Вѣра молодости.
править| Обращайтесь съ виновникомъ зла, какъ съ себѣ подобнымъ, и болѣе чѣмъ вѣроятно, что вашъ призывъ найдетъ откликъ въ его душѣ. Dr. Vines |
- ) Прежняя Карійская каторга, просуществовавъ около 50 л., въ концѣ 80-хъ годовъ упразднена переводомъ каторжныхъ на О-въ Сахалинъ и въ Нерчинскіе рудники. Авт.
Мнѣ было 26 лѣтъ отъ роду, когда, на второмъ году послѣ окончанія курса въ медико-хирургической академіи, условія службы и воля начальства рѣшили мою командировку на Карійскую каторгу. Это было въ мартѣ 1872 г.
Смутно представлялась мнѣ эта каторга. «Мертвый домъ» Достоевскаго, до глубины души когда-то поразившій меня при чтеніи, былъ чуть-ли не единственнымъ источникомъ моихъ свѣдѣній о каторжной жизни и ея обстановкѣ. Въ Иркутскѣ, гдѣ около года я прослужилъ ординаторомъ военнаго госпиталя, также очень мало знали о Карѣ. «Ну, батюшка! Поздравить не съ чѣмъ!» — «Да, жизнь тяжелая»… «Трудно будетъ, хорошаго мало». — «Мерзость настоящая»! — таковы были краткіе, но внушительные отзывы моихъ мѣстныхъ знакомыхъ.
— Ну, да, вѣроятно, командировка будетъ непродолжительная, — утѣшали другіе. — Годъ, два года, ну, самое большее — три… Не можетъ быть, чтобы продержали на каторгѣ дольше…
Забѣгая впередъ, скажу, что предсказанія эти не сбылись: на каторгѣ я пробылъ цѣлыхъ десять лѣтъ, десять лучшихъ лѣтъ жизни!
Итакъ, приходилось ѣхать въ настоящую terra incognita. Впрочемъ, въ то время меня мало смущало новое назначеніе, Я былъ молодъ, безпеченъ, непрактиченъ въ житейскомъ и служебномъ отношеніи и — что таить грѣха, — склоненъ иногда покутить на послѣдній грошъ, залежавшійся въ карманѣ недавняго еще студента. Все это не давало мнѣ серьезно задуматься о близкомъ будущемъ, ожидавшемъ меня въ глухомъ каторжномъ углу. Назначили, значитъ, надо ѣхать, — тѣмъ болѣе, что и вообще-то ни о какой блестящей карьерѣ не мечталось.
Мелькало только представленіе о трудности привыкнуть къ военно-служебной субординаціи послѣ студенческой жизни шестидесятыхъ годовъ. Недавно еще — академія, интересы студенчества, лекціи профессоровъ Грубера, Сѣченова, Боткина, Якубовича, Руднева, Богдановскаго; товарищество, споры, надежды и ожиданія, — все то свѣтлое, что дѣйствительно помогло мнѣ впослѣдствіи вытянуть тяжелую лямку, не пустить себѣ пулю въ лобъ, не спиться съ кругу и главное — не примкнуть къ шайкѣ грабителей, набивавшихъ карманы на счетъ арестанта, солдата, служилаго казака… И послѣ этого недавняго еще праздника молодости — необходимость тянуться въ струнку и «исполнять безпрекословно»…
Уже въ самомъ началѣ моей службы — обученіе субординаціи давало себя знать… «Вы знаете-ли, съ кѣмъ говорите»?.. «Вы не понимаете служебныхъ отношеній»… «Предписываю съ полученіемъ сего немедленно»… И т. д., и т. д. Все это сыпалось на меня, какъ изъ рога изобилія, сначала очень чувствительно раня молодое самолюбіе. Понемногу чуткость къ этимъ униженіямъ притуплялась, оставляя, однако, въ душѣ непріятный и тяжелый осадокъ. И я понималъ, что впереди, на Карѣ, вѣроятно, предстоитъ еще больше испытаній въ этомъ родѣ…
И, дѣйствительно, объ этихъ десяти годахъ на каторгѣ и еще о многихъ послѣдующихъ я вспоминаю теперь, какъ о періодѣ долгаго одиночнаго заключенія, можетъ быть, наиболѣе тяжкаго именно потому, что это одиночество всетаки было «на людяхъ», съ которыми не было ничего общаго…
Оставались только собственные рессурсы, да еще… связи, завязавшіяся еще тамъ, назади, въ храмѣ науки, во время Свѣтлаго праздника юности…
И, повторяю, — я не могу безъ благодарности вспомнить объ академіи и обо всемъ, что съ нею соединено въ памяти; хотя эти связи въ прямомъ значеніи, т. е. непосредственныя сношенія, взаимная нравственная поддержка, товарищеское содѣйствіе питомцевъ одной almae matris, для меня, по несчастью, не существовали. Въ самые мрачные періоды моей «каторжной службы», подавленный ея ужасными условіями, готовый искать забвенія въ горькомъ пьянствѣ, съ душой, содрогавшейся отъ ужаса одиночества, я пытался протянуть спасительную ниточку къ свѣтлому прошлому, завязать хоть письменныя сношенія съ школьными товарищами, болѣе счастливыми, работавшими въ лучшихъ условіяхъ. Но я былъ несчастливъ въ этой перепискѣ: мои письма, которыя я писалъ въ своей глухой каторжной каморкѣ, передѣланной въ квартиру врача изъ бывшаго родильнаго пріюта каторжанокъ, съ окномъ, забраннымъ рѣшоткой и открывавшимъ мрачные каторжные виды, — эти письма уходили въ безвѣстную даль и пропадали безъ отвѣта…
Съ первыхъ-же шаговъ на новомъ мѣстѣ службы у меня вышло «столкновеніе». Причиной его было исполненіе перваго-же начальственнаго порученія: осмотрѣть въ санитарномъ отношеніи каторжныя тюрьмы. Я осмотрѣлъ и написалъ донесеніе о томъ, что пришлось увидѣть…
А видѣть пришлось, разумѣется, самыя ужасныя вещи… Переписывая на бѣло мое донесеніе о санитарномъ состояніи каторги, Иванъ Павловичъ Меньшихъ (фельдшеръ каторжнаго лазарета, старожилъ и знатокъ каторжнаго быта и отношеній,) неодобрительно закачалъ головой.
