1899.
правитьВеликое дѣтство.
правитьТолстой-младенецъ въ пеленкахъ, Толстой-малютка въ корытцѣ, гдѣ его моютъ и гдѣ крошечными рученками онъ водитъ по мокрымъ краямъ, гдѣ онъ съ удивленіемъ наблюдаетъ свое маленькое тѣльце, — такія крайне-любопытныя картинки даютъ тѣ четыре странички замѣтокъ великаго писателя, что напечатаны въ одной изъ «Книжекъ Недѣли». Эти черновыя, небрежныя по формѣ замѣтки поражаютъ глубиной своей; страшно жаль только, что онѣ такъ коротки. Тѣмъ не менѣе, эти странички драгоцѣнны: онѣ дополняютъ единственный пробѣлъ въ біографіи Толстого, имъ самимъ написанной; я разумѣю его тріаду «Дѣтство. Отрочество. Юность», и затѣмъ всѣ позднѣйшія сочиненія, въ которыхъ столь глубоко отразилась личность автора, его духовная жизнь.
Замѣтки о младенчествѣ Толстого появились ровно черезъ сорокъ лѣтъ послѣ выступленія Льва Николаевича въ печати. Именно, въ сентябрьской книжкѣ «Современника» въ 1852 году появилась первая повѣсть Толстого «Дѣтство», подписанная буквами Л. Н. Юбилей этого важнаго событія въ исторіи литературы прошолъ почти незамѣченнымъ: слишкомъ высока личность великаго романиста, чтобы кому-нибудь пришло въ голову устроить по этому поводу обычное торжество. Стоящій какъ-бы внѣ конкурса, внѣ нравовъ и обычаевъ, внѣ общества и выше всего этого, Толстой едва-ли и самъ замѣтилъ одну изъ условныхъ граней жизни, граней которой онъ не чувствуетъ, не признаетъ.
Тѣмъ не менѣе, библіографы суетились, копались въ пыли библіотекъ, чтобы опредѣлить точный моментъ сорокалѣтія. Г-нъ В--въ въ «Русскихъ Вѣдомостяхъ» говоритъ, что не нашолъ ни въ «С.-Петербургскихъ», ни въ «Московскихъ Вѣдомостяхъ», ни въ «Сѣверной Пчелѣ» 1852 года объявленія о выходѣ сентябрьской книжки «Современника»; нѣтъ въ этихъ газетахъ и отзывовъ объ этой книжкѣ, что могло-бы служить приблизительнымъ указаніемъ срока ея выхода; въ списки новыхъ книгъ, печатавшіеся тогда въ «журналѣ М. Н. Просвѣщенія», журналы не вносились. Единственныя данныя, найденныя г-номъ В--вымъ, это слѣдующія: сентябрьская книжка «Современника» разрѣшена цензоромъ Крыловымъ 31-го августа, а отзывъ о ней помѣщенъ въ октябрьскомъ нумеръ «Отечественныхъ Записокъ», разрѣшенномъ цензурой 24 сентября; такимъ образомъ первое произведеніе Толстого увидѣло свѣтъ между указанными числами, — ближе, конечно, къ первому изъ нихъ. Нѣмецкій переводчикъ и авторъ біографіи Толстого г. Левенфельдъ говоритъ, что Толстой во время выхода книжки съ первою его повѣстью былъ на Кавказѣ; напечатаніе повѣсти порадовало его и ободрило, и онъ тотчасъ-же началъ писать разсказъ за разсказомъ («Утро помѣщика» и пр.). Г-нъ В--въ приводитъ отзывы тогдашней критики о «Дѣтствѣ». Надо отдать честь этой критикѣ: значеніе и повѣсти, и начинающаго таланта было достаточно вѣрно угадано. Журнальный обозрѣватель «Отечественныхъ Записокъ» говорилъ: «Давно намъ не случалось читать произведенія болѣе прочувствованнаго, болѣе благородно-написаннаго, болѣе проникнутаго симпатіей къ тѣмъ явленіямъ дѣйствительности, за изображеніе которыхъ взялся авторъ… Мы желали-бы познакомить читателей съ произведеніемъ г. Л. Н., выписавъ изъ него лучшее мѣсто; но лучшаго въ немъ нѣтъ: все оно съ начала до конца истинно-прекрасно… Если это первое произведеніе г. Л. Н., то нельзя не поздравить русскую литературу съ появленіемъ новаго замѣчательнаго таланта». П. В. Анненковъ въ январьской книжкѣ того-же «Современника» за 1855 г. посвятилъ критическую статью одновременно Тургеневу и Л. H. Т. (какъ подписался Толстой подъ второю своею вещью). Отмѣтивъ присутствіе постоянной мысли въ разсказѣ, не мѣшающей художественности его, Анненковъ говоритъ: «У повѣствователя нашего почти нѣтъ малозначительныхъ внѣшнихъ признаковъ для лица, ничтожныхъ подробностей для событія. Каждая черта доведена до значенія, иногда до разумности поражающей. Отсюда замѣчательная выпуклость какъ лицъ, такъ и происшествій. Авторъ доводитъ читателя до убѣжденія, что въ одномъ жестѣ, въ незначительной привычкѣ, въ необдуманномъ словѣ человѣка скрывается иногда душа его, и что они опредѣляютъ характеръ лица такъ-же вѣрно и несомнѣнно, какъ самые яркіе, очевидные поступки его… Судя даже по тому, что мы теперь имѣемъ отъ автора, мы съ полнымъ убѣжденіемъ причисляемъ г. Л. H. Т. къ лучшимъ нашимъ разсказчикамъ и ставимъ его имя наряду съ именами Гончарова, Григоровича, Писемскаго и Тургенева». Когда книжки «Современника» съ разсказами «Дѣтство» и «Отрочество» дошли до Достоевскаго въ Сибирь, онѣ и на него произвели сильное впечатлѣніе; Достоевскій въ письмѣ къ одному знакомому изъ Семипалатинска просилъ непремѣнно сообщить, кто этотъ таинственный Л. H. Т.
Такова была встрѣча въ литературѣ огромнаго таланта, размѣры котораго едва-ли подозрѣвалъ и самъ авторъ.
Глубокое значеніе имѣетъ то, чѣмъ дебютировалъ Толстой. Дѣтство — возрастъ, пренебрегаемый большинствомъ писателей. Матеріалъ для своихъ вещей они берутъ изъ впечатлѣній уже зрѣлаго возраста. Толстой выступилъ въ литературу, наоборотъ, какъ-бы еще охваченный поэзіей дѣтства, какъ-бы еще не разставшійся съ нимъ душою. Сорокъ лѣтъ назадъ, да и въ послѣдующіе годы, эта прекрасная повѣсть имѣла значеніе какъ повѣсть, въ смыслѣ однихъ ея художественныхъ достоинствъ. Но теперь, когда Левъ Толстой опредѣлился во всей своей творческой мощи и заживо вошолъ въ исторію какъ нашей, такъ и всемірной литературы, теперь, когда съ именемъ его связано цѣлое нравственное движеніе, — теперь вся его знаменитая тріада, и въ особенности «Дѣтство», пріобрѣтаютъ сверхъ того иное — біографическое значеніе. Какъ-то странно смотрѣть на старанія біографовъ «собрать фактическій матеріалъ» для описанія жизни Толстого, когда все истинно цѣнное и существенное въ этой жизни давно оттиснуто на бумагѣ имъ самимъ въ его произведеніяхъ. Если біографія не формуляръ, а скорѣе — исповѣдь за всю жизнь, описаніе ея волненій, ненавистей и желаній, то такую, внутреннюю біографію даютъ только сочиненія автора и лишь они одни: самъ Толстой не въ состояніи, можетъ быть, вновь пересказать свои настроенія за сорокъ лѣтъ точнѣе, чѣмъ они вылились въ его трудахъ. И мнѣ кажется, для того, чтобы понять этотъ великій характеръ, необходимо вчитываться изъ всѣхъ сочиненій особенно внимательно въ «Дѣтство». Пусть читатель, который, конечно, хорошо знакомъ съ этой чудной вещью, сдѣлаетъ себѣ высокое удовольствіе снова прочесть ее; это-же будетъ, кстати, лучшею почестью, какую можетъ воздать читатель великому автору по поводу его юбилея. Всѣ загадочныя стороны Толстого, вся постоянно неожиданная оригинальность его, болѣе чѣмъ у кого другого имѣютъ корни въ дѣтствѣ его. Въ высшей степени субъективный, внутренній человѣкъ, Толстой мало заимствовалъ отъ внѣшняго міра и все принесъ съ собой изъ темныхъ нѣдръ наслѣдственности, изъ первой колыбели человѣка — природы, изъ первыхъ вліяній родного очага. Люди ему сообщили меньше, чѣмъ онъ имъ, и разгадку его ищите не въ средѣ и обстановкѣ, а въ немъ самомъ. Но самъ онъ теперь слишкомъ сложенъ и закутанъ мозговой работой; какъ могучій дубъ съ безчисленными развѣтвленіями и листьями, его не охватишь взглядомъ, не угадаешь его схемы. Эту схему, возможно простую формулу, нужно искать, какъ въ зародышѣ дуба, гдѣ въ миніатюрѣ замѣтны всѣ его составныя части, — въ дѣтствѣ Толстого, въ зародышевомъ періодѣ, когда уже пробились, но еще не спутались всѣ душевные элементы его.
