяцевъ черезъ шесть въ мачихи бѣдной моей барышнѣ, то не зовись я Julie Lagrange и пусть бросятъ собакамъ языкъ мой!

— И по дѣломъ ему будетъ, языку-то вашему, Жюли Лагранжъ, если онъ будетъ взводить такія небылицы. А ты, Василиса, ты что стоишь и молчишь какъ рыба? Или ты тоже хочешь идти противъ госпожи твоей, да заступаться за убійцу Алексѣя Дмитріевича, упокой его Господи со всѣми святыми угодниками!

Василиса, мягкосердечная молодая дѣвица и вмѣстѣ съ тѣмъ особа практичная, взвѣсивъ хорошенько всѣ обстоятельства, приняла въ душѣ сторону Вѣры. Рѣшивъ въ умѣ своемъ что живой женихъ стоитъ умершаго героя, который къ тому же долженъ быть вполнѣ вознагражденъ теперь за все земное, въ отвѣтъ на краснорѣчивое обращеніе къ ней Маруси, она лишь отерла фартукомъ слезу пролитую неизвѣстно въ честь какой изъ двухъ сторонъ, и догладивъ юбку, удалилась, предоставивъ разгнѣваннымъ противницамъ рѣшить между собою споръ свой, на что онѣ были вполнѣ способны, обладая большимъ запасомъ ругательныхъ словъ — каждая на своемъ языкѣ.

Очень молчалива и очень несчастна была во весь этотъ день и во всѣ послѣдующіе дни княжна Вѣра. Убѣжденіе что лордъ Кендаль не любитъ ея и что онъ никогда не любилъ ея вкоренилось въ ея душѣ съ полученія его письма и, подобно Офеліи, она чувствовала что была «тѣмъ болѣе обманута».

Отецъ ея, поглощенный хлопотами въ виллѣ Бермонѣ, нашелъ однако время отвѣтить лорду Кендалю; то-есть, написалъ своимъ прямымъ, жесткимъ почеркомъ, почти посреди четвероугольнаго листа бумаги (что придавало посланію его необыкновенное сходство съ lettre pour faire part) слѣдующія слова:

«Княжна Вѣра Михайловна Замятина благодаритъ лорда Кендаля за пакетъ полученный ею сегодня, 26го апрѣля, 1865 года.»

Больше ничего. Лордъ Кендаль нашелъ посланіе это у себя въ слѣдующій понедѣльникъ, когда мистрисъ Сенъ-Джонъ, пресытившись сельскою жизнью въ Ментоне, снова привезла его, противъ его воли, въ Ниццу. Ему очень не хотѣлось возвращаться туда, но разъ онъ очутился тамъ, имъ овладѣло пожирающее, безумное, тоскливое желанье увидать еще разъ Вѣру. Для исполненія его представился лишь одинъ случай. Тѣло бѣднаго Цесаревича, скончавшагося въ воскресенье, должно было быть выставлено въ церкви на этой недѣлѣ. Въ этотъ день всѣ будутъ приходить туда къ нему на поклоненіе и тамъ-то надѣялся онъ, еслибы даже для этого пришлось ему ждать цѣлый день, увидать еще разъ княжну.

О намѣреніи этомъ, и о присутствіи его въ Ниццѣ, Вѣра ничего не знала. Для нея все было кончено. Да, когда пѣсня пастуховъ затихаетъ въ широкой степи, отъ нея не остается даже и отголоска. Она уже думала разъ объ этомъ, теперь оно такъ и случилось. Подобно звукамъ, исчезли всѣ ея надежды, и вѣтеръ разсѣявшій ихъ далеко унесъ ихъ съ собой, въ бездну всѣхъ безумныхъ и тщетныхъ мечтаній.

ГЛАВА XXV.
Послѣднее цѣлованіе.

Take the last kiss: the last for ever,

Let render thanks amid the gloom;
He, severed from his home and kindred,
Is passing onward to the tomb --
For earthly labours, earthly pleasures,
And carnal joys he cares no more:
Where are his kinsfolk and acquaintance?
They stand upon another shore --
Let us say around him pressed,
"Grant him, Lord, eternal rest."

Sticker а of the Last Kiss. Dr. Neale's Translation.

Лордъ Кендаль, къ успокоенію своему, узналъ въ среду вечеромъ что никто не намѣревался сопровождать его на слѣдующее утро въ русскую церковь. Мистрисъ Сенъ-Джонъ видѣла всю процессію наканунѣ, когда тѣло перенесли изъ виллы Бермонъ, и опасалась духоты въ переполненной церкви. Ньюбольды рѣшили отправиться туда, въ сопровожденіи одного изъ друзей своихъ, попозже, послѣ полудня; итакъ, онъ могъ идти одинъ, и пустился въ путь съ весьма тяжелымъ сердцемъ. Но было немного такого на свѣтѣ на что онъ бы не рѣшился, лишь бы только не лишить себя послѣдней и единственной возможности увидать Вѣру. Онъ отъ природы не легко предавался надеждамъ, и ничего не ждалъ отъ этого свиданія; его влекла туда лишь жажда ея присутствія, ея голоса, ея дорогой близости: его мучило желаніе узнать здорова ли она, страдаетъ ли она или нѣтъ? Это было то стремленіе испить чашу до дна, какъ бы горька она ни была, которое можетъ придать нѣкоторую отраду самому скорбному мгновенію, самымъ тяжелымъ обрядамъ. Испивъ чашу до дна, мы какъ бы выиграли нѣчто. Какое-то утѣшеніе заключается въ сознаніи что мы все испытали; это достояніе остается за нами навсегда.

Лордъ Кендаль испытывалъ въ то же время и нѣкоторый упрекъ совѣсти. Онъ признался наконецъ, самъ себѣ, что если бы не безумная ревность его къ умершему Алексѣю, письмо его вышло бы, не говорю учтивѣе, потому что англійскій джентльменъ не могъ писать неучтиво, но задушевнѣе. Онъ могъ бы сохранить въ немъ тонъ стараго друга, хотя и виновнаго, но еще ne потерявшаго права сочувствовать, во имя прежней дружбы, права выразить свое глубокое сожалѣніе и участіе. Теперь, когда было уже поздно, или почти поздно исправить эту ошибку въ семъ мірѣ, онъ упрекалъ себя за свою ревность и гордость. Подобно многимъ изъ своихъ ближнихъ, онъ проклялъ то ложное самоуниженіе, которое подъ предлогомъ что мы смиренно унижаемъ сами себя, заставляетъ насъ наносить раны другимъ; которое отказываетъ сердцу, какъ бы оно ни было уязвлено и полно скорби, во всякомъ добромъ человѣческомъ и разумномъ выраженіи истиннаго чувства, въ самообольщеніи своемъ придерживается лишь буквы закона справедливости, и не исполняя великаго и святаго духа его, остается навѣки виновнымъ въ себялюбіи и безчеловѣчности.

Въ такомъ-то настроеніи находился сегодня волнуемый упреками лордъ Кендаль, идя съ нспокойною совѣстью въ церковь Longschamps.

Нужно быть очень себялюбивымъ человѣкомъ, чтобы не почувствовать при видѣ горя цѣлой націи и скорби отца что личное горе наше, какъ бы оно ни было велико, словно теряетъ свою громадность, если даже и не стихаетъ вовсе на минуту. Лордъ Кендаль, по крайней мѣрѣ, почувствовалъ это, присоединившись къ толпѣ стремившейся въ ранніе часы дня въ русскую церковь, въ которой стояло тѣло Цесаревича.

Самый видъ церкви изумилъ его нѣсколько: блистая въ сіяніи миріадовъ свѣчей, наполнявшихъ эту «chapelle ardente», возвышался иконостасъ, съ котораго взирали на толпу изображенія святыхъ; строгіе византійскіе лики ихъ казались еще болѣе неземными и безстрастными, отъ большихъ, тяжелыхъ золотыхъ ризъ, царскія врата были закрыты и алтарь задернутъ красною шелковою завѣсой — представлявшею сегодня вѣрное изображеніе не только таинственности священнодѣйствій, которыя она скрывала отъ глазъ народа — но и той завѣсы человѣческой природы что вѣчно покрываетъ истинную святую святыхъ и скрываетъ отъ смертныхъ взоровъ тайны и невыразимыя сокровища царства славы, долженствующаго открыться намъ. Для отошедшихъ отъ міра нашего приподнимается эта завѣса; имъ открывается великая мать-земля, неприкосновенная Изида, со своею тройною тайной жизни, смерти и воскресенія. Но между ей и живущими виситъ вѣчно покрывало.

Вокругъ купола церкви изображены древнимъ письмомъ великія слова: «Пріидите ко мнѣ всѣ труждающіеся и обремененные и Я упокою васъ!» Лордъ Кендаль понялъ прочтя ихъ что хотя обряды вѣры и различны въ разныхъ странахъ, но человѣческое горе вездѣ одно и то же, и повсюду живетъ одна и та же надежда людской семьи на Великаго и Незримаго Утѣшителя.

Тѣ которые пришли сегодня сюда вслѣдъ за первенцемъ своимъ, искать обѣтованнаго утѣшенія, принадлежали къ величайшимъ властелинамъ земли, къ повелителямъ могучаго Сѣвера. Въ прошлую ночь, при свѣтѣ факеловъ, семья Цесаревича проводила его сюда пѣшкомъ: Отецъ, Мать, Братья, Сестра, «родные и ближніе», всѣ они пришли исполнить надъ нимъ трогательный обрядъ «послѣдняго цѣлованія», и прикоснувшись въ послѣдній разъ къ его челу, сказать ему невыразимо скорбное прости; и затѣмъ, повѣдавъ царственными устами своими что предъ Предвѣчнымъ Судіей всѣ люди равны, возвратились, сопровождаемые факелами, въ опустѣлые покои.

