Галлерея Шлиссельбургскихъ узниковъ
Подъ редакціею: Н. Ѳ. Анненскаго, В. Я. Богучарскаго, В. И. Семевскаго и П. Ф. Якубовича
Часть I. Съ 29 портретами.
Весь чистый доходъ предназначается въ пользу бывшихъ шлиссельбургскихъ узниковъ.
С.-Петербургъ. Типографія М. М. Стасюлевича, Вac. остр., 5 лин., 28. 1907.
Вѣра Николаевна Фигнеръ.
(Попытка біографіи.)
править
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Взять захочешь аккордъ, полный звуковъ живыхъ,
А глядишь — диссонансъ раздается.
Нерѣдко предѣлъ всѣхъ мечтаній.
Въ 1869 году, въ Казанскомъ Институтѣ для благородныхъ дѣвицъ окончила курсъ дворянка тетюшскаго уѣзда Казанской губерніи Вѣра Николаевна Фигнеръ. По окончаніи курса, она вернулась въ свое дворянское гнѣздо и черезъ 1½ — 2 года вышла замужъ за судебнаго слѣдователя Филиппова. А въ 1883 году — вотъ какое показаніе дала она на предварительномъ слѣдствіи, производившемся генералъ-маіоромъ Середой:
«Принадлежу къ революціонной партіи Народной Воли, къ организаціи Исполнительнаго Комитета. Принимала изъ событій послѣднихъ годовъ участіе въ 1876 г. въ демонстраціи на Казанской площади, знала о ея приготовленіи и цѣли. Въ 1879 г. знала и одобрила замыселъ Александра Соловьева; въ томъ же году вмѣстѣ съ Николаемъ Кибальчичемъ отправилась въ Одессу, доставила мѣсто желѣзнодорожнаго сторожа Фроленку и на своей квартирѣ хранила все необходимое для мины на желѣзной дорогѣ. Въ 1880 г. участвовала въ приготовленіяхъ къ цареубійству во время проѣзда императора черезъ Одессу, состоявшихъ въ устройствѣ мины на Итальянской улицѣ, при чемъ доставила необходимыя для этого денежныя средства. Въ 1881 г. участвовала въ приготовленіяхъ къ 1 марта, доставила часть денежныхъ средствъ для магазина Кобозева; послѣднія приспособленія бомбъ 1 марта были сдѣланы на моей квартирѣ у Вознесенскаго моста. Изъ послѣдующихъ событій принимала участіе въ убійствѣ генерала Стрѣльникова и въ организаціи типографіи Народной Воли въ Одессѣ».
Таковъ былъ сжатый, сухой перечень фактовъ изъ жизни В. Н., — нѣчто вродѣ послужного списка, гдѣ отмѣчены походы и сраженія. Между этими датами, 1869—1883, легла огромная полоса русской жизни, развернулась и закончилась эволюція того русскаго общественнаго движенія, которое называется — «семидесятые годы», «народничество», «народовольчество». Между этими датами, въ указанной схемѣ, протекла лучшая пора, молодость В. Н., періодъ высшаго расцвѣта человѣческой личности, — періодъ высшей радости жизни. Содержаніе этихъ 14 лѣтъ, разумѣется, нельзя вмѣстить въ рамки указанной схемы. Не потому, что этотъ сухой перечень говоритъ только о томъ, что В. Н. пожелала вскрыть изъ своего прошлаго, — а потому что эта схема черезчуръ формальна и не говоритъ о сущности, подсчитываетъ количество и не говоритъ о качествѣ. Даже болѣе подробныя ея показанія, даже ея замѣчательная рѣчь на судѣ… Она говорила на судѣ и передъ судомъ, плѣнная, во вражескомъ станѣ… Такой строгій къ себѣ человѣкъ, вообще, сдержанно и скупо дѣлится съ другими своими чувствами, своею интимною жизнью, — и не предъ врагами стала бы она исповѣдываться.
Случайно жизнь не кончилась на этой главѣ, — говорю случайно, такъ какъ В. Н. была приговорена къ смертной казни, — и началась слѣдующая глава ея жизни, долгая, огромная глава жизни, 20 лѣтъ Шлиссельбургской крѣпости. Тамъ тоже была жизнь, продолжалась біографія… О ней мало показаній В. Н…
Скупыя личныя воспоминанія въ статьѣ о Л. А. Волкенштейнъ, короткія упоминанія о В. Н. въ очеркахъ другихъ плѣнниковъ Шлиссельбургской крѣпости, да ея стихи, гдѣ много нѣжныхъ и грустныхъ воспоминаній о дѣтствѣ, о прошломъ, обращеніе къ нѣжно-любимой матери, къ сестрѣ, къ товарищамъ, гдѣ луга и цвѣты и пасхальная ночь, но не звенятъ цѣпи, не гремятъ замки тюремныхъ дверей и только изрѣдка проносится полузадушевный, задавленный стонъ гордаго человѣка… Не сказала еще рѣчи Вѣра Николаевна предъ исторіей, предъ великимъ судомъ русскаго народа объ этой полосѣ своей біографіи.