— Напрасно! напрасно, г-нъ докторъ, написали вы все это, — не понравится! Толку не будетъ, а придираться станутъ ко всякой пустяковинѣ… Смотрите: со свѣту сживутъ!
— Ничего, Иванъ Павловичъ! Знаете пословицу: Богъ не выдастъ, никто не съѣстъ, — отвѣтилъ я безпечно.
— Такъ то оно такъ… Пословица такая, дѣйствительно, существуетъ, только не для нашей Кары. Вотъ увидите сами! Не пришлось-бы покаяться. Написали-бы коротенько: «въ санитарномъ отношеніи тюрьмы удовлетворительны», и было-бы чудесно: волки сыты, и овцы цѣлы!.. А вы вотъ тутъ пишете: хлѣбъ съ пескомъ, съ закалой, сырой… Баланда (супъ) съ тараканами, съ мышинымъ пометомъ… Въ камерахъ двойныя нары для спанья; спанье подъ нарами, на облитомъ помоями, заплеванномъ полу. Воздухъ вонючій, невозможно-тяжелый, и того не хватаетъ! Даже жигановъ, въ камерахъ, сосчитали, — сорокъ человѣкъ голыхъ нашли въ одной верхней тюрьмѣ… Ну, гдѣ-же и когда этого жиганья въ тюрьмахъ не бывало, помилуйте? Отъ сотворенія каторги это ужъ такъ ведется, а вы изъ-за этого станете ссориться съ начальствомъ. Напрасно, г-нъ докторъ, ей-Богу напрасно…
— Что-же дѣлать, добрѣйшій Иванъ Павловичъ, — куда-же мнѣ ихъ дѣвать прикажете. Голы, какъ Адамъ, — безъ рубахъ и портовъ; заморыши! Развѣ я ихъ выдумалъ? Виноватъ я, что-ли, въ этомъ?
— Вы не выдумали и не виноваты, — да начальству-то это очень не понравится…
— Ну, и пусть не нравится! это уже дѣло начальства, а не мое…
Иванъ Павловичъ искоса взглянулъ на меня и больше не сказалъ ни слова…
Донесеніе пошло своимъ порядкомъ и въ скоромъ времени послѣдовало начальственное требованіе оффиціальной запиской, — чтобы я явился «по дѣламъ службы».
— Я васъ, батюшка, не литературой посылалъ заниматься, — сказалъ мнѣ полковникъ сердито, указывая на мое донесеніе, — а только осмотрѣть тюрьмы… А вы что это написали? Богъ знаетъ, что такое! И какъ вы смѣете касаться моихъ распоряженій?
— Я, г-нъ полковникъ, вашихъ распоряженій не касался, я только писалъ то, что видѣлъ, по долгу службы…
— Прошу не разсуждать, когда съ вами разговариваетъ старшій! Вы позволяете себѣ слишкомъ много: третируете служащихъ, чиновниковъ… позволяете себѣ громко высказываться передъ каторжными о хлѣбѣ, о камерахъ, о пищѣ. Кто вамъ далъ это право? Какъ вы смѣете? Я здѣсь хозяинъ всему, — вы меня оскорбляете! Губернаторъ былъ недавно видѣлъ каторгу, нашелъ все въ отличномъ порядкѣ, — а вы тутъ критику вздумали наводить! Кто вамъ позволилъ и какъ вы смѣли? Я донесу! Вы мнѣ не нужны съ вашей литературой… Прослужилъ безъ году недѣлю, и уже вздумали указывать начальнику!.. Да знаете-ли вы? захочу, — въ тюрьму на Сахалинъ васъ закатаю, какъ бродягу, безъ суда и слѣдствія…
Таковъ былъ первый опытъ добросовѣстнаго исполненія своей обязанности. То, что я сдѣлалъ, было до такой степени элементарно и просто, что мнѣ не приходило и въ голову написать что-нибудь другое. И вотъ, оказывалось, что эта простая на взглядъ — недавняго студента — вещь является чуть не преступленіемъ съ точки зрѣнія господствующей суровой практики. Это было явное противорѣчіе между всѣмъ что я вынесъ изъ храма науки, и «требованіями жизни». Совершенно понятно, что меня потянуло тотчасъ-же — обратиться къ тому далекому, прежнему, что мнѣ свѣтило назади. И вотъ, вскорѣ-же послѣ столкновенія, я сижу въ своей каморкѣ и пишу товарищу (26-го мая 1872 г.) однокурснику въ Петербургъ:
"Дорогой товарищъ! немного болѣе полуторыхъ лѣтъ прошло, какъ видѣлся я съ тобой въ послѣдній разъ, спорилъ и горячился. Наше товарищеское житье-бытье въ Питерѣ до 1871 г. осталось для меня, при настоящихъ условіяхъ, единственнымъ утѣшеніемъ, надеждой, соломенкой, за которую хватается утопающій, чтобы окончательно не задохнуться въ мутныхъ водахъ сибирскаго житейскаго моря. Я не терялъ и пока не теряю вѣры въ нашу товарищескую связь, хотя и обжигался уже на этой вѣрѣ. Берусь за перо, вѣруя и исповѣдуя, что товарищескія связи не прерываются… Неужели я ошибусь? Что, если такъ, что, если и онѣ оборвутся? Вѣдь тогда явится другой вопросъ, пожалуй, болѣе интересный съ житейской точки зрѣнія: черезъ сколько же лѣтъ, послѣ окончанія курса въ Академіи, каждый изъ насъ, окончившихъ, превратится въ завзятаго мерзавца подъ давленіемъ одиночества и житейскихъ условій?..
"Прости мнѣ, что отнимаю у тебя время на чтеніе этого письма, но, прочитавши его, можетъ быть, не только извинишь, но и отвѣтишь заживо-замурованному человѣку.
