Венера и Адонис (Шекспир; Каншин)/ДО

Венера и Адонис
авторъ Вильям Шекспир, пер. П. А. Каншин

Оригинал: англійскій, опубл.: 1593. — Перевод опубл.: 1893. Источникъ: Полное собрание сочинений в прозе и стихах В. Шекспира : в 12 т. / Перев. (в прозе) П.А. Каншина. Биогр. очерк Н.И. Стороженко. Примеч. П.И. Вейнберга и др. — 1-е изд. — СПб.: изд. Добродеева, 1893. — Т. 7. — (Прилож. к журн. «Живописное обозрение»). az.lib.ru

ВЕНЕРА И АДОНИСЪ.

Villa miretur vulgus; mihi flavus Apollo Pocula Castalia plena ministretaqua.

[Ovid., I. Am. XV, 35].

I.

Лишь только солнце съ пурпуровымъ ликомъ сказало послѣднее прости плачущему утру, румяный Адонисъ снарядился на охоту. Онъ любилъ охотиться, но издѣвался надъ любовью. Грустная Венера поспѣшила за нимъ и, какъ дерзкій ухаживатель, стала прельщать его.

II.

«Втрое красивѣйшій меня, такъ начала она, лучшій цвѣтъ полей, прелестный выше всякихъ сравненій, затмѣвающій всѣхъ нимфъ, болѣе обольстительный, чѣмъ человѣкъ, болѣе бѣлый и румяный, нежели голуби и розы! Природа, которая тебя создала, превзойдя самое себя, изрекла, что съ твоею жизнью наступитъ и конецъ міру.

III.

«Соизволь, о чудо, сойти съ коня и привяжи его гордую голову къ сѣдельной лукѣ; если ты удостоишь этой милости, то въ награду за то ты узнаешь тысячу сладостныхъ тайнъ. Приди, сядь сюда, гдѣ никогда не шипятъ змѣи; когда сядешь ты, я смягчу тебя поцѣлуями.

IV.

«Не смыкай устъ съ противнымъ мнѣ пресыщеніемъ; пусть они испытываютъ голодъ вопреки изобилію, то краснѣя, то блѣднѣя, въ свѣжемъ разнообразіи. Десять поцѣлуевъ краткихъ, какъ одинъ, и продолжительныхъ, какъ двадцать! И лѣтній день покажется мимолетнымъ часомъ, если будетъ потраченъ на такую поглощающую время забаву».

V.

Она видитъ въ его потной рукѣ свидѣтельство его мужественныхъ занятій; вся трепеща отъ страсти, она зоветъ ее бальзамомъ, земнымъ высшимъ средствомъ, пригоднымъ для исцѣленія богинь. Она такъ возбуждена, что желаніе придаетъ ей силу снять его съ коня.

VI.

На одну ея руку накинутъ поводъ рьянаго коня, подъ другою нѣжный юноша, который краснѣетъ и сердится въ смутной досадѣ и совершенно нерасположенный къ затѣѣ; она красна и раскалена, какъ пылающій уголь; онъ красенъ отъ стыда, но холоденъ желаньемъ.

VII.

Она быстро прикрѣпляетъ кованый поводъ къ сухому суку (о, какъ любовь проворна!); конь уставленъ, она старается теперь привязать и всадника: она толкаетъ его назадъ какъ желала-бы сама бить толкнутой, и заставляетъ его уступить силѣ, если не вожделѣнію.

VIII.

Лишь только онъ упалъ, она лежитъ уже возлѣ него; оба опираются на бедра и на локти; она любовно поглаживаетъ его щеку, онъ хмурится и начинаетъ браниться, но она скоро смыкаетъ ему уста и произносить прерывистымъ, сладострастнымъ говоромъ: «Если ты будешь сердиться, уста твоя не разверзнутся никогда».

IX.

Онъ сгораетъ отъ цѣломудреннаго стыда, она старается погасить слезами дѣвственный жаръ его ланитъ, потомъ, своимъ легкимъ дыханіемъ и вѣя своими золотистыми волосами, осушиваетъ ихъ снова. Онъ говоритъ, что она нескромна, осуждаетъ ея неприличіе; дальнѣйшую рѣчь она душитъ своимъ поцѣлуемъ.

X.

Какъ отощавшая орлица, ожесточенная голодомъ, рветъ клювомъ перья, кости и мясо, потрясая крыльями и торопливо пожирая все, пока не набьетъ себѣ зобъ или не ускользнетъ ея добыча, такъ лобзаетъ она ему лобъ, щеки, подбородокъ; покончитъ — и начинаетъ снова.

XI.

Вынужденный уступать, хотя и не покоряясь, онъ лежатъ изнемогая и дыша ей въ лицо, она вдыхала этотъ паръ, какъ добычу, называла его небесною влагой, вѣяніемъ благодатнымъ, и желала, чтобы ея щеки были цвѣтущимъ садомъ, который орошался-бы такимъ живительнымъ дождемъ.

XII.

Подобно птицѣ, лежащей запутанною въ сѣтяхъ, лежалъ Адонисъ въ ея объятіяхъ;стыдливость и пугливое сопротивленіе сообщали ему волненіе, причемъ становились еще красивѣе его гнѣвные глаза. Дождь, падающій въ полную уже рѣку, заставляетъ ее насильно выступать изъ береговъ.

XIII.

Она все умоляетъ, и умоляетъ прекрасно, напѣвая свою рѣчь въ прекрасное ушко; онъ все остается угрюмымъ, все хмурится и взволнованъ, то вспыхивая румянцемъ отъ стыда, то блѣднѣя мертвенно отъ гнѣва. Когда онъ румянъ, онъ нравится ей еще болѣе; поблѣднѣетъ — и она любуется. имъ еще съ большимъ восторгомъ.

XIV.

Какимъ бы онъ ни казался, она не можетъ его не любить. И она клянется своей прелестной безсмертной рукою, что не поднимется никогда съ его прекрасной груди, пока онъ не помирятся съ сражающимися противъ него ея слезами: онѣ лились такъ долго, что увлажили совсѣмъ ея щеки, но одинъ его поцѣлуй выкупитъ весь этотъ неоплатный долгъ.

XV.

При этомъ обѣщаніи, онъ поднимаетъ свой подбородокъ, подобно ныряющему пловцу, который выглядываетъ изъ волны и, потомъ, увидя, что на него смотрятъ, погружается быстро опять; такъ и онъ предлагаетъ дать ей то, чего она жаждетъ, но когда ея губы уже готовятся получить свою дань, онъ зажмуривается и отворачиваетъ свои уста.

XVI.

Ни одинъ странникъ въ лѣтній зной не жаждалъ такъ напиться, какъ она жаждала этого блага. Она видитъ свою отраду, но не можетъ ее получить; погруженная въ воду, она должна горѣть пламенемъ. «О, сжалься»; восклицаетъ она, "жестокосердый юноша! Я прошу только поцѣлуя; зачѣмъ ты такъ несговорчивъ?

XVII.

«Меня молили, какъ я умоляю теперь тебя, молилъ даже суровый и грозный богъ войны, который не склоняетъ своей жилистой шеи ни въ какой битвѣ, побѣждаетъ всюду, гдѣ появляется, въ каждой схваткѣ; и онъ былъ моимъ плѣнникомъ, моимъ рабомъ, и вымаливалъ то, что ты можешь получить и безъ просьбы.

XVIII.

«Онъ повѣсилъ свой мечъ надъ моимъ алтаремъ и свой избитый щитъ, и свой побѣдный шлемъ, и ради меня обучился играмъ и пляскѣ, забавамъ, дурачествамъ, смѣху и шуткамъ; онъ презрѣлъ грубый барабанъ и красное знамя, избравъ мои объятія своимъ полемъ битвы, своимъ шатромъ — мое ложе.

XIX.

«Такъ я поработила того, который господствовалъ, и вела его, какъ плѣнника, на цѣпи изъ алыхъ розъ. Крѣпко закаленная сталь подчинялась его силѣ, какъ болѣе могучей, и онъ раболѣпствовалъ передъ моею презрительной неуступчивостью. О, не будь же гордъ, не кичись своемъ могуществомъ, одолѣвая ту, которая склонила передъ собою самого бога битвъ.

XX.

«Коснись лишь моихъ устъ своими прелестными устами (хотя мои не такъ прекрасны, но они все же румяны); поцѣлуй будетъ принадлежать столько же тебѣ, какъ и мнѣ. Что ты смотришь въ землю? Подними голову, взгляни въ мои глаза, въ которыхъ отражается твоя красота. И почему не прильнуть устами въ уста, когда впиваешься глазами въ глаза?

XXI.

«Или ты стыдишься поцѣловать? Такъ зажмурься снова; я зажмурюсь тоже, и день покажется тогда ночью; любовь требуетъ для своихъ утѣхъ только двоихъ, будь смѣлѣе въ игрѣ, никто насъ не видитъ; эти испещренныя синевою фіялки, на которыхъ мы возлежимъ, не болтливы да и не могутъ онѣ понимать насъ.

XXII.

«Нѣжная весна твоихъ соблазнительныхъ устъ доказываетъ твою незрѣлость, но ты можешь желать искуса; пользуйся временемъ, не упускай случая; красота не должна довольствоваться только сама собой: красивые цвѣты, не сорванные въ пору, блекнутъ и быстро погибаютъ.

XXIII.

«Будь я плохо одарена, дурна, покрыта старческими морщинами, плохо упитана, сгорблена, угрюма, съ хриплымъ голосомъ, истощена, презрѣнна, болѣзненна, холодна, подслѣповата, костлява, лишена соковъ, — ты могъ бы отстраняться, потому что я была-бы недостойна тебя; но если у меня нѣтъ недостатковъ, за что ты ненавидишь меня?

XXIV.

«Ты не найдешь ни одной морщины на моемъ челѣ; мои глаза темны и ясны, подвижны; моя красота расцвѣтаетъ ежегодно, подобно веснѣ, тѣло мое мягко и пухло, мозгъ костей моихъ пылокъ, моя мягкая, влажная рука, касаясь твоей, растаетъ въ ней или покажется растаявшей.