Сегодня собрались вокругъ катафалка представители знатнѣйшихъ родовъ въ Россіи: бояре, въ жилахъ которыхъ текла варяжская кровь Рюрика, воины съ Кавказа и предводители войскъ сражавшихся въ Крыму. Тутъ были также всѣ власти и вся знать города, духовенство, главнокомандующій округа и штабъ его, экипажъ русскихъ фрегатовъ: моряки въ некрасивыхъ мундирахъ своихъ и матросы со свѣтлыми волосами и выдающимися скулами, съ плоскими, желтыми лицами, загорѣвшими подъ лучами солнца Виллафранки и Petite Afrique. Были тутъ также и французскіе матросы, съ длинными, отложными синими воротниками и клеенчатыми шляпами; Англичане и жители Ниццы; крестьяне изъ окрестностей и съ сосѣднихъ холмовъ, и русскіе слуги въ національной одеждѣ, служанки, няни и кормилицы въ красныхъ сарафанахъ, янтарныхъ ожерельяхъ и высокихъ блестящихъ кокошникахъ. Всѣ онѣ лежали припавъ лицомъ къ землѣ, и жалобные вздохи: «Ахъ Ты, Господи!» вырывались порой изъ груди ихъ, между тѣмъ какъ дѣти, робко крестясь отъ времени до времени, съ невиннымъ любопытствомъ смотрѣли на всю эту пышную обстановку смерти. Наконецъ стояла тутъ и толпа русскихъ дамъ, представлявшихъ въ бѣлой одеждѣ Пасхальной недѣли какъ бы млечный потокъ среди темной толпы военныхъ, моряковъ и офиціальныхъ лицъ, блиставшихъ крестами и звѣздами всевозможныхъ орденовъ.

Усопшій Цесаревичъ былъ тоже въ полномъ мундирѣ.; его руки были сложены на груди, въ томъ невозмутимомъ покоѣ вѣчнаго отдыха который даруетъ лишь одна смерть.

Катафалкъ представлялъ собою массу цвѣтовъ: обильная цвѣтами Ницца казалось излила всѣ сокровища свои надъ изголовьемъ усопшаго, и по мѣрѣ того какъ чайныя розы, магноліи, большіе бѣлые ирисы и вьющіяся пурпуровыя кеннедіи, блекли въ жарѣ свѣчей или увядали отъ натиска толпы, ихъ немедленно замѣняли другіе цвѣты. Безпрестанно являлись свѣжія корзины, и каждое свѣжее облако цвѣтовъ, сыпавшееся на гробъ, было, казалось, еще прекраснѣе, благоуханнѣе и роскошнѣе предшествовавшаго.

«Поэтъ-садовникъ» Ниццы превзошелъ самъ себя, говорили всѣ, и эти цвѣты были еще превосходнѣе тѣхъ что онъ недавно доставилъ сюда же, когда во время Страстной недѣли Императрица приходила поклониться Гробу Христову, разсыпая на Плащаницу розы, подобныя расплавленному золоту.

Умершій среди розъ лежалъ теперь тутъ мертвый Наслѣдникъ русскаго престола, а въ ногахъ его стояли чтецы, читавшіе поперемѣнно въ теченіи дня и ночи.

Духота въ церкви, запахъ ладона и цвѣтовъ, и давка пестрой толпы, все это стало оказывать очень томительное дѣйствіе на лорда Кендаля послѣ получасоваго пребыванія, а однообразные звуки голосовъ читальщиковъ причиняли ему почти физически мучительное ощущеніе, усиливая ноющую боль въ остаткѣ лѣвой руки его, томившую его сегодня, какъ и во все это время, съ тѣхъ поръ какъ вѣялъ сирокко; нетерпѣніе его все возрастало по мѣрѣ того какъ исчезала въ немъ надежда увидать княжну Вѣру. Почти невозможно было предположить что она успѣла придти въ церковь и уйти оттуда до его появленія, а теперь приближался полдень и полуденный зной, и едва ли можно было ожидать что она придетъ сюда въ продолженіи слѣдующихъ четырехъ часовъ. Съ другой стороны, немыслимо было простоять еще четыре часа среди этой торжественно-мрачной обстановки, и даже еслибъ онъ рѣшился ждать четыре часа въ этой удушливой атмосферѣ, пропитанной запахомъ цвѣтовъ, ладана и дыма отъ свѣчей (не говоря уже о массѣ людей), то его не допустили бы до этого. Въ видахъ удобства публики, будетъ вѣрно отданъ приказъ удаляться поочередно изъ церкви, если только толпа не уменьшится сама собой во время часовъ сіесты. Но до сихъ поръ ничего подобнаго не было еще замѣтно, хотя полуденные колокола Ниццы уже раздавались въ воздухѣ, заглушая собою голосъ чтецовъ и глася своими металлическими языками о скоротечности времени надъ главой того для котораго время уже истекло. Толпа все попрежнему валила въ церковь, то приступая, то отступая, тѣснясь на ступеняхъ ведущихъ на паперть.

Лордъ Кендаль все ждалъ и ждалъ, и наконецъ уже отказался отъ всякой надежды, потому что солнце начало дѣйствительно удалять богомольцевъ отъ цвѣтущей гробницы; прошло уже минутъ десять съ тѣхъ поръ какъ въ церкви перестали появляться новые пришельцы, и онъ только-что хотѣлъ самъ уйти, какъ вдругъ увидалъ надъ группой головъ у дверей хорошо знакомые ему бѣлые усы князя Михаила Замятина, а за нимъ и княжну Вѣру. Но что это была за Вѣра! Вся въ бѣломъ съ ногъ до головы, съ вѣнкомъ изъ бѣлыхъ clematis muntana, висѣвшимъ на рукѣ ея, она не только казалась сама еще блѣднѣе своей одежды, но и лицо ея измѣнилось такъ что стало почти неузнаваемымъ. Дѣйствительно, оно было неузнаваемо для каждаго видѣвшаго его въ послѣдній разъ полнымъ трепета волненія, надежды и жизни. Оно казалось еще мертвеннѣе отъ бѣлизны ея креповой шляпки и отъ массы золотистыхъ волосъ, лежавшихъ у ней на лбу, на которомъ рѣзко обрисовывались синія жилки. Глаза ея были тяжелы и такъ впали что казались чрезмѣрно большими, а подъ ними лежали широкіе темные круги; губы ея запеклись и были полуоткрыты, и все это, вмѣстѣ со страннымъ выраженіемъ ея взгляда, придавало ей видъ женщины пораженной, вслѣдствіе тяжелаго горя, умственнымъ разстройствомъ. Съ блуждающимъ, безучастнымъ взглядомъ и дрожащими, нетвердыми стопами, прелестная дѣвушка эта словно преобразилась въ Офелію.

Машинально пробиралась она вслѣдъ за отцомъ чрезъ толпу, пока не добралась до подножія гроба; тамъ она положила на землю вѣнокъ свой и преклонилась предъ усопшимъ Наслѣдникомъ, такъ что чело ея почти коснулось пола. Затѣмъ она встала и съ тѣми же безжизненными, широко раскрытыми глазами поднялась ступени на двѣ, осѣняя себя крестомъ.

Лордъ Кендаль съ трудомъ могъ удержаться отъ стона и на мгновеніе какъ бы потерялъ сознаніе, частью вслѣдствіе удушливаго воздуха, частью и отъ сердечной боли, охватившей его при внезапномъ появленіи любимой женщины, явившейся предъ нимъ, уже не прекрасною и свѣтлою какъ бывало, но въ видѣ пораженнаго, какъ бы окаменѣлаго созданія, прошедшаго повидимому съ той поры какъ онъ не видалъ ее чрезъ нѣчто худшее, нежели тѣнь смерти. И все это случилось по его винѣ, или скорѣе по его несчастію! Все это было слѣдствіемъ скорби ея по умершемъ Алексѣѣ, по прекрасномъ юномъ героѣ, другѣ ея дѣтства, убитомъ десять лѣтъ тому назадъ при Инкерманѣ, и какъ бы унесшемъ съ собой въ свою раннюю могилу всю молодую любовь ея къ юношѣ, смерть котораго, какъ выражалась она, говоря о принцессѣ Дагмарѣ, затмила день, прежде нежели занялась заря. Вѣра, самая нѣжная и вѣрная изъ женщинъ Сѣвера, все еще оплакивала, какъ полагалъ онъ, своего Алексѣя, и взирая на печальное торжество этого дня, сквозь собственное старое горе, была готова, какъ думалъ лордъ Кендаль, оплакивать собственную старую утрату, стоя надъ холоднымъ тѣломъ Цесаревича.