"Представь себѣ такой контрастъ: годъ и восемь мѣсяцевъ тому назадъ: Боткинъ, Сѣченовъ, Груберъ, Бородинъ и другіе… Товарищеская семья, книги, литература, вся совокупность вліяній шестидесятыхъ годовъ, и теперь — Карійская каторга, палачъ Сашка со скрученой ременной плетью… тюрьмы, кандалы, полуобритыя, обезображенныя, каторжныя головы, — до 4000 въ совокупности, — свора чинушей большихъ и малыхъ ранговъ, грабящихъ и истязующихъ эту каторгу, безъ всякаго зазрѣнія совѣсти! Подневольные, каторжные, — стадо, которое стонетъ и молчитъ, молчитъ и стонетъ… И среди всего этого твой покорнѣйшій слуга, единственный врачъ на всю каторгу, съ прибавленіемъ тысячи двухсотъ человѣкъ пѣшаго казачьяго конвоя, съ пятью наличными фельдшерами при лазаретѣ (а вѣдь каторга-то разбросана на тридцати верстахъ протяженія) — занимается лѣченіемъ исполосованныхъ плетьми и розгами нижнихъ частей арестантскаго тѣла и молитъ Господа Бога только томъ, какъ бы плеть палача Сашки (спеціалистъ своего дѣла первосортный!) не прогулялась по его собственной спинѣ; здѣсь, братъ, все возможно въ этой области полнаго начальническаго произвола… Да, жизнь, друже, ударила меня сразу по носу, — не кулакомъ, а плетью палача, пропитанною арестантскою кровью…
"Пишу тебѣ, а невольныя слезы навертываются на глаза…
"Въ Питерѣ, какъ ты знаешь, я былъ назначенъ въ Иркутскъ врачомъ для командировокъ при медицинскомъ управленіи. Пріѣхавъ въ Иркутскъ, въ іюнѣ 1871 г., чинъ-по-чину, явился по начальствамъ и былъ прикомандированъ къ военному госпиталю завѣдывать сифилитическимъ отдѣленіемъ. Жизнь пошла новая, съ выучкой военной субординаціи, которой, какъ оказалось съ первыхъ же служебныхъ шаговъ, мы обучались плоховато. Субординація, — это особая наука, довольно простая по виду: держи руки по швамъ; смотри въ глаза начальству весело; не отставляй ноги; не оттопыривай животъ; не перебивай въ разговорѣ; не возражай; исполняй неопустительно; отвѣчай односложно (руби, какъ топоромъ!): «слушаю-съ»! «Такъ точно»! «Никакъ нѣтъ»! и т. д. Далась мнѣ эта наука не сразу, а доучиваться пришлось ѣхать въ Карійскую каторгу, около 1200 верстъ далѣе на востокъ, въ Нерчинскій округъ, на небольшой притокъ р. Шилки, сто верстъ ниже казачьей станицы Стрѣтенской. Ты, года черезъ два, навѣрное, будешь командированъ за границу: въ Берлинъ, Вѣну, Парижъ и т. д. для усовершенствованія въ химіи… Ну, вотъ и я, какъ видишь, отправленъ тоже для усовершенствованія, только не въ Парижъ и не въ Вѣну!..
"Въ апрѣлѣ сего 1872-го г. прибылъ я въ Кару. Въ Иркутскѣ жилось не дурно: товарищи врачи (Головачевскій даже однокурсникъ), сослуживцы, книги, журналы, газеты, люди тоже встрѣчались, — а здѣсь многогрѣшная каторга и грозное начальство…
"Устроился я оригинально, да, пожалуй, и черезчуръ оригинально. Поселился въ комнатѣ съ однимъ двойнымъ окномъ около лазаретной кухни, а въ окнѣ желѣзная тюремная рѣшетка. Ранѣе въ моей комнатѣ помѣщался родильный покой арестантокъ (родятъ вѣдь, шельмы, и въ каторгѣ!), переведенный въ другое помѣщеніе, а желѣзная рѣшетка осталась…
"Въ комнатѣ деревянная лазаретная кровать, некрашеный столъ у окна и пять табуретокъ. Въ углу, вмѣсто комода, питерскій чемоданъ, съ «лопотью», какъ здѣсь называютъ одежду и все къ ней относящееся.
"Въ пятнадцати шагахъ лазаретное казарменное зданіе, съ желѣзными рѣшетками во всѣхъ безъ исключенія окнахъ, охраняемое денно и нощно часовыми съ заряженными ружьями. Съ 9-ти час. вечера только и слышишь, время отъ времени, протяжное, громкое: «Слу-ш-а-а-а-й»!
Постоянныхъ часовыхъ четыре: двое наружныхъ, — фасадный и противоположный, два остальныхъ внутренніе, у входныхъ дверей зданія, которыхъ двѣ, на противоположныхъ концахъ корридора (35 саж. длины), раздѣляющаго зданіе на двѣ равныя половины. Больничныхъ палатъ восемнадцать, по 9-ти на каждой сторонѣ. Больныхъ пока меньше 180-ти не было. Передняя сторона лазарета окаймлена садомъ изъ могучихъ березъ, чуть не въ обхватъ толщиною, и этотъ садъ, издали, скрадываетъ гнилость и убогость дряхлаго зданія.
"Саженяхъ въ 50-ти отъ задней стороны лазарета возвышается оригинальная сопка (гора), которую величаютъ «арестантской каторжной головой», — половина ея, до верхушки, покрыта лѣсомъ и кустарникомъ; другая, сѣверная, — голая, — что придаетъ ей, дѣйствительно, сходство съ полуобритой арестантской головой. Книгъ, журналовъ, газетъ не имѣется: любителей этого продукта на Карѣ нѣтъ. Что дѣлается на бѣломъ свѣтѣ, не знаю. Въ Иркутскѣ въ чтеніи недостатка не было, — здѣсь этими пустяками не занимаются, — народъ все чиновный: сотники, хорунжій, губернскіе секретари (всего одинъ!), коллежскіе регистраторы, а большинство канцелярскіе служители временъ Очакова и покоренья Крыма. Есть военные, а большинство въ гражданской службѣ: заурядъ-сотники, заурядъ-хорунжіе. Это особая порода дикобразовъ, бывшая раньше писарями въ штабахъ, войсковомъ правленіи, бригадахъ и т. д. и надѣвшая офицерскій мундиръ по волѣ мѣстнаго начальства, которое и можетъ снять его, до форменныхъ штановъ включительно, по своему усмотрѣнію, во всякій часъ дня и нощи! Губернскіе секретари, коллежскіе регистраторы, канцелярскіе служители и писарская заурядчина, малограмотные, закорузлые въ подвигахъ воровства и грабительства, царствуютъ здѣсь надъ всѣмъ житьемъ-бытьемъ грѣшнаго стада. Дирижируетъ всѣмъ этимъ волчьимъ стадомъ полковникъ Марковъ, попавшій на Кару съ береговъ благословеннаго Амура, гдѣ онъ чинно и благородно скушалъ свой вѣрный баталіонъ. Здѣсь онъ на мѣстѣ: здѣсь царство разбоя, невѣжества, полнаго господства извращенныхъ понятій о правѣ и чести людской, здѣсь воры считаются силою, главною въ мірѣ… Грустно и тяжело, товарищъ!