Николенька въ «Дѣтствѣ» — несомнѣнно зародышъ великаго писателя, какимъ мы его знаемъ. Вы его видите какъ живого, этого вихрастаго, некрасиваго мальчика, съ широкимъ носомъ, толстыми губами и небольшими сѣрыми глазками. Онъ некрасивъ и страшно несчастливъ этимъ, но въ то-же время изъ него такъ и бьетъ жизнью; онъ застѣнчивъ, и въ то-же время его такъ и тянетъ на дружбу, на нѣжныя, глубокія отношенія. Что поражаетъ особенно — это размахъ всѣхъ чувствъ десятилѣтняго Николеньки: ужь если онъ любитъ, такъ до самозабвенія, если конфузится — до багроваго румянца, если сострадаетъ — до слезъ. Слезы въ дѣтствѣ — вещь прекрасная, признакъ высокой впечатлительности. А эта впечатлительная напряженность нервовъ, — основная черта геніальнаго мальчика: въ десять лѣтъ у него «нервы разстроены», и онъ мгновенно переходитъ отъ страшной обидчивости на Карла Ивановича, непочтительно разбудившаго его хлопушкой, къ страшной нѣжности къ тому-же Карлу Ивановичу, отнесшемуся къ нему съ лаской. Тонкое чувство состраданія къ тому-же доброму Карлу Ивановичу, одинокому и заброшенному, безпредметная задумчивость, зачатки внутренняго созерцанія, способность къ тихой грусти, Богъ знаетъ о чемъ, и шумной радости. Широкая, богатая, разнообразная натура. «Если ты любишь, если ты молишься, если ты страдаешь — ты человѣкъ», говоритъ индійское изрѣченіе; Николенька въ свои десять лѣтъ и любилъ глубоко, и горячо молился, и страдалъ до боли — совсѣмъ не такъ, какъ окружающія его дѣти — испорченный Этьенъ, благородный, но недалекій Володя, пустоватый Сережа Ивинъ. Когда Толстой писалъ свое «Дѣтство», онъ повидимому хотѣлъ изобразить психологію обыкновеннаго ребенка: онъ не догадывался, повторяю, о томъ, что это выдающійся изъ ряда, великій ребенокъ. Но оставаясь вѣрнымъ правдѣ, онъ изобразилъ все-таки въ лицѣ Николеньки геніальнаго мальчика — геніальнаго не въ пошломъ смыслѣ «хватающаго пятерки» десятилѣтняго генія, брянчащаго удивительно на фортепьянахъ или сочиняющаго стишки, — а въ смыслѣ разнообразія и глубины настроеній. Посмотрите, съ какой жадностью Николенька все наблюдаетъ и вбираетъ въ себя самые тонкіе оттѣнки типовъ, выраженій, чувствъ окружающихъ. Ему десять лѣтъ, а онъ уже наблюдаетъ съ увлеченіемъ художника. Всѣ дѣти — наблюдатели, но Николенька — въ высочайшей степени. Вспомните великолѣпную сцену молитвы юродиваго Гриши въ чуланѣ, при лунномъ свѣтѣ. Дѣти забились въ уголъ, чтобы подсмотрѣть за Гришей, но изъ дѣтей только Николенька наблюдаетъ до умиленія, жадно, напряженно, въ то время, какъ его щиплютъ за ногу и около слышится шептанье и возня… Подъемъ нервовъ у него всегда выше сцены, впечатлительности у него больше, нежели впечатлѣній — и избытокъ чувствъ выливается въ страстномъ поцѣлуѣ Катенькиной руки. Раннее пробужденіе чувственности (поцѣлуй Катенькинаго плечика), восторженное поклоненіе красотѣ (Сережа Ивинъ и Соничка), восторженная любовь къ матери, страстное молитвенное настроеніе — вы видите, что психика Николеньки была соткана изъ вполнѣ человѣческихъ, но чрезмѣрно-сильныхъ чувствъ.