XXV.

«Повели мнѣ говорить, и я очарую твой слухъ, или, подобно волшебницѣ, понесусь по травѣ, или, какъ нимфа съ распущенными волосами, стану плясать на пескѣ, не оставляя слѣдовъ отъ моихъ ногъ: любовь — это духъ, сплоченный изъ огня, не падающій отъ тяжести, но возносящійся высоко.

XXVI.

«Взгляни на гряду скороспѣлокъ, на которой я покоюсь: эти слабые цвѣты поддерживаютъ меня, какъ плотныя деревья; два лишенные силы голубка носятъ меня по поднебесью, съ утра и до ночи, куда мнѣ вздумается. Если любовь такъ легка, милый юноша, то почему-же ты считаешь ее такою тяжкою для себя?

XXVII.

«Или твое сердце плѣнилось твоей-же наружностью? Твоя правая рука можетъ уловить любовь въ твоей-же лѣвой рукѣ? Тогда ухаживай за собою, самъ отвергай себя, похить собственную свою свободу и жалуйся самъ на это похищеніе. Нарциссъ впалъ въ такое самозабвеніе и умеръ, чтобы облобызать свой призракъ въ ручьѣ.

XXVIII.

«Факелы сдѣланы для того чтобы свѣтить; драгоцѣнности для ихъ носки: лакомства для вкушенія; свѣжая красота для пользованія ею; травы ради ихъ аромата; сочныя растенія для приплода; предметы, растущіе лишь для себя одного, только злоупотребленіе растительной силы; сѣмяна происходятъ отъ сѣмянъ и красота порождаетъ красоту; ты былъ зачатъ, твой долгъ зачать.

XXIX.

«Какъ можешь ты питаться земнымъ приростомъ, если самъ не напитаешь ее приростомъ отъ себя. Естественный законъ обязываетъ тебя плодить, для того, чтобы твое могло жить, когда ты будешь уже мертвъ; вопреки смерти, ты будешь существовать, и такъ сохранится навсегда твоя личность».

XXX.

Томимая любовью, царица уже въ испаринѣ: тѣнь покинула уже то мѣсто, гдѣ они лежали, и Титанъ, въ своемъ нарядѣ изъ полуденнаго зноя, смотрѣлъ на нихъ своими палящими очами. Онъ желалъ бы передать Адонису управленіе своей колесницей, а самому походить на него и быть возлѣ Венеры.

XXXI.

Адонисъ, потянувшись лѣниво и съ тяжелымъ, мрачнымъ, недовольнымъ взглядомъ, хмуря брови, осѣнявшія его прекрасные глаза, подобно влажнымъ парамъ, клубящимся въ небѣ, сморщился и воскликнулъ: «Ну, будетъ о любви! Солнце сжетъ мнѣ лицо, я долженъ удалиться».

XXXII.

«О, сказала Венера, такъ юнъ и такъ немилостивъ! Что за жалкое извиненіе приводишь ты, чтобы только уйти? Я повѣю на тебя небеснымъ дыханіемъ, нѣжное дуновеніе котораго охладитъ зной нисходящаго солнца; я устрою тебѣ сѣнь изъ моихъ волосъ, а если загорятся они, я погашу ихъ моими слезами.

XXXIII.

«Солнце, свѣтящее съ неба, палитъ, но я нахожусь между тобою и солнцемъ; жаръ, исходящій отъ него, мало безпокоитъ меня, а твои глаза испускаютъ огонь, который меня сжигаетъ; не будь я безсмертной, я уже простилась бы съ жизнью, находясь между небеснымъ и земнымъ свѣтиломъ.

XXXIV.

«Неужели ты непреклоненъ, твердъ какъ кремень или сталь, нѣтъ, хуже кремня, потому что и камень мягчится отъ дождя? Сынъ-ли ты женщины, или не можешь понять, что такое любовь и на сколько мучительна жажда любви? О, если-бы твоя мать обладала столь жесткой душой, она не родила-бы тебя и умерла-бы неласковой.

XXXV.

«Но кто-же я, если ты меня такъ презираешь? Или что за великая опасность грозитъ тебѣ отъ моей просьбы? Чѣмъ хуже станутъ твои уста отъ одного жалкаго поцѣлуя? Говоря милый; но говори хорошія слова или же оставайся нѣмъ. Подари мнѣ одинъ поцѣлуй, и я отдамъ его тебѣ тотчасъ-же, и еще одинъ за процентъ, если хочешь получить пару.

XXXVI.

«Стыдись, безжизненное изображеніе, холодный и безчувственный камень, красиво раскрашенный идолъ, тупой и мертвый, статуя, удовлетворяющая только глазамъ, предметъ подобный человѣку, но рожденный не женщиной; ты не мужчина, хотя имѣешь подобіе мужчины, потому что мужчина цѣлуетъ и по собственному почину».

XXXVII.

Выговоривъ это, молящій языкъ ея останавливается отъ досады; возрастающій гнѣвъ вызываетъ молчаніе; но ея пылающія щеки и яростный взглядъ пышатъ обидой. Она, судья въ любви, не можетъ выиграть своего дѣла, и она то плачетъ, то пытается говорить, но рыданія прерываютъ ея намѣреніе.

XXXVIII.

Она то качаетъ своей головой, то его рукою, то смотритъ на него, то въ землю; порою руки ея обвиваютъ его, какъ лентою; она желала-бы связать его своими объятіями, онъ того не хочетъ; но когда онъ старается освободиться, она сплетаетъ одинъ съ другимъ свои лилейные пальцы.

XXXIX.

«Любимецъ мой, говоритъ она, если я заключила тебя сюда, въ эту бѣлую, какъ слоновая кость, ограду, я буду твоимъ паркомъ, а ты моей дичью. Питайся, гдѣ вздумаешь, на горахъ и въ долинахъ, питайся на моихъ устахъ, и если возвышенности покажутся тебѣ безводными, спустись ниже туда, гдѣ лежатъ привѣтливые ручьи.

XL.

«Въ сихъ предѣлахъ достаточно прибѣжищъ: нѣжныя травяныя низменности, высокія прелестныя равнины, округленныя вздымающіеся холмы, темныя и дикія кущи для укрытія тебѣ отъ бурь и дождя. Будь же моей дичью, если я такой паркъ; ни одна собака не спугнетъ тебя, хоть бы тысячи ихъ залаяли».

XLI.

Адонисъ усмѣхается на это презрительно; но на обѣихъ щекахъ его появляются красивыя ямки; Амуръ сотворилъ эти углубленія: если-бы его хотѣли убить, онъ далъ бы схоронить себя въ такихъ могилахъ, зная, — что лежа тамъ, гдѣ обитаетъ сама любовь, онъ умереть не можетъ.

XLII.

Эти прелестныя пещеры, эти очаровательные провалы, отверзлись для поглощенія влеченія Венеры. Она обезумѣла уже прежде, какъ было ей сохранить разумъ теперь? Кто пораженъ уже на смерть, зачѣмъ тому второй ударъ? Бѣдная царица любви, обреченная, въ силу своего-же закона, любить ланиты, усмѣхающіяся тебѣ только изъ презрѣнія!

XLIII.

Къ чему ей приступить теперь? Что говорить? Ея слова истощились, желанія возрасли, а время проходитъ, и ея предметъ рвется прочь, стараясь освободиться изъ ея сплетенныхъ рукъ. «Сжалься»! восклицаетъ она. «Хотя какую-нибудь ласку… какое-нибудь раскаяніе…» Но онъ вскакиваетъ и спѣшитъ къ своему коню.

XLIV.

Но за сосѣдними кустами паслась молодая и горячая, горделивая кобылица, подсмотрѣвшая Адонисова коня. Она выскочила, захрапѣла, заржала громко, и крѣпковыйный конь, на привязи у дерева, обрываетъ поводъ и несется прямо къ ней.

XLV.

Онъ мчится неистово, ржетъ, прыгаетъ, разрываетъ на себѣ плетеную подпругу, наноситъ твердымъ копытомъ раны сносливой землѣ, пустыя нѣдра которой гудятъ, какъ громъ небесный. Онъ разгрызаетъ желѣзное удило, одолѣвая то, что его одолѣвало.

XLVI.

Онъ насторожилъ уши; его заплетенная висячая грива встала дыбомъ теперь; ноздри втягиваютъ воздухъ и пышатъ имъ обратно, какъ паромъ изъ горнила; глаза, сердито сверкая огнемъ, говорятъ о его горячей мощи и напряженности желанія.

XLVII.

Онъ то бѣжитъ рысью, какъ-бы отсчитывая шаги съ милымъ величіемъ и скромною гордостью, то взвивается на дыбы, подпрыгиваетъ, дѣлаетъ скачки, какъ бы говоря: «Это я чтобы выказать мою силу, а это — чтобы прельстить взоръ красивой кобылицы, находящейся близь меня».

XLVIII.

Что ему до сердитыхъ возгласовъ хозяина, до его «Тпру!» и «Стой, я тебѣ говорю!» Что ему до мундштука и острыхъ шпоръ, до богатаго чепрака и до блестящей сбруи? Онъ видитъ возлюбленную и болѣе не видитъ ничего, ничего, что тѣшило-бы болѣе его гордый взоръ.

XLIX.

Пусть живописецъ тщится превзойти самую жизнь и рисуетъ хорошо сложенныхъ коней, соперничая своимъ мастерствомъ съ творчествомъ природы; но ничто мертвое не превзойдетъ живого! Такъ этотъ конь превосходилъ обыкновенныхъ коней своими статьями, отвагой, мастью, походкой, костями.

L.

Копыта у него закруглены, связки тонкія, щетки длинныя и косматыя, грудь широкая, глаза выпуклые, голова маленькая съ открытыми ноздрями, высокая чолка, короткія уши, крѣпкія ноги, необыкновенно короткія, тонкая грива, густой хвостъ, широкій крупъ, нѣжная кожа. Чего не требовалось-бы отъ коня, все у него было, за исключеніемъ такого-же гордаго всадника на такомъ гордомъ скакунѣ.

LI.