Понять хочу я эту жизни которая перейдетъ въ исторію, какъ примѣръ исключительной человѣческой жизни. Только попытаться понять…
Такъ все мирно началось и такъ трагически продолжалось… Ни въ той средѣ, изъ которой вышла В. Н. и которая окружала ее, ни въ обстоятельствахъ ея личной жизни не было ничего, что толкало бы В. Н. на тотъ путь, по которому она пошла. Милая дворянская провинціальная семья… Институтъ для благородныхъ дѣвицъ въ Казани… Опять согласная, ласковая дружеская семья… Черезъ годъ — полтора бракъ, тоже въ предѣлахъ родного уѣзда, съ тетюшскимъ дворяниномъ, мѣстнымъ судебнымъ слѣдователемъ… Отцы дружили… Старое дворянское гнѣздо, какихъ много было еще на границѣ 60—70-хъ годовъ, населенное Татьянами, Асями, Еленами, обвѣянное музыкой Чайковскаго…
Правда, это было дворянское окраинное гнѣздо, стоявшее на рубежѣ полупокоренныхъ, нерѣдко возстававшихъ инородческихъ племенъ, на краю, бокъ-о-бокъ съ той вольницей, которая населяла Пріуралье. Въ старомъ домѣ жили суровыя традиціи прошлаго, воспоминанія о строгихъ людяхъ того строгаго прошлаго. Старый домъ видалъ крѣпостныя времена, и запахъ крѣпостного права еще живъ былъ тогда въ комнатахъ стараго дома. Онъ помнилъ и пугачевщину. Смутныя легенды жили въ семьѣ. Два Фигнера были повѣшены въ пугачевское время. Прабабушку В. Н., китаянку, вывезенную изъ Китая прадѣдомъ В. Н., дворовые люди спрятали въ погребѣ отъ пугачевской вольницы, и, послѣ ухода ея, нашли въ погребѣ мертвую барыню и родившагося ребенка, бабушку В. Н. по матери.
Но въ пору дѣтства и юности В. Н. все было мирно и ласково въ мирномъ домѣ. И если была разница съ другими провинціальными дворянскими гнѣздами, то именно въ смыслѣ наименьшей вѣроятности того пути, по которому пошла В. Н. Тамъ не было характерной для шестидесятыхъ годовъ борьбы отцовъ и дѣтей. Кому приходилось встрѣчаться съ матерью В. Н. и кто знаетъ ту исключительную нѣжную привязанность матери и дочери, тотъ пойметъ, что не мать В. Н. могла бороться съ дѣтьми, въ смыслѣ противодѣйствія ихъ прогрессивнымъ идеямъ. Отецъ В. Н. былъ, повидимому, другого типа, болѣе суроваго и строгаго, но, насколько мнѣ извѣстно, именно къ В. Н., своей старшей дочери, онъ питалъ особенную нѣжность. И потомъ онъ умеръ черезъ годъ — полтора послѣ выхода В. Н. изъ института, и, кажется, по его настоянію былъ ускоренъ бракъ В. Н. Вотъ что писала она въ Шлиссельбургѣ, суммируя свое прошлое:
Тамъ добру и наукѣ съ сестрой
Свою жизнь посвятить мы рѣшились
И, судьбу вызывая на бой,
Надъ отцовской могилой склонились.
(Стих., стр. 10).
Она не убѣгала изъ родительскаго дома на курсы, не проклинали ее родители… И поѣздка въ 72-мъ году за границу не была крупнымъ переломомъ въ ея личной жизни, не была разрывомъ съ прошлымъ, — вмѣстѣ съ мужемъ уѣхала Вѣра Николаевна — добывать «науку», дѣлать «добро».
Эпоха 60-хъ годовъ положила свою печать на В. Н., но не она цѣликомъ сложила ее: она не сдѣлала В. Н. «шестидесятницей». Шестидесятые года не такъ рѣзко проявились въ провинціи, и толстыя стѣны института для благородныхъ дѣвицъ смягчали долетавшіе бурные звуки. Это былъ смутный ароматъ новой жизни, слабо ощущавшійся за толстыми стѣнами института, похожій на тотъ смутный ароматъ полей и цвѣтовъ, что доносится въ окно провинціальной тюрьмы; институтъ продолжалъ жить старыми традиціями 30—40-хъ годовъ. Не спорю, 60-е года со всѣмъ тѣмъ великимъ содержаніемъ, которое несли они, оказали большое вліяніе на молоденькую институтку. Сказалось на ней и чисто женское движеніе, проснувшееся великое чувство женской чести, литература Бѣлинскаго, Чернышевскаго, Добролюбова и Писарева, и бунтъ науки и всеобщая тяга къ естественнымъ наукамъ… Быть можетъ, именно 60-е года и отчасти Писаревъ заставили ее избрать именно медицину, гдѣ такъ реально-ощутимо, такъ интимно-тѣсно связаны добро и наука. И въ тѣхъ письмахъ, которыя она писала долго спустя изъ Шлиссельбургской крѣпости, въ томъ огромномъ вниманіи, съ которымъ она относится тамъ къ естественно-научному образованію своихъ племянниковъ и племянницъ, видно, какимъ глубокимъ, неизгладимымъ пластомъ легла въ ея душѣ наука шестидесятыхъ годовъ.
Но не одни шестидесятые года сложили ее. У нея не было разрыва съ старымъ, подчеркиванья новаго. Ее тянетъ къ красотѣ и искусству въ его старыхъ формахъ, къ тому, чѣмъ жили люди, раньше жившіе. Она любила музыку и, черезъ годъ послѣ окончанія института, собиралась поступить въ консерваторію. Тамъ же, въ этихъ письмахъ — признаніе, что на нее имѣли огромное вліяніе романы и повѣсти, въ смыслѣ складыванія ея души, и «Одинъ въ полѣ не воинъ» Шпильгагена по видимому, былъ однимъ изъ тѣхъ впечатлѣній, которыя не стираются жизнью.