Эта чрезмѣрность, необузданность въ откликѣ на впечатлѣнія — первый признакъ геніальной натуры. Говорятъ, когда Руссо прочелъ знаменитую тему Дижонской академіи, онъ почувствовалъ такое нервное потрясеніе отъ внезапно нахлынувшей на него мысли, что упалъ подъ деревомъ и заплакалъ. То-же и съ маленькимъ Николенькой: онъ волнуется до слезъ на каждомъ шагу. Напримѣръ, на охотѣ: «Услыхавъ, что гончія варили варомъ, я замеръ на своемъ мѣстѣ. Вперивъ глаза въ опушку, я безсмысленно улыбался, потъ катился съ меня градомъ»… Бѣжитъ заяцъ: «кровь ударила мнѣ въ голову, и я все забылъ въ эту минуту, закричалъ что-то неистовымъ голосомъ, пустилъ собаку и бросился бѣжать». А сцена съ матерью, гдѣ Николенька признается въ любви къ ней и «цѣлуетъ колѣни, а слезы восторга льются ручьями». А эта сцена поднесенія бабушкѣ стиховъ: «Застѣнчивость моя дошла до послѣднихъ предѣловъ; я чувствовалъ, какъ кровь отъ сердца безпрестанно приливала мнѣ въ голову, какъ одна краска на лицѣ смѣнялась другой и какъ на лбу и на носу выступали крупныя капли пота. Уши горѣли, по всему тѣлу я чувствовалъ дрожь и испарину»… Или эти мученія совѣсти: не оскорбилъ-ли онъ умершую мать тѣмъ, что въ стихахъ бабушкѣ вставилъ: «любимъ какъ родную мать»; или эти минуты отчаянія за свою некрасивость, или эпизодъ съ хорошенькимъ мальчикомъ Ивинымъ: «Его оригинальная красота поразила меня съ перваго взгляда. Я почувствовалъ къ нему неодолимое влеченіе. Видѣть его было достаточно для моего счастья, и одно время всѣ силы души моей были сосредоточены на этомъ желаніи… Кромѣ страстнаго влеченія, которое онъ внушалъ мнѣ, присутствіе его возбуждало во мнѣ, въ неменѣе сильной степени, другое чувство — страхъ огорчить его, оскорбить, чѣмъ-нибудь не понравиться ему… Въ первый разъ какъ Сережа заговорилъ со мной, я до того растерялся отъ такого неожиданнаго счастья, что поблѣднѣлъ, покраснѣлъ и ничего не могъ отвѣчать ему». Или чувство любви къ Сонечкѣ: «Сердце билось какъ голубь, кровь безпрестанно приливала къ нему и хотѣлось плакать»… "Не правда-ли, что за прелесть? говорилъ онъ о Сонечкѣ Володѣ, который тоже влюбленъ въ нее: "Такая прелесть, что скажи она мнѣ: «Николенька, выпрыгни въ окно или бросься въ огонь», — ну вотъ клянусъ! сейчасъ прыгну, и съ радостью. Ахъ какая прелесть! Ужасно хочется плакать, Володя! «Вотъ дуракъ!» сказалъ тотъ улыбаясь (слѣдуетъ описаніе чего хотѣлъ-бы Володя отъ Сонечки: сидѣть съ ней рядомъ, разговаривать, разцѣловать пальчики, глазки, носикъ, губки, ножки). Или этотъ неистовый крикъ у гроба матери при испугѣ дѣвочки. Во множествѣ мелочей сказывается чрезвычайная возбудимость и отзывчивость мальчика.
Нынѣшніе психологи называютъ это неустойчивостью, видомъ психическаго разстройства. По ихъ мнѣнію, нормальна только слабенькая возбудимость и неспѣшная отзывчивость; размахъ чувства долженъ имѣть, по ихъ мнѣнію, крошечные размѣры, чтобы быть здоровымъ. Очевидно, почтенные психологи образчикомъ здоровья считаютъ свой едва отвѣчающій на впечатлѣнія организмъ. Богатство души, крупность натуры, большія движенія — все это они зачисляютъ въ одну кучу съ болѣзнями. На самомъ-же дѣлѣ, что-же это за болѣзнь? Не составляетъ-ли самое существо генія эта повышенная отзывчивость и возбудимость? Можетъ-быть, сознаніе у всѣхъ людей одинаково, но чувствительность различна: у одного природа врѣзывается глубоко въ мозгъ, всякое впечатлѣніе онъ охватываетъ и доводитъ до сознанія во всемъ объемѣ, а другой — человѣкъ со слабымъ вниманіемъ — отражаетъ въ себѣ лишь силуэты и тѣни, тусклыя изображенія дѣйствительности. Въ силу этого, одинъ переполненъ впечатлѣніями и легко отдаетъ ихъ обратно въ образахъ искусства и отвлеченной мысли, а другой настолько пустъ, что ему нечего удѣлить изъ внутренняго запаса.