Какія-то воспоминанія дѣйствительно повидимому волновали дѣвушку. Лордъ Кендаль могъ видѣть ее въ ту минуту какъ она приблизилась къ краю гроба, и опершись на него лѣвою рукой, на минуту остановилась, пристально глядя на покойника. Вслѣдствіе ли воспоминаній этихъ, или чистаго сердечнаго сочувствія, на нее нашелъ, казалось, порывъ умиленія, и упавъ съ глухимъ рыданіемъ на колѣни, она наклонилась надъ тѣломъ прежде нежели приложилась къ нему, и смотрѣла, сложивъ руки, на человѣка бывшаго лишь недѣлю тому назадъ ея будущимъ государемъ и не разъ предлагавшаго ей еще не много мѣсяцевъ тому назадъ на балу царственную руку свою. Блаженство вѣчнаго покоя, разлитое по благородному челу потомка Романовыхъ и чарующая красота яркихъ цвѣтовъ, разсыпанныхъ по его изголовью, то и другое казалось приковало взоры ея. Она все смотрѣла и смотрѣла, какъ бы желая дознаться что такое смерть и измѣрить глубину послѣдняго сна; потомъ она прикоснулась къ нему губами, и слезы медленно заструились по щекамъ ея, подернувшимся въ это время болѣе живою краской. Но хотя волненіе и пробудило ее отъ полубезсознательнаго состоянія, въ которомъ она вошла сюда, лицо ея, все полное трепета и орошенное слезами, показалось тому кто такъ побилъ ее еще болѣе жалкимъ. Оно выражало, знай это только лордъ Кендаль, живое горе превышающее величественную скорбь утраты причиненной смертью.

Онъ не отгадалъ выраженія лица ея; но видѣннаго было довольно съ него, довольно съ избыткомъ, и онъ вышелъ изъ церкви, пока княжна все еще молилась, обратясь лицомъ къ царскимъ вратамъ и шепча устами какую-то невѣдомую мольбу. Когда онъ вышелъ на воздухъ, солнце ударяло въ него словно острый мечъ, и поля Longschamps блистали зеленью. Среди нихъ тростникъ подымалъ вверхъ свои острые, сильные стеблию Обогнувъ одну изъ дорогъ, онъ скоро добрался до тѣни и до защиты улицъ, и пробираясь среди муловъ, пыли и торговой суеты Rue de la France, добрелъ до дому сестры своей.

Княжна Вѣра тоже возвратилась домой. Она не видала въ церкви лорда Кендаля, не то полные чувства глаза его открыли бы ей можетъ-быть истину которую ей такъ необходимо было знать; но она не узнала ея, и бросившись дома на постель свою, пролежала безмолвно и безъ сна шесть безотрадныхъ часовъ. Она все поворачивала въ смертельной ранѣ своей, ибо она была ранена почти что на смерть, стрѣлу пронзившую ее; «онъ меня не любитъ», повторяла она; «онъ меня не любитъ; онъ и никогда не любилъ меня; а я думала что да! О какое это было безуміе! Какое безуміе и какое горе!»

ГЛАВА XXVI.
Pont des Pas Perdus.

I was too proud the truth to show,

You were too blind the truth to know;
And so we parted long ago.

Claribel.

Каждый день этой печальной недѣли въ Ниццѣ, приносившей съ собою столько тоски и горя Вѣрѣ Замятиной, приносилъ съ собой въ то же время какой-нибудь обрядъ или какую-нибудь церемонію, что и продолжалось до тѣхъ поръ пока не были возданы послѣднія почести усопшему Цесаревичу и онъ и всѣ окружавшіе его не исчезли изъ страны, подобно сновидѣнію, исчезающему при пробужденіи спящаго.

Всю пятницу, вплоть до заката солнца, тѣло стояло въ церкви, а около солнечнаго захода собралась безчисленная процессія, Царь, Сыновья его, всѣ офиціальныя лица города и департамента, епископъ и духовенство всѣхъ церквей, дворъ и всѣ приближенные къ нему, войска и такое громадное стеченіе зрителей что ими запружены и покрыты были всѣ дороги, скалы, стѣны, мосты, окна и каждый уголокъ съ котораго видна была пристань Виллафранки.

Если общее печальное настроеніе и выражалось черными одеждами, опущенными снастями фрегатовъ, наклоненными флагами, раскатами пушечныхъ выстрѣловъ, будившихъ тысячи отголосковъ въ скалахъ, за то все въ неодушевленной природѣ было полно не только радости, но и свѣтлаго ликованія. У подножія красныхъ скалъ плескали самыя свѣтлыя волны, надъ глазами ихъ улыбались самыя безоблачныя небеса, по сторонамъ ихъ красовались мглисто-сѣроватыя рощи оливъ; сады лимонныхъ и апельсинныхъ деревьевъ наполняли воздухъ благоуханіями, а земля была покрыта словно ковромъ, сотканнымъ изъ самыхъ яркихъ красокъ, ибо полевыя травы тѣхъ блаженныхъ странъ такъ же роскошны какъ наши садовые цвѣты; поля были испещрены красными лиліями, опоясаны розами и увѣшаны гирляндами повилики, а по окраинамъ всѣхъ дорогъ цвѣли гряды голубыхъ колокольчиковъ, между которыми сіяли какъ звѣзды виѳлеемскіе цвѣты (ornithogalum) и возвышались лиліи Св. Бруно, стебли которыхъ блистали какъ серебряные гкезлы. Тамъ и сямъ стройный, гордо парящій къ небу кипарисъ подымалъ свою главу надъ стручковыми деревьями и морскими елями, а далеко на востокъ, за мысомъ St.-Jean, гдѣ лежали рыбачьи лодки и сіяло прелестное море Эзы, рисовались смѣлые очерки холмовъ и пурпуровый берегъ Бордигіеры. Но тутъ вблизи, подъ стѣнами Darse или внутренней верфи, тѣснилась толпа людей и стояли черныя барки, ожидавшія драгоцѣннаго груза. Опять загремѣли пушки, и всѣ колокола городка, только-что отпѣвшіе свою вечернюю пѣсню, загудѣли торжественнымъ звономъ, между тѣмъ какъ съ увѣшаннаго флагами корабля раздались по водѣ унылые звуки музыки, полные самой сладкозвучной скорби. Барки отчалили отъ берега. Въ первой изъ нихъ, покрытой золотымъ балдахиномъ, стоялъ царственный гробъ, а предъ нимъ и за нимъ стояли священники, сопровождавшіе его съ пѣніемъ и молитвами на фрегатъ. Громадное судно Александръ Невскій, черные бока его, девяносто пушекъ и безконечныя верхушки мачтъ, всѣмъ знакомые, подобно его фрегату-товарищу Витязю, въ продолженіи многихъ мѣсяцевъ, въ послѣдній разъ отразилось въ этихъ водахъ и скоро, съ развѣвающеюся за нимъ, подобно траурному флагу, густою струей чернаго дыма, остановилось между скалами, тамъ, гдѣ въ свѣтѣ короткихъ сумерокъ сливались вмѣстѣ линіи моря и неба, и полетѣло въ даль. Блѣдный, унылый заливъ Кронштадта ожидалъ его въ концѣ пути, и гавань южнаго моря уже не видала его болѣе.

Два часа спустя, Вѣра все еще могла видѣть изъ окна своего очерки судовъ на западномъ небосклонѣ; мѣсяцъ уже свѣтилъ на плескавшейся имъ вслѣдъ струѣ, а въ парусахъ ихъ игралъ легкій, но попутный вѣтерокъ.

Въ субботу, Дворъ отплылъ въ Штутгартъ, и во всѣхъ русскихъ домахъ поднялось всеобщее sauve qui peut, всѣ, какъ знатныя такъ и должностныя лица, спѣшили одинъ предъ другимъ оставилъ городъ и ѣхать въ Петербургъ, чтобы присутствовать тамъ при погребеніи умершаго Наслѣдника.

Замятины тоже не хотѣли отстать отъ другихъ, и день ихъ отъѣзда былъ уже назначенъ, какъ вдругъ представилась нежданная помѣха, по случаю опасной болѣзни Маруси, старой русской горничной графини.

Князь Михаилъ любезно предложилъ подождать еще дня три, чтобы графинѣ не пришлось ѣхать одной; и можно себѣ представить что предложеніе это было охотно принято и сочтено за благопріятный признакъ.

Вѣра почувствовала въ нѣкоторомъ родѣ облегченіе, когда Жюли ворвалась къ ней въ комнату съ извѣстіемъ, основаннымъ на показаніи курьера — что отъѣздъ ихъ отложенъ на три дня. Хотя она и потеряла уже всякую надежду, но все-таки она страшилась часа долженствовавшаго оторвать ее отъ Юга — отъ страны любимой ея матерью, отъ мѣста гдѣ она познала столько радости. Потому что; какъ ни шатко оказывается часто испытанное нами счастіе, оно все-таки остается нашимъ на вѣки, никто не можетъ отнять его у насъ — это одно достояніе сохраняемъ мы изъ всѣхъ развалинъ прошлаго. Тутъ, по крайней мѣрѣ, «природа была Божьимъ вѣстникомъ». Но тамъ, вдали, лежалъ Сѣверъ, съ отуманенными небесами своими и съ дикимъ, заунывнымъ воемъ вѣтра, подобнымъ стону тоскующей души; тамъ должна была снова наступить для нея обыденная жизнь, та мертвая жизнь которой она такъ страшилась. Каждая верста лежавшая между ней и Сѣверомъ имѣла для нея теперь свое значеніе — она отдаляла бракосочетаніе отца ея и предполагаемое удаленіе ея самой въ Новодѣвичій монастырь.

Итакъ, она очень спокойно помирилась съ нежданною отсрочкой ихъ путешествія; но не то было съ ея горничной. Mademoiselle Julie сильно приняла къ сердцу этотъ случай и всѣ хлопоты посвященныя больной.

