ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
правитьI.
правитьБылъ ясный солнечный день въ началѣ сентября. Когда встали изъ за стола, было еще такъ свѣтло, что можно было перейти въ гостинную и выпить кофе при дневномъ свѣтѣ.
Хозяйкѣ дома предложилъ руку почетный гость, владѣлецъ огромной бумажной фабрики въ Лонгбакка, а дѣвицѣ Гильдуръ, сестрѣ хозяина, только недавно поселившейся въ его домѣ, долговязый брюнетъ, представитель одной нѣмецкой фирмы. За этими двумя парами шли хозяинъ дома и нѣсколько мужчинъ, пресытившихся изысканнымъ обѣдомъ.
Въ гостинной общество разбилось на маленькія группы. Хозяинъ, негоціантъ Скогъ, усѣлся подлѣ фабриканта, который долженъ былъ уѣхать съ вечернимъ поѣздомъ. Имъ нужно было переговорить кое о какихъ дѣлахъ. Нѣсколько стариковъ столпились въ углу и хохотали, разсказывая другъ другу анекдоты. Молодые люди остались съ хорошенькой, веселой хозяйкой, довольно полной блондинкой. Она откинулась въ креслѣ, поставивъ ногу на скамейку, такъ что можно было свободно любоваться ея миніатюрной туфелькой изъ лакированной кожи и чернымъ шелковымъ чулкомъ, сквозь который просвѣчивала бѣлизна кожи.
Гильдуръ принадлежала къ послѣдней группѣ; она сѣла поодаль, у окна, которое раскрыла настежь, чтобы подышать свѣжимъ, но еще нехолоднымъ, осеннимъ воздухомъ. Она даже отвернулась довольно невѣжливо отъ гостей и смотрѣла въ окно, передъ которымъ зеленѣло старинное кладбище, превращенное теперь въ лучшій городской паркъ. Цѣлая толпа дѣтей играла въ пятнашки и рѣзвилась среди старинныхъ памятниковъ, а косые лучи садившагося уже солнца пробивались сквозь высокіе тополи и загорались, то на мѣдномъ крестѣ, то на золоченой надписи памятниковъ, о которыхъ никто уже больше не заботился.
Нѣмецъ пробовалъ развлечь барышню бесѣдой. Онъ говорилъ о своихъ многочисленныхъ путешествіяхъ, старался заинтересовать ее воспоминаніями о видѣнныхъ ею мѣстахъ, но, такъ какъ она отвѣчала очень вяло, а взгляды ея попрежнему уносились куда-то вдаль, то онъ умолкъ и сталъ прислушиваться къ шутливому разговору, который, поддерживался молодой хозяйкой.
Маленькая хозяйка, госпожа Гертрудъ, умѣла смѣяться такъ звонко и заразительно весело, что невольно приходилось улыбаться, хотя бы и неизвѣстно было чему. Притомъ, она умѣла такъ оживить всякую бесѣду. Самое простое выраженіе, она искусно умѣла превратить въ шутку, придавая словамъ неожиданнѣйшій смыслъ и находя во всемъ шутливые намеки; если же собесѣдникъ начиналъ защищаться, она поднимала его на смѣхъ. Она ловко выманивала у собесѣдниковъ любезности, но затѣмъ жестоко осмѣивала сказавшаго комплиментъ. Наконецъ, она умѣла наводить разговоръ на такую скользкую почву, что увлеченный собесѣдникъ невольно говорилъ какую-нибудь двусмысленность; но тогда она взглядывала на него съ такимъ невиннымъ удивленіемъ, что тотъ совсѣмъ терялся, внутренно ужасаясь своей невоспитанности.
Впрочемъ, она умѣла говорить и серьезно. Она знала все населеніе Стокгольма и съ точностью могла сказать, кто чѣмъ живетъ, съ кѣмъ водится, какъ одѣвается. Именно теперь, допивая свой кофе, она разсказывала о брошкѣ изъ фальшивыхъ брилліантовъ, которую госпожа Ладенбергъ вздумала надѣть на послѣдній балъ въ общественномъ собраніи.
Вдругъ, Гертрудъ замѣтила невеселое выраженіе на лицѣ своей молодой невѣстки. Ее всегда огорчало, когда кто-нибудь при ней скучалъ, и она обратилась къ дѣвушкѣ, протягивая свою красивую, бѣлую руку и прикасаясь къ ея плечу.
— Не правда ли, Гильдуръ, — сказала она: — надо или имѣть брилліанты настоящіе, или не носить ихъ вовсе?
— Да-а, конечно, — разсѣянно протянула Гильдуръ.
Но Гертрудъ не удовольствовалась такимъ слабыми подтвержденіемъ высказанной ею истины.
— Нѣтъ, скажи серьезно! Развѣ ты не согласна со мной? — спросила она.
— Да, конечно, — повторила Гильдуръ.
— Однако, не станешь же ты носить поддѣльные брилліанты! — вскричала барынька уже съ негодованіемъ.
— Нѣтъ, — согласилась Гильдуръ.
На этотъ разъ она слегка улыбнулась, а когда трое или четверо изъ окружавшихъ хозяйку кавалеровъ горячо подтвердили истину, и разговоръ о поддѣльныхъ брилліантахъ сталъ общимъ, она улыбнулась вторично… Но потомъ она снова отвернулась къ окну и стала разсѣянно играть кистями гардинъ.
Кто-то высказалъ замѣчаніе, что она смотритъ какой-то усталой. Она согласилась, что немножко утомлена, сослалась на головную боль и, воспользовавшись удобнымъ моментамъ, когда въ залѣ началось движеніе по поводу приготовленій къ пѣнію, ускользнула, шепнувъ невѣсткѣ, что идетъ отдохнуть.
Въ сосѣдней комнатѣ она услышала за собой шорохъ платья, и, обернувшись, увидѣла догонявшую ее Гертрудъ.
— Тебѣ не хочется оставаться съ нами? — спросила та. — Тебѣ съ нами скучно?
— Это я сама скучна! — возразила Гильдуръ.
— Ты умѣешь быть веселой, когда захочешь. Стоитъ сдѣлать только маленькое усиліе.
Гильдуръ промолчала и съ такой же улыбкой, какъ и при обсужденіи вопроса о фальшивыхъ брилліантахъ, посмотрѣла на молодую женщину. Нельзя было отрицать, что Гертрудъ была добра и ласкова! Въ ея голубыхъ глазахъ было самое непритворное выраженіе сожалѣнія къ скучавшей дѣвушкѣ. Очевидно, ее мучило опасеніе, что Гильдуръ оскорбилась явнымъ предпочтеніемъ, которое кавалеры отдавали веселой хозяйкѣ дома, оставляя серьезную барышню въ покоѣ.
— Такъ ты не придешь? — жалобно спросила Гертрудъ.
— Нѣтъ. Спасибо за заботу обо мнѣ… Но право же, у меня болитъ голова. Впрочемъ, я потомъ приду.
Гертрудъ взяла съ нея торжественное обѣщаніе, что она сдержитъ слово, и вернулась къ гостямъ съ облегченной совѣстью.
Гильдуръ вошла въ свою комнату, выходившую окнами во дворъ, и опустилась на кушетку. Она была утомлена и довольно долго оставалась неподвижной, заложивъ руки подъ голову и вперивъ взглядъ въ узоры потолка.
Вдругъ улыбка опять заиграла на ея губахъ. Она вспомнила, какъ Гертрудъ видимо опасалась, что она завидуетъ ея успѣхамъ среди кавалеровъ!
И невольно она сдѣлала въ своемъ воображеніи смотръ этимъ кавалерамъ. Все — дѣльцы, довольно воспитанные люди, привыкшіе болтать о чемъ попало, но такіе банальные, и рѣшительно безъ всякихъ идей, пока дѣло не касалось наживы! Въ торговыхъ дѣлахъ они, можетъ быть, и умны, и талантливы; но во всемъ остальномъ это какія-то большія дѣти. Они и забавляются, и играютъ, и даже разсуждаютъ по дѣтски. Случалось, что и ей приходила охота поребячиться съ ними… Но нельзя-же вѣчно дурачиться съ дѣтьми — это надоѣдаетъ и утомляетъ.
А вѣдь можно шутить и веселиться совсѣмъ иначе! Ей вспомнились дни, когда она бывала среди другихъ людей… Но вернуть этого времени нельзя, потому что съ тѣхъ поръ ихъ кружокъ распался, друзья разъѣхались, многое перемѣнилось…
У нея было независимое положеніе и очень хорошая пожизненная рента, доставшаяся ей по завѣщанію отъ тетки. Благодаря этому, она могла жить какъ хотѣла, и прежде жила въ интеллигентной средѣ съ подругами, которыхъ пріобрѣла въ университетѣ. Но кружокъ распался, подруги вышли замужъ, и она рѣшилась поселиться у брата, чтобы не быть одинокой. Полгода уже жила она здѣсь, но новыхъ друзей, кромѣ родственниковъ, пріобрѣсти еще не успѣла…
Да, Гертрудъ была права, предполагая, что она чувствуетъ себя одинокой! Дорого бы она дала, чтобы имѣть друга, съ которымъ можно было бы говорить по душѣ, о которомъ можно было бы думать и тревожиться и который, въ свою очередь, заботился бы и о ней… Но она не искала такого друга, и почему-то ей казалось даже страннымъ искать его среди знакомыхъ брата…
Ей стало душно въ комнатѣ, и она встала съ кушетки, чтобы открыть окно. Она положила локти на подоконникъ и опустила голову на руки. Передъ нею былъ большой дворъ, вымощенный булыжникомъ, посрединѣ украшенный маленькимъ палисадникомъ, съ молодыми липками, съ георгинами и резедой, запахъ которой доносился до нея.
Слѣва шли одноэтажныя службы, за которыми виднѣлась часть города. Безконечный лабиринтъ крышъ, печныхъ трубъ и унылыхъ стѣнъ! Только кое-гдѣ однообразіе нарушалось верхушкой красиваго тополя или бельведеромъ какого-нибудь большого, богато разукрашеннаго орнаментами дома, а на горизонтѣ высилась колокольня церкви.
Видъ былъ далеко не изъ такихъ, какіе приводятъ людей въ восторгъ. Но здѣсь былъ, по крайней мѣрѣ, просторъ для блуждающихъ взглядовъ дѣвушки, которая искала, сама не зная, чего…
Тамъ, за этимъ розоватымъ горизонтомъ, гдѣ солнечный закатъ окрашивалъ все такимъ красивымъ свѣтомъ, не скрывалась ли хоть тамъ другая жизнь, прекраснѣе и шире той сѣренькой узкой дѣйствительности, въ которой приходилось только прозябать?..
Она пристально смотрѣла на оранжевый точно позолоченый по краямъ, небесный сводъ, и ей казалось, что это прекрасный занавѣсъ, скрывавшій отъ нея дѣйствительную жизнь. Но занавѣсъ не поднимался, и она невольно отвернулась… Въ противоположной сторонѣ ряды оконъ, въ которыхъ отражались лучи зари, сверкали, точно за ними было цѣлое море пламени. Кровельный цинкъ тоже сверкалъ. На синевѣ неба нѣжно вырисовывалась сѣть телефонныхъ проволокъ, соединявшихъ домъ съ домомъ, человѣка съ человѣкомъ.
Въ эту минуту городъ казался совсѣмъ не такимъ сѣрымъ и соннымъ, какимъ онъ обыкновенно ей представлялся. Можетъ быть, и ея жизнь не такъ ужъ сѣра, какъ она воображаетъ? Можетъ быть, она сама слѣпа, и нечего стремиться за горизонтъ, чтобы найти свѣтъ, и яркія краски, и смыслъ жизни? Вѣдь бываетъ же хорошъ и ея мірокъ. Можетъ быть въ немъ есть даже и смыслъ? Но какъ добиться этого смысла? Какъ приблизиться къ нему?
Да, приблизиться! Вотъ вѣдь, не освѣщаютъ же солнечные лучи противоположной стѣны, которая все такая же печальная, сѣрая! Не освѣщаютъ и не освѣтятъ! Вотъ такъ и съ нею, съ ея личной жизнью… нервная дрожь пробѣжала у нея по спинѣ; она поднялась закрыть окно. Но въ ту минуту, какъ она потянулась за ручкой рамы, ея взглядъ привлекли окна праваго флигеля ихъ дома. "Изъ этихъ оконъ видъ на низкія части города долженъ быть еще шире, чѣмъ изъ моихъ! " — подумала она.
Одно изъ этихъ оконъ, на одномъ уровнѣ съ ея окномъ, тоже было открыто. За письменнымъ столомъ, у самаго окна сидѣлъ человѣкъ съ перомъ въ рукахъ. Онъ задумася и такъ же, какъ она за минуту, смотрѣлъ вдаль…
Она тотчасъ же узнала его и откинулась назадъ, чтобы не быть замѣченной.
Это былъ Сетъ Бурманъ, извѣстный писатель и политическій дѣятель. Онъ занималъ со своей дочерью небольшую квартирку въ томъ же домѣ, въ которомъ жили и господа Скогъ; у нихъ была даже общая площадка на парадной лѣстницѣ. Гильдуръ часто встрѣчала Бурмана на лѣстницѣ и хорошо знала его въ лицо, хотя не была съ нимъ знакома. Невольно запечатлѣлись въ ея памяти его рослая, могучая фигура съ гордой, высоко посаженной на широкія плечи, головой…
Гильдуръ осталась за занавѣсью окна и не могла оторвать глазъ отъ выразительнаго лица писателя.
О чемъ онъ думалъ, любуясь заревомъ заката? Неужели я онъ тоже мечталъ о недостижимомъ?
Она кое что о немъ слышала. Она знала, что, нѣсколько лѣтъ тому назадъ, его жена покинула его для другого; что много горя испыталъ онъ въ своей дѣятельности, какъ политикъ и представитель новаго теченія въ литературѣ. Но, все-таки, его міръ: долженъ быть широкъ и прекрасенъ; ему доступно все, что есть въ жизни свѣтлаго, животрепещущаго, крупнаго! Наконецъ, человѣкъ, умѣющій читать въ сердцахъ, долженъ же умѣть и привлекать сердца, и не можетъ быть одинокъ.
Но вотъ онъ отвернулся отъ окна, и его голова склонилась надъ бумагой такъ, что густые и слегка растрепанные волосы, начинавшіе уже мѣстами серебриться, совсѣмъ скрыли его лицо. Минутъ пять его перо безостановочно скользило по бумагѣ. Вдругъ онъ обернулся и что-то сказалъ. Мелькнулъ свѣтъ, и показалась молодая дѣвушка съ лампой въ рукахъ. Она была мила, но немножко тщедушна; въ ея фигурѣ замѣчалась еще нѣкоторая угловатость, свойственная дѣвочкамъ подросткамъ. Но она была граціозна; особенно бросалась въ глаза необыкновенная мягкость всѣхъ ея движеній и жестовъ.
Осторожно, почти боязливо, передвинула она на письменномъ столѣ отца нѣсколько книгъ и поставила лампу; затѣмъ заботливо повернула абажуръ такъ, чтобы свѣтъ не падалъ отцу въ глаза, поправила огонь и наклонилась, чтобы поднять съ полу упавшую бумагу.
Отецъ не спускалъ съ нея глазъ. Сколько нѣжности было въ его взглядѣ!
Какъ онъ, должно быть, любитъ свою дочь! Но хорошо ли съ ея-то стороны, что она подсматриваетъ сердечные порывы чужихъ людей?
Дѣвочка поднялась, и когда положила на столъ поднятую бумагу, отецъ взялъ ея головку, обѣими руками, погладилъ ея каштановые волосы, заплетенные въ длинную косу, и поцѣлуями закрылъ ей глаза.
Вѣдь она была его счастіе, единственная радость!
Гильдуръ была увѣрена, что онъ сказалъ именно это, хотя видѣла только одно движеніе его губъ, что-то произносившихъ, когда онъ ласкалъ дочь.
Эта дочь, однако, отвѣчала на ласки отца далеко не съ такою же нѣжностью. Ея большіе темные глаза смотрѣли на отца очень ласково, но безъ увлеченія. Въ ея движеніяхъ не было порывовъ горячей дѣтской привязанности. Она точно подчинялась необходимости, но не собственному влеченію…
Гильдуръ почувствовала что-то особенное къ этому человѣку, и кровь прилила къ ея сердцу. Какъ онъ нѣженъ и мягокъ! Подумать только, сколько горячаго чувства онъ уже излилъ въ своихъ сочиненіяхъ и сколько онъ изольетъ его еще, если у него остается такъ много для своихъ близкихъ!
Да, хорошо хранить въ душѣ такія богатства!
Между тѣмъ онъ выпустилъ дочь изъ объятій и началъ приводить въ порядокъ бумаги, кивнувъ головой въ сторону окна.
Дѣвушка подошла къ окну, заперла его и спустила занавѣси.
И вотъ передъ Гильдуръ одно только темное окно, завѣшенное непроницаемой, темной матеріей, отъ которой она не могла оторвать взгляда. Точно передъ нею захлопнули дверь! И она почувствовала себя такой жалкой, несчастной, точно она просила милостыню, и ничего ей не подали…
Заря уже почти совсѣмъ погасла. Вечерній воздухъ похолодѣлъ. Городъ и все вокругъ нея окрасилось въ какой-то сѣрый, непривѣтливый цвѣтъ.
Она вздрогнула, захлопнула окно и бросилась на кушетку съ тѣмъ же чувствомъ тоски и одиночества, съ какимъ незадолго передъ тѣмъ поднялась съ нея.
II.
правитьНѣсколько дней спустя Гильдуръ сидѣла незадолго передъ обѣдомъ въ гостинной. Она была одна и наслаждалась тишиной и спокойствіемъ. Она любила эту большую, красиво убранную комнату, когда въ ней не бывало никого постороннихъ. Она такъ удобно расположилась въ одномъ изъ большихъ англійскихъ креселъ, заложивъ вышитую подушку за спину, поставивъ ноги на мягкую скамейку и вооружившись книгой.
Гертрудъ уѣхала съ визитами; дѣтей увели гулять, братъ былъ въ своей конторѣ, прислуга тоже куда-то исчезла. Во всей квартирѣ царила тишина, и никто не мѣшалъ чтенію. Гильдуръ прочла уже страницъ тридцать и такъ увлеклась книгой, что не сразу поняла, гдѣ она, когда ее заставилъ вздрогнуть громко раздавшійся въ передней звонокъ. Она совсѣмъ забыла, что одна въ квартирѣ, и, вспомнивъ это, пошла открывать дверь. Когда она подходила къ передней, раздался вторичный звонокъ, но на этотъ разъ еще нетерпѣливѣе и громче перваго.
Она поспѣшила отпереть дверь и была не мало удивлена, увидѣвъ передъ собой молоденькую дочь Бурмана, которая, видимо, выбѣжала изъ своей квартиры, какъ была, и теперь растерянно стояла въ открытыхъ дверяхъ, не притворяя ихъ за собой.
По ея перепуганному лицу сразу замѣтно было, что случилось какое-то несчастіе, и на тревожный вопросъ Гильдуръ, она въ нѣсколькихъ словахъ сообщила происшедшее:
Ихъ старая преданная служанка, ключница и единственная прислуга, лежала въ обморокѣ, и всѣ попытки дѣвушки привести ее въ чувство оказались тщетными… Являлось опасеніе… ужасное опасеніе, что она…
Дѣвушка не рѣшилась произнести слова, хотя ожидала самаго худшаго и боялась, что это худшее, можетъ быть, уже случилось. Когда Гильдуръ поспѣшно направилась въ квартиру Бурмановъ, она осталась позади, дрожа всѣмъ тѣломъ и опасаясь услышать подтвержденіе пугавшей ея мысли.
Старуха упала совершенно неожиданно, стоя передъ кухоннымъ столомъ, за стряпней, и теперь лежала на полу рядомъ съ кухоннымъ ножомъ въ рукахъ и разсыпавшимися кореньями, которые начала было чистить. Ея сѣдая голова покоилась на диванной подушкѣ, которую подложила ей ея молодая хозяйка, не имѣвшая силы перетащить старушку на кровать…
Гильдуръ опустилась на колѣни и стала растирать больной виски и ладони. Когда же оказалось, что это не помогаетъ, она побѣжала домой, чтобы вызвать по телефону врача.
Вернувшись въ кухню Бурмана, она увидѣла дѣвушку на полу. Она прижимала голову старушки къ своей груди, ласкала ея морщинистыя щеки и жалобно повторяла:
— Милая Мая, милая Мая! Неужели ты не узнаешь, не слышишь меня?
Наконецъ, старуха начала подавать признаки жизни. Она раскрыла глаза…
— Она жива! Она жива! — съ такимъ восторгомъ вскричала дѣвушка, что Гильдуръ была тронута до глубины души.
Вдвоемъ онѣ перенесли больную въ ея комнату на диванъ, продолжая растирать ей виски, и влили ей въ ротъ нѣсколько капель вина. Однако, сознаніе не возвращалось, и раскрытые глаза старухи смотрѣли передъ собой все тѣмъ же тупымъ взглядомъ. Наконецъ, она стала оживать, глаза ея уже начали обращаться къ говорившимъ: видно было, что она силится овладѣть сознаніемъ, хотя все еще не можетъ вполнѣ придти въ себя.
Черезъ четверть часа пріѣхалъ докторъ. Онъ осмотрѣлъ больную, выслушалъ Грудь и сказалъ:
— Совершенные пустяки! Оставьте ее въ покоѣ, она скоро будетъ совсѣмъ здорова.
— Здорова? — переспросила Гильдуръ, которой такой благополучный исходъ показался неправдоподобнымъ. — Совсѣмъ здорова?
— Совершенно! Просто временное нарушеніе въ функціонированіи сердца… Это довольно часто случается со старыми людьми. Нуженъ только покой, и завтра она будетъ такъ же бодра, какъ до болѣзни. Однако, нельзя ее оставлять одну, пока разсудокъ у нея не прояснится.
Докторъ прописалъ какую-то подкрѣпляющую микстуру и ушелъ.
Едва онъ вышелъ за дверь, Гильдуръ поразило неожиданное зрѣлище. Въ присутствіи врача молоденькая дѣвушка все время держалась въ сторонѣ и выказывала крайнюю застѣнчивость. Успокоительныя слова доктора не произвели на нее, казалось, ни малѣйшаго впечатлѣнія, — такъ спокойно и сдержанно она ихъ выслушала. Но едва онъ удалился, она бросилась на колѣни у дивана и стала ласкать старуху съ такой страстностью, какой нельзя было и ожидать отъ такой тихой дѣвочки. Она гладила сѣдые волосы, цѣловала сморщенное лицо, заглядывала въ устремленные въ пространство глаза и шептала своей старой нянѣ, которая ничего не слышала, самыя нѣжныя слова…
Вспомнился Гильдуръ вечеръ, когда она видѣла изъ окна, съ какимъ равнодушіемъ та же дѣвочка принимала ласки своего отца. Какъ это она не находила въ себѣ большей нѣжности къ отцу, когда могла быть такъ нѣжна къ старой нянѣ?
Но дѣвушка вдругъ вспомнила, что она не одна и стала церемонно благодарить Гильдуръ за оказанную помощь. Вся ея обычная замкнутость вернулась къ ней, она не протянула даже руки Гильдуръ: казалось, ее тяготило уже присутствіе этой чужой.
Она извинилась за причиненное безпокойство, сказала, что не смѣетъ дольше злоупотреблять любезностью mademoiselle Скогъ и стала увѣрять, что теперь съумѣетъ справиться и одна, такъ какъ опасность вѣдь миновала.
— Но, развѣ вамъ не нужна помощь помимо ухода за больной? — освѣдомилась Гильдуръ. — Не прислать ли вамъ служанку, которая бы временно замѣнила вашу Маю по хозяйству?
Дѣвушка поблагодарила, говоря, что ей ничего не нужно. Ея отецъ обѣдаетъ сегодня въ гостяхъ, а она отлично съумѣетъ позаботиться о себѣ и сама.
Гильдуръ не рѣшилась болѣе настаивать, опасаясь показаться навязчивой, и такъ какъ Мая, дѣйствительно, не нуждалась, повидимому, въ уходѣ, удалилась въ себѣ.
Дома вернувшіеся тѣмъ временемъ родственники хватились ея и ломали себѣ голову, куда она исчезла. Тѣмъ большее впечатлѣніе произвело разсказанное ею происшествіе. Гертрудъ тотчасъ же заволновалась. Неужели оставить несчастнаго ребенка голоднымъ? Конечно, дѣвочка не съумѣетъ приготовить себѣ обѣда, и будетъ голодать до самого вечера!
Гертрудъ не успокоилась, пока Гильдуръ не обѣщала еще разъ сходить къ Бурманамъ, пригласить дѣвочку пообѣдать и нихъ. Это было такъ естественно и согласно съ строжайшими требованіями приличій, тѣмъ болѣе, что господинъ Скогъ, имѣлъ когда-то дѣла съ докторомъ Бурманомъ, причемъ даже былъ у него на квартирѣ и познакомился тогда съ его дочерью. Наконецъ, въ бѣдѣ надо же и помогать другъ другу!
Гильдуръ отправилась. Когда она позвонила, лицо молодой дѣвушки, открывшей ей дверь, такъ и просіяло отъ радости. Видно, ей было очень тяжело оставаться наединѣ съ больной старухой.
Старая Мая сидѣла уже на диванѣ; съ величайшимъ удивленіемъ оглядываясь по сторонамъ, она ничего еще не могла сообразить и задавала вопросы, которые тотчасъ же забывала и безпрерывно повторяла снова. Такъ продолжалось уже съ часъ, и едва обѣ дѣвушки вошли, старуха возобновила свои разспросы, не обративъ ни малѣйшаго вниманія на Гильдуръ.
— Теперь утро? — спросила она.
— Нѣтъ, скоро четыре часа, — отвѣтила Лена Бурманъ.
— А когда я упала, было утро?
— Да.
— Теперь утро?
— Нѣтъ, милая Мая, теперь четыре часа.
— Какъ же я попала сюда на диванъ?
— Мы тебя перенесли, Мая
— Развѣ я не могла ходить?
— Нѣтъ.
— Какъ же я очутилась на диванѣ?
— Мы перенесли тебя.
— Значитъ я разбила блюдо?
— Нѣтъ. Съ чего ты взяла?
— Развѣ я упала не съ блюдомъ?
— Но оно не разбилось.
— Я упала сегодня утромъ?
— Да.
— А теперь утро?
— Нѣтъ.
— Какъ я очутилась на этомъ диванѣ? и т. д.
У нея было въ головѣ не болѣе трехъ, четырехъ мыслей, и эти мысли безпорядочно бродили въ ея мозгу, лишенномъ памяти. Не смотря на категорическое увѣреніе врача, что старуха будетъ завтра же здорова, молодая хозяйка начинала отчаяваться. Ей приходило въ голову, что, можетъ быть, Мая слегка помѣшалась, а докторъ просто не замѣтилъ этого. И она дрожала отъ ужаса. Ужасно было оставаться наединѣ съ такой больной и цѣлый часъ давать одни и тѣ же отвѣты на одни и тѣ же вопросы!
Гильдуръ передала ей поклонъ и приглашеніе къ обѣду отъ своей невѣстки, но Лена застѣнчиво стала отказываться, ссылаясь на то, что ей не на кого оставить бѣдную Маю. Однако она не упорствовала въ своемъ отказѣ и, когда Гильдуръ предложила прислать одну изъ ихъ горничныхъ, чтобы смѣнить ее возлѣ больной, она согласилась придти. Гильдуръ пошла за горничной, но черезъ нѣсколько времени вернулась съ самой госпожой Скогъ. Оказалось, что въ домѣ распространился слухъ, будто старая Мая сошла съ ума, и ни одна изъ служанокъ не хотѣла сидѣть съ сумасшедшей, такъ что оставалось только самой Гильдуръ взять на себя обязанности сидѣлки.
Какъ и слѣдовало ожидать, застѣнчивая и деликатная дѣвочка наотрѣзъ отказалась принять такое самопожертвованіе отъ Гильдуръ. Но вступилась Гертрудъ, а вскорѣ явился поддержать жену и самъ господинъ Скогъ. Гильдуръ, весело смѣясь, утверждала, что не похудѣетъ, если пообѣдаетъ получасомъ позже, и въ концѣ концовъ Лена позволила увести себя, а Гильдуръ осталась одна съ больной.
Старушка была уже спокойнѣе. Она опять улеглась на диванѣ и перестала задавать вопросы. Но отъ времени до времени она открывала глаза и пытливо посматривала на Гильдуръ, стараясь сообразить, кто такая эта незнакомая барышня, и почему она сидитъ у ея изголовья.
— Спите, Мая! Вамъ это необходимо! — мягко уговаривала ее Гильдуръ.
Больная не отвѣчала, продолжая искоса разглядывать незнакомку. Постепенно, однако, взглядъ ея прояснялся, сознаніе видимо возвращалось въ ней, и вдругъ, протянувъ руку, она ласково погладила по плечу Гильдуръ. Она узнала въ ней сосѣдку, богатую барышню Скогъ, и хотѣла ей выразить свою признательность; но въ то же время ее охватила такая слабость, что она не могла говорить и черезъ минуту крѣпко уснула.
Пока больная спала, Гильдуръ стала осматриваться въ комнаткѣ.
Обстановка была простая и бѣдная, но производила такое же впечатлѣніе порядочности, какъ и сама старая Мая. На окнѣ были чистыя бѣлыя занавѣски, на полу — домотканные половики; спинка дивана, который замѣнялъ ночью кровать, была украшена вязанными салфеточками, и такою же вязанной скатертью былъ покрытъ небольшой комодъ, на которомъ стояли зеркальце, разныя бездѣлушки, пара мѣдныхъ подсвѣчниковъ, какія-то банки и нѣсколько фотографическихъ карточекъ въ рамкахъ.
Отъ скуки Гильдуръ подошла въ комоду и стала разсматривать все, что на немъ было.
По обѣимъ сторонамъ зеркала стояли двѣ дешевыя стеклянныя вазы, расписанныя яркими красками, съ поблекшими искусственными цвѣтами. Въ ярко вычищенныхъ мѣдныхъ подсвѣчникахъ были вставлены свѣчи, украшенныя картинками, наведенными на стеаринъ помощью кальвоманіи. Были тутъ и потемнѣвшія отъ времени гипсовыя статуэтки, маленькія фарфоровыя корзиночки и разные другіе предметы, очевидно, подарки, недорогіе и некрасивые, но чтимые, какъ драгоцѣнности.
Въ числѣ портретовъ Гильдуръ тотчасъ же узнала портретъ молодой хозяйки Маи, снятый еще въ школьномъ возрастѣ, въ коротенькомъ платьицѣ, съ двумя косичками на затылкѣ. Въ такой же рамкѣ, какъ и этотъ портретъ, по другую сторону зеркала, заслоненная разными бездѣлушками стояла карточка молодой женщины съ красивыми чертами лица, очень нарядно одѣтой. Лицо этой дамы такъ сильно напоминало лицо Лены Бурманъ, что Гильдуръ тотчасъ же угадала въ ней мать дѣвушки и глубоко задумалась надъ судьбой этой несчастной красавицы.
Она слышала отъ брата, что съ тѣхъ поръ, какъ госпожа Бурманъ покинула своего мужа, она нѣсколько разъ пыталась добиться отъ него развода. Но Сетъ Бурманъ отказывался дать ей разводъ, какъ утверждали, изъ мести. Онъ нехотѣлъ допустить, чтобы его жена могла выйти замужъ и избавиться отъ своего тяжелаго положенія…
Въ то время, какъ Гильдуръ была погружена въ размышленія объ этомъ, вдругъ въ передней послышался шумъ отпираемой двери. Гильдуръ удивилась, соображая, что прошло слишкомъ мало времени, чтобы Лена успѣла отобѣдать. Но, не сомнѣваясь, что это она, и заботясь только о томъ какъ бы поставить поскорѣй портреты на мѣсто, чтобы не обнаружить своего любопытства, она привела все на комодѣ въ прежній порядокъ и вернулась на свое мѣсто у изголовья больной. Та спала такъ спокойно и крѣпко, что не оставалось уже никакого сомнѣнія въ ея полномъ выздоровленіи, и Гильдуръ намѣревалась порадовать Лену извѣстіемъ о благопріятной перемѣнѣ.
Но Лена не входила. Въ сосѣдней комнатѣ раздались мужскіе шаги, потомъ дверь чуть-чуть пріоткрылась, и кто-то, не заглядывая въ комнату, проговорилъ:
— Мая, подай фракъ.
Не дожидаясь отвѣта, говорившій захлопнулъ дверь и удалился.
Гильдуръ поднялась со своего мѣста въ непріятномъ смущеніи. Какъ это никто не сообразилъ, что господинъ Бурманъ непремѣнно заѣдетъ домой переодѣться?
Она боялась, что черезъ минуту увидитъ Бурмана въ одномъ жилетѣ, и не знала, оставаться ли ей, или бѣжать. Ничего пріятнаго не было бы ни для нея, ни для него въ такой непредвидѣвной встрѣчѣ! Но если она уйдетъ, онъ вѣдь найдетъ Маю одну и разбудитъ ее, притомъ, ничего не пойметъ въ ея болѣзни, хватится дочери, и будетъ страшно встревоженъ… Положимъ, еще не большая бѣда, если только онъ не растревожитъ больную, но…
Прежде, чѣмъ она рѣшилась на что-нибудь, дверь опять открылась, и Бурманъ вскричалъ:
— Что жъ, Мая, фракъ? Не слышишь, что ли?
На этотъ разъ онъ раскрылъ дверь настежь и, опять не получая отвѣта, вошелъ въ комнату.
Онъ оказался одѣтымъ..
Тѣмъ не менѣе, Гильдуръ была смущена необходимостью знакомиться при такихъ странныхъ обстоятельствахъ и, такъ какъ нужно было сразу дать довольно сложное объясненіе ея присутствія въ этой комнатѣ, она растерялась, покраснѣла и проговорила что-то, ужъ совсѣмъ непонятное.
Сетъ Бурманъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ и поклонился, не спуская съ нея удивленнаго взгляда. Она напрасно надѣялась, что онъ узнаетъ въ ней сосѣдку, которую такъ часто встрѣчалъ на лѣстницѣ, и что она будетъ избавлена отъ необходимости представляться! Онъ не узнавалъ ея, и пришлось-таки назвать себя…
— А! Начинаю понимать! — сказалъ онъ, услышавъ фамилію Скогъ. — Мы, вѣдь, кажется, сосѣди, и вы были такъ добры…
Онъ окинулъ взглядомъ неподвижно лежавшую и продолжавшую спать Маю.
— Но гдѣ же Лена? Гдѣ моя дочь? — прибавилъ онъ съ замѣтной тревогой.
Гильдуръ уже настолько оправилась отъ смущенія, что могла наконецъ дать обстоятельное объясненіе.
— Она обѣдаетъ у насъ, а такъ какъ мы полагали, что вы не вернетесь раньше вечера, я осталась здѣсь за нее! — закончила она и, сообразивъ, что сказала почти глупость, покраснѣла больше прежняго.
Бурманъ уже улыбался. Онъ привыкъ къ почестямъ и любилъ производить на людей сильное впечатлѣніе, а какъ же ему было объяснить иначе смущеніе свѣтской барышни?
— Вотъ какъ! — сказалъ онъ, улыбаясь. — Иначе вы не рискнули бы войти?
— Вѣроятно, нѣтъ! — призналась она, пытаясь улыбнуться.
— Вы такъ робки? Вы легко пугаетесь?
Онъ смотрѣлъ на нее все съ тою же, почти снисходительной, улыбкой.
И вдругъ это возмутило ее. Если онъ видитъ въ ней какую-то жалкую школьницу, то очень ошибается! Положимъ, онъ занималъ ея воображеніе, особенно въ эти послѣдніе дни… Но не настолько же она подавлена его величіемъ, чтобы унижаться!..
— Нѣтъ, я не робка! — сказала она уже съ свѣтской усмѣшкой. — Я не хотѣла испугать васъ своимъ неожиданнымъ присутствіемъ здѣсь!
— Меня? Вы хотите сказать: ослѣпить, — поправилъ онъ, смѣясь.
Этотъ комплиментъ, сопровождаемый легкимъ поклономъ и взглядомъ, въ которомъ выражалось непритворное восхищеніе ея наружностью, разсѣялъ ея смущеніе, и она расхохоталась…
— Значитъ, я могу идти домой съ спокойной совѣстью? — сказала она. — Старушкѣ лучше, и я больше не нужна…
Она поклонилась, и пошла къ дверямъ.
Бурманъ, увидѣвъ, что передъ нимъ не пугливая дѣвочка, проводилъ ее въ переднюю и разсыпался въ благодарностяхъ за ея доброту какъ къ старой Маѣ, такъ и къ Ленѣ.
— Кажется, мы уже гдѣ-то встрѣчались? — сказалъ онъ прежде, чѣмъ отпереть дверь.
— На лѣстницѣ! — отвѣтила она, улыбаясь. — Тамъ я видѣла васъ, по крайней мѣрѣ, разъ семь или восемь, но сколько разъ вы меня замѣчали, я, конечно, не знаю.
Лицо его приняло серьезное выраженіе.
— Вы пристыдили меня! — сказалъ онъ почтительно. — Но смѣю надѣяться, что не буду уже такъ слѣпъ въ другой разъ. Я бываю очень разсѣянъ, но, когда замѣчаю что-нибудь интересное, становлюсь обыкновенно довольно зоркимъ.
Теперь онъ смотрѣлъ на нее уже совсѣмъ не такимъ взглядомъ, какъ прежде…
Этотъ взглядъ преслѣдовалъ ее даже потомъ, когда она уже вышла изъ квартиры Бурмана, — даже дома, когда она разсказывала своимъ и Ленѣ о своей встрѣчѣ съ писателемъ. Она была спокойна, шутила, даже напугала Лену предположеніемъ, что теперь ея отецъ переворачиваетъ въ шкафахъ все вверхъ дномъ, разыскивая свой фракъ. Но ей все казалось, что Сетъ Бурманъ смотритъ на нее, — и даже поздно вечеромъ, когда она осталась одна, передъ нею все стояли эти большіе, сѣрые глаза писателя, устремлявшіе на нее серьезный, проницательный взглядъ.
Была какая-то шутливая угроза въ его предупрежденіи, что онъ довольно зорокъ, когда обратитъ на что-нибудь свое вниманіе, и она задавала себѣ вопросъ, что именно хотѣлъ онъ этимъ сказать, и узнаетъ ли онъ ее въ слѣдующій разъ, когда они встрѣтятся на лѣстницѣ? Заговоритъ ли онъ съ нею, и разглядѣлъ ли онъ, что она далеко не глупая дѣвчонка, растерявшаяся отъ застѣнчивости?
Она сама находила, что смѣшно придавать столько значенія встрѣчѣ съ Бурманомъ. Но, сама не зная почему, все думала только о немъ, и съ ужасомъ соображала, что непремѣнно покраснѣетъ, когда встрѣтится съ нимъ гдѣ бы то ни было.
III.
правитьОднако, если Гильдуръ воображала, что Сетъ Бурманъ хоть сколько-нибудь думаетъ о ней, то жестоко ошибалась.
Онъ былъ слишкомъ занятъ своими личными дѣлами, чтобы останавливаться на впечатлѣніи, хотя и очень пріятномъ, но мимолетномъ.
Его занимали предстоявшіе выборы въ палату депутатовъ, и всѣ его помыслы были теперь сосредоточены на событіяхъ политическихъ. Дѣло въ томъ, что онъ выступалъ кандидатомъ, но партія свободомыслящихъ сильно колебалась, поддерживать ли его кандидатуру. На прошлыхъ выборахъ онъ уже выступалъ кандидатомъ, но тогда общественное мнѣніе было еще настолько противъ него, что даже и онъ самъ нисколько не удивился, когда его забаллотировали на предварительной баллотировкѣ. Теперь обстоятельства были благопріятнѣе, но, однако ненастолько, чтобы можно было предсказать успѣхъ.
Писателю вредили его романы. Его считали геніальнымъ мечтателемъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, полагали, что въ немъ нѣтъ качествъ серьезнаго государственнаго человѣка, и даже находили, что онъ заходитъ слишкомъ далеко въ своемъ стремленіи къ обновленію всего строя нынѣшней общественной и соціальной жизни. Онъ подходилъ ближе всего къ либераламъ; но во многихъ отношеніяхъ и соціалисты могли его считать однимъ изъ своихъ… Притомъ, онъ считался преданнымъ сторонникомъ норвежцевъ, почему и одобрялъ такіе ихъ поступки, которые возмущали всѣхъ шведовъ. Многое прощалось ему, какъ талантливому писателю; но, когда рѣчь заходила о допущеніи его въ парламентъ, гдѣ онъ могъ приложить на практикѣ свои крайнія стремленія, большинство оказывалось противъ него.
Впрочемъ, въ послѣднее время, замѣчали, что онъ сталъ умѣреннѣе; притомъ, его взгляды успѣли привиться къ возмужавшей молодежи, и въ нѣкоторыхъ литературныхъ кружкахъ даже шла рѣчь объ основаніи спеціальной газеты для распространенія его взглядовъ и проведенія его самого въ палату.
Ему предстояло много разъ появляться передъ избирателями, чтобы высказать свой образъ мыслей, и онъ былъ занятъ съ утра до вечера, то приготовленіемъ рѣчей, то посѣщеніями вліятельнѣйшихъ избирателей, съ которыми необходимо было сталкиваться.
Одинъ изъ наиболѣе выдающихся членовъ партіи свободомыслящихъ былъ Антонъ Валеріу съ, директоръ большой Бальдерской типографіи, старый другъ Сета Бурмана. Хотя Валеріу съ и былъ нѣсколькими годами моложе Бурмана, но между ними установились вполнѣ товарищескія отношенія, возникшія еще нѣсколько лѣтъ назадъ, когда они оба сотрудничали въ одной и той же газетѣ, и удержавшіяся не смотря на различные жизненые пути обоихъ. Въ ихъ характерахъ и образѣ мыслей было мало общаго, что подавало поводъ къ постояннымъ спорамъ между ними; но взаимное уваженіе и привычка скрѣпляли старую дружбу. Притомъ, въ послѣднее время, съ тѣхъ поръ, какъ Валеріусъ былъ избранъ компаніонами директоромъ типографіи, между пріятелями возникли и дѣловыя отношенія, такъ какъ Бурманъ сталъ печатать свои книги въ Бальдерской типографіи. Передъ выборами они стали видаться почти ежедневно.
Однажды, послѣ обѣда, у Бурмана оказалось спѣшное дѣло къ Валеріусу, но послѣдняго не оказалось ни дома, ни въ типографіи, ни въ ресторанахъ, которые онъ имѣлъ обыкновеніе посѣщать. Даромъ потративъ время на поиски товарища — раздосадованный Бурманъ уже пошелъ домой, какъ вдругъ, неподалеку отъ своего крыльца, увидѣлъ Валеріуса съ господиномъ Скогомъ.
У негоціанта были дѣла съ типографіей, и сегодня, пообѣдавъ съ Валеріусомъ въ ресторанѣ, онъ пригласилъ его къ себѣ, чтобы познакомить со своимъ семействомъ. Они шли къ дому Скога. Услышавъ, что Бурману необходимо переговорить съ своимъ другомъ, вѣжливый Скогъ поспѣшилъ пригласить къ себѣ и его. Тотъ принялъ приглашеніе тѣмъ охотнѣе, что былъ не въ духѣ, и хотѣлъ разсѣяться.
Они продолжали путь втроемъ, и черезъ нѣсколько минутъ были въ квартирѣ Скога, гдѣ лампы оказались уже зажжены, а дамы — въ полномъ туалетѣ, такъ какъ Скогъ успѣлъ предупредить жену изъ ресторана по телефону.
Гертрудъ встрѣтили гостей очень радушно, но Валеріусъ, съ его буржуазной наружностью, свѣтлоголубыми глазами, свѣтлой бородкой и съ скромной привѣтливостью добродушнаго толстяка — не произвелъ на нее никакого впечатлѣнія. Зато Бурманъ заинтересовалъ ее сразу, и, насколько позволяли приличія, она обращалась почти исключительно къ нему, усадила его рядомъ съ собой и завладѣла имъ на весь вечеръ.
Съ первыхъ же словъ она разсказала ему, съ какимъ восхищеніемъ читала его сочиненія, и какъ счастлива, что можетъ, наконецъ, познакомиться съ нимъ лично.
— Можете смѣяться, сколько хотите, — сказала она; — но я просто сердилась на васъ! Не жестоко ли заинтересовать людей своими книгами, жить съ ними бокъ-о-бокъ и предоставлять имъ угадывать васъ только по вашимъ сочиненіямъ!
Какъ и слѣдовало ожидать, Сетъ Бурманъ былъ польщенъ Онъ принялъ ея похвалы съ самодовольной улыбкой, но въ тоже время съумѣлъ отвѣтить любезностями, видимо, находя ее очень милой.
— Не знаю, хорошо ли, что такъ откровенно говорю съ вами, — продолжала она съ притворной застѣнчивостью, разглядывая носовъ своей ботинки, — но, право, я не разъ придумывала самые сложные планы, чтобы заманить васъ къ намъ…
— Почему же вы не привели эти планы въ исполненіе?
— Я не рѣшалась…
Между тѣмъ, хозяинъ дома сидѣлъ съ Валеріусомъ у стола и приготовлялъ тодди. На его неоднократныя приглашенія присоединиться къ нимъ, Бурманъ отвѣчалъ «сейчасъ», но не трогался съ мѣста. Его стаканъ простылъ; онъ забылъ даже о своемъ спѣшномъ дѣлѣ къ Валеріусу. Ему было весело въ обществѣ молодой женщины, а когда ему бывало весело, онъ вполнѣ отдавался такому порыву.
Любезность хорошенькой барыни льстила ему. Ея живость и ухватки шаловливаго котенка его забавляли. Онъ съ такимъ интересомъ выслушивалъ ея шутки, такъ внимательно слѣдилъ за ея подвижной мимикой, что можно было подумать, что онъ изучаетъ въ ней характерныя черты для какой-нибудь роли въ будущей комедіи.
Вдругъ дверь раскрылась, и въ гостиную вошла Гильдуръ. Бурманъ, сидѣвшій неподалеку отъ дверей, поднялся съ мѣста и раскланялся очень вѣжливо; онъ даже еще разъ поблагодарилъ ее за недавнія хлопоты; но поклонъ его былъ только учтивъ, а благодарность звучала какъ-то неискренне.
Это подѣйствовало на Гильдуръ, какъ холодный душъ. Появившаяся было краска на щекахъ исчезла; свѣтское самообладаніе взяло верхъ… Она спокойно отвѣтила на поклонъ и прошла къ столу, гдѣ и былъ ей представленъ директоръ Валеріусъ.
Черезъ минуту, оглянувшись на Бурмана, она увидѣла, что онъ уже опять сидитъ возлѣ хозяйки дома, внимательно слушая ея болтовню и поигрывая кистью отъ диванной подушки, на которую она опиралась.
Гильдуръ прикусила губу. Ей было досадно, что она оказалась такой романтической дурочкой — какъ могла она предположить, что этотъ надменный человѣкъ обратилъ на нее какое-то особенное вниманіе! Вмѣстѣ съ тѣмъ въ ней поднималось и нѣкоторое разочарованіе въ томъ, что «важный человѣкъ» ухаживалъ за веселой хозяйкой дома точь-въ-точь, какъ обыкновенные гости изъ коммерческой среды… И она усѣлась подлѣ брата и Валеріуса, твердо рѣшившись не думать больше о писателѣ.
Валеріусъ оказался занимательнымъ собесѣдникомъ. Онъ умѣлъ разсказывать и обладалъ юморомъ. Съ нимъ было какъ-то легко, и Гильдуръ безъ принужденія смѣялась его остротамъ. Но ей никакъ не удавалось забыться, и сознаніе испытаннаго униженія безпрестанно возвращалось къ ней.
Итакъ, эта неожиданная встрѣча съ «нимъ» у изголовья больной старухи, это приключеніе, нарушившее утомительное однообразіе ея жизни — былъ пустякъ! Можетъ быть, она даже сказала тогда что-нибудь лишнее, давшее поводъ считать ее дурочкой? Она пробовала припомнить все, что говорила тогда, и нѣкоторыя выраженія показались ей теперь до такой степени безсмысленными, что становилось вполнѣ понятнымъ, почему онъ пренебрегаетъ ею. Нельзя же въ самомъ дѣлѣ ставить ему въ вину, что онъ предпочелъ веселую и находчивую Гертрудъ дѣвушкѣ, которая умѣетъ только теряться и болтать безсмыслицу!
По временамъ поглядывала она въ его сторону, и чувство самоуничиженія смѣнялось прежнимъ порывомъ оскорбленнаго самолюбія.
«Не ожидала я, что и его одурачитъ эта маленькая кокетка!» — думала она въ такія минуты.
Но вотъ Гертрудъ встала. Ей пришло въ голову, что, можетъ быть, Лена ожидаетъ дома отца… Въ порывѣ сочувствія одинокой дѣвушкѣ, она вышла изъ гостиной и послала спросить, не угодно ли ей придти сюда поужинать съ отцомъ и ея хорошимъ знакомымъ — директоромъ Валеріусомъ.
Дѣвушка не заставила себя упрашивать и явилась очень скоро. Ее встрѣтили радушно. Отецъ улыбнулся ей и смотрѣлъ на дочь, видимо гордясь ею; Гертрудъ усадила ее подлѣ себя на диванѣ, предложивъ Бурману кресло рядомъ. Бесѣда возобновилась.
Теперь Бурманъ говорилъ почти исключительно о дочери. Ему, видимо, доставляло удовольствіе разсказывать маленькіе эпизоды изъ ея дѣтства, какъ онъ терзался, когда она бывала больна, какъ много она значитъ въ его жизни, какъ она поумнѣла, развилась, какъ онъ можетъ разсуждать съ нею о самыхъ серьезныхъ вещахъ, какъ хорошо ведетъ она хозяйство, какъ нѣжно ухаживаетъ за отцомъ. Наконецъ, онъ склонился къ госпожѣ Скогъ и сказалъ, улыбаясь:
— Это послѣдній цвѣточекъ моей весны!
Между тѣмъ «цвѣточекъ» улыбался, только изъ вѣжливости, молча, устремляя большіе, красивые глаза куда-то въ пространство, стараясь не встрѣчаться взлядомъ съ тѣми, которые ее разсматривали. Къ похваламъ отца она относилась спокойно, какъ къ чему-то привычному; когда же онъ требовалъ отъ нея подтвержденія своихъ словъ, она смѣялась короткимъ смѣхомъ и говорила только: «О!» или «О, нѣтъ».
Дверь въ столовую распахнулась, и прислуга доложила, что ужинъ поданъ.
Въ столовой, у закусочнаго стола, пока хозяинъ дома наливалъ водку, а дамы были на нѣкоторомъ разстояніи, очутившійся возлѣ Валеріуса, Бурманъ, прошепталъ:
— Восхитительная дамочка!
— Да-а… Пожалуй! — согласился тотъ.
— Ты, однако, очень разборчивъ!
— Не менѣе тебя. Я тоже остался очень доволенъ.
— Здѣсь?
— Конечно!
Бурманъ взглянулъ по направленію взгляда Валеріуса и замѣтилъ Гильдуръ, которая разставляла приборы на большомъ столѣ. Ярко освѣщенная лампой, ея красивая головка, склоненная надъ столомъ и увѣнчанная густыми, темными волосами, эффектно выдѣлялась на бѣлой скатерти.
— Н…да, она тоже недурна! — замѣтилъ Бурманъ равнодушно.
За столомъ Валеріусу, какъ спеціально приглашенному гостю, пришлось сидѣть возлѣ хозяйки дома, а Лену, разумѣется, посадили подлѣ хозяина. Такимъ образомъ, Бурманъ очутился рядомъ съ Гильдуръ. Однако, это ни къ чему не привело, такъ какъ, по малочисленности ужинающихъ, разговоръ велся общій, и Бурману почти не приходилось говорить со своей дамой отдѣльно.
Тѣмъ не менѣе, она все болѣе и болѣе приковывала въ себѣ его вниманіе. Въ ней не было той живости и находчивости въ шутливой бесѣдѣ, которой отличалась Гертрудъ; но зато во всемъ, что она ни говорила, были глубина и оригинальность, а когда она молчала, за нее говорили глаза и выразительное лицо. Притомъ, въ ней была какая-то особенная, привлекательная задушевность.
Послѣ ужина господинъ Скогъ попросилъ сестру сыграть что-нибудь на роялѣ.
— Не знаю, доставитъ ли это удовольствіе другимъ? — замѣтила она нерѣшительно; но гости поддержали просьбу хозяина, и она сѣла за рояль.
Она сыграла одинъ изъ вальсовъ Шопена. Какъ жемчугъ, полились изъ подъ пальцевъ звуки, нѣжные, и въ то же время чистые, какъ хрусталь. Она играла съ душой и съ такимъ искусствомъ, что сразу видно было, что это не простая любительница музыки.
Окончивъ пьесу, она оглянулась на Сета Бурмана. Онъ сидѣлъ неподвижно, откинувшись на спинку кресла, скрестивъ руки на груди и съ какимъ-то растроганнымъ выраженіемъ въ лицѣ.
По просьбѣ остальныхъ слушателей, Гильдуръ сыграла еще двѣ, три пьесы; затѣмъ встала и отошла отъ рояля. Бурманъ попрежнему сидѣлъ на своемъ мѣстѣ, точно въ забытьи. Но вотъ, не слыша болѣе музыки, онъ очнулся, всталъ съ кресла и, оглянувшись, подошелъ къ Гильдуръ.
— Что вы играли? — спросилъ онъ, садясь возлѣ нея.
Она назвала довольно извѣстныя пьесы и посмотрѣла на него съ нѣкоторымъ недоумѣніемъ.
— Да, да! — сказалъ онъ, улыбаясь. — Я большой невѣжда въ музыкѣ, но я ее люблю. Звуки окрыляютъ мысль. Ихъ легкость и гармонія передаются мышленію, и человѣкъ уносится такъ высоко… Хорошо бываетъ иногда оторваться отъ этой земли.
— Да, кому хочется помечтать, тому нужна музыка, — согласилась Гильдуръ.
— Къ счастью, не нужно быть музыкантомъ, чтобы наслаждаться музыкой и мечтать подъ ея звуки! — продолжалъ онъ, улыбаясь. — У Лены тоже есть способности къ музыкѣ. Она давно уже не беретъ уроковъ, но еще не забыла играть и нѣкоторыя вещи играетъ недурно. Послѣ обѣда я имѣю обыкновеніе выкуривать на своемъ диванѣ сигару и всегда прошу ее сыграть мнѣ что-нибудь. Это мой отдыхъ!
И онъ подозвалъ дочь.
Дѣвушка закрыла альбомъ, который разсматривала и подошла къ отцу.
— Лена, — сказалъ онъ, — сыграй «Alpenlieder» (альпійскія пѣсни), которыя ты знаешь наизусть. Я хочу похвастаться тобой.
— Нѣтъ, нѣтъ, милый папа! Какъ можно! — вскричала она съ непритворнымъ испугомъ.
Выраженіе его лица сразу измѣнилось.
— Ты знаешь, я не люблю кривлянья! — сказалъ онъ почти жестко.
Лена оглянулась, точно моля о помощи, и опять жалобно посмотрѣла на отца. Лицо его оставалось серьезнымъ и непреклоннымъ. Тогда она медленно подошла къ роялю, дрожащей рукой поправила волосы и опустилась на табуретъ.
Гильдуръ почувствовала состраданіе къ. смущенной дѣвушкѣ. Она даже хотѣла было вступиться за нее, но во-время сообразила, что такое вмѣшательство можетъ только оскорбить отца и врядъ ли поможетъ дочери.
Лена заиграла. Въ ея пальчикахъ не было ни силы, ни бѣглости, а теперь эти пальцы еще дрожали. Изъ подъ клавишъ вылетали неровные, нечистые аккорды. Умѣнья не было никакого. Но все-таки замѣтенъ былъ талантъ, а мѣстами, гдѣ не было техническихъ трудностей, она играла съ неподдѣльнымъ чувствомъ.
Но она не заблуждалась насчетъ своей игры, и, когда, по окончаніи пьесы, всѣ собрались вокругъ поблагодарить и ободрить ее, у нея былъ очень жалкій видъ. Бѣдняжка хорошо сознавала, что ее хвалятъ только изъ состраданія, и что ея игра не стоитъ никакого вниманія.
Зато, когда подошла Гильдуръ и ласково взяла ее подъ руку, сказавъ просто: «Вы играете съ большимъ чувствомъ», Лена взглянула на нее съ благодарностью и вся просіяла, потому что эта похвала показалась ей искреннею.
Отецъ Лены былъ непритворно доволенъ и польщенъ успѣхомъ дочери. Онъ съ гордостью поглядывалъ на нее, выразилъ ей свое благоволеніе и пустился въ серьезное обсужденіе съ Гильдуръ о томъ, что надо сдѣлать для усовершенствованія таланта Лены. По его мнѣнію, она была еще недостаточно подготовлена, чтобы брать уроки у настоящаго артиста; съ другой стороны, плохіе уроки могли принести больше вреда, чѣмъ пользы…
Гильдуръ обѣщалась поискать хорошую преподавательницу музыки и стала соображать, къ кому бы обратиться, какъ вдругъ ей пришло въ голову, что вѣдь сама она не знаетъ иногда, куда дѣвать свободное время. Почему бы ей самой, пока не позаняться музыкальнымъ образованіемъ Лены, которая заинтересовала ее, и съ которой она была не прочь познакомиться покороче?
— А пока мнѣ не удастся пріискать подходящей учительницы, — сказала она Бурману, — я могла бы предложить вамъ… т.-е. я сдѣлала бы это, если бы не опасалась…
Она сопровождала слова улыбкой, по которой Бурманъ сразу угадалъ, кого она хочетъ предложить…
— Предложить кого? — спросилъ онъ. — Развѣ у васъ есть уже кто-нибудь на примѣтѣ?
— Предложить себя, если мои услуги чего-нибудь стоятъ.
— Вы говорите это серьезно?
— Конечно. Я думаю, Гертрудъ не будетъ ничего имѣть противъ того, чтобы мы играли здѣсь съ вашей дочерью по утрамъ…
Гертрудъ стала увѣрять, что не только ничего противъ этого не имѣетъ, но, наоборотъ, ей даже доставитъ истинное удовольствіе услужить сосѣдямъ. Добродушной барынькѣ въ самомъ дѣлѣ всегда бывало пріятно кому-нибудь угодить.
— Такъ что же, согласны? — спросила Гильдуръ, обращаясь къ Ленѣ и ласково беря ее за руку. — Заходите по утрамъ, и я помогу вамъ играть, насколько умѣю.
Лена нерѣшительно поглядывала то на нее, то на отца. Докторъ Бурманъ какъ то тоже смѣшался и вертѣлъ въ рукахъ книгу, которую взялъ со стола.
— Ото слишкомъ любезно съ вашей стороны! — проговорилъ онъ. поднимая на Гильдуръ странный, серьезный, взглядъ. — Мы не можемъ до такой степени злоупотреблять вашей добротой..
Сказавъ это, онъ улыбнулся и шутливо покачалъ головой, но въ то же время во взглядѣ у него появилось выраженіе такого чувства собственнаго достоинства, что Гильдуръ не рѣшилась настаивать.
— Это не составитъ для меня ни малѣйшаго труда, — сказала она. — Но, впрочемъ, я завтра же постараюсь найти учительницу.
Гертрудъ съ мужемъ попытались было уговорить Бурмана, но онъ отдѣлывался общими фразами, а Гильдуръ нисколько не поддерживала своего предложенія, и пришлось перевести разговоръ на что-нибудь другое.
Однако, черезъ нѣсколько времени Бурманъ подошелъ къ Гильдуръ, складывавшей въ эту минуту ноты у рояля, и сказалъ, улыбаясь:
— Что вы подумаете о моей стойкости, если я признаюсь, что уже передумалъ? Я принимаю ваше предложеніе, m-lle Скогъ, и дѣлаю это съ благодарностью, съ величайшей благодарностью…
— Вотъ это пріятно слышать! — вскричала Гильдуръ.
— И знаете, почему я это дѣлаю?
— Нѣтъ.
— Повѣрьте, не изъ разсчета доставить Ленѣ, хорошіе уроки…
— Вотъ какъ? Вы не считаете меня способной…
— Напротивъ, я очень высокаго мнѣнія о вашемъ талантѣ и угадываю въ васъ образцовую преподавательницу. Но все-таки не ради вашего искусства…
Онъ не докончилъ рѣчи и откашлялся.
— Не ради искусства? Такъ почему же? — спросила она.
— Ради васъ самихъ.
— Ради меня? — вскричала она съ недоумѣніемъ.
— Да, ради васъ. Моя бѣдная дѣвочка совсѣмъ одинока… Вѣдь мнѣ приходится замѣнять ей и мать, и братьевъ, и сестеръ. Не могу же я выполнить такой задачи! Вы понимаете? Нельзя же быть всѣмъ, чѣмъ пожелаешь. Жаль бѣдняжки! У нея нѣтъ никого… во всякомъ случаѣ, ни одной подруги. Вотъ почему я и обращаюсь къ вамъ.
Гильдуръ пристально смотрѣла на него. Она не могла сказать, что именно измѣняло въ эту минуту его лицо, но теперь онъ былъ положительно красивъ, даже красивѣе всякаго другого… Его просьба звучала въ ея ушахъ какъ довѣрчивая жалоба, — жалоба, въ которой онъ излилъ свою душу и оплакивалъ двѣ сломленныхъ жизни, свою и своей дочери. И этотъ гордый человѣкъ долженъ выпрашивать сочувствія даже не къ себѣ, а къ своему бѣдному ребенку…
— Я счастлива, что могу быть вамъ полезна, — проговорила она не совсѣмъ твердо. — Но особенно меня радуетъ, что вы соглашаетесь ради этого…
— Спасибо!
— Только, можетъ быть, вы ошибаетесь въ моей способности… Это вѣдь большое довѣріе…
— Не думаю, чтобы я ошибался, — сказалъ онъ съ убѣжденіемъ и, помолчавъ, вернулся къ остальному обществу.
Еще нѣкоторое время продолжалась непринужденная бесѣда. Наконецъ, гости поднялись и стали прощаться. Тутъ только Бурманъ вспомнилъ, что такъ и не переговорилъ съ Валеріусомъ о дѣлахъ, но, смѣясь, прибавилъ, что проводитъ его до квартиры и поговоритъ съ нимъ по дорогѣ.
Въ прихожей Валеріусъ обратился къ Гильдуръ:
— Оказывается, госпожа Скогъ и я оба очень любимъ ѣздить верхомъ, — сказалъ онъ. — Говорятъ, и вы хотите заняться осенью верховой ѣздой?
— Да, я хочу кататься.
— Не позволите ли быть вашимъ кавалеромъ?
— Благодарю васъ, это будетъ очень пріятно, — отвѣтила она разсѣянно.
— Придется только обождать, чтобы просохли дороги…
— Это будетъ еще не скоро.
— Вооружитесь терпѣніемъ.
— Потерпимъ, — улыбнулась она, но тотчасъ же опять впала въ разсѣянность. У нея не выходили изъ головы слова Сета Бурмана объ одиночествѣ его дочери и взглядъ, которымъ сопровождались эти слова.
— Во всякомъ случаѣ, благодарю васъ. Я вѣдь терпѣливъ! — прибавилъ Валеріусъ.
Гильдуръ взглянула на него, и теперь только замѣтила слегка ироническую улыбку, которой сопровождались его слова. Ей пришло въ голову, что въ разсѣянности она была недостаточно вѣжлива съ нимъ, и она поспѣшила исправить ошибку хоть любезностями при прощаніи. Но это ей не вполнѣ удалось, и когда онъ выходилъ изъ дверей, на губахъ его попрежнему играла насмѣшливая улыбка.
Впрочемъ, она тотчасъ же забыла объ этомъ. Она была слишкомъ поглощена размышленіями о счастливомъ мгновеніи, когда ей представилась возможность заглянуть въ глубь великой души, чтобы задумываться о мелочахъ.
IV.
править— Что ты будешь дѣлать сегодня вечеромъ? — спросила мужа Гертрудъ черезъ нѣсколько дней, послѣ обѣда за десертомъ. Очевидно, она собиралась предложить ему ѣхать въ театръ, или какое-нибудь другое удовольствіе.
Негоціантъ отложилъ салфетку въ сторону.
— Я думалъ идти на избирательную сходку, — сказалъ онъ. — Интересно послушать рѣчь Бурмана.
Гертрудъ сдѣлала недовольную гримаску и пробормотала что-то о непостижимости «такихъ» удовольствій. Но мужъ не обратилъ на ея слова ни малѣйшаго вниманія.
— И знаете что? — прибавилъ онъ. — По моему, ты и Гильдуръ можете идти со мной.
Разумѣется, такое предложеніе было принято молодой женщиной, какъ совершенная нелѣпость. Слыханное ли дѣло, чтобы дамы ходили на избирательныя сходки? Чего добраго, ихъ даже не пустятъ туда!
Но Скогъ не такъ-то легко отказывался отъ своихъ плановъ. Онъ увѣрялъ, что Бурманъ, Валеріусъ или кто-нибудь другой изъ членовъ свободомыслящей партіи, легко можетъ найти имъ какой-нибудь укромный уголокъ въ залѣ, а то и въ комнатѣ, рядомъ съ залой, гдѣ дамы могутъ расположиться у открытыхъ дверей.
Послѣ долгихъ преній Гертрудъ, единственная противница проекта, уступила. Въ концѣ концовъ ее начинала даже увлекать новизна времяпрепровожденія. И, положившись да удачу осуществленія проекта, дамы одѣлись, и пошли вмѣстѣ съ господиномъ Скогомъ.
Уже передъ домомъ, гдѣ назначена была сходка, оказалась такая толпа, что не безъ труда удалось проникнуть въ зданіе. Потомъ дамамъ пришлось довольно долго стоять прижатыми къ стѣнѣ, пока негоціантъ пріискивалъ имъ мѣста… Но дальше все пошло хорошо.
Ихъ провели въ маленькую комнатку, изъ которой двери въ залу оставались раскрытыми, и гдѣ было особенно удобно слушать, такъ какъ каѳедра стояла въ нѣсколькихъ шагахъ отъ дверей. Притомъ, комната эта была оставлена для кандидатовъ и распорядителей сходки, — такъ что самыхъ интересныхъ людей можно было видѣть вблизи.
Гильдуръ съ Гертрудъ притихли въ занятомъ уголку, дѣлая видъ, что смотрятъ въ окно, чтобы не видѣть любопытныхъ взглядовъ, которыми окидывали ихъ незнакомые люди. Но вдругъ подлѣ нихъ раздался знакомый голосъ:
— Какъ? И вы здѣсь? Здравствуйте!
Передъ ними, улыбаясь, стоялъ Бурманъ. Онъ понималъ, что дамы пришли только ради него, и былъ доволенъ.
Онъ сталъ расхваливать ихъ за сочувствіе общественнымъ дѣламъ родины, пересадилъ ихъ на болѣе удобныя мѣста, и, вообще, взялъ дамъ подъ свое особое покровительство.
Между тѣмъ, въ залѣ давка все увеличивалась. Распорядители суетились, заботясь о сохраненіи порядка. Наконецъ, сходка была объявлена открытой. Послѣ выборовъ предсѣдателя и секретаря, начались пренія. Рѣчи говорились о вещахъ, мало знакомыхъ дамамъ, и Гертрудъ все время зѣвала; Гильдуръ, больше читавшая газеты, была внимательнѣе, но и ее утомили разсужденія все объ одномъ и томъ же. Наконецъ, произнесено было имя Бурмана, и онъ взошелъ на каѳедру.
Стоя, на возвышеніи, онъ казался больше всѣхъ другихъ въ валѣ. Онъ уперся рукой о край каѳедры и окинулъ собраніе такимъ взоромъ, что, казалось, этотъ взоръ проникалъ въ душу каждаго. И всѣ до одного почувствовали на себѣ обаяніе этого сильнаго человѣка. Въ залѣ воцарилась мертвая тишина.
Онъ заговорилъ отчетливымъ, сильнымъ голосомъ, и въ художественно отдѣланной рѣчи сталъ развивать свои взгляды на современную политику. Онъ говорилъ увлекательно, и отъ времени до времени рукоплесканія прерывали его рѣчь. Вниманіе слушателей не ослабѣвало, и впечатлѣніе, производимое ораторомъ, было наилучшее, пока онъ не коснулся норвежскаго вопроса. Тутъ появилось въ слушателяхъ нѣкоторое безпокойство, видимо, вызванное явными симпатіями оратора къ крайней лѣвой сторонѣ норвежской палаты. Но онъ не обратилъ вниманія на ропотъ и продолжалъ съ прежнимъ краснорѣчіемъ. Затѣмъ онъ пріостановился, точно собираясь съ силами, и перешелъ къ послѣднимъ двумъ пунктамъ программы, — вопросамъ о восьми-часовомъ рабочемъ днѣ и о распространеніи трезвости.
Слушатели удвоили вниманіе, и лица ихъ начали омрачаться, когда стала выясняться точка зрѣнія кандидата. Эти взгляды теперь расходились съ общественнымъ мнѣніемъ болѣе, чѣмъ когда-либо. Но на этотъ разъ онъ отказывался содѣйствовать проведенію какихъ бы то ни было законовъ, касающихся этихъ вопросовъ. Онъ утверждалъ, что подобнаго рода законы являются прямымъ посягательствомъ на свободу.
Едва онъ произнесъ эти слова, какъ по всей залѣ пронесся ропотъ негодованія, и раздалось даже нѣсколько свистковъ.
Бурманъ спокойно продолжалъ излагать свои доводы. Соглашаясь, что во многихъ случаяхъ законъ о восьмичасовомъ рабочемъ днѣ могъ бы примѣняться съ большой пользой, онъ брался, даже поддерживать этотъ законъ, если согласятся примѣнять его только въ отдѣльныхъ случаяхъ, какъ исключеніе. Но общимъ закономъ видѣть его онъ не желалъ, такъ какъ это значило бы поступиться наивысшимъ человѣческимъ благомъ, принципомъ личной свободы. Люди неодинаковы, и ихъ потребность въ отдыхѣ столь же неодинакова; притомъ, различный трудъ требуетъ и различной степени напряженія, а слѣдовательно, и различной продолжительности рабочаго дня. Обобщеніе тутъ невозможно, и общій законъ принесъ бы только больше вреда, чѣмъ пользы. То же самое можно сказать и о распространеніи трезвости. Отдѣльныя общества могутъ работать на этомъ поприщѣ съ большой пользой, но законодательству не слѣдуетъ въ это вмѣшиваться. Нельзя стѣснять большинства людей ради вытрезвленія нѣсколькихъ пьяницъ! Нельзя пускаться въ неизслѣдованные пути: эти пути ведутъ иногда и назадъ, а не впередъ!
Нѣсколько разъ его голосъ покрывался шумными протестами и свистками избирателей, а онъ все говорилъ, и говорилъ.
Гильдуръ въ волненіи поднялась, схватившись за косякъ дверей. Бурманъ въ эту минуту казался ей почти сверхъестественнымъ существомъ: — такъ твердъ и могучъ онъ былъ въ борьбѣ съ цѣлой толпой, негодованіе которой возрастало съ каждой минутой.
Впрочемъ, кое-гдѣ раздавались и рукоплесканія, и эти знаки ободренія отдѣльныхъ сторонниковъ оратора приводилъ ее въ восторгъ. Она не могла допустить мысли, что онъ неправъ, хотя и не имѣла яснаго понятія о разсматриваемыхъ вопросахъ. Онъ долженъ быть правъ, потому что все, что онъ ни говоритъ, выходитъ такъ послѣдовательно и убѣдительно!
Но каково же стоять одному противъ столькихъ, — стоять, и оставаться спокойнымъ! Въ этомъ было что-то величественное! Конечно, придетъ время, и онъ убѣдитъ всѣхъ этихъ противниковъ такъ же легко, какъ убѣдилъ и ее. Тогда-то и они прозрѣютъ… Но сама она уже прозрѣла и оцѣнила истину, и она гордилась этимъ!
Наконецъ, рѣчь кончилась, и ораторъ сошелъ съ каѳедры, привѣтствуемый жидкими апплодисментами однихъ и громкими выраженіями неудовольствія другихъ. Между избирателями поднялись горячія пренія. Самого Бурмана окружила толпа сторонниковъ и противниковъ, требовавшихъ разъясненій. Всѣ были такъ возбуждены, что слѣдующихъ ораторовъ уже никто и не слушалъ.
Гильдуръ и Гертрудъ тоже потеряли всякій интересъ къ дальнѣйшимъ рѣчамъ. Гертрудъ даже застегнула пальто, предложивъ мужу сейчасъ же идти домой. Но Скогъ не хотѣлъ уходить, пока съ своей стороны не успѣетъ выразить своего сочувствія Бурману.
Толпа вокругъ послѣдняго все росла и росла, такъ что добраться до него не представлялось никакой возможности, и негоціантъ рѣшился-было отказаться отъ своего намѣренія, когда къ нимъ подошелъ Валеріусъ. Завязался оживленный разговоръ о значеніи сегодняшней сходки, и Скогъ предложилъ поужинать всѣмъ вмѣстѣ въ ближайшемъ ресторанѣ. При выходѣ ихъ на улицу появился и только-что вырвавшійся изъ толпы Бурманъ. Онъ былъ еще весь красный отъ возбужденія, и глаза его горѣли. Увидѣвъ знакомыхъ, онъ сейчасъ же присоединился къ нимъ, очевидно, желая отвязаться отъ надоѣдавшихъ ему спорщиковъ, а узнавъ, что общество направляется поужинать въ ресторанъ, вскричалъ, что это прекрасная идея, пожелалъ принять участіе въ ужинѣ и, предложивъ руку Гильдуръ, пошелъ за остальными.