Онъ мчится вдаль и смотритъ оттуда; потомъ кидается вновь, несясь, какъ перо, и предлагая вѣтру игру въ перегонку, и никто не угадываетъ, куда онъ побѣжитъ, полетитъ; вѣтеръ свищетъ сквозь его гриву и хвостъ, раздувая волосы, которые развѣваются подобно перистымъ крыльямъ.

LII.

Онъ смотритъ на свою возлюбленную и ржетъ около нея; она отвѣчаетъ ему, какъ будто угадывая его мысли; гордясь, какъ весь ея полъ, его ухаживаніемъ, она выражаетъ ему наружно свое нерасположеніе, кажется неласковой, отвергаетъ его любовь, издѣвается надъ его пыломъ, отталкиваетъ его нѣжныя объятія своими копытами.

LIII.

Тогда, подобно грустному неудачнику, онъ опускаетъ хвостъ, и тотъ, какъ ниспадающее перо, осѣняетъ прохладой его разгоряченный крупъ; бьетъ ногой, проглатываетъ бѣдныхъ мухъ въ своей досадѣ. Его возлюбленная, видя его ярость, становится добрѣе и его бѣшенство стихаетъ.

LIV.

Разсерженный хозяинъ подходитъ, чтобы взять его, но кобылица, еще незнакомая съ сѣдломъ, пугается, боится быть пойманной и быстро мчится прочь; конь за нею, оставляя Адониса на мѣстѣ. Какъ обезумѣвъ, они скрываются въ чащѣ, обгоняя воронъ, желавшихъ пролетѣть раньше ихъ.

LV.

Запыхавшись отъ погони, Адонисъ садится, кляня своенравное, непокорное животное, но этотъ случай благопріятенъ тому, что жаждущая любви любовь можетъ снова молить. Любовники говорятъ, что любовь страдаетъ втройнѣ, если лишена помощи языка.

LVI.

Печь, которую заткнутъ, рѣка, которую запрудятъ, раскаляется сильнѣе и вздымается бурливѣе; такъ и съ скрытымъ горемъ: свободный истокъ словъ утишаетъ любовный пламень, но когда адвокатъ сердца нѣмъ, тогда кліентъ падаетъ духомъ, отчаяваясь въ успѣхѣ тяжбы.

LVII.

Видя ея приближеніе, онъ начинаетъ краснѣть (такъ потухавшій уголь оживляется отъ вѣтра), закрываетъ шапкой свое гнѣвное лицо и потупляется съ досадой къ темной землѣ, какъ бы не обращая вниманія на то, что она уже близко, но искоса поглядываетъ на нее.

LVIII.

О что это былъ за видъ, стоило его посмотрѣть, когда она подкрадывалась къ упрямому юношѣ! Какъ боролись краски на ея лицѣ, когда одолѣвала, то бѣлая, то розовая! Щеки ея были порою блѣдны, порою вдругъ вспыхивали огнемъ, подобно молніи въ небесахъ.

LIX.

Наконецъ, она передъ сидящимъ и опускается на колѣни, какъ униженный любовникъ; одною прекрасною рукою она поднимаетъ его шапку, другою, нѣжною, касается его прелестной ланиты, на которой, еще нѣжнѣйшей, оставляетъ свой слѣдъ; такъ вновь выпавшій снѣгъ принимаетъ всякій отпечатокъ.

LX.

О, что за битва взглядами происходитъ тогда между ними! Ея глаза, молящіе, обращаютъ просьбу къ его глазамъ; смотритъ, какъ будто видитъ ихъ впервые; ея глаза продолжаютъ ласкать, его взоръ отталкиваетъ эту ласку, и вся эта нѣмая игра поясняется, какъ хоромъ, слезами, текущими ручьемъ изъ ея глазъ.

LXI.

Крайне нѣжно беретъ она его за руку: это лилія, заключенная въ снѣжную темницу, слоновая кость въ алебастровой оправѣ; столь бѣлый другъ обхватываетъ столь бѣлаго недруга! Изящная борьба между настойчивостью и отпоромъ, точно ссора двухъ серебристыхъ голубковъ.

LXII.

Снова начало такъ орудіе ея мыслей: «о, красивѣйшій изъ ходящихъ по этому бренному шару, если-бы ты былъ мною, а я мужчиной, и мое сердце здоровымъ, какъ твое, а твое уязвленнымъ; я пожертвовала-бы тебѣ въ помощь одинъ нѣжный взглядъ, хотя вылечить тебя могъ-бы только ядъ моихъ тѣлесъ».

LXIII.

«Отпусти мою руку, сказалъ онъ, зачѣмъ ты ее жмешь»? «Отдай мнѣ мое сердце, возразила она», и тогда получишь ее. О, оставь ее мнѣ, пока не закалило и ее твое жестокое сердце; когда она закалится, на ней не оттиснутся уже нѣжные вздохи, тогда и я не буду внимать глубокимъ стонамъ любви, потому что сердце Адониса окаменитъ сердце и мнѣ.

LXIV.

«Стыдись! воскликнулъ онъ. Оставь это и пусти меня. Моя дневная забава пропала, мой конь убѣжалъ, и я лишенъ его по твоей винѣ; я снова прошу тебя, дай мнѣ остаться здѣсь одному; все мое дѣло теперь, моя мысль, моя забота, только о томъ, чтобы достать моего коня отъ этой кобылицы».

LXV.

Она возражаетъ на это: "Твой конь, какъ и слѣдуетъ, привѣтствуетъ горячую близость нѣжнаго вожделѣнія; любовь, какъ уголь, должна быть охлаждена, иначе, предоставленная себѣ, она испепелитъ сердце. У моря есть предѣлы, нѣтъ ихъ у страстнаго желанія; вотъ почему ушелъ твой конь.

LXVI.

«Подобно клячѣ, стоялъ онъ на привязи у дерева, рабски покорный кожаному поводу; но лишь только увидѣлъ возлюбленную, какъ прекрасный даръ ему въ юности, онъ презрѣлъ столь слабыя узы, сбросилъ унизительное удило со склоненной гривы, освободилъ свою морду, спину и грудъ.

LXVII.

«Если кто, увидя свою возлюбленную, обнаженною на ложѣ, гдѣ ея бѣлизна оказывается бѣлѣе простынь, насытитъ тѣмъ свои жадные взоры, то развѣ и другія его чувства не пожелаютъ тоже своего наслажденія? Кто слабъ до того, что не дерзнетъ коснуться огня въ холодную погоду?

LXVIII.

«Позволь мнѣ заступиться за твоего коня, милый юноша; я прошу тебя, поучись у него, какъ слѣдуетъ пользоваться предлагаемымъ удовольствіемъ; если я останусь нѣмой, его поведеніе должно наставить тебя. О, научись любить; наука эта проста и, понятая однажды вполнѣ, не забывается уже никогда».

LXIX.

«Я не знаю любви, сказалъ онъ, и не хочу ее знать, развѣ что это вепрь; тогда я стану за нимъ охотиться. Слишкомъ великъ заемъ; я не желаю быть должникомъ. Моя любовь будетъ для любви только гнушеніемъ ею, и я слыхалъ, что не исчезла еще жизнь въ той смерти, которая и смѣется, и плачетъ заразъ.

LXX.

«Кто облекается въ безформенную, не довершенную одежду? Кто срываетъ почку, прежде чѣмъ она развернется къ листъ? Если разцвѣтающее лишится малѣйшей части, оно увянетъ уже вначалѣ, не будетъ годиться никуда; жеребенокъ на котораго сядутъ или котораго навьючатъ слишкомъ рано, утратитъ свою бодрость и выростетъ безсильнымъ.

LXXI.

«Ты помяла мнѣ руку своимъ пожатіемъ; разойдемся, оставимъ этотъ праздный предметъ, эту безцѣльную болтовню, прекрати осаду моего несдающагося сердца: оно не откроетъ воротъ своихъ для любовной тревоги; откажись отъ своихъ клятвъ, притворныхъ слезъ, своей лести; если сердце твердо, онѣ его не прострѣлятъ».

LXXII.

«Какъ! Ты способенъ говорить?» — сказала она. "У тебя есть языкъ? О, лучше бы его не было или я была лишена слуха! Твой голосъ, подобный голосу сирени, причинилъ мнѣ двойной вредъ: я несла свое бремя, теперь отягчилась моя ноша: мелодическое разнозвучіе, небесный гимнъ и рѣзкое бряцанье, усладительная музыка для слуха и глубоко-скорбное уязвленіе сердца!

LXXIII.

«Не будь у меня зрѣнія, одинъ только слухъ, ухо мое полюбило бы въ тебѣ внутреннюю, незримую прелесть; будь я глуха, твоя внѣшность затронула бы во мнѣ все, что способно возчувствовать, — хотя, не имѣя ни глазъ, ни ушей, чтобы видѣть и слышать, я все же полюбила бы тебя отъ одного прикосновенія къ тебѣ.

LXXIV.

«Будь я лишена и осязанія, такъ что не могла бы ни видѣть, ни слышать, ни осязать, и мнѣ досталось бы въ удѣлъ одно обоняніе, — и тогда моя любовь къ тебѣ была бы не меньшею, потому что изъ реторты твоего лика, очищаясь, исходитъ ароматное дыханіе, порождающее любовь при обоняніи его.

LXXV.

«Но какою трапезою былъ бы ты для вкуса, будучи пѣстуномъ и питателемъ четырехъ прочихъ чувствъ! Они пожелали бы продолжать свой пиръ навѣки и велѣли бы Подозрѣнію затворить покрѣпче дверь, для того чтобы Ревность, эта досадливая, непріятная гостья, не успѣла испортить празднества, закравшись сюда».

LXXVI.

Снова разверзаются рубиновыя врата для пропуска его сладкой рѣчи, но подобны они и багровому мѣсяцу, вѣщающему крушеніе моряку, бурю полямъ, горе пастухамъ, гибель птицамъ, взрывы вѣтра и мятель скотоводамъ и стадамъ.

LXXVII.