Ея стихи, ея проза… Если вы будете вглядываться въ ея манеру письма, въ стиль и тонъ ея стиховъ, — на васъ повѣетъ далекимъ прошлымъ пушкинско-лермонтовскаго періода, — тотъ же прекрасный русскій старый языкъ, то же раздумье въ стихахъ, та же сдержанная манера чувствованія. «И мнится мнѣ», «чредой», «проста, любезна, сердечна», — старые обороты пестрятъ въ стихотвореніяхъ В. Н., и отзвукъ далекихъ дней русской поэзіи слышится въ нихъ.
Поздней осенью, порою,
Такъ по лѣсу пробѣжитъ
Тихій вѣтеръ и листвою
Пожелтѣвшей зашумитъ.
Тотъ осенній вѣтеръ дальній,
Тѣ умершіе листы
Говорятъ, какъ другъ печальный,
Какъ увядшія мечты… —
пишетъ В. Н. въ 1889 году въ Шлиссельбургской крѣпости. Были вліянія, — литературы, эпохи, быть можетъ, личныя вліянія… Но В. Н. была не изъ тѣхъ, которые легко принимаютъ окраску среды, она никогда не была глиной въ рукахъ горшечника. Въ извѣстномъ смыслѣ она сама складывала себя, сама выбирала среду, сама отыскивана и выбирала свой путь, и если людей раздѣлять на глину и горшечниковъ, — была горшечникомъ, а не глиной. Тогда, въ 71-мъ году въ Тетюшскомъ уѣздѣ, да и во всей Россіи, не много было дѣвушекъ, которыя уѣзжали за границу учиться медицинѣ, и очень мало было женщинъ, которыя черезъ годъ послѣ брака мѣняли уютное дворянское гнѣздышко на анатомическій театръ и химическую лабораторію заграничнаго медицинскаго факультета. Она шла не по проторенному пути, а была въ первыхъ рядахъ русскихъ женщинъ, прокладывавшихъ пути будущимъ поколѣніямъ русскихъ женщинъ, закладывавшихъ фундаментъ одного изъ немногихъ русскихъ зданій, которыми Россія вправѣ гордиться предъ Западной Европой.
Въ 1876-мъ году В. Н. возвратилась изъ-за границы революціонеркой, запасшись наукой, съ новымъ пониманіемъ «добра». И опять-таки она сама складывала себя, сама вырабатывала формулу «добра», которое нужно было нести, по ея мнѣнію, въ Россію. Конецъ шестидесятыхъ годовъ и начало 70-хъ было временемъ перелома русской жизни, временемъ исканія новыхъ путей, новыхъ методовъ въ жизни. Кончался періодъ непреклоннаго естествознанія и мыслящихъ реалистовъ, только что появился «Прогрессъ» Михайловскаго. Въ 72-мъ году вышелъ 1-ый томъ «Впередъ» Лаврова, формировался кружокъ «Чайковцевъ» въ Петербургѣ, а съ организовавшійся въ Женевѣ кружокъ русскихъ «вырабатывалъ хожденіе въ народъ»; не было учительства, не было сложившихся программъ, установленнаго «поведенія». Въ періодъ строенія, въ періодъ складыванія революціоннаго движенія 70-хъ годовъ — вошла въ него Вѣра Николаевна Фигнеръ. За ней было уже шесть лѣтъ жизни внѣ стѣнъ института, замужество, нѣсколько лѣтъ научной работы, — по тѣмъ временамъ она уже не молоденькой вошла въ революціонную партію. И она вошла послѣ долгой работы мысли, сомнѣвающейся, строгой мысли, послѣ долгихъ споровъ съ Женевскимъ кружкомъ, состоявшимъ, главнымъ образомъ, изъ русскихъ дъвушекъ, судившихся потомъ въ процессѣ 50.
Ей было не легко отказаться отъ своего пониманія добра въ смыслѣ культурно-просвѣтительной работы, ей было тяжело бросить науку, которую она любила, бросить за полгода до полученія диплома врача. Но эта работа строгой мысли привела ее къ заключенію, что народное благо не будетъ достигнуто тѣми путями, которыя она намѣчала раньше, и что другое дѣло, болѣе важное, болѣе нужное, чѣмъ наука, зоветъ ее изъ лабораторіи и клиникъ швейцарскаго университета. Она такъ рѣшила, и ея рѣшеніе, какъ всѣ рѣшенія В. Н., было непоколебимо и неуклонно доведено до конца, — до приговора къ смертной казни, до 20 лѣтъ Шлиссельбургскаго заточенія.
Съ дѣтства она любила цвѣты, любила музыку… Въ институтѣ она была вѣрующая, — той сладкой вѣрою дѣтскихъ лѣтъ, которая доносится въ поэтически-грустныхъ отзвукахъ даже изъ стѣнъ Шлиссельбурга, въ воспоминаніяхъ о пасхальной ночи, въ культѣ Христа. Она любила то же самое, она жила тѣми же чувствами, какими жили лучшія дворянскія гнѣзда пушкинско-лермонтовскаго періода. И когда я отвлекаюсь отъ условій дѣйствительности и забываю схему ея жизни, все, что было съ возврата изъ-за границы, — предо мной встаетъ поэтическій и благородный образъ русской женщины, неизвѣстно почему вылившійся въ Россіи въ такую прекрасную и оригинальную форму, — русскую женщину давнихъ временъ.