— Не соскучились ли вы на сходкѣ? — спросилъ онъ, склоняясь къ ней, такъ какъ, не смотря на ея порядочный ростъ, былъ на цѣлую голову выше ея.
— Нѣтъ, было очень интересно! — сказала она. — По крайней мѣрѣ, все то, что я поняла.
— А чего же вы не поняли?
— Да почти все, кромѣ…
— Кромѣ?
— Кромѣ того, что говорили вы.
Бурманъ обернулся къ Скогу.
— Вотъ это я называю лестнымъ критическимъ отзывомъ! — вскричалъ онъ, смѣясь.
— Но это зависитъ отъ пониманія критика! — замѣтилъ Скогъ, и она поспѣшила присоединиться къ мнѣнію брата, сомнѣвавшагося въ ея компетентности въ политикѣ.
Но послѣ учиненнаго ей Бурманомъ шутливаго допроса, когда оказалось, что она дѣйствительно поняла его рѣчь, хотя и не имѣла до того времени опредѣленныхъ политическихъ взглядовъ, писатель объявилъ себя еще болѣе удовлетвореннымъ.
— Оказывается, — сказалъ онъ, — что m-lle Скогъ не имѣла предвзятаго мнѣнія и, слѣдовательно, могла быть столь же легко убѣждена моими противниками, какъ и мною. И я убѣдилъ ее! Отлично! Развѣ изъ этого не слѣдуетъ, что проводимыя мною идеи ясны, какъ день?
Гильдуръ радостно взглянула на него.
— Вы убѣдили не одну меня, а очень многихъ, — сказала она. — Это я хорошо замѣтила. А убѣждать людей, это значитъ быть правымъ.
— Нѣтъ, это значитъ только побѣждать! — усмѣхнулся онъ.
Все его необъятное властолюбіе такъ и выразилось въ этомъ отвѣтѣ. Но его нравственная сила дѣйствовала на нее такъ обаятельно, что, не смотря на природную склонность относиться ко всему критически, она слѣпо преклонялась передъ нимъ.
Между нимъ и ея братомъ завязался серьезный разговоръ. Теперь политика уже интересовала ее, и временами она вставляла даже свои замѣчанія. Но она дѣлала это чрезвычайно осторожно, почти робко, опасаясь высказать что-нибудь наивное, и въ душѣ даже желала, чтобы поскорѣе перешли къ разговору менѣе трудному. Однако, такому желанію не скоро суждено было осуществиться, и разговоръ о политикѣ продолжался всю дорогу до самаго ресторана, даже и въ ресторанѣ, когда уже заняли мѣста и заказали ужинъ.
Но вотъ подошелъ лакей и подалъ доктору Бурману визитную карточку отъ норвежскаго министра Фремгарда, прибавивъ, что «господинъ министръ сидитъ у противоположной стѣны, на диванѣ, и желалъ бы поговорить съ докторомъ».
Бурманъ мелькомъ взглянулъ на карточку и, извинившись передъ дамами, подошелъ къ сидѣвшему сановнику. Онъ оставался съ нимъ довольно долго и видно было, что министръ разговаривалъ съ нимъ очень оживленно.
Вернувшись къ своему обществу, онъ съ улыбкой сталъ разсказывать о своемъ разговорѣ. Прелюбопытный господинъ этотъ министръ! Онъ просто сгоралъ отъ любопытства узнать подробности сегодняшней сходки и насколько были вѣрны шансы Бурмана на избраніе. Его интересовали также и взгляды Бурмана на разные государственные вопросы, и онъ высказалъ даже надежду, что, когда тотъ будетъ въ палатѣ, то легче будетъ устранить недоразумѣнія, возникшія между обоими народами. Онъ такъ закидывалъ своего собесѣдника вопросами, что тотъ съ трудомъ отдѣлался отъ него, чтобы вернуться къ дожидавшемуся его обществу… Господинъ министръ, кажется, думалъ, что совсѣмъ обворожилъ Бурмана, и такъ и сыпалъ: «докторъ Бурманъ», «милѣйшій докторъ Бурманъ», «несравненный докторъ Бурманъ»…
Разсказывая все это, Сетъ Бурманъ не могъ скрыть своего самодовольства. Вѣдь министръ не могъ любезнѣе говорить даже со своимъ будущимъ товарищамъ!
Когда кончили ужинать, Валеріусъ пошелъ въ переднюю, купить въ устроенномъ тамъ кіоскѣ сигаръ. Вернувшись, онъ сказалъ усмѣхаясь и берясь за свою рюмку.
— Сейчасъ я вамъ разскажу кое-что очень смѣшное! За твое здоровье, Сетъ, надежда Норвегіи!
— Спасибо, — отвѣтилъ Бурманъ. — Ничего не имѣю противъ такого прозвища. Норвежскій министръ не опровергъ бы его…
— Конечно, конечно… Я только-что видѣлъ этого министра въ передней!..
— Какъ? Такъ это онъ мнѣ далъ такое прозвище?
— Н-нѣ-ѣтъ, — протянулъ пріятель, едва удерживаясь отъ смѣха. — Я не разговаривалъ съ нимъ, а слышалъ только нѣсколько словъ, которыми онъ обмѣнялся съ консуломъ Вериквистомъ. Тотъ спрашивалъ, не былъ ли онъ здѣсь съ господами Сванъ, которыхъ онъ замѣтилъ во второй залѣ. На это министръ отвѣтилъ, Имѣясь: «Нѣтъ, слава Богу, я нашелъ средство избѣжать опасности. Я сидѣлъ за столомъ, когда увидѣлъ, какъ эти скучные люди вошли въ переднюю, и, такъ какъ я зналъ, что они присосѣдятся ко мнѣ, если увидятъ, что я одинъ, то и послалъ за докторомъ Бурманомъ, который въ той же залѣ сидѣлъ съ кѣмъ-то. Понимаете? А пока, говоритъ министръ, мы разговаривали съ Бурманомъ, Сванъ прошли во вторую залу, и опасность миновала».
Всѣ переглянулись. Съ минуту смѣхъ сдерживался уваженіемъ къ Бурману, но затѣмъ хохотъ прорвался неудержимо, и никто уже не могъ оставаться серьезнымъ.
— Такъ-то! — говорилъ Валеріусъ со смѣхомъ. — Вотъ какъ наши братья, норвежцы, справляются съ дипломатическими задачами! Небось, проведутъ кого угодно!
Гильдуръ смѣялась, какъ и другіе. Но смѣхъ замеръ на ея устахъ, когда она замѣтила выраженіе сильнѣйшаго гнѣва въ лицѣ Бурмана, который пробормоталъ только что-то невнятное. Онъ видимо былъ взбѣшенъ тѣмъ, что сдѣлался общимъ посмѣшищемъ.
Однако ему удалось овладѣть собой и могучимъ усиліемъ воли онъ принудилъ себя даже смѣяться вмѣстѣ съ другими.
— А впрочемъ, кто знаетъ? — сказалъ онѣ самоувѣренно. — Я вѣдь слишкомъ радикаленъ для этого министра и, можетъ быть, онъ все это придумалъ только для того, чтобы объяснить консулу, свою дружескую бесѣду со мной. Но все-таки хорошо знать, чего люди стоятъ
Умные глаза Валеріуса иронически устремились сначала на Бурмана, потомъ на Гильдуръ. Но, увидѣвъ серьезное выраженіе ея лица, онъ понялъ, что шутка зашла слишкомъ далеко, и тоже пересталъ смѣяться.
— Пожалуй, — сказалъ онъ, — ты и правъ. Вѣроятно, онъ приплелъ семейство Сванъ только для того, чтобы оправдаться въ глазахъ консула.
Господа Скогъ тоже вѣжливо замѣтили, что эта догадка весьма правдоподобна, и заговорили опять о сходкѣ.
Бурманъ сталъ доказывать, что; вопреки свисткамъ и выраженіямъ неудовольствія отдѣльныхъ личностей, общее настроеніе избирателей было за него… даже больше, чѣмъ онъ ожидалъ. Своими противниками онъ считалъ только чистыхъ соціалистовъ, а ихъ вѣдь не можетъ быть особенно много.
Скогъ раздѣлялъ это мнѣніе, неизвѣстно, изъ вѣжливости, или по убѣжденію. Но Валеріусъ не былъ настолько уступчивъ, и сталъ спорить, стараясь разсѣять радужныя надежды пріятеля, которому вѣдь предстояло горькое разочарованіе. По его мнѣнію, большинство избирателей было противъ Бурмана, и не было сомнѣнія, что на слѣдующей сходкѣ всѣ прочіе кандидаты будутъ рѣзко нападать на него, выставляя его противникомъ ограниченія рабочаго дня и мѣръ противъ пьянства.
Онъ не договорилъ еще своей рѣчи, какъ его рѣзко прервалъ Бурманъ.
— Стало быть, я былъ слѣпъ, когда стоялъ лицомъ къ лицу съ моими слушателями? — вскричалъ онъ, гнѣвно сдвигая брови.
— Нисколько, но твои наблюденія могли быть и ошибочны.
— Ошибочны? Нѣтъ, могу тебя увѣрить, что между ораторомъ и слушателями ни на мгновеніе не прекращается обмѣнъ впечатлѣній, и что это взаимодѣйствіе до того несомнѣнно, что говорящій всегда имѣетъ самое ясное представленіе о настроеніи слушателей. Такія вещи ясны всякому развитому человѣку и непонятны только невѣждѣ!
Валеріусъ поцытался было успокоить пріятеля шуткой, но получилъ въ отвѣтъ новыя рѣзкости, и присутствующіе стали опасаться, что друзья поссорятся. Однако, Валеріусъ, ловко перевелъ разговоръ на нейтральную почву, и гроза миновала, хотя Бурманъ еще нѣсколько разъ и выражалъ свое раздраженіе то сарказмомъ, то слишкомъ отрывочнымъ отвѣтомъ на вопросы Валеріуса.
При такихъ условіяхъ оставаться за столомъ становилось не весело, и всѣ поторопились допить кофе, чтобы разойтись по домамъ. Валеріусъ распрощался у выхода изъ ресторана; остальные пошли вмѣстѣ.
Бурманъ шелъ рядомъ съ Гильдуръ, которой онъ оказывалъ явное предпочтеніе съ той минуты, какъ открылъ въ ней неожиданную и понятливую сторонницу его политическихъ идей. Теперь въ его обращеніи съ нею не было и тѣни прежней снисходительности и, высказывая какую-нибудь мысль, онъ всякій разъ взглядывалъ на нее, какъ бы спрашивая, согласна ли она.
Нѣкоторое время они шли молча. Затѣмъ онъ заговорилъ и съ горячностью замкнутаго въ себѣ человѣка, который не можетъ больше сдерживать накипѣвшей въ душѣ горечи, сталъ говорить о препятствіяхъ, тормозившихъ его дѣятельность, какъ писателя и политика.
— Обратили вы вниманіе на радость, съ какой иные люди стаскиваютъ другихъ съ облаковъ? — говорилъ онъ. — Они не переносятъ, чтобы кто-нибудь былъ выше ихъ, вѣрнѣе, они не допускаютъ возможности такого возвышеннаго положенія! Когда кому-нибудь удается приподняться силой мысли, они кричатъ: «У этого человѣка нѣтъ подъ ногами почвы!» и до тѣхъ поръ подрываютъ его довѣріе къ своимъ силамъ, пока онъ самъ не усомнится въ нихъ и не свалится къ ихъ ногамъ. Они до того ненавидятъ все возвышенное, что даже отказываются вѣрить въ существованіе высотъ и убѣждаютъ себя, что земля плоска, какъ блинъ! Но есть люди, — прибавилъ онъ торжественно, — которые не могутъ жить на равнинахъ, какъ бы хороша ни была тамъ земля…
— Это очень естественно, — прошептала Гильдуръ.
Она понимала, что Бурманъ говорилъ о Балеріусѣ. Онъ никакъ не могъ простить другу его шутокъ по поводу министра и противорѣчія въ вопросѣ о выборахъ.
— Но я имъ покажу, что на свѣтѣ есть еще и горы, — продолжалъ онъ съ силой. — Я имъ покажу, что есть такія горы, которыя ближе къ небесамъ, чѣмъ эти грязныя, плоскія улицы!
— Да вѣдь это вы уже сдѣлали! — вскричала она съ энтузіазмомъ. — Ваши книги говорили за васъ. Меня по крайней мѣрѣ вы увлекли кверху гораздо раньше, чѣмъ мы познакомились съ вами.
Онъ съ благодарностью посмотрѣлъ на нее.
— Спасибо вамъ! — проговорилъ онъ мягко. — Хоть вы-то не тянете меня книзу…
— Еще бы! Когда самой хочется наверхъ, не приходитъ и въ голову валить созданныя другими лѣстницы!
Онъ пытливо заглянулъ ей въ глаза и улыбнулся.
— Ну, вотъ, — сказалъ онъ, — съ вашей помощью я и опять на своей горѣ и… спокоенъ! Мнѣ даже стало весело!
Они уже подходили къ дому. Сказавъ какую-то шутку, онъ обогналъ другихъ, взбѣжалъ впередъ по лѣстницѣ и вернулся изъ своей передней съ лампой въ рукахъ. Въ эту минуту онъ былъ оживленъ и веселъ, какъ юноша; отъ только-что минувшей грозы не оставалось и слѣда.
На прощанье онъ крѣпко пожалъ Гильдуръ руку и проговорилъ, понизивъ голосъ:
— Благодарю. Благодарю васъ отъ души!
V.
правитьУроки музыки вскорѣ начались. Но уже послѣ первыхъ двухъ трехъ уроковъ въ гостинной госпожи Скогъ, Гильдуръ поняла, что мѣсто выбрано неудачно.
То входила Гертрудъ, которая стѣсняла Лену своимъ присутствіемъ, то шумѣли дѣти. Послѣ третьяго урока Бурманъ велѣлъ спросить, не найдетъ ли Гильдуръ болѣе удобнымъ заниматься съ Леной въ ея квартирѣ.
Гертрудъ, которой уже надоѣли однообразныя гаммы, замѣтила, что, пожалуй, тамъ будетъ въ самомъ дѣлѣ удобнѣе, и такимъ образомъ рѣшено было, что уроки будутъ продолжаться у Бурмановъ въ ихъ маленькой гостинной, служившей въ одно и то же время пріемной и столовой.
Сначала уроки давались, какъ было условлено, по два раза въ недѣлю, потомъ участились, и, наконецъ, стали ежедневными. И это произошло не вслѣдствіе увлеченія учительницы способностями ученицы. Особенныхъ способностей къ музыкѣ у Лены не было. Гильдуръ просто была тронута охотой, съ какой дѣвушка занималась музыкой, и ея стараніями угодить отцу. Положительно, она любила его гораздо больше, чѣмъ это казалось: такъ усердно разучивала она его любимыя пьесы, такъ старалась заслужить его похвалу! Бурманъ согласился на учащеніе уроковъ потому, что онъ видѣлъ: въ нихъ средство избавить дочь отъ одиночества и надѣялся, что частыя встрѣчи сблизятъ ее съ учительницей. А вѣдь дружбы между Гильдуръ и дочерью Бурминъ такъ желалъ, даже просилъ!
Онъ не бывалъ дома во время уроковъ; Но мысль о немъ не повидала Гильдуръ ни на минуту, и ей казалось, что низкій диванчикъ, гдѣ онъ имѣлъ обыкновеніе сидѣть чпослѣ обѣда, что позвякивавшіе въ его кабинетѣ стѣнные часы, что все въ этой квартирѣ повторяло ей: «не забывай его просьбы! не забывай того, о чемъ онъ просилъ тебя, раскрывъ передъ тобой свою душу!» И она отъ всего сердца желала исполнить эту просьбу, добиваясь дружбы маленькой Лены.
Но для этого прежде всего надо было сблизиться съ Леной и узнать ее. Пришлось однако сознаться, что, не смотря на всѣ старанія Гильдуръ, ей до сихъ поръ не удалось заглянуть въ душу замкнутой въ себя дѣвушки.
Когда знакомство упрочилось, Лена перестала дичиться, и казалась, если не особенно живой, то вовсе уже не такой холодной натурой, какой глядѣла Прежде. Она могла разговаривать о многомъ и бывала иногда весела. Но никогда и ничему не отдавалась она всей душой, и всегда оставалось въ ней что-то недосказанное, такъ что никогда нельзя было сказать съ увѣренностью, такова ли она, какой кажется.
Иногда Гильдуръ не узнавала въ ней той дѣвушки, какой представляла ее себѣ за полчаса передъ тѣмъ, а тамъ впечатлѣніе опять совершенно измѣнялось. Въ ея обществѣ Лена большею частью бывала серьезна и говорила такъ осмотрительно, точно взвѣшивала каждое слово; Никогда она не откровенничала, и всегда случалось какъ-то такъ, что разговоръ заходилъ исключительно о томъ, чѣмъ интересовалась Гильдуръ, причемъ ей же, большею частью, приходилось говорить, а Лена только слушала, поддерживая бесѣду вопросами и дѣлая видъ, что заинтересована. Но, однажды ГиЛдуръ застала ее въ живой бесѣдѣ съ Гертрудъ, къ которой она зашла по какому-то домашнему дѣлу, и въ этотъ разъ Лена казалась совсѣмъ другой. Онѣ говорили о какой-то сплетнѣ, и Гильдуръ была просто поражена, съ какимъ оживленіемъ и знаніемъ дѣла эта дѣвушка разсуждала о провинившейся. Она точно состязалась съ Гертрудъ въ умѣньи прилично говорить о щекотливыхъ вещахъ. Но, оглянувшись на Гильдуръ, нежелавшую было вмѣшиваться въ этотъ разговоръ, Лена покраснѣла и замолчала.
Въ другой разъ, въ концѣ одного изъ уроковъ, происходившихъ еще въ гостинной Гертрудъ, неожиданно вернулся домой и подсѣлъ къ барышнямъ самъ Скогъ. Онъ имѣлъ слабость разсказывать смѣшные анекдоты и считалъ себя большими мастеромъ этого дѣла, хотя отъ природы не имѣлъ ни малѣйшаго юмора.
Гильдуръ просто страдала, когда братъ пускался въ свои безконечные анекдоты, и даже снисходительная Гертрудъ не долюбливала ихъ. Къ ихъ удивленію, Лена звонко расхохоталась уже съ первыхъ же словъ господина Скогъ и продолжала слушать его разсказы съ такимъ увлеченіемъ, что восхищенный негоціантъ, не умолкалъ цѣлый часъ, а потомъ объявилъ, что она. одна. изъ милѣйшихъ барышень, какихъ онъ только видѣлъ.
Обдумывая всѣ эти странности въ характерѣ Лены, Гильдуръ даже отчаивалась въ возможности сблизиться съ нею. Ей приходило иногда въ голову, ужъ не просто ли это маленькая притворщица, желавшая угождать на всѣ вкусы и примѣнявшаяся къ каждому, сообразно наклонностямъ собесѣдника? И. въ такія минуты она невольно охладѣвала къ Ленѣ, которая, повидимому, совсѣмъ не соотвѣтствовала ея собственнымъ наклонностямъ ко всему возвышенному и правдивому. Но стоило ей только вспомнить слова Бурмана о печальномъ одиночествѣ его ребенка, и ей приходило въ голову, какъ несправедливо покидать людей только за то, что въ своемъ несчастій, они пріобрѣтаютъ недостатки, свойственные не? счастнымъ, и еще съ большей энергіей, чѣмъ когда-либо, начинала опять работать надъ неразрѣшимой задачей.
Въ одномъ нельзя было сомнѣваться, это — въ искренности чувствъ Лены къ старой; Маѣ. Старуху она ласкала и любила непритворно. Она тормошила ее, обращалась съ нею деспотически, но помогала ей, въ чемъ только могла, таскала за нее тяжелыя корзины съ провизіей по лѣстницамъ, брала отъ нея тяжелыя покупки даже на улицѣ, хотя и краснѣла и была готова спрятаться съ своей ношей въ какія-нибудь ворота, если встрѣчала знакомыхъ. Съ Маей она бывала и откровенна.
Какъ-то разъ Гильдуръ пришла слишкомъ рано и занялась какой-то книгой, въ ожиданіи возвращенія Лены съ гимнастики, которую ей прописывали для укрѣпленія ея слабаго организма. Вошла старая Мая.
— Простите, барышня, если побезпокою васъ, — сказала она. — Нужно убрать эти цвѣты отъ солнца.
И они стала передвигать комнатныя растенія, а кстати и перетирать запыленные листья.
— А что, милая барышня, — спросила она добродушно, продолжая работу. — Я думаю, иной разъ вамъ скучновато бываетъ заниматься съ нашей барышней?
— Нѣ-ѣтъ, я этого не нахожу, — отвѣтила Гильдуръ, удивленная вопросомъ старой служанки.
— А съ нашей барышней иногда трудновато бываетъ ладить… Учить ее трудно.
— Нѣтъ, совсѣмъ не трудно. Съ чего вы это взяли, Мая?
— Господи, твоя воля, да развѣ я не вижу, что она день-деньской бренчитъ на рояли и бренчала бы до самой ночи, если бы не боялась обезпокоить господина доктора. Намедни я даже сказала ей: «Милая моя барышня, — сказала я ей, — не можетъ же барышня Скогъ требовать отъ васъ, чтобы вы заигрались до смерти!»
— Развѣ она думаетъ, что я недовольна ея успѣхами? — спросила Гильдуръ.
Мая тревожно оглянулась на дверь и сказала таинственно:
— Видите ли, барышня, я бы не стала вамъ говорить этого и избави Богъ, если она узнаетъ, что я проболталась. Но, вотъ что было у насъ вчера. Послѣ обѣда я нашла ее здѣсь на диванѣ, всю въ слезахъ; а о чемъ плачетъ, не говоритъ… Ну, въ концѣ концовъ я добилась отъ нея, что, дескать, вы не любите ее, и недовольны ею, и чего, чего только ни наговорила она еще въ томъ же родѣ!
— Да съ чего же ей могло придти это въ голову?
Гильдуръ никакъ не ожидала отъ Лены такой чувствительности.
— Да я такъ и сказала ей, что все это она, молъ, только вообразила! — продолжала старуха. — Вѣдь наша-то барышня — самая милая малюточка! Да развѣ мнѣ ее разговорить? Плачетъ это она, плачетъ… Ну, вотъ, я и подумала: скажу-ка самой барышнѣ Скогъ, такъ по крайней мѣрѣ барышня утѣшитъ ее какъ-нибудь.
— Вы сами, милѣйшая старушка! — сказала Гильдуръ, не удержавшись отъ соблазна ласково потрепать старуху по морщинистымъ рукамъ, которыя все еще были заняты листьями пальмы.
Вдругъ раздался звонокъ, и Гильдуръ снова занялась своей книгой, а Мая пошла отпирать дверь. Черезъ минуту вошла запыхавшаяся отъ скорой ходьбы Лена и стала извиняться, что опоздала.
Урокъ прошелъ, какъ всегда. Потомъ стали, по обыкновенію, разговаривать. Напрасно Гильдуръ старалась подмѣтить въ Ленѣ малѣйшее выраженіе тоски или печали. Барышня держала себя совсѣмъ такъ же, какъ и въ предыдущіе дни и въ концѣ концовъ Гильдуръ подумала, что Мая преувеличила вчерашнее огорченіе Лены, такъ какъ трудно было повѣрить, чтобы такая молоденькая дѣвушка могла такъ владѣть собой. Тѣмъ не менѣе Гильдуръ относилась къ ней какъ-то сердечнѣе, чѣмъ наканунѣ.
По поводу, дѣйствительно, прекрасно сыгранной Леной сонаты Гайдна, она сказала, между прочимъ, чтобы посмотрѣть, насколько подѣйствуетъ на дѣвушку похвала учительницы:
— А вѣдь эту пьесу, Лена, ты сыграла положительно превосходно. У тебя есть энергія.
Лена покраснѣла отъ удовольствія. Но она отвернулась, притворяясь, что занята нотами, и не сказала ни слова.
— Особенно хорошо удались тебѣ переходы, — прибавила Гильдуръ. — Ты съиграла ихъ такъ мягко, изящно.
— Это… правда? — спросила Лена, быстро оборачиваясь къ Гильдуръ и устремляя на нее пытливый взглядъ.
— Да, совершенная правда…
Лицо Лены вдругъ просіяло отъ неподдѣльной дѣтской радости, но она постаралась овладѣть собой и сказала, очевидно, чтобы прекратить разговоръ.
— Сыграй мнѣ что, нибудь, милая Гильдуръ. Право я похожа на папу. Мнѣ всегда такъ весело слышать музыку, особенно когда ты играешь.
И Гильдуръ съ удовольствіемъ стала играть. У ней явилась надежда, что, можетъ быть, хоть музыка послужитъ связью между нею и этой такъ трудно поддававшейся дружбѣ дѣвушкой. Пойметъ же она когда-нибудь, что Гильдуръ въ самомъ дѣлѣ желаетъ ей только добра! Должна же она понять это…
Горячо полились звуки, Гильдуръ сама чувствовала, что игра ея становится краснорѣчива, а Лена откинулась назадъ, мечтательно улыбаясь звукамъ, и взглядъ ея большихъ глазъ устремился куда-то въ пространство.
Странное существо была эта Лена. Она жаждала ласки и дружбы. Она даже кривила душой, чтобы привлечь къ себѣ людей, такъ чутко замѣчала малѣйшее охлажденіе къ ней, что приходила въ отчаяніе отъ всякой бездѣлицы. Но все это она тщательно скрывала, а когда люди сами предлагали ей дружбу, она замыкалась въ себѣ. Ничего она не давала другимъ, хотя требовала отъ людей очень многаго!
Какъ могло это дитя такъ мало походить на своего отца? Онъ вѣдь выкладывалъ свою душу передъ всѣмъ свѣтомъ, и, кажется, разсыпалъ чувства обѣими руками!
Но Гильдуръ завоюетъ ее во что бы то ни стало! Не откажется же она отъ своей задачи при первыхъ затрудненіяхъ! И она играла теперь съ такимъ чувствомъ, что сама растрогалась мелодіей, которой предназначалось быть истолкователемъ ея души передъ Леной.
Наконецъ, звуки послѣднихъ аккордовъ замерли, но она все еще сидѣла у рояля, и руки ея покоились еще на клавишахъ, какъ вдругъ позади нея раздался голосъ:
— Скажите, о чемъ вы думали, играя съ такимъ чувствомъ? Ваша мысль должна быть такъ же прекрасна, какъ эти звуки…
Она обернулась и увидѣла у дверей Бурмана.
— Такъ хорошо вы еще никогда не играли! — прибавилъ онъ, приближаясь къ роялю.
— Я, должно быть, въ особенномъ музыкальномъ настроеніи, — возразила она, улыбаясь.
Онъ поцѣловалъ дочь, и та тотчасъ же отошла въ сторону, а онъ остался подлѣ Гильдуръ, уперся скрещенными руками на рояль, устремивъ на музыкантшу такой пристальный взглядъ, что она потупилась надъ клавишами.
— Признайтесь, вы мечтали во время игры! Вѣдь слышно было, что вы просите чего-то, тоскуете о чемъ-то… Въ мечтѣ вы рвались куда-то!
— Подъ музыку часто мечтаютъ! — отвѣтила она уклончиво, стараясь непринужденно улыбаться. Но сердце ея громко стучало: такъ ее радовало, что онъ понялъ выраженное ею въ игрѣ чувство.
— А знаете, о чемъ я думаю, когда слышу ваши разсужденія и вашу игру? — спросилъ онъ.
— О чемъ?
— О прекрасной, нетронутой почвѣ!
— Какъ такъ?
— Вѣрнѣе, — продолжалъ онъ, не спуская съ нея глазъ: — я представляю себѣ маленькую, живописную долину среди горъ, защищенную съ сѣвера и открытую южнымъ вѣтрамъ. Въ долинѣ чудная почва, но мало растительности за недостаткомъ сѣмянъ… И она тоскуетъ, она жаждетъ, чтобы южный вѣтеръ занесъ къ ней сѣмена; она знаетъ, что на ея почвѣ могутъ произрастать прекраснѣйшія растенія и лучше, чѣмъ гдѣ-либо во всемъ остальномъ мірѣ!..
Гильдуръ взяла на рояли нѣсколько тихихъ аккордовъ.
— А что, если вѣтеръ принесетъ только плевелы? — замѣтила она, улыбаясь.
— Въ этой долинѣ и плевелы превратятся въ прекрасныя растенія. Подорожникъ превратился бы тамъ въ чудную пальму, а репейникъ — въ прелестный кактусъ.
— Благодарю васъ! — разсмѣялась она. — Я не ожидала найти въ васъ такого мастера говорить любезности.
Что-то въ ея голосѣ уязвило его. Онъ положилъ руку на ея руку, отъ чего послѣдній аккордъ прозвучалъ фальшиво, и сказалъ горячо:
— Отчего вы говорите противъ совѣсти?
— Развѣ?
— Или вы въ самомъ дѣлѣ не повѣрили искренности моего сравненія? — продолжалъ онъ. — Скажите, повѣрили вы моей искренности, или нѣтъ?
— Не знаю… Ну, пожалуй… да! — призналась она, точно вынужденная его пристальнымъ взглядомъ.
— Вотъ видите! съ торжествомъ сказалъ онъ. — И выходитъ, что вы не умѣете притворяться… точь-въ-точь, какъ моя маленькая Лена. Только она не можетъ прикидываться потому, что еще дитя, которому неизвѣстны пріемы лукавства; а вы не въ силахъ это дѣлать, потому что въ основѣ вашей натуры гармонія, и всякая неестественность вамъ ненавистна.
Онъ освободилъ руку Гильдуръ, и она опять стала играть. Но теперь пальцы ея дрожали, такъ она была взволнована словами Бурмана. Она была польщена его мнѣніемъ о ней, но въ то же время ей показалось непріятнымъ подвергаться такому открытому анализу. Притомъ, развѣ онъ правъ? Ей казалось, что онъ ошибается какъ по отношенію къ ней, такъ и къ Ленѣ. Конечно, она любила истину, но именно гармоніито и недоставало ея душѣ, которую вѣчно мучили самыя противоположныя стремленія. Выходило, точно онъ уловилъ одну черту ея характера и присочинилъ все остальное ради симметріи, причемъ она не узнавала себя въ его описаніи.
— Вы очень любезны, — сказала она черезъ минуту, смѣясь и кончая мелодію рѣзкимъ аккордомъ. — Но не думаю, чтобы мнѣ было полезно слышать столько любезностей!
Она встала и стала закрывать рояль. Онъ не мѣшалъ ей, продолжая съ улыбкой смотрѣть на нее.
Ему нравилась мягкость ея движеній. Ему нравилась ловкость и грація, съ какой она безъ шума закрыла крышку инструмента, переставила табуретъ, собрала и уложила на этажерку ноты. Ему казалось, что во всемъ этомъ онъ видитъ подтвержденіе высказанной имъ мысли о гармоніи, какъ ея основномъ душевномъ свойствѣ. Но особенно ему нравились ея красивыя руки, эти волшебныя руки, умѣвшія извлекать изъ инструмента такіе дивные звуки! И онъ самъ удивился непривычной для него безцеремонности, съ какой во время послѣдовавшаго затѣмъ прощанія онъ задержалъ и долго не выпускалъ руку дѣвушки.
Пришлось извиниться.
— Простите, что удерживаю васъ, — сказалъ онъ. — Но мнѣ хотѣлось кое-что сказать вамъ.
Онъ сказалъ это такъ, на авось; но въ то же мгновеніе нашелъ и то, что «имѣлъ сказать» Гильдуръ.
— Надняхъ выходитъ изъ печати моя новая книга, — сказалъ онъ. — Мнѣ было бы пріятно, чтобы вы прочли ее раньше другихъ.
Она вся просіяла отъ радостнаго изумленія.
— Съ удовольствіемъ прочту! — сказала она. — Но вы не требуете, надѣюсь, отъ меня сужденія о книгѣ?
— Напротивъ. Я увѣренъ, что у васъ самое здравое, свѣтлое сужденіе о литературѣ, и разсчитываю на вашу откровенность. Завтра или послѣ завтра вы получите первый экземпляръ моей книги…
— Благодарю васъ!
Она не сразу нашлась, что прибавить, хотя была въ восторгѣ отъ его довѣрія, полагая, что не заслуживаетъ этого.
— Обѣщайте же, что прочтете тотчасъ же! — сказалъ онъ. — Я хочу знать ваше мнѣніе прежде, чѣмъ выскажутся другіе…
Въ концѣ концовъ Гильдуръ показалась даже забавной такая настойчивая просьба, чтобы именно она взялась быть серьезнымъ критикомъ знаменитаго Сета Бурмана, и она невольно расхохоталась. Торжественность настроенія исчезла. Смѣясь, она обѣщалась судить его строго, но справедливо, и больше всего остерегаться самой попасться въ просакъ. Наконецъ и онъ разсмѣялся, когда она прибавила:
— Въ сущности, вы судите насъ въ вашихъ книгахъ, а наше несомнѣнное право судить о вашихъ книгахъ. Слѣдовательно, съ моей стороны было бы непростительно упустить случай воспользоваться своей прерогативой быть судьей надъ судьей!
Еще нѣкоторое время пошутили они, и Бурманъ проводилъ Гильдуръ до передней. Только тамъ, уже взявшись за ручку дверей, она вспомнила, что совсѣмъ забыла проститься съ Леной. Она поспѣшила назадъ въ гостинную, и только теперь замѣтила, что Лена все еще стоитъ у круглаго стола, къ которому отошла, когда пришелъ отецъ, и, не двигаясь съ мѣста, внимательно прислушивалась къ тому, что говорилъ отецъ съ Гильдуръ.
Страннымъ взглядомъ встрѣтила она подошедшую проститься Гильдуръ! Въ эту минуту въ ея большихъ сѣрыхъ глазахъ не было и тѣни дѣтской наивности, которую непремѣнно желали видѣть въ ней отецъ и старая Мая… Она смотрѣла на Гильдуръ съ негодованіемъ, почти съ презрѣніемъ…
Но она умѣла притворяться, и, овладѣвъ собой, обратилась въ Гиль, дуръ съ самымъ привѣтливымъ видомъ.
— Ты что-нибудь забыла? — спросила она, оглядываясь по сторонамъ.
— Нѣтъ, я хотѣла только проститься…
— Прощай, Гильдуръ!
И передъ ней опять была та же милая, улыбающаяся дѣвочка… Она расцѣловалась съ подругой, проводила ее въ переднюю и была даже любезнѣе, чѣмъ когда-либо. Гильдуръ спрашивала себя, ужъ не почудился-ли ей этотъ взглядъ.
Однако, этотъ взглядъ преслѣдовалъ ее слишкомъ упорно и слишкомъ хорошо врѣзался въ ея память, чтобы быть только плодомъ воображенія…
Неужели, Лена заподозрила что-нибудь особенное и начинала ревновать?..
VI.
правитьЧерезъ два дня получена была книга какъ разъ въ то время, когда Гильдуръ сидѣла за рабочимъ столикомъ и шила вмѣстѣ съ Гертрудъ. Книгу принесла горничная, которой передала ее старая Мая.
Гертрудъ полюбопытствовала узнать, что такое въ принесенномъ пакетѣ, но Гильдуръ отвѣтила уклончиво, что эта книга, которую одолжилъ ей Бурманъ, и, чтобы избѣгнуть дальнѣйшихъ разспросовъ, унесла книгу въ свою комнату. Она не смѣла сказать, что это новый романъ Бурмана, такъ какъ предвидѣла, что братъ и невѣстка стали бы настаивать, чтобы книгу прочли всѣ вмѣстѣ вслухъ, тогда какъ ей хотѣлось прочесть ее одной…
Расположившись на кушеткѣ, она развернула обертку, и въ ея рукахъ очутился хорошенькій томикъ, на желтой обложкѣ котораго черными и красными буквами отпечатаны были лишь имя автора и одно могучее слово: «Свобода».
Гильдуръ не знала, какъ озаглавленъ новый романъ. Но почему-то ей показалось, что она впередъ знала это заглавіе: она такъ и ожидала слова «свобода». Вѣдь въ этомъ словѣ альфа и омега всего его міровоззрѣнія, всѣхъ его стремленій! На столько-то и она понимала его политическую программу, и эта же мысль провозглашалась во всѣхъ его сочиненіяхъ, во всѣхъ его рѣчахъ и разговорахъ.
Почти благоговѣйно раскрыла она книгу и стала читать. Она знала, что въ этой книгѣ онъ знакомитъ читателей съ сокровеннѣйшими тайниками своей души, и боялась, что не съумѣетъ понять его.
Но когда она дошла до половины первой главы, ее такъ увлекла сила описанія и интересъ къ сюжету, что всякія размышленія исчезли, и она читала нѣсколько часовъ подрядъ, оторвавшись отъ чтенія только разъ, чтобы зажечь лампу.
Когда служанка пришла ей сказать, что поданъ ужинъ, она, чтобы не возбудить любопытства родственниковъ, отложила книгу и вышла къ ужину. Но потомъ, какъ только семья разошлась изъ столовой, она снова принялась за чтеніе, и продолжала читать всю ночь напролетъ.
Уже свѣтало, когда она дочитывала послѣднюю страницу. Но ей совсѣмъ не хотѣлось спать, и она задумалась надъ книгой.
Такъ вотъ о какой свободѣ онъ писалъ. Это была свобода въ развитіи каждой индивидуальности, свобода личности, свобода совѣсти въ полномъ значеніи этого слова. Вся книга представлялась ей громкимъ призывомъ людей къ дѣйствительной оригинальности, къ борьбѣ за индивидуальность, къ проявленію характера. Теперешнимъ порядкамъ, теперешней нивеллировкѣ людей, приведенію всѣхъ къ одному уровню, «этой системѣ Прокустова ложа, благодаря которой раздувается все ничтожное и разрубается все великое», — онъ объявлялъ войну на жизнь и смерть.
Въ романѣ описывалась судьба двухъ чрезвычайно способныхъ и умныхъ людей, которыхъ жизнь привела къ противоположнымъ выводамъ. Въ дѣтствѣ имъ жилось совершенно одинаково, и пути ихъ совпадали, потому что личныхъ качествъ у нихъ еще не признавалось; обоимъ приходилось одинаково преклоняться передъ старшими, не спрашивая, за что, и передъ истинами, неизвѣстно откуда взявшимися; оба должны были повиноваться, не разсуждая, любить людей по указанію родителей и находить вкуснымъ все, что подавалось на столъ. Затѣмъ они очутились рядомъ на школьной скамьѣ, гдѣ ихъ заставляли, такъ сказать, стучаться въ двери каждой науки, отнюдь не проникая внутрь и довольствуясь заучиваньемъ множества такихъ предметовъ, которые не имѣютъ значенія ни въ наукѣ, ни въ жизни.
Въ университетѣ также было не лучше, такъ какъ имъ пришлось не изучать науки, а лишь «готовиться къ экзамену», причемъ на это, отнюдь не научное, занятіе пошло столько времени, что уже его и не оставалось на личное развитіе.
Но вотъ они стали изучать настоящую жизнь: одинъ на поприщѣ чиновника, другой на поприщѣ учителя, и тотчасъ же ихъ пути разошлись не только потому, что ихъ трудъ былъ неодинаковъ, но, главнымъ образомъ, вслѣдствіе начавшихъ обозначаться ихъ индивидуальныхъ противоположностей. Одинъ тотчасъ же сжился съ житейскими условностями; другой — не ужился. Одинъ сталъ тщательно обстригать особенности своего характера и быстро научился «походить на людей», т. е. ничѣмъ не отличаться отъ посредственностей и никому не колоть глазъ. Другой оказался натурой, негодной для садовой культуры: его личныя особенности разростались во всѣ стороны, не поддаваясь стрижкѣ; онъ не хотѣлъ сдѣлаться гладенькимъ садовымъ растеніемъ; онъ хотѣлъ жить, не справляясь объ условностяхъ, называть хорошимъ лишь-то, что ему самому нравилось, говорить — что онъ самъ думалъ, любить — не задумываясь, сдѣлать изъ жены товарища и такого же самостоятельнаго человѣка, какъ и онъ самъ.
Но оказалось, что онъ хотѣлъ плыть на всѣхъ парусахъ въ крошечномъ прудѣ; его лодка ежеминутно налетала на прибрежныя отмели, наконецъ, опрокинулась, и пришлось покинуть прудъ… Онъ уѣхалъ заграницу, долго бродилъ по бѣлу свѣту, но въ концѣ концовъ нашелъ-таки уголокъ, гдѣ можно было жить, не поступаясь своей личностью.
Однако, родина не. забывалась, и черезъ нѣсколько лѣтъ онъ вернулся навѣстить стараго друга. Увы, онъ не узналъ его! Все, что онъ любилъ въ немъ, исчезло или заглохло. Изъ талантливаго человѣка онъ превратился въ жалкую посредственность. Личность исчезла, и вмѣсто нея получился представитель толпы, къ которому нельзя было чувствовать ничего, кромѣ равнодушія. Такое же разочарованіе пришлось свободолюбцу испытать и въ любимой женщинѣ… Но вскорѣ и ему улыбнулось счастіе: онъ встрѣтилъ молодую, совсѣмъ еще не изуродованную людьми, дѣвушку, съумѣлъ привить ей свои взгляды, и полюбилъ ее всей душой. Они уѣхали вмѣстѣ въ тотъ уголокъ земли, гдѣ можно было жить безъ условностей.
Смыслъ всего сочиненія былъ тотъ, что остается надѣяться только на одну молодежь, и къ ней обращался авторъ, призывая міръ къ обновленію…
Чадившая лампа напомнила Гильдуръ о дѣйствительности. Погасивъ лампу, она открыла окно и стала любоваться утреннимъ, свѣтлымъ небомъ, въ которомъ было что-то гармонировавшееся съ ея настоящимъ настроеніемъ, и которое точно улыбалось ей. Но было свѣжо; пришлось закрыть окно… И только тогда Гильдуръ спустила сторы и легла спать.
Она проснулась только въ полдень. Поспѣшно одѣвшись, она вышла въ столовую; оказалось, что въ домѣ уже никого, кромѣ прислуги, не было и пришлось пить кофе въ одиночествѣ. Но это ей нравилось, такъ какъ мысли ея все еще были поглощены тѣмъ, что она прочла ночью.
И она стала раздумывать, не сходить ли сейчасъ къ Бурману, сказать ему одно слово «благодарю» и сейчасъ же уйти. Разсуждать о книгѣ она не считала себя еще подготовленной, такъ какъ не успѣла обдумать проведенной въ ней идеи; но ей хотѣлось теперь же хоть однимъ словомъ выразить Бурману свое сочувствіе. Однако, сказала она себѣ, что такая выходка была бы смѣшна и, по меньшей мѣрѣ, удивила бы какъ Бурмана, такъ и Лену… При этомъ ей вспомнился странный враждебный взглядъ Лены въ тотъ день, когда Бурманъ обѣщалъ прислать книгу… Нѣтъ, ужъ лучше не идти!
Удобнѣе всего отложить объясненіе до завтра, когда она пойдетъ давать урокъ Ленѣ и легко можетъ дождаться возвращенія ея отца домой, причемъ соблюдены будутъ и приличія. А до завтра она успѣетъ еще разъ прочесть книгу и обдумать все, что ей пока еще не ясно. По крайней мѣрѣ она будетъ имѣть, что сказать о книгѣ. На томъ она и успокоилась.
Въ ту же минуту она обратила вниманіе на яркое солнце, обливавшее комнатныя растенія въ залѣ веселымъ, золотистымъ свѣтомъ. Она взглянула въ окно. Господи, какая чудная погода! И тотчасъ она стала надѣвать шляпу, чтобы выйти погулять. На воздухѣ вѣдь и думается легче!
Ей не пришлось раскаяться, что она. вышла на улицу. Осенній денекъ былъ дивно хорошъ. Было тепло, но воздухъ былъ свѣжъ и пріятенъ, какъ весною; по темносинему небу тихо плыли красивыя, бѣлыя облака; что-то радостное и ликующее было разлито во всей природѣ.
Долго бродила Гильдуръ по улицамъ и по набережной, не переставая размышлять, подъ мягкій аккомпаниментъ морского прибоя, о книгѣ Сета Бурмана. Наконецъ, она почувствовала усталость и направилась домой черезъ старое кладбище. Но тамъ, подъ огромными деревьями, съ которыхъ сыпались по временамъ пожелтѣвшіе листья, было такъ хорошо, что она невольно замедлила шаги, поигрывая закрытымъ зонтикомъ и прислушиваясь къ шелесту падавшихъ листьевъ.
Нѣтъ, такимъ денькомъ — можетъ быть, послѣднимъ лѣтнимъ денькомъ въ этомъ году — грѣшно не насладиться вполнѣ!
И она пошла по боковой дорожкѣ къ двумъ старымъ ивамъ, въ отдаленномъ углу кладбища, подъ которыми стояла скамейка. Это было ея любимое мѣсто, и частенько лѣтомъ она проводила тамъ цѣлые часы съ рукодѣльемъ или книгой.
Но скамейка оказалась теперь занятой. Тамъ сидѣлъ какой-то господинъ, опершись локтями на колѣни и, опустивъ голову, разсѣянно чертилъ палкой по песку.
Гильдуръ хотѣла-было уже повернуть назадъ, какъ господинъ сдѣлалъ какое-то движеніе, и она узнала въ немъ Сета Бурмана.
Съ минуту она колебалась, идти ли впередъ, или нѣтъ. Вѣдь она приняла утромъ благоразумное рѣшеніе не видаться съ писателемъ, пока не прочтетъ книги вторично и не выработаетъ себѣ вполнѣ яснаго сужденія о сочиненіи… Но въ его задумчивой позѣ было что-то особенное… Если бы она могла увидѣть хоть выраженіе его лица, чтобы убѣдиться, что онъ не печаленъ, не озабоченъ чѣмъ-нибудь… Странно было его видѣть мрачно-потупившимся въ землю, когда солнце свѣтило такъ прекрасно… И Гильдуръ вдругъ почувствовала, что не можетъ уйти, пока не разсѣется ея тревога за него.
Зачѣмъ онъ тутъ? Не для удовольствія же, потому что тогда онъ не могъ бы отворачиваться отъ окружавшихъ его красотъ осенней природы. Значитъ, его привело сюда какое-нибудь горе? Но почему онъ такъ неподвиженъ? Три, четыре минуты простояла она на одномъ мѣстѣ, а онъ все не поднимаетъ головы…
Она рѣшительно пошла впередъ.
При звукѣ приближавшихся шаговъ онъ поднялъ наконецъ голову.
Она увидѣла нахмуренный лобъ и мрачный, угрюмый, взглядъ… Впрочемъ, узнавъ ее, онъ чуть-чуть прояснился.
— Это вы?! — сказалъ онъ, вставая и пожимая ей руку. — Такъ и вы сворачиваете иногда съ прямого пути… домой.
Онъ сдѣлалъ движеніе рукой по направленію главной аллеи и попытался смягчить шутку улыбкой; но морщины у него на лбу не расправились, и улыбки не вышло.
— Въ такой славный день нельзя не погулять! — отвѣтила она.
— Присядьте же на минутку со мной! — предложилъ онъ, указывая на скамейку.
Она сѣла.
— Такъ вотъ какъ! — проговорилъ онъ, вздыхая. — Вы, конечно, прочли уже мой приговоръ?
Слова и угрюмое выраженіе сопровождавшаго ихъ взгляда показались ей непонятными. Но не могъ же онъ говорить о чемъ-нибудь иномъ, какъ о книгѣ…
— Вашъ приговоръ? — переспросила она съ недоумѣніемъ.
— Конечно, приговоръ! — вскричалъ онъ. — Побитъ шестьюдесятью пятью голосами на пробныхъ выборахъ; развѣ этого недостаточно??!
— Господи! — пробормотала она. Теперь только она поняла въ чемъ дѣло! Сегодня она еще не успѣла просмотрѣть газетъ и не видалась съ братомъ, который сообщилъ бы новость. Такъ онъ провалился на выборахъ! А она-то еще такъ ждала этихъ выборовъ, не сомнѣваясь, что онъ одержитъ блестящую побѣду!..
Бурманъ сидѣлъ въ томъ же положеніи, какъ давича, съ опущенной головой и нервно чертя палкой по песку.
— Да! — сказалъ онъ, не поднимая головы. — Люди не хотятъ понять, что свобода основывается на самостоятельности. Имъ нужны законы, чтобы ограждать свободу, а смекнуть, что законами она только ограничивается, — этого они не могутъ! Регламентація во всемъ — вотъ ихъ страсть… Столько-то можешь работать, и столько-то отдыхай! Не больше, и не меньше! Кромѣ того, если хочешь быть либераломъ, не смѣй вѣрить тому-то, не смѣй думать о томъ-то! Горе всякому, кто позволитъ себѣ требовать чего-нибудь сверхъ программы! — Л я во всемъ этомъ провинился!
— Не можете же вы довольствоваться ихъ программой, если вашъ кругозоръ шире! — замѣтила Гильдуръ.
Онъ поднялъ голову.
— Благодарю васъ! Какъ хорошо вы это сказали!
На минуту взглядъ его смягчился, и онъ съ благодарностью посмотрѣлъ на Гильдуръ. Но затѣмъ онъ снова нахмурился, и потупился въ землю.
— Развѣ я этого не предвидѣлъ? — заговорилъ онъ. — Развѣ я не зналъ, что переубѣдить толпу почти невозможно? Но. видите ли, я надѣялся на вліяніе отдѣльныхъ передовыхъ личностей, я думалъ, что они-то, по крайней мѣрѣ, если не поймутъ всей идеи сразу, то хоть смекнутъ, гдѣ настоящій путь, когда его имъ показываютъ…
— Такихъ вѣдь много! — вступилась Гильдуръ.
— Повидимому, нѣтъ. Тѣ, на которыхъ я разсчитывалъ, приходили ко мнѣ одинъ за другимъ, предупреждая, что надежды нѣтъ… Валеріусъ тоже… Да вы вѣдь сами слышали, какъ Валеріусъ предупреждалъ меня: «Не полагайся на большинство. Оно противъ тебя». — Теперь онъ можетъ порадоваться: его пророчество исполнилось!
Въ словахъ его было столько горечи, что Гильдуръ теперь только поняла, какъ велики были его надежды, и какъ поэтому тягостно ему разочарованіе! И ей страстно захотѣлось высказать ему хоть свою симпатію! Но слова не шли съ языка; она боялась сказать какую-нибудь банальность.
Вдругъ Бурманъ поднялъ голову.
— А вѣдь могло случиться, что люди согласились бы довѣриться мнѣ, если бы ихъ оставили въ покоѣ! — вскричалъ онъ гнѣвно. — Въ сердцахъ людей бываетъ не одна струна, и мнѣ всегда бы удалось затронуть такую, въ которой нашлось бы созвучіе съ моими. Но такія струны оказались подрѣзанными! Не полагается имѣть ни на волосъ болѣе, столькихъ-то мыслей въ головѣ и столькихъ-то чувствъ въ груди!.. Остальное вонъ!! Надо все остричь по программѣ! Вотъ какъ думаютъ мои пріятели…
Онъ придвинулся къ Гильдуръ.
— Развѣ я не знаю, какъ это дѣлается? — продолжалъ онъ глухо. — Идетъ, напримѣръ, господинъ директоръ Валеріусъ и говоритъ всѣмъ прочимъ, какъ и мнѣ: «Большинство противъ него!» «Боюсь, что онъ хватилъ черезъ край, и его взгляды не встрѣтятъ сочувствія», и т. д. Ну, и вотъ люди начинаютъ покидать меня. Никому вѣдь непріятно остаться въ меньшинствѣ, и всѣ примыкаютъ къ тѣмъ, кого объявляютъ, побѣдителями. Таковы ужъ люди!
— Позвольте, но вѣдь Валеріусъ же вашъ другъ! — вскричала Гильдуръ съ недоумѣніемъ. — Вѣрно онъ сдѣлалъ все, что могъ, чтобы поддержать васъ…
— Можетъ быть, очень можетъ быть! — уклончиво отвѣтилъ Бурманъ, и въ его лицѣ появилось выраженіе какой-то мрачной сдержанности, совсѣмъ не согласовавшейся съ только что проявленной страстностью. Очевидно, онъ подумалъ, что зашелъ въ своей подозрительности слишкомъ далеко. и что его обвиненія противъ друга могутъ быть истолкованы, какъ несправедливость.
— Надѣюсь, что насколько съумѣлъ, онъ поступилъ по совѣсти! — прибавилъ онъ, помолчавъ.
Нѣсколько минутъ они молчали.
— Ну что жъ? если вамъ нельзя еще защищать ваши идеи съ каѳедры, это сдѣлаетъ за васъ ваша книга! — сказала Гильдуръ тихо, но съ убѣжденіемъ и съ глубокимъ чувствомъ.
Онъ обернулся къ ней.
— Развѣ вы ее прочли?
— Да…
— Неужели?!
Она не рѣшалась говорить и потупилась.
— Неужели? — повторилъ онъ нетерпѣливо, очевидно, не довольствуясь выраженіемъ ея лица, краснорѣчиво говорившимъ о ея восторгѣ передъ книгой.
— Я еще до сихъ поръ живу въ томъ мірѣ, куда перенесла меня ваша книга! — проговорила она еще тише и дрожащимъ голосомъ. — Вѣдь это не простой романъ. Это исторія людей, которыхъ я знала сама, съ которыми говорила… Впрочемъ нѣтъ, не говорила, потому что никогда они не высказывались вполнѣ, а только смутно сознавали то, что говорится въ вашей книгѣ. О, сколькихъ людей я знавала, которые мучились тѣми же самыми сомнѣніями, какъ и эти люди… въ вашей книгѣ. Я даже сама очень часто мучилась… Но никто изъ насъ не съумѣлъ только выразить того, что причиняло намъ страданіе, какъ вы.
Бурманъ, вообще предпочитавшій больше говорить, чѣмъ слушать, сидѣлъ теперь молча и съ жадностью прислушивался къ ея словамъ, не прерывая ея ни однимъ вопросомъ, ни однимъ замѣчаніемъ, не смотря даже на медленность, съ какой она говорила. Онъ не спускалъ съ нея глазъ и, по мѣрѣ того, какъ она говорила, угрюмость его исчезала.
А она продолжала говорить, увлекаясь все больше и больше… Она говорила, какъ понятно ей постепенное измѣненіе въ характерѣ одного изъ друзей, который озлоблялся тѣмъ, что всегда оставался непонятымъ другими людьми, и никакъ не могъ добиться правъ гражданства для своихъ личныхъ особенностей. Она сама испытала то же самое и хорошо знала, какъ тяжело оставаться въ такомъ положеніи. Но прежде она не умѣла уяснить себѣ, въ чемъ именно тутъ дѣло, и все воображала, что жизнь ея слишкомъ мелка, вдавлена въ какія-то слишкомъ узкія рамки. Теперь же для нея все ясно, и она не находитъ словъ сказать, въ какой восторгъ ее привело сдѣланное открытіе.
Все время она смотрѣла передъ собой, то поверхъ зеленѣвшихъ кустовъ, то на кончикъ зонтика, которымъ поигрывала. Но, при послѣднихъ словахъ, она обернулась къ нему и посмотрѣла ему прямо въ глаза.
Онъ овладѣлъ обѣими ея руками и, прежде чѣмъ успѣла она что-либо сообразить, поцѣловалъ одну за другой. Впрочемъ, въ этомъ движеніи не было ничего, кромѣ благодарности человѣка, которому вернули счастіе. Онъ не съумѣлъ бы сказать, были ли на ея рукахъ перчатки, или нѣтъ. Онъ врядъ ли запомнилъ даже, какимъ способомъ выразилъ свою благодарность, и это было такъ ясно, что Гильдуръ не пришло даже и въ голову обратить какое-либо вниманіе на его выходку. Будь вокругъ нихъ цѣлая толпа людей, они и тогда не подумали бы стѣсняться: такой мелочью представлялось имъ, въ какой именно формѣ выражается ихъ радость, когда эта радость была такъ естественна, — ему, котораго наконецъ поняли, и ей, оказавшейся способной понять.
Еще добрыхъ полчаса сидѣли они подъ ивами, продолжая говорить о книгѣ.
Въ его душѣ зарождались гордые, честолюбивые замыслы, порожденные энтузіазмомъ Гильдуръ. Вѣдь, если она поняла, поймутъ же и другіе! Можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ, ему удалось, наконецъ, написать такое сочиненіе, которое не останется достояніемъ одной только литературы, но увлечетъ за собой и толпу, и дастъ ему возможность вліять на человѣчество.
Положительно онъ начиналъ вѣрить, что его новая книга разобьетъ наконецъ всѣ препятствія на его пути!
И Гильдуръ укрѣпляла его въ этой надеждѣ. Ей было такъ отрадно сознавать, что именно она оживила его, вернувъ ему самоувѣренность и надежду! Ей казалось даже, что и она сама принимаетъ какое-то участіе въ его славномъ дѣлѣ, ободряя его и возвращая ему довѣріе въ: его собственнымъ силамъ. И сама она была теперь счастлива, какъ давно, давно не бывала, точно вся ея жизнь вдругъ получила новую цѣну, новое значеніе…
Они все еще сидѣли на скамейкѣ подъ ивами. Но теперь вокругъ нихъ становилось довольно людно. Откуда-то появилась цѣлая толпа дѣтей, шумно возившихся неподалеку отъ нихъ. Какія-то няньки, гувернантки прохаживались передъ ними, поглядывая на нихъ не безъ любопытства…
— Пойдемте отсюда, — улыбаясь, предложилъ Бурманъ. — Не хотите ли пройтись?
Гильдуръ встала, и они стали бродить по всему кладбищу, останавливаясь по временамъ, прохаживаясь взадъ и впередъ. Бурманъ безъ церемоній взялъ ее подъ руку, и она не противилась этому, улыбнувшись только и оглянувшись по сторонамъ, нѣтъ ли гдѣ знакомыхъ. Въ ней было слишкомъ мало кокетства, чтобы придать особенное значеніе его, нѣсколько вольнымъ, товарищескимъ, манерамъ.
А для него точно взошло ясное солнце. Съ вечера онъ былъ въ самомъ тяжеломъ, озлобленномъ настроеніи. Онъ принималъ свое пораженіе, какъ что-то позорное — несправедливое, и всюду видѣлъ предательство и интриги. Но теперь все прояснилось вокругъ него, и новыя надежды вступали въ свои права. Книга, о которой въ послѣднее время онъ почти не думалъ, всецѣло поглощенный заботами о выборахъ, внезапно пріобрѣтала для него важность рѣшительницы его судьбы, могучей опоры, благодаря которой онъ снова начнетъ борьбу, въ которой онъ на этотъ разъ побѣдитъ непремѣнно!..
Теперь онъ на все смотрѣлъ другими глазами и только въ эту минуту замѣтилъ, какъ прекрасна сегодняшняя погода, какъ красива пожелтѣвшая мѣстами листва деревьевъ. Но особенно хороша показалась ему шедшая рядомъ съ нимъ Гильдуръ! Никогда еще она не казалась ему такъ женственна, такъ мила, хороша собой. Притомъ, развѣ не она съумѣла обратить его отъ мрачнаго отчаянья къ мужественной вѣрѣ въ будущее?
— А знаете, кто вы для меня сегодня? — вскричалъ онъ, останавливаясь и съ улыбкой глядя на нее.
— Нѣтъ.
— Вы та, къ которой я такъ часто обращался и такъ рѣдко заставлялъ себя слушать, — та, которой я въ досадѣ всегда поворачиваю спину, но потомъ невольно оборачиваюсь, — та, которую я въ одно и то же время презираю, и люблю, и ненавижу.
Гильдуръ не понимала еще, что онъ хочетъ сказать, но видѣла, что онъ шутитъ, и разсмѣялась.
— Много! — вскричала она. — И всѣмъ этимъ я была для васъ, сама того не зная? И вы не предупредили меня?
— Вы этимъ и не были до сегодняшняго дня.
— Но что же это я за таинственная личность?
— Это публика! Въ васъ я вижу въ эту минуту всю мою читающую публику. Никто еще, кромѣ васъ, не читалъ моей книги, а васъ она завоевала сразу… Въ одинъ день завоевать всю свою публику! Да понимаете ли вы. что это такое? Понимаете ли вы, какъ вы дороги для меня теперь?
— Понимаю! — улыбнулась -она. — И знаете ли, что весело быть королевой, хотя бы въ мечтѣ и хоть на минуту!
Она ожидала, что онъ будетъ продолжать шутку, но онъ умолкъ, и, взглянувши ему въ лицо, она увидѣла, что онъ смотритъ на нее уже совсѣмъ не прежнимъ взглядомъ, а гораздо серьезнѣе и… нѣжнѣе.
Она густо покраснѣла. Ей пришло въ голову, что она сказала непростительнѣйшую глупость, которую онъ истолковалъ совсѣмъ не такъ, какъ слѣдовало. И, освободивъ руку, она взялась за часы.
— О, какъ поздно! — проговорила она. — Я должна бѣжать домой. Черезъ нѣсколько минутъ у насъ сядутъ за столъ.
— Такъ вы не хотите больше играть въ королевы? — спросилъ онъ, въ одно и то же время такъ жалобно, и нѣжно, и шаловливо, что сердце ея усиленно забилось.
— Я не смѣю… Я боюсь опоздать! — сказала она. — Прощайте!
Она не подала ему руки, опасаясь, чтобы онъ не замѣтилъ охватившей ее дрожи. Но онъ самъ овладѣлъ ея рукой.
— Вы славная! — проговорилъ онъ.
— Стыдитесь говорить такія любезности!
— Нѣтъ, серьезно! И вы не довѣрите, какъ пріятно сказать такое слово, когда оно прямо отъ души. Вы славная!..
— Прощайте!
Она вырвала у него руку и пошла… Она ни разу не оглянулась, но хорошо знала, что онъ стоитъ и провожаетъ ее взглядомъ.
Вернувшись домой, она, не снимая пальто, прошла въ свою комнату, опустилась на стулъ и задумалась.
— Чѣмъ-то все это кончится? А что если… если…
Но она не хотѣла додумать до конца и, чтобы прервать размышленія, поспѣшила снять пальто и выйти въ столовую. Весь обѣдъ она была такъ весела и разговорчива, что Гертрудъ нѣсколько разъ съ удивленіемъ поглядывала на нее.
— Гильдуръ въ нервномъ настроеніи? — подумала она. — Отчего бы это?
Но она не стала, ее. разспрашивать.
VII.
правитьНа слѣдующее утро Бурманъ всталъ съ готовымъ рѣшеніемъ привести въ исполненіе планъ, задуманный, въ сущности, гораздо раньше. Надо было осуществить газету, о которой подумывали когда-то его сторонники для проведенія его въ парламентъ.
Со вчерашняго дня онъ начиналъ думать, что его романъ будетъ имѣть успѣхъ и подготовитъ почву для газеты такого же направленія. Но газета была главное, такъ какъ на слѣдующую осень назначены были общіе выборы, на которыхъ и онъ предполагалъ снова выступить кандидатомъ; а для того, чтобы попасть въ палату, требовались сильныя средства. Такимъ средствомъ была бы большая газета. Само самой разумѣется, что онъ не приметъ на себя обязанностей главнаго редактора. Для этого онъ еще недостаточно популяренъ, а главное, слишкомъ занятъ. Но онъ будетъ вести въ газетѣ политическій отдѣлъ, и, такимъ образомъ, будетъ имѣть возможность распространить свои взгляды среди избирателей. За годъ эти взгляды успѣютъ, пожалуй и привиться.
Самая перспектива предстоявшей борьбы съ тысячами противниковъ, которыхъ надо было побороть, приручить, просвѣтить и плѣнить — казалась ему заманчивой. Онъ чувствовалъ въ себѣ достаточно силы для такой борьбы, и жаждалъ случая проявить ее.
Теперь нужно было спѣшить съ приведеніемъ въ исполненіе задуманнаго проекта, чтобы ко времени большихъ выборовъ оружіе было вполнѣ готово и умы достаточно подготовлены. Газета непремѣнно должна была появиться въ этомъ же году, а самое позднее — къ Новому году. Если на большое изданіе не окажется достаточно средствъ, можно будетъ ограничиться на первое время еженедѣльнымъ изданіемъ, которое можно будетъ потомъ и расширить. Но основать изданіе необходимо сейчасъ же! И оно будетъ имѣть успѣхъ! Оно должно имѣть успѣхъ.
Бурманъ имѣлъ въ виду многихъ хорошихъ сотрудниковъ, изъ которыхъ нѣкоторые были популярными писателями, и поддерживали съ нимъ хорошія отношенія. Несомнѣнно, они съ радостью примкнутъ къ новому предпріятію, тѣмъ болѣе, что можно будетъ основать въ газетѣ большой литературный отдѣлъ, который будетъ для нихъ настоящей приманкой. Вообще, программа будетъ самая широкая, такъ, чтобы газета, въ одно и то же время, давала и остроумныя, и глубокомысленныя, и легкія, и воинственныя, и шутливыя, и строго-научныя статьи. Надо, чтобы она стала насущной потребностью всѣхъ и каждаго… Посмотримъ, окажетъ ли такая газета вліяніе на выборы!
Онъ тотчасъ же принялся за хлопоты, навѣстилъ всѣхъ своихъ вліятельнѣйшихъ сторонниковъ и всюду нашелъ полное сочувствіе новому изданію. Труднѣе оказалось собрать нужные капиталы. Пришлось устроить акціонерное общество, но и это мало помогло предпріятію, такъ какъ подписка на акціи пошла очень туго. Всѣ высказывали опасеніе, что слишкомъ рискованно сразу заводить собственную типографію; многіе, притомъ, боялись и разсориться съ вліятельными издателями. Становилось очевиднымъ, что дѣло не устроится, если не привлечь къ нему какой-нибудь крупной издательской фирмы.
Пришлось подумать и о Валеріусѣ. До этой минуты Бурманъ все еще надѣялся, что будетъ въ состояніи обойтись безъ содѣйствія друга. Онъ даже ничего не говорилъ ему о задуманномъ предпріятіи и лелѣялъ злорадную мечту насладиться изумленіемъ Валеріуса, когда все будетъ уже готово, и представится возможность, какъ бы мимоходомъ, сообщить ему новость. Вѣдь этотъ Валеріусъ воображаетъ, кажется, что безъ него ничего нельзя и сдѣлать… Хорошо бы разубѣдить его въ этомъ! Притомъ, Бурманъ начиналъ серьезно сомнѣваться въ дружбѣ этого господина. Какъ беллетристъ, Бурманъ считалъ себя знатокомъ человѣческаго сердца и воображалъ, что видитъ людей насквозь. Поведеніе Валеріуса представлялось ему теперь крайне подозрительнымъ. Напримѣръ, тогда, во время ужина, послѣ сходки… Вѣдь не безъ цѣли же онъ тогда сдѣлалъ все, чтобы ослабить надежды и мужество Бурмана… А что, если онъ самъ мечтаетъ о депутатскомъ креслѣ и заблаговременно устраняетъ конкуррентовъ? Вѣдь это очень и очень похоже на истину!
Однако теперь, когда пришлось подумать о содѣйствіи Валеріуса для основанія газеты, Бурманъ сталъ убѣждать себя, что нельзя же обвинять людей, не имѣя никакихъ доказательствъ ихъ вины, и что, въ сущности, теперь представляется прекрасный случай провѣрить истинныя намѣренія Валеріуса. Могло вѣдь оказаться, что онъ и въ самомъ дѣлѣ не имѣлъ никакихъ дурныхъ намѣреній, и повредилъ другу на сходкѣ совсѣмъ невольно, просто по недостатку такта и по своей мѣщанской склонности сомнѣваться во всемъ великомъ. Теперь это легко провѣрить, поставивъ ему вопросъ прямо: хочешь быть съ нами и поддержать новую газету въ качествѣ директора Бальдерской типографіи? Отвѣтъ на этотъ вопросъ будетъ въ то же время и отвѣтомъ на всѣ предъидущіе.
Какъ-то утромъ Бурманъ шелъ по улицѣ, размышляя обо всемъ этомъ, и подумалъ, не зайти ли къ Валеріусу сегодня же. Было всего одиннадцать часовъ, и Бурманъ былъ въ этотъ день свободенъ. Къ тому же, онъ находился уже по близости Бальдерской типографіи.
Вдругъ его пробудили отъ раздумья громкія привѣтствія. Онъ поднялъ голову.
Оказалось, что онъ очутился у воротъ манежа, передъ которымъ стояло нѣсколько кавалеровъ и дамъ. Въ числѣ другихъ были Гертрудъ и Гильдуръ Скогъ, а также и Антонъ Валеріусъ. Они только что вернулись съ катанья верхомъ и весело болтали.
Сетъ Бурманъ поклонился дамамъ и сталъ разспрашивать о катаніи. Не безъ любопытства освѣдомился онъ. первая ли это ихъ поѣздка въ этомъ году.
— Первая? — вскричалъ Валеріусъ. — Вотъ и видно, что ты живешь не на землѣ! Мы ѣздимъ, кажется, уже въ четвертый или пятый разъ.
— Да, въ пятый! — гордо подтвердила Гертрудъ. — Я теперь настоящая наѣздница и скоро буду брать барьеры! Канавы мнѣ ужъ и теперь нипочемъ!
Бурманъ нахмурился. Онъ не находилъ ничего хорошаго въ этомъ увлеченіи спортомъ и удивлялся, какъ это Валеріусъ успѣлъ такъ близко сойтись съ семействомъ Скогъ.
— И умѣете перепрыгивать канавы? — съ легкой ироніей спросилъ онъ Гильдуръ.
— Прежде умѣла! --весело отвѣтила Гильдуръ. — Но не знаю, рѣшусь ли теперь. Я такъ давно не ѣздила верхомъ.
— Но развѣ недовольно пяти катаній, чтобы вернуть искусство? — спросилъ онъ тѣмъ же тономъ.
— Пяти? Но, вѣдь я-то выѣхала сегодня въ первый разъ! — вскричала она.
Гертрудъ объяснила, что Гильдуръ была это время просто какая-то невозможная! Едва-едва удалось уговорить ее хоть разъ поѣхать съ ними…
— Вотъ какъ!.. А я думалъ…
Выразительное лицо Бурмана сразу прояснилось. Онъ съ увлеченіемъ заговорилъ о прелестяхъ верховой ѣзды, къ которой чувствовалъ отвращеніе, сталъ шутить и наговорилъ дамамъ даже любезностей по поводу изящества ихъ амазонокъ.
Впрочемъ, комплиментъ по адресу Гертрудъ былъ не совсѣмъ искренній, потому что на ея круглой фигурѣ амазонка сидѣла далеко не особенно хорошо, а цилиндръ придавалъ ея лицу ужъ слишкомъ мальчишеское выраженіе.
Зато Гильдуръ была просто восхитительна. Ея стройная фигура и нѣжное личико сохраняли въ верховомъ костюмѣ всю женственную прелесть и даже точно еще ярче выдѣлялись въ немъ, а шляпа шла въ ней необыкновенно.
Наконецъ дамы уѣхали домой, а Бурманъ пошелъ съ Валеріусомъ.
— Я вижу, ты хорошо познакомился съ семействомъ Скогъ? — началъ Бурманъ.
— Бываю у нихъ довольно часто. Надѣюсь, ты не ревнивъ?
— Ревнивъ? Съ чего тебѣ это пришло въ голову?
Валеріусъ взялъ пріятеля подъ руку и сказалъ таинственно:
— Если хочешь ѣздить съ нами, ужъ такъ и быть — выкажу самоотверженность: — уступлю тебѣ веселую барыньку, а самъ поѣду съ m-lle Скогъ.
Бурманъ искоса посмотрѣлъ на пріятеля. На минуту ему пришло даже въ голову, что Валеріусъ смѣется надъ нимъ. Но онъ вспомнилъ, что въ первый визитъ дѣйствительно увлекся-было госпожей Скогъ и даже сказалъ тогда объ этомъ Валеріусу. Не могъ же Валеріусъ знать, о томъ, что Бурманъ успѣлъ перемѣнить свои симпатіи…
— Спасибо! — сказалъ онъ, смѣясь. — Ты однако великодушенъ.
— Еще бы, я вѣдь не то, что ты! Она, право, очень мила! Съ ней весело. Рѣзвится, какъ дитя, и можетъ разсмѣшить до слезъ… Не мудрено, что она сразу произвела на тебя такое впечатлѣніе, что ты цѣлый вечеръ не отходилъ отъ нея… Но согласись, что ты выказалъ себя тогда эгоистомъ… чертовскимъ эгоистомъ!
— Теперь твоя очередь… Ты тоже не промахъ!!
— Да, справедливость прежде всего.
Глаза Валеріуса сверкнули не то шуткой, не то ядовитой насмѣшкой. Но это выраженіе тотчасъ же исчезло, и Валеріусъ сказалъ уже серьезно.
— Шутки въ сторону. Это хорошіе люди, и бывать у нихъ очень пріятно.
Заговорили о другомъ, и Бурманъ сталъ подыскивать такой переходъ разговора, чтобы можно было, какъ бы кстати, упомянуть о новой газетѣ, Ему не хотѣлось выступить передъ пріятелемъ въ роли просителя. Случай не замедлилъ представиться, какъ только рѣчь зашла о литературѣ.
Съ притворнымъ равнодушіемъ упомянулъ Бурманъ о затѣянномъ предпріятіи, сообщилъ, что все уже налажено, и остается только выбрать типографію и, какъ бы мимоходомъ, предложилъ Валеріусу принять участіе въ дѣлѣ, причемъ газета могла бы печататься въ Бальдерской типографіи…
Валеріусъ не отвѣтилъ ничего и молча похлопывалъ хлыстомъ по своимъ ботфортамъ, пока Бурманъ разъяснялъ выгоды предпріятія. Газета вѣдь понравится публикѣ сразу, и но многимъ причинамъ! За подписчиками дѣло не станетъ… Развѣ мало такихъ, которые подпишутся только ради принципа? А еще больше подписчиковъ привлечетъ смѣлость, съ какой поведется борьба за либеральные взгляды! Что же касается толпы, то ее заманитъ богатый беллетристическій отдѣлъ, который будетъ вестись совсѣмъ не такъ, онъ какъ велся до сихъ поръ въ шведскихъ газетахъ…
Понемногу Бурманъ увлекся и говорилъ все съ большимъ и большимъ жаромъ, хотя Валеріусъ попрежнему не проронилъ ни слова. Такъ дошли они до типографіи, прошли контору и очутились въ кабинетѣ директора. Не переставая излагать свой планъ, Бурманъ опустился въ кресло рядомъ съ письменнымъ столомъ Валеріуса. Тотъ также машинально занялъ свое обычное мѣсто передъ столомъ и сталъ поигрывать перомъ, не глядя на друга, но слушая его довольно внимательно.