Она подмѣчаетъ вовремя зловѣщій признакъ: какъ вѣтеръ стихаетъ передъ началомъ дождя, какъ волкъ рычитъ, прежде нежели залаетъ, или какъ ягода лопается, прежде чѣмъ сгніетъ, какъ смертоносная пуля изъ ружья, такъ поразило ее его помышленіе, прежде нежели онъ его высказалъ.

LXXVIII.

При его взглядѣ, она упала навзничъ: взглядъ можетъ убивать любящаго, какъ взглядъ же и живитъ; улыбка залечиваетъ рану, нанесенную суровостью; но счастливъ разорившійся, которому приходится потерпѣть такъ черезъ любовь! Неразумный юноша, думая, что она умираетъ, треплетъ ея блѣдныя щеки, такъ что онѣ зарумяниваются.

LXXIX.

Удивительно не сбылось его намѣреніе: онъ хотѣлъ строго ее побранить, но хитрая любовь находчиво предотвратила это. Счастливое паденіе, такъ остроумно послужившее ей обороной! Лежитъ она на травѣ, какъ убитая, пока его дыханіе не вдохнетъ ей жизнь.

LXXX.

Онъ потираетъ ей носъ, гладитъ щеки, сгибаетъ пальцы, крѣпко нажимаетъ пульсъ, третъ и губы, старается тысячью способами загладить обиду, нанесенную его непривѣтливостью. Онъ цѣлуетъ ее, она добровольно не хочетъ подняться, и потому онъ продолжаетъ ее цѣловать.

LXXXI.

Ночь скорби превращается для нея въ день; она слабо открываетъ свои два голубые окошечка, уподобляясь красавцу-солнцу, когда оно, въ своемъ свѣжемъ нарядѣ, привѣтствуетъ утро и оживляетъ весь міръ; и подобно тому какъ свѣтлое солнце озаряетъ небо, такъ ея лицо освѣщается ея взглядомъ.

LXXXII.

Эти лучи устремлены на его безбородое лицо, какъ-бы отъ него заимствуя свое сіяніе. Никогда-бы еще не соединялись такіе четыре свѣтильника, если-бы его взглядъ не омрачался нахмуреннымъ челомъ. Но ея глаза, свѣтящіеся сквозь слезы, сіяютъ какъ луна, которая смотрится въ воды.

LXXXIII.

«О, гдѣ я?» говоритъ она. "На землѣ или въ небесахъ? Погружена въ океанъ или въ пламень? Который часъ теперь? Утро или унылый вечеръ? Стремлюсь-ли я къ смерти или желаю жить? Но я жила, и жизнь была для меня смертной тоскою; когда я умерла, смерть стала мнѣ жизненной радостью!

LXXXIV.

«О, ты убилъ меня; убей опять. Твое суровое сердце, этотъ прозорливый наставникъ твоихъ взглядовъ, научило ихъ такому издѣвательству, такому презрѣнію, что они умертвили мое бѣдное сердце; и мои глаза, вѣрные проводники къ нему, своему властителю, никогда не прозрѣли-бы вновь, если-бы не твои сострадательныя губы.

LXXXV.

«Пустъ за это исцѣленіе онѣ долго цѣлуютъ одна другую. Пусть никогда не износятся ихъ алые покровы! И пока онѣ будутъ существовать, сохраняя свою свѣжесть, зараза прогонится изъ всякой опасной годины, такъ что звѣздочеты, предсказавшіе смертность, скажутъ: язва изгнана твоимъ дыханіемъ.

LXXXVI.

«Чистыя уста, наложившія сладкую печать на мои нѣжныя уста, что мнѣ сдѣлать, чтобы оставаться всегда запечатанной? я рада-бы продать себя и ты можешь меня купить и заплатить и пользоваться хорошимъ добромъ, а чтобы избѣ жать всякой поддѣлки, приложи свою ручную печать къ алому сургучу моихъ губъ.

LXXXVII.

«Купи тысячу поцѣлуевъ отъ меня, мое сердце, и выплачивай мнѣ ихъ по одному, исподволь. Что значатъ для тебя десять сотенъ поцѣлуевъ? Развѣ не скоро ихъ сосчитаешь и не скоро выдашь? Если, за неуплату, долгъ удвоивается, то развѣ и двадцать сотенъ поцѣлуевъ уже такъ затруднительны?»

LXXXVIII.

«Прекрасная царица», вымолвилъ онъ, "если ты питаешь ко мнѣ какую-либо любовь, то сообрази мою дикость съ моимъ незрѣлымъ возрастомъ. Пока я не узнаю себя самъ, не старайся меня узнавать; рыбакъ щадитъ неразвитую молодь; мягкая слива отпадаетъ, зеленая держится крѣпко или, будучи сорвана преждевременно, оказывается кислой на вкусъ.

LXXXIX.

«Взгляни: міровой утѣшитель уже докончилъ на западѣ, усталой походкою, свой дневный долгъ; овцы воротились въ загонъ, птицы въ свои гнѣзда, и черныя, какъ уголь, тучи, заслоняя небесный свѣтъ, велятъ намъ разойтись, пожелавъ доброй ночи.

ХС.

«Позволь-же мнѣ сказать: Доброй ночи! и ты тоже скажи; если ты скажешь это, получишь поцѣлуй». «Доброй ночи!» отвѣчаетъ она и прежде, нежели онъ произноситъ: «прощай!» ему предложенъ уже сладостный залогъ разлуки. Ея руки окружаютъ его шею нѣжнымъ объятіемъ; оба они теперь какъ-бы сплотились, стоя лицомъ къ лицу.

ХСІ.

Пока онъ, задыхаясь, не освобождается и не отстраняетъ отъ нея ту божественную росу, тѣ сладкія коралловыя уста, драгоцѣнный вкусъ которыхъ познали ея жаждущія губы, пересытившія себя ими и все-же страдающія жаждой. Онъ былъ отягченъ избыткомъ, она изнемогала отъ жажды (ихъ губы пылали вмѣстѣ), и оба они пали на землю.

XCII.

Тогда ея быстрое вожделѣніе овладѣваетъ своею добычей, питается ею обжорливо и все не можетъ насытиться; ея уста побѣждаютъ, его уста повинуются, платя ту дань, которой требуетъ оскорбительница, ястребиная похоть которой такъ высоко цѣнитъ свой захватъ, что старается изсушить вполнѣ сокровище его губъ.

ХСІІІ.

Ощутивъ сладость добычи, она предается грабежу съ слѣпой яростью; ея лицо пылаетъ, кровь кипитъ и необузданное желаніе вызываетъ въ ней отчаянную смѣлость, которая подвергаетъ забвенію все, прогоняетъ благоразуміе, уничтожаетъ румянецъ стыда и сокрушаетъ честь.

ХСІѴ.

Въ жару, ослабѣвъ, измучась ея неистовыми объятіями, подобно дикой птицѣ, усмиренной долгимъ обученіемъ, или быстроногой козѣ, утомленной преслѣдованіемъ, или своенравному ребенку, убаюканному няньчиньемъ, онъ повинуется, не сопротивляется болѣе, когда она беретъ все, что можетъ, хотя и не все, чего желаетъ.

XCV.

Почему, какъ ни замороженъ воскъ, онъ смягчается нагрѣваніемъ и поддается, наконецъ, каждому легкому отпечатку? Безнадежныя вещи достигаются часто смѣлостью, особенно въ любви, льготы которой превосходятъ права. Страсть не обмираетъ, подобно блѣднолицому трусу, но устремляется тѣмъ бодрѣе, чѣмъ дерзче ея цѣль.

XCVI.

О, если-бы она отступилась, когда онъ нахмурился, она не вкусила-бы такого нектара съ его губъ; бранныя слова и хмурость не должны отталкивать влюбленныхъ: розу срываютъ, хотя она и съ шипами. Будь красота подъ двадцатью затворами, любовь пробивается сквозь нихъ, разрушая ихъ всѣ.

XCVII.

Она не можетъ уже изъ жалости удерживать его долѣе; бѣдный глупецъ проситъ его отпустить; она рѣшилась не принуждать его снова, прощается съ нимъ и проситъ беречь ея сердце, которое, — она клянется въ этомъ ликомъ Купидона, — онъ уноситъ въ своей груди.

XCVIII.

«Милый юноша», говоритъ она, «я проведу эту ночь печально, потому что мое больное сердце принудить къ бдѣнію мои глаза. Скажи мнѣ, властелинъ любви, встрѣтимся-ли мы завтра? Скажи, будетъ-ли это? Будетъ? Хочешь дать мнѣ обѣщаніе?» Онъ говоритъ, что нѣтъ; завтра онъ намѣренъ охотиться за вепремъ съ своими друзьями.

ХСІХ.

«За вепремъ!» повторяетъ она и внезапная блѣдность покрываетъ ея щеки, какъ бѣлый батистъ, наброшенный на алѣющую розу. Она трепещетъ при этой вѣсти, обвиваетъ крыломъ своихъ рукъ его шею и падаетъ, все вися на ней, на спину; онъ съ нею на ея лоно.

С.

Теперь она на настоящей аренѣ любви: ея поборникъ на конѣ для горячей стычки; конь готовъ оказать ему все возможное, но онъ не правитъ имъ, хотя и на немъ. Муки ея хуже Танталовыхъ: вознестись въ Элизіумъ и не достигнуть блаженства!

СІ.

Какъ бѣдныя птицы, обманутыя нарисованнымъ виноградомъ, насыщаютъ только свои глаза, между тѣмъ какъ тощаетъ ихъ зобъ, такъ и она изнываетъ въ своей неудачѣ, уподобляясь этомъ жалкимъ пернатымъ, видящимъ безполезныя ягоды. И она старается возжечь непрерывными поцѣлуями тотъ жаръ, котораго ему недостаетъ.

CII.

Но все это тщетно; не будетъ этого, благая царица! Она испытала уже все, что возможно; ея мольбы заслуживали большей награды; она любитъ, любитъ, но все же нелюбима. "Фи, фи>! говоритъ онъ, ты давишь меня, пусти; незачѣмъ тебѣ удерживать меня такъ…

CIII.