"Выписывать книги, журналы, газеты пока средствъ не имѣю: живу на 15-ти рубляхъ въ мѣсяцъ — это жалованье, квартирныя, столовыя и все, что хочешь, — отъ тюремнаго вѣдомства за завѣдываніе лазаретомъ на 280 кроватей, санитарной частью всей каторги, которая разбросана на 80-ти-верстномъ протяженіи, въ 6-ти отвратительныхъ тюрьмахъ. Прибавь еще къ этому: военный конвой, — 1200 человѣкъ пѣшихъ казаковъ, плюсъ четыре тысячи каторжныхъ, плюсъ сотни женъ и дѣтей, добровольно пришедшихъ за мужьями, отцами, матерями; затѣмъ — офицеровъ, чиновниковъ, ихъ женъ и дѣтей, — и получится изрядная цифра алчущихъ и жаждущихъ врачебной помощи. На одного врача, пожалуй, и многонько.
"Слѣдующаго мнѣ, какъ военному врачу, содержанія 64 рублей въ мѣсяцъ не получено, ибо затерялъ, по глупости и пьяному дѣлу, нужныя бумаги, выданныя мнѣ въ Иркутскѣ о времени, по которое получилъ содержаніе, и когда эти бумаги выдадутся вновь, — не знаю. Говорятъ «дошлые» люди — не ранѣе пяти, шести мѣсяцевъ, а до тѣхъ поръ — помогъ бы Господь хоть съ голоду не издохнуть, а газеты, книги и журналы остаются только въ праздномъ мечтаніи…
"Къ довершенію благополучія, первое начальническое порученіе заправилы каторги: осмотрѣть тюрьмы и вообще санитарное состояніе каторги и мое донесеніе о найденномъ показалось ему почему-то личнымъ оскорбленіемъ.
"Оскорбленіе состояло въ сообщеніи, что каторга живетъ въ помойныхъ, вонючихъ, изгнившихъ ямахъ — зданіяхъ, имѣя по 5—7 кубическихъ аршинъ воздуха на каждаго заключеннаго; ходитъ на работы полунагая, въ лохмотьяхъ, безъ штановъ, босая и поѣдается миріадами едва не вершковыхъ вшей, не говоря уже о болѣе благородныхъ насѣкомыхъ — блохахъ и клопахъ. Человѣкъ по 15—20 въ каждой тюрьмѣ ходятъ въ костюмѣ праотца Адама до его грѣхопаденія, имѣя единственное одѣяніе (вмѣсто фиговаго листа) гашникъ отъ портовъ, препоясывающій поясницу. Это «жиганье», — какъ зоветъ ихъ начальство, да и арестантская братія. Костюмъ Адама очень дешевъ, — не спорю, но по «смѣтамъ» и «положеніямъ» полагается всетаки другой. Здѣсь на Карѣ, друже, все по «смѣтамъ» и «положеніямъ» выдается, начиная съ плетей, розогъ и до золотника соли включительно. Бѣда лишь въ томъ, что плети всегда выдаются полностью: не убавятъ, не прибавятъ, развѣ усугубятъ по усмотрѣнію силу ударовъ. За то жизненные продукты, воздухъ, одежда и все прочее урѣзывается, — дѣтишкамъ на молочишко, — по особымъ уже «смѣтамъ» и «положеніямъ», закономъ не предусмотрѣннымъ.
"Вообще, санитарное благополучіе каторги зиждется на трехъ китахъ: «параша», «баланда» и «крошево»; какъ подспорье къ этимъ основамъ благополучія, добавляется ременная, крученая, троехвостая плеть, ударомъ которой можетъ быть переломленъ позвоночный столбъ самаго здоровеннаго быка, а не только человѣка.
"Объясню тебѣ значеніе и суть этихъ трехъ китовъ каторжной жизни.
«Баланда» (прозваніе арестантское) — это супъ, щи, каша, жареное, пирожное и т. д. арестантскаго завтрака, обѣда и ужина: горячая пищевая смѣсь мяса, крупы, капусты, таракановъ, мочалы, «подболтки» — ковшъ, два яричной муки для «скусу и цвѣта» и неограниченное количество воды. Три фунта печенаго хлѣба, 1/2 фунта мяса (лѣтомъ 1 фунтъ, время усиленной земляной работы), крупы; картофеля, капусты и т. д., полагающихся по закону, было бы за-глаза достаточно для сноснаго, даже хорошаго обѣда, но… усмотрѣніе творитъ «баланду», — что-то ослизлое, грязное, отвратительнаго вкуса и запаха.
«Крошево», — зеленые листья капустныхъ вилковъ, кочни этихъ вилковъ, вообще всѣ капустные отбросы, которые рубятся, квасятся съ прибавкой горсточки соли на ушатъ въ 8—9 ведеръ… Получается червоточина, которой не станутъ ѣсть порядочныя свиньи (если таковыя бываютъ), а каторга ѣстъ поневолѣ… Въ маѣ мѣсяцѣ жаровъ особыхъ еще не не было, а «крошево» шевелилось, двигалось, ползало по ушатамъ и воняло, воняло, воняло…
"И эта дрянь выводится «по смѣтамъ», «положеніямъ» и «справочнымъ цѣнамъ» (главнѣйшая опора всякой бухгалтеріи!) отъ 1 1/2 руб. до 2 1/2 руб. за ведро!