— Стало быть, — сказалъ онъ наконецъ, когда Бурманъ замолчалъ, чтобы перевести духъ, — это будетъ ново-демократическая газета съ большимъ отдѣломъ беллетристики и нѣкоторой склонностью въ соціализму?
— Да, нѣчто въ этомъ родѣ.
— Гм! Очень симпатичное направленіе…
— Не правда ли? Я радъ, что ты это находишь.
— Да, да! — серьезно проговорилъ Валеріусъ. — Очень, очень симпатично… Но… развѣ тебѣ непремѣнно нужно имѣть большое число подписчиковъ?
— Безусловно!
— Въ такомъ случаѣ, какъ это ни жаль, а я долженъ дать одинъ совѣтъ: вычеркни…
— Что вычеркнуть?
— Да что-нибудь въ своей программѣ.
— Что же въ ней вычеркивать?
— Что хочешь. Либо демократическое направленіе и литературный отдѣлъ, либо литературный отдѣлъ и соціализмъ; либо, наконецъ, демократическое направленіе и соціализмъ,
Бурманъ нетерпѣливо всталъ.
— Ты, кажется, въ очень шутливомъ настроеніи! — вскричалъ онъ.
— Наоборотъ, я говорю очень серьезно. Дѣло въ томъ, что большинство читателей ровно ничего не смыслитъ въ тонкихъ оттѣнкахъ. Ей нуженъ какой-нибудь одинъ простой и яркій цвѣтъ, надъ которымъ не нужно было бы ломать голову.
— Словомъ, ты находишь предпріятіе неудачнымъ? Ты прочишь провалъ?
— Ахъ Боже мой! — вышелъ изъ терпѣнія и Валеріусъ. — Я не выдаю себя за пророка и не буду отрицать возможности, что за послѣдніе годы наши читатели настолько развились, что окажутся въ состояніи понять сложную программу. Но только я сомнѣваюсь въ этомъ, а поэтому и твое предпріятіе кажется мнѣ сомнительнымъ. Въ одномъ, по крайней мѣрѣ, я увѣренъ…
Онъ тоже всталъ, заложилъ руки въ карманы и продолжалъ говорить, устремляя на друга горячій взглядъ:
— Видишь ли, самъ-то ты слишкомъ утонченная натура для газетнаго дѣла! Ты измучишься въ борьбѣ съ противниками, потому что ты человѣкъ нервный и будешь слишкомъ горячо принимать къ сердцу всякую выходку съ ихъ стороны. Да тебѣ и не преодолѣть препятствій, не пробиться впередъ. Вѣдь ты поэтъ, другъ мой! Въ этомъ твоя сила, но въ этомъ же и твоя слабость, особенно въ такой реальной борьбѣ… Повѣрь, Сетъ — это такъ.
Съ минуту Бурманъ молчалъ. Въ словахъ Валеріуса звучала такая искренность, въ его глазахъ было столько дружескаго чувства, что Бурманъ не зналъ даже, что и возразить ему, и не могъ отрицать ни вѣрности замѣчанія, ни сердечности, съ которой оно было сдѣлано. Но онъ успѣлъ слишкомъ сродниться съ излюбленной идеей стать руководителемъ своей собственной газеты, чтобы отказаться отъ нея такъ легко, и черезъ минуту впечатлѣніе разсѣялось.
Опять началъ онъ доказывать практичность предпріятія. Относительно себя онъ выразился, что не придаетъ ни малѣйшей цѣны всему, что сдѣлалъ до этого времени, если ему не суждено говорить съ народомъ иначе, какъ въ книгахъ. Что же касается дѣловой стороны, то вѣдь имѣются всѣ шансы на успѣхъ… И онъ повторилъ почти все, что уже говорилъ раньше, потому что другихъ доводовъ у него не было, и онъ упрямился, какъ ребенокъ, который воображаетъ, что можетъ убѣдить въ чемъ-нибудь, повторяя одну и ту же нелѣпость.
Валеріусъ пробовалъ-было спорить, но скоро убѣдился, что это ни къ чему не ведетъ, и попытался повліять на Бурмана иначе.
— Во всякомъ случаѣ, — сказалъ онъ, — ты знаешь, что такія дѣла рѣшаются у насъ не мною однимъ, а совѣтомъ правленія. Притомъ, какъ разъ теперь мы уже ведемъ переговоры объ уступкѣ намъ издательскихъ правъ другого еженедѣльнаго изданія, за которымъ имѣется то преимущество передъ вашимъ, что программа его очень несложна: это чисто беллетристическій журналъ. Мы еще не сошли съ ума, чтобы взять на себя два еженедѣльныхъ изданія одновременно! Не разводить же кроликовъ для того, чтобы они пожирали другъ друга!..
Бурманъ нахмурился.
— Да, если такъ, — сказалъ онъ угрюмо, — я не настаиваю.
Валеріусъ хорошо зналъ характеръ своего стараго товарища и тотчасъ же догадался, замѣтивъ мрачное выраженіе его лица, что онъ заподозрилъ въ его словахъ что-то дурное. Не даромъ же Бурманъ славился умѣньемъ дѣлать изъ мухи слона! Чтобы предупредить ссору, онъ заговорилъ въ примирительномъ духѣ.
— Впрочемъ, вѣдь я могу и ошибаться, и очень возможно, что въ комитетѣ правленія предпочтутъ твою газету тому изданію, о которомъ ведутся переговоры. Готовъ даже отстаивать твою газету на слѣдующемъ же засѣданіи комитета, и совершенно съ чистою совѣстью, потому что, хотя я и оспариваю практичность твоей затѣи, но въ душѣ симпатизирую твоимъ взглядамъ.
— Благодарю тебя! — отвѣтилъ Бурманъ довольно сухо. — Хорошо и то, что вы согласны поговорить.
— Да, большаго, пока, обѣщать не могу, — улыбнулся директоръ. — Мы потолкуемъ, нельзя ли воспользоваться твоимъ предложеніемъ. А тамъ видно будетъ, стоитъ ли настаивать…
— Да, да. Большаго я и не требую.
Бурманъ взялся за шапку и протянулъ Валеріусу руку.
— Надѣюсь, ты не сомнѣваешься въ томъ, что я сдѣлаю все, чтобы поддержать тебя? — сказалъ тотъ на прощанье.
— Напротивъ, я разсчитываю на тебя!
Бурманъ простился и вышелъ, мысленно давая себѣ клятву никогда больше не обращаться къ Валеріусу съ какими-либо просьбами и не продолжать даже и начатыхъ переговоровъ. Выйдя на улицу, онъ сталъ припоминать все, что сказалъ пріятель въ сегодняшней бесѣдѣ, и въ каждомъ его словѣ увидѣлъ теперь что-то двусмысленное. Даже въ дружескомъ предостереженіи Валеріуса не погубить себя и свое поэтическое дарованіе въ чисто коммерческой борьбѣ показалось ему теперь что-то подозрительное.
Очевидно, Валеріусъ съ одной стороны боится лишиться доходовъ съ изданія романовъ Бурмана, а съ другой — самъ мечтаетъ о депутатствѣ… Вотъ и все! Теперь это совершенно ясно… Но Бурманъ съумѣетъ обойтись и безъ господина директора Валеріуса! Онъ сегодня еще повидается со своими компаньонами и предложитъ имъ новую комбинацію…
Онъ пошелъ къ одному изъ компаньоновъ, но не засталъ его дома; другого тоже не удалось найти. Тогда его рѣшимость сейчасъ же покончить съ вопросомъ о выборѣ типографіи поколебалась, и его потянуло домой. Несомнѣнно, его энергія была сильно ослаблена тѣмъ, что не удалось повидаться съ нужными людьми; но было и нѣчто другое, тянувшее его въ этотъ часъ домой… Дѣло въ томъ, что въ послѣдніе дни онъ привыкъ возвращаться домой именно къ концу урока музыки его дочери. Ему даже не доставало чего-то, когда онъ опаздывалъ и не заставалъ Гильдуръ въ своей квартирѣ! А теперь подходило какъ разъ урочное время…
Для него сдѣлалось какъ бы насущной потребностью разговаривать съ Гильдуръ. Говорили они больше всего о его книгѣ, прочитывали вмѣстѣ появлявшіяся въ газетахъ первыя рецензіи и сообщали другъ другу все, что слышали по поводу новой книги въ кругу своихъ знакомыхъ. Бурманъ не преминулъ также сообщить ей свои новые проекты, и она отнеслась къ газетѣ съ такимъ же интересомъ, съ какимъ относилась и къ роману.
Онъ положительно крѣпнулъ душой въ разговорѣ съ нею, которая обладала какой-то особенной способностью возвращать ему довѣріе къ собственнымъ силамъ и вѣру въ успѣхъ.
И теперь дѣла были отложены по обыкновенію до другого дня, а самъ онъ поспѣшилъ домой, чтобы застать еще Гильдуръ за урокомъ.
Входя въ переднюю, онъ услышалъ звуки фортепіано, и лицо его приняло выраженіе спокойнаго довольства. Тихонько снялъ онъ пальто, прокрался на ципочкахъ въ гостинную и занялъ свое обычное мѣсто на диванѣ, стараясь остаться незамѣченнымъ.
Но Гильдуръ разслышала его шаги. Она успѣла уже привыкнуть къ тому, что онъ прокрадывался такимъ образомъ въ гостинную во время урока, и знала даже скрипъ старыхъ диванныхъ пружинъ, раздававшійся всегда, когда онъ опускался на диванъ. Поэтому она обернулась безъ всякаго удивленія, улыбнулась ему, и опять повернулась къ нотамъ. Она успѣла переодѣться, вернувшись съ верховой ѣзды. Теперь на ней было красивое сѣрое платье, плотно облекавшее ея стройный станъ, стянутый простымъ чернымъ поясомъ.
Замѣчательно умиротворяющее вліяніе имѣлъ на возбужденные нервы Бурмана видъ этой дѣвушки, слѣдившей по нотамъ за мелодіей, неувѣренно лившейся изъ подъ тоненькихъ и слабыхъ пальцевъ Лены. Однимъ тихопроизнесеннымъ словомъ, однимъ знакомъ пальца или головы, она исправляла игру и указывала Ленѣ, что слѣдовало дѣлать. И ни одного знака нетерпѣнія, или раздражительности!.. Вотъ характеръ, какимъ слѣдуетъ обладать женщинамъ, которыя хотятъ осчастливить цѣлую семью!
Когда пьеса была окончена, Лена вскочила съ табурета и обняла отца.
Онъ приласкалъ ее и шутливо сталъ разспрашивать объ ея успѣхахъ. Скоро ли она разъучитъ эту прелестную сонату настолько, чтобы онъ могъ мечтать подъ ея звуки послѣ обѣда, а можетъ быть, даже и вздремнуть? Напримѣръ, сегодня онъ бы такъ охотно заснулъ подъ ласкающіе звуки музыки…
Говоря это, онъ съ утомленнымъ видомъ провелъ рукой по лбу.
— Отчего ты такъ усталъ, папа? — озабоченно освѣдомилась Лена. — Ты здоровъ?
— О, совершенно здоровъ, дитя мое. Но сегодня мнѣ пришлось такъ много думать и разсуждать… А есть вѣдь люди, разговоръ съ которыми утомительнѣе всякаго труда.
— У васъ было сегодня много дѣловыхъ разговоровъ? — спросила Гильдуръ.
— Въ сущности, только одинъ, — усмѣхнулся онъ. — Но этого достаточно… вполнѣ достаточно.
Гильдуръ догадалась, съ кѣмъ произошелъ разговоръ, о которомъ говорилъ Бурманъ, но не стала разспрашивать. Она знала о намѣреніи Бурмана предложить Валеріусу участіе въ новомъ предпріятіи, и еще утромъ, когда пріятели пошли вмѣстѣ изъ манежа, по направленію къ типографіи Бальдера, сообразила, что предметомъ ихъ разговора будетъ новая газета. Очевидно, что Валеріусъ опять разстроилъ своего друга обычными противорѣчіями. Она узнала въ словахъ Бурмана ту же горечь, которая проявлялась у него послѣ выборовъ.
— А знаете, — продолжалъ между тѣмъ Бурманъ; — не найдется и одного человѣка на тысячу, способнаго на безкорыстное отношеніе къ идеѣ. Всегда первымъ вопросомъ является: «Не представится ли возможность что-нибудь заработать!» и, если нѣтъ, то жертва предоставляется другимъ. Отказъ подслащается, разумѣется… Но стоитъ обдумать хорошенько доводы отказа, чтобы понять ихъ истинную цѣну.
Онъ желчно расхохотался.
— Сегодня мнѣ пришлось разговаривать точно въ маскарадѣ! — прибавилъ онъ.
— Гдѣ это? — полюбопытствовала Лена.
— Не все-ли равно, гдѣ? Во всякомъ случаѣ, это была настоящая маскарадная интрига. Никогда еще въ жизни мнѣ не приходилось изворачиваться такимъ образомъ… Зато сколько фразъ! Хорошо еще, что я умѣю переводить такія фразы на обыкновенный языкъ… «Не лѣзь наверхъ! Оттуда можно упасть!» — это мы слышали и прежде.
Теперь Гильдуръ ужъ не сомнѣвалась, что рѣчь шла о Валеріусѣ. Въ стремленіи тянуть людей книзу обвинялъ его Бурманъ уже и прежде. Но, какъ мало она ни знала Валеріуса, она считала неправдоподобнымъ, чтобы онъ сталъ безчестно морочить довѣрившагося ему друга.
— Позвольте, — замѣтила она спокойно. — Но увѣрены-ли вы въ томъ, что переводите фразы вѣрно? А что, если вы сочиняете, вмѣсто того, чтобы переводить? Вѣдь творчество вамъ болѣе привычно.
— Вы говорите, что я сочиняю? — спросилъ онъ запальчиво.
— Да, возможно, что вы, сами того не замѣчая, и сочиняете, и приписываете людямъ такія побужденія, которыхъ у нихъ и не было. Это врядъ ли устранимо, при избыткѣ воображенія… Но я бы на вашемъ мѣстѣ сочиняла о людяхъ хорошее. Это и веселѣе, и… пожалуй, вѣрнѣе.
— Вы думаете? — вскричалъ онъ и улыбнулся. — А что, если я тоже сочиняю теперь объ одной особѣ, что она расположена ко мнѣ, и желаетъ мнѣ добра, и думаетъ обо мнѣ хорошо, а потомъ вдругъ окажется, что все это была только мечта. Хорошо мнѣ будетъ тогда? Какъ вы полагаете?
Послѣднія слова онъ произнесъ съ такой непритворной печалью, что Гильдуръ была тронута.
— Лучше всего, не искажайте дѣйствительности! — сказала она. — Попытайтесь не дѣлать этого.
— Но сами же вы сомнѣвались, чтобы это было возможно! — замѣтилъ онъ серьезно.
— Однако, не мѣшаетъ попытаться. Если внимательнѣе присматриваться къ тому, что дѣлается вокругъ насъ, фантазіи остается меньше произвола. А вѣдь сами же вы добиваетесь истины. Развѣ вы не требуете, чтобы естественность и правда предпочитались условностямъ?
— Да… конечно…
Онъ потупился и замолчалъ. Но онъ задумался не о Валеріусѣ, съ котораго начался разговоръ. Наоборотъ, — онъ дѣлалъ то, что она запрещала ему дѣлать: онъ уже сочинялъ, сочинялъ продолженіе къ дѣйствительности. Онъ мечталъ о томъ, что въ его маленькой гостинной всегда будетъ такъ же уютно, какъ теперь; что его всегда будутъ встрѣчать музыкой, любовью, тонкими психологическими замѣчаніями… Онъ мечталъ, что у него опять свой мирный семейный очагъ, и что онъ счастливѣе, чѣмъ когда-либо…
Водворившееся ли безмолвіе встревожило Гильдуръ, или взглядъ, которымъ Бурманъ поглядывалъ на нее, испугалъ ее, — она не знала. Но ей стало не по себѣ, и, выпустивъ Лену, которую она обнимала за талію, она стала прощаться.
Бурманъ проводилъ ее въ переднюю.
— Вы никогда не сочиняете продолженій къ настоящему? — спросилъ онъ вполголоса.
Она отвѣтила не сразу и протянула руку за сверткомъ нотъ, который онъ держалъ.
— Развѣ нѣтъ? — повторилъ онъ вопросъ.
— Да, случается! — отвѣтила она коротко, нервно повернула ключъ, и вышла, не оглядываясь, на лѣстницу.
Когда Гильдуръ вошла въ столовую, на обѣденномъ столѣ оказалось однимъ приборомъ болѣе обыкновеннаго. Спросить, кого ожидали къ обѣду, было некого: Гертрудъ переодѣвалась, а Гуго еще не возвращался изъ конторы.
Гильдуръ стала просматривать газеты. Но вотъ позвонили, и въ передней раздались два знакомыхъ голоса. То были голоса брата и Валеріуса. Гильдуръ встрѣтила мужчинъ въ дверяхъ гостиной.
— Ну, что скажешь о нашей большой новости? — спросилъ сестру Гуго.
— О какой такой новости? — переспросила удивленная Гильдуръ.
— Развѣ ты не знаешь, что у насъ будетъ столоваться одинъ господинъ, который возненавидѣлъ рестораны.
Господинъ, возненавидѣвшій рестораны, раскланялся передъ Гильдуръ. Это былъ никто иной, какъ директоръ Валеріусъ.
Оказалось, что договоръ состоялся совсѣмъ неожиданно, на улицѣ. Скогъ встрѣтилъ Валеріуса и сталъ его приглашать къ обѣду, но тотъ заупрямился, увѣряя, что онъ и такъ уже злоупотребляетъ гостепріимствомъ госпожи Скогъ, и сталъ у нихъ точно нахлѣбникомъ. На это Скогъ со смѣхомъ отвѣтилъ, что былъ бы совсѣмъ не прочь имѣть Валеріуса своимъ нахлѣбникомъ, и, начавшись шуткой, дѣло приняло серьезный оборотъ, когда Валеріусъ признался, что ненавидитъ рестораны, а Скогъ уже серьезно предложилъ ему обѣдать у него. Изъ ближайшей кофейни спросили согласія Гертрудъ по телефону, и договоръ былъ заключенъ, хотя сначала только въ видѣ опыта, на неопредѣленное время.
Состоялся веселый обѣдъ, за которымъ произнесены были шутливые тосты за здоровье новаго «нахлѣбника» и его хозяевъ.
Валеріусъ, съ юности не знавшій семейной жизни, былъ въ непритворномъ восторгѣ отъ мѣстечка, удѣленнаго ему друзьями у ихъ семейнаго очага. Онъ признавался, что даже и не ожидалъ, какое радостное впечатлѣніе произведетъ на него сознаніе, что онъ уже не въ гостяхъ въ этой семьѣ, гдѣ всегда чувствовалъ себя какъ-то особенно хорошо, и угрожалъ госпожѣ Скогъ, что она не скоро отъ него-отдѣлается.
Послѣ обѣда просидѣли довольно долго въ гостинной, потому что сначала Гертрудъ пожелала выучиться играть въ экарте, а потомъ Гуго сталъ разсказывать анекдоты.
Гильдуръ сидѣла въ сторонѣ съ рукодѣльемъ. По временамъ она вставляла замѣчанія въ общій разговоръ, но больше сидѣла молча. Ей хотѣлось уяснить себѣ, что за человѣкъ этотъ Валеріусъ, производившій на всѣхъ такое пріятное впечатлѣніе, но такъ раздражавшій Бурмана. Чѣмъ онъ отличается отъ прочихъ людей? Почему онъ совсѣмъ не похожъ на обычныхъ посѣтителей этой гостинной, хотя ведетъ себя, какъ и всѣ? Какъ и всѣ прочіе, онъ сдѣлался постояннымъ кавалеромъ Гертрудъ; какъ и другіе, онъ больше шутилъ и забавлялъ общество веселыми разсказами, чѣмъ разсуждалъ; съ Гильдуръ, опять-таки какъ и остальные, онъ обмѣнивался только немногими фразами, предпочитая весело болтать съ Гертрудъ…
И, однако, онъ не походилъ на другихъ.
Она стала припоминать разсужденія Сета Бурмана о своемъ другѣ, и невольно задумалась надъ тѣмъ, что онъ говорилъ сегодня. Тогда она заступилась за Валеріуса, но теперь она почему-то чувствовала себя настроенной противъ него.
Развѣ не было съ его стороны непростительнымъ эгоизмомъ и безсердечіемъ всегда подкашивать мужество такого друга, какъ Бурманъ? И развѣ не было проявленіемъ нравственнаго ничтожества нежеланіе чѣмъ-либо рискнуть ради идеи и дружбы? Наконецъ, даже, если онъ почему-либо и былъ противъ основанія новой газеты Бурмана, развѣ не могъ онъ отказаться принять участіе, не огорчая и не раздражая своего друга? Можетъ быть, онъ и въ самомъ дѣлѣ принадлежитъ къ такимъ людямъ, о которыхъ говорилъ Бурманъ, т.-е. къ тѣмъ, которые, сами не обладая талантами, чувствуютъ какую-то особенную потребность умалять и тормозить все сколько-нибудь выдающееся?
А что, если сегодняшніе намеки Бурмана вовсе и не относились къ Валеріусу? Вѣдь онъ никого не называлъ по имени…
Гильдуръ рѣшилась провѣрить слова Бурмана, разспросивъ самого Валеріуса.
— Что жъ, удалось вамъ уговорить Бурмана ѣздить съ нами верхомъ? — спросила она, воспользовавшись первой паузой въ разговорѣ. — Вы вѣдь обѣщались Гертрудъ сдѣлать это.
Онъ, повидимому, удивился ея неожиданному обращенію къ нему, но тотчасъ же вѣжливо обернулся къ ней.
— Нѣтъ, — сказалъ онъ, — я долженъ признаться, что плохо исполнилъ порученіе. О катаньяхъ верхомъ мы говорили съ нимъ такъ мало, что я не успѣлъ добиться отъ него сколько-нибудь опредѣленнаго отвѣта.
— Вы скоро разстались?
— О, нѣтъ! Онъ проводилъ меня въ типографію и просидѣлъ довольно долго. Но намъ пришлось говорить о дѣлахъ, и этотъ дѣловой разговоръ настолько увлекъ насъ обоихъ, что вопросъ о верховой ѣздѣ былъ забытъ. Впрочемъ, надѣюсь, въ слѣдующій разъ онъ отдѣлается не такъ дешево…
Разговоръ на этомъ прервался какимъ-то замѣчаніемъ Гертрудъ; по при прощаньи Валеріусъ вернулся къ затронутому Гильдуръ предмету.
— Не безпокойтесь. — сказалъ онъ, смѣясь; — такъ или иначе, я поймаю Бурмана! А если только онъ разъ проѣдется съ нами, такъ я ручаюсь, что уже не вырвется…
Гильдуръ пришло въ голову, что Валеріусъ вообразилъ, будто она особенно хлопочетъ получить Бурмана въ качествѣ кавалера на катаньяхъ верхомъ. Ей стало досадно.
— Гертрудъ будетъ очень рада! — сказала она нѣсколько холодно. — Она вѣдь находитъ, что кататься въ обществѣ такого великаго человѣка большая честь! — прибавила она уже шутливо.
Всѣ стали смѣяться надъ слабостью госпожи Скогъ къ «величію» и «чести». Валеріусъ сказалъ даже, что замѣтилъ эту слабость еще въ первое посѣщеніе этой гостийной… Тѣмъ не менѣе, у Гильдуръ оставалось какое-то смутное сознаніе, что ее точно въ чемъ-то уличили, и ей попрежнему казалось, что Валеріусъ поддразниваетъ ее, серьезно утѣшая обѣщаніемъ завербовать Бурмана кататься съ дамами. Объ этомъ Валеріусѣ никогда вѣдь нельзя сказать съ увѣренностью, говоритъ ли онъ серьезно, или только шутитъ: въ обоихъ случаяхъ онъ говорилъ тѣмъ же спокойнымъ, слегка насмѣшливымъ, тономъ. Притомъ, въ его глазахъ было что-то особенное, заставлявшее подозрѣвать въ немъ большую проницательность… Даже страшно становилось подчасъ подъ его смѣющимся взглядомъ!
Въ слѣдующіе дни она оставалась подъ тѣмъ же, нѣсколько тревожнымъ, впечатлѣніемъ, будто Валеріусъ наблюдаетъ за нею. Какъ бы онъ ни увлекался своей партіей въ экарте, или бесѣдой съ Гертрудъ, онъ ни на минуту не упускалъ Гильдуръ изъ виду, и стоило ей уронить что-нибудь, или къ чему-нибудь потянуться, онъ тотчасъ же подавалъ ей нужный предметъ. Онъ принималъ отъ нея чашку, едва кофе былъ допитъ, подавалъ ей за столомъ солонку, прежде чѣмъ она успѣвала спросить ее, — и продѣлывалъ все это, будто случайно, не переставая, повидимому, заниматься исключительно другими.
Какъ-то Гертрудъ ѣздила за покупками и привезла, между прочимъ, очень красивую вазу голубого граненаго хрусталя. Эту вазу съ цвѣтами поставили на маленькомъ лакированномъ столикѣ передъ диваномъ. Всѣ долго любовались ею. когда перешли въ гостинную пить кофе.
Но Гильдуръ не одобрила покупки.
— Если бы она не была голубой, — сказала она, — было бы гораздо лучше. Голубое совсѣмъ не идетъ къ зеленой мебели… Развѣ тамъ не было бѣлыхъ вазъ?
Были и бѣлыя, и желтыя, но Гертрудъ нашла, что голубыя самыя красивыя. И развѣ голубой цвѣтъ не идетъ въ зеленому? Она этого не находитъ…
Гуго нашелъ, конечно, что голубой къ зеленому идетъ какъ нельзя лучше. Онъ рѣдко расходился во вкусахъ со своей избалованной женой. Что же касается Валеріуса, то онъ даже прищурился, чтобы лучше разсмотрѣть, но затѣмъ объявилъ, что не можетъ сказать, что красивѣе — бѣлая, или голубая ваза, такъ какъ бѣлой здѣсь не было и сравнивать было не съ чѣмъ. Затѣмъ онъ взялъ колоду картъ, лежавшую рядомъ съ вазой въ красивомъ вышитомъ футлярѣ, и сталъ показывать фокусы.
Представленіе имѣло полный успѣхъ. Съ поразительнымъ проворствомъ продѣлывалъ онъ самые забавные фокусы и привелъ всѣхъ въ восхищеніе необыкновенной ловкостью. Но для картъ нужно, было все больше и больше мѣста на маленькомъ столѣ, и вазу отодвинули на самый край.
— Не уроните вазы! — вскричала Гертрудъ.
— Будьте спокойны. Я ловокъ! — усмѣхнулся онъ.
Однако, скоро представленіе прервалось грохотомъ… Прекрасная ваза лежала на полу, разбитая въ дребезги.
Гертрудъ сердилась. Гуго хохоталъ, а Валеріусъ разсыпался въ извиненіяхъ, помогая горничной подбирать осколки и цвѣты.
Какъ и слѣдовало ожидать, на слѣдующій же день госпожа Скогъ получила такую же вазу, наполненную самыми лучшими цвѣтами, какіе только нашлись въ городѣ. Только ваза была бѣлая и въ нее вложено было письмо, въ которомъ Валеріусъ просилъ тысячу разъ извинить его… Голубыхъ больше въ магазинѣ не оказалось.
Послѣ обѣда, когда общество, по обыкновенію, собралось въ гостинной, Валеріусъ подошелъ къ Гильдуръ.
— А вѣдь вы были правы! — сказалъ онъ, указывая на вазу. — Бѣлая гораздо красивѣе.
Въ его смѣющихся глазахъ было что-то такое лукавое, что она подозрительно посмотрѣла на него, и вдругъ ей пришло въ голову, что онъ нарочно разбилъ вазу, только для того, чтобы угодить ей. Шутка ли это, или попытка заинтересовать ее? Во всякомъ случаѣ, она осталась недовольна его назойливостью и отвѣтила довольно сухо:
— А знаете, я теперь вижу, что голубая была и въ самомъ дѣлѣ наряднѣе.
Онъ искоса посмотрѣлъ на нее, помѣшалъ ложечкой свой кофе и сказалъ добродушно:
— Не позволите ли показать вамъ еще нѣсколько карточныхъ фокусовъ.
Она не въ силахъ была удержаться отъ улыбки.
— Нѣтъ, нѣтъ, — вскричала она. — Съ насъ довольно и вчерашнихъ.
— Однакожъ у меня неблагодарная публика! — вздохнулъ онъ съ такимъ комичнымъ уныніемъ, что на этотъ разъ Гильдуръ расхохоталась.
— Вы неисправимы! — проговорила она, продолжая смѣяться.
Право, на него нельзя было сердиться, столько незлобивости было въ его ребяческихъ шалостяхъ.
Тѣмъ не менѣе, это маленькое происшествіе заставило ее еще съ большимъ вниманіемъ присматриваться къ нему. Она все еще не могла рѣшить, хорошій ли это человѣкъ, или, какъ въ послѣднее время полагалъ Бурманъ, опасный интриганъ, ничего не дѣлавшій спроста.
VIII.
правитьПо одну сторону гостиной Бурмана былъ его кабинетъ, меблированный со вкусомъ, даже изящно, но выдержанный весь въ довольно темныхъ краскахъ; по другую сторону была маленькая веселая комнатка, съ мягкой мебелью, обитою свѣтлымъ кретономъ, съ кретоновыми же занавѣсками у окна и передъ альковомъ и съ туалетнымъ столикомъ, задрапированнымъ кисеей. Это была комнатка Лены.
Чаще всего въ этой комнаткѣ бывало очень тихо. Даже когда Лена бывала дома, она не нарушала тишины, проводя время въ чтеній книгъ, перепискѣ отцовскихъ рукописей или въ занятіяхъ рукодѣльями. Но все-таки изрѣдка у нея бывали гости, и комнатка оживлялась.
Какъ Бурманъ говорилъ однажды, у нея не было подругъсверстницъ, а приглашать другихъ дѣвочекъ, не изъ знакомыхъ семей, когда она была еще въ школѣ, ей не приходило даже и въ голову, такъ какъ отецъ такихъ затѣй не поощрялъ. Прося Гильдуръ сжалиться надъ одиночествомъ дочери, онъ въ первый разъ подумалъ объ этомъ одиночествѣ, и сообразилъ, что жестоко и неблагоразумно предоставлять дочь исключительно самой себѣ. Если бы онъ раньше встрѣтилъ такую симпатичную дѣвушку, какъ Гильдуръ, такая мысль пришла бы ему въ голову и гораздо раньше. Но ничто не наводило его на такія размышленія, а самъ онъ отличался замѣчательной слѣпотой къ окружавшей его дѣйствительности, и такимъ образомъ, много лѣтъ кряду, бѣдная Лена жила совсѣмъ одинокой, если не считать общества пожилыхъ пріятелей отца и старой Маи.
Надо еще замѣтить, что всякій разъ, какъ Бурманъ что-нибудь писалъ, онъ становился чрезвычайно раздражителенъ и не переносилъ ни малѣйшей помѣхи своему творчеству, и тогда дочь не смѣла приглашать знакомыхъ, даже сдѣлавшись взрослой и пріобрѣтя знакомыхъ въ гимнастическомъ залѣ и на урокахъ танцевъ.
Впрочемъ, бывали и исключенія…
Когда знали, на примѣръ, навѣрное, что Бурмана долго не будетъ дома, т.-е. когда онъ бывалъ куда-нибудь приглашенъ, или шелъ на ученое засѣданіе, или просто предупреждалъ, что не вернется домой къ обѣду, подавались иногда таинственные сигналы платкомъ изъ окна, украшеннаго кретоновыми занавѣсями, и такіе же сигналы давались въ отвѣтъ изъ окна сосѣдняго дома. Затѣмъ, черезъ очень короткій промежутокъ времени, раздавались легкіе шаги на лѣстницѣ и порывистый звонокъ въ передней, поблѣ чего появлялась въ комнатѣ Лены молоденькая особа съ рыжими волосами, тщедушной фигуркой и странными, безпокойными глазами на некрасивомъ, но довольно пикантномъ, личикѣ. Это была Мимми Гельстрэмъ, дочь учительницы танцевъ Гельфридъ Гельстрэмъ, у которой Лена недавно брала уроки.
Эти уроки доставляли Ленѣ большое удовольствіе, но прекратились какъ-то внезапно, вслѣдствіе отвращенія доктора Бурмана къ рыжей Мимми, которую онъ видѣлъ мимоходомъ у своей дочери. Тогда же онъ пожелалъ, чтобы были превращены всякія сношенія съ этой молодой особой, и съ тѣхъ поръ, всякій разъ, когда онъ замѣчалъ въ Ленѣ что-нибудь, по его мнѣнію, дурное, онъ обвинялъ въ этомъ Мимми, примѣръ которой считалъ пагубнымъ. Кто же, какъ не она научила Лену находить иногда удовольствіе въ самой пустой болтовнѣ и фыркать со смѣху, когда не было ровно ничего смѣшного? Мимми то и дѣло фыркала и ухмылялась, даже здороваясь и прощаясь! Казалось, она считала признакомъ хорошаго тона вѣчно смѣяться!
Бурманъ надѣялся однако, что теперь его дочь уже устранена отъ тлетворнаго вліянія этой хохотушки и полагалъ, что подруги больше не встрѣчаются.
Вотъ почему эти свиданія происходили тайно и лишь тогда, когда Бурмана не бывало дома.
Какъ-то разъ, около полудня, уже въ серединѣ октября, мелькнули бѣлые платки въ обоихъ окнахъ, и черезъ десять минутъ рыжая Мимми сидѣла на кретоновомъ диванѣ въ комнатѣ Лены. Барышни обнялись и стали читать какое-то письмо, которое Мимми взялась ей передать
Онѣ смѣялись по поводу каждой строки и каждаго слова. Письмо перечитывалось безъ конца. Возникали самыя горячія пренія по поводу того или другого смысла, который слѣдовало придавать нѣкоторымъ выраженіямъ.
— Что же ты ему отвѣтишь? — спросила, наконецъ, Мимми.
— Отвѣчать, ему? — Лена презрительно перекосила губы и откинулась на спинку дивана. — Пусть воображаетъ, что я ему отвѣчу! Останется съ носомъ!
Однако, несмотря на высказанное презрѣніе къ автору письма, Лена снова взяла листокъ изъ рукъ смѣявшейся подруги и въ десятый разъ перечла письмо съ начала до конца. Можно было смѣяться и шутить надъ письмомъ, но это не мѣшало его содержанію оставаться лестнымъ для дѣвочки. Оно было отъ гимназиста, съ которымъ Лена встрѣтилась съ недѣлю тому назадъ у госпожи Гельстрэмъ, къ которой заходила иногда тайкомъ, стараясь попадать во время уроковъ танцевъ. Потомъ она встрѣтила его на улицѣ, прогуливаясь съ Мимми, и позволила проводить ихъ до ближайшаго угла. И вотъ, онъ осмѣлился написать ей, упрашивая придти на слѣдующій урокъ танцевъ въ госпожѣ Гельстрэмъ.
Такъ она и придетъ! Нѣтъ, она даже не взглянетъ на него, если имъ придется еще разъ встрѣтиться въ этой жизни!
— Неужели, ты такъ и не придешь больше танцовать? — ужаснулась Мимми, которой показалось, что наказаніе не соотвѣтствуетъ проступку.
— Конечно, нѣтъ! — Лена безпокойно оглянулась на дверь. — Ты вѣдь знаешь, что папа не желаетъ этого и не запрещаетъ только потому, что и безъ того увѣренъ, что я больше не хожу…
Но тотчасъ же она стряхнула съ себя эти назойливыя размышленіи объ обязанностяхъ и вернулась въ разговору о письмѣ. Надо было хорошенько обдумать, какъ теперь поступить. Не оставить же безнаказаннымъ этого дерзкаго гимназиста! Его нужно проучить, и хорошенько!
Лена стала придумывать одинъ планъ дѣйствій за другимъ, а Мимми только хохотала, одобряла все, и бралась помочь, въ чемъ угодно.
Старая Мая подала барышнямъ кофе со свѣжимъ домашнимъ печеньемъ, и обсужденіе продолжалось за кофеемъ. Наконецъ выработанъ былъ такой планъ:
На слѣдующемъ урокѣ танцевъ Мимми передастъ господину гимназисту, что Лена такъ разсердилась, получивъ письмо, что изорвала его въ клочки и объявила, что никогда не проститъ самоувѣреннаго мальчишку. Затѣмъ, когда онъ огорчится этимъ, — конечно, онъ будетъ очень огорченъ, — ему скажутъ, что Лена не хочетъ больше бывать на урокахъ танцевъ, пока бываетъ тамъ онъ. Разумѣется, онъ поспѣшитъ сказать, что не придетъ и самъ. Тогда Лена, такъ и быть, постарается придти… Но тутъ-то и произойдетъ самое главное, такъ какъ навѣрное онъ не утерпитъ, и все-таки появится на урокѣ, причемъ ему будетъ показано, что значитъ настоящее презрѣніе оскорбленной барышни!.. Небось, не забудетъ этого урока!
Дальнѣйшія обсужденія интереснаго плана были прерваны появленіемъ Маи, которая быстро вошла въ комнату, схватила подносъ съ кофейнымъ приборомъ и проговорила торопливо, что слышала на лѣстницѣ шаги доктора Бурмана.
— Онъ идетъ долго! — пояснила она, протягивая руку за еще недопитой чашкой Лены.
Та отдала чашку, не задумываясь. Ей не было запрещено угощать знакомыхъ кофеемъ, такъ какъ Бурманъ вообще не любилъ запрещать что-нибудь. Но какъ Мая, такъ и Лена, понимали, насколько ему будетъ непріятель двойной сюрпризъ: застать у дочери антипатичную ему Мимми, да еще обѣихъ за кофеемъ, точно старыхъ: салопницъ. Бурманъ успѣлъ пріучить своихъ домашнихъ столько же опасаться сдѣлать что-нибудь ему не по вкусу, какъ и нарушить прямое запрещеніе.
Къ счастью, комната Маи была рядомъ съ спальной Лены, почему и удалось во время унести подносъ и смести со стола крошки. Но Мимми осталась на диванѣ, такъ какъ въ квартирѣ былъ только одинъ входъ, и отступленіе было отрѣзано. Раздался звукъ отпираемой и снова запираемой входной двери (Бурманъ всегда носилъ съ собой ключъ отъ квартиры), а затѣмъ появился на порогѣ Лениной комнаты, и онъ самъ, чтобы, по обыкновенію, поцѣловать дочь, прежде чѣмъ приняться за работу.
Увидѣвъ Мимми, онъ насупился, и, поклонившись очень холодно, прошелъ въ свой кабинетъ.
Черезъ нѣсколько минутъ подруги Лены уже не было въ квартирѣ, а сама Лена пошла къ отцу, подъ благовиднымъ предлогомъ убѣдиться, все ли у него уже прибрано, на самомъ же дѣлѣ для того, чтобы успокоить его, если онъ разсерженъ.
Бурманъ всѣ послѣдніе дни былъ не въ духѣ. Во-первыхъ, дѣла съ основаніемъ газеты подвигались впередъ недостаточно быстро; во-вторыхъ, въ толстыхъ журналахъ стали появляться довольно неблагопріятныя рецензіи его книги. Критики находили, что все сочиненіе проникнуто всякими утопіями, что характеры не выдержаны, и много, много еще и другихъ недостатковъ. Положимъ, съ особенной рѣзкостью писали о немъ критики консервативныхъ журналовъ, которые не долюбливали его принципіально. Тѣмъ не менѣе, нападки огорчали Бурмана, и какъ Лена, такъ и Гильдуръ, должны были выслушивать его горькія сѣтованія на несправедливость критики. Особенно его возмущало то, что журналы не брезгали искаженіемъ правды и введеніемъ своихъ читателей въ полное заблужденіе относительно художественныхъ достоинствъ той или другой книги, когда этого требовали ихъ партійные интересы. Это уже была безчестность! Въ своемъ ожесточеніи онъ сдѣлался крайне мнителенъ, читалъ между строкъ, находя преслѣдованія даже тамъ, гдѣ этого вовсе и не было.
Лена тихо ходила вокругъ отца, дѣлая видъ, что приводитъ въ порядокъ кабинетъ и ожидая, что вотъ, вотъ онъ скажетъ что-нибудь о сегодняшнемъ визитѣ Мимми. Долго онъ сидѣлъ надъ своими бумагами, не произнося ни слова, но наконецъ поднялъ голову.
— Скажи, пожалуйста, ты часто видаешься съ этой барышней? — спросилъ онъ.
— Н-и-ѣтъ… не особенно часто, папа.
Лена растягивала слова, не зная, какъ примирить истину съ нежеланіемъ раздражить отца.
— Не понимаю, что ты находишь въ ней хорошаго? Довольно странный у тебя вкусъ!
Бурманъ брезгливо перекосилъ губы, закурилъ сигару и снова склонился надъ просматриваемой рукописью.
Повертѣвшись еще нѣсколько минутъ въ комнатѣ и полагая, что выслушивать больше нечего, Лена потихоньку направилась къ дверямъ, но отецъ снова поднялъ голову и поманилъ ее къ себѣ.
Она ожидала новыхъ упрековъ и приблизилась робко, съ опущенной головой. Но его настроеніе уже успѣло перемѣниться. Вмѣсто тото, чтобы продолжать выговоръ, онъ обнялъ ее, привлекъ къ себѣ и, потрепавъ ей рукой щеку, сказалъ ласково:
— Ты вѣдь мой цвѣточекъ! Не могу себѣ представить, чтобы тебѣ нравилось что-нибудь, кромѣ прекраснаго, хорошаго, изящнаго! Вѣдь меня огорчаетъ только то, что ты бываешь иногда съ людьми, которые не стоятъ тебя. Эта дѣвушка положительно тебѣ не подходящая.
Онъ даже вздрогнулъ, — такъ антипатична была ему «эта дѣвушка».
— Въ ней что-то вульгарное! — продолжалъ онъ. — Стоитъ взглянуть на нее, чтобы это понять. Какіе-то безпокойные, подслѣповатые, глаза; этотъ взлохмаченный рыжій чубъ!.. Такъ и видно, что это особа, только и думающая о томъ, о чемъ не слѣдуетъ думать… Нѣтъ, моя Лена, она тебѣ не пара! За что ты ее любишь?.
— Она такая добрая! — отвѣтила Лена, не глядя отцу въ глаза, но ласкаясь къ нему.
— Добрая? Очень можетъ быть… Я вѣдь не знаю ея, можетъ быть, я къ ней и несправедливъ. Я даже вовсе не хочу, чтобы ты обидѣла ее безпричиннымъ разрывомъ. Но, право, я не думаю, чтобы тебѣ было полезно такое общество, и мнѣ было бы очень пріятно, если бы ты какъ-нибудь поделикатнѣе прекратила это знакомство. Развѣ у тебя нѣтъ госпожи и дѣвицы Скогъ? Вотъ это приличные люди! Отчего ты не бываешь съ ними чаще?
Лена молча ласкалась къ отцу, какъ котенокъ. У нея не было ни достаточной храбрости, ни силы воли, чтобы защищать свою подругу, какъ бы слѣдовало, а согласиться съ отцомъ она тоже не хотѣла. Впрочемъ, теперь она была такъ довольна измѣненіемъ въ настроеніи отца и легкостью, съ какой прошелъ выговоръ, что ласкалась къ отцу изъ благодарности, и въ концѣ концовъ обѣщалась даже какъ можно рѣже видаться съ Мимми и какъ можно чаще навѣщать семейство Скогъ.
Но вернувшись въ свою комнату и сѣвъ за переписку одной изъ рукописей отца, она задумалась.
Хорошо быть цвѣточкомъ папы, очень, конечно, лестно считаться такимъ исключительнымъ существомъ, которому трудно подыскать даже сколько-нибудь подходящее общество. Но тяжело и отказываться отъ всякихъ удовольствій и не бывать изрѣдка на танцовальныхъ урокахъ госпожи Гельстрэмъ. Но особенно досадно отказаться отъ надежды отомстить этому нахалу-гимназисту! Такой жертвы она положительно не могла принести…
Однако вдругъ въ ней проснулась прирожденная гордость, и ей показалось стыдно обманывать отца, который былъ о ней такого хорошаго мнѣнія. Мысли о Мимми и о гимназистѣ были подавлены. Тихонько прошла она въ кабинетъ отца, подошла къ нему сзади и, обвивъ его шею руками, поцѣловала его въ щеку. Затѣмъ, не проронивъ ни слова, она выбѣжала изъ кабинета, чтобы не мѣшать занятіямъ отца.
За обѣдомъ она была къ нему особенно внимательна и заговаривала о. разныхъ разностяхъ, чтобы отвлечь его мысли отъ назойливыхъ критическихъ статей. А когда Бурманъ перешелъ на свой диванчикъ, она подложила ему за спину подушку и стала играть его любимыя пьесы. Она играла съ такимъ чувствомъ, что всѣ темныя мысли разсѣялись въ головѣ неисправимаго мечтателя, и онъ заснулъ съ счастливой улыбкой.
IX.
правитьЕсли неблагопріятныя критическія статьи сердили Сета Бурмана, то Гильдуръ онѣ сердили еще гораздо больше. Она находила ихъ несправедливыми, неблаговидными, безсмысленными. Но она все еще утѣшала и Бурмана, и себя увѣренностью въ томъ, что, какъ только появится разборъ книги въ либеральныхъ журналахъ, удовлетвореніе будетъ полное.
Особенныя надежды возлагала она на одинъ журналъ, тенденціи котораго наиболѣе согласовались со взглядами, отстаиваемыми въ книгѣ Бурмана. Газеты тоже отозвались еще далеко не всѣ…
Каждое утро она съ нетерпѣніемъ просматривала газеты, поджидая книжки журнала, гдѣ должна была появиться статья. Но газеты отмалчивались. Наконецъ получился журналъ, дѣйствительно, съ довольно большой статьей о «Свободѣ» Бурмана.
Гильдуръ стала жадно просматривать статью, пропуская общія мѣста и отыскивая суть, т.-е. то громкое и категорическое признаніе достоинствъ книги, котораго она ждала такъ долго и съ такою увѣренностью. Попадались кислосладкія замѣчанія, обильно сдобренныя не относящимися къ дѣлу размышленіями; попадались и ничтожныя похвалы отдѣльнымъ страницамъ, тому, или другому художественному пріему автора, но опять-таки со всевозможными оговорками и совсѣмъ несущественныя. Сути все не было, и такой статья оказалась до конца.
Гильдуръ не вѣрила своимъ глазамъ и вторично прочла статью, на этотъ разъ не пропуская уже ни строки, все же надѣясь, что въ первый разъ она, вѣроятно, проглядѣла главное. Нельзя же въ самомъ дѣлѣ было допустить, чтобы основныя мысли автора были совсѣмъ не замѣчены критикомъ и чтобы въ статьѣ не было чего-либо другого, кромѣ переливанія изъ пустого въ порожнее. Но, при внимательномъ чтеніи, впечатлѣніе получилось еще болѣе неблагопріятное. Отзывъ былъ положительно неодобрителенъ, и многое въ книгѣ Бурмана замалчивалось, какъ не стоющее обсужденія…
Глубокое негодованіе противъ критика и сочувствіе къ Бурману взволновали дѣвушку. Какъ-то онъ самъ отнесется къ этой статьѣ? Можетъ быть, она его хоть немного утѣшитъ, если выскажетъ ему, съ какимъ негодованіемъ относится къ такой несправедливости къ писателю.
Не обдумывая того, что она будетъ дѣлать, она почти побѣжала къ Бурману, уже дорогой придумавъ для этого предлогъ, будто она забыла ноты.
Лена стала помогать ей искать ихъ и сама же она разсѣянно перебирала на этажеркѣ ноты, прислушиваясь, не послышатся ли шаги или шорохъ въ комнатѣ Бурмана. Но дверь въ эту комнату не открывалась, и ни малѣйшаго звука оттуда не доносилось… Въ такое раннее время онъ бывалъ однако обыкновенно дома!.. Но спрашивать о немъ не хотѣлось.
Въ концѣ-концовъ пришлось-таки спросить Лену, отчего ея отецъ не выходитъ и какъ онъ отнесся къ статьѣ о книгѣ.
Лена посмотрѣла на нее удивленно. Оказалось, что она ничего о ней не знаетъ, а отца она еще не видала. Онъ ушелъ, когда Лена еще не была одѣта, и такъ торопился, что даже и не позавтракалъ.
Для вида Гильдуръ еще нѣкоторое время поискала тетрадь и ушла. Но долго еще она ничѣмъ не могла заняться. Она пробовала взяться за рукодѣлье, но сейчасъ же бросала работу; чтеніе не пошло тоже, такъ какъ не удавалось сосредоточить мысли на прочитанномъ. Ни о чемъ, кромѣ несправедливости, постигшей романъ Бурмана, думать ей не хотѣлось.
Какъ могло случиться, что книгу, произведшую на нее такое глубокое впечатлѣніе, и не менѣе, чѣмъ ее заинтересовавшую всѣхъ, съ кѣмъ ей ни приходилось говорить о ней, критики признали почти ничтожной? Не могли же они не понять очевидныхъ достоинствъ сочиненія, да и самъ Сетъ Бурманъ былъ слишкомъ крупной величиной въ шведской литературѣ, чтобы къ его идеямъ можно было относиться съ пренебреженіемъ! А между тѣмъ выходило, точно книгу едва замѣтили или совсѣмъ не поняли критики…
Но въ самомъ ли дѣлѣ книга не понята? Не правдоподобнѣе ли, что критики, по какимъ-нибудь партійнымъ соображеніямъ, намѣренно не пожелали понять идей Бурмана? А можетъ быть, они такъ запутались въ своихъ собственныхъ критическихъ теоріяхъ, что не уловили основной мысли сочиненія, совершенно понятнаго для всякаго безпристрастнаго читателя?
Она ждала такого огромнаго успѣха книги, что совсѣмъ сбилась съ толку такой непредвидѣнной неудачей. Хуже всего было то, что послѣдняя статья появилась въ либеральномъ и очень вліятельномъ въ литературномъ мірѣ журналѣ… Гильдуръ возлагала особенныя надежды именно на этотъ журналъ и была вполнѣ увѣрена, что онъ вознесетъ романъ до небесъ. И вотъ, оказывалось, что либеральный критикъ остался недоволенъ! Онъ скрасилъ свои выраженія цвѣтистыми фразами, но суть все-таки сводилась къ тому, что въ романѣ не было послѣдовательности, что идеи автора неясны, что его психологическіе выводы спутаны, фабула — неправдоподобна, а вся книга — невыносимо скучна.
Возможно ли, чтобы сама она такъ ошиблась и что сочиненіе увлекло ее только тѣмъ, что касалось мучившихъ ее мыслей, а само по себѣ не имѣло литературныхъ достоинствъ?
Эта мысль такъ взволновала ее, что она почувствовала себя совсѣмъ разстроенной. И не съ кѣмъ было поговорить, некого было просить разъяснить путаницу!.. Какъ досадно, что Бурманъ именно сегодня ушелъ изъ дому такъ рано!..
Она уже подумывала, нельзя ли найти новый предлогъ зайти къ Бурману, узнать, не вернулся ли онъ домой, какъ вдругъ постучали въ дверь. Служанка подала Гильдуръ письмо и не безъ таинственности пояснила, что его принесъ какой-то уличный мальчишка. Видъ письма былъ такъ же необыкновененъ, какъ и способъ его пересылки. Адресъ былъ написанъ карандашомъ. Оно было безъ конверта и написано на клочкѣ простой бумаги; сложено очень замысловато и, вмѣсто печати, зашпилено березовымъ прутикомъ, продѣтымъ въ бумагу, какъ булавка. Прутикъ сломался, когда Гильдуръ взяла письмо въ руки, и бумажка развернулась…
Ни подписи, ни обращенія въ письмѣ не было, но Гильдуръ тотчасъ же узнала, отъ кого оно. Оно было написано тѣмъ же четкимъ, угловатымъ почеркомъ, какимъ и авторская надпись на книгѣ Бурмана.
«Наблюдали ли вы когда нибудь, какъ кружатся и носятся по вѣтру опавшіе листья? — писалъ Бурманъ. — Вотъ валяется сухой, сморщенный, кленовый листъ съ короткимъ стебелькомъ и острыми зубцами. Налетаетъ вѣтеръ и подхватываетъ его. Онъ поднимается, упираясь однимъ зубцомъ въ землю, и катится по дорожкѣ» — катится очень быстро, точно несется куда-то по важному дѣлу. Но вотъ, онъ встрѣтилъ на пути препятствіе, завертѣлся на одномъ мѣстѣ, точно въ нерѣшительности бросился въ сторону, потомъ упалъ и вѣтеръ несетъ его по землѣ… Новый порывъ вѣтра поднимаетъ его опять на зубцы, и онъ опять катится впередъ, очевидно, уже безъ всякихъ колебаній… Онъ будетъ катиться, пока не наткнется на камушекъ, или пока его не растопчутъ прохожіе ногами…
Тамъ другой листикъ, отъ ближайшей березы. Онъ яркожелтаго цвѣта съ зелеными, вздутыми, жилками. Онъ только что упалъ съ дерева и лежитъ на дорожкѣ, въ ожиданіи такой же участи, какъ и другіе спавшіе листья. Налетитъ вѣтеръ, и закружитъ его въ общей, круговой пляскѣ сухихъ листьевъ. Поднимется листокъ, можетъ быть, высоко, выше, кустовъ и молодыхъ деревьевъ, но неминуемо опустится опять на землю, гдѣ снова станетъ кружиться въ общемъ хороводѣ, пока не попадетъ въ кучку листьевъ и не придавитъ его къ самой землѣ. Напрасно онъ мечтаетъ вознестись до верхушекъ деревьевъ. Сегодня такъ сыро, листья быстро утаптываются въ землю".
Этимъ и кончалось письмо. Поэтическій порывъ фантазіи! Печальныя размышленія мечтателя, который находитъ откликъ своему невеселому настроенію въ осеннихъ картинахъ! И ни единаго слова къ ней…
Тѣмъ не менѣе, ей показалось, что въ этомъ странномъ письмѣ былъ точно скрытый призывъ, призывъ именно къ ней… Вѣдь онъ говорилъ съ нею въ письмѣ такъ, какъ будто сидѣлъ рядомъ. Конечно, тамъ, на кладбищѣ, гдѣ они уже сидѣли рядомъ однажды…
Не задумываясь, встала она, надѣла пальто и ушла изъ дому.
На кладбищѣ за послѣдніе дни стало пустынно, непривѣтно. Полуобсыпавшаяся листва деревьевъ желтѣла рѣденькой и прозрачной сѣткой. Уже у самыхъ воротъ Гильдуръ различила мощную фигуру Сета Бурмана, который однако не сидѣлъ подъ ивами, какъ она ожидала, а прогуливался взадъ и впередъ по большой аллеѣ кладбища.
На поворотѣ онъ увидѣлъ Гильдуръ и пошелъ ей навстрѣчу неторопливо и безъ всякаго удивленія. Очевидно, онъ ждалъ ее. Ему казалось вполнѣ естественнымъ, что она пришла. Тѣмъ не менѣе, глаза его блеснули какимъ-то страннымъ огонькомъ, когда онъ приблизился къ ней.
Они поздоровались и онъ пожалъ ей руку, какъ обыкновенно. Затѣмъ они вмѣстѣ пошли дальше, причемъ ни онъ, ни она ни словомъ не обмолвились о письмѣ.
— Я сегодня много гулялъ, — сказалъ онъ. — Много и далеко! Было столько мѣстъ, которыя я хотѣлъ еще разъ увидѣть…
— Прощаетесь съ природой передъ зимой? — спросила она, улыбаясь.
Онъ пристально посмотрѣлъ на нее, глянулъ прямо передъ собой и проговорилъ:
— Да, я прощаюсь…
Немного помолчавъ, онъ прибавилъ съ удареніемъ:
— Только не на заму… Да, — придется разстаться на болѣе продолжительное время!
Она вздрогнула отъ этого неожиданнаго сообщенія. Очень тихо и неестественно спокойно спросила она, не уѣзжаетъ ли онъ куда-нибудь?
Да, онъ собирался уѣхать. Сегодня утромъ онъ понялъ, что до сихъ поръ въ своей дѣятельности придерживался дурной программы. Теперь онъ составилъ себѣ новую программу жизни и хотѣлъ немедленно привести ее въ исполненіе.
Гильдуръ слушала молча, смотрѣла себѣ подъ ноги, и даже не замѣтила, что они вышли съ кладбища, и шли по улицѣ.
— Что же вы хотите сдѣлать? — спросила она, когда онъ замолчалъ.
— Я хочу превратиться въ нѣчто отвлеченное, такъ сказать, въ духа.
Замѣтивъ ея недоумѣвающій взглядъ, онъ продолжалъ, улыбаясь:
— Да. да, я хочу быть духомъ! Тѣло мое должно исчезнуть отсюда, насколько можетъ исчезнуть человѣкъ, а дѣятельность мою долженъ продолжать незримый духъ.
Продолжая идти поулицѣ, которая вела за городъ, онъ сталъ излагать свой планъ.
Давно уже онъ замѣтилъ, что личность человѣка всегда вредитъ проповѣдуемой имъ идеѣ. Развѣ это не подтверждается теперь на его книгѣ? Почему не желаютъ понять проводимой въ этой книгѣ идеи? Потому, что идея выдвинула бы личность, а личности никто не желаетъ видѣть впереди себя. Личность принято осаживать, давить, растаптывать, какъ бы нужна ни была мысль этой личности. Кто не политическій врагъ, тотъ соискатель, или завистникъ… Всякому нужна гибель отдѣльныхъ личностей.
Когда сочиненіе встрѣчаютъ наименѣе враждебно? Когда автора нѣтъ въ живыхъ, или когда онъ изгнанъ. Нѣтъ вѣдь ни малѣйшаго интереса бороться съ мертвецомъ, или съ обезсиленнымъ изгнанникомъ!
Не можетъ же онъ желать себѣ смерти, хотя это лучше всего расчистило бы дорогу его идеямъ. Не можетъ же онъ сдѣлать этого, хотя бы только потому, что далеко еще не высказался вполнѣ! Но, вмѣсто смерти, можно сдѣлать другое: можно сдѣлаться невидимкой, оставить свое мѣсто въ политической жизни, умалить свою личность до нельзя, бросить друзей и родину, не имѣть постояннаго мѣста жительства, — словомъ, можно обставить свою жизнь такъ, что личность ни опасеній, ни зависти возбуждать не стала бы. Тогда, можетъ быть, идея осталась бы незатемненной, и могла бы постоять за себя!
Гильдуръ шла рядомъ съ нимъ и молча прислушивалась къ его словамъ, звучавшимъ то горечью и тоскою, то горячимъ энтузіазмомъ, который загорался всякій разъ, когда онъ говорилъ о своей идеѣ, о своемъ призваніи. Для идеи онъ готовъ былъ пожертвовать всѣмъ, что было ему дорого… Но чѣмъ болѣе онъ говорилъ, тѣмъ сильнѣе возмущалась она противъ необходимости такой съ его стороны жертвы. Почему человѣкъ съ такими сокровищами въ душѣ долженъ бѣжать отъ родины, отъ положенія, отъ самой жизни, пожалуй, — и все это только для того, чтобы обезоружить враговъ, которые не хотятъ внимать голосу истины и мѣшаютъ дѣлать это другимъ? Откуда явилась такая власть у этихъ людей, и такъ ли все это? Вѣрно ли, наконецъ, то, что изъ своего убѣжища въ добровольномъ изгнаніи писатель будетъ имѣть большее вліяніе на людей, чѣмъ теперь?
Робко и съ безпокойствомъ задала она ему, наконецъ, эти вопросы. Она чувствовала себя точно виноватой. Ей казалось, что и на ней лежитъ часть отвѣтственности за несправедливость соотечественниковъ къ этому великому человѣку.
Но онъ не понялъ причинъ ея смущенія. Въ отвѣтъ онъ еще разъ выяснилъ свою точку зрѣнія и доказалъ довольно послѣдовательно цѣлесообразность принятаго рѣшенія. Во всякомъ случаѣ, это было единственнымъ разумнымъ рѣшеніемъ, какое можно было принять въ его теперешнемъ положеніи.
Она попыталась, было, возражать, но не находила доводовъ, и должна была ограничиться выраженіями негодованія или ни на чемъ не основаннымъ утвержденіемъ, что общественное мнѣніе не можетъ быть противъ него. Вѣрить она не хотѣла, чтобы Сетъ Бурманъ позволилъ врагамъ выжить себя изъ страны! Все это она говорила горячо, но невольно чувствовала въ глубинѣ души восторгъ передъ человѣкомъ, способнымъ на такія жертвы ради идеи, и это-то и мѣшало ей говорить убѣдительно.
Сказать правду, она не разъ сокрушалась, подмѣчая въ Бурманѣ человѣческія слабости. Какъ она ни возвеличивала его, какъ ни гордилась его дружбой, она все-таки должна была зачастую соглашаться, что онъ слишкомъ ужъ выдвигаетъ на первый планъ себя. Конечно, это зависѣло только отъ того, что онъ, признанный борецъ за индивидуальность, не могъ начать с" отрицанія своихъ личныхъ достоинствъ и правъ!.. Но, тѣмъ не менѣе, ей бывало иногда непріятно, когда онъ выдвигалъ себя впередъ. Зато теперь это намѣреніе пожертвовать собой ради идея являлось точно искупленіемъ всѣхъ его слабостей и было доказательствомъ того, что, на самомъ дѣлѣ, онъ не эгоистъ… И это такъ радовало ее, освобождая отъ гнетущей мысли…
Теперь онъ былъ въ ея глазахъ тѣмъ же возвышеннымъ, благороднымъ, великимъ человѣкомъ, какимъ она считала его всегда. Идея, ради проведенія которой онъ соглашался страдать всю жизнь, могла быть только возвышеннѣйшей идеей! Да, передъ такимъ человѣкомъ преклониться можно…
Мелкія обвиненія, шевелившіяся противъ него въ глубинѣ ея души, разсѣялись, и она всецѣло отдалась порыву восторга…
Ея глаза подернулись влагой. Она не смѣла останавливать на немъ взгляда: она такъ ясно чувствовала, что этотъ взглядъ выдастъ ея волненіе.
Но онъ успѣлъ кое-что замѣтить. Онъ, какъ и прежде, властно завладѣлъ ея рукой и пошелъ съ нею рука объ руку. Ни онъ, ни она уже не замѣчали, куда идутъ.
Такъ миновали они таможню, прошли по Вальгальской дорогѣ и оказались на шоссе королевы Христины. Подъ елями они невольно замедлили шаги, точно пришли къ намѣченной цѣли.
Торжественно, мелодично шумѣлъ вокругъ всегда зеленый еловый лѣсъ. Надъ ними была совсѣмъ еще свѣжая зелень. Между камнями пробивался такой же свѣжій зеленый мохъ. Подъ огромными деревьями не чувствовался осенній вѣтеръ и не видно было печальной опавшей, листвы. Тихо и мирно было подъ этими старыми деревьями, и сквозившіе между ними солнечные лучи грѣли здѣсь теплѣе, чѣмъ гдѣ-либо.
У дороги стояла старая, потемнѣвшая отъ времени, источенная червями, скамейка. Поровнявшись съ ней, Гильдуръ освободила руку и остановилась. Она не устала, но ей просто захотѣлось посидѣть здѣсь, подъ этими старыми елями, и она опустилась на скамейку.
Бурманъ молча сѣлъ рядомъ, снялъ шляпу и провелъ рукой по своимъ густымъ, серебристымъ отъ пробивавшейся сѣдины, волосамъ. Онъ съ удовольствіемъ оглянулся на окружавшую зелень, жадно вдохнулъ въ себя смолистый запахъ хвойныхъ деревьевъ, и улыбнулся.
— Да, здѣсь точно весна! — сказалъ онъ.
— Здѣсь еще май, — прошептала, улыбнувшись, и она.
Она ощущала въ себѣ какое-то весеннее настроеніе. Въ ней точно освободилось и расцвѣло какое-то новое чувство, — чувство безпредѣльнаго восторга къ этому сильному душой человѣку, который безъ колебаній отказывался отъ борьбы за свое счастье только для счастья другихъ людей. Куда бы онъ ни уѣхалъ теперь, она уже не будетъ чувствовать себя въ пустынѣ, какъ прежде. Она узнала, что такое дѣйствительное, настоящее, величіе человѣческой души, и въ ней навсегда останется сознаніе, что она была дружна съ этимъ великимъ человѣкомъ!
— Однако, недолго намъ съ вами наслаждаться этой весной! — заговорилъ Бурманъ. — Стоитъ сдѣлать только нѣсколько шаговъ назадъ, и мы снова очутимся среди опадающихъ, мертвыхъ, листьевъ.
— Но вы вѣдь скоро уѣдете отъ этихъ листьевъ?
— Отъ тѣхъ, которые для меня особенно мучительны, уѣхать мнѣ некуда!
Онъ проговорилъ это съ горечью и печально покачалъ головой.
— Наоборотъ! — вскричала Гильдуръ. — Заграницей вы сейчасъ же забудете все, что трудно забывается здѣсь, и скоро мы услышимъ о васъ что-нибудь новое!
Онъ сдавилъ въ рукахъ свою мягкую, войлочную шляпу и проговорилъ, пытливо заглянувъ ей въ глаза:
— Вы, кажется, измѣнили ваше мнѣніе и согласны, что мнѣ слѣдуетъ уѣхать.
— Нѣтъ, я все также думаю, что эта жертва излишня.
— А какъ же вы хотѣли услышать обо мнѣ что-то новое?
— Но вѣдь это не противорѣчивъ моему мнѣнію…
— Т., е. какъ же такъ? Стало быть, это была съ вашей стороны иронія?..
— Да нѣтъ же… нѣтъ!..
Она совсѣмъ смѣшалась и поглядывала на него, точно прося пощады. Какъ онъ могъ такъ истолковывать ея слова?!
— Что же вы хотѣли сказать? — спросилъ онъ.
— Видите ли… Это добровольное изгнаніе врядъ ли полезно, даже врядъ ли благоразумно. Но зато…
— Зато?
— Зато это было бы такъ прекрасно!
— Такъ посовѣтуйте же мнѣ, долженъ ли я предпочесть прекрасное разумному?
Она не знала, что сказать, и смущенно смотрѣла въ землю.
— Если я предпочту прекрасное, — продолжалъ онъ, понижая голосъ и такъ мягко, что сердце ея забилось сильнѣе, — врядъ ли намъ придется снова наслаждаться «весной» среди осени. Врядъ ли намъ даже придется снова увидѣться!
Говоря это, онъ положилъ руку на спинку скамейки и такъ близко склонился къ Гильдуръ, что она чувствовала на своей щекѣ тепло отъ его дыханія.
— Притомъ, развѣ прекрасное не бываетъ обыкновенно и самымъ разумнымъ? — прибавилъ онъ.
Она подняла голову.
— Вѣдь вы сами уже сдѣлали выборъ, и предпочли прекрасное! — сказала она.
— Да, конечно! — согласился онъ, мѣняя тонъ и выпрямляясь.
Руки его уже не было на спинкѣ скамьи, и голосъ прозвучалъ почти сухо. Но, когда онъ еще разъ заглянулъ ей въ лицо и увидѣлъ выраженіе ея глазъ, поднявшееся въ его душѣ раздраженіе мгновенно улеглось. Еще никогда онъ не ощущалъ такъ ясно, какъ теперь, притягательную силу этой дѣвушки! Съ каждымъ днемъ она становилась ему милѣе, дороже. Ему стоило только увидѣть ея лицо, чтобы снова найти въ себѣ силы и равновѣсіе, какъ бы онъ ни былъ измученъ одолѣвавшими его сомнѣніями. И его чувство къ Гильдуръ разросталось, переростало все остальное и готово было вырваться наружу, вопреки всякимъ соображеніямъ холоднаго разсудка.
— И такъ, вамъ все равно, уѣду ли я, или нѣтъ? — спросилъ онъ тихо.
— Нѣтъ, не все равно…
Она не договорила и снова опустила глаза, всецѣло занятая разсматриваніемъ какой-то ползавшей на землѣ букашки.
— Понимаю, вы считаете меня своего рода Донъ-Кихотомъ, и предпочитаете, чтобы я выѣхалъ гоняться за подвигами, вмѣсто того, чтобы оставаться здѣсь вашимъ другомъ! Я говорю: другомъ, — потому что, во всякомъ случаѣ, мы были друзьями…
Опять подняла она на него взглядъ, и на этотъ разъ въ глазахъ ея сверкали слезы.
— Неужели же вы не понимаете, — проговорила она, стараясь принудить свои дрожащія губы сложиться въ улыбку, — неужели же вы, наконецъ не понимаете, что именно такого Донъ-Кихота я всегда и мечтала имѣть своимъ другомъ?
— Другомъ? Истиннымъ другомъ? — переспросилъ онъ.
Она отвернулась. А его рука обвила ея талію, и онъ съ силой прижалъ ее къ своей груди.
— Другомъ? Ты говоришь, что хочешь быть его другомъ? — вскричалъ онъ страстно. — Ну, такъ тебѣ придется пойти за твоимъ Донъ-Кихотомъ, когда онъ выступитъ въ походъ!
Она не дѣлала ни малѣйшей попытки освободиться изъ его объятій. Восторженныя слова, которыя онъ нашептывалъ ей, склонившись къ ея лицу, вызывали въ ея душѣ такой же порывъ восторга, и ея все еще дрожавшія губы сами собой встрѣтились съ его губами…
Съ этой минуты она чувствовала себя точно во снѣ. Самые обыкновенные предметы стали представляться ей въ какомъ-то необыкновенномъ, сказочномъ, свѣтѣ. Люди безшумно шевелились вокругъ нея, точно они были отъ нея очень далеки, но голоса звучали яснѣе обыкновеннаго, хотя точно издалека, и такое же впечатлѣніе производилъ на нее звукъ ея собственнаго голоса.
За обѣдомъ она сидѣла на своемъ обычномъ мѣстѣ, отвѣчая на вопросы и разговаривая, какъ всегда. Только не могла она удержаться отъ счастливой улыбки, то и дѣло появлявшейся на ея губахъ. Среди обѣда Валеріусъ спросилъ ее, не ходила ли она гулять въ лѣсъ, что слѣдовало заключить по букетику лѣсныхъ растеній, приколотому у нея на груди. На это она, улыбаясь, отвѣтила, что дѣйствительно прошлась до самаго лѣса, а затѣмъ отколола букетъ и раздѣлила растенія между Валеріусомъ, Гуго и Гертрудъ, желая, чтобы каждый изъ нихъ получилъ по душистой вѣткѣ.
Никогда еще ея маленькіе племянники и племянницы не находили въ ней такой веселой тети, какъ сегодня. Послѣ обѣда она стала возиться съ ними, какъ маленькая, играла съ ними въ лошадки, бѣгала по всѣмъ комнатамъ и въ концѣ-концовъ, запыхавшись, бросилась въ гостиной въ кресло.
— Съ вами сегодня случилось, вѣрно, что-нибудь очень пріятное? — улыбаясь, спросилъ ее подошедшій Валеріусъ.
— Да, случилось!..
Она сказала это побѣдоносно и весело, наслаждаясь возможностью сдѣлать это признаніе, ничего не выдавая и не скрывая ни ликующей улыбки, ни сіяющаго счастіемъ взора.
Валеріусъ стоялъ возлѣ нея и не спускалъ съ нея глазъ.
— Не хотите ли еще поиграть въ лошадки? — предложилъ онъ. — Если дѣти устали, я готовъ замѣнить ихъ.
— Нѣтъ, благодарю! — разсмѣялась она. — Съ чего это вамъ пришло въ голову?
— У васъ такой видъ, точно вамъ не сидится на мѣстѣ.
— Неужели?
Она откинулась на спинку кресла, оперлась на нее головой, и протянула руки.
— Видите, я могу сидѣть очень спокойно! — сказала она, улыбаясь.
Онъ тоже улыбался, продолжая смотрѣть на нее.
— Ну, ненадолго! — замѣтилъ онъ. — Неужели вы воображаете, что незамѣтно, что васъ волнуетъ какая-то радость? А знаете что? Не устроить ли такъ, чтобы можно было потанцовать.
— Потанцовать? Что у васъ сегодня за фантазіи! Это вамъ самимъ хочется танцовать?
— Да, мнѣ самому. У меня ужъ такой нравъ, что, когда я вижу, что кто-нибудь… ну, кто-нибудь, не совсѣмъ безразличный для меня, конечно, — кто-нибудь радуется, мнѣ самому хочется повеселиться вмѣстѣ съ нимъ.
— И вамъ потому-то и хочется танцовать?
— Да, именно потому…
Гильдуръ подняла на него глаза, и только теперь замѣтила, сколько добродушія и въ то же время, чего-то благороднаго свѣтилось въ его взглядѣ. Никогда еще она не видала такихъ добрыхъ, и въ то же время умныхъ голубыхъ глазъ!
Ничего не возражая, встала она съ кресла, подошла къ роялю и стала играть. Раздались звуки вальса; Валеріусъ протанцовалъ съ Гертрудъ, потомъ сталъ кружиться съ дѣтьми. Но Гильдуръ уже не замѣчала, что дѣлалось позади нея, всецѣло захваченная веселой мелодіей, которая не мѣшала ей мечтать.