«Ты ушелъ-бы ранѣе, милый юноша», отвѣчаетъ она, "если-бы не сказалъ мнѣ, что хочешь охотиться за вепремъ. О, будь остороженъ! Ты не знаешь, каково бросать копьемъ въ дикаго борова среди болотъ. Онъ вѣчно точитъ свои, никогда не скрываемые въ ножны, клыки, подобно мяснику, любящему убой.

CIV.

«Его крутая спина покрыта доспѣхомъ изъ щетинистыхъ иглъ, всегда угрожающихъ его врагамъ; его глаза горятъ, какъ свѣтящіеся червяки, когда онъ злится; его рыло вырываетъ могилы всюду, гдѣ онъ пройдетъ. Когда онъ бѣжитъ. то мнетъ все на своемъ пути, а кого сомнетъ, того убьетъ своими клыками.

CV.

«Его бурые бока, вооруженные косматою щетиной, слишкомъ тверды для того, чтобы ихъ пробило остріе твоего копья; его короткую шею трудно поразить. Когда онъ разъярится, то осмѣливается нападать и на льва; терновые кусты и сплетенныя чащи разступаются передъ нимъ, какъ испуганные, когда онъ бѣжитъ сквозь нихъ.

CVI.

«Увы! онъ не оцѣнитъ твоего лица, которому воздаютъ дань очи Любви, ни твоимъ нѣжнымъ дланямъ, ни мягкимъ устамъ, ни хрусталю глазъ, поражающихъ весь міръ своимъ совершенствомъ; одолѣвъ тебя (странное опасеніе!), онъ вырветъ всѣ эти красоты, какъ вырываетъ траву.

CVII.

«О, пусть онъ остается въ своемъ отвратительномъ логовищѣ; красотѣ нечего состязаться съ такимъ низкимъ врагомъ; не иди по доброй волѣ на такую опасность; преуспѣваютъ тѣ, которые слушаютъ совѣтовъ своихъ друзей. Лишь только ты упомянулъ о вепрѣ, говорю тебѣ безъ притворства, я ужаснулась и дрогнули во мнѣ всѣ суставы мои.

CVIII.

«Не обратилъ ты вниманія на мое лицо? Развѣ не поблѣднѣло оно? Не увидѣлъ ты въ моихъ глазахъ выраженія страха? Не обмерла-ли я? Не упала-ли я разомъ? Въ моей груди, на которой тебѣ слѣдовало бы лежать, мое чуткое сердце замираетъ, бьется, не можетъ успокоиться и потрясаетъ тебя, какъ отъ землетрясенія, на персяхъ моихъ.

СІХ.

«Гдѣ царитъ любовь, тамъ угнетающая ревность зоветъ себя стражемъ привязанности; она бьетъ ложную тревогу, доноситъ о мятежѣ, кричитъ въ мирный часъ: «Рази! Рази!» и смущаетъ нѣжную любовь въ ея вожделѣніи, какъ вѣтеръ и вода загашиваютъ огонь.

СХ.

«Этотъ горькій доносчикъ, этотъ питающій ненависть соглядатай, эта язва, разъѣдающая нѣжный ростокъ любви, эта сплетница и смутьянка-ревность, которая вѣщаетъ то правду, то ложь, стучится въ мое сердце и шепчетъ мнѣ на ухо, что я люблю тебя и должна страшиться твоей смерти.

СХІ.

«И болѣе того, она представляетъ моему взору видъ разъяреннаго вепря, подъ острыми клыками котораго лежитъ твое подобіе, все запятнанное запекшейся кровью. Эта кровъ, пролившаяся на свѣжіе цвѣты, заставила ихъ увянуть печально и поникнуть головками.

СХІІ.

«Что будетъ со мною, когда я увижу тебя такъ дѣйствительно, если я трепещу при одномъ этомъ представленіи? Мысль о томъ заставляетъ истекать кровью мое сердце и страхъ одаряетъ его предвидѣніемъ: мнѣ предвѣщается твоя смерть, мое вѣчное горе, если ты встрѣтишься завтра съ вепремъ.

СХІІІ.

«Если ты желаешь дикой охоты, послушайся меня: спусти свору за робкимъ, бѣгущимъ зайцемъ, или за лисой, живущей лукавствомъ, или за ланью, не дерзающей бороться. Гони этихъ боязливыхъ тварей по равнинамъ и на своемъ крѣпко-грудомъ конѣ не отставай отъ своихъ собакъ.

CXIV.

«И когда ты спугнешь близорукаго зайца, замѣть, какъ онъ бѣдняга, чтобы избѣжать погибели, перегоняетъ вѣтеръ и какъ старательно онъ перепутываетъ и перекрещиваетъ свой слѣдъ тысячью увертками; тѣ многочисленныя лазейки, которыми онъ спасается, подобны лабиринту и сбиваютъ съ толку его враговъ.

CXV.

«Онъ то пробѣгаетъ сквозь стадо овецъ, для того, чтобы отважные псы ошиблись въ чутьѣ, то черезъ вырытыя кроликами земляныя норки, заставляя умолкнуть громкій лай своихъ преслѣдователей. Иногда онъ вмѣшивается въ стадо дичи: опасность изощряетъ находчивость; нужда умъ родитъ.

CLXVI.

«Такимъ способомъ, его залахъ смѣшивается съ другими и пылкіе, вынюхивающіе слѣдъ его псы приходятъ въ недоумѣніе, прекращая свой шумный лай до тѣхъ поръ, пока не откроютъ съ большимъ трудомъ свой промахъ; тогда они опять не щадятъ гортани: эхо имъ вторитъ, точно другая охота происходитъ на небесахъ.

CLXVII.

«Въ это время бѣдняга-заяцъ ужь на далекомъ холмѣ; стоя на заднихъ лапкахъ, онъ настороживаетъ ухо, чтобы разслышать, преслѣдуютъ ли еще его враги; до него доносится ихъ новый громкій сигнальный звонъ, и теперь его тревогу можно сравнить съ тою, которую испытываетъ тяжко больной, заслышавъ призывной колоколъ.

CLXVIII.

«И тутъ ты увидишь, какъ несчастный, вымокшій отъ росы, вертится во всѣ стороны, придумывая себѣ дорогу. Каждый сердитый шиповникъ царапаетъ ему утомленныя ноги, каждая тѣнь заставляетъ его отскочить, каждый шелестъ его останавливаетъ; — вѣдь несчастіе попирается многими и въ своемъ униженіи не находитъ помощи ни отъ кого.

CLXIX.

«Лежи смирно и выслушай еще немного… Нѣтъ, не сопротивляйся, я не дамъ тебѣ встать. Съ тѣмъ, чтобы заставить тебя возненавидѣть охоту на вепря, я читаю тебѣ наставленія, вопреки моему свойству, и если я дѣлаю разные выводы, то потому, что любовь способна истолковывать всякія бѣдствія.

CLXX.

«На чемъ я остановилась?» «Все равно на чемъ, сказалъ онъ, твой разсказъ кончился кстати; ночь проходитъ.» «Такъ что же?» возражаетъ она. «Меня ждутъ, говоритъ онъ, мои друзья. Теперь темно; я могу упасть, идя». «А ночью, замѣчаетъ она, желаніе видитъ лучше всего».

CLXXI.

«И если ты упадешь, тогда представь себѣ, что земля, влюбленная въ тебя, принудила тебя споткнуться лишь для того, чтобы сорвать съ тебя поцѣлуй. Изъ-за богатой добычи дѣлаются ворами и честные люди; такъ твои уста виною того, что скромная Діана становится мрачной и угрюмой, боясь, что она похититъ у тебя поцѣлуй и умретъ клятвопреступницей.

CLXXII.

«Я понимаю теперь причину темноты этой ночи. Пристыженная Цинтія затмила свой серебристый ликъ, до той поры, пока обманщица природа не будетъ уличена въ предательствѣ за кражу съ неба тѣхъ божественныхъ формъ, въ которыя она отлила тебя, на высшій вызовъ небу, на посрамленіе солнца, днемъ, а ее, Цинтію, ночью.

CLXXIII.

«Вотъ почему она подкупила Рокъ съ тѣмъ, чтобы исказить любопытное твореніе природы, смѣшавъ красоту съ недугами, чистое совершенство съ нечистыми недостатками, и подвергая его тираніи безсмысленныхъ злоключеній и всякихъ бѣдъ.

CLXXIV.

«Вродѣ горячекъ, блѣдныхъ и ослабляющихъ лихорадокъ, отравляющей жизнь чумы, бѣшенаго бреда, недуга, изсушающаго мозгъ въ костяхъ и порождающаго разстройства отъ разгоряченія крови. Тошноты, сыпи, уныніе и проклятое отчаяніе поклялись уморить природу за то, что она создала тебя такимъ прекраснымъ.

CLXXV.

«И не самый меньшій вредъ отъ всѣхъ этихъ недуговъ заключается въ томъ, что они уничтожаютъ красоту послѣ минутной борьбы: весь блескъ, прелесть, окраска, всѣ достоинства, которыми еще недавно любовался безпристрастный зритель, мгновенно гибнутъ, таютъ и исчезаютъ, какъ горный снѣгъ подъ полуденнымъ солнцемъ.

CLXXVI.

«И такъ, вопреки безплодному цѣломудрію незнающихъ любви весталокъ и любящихъ лишь себя монахинь, которыя желали-бы произвести на землѣ оскудѣніе и полный неурожай сыновъ и дочерей, будь щедръ: свѣтильникъ, горящій ночью, не щадитъ своего масла на освѣщеніе міра.

CXXVII.

«Чѣмъ стало теперь твое тѣло, какъ не пожирающей могилой, какъ бы хоронящей въ себѣ твое потомство, которое ты долженъ однажды имѣть, по закону временъ, если не погубишь его въ мрачной, невѣдомой тьмѣ? Если такъ, то міръ будетъ тебя презирать за то, что ты, въ своей надменности, убилъ его прекрасныя надежды.

CXXVIII.