«Параша» (fundamentum) — деревянный, ведеръ въ пять-шесть вмѣстительности, ушатъ, который ставится на ночное время въ каждой арестантской камерѣ, съ 9-ти часовъ вечера до 5-ти часовъ утра, т. е. отхожее мѣсто переносится въ жилое помѣщеніе (камеру), для надобностей сорока, пятидесяти человѣкъ въ теченіе восьми часовъ. Сей сосудъ, самъ по себѣ находясь на вольномъ воздухѣ, въ пустопорожнемъ состояніи, заставляетъ затыкать носъ мимо-проходящихъ, а внесенный въ теплое помѣщеніе и переполненный, — нѣчто совсѣмъ невѣроятное и даже описанію не подлежащее. А вблизи его спятъ живые люди, созданные, какъ и мы съ тобою, по образу и подобію Божію…
"Получивъ мое подробное и добросовѣстное описаніе этихъ трехъ китовъ въ оффиціальномъ донесеніи (и старался же я отличиться на первыхъ порахъ!), полковникъ потребовалъ меня къ себѣ «по дѣламъ службы». Къ грубѣйшемъ тонѣ, въ неприличной формѣ аракчеевскаго фельдфебеля, насказалъ онъ мнѣ такихъ комплиментовъ и угрозъ, что меня охватило даже сомнѣніе; нормальный ли онъ человѣкъ въ умственномъ отношеніи?'--«Знаете ли вы, — кричалъ онъ на меня, — что я васъ на Сахалинъ закатаю вмѣстѣ съ бродягами, непомнящими родства? Вы узнаете тогда, что значатъ личныя оскорбленія! Губернаторъ былъ на Карѣ недавно, ревизовалъ каторгу и нашелъ все въ отличномъ порядкѣ, а у васъ выходитъ какая-то помойная яма! Просить, требовать буду убрать васъ, какъ неуживчиваго, безпокойнаго человѣка!»
"Подучившись достаточно военной субординаціи, я молча выслушивалъ наставленія отца-командира, а на душѣ было скверно. Исполняя, по совѣсти, его же порученіе, какъ оказалось, я нечаянно задѣлъ его слабую струнку: львиная доля всѣхъ благополучія перепадаетъ ему… Слѣдуя примѣру командира, и остальная служебная, чиновная братія отшатнулась отъ меня, какъ отъ зачумленнаго.
"И теперь я «единый», или даже какъ бы «единственный». Однако, шутки въ сторону: я, дѣйствительно, очень одинокъ и… понимаю, что спиться на Карѣ съ кругу не очень трудно.
«Итакъ, поддержи и отвѣчай»!
Отвѣта не было, и 24 мая слѣдующаго 1873 года я писалъ другое письмо, дѣлясь съ товарищемъ дальнѣйшими впечатлѣніями…
"Дорогой товарищъ!
"Въ маѣ мѣсяцѣ прошлаго 1872 г. я писалъ тебѣ длинное, длинное письмо, вызванное тѣми желѣзными, служебно-житейскими обстоятельствами, которыя давили меня безъ всякой пощады и милосердія, но отвѣта до сихъ поръ не получилъ. Посылалъ письмо страховымъ, адресъ въ Медико-Хирургическую Академію такому-то, но почему-то отвѣта нѣтъ. Полагаю, затерялось… Придя къ этому убѣжденію я снова пытаюсь протянуть ниточку изъ каторги, гдѣ я пребываю врачемъ уже восемь мѣсяцевъ, — къ товарищамъ, бѣлому свѣту, ясному солнышку! Порвись эта желанная нитка, тяжело будетъ жить на бѣломъ свѣтѣ, — здѣсь на Карѣ въ особенности, — и грѣхъ этой тяжести падетъ и на ваши товарищи, головы!
"Не хочется вѣрить, чтобы менѣе чѣмъ черезъ два года послѣ выпуска товарищество разрушилось, и, разбросанные дальнимъ угламъ, товарищи были выброшены за бортъ памяти и забыты навсегда. Не спорю, и даже допускаю, что лѣтъ черезъ двадцать-тридцать какой нибудь врачъ-чиновникъ, нахватавшій большихъ или среднихъ чиновъ, — разнесетъ на славу (не хуже Маркова, грозившаго мнѣ Сахалиномъ) старика-коллегу, уткнувшагося безнадежно въ чинъ коллежскаго совѣтника и застрявшаго на одномъ мѣстѣ. Но вѣдь это еще въ отдаленномъ будущемъ… Два года, прошедшіе съ окончанія нами курса, — такой еще малый срокъ для чиновъ и жизненныхъ благополучій…
"А вѣдь товарищескій откликъ можетъ совершить, поистинѣ, чудо: воскресить изъ мертвыхъ человѣка, заброшеннаго судьбою (должно быть, за прегрѣшенія!) въ отдаленнейшее мѣсто Сибири.
"Итакъ, повторяю: вѣрую и исповѣдую, что товарищи останутся товарищами, а товарищеская семья сохранитъ свои связи, гдѣ-бы изъ насъ кто ни жилъ: «низко-ли, высоко-ли, близко-ли, далеко-ли»!
"Продолжаю описаніе своего житья-бытья…
"Потянулась Карійско-каторжная жизнь своимъ чередомъ начальственныхъ предписаній, словесныхъ распоряженій, лазаретной, ежедневной работы по пріему и уходу за больными. Мало-по-малу и я втягивался, вглядывался въ невиданный ранѣе порядокъ и обиходъ кандально-каторжнаго люда, съ которымъ приходилось соприкасаться изо дня въ день, во всѣхъ его большихъ и малыхъ нуждахъ, до… (Боже мой! Боже мой!) присутствованія при наказаніи плетьми по приговорамъ судовъ, а то и по личному усмотрѣнію заправилы каторги, и лѣченія этихъ полосованныхъ спинъ…
"Про эту отвратительную операцію — про эти истязанія временъ варварства и людоѣдства — говорить съ тобой пока не буду; оставляю описаніе ихъ для будущаго, когда уляжется въ душѣ вся эта мука. Скажу только: избави, Господи, не только присутствовать при этомъ, но даже слышать издали вопли истязуемаго всякому крещеному и не крещеному человѣку!.. А ужъ врачу быть соучастникомъ этого завѣдомаго калѣченія, истязанія, нравственнаго и физическаго, подобія Божія — это пытка, переносимая только въ пьяномъ, ненормальномъ видѣ!.. Какая горькая насмѣшка, какое издѣвательство надъ назначеніемъ врача, — цѣлителя, утѣшителя, по профессіи, а не соучастника въ насильственномъ, намѣренномъ разрушеніи человѣческаго здоровья, тѣлеснаго и душевнаго!.. Не укладывается все это въ совѣсти, въ сознаніи, даже въ привычкѣ, да и можетъ ли быть привычка къ такому гнусному дѣлу? Впрочемъ, Богъ знаетъ! Говорятъ, человѣкъ ко всякой мерзости можетъ привыкнуть… Неужели правда?.. Нѣтъ, товарищъ! лучше пулю въ лобъ, лучше пріемъ морфія, чѣмъ равнодушіе, потомъ привычка, я потомъ, пожалуй, и наслажденіе въ истязаніи… А я видѣлъ здѣсь и такихъ… О Господи! Господи! куда это забросила меня злая судьба?.. Отъ всего этого я… пока только начиналъ запивать… Пропадай все: здоровье, надежды, стремленія…