Ее пробудило къ дѣйствительности прикосновеніе какой-то руки къ ея плечу. Это пришелъ ея братъ Гуго смѣнить ее.
Она протестовала, но Гуго стоялъ на своемъ, находя, что и ей слѣдуетъ потанцовать, и пришлось уступить мѣсто. Однако танцовать ей не хотѣлось и, отойдя отъ рояля, она медленными шагами направилась въ отдаленный уголъ гостиной, ей хотѣлось еще помечтать.
Но вотъ, передъ ней очутился Валеріусъ.
— Одинъ туръ вальса! — предложилъ онъ, расшаркиваясь.
— Нѣтъ, нѣтъ… благодарю васъ! — отвѣтила она нерѣшительно.
Онъ измѣнился въ лицѣ… Она не хотѣла танцовать, не хотѣла, стало быть, подѣлиться съ нимъ своимъ счастіемъ.
— Я очень устала! — пояснила Гильдуръ въ видѣ извиненія. — Я такъ много гуляла сегодня.
— Конечно, зачѣмъ же вамъ утомляться…
Это было сказано отнюдь не колко, но совсѣмъ уже не тѣмъ тономъ, какимъ онъ говорилъ раньше. При этомъ во взглядѣ его было что-то пытливое.
— Надѣюсь, вы не разсердились на меня? — спросила Гильдуръ, уже начиная сожалѣть объ отказѣ. — Одинъ туръ а была бы еще, пожалуй, въ силахъ протанцовать…
— Нѣтъ, нѣтъ, я не хочу, чтобы вы утомлялись изъ за меня! — сказалъ онъ церемонно и отошелъ къ столику, у котораго Гертрудъ разбирала новыя фотографичёскія карточки.
Онъ не показывалъ вида, что былъ оскорбленъ и скоро заговорилъ уже совсѣмъ такъ же спокойно, какъ и всегда. Но о радостяхъ онъ уже не заговаривалъ.
Гильдуръ успокоилась на его счетъ и осталась одна со своимъ счастіемъ. Съ этимъ счастіемъ она вскорѣ осталась наединѣ, въ своей комнатѣ, и долго не засыпала, раздумывая о немъ.
Что-то, даже совсѣмъ неправдоподобное, находила она въ этомъ своемъ счастіи, въ правѣ называть «своимъ» Сета Бурмана, этого великаго, благороднаго человѣка! Неужели же въ самомъ дѣлѣ онъ полюбилъ ее, именно ее, изъ всѣхъ женщинъ, которыхъ зналъ?
Лишь разъ въ теченіе этихъ часовъ радостныхъ размышленій содрогнулась она при мысли, что теперь она невѣста женатаго человѣка…
Но она тотчасъ же отогнала эту мысль.
Онъ вѣдь сказалъ ей, что въ самомъ непродолжительномъ времени будетъ совершенно свободенъ. Что значили какихъ-нибудь нѣсколько недѣль двусмысленнаго положенія, когда впереди была цѣлая жизнь!
X.
правитьОни стали часто бывать въ еловомъ лѣсу, гдѣ прятали отъ людей свою любовь, и гдѣ продолжалась для нихъ весна.
Каждое утро являлась раскраснѣвшаяся отъ быстрой ходьбы Гильдуръ подъ темные своды елей, и навстрѣчу ей выходилъ изъ лѣса Бурманъ. Всегда въ его рукахъ были для нея цвѣты, самые свѣжіе и красивые, какіе только можно было найти въ городѣ.
Для Гильдуръ была какая-то особенная прелесть въ правѣ опираться на его сильную руку, а онъ не могъ вдоволь налюбоваться ею. Иногда онъ останавливался посреди дороги, овладѣвалъ обѣими ея руками и самъ обвивалъ эти нѣжныя ручки вокругъ своей шеи… Потомъ они опять шли дальше.
Онъ говорилъ, что она прекраснѣе и милѣе всего, что онъ видѣлъ въ жизни. Онъ въ самомъ дѣлѣ любилъ въ первый разъ всѣми силами своей пылкой души. И это была не безсознательная, чувственная любовь, онъ зналъ, что именно любилъ въ ней. Онъ любилъ ея нѣжный, ободряющій взглядъ, который всегда видѣлъ передъ собой; онъ любилъ ея милыя черты лица, въ которыхъ отражалось малѣйшее впечатлѣніе, когда она говорила, или слушала; онъ любилъ ея уста, уже давно покорившія его сердце прекрасными звуками, которые онѣ извлекали; но больше всего любилъ онъ ея душу, которая отзывалась на все, что бы онъ ни говорилъ, что бы ни дѣлалъ, которая хотѣла жить въ его мірѣ, которая поняла его!
Все это онъ говорилъ ей, и она чувствовала себя невыразимо счастливой и благодарной за то, что онъ высвободилъ ее изъ тины будничной жизни, въ которой она считала себя погребенной навсегда. Сбывалась ея завѣтнѣйшая мечта! Человѣкъ, неисчислимо богатый духовными богатствами, пригоршнями разсыпалъ свои сокровища на ея пути и звалъ ее къ себѣ, въ свою сокровищницу, чтобы сдѣлать равною себѣ и раздѣлить съ нею все, чѣмъ онъ обладалъ!
И она такъ любила его за эту щедрость, за эту нѣжность къ ней. Она не скрывала отъ себя, что этотъ сорокалѣтній мужчина, этотъ крупный писатель и энергичный человѣкъ, — во многихъ отношеніяхъ былъ дитя, совершенное, безпомощное дитя. Но это нисколько не роняло его въ ея глазахъ, больше — это увеличивало любовь къ нему.
Проявленіямъ его любви не было и конца, и она все принимала отъ него съ гордостью, сожалѣя только, что сама не умѣетъ съ такою же дѣтской наивностью проявлять свои чувства къ нему. Иногда эта мысль начинала серьезно тревожить ее. Но что ей было дѣлать? Не могла она побороть въ себѣ нѣкоторой застѣнчивости передъ нимъ, хотя съ другими бывала совсѣмъ не особенно робка, и не могла иначе относиться къ тому, кто былъ ея кумиромъ… Хоть бы потребовалъ онъ отъ нея какой-нибудь жертвы! О какъ желала она этого… Но онъ никогда и ничего не требовалъ отъ нея.
Такъ проходили одинъ за другимъ эти счастливые дни, безоблачные и радостные, какъ дни беззаботной юности — безъ размышленій о прошломъ, безъ заботъ о будущемъ.
Они съ самаго начала условились совсѣмъ не касаться вопроса о ихъ предстоящемъ бракѣ, пока Бурманъ не получитъ развода, и никому до тѣхъ поръ не сообщать о ихъ тайной помолвкѣ. Это дѣлалось, главнымъ образомъ, изъ за Гуго и Гертрудъ, очень щепетильнымъ въ вопросахъ о приличіяхъ. Ихъ серьезно огорчило бы, еслибъ они узнали, что Гильдуръ невѣста женатаго человѣка. Трудности въ соблюденіи тайны не предвидѣлось, такъ какъ разводъ Бурманъ ожидалъ получить въ самомъ скоромъ времени. Онъ уже исполнилъ всѣ главнѣйшія формальности и ожидалъ только полученія адреса своей жены, чтобы послать ей бумаги для подписи, послѣ чего разводъ оставалось получить въ двѣ-три недѣли. Правда, онъ уже два года не имѣлъ о своей женѣ никакихъ свѣдѣній, и до сихъ поръ никто не могъ указать ея мѣстопребыванія, такъ какъ она порвала сношенія со всей своей родней, и въ послѣдніе годы не бывала въ Швеціи. Но у Бурмана были заграницей знакомые, съ которыми она, сколько ему было извѣстно, не прекращала сношеній, къ нимъ-то и обратился онъ съ просьбой указать ея мѣстожительство. Онъ ждалъ отвѣта отъ этихъ знакомыхъ, нисколько не сомнѣваясь, что онъ будетъ благопріятный.
По полученіи развода они предполагали обвѣнчаться какъ можно скорѣе, и тотчасъ же уѣхать изъ столицы, сначала въ провинцію, а потомъ заграницу. Гильдуръ уже мечтала объ этомъ добровольномъ изгнаніи, разсчитывая на чужбинѣ стать еще дороже, тамъ ей предстояло замѣнить ему друзей, родственниковъ, родину — все, что онъ покидалъ, расчищая путь своимъ идеямъ.
Однако, Бурманъ все рѣже и рѣже говорилъ о предстоявшемъ отъѣздѣ, а когда говорилъ, то относился къ нему, какъ къ простому путешествію. Объ исчезновеніи его личности ради идеи уже не упоминалось. Онъ просто собирался показать молодой женѣ живописнѣйшія и интересныя мѣстности Европы, о другомъ же помину больше не было.
Какъ-то разъ, разсуждая о томъ, что они будутъ дѣлать въ Венеціи и въ Римѣ, съ кѣмъ изъ знаменитыхъ художниковъ онъ знакомъ въ этихъ городахъ и много ли тамъ теперь ихъ соотечественниковъ, Гильдуръ спросила съ нѣкоторымъ недоумѣніемъ:
— А что же наше донкихотство?
— Донъ-Кихота мы пока оставимъ гдѣ-нибудь на большой дорогѣ! — отвѣтилъ Бурманъ, смѣясь. — Пусть себѣ сидитъ и дожидается, пока не вернемся подобрать его!
Сказавъ это, онъ поцѣловалъ свою будущую спутницу такъ нѣжно, что и ей самой показалось несвоевременнымъ думать теперь о донкихотскихъ подвигахъ. Притомъ могла ли она упрекать его за то, что онъ забывалъ ради нея Донъ-Кихота!
Какъ бы то ни было, а это былъ послѣдній разъ, когда Бурманъ упомянулъ о Донъ-Кихотѣ въ связи со своимъ проектомъ самоизгнанія. Не выѣзжая изъ дому, сказочный рыцарь былъ выбитъ изъ сѣдла увлеченіемъ Бурмана къ Гильдуръ, и затѣмъ ему пришлось исчезнуть въ мірѣ преданій, изъ которыхъ его лишь подъ вліяніемъ минуты вызывала фантазія Бурмана.
Какъ-то послѣ обѣда Сетъ Бурманъ сидѣлъ въ своемъ кабинетѣ мрачный и недовольный только-что полученнымъ изъ заграницы письмомъ, въ которомъ его извѣщали, что, не смотря на всѣ старанія, разыскать его жену нигдѣ не могли. Были основанія предполагать, что она жила въ Гамбургѣ или Берлинѣ, и если только она не перемѣнила фамиліи, можно было еще надѣяться современемъ найти ее. Но трудностей предстояло не мало, и приходилось вооружиться терпѣніемъ.
Это бѣсило Бурмана. И безъ того дѣло запутывалось, и съ каждымъ днемъ становилось труднѣе скрывать отношенія къ Гильдуръ! Многіе уже начинали даже коситься на нихъ… Объявить же о помолвкѣ до полученія развода было немыслимо, какъ ради родныхъ Гильдуръ, такъ и ради Лены. Нѣсколько разъ принимался Бурманъ подготовлять дочь къ предстоявшему въ его жизни событію. Это было тѣмъ болѣе тяжело, что между нимъ и Леной никогда не произносилось имени ея матери, и онъ совсѣмъ не зналъ, какъ дочь относится къ его разрыву съ ней. Отмалчивалась она и теперь, но Бурманъ сомнѣвался, чтобы она одобрительно отнеслась къ предстоявшей перемѣнѣ въ его жизни.
Передъ нимъ лежалъ чистый листъ почтовой бумаги, и чернила засыхали уже на его перѣ. Онъ не находилъ, что написать въ отвѣтъ на проклятое письмо.
Вдругъ въ залѣ послышались голоса, и въ кабинетъ-заглянула Мая.
— Барышня Скогъ желаетъ съ вами поговорить, — сказала она, — насчетъ какой-то книги…
— Проси же! — крикнулъ Бурманъ нѣсколько рѣзко и посмотрѣлъ на старуху, не безъ раздраженія. Ему показалось, что въ тонѣ, которымъ она докладывала о «барышнѣ Скогъ», было что-то дерзкое. Надо признаться, что Гильдуръ уже слишкомъ часто приходила брать и отдавать книги! Нельзя же злоупотреблять однимъ и тѣмъ же предлогомъ…
Однако, когда Гильдуръ вошла, лицо его прояснилось. Затѣмъ, желая, по возможности, смягчить непріятную новость, онъ такъ краснорѣчиво сталъ доказывать неминуемость скораго и благопріятнаго окончанія дѣла, что самъ повѣрилъ своимъ доказательствамъ, и почти утѣшился. Все, только-что казавшееся ему такимъ затруднительнымъ и тягостнымъ, вдругъ предстало передъ нимъ совсѣмъ въ другомъ свѣтѣ. Стоило ему только принять затрудненія и двусмысленность помолвки при живой женѣ, какъ справедливое наказаніе за его суровость и мстительность въ этой послѣдней — и все оказывалось въ порядкѣ. Смиреніе искупало всякую двусмысленность и никто не сталъ бы осуждать его. Гильдуръ же и осуждать было не за что! И такъ, нечего медлить, и нужно теперь же объявить близкимъ о принятомъ имъ и Гильдуръ намѣреніи. Кстати, всѣ успѣютъ свыкнуться съ фактомъ къ тому времени, когда явится возможность повѣнчаться.
— А какъ же Лена? — спросила Гильдуръ, которую смущала мысль о томъ, какъ отнесется къ ней будущая падчерица.
Бурманъ сдѣлалъ нетерпѣливое движеніе.
— Она уже не маленькая! — сказалъ онъ. — Надо же и ей когда-нибудь познакомиться съ жизнью.
Принятое рѣшеніе не скрывать болѣе ихъ отношеній ободрило обоихъ. И не смотря на то, что Мая, по всей вѣроятности, удивлялась, о чемъ барышня Скогъ столько времени разговаривала съ господиномъ докторомъ, а Лена сидѣла, конечно, въ своей комнатѣ, прислушиваясь, скоро ли Гильдуръ выйдетъ изъ кабинета, и сами господа Скогъ должны были хватиться ея, Гильдуръ продолжала сидѣть рядомъ съ Бурманомъ, который обнималъ ея талію рукой и въ самыхъ яркихъ краскахъ рисовалъ передъ ней картину ихъ будущаго счастія. Раза два она порывалась встать, такъ какъ у Скогъ ожидались къ вечеру гости и ей надо еще было переодѣться; но Бурманъ удерживалъ ее, и всякій разъ она опять опускалась на диванъ.
Но въ передней раздался звонокъ, и Гильдуръ вскочила съ дивана. Нельзя же было допустить, чтобы кто-нибудь посторонній засталъ ее здѣсь, въ объятіяхъ Бурмана! Но она не успѣла пройти въ комнату Лены и была еще на порогѣ кабинета, когда въ залу вошелъ посѣтитель, оказавшійся никѣмъ инымъ, какъ директоромъ Валеріусомъ.
На его лицѣ выразилось удивленіе. Сама она почувствовала, что покраснѣла до ушей… Но, поклонившись нѣсколько нерѣшительно, Валеріусъ тотчасъ же овладѣлъ собой и сказалъ своимъ обычнымъ тономъ:
— Я пришелъ къ тебѣ, Бурманъ, съ хорошей новостью. Первое изданіе «Свободы» почти распродано, и мы хотимъ выпустить второе.
— Что ты говоришь? — вскричалъ Бурманъ, не вѣря своимъ ушамъ. Первое изданіе было довольно велико, и послѣ неблагопріятныхъ отзывовъ газетъ оставлена была всякая надежда распродать его. И вдругъ оно оказывалось уже распроданнымъ!
— Да, это правда! — подтвердилъ Валеріусъ.
Бурманъ пришелъ въ восторгъ. Онъ всплеснулъ руками, какъ дитя, и все его лицо просіяло счастіемъ. Да, это была для него хорошая минута! Вопреки партійнымъ интригамъ, вопреки всѣмъ препятствіямъ, созданнымъ завистниками его книга пробилась-таки впередъ и только благодаря собственнымъ ея достоинствамъ. Было же, значитъ, въ его сочиненіяхъ безсмертіе, если тысячи сердецъ откликались имъ, вопреки давленію критики и прессы.
— Есть еще у насъ цѣлыя тысячи хорошихъ людей! — проговорилъ Бурманъ подавленнымъ отъ волненія голосомъ.
И онъ обнялъ Валеріуса, который опять былъ для него тѣмъ же старымъ, испытаннымъ другомъ, поспѣшившимъ къ нему съ хорошей вѣстью и радовавшимся его радостямъ.
— Если бы ты зналъ, какъ я счастливъ, Валеріусъ! — говорилъ онъ. — Но ты не можешь этого знать… не можешь, не можешь!..
Нѣтъ, Валеріусъ понималъ Бурмана и потому-то и поспѣшилъ ободрить его хорошей вѣстью! Въ горячихъ выраженіяхъ высказалъ онъ, насколько радовала его удача друга, и видно было, что онъ торжествовалъ почти столько же, какъ и самъ Бурманъ.
Гильдуръ стояла въ сторонѣ со слезами радости на глазахъ и не смѣла говорить, боясь не совладать со своимъ чувствомъ. Но, когда Бурманъ обернулся къ ней, она дала волю своему восторгу.
— Есть же на свѣтѣ правда! — вскричала она. — Есть же что-то посильнѣе мелкихъ человѣческихъ ухищреній! Если бы я не вѣрила въ Бога, я повѣрила бы въ него теперь…
И давно уже дрожавшія на рѣсницахъ слезы скатились по разгорѣвшимся отъ волненія щекамъ.
Сетъ Бурманъ ударилъ рукой по столу.
— Такъ услышатъ же обо мнѣ въ Швеціи! — сказалъ онъ гордо. — Теперь, когда я знаю, что за мною стоятъ мои читатели, я могу дѣйствовать смѣло!
Въ его мозгу уже зароились широкіе замыслы, и онъ сталъ говорить о своихъ намѣреніяхъ побѣдоносно, не сомнѣваясь въ своихъ силахъ. И Гильдуръ смотрѣла на него съ гордостью, задавая себѣ вопросъ, какъ могло случиться, что этотъ великанъ полюбилъ такое маленькое существо, какъ она. Но къ ея радости примѣшивалось и легкое уныніе. Она понимала, что теперь окончательно исчезалъ съ земли Донъ-Кихотъ, плѣнившій ее своимъ великодушіемъ и которому она мечтала замѣнить все, что онъ собирался покинуть для идеи.
Но вдругъ Бурманъ вспомнилъ о дочери и подошелъ къ дверямъ ея комнаты.
— Лена! — позвалъ онъ. — Отчего ты не выходишь? Неужели ты ничего не слышала?..
Не получивъ отвѣта, онъ заглянулъ въ комнату, но тамъ Лены не оказалось. Впрочемъ, вскорѣ она явилась изъ кухни. Она пожала руку Гильдуръ, потомъ Валеріусу и извинилась, что не могла выйти прежде. Ее задержали хозяйственныя хлопоты…
Услышавъ это, Валеріусъ пытливо посмотрѣлъ сперва на Лену, потомъ на Гильдуръ, и лицо его замѣтно поблѣднѣло. Такъ, значитъ, Гильдуръ все время сидѣла одна съ Бурманомъ въ его кабинетѣ!..
Онъ уже не слушалъ о чемъ говорилъ Бурманъ и не понялъ, чему обрадовалась бросившаяся обнимать отца Лена. Только когда дѣвушка обернулась къ нему и сказала съ застѣнчивой улыбкой: — Спасибо вамъ, директоръ, за добрую вѣсть, съ которой вы поспѣшили къ папѣ, — эта нежданная благодарность пробудила его къ дѣйствительности. Ни другіе, ни самъ онъ не обратили вниманія на сердечность того, что онъ самъ пришелъ сообщить добрую вѣсть, тогда какъ въ другихъ случаяхъ по дѣламъ изданія онъ сносился съ Бурманомъ почти всегда письменно. Замѣтила это только Лена…
Затѣмъ Валеріусъ обернулся къ Гильдуръ и сказалъ, не безъ ироніи:
— А вѣдь насъ съ вами навѣрное ждутъ у васъ дома! Что, если подумаютъ, что мы бѣжали вдвоемъ?
— Такъ пойдемте же скорѣе, чтобы перестали это думать! — отвѣтила она, съ принужденнымъ смѣхомъ, стараясь избѣжать насмѣшливаго взгляда Валеріуса.
Они распрощались и черезъ нѣсколько минутъ уже сидѣли въ гостиной Скоговъ. Гильдуръ не успѣла переодѣться и принуждена была выйти къ гостямъ въ будничномъ платьѣ; она имѣла смущенный видъ и то и дѣло краснѣла. Разумѣется, другіе не преминули подшутить надъ ней, спрашивая, по какому это случаю она дѣлала визиты въ обществѣ господина Валеріуса, а Гуго даже многозначительно переглянулся съ женой.
— Ужъ нѣтъ ли тутъ чего и въ самомъ дѣлѣ? — спросилъ онъ Гертрудъ позже вечеромъ, оставшись съ ней наединѣ.
Гертрудъ вздохнула.
— Хорошо бы, да только врядъ ли! — сказала она.
Уже нѣсколько недѣль назадъ она великодушно пожертвовала Валеріусомъ въ пользу невѣстки. Она не могла не замѣтить близости, установившейся между Гильдуръ и Бурманомъ, и пожертвовала веселымъ кавалеромъ именно для того, чтобы отвлечь вниманіе невѣстки отъ писателя и спасти ее отъ опасности, очевидно, начинавшей ей угрожать. Она только о томъ и думала, какъ бы ея жертва принесла желанные плоды. Къ сожалѣнію, до сихъ поръ ничего изъ этого не выходило, хотя замѣтно было, что виноватъ въ этомъ отнюдь не Валеріусъ…
XI.
правитьОблокотившись на обѣденный столъ и не выпуская изо рта папиросы, Бурманъ громко апплодировалъ и кричалъ «браво!», насколько позволяла мѣшавшая раскрывать ротъ папироса. Этотъ шумъ происходилъ по поводу только-что очень удовлетворительно сыгранной Леной сонаты, которую она разучивала уже давно. Сидѣвшая рядомъ съ Леной Гильдуръ тоже хвалила игру, перемѣшивая однако похвалы критическими замѣчаніями на счетъ отдѣльныхъ мѣстъ, которыя можно было исполнить нѣсколько отчетливѣе.
Уроки музыки давались теперь уже не утромъ, какъ прежде, а между шестью и семью часами послѣ обѣда. Такой перемѣны потребовалъ самъ Бурманъ, выказывавшій теперь особый интересъ къ музыкальнымъ занятіямъ дочери и всегда остававшійся во время уроковъ дома. Еще одна перемѣна. По совѣту Бурмана, уроки давались теперь ежедневно, но значительно укоротились. Бурманъ позволялъ заниматься упражненіями не болѣе получаса, а затѣмъ выходилъ изъ кабинета, прося играть его любимыя пьесы, причемъ, играть приходилось больше учительницѣ, чѣмъ ученицѣ.
Затѣмъ начинались разговоры, или Бурманъ приносилъ какую-нибудь новую книгу, прочитывалъ изъ нея вслухъ что-нибудь особенно замѣчательное, и завязывались пренія о достоинствахъ книги. Въ сущности, никакихъ преній не выходило, такъ какъ Бурманъ, хоть и спрашивалъ у дѣвицъ ихъ мнѣніе, но рѣдко давалъ имъ время высказаться и вмѣсто того высказывалъ свое собственное.
Когда темы для разговора истощались, Бурманъ часто находилъ предлогъ удалить изъ гостиной Лену, поручая ей разыскать въ кабинетѣ какую-нибудь завалившуюся газету или придумывая какое-нибудь другое, не менѣе хлопотливое порученіе… Гильдуръ же оставалась въ это время въ гостиной и, по возвращеніи Лены, не всегда могла спокойно смотрѣть въ ясные, иногда немного недоумѣвающіе, глаза Лены.
Все это происходило отъ того, что, не смотря на принятое рѣшеніе, ни Бурманъ, ни Гильдуръ не рѣшались объявить о своей тайной помолвкѣ.
Сегодня Гильдуръ не успѣла еще поговорить съ Бурманомъ наединѣ. На ея нѣмой вопросъ глазами, не получено ли какое-нибудь новое извѣстіе изъ заграницы, Бурманъ сдѣлалъ отрицательный знакъ головой, но это не удовлетворило ея, и она нетерпѣливо ожидала случая поговорить съ нимъ наединѣ. Прошло уже не мало времени, а случая все не представлялось.
— Не сыграете ли 13-ую сонату? — предложилъ Бурманъ. — Это такая музыка, которой нельзя всласть наслушаться!
Гильдуръ стала играть, а Лена хотѣла отойти въ сторону. Въ это время Бурманъ схватился рукой за лобъ, дѣлая видъ, что вспомнилъ что-то важное.
— Лена! — вскричалъ онъ. — Я и забылъ совсѣмъ предупредить Валеріуса, что мнѣ необходимо повидать его сегодня вечеромъ. Не будешь ли такъ добра спуститься внизъ, въ магазинъ, протелефонировать ему? Мнѣ надо знать, въ которомъ часу я могу застать его дома.
Лена покорно отправилась исполнять порученіе отца, и парадная дверь захлопнулась за ней.
Этого только и ждали въ гостиной. Чудные звуки сонаты сразу оборвались рѣзкимъ аккордомъ, и Гильдуръ очутилась въ объятіяхъ Бурмана. Они оба заговорили разомъ, спѣша высказать другъ другу все, что уже цѣлый часъ рвалось у каждаго изъ нихъ съ языка. Они такъ увлеклись, что даже и не разслышали, какъ въ передней дверь снова раскрылась.
Оба обернулись, встревоженные какимъ-то шорохомъ позади нихъ. Въ дверяхъ стояла Лена и широко раскрытыми глазами, какъ-то особенно ярко блестѣвшими на ея серьезномъ лицѣ, смотрѣла на отца и на подругу.
Гильдуръ отскочила въ сторону. Бурманъ забарабанилъ пальцами по спинкѣ стула и нерѣшительно посматривалъ въ сторону дочери…
— Я встрѣтила Валеріуса на лѣстницѣ, — заговорила та сдавленнымъ голосомъ. — Онъ шелъ къ господамъ Скогъ и сказалъ, что зайдетъ сюда потомъ…
— Зайдетъ? Ну… вотъ и хорошо!.. Отлично…
Ленѣ, должно быть, стало тяжело видѣть замѣшательство отца, и, отвернувшись, она тихо ушла къ себѣ въ комнату.
Едва она скрылась за дверьми, какъ Гильдуръ закрыла руками лицо и бросилась въ переднюю. Она испытывала такой мучительный стыдъ, что ни минуты дольше не хотѣла оставаться въ квартирѣ Бурмана. Но онъ догналъ ее въ передней, овладѣлъ обѣими ея руками и шопотомъ сталъ успокаивать ее. Вѣдь онъ говорилъ уже, что пора открыть тайну! Всегда можно было ожидать того, что случилось… Впрочемъ, все это не такъ важно! Онъ сейчасъ же переговоритъ съ дочерью… Будетъ еще лучше, если оба они поговорятъ съ Леной!
— Да, да, объясни ей, что я не такъ виновата! — вскричала Гильдуръ. — Она смотрѣла на меня такимъ страннымъ взглядомъ… Но я не хочу, чтобы она презирала меня! Я не хочу этого, не хочу…
Она говорила взволнованнымъ полушопотомъ, держась одной рукой за ручку дверей, какъ бы приготовляясь обратиться въ бѣгство при первой возможности.
— Да, успокойся только! — сказалъ Бурманъ. — Я ужъ знаю, какъ надо говорить съ нею.
— Выясни все… все! Чтобы она не думала, что я неправа относительно ея матери! Разскажи ей, какъ было… Главное, объ ея матери.
Она съ мольбой смотрѣла ему въ глаза, вполнѣ сознавая, какъ тяжело ему будетъ говорить съ Леной объ ея матери, но считая, что только одной смѣлой истиной можно разогнать то, что грозило омрачить ихъ счастіе.
Бурманъ обнялъ ее и приласкалъ, какъ ласкаютъ испуганнаго ребенка.
— Не безпокойся же! — говорилъ онъ. — Неужели я не знаю своей дѣвочки? Хоть мы и не разговариваемъ съ нею о нѣкоторыхъ вещахъ, но понимаемъ другъ друга отлично. Я знаю, что ей непріятно, когда я говорю о чемъ-нибудь, что касается ея матеря, потому что она привыкла считать ее только матерью, по отнюдь не моей женой. Вотъ почему я не могу говорить съ ней вполнѣ откровенно… Но мы столкуемся и безъ этого. Все равно, Лена не поняла бы того, что я могъ бы сказать о ея матери, и мои слова только оскорбили бы ее, ровно ничего не объяснивъ. Нѣтъ, уже лучше мы поговоримъ съ ней, не касаясь ея матери. Не правда ли? Ты вѣдь не требуешь отъ меня этого?
Гильдуръ не знала, что сказать. Его дрожавшій отъ волненія голосъ проникалъ ей въ самую душу, — и она не въ силахъ была противорѣчить ему. Но все-таки она продолжала думать, что только вполнѣ откровенное объясненіе съ Леной могло быть полезно. Къ сожалѣнію, Бурманъ былъ, очевидно, вполнѣ увѣренъ въ безошибочности своихъ взглядовъ, равно какъ и въ томъ, что онъ хорошо знаетъ дочь. Не стоило и пытаться переубѣдить его.
— Однимъ словомъ, предоставь мнѣ поговорить съ ней такъ, какъ мнѣ покажется лучше! — продолжалъ онъ. — Увидишь, что не придется и касаться ея матери. Она просто порадуется за меня и за себя, узнавъ, что ты будешь моей женой.
И онъ опять обнялъ ее, ласково повелъ назадъ въ гостиную, и, усадивъ въ кресло возлѣ окна, пошелъ въ комнату Лены.
Гильдуръ, отвернувшись къ темному окну, нервно теребила въ рукахъ платокъ, ожидая, чѣмъ-то кончится объясненіе съ Леной. Черезъ нѣсколько минутъ послышались въ гостиной шаги. Гильдуръ хорошо разслышала, что Бурманъ вернулся не одинъ. Однако, она не рѣшалась оглянуться.
— Гильдуръ! — сказалъ онъ.
Она собрала все свое мужество и обернулась. Рядомъ съ отцомъ стояла Лена, блѣдная и серьезная, но съ совершенно спокойнымъ выраженіемъ лица. Сетъ Бурманъ обнималъ ее одной рукой.
— Я знаю, моя маленькая Лена, что ты привязана къ ней! — сказалъ онъ, поглядывая то на Гильдуръ, то на дочь, точно стараясь сблизить ихъ своими взглядами. — Значитъ, тебя не должно удивить, что и я полюбилъ ее! Понимаешь, Лена?
— Да, — отвѣтила она очень тихо.
— Такъ вотъ, надо, чтобы она навсегда осталась съ нами… Скажи, желаешь ты помочь мнѣ удержать ее?
— Да…
Она отвѣчала такъ беззвучно, что трудно было сказать, относилась ли она къ дѣлу съ подавленнымъ негодованіемъ или только очень торжественно.
Между тѣмъ Бурманъ овладѣлъ рукой Гильдуръ и ласково, но настойчиво притянулъ ее къ себѣ; Гильдуръ пришлось поневолѣ подняться и приблизиться къ нимъ.
— Теперь я вполнѣ увѣренъ, что вы полюбите другъ друга еще крѣпче, чѣмъ прежде! — проговорилъ онъ.
Лена почувствовала на себѣ его пристальный, выжидающій взглядъ, и поняла, что отъ нея требуется какое-нибудь выраженіе радости и сердечнаго расположенія къ Гильдуръ. Тотчасъ же ея губы сложились въ привѣтливую улыбку, на лицѣ выразилась радость и ея руки обвились вокругъ шеи Гильдуръ.
Онѣ поцѣловались. Но Гильдуръ почувствовала, что поцѣлуй былъ холоденъ, и поняла, что на самомъ дѣлѣ никакого сближенія не состоялось. Вопреки привѣтливой улыбкѣ и кажущейся сердечности Лены, въ дѣвушкѣ было что-то, холодно отталкивающее ее отъ себя, и никогда еще дочь Бурмана не казалась ей менѣе искренней, чѣмъ теперь!
И зачѣмъ только Бурманъ заговорилъ о привязанности Лены къ Гильдуръ? Что онъ могъ знать объ этой привязанности? Это было лишь ни на чемъ не основанное предположеніе, которому онъ самъ тотчасъ же повѣрилъ, потому что желалъ этому вѣрить, но которое прозвучало фальшиво и вызвало со стороны Лены неискренность. Развѣ не лучше было бы, если бы онъ откровенно и честно заявилъ дочери, что, такъ какъ съ ея матерью у него уже порвана всякая связь, то онъ вправѣ создать себѣ новый семейный очагъ и хочетъ жениться на той, которую полюбилъ? Развѣ не прочнѣе было бы такое основаніе ихъ будущихъ отношеній, чѣмъ ссылка на какую-то предполагаемую дружбу, въ дѣйствительности вовсе несуществующую?
Все это Гильдуръ сознавала довольно ясно, и ей было тяжело отвѣчать ласками на притворныя ласки Лены. Ей казалось просто позорнымъ участвовать въ такой комедіи. Раздавшійся въ передней звонокъ обрадовалъ ее…
Въ передней послышались громкіе голоса, и въ гостиную вошли Гуго, Гертрудъ и Валеріусъ.
Бурманъ поспѣшилъ навстрѣчу гостямъ и выразилъ удовольствіе по поводу пріятной неожиданности.
— Да вѣдь ты самъ хотѣлъ меня видѣть? — замѣтилъ Валеріусъ.
Бурманъ вспомнилъ о порученіи, данномъ дочери, и сталъ придумывать дѣло, которое можно бы было назвать неотложнымъ; но его перебила Гертрудъ, не стѣснявшаяся прерывать рѣчь другихъ, когда ей самой надо было что-нибудь сказать.
— Ау насъ есть къ вамъ дѣло, господинъ Бурманъ! — сказала она.
— Да, да, мы пришли увлечь васъ всѣхъ съ собой! — пояснилъ Гуго.
— Погода превосходнѣйшая, — продолжала Гертрудъ, — и мы задумали прокатиться при лунѣ вокругъ Дьюргорда, а потомъ поужинать гдѣ-нибудь въ ресторанѣ. Хотите ѣхать съ нами?
Странное выраженіе появилось на лицѣ Бурмана и, неожиданно овладѣвъ рукой Гильдуръ, которая напрасно дѣлала попытки остановить его, онъ заговорилъ съ напряженной улыбкой:
— Да, господа, — сказалъ онъ, — сегодня мы не прочь повеселиться. Не правда ли, Гильдуръ? Позвольте вамъ сообщить, что сегодня день нашей помолвки, — помолвки безъ колецъ, но не менѣе прочной, чѣмъ всякая другая.
Эти слова произвели ошеломляющее впечатлѣніе. Всѣ трое вошедшихъ притихли. Въ комнатѣ водворилось полное безмолвіе. Напрасно Гильдуръ съ мольбой поглядывала и на брата, и на невѣстку, и на Валеріуса. Ни одного сочувственнаго слова у нихъ для нея не нашлось.
— Разумѣется, придется отложить на нѣкоторое время оповѣщеніе! — продолжалъ, помолчавъ, Бурманъ. — Но отъ васъ, какъ ближайшихъ родныхъ Гильдуръ, и отъ тебя, мой лучшій другъ, мы не хотимъ таиться!
Снова томительная пауза.
— Это произошло такъ неожиданно! — сказалъ, наконецъ, Скогъ, понявшій, что дальнѣйшее молчаніе превратилось бы въ тяжелое оскорбленіе. — Ну, что же, поздравляю тебя, сестра!
И онъ обнялъ и поцѣловалъ Гильдуръ. Гертрудъ послѣдовала его примѣру. Затѣмъ всѣ пожали руку Бурману, но настолько холодно и небрежно, насколько это было возможно.
Ни Бурманъ, ни Гильдуръ, конечно, не ожидали, чтобы родственники особенно обрадовались помолвкѣ, но такая холодность тоже была для нихъ неожиданностью, и впечатлѣніе получилось болѣе удручающее, чѣмъ можно было предполагать. Даже у добродушнаго Валеріуса не. нашлось ни одного сердечнаго слова. Лицо его было точно каменное, а рукопожатіе и улыбка холодно вѣжливы.
Но Бурманъ былъ не изъ тѣхъ, которыхъ легко смутить. Гордо и смѣло поднялъ онъ голову и сказалъ съ улыбкой.
— Ну, что же, господа? Теперь я васъ спрашиваю: хотите повеселиться съ нами?
Было что-то трогательное въ этой мужественной веселости вопреки всему и въ этомъ великодушномъ нежеланіи вѣрить, чтобы друзья могли въ самомъ дѣлѣ отвернуться отъ него изъ-за условныхъ приличій.
— Да, да… Конечно, хотимъ! — первымъ отозвался Скогъ. На него произвело сильное впечатлѣніе мужество Бурмана, и ему становилось жаль сестры.
Онъ съ опасеніемъ, и даже враждебно относился до сихъ поръ къ замѣтному сближенію Бурмана съ Гильдуръ.. Вопервыхъ, его возмущало то, что Бурманъ ухаживалъ за дѣвушкой изъ хорошаго дома, не будучи еще свободнымъ человѣкомъ, что, по его мнѣнію, противорѣчило всякимъ понятіямъ о чести; во-вторыхъ, до него дошли слухи, что въ разрывѣ брака Бурмана нельзя было винить только его жену. Но теперь, когда помолвка Бурмана съ Гильдуръ оказывалась совершившимся фактомъ, онъ не видѣлъ смысла въ усложненіи дѣла раздорами. Онъ даже попытался взглянуть на свои прежнія опасенія, какъ на предразсудки. Взявши за руку сестру и Бурмана, онъ сказалъ:
— Повѣрьте, я отъ души, отъ всей души… Желаю счастья вамъ обоимъ!.. А теперь… Да, теперь надо повеселиться! И такъ, я пойду заказать по телефону коляски… Да? значитъ, двѣ коляски!
Этимъ былъ положенъ конецъ всякимъ сентиментальностямъ, и всѣмъ стало какъ-то легче на душѣ.
Бурманъ и Гильдуръ съ братомъ сѣли въ одну коляску; остальные — въ другую. Гильдуръ понемногу начала успокоиваться. Она съ нѣжностью поглядывала на сидѣвшаго передъ нею брата, глубоко благодарная ему за проявленное дружелюбіе, и чувствовала себя какъ-то особенно спокойно отъ сознанія, что больше уже нечего скрывать. Мужчины возлѣ нея тоже разговаривали довольно непринужденно и были, по крайней мѣрѣ, въ миролюбивомъ, если и не въ особенно веселомъ настроеніи.
Но за ужиномъ опять почувствовалась натянутость. Напрасно Гуго съ Сетомъ Бурманомъ провозглашали тостъ за тостомъ; напрасно Гертрудъ дѣлала все, что только могла, чтобы держаться непринужденно, примирившись съ тѣмъ, чего уже нельзя было измѣнить! Всѣ были въ какомъ-то нервно-напряженномъ настроеніи, разговоръ не клеился, и то и дѣло воцарялось молчаніе.
Валеріусъ пытался шутить, разсказывалъ анекдоты; но шутки его на этотъ разъ выходили положительно неудачныя, анекдоты подвертывались самые избитые, и видно было по его лицу, что онъ едва справлялся съ одолѣвавшей его разсѣянностью. Когда говорили другіе, онъ, видимо, ничего не слышалъ и то и дѣло доглядывалъ на помолвленныхъ какимъ-то пристальнымъ, потемнѣвшимъ взглядомъ. Пилъ онъ въ этотъ вечеръ больше обыкновеннаго и чаще всего чокался съ Бурманомъ.
— За твое здоровье, Сетъ! — говорилъ онъ, точно подавляя вздохъ. — За твое здоровье, старый товарищъ!
— Спасибо, спасибо, Антонъ! — сказалъ Бурманъ, которому, наконецъ, это надоѣло и котораго начали раздражать пристальные взгляды Валеріуса. — Что это ты все меня разсматриваешь? Точно у меня носъ въ сажѣ?
— Нѣ-ѣтъ!
— Зачѣмъ же ты все поглядываешь на меня?
— Потому что вижу тебя насквозь.
— Ого, какой проницательный! Что же ты разсматриваешь мою душу, что ли? Можетъ быть, душа у меня въ сажѣ?
— Нѣтъ, душа у тебя не черная.
— А какая же?
— Пестрая!
Бурманъ засмѣялся.
— А меня вы тоже видите насквозь? — полюбопытствовала Гильдуръ, которую тоже смущали пристальные взгляды Валеріуса.
— Нѣтъ, не вполнѣ, хотя во всякомъ случаѣ лучше, чѣмъ онъ! — сказалъ Валеріусъ, небрежно махнувъ рукой въ сторону Бурмана.
— Лучше, чѣмъ я! — вскричалъ Бурманъ. — Не стыдно ли такъ хвастаться!
Валеріусъ, которымъ вдругъ овладѣло непритворно-шутливое настроеніе, сталъ разсматривать друга съ комической важностью.
— То-то, господинъ писатель, господинъ серцевѣдъ! — говорилъ онъ. — Это задѣваетъ тебя за живое, но, тѣмъ не менѣе, это такъ. Я вижу многое, чего ты не видишь. Да! Объявляю, что ты не понимаешь своей невѣсты…
— Не понимаю своей невѣсты? — уже сдвигая брови, переспросилъ Бурманъ.
— Да, не понимаешь!
Напрасно миролюбивый Скогъ пытался шутками прекратить споръ, стараясь остановить Валеріуса. Тотъ отстранилъ его рукой, оперся обоими локтями на столъ и продолжалъ смотрѣть Бурману въ лицо, не переставая посмѣиваться съ нескрываемой ироніей.
— Да, мой милый! — продолжалъ онъ, не смотря на то, что теперь и Гертрудъ пыталась остановить его задорныя шутки. — Ты знаешь свою невѣсту столько же, какъ и прочихъ людей. А прочихъ людей, другъ ты мой сердечный, ты вовсе не понимаешь!
— Вотъ какъ!
Бурманъ овладѣлъ собой и спокойно отхлебнулъ изъ чашки кофе. Нельзя же было относиться къ шуткамъ Валеріуса иначе, какъ къ пьяной болтовнѣ!
— Зачѣмъ же ты въ такомъ случаѣ издаешь мои книги? — спросилъ онъ, немного погодя.
— Потому что твои книги хороши, дьявольски хороши!
— Безъ знанія людей? Какъ же ты хочешь, чтобы я создавалъ въ романахъ людей, которыхъ въ жизни не знаю?..
— То-то и есть, что ты это можешь. Ты создаешь отлично, а это именно и мѣшаетъ тебѣ видѣть окружающихъ людей такими, каковы они въ дѣйствительности. Твой взглядъ проникаетъ въ души не болѣе, какъ настолько — онъ отмѣрилъ на пальцѣ дюймъ — словомъ, самую малость. Дальше тебѣ уже некогда бываетъ разсматривать, потому что на сцену выступаетъ сидящій въ тебѣ сочинитель. Этотъ сочинитель жадно хватаетъ добытый кусочекъ человѣческой души, начинаетъ возиться съ нимъ, вытягиваетъ, пережевываетъ, выворачиваетъ по своему, надставляетъ разными другими, такимъ же путемъ добытыми, посторонними кусочками и не успокоивается до тѣхъ поръ, пока не склеиваетъ цѣлую человѣческую душу, совсѣмъ готовую для новаго сочиненія и такую же жизненную, какъ настоящія души, но не имѣющую ничего общаго съ тѣмъ человѣкомъ, котораго ты изучалъ. А между тѣмъ ты навязываешь ему эту душу, и судишь о немъ по ней, и любишь, и ненавидишь, и презираешь, и восхваляешь за качества и свойства, самимъ же тобою для него придуманныя. Всѣхъ ты наградилъ такими душами, и меня, и господъ Скогъ, и свою невѣсту!..
— Господи, что вы говорите! — вскричала госпожа Скогъ, положивъ руку ему на плечо.
Онъ и не оглянулся на нее.
— Въ концѣ концовъ, ты, братъ, живешь одинъ со своими вымыслами, — продолжалъ онъ. — Нашего міра ты и не знаешь, Сетъ. У тебя свой собственный міръ, свое собственное царство, въ которыхъ насъ, грѣшныхъ, никогда и не бывало. Не попадете туда и вы, барышня, никогда… никогда въ жизни!
Убѣдившись, что нельзя остановить разсужденій Валеріуса и опасаясь ссоры, Гуго торопливо позвонилъ и потребовалъ отъ лакея счетъ. Гертрудъ поднялась со стула и надѣвала уже перчатки. Но остальные сидѣли, не замѣчая этого, точно околдованные словами Валеріуса. Гильдуръ не поднимала головы; Лена не спускала глазъ съ говорившаго и съ жадностью слушала каждое его слово. Спокойнѣе всѣхъ оставался самъ Бурманъ.
— Вотъ такъ характеристика! — сказалъ онъ, сдувая пепелъ съ сигары, когда Валеріусъ умолкъ. — А знаешь ли, братъ, что намъ не мѣшало бы познакомиться, если мы такъ мало знаемъ другъ друга…
— Не бойсь, я-то знаю тебя хорошо, старый дружище! — усмѣхнулся Валеріусъ и опорожнилъ свой стаканъ. — Во всякомъ случаѣ, могу по совѣсти сказать, что ты благороднѣйшій человѣкъ, Сетъ. Нельзя тебѣ ставить въ вину того, что ты наступаешь на мозоли людямъ, которыхъ, въ сущности, и не замѣчаешь.
— Такъ и это я дѣлаю?
— А то, скажешь, нѣтъ? Мнѣ ты столько разъ наступалъ на ноги, что, небось, это памятно!
При этихъ словахъ въ глазахъ его сверкнуло что-то въ родѣ минутной ненависти, и онъ съ такой силой поставилъ на столъ свой стаканъ, что тотъ разлетѣлся въ дребезги. Тутъ онъ опомнился, весь точно осунулся и поникъ головой.
— Господи Боже мой, стоитъ ли столько разговаривать объ этомъ! — сказалъ онъ уже вяло. — За твое здоровье, Сетъ! — прибавилъ онъ, хватая новый стаканъ. — Не смотря ни на что, я люблю тебя, старый товарищъ. На меня ты можешь полагаться! Хорошо ли, худо ли, а сердиться на тебя я не могу и разлюбить не въ силахъ. Ну, будь здоровъ!
— Спасибо. За твое здоровье!
Бурманъ допилъ свой стаканъ и тоже поднялся.
— Въ самомъ дѣлѣ, пора домой! — сказалъ онъ, взглянувъ на Гильдуръ.
Черезъ минуту все общество было на улицѣ.
Бурманъ шелъ подъ руку съ Гильдуръ.
— Рѣшительно не понимаю: что это съ нимъ такое! — сказалъ Бурманъ задумчиво.
Дѣйствительно, онъ держалъ себя какъ-то странно. Гильдуръ еще никогда не видала его такимъ.
— Положимъ, онъ выпилъ довольно много; — продолжалъ Бурманъ, — но обыкновенно это ему нипочемъ. Вѣрно, онъ чѣмъ-нибудь раздраженъ; можетъ быть, какія-нибудь дѣла, о которыхъ онъ не могъ забыть. Во всякомъ случаѣ, онъ сегодня точно съ ума сошелъ! Видишь, насколько я былъ правъ, когда говорилъ о его склонности тянуть внизъ всякаго, кто стремится вверхъ. Въ нормальномъ, какъ и въ ненормальномъ состояніи, онъ въ этомъ отношеніи всегда одинаковъ. Какъ писателю, онъ не могъ не воздать мнѣ должнаго, а какъ на человѣка, напустился. Это у него просто пунктъ помѣшательства! А тебя онъ не напугалъ?
— Нѣтъ… Но я не поняла только, что онъ такое хотѣлъ сказать. Во всякомъ случаѣ, онъ имѣетъ что-то противъ тебя… Чѣмъ ты его оскорбилъ?
— Просто, придумать не могу!
Онъ сталъ высказывать разныя предположенія, но всѣ они оказывались неправдоподобными.
— Ба! Вотъ оно что! — вскричалъ онъ вдругъ. — Теперь я понялъ…
Дѣло въ томъ, что въ послѣднее время опять всплылъ вопросъ объ основаніи новой газеты. Многіе начинаютъ интересоваться предпріятіемъ, и нашелся даже издатель, предлагавшій Бурману свои услуги.
Вспомнивъ все это, Бурманъ щелкнулъ пальцами. Ясно, какъ день, что Валеріусъ провѣдалъ объ этомъ и чувствовалъ себя обиженнымъ тѣмъ, что обошлись безъ него.
— Да, да! Теперь все ясно! — сказалъ онъ, высказавъ свою догадку Гильдуръ. — А еще воображаетъ, что я не понимаю его. Забавно даже!
— Ты увѣренъ, что именно это — настоящая причина его раздраженія? — спросила Гильдуръ нѣсколько недовѣрчиво. Подозрѣніе Бурмана какъ-то совсѣмъ не уживалось въ ея умѣ съ представленіемъ о характерѣ Валеріуса.
— Вполнѣ увѣренъ! — подтвердилъ Бурманъ. — Такъ же увѣренъ, какъ въ томъ, что мы идемъ теперь по улицѣ.
— И ты полагаешь, что ему досадно остаться въ сторонѣ отъ выгоднаго предпріятія?
— Ну, о выгодности-то еще ничего навѣрное сказать нельзя. Но, видишь ли, его бѣситъ, что люди могутъ обходиться безъ него. Когда онъ отказывался отъ участія въ газетѣ, то думалъ, что я останусь одинъ. А теперь онъ насторожилъ уши, увидѣвъ, что вокругъ меня собрались цѣлыя сотни единомышленниковъ. И вдругъ идутъ мимо него, мимо его большой типографіи… Вотъ это и есть «оттаптываніе мозолей», о которомъ онъ говорилъ! Но дѣлать нечего, милѣйшій Антонъ. Ты самъ не захотѣлъ быть съ нами, вотъ мы и прошли мимо!
Гильдуръ слушала молча. Она недостаточно коротко знала Валеріуса, чтобы съ увѣренностью заступиться за него, но ей какъ-то не вѣрилось, чтобы онъ въ самомъ дѣлѣ былъ такимъ мелочнымъ и тщеславнымъ, какимъ выставлялъ его Бурманъ. А тотъ продолжалъ доказывать вѣрность своего мнѣнія и всю дорогу разбиралъ характеръ Валеріуса.
Между тѣмъ, выйдя изъ ресторана, Гертрудъ оперлась на руку мужа, и Валеріусу пришлось идти рядомъ съ Леной, которая видимо обрадовалась этому обстоятельству. Но если она разсчитывала найти въ немъ веселаго кавалера, то сильно ошиблась въ разсчетѣ. Онъ былъ молчаливъ, едва отвѣчалъ на вопросы, и Ленѣ самой пришлось говорить о чемъ попало, чтобы не идти по улицѣ, точно пара глухонѣмыхъ. Впрочемъ, обыкновенно молчаливая и застѣнчивая, Лена на этотъ разъ, была очень разговорчива. Въ концѣ концовъ запасъ ея находчивости все-таки истощился, и водворилось молчаніе.
— Какъ это вы умѣете угадывать все, что дѣлается въ душѣ другого человѣка! — неожиданно сорвалось усъ нея языка.
— Васъ это удивляетъ?
— Еще бы! Мнѣ даже страшно стало, когда вы заговорили съ моимъ отцомъ, точно ясновидящій!
Онъ посмотрѣлъ на нее довольно подозрительно. Чего ей надо? Объясненій того, что онъ говорилъ, что ли? Или любопытная дѣвочка просто хочетъ покопаться въ его душѣ? Не даромъ же ея глаза такъ и сверкали на блѣдномъ личикѣ!
— Должно быть вамъ стало страшно оттого, что я разгадаю и васъ! — сказалъ онъ, чтобы оборвать ее.
— Да… т.-е. н…нѣтъ… Нисколько! — проговорила она, запинаясь.
— А можетъ быть, вы этого хотите?
— Нѣтъ, нѣтъ, не надо!
Она принужденно засмѣялась: видно было, что она болѣе заинтересовалась, чѣмъ испугалась.
Усталая улыбка скользнула по губамъ Валеріуса. Стало быть, не намѣреніе пошпіонить, а простое дѣтское влеченіе ко всему страшному и сверхъестественному руководило дѣвушкой. Она, очевидно, считала его проницательнѣе, чѣмъ онъ билъ на самомъ дѣлѣ.
— И такъ, вы непремѣнно хотите, чтобы я разгадалъ ваши тайны, — сказалъ онъ.
— Да нѣтъ же! Напротивъ, я не хочу этого.
— Ну, если вы требуете этого такъ настойчиво, я скажу вамъ, что именно разглядѣлъ въ вашей душѣ.
Онъ пріостановился нарочно, чтобы произвести большій эффектъ.
— Что же? — спросила она, не имѣя силъ побороть любопытство.
Этого онъ и ожидалъ! Теперь ея большіе, свѣтлые глаза горѣли еще ярче, и она не спускала съ него взглядъ. Хорошо же!
— И такъ, — началъ онъ, придумывая первое попавшееся на умъ, чтобы только поскорѣе отвязаться отъ нея; — я вижу въ вашей душѣ, что вы умѣете дурачить людей. Вы притворяетесь маленькой, наивной дѣвочкой, которая хочетъ только того, чего желаетъ ея папа, а на самомъ дѣлѣ вы думаете совсѣмъ о другихъ вещахъ.
— Хуже этого еще никто не отзывался обо мнѣ! — вскричала Лена, стараясь говорить съ чувствомъ собственнаго достоинства, но не имѣя силъ скрыть любопытства, съ какимъ она ждала продолженія ясновидѣнія.
Однако, Валеріусъ сдѣлалъ видъ, что принялъ выговоръ серьезно.
— Извините, если я ошибся! — сказалъ онъ и, сдвинувъ шляпу на затылокъ, чтобы освѣжить лицо, заложилъ руки въ карманы съ такимъ видомъ, точно считалъ разговоръ поконченнымъ.
— Право же, я вовсе не думаю о чемъ-нибудь дурномъ! — сказала Лена неровнымъ голосомъ послѣ продолжительнаго молчанія.
— Нѣтъ, нѣтъ, ради Бога!.. Никто и не обвиняетъ васъ.
— Однако, въ вашихъ словахъ…
— Господи! Охотно отказываюсь отъ всего, что сказалъ. Вы думаете только то, что вамъ слѣдуетъ думать! Согласны такъ?
Онъ посмотрѣлъ въ сторону и тихонько засвисталъ какой-то вальсъ. Такой невѣжливости нельзя было ожидать даже отъ менѣе воспитаннаго человѣка, чѣмъ Валеріусъ, и Лена почувствовала себя оскорбленной. За что онъ обижалъ ее? Разсердился онъ за что-нибудь, или просто она надоѣдала ему?
Довольно долго шли они молча, и все яснѣе и яснѣе ей становилось, что онъ на нее разсердился.
— Какъ мнѣ обидно, — заговорила она, наконецъ, вполголоса, — какъ мнѣ обидно, что вы подумали обо мнѣ такъ Дурно!
— Что такое? — вскричалъ онъ, потревоженный въ своихъ размышленіяхъ и не мало удивленный замѣчаніемъ дѣвушки, о присутствіи которой онъ успѣлъ позабыть.
— Я не хочу, слышите, не хочу, чтобы обо мнѣ дурно думали! — сказала она горячо. — Это такъ мучительно сознавать…
— Да нѣтъ же, нѣтъ! Мнѣ даже самому стыдно… Я, какъ-нибудь, самъ того не замѣчая, обидѣлъ васъ… Но вы должны извинить меня.
Лена ничего не могла отвѣтить. Уже нѣсколько часовъ рыданія то и дѣло подступали къ горлу и душили ее. Только за ужиномъ ее развлекло то, что сказалъ Валеріусъ. Но теперь ей такъ хотѣлось плакать, что она едва удерживалась отъ слезъ. Все представлялось ей въ черномъ свѣтѣ. Отецъ беретъ другую жену, и стало быть, мать никогда уже не вернется къ ней. Никто не любитъ ея… Никто, рѣшительно никто во всемъ мірѣ не думаетъ о ней, потому что всѣ считаютъ ее глупой, ненаходчивой, ничтожной дѣвчонкой…
Валеріусъ поглядывалъ на нее и нервно потиралъ себѣ високъ. Что съ ней? Все ея огорченіе сводилось, вѣроятно, къ мелкому уколу самолюбія. Но ея дѣтская жалоба: «я не хочу, чтобы дурно думали обо мнѣ», — смутила его; онъ никогда не могъ оставаться равнодушнымъ къ страданію другихъ и ему стало жаль этой, еще нетронутой житейскими бурями, дѣвочки, которая оказывалась чувствительной въ малѣйшему уколу самолюбія и тянулась къ доброму мнѣнію людей, какъ слабое растеніе тянется къ солнцу.
— Не придавайте, пожалуйста, значенія тому, что я наговорилъ сегодня! — сказалъ онъ мягко. — Я не вполнѣ владѣю собой. Я не… Видите ли, я въ сквернѣйшемъ расположеніи духа. Меня раздосадовало одно непріятное дѣло…
Онъ пріостановился и протянулъ ей руку.
— И такъ, не правда ли, вы извините меня? Обѣщаюсь, что, когда мы встрѣтимся съ вами въ слѣдующій разъ, вамъ не на что будетъ жаловаться… А теперь прощайте! Простите, что не провожаю васъ дальше… Я ужасно утомленъ, и хочу спать.
Онъ издали пожелалъ покойной ночи остальнымъ спутникамъ и скрылся въ переулкѣ.
Много было толковъ по поводу сегодняшнихъ странностей Валеріуса. Но Лена отмалчивалась. Она была довольна тѣмъ, что не на нее разсердился Валеріусъ, и съ гордостью говорила себѣ, что никто не зналъ о немъ того, что она теперь знала. Только ей одной онъ признался, что причиной его странностей было постороннее огорченіе… навѣрное какое-нибудь несчастье, которое онъ только называлъ досадой… Но что бы это могло быть? Во всякомъ случаѣ, она никому на свѣтѣ не сказала, и не скажетъ объ этомъ ни за что въ мірѣ! Это было бы равносильно предательству. Не выдастъ она тайны, которую онъ ей довѣрилъ!..
На слѣдующій день Валеріусъ не пришелъ къ обѣду, приславъ записку съ извиненіями и два букета: одинъ для Гертрудъ, другой для Гильдуръ.
— Заглаживаетъ вчерашнюю вину! — сказала Гертрудъ, вдыхая ароматъ цвѣтовъ. — Спѣшныя дѣла, на которыя онъ ссылается, конечно, только пустой предлогъ. Просто ему стыдно!
Черезъ день Гуго получилъ отъ Валеріуса новую записку, въ которой тотъ сообщалъ, что накопилось столько спѣшныхъ дѣлъ по типографіи, что онъ принужденъ на нѣсколько недѣль отказаться отъ обѣдовъ у господъ Скогъ и довольствоваться ближайшимъ рестораномъ.
Это извѣстіе нѣсколько поколебало предположеніе Гертрудъ, что Валеріусъ только стыдится своего поведенія. Можно было еще допустить, что онъ чувствовалъ на слѣдующій день нѣкоторую неловкость; но, чтобы онъ сталъ изъ за этого скрываться цѣлыя недѣли — тутъ что-то не такъ… Вечеромъ, сидя вдвоемъ съ Гильдуръ у рабочаго столика, Гертрудъ вдругъ сказала невѣсткѣ:
— А знаешь, что мнѣ пришло въ голову? Ужъ не влюбленъ ли въ тебя Валеріусъ?
Дѣвушка опустила вышиванье на колѣни, долго, недоумѣвающе смотрѣла на, Гертрудъ, и улыбнулась. Такого предположенія она не могла допустить! Для этого не было рѣшительно никакихъ основаній…
— А я думаю, что это такъ! — увѣренно сказала госпожа Скогъ. — Увидишь, что онъ никогда уже не вернется сюда…
Въ этомъ, однако, она ошиблась. Недѣли черезъ двѣ Валеріусъ вернулся и опять сталъ аккуратно приходить къ обѣду, попрежяему откровенно признаваясь, что нигдѣ ему не бываетъ такъ пріятно, какъ у домашняго очага семьи Скогъ. Онъ былъ все тотъ же прежній, веселый, шутливый Валеріусъ, ни съ кѣмъ не измѣнилъ обращенія, и догадка госпожи Скогъ поневолѣ была оставлена, какъ совершенная несообразность. По прежнему никто не относился къ нему иначе, какъ къ доброму другу, и его вспышка въ ресторанѣ была забыта окончательно.
XII.
правитьСъ того вечера, какъ Бурманъ заподозрилъ, что причиной странной вспышки Валеріуса было его недовольство намѣреніемъ основателей новой газеты печатать ее въ посторонней типографіи, онъ много думалъ объ этомъ.
Валеріуса въ самомъ дѣлѣ не мѣшало-бы проучить за недовѣріе, съ какимъ онъ отнесся къ первоначальному проекту друга. Но теперь Бурманъ не былъ расположенъ ссориться Кромѣ того, онъ хорошо понималъ, что для новой газеты было бы очень полезно печататься въ извѣстной Бальдерской типографіи и что заинтересовать въ своемъ предпріятіи такое могущественное акціонерное общество было весьма существеннымъ шансомъ на успѣхъ. Съ другой стороны, казалось опаснымъ довѣриться молодому издателю, господину Ветерлингу, который предлагалъ въ услугамъ газеты свою новую типографію и соглашался подписаться на нѣсколько паевъ, но не обладалъ ни опытностью, ни вліяніемъ въ литературномъ мірѣ.
На совѣщаніи всѣхъ участниковъ новаго предпріятія не знали, на что окончательно рѣшиться, и Бурманъ предложилъ еще разъ попытаться привлечь на свою сторону общество Бальдерской типографіи. Компаньоны согласились, поручивъ Бурману переговорить съ Валеріусомъ, чтобы сначала сдѣлать, такъ сказать, рекогносцировку.
Въ одинъ изъ ближайшихъ послѣ этого засѣданія дней Бурманъ отправился къ Валеріусу, подъ предлогомъ, что пришелъ справиться, когда будетъ выпущено новое изданіе его книги, и въ какомъ положеніи его счета.
Переговоривъ о книгѣ и уже взявшись за шляпу, какъ бы собираясь уходить, Бурманъ спросилъ небрежно:
— Кстати, ты мнѣ такъ и не разсказалъ, какъ отнеслись тогда ваши директора къ вопросу о моей газетѣ. Что они сказали?
Валеріусъ поднялъ голову. Этотъ вопросъ былъ для него порядочной неожиданностью. Онъ никогда не упоминалъ о прерванныхъ переговорахъ только потому, что Бурманъ и безъ того долженъ былъ понимать, что дѣло покончено. Не стоило попусту раздражать пріятеля. Но теперь тотъ самъ заговорилъ объ этомъ…
— Какъ ты догадываешься, конечно, они отказались наотрѣзъ, — сказалъ Валеріусъ, помолчавъ. — Иначе я не преминулъ-бы сообщить тебѣ ихъ мнѣніе.
— И давно разбиралось мое предложеніе въ вашемъ совѣтѣ?
— Давно, вскорѣ послѣ нашего разговора объ этомъ.
Писатель не спускалъ пытливаго взгляда съ Валеріуса и удивлялся мастерству, съ какимъ тотъ притворялся совсѣмъ равнодушнымъ. Точно онъ и въ самомъ дѣлѣ такъ-таки ни разу и не вспоминалъ объ этомъ дѣлѣ! Бурману хотѣлось даже расхохотаться… Но не уйдетъ отъ него эта лисица! Онъ ее живо выживетъ изъ норы!
— Вотъ что! — протянулъ онъ, удерживая улыбку. — Съ тѣхъ поръ, какъ ты, можетъ быть, слышалъ, обстоятельства измѣнились…
— Измѣнились? Разскажи, пожалуйста… Въ послѣднее время я такъ былъ занятъ, что плохо слѣдилъ за политикой…
— Вотъ какъ! Значитъ ты и не зналъ, что первый номеръ нашей газеты выйдетъ второго января?
— Нѣтъ, не зналъ.
Положительно, онъ разыгрывалъ свою роль, съ рѣдкимъ мастерствомъ! Онъ не спросилъ даже, гдѣ газета будетъ печататься, не смотря на то, что Бурманъ нарочно выдерживалъ паузу.
— Однако, милѣйшій Антонъ, — сказалъ онъ уже нѣсколько насмѣшливо, — ты становишься равнодушенъ къ общественнымъ дѣламъ. И ты никого не разспрашиваешь о томъ, что дѣлается и говорится… Тебя не интересуютъ даже новыя изданія?..
Эту шпильку онъ запустилъ въ самую нору лисицы, но та и теперь не вылѣзла! Валеріусъ остался спокоенъ, улыбнулся, какъ ни въ чемъ не бывало, и сказалъ шутливо:
— Не поздравляю тебя. Испортилъ себѣ всѣ праздники; придется порядкомъ-таки поработать передъ новымъ годомъ.
Да работать придется не мало!
Бурманъ присѣлъ къ столу и съ обычнымъ энтузіазмомъ заговорилъ о томъ, что онъ намѣренъ сдѣлать, когда въ его распоряженіи будетъ большая политическая газета.
Вѣдь это все равно, что выйти изъ душнаго погреба на свѣжій воздухъ! Имѣть возможность высказываться по мѣрѣ того, какъ нарождаются мысли, не быть въ зависимости отъ чужихъ программъ, отъ узкихъ столбцовъ и еще болѣе узкихъ идей постороннихъ людей — да вѣдь это счастіе! Знамя свободы и индивидуальности будетъ развѣваться надъ каждой строкой его газеты, и онъ научитъ своихъ читателей любить и почитать это знамя. Мѣсто каждой индивидуальной особенности! Просторъ каждому дѣятелю, который требуетъ права двигаться, не натыкаясь поминутно на разныя ограниченія человѣческой свободы! Пусть норвежцы вѣдаютъ свои, дѣла сами! Каждая община должна имѣть свои законы, какъ каждый человѣкъ имѣетъ свои убѣжденія… Груднымъ младенцамъ молоко, а шестилѣткамъ — начальная школа! Это обязательно. А дальше, пусть тотъ, кому нравится капуста и противно сало, ѣстъ капусту, а тотъ, кому нравится сало и противна капуста, ѣстъ сало… Что же касается образованія, то будущаго портного нельзя заставлять изучать ботанику!
Вотъ какова его программа!
Онъ такъ увлекся своими теоріями, что совсѣмъ забылъ, зачѣмъ пришелъ въ контору Бальдерской типографіи.
— И ты воображаешь, что въѣдешь въ палату верхомъ на такихъ проповѣдяхъ? — не безъ ироніи спросилъ Валеріусъ.
— Нѣтъ, я не настолько глупъ, чтобы предлагать такія истины въ сыромъ видѣ! — возразилъ Бурманъ, улыбаясь. — Такія вещи запекаются въ сдобномъ тѣстѣ.
Валеріусъ серьезно посмотрѣлъ другу въ лицо.
— А не лучше ли рѣзать правду безъ всякихъ прикрасъ и вычуръ и отказаться отъ палаты разъ навсегда? — проговорилъ онъ. — Въ палатѣ вѣдь тоже пришлось бы многое запекать въ сдобное тѣсто, ты вѣдь это и самъ знаешь. А правдѣ нужно и правдивое прямое изложеніе…
Бурманъ покачивалъ ногой, пристально разсматривая носокъ своего сапога.
— Такъ-то такъ, — протянулъ онъ нерѣшительно, но вдругъ, поднявъ голову, продолжалъ съ открытымъ, смѣлымъ выраженіемъ въ лицѣ: — Видишь ли, я не въ силахъ отказаться отъ этого, я хочу быть тамъ! Да мнѣ и нельзя отказаться. Я долженъ быть увѣренъ въ своей правотѣ, чтобы говорить убѣдительно, а такую увѣренность я могу получить только побѣдивъ на выборахъ. Надо же мнѣ на чемъ-нибудь провѣрять свои силы…
— И значеніе?
— Да, и значеніе! — сверкнувъ глазами, вскричалъ Бурманъ. — Только въ сношеніяхъ съ другими людьми узнаешь самого себя, а мнѣ надо знать себя и вѣрить себѣ, хотя бы только для того, чтобы не падать духомъ.
Спокойнымъ движеніемъ руки раскрылъ Валеріусъ одну изъ лежавшихъ передъ нимъ конторскихъ книгъ и, указывая Бурману на страницу, незадолго передъ тѣмъ послужившую имъ для подсчета проданныхъ экземпляровъ послѣдняго его романа, сказалъ:
— А это развѣ не указываетъ тебѣ, есть ли у тебя послѣдователи?
— Да, конечно, указываетъ! И если бы эта поддержка не явилась своевременно, я не сидѣлъ бы теперь здѣсь. Я былъ бы теперь, по всѣмъ вѣроятіямъ, чѣмъ-то въ родѣ «вѣчнаго жида», несчастнымъ скитальцемъ, безъ опоры въ отечествѣ, безъ связей съ людьми! Но, — прибавилъ онъ, помолчавъ, — если люди послѣдовали за мной въ этомъ случаѣ, то почему бы имъ не пойти за мной и дальше?
— Пойдутъ и дальше, если только ты останешься на поприщѣ романиста, — съ увѣренностью сказалъ Валеріусъ. — И потому-то я и повторяю тебѣ то, что говорилъ уже не разъ: не оставляй своего поприща! Держись его крѣпко, и не мѣняй ни на какое другое!
Валеріусъ поднялся съ кресла и заходилъ взадъ и впередъ по кабинету. Все болѣе и болѣе убѣждался онъ въ томъ, что Бурманъ не созданъ политикомъ. Онъ могъ сѣять вокругъ себя прекрасныя идеи и, переработанныя другими людьми, эти идеи могли принести существенную пользу человѣчеству. Но какъ непосредственный политическій дѣятель, Бурманъ, по его мнѣнію, былъ безсиленъ.
Все это Валеріусъ пытался разъяснить другу и еще долго говорилъ онъ, продолжая шагать по комнатѣ. Бурманъ слушалъ молча. Но теперь въ его взглядѣ, которымъ онъ изподлобья поглядывалъ на Валеріуса, появилось выраженіе недовѣрія. Онъ вспомнилъ, для чего пришелъ, и задавалъ себѣ вопросъ, къ чему ведетъ свою рѣчь Валеріусъ. Въ его словахъ о значеніи романиста онъ видѣлъ только пустыя фразы, а мнѣніе, что политическому дѣятелю нельзя заноситься въ область фантазіи, находилъ просто ребяческимъ. Почему же политику не имѣть широкихъ взглядовъ и не преслѣдовать грандіозныхъ задачъ? Бурманъ довольно рѣзво предложилъ Валеріусу этотъ вопросъ.
Но тотъ отвѣтилъ съ такой горячностью, что видно было, что онъ объ этомъ уже много думалъ, и что отвѣтъ у него имѣлся наготовѣ.
— Да, — сказалъ онъ, — широкіе взгляды и грандіозныя задачи, конечно, позволительно имѣть и политикамъ. Но это еще не значитъ заноситься въ область фантазіи. Надо умѣть измѣрять предметы соотвѣтствующей мѣрой а не пытаться навязывать лебединыя крылья воробью! Но ты, Сетъ, съ этого бы и началъ, потому что прежде всего ты фантазеръ, художникъ. Ты умѣешь разглядѣть типъ, но не можешь понять, что такое толпа отдѣльныхъ людей. Въ качествѣ законодателя, ты сталъ бы придумывать наилучшее лишь для типа, тобою же созданнаго въ воображеніи и требованія котораго совсѣмъ не соотвѣтствуютъ мелкимъ требованіямъ простыхъ смертныхъ. Ты бы стремился, очертя голову, прямо къ цѣли, не принимая во вниманіе того, что другимъ это не по силамъ, и что нужны и остановки для отдыха. Ты самъ въ высшей степени индивидуаленъ и проповѣдуешь индивидуализмъ; но ты неспособенъ понять индивидуальныхъ потребностей твоихъ ближнихъ, потому что ты самъ не знаешь этихъ ближнихъ.
Сетъ Бурманъ насупился. Ни малѣйшаго удовольствія не доставляли ему разсужденія пріятеля, который пытался отнять у него славу знатока человѣческихъ сердецъ и современной дѣйствительности. На это, по его мнѣнію, онъ имѣлъ несомнѣнныя права.
— Да, ты уже говорилъ недавно, что ты не очень высокаго мнѣнія о моей проницательности, — сказалъ онъ холодно и всталъ.
Валеріусъ покраснѣлъ и молча смотрѣлъ на Бурмана.
— Если ты не забылъ того, что я говорилъ тогда, — сказалъ онъ съ удареніемъ, — то помнишь, надѣюсь и то, что я признавалъ твои достоинства, какъ писателя, и что, по моему мнѣнію, твоя слѣпота зависитъ именно отъ крайне развитой творческой способности.
Бурманъ отвѣтилъ что-то невнятное и повернулся къ дверямъ, но Валеріусъ остановилъ его за руку.
— Будь же другомъ, Сетъ, и выслушай меня, чтобы тебѣ не пришлось выслушать это отъ другого! — вскричалъ онъ. — Брось ты, Бога ради, эти замыслы насчетъ парламентской дѣятельности! Если у тебя останется лишнее время, и тебѣ охота высказываться по поводу текущихъ вопросовъ, дѣлай это въ беллетристической формѣ. Я даже собирался кое-что тебѣ предложить… Не хочешь ли быть редакторомъ «Скандинавіи»?
«Скандинавія» былъ новый, только-что пріобрѣтенный Обществомъ Бальдерской типографіи, толстый журналъ, которому предстояло занять мѣсто главнѣйшаго періодическаго изданія въ изящной литературѣ Швеціи. Бурманъ былъ такъ пораженъ неожиданнымъ лестнымъ предложеніемъ, что даже вздрогнулъ. Никогда онъ не разсчитывалъ на нѣчто подобное… И какъ это могло придти имъ въ голову?