«Ты уничтожаешь такъ себя въ себѣ самомъ; это большее преступленіе, нежели междоусобица, нежели дѣяніе тѣхъ, которые убиваютъ себя своими же отчаянными руками или поступокъ отца мясника, лишающаго жизни своего сына. Тлѣтворная рука разъѣдаетъ скрытое сокровище, но золото, употребленное въ дѣло, родитъ золота еще болѣе».

СХХІХ.

«Ахъ, сказалъ Адонисъ, ты снова принимаешься за свои праздныя, перемолотыя уже рѣчи! Поцѣлуй, данный мною тебѣ, былъ подаренъ напрасно, но ты тщетно борешься противъ теченія, потому что, клянусь чернымъ ликомъ этой ночи, развратной кормилицы похоти, твои разсужденія заставляютъ меня чувствовать менѣе и менѣе расположенія къ тебѣ.

СХХХ.

«Если-бы любовь снабдила тебя двадцатью тысячами языковъ, и каждый изъ нихъ былъ бы трогательнѣе твоего и очаровательнѣе пѣнія сирены, то и тогда не достигли бы моего слуха соблазнительные звуки, потому что, знай это, мое сердце стоитъ вооруженное въ моихъ ушахъ и не допуститъ туда ни одной фальшивой ноты.

СХХХІ.

«Съ той цѣлью, чтобы обманчивая гармонія не проникла въ мрачную ограду моей груди; тогда пришлось бы плохо моему сердечку, лишенному покоя въ его опочивальнѣ. Нѣтъ, госпожа, нѣтъ; мое сердце не желаетъ стонать и спитъ крѣпко, потому что спитъ одинокимъ.

СХХХІI.

«Было-ли что изъ твоихъ доказательствъ, чего я не мотъ бы опровергнуть? Скользка та дорога, которая ведетъ къ опасности. Я ненавижу не любовь, но твою любовную повадку, дарящую объятіями всякаго встрѣчнаго. Ты поступаешь такъ ради плодородія: О, странное извиненіе, ставящее разумъ въ сводники излишествъ сладострастія!

СХХХІІІ.

«Не зови этого любовью: любовь унеслась въ небеса, съ тѣхъ поръ, какъ пышащее сладострастіе захватило на землѣ ея имя; подъ его простодушной личиной оно насыщается свѣжей красою, пятная ее позоромъ; пылъ этого тирана срамитъ ее и быстро губитъ, какъ гусеница нѣжную листву.

CXXXIV.

«Любовь радуетъ, какъ солнечное сіяніе послѣ дождя, а сладострастіе дѣйствуетъ, какъ буря послѣ солнца. Нѣжная весна любви остается всегда свѣжею; зима сладострастія нагрянетъ прежде конца лѣта. Любовь не пресыщается, сладострастіе мретъ отъ обжорства; любовь — вся истина; сладострастіе полно придуманной лжи.

CXXXV.

«Я могъ бы сказать болѣе, но не смѣю. Текстъ старъ, ораторъ слишкомъ молодъ, — и потому я удалюсь съ грустью; мое лицо полно стыдомъ, мое сердце досадой; мои уши, слушавшія твои распутныя рѣчи, горятъ теперь отъ своего проступка».

CXXXVI.

Послѣ этого, онъ вырывается изъ нѣжныхъ объятій прекрасныхъ рукъ, прижимавшихъ его къ груди, и бѣжитъ быстро домой черезъ темную поляну, оставя влюбленную лежащею навзничь и огорченною глубоко. Подобно свѣтлой звѣздѣ, падающей съ неба, исчезаетъ онъ въ темнотѣ изъ глазъ Венеры.

CXXXVII.

Она смотритъ ему вслѣдъ, какъ тотъ, который съ берега провожаетъ взглядомъ только что отплывшаго друга, до тѣхъ поръ, пока бѣшеныя волны не скроютъ его, вздымаясь своими хребтами до встрѣчныхъ имъ тучъ. Такъ безпощадная и черная ночь укрыла отъ нея предметъ, услаждавшій ея взоры.

CXXXVIII.

Пораженная, какъ уронившій нечаянно въ потокъ драгоцѣнное украшеніе, или какъ бываетъ смущенъ ночной путникъ, когда свѣточъ его погаснетъ среди непріютнаго лѣса, такъ лежала она во мракѣ, смятенная, утративъ прекраснаго вожатаго на своемъ пути.

CXXXIX.

Она бьетъ себя по сердцу, такъ что оно стонетъ, и всѣ сосѣднія пещеры, какъ въ волненіи, повторяютъ буквально ея вопли. Порывъ за порывомъ усиливаются вдвойнѣ. «Увы! восклицаетъ она, горе, горе!» И двадцать эхо повторяютъ двадцать разъ этотъ крикъ.

CXL.

Замѣтивъ это, она протягиваетъ жалобный звукъ и начинаетъ нежданно пѣть печальную пѣсню о томъ, какъ любовь покоряетъ молодыхъ людей и отнимаетъ разумъ у старыхъ, какъ любовь умна въ своемъ безуміи, какъ глупа въ разсудительности. И ея унылый гимнъ все заканчивается воплемъ, которому эхо вторитъ хоромъ.

CXLI.

Ея однообразное пѣніе переступило за ночь: часы длинны и для любящихъ, хотя кажутся имъ короткими. Когда иные довольны сами, они думаютъ, что и другіе въ восторгѣ отъ подобныхъ же обстоятельствъ, отъ такихъ же забавъ. Ихъ заботливые разсказы, начинаемые безпрестанно съизнова, кончаются безъ слушателей, но неистощимы.

CXLII.

Съ кѣмъ пришлось ей провести всю ночь, какъ не съ пустыми отзвуками, подобными чужеядамъ, или зычнымъ кабатчикамъ, откликающимся на всякій зовъ и угождающимъ всякой вздорной прихоти. Она говоритъ: «Это такъ»! и всѣ отвѣчаютъ: «Такъ»! и повторили бы: «Нѣтъ»! если-бы она вымолвила это.

CXLIII.

Вотъ уже милый жаворонокъ, утомясь отдыхомъ, взлетаетъ въ высь изъ своего влажнаго пріюта и будитъ утро, изъ серебристаго лона котораго поднимается въ своемъ величіи солнце; оно окидываетъ міръ такимъ свѣтозарнымъ взглядомъ, что вершины кедровъ и холмы кажутся полированнымъ золотомъ.

CXLIV.

Венера встрѣчаетъ его такимъ лестнымъ привѣтомъ: «О ты, ясный богъ и господинъ всякаго свѣта, отъ котораго каждый свѣтильникъ и блестящая звѣзда должны заимствовать то прекрасное свойство, которое сообщаетъ имъ ихъ сіяніе; здѣсь существуетъ сынъ, вскормленный земной матерью, но способный ссудить тебя свѣтомъ, какъ ты имъ ссужаеть другихъ!»

CXLV.

Сказавъ это, она спѣшитъ въ миртовую кущу, раздумывая о томъ, что утро уже протекло на столько, а она не получила еще вѣстей о своемъ возлюбленномъ. Она прислушивается къ его псамъ и его рогу; вскорѣ до нея доносится ихъ веселый возгласъ, и она спѣшитъ на этотъ звукъ.

CXLVI.

Во время ея бѣга, иной изъ кустарниковъ на ея пути ухватываетъ ее за шею, другой цѣлуетъ ее въ лицо; иные обвиваются вокругъ нея такъ плотно, что останавливаютъ ее; она рѣзко вырывается изъ ихъ объятій, подобно молочной лани, которая, страдая отъ переполненныхъ сосцовъ, спѣшить накормить своего дѣтеныша, укрытаго въ какой-нибудь чащѣ.

CXLVII.

Вдругъ, ей слышится собачій вой; она отпрядываетъ, какъ увидавшій змѣю, свернувшуюся зловѣщими кольцами прямо на его дорогѣ: испугъ заставляетъ его содрогнуться, такъ и жалобный лай собакъ угнетаетъ ей чувства и смущаетъ ея духъ.

CXLVIII.

Она догадывается, что это не мирная охота, но что тутъ свирѣпый вепрь, грубый медвѣдь или гордый левъ, потому что звукъ доносится все съ одного мѣста, съ котораго въ испугѣ подаютъ громко голосъ собаки: онѣ находятъ своего врага такимъ неприступнымъ, что уступаютъ одна другой честь напасть первою на него.

CXLIX.

Этотъ отчаянный лай откликается зловѣще въ ея ушахъ, проникая сквозь нихъ, чтобы поразить ея сердце; охваченное смущеніемъ и блѣднолицымъ страхомъ, оно заставляетъ нѣмѣть и леденѣть ея ослабѣвшіе члены. Такъ солдаты, видя отступленіе своего вождя, бѣгутъ постыдно, не отваживаясь отстаивать свое поле.

CL.

Она стоитъ, объятая страхомъ, пока не успѣваетъ успокоить вновь свои встревоженныя чувства. Она говоритъ имъ, что ихъ испугъ вызванъ только безпричинной мечтою, ребяческимъ заблужденіемъ; она велитъ имъ не трепетать болѣе, не бояться, и при этихъ словахъ замѣчаетъ гонимаго вепря.

CLI.

Его взмыленное рыло, все запятнанное краснымъ, подобно молоку, смѣшанному съ кровью, прогоняетъ новый страхъ по всѣмъ ея жиламъ, заставляя ее бѣжать безумно, куда она сама того не знаетъ; она кидается въ одну сторону, потомъ не хочетъ далѣе и обращается назадъ, призывая травлю на вепря за убійство.

CLII.

Тысяча волненій увлекаетъ ее въ тысячу сторонъ; она вступаетъ на тропинку, которую вновь покидаетъ; ея суетливая торопливость обезсиливается остановками, подобно дѣйствіямъ опьяненнаго мозга, полнаго соображеній, но не соображающаго ничего, готоваго приняться за все, но ничего не приводящаго въ исполненіе.

CLIII.

Она находитъ одного пса, притаившагося въ чащѣ, и допрашиваетъ измученнаго бѣднягу, гдѣ его хозяинъ; тамъ другого, который вылизываетъ свою рану, — лучшее средство противъ отравленныхъ ранъ; далѣе встрѣчаетъ еще одного, понурившагося уныло; она обращается къ нему, онъ отвѣчаетъ ей воемъ.