"Сознанія гадости самой выпивки въ одиночку, къ ночи, потомъ гдѣ и съ кѣмъ угодно, — я не терялъ, не запускалъ ни на іоту и дѣла, которое было мнѣ поручено, — но пилъ и пилъ, не сваливаясь съ ногъ и никогда не теряя сознанія… Не задоръ, не буйство вызывали во мнѣ эти отравленія алкоголемъ, а полную пришибленность, сознаніе безпомощности, безсилія помочь чѣмъ либо беззащитному четырехтысячному патологическому человѣческому стаду, каторжному люду… Рыдалъ я нерѣдко надъ каторжникомъ, избитымъ плетью и положеннымъ, для излѣченія, на лазаретную койку, въ особенности надъ избитой плетью женщиной… И странное дѣло: избитый, окровавленный, лежавшій неподвижно «варнакъ» порой и утѣшалъ меня… «Чего, ваше благородіе, плачешь, убиваешься? Иди-тко ты спать! Насъ, варнаковъ, много на Карѣ: обо всѣхъ будешь плакать, изведешься совсѣмъ не надолго тебя хватитъ. Твои слезы и то уже лучше компрессовъ помогли… Иди-ко ты съ Господомъ Богомъ, — отдохни…»
"Пьянство, — это было тоже своего рода временное помѣшательство нравственнаго свойства, вызванное перенапряженіемъ, встряской всего нравственнаго, внутренняго «я»… Пожалуй, вышло и къ лучшему: можетъ быть, безъ этого я бы окончательно помѣшался…
"Восемь мѣсяцевъ продолжалось это ненормальное, напряженное состояніе, поддерживаемое скверной каторжной водкой, съ примѣсями табаку и купороса… Впрочемъ, Богъ съ нимъ, съ этимъ поганымъ временемъ! Что было, то прошло…
"Главное и самое важное: наступило полное излѣченіе, а еще легче стало, когда сознался въ своихъ прегрѣшеніяхъ откровенно, безъ всякой утайки, старому другу и товарищу! Аминь!
"За все это время, т. е. въ теченіе восьми мѣсяцевъ, ежедневно принималъ, осматривалъ, лѣчилъ больныхъ, находившихся въ лазаретѣ; я разъѣзжалъ по тюрьмамъ, по казармамъ сводно-карійскаго пѣшаго баталіона, составляющаго конвой каторги; исполнялъ начальственныя распоряженія, порученія по осмотрамъ, свидѣтельствамъ и т. д. Выпивалъ, гдѣ предлагали; ходилъ на родины, крестины (по приглашенію, конечно) семейныхъ каторжныхъ, живущихъ внѣ тюрьмы, такъ называемой вольной команды; кумился, роднился съ ними и, такъ сказать, завелъ своеобразный, не чиновный кругъ знакомства и родства. Отъ пренебреженія и остракизма чиновной братіи (прости имъ, Царица Небесная!) я уклонился въ совершенно нечиновную, безправную, каторжанскую…
"Пять наличныхъ фельдшеровъ лазарета: Меньшихъ, Морозовъ, Шотенъ, Васильевъ и Далининъ, люди пожилые, измятые, потрепанные жизнью и бѣдностью, но простые, сердечные люди — прекрасные товарищи и исполнители; мало образованные, но дорогіе, безотвѣтные работники — вотъ и весь кругъ моего знакомства! Былъ я за эти восемь мѣсяцевъ очевидцемъ потрясающихъ происшествій и событій до смертной казни черезъ повѣшеніе включительно. Былъ свидѣтелемъ звѣрскихъ убійствъ цѣлыхъ семействъ, до грудного ребенка въ колыбели, — каторжныхъ позажиточнѣе, живущихъ своимъ домишкомъ; видѣлъ смерть или выздоровленіе десятковъ людей послѣ раненія пулей, штыкомъ, прикладомъ, во время побѣговъ или при одной попыткѣ къ побѣгу. Испыталъ на себѣ проявленіе изумительной честности въ исполненіи даннаго слова со стороны безсрочнаго каторжнаго; наблюдалъ невиданный «патологическій» характеръ, съ желѣзною волею и невѣроятнымъ терпѣніемъ каторжнаго Рожкова, котораго всѣ здѣсь называютъ «Не нашимъ»…[1] И все это въ общемъ помогло противъ отчаянія… Люди вездѣ люди — честные и плуты, благородные и мерзавцы, отвратительные и достойные удивленія, — все тоже! Тотъ же человѣкъ со слабостями, честностью, героизмомъ, порокомъ, преступленіемъ… Патологія, физіологія, психологія…
"Репутація у меня создалась двойственная.
"Вся совокупность чиновниковъ, зиждущихъ на арестантскомъ пайкѣ свое благополучіе, считаетъ меня «не своимъ братомъ», отщепенцемъ карійской корпораціи, случайно заброшеннымъ сюда вреднымъ идіотомъ, съ которымъ нельзя поговорить по душѣ: «Сколько то, или это, иное, или прочее даетъ дохода». «Гдѣ и когда можно ловко сорвать, ухватить, составить авансовый счетъ расхода, по всѣмъ правиламъ простой или итальянской бухгалтеріи»… «Живетъ человѣкъ почти нищимъ, — на 15 рублей въ мѣсяцъ (деньги отъ военнаго вѣдомства все еще не получены), питается чортъ знаетъ чѣмъ, куритъ простой табакъ, а туда же фордыбачитъ, хорохорится, задираетъ! Бракуетъ „крошево“, хлѣбъ, мясо. Правда, всѣ его рапорты, доклады и донесенія лежатъ себѣ, къ счастью, подъ сукномъ, но всетаки — человѣкъ вредный и неспокойный»…
«Каторжная братія выработала другое мнѣніе: она попросту читаетъ меня „блаженненькимъ“, „юродивымъ“, котораго, пожалуй, не только обидѣть, но и обмануть грѣшно будетъ передъ Господомъ Богомъ, да и рукъ марать не стоитъ о такого человѣка»! «Не ругается, не дерется»! «Плачетъ надъ избитыми плетью». «Всему вѣритъ, что скажетъ еыу нашъ братъ о своихъ болѣстяхъ». «Лѣзетъ на рожонъ изъ-за нашего „крошева“, „баланды“ и т. д. и ничего то ему не подѣлать, не измѣнить порядковъ, изстари заведенныхъ. На смѣхъ только себя поднимаетъ! Свернутъ и ему блаженненькому голову, выгонятъ со службы».