Красивый и благородный давній образъ… Ей писали въ альбомы Пушкинъ и Лермонтовъ свои посвященія, она шла съ мужемъ-декабристомъ въ сибирскіе рудники, она смотритъ на меня съ пожелтѣвшихъ листовъ писемъ людей сороковыхъ годовъ, которыя мнѣ приходилось читать въ архивѣ П. А. Бакунина. Это она встаетъ изъ повѣстей Тургенева, изъ музыки Чайковскаго…
Почему же В. Н. вышла другая? Почему ея жизнь сложилась иначе, не такъ, какъ жизнь ея матерей и бабушекъ? Только автобіографія самой Вѣры Николаевны отвѣтитъ на этотъ вопросъ, и для меня, не имѣющаго въ рукахъ никакихъ указаній самой В. Н., есть только одинъ отвѣть: взаимодѣйствіе условій русской жизни и личныхъ свойствъ Вѣры Николаевны сложило ея жизнь, привело ее къ тому, къ чему она пришла. Безпощадность русской дѣйствительности, жестокость, не знающая предѣловъ, русскаго правительства и неизбывность горя русскаго народа — съ одной стороны и строгая совѣсть Вѣры Николаевны, суровая логика ея мысли, не допускавшая полурѣшеній, полудѣйствованія — съ другой стороны… И то прекрасное и благородное, что лежало въ русской женщинѣ, дошедшее до своего логическаго конца, — эволюція русской женщины…
Та прежняя русская женщина была только жена. Прекрасная жена и благородный человѣкъ, — она шла за своимъ мужемъ на горе и страданія, — и туда, въ эту сторону, расходовала огромное мужество и великое самопожертвованіе. Она долго жила мечтами и не имѣла дѣла, куда могла бы вложить свои мечты. Она шла въ монастырь, какъ Лиза «Дворянскаго гнѣзда», она искала и долго безплодно искала друга*мужа, съ которымъ могла бы идти на то великое и прекрасное, куда звали ее великія мечты, гордый умъ и строгая совѣсть. Елена изъ «Наканунѣ» нашла только болгарина и уѣхала въ Болгарію, чтобы тамъ реализовать свои мечты, накормить голодную совѣсть, такъ какъ не было у себя дома поставлено въ должной остротѣ дѣло борьбы за правду, такъ какъ не съ кѣмъ было идти на эту борьбу.
Вѣра Николаевна пошла одна, за свой страхъ и за свой разумъ, и она была одна изъ первыхъ, открывшихъ серію новыхъ историческихъ русскихъ женщинъ.
Мнѣ незачѣмъ повторять подробности біографіи Вѣры Николаевны Фигнеръ за періодъ ея революціонной дѣятельности. Онѣ достаточно извѣстны изъ ея собственныхъ показаній, отрывковъ «обвинительнаго акта» и появлявшихся въ печати неполныхъ отрывочныхъ замѣтокъ другихъ дѣятелей революціоннаго движенія. А то, что не опубликовано, можетъ опубликовать только сама В. Н. Но есть тутъ другая трудность: ея біографіи за этотъ періодъ есть вмѣстѣ съ тѣмъ біографія партіи «Народной Воля»; подробности ея біографіи, факты ея жизни за этотъ періодъ есть подробности, факты жизни партіи «Народной Воли» въ цѣломъ, и, слѣдовательно, развернуть картину ея жизни за періодъ съ 1875 по 83-ій годъ — значитъ развернуть картину всего революціоннаго движенія 70-хъ гг., и только подъ этимъ общимъ освѣщеніемъ получитъ должное освѣщеніе духовная и фактическая эволюція В. Н.
Въ этомъ, конечно, лежитъ огромный общественный интересъ ея біографіи, но задача эта слишкомъ велика для меня, и не въ короткой замѣткѣ рѣшать ее. Тѣмъ не менѣе, я не могу не коснуться, хотя бы въ общихъ чертахъ, этой стороны біографіи В. Н.
Быть можетъ, никто изъ дѣятелей революціоннаго движенія 70-хъ гг. такъ не сплеталъ свою судьбу съ начала и до конца съ судьбой партіи; никто такъ не характеренъ для общей картины движенія, съ начала и до конца, какъ Вѣра Николаевна Фигнеръ. И въ этомъ индивидуальная особенность ея личности, какъ революціоннаго дѣятеля, въ этомъ — и личный, и общественный интересъ ея біографіи. В. Н. продѣлала на себѣ всю ту эволюцію, которую пережила партія. У нея былъ также періодъ расплывчатаго революціонизма, идиллическаго хожденія въ народъ, сводившагося въ значительной мѣрѣ къ культурно-просвѣтительной дѣятельности.
Она вернулась въ Россію для революціи, но не для террора. У ней явилась другая цѣль, чѣмъ раньше, иная задача — добиться «передачи всей земли въ руки крестьянской общины», но пути дѣятельности остались, въ сущности, тѣ же, какіе она намѣтила для себя, уѣзжая за границу. Она сдала фельдшерскій экзаменъ и поступила въ земство фельдшерицей. Она лѣчила тамъ, учила дѣтей, просвѣщала крестьянъ. «Я не подверглась бы никакому преслѣдованію нигдѣ кромѣ Россіи, и даже считалась бы небезполезнымъ членомъ общества», — говорила она на судѣ.