CLIV.

Когда затихаетъ его раздирательный стонъ, другой вислогубый плакальщикъ, черный, угрюмый, посылаетъ къ тверди свой возгласъ; еще одинъ, и еще — вторятъ ему, опустя долу свои горделивые хвосты и встряхивая исцарапанными ушами, сочащими кровь на каждомъ шагу.

CLV.

Мы видимъ, какъ бѣдные жители этого міра пугаются призраковъ, знаменій и чудесъ, глядя на которые устрашенными глазами, они проникаются ужасными предвѣщаніями; такъ и она задерживаетъ дыханіе. Потомъ, испуская вздохи, взываетъ къ смерти.

CLV.

«Грубая тиранка, безобразная, худая, сухопарая, ненавистная разлучница влюбленныхъ (такъ поноситъ она смерть), угрюмоскрежечущій призракъ, червь земной, что ты замыслила, загубивъ красоту, утушивъ дыханіе того, чья красота и дыханіе, при его жизни, сообщали блескъ розѣ и ароматъ фіялкѣ?

CLVII.

«Если онъ умеръ… О, нѣтъ, невозможно, чтобы, видя его красу, ты могла ее поразить!.. О, да, это можетъ быть; у тебя нѣтъ глазъ, чтобы видѣть, и ты разишь жестоко наудачу. Ты цѣлишься въ старый возрастъ, но твой невѣрный ударъ попадаетъ не туда и пронзаетъ сердце ребенка.

CLVIII.

«Если бы ты только сказала: «Берегись»! онъ заговорилъ бы, и, услыхавъ его, твоя власть лишилась бы своей силы. Судьбы проклянутъ тебя за этотъ ударъ; онѣ повелѣвали тебѣ скосить траву — ты срѣзываешь цвѣтокъ: въ него могла быть пущена лишь золотая стрѣла Амура, а не черное копье Смерти, убившее его.

CLIX.

«Или ты питаешься слезами, что вызываешь такія рыданія? Что за польза тебѣ отъ глубокаго стона? Зачѣмъ обрекла ты на вѣчный сонъ эти глаза, которые учили видѣть всѣ, другіе глаза? Теперь природа равнодушна къ твоему смертельному могуществу, если ты уже загубила ея лучшее твореніе своею жестокостью».

CLX.

Тутъ, изнемогая, какъ подъ бременемъ отчаянія, она смыкаетъ вѣки, которыя, подобно шлюзамъ, останавливаютъ хрустальный потокъ, стремящійся съ ея прекрасныхъ ланитъ въ нѣжное русло ея груди; но серебристый дождь прорывается сквозь преграды и отверзаетъ ихъ снова въ своемъ стремительномъ теченіи.

CLXI.

О, что за обмѣнъ между ея слезами и глазами! Ея глаза видны въ слезахъ, слезы въ глазахъ! То и другое — кристаллы, отражающіе взаимную горесть, — горесть, которую стараются дружески осушить вздохи. Но какъ въ бурный день чередуются вѣтеръ и дождь, такъ вздохи высушиваютъ ей щеки, слезы смачиваютъ ихъ снова.

CLXII.

Разнообразныя ощущенія тѣснятся въ ея постоянной скорби какъ бы споря, которое изъ нихъ болѣе приличествуетъ ея печали. Всѣ на лицо, каждое такъ заявляетъ о себѣ, что предстоящее кажется важнѣйшимъ, но ни одно не выше другого: тогда всѣ они смѣшиваются, подобно тучамъ, соединяющимся, чтобы произвести непогоду.

CLXIII.

Вдругъ, она слышитъ гдѣ-то вдалекѣ охотничій призывъ. Никогда еще не радовала такъ ребенка кормилицына пѣснь! Этотъ обнадеживающій звукъ разгоняетъ питаемыя ею мрачныя мысли; воскресшая радость приглашаетъ ее къ веселью и обольщаетъ тѣмъ, что это голосъ Адониса.

CLXIV.

И тотчасъ ея слезы отливаютъ назадъ; они заточены въ ея глазахъ, какъ жемчужины въ хрусталѣ; иногда лишь скатывается блестящая капля, которую поглощаютъ въ себя ея щеки, не допуская, чтобы она слѣдовала далѣе и омыла бы собою нечистую поверхность неряшливой земли, которая лишь упоена, когда кажется затопленной.

CLXV.

О, недовѣрчивая любовь, какъ странна ты, не вѣря и будучи слишкомъ легковѣрной! У тебя крайности и въ счастьи, и въ несчастьи; ты смѣшна своими то отчаяніемъ, то надеждой. Одно обольщаетъ тебя несбыточными мечтами, другое быстро разитъ правдоподобной мыслью.

CLXVI.

Она раздѣлываетъ теперь сотканную ею же завѣсу: Адонисъ живъ и незачѣмъ укорять Смерть. Точно не она, Венера, такъ поносила ее; теперь она осыпаетъ почестями это ненавистное имя: она зоветъ ее царицею могилъ и могилой царей, невозбранной повелительницей всего смертнаго.

CEXVII.

«Нѣтъ, нѣтъ, говоритъ она, милая Смерть, я только пошутила. Прости меня; на меня напалъ какой-то страхъ, когда я встрѣтила вепря, это кровожадное животное, незнакомое съ жалостью, жестокое всегда. Вотъ почему, любезный призракъ, — я должна признаться въ истинѣ, — я стала поносить тебя, вообразивъ, что мой возлюбленный мертвъ.

CLXVIII.

«Я не виновата; это вепрь подзадорилъ мой языкъ; мсти ему, незримая властительница! Это онъ, какъ негодная тварь, оскорбилъ тебя; я была только его орудіемъ, онъ виновникъ твоей обиды. У печали два языка, и никогда еще женщина не могла управлять обоими ими, не имѣя разума десяти женщинъ».

CLXIX.

Такъ въ надеждѣ на то, что Адонисъ живъ, она прогоняетъ свои быстрыя подозрѣнія; и для того, чтобы его краса могла долѣе процвѣтать, она униженно льститъ Смерти, говоритъ ей о ея трофеяхъ, статуяхъ, гробницахъ, исторіи, побѣдахъ, тріумфахъ и славѣ.

CLXX.

«О, Юпитеръ! взываетъ она, какъ я была безумна! Быть на столько слабодушной и глупой, чтобы оплакивать смерть того, кто живъ и не можетъ умереть до общаго уничтоженія человѣческаго рода! Потому что, если онъ умретъ, будетъ убита съ нимъ и красота, а съ гибелью красоты наступитъ снова черный хаосъ.

CLXXI.

«Стыдись, дорогая любовь, ты такъ труслива, какъ обремененный сокровищами и окруженный ворами! Пустяки, которымъ даже не были свидѣтелями зрѣніе и слухъ, кажутся твоему робкому сердцу бѣдами. При этихъ самыхъ словахъ, она слышитъ веселый рогъ и вскакиваетъ, бывъ еще недавно столь унылой.

CLXXII.

Какъ соколъ на приманку, такъ мчится она, не гнетъ травы, до того легка ея поступь; и поспѣшая такъ, она видитъ, къ своему несчастью, своего возлюбленнаго во власти ужаснаго вепря. При видѣ этого, закатываются ея глаза, какъ убитые этимъ зрѣлищемъ, или какъ звѣзды, посрамленныя днемъ.

CLXIII.

Или какъ улитка, которая, когда дотронутся до ея нижнихъ рожковъ, уползаетъ болѣзненно назадъ въ свою скорлупку и тамъ, свернувшись въ тѣни, сидитъ, долго опасаясь выползти вновь; такъ ея глаза скрылись отъ кроваваго зрѣлища въ глубокія, темныя головныя убѣжища.

CLXXIV.

Они сдаютъ здѣсь свои обязанности и свой свѣтъ въ распоряженіе смущеннаго мозга, который совѣтуетъ имъ соединиться съ безобразной ночью и не уязвлять болѣе сердца черезъ посредство зрѣнія. Подобно королю, потрясенному на престолѣ, оно, при поданной ими вѣсти, испускаетъ смертельный вопль.

CLXXV.

Отъ котораго содрогается все ему подчиненное. Но, подобно тому какъ отъ вѣтра, заключеннаго въ почвѣ, ищущаго себѣ исхода и колеблящаго земныя основы, наполняются холоднымъ ужасомъ людскія сердца, такъ потрясеніе проникаетъ ее всю и заставляетъ ея глаза взглянуть вновь изъ ихъ мрачнаго ложа.

CLXXVI.

Отверзясь, они устремляютъ невольный взглядъ на злящую рану, прорѣзанную вепремъ въ нѣжномъ боку Адониса; его лилейная бѣлизна орошена алыми слезами, катившимися изъ этой раны; не было цвѣтка, травки, листка, растенія, не впитавшихъ его крови и какъ бы не сочившихъ ея вмѣстѣ съ нимъ.

CLXXVII.

Бѣдная Венера видѣть это торжественное сочувствіе она склоняетъ свою голову на плечо, она то страдаетъ молча, то безумно бредитъ, думаетъ, онъ не умеръ, не мотъ умереть. Голосъ ея замираетъ, колѣна забываютъ преклониться, глаза въ гнѣвѣ на то, что плакали преждевременно.

CLXXVIII.

Она смотритъ такъ пристально на его рану, что она представляется тройною ея помутившемуся взору. Тогда она упрекаетъ свои умножающіе глаза, которые плодятъ удары, гдѣ ихъ нѣтъ; лицо его двоится, каждый членъ кажется вдвойнѣ; зрѣніе часто вводится въ обманъ, когда разумъ въ затменіи.

CLXXIX.

«Мои уста не находятъ выраженія для моего горя объ одномъ, произноситъ она, а вотъ два мертвыхъ Адониса! Мои вздохи истощились, мои соленыя слезы изсякли, мои глаза въ огнѣ, мое сердце обратилось въ свинецъ. Тяжкій свинецъ моего сердца, растопись на красномъ огнѣ моихъ глазъ! Такъ я умру, расплавленная въ страстномъ желаніи.