Несомнѣнно, что основа великаго таланта Толстого — въ наслѣдственности, и вліяніе окружающихъ могло придать лишь направленіе этой могучей силѣ, вѣрное или не вѣрное. Необыкновенно интересны съ этой стороны портреты родителей Николеньки, гувернера Карла Ивановича, няни Натальи Савишны. Рѣшающее вліяніе на ребенка и здѣсь, какъ въ жизни почти всѣхъ замѣчательныхъ людей, имѣла мать Николеньки, а не отецъ. Помните-ли вы нѣжную мать Некрасова, какъ она рисуется въ его поэмахъ, мать Достоевскаго (портретъ матери Раскольникова)? Такою-же нѣжною, глубокою, безгрѣшною была мать Николеньки, только въ еще болѣе идеальномъ родѣ. Обладай Толстой манерой модной въ его время — выдвигать своихъ героевъ изъ разсказа, лѣпить ихъ горельефомъ, — мать Николеньки была-бы прекраснѣйшимъ типомъ русской женщины, несравненно выше Татьяны или Лизы. Прочтите въ особенности XXV главу «Дѣтства», письмо матери къ отцу. Какая высокая семейная культура окружала ребенка-Толстого въ лицѣ этой женщины[1], что за тонкое, деликатное, проникнутое беззавѣтной нѣжностью существо! Поражаешься и невольно спрашиваешь себя: какимъ воспитаніемъ, какою школой вырабатывались такія чистыя, святыя женщины? Глубоко религіозная и твердая въ этомъ, всѣмъ сердцемъ сросшаяся съ дѣтьми и семейной стихіей и крѣпкая въ этомъ, — она жила не въ себѣ, а въ милыхъ близкихъ своихъ, прощая измѣны мужа, его мотовство, прощая и страдая… Она горѣла какъ молитвенная свѣча передъ иконой. А какъ она встрѣтила свою смерть! Величественно, мужественно она встрѣтила смерть, эта кроткая женщина, истекая кровью любви къ дѣтямъ, пламенѣя вѣрой. Можно представить, какое вѣчное вліяніе произвелъ на страстное чувство Николеньки-художника этотъ небесный образъ, это почти безплотное видѣніе, съ которымъ мальчикъ былъ связанъ интимнѣйшей любовью. Въ воображеніи, художника этотъ образъ женщины бросилъ кроткое сіяніе на весь міръ женщинъ и оградилъ Толстого отъ многихъ мрачныхъ и злобныхъ красокъ, которыя часто такъ свойственны сильному и острому уму. Но судьба бываетъ особенно благосклонна къ своимъ любимцамъ: у своей колыбели ТолстойНиколенька встрѣтилъ и другую великую женщину, Наталью Савишну, няню своей матери и свою. Этотъ образъ грандіозный, и опять-же, манерой горельефа, его можнобы сдѣлать однимъ изъ наиболѣе яркихъ положительныхъ типовъ въ литературѣ. Вся — преданность, вся — любовь къ госпожѣ и дѣтямъ, Наталья Савишна въ то-же время поражаетъ строгостью, сознаніемъ долга; родная сестра по типу съ Агафьей, няней Тургеневской Лизы, только мягче, жизненнѣе ея, она не впадаетъ въ аскетизмъ, остается до самой смерти въ дорогомъ для нея мірѣ, но остается сильная, даже могучая духомъ, непоколебимая въ чести и вѣрности. Эта женщина — образецъ сильной великорусской женщины, и ея образъ вошелъ въ душу Николеньки какъ элементъ силы и простого величія. А хотя-бы этотъ милый, добрый Карлъ Ивановичъ, честный и добродушный нѣмецъ (родной по типу Тургеневскому Лемму изъ "Дворянскаго Гнѣзда). Этотъ образъ прекраснаго средняго человѣка, чувствительнаго, благороднаго, немножко забавнаго: онъ былъ не менѣе важенъ для десятилѣтняго наблюдателя, чѣмъ двѣ героическія женщины. Затѣмъ какіе характерные, колоритные типы бабушки, князя Ивана Ивановича и самого отца Николеньки. Замѣчательна черта въ біографіяхъ выдающихся людей — широкость