— Она больна? Вѣрю этому и не удивляюсь. Все что она продѣлывала надъ собой въ послѣднія три недѣли разстроило бы и здоровье людоѣда, d’un anthrophage. Жить всю Страстную лишь просфорами, горстью гречихи и бутылкой масла, этого одного достаточно уже чтобы захворать. Я говорила ей это. «Посмотрите на меня — говорила я ей — я всякій день ѣмъ хорошій супъ, и со мной оттого ничего и не дѣлается.» Но тутъ, старая притворщица эта начинала мнѣ пищать въ носъ о душѣ моей. Betise! Моя душа, Dieu merci, не хуже другихъ, насколько это возможно въ нашемъ грѣшномъ мірѣ. Никто не можетъ упрекнуть меня что я не молюсь по четкамъ, когда слѣдуетъ, и не подаю милостыню. Правда, я не отдаю свои gros sous въ новую іезуитскую церковь, какъ мнѣ очень учтиво предлагаетъ священникъ, но берегу gros sous свои для себя и для бѣдныхъ; и, скажите-ка, не лучше ли это, чѣмъ поститься до тѣхъ поръ пока заболѣешь, да еще къ тому же издерживать цѣлые ящики ночныхъ свѣчекъ? Да, увѣряю васъ, что она тамъ ни говори, а у меня два ящика пропали подъ Вербное Воскресенье, и я знаю что она утащила ихъ и сожгла предъ образами, да! Это на нее похоже. И вотъ, послѣ этой-то недѣли, да ея выходокъ изъ-за сына графини, котораго убили, да ея вытья надъ Héritier (да упокоитъ Господь его добрую душу), эта болѣзнь и нашла на насъ. И какая возня изъ-за нея! «Каково ей?» слышится цѣлый день. А спрашиваетъ ли кто-нибудь, каково мнѣ? Мнѣ, которая должна теперь все укладывать за двухъ, въ эту убійственную жару, или каково моей барышнѣ? Она здорова, что ли, на видъ? Bien loin, вовсе нѣтъ.

Жюли могла бы прибавить что и графиня была не особенно здорова на видъ. Она была не на шутку раздосадована болѣзнью своей горничной — желчною лихорадкой, вызванною несомнѣнно причинами такъ краснорѣчиво описанными Mademoiselle Julie, но тѣмъ не менѣе надѣлавшею имъ не мало хлопотъ. Къ тому же надо было заплатить счетъ доктора Проша за медицинскую помощь и совѣты его, въ теченіи зимы, и несмотря на всѣ блестящія предсказанія и цвѣтистыя рѣчи этой достойной личности, небольшой счетецъ поданный имъ при прощаніи произвелъ порядочное опустошеніе въ карманѣ вдовы. Однимъ словомъ, терпѣніе бѣдной графини подвергалось не малымъ испытаніямъ, но тяжелѣе всего лежало у ней на душѣ то обстоятельство что ей приходилось везти Вѣру домой, все еще не помолвленную и очевидно упавшую духомъ.

Ничего въ мірѣ, говорила она, не могло быть несчастнѣе пришедшей ей въ голову причуды, влюбиться въ этого Англичанина. Сержъ Донской былъ окончательно изгнанъ, а другаго жениха на примѣтѣ не было, а графиня Прасковья была настолько убѣждена въ томъ что князь Михаилъ не введетъ въ домъ мачиху, пока дочь сама не выйдетъ замужъ, что дней черезъ десять, надо признаться, графиня рѣшила что ей легче было бы простить лорду Кендалю случайную смерть своего сына, нежели отказаться отъ надежды женить его на княжнѣ Вѣрѣ.

Молодая дѣвушка, какъ можно себѣ представить, покоилась далеко не на розахъ, и лишь желаніе графини остаться въ ладу съ отцомъ ея избавляло ее отъ вспышекъ, подобныхъ той которая встрѣтила ее, когда она пробралась въ тотъ первый день въ комнату тёти Паши. Желая помириться съ ней послѣ роковаго открытія, и движимая состраданіемъ къ бездѣтной женщинѣ, она тихонько подошла къ ея постели. Но тутъ Прасковья Борисовна вскочила, сжала кулаки и съ пылающими какъ уголь глазами закричала:

— Какъ смѣешь ты — какъ осмѣлилась ты ввести этого человѣка въ нашъ домъ? Ты змѣя! Ты осмѣлилась влюбиться въ убійцу моего сына, на глазахъ его несчастной родной матери!

— Я не знала этого, рыдала Вѣра, — я не могла знать этого. Какъ могла я знать! Богъ видитъ что я много бы дала чтобы знать это прежде. И закрывъ лицо руками, она упала въ кресло.

Послѣ этого между ними не было прямаго намека на это обстоятельство.

Наконецъ Марусѣ стало лучше, и на другой день они должны были выѣхать изъ Ниццы, изъ пыльной, опустѣлой Ниццы, о которой никто не сожалѣлъ кромѣ Вѣры. Въ послѣдній вечеръ ихъ пребыванія тамъ она сидѣла одна у окна, какъ вдругъ къ ней вошла графиня Прасковья, со сломаннымъ зонтикомъ въ рукѣ.

— Можно какъ-нибудь упросить Жюли сходить въ магазинъ на углу Pont Neuf и купить тамъ новый зонтикъ? Василиса помогаетъ встать бѣдной Марусѣ. Теперь половина восьмаго; магазинъ скоро запрутъ. Завтра некогда ужъ будетъ идти за зонтикомъ, а солнце просто убьетъ меня безъ него, довольно съ меня и одного сирокко.

Вѣра встала чтобы позвать свою горничную, но почти сейчасъ же воротилась съ своею маленькою матросскою шляпой въ рукахъ.

— Жюли нѣтъ дома, сказала она, — но если желаете, тётя Паша, я сама пойду и куплю вамъ зонтикъ. Теперь уже не жарко и всѣ сидятъ за обѣдомъ или уже совсѣмъ выѣхали изъ города, такъ что я могу идти одна.

— Сходи хоть ты, ради Бога.

И Вѣра сейчасъ же надѣла шляпку, накинула на плечи кусокъ чернаго газу и отправилась за покупкой.

Минутъ черезъ восемь ходьбы она была уже у магазина; вечерній воздухъ былъ полонъ отрадной свѣжести и прохлады, даже и на раскаленной набережной.

Заплативъ за свою покупку, Вѣра приготовилась, по ницскому обычаю, сама нести ее домой и стала подниматься съ зонтикомъ въ рукахъ по ступенямъ ведущимъ на мостъ. Она начала уже переходить его, какъ вдругъ сердце въ ней дрогнуло. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея, по той же сторонѣ какъ и она, хотя и въ противоположномъ направленіи, шелъ лордъ Кендаль. Она не могла сдѣлать видъ что не узнаетъ его, ибо во всей Ниццѣ былъ лишь одинъ человѣкъ съ одною рукой; она не могла также и предположить что онъ не узнаетъ ее, потому что, знала она это или нѣтъ, но въ городѣ не было другой такой бѣлокурой красавицы; она не могла и избѣжать встрѣчи съ нимъ, потому что вокругъ не было толпы въ которой она могла бы скрыться. Было уже поздно, болѣе половины восьмаго, и единственными живыми существами находившимися на дорогѣ были три мула, изъ которыхъ два тащили длинныя, плоскія кадушки съ масломъ, привязанныя къ ихъ сѣдламъ, и большія пестрыя вязаныя сѣтки на ушахъ; на третьемъ же мулѣ лежалъ мѣшокъ, на немъ сидѣла старуха, а на головѣ старухи красовалась широкая capeline. Все это Вѣра окинула быстрымъ взглядомъ и убѣдилась что ей негдѣ искать убѣжища. За ней шли два солдата съ жестяными кружками въ рукахъ; они скоро перегнали ее и вокругъ нея осталось лишь нѣсколько прачекъ съ покрытыми кисеей бѣльевыми корзинами, да съ полдюжины bourgeois и bonnes, да и тѣ всѣ находились на другой сторонѣ. Между тѣмъ бывшій другъ ея приблизился къ ней.

Увидавъ что имъ придется встрѣтиться, лордъ Кендаль занялъ свою позицію съ большимъ стратегическимъ искусствомъ. Онъ отодвинулся въ сторону, какъ бы для того чтобы дать ей дорогу, и остановившись у водосточной трубы, приподнялъ шляпу. Онъ стоялъ спиной къ свѣту, но не такъ стояла бѣдная Вѣра. Правда что ей оставалась балюстрада моста, и она могла опереться на нее рукой, но лучи заходящаго солнца прямо падали на нее, обливая свѣтомъ своимъ ея черное платье, шею, обвивавшій ее жемчугъ, золотистые волосы и обнаруживая всѣ измѣненія лица ея, перешедшаго отъ ярко-румянаго цвѣта къ смертельной блѣдности. Она была какъ бы ослѣплена яркими лучами и дрожала всѣми членами; но въ то же время была вполнѣ сдержана, вполнѣ кротка и тиха. Если она и представлялась въ эту минуту ангеломъ-обвинителемъ, то ангелъ этотъ былъ безмолвенъ. Лордъ Кендаль пробормоталъ что считалъ ихъ уѣхавшими изъ Ниццы. Она отвѣчала ему по-французски что ихъ задержала болѣзнь служанки. Въ этотъ жаръ тяжело путешествовать, но они все-таки думаютъ ѣхать завтра. Въ отвѣтъ онъ произнесъ не совсѣмъ внятно что имъ покажется прохладнѣе по мѣрѣ того какъ они станутъ приближаться къ сѣверу, и тутъ Вѣра такъ поблѣднѣла, какъ будто увидала нечаянно предъ собой глыбу льда. Лордъ Кендаль еще разъ приподнялъ свою шляпу, а она вдругъ пошевелила губами, словно желая сказать что-то. Онъ остановился и она неожиданно протянула ему руку и сказала самымъ милымъ и задушевнымъ голосомъ, но все еще по-французски: «Croyez moi, je vous ai beaucoup plaint. Adieu.» Она повернулась и уже совсѣмъ исчезла изъ глазъ его, прежде нежели онъ нашелъ сказать ей что-нибудь въ отвѣтъ кромѣ: «благодарю васъ». Онъ все стоялъ какъ бы прикованный къ мѣсту, устремивъ глаза на балюстраду, на бѣлый пѣнистый потокъ подъ ней и на багрянецъ вечерней зари пылавшей надъ Mont Boron. «Да благословитъ тебя Богъ», воскликнулъ онъ наконецъ. «Да благословитъ тебя Богъ! моя Вѣра, мое сокровище, княжна моя: моя милая», продолжалъ онъ, припоминая ея дорогое, задумчивое лицо, ея прелестные честные глаза, золотой блескъ ея распущенныхъ волосъ, стройный, изящный образъ ея, глубокій звукъ ея голоса и сердечныя добрыя слова ея, полныя заботливости о другихъ, а не о себѣ. Какъ мудра сердцемъ была эта дѣвушка что угадала что онъ долженъ былъ выстрадать, причинивъ невольно горе ей и ея близкимъ, и какъ она была смѣла, рѣшившись высказать свои мысли, между тѣмъ какъ онъ на половину трусъ, а на половину идіотъ, стоялъ предъ ней, бормоча что-то и весь растерянный. И сухое «благодарю васъ» было все что получила она отъ него въ отвѣтъ.