CLXXX.

«Увы, бѣдный міръ, что за сокровище ты утратилъ! Остается ли въ живыхъ чье либо лицо, достойное взглядовъ? Чей голосъ будетъ музыкой? Чѣмъ можешь ты теперь похвалиться изъ бывшаго или грядущаго? Цвѣты благоуханны, ихъ окраска свѣжа и мила, но истинная краса жила и умерла съ нимъ.

CLXXXI.

«Пусть ни одно твореніе не носитъ болѣе головнаго убора или покрывала! Ни солнце, ни вѣтеръ не будутъ стремиться Облобызать васъ: вамъ нечего прелестнаго терять, вамъ нечего и бояться; солнце презираетъ васъ, вѣтеръ васъ освищетъ. Но когда былъ живъ Адонисъ, то солнце и вѣтеръ рыскали, какъ два вора, чтобы похитить его красу.

CLXXXII.

«Онъ накрывался поэтому шапкою, но яркое солнце заглядывало и подъ ея поля, а вѣтеръ сдувалъ ее и, когда она падала, игралъ его кудрями. Адонисъ начиналъ плакать, и тотчасъ же они, сжалясь надъ его нѣжнымъ возрастомъ, соперничали въ томъ, кому осушить его слезы.

CLXXXIII.

«Чтобы взглянуть на его лицо, левъ крался за какой-нибудь изгородью, не желая его испугать; чтобы насладиться его пѣніемъ, тигръ дѣлался ручнымъ и смирно внималъ ему; стоило ему заговорить, и волкъ оставлялъ свою добычу и не трогалъ глупой овцы въ этотъ день.

CLXXXIV.

«Когда онъ любовался на свое изображеніе въ ручьѣ, рыбы расправляли свои золотистыя жабры. Когда онъ приближался, птицы такъ восхищались, что нѣкоторыя изъ нихъ начинали пѣть, другія приносили ему въ клювѣ тутовыя ягоды и румяныя — спѣлыя вишни. Онъ питалъ ихъ своимъ видомъ, онѣ его — плодами.

CLXXXV.

«Но этотъ отвратительный, страшный, съ щетинистымъ пыломъ вепрь, котораго глаза, вѣчно обращенные внизъ, изыскиваютъ могилу, не видалъ никогда красоты, облекавшей Адониса; о томъ свидѣтельствуетъ самое его дѣяніе. Если же онъ видѣлъ его лицо, то, я убѣждена, онъ захотѣлъ его поцѣловать, — и тѣмъ убить его».

CLXXXVI.

«Это вѣрно, вѣрно; такъ былъ убитъ Адонисъ: онъ мчался на вепря съ своимъ острымъ копьемъ; тотъ не точилъ на него своихъ клыковъ, но захотѣлъ усмирить его ласкою и, уперевъ голову въ его бокъ, влюбленный боровъ нечаянно вонзилъ клыкъ въ его пахъ.

CLXXXVII.

„Будь у меня такіе зубы, я должна сознаться, убила бы его еще прежде, цѣлуя его. Но онъ умеръ, не уладивъ моей юности своею… Тѣмъ большія проклятія на мнѣ“!.. Она надаетъ съ этимъ гдѣ стояла, запятнавъ себѣ лицо его запекшейся кровью».

CLXXXVIII.

Она смотритъ на его губы, онѣ блѣдны; беретъ за руку, она холодна; шепчетъ ему на ухо скорбныя рѣчи, какъ будто онъ можетъ слышать произносимыя ею печальныя слова; поднимаетъ вѣки, закрывающія его глаза: подъ ними, увы! два свѣточа, выгорѣвъ, лежатъ во тьмѣ.

CLXXXIX.

Два зеркала, въ которыхъ она глядѣлась на себя тысячу разъ, и которыя не отражаютъ болѣе ничего; утрачено ими свойство, составлявшее недавно ихъ совершенство, и вся красота ихъ лишена своего блеска… "Чудо вѣка! говоритъ она, больно мнѣ, что, хотя ты мертвъ, день остается свѣтлымъ по прежнему.

CLXL.

«Если уже ты умеръ, увы, то предвѣщаю здѣсь: любви отнынѣ будетъ сопутствовать горе и провожатымъ ея станетъ ревность. Начала ея будутъ сладостныя, но конецъ горекъ; никогда не будетъ она уравновѣшена, но то возвышенна, то низка, такъ что всѣ радости любви не загладятъ ея печалей.

CLXLI.

«Она будетъ измѣнчива, притворна, полна лукавства; едва расцвѣвъ, уничтожена однимъ дуновеніемъ. Храня отраву на днѣ, она будетъ прикрыта на поверхности сластями, которыя обманутъ самый вѣрный взглядъ. Она ослабитъ самое могучее тѣло, поразитъ нѣмотою мудреца и научить глупца говорить.

CLXLII.

«Она будетъ скаредною и готовою на мотовство, научитъ старцевъ пляскѣ, заставитъ присмирѣть изумленнаго грубіяна, разоритъ богача, осыплетъ сокровищами бѣдняка, будетъ безумно-неистовой и глупо-кроткой, состаритъ молодаго, превратитъ стараго въ младенца.

CLXLIII.

«Она будетъ подозрѣвать, безъ причинъ къ опасенію; не будетъ бояться, когда слѣдовало бы наиболѣе не довѣрять; будетъ милосердною и вмѣстѣ суровою, и тѣмъ болѣе обмаячивою, чѣмъ болѣе покажется правдивою. Она будетъ предательскою, когда заявитъ наиболѣе преданности, станетъ предавать трусости храброму и отваги трусу.

CLXLIV.

«Она будетъ поводомъ къ войнамъ и пагубнымъ событіямъ, посѣетъ раздоръ между отцами и сыновьями, будетъ рабой и слугою всѣхъ недовольствъ, подобно тому, какъ сухое топливо даетъ пищу огню. За то, что Смерть уничтожила мою любовь въ ея расцвѣтѣ, тѣ, которые будутъ наилучше любить, не насладятся своею любовью!»

CLXLV.

Въ это мгновеніе, распростертый возлѣ нея убитый юноша разсѣялся, какъ паръ на ея глазахъ, а изъ крови его, пролитой по землѣ, выросъ алый цвѣтокъ, испещренный бѣлымъ; онъ уподоблялся бѣлому лику Адониса и той крови, которая лежала круглыми каплями на его бѣлизнѣ.

CLXLVI.

Венера клонитъ голову, чтобы понюхать вновь выросшій цвѣтокъ, сравнивая его съ дыханіемъ Адониса. Она говорятъ, что этотъ цвѣтокъ долженъ покоиться на ея груди, если уже Адонисъ похищенъ у нея Смертью. Она обрываетъ стебли, на изломѣ его выступаетъ зеленоватый сокъ, который она сравниваетъ съ его слезами.

CLXLVII.

«Бѣдный цвѣтокъ! произноситъ она, таковъ былъ обычай твоего родителя, о благоуханный отпрыскъ благоуханнѣйшаго отца! Его глаза увлажались при малѣйшемъ огорченіи; онъ хотѣлъ рости только для себя, но знай, что поблекнуть на моей груди не хуже, чѣмъ въ его крови.

CLXLVIII.

«Здѣсь было ложе твоего отца, здѣсь, на моей груди. ты его ближайшій преемникъ по крови, за тобою право покориться въ этой пустой колыбели, мое содрогающееся сердце будетъ указывать тебѣ день и ночь, не будетъ въ часѣ ни одной минуты, въ которую я не цѣловала бы мой цвѣтокъ любви!»

CLXLIX.

Она спѣшитъ съ опостылаго ей свѣта и впрягаетъ своихъ серебристыхъ голубковъ. Подъятая ихъ быстрой помощью, она возносится и мчится по пустымъ небесамъ въ своей легкой колесницѣ, направляясь къ Паѳосу: тамъ хочетъ скрыться царица и оставаться невидимой.

КОНЕЦЪ.

ПРИМѢЧАНІЯ къ СЕДЬМОМУ ТОМУ

«ВЕНЕРА и АДОНИСЪ».

Эта поэма Шекспира появилась въ 1593 году. Ей предшествовало слѣдующее посвященіе:

Высокодостопочтенному Генри Врайотесли Графу Соутгэмптону барону Тильфильду. Высокоуважаемый лордъ!

Не знаю, не оскорблю-ли Ваше Лордство посвященіемъ моихъ неотдѣланныхъ стиховъ; не знаю также, что скажетъ свѣтъ о томъ, что я избираю столь сильную опору для столь ничтожной ноши. Но, еслибъ Ваша Свѣтлость выказала удовольствіе я почувствовалъ-бы себя въ высшей степени вознагражденнымъ и далъ-бы обѣщаніе пользоваться всѣми сами досуга, чтобы засвидѣтельствовать мое уваженіе къ Вамъ болѣе важнымъ трудомъ. Если-же первенецъ моего вымысла окажется дурно сложеннымъ, мнѣ останется только сожалѣть и томъ что я далъ ему столь благороднаго воспріемника, и не воздѣлывать болѣе неблагодарной почвы изъ опасенія, чтобы она снова не дала мнѣ такой-же плохой жатвы. Это я поручаю Вашему разсмотрѣнію, а Вашу свѣтлость — сердечному довольству, и пусть оно всегда отвѣчаетъ какъ Вашему собственному желанію, такъ и исполненнымъ надежды ожиданіямъ свѣта!

Вашей Свѣтлости всепокорнѣйшій слуга

Вильямъ Шекспиръ.

Основываясь на этомъ посвященіи, заключаютъ, что эта поэма есть первое произведеніе поэта въ этомъ родѣ — его «первенецъ».

LI. «Бѣгалъ въ перегонку». — «Base», по объясненію Джонсона, народная игра — «бѣгать въ перегонку».

CLXVII. «Сигнальный звонъ», въ подлинникѣ «alarum», т. е. будильникъ. «Призывный кодоколъ» — «passiny bell», т. е., колокольный звонъ для призыва всѣхъ молиться за отходящаго въ вѣчность.