Ну, разумѣется, это выдумка Валеріуса!
Предложеніе это было сдѣлано самымъ сердечнымъ, дружескимъ тономъ, и, помимо своей воли, Бурманъ былъ польщенъ. Но одно его смущало. Какимъ образомъ дружескія намѣренія Валеріуса мирились съ выказаннымъ имъ во время ужина раздраженіемъ? Искренно ли все это? И въ самомъ ли дѣлѣ Валеріусъ нисколько не озлобленъ тѣмъ, что ему не сдѣлали вторичнаго предложенія печатать основываемую газету?
Снова подозрѣнія охватили Бурмана и, занявъ прежнее мѣсто у стола, онъ спросилъ, не спуская пытливаго взгляда съ Валеріуса:
— А что бы ты сказалъ, если бы мы вторично обратились къ тебѣ съ предложеніемъ принять участіе въ нашей новой газетѣ и издавать ее?
— Я бы отказался! — отвѣтилъ Валеріусъ нетерпѣливо. — Это предпріятіе не имѣетъ никакихъ шансовъ на успѣхъ, а въ качествѣ человѣка, облеченнаго довѣріемъ своихъ компаніоновъ, я не имѣю права руководствоваться своими личными симпатіями.
Этотъ отвѣтъ сбивалъ. Бурмана съ его предвзятой точки зрѣнія. Онъ задумался и сталъ разсѣянно приглаживать ворсъ на шляпѣ. Вдругъ ему пришла въ голову мысль, въ сущности довольно старая, но которую онъ только теперь точно извлекъ изъ забытаго тайника. Его подкупаютъ! Очевидно, Валеріусъ пронюхалъ, что Сетъ Бурманъ вошелъ въ сношенія съ другими издателями и испугался возможности потерять въ немъ выгоднаго кліента. Не хочетъ, небось, чтобы выпорхнула изъ клѣтки птица, которая приноситъ ему золотыя яйца! Ему нужны книги и популярное имя Сета Бурмана, — вотъ и все!
— Что же ты не отвѣчаешь на мое предложеніе редактировать «Скандинавію»? — спросилъ между тѣмъ Валеріусъ.
— Спасибо, я подумаю объ этомъ, — отвѣтилъ Бурманъ, не глядя на него.
Затѣмъ онъ всталъ и, не желая вдаваться въ дальнѣйшія разсужденія съ Валеріусомъ, ушелъ, простившись довольно холодно. Валеріусъ не удерживалъ его, предоставляя обдумать дѣло, какъ слѣдуетъ, и попросивъ только письменнаго отвѣта, когда Бурманъ приметъ то или другое рѣшеніе.
Около семи часовъ, послѣ обѣда, Гильдуръ, по обыкновенію, позвонила у дверей Бурмана. Она попрежнему приходила ежедневно въ это время, хотя уроковъ музыки уже не давала. Совсѣмъ неожиданно Бурманъ недавно спохватился, что музыкальныя занятія дочери мѣшаютъ ему работать и пожелалъ, чтобы Лена продолжала свои упражненія внѣ дома, у одной извѣстной преподавательницы музыки…
Большею частью Гильдуръ приходилось ждать послѣ звонка довольно долго, такъ какъ Мая не торопилась и всегда бывала занята чѣмъ-нибудь, отъ чего ее отрывалъ звонокъ. Но на этотъ разъ дверь отворилась почти тотчасъ же послѣ звонка, и Гильдуръ очутилась въ объятіяхъ поджидавшаго ее Бурмана.
Онъ едва далъ Гильдуръ время поздороваться съ Леной и тотчасъ же увлекъ ее къ себѣ въ кабинетъ, но не для нѣжной бесѣды, какъ обыкновенно. Когда она опустилась на свое обычное мѣсто, въ углу большого дивана, онъ занялъ кресло у письменнаго стола, положилъ локти на столъ и сказалъ, съ усиліемъ переводя духъ:
— Ну, дружокъ мой, на этотъ разъ вамъ придется услышать кое-что совсѣмъ новенькое!… Кстати, скажи, пожалуйста, сколько, по твоему, можно безъ убытка заплатить за такого человѣка, какъ я?
— Заплатить? Я не понимаю, Сетъ…
— Да, да, заплатить, именно заплатить деньгами. Все равно, золотомъ или кредитными билетами?
— А ты развѣ продаешь себя? — спросила она, смѣясь.
— Не знаю еще… Но покупатель ужъ есть и, если не ошибаюсь, двѣ, три тысячи въ годъ за меня бы дали.
Шутитъ онъ, или говоритъ серьезно? Его лицо въ одно и то же время и самодовольно, и презрительно…
— Ужъ не хотятъ ли связать тебя какимъ-нибудь обязательствомъ? — спросила Гильдуръ.
— Вотъ именно этого-то самаго и хотятъ! Хотятъ запереть въ курятникъ курицу, которая приноситъ золотыя яйца, а можетъ быть, хотятъ и еще чего-то… Я знаю, ты опять станешь защищать его, вѣдь ты всегда заступаешься за него съ какимъ-то непонятнымъ для меня пристрастіемъ. Но предупреждаю тебя, на этотъ разъ защищать его будетъ не легко.
Гильдуръ не стала и разспрашивать, о комъ идетъ рѣчь. Она сразу угадала, что дѣло касается Валеріуса. Впрочемъ, Бурманъ и не далъ ей времени на разспросы. Не переводя духа, разсказалъ онъ о своемъ разговорѣ съ Валеріусомъ и перешелъ къ общимъ выводамъ. По его словамъ, онъ много размышлялъ обо всемъ этомъ и пришелъ къ убѣжденію, что не можетъ и быть двухъ различныхъ взглядовъ на образъ дѣйствій этого, якобы, его друга.
Этотъ хитрецъ вздумалъ однимъ взмахомъ поймать двухъ мухъ. Прежде всего ему нужно попрочнѣй заручиться исключительнымъ правомъ на изданіе сочиненій Бурмана, а кромѣ того, и обезпечить успѣхъ своему толстому журналу, не только связавъ свое предпріятіе съ популярнымъ именемъ Бурмана, но еще поставивъ Бурмана въ необходимость печатать свои сочиненія исключительно въ редактируемомъ имъ журналѣ. Во-вторыхъ, онъ хочетъ устранить съ своей дороги опаснаго соперника на политическомъ поприщѣ, ограничивъ его дѣятельность областью изящной литературы; а что онъ самъ намѣренъ въ ближайшемъ времени выступить кандидатомъ въ депутаты, въ этомъ нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія: это подтверждается всѣми признаками и объ этомъ даже поговариваютъ въ нѣкоторыхъ кружкахъ. Не даромъ во время разговора сегодня утромъ Бурманъ сразу почувствовалъ, что у Валеріуса должна быть задняя мысль, которую онъ тщательно маскируетъ разными нелѣпыми разсужденіями о несовмѣстимости чисто литературной и политической дѣятельностей. Теперь же, когда онъ успѣлъ все хорошо обдумать, у него нѣтъ уже никакихъ сомнѣній…
Гильдуръ слушала, не возражая, и задумалась. Можно ли допустить, чтобы Валеріусъ руководился такими дрянными и мелочными побужденіями? Не проще ли предположить, что онъ руководствуется только желаніемъ въ самомъ дѣлѣ доставить другу положеніе, соотвѣтствующее его дарованіямъ, а журналу — превосходнѣйшаго редактора и сотрудника? Но она понимала, что не стоило и задавать Бурману этихъ вопросовъ, которые только раздражили бы его, нисколько не повліявъ на его образъ мыслей.
— И такъ, теперь вопросъ въ томъ, примешь ли ты мѣсто редактора «Скандинавіи», или нѣтъ? — спросила она послѣ долгаго молчанія.
— А ты желала бы, чтобы я продалъ себя?
Этотъ вопросъ онъ кинулъ ей съ такимъ выраженіемъ, точно дѣло шло о предательствѣ отечества.
Она поднялась съ дивана, подошла къ нему и, обнявъ его, прижала къ груди его голову, эту сильную, славную, и въ то же время дѣтски наивную, голову, подчасъ задорную и сумасбродную, но всегда переполненную широкими замыслами, къ которымъ никогда не примѣшивалось и тѣни корыстолюбія. Что ей за дѣло, справедливы ли его обвиненія Валеріуса, или нѣтъ? Какъ бы тамъ ни было, а съумѣлъ же тотъ потерять довѣріе друга и возбудить его подозрительность. Пусть самъ и отвѣчаетъ за все — это ужъ не ея дѣло! Для нея важно только одно, что ея Сетъ всегда стремится только къ тому, что самъ считаетъ хорошимъ и достойнымъ, и что, каръ онъ ни бѣденъ, деньги не имѣютъ для него никакой цѣны. Она такъ гордилась его мужествомъ и непреклонностью. И она нашептывала ему слова восторженной любви, продолжая ласкать его голову.
Онъ привлекъ ее къ себѣ, потомъ отвелъ отъ себя ея голову и сіяющими отъ счастья глазами любовался ею, и опять прижалъ ее къ груди, прошептавъ:
— Моя… моя Гильдуръ!
Было что-то торжествующее въ этомъ порывѣ. Онъ ликовалъ — ему казалось, что онъ побѣдилъ въ ней какое-то затаенное чувство, которое противилось его убѣжденіямъ, и что теперь, теперь она была всецѣло «его Гильдуръ».
— Моя… моя Гильдуръ! — повторилъ онъ все съ тѣмъ же порывомъ восторга.
И она поняла, что, отвѣчая ласками на его ласки, восторгомъ на его восторгъ, — она какъ бы принимала на себя обязательство раздѣлать его взгляды во всемъ. Этого требовало ея счастіе. До остального ей теперь не было дѣла.
XIII.
правитьВъ семьѣ Скогъ было торжество по случаю дня рожденія Гертрудъ. Приглашены были родственники и самые короткіе знакомые, въ томъ числѣ, конечно, Лена и Сетъ Бурманъ.
Въ первый разъ еще съ тѣхъ поръ, какъ объявлена была ближайшимъ родственникамъ ея помолвка, приходилось Гильдуръ показаться въ обществѣ вмѣстѣ съ женнньмъ. Хотя эта помолвка для всѣхъ прочихъ оставалась тайной, но кое-какіе слухи уже распространились по городу, и Гильдуръ чувствовала себя несовсѣмъ спокойной въ ожиданіи, какъ отнесутся къ ней и къ Бурману знакомые. Какъ-то она выдержитъ свою роль подъ перекрестными взглядами любопытныхъ! А притворяться было обязательно. Злополучное письмо съ извѣстіемъ о мѣстонахожденіи госпожи Бурманъ все еще не было получено. А ей хорошо извѣстно, что люди отвернулись бы отъ нея, если бы при такихъ обстоятельствахъ состоялось объявленіе ея странной помолвки. Въ извѣстныхъ вещахъ люди требуютъ тайны или хоть подобія, тайны.
Обо всемъ этомъ размышляла Гильдуръ передъ приходомъ гостей, остановившись въ гостиной, передъ большимъ венеціанскимъ зеркаломъ, чтобы осмотрѣть свой туалетъ. На ней было свѣтлое шелковое платье изъ китайской матеріи, превосходно сидѣвшее на ея стройной фигурѣ. Она нарочно одѣлась такъ нарядно, чтобы показать Бурману, что и она умѣетъ заниматься собой, когда это нужно. Но теперь она начинала опасаться, не слишкомъ ли нарядно она одѣлась, и не подумаютъ-ли, что она бравируетъ общественнымъ мнѣніемъ… Ей даже пришло въ голову, не пойти ли переодѣться во что-нибудь попроще, какъ раздался звонокъ, появились первые гости и пришлось остаться.
Сначала все пошло хорошо. Она помогала невѣсткѣ принимать гостей и была съ ними любезнѣе обыкновеннаго. Съ своей стороны, гости не подавали и вида, что до нихъ дошли кое-какіе слухи. Но вотъ, среди оживленнаго разговора съ одной кузиной, которая обладала злымъ язычкомъ и очень зоркими, насмѣшливыми глазками, Гильдуръ замѣтила входящаго въ гостиную Бурмана и почувствовала, что краснѣетъ. Чтобы скрыть непрошенный румянецъ, она наклонилась, дѣлая видъ, что отцѣпляетъ запутавшійся за ножку стула шлейфъ И когда она черезъ минуту снова выпрямилась, то уже вполнѣ успѣла овладѣть собой. Но Бурманъ, этотъ неисправимый младенецъ, остановился у входа и смотрѣлъ на нее такимъ взглядомъ, точно они были съ нимъ одни въ комнатѣ! А вѣдь какъ она просила его, даже взяла съ него обѣщаніе быть какъ можно осторожнѣе!
Онъ точно приросъ къ полу въ пяти шагахъ отъ нея и любовался ею, точно передъ нимъ было видѣніе!
Это неосторожное восхищеніе невыразимо смущало ее. И, тѣмъ не менѣе, сердце въ ней радостно трепетало именно потому, что онъ залюбовался ею, забывъ все на свѣтѣ.
Какъ только представилась возможность, она сдала свою опасную кузину на попеченіе госпожи Скогъ, взяла подъ руку одну очень молоденькую и глуповатую барышню, которой опасаться было нечего, и повела ее къ столу съ дессертомъ, надѣясь какъ-нибудь на пути въ другую комнату незамѣтно приблизиться къ своему безразсудному обожателю. Онъ, дѣйствительно, не замедлилъ послѣдовать за нею и, пока барышня брала съ вазы конфекты, Гильдуръ стоило только обернуться, чтобы оказаться съ нимъ лицомъ къ лицу.
— Какъ тебѣ не стыдно, Сетъ! — шепнула она въ отвѣтъ на его поклонъ. — Ты не сдержалъ слова!
— Я не сдержалъ слова? Да я еще слова не сказалъ!.
— Но могъ же ты смотрѣть на кого-нибудь другого, а не на меня.
— Нѣтъ, этого я не могъ и не могу! — съ простодушнѣйшей откровенностью признался онъ, окидывая восхищеннымъ взглядомъ всю ея стройную фигуру.
Она отвернулась отъ него, но онъ шепнулъ ей:
— Постой! Мнѣ тебѣ надо сказать кое-что очень важное…
— Говори же скорѣй… Только поскорѣй!
Однако онъ не торопился. Нѣсколько секундъ любовался онъ ею и шепнулъ наконецъ, не переставая смотрѣть на нее восторженно.
— Ты хороша! Ты изящна! Ты мила, какъ ни одна женщина въ мірѣ!
Это-то и было то «кое-что очень важное», которое ему необходимо было сказать, не смотря ни на какой рискъ!
Она поспѣшила отойти и со страхомъ оглянулась по сторонамъ. Онъ просто невозможенъ! Онъ хочетъ высказывать все, что думаетъ и чувствуетъ… Положимъ, его необдуманныя слова звучали въ ея ушахъ, точно прекрасная музыка, а его восторженные взгляды наполняли ея душу счастіемъ… Но можно ли вести себя такъ неосторожно!
Цѣлый вечеръ она не переставала тревожиться. То и дѣло встрѣчала она его взгляды, которыхъ онъ положительно не спускалъ съ нея, а когда она бывала недалеко отъ него, онъ позволялъ себѣ даже подходить и нашептывать въ уши всякіе пустяки. Желая хоть временно найти себѣ спокойное мѣсто, она сѣла наконецъ за рояль и стала неутомимо акомпанировать одному молодому врачу съ довольно посредственнымъ теноркомъ, но большой охотой пѣть.
Докторъ пропѣлъ весь свой репертуаръ, а затѣмъ объявилъ, что охотно бы спѣлъ какой-нибудь изъ веселыхъ студенческихъ дуэтовъ, если бы только нашлось съ кѣмъ пѣть.
Стали искать второго пѣвца среди гостей, но такого не оказывалось, и огорченный докторъ снова сталъ перебирать ноты, не зная, что бы ему еще тѣть. Гильдуръ тоже склонилась надъ нотами. Вдругъ она почувствовала возлѣ самаго своего уха теплое дыханіе, и съ ужасомъ оглянулась, ожидая опять увидѣть возлѣ себя Бурмана. Но это была Лена.
— Я знаю, кто можетъ спѣть студенческіе дуэты, — шепнула она.
— Кто же?
— Директоръ Валеріусъ…
— Какъ же ты это знаешь? — съ удивленіемъ спросила Гильдуръ.
— Я разъ слышала…
— Слышала? Гдѣ же ты его слышала?
— Какъ-то мы шли съ нимъ по улицѣ, и вотъ онъ сталъ пѣть…
Гильдуръ смотрѣла на нее, точно спрашивая: «Вотъ какъ! вы прогуливаетесь вдвоемъ и распѣваете дуэты на улицахъ?»
— Видишь ли, вотъ какъ это случилось! — начала торопливо объяснять Лена, смущенная взглядомъ Гильдуръ. — Я шла какъ-то на урокъ музыки, а Валеріусъ шелъ отъ васъ, съ обѣда. Вотъ, мы и пошли вмѣстѣ, потому что было по пути. Вдругъ изъ какого-то окна запѣли: «Знала ли ты, тетя, мамзель Гоппенратъ?» — а Валеріусъ запѣлъ въ отвѣтъ второй куплетъ этой пѣсни и потомъ долго еще напѣвалъ себѣ подъ носъ разные куплеты изъ студенческихъ дуэтовъ. Право онъ поетъ очень хорошо. Только не говори, что это я его выдала! — попросила Лена.
— Хорошо!
Лена ускользнула, а Гильдуръ подошла къ Валеріусу.
— Знаете ли, господинъ директоръ, что мнѣ шепнули, будто вы поете?
— Неужели, шепнули? — улыбнулся Валеріусъ. — Впрочемъ, о моемъ пѣніи въ самомъ дѣлѣ чѣмъ тише говорить, тѣмъ лучше.
— Однако вы поете?
— Кое-какъ пою.
— Студенческія пѣсни?
Да — И вы не захотѣли пѣть, хотя знали, что мы ищемъ второй голосъ?
Она сдѣлала настоящій выговоръ, который онъ, впрочемъ, принялъ очень добродушно. По его мнѣнію, общество ничего не потеряло бы, если бъ было избавлено отъ такого пѣнія.
И, безъ дальнѣйшихъ препирательствъ, онъ направился къ роялю. Гильдуръ приготовилась акомпанировать. Уже при первыхъ звукахъ Валеріуса, она подняла голову, удивленная мелодичностью его голоса. У него оказывался не очень сильный, но въ высшей степени мягкій и пріятный баритонъ.
Послѣ первой же пѣсни въ залѣ поднялся настоящій шумъ. Восхищенные слушатели не могли удержаться отъ рукоплесканій, со всѣхъ сторонъ послышались просьбы спѣть еще что-нибудь, и зала переполнилась гостями, такъ какъ многіе покинули даже карточные столы, чтобъ послушать популярныя студенческія пѣсни.
Пѣвцы не заставили себя упрашивать и спѣли еще нѣсколько дуэтовъ…
Гильдуръ все еще не могла опомниться отъ удивленія, какъ могло случиться, что она ежедневно встрѣчалась съ Валеріусомъ въ продолженіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ, и онъ ни разу не проговорился о своемъ выдающемся талантѣ? Онъ всегда съ непритворнымъ удовольствіемъ слушалъ ея игру на фортепіано и не скрывалъ, что любитъ оперы и концерты. Она знала и то, что онъ толково судилъ о музыкѣ. Но никто и не подозрѣвалъ, что самъ онъ прекрасно претъ.
Она задумчиво посматривала на Валеріуса, все еще стоявшаго у рояля съ нотами въ рукахъ, и ей приходило въ голову, что это самый уравновѣшенный, самый скромный человѣкъ изъ всѣхъ ея знакомыхъ. Не было ни одного случая, чтобы онъ когда-нибудь выказалъ малѣйшее желаніе выдвинуться впередъ. Никогда онъ не говорилъ о себѣ, не носился со своими достоинствами. Интересовали его лишь таланты и заслуги другихъ людей…
Размышляя объ этомъ, она почувствовала въ душѣ что-то въ родѣ угрызеній совѣсти. Какъ она могла не заступиться за него недавно, когда Сетъ съ такой явной несправедливостью обвинялъ его въ дрянномъ эгоизмѣ и недостойномъ лукавствѣ? Развѣ мыслимо, чтобы такой искренно безпритязательный человѣкъ сталъ кривить душой и интриговать ради сомнительныхъ личныхъ выгодъ? Нѣтъ, Сетъ просто заблуждайся, Онъ уже черезчуръ страстенъ и часто позволяетъ собственному воображенію затемнять свои мысли!
Ей вдругъ захотѣлось, чтобы именно Валеріусъ повелъ ее теперь къ ужину. Повернувшись къ нему, она сказала:
— Видите, всѣ идутъ въ столовую… Не пойти ли и намъ?
Разумѣется, въ отвѣтъ на это, ему оставалось только предложить ей руку, что онъ и сдѣлалъ очень учтиво. Они вмѣстѣ вышли изъ залы.
— Какой вы странный человѣкъ! — проговорила она, какъ бы продолжая свои размышленія. — Можно ли скрывать такое чудное дарованіе… и скрывать такъ упорно! И какъ вы могли удерживаться отъ соблазна спѣть, когда мы занимались бывало, музыкой и вы слушали съ видимымъ интересомъ? — спросила она. — Кто можетъ пѣть, долженъ иногда чувствовать потребность спѣть…
— О, слава Богу, на свѣтѣ есть что послушать, кромѣ собственнаго пѣнія! — вскричалъ онъ, смѣясь.
Она пошла съ нимъ къ одному изъ свободныхъ столиковъ.
— Сядемте тутъ! — сказала она, указывая ему на стулъ.
Въ ту-же минуту какая-то безпріютная парочка попросила позволенія подсѣсть къ ихъ столу и пришлось ужинать вчетверомъ. Впрочемъ непрошенные сосѣди оказались веселыми и любезными собесѣдниками, и за столикомъ водворилось самое беззаботное настроеніе.
Вдругъ подлѣ, нея раздался голосъ Бурмана. Она съ испугомъ оглянулась и увидѣла надъ собой его львиную голову съ восторженно сіяющими глазами и откровенной улыбкой.
— Пойдемте же! — сказалъ онъ спокойно, точно говорилъ что-то вполнѣ естественное. — Мы заняли тамъ отдѣльный столикъ въ сторонкѣ…
Ее покоробило. Какъ могъ онъ относиться къ ней такъ безпощадно! Какъ могъ онъ звать ее къ себѣ отъ людей, съ которыми она уже сидѣла — вѣдь это значило нарочно выставлять на видъ свои какія-то особенныя права на нее! Что подумаютъ о ней знакомые? Она не рѣшалась даже поднять глазъ…
Съ трудомъ совладавъ съ замѣшательствомъ, она однако улыбнулась, отвѣтивъ шутливо, что очень благодарна за приглашеніе, но что она совершенно довольна своимъ обществомъ.
Къ ея ужасу Бурманъ этимъ не удовольствовался, а еще ниже склонился къ ней и сталъ шептать на ухо. Она такъ смутилась, что даже де разслышала хорошенько, что онъ говорилъ. Во всякомъ случаѣ, она поняла, что рѣчь сводилась къ тому, что, если она не придетъ, онъ умретъ съ тоски, а вѣрнѣе, просто уйдетъ домой, потому что не въ силахъ продолжать притворяться.
Хотя бы только для того, чтобы прекратить это неприличное шептаніе, она принуждена была встать и мучительно придумывала, что бы такое сказать собесѣдникамъ въ извиненіе своего поступка и чтобы хоть сколько-нибудь обезоружить злые языки. Къ ней подоспѣла неожиданная помощь.
— Неужели вы въ самомъ дѣлѣ должны насъ покинуть? — жалобно сказалъ Валеріусъ. — И все это изъ за этой молоденькой баронессы?
Онъ кивнулъ при этомъ въ ту сторону, гдѣ былъ столикъ, занятый Бурманомъ и у котораго сидѣла баронесса Шеристроле, которую Бурману поручили вести къ ужину, тогда какъ мужу ея подала руку сама хозяйка дома. И баронъ, и баронесса въ первый разъ были на вечерѣ у Скогъ, почему имъ и оказывались особенныя любезности. Кромѣ того, молодая аристократка была чрезвычайно заинтересована Курманомъ, и непритворно увлечена игрой Гильдуръ на фортепіано. Всѣмъ этимъ Валеріусъ ловко воспользовался, чтобы замаскировать неловкій поступокъ Бурмана и оправдать Гильдуръ въ глазахъ гостей.
Она поняла его намѣреніе и взглянула на него съ благодарностью;
— Конечно, надо же позаботиться объ этой дамѣ, — сказала она. — Она вѣдь почти никого здѣсь не знаетъ.
— Вотъ то-то и есть! — вскричалъ Валеріусъ, смѣясь. — Я давно уже видѣлъ знаки, которые вамъ дѣлала госпожа Скогъ. — Не послушались, за вами и прислали!
— А вы все это такъ и замѣтили? — уже совсѣмъ весело, съ лукавымъ огонькомъ въ глазахъ, переспросила Гильдуръ. — Не даромъ же я удивлялась вашей наблюдательности.
Извинившись передъ покидаемымъ обществомъ и дружески улыбнувшись своему кавалеру, она подала руку Бурману и дала себя увести къ его столику.
Она тутъ-же, стала журить его, не теряя времени, но тотчасъ же принуждена была умолкнуть, встрѣтивъ его сіяющій отъ восторга взглядъ. Духу не хватало бранить его: онъ былъ такъ дѣтски радъ, что маневръ удался.
— Что бы ты ни говорила, а я поймалъ тебя! — прошепталъ онъ, торжествуя побѣду, чуть-чуть не повлекшую за собой настоящій скандалъ для Гильдуръ. Но этого онъ не понималъ, и его невѣстѣ оставалось только смѣяться.
Вѣдь онъ дитя, геніальное, но капризное, опасное дитя! Послѣ ужина она стала разыскивать Валеріуса, желая хорошенько поблагодарить его за оказанную, весьма существенную, услугу. Но его нигдѣ не было. Очевидно, онъ воспользовался минутой, когда гости выходили изъ столовой, и ушелъ никѣмъ незамѣченный.
XIV.
правитьВалеріусъ, только-что окончивъ занятія въ конторѣ, шелъ къ себѣ домой, какъ его встрѣтилъ на улицѣ Сетъ Бурманъ. Въ послѣднее время тотъ тщательно избѣгалъ оставаться наединѣ съ Валеріусомъ и до сихъ поръ еще не далъ отвѣта на сдѣланное ему предложеніе редактировать «Скандинавію». Валеріусъ и не торопилъ его, давая время хорошенько обдумать предложеніе. Но теперь онъ, воспользовавшись случайной встрѣчей, спросилъ Бурмана о принятомъ имъ рѣшеніи, и почему онъ медлитъ отвѣтомъ.
Бурманъ отвѣтилъ, что хотѣлъ зрѣло обдумать вопросъ, прежде чѣмъ принять то или другое рѣшеніе.
Это была правда, но только на половину. Бурманѣ, въ самомъ дѣлѣ, все еще обдумывалъ отвѣтъ, въ какой бы формѣ половче выразить отказъ такъ, чтобы озадачить Валеріуса и разоблачить его затаенныя намѣренія. Онъ даже наводилъ кое-какія справки, желая добыть доказательства, которыя обличили бы намѣреніе Валеріуса выставить свою кандидатуру въ палату депутатовъ. Однако, такихъ доказательствъ не нашлось, но это, разумѣется, не поколебало увѣренности Бурмана. Оставалось только пуститься съ Валеріусомъ въ продолжительный разговоръ о политикѣ, подмѣтить во время спора Ахиллёсову пяту друга, воспользоваться ею и какъ? нибудь принудить его обнаружить свои планы. А потомъ можно было и отказаться отъ редакторства въ такихъ выраженіяхъ, какихъ заслуживали неблаговидные пріемы интригана…
Они вошли въ одинъ изъ второстепенныхъ ресторановъ, у йодъѣзда котораго встрѣтились. На лѣстницѣ Бурмана остановилъ какой-то выходившій изъ ресторана знакомый, и пока они разговаривали, Валеріусъ пошелъ занять удобное мѣсто.
Въ большой залѣ оказалось мало посѣтителей. Занятъ былъ только одинъ изъ столовъ. Зато сидѣвшее вокругъ этого стола общество держало себя довольно шумно. Состояло оно изъ трехъ очень молодыхъ людей, по виду конторщиковъ или приказчиковъ изъ хорошаго магазина, и двухъ барышенъ, сидѣвшихъ спиной ко входу, и громко хохотавшихъ. Валеріусъ не могъ различить ихъ лицъ. Но сдѣлавъ еще нѣсколько шаговъ впередъ, онъ остановился въ сильнѣйшемъ изумленіи; Въ одной изъ хохотавшихъ барышенъ онъ узналъ Лену Бурманъ.
Лена Бурманъ въ такомъ обществѣ и въ такомъ мѣстѣ! Онъ едва вѣрилъ своимъ глазамъ. Эта скромная дѣвочка, всегда такая тихонькая и нѣжная, этотъ изящный «цвѣточекъ», какъ оказывалось, имѣла склонность къ подобнымъ удовольствіямъ!
Съ своей стороны Лена точно почувствовала, что за ней наблюдаютъ, и обернулась. Ея красивое личико поблѣднѣло, какъ полотно.
«Что-то подумаетъ Бурманъ, если увидитъ ее здѣсь?» — пронеслось въ головѣ Валеріуса. — «Нѣтъ, это надо предупредить».
Быстро подошелъ онъ въ Ленѣ и сказалъ ей вполголоса:
— Мнѣ надо сказать вамъ нѣсколько словъ.
Она тотчасъ же встала, какъ послушный ребенокъ, и. пошла за Валеріусомъ въ сосѣднюю комнату.
— Я только хотѣлъ васъ предупредить, что сейчасъ придетъ сюда вашъ отецъ, — сказалъ онъ.
Она вздрогнула; ея глаза широко раскрылись отъ страха.
— Если не желаете съ нимъ встрѣтиться, здѣсь есть другой выходъ, — продолжалъ онъ сухо. — Вы можете пройти черезъ ту комнату. Если хотите, я предупрежу вашихъ знакомыхъ, что вы уходите.
— Хорошо! — чуть слышно прошептала она.
Между тѣмъ, Валеріусъ написалъ на визитной карточкѣ нѣсколько словъ, приказавъ лакею передать ее барышнѣ, оставшейся въ залѣ за столомъ. Онъ просто увѣдомлялъ эту особу, что ея «подруга дожидается ее во второй передней».
Когда лакей вышелъ, онъ постоялъ нѣсколько секундъ возлѣ Лены. Ему было жаль ея. Страхъ я стыдъ терзали ее теперь такъ, что она дрожала всѣмъ тѣломъ.
— Ну, ну! — проговорилъ Валеріусъ ободрительно. — Никакой бѣды вѣдь еще не случилось!
Она не поднимала, головы и ничего не отвѣчала, а только нервно теребила свой зонтикъ.
— Не бойтесь! Ваши знакомые сейчасъ придутъ, — сказалъ Валеріусъ и, поклонившись, пошелъ обратно въ зало, опасаясь, чтобы Бурманъ не сталъ его разыскивать.
Въ отсутствіи Валеріуса Бурманъ успѣлъ узнать въ дѣвушкѣ, сидѣвшей за. столомъ съ приказчиками, подругу своей дочери, Мимми Гельстрэмъ. Съ негодованіемъ сталъ онъ разсказывать Валеріусу объ этой молодой особѣ. По счастію, онъ, Бурманъ, во-время раскусилъ эту барышню и спасъ свою дочь отъ вліянія молодой искательницы приключеній!
Покончивъ съ этой исторіей, пріятели перешли къ тому, о чемъ, собственно, пришли потолковать.
— И такъ, какой же твой отвѣтъ? — спросилъ Валеріусъ.
Бурманъ самодовольно усмѣхнулся.
— Прежде всего, — сказалъ онъ, — я долженъ сообщить тебѣ маленькую новость.
Сказавъ это, онъ пріостановился въ своей рѣчи, какъ бы подготовляя эффектъ, посмотрѣлъ на стаканъ, повертѣлъ его въ рукахъ и наконецъ опять поднялъ голову.
Новость оказалась въ то же время и категорическимъ отвѣтомъ на предложеніе Валеріуса. Въ двухъ словахъ сообщилъ Бурманъ, что съ новаго года будетъ выходить его газета подъ названіемъ: «Стражъ», и что у него, слѣдовательно, не останется ни минуты свободнаго времени на постороннія занятія. Онъ такъ же кратко прибавилъ, что его газета будетъ издаваться въ типографіи молодого Гаральда Ветерлинга, который и будетъ редакторомъ, а самъ онъ всецѣло посвятитъ себя веденію политическаго отдѣла газеты.
Извѣстіе это не произвело, однако, никакого особеннаго эффекта, и Валеріусъ ни въ чемъ не обнаружилъ ни своего смущенія, ни опасеній за свою кандидатуру, ни даже особеннаго огорченія по случаю утраты курицы, приносившей ему золотыя яйца. Впрочемъ, Бурманъ утѣшилъ себя надеждой, что въ другой разъ будетъ счастливѣе и когда-нибудь, а добьется-таки разоблаченія «козней Валеріуса».
На слѣдующій день Валеріусъ, выходя отъ господъ Скогъ, столкнулся на лѣстницѣ съ Леной, шедшей къ своей учительницѣ музыки. Она съ такимъ нетерпѣніемъ оглянулась, заслышавъ его шаги, что ему невольно пришло въ голову, ужъ не поджидала ли она его на лѣстницѣ?
Во всякомъ случаѣ, идти имъ было по пути, и они пошли вмѣстѣ. Нѣкоторое время оба довольно вяло болтали о равныхъ постороннихъ вещахъ, отнюдь не касаясь вчерашняго происшествія. Но вдругъ, послѣ какого-то замѣчанія Валеріуса о морозѣ, она проговорила, вмѣсто отвѣта:
— Папа ужасно бы разсердился, еслибъ увидѣлъ меня вчера… тамъ!
Она сказала это серьезно, нѣсколько протяжно. Очевидно, ея воображеніе все еще было всецѣло занято случайно избѣгнутой катастрофой.
— Вы думаете, что онъ бы очень разсердился? — переспросилъ Валеріусъ, чтобы что-нибудь сказать.
— Да. Ему вѣдь и въ голову не приходитъ, что меня подчасъ просто заѣдаетъ скука… По его мнѣнію, надо всегда быть какимъ-то образцомъ приличія, всегда вести себя такъ похвально, сдержанно… Но какъ же, — она подняла глаза на Валеріуса и продолжала говорить понизивъ голосъ, — какъ же жить безъ удовольствій? Неужели нельзя хоть изрѣдка повеселиться?..
Нетерпѣливымъ движеніемъ перекинула она папку съ нотами на другую руку, и въ ея взглядѣ появилось такое непреклонное, суровое выраженіе, какого никакъ нельзя было ожидать въ такихъ невинныхъ глазахъ.
— Нельзя же, — продолжала она, — вѣчно ходить по стрункѣ и только и думать о томъ, что это запрещено, того нельзя, съ тѣмъ не слѣдуете знаться, этой надо избѣгать! Господи! Что же это такое?!
Сказавъ это, онѣ какъ бы спохватилась, что слишкомъ разоблачила свои мысли и прибавила уже своимъ обычнымъ, сдержаннымъ тономъ.
— Положимъ, я и сама понимаю, что поступила дурно, да и вообще, я способна на дурное… Никто и не подозрѣваетъ этого… Но теперь вы видѣли, какова я! Согласитесь, однако, что ничего особенно ужаснаго мы вѣдь не дѣлали. Это хорошіе знакомые Мимми Гельстрэмъ. Мы вмѣстѣ брали уроки танцевъ, и, право же, они всѣ трое очень скромные мальчики!
Валеріусъ улыбнулся.
— Вы, кажется, были очень веселы, когда я вошелъ? — сказалъ онъ.
— Да, намъ было очень весело… Мы встрѣтились съ ними на улицѣ, а потомъ, когда мы сказали, что идемъ домой пить чай, и когда я проболталась, что папы нѣтъ дома, они предложили напиться чаю всѣмъ вмѣстѣ… въ кофейной… Ну, вотъ, мы и согласились! Видите ли…
Она вдругъ замолчала, замѣтивъ улыбку, не сходившую съ его губъ, и поняла, что онъ подсмѣивается надъ ней.
— Конечно, все это было очень глупо! — помолчавъ, прибавила она въ видѣ заключенія.
— Отчего же?… Вовсе не глупо…
Его забавляла эта дѣвочка. Вопреки всякимъ нравственнымъ соображеніямъ, ему было весело думать, что она успѣла-таки повеселиться и хоть чуточку погрѣшить ради опыта. Но онъ спохватился, что нельзя же хвалить ее за такіе опыты, и продолжалъ серьезно:
— Вотъ только на счетъ общества, въ какомъ вы были… Признаться, оно не показалось мнѣ особенно, — какъ бы это сказать? — удачно выбраннымъ… Нельзя не замѣтить и того, что барышнямъ, вообще, не полагается заходить въ такіе рестораны, а въ такой молодой компаніи и подавно. Это считается предосудительнымъ!.. Конечно, вы могли и не знать такихъ вещей, но все же не мѣшало бы вамъ быть немножко осмотрительнѣе.
При его шутливомъ: «отчего же» — Лена, съ удивленіемъ и съ любопытствомъ взглянула на него; но когда онъ спохватился и перешелъ къ назиданіямъ, она снова потупилась. Даже съ его стороны не обошлось безъ выговора!
Однако, она была не особенно пристыжена и вскорѣ послѣ того довольно весело простилась съ нимъ на перекресткѣ. Всю ночь ее мучили стыдъ и жестокіе укоры совѣсти. Не особенно вѣдь пріятно быть пойманной съ поличнымъ и признаваться, что она обманывала отца, что она потихоньку доставляла себѣ за его спиной непозволительныя развлеченія и т. п. Но теперь она чувствовала значительное душевное облегченіе. Всегда бываетъ нѣкоторое утѣшеніе въ возможности поговорить съ кѣмъ-нибудь о своемъ несчастій. Притомъ Валеріусъ вѣдь не выказалъ ей презрѣнія, а былъ даже ласковѣе обыкновеннаго. Что бы онъ ни говорилъ, а ясно, что онъ не видитъ въ ея поступкѣ чего-нибудь чудовищнаго! Если бы общество было получше, онъ даже вовсе, бы не осуждалъ ея — это чувствовалось въ его словахъ. Впрочемъ, она соглашалась теперь сама, что ея вчерашнее общество было плоховато…
Дойдя до подъѣзда своей учительницы музыки, она бодро взбѣжала по лѣстницамъ и явилась на урокъ уже въ самомъ хорошемъ расположеніи духа. Почему ей вдругъ стало такъ легко, она и сама не съумѣла бы объяснить. Она сознавала одно, что чувствуетъ себя какъ-то свободнѣе и смѣлѣе, чѣмъ прежде.
Когда она вернулась домой, отецъ сидѣлъ въ гостиной съ какимъ-то долговязымъ и некрасивымъ молодымъ человѣкомъ. У молодого человѣка были подслѣповатые глаза и гладко прилизанные темные волоса. Это былъ Гаральдъ Ветерлингъ, редакторъ новой газеты «Стражъ».
Лена поклонилась ему и ушла въ свою комнату. Она привыкла оставлять въ покоѣ отца, когда у него бывали гости, и выходила къ нимъ только къ столу. Даже за столомъ она никогда не заговаривала съ нимъ, ограничиваясь короткими, застѣнчивыми отвѣтами на любезныя фразы, съ которыми гости къ ней обращались. Новый же гость отца ей какъ-то особенно не понравился…
Однако, недолго пришлось ей оставаться въ одиночествѣ. Раздался звонокъ — пришла Гильдуръ. Встрѣчаться съ женихомъ ей было удобнѣе у него, чѣмъ въ семьѣ брата. Но, во избѣжаніе пересудовъ, она приходила только тогда, когда бывала дома Лена. Такъ и теперь она пришла нѣсколько позже, обождавъ возвращенія Лены съ урока музыки.
Пришлось выйти въ гостьѣ, тѣмъ болѣе, что слышна было, какъ, знакомя ее съ господиномъ Ветерлингомъ, Бурманъ назвалъ ее «подругой его дочери». Затѣмъ, когда обѣ барышни хотѣли уже пойти къ Ленѣ, Бурманъ предложилъ имъ остаться въ гостиной.
— Мы вѣдь не секретничаемъ, — пояснилъ онъ, вполнѣ увѣренный, что барышни боялись только помѣшать дѣловому разговору.
Оба журналиста, дѣйствительно, не секретничали. Они говорили о политикѣ, о журнальномъ дѣлѣ и продолжали разговоръ такъ однообразно, что Гильдуръ въ концѣ концовъ почувствовала досаду, подумавъ, ужъ лучше бы они секретничали; можно было бы хоть уйти отъ нихъ, тогда какъ теперь приходилось сидѣть и молчать, какъ двумъ фаянсовымъ кукламъ.
По обыкновенію, говорилъ, главнымъ образомъ, Бурманъ. Онъ излагалъ свои взгляды на политику и разсуждалъ о значеніи хорошо организованной прессы, а гость слушалъ его съ благоговѣніемъ, дѣлая по временамъ почтительные знаки одобренія, и раскрывалъ ротъ отнюдь не для противорѣчій, а только для того, чтобы поддакивать и развивать уже высказанную Бурманомъ мысль.
Раза два онъ, впрочемъ, усиленно потряхивалъ головой, обводя вокругъ себя подслѣповатыми глазами. Въ этихъ случаяхъ оказывалось, что у него была своя самостоятельная идея, которую онъ желалъ высказать, и затѣмъ онъ начиналъ говорить, если не особенно остроумно и живо, зато и не глупо. Замѣчанія его всегда отличались практичностью и. большею частью, относились къ мелкимъ подробностямъ журнальнаго дѣла. Тѣмъ не менѣе, онъ придавалъ этимъ замѣчаніямъ большую цѣну и не успокоивался, пока не добивался признанія ихъ дѣльности. При этомъ лицо его принимало особенно самодовольное выраженіе.
Онъ былъ очень мѣшковатъ и нѣсколько застѣнчивъ. Но, тѣмъ не менѣе, получалось впечатлѣніе, что онъ отнюдь не скроменъ и способенъ даже на дерзость. Кромѣ того, во всемъ его существѣ было что-то такое особенное, заставлявшее предполагать въ немъ огромный запасъ энергіи и честолюбивые замыслы.
За ужиномъ господинъ Ветерлингъ не захотѣлъ продолжать разговора о политикѣ. Онъ, видимо, имѣлъ нѣкоторую претензію на свѣтскость, считая неумѣстнымъ вести дѣловые разговоры за столомъ, и сдѣлалъ все, что съумѣлъ, чтобы понравиться дамамъ. Разсказывать онъ умѣлъ довольно плавно. Но его разсказы отличались какою-то надоѣдливой дѣланностью. Замѣтно было, что онъ старается спуститься до умственнаго уровня дамъ, которыхъ, очевидно, считалъ неособенно развитыми.
Тотчасъ же послѣ ужина Гильдуръ стала прощаться. Она охотнѣе отказывалась отъ удовольствія поговорить съ Сетомъ наединѣ, чѣмъ примирялась съ мыслью дольше оставаться въ обществѣ такого скучнаго редактора.
Бурманъ проводилъ ее въ переднюю, съ нѣжностью укуталъ въ шаль и, прощаясь, спросилъ, осталась ли она довольна вечеромъ.
— А Ветерлингъ вѣдь славный малый? Не правда ли? Съ нимъ весело…
Она пристально посмотрѣла ему въ глаза, чтобы убѣдиться, что онъ говоритъ серьезно.
Да, онъ былъ серьезенъ! О вкусахъ, впрочемъ, не спорятъ, а, можетъ быть, она была и нѣсколько пристрастна, раздраженная скукой. Но Ветерлингъ не показался ей ни «славнымъ», ни веселымъ «малымъ». Тѣмъ не менѣе, ей не хотѣлось огорчать Сета, повидимому, очень довольнаго своимъ новымъ другомъ, и чтобы не противорѣчить, она сказала, улыбаясь:
— Да, онъ ничего себѣ…
— Правда, онъ немножко наивенъ, — продолжалъ Бурманъ. — Но это только оттого, что ему мало приходилось бывать въ обществѣ. Его родители — разбогатѣвшіе крестьяне, только недавно переѣхавшіе сюда изъ горъ. Это интересные оригиналы! Надо будетъ пригласить ихъ какъ-нибудь, чтобы ты познакомилась съ ними"
Гильдуръ кивнула головой въ знакъ благодарности и вышла въ сѣни. Но въ душѣ она молила Бога объ избавленіи отъ всѣхъ этихъ трехъ оригиналовъ.
Эта молитва не была, однако, услышана. Уже въ слѣдующее же воскресенье Гильдуръ, вмѣстѣ съ господиномъ и госпожей Скогъ, были приглашены къ Бурманамъ провести вечеръ вмѣстѣ съ «заводчикомъ» Ветерлингомъ и его семействомъ.
Заводчикъ — тучный, грубоватый старикѣ, съ лукавыми узенькими глазками и довольно навязчивыми манерами. Его жена — не менѣе тучная женщина, съ неменѣе лукавыми глазками, но съ болѣе рѣшительнымъ видомъ, казалась суровѣе. Оригинальность этихъ людей была развѣ только въ томъ, что старикъ всегда держалъ руки за спиной и всѣхъ училъ, какъ надо добывать деньги, а старуха неизмѣнно скрещивала руки на груди и спрашивала, сколько стоитъ та или другая вещь…
Они совсѣмъ не понравились Гильдуръ, и, хотя ничего опредѣленнаго, дурного о нихъ сказать было нельзя, она нашла ихъ общество просто несноснымъ. Особенно ее раздражило то, что, по крестьянскому обычаю, мужчины держались особнякомъ, а ей, Ленѣ и Гертрудъ, выпало на долю втроемъ занимать толстую госпожу Ветерлингъ. Гертрудъ пришла въ негодованіе отъ такого скучнаго времяпрепровожденія и шепотомъ высказала Гильдуръ намѣреніе уйти домой. Однако, она не привела въ исполненіе своей угрозы, а наоборотъ, выручила всѣхъ, предложивъ сыграть въ карты. Устроился преферансъ: — единственная игра, которую знала заводчица, и вечеръ кое-какъ протянули до ужина.
За ужиномъ всѣ немножко оживились, главнымъ образомъ, благодаря прекрасному расположенію духа самого Бурмана, который былъ очень веселъ, сыпалъ остротами и былъ въ высшей степени любезнымъ хозяиномъ. Интересно, что Бурманъ, вообще, рѣдко скучалъ въ обществѣ незанимательныхъ людей. Онъ говорилъ почти одинъ и ему нужны были, главнымъ образомъ, внимательные слушатели, а не собесѣдники. Въ этотъ вечеръ онъ цѣлыхъ битыхъ три часа кряду удивлялъ редактора Ветерлинга и его отца своимъ краснорѣчіемъ, и старый заводчикъ даже нѣсколько разъ восклицалъ, ударяя себя по колѣнкѣ: «Вѣдь есть же на свѣтѣ люди, уму которыхъ нѣтъ ничего недоступнаго!» Такая простодушная похвала и вниманіе, съ какимъ гости слушали хозяина, понравились Бурману какъ нельзя лучше, и онъ былъ вполнѣ доволенъ какъ гостями, такъ и «пріятно проведеннымъ вечеромъ». Понемногу онъ такъ воодушевился, что, когда подали вино, сталъ провозглашать въ честь гостей тосты, одинъ остроумнѣе другого, сказавъ при этомъ презанимательную рѣчь, и былъ все время веселъ, какъ расшалившійся мальчишка.
Въ концѣ концовъ, онъ точно опьянѣлъ отъ собственнаго веселья и впалъ въ чувствительный тонъ. Когда ужинъ уже близился къ концу, онъ всталъ, поднялъ рюмку и объявилъ, что хочетъ сказать еще нѣсколько словъ.
— Я хотѣлъ, предложить вамъ, господа, — сказалъ онъ, медленно обводя взглядомъ всѣхъ присутствующихъ, — я хотѣлъ предложить еще одинъ тостъ. Здѣсь я въ кругу друзей, старыхъ друзей, которымъ, уже привыкъ довѣрять, какъ самому себѣ, и новыхъ, съ которыми намѣренъ стать въ такія же довѣрчивая отношенія. Намъ придется часто встрѣчаться здѣсь въ такомъ же дружескомъ кругу, какъ и сегодня, и мнѣ хотѣлось бы сразу устранить между нами всякую недоговоренность…
Неожиданнымъ движеніемъ оттолкнулъ онъ стулъ, подошелъ къ Гильдуръ и обнялъ ее за плечо.
— Представляю вамъ мою невѣсту! — сказалъ онъ торжественно.
Гильдуръ поблѣднѣла, какъ воскъ, и не въ силахъ была сдѣлать ни одного движенія: такъ ужаснула ее эта выходка, но онъ даже не замѣтилъ ея смущенія.
— Вы знаете, что я женатъ, — продолжалъ онъ спокойно, — Да, я еще женатъ, хотя уже много лѣтъ живу врозь, съ женой… Нѣсколько мѣсяцевъ пройдетъ, вѣроятно, еще прежде, чѣмъ законъ объявитъ меня свободнымъ… Но передъ друзьями и развитыми людьми мнѣ нечего таиться, и я повторяю: вотъ моя невѣста! Поздравьте же насъ!
Гильдуръ, прикусила губу, стараясь овладѣть собой. Ее точно сводило судорогой подъ любопытными взглядами этихъ совсѣмъ ей чужихъ людей. Старикъ такъ и впился въ, нее главами, а старуха безъ стѣсценій разсматривала ее, точно хотѣла сказать: «Вотъ какого сорта эта барыщня!» Тѣмъ не менѣе, всѣ потянулись къ ней чокаться. Редакторъ постарался даже выказать сердечность и объявилъ, что стоитъ выше всякихъ условностей. Однако, и его взглядъ жегъ ее, какъ раскаленное желѣзо.
Какъ могъ, о Боже, какъ могъ этотъ милый Сетъ посвящать этихъ чужихъ людей въ свои интимныя дѣла! Какъ одъ рѣшился сдѣлать это, даже не предупредивъ ея!
Какъ только представилась возможность, она выскользнула изъ столовой и спряталась въ комнатѣ Лены. Слезы такъ и рвались у нея наружу… Но ея не оставили въ покоѣ. Бурманъ успѣлъ-таки замѣтить, что огорчилъ ее, и, увидѣвъ èa бѣгство, поспѣшилъ за ней.
— Какъ ты могъ рѣшиться на это? — вскричала она, когда онъ вошелъ къ ней. — И какъ ты смѣлъ?
Горячо спрашивала она его, на Какомъ основаніи онъ дарилъ исключительное довѣріе этимъ чужимъ людямъ, которыхъ вовсе не зналъ и которые, можетъ быть, и не заслуживали ни малѣйшаго довѣрія. Потомъ, развѣ онъ имѣлъ право сдѣлать это безъ ея согласія? Развѣ тайна не принадлежала ей столько же, какъ и ему?
Всѣ эти упреки, вырывавшіеся у нея съ потоками уже несдерживаемыхъ слезъ, обрушились на него, какъ совершеннѣйшая неожиданность. Онъ почувствовалъ себя совсѣмъ подавленнымъ не столько ея словами, какъ слезами, и не зналъ, что отвѣчать. Въ вопросѣ о томъ, насколько заслуживали довѣрія его новые друзья онъ былъ совершенно спокоенъ, такъ какъ находилъ ихъ отличнѣйшими людьми, считая свое мнѣніе о нихъ непогрѣшимымъ и находя вполнѣ естественнымъ довѣриться людямъ, съ которыми предстояло поддерживать очень близкія отношенія. Но что касалось ея недовольства тѣмъ, что онъ довѣрился Ветерлингамъ, не спросивъ на это ея согласія, то онъ не могъ не сознаться, что она была совершенно права. Ему слѣдовало бы прежде спросить ее, и въ этомъ отношеніи онъ неправъ кругомъ. Но онъ былъ такъ увѣренъ, что у нихъ ни въ чемъ не можетъ быть разногласій, Что ему и въ голову не пришло спрашивать ее. Въ другой разъ онъ поступитъ осторожнѣе!
Онъ упрашивалъ ее съ такимъ жаромъ, такъ искренне носилъ прощенія, такъ нѣжно цѣловалъ при этомъ ея влажныя отъ слезъ щеки, что, помимо ея воли, улыбка вернулась на ея уста.
— Хорошо, Сетъ, — сказала она, — я прощу тебя. Но обѣщай мнѣ одно.
— Все, чего ты хочешь!
— Не приглашай этихъ людей слишкомъ часто, или хоть позволь мнѣ не выходить къ нимъ.
Онъ охотно согласился на это; онъ обѣщалъ бы въ эту минуту все, что угодно, лишь бы только она не плакала!..
XV.
правитьКъ Рождеству пошли холода и повалилъ снѣгъ. Въ сочельникъ и въ самый день Рождества мела такая мятель, что никто не чувствовалъ охоты выходить изъ дому. Зато, на второй день праздниковъ вѣтеръ улегся, градусникъ показывалъ не болѣе шести градусовъ мороза. Выдался славный зимній денекъ.
Гильдуръ поглядывала изъ окна на усыпанную гуляющими людьми улицу. Такъ и тянуло на свѣжій, морозный воздухъ, съ яркими лучами солнца, игравшими на бѣломъ снѣгу! Въ такой денекъ какъ хорошо погулять!
Она думала, не зайдетъ ли Сетъ за нею. Наканунѣ они говорили о томъ, что въ первый же ясный денекъ нужно имъ непремѣнно погулять, чтобы освѣжиться послѣ нѣсколькихъ дней невольнаго заключенія въ комнатахъ. Впрочемъ, онъ не обѣщалъ ничего опредѣленнаго, такъ какъ не могъ знать напередъ, будетъ ли у него свободное время. У него было такъ много работы и по изданію новой газеты, и по вновь предпринятому имъ большому литературному труду, которому предстояло появиться въ той же новой газетѣ. По мнѣнію Гильдуръ, онъ работалъ. даже больше, чѣмъ слѣдовало, и, вообще, слишкомъ ужъ увлекался своей газетой. У нея появилось даже какое-то отвращеніе къ этой газетѣ, почти ревность. Мало того, что хлопоты по изданію сокращали часы ея свиданій съ Сетомъ, но еще и въ эти-то немногіе часы досуга Сета точно не было съ ней — такъ полна размышленіями о газетѣ всегда была его голова. Онъ только и думалъ, только и говорилъ, что о ней, объ этой газетѣ!
По временамъ Гильдуръ охватывало даже какое-то смутное безпокойство, точно опасеніе чего-то въ будущемъ. Чувствовалось, что въ ея отношеніяхъ къ Сету чего-то недоставало. Не слишкомъ ли ужъ ничтожное мѣсто занимаетъ она въ его душѣ?
Но она гнала такую мысль, обвиняя себя въ мелочной неблагодарности. Вѣдь если она была не удовлетворена, то, конечно, сама и была виновата, потому что большей любви и нѣжности нельзя было отъ него и требовать. Онъ не таилъ отъ нея ни одной сокровенной мысли. Онъ любилъ ее такъ горячо, такъ страстно…
И все-таки… все-таки!..
Она не додумала своей мысли до конца и разсердилась сама на себя. На какомъ это основаніи она могла чувствовать себя неудовлетворенной? Не потому ли, что онъ не забывалъ изъ-за нея своей дѣятельности, своихъ стремленій?.. Въ концѣ концовъ, она и сама не знала, чего хотѣла! Когда она и Сетъ узнаютъ другъ друга еще ближе, чѣмъ теперь, ей не останется ничего, чего она могла бы желать, если только она не занесется за предѣлы возможнаго, какъ заносилась въ грёзахъ до знакомства съ Бурманомъ.
Воспоминаніе объ этихъ грёзахъ развеселило ее, и она улыбнулась.
«Хоть бы скорѣй получились эти справки изъ-за границы!» думала она, отходя отъ окна и прохаживаясь по комнатѣ. — Или хоть бы время, что ли, летѣло скорѣй, если уже необходимо издать. Потомъ, когда она всегда будетъ съ Сетомъ, и уже нечего будетъ скрывать отъ людей, счастіе наполнитъ пустоту, которая такъ пугаетъ ее теперь. Значитъ, и пугаться нечего!..
Громкій звонъ бубенчиковъ, донесшійся съ улицы, прервалъ ея размышленія. Она поспѣшила къ окну, отъ котораго только-что отошла, но звонъ бубенчиковъ уже затихъ, и она увидѣла только порожніе сани у подъѣзда. Очевидно, пріѣхавшіе въ саняхъ уже вошли. Кто бы это могъ быть?
И вдругъ, сердце ея забилось сильнѣе. А что, если это Сетъ? Что, если онъ вспомнилъ объ ея желаніи, высказанномъ въ сочельникъ? Тогда они всѣ вмѣстѣ, Сетъ, и Гуго, и Гертрудъ, и Валеріусъ сидѣли здѣсь, передъ зажженной елкой, вокругъ которой рѣзвились дѣти. Шутя, каждый изъ нихъ высказывалъ какое-нибудь пожеланіе себѣ, преимущественно неисполнимое. Со своей стороны она сказала, что больше всего желала бы, чтобы прекратилась вьюга, ненастная ночь смѣнилась бы солнечнымъ зимнимъ денькомъ, и въ ея распоряженіи оказались бы сани, запряженные лихими лошадьми… Что, если Сетъ вспомнилъ объ этомъ, и въ самомъ дѣлѣ добылъ сани, и теперь подымается по лѣстницѣ?..
Она вздрогнула. Въ передней въ самомъ дѣлѣ прозвучалъ звонокъ.
Внѣ себя отъ радости вскочила она и побѣжала къ передней. О, какъ горячо готова была она поблагодарить его, не за сани, а за то, что онъ вспомнилъ объ ея желаніи и, при первой же возможности, его исполнилъ.
Но она остановилась, какъ вкопанная.
Изъ передней доносился не его голосъ!
Медленно повернулась она и печально прошла въ самый отдаленный уголъ гостиной. Она знала, что въ передней Валеріусъ, и слышала, какъ онъ спрашивалъ у горничной о госпожѣ Скогъ и о ней. Но это ей было безразлично. Почему это былъ онъ, а не Сетъ?
Вдругъ она одумалась, и настроеніе ея сразу измѣнилось.
Чѣмъ же она, собственно-то говоря, огорчилась? Тѣмъ, что не оправдалась ея глупая, минутная надежда? И только потому, что не оправдалась эта ни на чемъ не основанная надежда, она хотѣла оттолкнуть другого человѣка, который ни въ чемъ не былъ повиненъ и оказывалъ ей только дружеское вниманіе? — Нѣтъ, это было бы слишкомъ несправедливо!
И, заглушивъ въ себѣ минутное разочарованіе, она пошла навстрѣчу Валеріусу и приняла его съ дружескимъ радушіемъ.
Съ тѣхъ поръ, какъ между ними состоялось сближеніе по поводу открытаго въ немъ вокальнаго таланта, они не переставали быть друзьями. Гильдуръ оказывала ему явное предпочтеніе, и нѣкоторая натянутость, вкравшаяся между ними послѣ ея помолвки, совершенно исчезла, уступивъ мѣсто поистинѣ товарищескимъ отношеніямъ. Она открыла въ немъ такія душевныя качества, какихъ еще не встрѣчала въ другихъ людяхъ. Въ его обществѣ чувствовалось такъ легко, такъ спокойно. Нечего было опасаться, что онъ чего-нибудь не пойметъ или истолкуетъ въ дурную сторону. Притомъ, съ нимъ было просто интересно говорить, такъ какъ у него была особая способность во всемъ открывать незамѣченныя раньше стороны.
— Вы, кажется, пріѣхали въ саняхъ? — спросила она, улыбаясь.
— Да. Мнѣ пришло въ голову: можетъ быть, вамъ и госпожѣ Скогъ доставитъ удовольствіе прокатиться по первопутку. Помнится, кто-то изъ васъ высказывалъ желаніе покататься въ хорошую погоду…
Гильдуръ посмотрѣла на него съ недовѣріемъ. Неужели онъ въ самомъ дѣлѣ не помнитъ, кто именно выразилъ желаніе кататься? Въ обыкновенныхъ случаяхъ онъ не бывалъ забывчивъ… Но если онъ притворялся, то притворялся искусно. Онъ разсказалъ даже, что заказалъ лошадей, имѣя къ виду покататься съ какимъ-то пріятелемъ, но пріятель не явился, и, уже садясь въ сани, онъ вспомнилъ, что имѣетъ нѣкоторую надежду найти себѣ спутницъ въ семействѣ Скогъ. Гильдуръ сразу догадалась, что всю эту исторію онъ придумалъ только для того, чтобы умалить свою любезность и избавиться отъ благодарности тѣхъ, которымъ она оказывалась.
— Вы хотите, чтобы я вамъ повѣрила? — спросила она, смѣясь,
— Да, пожалуйста, повѣрьте!
Она погрозила ему пальцемъ и поспѣшила въ спальню Гертрудъ, чтобы поторопить ее, а Валеріусъ пошелъ въ кабинетъ Скога.
Вскорѣ послѣ того появилась Гертрудъ и, наскоро, позавтракавъ, всѣ четверо сѣли въ сани. Катанье удалось, какъ нельзя лучше. Проѣхались за городъ, гдѣ было еще свѣтлѣе среди залитыхъ, солнечнымъ свѣтомъ. снѣжныхъ полянъ, и всѣхъ привелъ въ наилучшее расположеніе духа освѣжительный морозный воздухъ.
Вернувшись домой, всѣ были очень веселы, и рѣшено было закончить день такъ же хорошо, какъ онъ былъ и начатъ. Для этого предположили пойти въ театръ, гдѣ давалась какая-то новая интересная пьеса. Гильдуръ была въ восторгѣ отъ предстоявшаго удовольствія и поспѣшила къ Бурманамъ, чтобы и ихъ пригласить въ театръ.
Но тамъ ее ожидало разочарованіе.
— Какъ жаль, что тебя не было дома! — сказалъ ей Сетъ, встрѣтившій ее въ передней. — Къ тебѣ собирались гости.
— Кто такіе?
— Господа Ветерлингъ. Они хотѣли сдѣлать тебѣ визитъ и пригласить тебя вмѣстѣ съ нами сегодня на вечеръ. Впрочемъ, я обѣщался передать тебѣ приглашеніе…
Она съ испугомъ посмотрѣла на него.
— Надѣюсь, ты предупредилъ ихъ, что я дала уже слово быть въ другомъ мѣстѣ? — спросила она.
— Нѣтъ. Я-вѣдь зналъ, что ты сегодня свободна.
Ничего не возразивъ, она отвернулась и отошла къ ближайшему окну.
— Такъ-то онъ помнитъ свои обѣщанія и мои желанія! — подумала она въ негодованіи. Въ эту минуту ея несравненный, великій Сетъ Бурманъ показался ей почти глупымъ. Возможно ли, чтобы этотъ знатокъ человѣческаго сердца, этотъ мастеръ, выводившій въ своихъ сочиненіяхъ самыя тонкія черты, самые нѣжные оттѣнки человѣческихъ чувствъ, не понялъ даже того, что, принимая за нее приглашеніе господъ Ветерлингъ, онъ поступалъ безтактно!
Но онъ замѣтилъ ея раздраженіе и тотчасъ же, по своему обыкновенію, началъ задобривать ее. Онъ обнялъ ее, просилъ извиненія и успокоивалъ нѣжными ласками.
Вѣдь онъ и представить себѣ не могъ, что она настолько вооружена противъ его друзей, что рѣшительно не въ силахъ ихъ видѣть! Что же такое могла она имѣть противъ нихъ, и какъ онъ могъ предполагать, чтобы она не захотѣла идти къ нимъ вмѣстѣ съ Леной и съ нимъ? Ему просто хотѣлось оставаться съ нею, хотя бы и въ чужомъ домѣ, такъ какъ ему идти туда во всякомъ случаѣ необходимо… Наконецъ, онъ обѣщалъ, и неужели же она не можетъ принести ради него такой ничтожной жертвы?..
Его слова и ласки подѣйствовали на нее. Вѣдь онъ любитъ ее! Развѣ этого недостаточно? Какое ей дѣло до того, что онъ такъ мало думаетъ объ ея желаніяхъ, когда сердце его всецѣло принадлежитъ ей одной? Его мысли занята многомъ другимъ, и поневолѣ онъ бываетъ къ ней немножко невнимателенъ. Но нельзя же осуждать за это. Нельзя прикладывать къ нему тѣхъ же мѣрокъ, какъ къ остальнымъ людямъ…
Но, несмотря на все, что она говорила себѣ въ его оправданіе, нѣсколько разъ въ теченіе этого дня она глубоко задумывалась, снова, какъ и утромъ, ощущая въ душѣ какой-то неопредѣленный страхъ и то и дѣло спрашивала себя: Какъ это онъ можетъ такъ легко и такъ часто забывать объ ея желаніяхъ?
Вечеръ у господъ Ветерлингъ оказался менѣе скучнымъ, чѣмъ можно было ожидать. Старикъ и старуха были, правда, надоѣдливы, какъ и всегда, порядкомъ кичились своимъ богатствомъ и утомляли гостей, заставляя ихъ любоваться мебелью, коврами, даже самимъ домомъ, со всѣми его удобствами. По счастью, на вечерѣ было нѣсколько литераторовъ^ приглашенныхъ въ качествѣ сотрудниковъ «Стража», и, благодаря имъ, остальное время прошло довольно весело. Разсказывали интересныя новости, шутили, посмѣивались надъ кое-какими новинками литературы. Даже Гарольдъ Ветерлингъ на этотъ разъ былъ какъ-то оживленнѣе, чѣмъ обыкновенно, не говорилъ исключительно только о политикѣ.
Подсѣвъ къ Гильдуръ, онъ пустился въ длинное разсужденіе о женскомъ вопросѣ. Почему женщини до сихъ поръ остаются позади мужчинъ на многихъ поприщахъ знанія? --спрашивалъ онъ, и тутъ же самъ и отвѣчалъ: Потому что онѣ тратятъ слишкомъ много времени на пустяки! Да, онъ брался даже сдѣлать приблизительное вычисленіе этой непроизводительной траты времени, и впередъ ручался за краснорѣчіе цифръ! Подумать, напримѣръ, на сколько процентовъ поднялся бы запасъ женскихъ знаній, если бы онѣ тратили на чтеніе то время, которое у нихъ уходитъ на шнуровку, завивку и тому подобное! Одной замѣной крючковъ и тесемокъ такими же пуговицами, какія носятъ мужчины, получилось бы уже значительное сбереженіе времени!
Все это онъ говорилъ очень серьезно и, не смотря на попытки гостей обратить его протестъ въ шутку, добился со своей обычной энергіей того, что всѣ присутствующіе согласились съ вѣрностью его идеи.
Довольный одержанной побѣдой, онъ оставилъ Гильдуръ въ покоѣ и занялся Леной. Но занимать ее оказалось труднѣе, не смотря на то, что она никогда не смѣялась, когда ей говорили серьезно и всегда старалась настроиться въ тонъ своему собесѣднику. Повидимому, она была на этотъ разъ застѣнчивѣе обыкновеннаго, и едва находила, что отвѣчать ему. Впрочемъ, это не лишало его энергіи, и весь вечеръ онъ упорно старался развлечь застѣнчивую барышню. Онъ то и дѣло угощалъ ее конфектами и фруктами, потомъ, вмѣсто разговора, который все какъ-то не клеился, предложилъ ей во что-нибудь сыграть, и, наконецъ, усадилъ ее за шахматный столикъ, причемъ, къ общему удивленію, оказалось, что Лена прекрасно играла въ шахматы.
За ужиномъ онъ снова оказался ея кавалеромъ, а когда гости стали разъѣзжаться, онъ самъ подалъ ей пальто…
Въ каретѣ, уже на пути домой, Бурманъ съ улыбкой посмотрѣлъ на дочь, наклонился къ ней, чтобы лучше ее разглядѣть при слабомъ свѣтѣ газовыхъ фонарей, и ласково потрепалъ по щекѣ.
— Мой цвѣточекъ былъ сегодня особенно милъ! — сказалъ онъ.
Лена отвернулась и ничего не отвѣтила. Казалось, она угадывала какую-то особенную, непонравившуюся ей мысль, побуждавшую ея отца быть съ нею ласковѣе обыкновеннаго.
— Весело было играть въ шахматы? — снова спросилъ онъ.
— О, да! — отвѣтила она своимъ обычнымъ тономъ, но, не смотря на потемки, Гильдуръ замѣтила, какъ при этомъ густая краска залила ея щеки.
Бурманъ не продолжалъ разспросовъ и задумался, откинувшись на подушки кареты. Но позже, подымаясь по лѣстницѣ, рядомъ съ Гильдуръ, онъ шепнулъ:
— Кто знаетъ? Можетъ быть, это ея первый маленькій романъ.
Гильдуръ вспомнила краску, выступившую на щекахъ Лены въ каретѣ. Неужели, она, дѣйствительно, была заинтересована молодымъ редакторомъ? Богъ знаетъ! Можетъ быть, открытое предпочтеніе, которое онъ ей оказывалъ, въ самомъ дѣлѣ повліяло на дѣвочку.
Нѣсколько дней спустя, редакторъ провелъ вечеръ у Бурмана, и на этотъ разъ опять его дѣловые разговоры съ отцомъ не помѣшали ему оказывать всевозможные знаки вниманія дочери. Онъ простеръ свою любезность даже до того, что привезъ Ленѣ какую-то рѣдкую книгу о шахматной игрѣ и предложилъ ей вмѣстѣ упражняться въ этой игрѣ.
Все это не оставляло сомнѣній на счетъ впечатлѣнія, произведеннаго на него дочерью Бурмана. Но, насколько та была равнодушна къ этому, видно изъ того, что на слѣдующій день Гильдуръ нашла книгу о шахматной игрѣ на томъ же мѣстѣ, куда положилъ ее господинъ Ветерлингъ.
— Развѣ ты не заглядывала въ эту книгу? — полюбопытствовала Гильдуръ, перелистывая страницы.
— Нѣтъ.
Лена ставила въ это время чашки въ буфетъ, и отвѣтила, даже не обернувшись.
— Однако тебѣ придется же прочесть хоть что-нибудь. А то вѣдь Ветерлингъ обидится.
— Надѣюсь, не обидится! — возразила Лена съ холоднымъ спокойствіемъ и, покончивъ съ чашками, не оглядываясь, вышла изъ комнаты.
Гильдуръ почувствовала себя нѣсколько оскорбленной. Положимъ, она сама выказала нѣкоторую назойливость, наводя разговоръ на щекотливый для Лены предметъ и точно напрашиваясь на довѣріе. Но въ томъ-то и дѣло, что она давно уже, и тщетно, добивалась этого довѣрія. Никакъ не удавалось ей сблизиться съ Леной. Одно время, передъ самой помолвкой, ей начинало уже казаться, что Лена относится къ ней какъ будто довѣрчивѣе. Но вслѣдъ затѣмъ она опять замкнулась въ себѣ… Гильдуръ была увѣрена, что между ними стояла мать Лены, и по временамъ ей казалось, что Лена ненавидитъ въ ней женщину, окончательно вытѣснившую ея мать изъ семьи, даже изъ воспоминаній семьи… Неужели же онѣ такъ и останутся навсегда чужими, а можетъ быть, даже и врагами?
Эта мысль огорчала Гильдуръ, и вотъ какъ-то она заговорила объ этомъ съ Бурманомъ. Но у него мудрено было найти утѣшеніе въ такихъ случаяхъ. По обыкновенію, онъ ничего не замѣчалъ и приписывалъ все недоразумѣніе простой дѣтской ревности со стороны Лены. Впрочемъ, въ это время онъ былъ такъ занятъ своей газетой, что ни думать, ни говорить не хотѣлъ о чемъ-либо другомъ.
Гильдуръ такъ и осталась со своимъ тягостнымъ недоумѣніемъ, и все чаще и чаще стали одолѣвать ее невеселыя мысли.
Какъ-то послѣ обѣда, въ разговорѣ съ Валеріусомъ, она почувствовала желаніе подѣлиться съ нимъ своими тревожными мыслями и, чтобы навести разговоръ на соотвѣтствующій предметъ, спросила, по прежнему ли ему часто приходится провожать Лену до дверей ея учительницы музыки.
— Да, случается! — отвѣтилъ онъ. — Вѣдь мы съ нею въ одно и то же время выходимъ обыкновенно изъ дому.
— Ну, это еще не причина! — усмѣхнулась Гильдуръ. — Если бы Лена не хотѣла ходить съ вами, она устроила бы такъ, что вы не выходили бы съ нею одновременно. Вѣрно, вы внушаете ей такое исключительное довѣріе.
— Можетъ быть. Но не предполагаете же вы, что у насъ съ нею общія тайны?
— Въ этомъ я не увѣрена, но это меня и не касается. Я заговорила объ ея довѣріи къ вамъ только потому, что ревную ее къ вамъ.
— Ко мнѣ?
— Да, къ вамъ.
Увлеченная соблазномъ облегчить душу, она разсказала о своихъ тщетныхъ попыткахъ сблизиться съ Леной и о всѣхъ своихъ неудачахъ. Лена — точно вьюнъ! По временамъ довѣрчиво идетъ въ руки, а черезъ минуту ужъ и выскользнула изъ рукъ. Она умѣетъ быть любезной, предупредительной, даже сердечной; и вдругъ оказывается, что все это ровно ничего не значило и что она въ сущности-то недоступна, какъ дно морское. Она въ состояніи ненавидѣть и презирать людей, ни въ чемъ этого не выказывая!