"Правда, сила обстоятельствъ заставляетъ иной разъ и чиновную братію приглашать меня къ себѣ въ домъ, посылать за мной лошадь, когда кто либо заболѣетъ въ семьѣ. Пріѣдешь, осмотришь, сдѣлаешь что нужно и «айда» опять въ свою берлогу. Когда пилъ — выпьешь, бывало, водки, закусишь; денегъ не бралъ… Но это не измѣняло общаго отношенія ко мнѣ, какъ къ отщепенцу и вредному человѣку.
"И скверныя же штуки продѣлывала иногда со мной эта честная братія! Такъ, однажды меня, якобы случайно, заперли въ верхней тюрьмѣ, и мнѣ пришлось ночевать вмѣстѣ каторжными.
"Въ то время мнѣ опять былъ порученъ санитарный осмотръ тюремъ: «осмотрѣть подробно и донести». Къ чему собственно эта комедія, — ей Богу, не знаю. За первое донесеніе о такомъ осмотрѣ надругались, грозили, приняли за личное оскорбленіе, — а всетаки: поѣзжай, опять осматривай и доноси. Во всѣхъ этихъ донесеніяхъ по осмотрамъ я предсказываю тифъ, цынгу, вообще — катастрофу. Не знаю, вѣрятъ или не вѣрятъ, но во всякомъ случаѣ недовольны. Мѣръ, однако, никакихъ не принимается… Какъ бы то ни было, я уже научился субординаціи и поѣхалъ осматривать. Всѣхъ каторжныхъ тюремъ шесть, крайнія въ тридцати верстахъ другъ отъ друга; приходилось, осмотрѣвши одну тюрьму, возвращаться на нижнюю Кару, чтобы на другой день утромъ осмотреть приходящихъ и находившихся въ лазаретѣ больныхъ, потомъ ѣхать осматривать другую, возвращаться опять и т. д. Осмотръ верхней тюрьмы пришлось начать часовъ въ 7 вечера. О пріѣздѣ и входѣ моемъ въ тюрьму смотритель зналъ отлично, а въ 9 часовъ (когда проиграли зорю) заперъ тюрьму на имѣющіеся запоры. Я и остался въ тюрьмѣ, какъ уловленный въ ловушку…
— Ну, братишки, пустите ночевать къ себѣ своего доктора. Не найдется-ли мнѣ мѣстечка? — обратился я тогда арестантамъ первой-же камеры.
"Самымъ радушнымъ образомъ меня пригласили, устроили постель, захвативъ для таковой «подстилку» чуть не у 10 человѣкъ, и устроили отлично. Спать мнѣ не хотѣлось и обстановка для сна была необычна, и я чуть не всю ночь разсказывалъ имъ о всякой всячинѣ. На всю жизнь запомнился мнѣ этотъ ночлегъ, и картина, дѣйствительно, была безъ сомнѣнія, оригинальна и интересна: аудиторія, состоявшая изъ каторжниковъ душегубовъ, — была вся одно вниманіе. И среди кандальниковъ — военный врачъ, въ форменномъ сюртукѣ, съ погонами, запертый съ ними всю ночь разсказывающій сказки сорока патентованнымъ душегубамъ. На другой день я подробно записалъ въ свой дневникъ оригинальную ночевку…
"Утромъ меня, конечно, выпустили и самымъ униженнымъ образомъ просили не доносить по начальству о случившеммя казусѣ. Я охотно завѣрилъ честнымъ словомъ, что ни слова не скажу о случившемся: «понимаю, дескать, что произошло недоразумѣніе, ошибка, оплошность». Въ сущности, я лишь былъ даже доволенъ этимъ опытомъ. Однако, послѣ, какъ слышалъ, чинуши злорадствовали, что всетаки хоть на одну ночь закатали меня въ тюрьму вмѣстѣ съ каторжными..
«Охъ, дружище! Что мнѣ все это злорадство, подвохи, мелкое торжество подлости и всякаго паскудства? А, вотъ отклика, отзыва, товарищеской поддержки моему одиночеству, — вотъ что нужно моей одинокой, заброшенной душѣ. Отзовись-же! откликнись!»
Но тянулись мѣсяцы, годы. Почта приходила за почтой въ далекую Кару, а отклика мнѣ не было.
Прошло послѣ всего этого цѣлыхъ двадцать три года. Въ ноябрѣ 1895 г., служа въ Читѣ, я получилъ товарищеское письмо, съ приглашеніемъ «принять участіе въ 25-тилѣтнемъ юбилеѣ окончанія курса».
"Привѣтъ вамъ, дорогіе товарищи, — писалъ я въ отвѣтъ, — за братской трапезой, 7-го января 1896 г., въ воспоминаніе дня, бывшаго двадцать пять лѣтъ назадъ! Вѣрьте совѣсти, привѣтъ этотъ искренно и сердечно выливается изъ глубины души 50-ти лѣтняго человѣка, 25-ть лѣтъ пребывающаго въ 6.000 верстахъ отъ дорогой нашей Академіи и за все это долгое время не слыхавшаго товарищескаго голоса. Спасибо вамъ за братское привѣтствіе и призывъ отъ 20-го октября, въ письмѣ товарища А--ви, которое получено на 40-й день послѣ его посылки… Это письмо произвело въ моемъ сердцѣ блескъ молніи въ темную, ненастную ночь! Оно освѣтило, хотя на мгновеніе, то далекое прошлое, что называлось товарищеской семьей студентовъ Медико-хирургической Академіи, братски дѣлившихъ съ бѣднякомъ-товарищемъ послѣднюю рубашку или оставшійся билетъ, въ 20 копѣекъ, на обѣдъ въ Славянской кухмистерской. Спасибо вамъ, товарищи, за эти чудныя минуты, которыя пережилъ я, получивъ ваше письмо: истинно говорю вамъ, прочитавши его, я едва не упалъ въ обморокъ отъ радости, — а ужъ, кажется, 25 лѣтъ пребыванія въ Дауріи достаточно притупили мою нервную систему…
"Да, товарищи! Двадцать пять лѣтъ это большой періодъ въ жизни человѣка… Но 25 лѣтъ въ захолустьяхъ далекаго Забайкалья способны унести всю энергію молодости, всю бодрость духа. Я оглядываюсь назадъ, и самому мнѣ дѣлается и горько, и страшно.