Легальная дѣятельность въ деревнѣ оказалась невозможной. «Въ очень скоромъ времени противъ меня составилась цѣлая лига, во главѣ которой стояли предводитель дворянства и исправникъ, а въ хвостѣ: урядникъ, писарь и т. д.» «Вокругъ меня образовалась полицейско-шпіонская атмосфера. Меня стали бояться. Крестьяне обходили задворками, чтобы прійти ко мнѣ въ домъ. Вотъ эти-то обстоятельства и привели меня къ вопросу — что я могу сдѣлать при данныхъ условіяхъ?» Оказалось, что старыми путями идти нельзя, оказалось при томъ, что это не личная судьба В. Н., и что въ ту же стѣну уперлись, къ тому же вопросу пришли и другіе работавшіе, какъ и она, въ деревнѣ. И только это, «только горькая необходимость заставила меня отказаться отъ первоначальнаго взгляда и вступить на другой путь». «Моя предыдущая жизнь, — говоритъ она дальше, — привела меня къ тому убѣжденію, что единственный путь, которымъ данный порядокъ можетъ быть измѣненъ, есть путь насильственный». «Разъ принявши это положеніе, я уже пошла этимъ путемъ до конца. Я всегда требовала отъ личности, — какъ отъ другихъ, такъ, конечно, и отъ себя, — послѣдовательности и согласія слова съ дѣломъ»… Мнѣ слѣдовало бы, собственно, не дѣлать выписокъ, а привести цѣликомъ эту замѣчательную рѣчь В. Н. на судѣ, такъ какъ она необыкновенно ярко и логично развертываетъ эволюцію В. Н.
Медленно, раздумчиво, съ размышленіемъ и сомнѣніями, пришла она, подъ давленіемъ непреклонной логики русской жизни, къ негнущейся, непреклонной тактикѣ, методу дѣйствій второй половины движенія 70-хъ гг., какъ пришла, при ея непрерывающемся разностороннемъ участіи, вся партія. При ея разностороннемъ. — правильнѣе сказать — всестороннемъ участіи…
Она принимала участіе въ теоретической работѣ партіи, въ выработкѣ программъ, самого направленія, въ знаменитомъ раздѣлѣ «Земли и Воли» на «Черный Передѣлъ» и «Народную Волю», въ Воронежскомъ и другихъ съѣздахъ, и она же принимала участіе въ проведеніи въ жизнь новыхъ методовъ дѣйствованія, вытекавшихъ изъ теоретическихъ перестроекъ, изъ постановленій съѣзда. Она заводила обширный кругъ знакомствъ, въ которомъ фигурировали представители всѣхъ классовъ общества, начиная отъ профессора и генерала, помѣщика и студента, врача и чиновника до рабочаго и швеи, и вездѣ, гдѣ могла, проводила революціонныя идеи и защищала образъ дѣйствія партіи «Народной Воли», и она же перевозила динамитъ, устраивала лабораторію въ своей квартирѣ, сама начиняла бомбы и таскала мѣшки съ землей для того, чтобы скрыть слѣди подкопа, оказавшагося ненужнымъ. И когда Исполнительный Комитетъ настаивалъ, чтобы она спеціализировалась въ области пропаганды въ «обширномъ кругѣ знакомствъ», она отчаянно защищалась и упорно настаивала на своемъ правѣ таскать мѣшки и начинять бомбы. «Я хотѣла и требовала себѣ другой роли» (помимо пропаганды), — говорила она въ своей рѣчи на судѣ, — «я не могла бы съ спокойной совѣстью предлагать другимъ участіе въ насильственныхъ поступкахъ, если бъ сама не участвовала въ нихъ.»
Трудно расцѣнивать роли отдѣльныхъ личностей въ революціонномъ движеніи 70-хъ гг. Оно не было заговоромъ, и въ немъ не было, какъ въ заговорѣ, центральной фигуры, къ которой все стягивалось и отъ которой все исходило, но, несомнѣнно, В. Н. дѣлалась центромъ тамъ, гдѣ она работала. И были особенныя причины, лежавшія въ личности В. Н., почему такъ выходило. Какъ особенность личной біографіи В. Н., нужно отмѣтить, что она медленно, съ размышленіемъ и сомнѣніемъ, подходила къ тому или другому пути своей жизни, и уже не сходила съ него, доходила до конца этого пути, разъ вступала на него. Но не въ этомъ, не въ «послѣдовательности и согласіи слова съ дѣломъ», не въ глубокой, размышляющей мысли и не въ непреклонной волѣ, съ которою проводились въ жизнь результаты этого размышленія, по крайней мѣрѣ, не въ нихъ однихъ найдемъ мы объясненіе той роли, которую играла В. Н. въ партіи. Въ ней было обаяніе. То обаяніе, та власть человѣка надъ человѣкомъ, которыя не даются ни размышленіемъ, ни волей, которыя такъ-же независимы отъ программы, отъ самого человѣка, какъ его глаза, какъ тембръ его голоса. Чтобы собирать кругомъ себя генерала и помѣщика, рабочаго и швею, чтобы имѣть то непреодолимое вліяніе на литераторовъ и офицеровъ, на молодежь и умудренныхъ опытомъ либераловъ, противъ котораго у людей не было силъ бороться, нужно было имѣть нѣчто исключительно индивидуальное, обаятельное. Я не буду приводить примѣры изъ дѣятельности В. Н. — ихъ много, и нѣкоторые попали въ печать (хотя бы случай съ адвокатомъ Самарскимъ-Буховцемъ, приводимый въ воспоминаніяхъ Михайловскаго), — я отмѣчу лишь фразу самого Михайловскаго: «…Но ни о комъ изъ нихъ не вспоминаю я съ такимъ благоговѣніемъ, какъ о Вѣрѣ Фигнеръ». Нужно хорошо знать H. K. Михайловскаго, его сдержанность и, такъ сказать, застегнутость, его аскетизмъ въ эпитетахъ и скупость въ похвалахъ, чтобы понять и въ должной мѣрѣ оцѣнить его «благоговѣніе».