натуры ихъ отцовъ, ихъ веселый, безпечный характеръ, ихъ чувственный безудержъ и разгулъ. Таковы отцы у Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Тургенева. Эта кипящая здоровой кровью, разнузданная плоть, жажда жизни и впечатлѣній, стремительность во всемъ, — это, если хотите, дѣятельная энергія, потерявшая направленіе. Свяжите эту энергію, какъ это бываетъ иногда, съ глубокимъ женскимъ сердцемъ, введите ее въ русло долга — въ результатѣ непремѣнно должна явиться великая душа, союзъ матеріальной и идейной силы, словомъ — Николенька. Въ образѣ грѣшнаго отца, благороднаго, но побѣжденнаго страстями, Николенька видѣлъ еще одинъ очень важный средній типъ, необходимый для творчества. Не было недостатка и въ мелкихъ характерныхъ типахъ — гувернантки Мими, княгини Корнаковой, Herr Frost и пр., и пр.; не было недостатка и въ народной стихіи въ тѣ времена крѣпостного права, когда хорошіе помѣщики со своею дворней составляли почти одну семью. Кромѣ Натальи Савишны, прикащика Якова, дворецкаго Фоки и пр., какой рѣзкій, поразительный въ оригинальномъ величіи образъ аскета Гриши! Въ его лицѣ маленькій художникъ пріобрѣлъ неистощимый для памяти источникъ пониманія народной вѣры и религіознаго самоотреченія. Наконецъ, деревня, «прямо подъ окнами дорога, стриженая липовая аллея, лугъ, гумно, лѣсъ и въ лѣсу избушка сторожа» — тихое наитіе природы, вольнаго воздуха, покоящей тишины. Ничто, кажется, не было забыто судьбой, чтобы обставить дѣтство великаго художника нужными, питающими возвышенное настроеніе впечатлѣніями.
«Дѣтство» Толстого сорокъ лѣтъ тому назадъ читалось съ наслажденіемъ; но мнѣ кажется, важность и интересъ этой повѣсти должны сказаться въ полной мѣрѣ именно теперь. И прежніе критики, и самъ авторъ ошибались, принимая психологію Николеньки за психологію обыкновеннаго дитяти. Нѣтъ, — это психологія геніальнаго ребенка, это — ключъ къ пониманію постепенно слагавшагося втеченіе сорока лѣтъ великаго характера, до сихъ поръ еще, кажется, ростущаго, поражающаго неожиданностями и оригинальностью. И именно «Дѣтство» — самый важный коментарій въ жизни, важнѣе отрочества и юности, гдѣ развивались уже заложенныя прежде начала. Недаромъ авторъ разстается со своею первою повѣстью съ глубокою грустью; печальнымъ вздохомъ онъ провожаетъ эту загадочную для всѣхъ и для всѣхъ завѣтную пору невинныхъ и самыхъ чистыхъ радостей, пору блаженства, не повторяющагося въ жизни. И если эта загадочная пора населена такими свѣтлыми образами, согрѣта такою нѣжностью и благоговѣньемъ — развѣ не дѣлается она на всю жизнь источникомъ самыхъ чистыхъ настроеній? И вся красота, вся страстность правды, вся сила совѣсти, проявленная Толстымъ въ его сорокалѣтней дѣятельности — не здѣсь-ли беретъ свое первое начало? Помните завѣтъ Гоголя беречь свои дѣтскія воспоминанія; изъ писателей, кажется, только гр. Л. Н. Толстой воспользовался этимъ совѣтомъ своевременно. Начавъ съ «Дѣтства», онъ закрѣпилъ въ памяти своей на всю жизнь благотворныя впечатлѣнія, которыя иначе, быть можетъ, потомъ развѣялись-бы безслѣдно. «Дѣтство» является какъ-бы своего рода евангеліемъ, вынесеннымъ Толстымъ изъ лучшаго міра, напутствіемъ его на долгій литературный путь.
- ↑ Изъ біографіи Л. Н. Толстого извѣстно, что онъ лишился матери рано, 9 лѣтъ, и что второю матерью ему служила его тетка Юшкова.