Какъ полна была вся исторія ихъ отношеній, съ начала до конца, самыхъ несчастныхъ случайностей и недоразумѣній! Идя домой лордъ Кендаль все раздумывалъ объ этой исторіи, начиная съ первой встрѣчи ихъ на палубѣ ливорнскаго корабля и кончая послѣднею минутой свиданія, полною страданія и все-таки не лишенною какой-то горькой отрады; потому что какимъ бы онъ ни былъ злосчастнымъ человѣкомъ, постоянно поступавшимъ такъ какъ ему не слѣдовало поступать и успѣвшимъ потерять то что ему было всего дороже на свѣтѣ, она оставалась все на той же неприкосновенной высотѣ, непорочнымъ и кроткимъ созданіемъ, полнымъ терпѣнія и неизмѣнной преданности добру; справедливо она была названа Вѣрой, ибо она оставалась всегда вѣрна себѣ.

Вѣра пробиралась между тѣмъ домой. Спокойствіе измѣнило ей, и нервы ея, разъ какъ бы вырвавшись изъ долго одерживавшей ихъ власти, не хотѣли болѣе повиноваться ей. Колѣни ея дрожали, она едва сознавала гдѣ идетъ, и ее чуть не сбили съ ногъ на набережной; придя домой она вся дрожала какъ бы отъ лихорадки. Она опустилась на стулъ и слабымъ голосомъ попросила чаю.

— Что такое съ тобой? спросила ее графиня Прасковья.

— Это можетъ-быть солнце ударило мнѣ въ голову; мнѣ дурно, и такъ холодно.

— Холодно, дитя, при этомъ убійственномъ сирокко! желала бы я чтобъ и мнѣ пришлось пожаловаться на холодъ. Докторъ Прошъ увѣряетъ что если такая погода долго продлится, то путешествіе можетъ оказать на меня самое дурное вліяніе. Но гдѣ добыть тебѣ чаю въ это время? Позови Василису; ее можетъ-быть ты еще отыщешь гдѣ-нибудь; Жюли никогда нельзя дозваться.

Къ счастію Василиса нашлась неподалеку и скоро принесла Вѣрѣ чаю, который та проглотила съ усиліемъ, надѣясь что онъ прекратитъ дрожь пробѣгавшую по всему ея тѣлу.

— Я ужасно боюсь дороги, начала снова старшая изъ дамъ, — и все-таки рада выбраться изъ Ниццы. Я не думала право, жалобно продолжала она, — что зима эта кончится подобнымъ образомъ.

— И вы обманулись въ своихъ. ожиданіяхъ?

— Еще бы; посмотри на мое здоровье, дитя. Правда что докторъ Прошъ надѣлалъ просто чудесъ, но все-таки посмотри на мое здоровье, прошу тебя. И изъ свадьбы твоей съ Сержемъ Донскимъ (тутъ Вѣра поморщилась) ничего не вышло и Цесаревичъ умеръ. Не знаю уже, къ чему только и онъ и мы пріѣзжали сюда?

— Я тоже не знаю къ чему.

— А ты все не выходишь замужъ. Милое дитя мое, останешься ты въ старыхъ дѣвкахъ, если и теперь уже не записалась въ «Христовы невѣсты». Я право боюсь что ты никогда не выйдешь замужъ. Monsieur Белаони вчера еще говорилъ мнѣ что ты, какъ слышно, слишкомъ difficile; и Максимъ Петровичъ то же говоритъ. Всѣ жалуются, говоритъ онъ мнѣ, что la blonde princesse никого слушать не хочетъ, а еслибъ она только захотѣла, ей было бы кого послушать.

— Monsieur Гурьевъ, значитъ, оказался разъ въ жизни забавнымъ; жаль что я его не слыхала. Но я подозрѣваю что онъ и тутъ повторилъ чьи-нибудь чужія слова. Онъ не отличается изобрѣтательностію.

— Ну да, такъ и есть! Вы слишкомъ насмѣшливы, Вѣра Михайловна.

— Я, Прасковья Борисовна?

— Да ты: тебя всѣ считаютъ за насмѣшницу.

— Я этого и не подозрѣвала.

— Да и кромѣ того, не имѣй я довѣрія къ самой себѣ, я бы разъ десять на дню могла подумать что и я служу вамъ забавой.

— Право нѣтъ, увѣряю васъ, тётя Паша, возразила княжна, печально качая головой.

— Насмѣшки и гордость вредятъ дѣвушкѣ, и твое поведеніе должно огорчать твоего отца; ужь одно то что онъ видитъ тебя не замужемъ и безъ жениха, въ двадцать семь лѣтъ, должно тяжело дѣйствовать на родительское сердце. Мужъ мой, покойникъ Дмитрій Григорьевичъ, часто бывало говорилъ мнѣ: «глядѣть на женщинъ надо вблизи, а говорить объ нихъ издали, Vachette.» А я ему бывало скажу: «Дмитрій, ты что-то слишкомъ уменъ; какъ же это устроить по-твоему?» — «Каждая женщина, Пашетъ, которой стукнуло за двадцать, должна или выходить замужъ или идти въ монастырь.» Тутъ взошла Василиса и на мгновеніе прервала потокъ краснорѣчія графини. Но вслѣдъ затѣмъ та снова начала:

— Мнѣ такъ хотѣлось бы пристроить тебя, и я такъ мало привыкла думать о себѣ что скорѣе нежели везти тебя въ Россію не помолвленною, я бы согласилась на бракъ твой съ иностранцемъ.

Вѣра въ изумленіи широко открыла глаза.

— Я хочу сказать что такъ какъ онъ повидимому нравился тебѣ, то я бы позволила тебѣ выйти за этого англійскаго лорда.

— Что! вскричала Вѣра.

— Лордъ Кендаль былъ человѣкъ тебѣ подходящій и по рожденію своему и по состоянію. Ты бы, разумѣется, могла опять ободрить его. Собственно говоря, не было никакой надобности ссориться съ этимъ человѣкомъ. Ссоры самая неблагородная вещь на свѣтѣ, душа моя; теперь никто не ссорится между собой, кромѣ прислуги. И по тому какъ благовоспитанные люди относятся къ непріятнымъ обстоятельствамъ и къ mauvais quarts-d’heure, можно отличить салонное обращеніе отъ кухоннаго: я всегда это говорила. Теперь вотъ лордъ Кендаль….

— Графиня, прервала ее Вѣра, вставая: — лордъ Кендаль никогда не просилъ меня выйти за него замужъ, и въ письмѣ своемъ, которое вы знаете, не далъ мнѣ никакого повода, а вамъ никакого права, соединять его имя съ моимъ. Онъ иностранецъ, знакомый нашъ, старинный другъ моей матери и человѣкъ претерпѣвшій большое горе. Горе это относится частію и къ родственнику моему покойному Алексѣю Дмитріевичу, и я прошу васъ, какъ о великой милости, не давать мнѣ болѣе случая слышать имя лорда Кендаля. Онъ самъ не напоминаетъ мнѣ о себѣ, и я васъ попрошу сдѣлать то же; а теперь, продолжала она съ улыбкой, называемою графиней Зотовой насмѣшливою, — если вы считаете меня дѣвушкой неспособною дѣлать побѣды, то считайте меня кстати и такою которой предстоитъ сегодня вечеромъ укладывать всѣ свои вещи. Желаю вамъ добраго вечера, и Вѣра ушла.

— Вотъ всегда такъ. Я никакъ не могу сладить съ этой дѣвченкой. Въ жизни своей не видала болѣе хитраго созданія; на видъ такая тихоня, а въ душѣ такая причудница что я увѣрена, она останется вѣкъ свой на рукахъ у отца. Бѣдный Михаилъ Васильевичъ! Я помню его веселымъ sabreur вовсе не похожимъ на няньку подобной блѣднолицей дѣвчонки. Какъ онъ былъ хорошъ! И въ домѣ отца моего никогда не бывало такъ весело, какъ когда онъ пріѣзжалъ къ намъ, и даже къ прислугѣ онъ былъ такъ щедръ что всѣ плакали когда онъ уѣзжалъ отъ насъ. Правда, у него всегда было денегъ вдоволь. И нужно же ему было жениться на этой скучной Аннѣ Ѳедоровнѣ! Что онъ нашелъ въ ней, одинъ Богъ знаетъ. Питомицей гжи Свѣчиной назвала она себя. Да что такое была и сама-то Madame Свѣчина? — женщина больная водянкой, наполовину піетистка, наполовину француженка, просто самая дюжинная женщина, по моему мнѣнію. Нѣтъ, нужно ему было жениться на этой духовной дочери Mme Свѣчиной, и въ пользу же послужило ему это и при дворѣ, нечего сказать. А тутъ и я вышла замужъ за Дмитрія (царство ему небесное); но это еще не причина почему я не могу попытать счастія со старымъ другомъ, особенно теперь, когда бѣднаго дорогаго Алешенки моего нѣтъ болѣе на свѣтѣ, и обо мнѣ некому больше позаботиться. Только вотъ эта дочка Анны Ѳедоровны, эта такъ-сказать, духовная внучка Mme Свѣчиной — пренесносное существо, и Михаилъ Васильевичъ ни за что не женится пока она у него въ домѣ.