Высказавъ все это, Гильдуръ почувствовала нѣкоторую неловкость и посмотрѣла въ сторону. Хорошо ли она сдѣлала, разсказавъ все это постороннему человѣку? И однако она не раскаявалась въ этой откровенности. Валеріусъ обладалъ какимъ-то особеннымъ свойствомъ внушать довѣріе. Вѣдь съумѣлъ же онъ приручить даже недоступную Лену!
Валеріусъ слушалъ, не поднимая глазъ и, повидимому, былъ очень занятъ разсматриваніемъ своихъ рукъ. Но вдругъ онъ поднялъ голову и остановилъ на Гильдуръ довольно странный, пристальный взглядъ.
— Повидимому, вы думаете, что скрытность такая рѣдкая черта? — спросилъ онъ.
— Но, во всякомъ случаѣ, невозможна же. скрытность и съ людьми, которыхъ мы любимъ, или хотимъ любить.
— Ну, нѣтъ! Нѣкоторые осуждены на это помимо своей воли, а другіе скрытничаютъ всю свою жизнь, и не раскаиваются въ этомъ.
Онъ сказалъ это сухо, почти жестко, и опять Гильдуръ стало на мгновеніе не по себѣ. Почему-то ей захотѣлось говорить о Сетѣ. И она стала говорить о своихъ отношеніяхъ къ нему съ такимъ жаромъ, точно оправдывала что-то, точно стараясь доказать, что смѣло смотритъ впередъ на свое будущее. Потомъ она стала превозносить характеръ Бурмана. Какая у него открытая, довѣрчивая душа! Совершенная противоположность Лены… Непонятно даже, какъ его родная дочь могла выйти такъ мало на него похожей!
— Ну, не такъ ужъ это непонятно, — замѣтилъ Валеріусъ. — Крупныя личности всегда принижаютъ близкихъ имъ. людей. Это выходитъ у нихъ невольно. Имъ нуженъ просторъ для ихъ величія, и они часто сами не замѣчаютъ, какъ тончатъ и давятъ всѣхъ окружающихъ.
Гильдуръ1 вздрогнула. Теперь она ясно сознавала, что напрасно затронула всѣ эти вопросы въ разговорѣ съ Валеріусомъ.
— Да, да, — сказала она нѣсколько торопливо, точно желая перейти къ чему-нибудь другому. — Не легко такой маленькой дѣвочкѣ, какъ Лена; выдерживать сравненіе съ ея великимъ отцомъ.
— Конечно, не легко! — согласился и онъ, хотя чуть-чуть усмѣхнулся при словѣ «великій».
Послѣ непродолжительнаго молчанія, Валеріусъ заговорилъ уже совсѣмъ другимъ тономъ, и сталъ давать Гильдуръ шутливые совѣты, какъ поступить съ Леной. Онъ совѣтовалъ запереться съ нею въ отдѣльной комнатѣ и хорошенько напугать ее, объявивъ рѣшительно, что видишь ее насквозь. Затѣмъ слѣдовало уличить ее въ томъ, что она втайнѣ ненавидитъ свою будущую мачиху, что она желаетъ ей смерти, и т. п. Выдумывать безъ церемоній самыя тяжелыя обвиненія, и чѣмъ страшнѣй, тѣмъ лучше! Тогда бѣдная грѣшница, чтобы хоть сколько-нибудь оправдаться и доказать, что она не такая ужасная злодѣйка, легко можетъ признаться въ своихъ дѣйствительныхъ грѣхахъ и объяснить, что такое она имѣетъ противъ Гильдуръ. Послѣ этого не трудно разъяснить всѣ недоразумѣнія, и послѣдуетъ примиреніе къ общей радости и торжеству добродѣтели. Зло должно излѣчиваться зломъ! Это вѣдь правило во всякомъ шарлатанствѣ.
Слушая эти шутливые совѣты, Гильдуръ улыбалась довольно печальной улыбкой. Но возразить она ничего не успѣла, такъ какъ въ это время пришла Гертрудъ, и завязался разговоръ, о поогоронрихъ предметахъ.
Позже, однако, Гильдуръ стала серьезно раздумывать о словахъ Валеріуса, и ей пришло въ голову, что, подъ видомъ шутки, онъ дѣлалъ ей, въ сущности, дѣльный намекъ. Безъ всякаго шарлатанства можно было сдѣлать нѣчто въ этомъ родѣ! Во всякомъ случаѣ, не мѣшало попытаться.
ЧАСТЬ II.
правитьI.
правитьСреди мелкихъ недоразумѣній и все чаще и чаще возникавшей у Гильдуръ тревоги за будущее, случилось вдругъ такое происшествіе, въ сравненіи съ которымъ все остальное было лишь ничтожными пустяками.
Какъ-то, около полудня, прибѣжала на кухню господъ Скогъ старуха Мая и попросила служанку передать барышнѣ, что докторъ проситъ ее къ себѣ по важному дѣлу.
Гильдуръ сейчасъ же отправилась къ Бурманамъ и застала Сета въ гостиной съ искаженнымъ отъ гнѣва лицомъ и съ какимъ-то письмомъ въ рукахъ. Никогда еще Гильдуръ не видѣла его въ такомъ возбужденіи.
Страшнымъ, пылающимъ взглядомъ глядѣлъ онъ на нее и нѣсколько секундъ не говорилъ ни слова. Только, когда. Она робко приблизилась къ нему и, дрожащимъ отъ испуга голосомъ, спросила, что такое случилось, онъ точно опомнился, крѣпко обнялъ ее и проговорилъ хриплымъ голосомъ:
— Милая… возлюбленная!.. Никогда, никогда этого не будетъ!..
— Что такое? Чего не будетъ?
— Не будетъ… никогда! — повторилъ онъ, точно не разслышавъ вопроса, и провелъ рукой по ея волосамъ, печальна заглядывая ей въ лицо, точно прощаясь съ нею.
Она съ возростающей тревогой смотрѣла на него и оглянулась по сторонамъ, какъ бы ища разгадки. Она подняла съ полу письмо, выпавшее изъ рукъ Бурмана, когда онъ обнималъ ее. Увидѣвъ въ ея рукахъ письмо, онъ махнулъ рукой, какъ бы предоставляя ей читать, схватился за голову и отошелъ въ сторону, повторяя: Не будетъ!.. Никогда не будетъ…
Гильдуръ прочла письмо. Оно было не длинно.
Писала сама госпожа Бурманъ. Она извѣщала, что получила свѣдѣнія о томъ, что ее розыскиваютъ, и, такъ какъ ничто не удерживаетъ ее больше заграницей, гдѣ недавно скончался ея другъ, она скоро и сама вернется къ мужу. День и часъ своего пріѣзда она не сообщала, но обѣщала поспѣшить. Очевидно, она принимала или дѣлала видъ, что принимала розыски Бурмана за шагъ къ примиренію, и безъ дальнѣйшихъ колебаній возвращалась къ нему. Во всякомъ случаѣ на разводъ она согласія не давала.
Въ глазахъ Гильдуръ потемнѣло. Ударъ былъ слишкомъ жестокъ и неожиданъ. Она сдѣлала шага два и безъ чувствъ упала въ объятія Сета.
Когда она пришла въ себя, подлѣ нея стояли Бурманъ и Мая. Старуха мочила ей виски водой; Бурманъ поглаживалъ ея мокрые волосы…
Она приподнялась на диванѣ и дико осмотрѣлась, но спять упала на подушки, сраженная полученнымъ извѣстіемъ.
Сетъ Бурманъ сталъ утѣшать ее. Вѣдь все сводилось къ простому усложненію, которое можно будетъ со временемъ и устранить. Сущность вѣдь не измѣнялась! Но она не захотѣла слушать утѣшеній. Въ эту минуту ей было тяжело даже видѣть его и она отвернулась къ стѣнѣ, закрывая глаза… Ей опять стало дурно.
Когда она снова открыла глаза, кромѣ Сета и Маи, возлѣ нея была Лена. Дѣвушка съ любопытствомъ разглядывала ее черезъ плечо Маи, и въ лицѣ ея было что-то злорадное. Но, замѣтивъ, что Гильдуръ смотритъ на нее, она придала лицу совсѣмъ другое выраженіе, — склонилась впередъ и нѣжно предложила Гильдуръ стаканъ воды, который держала наготовѣ.
Гильдуръ гадливо отстранила стаканъ. И Сетъ, и его дочь внушали ей въ эту минуту отвращеніе. Никогда еще она не чувствовала себя такой ничтожной, безпомощной… И вдругъ, въ припадкѣ полнаго отчаянія, она обняла шею старой Маи и разразилась горькими безслезными рыданіями.
Ей казалось, что вокругъ нея рушился цѣлый мишурный міръ, и она осталась одна въ печальной пустынѣ. Точно издали доносились къ ней ласковыя слова старухи:
— Барышня, милая! Да перестаньте же убиваться!.. Ну, полно, полно… Христосъ съ вами, зачѣмъ такъ плакать…
Доносился откуда-то и другой голосъ, повторявшій, что все это пустяки и что скоро все опять наладится. Она понимала, что это говорилъ Сетъ…
Но, ни слова старухи, ни то, что говорилъ Сетъ, не производили на нее никакого впечатлѣнія. Она вѣдь понимала, что простымъ отрицаніемъ дѣйствительности нельзя было измѣнить ея.
И вдругъ руки ея, ослабѣвъ, безпомощно повисли на плечахъ Май, и она опять впала въ забытье. Но на этотъ разъ она не была въ полномъ обморокѣ. Глаза ея были открыты и тупо, безъ всякаго выраженія, смотрѣли въ пространство. На вопросы она беззвучно отвѣчала «да» и «нѣтъ». Когда пришли братъ и невѣстка, она безпрекословно согласилась идти съ ними домой и нашла въ себѣ даже силы встать.
Ее увели.
Цѣлый день пролежала она неподвижно на кушеткѣ, въ маленькомъ будуарѣ Гертрудъ. Она позволяла ласкать себя и ничего не возражала на то, что ей говорили въ утѣшеніе. Но ничто не производило на нее впечатлѣнія, и полуобморочное состояніе не проходило.
Вечеромъ пришелъ Бурманъ и снова сталъ увѣрять, что полученное письмо не имѣло никакого серьезнаго значенія. По его мнѣнію, это только ударъ въ пространство, злобная выходка изъ мести. Никогда эта женщина не посмѣетъ на самомъ дѣлѣ отказаться отъ развода. Можно наконецъ припугнуть ее и судомъ.
Онъ говорилъ горячо, и постепенно взглядъ Гильдуръ началъ оживляться. Она уже начинала прислушиваться къ его словамъ и понимать то, что онъ говорилъ.
— Но… вѣдь она можетъ разлучить насъ, если захочетъ; — съ усиліемъ проговорила она. когда онъ еще разъ повторилъ всѣ свои доводы. — Вѣдь она можетъ дать невѣрное показаніе даже подъ присягой… Подумай, каково знать, что она можетъ сдѣлать съ нами все, что захочетъ!..
— Да нѣтъ же! Говорю тебѣ, что она не можетъ сдѣлать намъ зла.
Сказавъ это, онъ склонился къ ней, и приложилъ свою щеку къ ея щекѣ, добиваясь отъ нея хоть одного ласковаго движенія. Но она опять отвернулась отъ него.
Она не умѣла отдаваться наполовину. Она хотѣла обладать имъ одна, и безспорно, или вовсе не обладать. Ее приводила въ полное отчаяніе одна мысль, что его могутъ отнять у нея. Но въ то же время она предпочитала сразу отказаться ютъ него, чѣмъ оставаться насчетъ его въ неувѣренности.
— Ты считаешь меня отвѣтственнымъ за все это? — спросилъ онъ тихо. — Ты знать меня больше не хочешь?
Въ его голосѣ прозвучала такая скорбь, что сердце у нея дрогнуло. Но она еще боролась противъ овладѣвавшаго ею чувства состраданія къ нему, и промолчала. Тогда онъ лечально поникъ головой и въ свою очередь умолкъ.
— Сетъ! — сказала она, вдругъ обернувшись къ нему.
Онъ поднялъ голову.
— Послушай, Сетъ, — продолжала она. — Разстанемся на время. Позволь мнѣ уѣхать отсюда… Если все окончится благополучно, и ты будешь свободенъ, я могу вѣдь вернуться и сдѣлаться тогда твоею… навсегда.
Онъ понялъ, что она уже не такъ неприступна, какъ за минуту передъ тѣмъ, и вмѣсто отвѣта обнялъ ее, покрывая ея лицо поцѣлуями. Она уже не отталкивала его.
— Ты вѣдь любишь меня?.. попрежнему? — говорилъ юнъ. — Скажи, что любишь, еще разъ скажи! Милая, дорогая моя! Любишь?
— Да, люблю! — вырвалось у нея, и, отдаваясь порыву чувства, она спрятала лицо у него на груди. Это былъ ея первый порывъ съ полученія извѣстія. Бурманъ возликовалъ.
— Все-таки, позволь мнѣ уѣхать! — шептала она. — Это вѣдь ненадолго.
Но, вмѣсто отвѣта, онъ продолжалъ ласкать ее и увѣрять въ своей любви. Вѣдь она его солнце, его радость! Развѣ онъ можетъ жить безъ нея? Безъ нея вѣдь у него не останется ни мужества жить, ни силы работать. Жизнь такъ коротка, такъ тяжела… Стоитъ ли сокращать дни счастья?
Онъ помолчалъ, заглянулъ ей въ глаза и вскричалъ:
— Гильдуръ, моя смѣлая, честная Гильдуръ! Не покинешь же ты меня въ минуту горя?
— Я должна… я обязана уѣхать…
Она упрямо бормотала это, но сама уже чувствовала, что не въ силахъ противостоять ему. Когда онъ желалъ чего-нибудь, онъ добивался этого не силой убѣжденія, а страстной настойчивостью, которая придавала ему краснорѣчіе, и которую онъ умѣлъ скрашивать горячими знаками любви. Онъ въ самомъ дѣлѣ приходилъ въ ужасъ при мысли о разлукѣ съ Гильдуръ, хотя бы даже на короткое время. Онъ слишкомъ уже привыкъ всегда имѣть подлѣ горячо преданную ему дѣвушку, которая дѣлила съ нимъ и горе, и радости, которая понимала его задачи и сочувствовала въ его стремленіи вверхъ. Она была ему дорога, какъ радость очей его. Онъ любилъ ея свѣжій ротикъ, всегда искушавшій его, ея глаза, въ которыхъ онъ читалъ любовь къ себѣ; онъ любилъ все ея милое существо. Но дороже всего была она ему, какъ олицетвореніе его публики, какъ представительница его сторонниковъ.
Больше всего трогало Гильдуръ именно то, что она была ему необходима, въ чемъ онъ откровенно признавался, говоря, что безъ нея не могъ бы работать. Женская потребность самоотверженія возбуждалась въ ней этимъ сознаніемъ, и ей становилось стыдно покинуть мѣсто, гдѣ она оказывалась кому-нибудь полезной… Въ душѣ ея происходила страшная борьба. Съ одной стороны, она сознавала, какое тяжелое испытаніе выпадетъ ей на долю, если она останется, и будетъ постоянно страдать отъ своего ложнаго положенія, и принуждена будетъ постоянно бороться противъ сомнѣній. Развѣ не лучше было бы, столько же ради него, какъ и ради собственнаго счастія, устраниться отъ всего этого? Но, съ другой стороны, вправѣ ли она покинуть его въ самыя трудныя минуты испытанія, если они любятъ другъ друга, и она обѣщала ему свою вѣрность, и онъ просилъ ее остаться?
Она выпрямилась на кушеткѣ, отстранила его рукой и проговорила въ сильнѣйшемъ возбужденіи:
— Уйди, Сетъ! Оставь меня одну… Я подумаю, и завтра же дамъ тебѣ отвѣтъ.
Онъ ушелъ.
Цѣлую ночь она не смыкала глазъ, продолжая бороться съ своими сомнѣніями. Но утромъ, когда Сетъ Бурманъ зашелъ справиться объ ея здоровья, она была уже одѣта и совершенно приготовлена принятъ его.
Въ отвѣтъ на вопросительный взглядъ, съ которымъ онъ подошелъ къ ней, она бросилась ему на шею и сказала:
— Я останусь съ тобой, пока въ силахъ, и пока имѣю право!
Съ этого дня многое перемѣнилось, хотя отнюдь не для Сета Бурмана. Его отношенія къ Гильдуръ остались прежнія, и его надежды на будущее счастье не поколебались. Онъ и представить себѣ не могъ, чтобы безотвѣтная женщина, которую онъ называлъ когда-то своей женой, могла серьезно стать ему поперекъ дороги. Но для Гильдуръ все измѣнилось.
Она не знала уже покоя. При всемъ желаніи, она не могла уже считать Сета Бурмана своимъ безспорнымъ женихомъ. И въ ней стала проявляться все возраставшая сдержанность, мѣшавшая ей относиться къ нему съ прежней нѣжностью.
Сначала онъ не замѣчалъ этой перемѣны и выказывалъ ей больше любви, чѣмъ прежде, понимая, что въ ея сердцѣ должны были остаться кое-какіе шипы, и стараясь удалить ихъ нѣжными ласками. Но вотъ, мало-по-малу его стала возмущать ея холодность, онъ почувствовалъ себя оскорбленнымъ и сталъ раздражаться.
Онъ требовалъ, чтобы она раздѣляла его увѣренность въ томъ, что никто не посмѣетъ стать имъ поперекъ дороги. Его бѣсили ея сомнѣнія, и, привыкши къ тому, что она раздѣляла всѣ его взгляды, онъ принималъ эти сомнѣнія, какъ оскорбительный для него знакъ недовѣрія.
Въ первый разъ у нихъ оказывались противоположныя мнѣнія въ серьезномъ вопросѣ, и онъ относился къ этому съ крайнимъ нетерпѣніемъ. Это сдѣлалось больнымъ мѣстомъ, котораго ни онъ, ни она не могли касаться безъ раздраженія. Пришлось избѣгать всего, что могло имѣть отношеніе къ этому пункту, и вскорѣ Гильдуръ стала замѣчать, что у нея накопился цѣлый міръ чувствъ и мыслей, которыми она не дѣлилась съ Сетомъ, потому что боялась затронуть щекотливые вопросы. Нарождалась рознь…
Какъ-то зайдя къ Бурману, Гильдуръ застала дома одну Маю. Старуха была занята уборкой бѣлья, и Гильдуръ вошла къ ней въ комнату поболтать въ ожиданія возвращенія Лены и Бурмана.
Въ разговорѣ на глаза ей попалась та самая фотографическая карточка нарядно одѣтой молодой женщины, которую она уже однажды разсматривала въ болѣзни Маи. Не обращая вниманія на недовольные взгляды, которыми старуха слѣдила за ея движеніями, она взяла карточку въ руки и стала пристально ее разсматривать. Горькое чувство поднималось въ ней при видѣ изображенія ненавистной женщины, которая со дня на день, могла сама явиться передъ ней, и разбить все ея счастіе. Но тѣмъ сильнѣе притягивала ея взгляды эта карточка.
— Хороша она? — спросила Гильдуръ, не оборачиваясь.
Мая сложила бѣлье, которое держала въ рукахъ, и процѣдила, точно нехотя:
— Да, она была очень хороша.
Гильдуръ ни разу не говорила еще съ Маей ни о своемъ обрученіи съ Бурманомъ, ни о его первой женѣ. Ни словомъ не обмѣнялись обѣ женщины и объ отчаяніи, овладѣвшемъ Гильдуръ по полученіи злополучнаго письма. Но можно вѣдь было считать несомнѣннымъ, что Мая и безъ того знала все, что дѣлалось въ семьѣ Бурмана, и поэтому Гильдуръ нашла нѣсколько страннымъ такое явное нежеланіе старухи говорить съ ней объ этихъ вещахъ. Во всякомъ случаѣ, она, не желая упустить случая разузнать кое-что о своей предшественницѣ, и, полагаясь на добрыя отношенія, всегда существовавшія между нею и старухой, возобновила разспросы.
— Вы любили ее, Мая? — спросила она.
— Да, я сказала бы неправду, если бы стала отрицать это. Бѣдняжка! Ко мнѣ она, во всякомъ случаѣ, всегда была добра.
— Бѣдняжка? Стало быть, вамъ жаль ея?
— Гм… да! — Мая старательно разглаживала бѣлье, которое раскладывала на полкахъ шкафа, и не оборачивалась. — Да, барышня; — прибавила она, — многихъ людей приходится пожалѣть въ даше время! Гм. Не легко стало жить на свѣтѣ, охъ, какъ нелегко!
Гильдуръ иронически посмотрѣла на фотографію.
— Она выглядитъ такой молодой, здоровой, безпечной. Развѣ тяжела была для нея жизнь?
— Да, ей жилось очень не весело. Видите ли, не надо никогда думать, что вина всегда на одной сторонѣ… Вѣдь нашъ докторъ, господинъ Бурманъ, не любитъ уступать и дѣлаетъ все по своему; а она была такого характера, что не умѣла быть серьёзной… Ну, вотъ, и пошло! Сперва докторъ не сталъ принимать ея родственниковъ и ея не сталъ къ нимъ пускать. Потомъ ему не понравилось, что она много шутитъ и смѣется съ знакомыми, и ихъ онъ не сталъ принимать… Ну, стало ей скучно, а смириться она не захотѣла; и вотъ, стали они жить такъ: докторъ въ одну сторону, а она въ другую. Вотъ и случилось…
Съ портрета смотрѣли на Гильдуръ такіе смѣлые, веселые глаза, что, казалось, госпожа Бурманъ, смѣясь, подтверждала слова старухи.
Еще съ минуту разсматривала Гильдуръ красивое лицо, которое въ одно и то же время и плѣняло, и отталкивало ее, потомъ, тихо поставивъ портретъ на комодъ, кивнула Маѣ и вышла изъ комнаты.
Безъискусственный разсказъ старухи долго еще звучалъ въ ея ушахъ, и ей казалось, что за немногими словами этого разсказа, прятались длинныя и невеселыя исторіи. Тутъ видимо была борьба двухъ противоположныхъ, сильныхъ натуръ, и такъ какъ ни одинъ изъ борцовъ не пожелалъ уступить, явился разрывъ.
Но… но развѣ необходимо одному изъ двухъ уступить, если двое хотятъ ужиться? И способна ли она сама всегда уступать?
Въ первый разъ задавала себѣ Гильдуръ такой вопросъ, и даже теперь онъ показался ей совершенно вздорнымъ. Вѣдь между нею и Сетомъ не можетъ же быть серьёзныхъ разногласій. Когда она проситъ его о чемъ-нибудь или онъ проситъ ее, — каждый изъ нихъ съ радостью готовъ исполнить желаніе другого. Только вотъ, въ послѣднее время… Мысли ея приняли другое направленіе:
"Если онъ любитъ меня и не хочетъ ломать моей воли, почему же онъ никогда не помнитъ моихъ желаній и не соображается съ моими взглядами? Почему онъ такъ часто поступаетъ наперекоръ моимъ желаніямъ и никогда не догадывается сдѣлать что-нибудь, что могло бы обрадовать меня? Или онъ забываетъ обо мнѣ, или же и не заботится узнать о моихъ склонностяхъ… Наконецъ, въ тѣхъ рѣдкихъ случаяхъ, когда я не согласна съ нимъ, почему онъ даже не пытается понять моей точки зрѣнія, совершенно пренебрегаетъ ею? Я же сама вѣдь радуюсь, горжусь тѣмъ, что понимаю его…
Всѣ эти размышленія повели только къ тому, что она разсердилась на себя. Она, очевидно, поддалась дурному вліянію, которое произвелъ на нее разсказъ Маи, и теперь придиралась къ пустякамъ, стараясь найти въ Сетѣ дурное!..
И что же она нашла? Ничтожныя мелочи, невниманіе, зависящія отъ его разсѣянности! Нельзя же въ самомъ дѣлѣ требовать, чтобы въ головѣ, всегда переполненной творческими замыслами, оставалось еще мѣстечко для мелочныхъ соображеній о какихъ-нибудь вкусахъ, склонностяхъ, фантазіяхъ окружающихъ его людей!
При этихъ мысляхъ сердце ея сжалось еще болѣзненнѣе прежняго.
Ахъ, зачѣмъ, зачѣмъ онъ «великій человѣкъ»!
Теперь случилось именно то, что она съ ненавистью думала о своихъ соперницахъ, — политикѣ и литературѣ. Если бы она могла, она отобрала бы у него перо и превратила бы его въ обыкновеннаго смертнаго! Но такой власти ей не было дано, да и нельзя было бы сдѣлать этого, потому что Бурманъ былъ рожденъ съ характеромъ «великаго человѣка». Безъ пера, безъ каѳедры, безъ славы — онъ былъ бы такимъ же, какъ и теперь. То, что подняло его надъ общимъ уровнемъ людей, и чѣмъ объяснялись всѣ его хорошія и дурныя стороны — это были его умъ, его честолюбіе, его индивидуальность. Его себялюбіе было лишь плодомъ сознанія своихъ достоинствъ. Его увѣренность въ своей непогрѣшимости — тоже. Ужъ не эта ли непогрѣшимость и сыграла главную роль въ его первой супружеской драмѣ? Ужъ не ею ли объяснялось и то, что онъ такъ мало сообразовался съ желаніями другихъ людей?
Гильдуръ въ безпокойствѣ поднялась съ дивана, на которомъ предавалась этимъ размышленіямъ, и схватилась за голову. Нѣтъ, не слѣдовало размышлять о такихъ вещахъ! Юна вѣдь попадала только въ заколдованный кругъ, изъ котораго не было выхода, и въ которомъ она на каждомъ шагу натыкалась на самые мучительные, неразрѣшимые вопросы.
Но не такъ-то легко было оторваться отъ такихъ размышленій. Потянулись дни, а Гильдуръ, не успокоивалась, и съ каждымъ новымъ днемъ будущее представлялось ей все неопредѣленнѣе и неопредѣленнѣе прежняго. Она чувствовала себя, точно на зыбкой трясинѣ, и уже боялась идти впередъ. А идти впередъ приходилось, потому что она все еще любила Сета, и даже въ мысляхъ не хотѣла допустить разрыва съ нимъ.
Тѣмъ не менѣе, она инстинктивно сознавала, что необходимо приготовить Бурмана и приготовиться самой къ возможной перемѣнѣ въ ихъ отношеніяхъ. И она стала избѣгать свиданій съ женихомъ, видаясь съ нимъ какъ можно рѣже и пріучая его смотрѣть на ихъ связь, какъ на нѣчто не вполнѣ прочное.
Обстоятельства въ этомъ ей помогли. Свободнаго времени у Бурмана было теперь очень мало, работы же и хлопотъ набиралось все болѣе и болѣе, и онъ не замѣчалъ, среди всего этого, совершавшейся въ его невѣстѣ перемѣны. Онъ писалъ статью за статьей для своей газеты, работалъ надъ особымъ политическимъ памфлетомъ, и, въ довершеніе всего, принялся еще за новый большой романъ, который долженъ былъ служить продолженіемъ его послѣдняго романа, и отъ котораго онъ ожидалъ очень многаго. Недавній успѣхъ сильно ободрилъ его, и его творческія силы точно удесятерились. Теперь, одержавъ такую блистательную побѣду надъ своими противниками и заручившись большимъ кругомъ читателей, онъ уже не сомнѣвался въ дальнѣйшемъ успѣхѣ какъ ни политическомъ, такъ и на литературномъ поприщахъ, и лихорадочно работалъ, не давая себѣ ни минуты отдыха.
Такимъ образомъ, сами обстоятельства складывались такъ, что ихъ свиданія происходили все рѣже и рѣже. Гильдуръ и Бурманъ встрѣчались теперь уже только на короткое время, по вечерамъ, и то далеко не всегда случалось, такъ какъ къ Бурману часто заходили по вечерамъ сотрудники по дѣламъ газеты, а Гильдуръ начала чаще выѣзжать изъ дому и принимать у себя гостей.
Сетъ Бурманъ жаловался иногда на разлучавшія ихъ обстоятельства. По временамъ, особенно когда Гильдуръ нѣсколько вечеровъ кряду выѣзжала изъ дому, онъ даже началъ подозрѣвать истину. Въ этихъ случаяхъ онъ бралъ иногда голову Гильдуръ обѣими руками, печально смотрѣлъ ей въ лицо и говорилъ:
— Прежде ты бы этого не сдѣлала!
Тогда слезы подступали къ ея глазамъ, и она жалобно возражала:
— Не говори этого, Сетъ! Ты и представить себѣ не можешь, какъ огорчаешь меня этими словами… Неужели ты не сознаешь, что я бы рада была, что я бы всегда… если бы…
Она не договаривала мысли и умолкала, а онъ не настаивалъ, чувствуя, что они дошли до такого пункта, котораго лучше не слѣдовало касаться. Оба вздыхали и расходились, а Бурманъ нѣкоторое время не могъ взяться за работу: его начинало волновать то, что опять изъ Берлина давно уже нѣтъ извѣстій и никакъ не удавалось узнать адреса жены.
О, если бы у него только былъ въ рукахъ этотъ несчастный адресъ! Онъ твердо былъ увѣренъ, что все устроится хорошо, только бы его узнать… Да и становилось уже черезчуръ мучительно видѣть постоянную тревогу бѣдной Гильдуръ!
Однако онъ не долго мучился такими размышленіями и вскорѣ уже опять сидѣлъ, весь уйдя въ свой трудъ.
Со своей стороны и Гертрудъ помогала разлученію Гильдуръ и Бурмана. Она никогда не могла вполнѣ примириться съ двусмысленнымъ, по ея мнѣнію, положеніемъ, въ которое поставила себя ея золовка, и злополучное письмо изъ Берлина было для нея почти радостной вѣстью. Теперь она быстро подмѣтила старанія Гильдуръ нѣсколько отдалиться отъ Бурмана и сейчасъ же воспользовалась удобнымъ случаемъ расхолодить чувства помолвленныхъ.
Прежде всего она сдѣлалась опять такъ же ласкова и внимательна къ Гильдуръ, какъ и до помолвки. Замѣтивъ, что она старается выѣзжать изъ дому и принимать гостей, чтобы мѣшать свиданіямъ съ Сетомъ, она, въ свою очередь, тоже стала приглашать гостей, принимать приглашенія за себя и за Гильдуръ. Ожили даже ея надежды на Валеріуса. Съ нимъ она подъ разными предлогами оставляла Гильдуръ наединѣ, заставляя ихъ играть въ экарте, а когда сопровождала ихъ на катокъ, всегда находила предлогъ куда-нибудь скрыться, и Валеріусъ съ Гильдуръ снова оставались вдвоемъ.
Все это было довольно замѣтно и сейчасъ же бросилось Гильдуръ въ глаза. По она была увѣрена въ себѣ, и только улыбалась надъ ухищреніями невѣстки. Въ ея теперешнемъ нервномъ состояніи для нея было истиннымъ удовольствіемъ, какъ можно больше бывать въ обществѣ Валеріуса, который такъ умѣлъ успокоивать и утѣшать ее, ни словомъ не касаясь того, что ее тревожило, и вполнѣ понимая ее.
Какъ-то, послѣ обѣда, она акомпанировала Валеріусу, который спѣлъ какой-то новый романсъ, и затѣмъ начала задумчиво наигрывать отрывки мелодій, погруженная въ свои невеселыя мысли. Онъ стоялъ у рояля и пристально смотрѣлъ на нее.
За послѣднее время она сильно измѣнилась. Она замѣтно погудѣла, лицо осунулось, руки стали точно прозрачныя…
— Знаете, что? — сказалъ онъ неожиданно. — По моему, вы лѣнивы!
— Лѣнива? — переспросила она съ удивленіемъ и невольно улыбнулась.
— Да. У васъ нѣтъ настоящихъ занятій, нѣтъ труда.
— А почему вы знаете?
— Это вѣдь замѣтно по вашей наружности! У васъ слишкомъ изнѣженныя руки. Такихъ рукъ не бываетъ у трудящагося человѣка.
— Не прикажете ли вязать чулки для бѣдныхъ дѣтей? — спросила она насмѣшливо.
— Да, если вы въ состояніи думать о бѣдныхъ дѣтяхъ въ то время, какъ вяжете имъ чулки.
Она усталымъ движеніемъ провела рукой по лбу и проговорила:
— Ну, столько-то я врядъ ли могу сдѣлать для бѣдныхъ дѣтей.
— Ну, такъ найдите себѣ какое-нибудь другое занятіе, но непремѣнно такое, которое приковывало бы къ нему всѣ ваши мысли. Право, даже некрасиво имѣть такія блѣдныя, жалкія руки! Нужно позаботиться о нихъ, хотя бы ради красоты…
Она печально улыбнулась. Ей было пріятно слышать тревогу за нее, звучавшую въ его голосѣ, не смотря на шутливый тонъ. Потомъ она посмотрѣла на свои руки и спросила, не поднимая глазъ:
— Что же мнѣ дѣлать?
— Читайте.
— О, читала я довольно! Все, что получше, давно прочла, а хлама не стоитъ и читать, тѣмъ болѣе, что хламъ и развлечь не можетъ.
— Какъ, вы успѣли прочесть все, что получше? — удивился онъ. — Въ такомъ случаѣ, преклоняюсь передъ вашей ученостью!
И онъ въ самомъ дѣлѣ отвѣсилъ ей насмѣшливый поклонъ.
— Т.-е. я хотѣла сказать, что прочла все, что получше изъ доступнаго мнѣ, — поправилась она.
— И въ этомъ позвольте усомниться. Хорошаго чтенія хватитъ на всякую жизнь!..
Поигрывая салфеточкой, которой была прикрыта на роялѣ рабочая корзинка Гильдуръ, онъ сталъ говорить о литературѣ. По его словамъ, самые образованные изъ свѣтскихъ людей не имѣютъ понятія хотя бы о четверти хорошихъ книгъ, и это даже въ одной только области изящной словесности. Особенно же мало или вовсе неизвѣстны иностранные писатели, такъ какъ на шведскій языкъ переводится изъ ийкъ самая ничтожная часть.
— Загляните-ка въ каталоги книжныхъ магазиновъ, и вы увидите, какъ мало у насъ извѣстны иностранныя книги. А между тѣмъ, спросите любого знатока иностранной литературы, даже любого образованнаго иностранца, и онъ перечислитъ множество произведеній, производящихъ въ своемъ отечествѣ огромное впечатлѣніе.
Гильдуръ слушала его однимъ ухомъ, повидимому, опять занятая своими мыслями. Очевидно, вопросъ о чтеніи не интересовалъ ея, или она не вѣрила, чтобы книги могли ее развлечь.
— Мало того, что вы нашли бы что прочесть въ иностранной литературѣ, — продолжалъ онъ, нисколько не смущаясь ея равнодушіемъ, — вы могли бы оказать и огромную услугу своимъ соотечественникамъ. Подумайте, какъ мало распространено у насъ знаніе языковъ, и какъ благодарны были бы вамъ шведскіе читатели, если бы вы перевели или хоть указали бы переводчикамъ, нѣкоторыя прекрасныя сочиненія.
На этотъ разъ онъ добился ея вниманія.
— Вы говорите серьезно? — спросила она.
— Конечно! Вы заработали бы столько денегъ, что могли бы накупить бѣднымъ дѣтямъ больше чулокъ, чѣмъ навязали бы впродолженіе всей вашей жизни, наконецъ, могли бы доставить заработокъ бѣднымъ переводчикамъ, которымъ нечего ѣсть, и у которыхъ нѣтъ ни свободнаго времени, ни вкуса, ни случая, необходимыхъ для выбора стоющихъ перевода книгъ. Не говорю уже объ удовольствіи, какое вы доставили бы подписчицамъ журналовъ и библіотекъ!
Гильдуръ улыбнулась, отнесшись къ дѣлу полу-шутливо, какъ и онъ. Но потомъ она долго обдумывала сдѣланный ей намекъ и на слѣдующій день сама первая заговорила съ Валеріусомъ о «скрытой отъ шведскихъ читателей» литературѣ.
Ее начинала заманивать перспектива интересныхъ открытій и полезной дѣятельности. У нея были родственники и знакомые въ Англіи, Германіи, во Франціи. Отъ нихъ она легко могла получить нужныя указанія, а языки она знала въ совершенствѣ. Въ концѣ концовъ она такъ увлеклась этой идеей, что попросила у Валеріуса совѣта, какіе именно вопросы сдѣлать своимъ заграничнымъ знакомымъ, и высказала намѣреніе завтра же отправить письма.
Опытный въ журнальномъ и издательскомъ дѣлѣ, Валеріусъ тотчасъ же далъ ей практическіе совѣты, указалъ, въ какихъ отрасляхъ литературы и среди какихъ авторовъ надо было искать стоющія перевода книги, и наконецъ намекнулъ, что, въ случаѣ успѣшности перевода, къ услугамъ Гильдуръ будетъ Бальдерская издательская фирма.
Возможность забыться въ трудѣ и ожить среди полезной и интересной дѣятельности, такъ увлекла Гильдуръ, что щеки ея разгорѣлись, въ глазахъ появился уже давно не замѣчавшійся въ нихъ огонекъ, и вотъ она опять та же свѣжая, жизнерадостная дѣвушка, какой была до полученія этого сквернаго письма изъ Берлина.
— Мы еще ничего и не сдѣлали, а ужъ ваши руки выглядятъ лучше! — сказалъ Валеріусъ, когда она подала ему руку на прощаніе.
Онъ шутилъ, но замѣтно было, что онъ серьезно радовался за Гильдуръ, гордясь тѣмъ, что успѣлъ сдѣлать…
Гильдуръ ждала очень многаго отъ своей будущей работы. Эта работа обѣщала ей развлеченіе, а главное, что-то такое, что должно было еще болѣе приблизить ее къ Бурману. Вѣдь это такой трудъ, который непремѣнно долженъ заинтересовать его. Ему представился бы случай относиться къ ней не только какъ къ возлюбленной и узнать ее съ такой стороны, съ какой онъ вовсе не зналъ ея до сихъ поръ. Можетъ быть, онъ станетъ тогда больше обращать вниманія и на ея личные взгляды и убѣжденія. Какъ мала ни была бы ея работа въ сравненіи съ тѣмъ, что дѣлалъ онъ, это все-таки работа литературная, которая могла привлечь его вниманіе.
Не разсѣется-ли тогда и то неопредѣленное чувство неудовлетворительности, которое мучило ее столько времени? Вѣдь теперь у нихъ будутъ сходные интересы и нѣчто общее въ трудѣ?..
Всѣ эти мысли проносились въ головѣ Гильдуръ, когда вечеромъ она сидѣла у Бурмана и помогала ему читать корректуру, слѣдя по оригиналу. Впрочемъ, слѣдила она довольно плохо и надѣлала нѣсколько ошибокъ, такъ какъ ее отвлекали отъ предмета роившіяся въ мозгу мысли.
— Какая ты сегодня разсѣянная, моя милая помощница! — съ улыбкой замѣтилъ Бурманъ, когда корректура была окончена.
Онъ привлекъ ее къ себѣ и сталъ ласкать ея волосы.
Тогда Гильдуръ объявила ему свою новость. Она съ увлеченіемъ разсказала о сдѣланномъ ей предложеніи, краснорѣчиво изложила всѣ хорошія стороны такой работы, и закончила выраженіемъ увѣренности, что переводъ у нея выйдетъ отличный. Вѣдь она вполнѣ владѣетъ языками, и сама хорошо пишетъ, а главное, вѣдь тутъ работа не на спѣхъ и не ради заработка!
Сетъ Бурманъ слушалъ ее съ добродушной усмѣшкой, съ какой взрослые слушаютъ мечты ребенка, разсуждающаго о подвигахъ, которые онъ намѣренъ совершить въ будущемъ.
— А кто же сдѣлалъ тебѣ это предложеніе? — спросилъ онъ, наконецъ.
До сихъ поръ Гильдуръ ухитрилась ни разу не назвать Валеріуса, инстинктивно чувствуя, что это имя испортитъ все. Но теперь пришлось назвать его и признаться, что это всецѣло его выдумка.
Бурманъ насупился.
— Вѣроятно, онъ берется и помѣстить или издать твой переводъ? — спросилъ онъ, помолчавъ.
— Да, т.-е., онъ не обѣщалъ навѣрное, но, если выйдетъ какой-нибудь прокъ изъ перевода, то онъ готовъ принять мой трудъ…
— Вотъ какъ! Что же, это хорошо!..
Онъ собралъ разсыпанные по столу корректурные листы и, молча пошелъ въ свой кабинетъ. Въ дверяхъ онъ пріостановился и, не оглядываясь, сказалъ, что идетъ писать срочную статью.
Гильдуръ осталась у стола въ гостиной, разсѣянно чертя карандашомъ по бумагѣ. Отъ ея великой радости не осталось и слѣда. Она поняла, что такъ будетъ всегда, что всякое дѣло, которымъ она захочетъ заполнить пустоту своей жизни, будетъ разбито въ самомъ началѣ! Ей приходилось отказываться отъ всякой надежды когда-нибудь найти такую дѣятельность, въ которой она могла бы соприкасаться съ дѣятельностью Сета, и въ то же время выказать нѣкоторую самостоятельность, личный вкусъ и личные взгляды. Такихъ вещей онъ, очевидно, не любилъ…
Лена заговорила съ нею, и она машинально отвѣчала ей, не понимая даже, о чемъ шла рѣчь. Черезъ минуту она бросила карандашъ, и поднялась, чтобы уйти.
Простившись съ Леной, она подошла къ дверямъ кабинета и, не заходя туда, крикнула Бурману: «до свиданія». Но онъ быстро обернулся и попросилъ ее войти.
Она приблизилась къ его столу и довольно холодно спросила его, что ему нужно. Тогда онъ овладѣлъ ея рукой, и сказалъ:
— Неужели ты не понимаешь, Гильдуръ, что меня можетъ огорчить то, что у тебя такъ мало со мной общаго, что ты готова принимать услуги отъ человѣка, съ которымъ я не хочу имѣть никакого дѣла!
Въ послѣднее время онъ, дѣйствительно, прервалъ всякія дѣловыя сношенія съ Бальдерской типографіей и печаталъ свои сочиненія исключительно въ типографіи Ветерлинга. Но съ Валеріусомъ онъ не ссорился, и, во всякомъ случаѣ, онъ не могъ говорить, что «не имѣетъ съ нимъ дѣла».
— Ахъ, Сетъ! — вскричала Гильдуръ. — Не хочешь же ты сказать, что онъ такой дурной человѣкъ, что съ нимъ не стоитъ имѣть дѣло? Не особенно давно, ты самъ пользовался его услугами и называлъ его другомъ!..
Сетъ Бурманъ нѣсколько смутился. Онъ поигрывалъ концами шарфа Гильдуръ и невольно задумался о Валеріусѣ. Этотъ человѣкъ постоянно сбивалъ его съ толку, то привлекая его, то внушая какія-то неопредѣленныя враждебныя чувства. Теперь, напримѣръ, когда ему хотѣлось отнестись къ нему безпристрастно, чтобы холодно выставить его передъ Гильдуръ такимъ, каковъ онъ былъ въ дѣйствительности, онъ почувствовалъ невозможность чернить его, и какой-то внутренній голосъ властно вступился за него.
— Гм! — протянулъ онъ. — Друзьями, если хочешь, насъ можно назвать и теперь… Никогда я не утверждалъ, что онъ дурной человѣкъ! Наоборотъ, онъ честный, добрый… вообще, порядочный человѣкъ. Его можно уважать, а какъ знакомый и собесѣдникъ, онъ положительно пріятенъ… Но…
Бурманъ передохнулъ. Облегчивъ свою совѣсть такими крупными уступками, которыя онъ сдѣлалъ нѣсколько угрюмо и какъ бы неохотно, онъ считалъ себя вправѣ говорить уже безъ стѣсненій и воинственно поднялъ голову.
— Но, — продолжалъ онъ, — тѣмъ не менѣе, это одинъ изъ тѣхъ людей, съ которыми я далъ себѣ слово держать себя насторожѣ и никогда не возобновлять дѣловыхъ сношеній. Развѣ ты не обратила вниманіе на то, что онъ всегда себѣ на умѣ? За каждымъ его словомъ остается что-то не досказанное, что-то затаенное… Это вѣдь такъ замѣтно.
Она подумала. Въ словахъ Сета была доля истины. Валеріусъ, въ самомъ дѣлѣ, имѣлъ обыкновеніе не договаривать все сразу, какъ бы нащупывая почву и боясь, что его слова будутъ истолкованы неправильно.
— Да, у него есть это! — согласилась Гильдуръ. — Но его мысли всегда честны, и его нетрудно бываетъ понять.
— Во всякомъ случаѣ, льщу себя надеждой, что я-то понимаю его! — замѣтилъ Сетъ злорадно.
— Нѣтъ, Сетъ, ты-то чаще всего и заблуждаешься на его счетъ. Въ этомъ я увѣрена! Только изъ-за того, что онъ любитъ выражаться намеками и не сразу подходитъ прямо къ предмету, ты уже подозрѣваешь его въ неискренности и Богъ знаетъ въ чемъ. Но, увѣряю тебя, ты заблуждаешься!
Она часто размышляла о непонятной и все увеличивавшейся враждѣ Сета къ Валеріусу. Эта вражда началась съ того вечера, когда Валеріусъ разоблачилъ истинное значеніе внезапной любезности норвежскаго министра, и съ тѣхъ поръ не угасала, не смотря на временныя измѣненія въ настроеніи Бурмана. Сетъ былъ обидчивъ и злопамятенъ, и, очевидно, это ничтожное, но непріятное разоблаченіе глубоко запало ему въ душу. Съ тѣхъ поръ всякое прямодушное замѣчаніе Валеріуса насчетъ какой-нибудь слабости Бурмана принималось имъ уже, какъ обида. Въ особенности же должна была его обидѣть выходка Валеріуса въ день помолвки. Бурманъ любилъ судить о другихъ, но не переносилъ сужденій о себѣ, тѣмъ болѣе такихъ, каковы были сужденія, высказанныя тогда Валеріусомъ. Все это было объяснимо. Непонятнымъ казалось только то упорство, съ какимъ Сетъ старался видѣть что-то затаенное и неискренное въ прямодушныхъ и, на этотъ разъ, вполнѣ досказанныхъ словахъ друга. Съ Бурманомъ Валеріусъ былъ даже слишкомъ откровененъ и уже, во всякомъ случаѣ, не лукавилъ. Въ этомъ Гильдуръ была вполнѣ увѣрена, а потому-то и не постѣснилась сказать Сету, что онъ заблуждался на счетъ Валеріуса.
Но Бурману это не понравилось. Онъ выпустилъ изъ рукъ конецъ шарфа, которымъ поигрывалъ, и посмотрѣлъ на Гильдуръ съ раздраженіемъ.
— Вотъ какъ?! — сказалъ онъ. — Такъ я заблуждаюсь? Въ такомъ случаѣ, врядъ ли стоитъ продолжать этотъ разговоръ. Твои симпатіи на сторонѣ непонятаго? Такъ или къ нему… или съ Богомъ!
Она выпрямилась и хотѣла уже уйти. Но сердце у нея дрогнуло. Тяжело было уйти, не примирившись.
— Милый Сетъ, — сказала она и, снова склонившись къ нему, обняла его. — Не будемъ же ссориться изъ-за такихъ пустяковъ. Ты полагаешь одно, я — другое, но развѣ это причина сердиться и ссориться? Во всякомъ случаѣ, ты не долженъ думать, что я не солидарна съ тобой. Я не приму услугъ отъ людей, которымъ ты не желаешь обязываться, и ни въ какомъ случаѣ не поступлю тебѣ наперекоръ.
При этихъ словахъ онъ весь просіялъ, прижалъ ее къ груди и крѣпко поцѣловалъ.
Опять онъ видѣлъ въ ней свою прежнюю милую Гильдуръ! Въ послѣднее время она иногда точно ускользала отъ него… Но теперь все прошло — не правда-ли? — и навсегда! И они снова сидѣли рядомъ, счастливые и веселые.
Но послѣ первыхъ минутъ радостнаго примиренія въ Гильдуръ снова проснулись опасенія за будущее. Не хотѣлось ей отказаться отъ труда, въ которомъ она надѣялась найти утѣшеніе въ настоящемъ, и осмысленную дѣятельность въ будущемъ! И она осторожно навела разговоръ снова на переводы.
А что, если она обойдется безъ всякихъ услугъ Валеріуса? Что можетъ Сетъ имѣть противъ ея труда въ этомъ случаѣ?
Онъ подумалъ.
— Это вѣдь его предложеніе и, конечно, онъ будетъ интересоваться твоимъ трудомъ даже если и не будетъ твоимъ издателемъ, — замѣтилъ онъ. — Да и трудно было бы устранить его… вполнѣ. Лучше бы не начинать.
Но, восхищенная тѣмъ, что Сетъ не отвѣтилъ категорическимъ запрещеніемъ, Гильдуръ стала настаивать и бралась все устроить, какъ нельзя лучше. Вѣдь она могла сказать, что руководить ея работой берется самъ Сетъ, а такъ какъ у Сета былъ свой постоянный издатель, то не будетъ ничего удивительнаго если, и она предпочтетъ обратиться къ этому издателю. Пусть ей предоставятъ только свободу дѣйствовать.
Въ концѣ концовъ она таки добилась позволенія взяться за переводы. Тогда она пришла въ настоящій восторгъ и стала краснорѣчиво говорить о томъ, чего ждала для себя отъ этой работы.
— Знаешь, Сетъ, — говорила она между прочимъ, — вѣдь меня просто мучила мысль, что ты считаешь меня такимъ ничтожествомъ…
— Ничтожествомъ?!!
Онъ хотѣлъ негодующе Протестовать, но она рукой зажала ему ротъ, и продолжала:
— Да, да, я чувствовала, что это такъ. Замѣтно вѣдь, что тебѣ и слушать не хочется, когда я дѣлаю свои глупыя замѣчанія о такихъ вещахъ, какъ литература, и т. п. Ты врядъ ли слышишь, что я говорю въ такихъ случаяхъ, и во всякомъ случаѣ тотчасъ же забываешь все, что а говорю, потому что мои разсужденія объ этихъ вещахъ въ самомъ дѣлѣ совершенный вздоръ. Я вѣдь сама сознаю это. Вотъ другое дѣло, если бы я нашла себѣ посильный интеллигентный трудъ, который самъ по себѣ заинтересовалъ бы тебя. При этомъ и у меня выработались бы, пожалуй, собственныя, не совсѣмъ глупыя сужденія, и тогда бы ты, можетъ быть, сталъ меня слушать. Тяжело вѣдь быть ничтожествомъ и не имѣть, даже права на вниманіе людей.
Онъ не зналъ, что ей возразить, и только крѣпче прежняго обнималъ ее. Никогда еще ему и въ голову не приходило, чтобы у нея могли копошиться такія странныя мысли. И когда же это онъ находилъ ее ничтожной? Никогда! Онъ любилъ ее такой, какова она есть, и не желалъ никакой перемѣны. Впрочемъ, если она полагаетъ, что существуетъ на свѣтѣ хоть что-нибудь, что можетъ еще болѣе сблизить ихъ, то съ Богомъ! — пусть она вооружится этимъ и попробуетъ еще крѣпче затянуть связывающій ихъ увелъ. Но онъ увѣренъ, что это безполезно, такъ какъ онъ и безъ того знаетъ, что всю жизнь будетъ слѣдовать за ней, какъ вѣрный пудель!
Говоря это, «вѣрный пудель» цѣловалъ ей руки и былъ такъ же счастливъ, какъ она. Его восхищало то, что глаза ея опять сверкали, а на устахъ снова играла счастливая улыбка, какъ въ началѣ зимы, когда еще ничто не омрачало ихъ счастія.
II.
правитьНа письма Гильдуръ своевременно получены были отвѣты и цѣлые ворохи книгъ на трехъ главнѣйшихъ европейскихъ языкахъ. Надъ этими книгами просиживала она теперь до самаго обѣда, не. замѣчая времени, которое прежде тянулось для нея такъ невыносимо медленно. Въ числѣ присланныхъ книгъ были и плохія, и уже давнымъ давно переведенныя, но были и такія, которыя сразу заинтересовали ее.
Долго она колебалась въ выборѣ, но, наконецъ, остановилась на одной, сильно заинтересовавшей ее, книгѣ и, согласно уговору, передала ее для предварительнаго просмотра не Валеріусу, а самому Бурману. Тотъ взялъ книгу, обѣщаясь прочесть, какъ можно скорѣе.
Въ ожиданіи отвѣта Бурмана, она тщательно обдумывала прочитанную книгу, чтобы быть совершенно подготовленной къ обсужденію. Прежде, всякій разъ, когда ей приходилось говорить съ Сетомъ о какомъ-нибудь сочиненіи, онъ съ первыхъ же словъ разбивалъ всѣ ея разсужденія, что она приписывала, главнымъ образомъ, своей неподготовленности къ спорамъ, такъ какъ его доводы, сами по себѣ, не всегда казались ей вѣрными. Но, на этотъ разъ, она была вполнѣ подготовлена защищать свое мнѣніе, и намѣревалась удивить Сета.
Между тѣмъ проходили дни за днями, а Бурманъ все еще не удосуживался прочесть книгу. Всякій разъ, когда Гильдуръ напоминала о ней, оказывалось, что у Бурмана не нашлось еще ни одного свободнаго часа. То онъ заваленъ работой, то долженъ былъ принимать сотрудниковъ, то идти въ театръ, такъ какъ самъ велъ въ своей газетѣ и театральный отдѣлъ.
Гильдуръ ждала терпѣливо, не требуя нисколько чтобы, ради ея переводовъ, Сетъ пренебрегалъ своими дѣлами. Лишь изрѣдка она чувствовала нѣкоторое нетерпѣніе, особенно, когда ей случалось слышать безконечные и совершенно праздные споры Бурмана съ Ветерлингомъ, или видѣть, какъ онъ по цѣлымъ часамъ просиживалъ съ Леной у шахматной доски, заинтересованный трудной шахматной задачей. Но, и въ этихъ случаяхъ, она подавляла свое нетерпѣніе, утѣшаясь мыслью, что, вѣрно, Сетъ хочетъ заняться ея книгой серьезно, въ такое время, когда голова его свѣжа, и ничто не отвлекаетъ его отъ занятій.
Зато съ Валеріусомъ приходилось ежедневно говорить о полученныхъ изъ-заграницы книгахъ. Она сообщила ему, что передала на прочтеніе Сету ту книгу, которую сочла наиболѣе подходящей для перевода, но все еще не рѣшалась признаться, что будетъ работать для другого издателя. Съ каждымъ днемъ становилось труднѣе сдѣлать это признаніе человѣку, который такъ безкорыстно помогалъ ей, чѣмъ только могъ. Ей начинало даже казаться, что она поступаетъ предательски, собираясь воспользоваться его идеей, но помимо него, пожалуй, даже во вредъ его изданіямъ… Но она молчала.
Прошло больше недѣли и, такъ какъ Бурманъ все еще не прочелъ книги, Валеріусъ предложилъ Гильдуръ заняться тѣмъ временемъ одной изъ другихъ хорошихъ книгъ.
Она смутилась. Заняться, помимо совѣтовъ Бурмана, значило бы отказаться отъ ея излюбленной мечты о нѣкоторой общности въ трудѣ съ Сетомъ, и, можетъ быть, оскорбить его.
— Не знаю, какъ онъ это приметъ!.. — замѣтила она нерѣшительно.
— Что жъ, обождите еще немного! — посовѣтовалъ Валеріусъ насмѣшливо. — Болѣе полугода онъ книги не продержитъ.
Гильдуръ отвернулась. Не смотря на всю деликатность Валеріуса, у него вырывались подчасъ такія злыя насмѣшки надъ Бурманомъ, которыя серьезно огорчали ее. Но возражать было нечего.
« — И знаете ли, по правдѣ сказать, винить его не въ чемъ, — продолжалъ, между тѣмъ, Валеріусъ. — Такъ поступаютъ всѣ признанные писатели. Было время, когда онъ самъ дожидалъ очереди и трепеталъ за свои литературные труды, а теперь онъ самъ заставляетъ дожидаться и трепетать другихъ. Нельзя идти противъ законовъ природы, да и месть сладка!
Эта насмѣшка была еще злѣе первой, но имѣла хоть то достоинство, что давала возможность обратить все въ шутку. Другой поправки, въ сущности, нельзя было сдѣлать, и Гильдуръ улыбнулась.
— Такъ вотъ, — продолжалъ онъ, — пока Бурманъ оставляетъ насъ въ ожиданіи своего приговора, которымъ намѣренъ озадачить насъ, какъ сюрпризомъ, ничто не мѣшаетъ намъ перевести другую книгу. Вы говорили объ одномъ романѣ съ очень интереснымъ сюжетомъ. Позвольте мнѣ прочесть этотъ романъ, и я скажу, годится ли онъ для перевода.
Что ей было дѣлать? Приходилось тутъ же признаться, что она намѣрена воспользоваться его идеей, но затѣмъ не имѣть съ нимъ никакого дѣла, или же отдать ему книгу…
Она встала и пошла за романомъ.
Уже на слѣдующій же день онъ возвратилъ ей книгу и сказалъ, весело улыбаясь:
— Романъ недуренъ и годится для нашего журнала. На этомъ пока и остановимся.
Онъ ожидалъ, что это сообщеніе обрадуетъ ее. Но она потупилась…
— Романъ вамъ съ самомъ дѣлѣ понравился? — спросила она, не поднимая головы.
— Да, написано легко, сюжетъ превосходный, читается съ неослабѣвающимъ интересомъ… Чего же еще? Если васъ увлекаетъ мысль поработать на этомъ поприщѣ, тутъ и колебаться нечего. Совѣтую сегодня же взяться за переводъ.
— Но я предпочла бй перевести ту, другую, книгу.
— Ту, которая у Бурмана?
— Да.
Она не умѣла притворяться, и онъ замѣтилъ, что она чего-то недоговариваетъ. Наступило неловкое молчаніе. Гильдуръ съ тоской озиралась по сторонамъ, отъ души желая, чтобы кто-нибудь пришелъ помѣшать ея разговору съ Валеріусомъ. Но Гуго сидѣлъ въ своемъ кабинетѣ, а Гертрудъ въ дѣтской укладывала дѣтей спать, и никто не приходилъ.
— Понимаю! — сказалъ наконецъ Валеріусъ. — Мавръ исполнилъ свою обязанность! Мавръ можетъ удалиться!
— Нѣтъ, нѣтъ! — вскричала она. — Вы не должны такъ понимать мои слова!.. Я не…
Но онъ прервалъ ее дрожащимъ отъ волненія голосомъ:
— Не въ первый уже разъ вы поступаете со мной такимъ образовъ! Это было замѣтно уже съ первыхъ дней нашего знакомства, хотя и въ мелочахъ… Во всякомъ случаѣ, я не имѣлъ намѣренія навязываться вамъ съ своими услугами… Простите! Когда встрѣчаешься съ кѣмъ-нибудь каждый день, то принимаешь иногда простую любезность за дружескія отношенія…
Его голубые глаза потемнѣли и сверкали. Никогда еще она не видѣла его въ такомъ возбужденіи; даже ожидать нельзя было такой вспышки отъ этого, всегда спокойнаго, сдержаннаго, человѣка.
И такъ сбылось именно то, чего больше всего опасалась Гильдуръ! Онъ былъ оскорбленъ, и гораздо болѣе оскорбленъ, чѣмъ она ожидала… Съ какой стати ее принуждаютъ оскорблять людей? Почему она не должна принимать дружескихъ услугъ отъ людей, противъ которыхъ ничего не имѣла? Не часто вѣдь предлагаются такія услуги… Наконецъ, какъ смѣть ограничивать ея права выбирать своихъ друзей? Этотъ, напримѣръ, теперь, когда ее заставляютъ жестоко обижать его, дороже ей, чѣмъ когда-либо. Она не хочетъ, наконецъ, потерять его дружбу!
Она была почти такъ же взволнована, какъ и онъ.
— Сетъ хочетъ, чтобы я печатала свои переводы у его издателя, — сказала она очень тихо.
— Такъ я и зналъ! — проговорилъ Валеріусъ и, склонившись надъ столомъ, сталъ разрывать на мелкіе клочки кусочекъ отвалившейся отъ книги обложки. Послѣ непродолжительнаго молчанія онъ прибавилъ:
— Я его bête noire, какъ говорятъ французы, и это большая честь для безобидной собаки, которая только и умѣетъ, что повиливать хвостомъ. Съ чего это только онъ хочетъ непремѣнно видѣть во мнѣ волка? Какое ему удовольствіе въ этомъ?
Онъ говорилъ уже своимъ обычнымъ спокойнымъ тономъ и, по обыкновенію, подшучивалъ. Но въ его голосѣ слышалась какая-то печальная нотка, которая мучила Гильдуръ, и самая шутка о виляющей хвостомъ собакѣ, которую отгоняли, какъ волка, намекала на многія горькія размышленія.
— Сетъ большое дитя, — сказала Гильдуръ. — Какъ дитя, онъ видитъ волковъ за всѣми кустами… Но онъ скоро одумается…
— Можетъ быть.
Онъ отвѣтилъ разсѣянно, старательно раскладывая на столѣ клочки обложки и… что-то жалкое было въ этой наклоненной надъ столомъ фигурѣ, и вдругъ Гильдуръ почувствовала къ нему острую жалость. Вотъ какъ она отплачивала ему за всю его дружбу, за постоянное вниманіе къ ней, за участіе, съ какимъ онъ относился къ ней въ тяжелыя минуты!
Неожиданно для себя самой схватила она его за руку и промолвила:
— Неужели вы не можете попрежнему остаться моимъ другомъ? Если бы вы знали, какъ это мнѣ необходимо!
Она хотѣла сказать совсѣмъ не то, что сорвалось у нея съ языка помимо ея воли. Но лучшаго утѣшенія для него нельзя было и придумать. Онъ весь просіялъ, точно отъ неожиданной радости, и крѣпко, крѣпко пожалъ руку, такъ своевременно протянутую ему. Черезъ минуту ея уже не было въ комнатѣ, и онъ остался одинъ.
Съ минуту еще сидѣлъ онъ, точно во снѣ, и все еще воображая, что держитъ въ своей рукѣ что-то нѣжное, горячее. Но вдругъ онъ опомнился, всталъ, собралъ клочки бумаги, которыми игралъ, свернулъ изъ нихъ шарикъ и бросилъ въ пепельницу. Затѣмъ, закуривъ папиросу, онъ пошелъ въ кабинетъ Скога и предложилъ ему пройтись по бульвару…
Былъ полдень. Когда Мая отпирала Гильдуръ наружную дверь, изъ гостиной доносились звуки фортепіано. Это Лена играла свою, только что разученную, новую пьесу, какую-то бравурную мазурку, рекомендованную кѣмъ-то Бурману.
Гильдуръ остановилась въ дверяхъ и, никѣмъ незамѣченная, стала слушать. Пьеса и самое исполненіе оставляли желать очень многаго, но шуму было достаточно. Лена барабанила по клавишамъ съ какимъ-то явнымъ остервененіемъ, и щеки ея горѣли… Оглядѣвшись, Гильдуръ увидѣла, что на диванѣ сидѣли два слушателя, ради которыхъ и старалась Лена. Одинъ изъ нихъ былъ Сетъ, другой — редакторъ „Стража“, господинъ Ветерлингъ.
Бѣдная Лена!
Гильдуръ не могла удержаться отъ улыбки, вспомнивъ, какъ часто Лену отправляли къ роялю, точно въ застѣнокъ, на пытку. По лицу дѣвушки видно было, какъ непріятно ей исполнять трудную, и къ тому же еще плохую, пьесу передъ чужимъ человѣкомъ. Играть при Ветерлингѣ, какъ Лена сама говорила Гильдуръ, было особенно непріятно. Онъ слушалъ съ такимъ вниманіемъ и благодарилъ всегда въ такихъ преувеличенныхъ выраженіяхъ, что становилось даже неловко. А между тѣмъ именно при немъ то и приходилось играть всякій разъ, какъ онъ только приходилъ. Этого желалъ ея отецъ, и этого было довольно.
Когда Лена доиграла наконецъ свою мазурку и съ замѣтнымъ удовольствіемъ захлопнула нотную тетрадь, Гильдуръ вошла въ гостиную.
Всѣ поднялись ее привѣтствовать, а Бурманъ съ довольнымъ видомъ улыбнулся ей и, взявъ ее подъ руку, попросилъ войти въ кабинетъ.
— Мнѣ надо кое-о-чемъ поговорить съ тобой! — сказалъ онъ и, замѣтивъ нѣкоторую нерѣшительность, съ какой она взглянула на Лену и Ветерлинга, полагая, очевидно, невѣжливымъ покидать ихъ, прибавилъ: — Ничего, они насъ извинятъ! Не правда ли, Ветерлингъ? Ты вѣдь никуда не спѣшишь и можешь пока сыграть съ Леной въ шахматы…
Редакторъ объявилъ, что партія въ шахматы доставитъ ему большое удовольствіе…
— Садитесь же и начинайте! — перебилъ его церемонныя фразы Бурманъ. — Не зѣвай, Лена! Онъ играетъ недурно…
Онъ вышелъ изъ гостиной съ Гильдуръ, руку которой не выпускалъ изъ подъ своей руки.
— Я покажу тебѣ кое-что особенное! — сказалъ онъ уже въ кабинетѣ и, выпустивъ руку Гильдуръ, направился къ книжному шкафу.
Она подумала, что онъ успѣлъ прочесть ея книгу и хочетъ поговорить о ней. У нея даже сердце забилось отъ радостнаго ожиданія. Но, открывъ шкафъ, онъ досталъ съ нижней полки толстую пачку иностранныхъ газетъ и полѣзъ за такой же пачкой на самую верхнюю полку.
— Погоди немножко, — говорилъ онъ, выкидывая на полъ пачку за пачкой, — у меня этого добра много!
Наконецъ, отобравъ цѣлую кучу газетъ, онъ бросилъ всѣ остальныя обратно въ шкафъ и заперъ его.
Никакой книги въ его рукахъ не было… И такъ, опять Гильдуръ пришлось испытать разочарованіе! Тоскливо оглянулась она вокругъ себя, равнодушно посмотрѣла черезъ открытыя двери въ гостиную, гдѣ Лена и, видимо ухаживавшій за ней, Ветерлингъ уже сидѣли за шахматнымъ столикомъ, и снова перевела взглядъ на Бурмана.
Между тѣмъ онъ подходилъ къ столу съ цѣлой охабкой газетъ.
— Вотъ тебѣ, моя милая дѣвочка! — сказалъ онъ, сваливая охабку на столъ. — Ты желала найти себѣ полезную работу и развлеченіе? Вотъ тебѣ работа и развлеченіе!
Она съ недовѣріемъ поглядывала на пыльный ворохъ газетъ и на какой-то иллюстрированный журналъ, который Бурманъ развернулъ передъ нею. Чего отъ нея хотѣли?
Но это ей тотчасъ же объяснили. „Стражъ“ нуждался въ матеріалѣ. Эта газета была еще слишкомъ молода и имѣла слишкомъ мало подписчиковъ, чтобы обходиться безъ литературнаго балласта и, такъ какъ средствъ въ распоряженіи редакціи было тоже мало, то рѣшено было пополнять столбцы переводными вещицами: очерками, разсказами, описаніями. При этомъ Бурманъ вспомнилъ о желаніи Гильдуръ сократить свои досуги переводами и взялся ей предложить сдѣлать это для „Стража“ безвозмездно. Вотъ ей и случай безкорыстно послужить на общую пользу! У Бурмана, кстати, набралось довольно много иностранныхъ еженедѣльныхъ журналовъ. Въ нихъ навѣрное найдется чѣмъ позаимствоваться.
Говоря это, онъ переворачивалъ страницы разложеннаго на столѣ иллюстрированнаго журнала, отмѣчая синимъ карандашомъ то какой-нибудь анекдотъ, то маленькій разсказъ, тне прочитывая даже того, что отмѣчалъ и руководствуясь исключительно заглавіями.
— Ты вѣдь согласна? — прибавилъ онъ. — Ты вѣдь моя помощница на всю жизнь. Содѣйствуя успѣху „Стража“, ты содѣйствуешь и моему успѣху. Это прямое участіе въ моемъ трудѣ, а именно этого, кажется, ты и желала. Такъ вѣдь?
— Да, — негромко отвѣтила она.
Слушая шелестъ переворачиваемыхъ жесткихъ листовъ, она невольно содрогалась.
Такъ вотъ какъ онъ понялъ ея стремленіе къ интеллигентному труду, который приблизилъ бы ее къ нему! Онъ предлагалъ ей такую работу, которой не дарилъ даже лишняго взгляда, ремесленный трудъ, да еще по исключительно денежнымъ соображеніямъ. Ради сбереженія нѣсколькихъ кронъ въ недѣлю, онъ хотѣлъ, чтобы она превратилась въ пишущую машину къ его услугамъ!
Она твердо рѣшилась не напоминать ему больше о книгѣ, которую онъ взялся прочесть, чтобы дать ей совѣтъ, а прошло уже болѣе двухъ недѣль съ ея послѣдняго напоминанія. Но теперь она не въ силахъ была бы удержаться отъ вопроса.
— А моя французская книга, Сетъ? Когда же ты прочтешь ее?
— Да, да, — замялся онъ. — Это я сдѣлаю очень скоро. Лишь бы покончить съ изданіемъ моей брошюры о народномъ голосованіи, да заключить этотъ безконечный рядъ статей о свободѣ печати, а тамъ я буду посвободнѣе и непремѣнно займусь твоей книгой. Тебѣ вѣдь не къ спѣху. Теперь у тебя довольно работы.
Онъ улыбнулся ей, точно напоминалъ о сдѣланномъ ей подаркѣ и хотѣлъ приласкать ее. Но она невольно отвернулась. Ее возмущало, что онъ совсѣмъ не хотѣлъ понять ея желаній и симпатій.
Зато неласковость, съ какой она отвернулась отъ него, была что-то такое, что онъ понималъ!
— Ты отворачиваешься отъ меня? — спросилъ онъ обиженна.
— Нѣ-ѣтъ, — протянула она и принудила себя обернуться къ нему. Но это его не успокоило.
— Не знаю, что я такое сдѣлалъ, — сказалъ онъ медленно; — но ты измѣнилась ко мнѣ. Иногда мнѣ начинаетъ даже казаться, что ты совсѣмъ разлюбила меня…
— О, Сетъ, Сетъ, какъ ты можешь говорить это! — вскричала она и поспѣшила спрятать голову у него на груди. Она точно пряталась отъ чего-то, можетъ быть, отъ себя самой и отъ своихъ постоянныхъ сомнѣній. Неужели она способна когда-либо разлюбить этого большого ребенка, этого великаго человѣка съ наивными недостатками избалованнаго мальчика? Нѣтъ, нѣтъ, никогда! Нелѣпо даже сомнѣваться въ этомъ.
Когда она высказала это и запечатлѣла свои слова горячимъ поцѣлуемъ, пришлось и ему повѣрить ей. Впрочемъ, онъ самъ уже догадывался, почему она отвернулась отъ него.
— Ты надулась на меня за то, что я до сихъ поръ не прочелъ твоей книги? — сказалъ онъ. — Да? Не отрицай лучше…
— Да нѣтъ же…
— Ну, ну, это вѣдь совершенно естественно, тѣмъ болѣе, что въ самомъ дѣлѣ затянулось это… съ книгой. Но вотъ увидишь, какъ живо прочту, какъ только хоть немножко удосужусь.
Тучка пронеслась, и о ней уже больше не вспоминали. Бурманъ опять занялся иностранными журналами и сталъ усердно отмѣчать все, что годилось для его газеты. Желая со своей стороны показать интересъ къ дѣлу, Гильдуръ стала помогать ему. Ни за что не хотѣла она, чтобы онъ подумалъ, что она охотно бы уклонилась отъ труда, котораго онъ просилъ у нея. Въ своемъ усердіи она разыскивала статейки и даже хотѣла идти за совѣтомъ въ Ветерлингу по поводу одного очерка, на счетъ котораго Бурманъ сомнѣвался, но онъ удержалъ ее.
— Нѣтъ, нѣтъ, не надо, — сказалъ онъ. — Пусть еще немножко побудутъ одни.
Она съ удивленіемъ посмотрѣла на него.
— Такъ ты думаешь, что Лена?..
— Этого вѣдь никогда нельзя угадать навѣрное! — перебилъ онъ, улыбаясь и, замѣтивъ, что Лена смотритъ на него изъ-за шахматнаго стола черезъ раскрытую дверь, привѣтливо кивнулъ ей головой.
— Такъ вотъ, — снова дѣловито заговорилъ онъ, придвигая стулъ поближе къ столу, — отмѣтимъ мы и эту повѣсть.
Говоря это, онъ очертилъ заглавіе повѣсти толстой синей чертой и продолжалъ перелистывать журналъ.
III.
правитьПроходили недѣли, а все оставалось по-прежнему. Изъ Берлина писемъ все не получалось и розыски жены не приводили ни къ чему.
Въ книжномъ шкафу Гильдуръ по-прежнему лежали непереведенные еще иностранныя книги, и по-прежнему одна изъ такихъ книгъ валялась на столѣ Бурмана непрочитанной.
Больше, чѣмъ когда-либо, было у Гильдуръ времени предаваться невеселымъ размышленіямъ, тѣмъ болѣе, что и порученные ей Бурманомъ переводы отнимали у нея немного времени. Скоро она убѣдилась, что такой трудъ не могъ удовлетворить ея жажды интеллигентной работы и только раздражалъ ее. А такъ какъ все сводилось лишь къ матеріальной поддержкѣ новой газеты, то она и передала эту работу въ другія руки. И вотъ, переводы отмѣченныхъ статей, чисто переписанные, стали поступать въ редакцію газеты „Стража“. Это былъ необременительный матеріалъ, собранный со всего бѣлаго свѣта.