Быть можетъ, на этомъ мнѣ нужно было бы поставить точку, на судѣ, на захлопнувшейся двери тюрьмы. Случайно смертный приговоръ не приведенъ былъ въ исполненіе. За напряженной «вольной» жизнью послѣдовало слишкомъ 20 лѣтъ Шлиссельбургскаго безмолвія.
Но тамъ, за стѣнами Шлиссельбургской крѣпости, продолжалась жизнь, долгихъ 20 лѣтъ жизни, — тамъ тоже была біографія. У меня мало матеріаловъ для этой біографіи, и, чтобы говорить о ней, мнѣ нужно отправляться отъ того, что дала біографія вольнаго человѣка, къ тому скудному и тяжкотрудному, что есть въ стихахъ Вѣры Николаевны, въ ея воспоминаніяхъ о Л. А. Волкенштейнъ, личныхъ разсказахъ и отрывочныхъ воспоминаніяхъ другихъ шлиссельбурицевъ… И, прежде всего, нужно исходить изъ психологіи В. Н., поскольку она вырисовалась въ предыдущей дѣятельности и въ той мѣрѣ, въ какой мнѣ, неуполномоченному человѣку, дозволительно касаться ея…
Въ своихъ воспоминаніяхъ H. K. Михайловскій обронилъ фразу: «никакихъ спеціальныхъ дарованій у нея не было». Я понимаю эту мысль, но ей нужно дать расширенное толкованіе. Когда мы встрѣчаемся съ человѣкомъ, намъ бросаются въ глаза прежде всего индивидуальныя черты, углы личности, и невольно, по инстинктивному стремленію выдѣлить даннаго человѣка изъ ряда другихъ людей, мы инстинктивно прежде всего ищемъ какую-нибудь индивидуальную яркую сторону, какой-нибудь центральный пунктъ, который могъ бы объяснить намъ человѣка, къ которому можно было бы свести данную индивидуальность. Такихъ угловъ, такихъ спеціальныхъ удлиненій отдѣльныхъ чертъ не было въ В. Н. Если можно говорить о гармоніи человѣческой индивидуальности, гдѣ все на своемъ мѣстѣ, и ничто не выдвигается въ удлиненную линію, то это нужно сказать именно о В. Н. Въ мѣру должнаго соотношенія залегали въ ней мысль и чувство, вѣра и сомнѣніе, любовь и гнѣвъ, размышленіе и дѣйствованіе, слово и дѣло. Въ массѣ людей такая гармонія создаетъ средняго обывателя, сѣраго человѣка; когда же все это отпущено человѣку въ большомъ размѣрѣ, — получается большой, очень большой человѣкъ, получается та великая гармонія, изъ которой вытекаетъ великая красота человѣка. И великая мука для него… Мука изъ отсутствія спеціальныхъ удлиненныхъ линій, будетъ ли то мысль, которая способна обуздать чувство и подсказать ему должную формулу успокоенія, будетъ ли то удлиненное чувство безраздѣльной вѣры, съ которою тепло человѣку на свѣтѣ… Въ многосложной душѣ — «много мѣстъ… больныхъ», и рядомъ съ аккордами, полными звуковъ живыхъ, диссонансы раздаются…
Быть можетъ, изъ тяжелыхъ наслѣдій человѣка самое тяжелое — размышленіе и связанное съ нимъ сомнѣніе. И, чѣмъ крупнѣе умъ, тѣмъ тяжелѣе и глубже размышленія… И у кого полнота души, у того и полнота муки…
Вѣра Николаевна Фигнеръ вошла въ тюрьму въ 18З3 году, когда партія «Народной Воли» была разгромлена, правительство вѣшало и разстрѣливало, общество бездѣйствовало, народъ молчалъ, и когда поднималось, могло подняться «сомнѣніе».
«Вошла съ расшатанной душой
Я въ эти сумрачныя стѣны,
И прогремѣлъ въ нихъ, вслѣдъ за мной,
Гулъ торжествующей измѣны…
Сюда съ собой я принесла
Тяжелыхъ дней воспоминанья,
Но здѣсь всю горечь испила
Безмолвной муки и страданья».
Такъ пишетъ о себѣ В. Н. въ своемъ воистину трагическомъ стихотвореніи (стр. 35)" которое мнѣ больно приводить цѣликомъ.
Измученная тяжкой, напряженной революціонной дѣятельностью, долгой непереносной конспиративной жизнью, подъ вѣчной угрозой сыска, съ «разоренной душой», — вошла она въ сумрачныя стѣны тюрьмы, и за нею остались «гулъ торжествующей измѣны» и «тяжелыхъ дней воспоминанья».
«И все, что въ глубинѣ души,
На самомъ днѣ ея таилось,
Среди таинственной тиши
Грозою страстной разразилось… —
пишетъ В. Н. въ томъ же стихотвореніи. „Страстная гроза“ находитъ исходъ въ томъ, о чемъ говоритъ слѣдующее стихотвореніе:
„На помощь, какъ другъ, къ намъ приходитъ судьба,
Въ тюрьмѣ предлагая покой одинокій.