Графиня Прасковья сидѣла кусая себѣ ногти. Она видѣла себя обманутою въ замыслахъ, заставившихъ ее покинуть святую Русь и матушку-Москву, и въ душѣ объявила княжну Вѣру чудовищнымъ примѣромъ неблагодарности. Она все еще была красивая женщина, но не могла ожидать что осеннія прелести ея будутъ неувядаемы. Закатъ ея красоты былъ одинъ изъ тѣхъ ясныхъ закатовъ которые если и не обѣщаютъ новой свѣтлой зари, то имѣютъ свое очарованіе пока сіяютъ еще на небѣ, и къ этому-то очарованію вовсе не былъ нечувствителенъ князь Михаилъ, увлекшись имъ до такой степени что ужь очень старая страсть снова вспыхнула въ немъ. Она работала всю зиму надъ человѣкомъ въ домѣ котораго жила, медленно, терпѣливо и незамѣтно опутывая его своими сѣтями; повидимому погруженная лишь въ заботы о своемъ здоровьѣ, она не оставалась въ то же время праздною и все подогрѣвала желѣзо на разведенномъ ею пламени, полагая что разъ оно раскалится до красна, въ ея власти будетъ гнуть его какъ ей угодно; она все заводила часы и наблюдала за ходомъ стрѣлокъ, ибо дойдя до надлежащаго часа что же оставалось имъ какъ не пробить его?

Но княжна Вѣра была всему помѣхой, и еще неизвѣстно было чувствуетъ ли она это какъ должно.

ГЛАВА XXVII.
Путь на сѣверъ.

Acampestrido е secarouso

L'immenso Crau, la Crau peirouso....
La Crau antico....
La mudo Crau, la Crau deserto....
Ni d'aubre, ni d'oumbro, ni d'amo.

Mireïo. Canto VIII.

(Невспаханный и безлюдный,

Громадный Крау, каменистый Крау,
Древній Крау,
Нѣмой, пустынный Крау,

Безъ дерева и безъ тѣни, и безъ живой души.)

Вѣра, пробужденная порывомъ негодованія изъ состоянія нервнаго изнеможенія, овладѣвшаго ею послѣ встрѣчи съ лордомъ Кендалемъ, ходила взадъ и впередъ по своей комнатѣ.

«Что придется еще перенести? спрашивала она себя. Илъ чего созданы всѣ эти люди? Отецъ готовъ пожертвовать памятью матери, а графиня Прасковья рада пожертвовать и памятью сына своего, чтобы только достичь своей цѣли. Да и Генри, говорила она себѣ, и тотъ покидаетъ меня безъ единаго слова. Я не въ силахъ, я не въ силахъ выносить все это!» И она упала на полъ у окна. Она открыла окно, чтобъ освѣжить на воздухѣ бьющіеся виски свои. Ей въ глаза смотрѣлъ нѣмой, прекрасный ликъ природы, единственное, повидимому, что оставалось въ мірѣ неизмѣннымъ; онъ казался какъ бы томительно тихъ и безучастно свѣтелъ въ красѣ мерцающихъ сумерекъ, но будь она достаточно спокойна чтобы прочесть его значеніе, она увидала бы что онъ былъ полонъ величія, словно нѣмой образъ Господа, и гласилъ объ Его неизмѣнной мудрости.

Она протянула руки какъ бы въ мольбѣ и нѣмой жалобѣ. Беззащитная и одинокая, она оглянулась вокругъ себя. Все было уложено, исключая иконы и книги всегда лежавшей около ея постели. Икона эта та самая которою благословляли къ вѣнцу ея мать, составляла одно изъ драгоцѣннѣйшихъ ея сокровищъ, и изъ тяжелаго, позолоченаго кіота кроткій ликъ Христа взиралъ съ любовью и какъ бы съ упрекомъ на ея безутѣшное отчаяніе. Книга эта, Подражаніе Христу, тоже обладала словами способными успокоить душу. Вѣра раздѣлась, легла, и взявъ книгу, открыла ее наудачу; «случай» заставилъ ее прочесть слѣдующія слова:

«О, праведный Отче, да воздастся слава Тебѣ, насталъ часъ испытанія рабу Твоему…. Но если ты прибѣгнешь къ источнику предвѣчной и всесущей правды, то ни измѣна, ни смерть друга не удручатъ тебя…. Безъ Меня дружба не имѣетъ ни силы, ни опоры…. Ибо Я судія и истолкователь всѣхъ тайнъ…. Я знаю какъ произошло все, знаю кто нанесъ оскорбленіе и кто претерпѣлъ его. Отъ Меня изошло слово то, по Моей волѣ случилось все…. Жди Меня, жди, и Я приду и буду охранять тебя…. Имѣй вѣру ко Мнѣ и возложи надежды свои на Мое милосердіе….»

Да! Весь міръ ея любви и вѣры могъ распасться вокругъ нея, но это должно было остаться непоколебимымъ, и этими-то словами пыталась она усмирить біеніе своего сердца и склонить себя если не ко сну, то по крайней мѣрѣ къ успокоенію.

Путешествіе, предпринятое ими на слѣдующій день, оказалось бы не малымъ испытаніемъ и для вполнѣ здоровыхъ и спокойныхъ людей, настолько томителенъ былъ Ааръ, и единственною отрадною минутой выпавшею на долю путниковъ была та когда, оставивъ за собою Cannes съ его берегомъ и виллами, они погрузились въ ущелья Esterelles. Но какъ ни жарко было утро, оно ничего не значило въ сравненіи со зноемъ наступившимъ послѣ полудня, подъ бѣлыми утесами Тулона. Вѣра чувствовала себя глубоко несчастною. Все восторженное настроеніе и волненіе вчерашняго дня словно спало съ нея, и вслѣдъ за нимъ наступила вся безнадежность тоски, вся тоска безнадежности, вслѣдствіе которой ей какъ бы «опостылѣлъ» и самый свѣтъ солнца. Въ душѣ ея сталъ шевелиться горькій упрекъ лорду Кендалю. Она видѣла что онъ игралъ ею и чувствовала не столько гнѣвъ на него, сколько установившееся въ сердцѣ ея безмовное осужденіе его поведенія. Лучше мучиться любовью, сожалѣніемъ, тоской, надеждами и опасеніями, нежели дойти до этого страшнаго ощущенія, вмѣстѣ съ которымъ васъ терзаетъ скорбное сознаніе что ощущеніе это должно остаться въ васъ навѣки, ибо оно основано на горькой, нелреложной истинѣ того что другъ вашъ, его слова, его увѣренія, его цѣли и поступки, все это не стоитъ довѣрія. О, это Мани, Ѳекелъ, Фаресъ привязанностей нашихъ! Все на свѣтѣ, только не это, кричимъ мы, чувствуя всю боль сознанія, какъ рана чувствуетъ ножъ хирурга, долженствующій исцѣлить ее.

Въ этомъ-то темномъ и тяжеломъ настроеніи души оставалась весь день бѣдная Вѣра, пока, къ тому времени какъ солнце перестало палить лучами своими ихъ поѣздъ, голова ея не стала такъ же тяжела какъ и сердце; когда они вышли въ Марсели изъ вагона, она была такъ слаба и разстроена что чуть не упала.

Она была не въ силахъ ни сидѣть, ни ѣсть, и ее уложили въ постель, въ которой она нашла весьма мало или почти вовсе не нашла сна; къ утру у ней оказалось такое лихорадочное состояніе что пришлось послать за докторомъ, и путешествіе князя Михаила на сѣверъ было снова отложено.

Ея собственный врачъ, выписанный изъ Ниццы, призадумался, сказалъ что съ ней происходитъ сильный нервный кризисъ и предписалъ ей полное спокойствіе. Тётю Пашу онъ постарался удалить изъ комнаты больной, и дама эта, страшно жалуясь на сирокко, разъѣзжала по вечерамъ къ Notre-Dame de la Garde и къ другимъ извѣстнымъ въ окрестности мѣстамъ, въ сопровожденіи своего пожилаго поклонника.

Въ концѣ седьмаго дня княжнѣ стало лучше, и ей хотѣли позволить продолжать путешествіе.

Докторъ ея пришелъ къ ней на другой день рано утромъ и сказалъ что, по его мнѣнію, имъ слѣдуетъ отправиться съ вечернимъ поѣздомъ и доѣхать съ нимъ до Авиньйона.

— Путешествуйте только тогда когда солнце теряетъ уже свою силу, сказалъ онъ. — Мнѣ кажется, вамъ хорошо бы оставить Парижъ въ сторонѣ, а когда вы доѣдете до Берна, горный воздухъ оживитъ васъ.