"Вереницы начальствующихъ лицъ, десятки тысячъ каторжныхъ и тысячи тысячъ казаковъ и солдатъ тянутся длинными, длинными рядами въ моихъ воспоминаніяхъ и жутко, страшно и до нестерпимости больно переживать даже въ памяти все прожитое въ эти двадцать пять лѣтъ! Но во всѣхъ безобразнѣйшихъ, невозможныхъ, кажется, положеніяхъ и жизненной обстановкѣ, въ трущобѣ карійской, въ роли единственнаго врача на 4000 каторжныхъ и 1200 человѣкъ конвоя, въ теченіе десяти лѣтъ не видавшаго ни разу даже просто товарища-врача, — вотъ когда сознается и чувствуется значеніе и вліяніе дорогой, незабвенной Медико-хирургической Академіи, съ дорогими именами: Сѣченовыхъ, Боткиныхъ, Якубовичей, Груберовъ, Богдановскихъ и т. д., значеніе товарищеской семьи студентовъ, оказавшейся разбросанной по всей великой и малой Россіи!..
«Вѣчная память сошедшимъ съ земного поприща учителямъ и товарищамъ! Долгой жизни всѣмъ вамъ, еще собравшимся вкупѣ и помогшимъ собраться»…
Впрочемъ, и эта переписка блеснула мнѣ не на долго, въ іюнѣ мѣсяцѣ 1896 г. я получилъ послѣднее, т. е. второе за 30 лѣтъ письмо, оканчивавшееся припиской: «Любезный товарищъ! если-бы вамъ пожелалось чего либо по службѣ: выбраться ли изъ таковой глуши, нѣтъ-ли какой надобности для воспитанія дѣтей, не откажите также по товарищески откровенно сообщить. Намъ здѣсь, въ Петербургѣ, подчасъ не одному, такъ другому можетъ оказаться и не труднымъ найти нужную руку: повторяю не одинъ, такъ гуртомъ мы понатужимся, можетъ, и выйдетъ что-либо полезное».
Отвѣтилъ откровенно, по товарищески: просилъ не за себя за сынишку 9-ти лѣтъ, которому необходимо было начинать ученіе въ гимназіи. На этой просьбѣ окончательно прекратила товарищеская переписка, и товарищеская семья, для меня по крайней мѣрѣ, навѣки канула въ прошлое…
Все время мнѣ приходилось тянуть свою тяжелую лямку безъ этой роскоши… А лямка была, дѣйствительно, тяжела: мой трудовой день начинался аккуратно съ 8 часовъ утра. Нерѣдко, впрочемъ, осмотръ больныхъ въ лазаретѣ начинался съ 6—7 часовъ, чтобы имѣть возможность въ тотъ же день исполнить полученное предписаніе: «осмотрѣть немедленно въ той или другой тюрьмѣ или казармѣ привезенную муку, соль, мясо, рогатый скотъ»…
Предписанія военнаго и тюремнаго начальства сплошь да рядомъ не сообразовались съ возможностью исполненія: нужно было осмотрѣть то или другое въ одинъ разъ въ двухъ совершенно противоположныхъ мѣстахъ: напримѣръ, въ Усть-Карѣ и въ Амурской тюрьмѣ, — по 15-ти верстъ въ ту и другую сторону. Къ требованіямъ тюремнаго начальства нерѣдко присоединялись требованія начальства военнаго. Приходилось ухитряться и изворачиваться, чтобы исполнить невозможное. Чаще всего, разумѣется, дѣло кончалось внушеніями…
— Мнѣ дѣла нѣтъ до другихъ вашихъ порученій! Вы, какъ военный врачъ, обязаны исполнить… При слѣдующемъ промедленіи буду взыскивать по всей строгости…
— Вы врачъ каторги и обязаны исполнять требованія тюремной администраціи. До другихъ порученій намъ дѣла нѣтъ…
И формальное право было на обѣихъ сторонахъ. Каждый имѣлъ право предписывать, требовать исполненія и взыскивать за невольное несвоевременное исполпевіе. Необходимо было «ладить», «потакать», «принаравливаться», а этого-то искусства у меня и не хватало! Приходилось вертѣться, какъ бѣлкѣ въ колесѣ, рыскать, торопиться, напрягать силы, не спать ночей, а замѣчанія, выговоры, недѣльные, двухнедѣльные и даже мѣсячные аресты, съ исполненіемъ служебныхъ обязанностей сыпались на безталанную голову, какъ изъ рога изобилія!
Доберешься, бывало, поздно ночью до своей комнаты, измученный, пришибленный, потрясенный личнымъ присутствованіемъ при исполненіи приговора — наказанія плетьми: въ ушахъ вой, стоны и крики, а на столѣ готовая бумага: «предписываю завтрашняго числа, въ 11 часовъ утра, явиться въ канцелярію баталіона для освидѣтельствованія казака и десяти головъ рогатаго скота, пригнанныхъ для довольствія средне-карійской сотни».
Нерѣдко стѣны моей комнаты оглашались истерическими рыданіями, казалось, заживо погребеннаго на Карѣ человѣка, только никто не видѣлъ и не слышалъ этихъ рыданій. И никто не захотѣлъ на нихъ откликнуться…
Но бывали и чудныя, не забываемыя минуты въ этой заброшенной жизни, поднимавшія человѣка въ его собственныхъ глазахъ на недосягаемую для другого высоту, заставлявшія «осязательно» вѣрить въ человѣческую душу, въ человѣческое сердце!
Жизнь такъ или сякъ прожита; голова давно посѣдѣла; здоровье расшатано, а вѣра въ человѣка осталась!.. Вотъ эта вѣра, великая вѣра въ человѣческое сердце и душу, дала возможность жить, т. е. не жить, а прослужить тридцать лѣтъ въ Дауріи и сойти со сцены жизни такимъ же бѣднякомъ, какимъ я началъ свое жизненное поприще…
Съ великой радостью, немалой гордостью и сознаніемъ возможности и другому прожить, не загрязняя своей совѣсти, ставлю я точку надъ своей жизнью!..
И этимъ я обязанъ — «вѣрѣ своей молодости».
- ↑ См. «Русское Богатство», 1902 г., № 5.