Съ умомъ утомленнымъ, съ душой больной,
Въ живую могилу мы сходимъ
И полный поэзіи миръ и покой
Въ стѣнахъ молчаливыхъ находимъ“…
Но „тяжелыхъ дней воспоминанья“ не уходятъ изъ души, и „страстная гроза“ время-отъ-времени просыпается, и глубокимъ трагизмомъ звучитъ огромный по вложенному въ него психологическому содержанію, достойный стать рядомъ съ величайшими изреченіями человѣка и получающій особенно зловѣщее освѣщеніе въ темныхъ нѣдрахъ Шлиссельбургской крѣпости, тезисъ, крикомъ вырвавшійся изъ этого предпослѣдняго стихотворенія:
„Для сердца людского родъ мукъ измѣнить —
Нерѣдко предѣлъ всѣхъ мечтаній!“
Подробности жизни узниковъ Шлиссельбургской крѣпости достаточно извѣстны. Я не буду говорить о разнообразныхъ методахъ мучительства, на которые было такъ богато мыслью правительство, и которые примѣнялись по отношенію къ заключеннымъ, — они извѣстны; и, если дѣлать характеристику» я остановился бы на подробности, на мелочи, такъ какъ мелочи, изъ которыхъ складывается жизнь, быть можетъ, наиболѣе характеризуютъ ее: два года В. Н. не давали гребенки причесываться…
Тамъ была жизнь, большая жизнь. Тамъ умирали люди, и живые люди слушали, прислушивались, какъ стонетъ и послѣднимъ кашлемъ кашляетъ умирающій человѣкъ. Тамъ наглые люди нагло оскорбляли безоружныхъ, беззащитныхъ людей; тамъ люди сжигали себя. Туда привозили людей съ воли затѣмъ, чтобы повѣсить въ стѣнахъ крѣпости и тайкомъ сравнять съ землей безвѣстныя могилы. Тамъ была жизнь, были и радости, увлеченія. Блѣдный лучъ солнца заглядывалъ порой и въ темныя стѣны живой могилы; не очень много и не слишкомъ часто, но и жители шлиссельбургской тюрьмы испытывали «пріятныя волненія, которыя возникаютъ при видѣ такихъ ординарныхъ вещей, какъ облако или голубое небо (Восп. М. В. Новорусскаго)». Расцвѣтали цвѣты на грядкахъ, — простенькіе цвѣточки Фроленка, горѣлъ махровый макъ Поливанова. Тамъ росли настоящіе зеленые овощи, настоящая рѣпа, морковь и капуста, крыжовникъ и малина, тамъ росъ конспиративный табакъ, и люди увлекались табачною фабрикой и винокуреннымъ заводомъ, разводили цыплятъ и куръ. Была химія, была математика, была астрономія, были лекціи, иллюзія науки… И со страницъ старыхъ журналовъ изрѣдка заглядывала блѣдная русская жизнь въ темную тюрьму.
Было много дѣлъ и у В. Н. Она сама столярничала, дѣлала шкафы, столы и табуретки, точила на токарномъ станкѣ, переплетала книги, занималась ажурными работами по дереву, рисовала, выучилась шить башмаки, составляла коллекціи, сдѣлала жестяной кофейникъ, соломенную шляпу, которою очень гордился получившій ее узникъ-товарищъ. Читала много и, какъ прежде, интересовалась беллетристикой, естественными науками и философскимъ синтезомъ человѣческаго знанія, переводила съ англійскаго Киплинга и два раза въ годъ получала письма и писала письма, — сестрамъ, братьямъ, дѣтямъ сестеръ и братьевъ и въ особенности матери, которую она нѣжно и трепетно любила, о которой думала и тревожилась триста шестьдесятъ пять дней въ году. И выращивала «сиротъ» ласточекъ, гнѣзда которыхъ лѣтнія бури сбрасывали съ карнизовъ тюрьмы. Ласточки были умныя и ласковыя. Онѣ бѣгали за В. Н. по камерѣ, какъ собачки, онѣ влѣзали ей на колѣни, и случалось, когда В. Н. лежала на кровати съ книгой, неожиданно ласточка появлялась на груди ея, и пискъ и щебетанье, словно младенческіе крики, поднимались въ камерѣ въ четыре часа утра, когда просыпались ласточки. А потомъ В. Н. выпускала ласточекъ на свободу… А сама оставалась одна, въ неволѣ, за стѣнами тюрьмы.л
Да, ласточки, книги, два письма въ годъ, жестяной кофейникъ, двѣ грядки въ огородѣ, «полный поэзіи миръ и покой»… Но М. Ю. Ашенбреннеръ пишетъ: «цвѣты, птицы, шахматы, торты и огороды, въ сущности, намъ не были нужны. Намъ нужна была свобода»…
Имъ нужна была свобода, — всѣ облака, все голубое небо, все солнце; имъ нужны были дорогіе близкіе люди, имъ нужно было не томиться отъ неизвѣстности о томъ, что дѣлается на волѣ, какая судьба постигла дѣло, на которое они положили свою жизнь. Иногда нужна была свобода и для того, чтобы быть одному, — у кого развивался «вкусъ къ одиночеству», кто усиленно стремился создать себѣ «полный поэзіи миръ и покой».