Вѣра пролепетала что-то въ отвѣтъ и отвернулась, чтобы скрыть слезы слабости, струившіяся по лицу ея.

— Figlia тіа, быстро проговорилъ добрый докторъ, придвигая къ ней стулъ свой и прикасаясь рукой къ ея похудѣвшей рукѣ. — Надѣюсь что вы не собираетесь умирать, потому что вовсе не умираете и нисколько не близки къ смерти. Ваши нервы претерпѣли лишь сильное потрясеніе. Да, да, poverina, вамъ тяжело таки пришлось. Итакъ, говорю я, нервы ваши потрясены, ro вы молоды и жизнь сильна въ васъ. И могу заранѣе сказать вамъ что случится, если вы дадите себѣ волю. Вы утратите употребленіе вашихъ членовъ и всю красоту вашу, доживете такъ до старости, и тогда лишь, изнуренная лѣкарствами и слезами, умрете (о чемъ врядъ ли кто пожалѣетъ тогда) отъ angine или какой-нибудь другой, обыкновенной болѣзни. А теперь послушайте меня. Соберитесь съ духомъ и живите какъ слѣдуетъ — какъ вы должны жить и какъ и будете жить; а сегодня вечеромъ, когда я приду проводить васъ, подарите, улыбкой вашей старика-доктора, а не то онъ подумаетъ что вы возненавидѣли его за то что онъ вздумалъ разыгрывать изъ себя не только врача, но и проповѣдника.

Князь Михаилъ взялъ цѣлое купе, и въ 6 часовъ 30 минута пополудни, княжна Вѣра сѣла въ него, съ кроткою улыбкой на изнеможенномъ лицѣ. Вагонъ ихъ прицѣпили къ поѣзду прибывшему изъ Тулона, и скоро, миновавъ предмѣстья Марсели, путники наши помчались наконецъ, дѣйствительно, на сѣверъ. Вечерній воздухъ, вѣющій съ соленыхъ каналовъ и озеръ, скоро ободрилъ княжну, и она, пользуясь послѣдними лучами дня, начала, для развлеченія, перелистывать страницы Mireio. Это провансальская книга, полная разказовъ о Провансальской странѣ, о соленыхъ озерахъ, объ осѣненныхъ деревьями мызахъ, о еляхъ, скалахъ, цвѣтахъ и о пустыняхъ и о полетѣ фламинго надъ равниной Крау, въ которую вступили путники наши какъ скоро взошла луна.

Вечеромъ, широкая и каменистая степь эта показалась Вѣрѣ такою же неподвижною какъ и ея родныя снѣжныя равнины и такою же безграничною и необозримою. Вѣра закрыла книгу на томъ мѣстѣ гдѣ Миреіо въ отчаянномъ бѣгствѣ своемъ по Крау, умираетъ, пораженная солнечнымъ ударомъ, въ объятіяхъ Винцента.

— Блаженная Миреіо! думала она; блаженная смерть! Да что бы ни говорилъ докторъ, блаженны тѣ что умираютъ молодыми, любимыми — ихъ смерть сладка. Лучше, лучше всего, покинуть міръ и успокоиться и поселиться въ небесныхъ равнинахъ, среди хора ангеловъ и «трехъ сіяющихъ Марій», явившихся Миреіо въ бреду ея. Какъ сладко видѣть подъ собой исчезающую землю, а надъ собой разверзающіяся небеса и объятія родимой матери, готовыя встрѣтить ее. Тамъ найдетъ она и близнеца своего Симеона, ставшаго большимъ и прекраснымъ; и Алексѣя, сіяющаго неземною красой; и своего Генри, тоже безупречнаго среди безупречнѣйшихъ. «О Господи! Какъ чудны чертоги Твои!» и Вѣра повторила пѣснопѣніе церкви своей и затѣмъ прилегла, погрузившись подъ стукъ поѣзда, съ полузакрытыми глазами, въ тихія грезы, пока ей не почудилось что небеса приблизились къ ней, всѣ впечатлѣнія стали смутны, физическая слабость не ощущалась болѣе, и въ мягкомъ сіяніи лѣтней луны, она впала въ безсознательный покой.

Книга упала съ колѣнъ ея, и Вѣра заснула.

ГЛАВА XXVIII.
Наконецъ.

The seeker finds now, the parched lips are led

To sweeet full streams, the hungry heart is fed;
And song springs up from moan of sorrow dead.
Draw nigh, draw nigh, and tell me all thy tale.

W. Morris.

Ее разбудилъ трескъ, громкіе возгласы и сильный толчокъ; вагонъ сперва дрогнулъ, наклонился набокъ и затѣмъ съ шумомъ и съ повторнымъ трескомъ свалился на землю.

Вѣра слышала первый возгласъ и пронзительный визгъ графини Зотовой, потомъ лишилась сознанія и болѣе ничего уже не и я дала и не слыхала

Порядокъ сталъ водворяться лишь весьма медленно, послѣ страшной суматохи происшедшей во время несчастнаго приключенія. Князю Михаилу сказали что въ паровой машинѣ что-то лопнуло и сломалось: поѣздъ остановился со страшнымъ толчкомъ, локомотивъ вонзился въ землю, тендеръ и одинъ изъ вагоновъ упали на него, что-то загорѣлось, повалилъ дымъ, и послѣдній вагонъ, въ которомъ сидѣли Замятины, отцѣпившись вслѣдствіе толчка отъ поѣзда, опрокинулся и скатился внизъ съ насыпи. Насыпь была на этомъ мѣстѣ не выше двухъ, трехъ футовъ, но такъ какъ вагонъ былъ опрокинутъ, то князю Михаилу было не легко вытащить изъ него свою лишенную сознанія дочь и сохранившую полное сознаніе, но немилосердно визжавшую графиню Прасковью. Первая изъ дамъ, хотя и была безъ чувствъ, но повидимому, не претерпѣла никакого поврежденія, старшая же, повредила себѣ лѣвую кисть руки. Вѣроятно, была переломлена какая-нибудь маленькая косточка и она жалобно кричала, стоя надъ насыпью желѣзной дороги, у которой Вѣра лежала на землѣ, безъ признака жизни.

Князь Михаилъ, растерявшійся отъ шума и страха, старался съ помощью носоваго платка и костянаго ножичка, перевязать больную руку, кидая отчаянные взгляды то на дочь свою, то на окружавшую ихъ толпу.

Но всѣ окружающіе были настолько же заняты, настолько же перепуганы и растеряны какъ и Замятины.

Машинистъ былъ сброшенъ на землю, ошеломленъ паденіемъ; кочегаръ сильно ушибся, съ полдюжины пассажировъ изъ перваго вагона были тяжело помяты или обожжены. Раненыхъ относили въ сторону отъ поѣзда, кругомъ громко требовали воды и требовали напрасно, между тѣмъ какъ огонь поспѣшно разведенный изъ травы и изъ чего попало, бросалъ свѣтъ свой на всю это тревожную сцену. Мѣсяцъ высоко плылъ по небу, ибо было уже около половины девятаго, и озарялъ сіяніемъ своимъ громадную, пустынную равнину, среди которой человѣкъ около восьмидесяти перепуганныхъ и безпомощныхъ людей старались распознать свою бѣду и найти возможность помощи. Кондукторъ, тоже сильно потерпѣвшій, говорилъ что они находятся теперь въ трехъ съ половиной миляхъ отъ послѣдней станціи предъ Крау.

Князь Михаилъ пришелъ въ отчаяніе узнавъ это. Его пострадавшая, испускающая вопли спутница вполнѣ понимала положеніе и была напугана не менѣе нежели ушибена; на помощь обѣихъ русскихъ горничныхъ, взывавшихъ ко всѣмъ святымъ, нечего было разчитывать, а Жюли и Monsieur Анелли были заняты громогласнымъ споромъ о своемъ имуществѣ, рисковавшемъ, чего справедливо опасался Monsieur Анелли, пойти, по общему соглашенію, на поддержку огня, разведеннаго у сломанной машины и въ сосѣдствѣ наиболѣе пострадавшихъ пассажировъ. Но въ ту минуту какъ отчаяніе князя Михаила достигло высшей степени, знакомый голосъ вдругъ произнесъ: «Не могу ли я помочь вамъ?» и знакомое лицо, лицо однорукаго графа Кендаля, явилось предъ нимъ.

— Я былъ бы весьма благодаренъ тому кто бы удалилъ отсюда мою дочь; каждый разъ какъ она приходитъ въ себя и раскрываетъ глаза, видъ пылающаго поѣзда и крики раненыхъ заставляютъ ее снова терять сознаніе.

Неизвѣстно, посредствомъ какихъ убѣдительныхъ доводовъ краснорѣчія или кошелька удалось лорду Кендалю найти минуты черезъ двѣ человѣка согласившагося поднять несчастную дѣвушку и отнести ее на нѣкоторое разстояніе отъ поѣзда, туда, гдѣ среди голой и песчаной степи лежало нѣсколько довольно большихъ камней и подъ ихъ защитой росло нѣсколько кустиковъ терновника. Подъ ихъ скуднымъ покровомъ положили Вѣру, избавивъ ее, по крайней мѣрѣ, отъ вида раненыхъ, и лордъ Кендаль вздохнулъ свободно лишь оставшись съ ней вдвоемъ, такъ горько завидовалъ онъ двурукому пассажиру имѣвшему возможность донести ее до этого пристанища.

Луна свѣтила такъ ясно что онъ могъ видѣть смертельную блѣдность ея лица, ея исхудалыя руки и безцвѣтныя губы. «Она навѣрное была больна», говорилъ онъ себѣ, и вѣроятно болѣзнь задержала ее въ Марсели, между тѣмъ какъ онъ, возвращаясь сегодня изъ Тулона, предполагалъ ихъ уже на полъ-дорогѣ отъ Петербурга.