Когда она въ первый разъ принесла Бурману, эти исполненные наемной рукой переводы, она-таки немного трусила. Она ожидала непріятнаго объясненія, пришлось бы признаться, что порученная ей работа совсѣмъ не соотвѣтствовала ея желаніямъ. Но никакого объясненія не вышло. Несмотря на то, что рукописи были написаны чужой рукой, Бурманъ не замѣтилъ этого.. Каждую недѣлю принималъ онъ приносимую Гильдуръ работу и, кромѣ короткаго: „спасибо, милая“, ни словомъ не заикался о ней. Онъ ни разу даже не поинтересовался, какъ сдѣланы переводы…
Между тѣмъ Гильдуръ, безъ дѣла предоставленная угнетавшимъ ее думамъ, дошла до полной апатіи, и на все махнула рукой. О будущемъ она уже не мечтала. Отъ всякихъ надеждъ на духовное сближеніе съ Сетомъ — отказалась. На ужасавшую ее прежде пустоту предстоявшей жизни она смотрѣла равнодушно, какъ на неизбѣжное зло, и наружно спокойная жила изо дня въ день, безъ ропота, безъ радостей, безъ желаній…
Съ Бурманомъ ея отношенія оставались, какъ будто бы и прежнія; перемѣна была только та, что Гильдуръ уже безъ всякаго увлеченія слушала его разсужденія, а то и совсѣмъ не слушала. Въ концѣ концовъ, ей надоѣло быть только слушательницей, замѣчанія которой отбрасывались двумя, тремя назиданіями, какъ соръ. Такія назиданія нисколько ея ни въ чемъ не убѣждали, и достигали только одной цѣли — заставляли ее молчать.
„Зачѣмъ онъ говоритъ мнѣ все это?“ спрашивала она себя иногда, пока онъ, разсказывалъ ей о задуманномъ романѣ или о какой-нибудь политической комбинаціи. „Неужели это только мысли вслухъ? Иначе бы онъ не требовалъ только поддакиваній. Но, въ такомъ случаѣ, онъ говоритъ только для себя, и мнѣ незачѣмъ слушать“.
И она равнодушно поддакивала. Это было невесело и довольно однообразно, тѣмъ болѣе, что Сетъ Бурманъ часто повторялся. Но поступать иначе было нельзя.
Больше всего ей надоѣдала политика, до которой она никогда не была охотницей, и которой старалась одно время заинтересоваться только ради Сета. Но теперь эта политика наводила на нее гнетущую тоску.
Она даже чувствовала въ глубинѣ души, что начинаетъ просто ненавидѣть все, что касалось газетъ и политики.
Счастливѣе всего бывала Гильдуръ, когда Сетъ говорилъ съ нею о простыхъ, домашнихъ, дѣлахъ. Тогда она точно оживала, и сама удивлялась этому. Въ ней не осталось и слѣдовъ прежней склонности къ философскимъ размышленіямъ и глубокомыслію, — такъ опротивѣли ей мудрствованія Сета. Она начала много выѣзжать, начинала любить свѣтскія удовольствія и безъ всякаго огорченія пропускала но нѣскольку дней, не видаясь съ Сетомъ. Это казалось ей даже полезнымъ на тотъ случай, если… если бы случилось такъ, что ничего не вышло бы изъ ихъ помолвки.
Она вообще сильно измѣнилась за послѣднія недѣли. Возможность разрыва съ Сетомъ ее больше не ужасала — она такъ много приготовляла себя къ той мысли, что она потеряла для нея все свое устрашающее значеніе. Она не знала, какъ все это произойдетъ и какъ она приметъ ударъ, но привыкла думать, что этотъ ударъ почти неизбѣженъ.
Въ ожиданіи его, она не упускала ни одного случая, дававшаго ей возможность забыться, развлечься. Общество, въ которомъ она прежде скучала, начинало ей нравиться, потому именно, что тамъ не надо было напрягать мысли; она стала привѣтлива во всѣмъ знакомымъ ея брата. Но самымъ пріятнымъ развлеченіемъ было для нея провести часъ, другой въ обществѣ Валеріуса.
Съ нимъ она совсѣмъ не дружилась ради Сета, который увидѣлъ бы въ этомъ предательство; она не принимала отъ Валеріуса никакихъ услугъ, но отказывать себѣ въ удовольствіи проводить съ нимъ время — она не считала нужнымъ. И онъ сдѣлался ея повѣреннымъ, ея постояннымъ собесѣдникомъ и совѣтникомъ, словомъ, всѣмъ тѣмъ, чѣмъ не могъ быть, занятый исключительно собой и своими дѣлами, Сетъ.
Они вмѣстѣ катались на конькахъ. Потомъ, весной, вмѣстѣ ѣздили верхомъ. Гертрудъ, явно покровительствовавшая этому сближенію, всегда сопровождала свою золовку, но умѣла устраивать такъ, что большею частью къ ея услугамъ являлся какой-нибудь посторонній кавалеръ, и Гильдуръ съ Валеріусомъ могли ѣхать рядомъ.
Случилось какъ-то, что четвертаго спутника не нашлось, и Гильдуръ, Гертрудъ и Валеріусъ катались верхомъ втроемъ. Погода была прекрасная; на обратномъ пути изъ Дьюргорда, когда они ѣхали по бульвару, вдругъ Валеріусъ натянулъ поводья и молча указалъ Гильдуръ хлыстомъ на шедшую впереди нихъ парочку.
Это были кавалеръ съ дамой. Кавалеръ — совсѣмъ молодой человѣкъ, повидимому, студентъ, былъ отлично одѣтъ, но безъ фуражки, дама же несла свою шляпу въ рукахъ, а на головѣ ея была новенькая студенческая фуражка.
Къ великому своему удивленію, съ перваго же взгляда на граціозную фигурку дѣвушки, Гильдуръ узнала въ ней Лену.
Лена тоже замѣтила приближающихся верховыхъ и узнала Валеріуса и его дамъ; быстро отдала она студенту его фуражку и поспѣшно надѣла шляпу. Но было уже поздно, и она поняла, что опять попалась.
Бѣдная Лена такъ сконфузилась, что едва могла отвѣтить на поклонъ знакомыхъ.
— Вѣдь вотъ какая это маленькая святоша! — улыбаясь, замѣтила Гильдуръ. — Я всегда думала, что она совсѣмъ не такова, какой прикидывается.
Гертрудъ тоже была озадачена. Она не знала, что и подумать о Лепѣ. Выходка съ фуражкой была, конечно, простое ребячество. Но бродить по загороднымъ бульварамъ съ кавалеромъ, во всякомъ случаѣ, не слѣдовало.
Валеріусъ смѣялся.
— Ничего! — сказалъ онъ. — Дайте же дѣвочкѣ немножко пошалить на свободѣ. Уже натура возьметъ свое, и лучше не слишкомъ ее стѣснять…
Онъ опять расхохотался, вспомнивъ, что во второй разъ накрываетъ Лену на мѣстѣ ея маленькихъ преступленій. Не везетъ ей!
На слѣдующій день, выходя послѣ обѣда изъ квартиры Скогъ, Валеріусъ былъ увѣренъ, что сейчасъ „случайно“ встрѣтится съ Леной, у которой навѣрное найдется о чемъ съ нимъ поговорить послѣ вчерашняго приключенія.
И въ самомъ дѣлѣ, вскорѣ послышались за нимъ быстрые шаги, и, оглянувшись, онъ увидѣлъ догонявшую его Лену. Очевидно, она дожидалась его подъ воротами сосѣдняго дома.
Не теряя времени на предисловія и пытливо заглянувъ ему въ лицо, она спросила:
— Что онѣ подумали обо мнѣ?
Онъ разсмѣялся.
— Онѣ нашли, что студенческая фуражка на вашей головкѣ была довольно эксцентричнымъ украшеніемъ.
Лена сдѣлала нетерпѣливое движеніе зонтикомъ, досадливо сжала губки и сказала, не глядя на Валеріуса:
— Да вѣдь это еще мальчикъ! Онъ только на-дняхъ поступилъ въ университетъ. Притомъ, я нисколько не интересуюсь имъ…
— Не интересуетесь? Однако прогуливаетесь же съ нимъ „въ тиши уединенія“, на загородныхъ бульварахъ.
— О, это была случайная встрѣча!
Валеріусъ былъ настолько деликатенъ, что не сталъ возражать, да и не успѣлъ бы, такъ какъ Лена сейчасъ же прибавила:
— Объ этомъ она, конечно, скажетъ папѣ?
— Кто „она“?
— Гильдуръ.
— Не думаю.
— А я увѣрена, что скажетъ, какъ только папа вернется домой. Къ счастью, онъ уѣхалъ сегодня въ Мальмэ и вернется только послѣ завтра. До тѣхъ поръ есть еще время…
— Да что васъ такъ тревожитъ? Большая бѣда, если вашъ отецъ и узнаетъ объ этомъ!
— Конечно, бѣда не особенная, — сказала она, постукивая зонтикомъ о тротуарныя плиты, — но все-таки… Папа не любитъ этого… А главное, онъ и не знаетъ, что я знакома съ этимъ мальчикомъ.
— Ахъ, вотъ въ чемъ дѣло!
— Но увѣряю васъ, я нисколько, т.-е. нисколечко не интересуюсь имъ!
Она говорила это съ такимъ жаромъ, точно больше всего опасалась обвиненія въ томъ, что „интересуется“ какимъ-то мальчикомъ.
— Не можете ли сказать Гильдуръ, чтобы она не говорила объ этомъ папѣ? — прибавила она умоляющимъ голосомъ.
— А почему вы не хотите сдѣлать этого сами?
Она промолчала.
— Это было бы гораздо лучше, — продолжалъ онъ, вспомнивъ жалобы Гильдуръ на невозможность приручить къ себѣ Лену. — Не покажется ли ей страннымъ, если явлюсь вашимъ ходатаемъ я?
— Да, но я ни о чемъ не хочу просить ее! — проговорила Лена негромко, но твердо.
Оба съ минуту помолчали.
— Однако, не легко же вамъ будетъ ужиться вдвоемъ подъ одной кровлей! — замѣтилъ Валеріусъ, какъ бы заключая невысказанныя размышленія.
— Авось и не придется уживаться съ нею! — отвѣтила Лена по-прежнему тихо, но съ удареніемъ.
— Вотъ какъ? Вы не останетесь въ домѣ?
— Напротивъ, останусь… Но врядъ ли имъ удастся пожениться!
Она сказала это съ злорадствомъ, очевидно, надѣясь, что угроза, высказанная ея матерью въ письмѣ изъ Берлина, будетъ приведена въ исполненіе. Притомъ, въ ея голосѣ было что-то странное, точно затаенная угроза. Валеріусъ посмотрѣлъ на нее съ удивленіемъ. И вдругъ ему пришло въ голову, что, можетъ быть, она знаетъ больше, чѣмъ говоритъ. Вѣдь она дочь той, въ чьихъ рукахъ теперь всецѣло участь помолвленныхъ. Что, если она съ матерью въ перепискѣ и дѣлаетъ это тайкомъ, какъ и многое другое? Что, если именно она сообщила матери о помолвкѣ? Никому и въ голову не приходило еще подозрѣвать ее, но ничего неправдоподобнаго однако въ этомъ не было;
— Ну, что вы можете знать объ этомъ! — съ притворнымъ сомнѣніемъ замѣтилъ Валеріусъ, которому вдругъ захотѣлось провѣрить свои подозрѣнія и подзадорить ее на дальнѣйшую откровенность.
— А вотъ и знаю! — вскричала она.
На этотъ разъ, въ ея голосѣ слышно было такое злобное торжество, что не оставалось ни малѣйшаго сомнѣнія въ томъ, что Валеріусъ угадалъ истину. Притомъ, замѣтно было, что ей самой страстно хотѣлось похвастаться своими дипломатическими способностями и подѣлиться своими тайнами. Стоило задать ей еще одинъ вопросъ, и истина была бы обнаружена полностью.
Но Валеріусъ успѣлъ одуматься. Зачѣмъ ему было вмѣшиваться въ эту интригу? Обнаруженіе истины принесло бы пользу только двоимъ, и тогда поневолѣ пришлось бы открыть имъ глаза… Но слѣдовало ли сдѣлать это? Догадокъ своихъ онъ не обязанъ высказывать… Зачѣмъ же ему добиваться формальнаго подтвержденія своихъ догадокъ?
Выраженіе его лица вдругъ измѣнилось, и онъ сказалъ шутливо:
— И такъ, барышня, у васъ не хватаетъ храбрости поговорить съ дамами Скогъ объ этомъ маленькомъ приключеніи съ студенческой фуражкой? Извольте же, я сдѣлаю это за васъ.
Дена посмотрѣла на него съ удивленіемъ и съ неудовольствіемъ. Отчего онъ уклонялся отъ ея признаній? Это обидѣло ее.
Валеріусъ заговорилъ о постороннихъ предметахъ и сталъ шутить. Она отмалчивалась и дулась. Но въ концѣ концовъ ему все-таки удалось разсмѣшить ее. Послѣ этого ледъ былъ проломленъ, и они непринужденно болтали до самаго крыльца ея учительницы музыки. Она простила ему его равнодушіе къ ея тайнамъ, а можетъ быть, даже и повѣрила, что онъ дѣйствительно ничего не понялъ…
IV.
правитьПриближалось лѣто и стали поговаривать о переѣздѣ на дачу. Господа Скогъ имѣли обыкновеніе поселяться на лѣто въ Тунадалѣ, хорошенькомъ мѣстечкѣ на берегу озера, съ удобнымъ сообщеніемъ съ городомъ и хорошими дачами. Туда же собирались они и въ этомъ году.
Сетъ Бурманъ тоже искалъ дачу въ Тунадалѣ, но ничего подходящаго не нашелъ, и рѣшился остаться въ городѣ. Его и не тянуло изъ города. У него было много работы, съ которой легче было справляться, не выѣзжая изъ города; къ тому же, онъ намѣревался за лѣто приготовиться къ осеннимъ выборамъ, а для этого нужно было ни на минуту не покидать политическихъ кружковъ столицы.
Судя по нѣкоторымъ признакамъ, онъ находилъ, что сталъ достаточно популяренъ среди избирателей. Въ самомъ дѣлѣ, его книги и брошюры расходились въ большомъ числѣ экземпляровъ, а на публичныя лекціи „о правахъ народа и законодательствѣ“, читанныя имъ въ началѣ весны, являлось много слушателей, неизмѣнно награждавшихъ его громкими рукоплесканіями. Что же касается газеты, то съ этой стороны, дѣйствительно, являлось нѣкоторое разочарованіе. Не смотря на всѣ заботы Бурмана, не смотря на всю пикантность стиля, на задорныя статьи, которыми предполагалось заинтересовать публику, подписчиковъ было мало, и „Стражъ“ не прививался среди читателей газетъ. Одни видѣли причину такой неудачи въ соціалистическомъ оттѣнкѣ программы, другіе были недовольны сложностью и вообще неясностью программы. Третьи, наконецъ, подозрѣвали, что больше всего вредило „Стражу“ то, что онъ появлялся только разъ въ недѣлю. Въ самомъ дѣлѣ, умѣстны ли задорныя и черезчуръ страстныя разсужденія газеты о событіяхъ, которыми остальная печать уже переставала иногда и заниматься. Съ этимъ соглашались даже руководители изданія и уже подумывали о томъ, не увеличить-ли число нумеровъ „Стража“, выпуская газету раза два, три въ недѣлю. Такимъ образомъ, представилась бы возможность высказываться своевременно, что было особенно важно передъ выборами.
Но увеличеніе числа нумеровъ требовало увеличенія и работы сотрудниковъ. При такихъ условіяхъ Бурману становилось окончательно невозможнымъ переселиться на лѣто на дачу, но предстоявшая разлука съ Гильдуръ ему тоже была не по душѣ, и онъ былъ не въ духѣ.
Однако, какъ-то вечеромъ онъ пришелъ къ Гильдуръ съ сіяющимъ отъ удовольствія лицомъ. Оказывалось, что онъ нашелъ выходъ изъ затрудненія! Гильдуръ съ Леной могли поселиться у господъ Ветерлингъ, на ихъ подгородней дачѣ. Туда онъ могъ бы пріѣзжать по нѣскольку разъ въ недѣлю. Что же касается согласія Ветерлинговъ, то онъ уже закинулъ словечко, и старики, повидимому, очень рады принять ихъ.
Гильдуръ потупилась надъ своей работой и не отвѣтила ничего на его вопросъ, довольна ли она такой комбинаціей.
Что же, наконецъ, это такое? — думала она. — „Неужели онъ опять забылъ, что эта семья мнѣ антипатична? Сколько же разъ твердить ему одно и то же, чтобы онъ удостоилъ помнить желанія и нежеланія своихъ близкихъ?“
Даже бывшая при этомъ Гертрудъ удивилась. Она подняла голову, усмѣхнулась и проговорила, поглядывая на Гильдуръ:
— Это настоящая находка для тебя, Гильдуръ. Ты вѣдь съ такимъ удовольствіемъ бываешь въ обществѣ этихъ прекрасныхъ людей.
Сказавъ это, она посмотрѣла на Бурмана, прищурилась и разсмѣялась, какъ умѣла смѣяться, когда насмѣхалась надъ кѣмъ-нибудь, въ глаза.
Бурманъ насупился.
— Это въ самомъ дѣлѣ прекрасные люди! — сказалъ онъ наставительно. — Только надо дать себѣ трудъ узнать ихъ поближе.
Однако, онъ, все-таки съ нѣкоторымъ замѣшательствомъ посмотрѣлъ на Гильдуръ, которая по-прежнему молчала и, склонившись надъ работой, шила какъ-то особенно прилежно.
— Я думалъ, — сказалъ онъ протяжно, — что Гидьдуръ согласится мое предложеніе не ради удовольствія жить съ моими друзьями, а ради, возможности чаще видаться со мной.
— Ты знаешь, Сетъ, — сказала она послѣ нѣкотораго молчанія, — что я столько же дорожу возможностью чаще встрѣчаться съ тобой, какъ и ты со мной. Но…
— Да почему же вамъ не встрѣчаться у насъ? — вскричала Гертрудъ. — Къ намъ вѣдь не многимъ дальше, чѣмъ къ Ветерлингамъ.
Глаза Бурмана блеснули. Въ головѣ его уже успѣла родиться новая идея. Вѣдь можно попросить Гертрудъ взять къ себѣ на лѣто и Лену. Тогда все бы устроилось почти такъ же хорошо, какъ если бы Гильдуръ согласилась жить у Ветерлинговъ.
Не долго думая, онъ изложилъ свою просьбу госпожѣ Скогъ и сдѣлалъ это такъ наивно, съ такой радостью по поводу найденнаго рѣшенія задачи, что Гертрудъ даже растерялась.
Въ сущности, молодой женщинѣ вовсе не хотѣлось брать къ себѣ на все лѣто Лену. Это была, вообще, порядочная обуза, да и послужила бы поводомъ къ сближенію съ Бурманами, что вовсе не входило въ разсчеты Гертрудъ. Но трудно было отказать Бурману, не оскорбляя его, и Гертрудъ отъ души пожалѣла о сдѣланномъ ею гостепріимномъ замѣчаніи. Она еще пріискивала способъ такъ или иначе отказать Бурману, какъ тотъ уже сдѣлалъ еще два, три вопроса, и дѣло оказалось рѣшеннымъ: Лена должна на все лѣто поселиться въ семействѣ Скогъ, но отнюдь не гостьей, а квартиранткой.
Въ первыхъ числахъ іюня господа Скогъ вмѣстѣ съ Леной переѣхали въ Тунадалъ.
Дни стояли чудные. Весело было смотрѣть на свѣжую зелень, окутывавшую поля и луга.
По цѣлымъ часамъ Гильдуръ съ наслажденіемъ оставалась въ густой травѣ подъ тѣнью дубовъ, и ей казалось, что ее перенесли въ какой-то другой міръ. Она чувствовала себя совсѣмъ иначе, чѣмъ въ городѣ, даже думала и разсуждала иначе, сама удивляясь происшедшей въ ней перемѣнѣ. А вѣдь въ сущности ровно ничего не измѣнилось. Она только оторвалась отъ своихъ городскихъ привычекъ, отъ развлеченій, которыя больше утомляли, чѣмъ развлекали, и отъ регулярныхъ свиданій съ Сетомъ Бурманомъ. Но чувствовалось, точно со всѣмъ старымъ покончено навсегда, и наступала новая жизнь.
Появлялись даже какія-то неопредѣленныя мечты, не имѣвшія еще ясной формы, какія-то смутныя желанія чего-то новаго… Старыя заботы не возвращались.
Она отдавалась судьбѣ съ безпечной довѣрчивостью, въ которой уже не было ничего общаго съ недавней апатіей. Въ концѣ концовъ, ничего другого ей и не оставалось. Можно же было хоть немножко положиться на случайность, которая вѣдь то и дѣло вмѣшивается въ нашу судьбу.
Часто бродила она по лѣсамъ и по берегу моря съ книгой въ рукахъ, но не всегда раскрывала ее. Большую часть времени она проводила въ полной праздности, наслаждаясь лѣснымъ запахомъ и прислушиваясь къ шопоту колеблемыхъ вѣтромъ вѣтвей. Иногда она забиралась въ лѣсную глушь.
Какъ-то на этихъ скалахъ послѣ обѣда она слишкомъ замечталась, и вдругъ вспомнила, что обѣщала невѣсткѣ сходить на пристань къ приходу парохода, чтобы встрѣтить и провести домой ожидаемую изъ города портниху. Взглянувъ на часы, она увидѣла, что до прихода парохода оставалось всего нѣсколько минутъ, а такъ какъ до пристани было довольно далеко, то нечего было и надѣяться поспѣть туда вовремя. Тѣмъ не менѣе встрѣтить портниху нужно было хоть на дорогѣ. Иначе — этой несчастной предстояло скитаться по всему полуострову, разспрашивая дорогу у всѣхъ встрѣчныхъ.
Она побѣжала прямо черезъ лѣсъ, довольно глухими тропинками, и черезъ нѣсколько минутъ, запыхавшись, выбѣжала на дорогу къ пристани. Вдали раздавался уже свистокъ снова отходившаго парохода. По дорогѣ виднѣлись группы пріѣхавшихъ изъ города пассажировъ.
Сообразивъ, что ея туалетъ былъ далеко не въ блестящемъ видѣ — легкое батистовое платье измялось и загрязнилось, волосы растрепались и развились, булавка отъ шляпы затерялась, и шляпа никакъ не хотѣла держаться на головѣ, — Гильдуръ не рѣшилась идти большой дорогой и пошла дальше лѣскомъ, высматривая портниху изъ за кустовъ.
Но портнихи нигдѣ не оказывалось. На пристани не было уже ни одной женщины, и только какой-то господинъ въ свѣтломъ, лѣтнемъ костюмѣ, стоявшій къ Гильдуръ спиной, махалъ кому-то шляпой, кто уѣзжалъ дальше на уже отвалившемъ отъ пристани пароходѣ.
Пароходъ ушелъ, и господинъ обернулся. Это былъ Валеріусъ.
Гильдуръ хотѣла спрятаться въ кусты, не желая показываться Валеріусу въ такомъ, какъ ей казалось, не изящномъ видѣ. Но было поздно. Онъ-узналъ ее и подошелъ, сіяя отъ радости, что встрѣтилъ ее, нисколько не скрывая этой радости.
Гильдуръ тоже стало весело.
— Вы къ намъ? — спросила она, улыбаясь.
— Разумѣется! Я поймалъ Гуго на словѣ и воспользовался его приглашеніемъ пріѣхать, когда мнѣ будетъ удобно.
Положимъ, гостить придется недолго… всего нѣсколько часовъ. Но вѣдь чего-нибудь да стоитъ хоть часокъ подышать чистымъ деревенскимъ воздухомъ, да еще среди друзей!
— Не пойти ли намъ тутъ? — предложила Гильдуръ, сворачивая съ большой дороги на маленькую лѣсную тропинку.
— А развѣ такъ прямѣе?
— Нѣтъ, наоборотъ —
— Еще бы! Конечно, конечно! — согласился онъ.
Гильдуръ разсмѣялась. Но, чтобы не быть заподозрѣнной въ такомъ странномъ пристрастіи къ окольнымъ дорогамъ, она откровенно объяснила, что не хочетъ идти большой дорогой, чтобы не встрѣтиться съ кѣмъ-нибудь изъ знакомыхъ.
Они шли не торопясь и весело болтали.
Валеріусъ разсказывалъ о своемъ недавнемъ путешествіи въ провинцію, передавалъ послѣднія городскія новости, острилъ по поводу литературныхъ и театральныхъ новинокъ. Она описывала прелести дачной жизни и не умолчала о происшедшей въ ней перемѣнѣ. Разсказывая о наслажденіи проводить цѣлые часы на какой-нибудь горкѣ, въ лѣсной тиши, она призналась, что иной разъ фантазируетъ такъ, точно разсказываетъ себѣ сказки.
— Видите, какой я ребенокъ! — прибавила она, смѣясь. — До сихъ поръ люблю сказки. Когда же притупится наконецъ у меня такое дѣтское воображеніе?
— Боюсь, что никогда! — отвѣтилъ онъ, опуская глаза.
— Никогда? Неужели и вы предаетесь иногда сказочнымъ фантазіямъ?
— Нѣтъ, для меня ужъ съ этимъ покончено!
Онъ посмотрѣлъ на нее и горько улыбнулся.
— Не хочется вѣдь мечтать некрасиво, — прибавилъ онъ, — а тотъ, у кого совѣсть не чиста, не можетъ мечтать красиво. Только добрыя дѣти любятъ красивыя сказки.
— А развѣ у васъ нечистая совѣсть?
— Да, у меня на душѣ большой грѣхъ.
Она взглянула на него съ недоумѣніемъ.
— Не пугайтесь! — успокоилъ онъ ее, усмѣхаясь. — Мое преступленіе не изъ тѣхъ, за которыя сажаютъ въ тюрьму.
Гильдуръ посмотрѣла на него съ прежнимъ недоумѣніемъ. По его невеселой улыбкѣ она видѣла, что онъ не шутитъ, и прежде иногда приходило ей въ голову, что онъ слишкомъ мало говоритъ о себѣ, а когда, и заговорить, то становится мраченъ, точно у него есть какая-то тайна. И ей захотѣлось, чтобы онъ довѣрилъ ей эту тайну, но въ то же время она этого боялась. Да и вправѣ ли она принимать участіе въ тайнахъ Валеріуса? Такая близость съ нимъ врядъ ли понравилась бы Сету… а скрыть отъ него было бы тоже не хорошо.
— Вы, положительно, боитесь меня! — замѣтилъ между тѣмъ Валеріусъ. — Но будьте спокойны, я не стану обременять вашу совѣсть моими тайнами.
Едва онъ это сказалъ, какъ всякія колебанія въ ея душѣ изчезли.
— Напротивъ, — сказала она, — Довѣрьтесь. Всегда становится легче, когда подѣлишься своими сомнѣніями съ другимъ.
Но, вопреки ея ожиданіямъ и не смотря на всю дружбу къ ней, онъ оказался недостаточно довѣрчивъ. Въ выраженіи его лица появился даже какой-то оттѣнокъ раздражительности, когда она предложила ему исповѣдаться. Но онъ быстро овладѣлъ собой и отвѣтилъ обычнымъ своимъ шутливымъ тономъ:
— Только не теперь! Когда-нибудь, когда мы состаримся, непремѣнно воспользуюсь вашимъ разрѣшеніемъ. Легче всего признаваться въ стародавнихъ грѣхахъ…
— А если вы ихъ къ тому времени забудете?
— Ну, врядъ ли… — вырвалось у него со вздохомъ.
— Покаяться вамъ обѣщаюсь во всякомъ случаѣ! — сказалъ онъ. — Но я сдѣлаю это либо старикомъ, либо передъ разлукой съ вами навсегда.
— Да не смѣйтесь же! — вскричала Гильдуръ. — Никогда васъ не разберешь!! Можете повторить то, что сказали, не смѣясь?
— Да, могу!
Въ его лицѣ произошла странная перемѣна. Точно маска спала съ этого лица. Онъ былъ блѣденъ, губы вздрагивали, въ серьезномъ взглядѣ была точно мольба о пощадѣ.
— Когда мы будемъ сѣдыми стариками! — прибавилъ онъ глухо.
Гильдуръ вздрогнула. Не любитъ ли онъ ея? мелькнуло въ ея умѣ.
Какъ мелькнула въ ней эта мысль, она и сама не могла бы сказать. Его признанія вѣдь не шли дальше намековъ на какія-то угрызенія совѣсти, что не могло относиться къ ней. Тѣмъ не менѣе, она чувствовала, что напала на вѣрный слѣдъ, какъ ни казалась эта мысль нелѣпой и ни на чемъ не основанной.
Нѣкоторое время оба шли молча. Валеріусъ первый возобновилъ легкій, шутливый разговоръ, какъ будто ничего особеннаго и не было сказано. Понемногу и Гильдуръ успокоилась. Ей удалось убѣдить себя, что ее напугало ея собственное воображеніе, что ничего особеннаго и не было… Она опять повеселѣла, и настроеніе обоихъ стало, повидимому, прежнее.
Вскорѣ они вышли на дорогу, и изъ-за группы деревьевъ забѣлѣла дача господъ Скогъ. На встрѣчу имъ шла Гертрудъ.
Она разсѣянно поздоровалась съ Валеріусомъ и стала бранить Гильдуръ за причиненное безпокойство.
— Мы не могли понять, гдѣ ты, и разослали людей тебя разыскивать! — говорила она. — Что ты не была на пароходной пристани, это мы узнали отъ портнихи, и еще отъ одной особы, пріѣхавшей съ тѣмъ же пароходомъ.
— Отъ какой особы? — удивилась Гильдуръ.
Гертрудъ, любившая подразнить, ничего не отвѣтила, предоставляя Гильдуръ самой узнать, кто пріѣхалъ. Но въ это время Гильдуръ уже узнала эту „особу“. На выступившей изъ за кустовъ верандѣ она увидѣла Сета Бурмана, сидѣвшаго въ креслѣ рядомъ съ Леной.
Съ непритворной радостью бросилась Гильдуръ къ нему. Ей было такъ отрадно увидѣть его именно теперь.
Однако, Сетъ принялъ ее далеко не съ той сердечностью, какой она вправѣ была отъ него ожидать.
Увидѣвъ ее въ обществѣ Валеріуса, онъ сдвинулъ брови, и прежде всего потребовалъ отъ Гильдуръ точнаго отчета, какимъ образомъ она встрѣтилась съ Валеріусомъ, и гдѣ они провели столько времени. Въ довершеніе всего оказалось, что оба гостя пріѣхали съ однимъ и тѣмъ же пароходомъ, но ухитрились не встрѣтиться.
Въ концѣ концовъ все объяснилось. Гильдуръ разсказала, какъ она забылась на скалахъ, а потомъ опрометью побѣжала къ пристани, а Валеріусъ, смѣясь, признался, что все время на пароходѣ просидѣлъ съ знакомыми въ буфетѣ, за стаканомъ пунша, и сошелъ съ парохода позже другихъ, когда уже убирали трапъ. Бурманъ, повидимому, удовлетворился этими объясненіями и просвѣтлѣлъ. Когда затѣмъ Гильдуръ ласково взяла его подъ руку и увела съ собой въ садъ, онъ даже забылся на минуту, весь отдавшись радости встрѣчѣ послѣ недѣльной разлуки.
Но скоро мысль о Валеріусѣ опять стала его мучить. Онъ не могъ выкинуть изъ головы, что, не смотря ни на какія объясненія, прогулка Гильдуръ и Валеріуса отъ пристани до дачи длилась непомѣрно долго. Съ чего это Гильдтръ опоздала къ пароходу именно сегодня, когда Валеріусъ совсѣмъ неожиданно пріѣхалъ изъ города, и точно прячась въ буфетѣ? И что это за глупое объясненіе: боязнь показаться на большой дорогѣ въ измятомъ платьѣ?
Ему лѣзли въ голову самыя ребяческія сомнѣнія, и онъ снова сталъ хмуриться. Войдя, наконецъ, вмѣстѣ съ Гильдуръ въ бесѣдку, онъ бросился на скамейку, взялъ ее за руки и жалобно сказалъ:
— Я несчастный человѣкъ, Гильдуръ! Сердисъ, не сердись, а это сильнѣе меня… Я ревную!
— Къ Валеріусу?
— Да.
— И тебѣ не стыдно?
Она разсмѣялась, но болѣе нервно, чѣмъ сердечно. Ее поразило, что именно сегодня, когда и у нея самой мелькнули странныя мысли о Валеріусѣ, онъ заподозрилъ его… Но, очевидно, это было самое простое совпаденіе, плодъ двухъ взвинченныхъ фантазій. Не стоило отравлять радость свиданія такими глупыми бреднями!
Она стала ласкать и цѣловать его, смѣялась надъ нимъ и, въ заключеніе, обѣщалась приглашать Валеріуса каждое воскресенье, нарочно, чтобы дать Сету случай устыдиться своей подозрительности.
Послѣдняя угроза мигомъ вылѣчила Бурмана. Онъ тотчасъ же поклялся разогнать всѣхъ демоновъ ревности, и сдѣлаться самымъ довѣрчивымъ человѣкомъ въ мірѣ.
Затѣмъ, съ обѣихъ сторонъ было дано и принято множество различныхъ обѣщаній, и Сетъ совсѣмъ развеселился. Особенно сіяло его лицо вечеромъ, когда, стоя на пароходной присгани, онъ въ послѣдній разъ раскланивался съ уѣзжавшимъ обратно, въ городъ, Валеріусомъ. Самъ онъ оставался въ Тунадалѣ, гдѣ его просили переночевать и провести весь слѣдующій день.
Сетъ Бурманъ долженъ былъ сдѣлать надъ собой порядочное усиліе воли, чтобы оторваться отъ дѣлъ въ городѣ и посвятить цѣлыя сутки свиданію съ Гильдуръ, но и на дачѣ заботы о газетѣ не повидали его. Эти заботы преслѣдовали его, какъ тѣнь, отравляя короткія минуты отдыха.
Дѣло въ томъ, что неминуемо предстояло обратить „Стража“ въ ежедневную газету, чтобы пріобрѣсти хоть какое-нибудь вліяніе на избирателей. Недѣльный листокъ не имѣлъ значенія, а такая полумѣра, какъ двувратный въ недѣлю выпускъ газеты, вазалась Бурману недѣйствительною. По его мнѣнію, всѣ уже сдѣланныя на газету затраты оказались бы брошенными деньгами, если не превратить „Стража“ въ большую ежедневную газету. Но не такъ смотрѣли на дѣло его осторожные компаньоны. Они колебались и не знали, на что рѣшиться. Самъ редакторъ Ветерлингъ не сочувствовалъ этому проекту и угрожалъ устраниться при первыхъ требованіяхъ новыхъ жертвъ съ его стороны.
Разсказы объ этомъ произвели на Гильдуръ довольно сильное впечатлѣніе. Особенно ее обезпокоило извѣстіе объ опозиціи Ветерлинга. Этотъ господинъ не особенно ей нравился, но она всегда считала его дѣльнымъ и практичнымъ человѣкомъ. Притомъ онъ былъ уменъ и хорошо зналъ условія печатнаго дѣла. Поэтому ей сейчасъ же пришло въ голову, что если ужъ онъ находитъ расширеніе дѣла рискованнымъ, то, по всѣмъ. вѣроятіямъ, оно таково и есть на самомъ дѣлѣ. Осторожно стала она разспрашивать Сета о возраженіяхъ, какія ему дѣлалъ Ветерлингъ, и, наконецъ, сама высказалась за необходимость осторожности.
Но это оказалось только наилучшимъ способомъ сразу взбѣсить Бурмана. Ничто не раздражало его такъ, какъ напоминаніе о преобладающемъ значеніи, какое во всякомъ предпріятіи имѣютъ денежные разсчеты. Неужели же нельзя хоть немножко любить дѣло, которому служишь? Неужели нельзя рискнуть какой-нибудь малостью, ради крупнаго и вѣрнаго матеріальнаго выигрыша впослѣдствіи?
Бурманъ нисколько не сомнѣвался, что въ свое время и Ветерлингъ, и другіе компаньоны поймутъ свою мелочную трусость и опомнятся. Но противно было уговаривать ихъ, торговаться изъ-за грошей, и видѣть, какъ тѣмъ временемъ безвозвратно упускаются самыя благопріятныя минуты» Если бы онъ только зналъ, гдѣ взять деньги помимо этихъ господъ, онъ взялъ бы все на свою отвѣтственность и сказалъ своимъ товарищамъ по редакціи: «Вотъ вамъ, господа! Садитесь и пишите, не стѣсняясь рамками. Пишите и посылайте въ типографію. Я плачу за все!»
Этотъ разговоръ происходилъ на берегу моря, гдѣ Сетъ съ Гильдуръ отдыхали послѣ продолжительной прогулки по лѣсамъ. Гильдуръ молча слушала его разсужденія. При послѣднихъ словахъ она подняла голову и улыбнулась.
— Какой ты энтузіастъ, Сетъ! — проговорила она.
— Гильдуръ! — вскричалъ онъ вдругъ радостно. — Мнѣ приходитъ въ голову, что ты могла бы помочь мнѣ и пристыдить всѣхъ этихъ трусовъ!
— Я? — переспросила она съ удивленіемъ.
— Да, ты. Ты принадлежишь въ счастливцамъ, имѣющимъ состояніе. Предоставь въ мое распоряженіе пятнадцать, двадцать тысячъ, и я вырученъ изъ бѣды!
Эта просьба была такъ неожиданна, что Гильдуръ не нашла, что и отвѣтить. Ни разу еще не разговаривали они о своихъ денежныхъ дѣлахъ, и Гильдуръ никогда не допускала мысли, чтобы Сетъ пожелалъ воспользоваться ея средствами!..
— Развѣ ты не знаешь, что у меня только пожизненная рента? — проговорила она наконецъ.
— Ренту можно вѣдь продать.
Она низко склонилась, чтобы скрыть выступившую на ея щекахъ краску негодованія. Продать ея ренту! Да вѣдь это значитъ отнять у нея независимость, свободу, все… Быстро овладѣвъ собой, она подняла голову и сказала спокойно.
— Въ такомъ случаѣ, переговори съ Гуго. Онъ завѣдуетъ всѣмъ этимъ.
Бурманъ обнялъ ее и горячо поцѣловалъ. Онъ назвалъ ее при этомъ своей храброй, великодушной дѣвочкой. Никогда онъ не сомнѣвался, что именно въ ней онъ всегда найдетъ друга и товарища въ минуту испытанія! И какъ онъ счастливъ, что не ошибся въ ней! Весело заглядывать въ будущее, которое сулитъ столько счастія, потому что всегда будетъ подлѣ него настоящій, испытанный другъ.
Чѣмъ больше онъ ее ласкалъ, чѣмъ горячѣе благодарилъ за довѣріе, тѣмъ гуще румянились ея щеки. Ей было стыдно, что она совсѣмъ не такая, какой онъ воображалъ ее. Она не въ силахъ была раздѣлять его радости, и безъ всякаго великодушія, а наоборотъ, съ тоской въ душѣ приносила свою жертву. Неужели же она такъ жадна и мелочна, что не способна на великодушный порывъ?
Послѣ обѣда Сетъ Бурманъ отправился переговорить съ Скогомъ, а Гильдуръ осталась въ саду, съ волненіемъ ожидая окончанія переговоровъ. Сетъ долго не возвращался, и добрыхъ полчаса Гильдуръ ходила взадъ и впередъ по садовой дорожкѣ. Но вотъ, наконецъ, появился Сетъ. Выраженіе его лица было пасмурно.
— Ну, что? — спросила она съ недоумѣніемъ.
— Изъ этого ничего не вышло! — сказалъ онъ, вздыхая. — Все разбивается объ это проклятое письмо, о которомъ я и не подумалъ. Да, да, онъ правъ… Можно побиться объ за, кладъ, что теперь цѣлый годъ не будетъ оттуда никакихъ извѣстій. А тѣмъ временемъ проходитъ дорогое, невознаградимое время, и я остаюсь въ сторонѣ только потому, что не могу назвать себя свободнымъ человѣкомъ.
Чувство душевнаго облегченія заставило Гильдуръ глубоко перевести духъ. Но она тотчасъ же устыдилась своей радости.
— Однако, я вѣдь совершеннолѣтняя и вправѣ дѣлать съ моими деньгами, что хочу, — сказала она.
— Да что въ этомъ толку! — возразилъ онъ уныло. — Если бы я воспользовался твоимъ великодушіемъ, это стоило бы мнѣ честнаго имени. Не могу же я опозориться!
Еще нѣкоторое время поговорилъ онъ о «проклятомъ» письмѣ и всѣхъ происходившихъ отъ него бѣдахъ. Но уже раньше вечера вопросъ былъ покинутъ и точно забытъ. Сетъ Бурманъ никогда не горевалъ по-долгу изъ за какой-нибудь неудачи. Когда разбивалась у него одна надежда, онъ сейчасъ же замѣнялъ ее другими и отдавался имъ съ такой же страстью, какъ и предыдущей.
Но Гильдуръ не такъ скоро забыла его выдумку. Вся безпечность, благодаря которой она такъ пріятно проводила время на дачѣ, исчезла безслѣдно. Снова поднялись тяжелыя опасенія за будущее. Но теперь пугали ее уже не угрозы изъ Берлина. Наоборотъ, страшнѣе всего ей становилось, когда она задумывалась о судьбѣ, ожидавшей ее въ случаѣ выхода замужъ за Сета Бурмана…
Она вѣдь любила его и давно желала этого брака. И тѣмъ не менѣе, она не могла больше безъ ужаса представить себя женой Сета. Неужели она боялась его? Это было непонятно, а между тѣмъ, именно подлѣ этого борца за свободу она не могла себя представить иначе, какъ несвободной, зависимой вполнѣ, почти невольницей. Со всѣхъ сторонъ предвидѣлись ограниченія этой свободы. Развѣ онъ обращалъ хоть какое-нибудь вниманіе на ея мнѣнія? Онъ даже не далъ ей возможности посвятить себя самостоятельному труду. Во всемъ она должна была сообразоваться съ его личными особенностями. Его трудъ, его интересы, его намѣренія, его взгляды, его друзья, его вкусы — все это она должна была раздѣлять съ нимъ, но самъ онъ не желалъ раздѣлять ничего подобнаго по отношенію къ ней. Прикованной къ его тріумфальной колесницѣ — это разрѣшалось ей быть, но сѣсть рядомъ съ нимъ — ни въ какомъ случаѣ! Единственное ея право это радовать его и восхищаться имъ!
Онъ намѣревался даже отнять у нея послѣднее, что могло остаться на ея долю отъ ея личной свободы — ея независимость въ матеріальномъ отношеніи… Теперь ему не удалось сдѣлать этого, но было ясно, какъ день, что онъ не преминетъ сдѣлать это, какъ только она станетъ его женой. Затѣмъ она будетъ связана окончательно и станетъ въ полную отъ него зависимость, какъ дитя или невольница.
Эта мысль возмутила ее. Примириться со всѣмъ этимъ было даже унизительно; да она и не съумѣла-бы. Она чувствовала, что ожесточилась бы и возненавидѣла бы его. И очень возможно, что при такихъ условіяхъ она сдѣлалась бы не лучше его первой жены. А вѣдь при первомъ же возмущеніи съ ея стороны и онъ перемѣнялся бы къ ней и сталъ бы преслѣдовать ее со всей ненавистью, съ какой онъ преслѣдуетъ всякаго, кто идетъ противъ него. Предвидѣлись одни бѣдствія, ужаснѣйшія бѣдствія… И это, несмотря на всю ихъ теперешнюю взаимную любовь.
Ей казалось, что кто-то громко кричитъ ей всѣ эти горькія истины. Спать она не могла… Она зажигала свѣчу и начинала перечитывать письма Сета, надѣясь найти въ этихъ письмахъ опроверженіе тому, что ее ужасало.
Да, письма были написаны горячо. Мыслимо ли, чтобы она могла быть несчастна съ человѣкомъ, который такъ любитъ ее?
Исписанные листы почтовой бумаги шелестѣли въ ея горячихъ, какъ въ лихорадкѣ, рукахъ. Она поворачивала страницы и читала, съ жадностью читала все одно и то же.
«Возлюбленная моя!» — начиналось одно изъ писемъ. — «Пока намъ не пришлось разстаться, я и не подозрѣвалъ, до какой степени ты мнѣ дорога, какъ счастіе мое всецѣло зависитъ отъ милаго лица и улыбки уѣхавшей теперь отъ меня дѣвочки!»
"Ужъ не заколдовала ли ты меня? Или это гипнотизмъ? Но почему же я постоянно забываюсь и думаю, что ты подлѣ меня? Какъ только мнѣ приходитъ въ голову какая-нибудь хорошая мысль, я всякій разъ оборачиваюсь, желая подѣлиться съ тобой этой мыслью. Я вѣдь привыкъ повѣрять тебѣ все и судить о моихъ мысляхъ по выраженію твоего лица…
"И вдругъ, оказывается, тебя нѣтъ.
"Но это не убѣждаетъ меня въ томъ, что тебя нѣтъ. Я готовъ искать тебя по всѣмъ комнатамъ и при каждомъ шорохѣ оборачиваться, воображая, что это ты… Но вокругъ меня по-прежнему все тихо, и приходится убѣдиться, что я только чудакъ съ разстроеннымъ воображеніемъ.
"Тебѣ не слѣдовало бы покидать меня ни на одинъ часъ!
"У меня только твой портретъ, чтобы любоваться тобой. Впрочемъ, есть у меня еще какъ-то забытая тобой перчатка, которую я могу цѣловать. Когда и гдѣ а нашелъ эту перчатку — не знаю. Знаю, одно, что теперь она всегда со мной. Я даже готовъ думать, что эта милая перчатка вовсе и не забыта, а сама выпрыгнула изъ твоего кармана, именно для того, чтобы утѣшать меня, чтобы я могъ воображать, что прикасаюсь къ твоимъ нѣжнымъ пальчикамъ.
"А знаешь ли, я становлюсь суевѣренъ? Есть повѣрье, что тотъ, кто что-нибудь забылъ, скоро вернется. Такъ помни же, — у меня лежитъ твой залогъ, который нашептываетъ мнѣ, что ты скоро вернешься во мнѣ. И тогда я буду держать въ рукахъ уже не перчатку, а маленькую, теплую ручку, которую постараюсь держать такъ крѣпко, что она уже больше у меня не вырвется. Я не могу жить безъ этой маленькой, обожаемой, ручки! Она слишкомъ мила и дорога мнѣ. Притомъ она виновата предо мной. Она похитила всѣ мои богатства: пылъ горячаго сердца моего и всѣ мои лучшія мысли.
"Цѣлую пока перчатку съ этой ручки и маню тебя ею назадъ.
«Милая, мнѣ скучно безъ тебя! Одиночество пугаетъ меня! Ты мнѣ слишкомъ дорога…»
Она не могла продолжать чтенія: — слезы застилали ей глаза. Она плакала о томъ, что онъ такъ горячо ее любилъ.
V.
правитьКъ серединѣ лѣта дачный сезонъ въ Тунадалѣ былъ въ полномъ разгарѣ. Развлеченій было вволю, и молодежь веселилась напропалую.
Любившая всякія удовольствія, Гертрудъ участвовала во всемъ, а Лена слѣдовала за ней, какъ тѣнь. Въ концѣ концовъ общность вкусовъ сдѣлала ихъ друзьями, и Лена откровенно признавалась, что еще никогда ей не жилось такъ хорошо. Тѣ самыя удовольствія, которыми она прежде пользовалась тайкомъ и лишь изрѣдка, давались ей теперь открыто, и въ самыхъ широкихъ размѣрахъ. Надо прибавить и то, что Гертрудъ оказывала на нее замѣтное вліяніе, благодаря которому Лена стала гораздо милѣе и сообщительнѣе, чѣмъ прежде, и въ то же время стала особенно заниматься собой и своими туалетами..
Гертрудъ страстно любила лаунъ-теннисъ, и Лена заразилась отъ нея этой страстью. Гильдуръ уже не привлекали лѣсныя прогулки, и она опять, какъ и въ городѣ, стала замѣтно избѣгать одиночества. Ей не подъ силу было оставаться наединѣ со своими тревогами и сомнѣніями.
Какъ-то появившись, по обыкновенію, на площадкѣ, отведенной для лаунъ-тенниса, онѣ очень изумились, увидѣвъ тамъ и Валеріуса, разговаривавшаго съ какими-то мужчинами.
Гертрудъ поспѣшила къ нему, вполнѣ увѣренная, что онъ идетъ къ нимъ, и только случайно остановился здѣсь, встрѣтивъ знакомыхъ.
Каково было ихъ удивленіе, когда оказалось, что онъ поселился въ Тунадалѣ. Двое изъ его пріятелей занимали здѣсь небольшую дачу, и недавно одному изъ нихъ нужно было неожиданно уѣхать заграницу. Валеріусъ и занялъ его мѣсто. По утрамъ онъ ежедневно ѣздитъ въ городъ, а къ вечеру возвращается къ себѣ и думаетъ часто навѣщать своихъ друзей.
Гильдуръ выслушала все это съ нѣкоторой холодностью; она очень сдержанно отвѣтила на его рукопожатіе, и, при первой же возможности, отвернулась отъ него.
Она сама не знала, почему робѣла передъ нимъ. Недавнее подозрѣніе по поводу его «тайны» она вѣдь отбросила, какъ полнѣйшую нелѣпость. Нельзя же допустить, чтобы, питая къ ней затаенныя чувства, онъ сталъ бы ежедневно бывать въ ихъ домѣ. Для этого онъ слишкомъ честенъ, слишкомъ расположенъ къ Бурману, не смотря на всѣ выходки этого друга!
Однако, все-таки она чувствовала въ его присутствіи какое-то, совсѣмъ непонятное и сильно раздражавшее ее смущеніе. Ей просто не подъ силу было оставаться въ его обществѣ, и, въ послѣдній его пріѣздъ въ Тунадаль, она положительно избѣгала оставаться съ нимъ наединѣ. То же самое чувствовалось и теперь…
Съ этого дня ей пришлось часто встрѣчаться съ Валеріусомъ. Она уклонялась отъ такихъ встрѣчъ, насколько могла, да и Валеріусъ съ своей стороны тоже сталъ сдержаннѣе, видимо, не желая навязываться. Онъ даже рѣдко появлялся на дачѣ господъ Скогъ. Но въ такой маленькой и тѣсной колоніи, какъ Тунадаль, встрѣчи были неизбѣжны. Приходилось сталкиваться въ паркѣ, въ общественныхъ собраніяхъ, у знакомыхъ… Впрочемъ, такія, совершенно случайныя, встрѣчи не тревожили Гильдуръ. Ея совѣсть оставалась спокойна, такъ какъ съ ея стороны дѣлалось все для избѣжанія этихъ встрѣчъ. Случалось даже такъ, что, совершенно неожиданно встрѣчаясь съ нимъ въ паркѣ, она относилась къ нему сердечно и довѣрчиво, какъ и прежде. Но если встрѣчу можно было хоть сколько-нибудь предвидѣть, Гильдуръ становилась холодна и сдержанна.
За то Гертрудъ и Лена были очень рады, нашедши въ Валеріусѣ новаго искуснаго партнера для лаунъ-тенниса, и стали бывать на площадкѣ чаще прежняго. Особенно увлекалась игрой Лена. Она развила въ себѣ большую ловкость, изворачивалась во время игры, какъ настоящій котенокъ, и была при этомъ такъ граціозна, что приковывала къ себѣ вниманіе всѣхъ мужчинъ. Но дорожила она вниманіемъ одного Валеріуса и только ради его похвалъ старалась во время игры изо всѣхъ силъ.
Наблюдательная Гертрудъ все это замѣчала и чувствовала иногда нѣкоторую досаду. Кокетство Лены раздражало ее. Зато Гильдуръ стала спокойнѣе. Теперь она могла съ чистой совѣстью отвѣчать Сету Бурману, что встрѣчается съ Валеріусомъ, сравнительно, рѣдко, — во всякомъ случаѣ гораздо рѣже Гертрудъ и Лены, особенно Лены.
Въ началѣ Августа назначенъ былъ большой общественный балъ въ Тунальскомъ стеклянномъ павильонѣ. На этотъ балъ ожидалось множество гостей изъ города и окрестностей, и приготовленія къ празднеству дѣлались большія.
Лена много хлопотала о своемъ туалетѣ, а Гертрудъ помогала ей: дружба между ними снова была возстановлена, и маленькія недоразумѣнія лаунъ-тенниса были забыты. Она ѣздила съ ней въ городъ для покупки матеріи на бальное платье. Выбрали бѣлый, затканный розовыми мушками газъ. Платье рѣшили сдѣлать на розовомъ чехлѣ, съ отдѣлкой изъ бѣлыхъ лентъ и широкихъ кружевъ; вырѣзъ лифа — умѣренный; рукава — полукороткіе.
Платье вышло прелестное. Когда Лена вошла въ спальню Гертрудъ уже совсѣмъ одѣтая къ балу, та даже всплеснула руками отъ восторга. Въ самомъ дѣлѣ Лена была чрезвычайно мила.
Гертрудъ съ гордостью осмотрѣла нарядъ со всѣхъ сторонъ, приколола Ленѣ на грудь двѣ розовыя гвоздики, поправила ей прическу и объявила, что теперь все какъ слѣдуетъ. Затѣмъ, оглядѣвъ свой собственный нарядъ, она стала торопить ѣхать. Было уже очень поздно…
— Но гдѣ же Гильдуръ? — спохватилась она.
Послали служанку наверхъ, и та застала барышню, уже совершенно одѣтую, за чтеніемъ книги. Она дожидалась только, чтобъ ей сказали, что и остальныя готовы.
Сойдя внизъ, она поразилась красотой Лены. Ей доставило истинное удовольствіе полюбоваться ею.
— Ты просто красавица! Весело смотрѣть на тебя, — вскричала она съ непритворнымъ восторгомъ.
— Ну, вотъ еще!..
Лена отвернулась и сдѣлала нѣсколько шаговъ въ комнатѣ, стараясь казаться равнодушной. Но лицо ея такъ и сіяло отъ удовольствія.
Между тѣмъ Гертрудъ съ удивленіемъ оглядывала золовку.
— Это очень, очень недурно! — проговорила она, серьезна разсматривая ея бѣлое, шелковое платье, съ золотистой плюшевой отдѣлкой на лифѣ. — Эта плюшевая отдѣлка просто прелесть… Право, я, кажется, никогда еще не видала тебя такой хорошенькой!
Гильдуръ разсмѣялась и случайно взглянула на Лену. Та смотрѣла на нее пристальнымъ, внезапно потемнѣвшимъ отъ зависти взглядомъ. Встрѣтившись съ взглядомъ Гильдуръ, она потупилась и отвернулась.
Отъ природы Лена вовсе не была завистлива, а теперь, когда она сама была такъ восхитительно мила, завидовать Гильдуръ было, кажется, нечего. И все-таки изящный нарядъ Гильдуръ былъ ей непріятенъ.
Однако, еще дорогой на балъ, она опять пришла въ хорошее расположеніе духа, а на балу ея успѣхъ превзошелъ ея ожиданія. Приглашеній на танцы было въ десять разъ больше, чѣмъ она могла принять. И она всей душой отдалась удовольствію быть царицей бала. Она держала себя находчиво и смѣло, точно опытная свѣтская львица. Никто и не повѣрилъ бы, что не далѣе, какъ полгода назадъ, она еще была застѣнчивой, неуклюжей дѣвочкой.
Валеріусъ, тоже бывшій на балѣ, смотрѣлъ на нее съ удовольствіемъ. До нѣкоторой степени онъ считалъ себя ея покровителемъ, такъ какъ раза два поневолѣ былъ повѣреннымъ ея маленькихъ проступковъ, и оба раза довольно легко далъ ей отпущеніе грѣховъ.
Она смотрѣла на него сіяющими отъ радости глазами, когда онъ подошелъ въ ней, и съ такимъ увлеченіемъ отвѣчала на его вопросы, что не замѣтила даже подходившихъ къ ней кавалеровъ.
— Скажите-на мнѣ теперь, — спросилъ онъ съ улыбкой, — есть здѣсь кавалеры, съ которыми не свучнѣе, чѣмъ съ тѣмъ «весеннимъ» студентомъ?
Тутъ она забыла свою роль свѣтовой львицы и отвѣтила въ томъ же твольническомъ тонѣ, въ какомъ отвѣчала, бывало, на его шутви, когда шла рядомъ съ нимъ по тротуару, лостувивая зонтикомъ о тумбы и размахивая нотной папкой.
— Будьте покойны, — сказала она съ удареніемъ. — Здѣсь есть такіе, которые получше всякихъ студентовъ!
Ему даже показалось, что она при этомъ такъ выразительно посмотрѣла на него, точно хотѣла, чтобы онъ принялъ ея слова за лично къ нему относящуюся любезность.
Это разсмѣшило его, и онъ далъ ей отеческій совѣтъ отнюдь не пренебрегать студентами, и предупредительно уступилъ свое мѣсто подходившему къ ней въ это время совсѣмъ юному студентику.
Оставшись одинъ, онъ сталъ неотступно слѣдить за дѣвушкой въ бѣломъ платьѣ съ золотистой плюшевой отдѣлкой, танцовавшей въ это время съ незнакомымъ ему офицеромъ…
Въ началѣ вечера онъ успѣлъ сказать нѣсколько словъ съ Гильдуръ, но нашелъ ее опять какой-то натянутой. На его просьбу удѣлить ему какую-нибудь кадриль, она отвѣтила отказомъ.
Онъ не сталъ настаивать, но, явно оскорбленный ея отказомъ. началъ держаться вдали отъ нея. Ему было скучно, и раздававшіеся вокругъ него смѣхъ, шутки и бальная музыка раздражали его. Уйти же онъ не могъ. Онъ чувствовалъ непреодолимую потребность хоть издали слѣдить за ней.
Онъ не принялъ даже приглашенія Гуго, настойчиво звавшаго его занять мѣсто у ихъ стола. Ему чувствовалось свободнѣе въ кругу веселыхъ товарищей, которые не замѣчали его дурного расположенія духа и не мѣшали ему молчать, когда онъ не хотѣлъ говорить.
Послѣ ужина снова начались танцы. Валеріусъ вышелъ изъ столовой вмѣстѣ со всѣми, но не вошелъ въ бальную залу, а выбрался въ садъ, подъ липы, и закурилъ сигару. Черезъ нѣсколько минутъ онъ увидѣлъ бѣлую фигуру, тоже спускавшуюся съ веранды въ садъ. Онъ сейчасъ же узналъ въ этой фигурѣ Гильдуръ. Она остановилась на ступенькахъ веранды, какъ бы съ наслажденіемъ вдыхая въ себя свѣжій ночной воздухъ, потомъ прошла площадку и опустилась на скамейку, почти со всѣхъ сторонъ укутанную нависшими вѣтвями деревьевъ.
Не долго думая, бросился Валеріусъ въ переднюю павильона, схватилъ первую попавшуюся ему подъ руку дамскую шаль и съ этой шалью въ рукахъ черезъ минуту появился передъ Гильдуръ, воображавшей себя спрятанной отъ всѣхъ.
Не давая ей времени высказать свое удивленіе, онъ окуталъ ее шалью.
— Неужели, вы воображаете, что я позволю вамъ простужаться здѣсь, на росѣ? — сказалъ онъ.
— Да вѣдь вовсе не холодно, и я хотѣла остаться только нѣсколько минутъ. Я просто задыхалась тамъ, въ залѣ.
— Въ шали вы можете оставаться здѣсь, сколько хотите. Но никакъ не иначе!
— Это, наконецъ, насиліе! — сказала она улыбаясь, однако укуталась въ шаль и опустилась опять на скамейку.
Онъ сѣлъ рядомъ, и они заговорили о фантастичномъ освѣщеніи павильона, о цвѣтѣ липовой листвы при искусственномъ освѣщеніи, точно только что познакомившіеся люди.
Но оба чувствовали нелѣпость продолжать разговоръ въ этомъ тонѣ, и понемногу умолкли.
Съ минуту длилось молчаніе.
— Почему вы избѣгаете меня? — неожиданно вырвался у него вопросъ, который онъ давно уже собирался сдѣлать.
— Развѣ я васъ избѣгаю? — переспросила она, вовсе не удивленная вопросомъ, но пытаясь уклониться отъ объясненія.
— Да, вы избѣгаете меня. Въ чемъ я провинился передъ вами?
— Ни въ чемъ, конечно… Я даже не понимаю, о чемъ вы говорите.
— Нѣтъ, вы отлично понимаете!
Оба сознавали, что попали на скользкую почву, и замолчали, пугаясь дальнѣйшаго объясненія. Онъ продолжалъ вопросительно смотрѣть на нее, хотя и зналъ, что настойчивые вопросы только болѣе отдалятъ ее отъ него.
Онъ такъ сильно волновался, что утратилъ свое обычное самообладаніе.
— Скоро же вамъ надоѣдаютъ друзья! — вскричалъ онъ, не добившись отвѣта.
— Не знаю, почему вы говорите это, — возразила она тихо.
— Почему? Развѣ вы не уходите, какъ только я приближаюсь къ вамъ? Развѣ вы не избѣгаете малѣйшаго случая встрѣчаться со мной? За послѣднія двѣ недѣли вы не сказали мнѣ и двадцати словъ. Скажите откровенно, вы за что-нибудь сердитесь на меня?
— Это, наконецъ, невыносимо! — вспылила она. — Не понимаю, по какому праву…
— Позвольте, — перебилъ онъ. — Вправѣ же человѣкъ хоть узнать, въ чемъ онъ провинился. Вамъ не понравилось, что я переѣхалъ сюда?
Она быстро обернулась къ нему и хотѣла что-то сказать, но одумалась и промолчала.
— Вамъ это не понравилось? — повторилъ онъ.
— Мнѣ не нравится, что вы говорите глупости! — отвѣтила она.
Это упорное уклоненіе отъ прямого отвѣта стало его раздражать. Его лицо, слабо освѣщенное разноцвѣтными фонариками, окружавшими павильонъ, поблѣднѣло и приняло суровое выраженіе; но глаза сверкали, какъ угольки. Онъ требовалъ отвѣта съ настойчивостью несправедливо оскорбленнаго человѣка.
— Я поселился здѣсь, главнымъ образомъ, изъ-за васъ! — прибавилъ онъ медленно.
Она вздрогнула, но сейчасъ же овладѣла собой, инстинктивно сознавая, что не должна обнаружить ни одного движенія своей души. Она нашла въ себѣ силы даже разсмѣяться.
— Я замѣчаю, что вы вооружаетесь комплиментами! — сказала она свѣтскимъ тономъ. — Но это очень слабое оружіе. Не на площадкѣ ли, гдѣ играютъ въ лаунъ-теннисъ, вы научились владѣть имъ?
Онъ не удостоилъ ея шутку даже отвѣтомъ.
— Если вы не хотите сказать, почему вы перемѣнились ко мнѣ, — сказалъ онъ, понижая голосъ и ближе придвигаясь къ ней, — то я вправѣ принять это за попытку къ разрыву. Если хотите, пусть это и будетъ разрывомъ, даже разрывомъ навсегда… Но вѣдь мы условились, что прежде, чѣмъ разстаться съ вами навсегда, я долженъ покаяться передъ вами. Я надѣялся, что сдѣлаю это еще не скоро, когда мы оба посѣдѣемъ и состаримся. Но пусть будетъ по вашему: я сдѣлаю свое признаніе сейчасъ же.
Она поняла, что не должна долѣе слушать его и въ испугѣ поднялась со скамьи. При этомъ шаль соскользнула съ ея плечъ.
— Нѣтъ, — вскричала она, забывая всякую осторожность. — Я не хочу слушать васъ.
— Даже въ томъ случаѣ, если намъ не предстоитъ больше встрѣчаться?
— Даже въ этомъ!
Онъ снова поднялъ шаль и властно укуталъ ее. Почувствовавъ, что она вся дрожитъ, онъ смягчился.
— Вы вѣдь не знаете, о чемъ я хочу говорить, — сказалъ онъ печально.
— Нѣтъ, не знаю, и не хочу знать! Слышите, — не хочу!
Она сдѣлала движеніе, чтобы сбросить шаль и уйти въ залу, какъ въ глаза ей бросилась какая-то свѣтлая фигура, стоявшая прямо передъ ней.
Она остановилась, какъ вкопанная. Въ двухъ шагахъ отъ нея стояла Лена, пристально на нее смотрѣвшая.
«Давно ли она тутъ? И что она успѣла подслушать?» пронеслось въ головѣ Гильдуръ.
Но ея ужасъ тотчасъ же нѣсколько разсѣялся. Она успокоила себя, сообразивъ, что говорили они негромко, и только намеками.
Между тѣмъ Лена продолжала молчать. По лицу ея было видно, что даже если она и ничего не слыхала, то достаточно видѣла. Она смотрѣла на Гильдуръ непріязненно и съ холоднымъ негодованіемъ.
— Гертрудъ и Гуго уѣзжаютъ, — сказала она наконецъ. — Мы нигдѣ не могли найти тебя.
Съ этими словами она обернулась, и быстро пошла къ павильону.
Гшьдуръ продолжала стоять на мѣстѣ, провожая ее тревожнымъ взглядомъ. Снова сердце ея сжалось отъ страха. Что подумала о ней Лена? Что теперь выйдетъ изъ всего этого?
— Простите меня! — тихо проговорилъ Валеріусъ, о которомъ она совсѣмъ забыла. — Простите, если можете! Я въ самомъ дѣлѣ очень виноватъ передъ вами.
Онъ сказалъ это такъ печально, съ такой безнадежной тоской во взглядѣ, что вдругъ ей стало невыносимо грустно. Ей было жаль себя, ей было жаль его; она чувствовала, что надвигаются бѣды и скорби. Она еле сдерживала душившія ее рыданія.
— Прощайте! — прошептала она и подала ему руку, но, едва почувствовавъ прикосновеніе его руки, тотчасъ же вырвала ее и быстро ушла въ павильонъ.
Ея бѣлое платье мелькнуло на верандѣ среди разноцвѣтныхъ фонарей и скрылось. Валеріусъ остался подъ липами.
VI.
правитьНа слѣдующее утро завтракъ въ семействѣ Скогъ былъ поданъ позднѣе, обыкновеннаго. Надо было дать время выспаться послѣ бала, къ тому хе было воскресенье, и Скогъ не собирался въ городъ.
Въ двѣнадцатомъ часу, однако, всѣ уже сидѣли за столомъ, кромѣ Лены. Наконецъ, явилась и она.
— Ого! Да ты и теперь еще выглядишь нехорошо! — сказала Гертрудъ, цѣлуя ее. — Вотъ какъ затанцовалась, неразумное дитя!
Въ самомъ дѣлѣ, Лена была блѣдна, глаза ея были обрамлены темными кругами, взглядъ затуманенъ. Казалось, будто она и не ложилась…
Въ продолженіе всего завтрака Гильдуръ наблюдала за ней. Она едва отвѣчала на ея вопросы и явно чуждалась ея.
Когда встали изъ-за стола, она стала искать случая переговорить съ Леной наединѣ, чтобы хоть узнать, что она думаетъ. Но Лена упрямо избѣгала такого случая, и держалась въ обществѣ другихъ.
Наконецъ, передъ обѣдомъ, Гильдуръ удалось поймать ее на верандѣ, въ то время, какъ она спускалась въ садъ.
— Не пойдешь ли послѣ обѣда играть въ лаунъ-теннисъ? — спросила Гульдуръ.
— Нѣтъ.
— Отчего же? Я бы тоже пошла…
Большіе темные глаза Лены, обыкновенно такіе кроткіе и нѣжные, сверкнули недобрымъ огонькомъ.
— Зачѣмъ я тебѣ? — сказала она рѣзко. — Тамъ довольно людей безъ меня. Директора Валеріуса, напримѣръ, ты навѣрное тамъ застанешь…
Гильдуръ отвернулась и вошла въ комнаты. Она теперь знала, въ чемъ дѣло! Очевидно, Лена обвиняла ее въ кокетствѣ съ Валеріусомъ и серьёзно принимала это къ сердцу. Можетъ она предполагала даже измѣну ея отцу и презирала ее.
Это было тяжело, и Гильдуръ было на столько не по себѣ, что не хотѣлось оставаться одной съ мучащими ее мыслями. Она поспѣшила къ Гертрудъ стараясь казаться веселой.
Но Гертрудъ и Гуго, какъ на зло, должны были ѣхать куда-то съ визитомъ; тогда она надѣла шляпу, взяла зонтикъ, и вышла въ паркъ.
На этотъ разъ она не стала избирать безлюдныхъ тропинокъ и пошла большой еловой аллеей, желая встрѣтить кого-нибудь изъ знакомыхъ. Гуляющихъ было много, но знакомыхъ между ними не оказалось. Наконецъ, на поворотѣ аллеи, уже возлѣ лѣса, она увидѣла знакомую фигуру Валеріуса. Онъ былъ одинъ и медленными шагами шелъ ей на встрѣчу.
Послѣ нѣсколькихъ банальныхъ фразъ о вчерашнемъ балѣ и освѣдомившись, не чувствуетъ ли она себя утомленной, Валеріусъ пытливо посмотрѣлъ на нее, какъ бы мысленно задавая ей другой, болѣе интересовавшій его, вопросъ.
Она задорно подняла голову.
— А знаете, что вы надѣлали? — спросила она.
— Имѣю нѣкоторое понятіе… Но, можетъ быть, вы просвѣтите меня еще больше?
— Вы поставили меня въ положеніе женщины, которую заподозрѣваютъ въ дурномъ постуйкѣ.
— Вы шутите?! — сказалъ онъ блѣднѣя и пытаясь улыбаться.
Гильдуръ молчала.
— Въ чемъ же дѣло? — спросилъ онъ.
— Въ томъ, что Лена презираетъ меня..
— По моей винѣ?
— Да, по вашей.
— Какъ она, однако, легко допускаетъ о людяхъ дурныя мысли.
— Обо мнѣ особенно. Никогда я не могла сойтись съ ней. А теперь она считаетъ себя вправѣ подозрѣвать меня въ нечестномъ отношеніи въ ея отцу, и никто не разубѣдитъ ее въ этомъ.
Онъ искоса взглянулъ на Гильдуръ.
— Однако, это не должно васъ затрогивать слишкомъ глубоко, вы вѣдь знаете, что совершенно невинны, — сказалъ онъ.
Чувствуя на себѣ его пытливый взглядъ, она сдѣлала надъ собой усиліе и лицо ея точно окаменѣло.
— Она можетъ злоупотребить своимъ подозрѣніемъ, — сказала она холодно.
Онъ усмѣхнулся.
— Развѣ бы ей повѣрили? — спросилъ онъ съ ироніей и, не получивъ отвѣта, продолжалъ: — Она должна будетъ очень скоро отбросить свои нелѣпыя предположенія! Факты вѣдь на лицо.
Въ его голосѣ слышался сарказмъ, и Гильдуръ хотѣлось съ гордостью отвѣтить ему: да, факты на лицо! Но какъ онъ смѣлъ говорить объ этихъ фактахъ съ оскорбительной ироніей? Какъ онъ смѣлъ такъ явно сомнѣваться въ ея счастіи? Но гордыя слова замерли на ея губахъ. Ничего она не въ силахъ была возразить; въ эту минуту она почти ненавидѣла этого друга.
Между тѣмъ онъ задумался. Взглянувъ на него; она увидѣла, что лицо его приняло такое же выраженіе безнадежной тоски, какъ вчера вечеромъ, а лобъ наморщился, точно отъ остраго страданія. Можетъ быть, и онъ страдалъ такъ же сильно, какъ и она? Но ей дѣла нѣтъ до его страданій! Она не имѣетъ права и не желаетъ даже думать объ этомъ.
— Если хотите, я могу дать вамъ средство сразу вернуть себѣ довѣріе Лены, — сказалъ онъ вдругъ съ неестественнымъ спокойствіемъ… — Это вѣрное средство и оно вдвойнѣ вамъ выгодно. Она увидитъ, что вы никогда не измѣняли своихъ чувствъ къ ея отцу, и кромѣ того, можетъ быть, ускорите благопріятную развязку.
Благопріятную развязку! Она вздрогнула.
— Есть и еще одна хорошая сторона въ этомъ совѣтѣ, — продолжалъ онъ съ горькой усмѣшкой. — это докажетъ вамъ мое безкорыстіе. Давая этотъ совѣтъ, я очищаюсь отъ всякихъ обвиненій, такъ какъ если бы я былъ эгоистомъ, я ни за что не далъ бы вамъ такого совѣта.
— Въ чемъ же онъ заключается? — спросила она.
— Вотъ въ чемъ. Пойдите къ Ленѣ и попросите ее написать своей матери о васъ. Ленѣ ничего не стоитъ уговорить эту особу отказаться отъ своей мести и освободить мужа навсегда.
Холодный ужасъ охватилъ Гильдуръ. Неужели онъ говоритъ серьезно?! Но развѣ шутятъ съ такимъ мучительнымъ выраженіемъ въ лицѣ?..
— Какъ же она напишетъ матери? — сказала она раздражительно. — Она столько же знаетъ, гдѣ теперь эта мать, какъ и всѣ мы.
Онъ посмотрѣлъ на нее уже съ меньшей тоской во взглядѣ.
— Нѣтъ, она знаетъ! — сказалъ онъ.
Оба помолчали и какъ-то машинально свернули на залитую солнцемъ боковую дорожку, на которой гуляющихъ не было.
— Пустяки! — вскричала она вдругъ съ нервнымъ смѣхомъ. — Неужели она могла бы столько времени видѣть горе родного отца, не попытавшись даже помочь ему?
— Повидимому, да, — сказалъ онъ спокойно. — Я не могу сказать, чтобы она вполнѣ призналась мнѣ въ этомъ, но разъ она уже готова была признаться, и сдѣлала бы это, если бы я не остановилъ ея. Я не хотѣлъ выслушивать ея признаній. Но вамъ они нужны и ихъ вовсе нетрудно получить отъ нея. Совѣтую поговорить съ нею.
Она холодно поблагодарила его за совѣтъ, и на обратномъ пути оба разсуждали уже исключительно о погодѣ.