Къ ней, одинокой узницѣ, которая на волѣ была центромъ. чье желаніе «для многихъ было закономъ (Ашенбр.), тянулись люди, друзья, товарищи съ своими радостями и бурными протестами»… Энергичная, отважная, самоотверженная, пишетъ тотъ же М. Ю. Ашенбренеръ, — она всегда была впереди; и не удивительно, что въ большихъ и малыхъ дѣлахъ всѣ взоры невольно обращались къ ней, ожидая отъ нея слова, знака или примѣра". А сама В. Н. пишетъ въ воспоминаніяхъ о Л. А. Волкенштейнъ, что. у нея бывали настроенія, когда она «прямо тяготилась встрѣчами съ товарищами и чувствовала непреодолимое стремленіе бѣжать отъ нихъ»… Не всегда человѣку удается родъ мукъ измѣнить, и свобода одиночества иногда трудно добывается въ тюрьмѣ.
В. Н. оставалась все та же въ тюрьмѣ, какъ и на волѣ, съ своимъ глубокимъ размышленіемъ, медленнымъ рѣшеніемъ и непреклонной волей, доводившей рѣшеніе до конца.
Она долго не соглашалась на уговоры Л. А. Волкенштейнъ протестовать путемъ отказа отъ прогулокъ въ пользу товарищей, лишенныхъ ихъ, отказывалась на серьезныхъ основаніяхъ. Но, когда рѣшила, она до конца довела свое рѣшеніе, и хотя потомъ «все спуталось и смѣшалось», полтора года лишала себя, по ея признанію, самаго дорогого и радостнаго, — свиданія съ Л. А. Волкенштейнъ, которая была свѣтлымъ ангеломъ Шлиссельбургской тюрьмы, которая была для В. Н. «утѣшеніемъ, радостью и счастьемъ».
Не во внѣшнихъ мучительствахъ и издѣвательствахъ и не въ одной тяжести Шлиссельбургской неволи была мука В. Н. Она лежала внутри ея, въ ней самой, въ ея вѣчномъ размышленіи, въ тяжелыхъ воспоминаніяхъ о томъ, что составляло все содержаніе ея жизни, ея вѣру, ея мысли.
Такъ описываетъ она свое Шлиссельбургское настроеніе въ письмѣ къ Архангельскимъ ссыльнымъ. Она говоритъ о солдатѣ изъ картины Верещагина «На Шипкѣ»: «Смѣна не приходить… и не придетъ никогда! А снѣжный буранъ крутится, вьется и понемногу засыпаетъ забытаго… по колѣна… пo грудь… и съ головой… И только штыкъ виднѣется изъ-подъ сугроба, свидѣтельствуя, что долгъ исполненъ до конца. Такъ жили мы, годъ за годомъ, и тюремная жизнь, какъ снѣгомъ, покрывала наши надежды, ожиданія и даже воспоминанія, которыя тускнѣли и стирались… Мы ждали смѣны, ждали новыхъ товарищей, новыхъ молодыхъ силъ… Но все было тщетно: мы старѣлись, изживали свою жизнь — а смѣны все не было и не было!»
Она была увѣрена, что все кончено, что изъ сугробовъ Шлиссельбургской тюрьмы нѣтъ выхода, и что смѣна не придетъ. Это было долго (двадцать лѣтъ), такъ долго и такъ было трудно примиреніе и добытое тяжкими жертвами спокойствіе, что, когда смѣна пришла, — не чувство радости, не восторгъ предъ свободой проснулись въ заморенной душѣ, а страшная боль, какъ отъ вскрывшихся ранъ, какъ та жестокая, невыносимая боль, которую испытываютъ замерзшіе люди, когда ихъ приводятъ къ жизни…
…"И вдругъ! опять ударъ въ замкнутую дверь", — пишетъ она П. Ф. Якубовичу. «Ахъ, И. Ф., когда человѣкъ уже рѣшилъ, что все кончено, и примирился съ этимъ, отказался жить, то быть вновь разбуженнымъ крикомъ „живи!“ — это цѣлая трагедія, мука, отъ которой даже и сейчасъ я не могу освободиться»…
У меня почти нѣтъ личныхъ воспоминаній о Вѣрѣ Николаевнѣ — я мало знакомъ былъ съ ней. Я помню ее въ 76 году: вскорѣ послѣ возвращенія своего изъ-за границы, она заходила ко мнѣ не надолго по дѣлу. Мелькомъ видѣлъ ее еще разъ въ ту же зиму. И у меня не осталось въ памяти ни словъ, ни жестовъ, ни тембра голоса, — ярко осталось только жизнерадостное, свѣтлое, озаренное лицо. Оно такъ выдѣлилось изъ другихъ лицъ и осталось такъ ярко у меня, что я и теперь узналъ бы въ толпѣ, на улицѣ, то лицо 76-го года… А потомъ я знаю другое лицо, которое знаютъ всѣ, — лицо 83-го года въ Петербургской тюрьмѣ, передъ судомъ… И я долго и упорно смотрю на эти опущенные углы рта, строгіе глаза и сурово сложенный лобъ, на это потемнѣвшее лицо съ трагическимъ отблескомъ, стараюсь вспомнить то свѣтлое, озаренное прекрасное лицо — и мнѣ трудно вспомнить его. Мнѣ кажется, цѣлая пропасть легла между этими двумя лицами, и что въ этомъ вся біографія Вѣры Николаевны. И это прекрасное другой трагической красотой лицо кажется мнѣ символомъ. Въ этихъ двухъ лицахъ — все движеніе 70-хъ годовъ.