Онъ наклонился надъ нею и прислушивался къ ея дыханію, притаивъ свое собственное. Увы! Дыханія не было слышно. Онъ приложилъ голову къ ея груди, но біеніе ея сердца не раздавалось у его уха; лишь его собственное сердце безумно стучало въ его груди въ то мгновеніе, какъ онъ впервые коснулся этого чуднаго стана, и рука его дрожала, стараясь развязать ленточку и разстегнуть воротничокъ у ея шеи. Подъ ними лежало крупное жемчужное ожерелье, на бездыханной повидимому груди.

«Вѣра!» задыхаясь воскликнулъ онъ «Вѣра!» и въ безпредѣльномъ отчаяніи своемъ онъ цѣловалъ край ея одежды, ея волосы, ея лобъ, ея холодныя руки. «Вѣра!» но она не отвѣчала ему ни звукомъ ни движеніемъ.

Приподнявъ тихонько рукой ея голову, онъ старался положить подъ нее свою шляпу, сердясь на неловкость своей единственной руки; ему удалось лишь распустить еще болѣе ея волосы и повернуть немного лицо ея, такъ что оно, все тихое и бѣлое, лежало въ сіяніи лунныхъ лучей, неподвижно, какъ лицо мертвеца. Или она въ самомъ дѣлѣ умерла? Или ему, свидѣтелю смерти Алексѣя, суждено было видѣть и Вѣру мертвою у ногъ своихъ?

— Вѣра! Ради Бога, дитя мое, сокровище мое! Очнись. Вѣра, милая моя, очнись! Или, о, Творецъ! Дай мнѣ умереть вмѣстѣ съ нею! Вѣра! Но и на этотъ призывъ не было отвѣта, лишь вдали у поѣзда слышался смутный шумъ, вблизи раздавался звонъ колокольчиковъ пасущихся овецъ, да легкое облако, застлавшее луну, бросало тѣнь свою на равнину.

«Воды!» кричалъ онъ, «воды!» "Все на свѣтѣ за стаканъ воды!… Вода должна была оживить ее. Но гдѣ взять воды въ Кроу? Развѣ только въ миражахъ ея? Нечего было надѣяться на воду. Наконецъ онъ осмѣлился прикоснуться губами къ ея губамъ и вдохнуть ей въ ноздри воздуху, прижимая ее къ своему сердцу. Наконецъ — о, радость! Онъ услыхалъ нѣчто подобное вздоху и увидалъ что вѣки ея дрогнули. Тутъ онъ всталъ. Глаза ея не должны были, раскрывшись, остановиться на немъ; въ ея мнѣніи онъ былъ преступникомъ и, кто знаетъ, явись онъ теперь внезапно предъ нею, не воротится ли она снова къ тому безчувственному сну, изъ котораго лишь сейчасъ пробудило ее его дыханіе.

Онъ отступилъ назадъ и спрятался за окружавшими ее дикими травами, росшими ему почти по колѣно; оттуда онъ могъ невидимо слѣдить за ней.

Протянувъ руки и раскрывъ глаза, Вѣра очнулась настолько что могла немного приподняться, облокотясь на руку. Она оглянулась вокругъ и глубоко вздохнула. Съ мгновеніе она полулежала молча, но вскорѣ, преслѣдуя вѣроятно нить мыслей занимавшихъ ее при усыпленіи, она въ изумленіи окинула себя глазами. Обвиваясь вокругъ членовъ ея, лежалъ на ней, прикрѣпленный къ ея плечамъ, длинный бѣлый дорожный плащъ ея, а изъ-подъ него виднѣлось черное платье, покрывавшее ея ноги. Она вообразила себѣ что плащъ этотъ саванъ, что она умерла, такъ смутно было еще въ ней сознаніе, и что въ какой-то вевѣдомой чуждой загробной странѣ, она проснулась преждевременно и одна одинехонька. «Опять я одна!» проговорила она; «проживъ всю жизнь одиноко, испустивъ одиноко послѣдній вздохъ, какъ можно быть и тутъ снова одинокою!» Приподнявшись окончательно, она оглянулась вокругъ, и то что она увидала еще болѣе подтвердило въ ней галлюцинацію. Эта безпредѣльная, плоская равнина безъ живой души, безъ дерева и безъ всякаго жилья, принадлежала, очевидно, другому міру; блѣдный бѣловатый свѣтъ, разлитый по ней, былъ зарей великаго небеснаго утра; а рѣдкіе обнаженные камни покрывавшіе кое-гдѣ, вмѣстѣ со скудными кустарниками, все это песчаное пространство, казались ей могилами усопшихъ, пока еще запечатлѣнными и безмолвными, бросавшими предъ собою лишь тѣнь свою, но скоро долженствующими разверзться и разоблачиться. По какому злополучному случаю проснулась она одна, опередивъ съ жестокою поспѣшностью воскресеніе блаженныхъ? Гдѣ были ея родные усопшіе? «Maman», жалобно звала она, протягивая съ мольбой руки. «Приходи же ко мнѣ Симеонъ! Алексѣй, не оставляй меня одну. Henri! Наконецъ и ты придешь ко мнѣ, потому что я любила тебя такъ много и такъ крѣпко! Henri!»

Слыша воззваніе къ своему духу, живой Генри Сенъ-Джонъ приблизился къ ней и назвалъ ее по имени, между тѣмъ какъ луна бросала предъ нею тѣнь его. Тутъ внезапно, какъ человѣкъ дѣйствительно вызвавшій духа, она закинула руки надъ головой и съ громкимъ пронзительнымъ крикомъ вскочила на ноги. Вся дрожа, она сначала упала, рыдая, къ нему на плечо, а потомъ опустилась на землю и закрыла лицо руками.

— Что случилось? пролепетала она, въ первый разъ придя къ полному сознанію дѣйствительности.

— Приключеніе на дорогѣ, но вы въ безопасности, вы со мной; и ты любишь меня, ты звала меня, сокровище сердца моего, родная моя!

— И ты любишь меня, Генри? Любишь меня?

— Я полюбилъ тебя съ первой минуты, какъ увидалъ тебя. Вѣра, тебя одну люблю я; кромѣ тебя я никого не могъ и не могу любить.

— Повтори это еще разъ, прошептала она.

Онъ повторилъ еще и еще разъ, прижимая губы къ волослмъ ея, между тѣмъ какъ голова ея покоилась на его сердцѣ.

Она рыдала.

— О чемъ ты плачешь, дитя мое?

— Потому что я такъ счастлива, — тутъ она въ первый разъ взглянула ему въ лицо, и онъ осушилъ всѣ ея слезы.

— Ты не боишься, спросилъ онъ ее послѣ безмолвной минуты, не требовавшей никакихъ словъ, — ты не боишься выдти за человѣка двадцатью годами старше тебя — жить въ Англіи, суровой странѣ, далеко отъ родины и родныхъ?

Въ отвѣтъ, на это Вѣра лишь улыбнулась улыбкой озарившею и переполнившею уста ея, какъ вода источника переполняетъ его порой до самыхъ краевъ.

— И ты рѣшаешься быть женой изувѣченнаго человѣка, неспособнаго ни защитить тебя въ опасности, ни ходить за тобой въ болѣзни?

Лордъ Кендаль, повидимому, все еще думалъ о томъ что не могъ донести ее самъ, и ждалъ ея отвѣта. Отвѣта не было.

«Что же это», думалъ онъ; «разъ я былъ отвергнутъ за то что я бѣденъ и чужестранецъ; другой разъ за то что я старъ; неужели теперь я буду снова отвергнутъ за мое увѣчье?»

Вдругъ маленькая ручка высвободилась изъ-подъ плаща и легла на пустой рукавъ его.

— Не могу развѣ я замѣнить тебѣ ее? спросила она, и онъ прижалъ ее къ сердцу.

Затѣмъ онъ произнесъ тихимъ шопотомъ:

— Можешь ты быть женой человѣка убившаго Алексѣя? И онъ страшился что она поблѣднѣетъ и вздрогнетъ, прежде нежели отвѣтитъ ему.

Она откинула назадъ пряди волосъ своихъ и стала предъ нимъ блѣдная, но спокойная, положивъ свою руку въ его руку.

— Генри, сказала она, — мы знаемъ что это была случайность — и мы простили ее, какъ и Алексѣй простилъ тебѣ, какъ и Господь отпустилъ тебѣ грѣхъ тотъ. Постарайся понять меня, какъ и я старалась понять сама себя. Онъ былъ мой родственникъ; мы играли вмѣстѣ дѣтьми и были нѣжно привязаны другъ къ другу. Можетъ-быть онъ и любилъ меня. Я знаю, онъ думалъ что любитъ меня. Онъ былъ добръ, мужественъ и мягкосердеченъ; ты самъ это знаешь; останься онъ живъ и воротись онъ къ намъ, мы бы вѣрно сдѣлались мужемъ и женой, и я бы очень полюбила его. Но тогда я была еще ребенокъ — мнѣ было всего шестнадцать лѣтъ, я была влюблена и въ войну, и въ знамена, и въ родину, во все, но сколько я могу судить, вспоминая о томъ времени, я не была влюблена въ него. Если же и была, то сама того не знала; во всякомъ случаѣ это было….

— Что же это было, Вѣра?

— Это было не то что теперь.

КОНЕЦЪ.

"Русскій Вѣстникъ", №№ 2—3, 1872

---

1. «Счастливаго вечера, прекрасная Божья птичка», т.-е. ангелъ.