На выручку имъ явились Гуго и Гертрудъ, успѣвшіе окончить свои визиты и тоже вышедшіе прогуляться на большую аллею. Гильдуръ и Валеріусъ почувствовали большое облегченіе, завидѣвъ ихъ, и подошли къ нимъ. Затѣмъ, Валеріусъ проводилъ всю семью до дачи и распрощался, наотрѣзъ отказавшись отъ приглашенія къ обѣду.
Было уже поздно. Проголодавшаяся Лена встрѣтила Гертрудъ на верандѣ и бросилась къ ней въ объятія, со смѣхомъ говоря, что радуется ей, какъ избавительницѣ отъ голодной смерти. Съ Гильдуръ она по прежнему была сдержана.
За столомъ Гильдуръ съ недоумѣніемъ поглядывала на нее. Неужели эта дѣвочка способна на такую выдержку, что цѣлые мѣсяцы могла спокойно смотрѣть на горе отца, не подавая даже вида, что можетъ его прекратить? Во взглядѣ Лены, въ самомъ дѣлѣ, было что-то недоброе, какое-то затаенное выраженіе холодной безсердечности. Она молча, но безпощадно, обвиняла свою будущую мачиху, а та опускала глаза, чувствовала непривычную робость и не смѣла опровергнуть ея обвиненія, хотя бы однимъ гордымъ взглядомъ. Она боялась Лены.
А вѣдь у нея было средство сразу очистить себя въ глазахъ будущей падчерицы. Даже въ томъ случаѣ, если бы Лена и не оказалась въ перепискѣ съ матерью, просьба Гильдуръ послужила бы неопровержимымъ доказательствомъ честности ея намѣреній относительно Сета…
Да, она должна испытать это средство! Вѣдь она любитъ Сета не менѣе прежняго!.. Правда, будущее ее стало страшить… Но, одна мысль о возможности потерять его — заставляетъ ее содрогаться.
«Непремѣнно надо сегодня же послѣ обѣда поговорить съ Леной!» — порѣшила она окончательно.
Но послѣ обѣда пришли гости, и случая поговорить съ Леной наединѣ не представилось. Пришлось отложить объясненіе до другого раза.
Гости ушли рано, и уже въ девять часовъ подали ужинъ. Сейчасъ же послѣ ужина всѣ разошлись по своимъ комнатамъ.
Комната Гильдуръ была около комнаты Лены, во второмъ этажѣ.
Поднявшись наверхъ, она остановилась у дверей Лены и стала прислушиваться. За дверьми было тихо. Къ сожалѣнію, Лена еще не спала…
Гильдуръ постучала, услышала въ отвѣтъ «войдите» и раскрыла дверь.
Увидѣвъ Гильдуръ, Лена безъ особенной любезности спросила, что ей нужно.
Эта холодность, въ которой не было однако ничего неожиданнаго, смутила Гильдуръ. Ей показалось, по меньшей мѣрѣ, несвоевременнымъ обращаться съ щекотливой просьбой въ той, которая избѣгала даже говорить съ нею. Надо было выбрать болѣе удобную минуту… Надо дать остыть ея раздраженію.
Чтобы объяснить свое появленіе, она попросила одолжить ей спичекъ, взяла совсѣмъ ненужную ей коробочку и ушла къ себѣ.
На слѣдующій день обстоятельства оказались такими же неблагопріятными, хотя Лена уже не дулась, но удобная для объясненія минута — не выдавалась… Притомъ вѣдь не было и никакого спѣха… Стоило только вооружиться терпѣніемъ, и навѣрное, представится очень удобный случай.
Такъ прошла цѣлая недѣля. Не разъ обѣ дѣвушки оставались вдвоемъ, при чемъ Лена была любезнѣе и разговорчивѣе обыкновеннаго, но все это ни къ чему не повело… Рѣшимость поговорить съ Леной объ ея матери исчезала.
«Зачѣмъ онъ сказалъ мнѣ это?» — думала онасъ мучительной досадой. — «Зачѣмъ предоставилъ мнѣ самой рѣшать свою участь!.. Это жестоко»…
Какъ-то, гуляя съ Гертрудъ, она случайно встрѣтила Валеріуса, пропадавшаго всю эту недѣлю въ городѣ. Онъ пошелъ рядомъ съ ними и сталъ разговаривать, обращаясь преимущественно къ Гертрудъ. Но затѣмъ встрѣтились еще знакомые, Гертрудъ заговорила съ ними, и Гильдуръ очутилась съ Валеріусомъ.
— Что же? — спросилъ онъ. — Какъ подѣйствовало рекомендованное мною средство?
— Я не успѣла еще воспользоваться имъ.
— Не воспользовались?
Онъ вскричалъ это съ такой неудержимой радостью, и глаза его при этомъ такъ заблестѣли, что она испугалась: Какое заключеніе вывелъ онъ изъ ея отвѣта? Страшно было даже и подумать… Одно было ясно ей въ данную минуту, и она не пыталась скрывать этого отъ себя, что онъ ее любилъ. Она не хотѣла думать объ этомъ, увѣряла себя, что не вѣритъ этому, но безусловно вѣрила… Понимала она теперь и его признаніе въ какомъ-то преступленіи… Очевидно, онъ осуждалъ себя за то, что не въ силахъ былъ отказаться отъ нея, несмотря на свою дружбу съ Бурманомъ!
«Но онъ жестоко ошибается, если разсчитываетъ на это!» — подумала она съ такимъ гнѣвнымъ пърквонъ, что ей хотѣлось затопать ногами и расплакаться. Но, такія желанія приходилось конечно сдерживать; не глядя ему въ лицо, она сказала:
— Но я не премину воспользоваться вашимъ совѣтомъ!..
И тѣмъ не менѣе она имъ не воспользовалась. Проходили дни за днями. По ночамъ она принимала «окончательное» рѣшеніе завтра же высказать свою просьбу Ленѣ. Но утромъ отъ рѣшимости не оставалось и слѣда.
Ее мучили угрызенія совѣсти. Давно уже не пріѣзжавшій въ дачу Сетъ Бурманъ могъ явиться со дня на день, и она не знала, какъ посмотритъ ему въ лицо. Вѣдь съ ея стороны было. измѣной не сдѣлать всего, что было въ ея власти для осуществленія его намѣреній. А тутъ еще вспоминался сіяющій радостью взглядъ Валеріуса, когда онъ узналъ, что она еще не переговорила съ Леной… Она содрогалась при мысли объ этомъ взглядѣ и боялась встрѣчи какъ съ Валеріусомъ, такъ и съ Бурманомъ. Въ концѣ концовъ Валеріусъ могъ подумать, что она въ самомъ дѣлѣ разлюбила Сета и полюбила его, Валеріуса…
Вооружившись мужествомъ, она робко спрашивала себя, имѣлось ли какое-нибудь основаніе для такого заключенія, и въ самомъ ли дѣлѣ мысль о Валеріусѣ была при чемъ-нибудь въ ея нерѣшимости попросить содѣйствія къ браку у Лены? На эти вопросы она, однако, не давала себѣ отвѣтовъ… никогда.
И вотъ, постепенно, она убѣдилась, что никогда не попроситъ Лену написать къ ея матери. Убѣдилась она и въ томъ, что, какъ ни любитъ Сета, а не можетъ безъ ужаса думала о союзѣ съ нимъ, такъ какъ предвидитъ отъ такого союза только одно горе. Нельзя же съ радостью идти на встрѣчу полному порабощенію! Она, конечно, сдержитъ слово, и безропотно подчинится своей участи, если это отъ нея потребуется; но нельзя же требовать отъ нея, чтобы она сама, своими собственными руками, заковала себя въ цѣпи?!
Какъ-то Гильдуръ сидѣла за письменнымъ столомъ, собираясь написать къ одной родственницѣ заграницей, къ которой ей хотѣлось уѣхать, чтобы хоть на время оторваться отъ всего, что ее мучило, вдругъ въ передней раздался звонокъ. Никого, кромѣ нея, дома не было, и кто-то стремительно бросился къ ней изъ передней и заключилъ ее въ объятія.
Это былъ Сетъ Бурманъ, но помолодѣвшій и такой сіяющій, Сетъ Бурманъ, какого она еще и не знавала. Ее даже испугала его шумная радость. Что случилось? Она задавала себѣ этотъ вопросъ съ такой тревогой, точно видѣла въ этой радости предзнаменованіе какого-нибудь несчастія.
— Гильдуръ, Гильдуръ! — заговорилъ онъ наконецъ. — Теперь ты моя, моя навсегда!
Она широко раскрыла глаза и смотрѣла на него съ тупымъ недоумѣніемъ, не смѣя разспрашивать и не находя въ себѣ силъ притворяться.
Но онъ былъ такъ занятъ своей радостью, что и не видѣлъ ужаса Гильдуръ.
— Подумай, я свободенъ! — говорилъ онъ. — Не осталось ни малѣйшаго препятствія… Милая моя, бѣдная моя Гильдуръ! Тебѣ пришлось такъ много выстрадать изъ-за меня. Но теперь я твой, до гробовой доски!
Молча высвободилась она изъ его объятій и дрожащими руками взяла письмо, которое онъ ей подалъ.
Почеркъ былъ торопливый, обращенія въ заголовкѣ письма не было.
«Въ продолженіе цѣлыхъ четырнадцати лѣтъ ты мучилъ а терзалъ меня!» — стояло въ письмѣ. — "Четырнадцать лѣтъ я терпѣливо переносила все. Наконецъ, терпѣнье лопнуло, и я ушла отъ тебя. Но тогда, не имѣя возможности иначе вредить мнѣ, ты отказалъ мнѣ въ разводѣ, помѣшавъ такимъ образомъ представлявшемуся мнѣ счастію въ союзѣ съ другимъ… Теперь его ужъ нѣтъ на свѣтѣ, измѣнить ты ничего не можешь, и мнѣ оставалось только мстить, мстить тебѣ тѣмъ же оружіемъ, какимъ ты поражалъ меня. Такъ я и предполагала поступить. Но обстоятельства складываются иначе… Богъ съ тобой! Пожалуй, даже легче будетъ умирать, сознавая, что мести не было. По ты и безъ меня поплатишься, въ этомъ я увѣрена. Ты отнялъ у меня покой и счастіе. Пользуйся же своимъ счастіемъ, пока можешь. Это будетъ недолго. Но я не буду больше мѣшать тебѣ. Ты свободенъ! «
Гильдуръ стояла въ какомъ-то оцѣпенѣніи. Она всматривалась въ прочитанное письмо, точно надѣясь найти въ немъ хоть какую-нибудь оговорку, хоть малѣйшій поводъ къ сомнѣнію.
Сетъ Бурманъ сталъ недоумѣвать. Что неожиданность поразила ее, это понятно. Но что она столько времени оставалась въ полномъ уныніи, это, по меньшей мѣрѣ, странно.
— Ну, дай же взглянуть на себя! — вскричалъ онъ нетерпѣливо. — Ты довольна?
Она сдѣлала надъ собой усиліе и принудила себя улыбнуться. Но улыбка вышла неестественная, а взглядъ остался страннымъ, болѣзненнымъ, точно ей больно было смотрѣть на свѣтъ.
Все это было для него такъ неожиданно и непонятно, что онъ отступилъ отъ нея на шагъ.
— Ты не рада? — проговорилъ онъ глухо.
— Что ты! Напротивъ, я очень рада… Еще бы мнѣ не радоваться? Ахъ, Сетъ!
Она вдругъ поняла, что своимъ смущеніемъ выдаетъ себя головой, и такъ испугалась, что не сознавала, что говоритъ.
— Меня ужаснуло это письмо! — продолжала она, хватаясь за первое попавшееся объясненіе. — Oso написало съ такой злобой, что мнѣ становится страшно.
— Такъ страшно, что ты не въ силахъ радоваться моей свободѣ? — переспросилъ онъ.
— Да я же рада, рада, Сетъ! Развѣ ты не видишь?
Онъ посмотрѣлъ на нее долгимъ, подозрительнымъ взглядомъ и провелъ рукой по лбу.
— Нѣтъ, этого я не вижу! — сказалъ онъ.
Въ то же время лицо его приняло выраженіе такого безграничнаго горя, что ею овладѣло отчаяніе. „Будь, что будетъ, а я не вправѣ разбивать его жизнь!“ — подумала она и рѣшилась, во что бы то ни стало, успокоить его.
Она стала обнимать его, цѣловала глаза, руки.
— Сетъ, Сетъ! — говорила она. — Развѣ ты не видишь, что я люблю тебя, люблю?..
Но именно эта внезапная и вовсе не свойственная ей горячность, усилила его подозрѣнія, и онъ тихонько отстранилъ ее рукой.
— Нѣтъ, Гильдуръ! — сказалъ онъ печально. — Я уже замѣчалъ и раньше… Ты уже не любишь меня, какъ прежде.
— О, какъ ты можешь говорить это!
Онъ опустился на стулъ и закрылъ лицо руками. Напрасно она пыталась отвести его руки отъ лица и ласкалась къ нему. Онъ только все ниже и ниже опускалъ голову. Но вдругъ онъ выпрямился, открылъ лицо и пылающимъ взглядомъ посмотрѣлъ на Гильдуръ.
— Признайся! — крикнулъ онъ.
— Въ чемъ?
— Признайся, что ты разлюбила меня!
— Нѣтъ, это неправда!
Какъ молнія, пронеслась въ ея головѣ мысль, что она лгала. Но она принудила себя смотрѣть ему прямо въ глаза.
— Признайся, что ты не рада этому письму! — снова потребовалъ онъ, отнимая у нея письмо и гнѣвно потрясая имъ.
— Да нѣтъ же, ты съ ума сошелъ! Я была бы такъ счастлива, если бы не твое раздраженіе.
Онъ снова опустилъ голову, не зная, чему вѣрить. Что-то обманывало его; было ли это ея лицо, или ея слова?..
Между тѣмъ она снова стала ласкаться къ нему. Страстное желаніе убѣдить и утѣшить его замѣнило ей дѣйствительную любовь, и голосъ ея звучалъ страстью, и въ глазахъ ея горѣло чувство. Понемногу она сама увлеклась своимъ краснорѣчіемъ и читала думать, что и въ самомъ дѣлѣ попрежнему любитъ его. Тогда на помощь ей явилась всепобѣждающая искренность, и сомнѣнія его начали разсѣяваться. Но онъ еще не сдавался.
— Ужъ не онъ ли, мой неизмѣнный другъ Валеріусъ, повліялъ на тебя? — спросилъ онъ вдругъ.
— Сетъ, — сказала она, — на такіе вопросы я не стану отвѣчать. Но если ты добиваешься, чтобы я ушла отъ тебя, то продолжай, продолжай… Это вѣдь лучшій способъ оскорбить меня!
Онъ помолчалъ, потомъ съ какимъ-то страстнымъ порывомъ обнялъ ее и, въ свою очередь, началъ осыпать ее ласками.
— Ты, значитъ, любишь меня? — спрашивалъ онъ ее между поцѣлуями.
— Да.
— Такъ же горячо, какъ прежде?
— Да.
— И ты рада, что мы, наконецъ, соединимся.
— Да.
— И это правда?
— Да.
Каждое изъ этихъ „да“ отдавалось въ ея груди, какъ тяжелый ударъ, и то экзальтированное чувство, которое только-что показалось ей возвратомъ любви къ нему, — угасло. Онъ только-что повѣрилъ ея любви, какъ она снова почувствовала, что солгала…
— Милая, — сказалъ онъ, переводя духъ. — Въ другой разъ не пугай меня такъ ужасно… Я вѣдь стремился къ тебѣ въ полномъ убѣжденіи, что еще никогда не бывалъ такъ близокъ къ счастію. И вдругъ, мнѣ показалось, что ты отъ меня далеко, и вокругъ меня все померкло…
При воспоминаніи о только-что пережитомъ страданіи онъ безпомощно опустилъ руки и съ ужасомъ посмотрѣлъ на нее.
— Я вѣдь точно маленькое дитя! — прибавилъ онъ беззвучно. — Я пугаюсь собственнаго воображенія и не могу ни минуты оставаться одинъ въ темнотѣ, Не пугай же меня…
Она обѣщала ему, что ничего подобнаго не повторится. Все было свалено на неожиданность и злобный тонъ письма, и вскорѣ ей удалось окончательно успокоить его. Понемногу прежняя свѣтлая радость озарила его лицо, и онъ снова сталъ веселъ, какъ въ началѣ свиданія., Но каждая его улыбка мучила ее почти такъ же сильно, какъ его недавнее горе. Его радость растравляла въ ней тщательно скрытую рану, которая болѣла сильнѣе, по мѣрѣ того, какъ сама она входила въ роль и естественнѣе притворялась счастливой.
Она и смѣялась, и шутила, и говорила о будущемъ до самаго вечера. Никто бы. не могъ рѣшить, кто выглядѣлъ счастливѣе: Гильдуръ или ея женихъ.
За то потомъ, когда она осталась одна въ своей комнатѣ, лицо ея вдругъ осунулось, руки безсильно опустились, она чувствовала только смертельную усталость.
Въ головѣ ея была одна мысль: сознаніе, что цѣлый день притворялась и обманывала Сета…
VII.
правитьСетъ Бурманъ остался ночевать и пробылъ на дачѣ еще все слѣдующее утро. Онъ не могъ наговориться вдоволь о своихъ надеждахъ на будущее. Свадьба, разумѣется, предполагалась какъ можно скорѣе. Но раньше осени было невозможно. Процессъ о разводѣ требовалъ нѣкотораго времени, притомъ Бурманъ былъ всецѣло поглощенъ своей журнальной дѣятельностью и ранѣе окончанія парламентскихъ выборовъ ничѣмъ другимъ не могъ заняться.
За послѣднее время въ его дѣлахъ произошли двѣ важныя перемѣны. Во-первыхъ, партія, свободомыслящихъ неожиданно выставила его кандидатуру; во-вторыхъ, „Стражъ“ превратился въ большую ежедневную газету.
Расширеніе газеты произошло уже нѣсколько недѣль передъ тѣмъ, и этимъ, главнымъ образомъ, объяснялось рѣдкое появленіе Бурмана на дачѣ. Къ сожалѣнію, его блестящія ожиданія не вполнѣ оправдывались. Въ политическомъ смыслѣ его газета, несомнѣнно, стала значительно вліятельнѣе; но того распространенія, какого можно было ожидать съ ея расширеніемъ, не было, и подписка шла довольно вяло. Ветерлингъ, принимавшій очень близко къ сердцу денежныя дѣла газеты, былъ крайне недоволенъ и озабоченъ. Онъ поговаривалъ даже объ отступленіи… Но Бурманъ и слышать не хотѣлъ о такомъ малодушіи. Онъ всячески утѣшалъ и ободрялъ своего издателя, доказывалъ ему, что, покидая дѣло въ самую критическую минуту, онъ погубитъ его, и ручался за успѣхъ при малѣйшей выдержкѣ. Онъ хорошо сознавалъ, что, съ удаленіемъ Ветерлинга, газета неминуемо прекратила бы свое существованіе, а съ этимъ исчезло бы все его собственное значеніе среди избирателей.
— Когда мы будемъ обвѣнчаны, — сказалъ Бурманъ, объяснивъ невѣстѣ положеніе дѣлъ, — я знаю, что мы сдѣлаемъ, и тогда мнѣ бояться нечего. Но теперь этого сдѣлать нельзя. Въ послѣдній разъ, когда я заговорилъ съ твоимъ братомъ о дѣлахъ, мнѣ пришлось выслушать тяжелыя вещи, и вторично я не хочу подвергаться тому же. Остается только ухаживать за Ветерлингомъ.
Онъ вздохнулъ и, увидѣвъ Лену, шедшую изъ сада, подозвалъ ее къ себѣ.
— Кстати, Лена, — сказалъ онъ. — Я и забылъ тебя предупредить, что послѣ обѣда ты поѣдешь со мной въ городъ. Ты приглашена погостить у Ветерлинговъ.
Со вчерашняго вечера Лена была въ какомъ-то особенно веселомъ настроеніи. Повидимому, у нея была какая-то своя, тайная радость, которой она ни съ кѣмъ не хотѣла подѣлиться, но которая то и дѣло побуждала ее счастливо улыбаться. Гильдуръ подозрительно посматривала на нее, тѣмъ болѣе, что улавливала индгда на себѣ ея странный, насмѣшливый взглядъ. Ужъ не имѣла ли ея радость какой-нибудь связи съ полученнымъ изъ Берлина письмомъ? Кто знаетъ… Можетъ, она-то и побудила свою мать освободить, наконецъ, Сета Бурмана! Она вѣдь сама была неравнодушна къ Валеріусу — это всѣ замѣчали — и послѣ той сцены, на балѣ, она могла придуматъ эту ийтригу съ цѣлью освободиться отъ Гильдуръ, къ которой начинала ревновать его…
Такія подозрѣнія Гильдуръ укрѣпились, когда она увидѣла испугъ, съ какимъ Лена приняла извѣстіе объ отъѣздѣ.
— Но, милый папа, — сказала она съ тревогой; — это вѣдь на долго… Не лучше ли обождать немного. Я бы могла поѣхать къ Ветерлингамъ позже, осенью, когда мы переѣдемъ опять въ городъ.
— Такъ не поступаютъ съ друзьями! — сказалъ Бурманъ назидательно. — Тебя приглашаютъ теперь, а не осенью, и можно только принять, или отклонить приглашеніе, а не измѣнять» времени. Отклонить же приглашеніе Ветерлинговъ, которые всегда были къ тебѣ любезны, нѣтъ ни малѣйшаго основанія. Притомъ, ты всегда говорила, что: тебѣ бываетъ весело у нихъ. Развѣ не такъ?
Лена покраснѣла и опустила глаза.
— Да, такъ, — тихо отвѣтила она дрогнувшимъ голосомъ.
Не смотря на отсутствіе всякаго расположенія къ Ленѣ, Гильдуръ стало жаль ее въ эту минуту. Ея отвѣтъ прозвучалъ, какъ сдержанный стонъ. Невольно приходило на умъ, что не красно живется бѣдной дѣвушкѣ, какъ она ни хитритъ, чтобы облегчить свою жизнь. Но Сетъ Бурманъ ничего подобнаго не замѣчалъ. Онъ потрепалъ свою «милую дѣвочку» по щекѣ, и улыбнулся ей, вполнѣ увѣренный, что она смущена только отъ застѣнчивости. Онъ вѣдь обладалъ способностью видѣть только то, что желалъ видѣть…
Гильдуръ пытливо посмотрѣла на него. Ужъ не желаетъ ли онъ, чтобы Гаральдъ Ветерлингъ и Лена полюбили другъ друга ради укрѣпленія связей между «Стражемъ» и его нынѣшнимъ редакторомъ? Онъ способенъ былъ на это, не сознавая даже, насколько это нечестно… Онъ просто вѣрилъ въ существованіе чувствъ, которыя были ему желательны.
Лена получила еще одинъ поцѣлуй отъ своего папаши и пошла къ себѣ укладываться. Когда она снова сошла внизъ, радостное настроеніе къ ней уже не возвращалось. Она какъ-то вся притихла, и уже больше не смѣялась.
Черезъ нѣсколько дней Гильдуръ возвращалась откуда-то домой, какъ вдругъ позади нея раздались торопливые шаги. Она сразу угадала, что это былъ Валеріусъ.
Въ послѣднее время она много думала о нёмъ. Не странно ли было совпаденіе всего, что случилось: его совѣтъ обратиться къ Ленѣ, ея мучительная нерѣшительность сдѣлать это и въ заключеніе, все разрѣшившее, неожиданное письмо изъ Берлина? Во всякомъ случаѣ, онъ усилилъ ея страданія, заставивъ убѣдиться въ томъ, что она недостаточно, любитъ Сета!
— Какъ я радъ, что случайно встрѣтилъ васъ! — сказалъ онъ. — Я вѣдь спѣшилъ къ вамъ, поздравить… Мнѣ сказали, что ваша свадьба состоится очень скоро.
— Да, осенью.
— Поздравляю! Выходитъ, что я далъ вамъ хорошій совѣтъ…
Она ничего не возразила. Ей хотѣлось сказать, что его совѣтъ тутъ не причемъ, что все устроилось само собой… безъ ея содѣйствія. Но она не сказала этого… Да И не могла вообще говорить, — ея душило какое-то внутреннее волненіе.
— Я думалъ, что вы хоть поблагодарите меня! — сказалъ онъ, не дождавшись отвѣта.
— Благодарю…
Она чуть не плавала, такъ ей было больно обманывать его. Она всегда говорила съ нимъ откровенно и привыкла довѣрять ему; теперь же приходилось молчать… А съ какой радостью разсказала бы она ему все, всю свою несложную исторію, какъ она увлекалась мечтами, какъ эти мечты разлетѣлись въ прахъ и какъ она теперь вынуждена идти прямо на встрѣчу тому, чего она страшится, и чему обрекаетъ себя вполнѣ сознательно! Какое было бы огромное облегченіе высказать все это хоть разъ въ жизни! Можетъ быть, онъ утѣшилъ бы ее, успокоилъ, чѣмъ — она и сама не знала, но твердо вѣрила, что только у него нашлось бы для нея утѣшеніе.
И вотъ, вмѣсто всего этого, она должна молчать; мало того, — улыбаться, притворяться счастливой, чтобы не выдать себя.
— А я какъ разъ сегодня переѣзжаю въ городъ, — сказалъ онъ, сопровождая слова эти такимъ страннымъ взглядомъ, что она потупилась и замолчала.
Молча прошли они до изгороди окружавшей садъ и дачу господъ Скогъ. Гильдуръ открыла калитку и вошла, полагая, что и онъ пойдетъ за нею; но громкое «прощайте!» остановило ее.
— Здѣсь наши дороги расходятся, — сказалъ онъ, подавая ей руку черезъ низенькую изгородь, и прибавилъ съ принужденной усмѣшкой: — Навсегда!
— Какъ это навсегда? — переспросила она съ недоумѣніемъ. — Развѣ вы не будете бывать у насъ въ городѣ?
— Нѣтъ.
— Почему же?
— Потому что… Потому что не имѣю права бывать у васъ! — закончилъ онъ.
— Въ чемъ же дѣло? Что случилось? — спросила она.
— Развѣ вы не знаете? Я вѣдь люблю васъ! — говорилъ онъ негромко.
Густой румянецъ залилъ ея лицо. Она знала это, и все-таки его признаніе поразило ее, какъ неожиданный ударъ.
— Этого вамъ не слѣдовало говорить! — сказала она, поворачиваясь къ дачѣ.
— Вы уходите?
Она остановилась, не зная, на что рѣшиться.
— Я вѣдь зналъ, что мое признаніе прогонитъ васъ! — продолжалъ онъ. — Но мы видимся съ вами въ послѣдній разъ, и вы могли бы быть великодушнѣе и хоть, по крайней, мѣрѣ, проститься со мной.
Не поднимая головы, она вернулась и подала ему руку, которую онъ удерживалъ въ своей.
— Не правда ли, мы разстанемся съ вами друзьями? — спросилъ онъ.
— Да.
Онъ перевелъ духъ.
— А теперь, — продолжалъ онъ, — позвольте мнѣ сказать, что я доволенъ… Я доволенъ хоть тѣмъ, что мое преступленіе не причинило никому зла… Съ какихъ поръ я люблю васъ, я и самъ не знаю. Знаю только, что послѣ вашей помолвки съ Сетомъ я жестоко страдалъ. Потомъ я сталъ убѣждать себя, что уже успокоился, и, понадѣявшись на свою разсудительность, вернулся въ домъ вашего брата. Но я ошибался, а опять уйти былъ не въ силахъ, бъ этомъ вся моя вина. Мнѣ не надо было видаться съ вами.
— Да, вамъ не слѣдовало дѣлать этого! — прошептала она. Онъ провелъ рукой по волосамъ и проговорилъ угрюмо: — Конечно, не слѣдовало… Но вѣдь не зналъ же я, что Сетъ получитъ свободу… Кромѣ того…
— Что, кромѣ того? — переспросила она.
— Кромѣ того, мнѣ приходило въ голову, что… что, можетъ быть, Сетъ Бурманъ не окажется въ концѣ концовъ тѣмъ героемъ, какимъ вы себѣ его вообразили. Въ такомъ случаѣ…
Она вырвала у него руку; хотѣла что-то сказать, но не промолвила ни слова.
— Да. да, это было, нехорошо съ моей стороны, — продолжалъ Валеріусъ. — Выходило вѣдь, что я подсиживалъ своего друга! Онъ инстинктивно ненавидитъ меня, и я это заслужилъ.
Съ минуту оба молчали.
— Во всякомъ случаѣ, я не сдѣлалъ ему настоящаго зла! — сказалъ онъ въ заключеніе. — Вы любите его по прежнему… Стало быть, онъ именно таковъ, какимъ вы вообразили его, и я только помогъ вамъ добиться его свободы.
Она стояла неподвижно, точно не слушала его.
— Прощайте! — сказала она тихо и рѣшительно направилась къ дачѣ.
Онъ провожалъ ее глазами. Нѣкоторое время ея свѣтлое платье мелькало между кустами сада, потомъ она совсѣмъ скрылась, и въ глазахъ Валеріуса потемнѣло…
Онъ поднялся съ изгороди, поднялъ брошенную въ траву трость и вялой походкой побрелъ назадъ по тропинкѣ.
День былъ удушливый; солнце сильно припекало. Но онъ ничего не чувствовалъ, ничего не видѣлъ, и шелъ равнодушно, какъ человѣкъ, которому все равно, куда ни идти.
VIII.
правитьНачало осени было ненастное. Постоянные дожди отравляли жизнь дачникамъ, и на улицахъ стали все чаще и чаще появляться возы возвращающихся въ городъ.
Скогъ переселялись обыкновенно не ранѣе сентября. Но такъ какъ въ этомъ году оказалось много дѣла въ конторѣ, а погода стояла совсѣмъ не заманчивая, то Гуго уговорилъ жену съ сестрой вернуться въ городъ раньше, и въ концѣ августа они уже были опять на своей городской квартирѣ.
Лена все еще гостила на дачѣ у Ветерлинговъ. Старики привязались къ ней и не отпускали ее, уговаривая пожить съ ними до ихъ переѣзда въ городъ. Съ своей стороны, Сетъ Бурманъ также поддерживалъ ихъ, находя, что Ленѣ вредно рано возвращаться въ душный городъ.
За нѣсколько дней до выборовъ, онъ самъ пріѣхалъ къ Ветерлингамъ навѣстить дочь и отдохнуть послѣ усиленныхъ трудовъ. Онъ уже говорилъ свою первую рѣчь передъ избирателями, окончилъ длинный рядъ соотвѣтственныхъ статей въ газетѣ, и утомился до нельзя. Впрочемъ, все шло хорошо и, не смотря на нервное переутомленіе, онъ былъ доволенъ.
Правда, онъ замѣтилъ, что среди избирателей образовалась оппозиціонная ему партія. Но рѣчь его имѣла несомнѣнный успѣхъ, хотя и не единодушный, и Бурманъ былъ увѣренъ въ успѣхѣ и ходилъ, высоко поднявъ голову. Онъ говорилъ, что чувствуетъ за собой цѣлую армію сторонниковъ.
День отдыха онъ охотнѣе провелъ бы съ Гильдуръ, чѣмъ въ обществѣ Левы и Ветерлинговъ. Но оказалось, что Гильдуръ уже приняла отъ какихъ-то знакомыхъ приглашеніе на обѣдъ и не могла измѣнить своему слову, Пришлось удовольствоваться обществомъ друзей.
Вмѣстѣ съ нимъ пріѣхали на дачу Таральдъ Ветерлингъ и еще нѣсколько ихъ общихъ знакомыхъ.
Лена въ своемъ новомъ платьѣ плѣняла всѣхъ мужчинъ. Старыя дамы нашептывали ей, что она просто обворожительна; мужчины утверждали то же самое, но украшали эту мысль еще и разными комплементами. Она принимала все это очень милостиво, однако, временами задумывалась и съ какой-то затаенной тревогой посматривала на отца. Безпокойство ея усиливалось всякій разъ, когда Бурманъ и Гаральдъ Ветерлингъ разговаривали вдвоемъ, и она замѣтно прислушивалась ко всему, о чемъ они говорили, не смотря на то, что разговаривали они, какъ и всегда, почти исключительно о своей газетѣ.
Повидимому, ее тревожило не содержаніе ихъ разговоровъ, а та новая манера, съ какой Бурманъ разговаривалъ съ молодымъ Ветерлингомъ. Онъ бралъ его подъ руку и говорилъ, понижая голосъ, какъ говорятъ только съ лучшими друзьями. Притомъ, чѣмъ сдерженнѣе становился Гаральдъ, тѣмъ сердечнѣе и проще относился къ нему Бурманъ.
Лена хорошо знала, что каждый номеръ «Стража» приноситъ довольно значительный убытокъ главному пайщику изданія, Гаральду Ветерлингу. Знала она и то, что Ветерлингъ далъ слово ея отцу не прекращать изданія до окончанія выборовъ. Стало быть, ея отецъ былъ крупнымъ должникомъ Ветерлинга и обязанъ ему кругомъ. Это-то и безпокоило Лену.
Недѣли двѣ назадъ, Гаральдъ говорилъ, что хочетъ прекратить убыточное изданіе. Но на слѣдующій же день рѣшеніе это было отмѣнено, и Лена почувствовала себя болѣе, чѣмъ когда-либо, угнетенной зависимостью отца. Теперь она со страхомъ поглядывала на него, стараясь угадать, въ какой, степени онъ признаетъ себя должникомъ Ветерлинга.
Послѣ сытнаго, обѣда все общество перешло въ садъ, куда подали кофе и ликеры. Лена, вспомнивъ, что уѣзжаетъ вмѣстѣ съ отцомъ дня на два въ городъ, подумала, что не мѣшало бы привезти Маѣ цвѣтовъ. Она встала, подошла къ старой госпожѣ Ветерлингъ и, опершись на спинку ея стула, тихонько попросила у нея позволенія набрать въ саду букетъ.
— Конечно, дитя мое! — вскричала старушка. — Бери сколько хочешь. Не стоило и спрашивать.
Лена отошла къ цвѣтнику, и когда она скрылась за кустами, госпожа Ветерлингъ подозвала сына.
— Поди-ка, — шепнула она ему. — Срѣжь ей нѣсколько центифолій и еще чего-нибудь получше. А то она постѣснится срѣзать хорошихъ цвѣтовъ.
И кивнувъ сыну, она добродушно улыбнулась.
Гаральдъ сейчасъ же пошелъ въ Ленѣ.
Занятая своимъ дѣломъ и вдругъ неожиданно увидѣвъ его передъ собой, она даже вздрогнула.
— Вамъ, кажется, трудно справляться одной, — сказалъ онъ. — Позвольте помочь вамъ?
— Очень буду благодарна, если подержите цвѣты! — сказала она. — Въ самомъ дѣлѣ становилось затруднительно.
И она опять наклонилась надъ грядкой. За послѣднее время она стала гораздо развязнѣе, чѣмъ прежде. Но при Ветерлингѣ она терялась, была неловка и застѣнчива, потому что онъ продолжалъ за ней ухаживать, по прежнему очень церемонно, но тѣмъ не менѣе прилежно.
— Однако, не довольно-ли этой дряни? — сказалъ онъ. — Вѣдь мама прислала меня сюда позаботиться, чтобы вы набрали хорошихъ цвѣтовъ. Пойдемте-ка въ розамъ!
Лена оживилась. Ее успокоило извѣстіе, что его прислала въ ней мать. Ловкимъ прыжкомъ перескочила она черезъ грядку и очутилась возлѣ Гаральда на дорожкѣ.
Когда было срѣзано порядочное количество пышныхъ розъ, Лена весело воскликнула:
— Довольно! довольно! Надо же оставить что-нибудь и вашей милой мамашѣ!
— Да и вамъ самимъ понадобятся цвѣты, когда вернетесь, — вставилъ Гаральдъ; — вѣдь вы вернетесь завтра вечеромъ?
— Да, завтра или послѣ завтра.
— Съ вашей стороны очень великодушно подарить намъ еще нѣсколько дней! — сказалъ онъ со своей обычной, нѣсколько чопорной учтивостью. — Ваше присутствіе положительно оживляётъ насъ всѣхъ…
Она поняла, что и ей нужно отвѣтить любезностью.
— Больше всего выигрываю вѣдь я, — сказала она. — Я провожу у васъ время такъ пріятно…
— Ну, нѣтъ! Пріятнѣе всего мнѣ! — объявилъ онъ съ увѣренностью.
— Полноте говорить глупости! — вырвалось у нея уже совсѣмъ не свѣтское возраженіе, и, сконфузившись, она склонилась къ кусту.
Гаральдъ Ветерлингъ не любилъ спорить, и возраженія всегда разжигали его. Притомъ же ему не понравилось, что она не обратила должнаго вниманія на ударенія, съ какими онъ говорилъ свои любезности.
— Увѣряю васъ, что это такъ! — сказалъ онъ. — Никогда еще мнѣ не бывало на дачѣ такъ весело, какъ нынѣшней осенью… и именно съ тѣхъ поръ, какъ пріѣхали къ намъ вы. Неужели вы не вѣрите мнѣ?
— Нѣ-ѣтъ.
Протянувъ этотъ отвѣтъ, она тихонько пошла по дорожкѣ впередъ, не побѣжавъ только изъ опасенія разсердить его, но въ душѣ ей хотѣлось какъ можно скорѣе вернуться къ остальному обществу.
Онъ пошелъ рядомъ съ нею.
— Скажите мнѣ, mademoiselle Лена! — заговорилъ онъ, помолчавъ. — Можете вы указать мнѣ случай, когда бы я отнесся къ кому-нибудь безчестно?
— Конечно, нѣтъ! — отвѣтила она торопливо и съ нѣкоторымъ испугомъ.
— Или считаете вы меня неискреннимъ?
— Да нѣтъ же…
— Такъ зачѣмъ же вы говорите «нѣтъ», когда я спрашиваю васъ, вѣрите ли вы мнѣ?
Лена покраснѣла и потупилась.
— А когда я говорю вамъ чистѣйшую правду, что для меня пріятнѣе всего, вы отвѣчаете: «полноте говорить глупости!» — продолжалъ онъ распекать ее.
— Да я же теперь молчу… — возразила Лена съ нѣкоторымъ раздраженіемъ.
— Но вы это сказали. Вашъ отецъ былъ ко мнѣ всегда очень добръ и снисходителенъ, mademoiselle Лена. Несмотря на то, что онъ стоитъ неизмѣримо выше меня, онъ всегда относился во мнѣ, какъ къ другу, и… и… мнѣ кажется, что ему было бы пріятно, если бы и вамъ понравилось у насъ. Вотъ почему…
Онъ попытался уловить ея взглядъ, но она тревожно переводила глаза съ одного предмета на другой.
— Вотъ почему, — продолжалъ онъ, — съ вашей стороны было бы очень мило подарить намъ еще такое же лѣто!
— Благодарю васъ… Это очень любезное приглашеніе!.. Но до будущаго лѣта еще такъ далеко.
— Да мы предпочли бы видѣть васъ здѣсь и лѣтомъ, и зимою! — сказалъ онъ торжественно.
Она промолчала.
— А и въ самомъ дѣлѣ до лѣта слишкомъ далеко! — пояснилъ онъ, понижая голосъ.
Она пробормотала что-то непонятное, стараясь казаться равнодушной.
— По крайней мѣрѣ, для меня будетъ не легко дожидаться такъ долго! — сказалъ онъ еще тише и смолкъ.
Она не прерывала молчанія и нѣсколько шаговъ оба шли молча.
Въ это время очень кстати изъ рукъ ея выскользнули ножницы, которыми она срѣзывала цвѣты. Это прервало томительную для обоихъ паузу. Съ негромкимъ «ай!» наклонилась Лена поднять ножницы, но ее предупредилъ учтивый Ветерлингъ. Онъ подалъ ей ножницы и опять заговорилъ о томъ, что будетъ очень скучать зимой.
— Какъ бы я былъ счастливъ, если бы намъ удавалось видаться зимой чаще! — сказалъ онъ, и не получая отвѣта, продолжалъ свои подходы со свойственной ему неторопливой настойчивостью. — Можетъ быть, и можно будетъ такъ устроить? Вы вѣдь понимаете меня? Вы согласны?
— Конечно!.. Только я не знаю…
Она хотѣла отвѣтить совсѣмъ другое. Охотнѣе всего она бы просто убѣжала отъ него безъ всякаго отвѣта. Но она такъ боялась раздражить его, считая это очень опаснымъ для ея отца, что не посмѣла дать ему отрицательнго отвѣта. Притомъ она была крайне смущена и сама не ясно сознавала, что говорила…
Между тѣмъ онъ овладѣлъ ея рукой, и глаза его засверкали.
— Какая вы милая, Лена! — сказалъ онъ горячо. — Стало быть, вы обѣщаете?.. Вы согласны?.. Вы хоть сколько-нибудь расположены ко мнѣ?
Въ концѣ дорожки появились въ это время двѣ фигуры. Это были Сетъ Бурманъ и старый заводчикъ. Гаральдъ тотчасъ же выпустилъ руку Лены, но Бурманъ успѣлъ это замѣтить. Онъ улыбнулся Ленѣ очень многозначительно и весело… Надо сказать, что наружность ея отнюдь не опровергала его догадки. Она вся раскраснѣлась, и лицо ея выражало крайнее смущеніе; когда же старикъ съ отцомъ стали подшучивать надъ нею, она совсѣмъ растерялась, и не съумѣла разувѣрить ихъ въ ошибочности ихъ предположеній.
Впрочемъ шутки скоро прекратились, такъ какъ Гаральдъ Ветерлингъ оказался въ крайне неотзывчивомъ настроеніи. Онъ держалъ себя торжественнѣе и недоступнѣе, чѣмъ когда-либо, и былъ не въ духѣ, какъ человѣкъ, которому помѣшали.
Тѣмъ не менѣе, отцы остались въ отличномъ настроеніи. Вмѣстѣ съ молодыми людьми они вернулись къ столу съ ликерами и потребовали, чтобы Гаральдъ и Лена выпили по рюмкѣ вмѣстѣ съ ними. Никакіе протесты не помогли, и пришлось чокнуться; но отъ тоста ихъ пока избавили.
Было уже совсѣмъ темно, когда къ пристани подошелъ послѣдній въ этотъ день пароходъ, и Сетъ Бурманъ съ дочерью взошли на палубу.
Пароходъ сейчасъ же отчалилъ, и провожавшіе гостей хозяева въ послѣдній разъ помахали имъ съ пристани платками. Бурманъ отыскалъ на кормѣ диванчикъ, подальше отъ пассажировъ, и усѣлся тамъ рядомъ съ Леной.
Погода стояла превосходная. Несмотря на поздній вечеръ, воздухъ былъ теплый, какъ среди лѣта. Море разстилалось, какъ зеркало, отражая звѣздное небо и восходившую луну, къ которой тянулся по. водѣ широкій серебристый столбъ.
Бурману было жарко. Онъ разстегнулъ пальто, сдвинулъ шляпу съ влажнаго лба на затылокъ и обмахивался платкомъ, поглядывая черезъ бортъ парохода; онъ любовался тихой ночью, чувствовалъ себя счастливымъ, и на все поглядывалъ веселымъ побѣдоноснымъ взглядомъ. Потомъ онъ посмотрѣлъ на дочь, и тотчасъ же выраженіе его взгляда сдѣлалось нѣжнымъ.
— Мой весенній цвѣточекъ! — сказалъ онъ мягко, привлекая ее къ себѣ. — Ты довольна?
— Да! — отвѣтила она едва слышно. Потомъ, какъ бы сознавая, что это надо подтвердить, она подняла глаза на отца, улыбнулась и опять потупилась.
Нѣкоторое время оба молчали. Онъ держалъ ея руку и тихонько поглаживалъ ее. Счастливая улыбка не сходила съ его устъ.
— А Гаральдъ Ветерлингъ славный малый! — сказалъ онъ вдругъ, какъ бы продолжая вслухъ свои размышленія. — У него есть и честь, и способности, и сила воли. Притомъ, онъ не шаркунъ, но въ немъ нѣтъ и ничего мѣщанскаго. Можно поручиться въ томъ, что онъ пробьетъ себѣ отличную дорогу въ жизни. А главное, это — здоровая, сильная натура. Я люблю его, какъ истиннаго друга, какимъ онъ и показалъ себя въ критическія минуты. Такими людьми надо дорожить.
Онъ умолкъ, ожидая, что она скажетъ что-нибудь въ подтвержденіе его похвалъ издателю «Стража», но она не сказала ни слова, и онъ продолжалъ:
— Гаральдъ смѣлъ и великодушенъ. Въ отчаянной борьбѣ, которую мы ведемъ съ главенствующими партіями, онъ выказалъ себя не только храбрецомъ, но и честнымъ товарищемъ. Зато я увѣренъ, что каждый изъ насъ будетъ вознагражденъ по заслугамъ и пожнетъ прекраснѣйшіе плоды всѣхъ нашихъ усилій. Да, дитя мое! Теперь будущность представляется мнѣ озаренной яркимъ свѣтомъ. Становится правдоподобнымъ, что я выйду побѣдителемъ изъ борьбы, а тогда я буду въ силахъ вознаградить Гаральда за всѣ его жертвы, потому что тогда въ рукахъ у меня будетъ власть. Я не хочу сказать, что всякій представитель народа располагаетъ большой властью, но въ моихъ рукахъ депутатскія полномочія дадутъ большую власть. Кто обладаетъ даромъ слова, тотъ въ палатѣ всесиленъ… А у меня есть, что сказать, и говорить я умѣю.
Лена искоса посмотрѣла на отца, мягко озареннаго луннымъ свѣтомъ. Никогда еще она не видѣла его такимъ красавцемъ, какимъ онъ былъ въ эту минуту! Во взглядѣ, во всей его фигурѣ, было гордое сознаніе своей силы. Онъ былъ величественъ. Вдобавокъ довольство и радость смягчали его выраженіе лица.
— Да, моя милая Лена! — сказалъ онъ, пожимая ей руку. — Ты вѣдь знаешь, что скоро состоится моя свадьба… Исполнится одно изъ самыхъ горячихъ моихъ желаній въ жизни… Можетъ быть, ожиданіе этого счастія и окрашиваетъ мнѣ все такимъ чуднымъ свѣтомъ. Во всякомъ случаѣ, я счастливъ и желалъ бы, чтобы и всѣ вокругъ меня были счастливы! Вѣдь и ты счастлива?
— Да, конечно…
Опять она сказала это безъ всякаго колебанія, но съ принужденной улыбкой, и слишкомъ ужъ торопливо.
Ея отецъ увидѣлъ въ этомъ только женскую робость и опять тихонько привлекъ дѣвушку къ себѣ.
— Дорогое дитя мое! — сказалъ онъ. — Ты вѣдь цвѣточекъ, скрасившій всю мою жизнь! Какъ я радъ, что и твое сердце переполнено счастіемъ…
— О, папа!
Не отъ счастія, а отъ мучительной тревоги, забилось ея сердце, и она съ усиліемъ освободилась изъ объятій отца.
— Ну, ну, мы больше не будемъ говорить объ этомъ… ни слова! — усмѣхнулся онъ. — Успокойся, дитя. Но не можешь же ты помѣшать мнѣ радоваться тому, чему радуется и твое сердце… хотя бы и втихомолку.
— Да нѣтъ же, папа, ты ошибаешься.
— Ошибаюсь? Въ такомъ случаѣ, почему же ты такъ смутилась и покраснѣла? Ну, ну, молчу! Полюбуемся лучше вмѣстѣ всей этой прелестью, которая насъ окружаетъ; а вотъ и городъ! Онъ точно ждетъ насъ ирасцвѣтился разноцвѣтными огнями. Точно иллюминація! Давай воображать, что все это зажжено по случаю нашихъ радостей!
Онъ заботливо укуталъ плечи Лены концомъ своего пледа и прижалъ ее къ своей груди.
IX.
правитьПробило четыре часа, — время, когда Валеріусъ имѣлъ обыкновеніе прекращать занятія въ конторѣ и обѣдать. Заслышавъ бой часовъ, онъ сложилъ конторскія книги на полку, замкнулъ письменный столъ и вышелъ изъ кабинета.
На улицѣ онъ былъ не мало изумленъ, увидѣвъ передъ собой Лену. Она медленно прохаживалась по тротуару и видимо кого-то поджидала.
Увидѣвъ его, она оживилась и прямо пошла ему на встрѣчу.
— Мнѣ очень нужно поговорить съ вами! — сказала она торопливо и совсѣмъ не пытаясь придать встрѣчѣ видъ случайности. Повидимому, она была чѣмъ-то сильно взволнована…
— Не угодно ли войти? — предложилъ онъ, указывая на дверь конторы.
Этого она не желала.
— Такъ я васъ провожу. Вы, вѣрно, идете домой?
— Нѣтъ. Но это все равно. Пойдемте куда-нибудь… прямо…
Они пошли рядомъ, и Валеріусъ приготовился выслушать то, что она имѣла ему сообщить. Но они успѣли пройти довольно длинную улицу до конца, а она все еще молчала. На свѣтскіе вопросы Валеріуса объ ея удовольствіяхъ на дачѣ, дѣлаемые только для того, чтобы не идти молча, она отвѣчала разсѣянно, односложно. Наконецъ, когда они свернули на бульваръ, Лена предложила Валеріусу посидѣть и, не дожидаясь отвѣта, опустилась на первую попавшуюся на глаза скамейку. Но и здѣсь она не стала смѣлѣе. Молча выслушивала она все, что разсказывалъ Валеріусъ, старавшійся дать ей время оправиться, и разсѣянно поигрывала лентой отъ зонтика.
Къ нимъ подошла маленькая босоногая дѣвочка цвѣточница и жалобно предложила имъ свой товаръ. Валеріусъ выбралъ букетикъ изъ розъ и незабудокъ, бросилъ дѣвочкѣ монету и предложилъ букетикъ Ленѣ.
Она взяла, вся просіявъ отъ удовольствія, и озабоченность, такъ не шедшая къ ея хорошенькому еще дѣтскому личику, вдругъ разсѣялась, и въ лицѣ ея выразилась рѣшимость.
— Видите ли, въ чемъ дѣло, — сказала она. — Мнѣ бы надо узнать, какимъ путемъ удобнѣе всего ѣхать въ Берлинъ.
— Въ Берлинъ?
Онъ даже вздрогнулъ отъ неожиданности и замолчалъ — на такія сложныя размышленія наводилъ его этотъ городъ.
— Да. Туда должна ѣхать одна моя знакомая.
Онъ сталъ обстоятельно объяснять преимущества и неудобства каждаго изъ существующихъ путей въ Берлинъ, въ то же время внимательно наблюдая за нею. Она слушала какъ-то напряженно, дѣлая но временамъ замѣчанія, показывавшія, что она много думала объ этомъ путешествіи. Особенно его поразила лихорадочность, съ какой она относилась къ вопросу.
— Вѣдь ваша знакомая поѣдетъ, конечно, не одна? — сказалъ онъ, наконецъ.
— Нѣтъ, одна.
— А не лучше ли было бы, если бъ она поискала попутчиковъ? Есть вѣдь много одинокихъ дамъ, которыя были бы въ восторгѣ ѣхать вдвоемъ.
— Ей некогда искать попутчицы.
— Вотъ какъ? Значитъ, она ѣдетъ очень, скоро.
— Да.
Отвѣты становились все глуше и голова дѣвушки опускалась все ниже и ниже.
— Послушайте, Лена, — сказалъ онъ мягко. — Неужели вы сами хотите ѣхать въ Берлинъ.
— Да, я сама, — отвѣтила она, помолчавъ.
— Къ вашей матери?
— Да.
Она низко склонялась надъ букетомъ, и за широкими полями ея шляпы онъ не могъ уловить выраженія ея лица.
— Значитъ, вы хотите оставить отца?
— Да.
— Навсегда?
— Да.
— И онъ согласенъ?
— Онъ еще ничего не знаетъ.
— Что вы говорите! Но вѣдь переговорите же вы съ нимъ прежде, чѣмъ уѣдете?
— Нѣтъ.
Съ минуту онъ помолчалъ, озадаченный такимъ сообщеніемъ. Онъ не могъ понять, для чего это ей вздумалось запутать именно его въ свою продѣлку, и зачѣмъ это она бѣжитъ изъ дому?
— Скажите пожалуйста, Лена, — проговорилъ онъ, наконецъ, — почему вы довѣряете эту тайну мнѣ. Неужели вы думаете, что я тоже буду скрывать ее отъ вашего отца?
Она посмотрѣла на него съ испугомъ.
— Ради Бога, не говорите ему! — вскричала она.
— Вы сами понимаете, что я долженъ это сдѣлать. Если вамъ не хотѣлось этого, такъ не слѣдовало разсказывать мнѣ.
Раза два она нерѣшительно вскидывала на него глаза и всякій разъ снова потуплялась надъ цвѣтами. Но вдругъ она остановила на немъ робкій взглядъ и сказала совсѣмъ дѣтскимъ голосомъ:
— Я хотѣла узнать, одобрите ли вы мое рѣшеніе ѣхать. Видите ли, я не могу оставаться здѣсь дольше… Это невозможно… совсѣмъ невозможно!
Она помнила, что сидитъ на бульварѣ, на виду у всѣхъ прохожихъ, и это давало ей силы сдерживаться. Тѣмъ не менѣе, ея негромкія слова прозвучали, какъ крикъ отчаянія, настоящаго дѣтскаго отчаяніи. Личико ея какъ-то перекосилось; видно было, что она едва сдерживала рыданія.
Ему стало жаль ея.
— Но почему же невозможно? — спросилъ онъ, какъ разспрашиваютъ ребенка о его горѣ, чтобы скорѣе утѣшить его.
— Потому… потому, что я не могу здѣсь остаться иначе… иначе, какъ выйдя замужъ!
И она посмотрѣла на него такъ пристально, точно хотѣла узнать, какое впечатлѣніе произведетъ на него новость. Но онъ, хотя немножко и удивился, но отнесся къ новости очень спокойно.
— Почему вамъ необходимо выйти замужъ? — спросилъ онъ.
— Потому что папа этого хочетъ. Онъ думаетъ, что и я довольна… Онъ счелъ бы меня чудовищемъ неблагодарности, еслибъ я стала противиться. Если я останусь, поневолѣ мнѣ придется выйти замужъ. А я не хочу! И вотъ, нѣтъ другого выхода, какъ уѣхать…
Она говорила торопливо, захлебываясь, точно слова сами собой вырывались изъ ея спертой груди.
Валеріусъ далъ ей время успокоиться и сталъ мягко уговаривать ее. По его мнѣнію, ей слѣдовало откровенно переговорить съ отцомъ, объяснивъ ему, что, въ этомъ случаѣ, она не въ силахъ поступить согласно его желанію. Это можно сдѣлать спокойно, не раздражая его.
Но при одной мысли объ объясненіи съ отцомъ Лена заволновалась больше прежняго. Нечего и думать объ этомъ! Прежде всего, она не съумѣетъ объясниться съ нимъ. Отецъ вообразилъ, что она любитъ того, кого онъ предназначилъ ей въ женихи, а она не привыкла говорить съ нимъ прямо… Положимъ, онъ не станетъ принуждать ее… Но все-таки выйдетъ такъ, что она поступитъ въ концѣ концовъ, какъ онъ хочетъ. Немыслимо жить съ нимъ, не исполняя его желаній. Она не бралась объяснить, почему это такъ. Но это было такъ!
Валеріусъ задумался. Онъ понялъ, что уговаривать Лену безполезно.
— Наконецъ, — вдругъ горько прибавила она, — кому я здѣсь нужна? Папа съ Гильдуръ будутъ и безъ меня очень счастливы; имъ я только обуза… А тамъ бѣдная мама одна, и тоскуетъ по мнѣ. У нея вѣдь нѣтъ никого… рѣшительно никого. Когда я написала ей и попросила ее согласиться на желаніе папы — я вѣдь сдѣлала это…
— Я догадывался, — сказалъ Валеріусъ.
— Неужели? — удивилась она.
— Да вѣдь вы сами говорили какъ-то о дѣлахъ вашего отца въ такихъ выраженіяхъ, что я долженъ былъ понять ваши отношенія къ матери. Но это меня не касалось, и я не сталъ васъ разспрашивать.
Она помолчала, точно припоминая и обдумывая что-то, но затѣмъ заговорила снова.
— Такъ вотъ… Когда я написала мамѣ объ этомъ, она сначала соглашалась, только съ тѣмъ, чтобы я сейчасъ же переѣхала къ ней. Но тогда мнѣ показалось это невозможнымъ. Въ концѣ концовъ она все-таки сдѣлала такъ, какъ я просила, и написала мнѣ: пріѣзжай ко мнѣ, когда твоя любовь къ матери будетъ сильнѣе того, что удерживаетъ тебя тамъ.
Она ждала, что онъ что-нибудь скажетъ, но онъ молчалъ.
— Потомъ, она прислала мнѣ деньги на дорогу… — прибавила она.
— Вы очень любите вашу мать?
— Да, очень. Кромѣ того, она такъ несчастна. Скажите же, ѣхать мнѣ, или нѣтъ?
И она замерла въ ожиданіи отвѣта; губы ея вздрагивали" Она чего-то страшно боялась, и въ то же время на что-то надѣялась.
Валеріусъ внимательно посмотрѣлъ на нее. Онъ думалъ, что врядъ ли ей полезно оставаться въ домѣ отца, гдѣ испытываемый гнетъ только развивалъ въ ней рабскую скрытность, и гдѣ у нея не было руководительницы.
— По моему, — сказалъ онъ, — если ужъ все такъ устроилось, вамъ было бы полезно уѣхать на время къ вашей матери. Но прежде всего вы должны получить на это согласіе вашего отца.
Она задрожала, опустивъ голову.
— Понимаете? — продолжалъ онъ. — Вы непремѣнно должны переговорить съ отцомъ до принятія окончательнаго рѣшенія.
Она подняла на него неподвижный взглядъ.
— Если вы находите, что мнѣ слѣдуетъ ѣхать, я такъ и сдѣлаю! — сказала она глухо.
— Но, прежде всего, переговорите съ отцомъ! — повторилъ онъ.
— Я поѣду и… и никогда не вернусь! — сказала она тихо.
— Когда же вы поѣдете?
— Не знаю. Я ничего не знаю… Прощайте!
Она быстро поднялась и ушла бы отъ него, не простившись, если бы онъ самъ не пошелъ съ нею рядомъ.
— Послушайте, Лена! — сказалъ онъ съ нѣкоторой тревогой. — Вы должны мнѣ обѣщать, что до отъѣзда поговорите съ вашимъ отцомъ. Иначе, мнѣ придется сдѣлать это… даже сейчасъ.
— Будьте покойны! — сказала она, останавливаясь и подавая ему руку. — Я скажу ему о своемъ рѣшеніи. Прощайте же, господинъ директоръ!
Она какъ-то вдругъ успокоилась и говорила уже своимъ обычнымъ голосомъ, даже улыбаясь. Теперь это была обыкновенная воспитанная дѣвушка, любезно прощавшаяся съ другомъ своего отца и не забывавшая, что она на улицѣ.
Валеріусъ тихо пошелъ дальше, провожая глазами Лену, свернувшую въ боковую улицу. Что-то въ ея манерахъ возбуждало въ немъ безпокойство. Во всякомъ случаѣ, это была престранная дѣвушка, запутавшая его въ свою таинственную исторію!
Между тѣмъ Лена быстро шла по тротуару, все прибавляя шагу.
— Онъ сказалъ, что мнѣ слѣдуетъ ѣхать… Онъ сказалъ это… Онъ сказалъ это… — повторяла она, судорожно сжимая въ рукѣ его букетикъ.
Черезъ четверть часа она была уже дома.
Въ ея комнатѣ лежалъ на стулѣ саквояжъ съ уложенными, для поѣздки къ Ветерлингамъ, вещами. Она раскрыла его, положила еще нѣсколько бездѣлушекъ и послала Маю за каретой. При этомъ она объяснила, что беретъ карету для того, чтобы никто не провожалъ ее на пароходную пристань. Съ отцомъ, которому до самаго обѣда нужно было просидѣть въ редакціи, она простилась еще утромъ.
Пока Мая ходила за каретой, Лена медленно обошла всѣ комнаты, со слезами оглядывая старые предметы, слившіеся въ ея представленіи съ понятіемъ о родномъ пепелищѣ. Дольше всего она оставалась въ комнатѣ отца:. Она бережно поставила его туфли на привычное мѣсто, сама постлала ему на ночь постель, потомъ спрятала лицо въ его халатъ, висѣвшій возлѣ кровати, и горько заплакала. Но вотъ раздался звукъ отпираемой въ передней двери. Она быстро отерла слезы, еще разъ склонилась надъ подушкой отца, и вышла.
Это была Мая, объявившая, что карета готова.
Когда саквояжъ былъ уже вынесенъ въ переднюю, и Лена стояла въ пальто, вдругъ она бросилась На шею къ своей старой нянѣ и чуть не задушила ее въ объятіяхъ. Прощанію, казалось, не будетъ" конца.
— Ну, ну… что съ тобой, дитя мое? — проговорила наконецъ старуха. — Вѣдь не надолго же ты покидаешь насъ…
Лена ничего не отвѣтила и, глотая слезы, быстро стала спускаться съ лѣстницы.
— Милая Мая, — сказала она, пока старуха укутывала ея ноги пледомъ. — Когда папа вернется, скажи, что я поцѣловала его подушку…
Карета покатилась. На тротуарѣ осталась только Мая, улыбавшаяся вслѣдъ своей любимицѣ и махавшая ей платкомъ.
X.
правитьРазставшись съ Леной, Валеріусъ сожалѣлъ, что не удержалъ ее, не проводилъ, ее домой. Правда, она обѣщала сказать отцу о принятомъ рѣшеніи… Но въ этомъ обѣщаніи было что-то уклончивое. Что, если она просто оставитъ письмо?
И ему стало ясно, что дѣвочка одурачила его. Послѣ обѣда его безпокойство дошло до того, что онъ рѣшилъ пойти жъ Бурману и еще разъ поговорить съ Леной, или же предупредить Сета.
На квартирѣ Бурмана никого, кромѣ старой Маи, не оказалось. Отъ нея Валеріусъ узналъ, что докторъ опять ушелъ въ редакцію и не вернется раньше поздней ночи, а барышня уѣхала на дачу.
Сомнѣнія Валеріуса еще усилились. «Уѣхала на дачу! — думалъ онъ. — А что, если она съ дачи махнетъ въ Берлинъ, а то и теперь уже уѣхала туда?»
Оставалось одно: не теряя времени, предупредить отца.
Валеріусъ отправился въ редакцію «Стража», но Бурмана тамъ не оказалось. Онъ снова пошелъ къ нему въ домъ, но дома Бурмана еще не было. Очевидно, онъ ушелъ куда-нибудь прямо изъ редакціи.
Раздосадованный всѣми этими неудачами, Валеріусъ попросилъ Маю передать доктору, что заходилъ къ нему но спѣшному дѣлу, и хотѣлъ уже идти домой, какъ вдругъ ему въ голову пришла новая мысль. Вѣдь енъ можетъ поговорить съ господами Скогъ! Они могутъ повліять на Лену и, если еще не поздно, отговорить ее отъ легкомысленнаго поступка, вовсе и не тревожа Бурмана. Такъ было бы даже лучше, потому что представилась бы возможность пощадить впечатлительнаго Сета, котораго глубоко огорчило бы такое явное недовѣріе дочери.
Сообразивъ это, онъ поднялся опять по лѣстницѣ и позвонилъ у дверей негоціанта Скога. Ему отперли, но сказалось, что неудача продолжала его преслѣдовать: самъ Скогъ былъ въ отъѣздѣ, а госпожа Скогъ нездорова и лежитъ въ постели.
— Впрочемъ, барышня дома, — прибавила горничная. — Если господину директору очень нужно, можно доложить барышнѣ.
Валеріусъ задумался. Съ Гильдуръ онъ не встрѣчался съ той минуты, какъ простился съ нею черезъ каменную ограду. Вѣдь они простились тогда навсегда… Всякая новая встрѣча была бы только лишней мукой. Лучше не встрѣчаться… Но Лена?.. Кто знаетъ, можетъ быть, все счастіе Сета зависитъ теперь отъ своевременности предупрежденія о томъ, что задумала Лена!..
— Скажите барышнѣ, — проговорилъ онъ твердо, — что необходимо переговорить объ одномъ спѣшномъ дѣлѣ съ барыней, но, такъ какъ она не можетъ принять меня, то я долженъ побезпокоить барышню.
Горничная раскрыла двери въ гостиную и пошла доложить. Черезъ минуту вошла Гильдуръ.
Она подошла къ нему, смотря на него холодно и вопросительно. Онъ тоже церемонно раскланялся и тотчасъ же изложилъ, въ чемъ дѣло, не принявъ даже предложеннаго стула.
Выраженіе лица Гильдуръ сразу измѣнилось. Разсказъ Валеріуса сильно взволновалъ ее, и едва онъ смолкъ, какъ она вскричала:
— Да вѣдь это ясно. Она любила васъ!
— Меня?
Онъ спокойно улыбнулся, какъ бы давая понять, что не стоитъ даже обсуждать такое предположеніе.
— Да, васъ! — съ увѣренностью подтвердила Гильдуръ. — Иначе бы она не довѣрилась вамъ.
— Позвольте. Но она вѣдь довѣрилась и вамъ! — возразилъ онъ.
— Нѣтъ, никогда она мнѣ не довѣрялась.
— Однако, призналась же она вамъ, что переписывается съ своей матерью?
— Нѣтъ, никогда!
Сказавъ это, она спохватилась, что выдала свою тайну, и покраснѣла такъ, что у ней выступили на глаза слезы. Она увидѣла по его лицу, что онъ понялъ ее, и это еще увеличило ея смущеніе.
Онъ сдѣлалъ шагъ впередъ, схватившись за спинку ближайшаго стула.
— Стало быть… стало быть, не вы попросили Лену написать ея матери? — спросилъ онъ.
Не стоило, да и не нашлось словъ отпираться! По его глазамъ, по напряженному выраженію всего его лица видно было, что онъ съумѣетъ добиться истины, какъ бы ее ни прятали. Главное-то вѣдь онъ зналъ.
По мѣрѣ того, какъ смущеніе ея росло, глаза его наполнялись, какимъ-то внутреннимъ блескомъ. Ей невыносимо становилось оставаться подъ его пристальнымъ, радостнымъ взглядомъ, и она отвернулась. Но вдругъ сознаніе своего пораженія и безсилія возмутило ее, и, обернувшись къ нему, она вызывающе посмотрѣла ему прямо въ лицо.
— Такъ не вы попросили Лену? — повторилъ онъ вопросъ.
— Нѣтъ. Она только предупредила мое намѣреніе. Это Простая случайность.
— Конечно, конечно!..
Лицо его совсѣмъ просвѣтлѣло.. Онъ забылъ даже Лену и дѣло, съ которымъ пришелъ, — такъ его поразило сдѣланное случайно радостное открытіе.
Гильдуръ схватилась обѣими руками за голову и сознавая, что не стоитъ больше притворяться, желала только одного, чтобы онъ пересталъ на нее смотрѣть. Его взглядъ точно пронизывалъ и мучилъ ее. Она чувствовала, что не должна больше.видѣть его… никогда въ жизни!.
— Уйдите же!.. Пожалуйста, уйдите! — проговорила она съ мольбой, сознавая, что теряетъ всякое самообладаніе.
Онъ вдругъ точно опомнился, и взялся за шляпу.
— Я исполню ваше желаніе, — сказалъ онъ покорно. — Я исполню всякое ваше желаніе!
Онъ поклонился и пошелъ къ дверямъ. Но раздался звонокъ, и послышался въ передней голосъ Сета Бурмана. Онъ говорилъ такъ громко, что изъ залы было слышно каждое слово.
— Мая сказала мнѣ, — говорилъ онъ горничной, — что директоръ два раза разыскивалъ меня и, какъ ей показалось, зашелъ сюда?
Гильдуръ бѣгомъ бросилась въ переднюю и сказала Сету, что Валеріусъ здѣсь, въ гостиной.
Онъ вошелъ, но, не дойдя еще до Валеріуса, остановился и подозрительно посмотрѣлъ сперва на него, потомъ на Гильдуръ. Въ ихъ лицахъ было что-то особенное, сразу бросившееся ему въ глаза.
Однако, онъ поборолъ свою подозрительность и поздоровался съ Валеріусомъ безъ враждебности.
— Ты искалъ меня? — сказалъ онъ. — Тебѣ надо сообщить мнѣ что-то спѣшное?
— Да, а хотѣлъ поговорить съ тобой объ одномъ обстоятельствѣ…
Изложить это «обстоятельство» оказалось такъ трудно, что Валеріусъ остановился на полусловѣ.
— Ну, въ чемъ дѣло? — нетерпѣливо спросилъ Бурманъ.
Волей-неволей приходилось говорить все, какъ было.
— Видишь ли Сетъ, предупреждаю тебя, что, можетъ быть, вся поднятая мною тревога — совершенный вздоръ, — началъ онъ, прохаживаясь рядомъ съ Бурманомъ по комнатѣ, — но поговорить съ тобой я все-таки обязанъ. Не находишь ли и ты, что твоя дочь бываетъ иногда эксцентрична?
— Лена? Нѣтъ, вовсе не нахожу!
Бурманъ даже усмѣхнулся, но тотчасъ же опять сталъ серьезенъ. Его безпокоило то, что Валеріусъ точно подготовлялъ его къ чему-то.
— По какому это случаю ты заговорилъ объ этомъ? — спросилъ онъ.
— Я случайно встрѣтилъ ее сегодня, и она сказала мнѣ, что собирается уѣзжать.
— Да, она и уѣхала.
— На дачу, да! Но она собиралась ѣхать гораздо дальше. Она распрашивала у меня, какъ удобнѣе проѣхать въ Берлинъ.
Дѣло было сдѣлано!
Разсказывать было очень непріятно; такъ какъ Бурманѣ съ высокомѣріемъ посматривалъ на разсказчика, и тотъ чувствовалъ себя въ положеніи школьника.
— Вотъ какъ! — сказалъ онъ, выслушавъ все до конца. — Она получила письмо отъ своей матерй?
— Да. По крайней мѣрѣ, такъ я понялъ изъ ея словъ.
Сетъ Бурманъ забарабанилъ пальцами по стелу;
— И теперь она хочетъ ѣхать къ ней? — спросилъ онъ.
— По совѣсти говоря, мнѣ, право, непріятно вмѣшиваться во все это и дѣлаться ея предателемъ. Но приходится говорить, чтобы не чувствовать себя ея сообщникомъ противъ тебя… Конечно, въ томъ случаѣ, если она въ самомъ дѣлѣ совершитъ что-нибудь необдуманное. Дѣло въ томъ, что, повидимому, она боялась какого-то рѣшенія ея будущности, что-ли… Не знаю! Она говорила только, что не можетъ поступить согласно твоему желанію, но не въ силахъ и противиться тебѣ… Знаю только, что все это ее ужасно огорчало, и что она, видимо, любитъ тебя очень горячо. Можетъ бытъ, ей пришло въ голову уѣхать къ матери только для того, чтобы не видѣть твоего недовольства ею… Во всякомъ случаѣ, теперь тебѣ извѣстно то, что творится въ ея головкѣ/и ты можешь успокоить ее.
Сетъ Бурманъ склонилъ голову и задумался, стараясь разобраться въ своихъ впечатлѣніяхъ и воспоминаніяхъ.
Лена въ романической роли принуждаемой невѣсты! Лена готова убѣжать отъ него только для того, чтобы не быть вынужденной противостоять его намѣреніямъ!
Но гдѣ же тутъ смыслъ?
Бурманъ былъ совершенно увѣренъ, что Гаральдъ Ветерлингъ, вѣдь, ей нравился — онъ ручался за это чѣмъ угодно. Притомъ никакого рѣшенія отъ нея еще и не требовалось.
Вдругъ Бурманъ поднялъ голову и разсмѣялся.
— Ну, и наговорилъ же ты! — сказалъ онъ, продолжая смѣяться. — Пойми же, что все это вздоръ, надъ которымъ можно только посмѣяться.
— Да, да, конечно, очень возможно, что она говорила не серьезно! — согласился Валеріусъ. — Въ такомъ случаѣ можешь отъ души посмѣяться надо мной.
— Почему она тебя взяла въ повѣренные? — продолжалъ посмѣиваться Бурманъ. — Тебя, чужого ей человѣка, когда у нея есть отецъ, и болѣе близкіе друзья!..
Валеріусъ опять взялъ со стола шляпу.
— Да, все это очень странно! — сказалъ онѣ. — Можно приписать это нервному возбужденію, подъ вліяніемъ котораго она довѣрилась первому встрѣчному. А можетъ быть, — онъ добродушно улыбнулся, — она просто подшутила надо мной…
Сославшись на спѣшныя дѣла, онъ прибавилъ, что долженъ идти домой И сталъ прощаться, еще разъ выразивъ надежду, что потревожилъ всѣхъ понапрасну. Но, уже въ дверяхъ, онъ сказалъ Бурману.
— А все-таки ты лучше скорѣе поговори съ дочерью.
— Я завтра же поѣду на дачу. Во всякомъ случаѣ, спасибо.
Это «спасибо» сопровождалось взглядомъ, въ которомъ выражалось все, что угодно, только не благодарность. Въ эту минуту Бурманъ отъ души ненавидѣлъ своего стараго товарища, и почти не скрывалъ этого.
Когда Валеріусъ вышелъ, Сетъ Бурманъ подошелъ къ Гильдуръ, которая все время оставалась въ сторонѣ, не вмѣшиваясь въ разговоръ мужчинъ.
— Для этого-то онъ и прибѣжалъ сюда? — спросилъ Бурманъ. — Только ради этой глупой исторіи?
— Да.
Гильдуръ взяла съ рабочаго столика Гертрудъ клубокъ шерсти и разсѣянно поигрывала съ нимъ, наматывая шерсть на пальцы.
— Это на него похоже! — усмѣхнулся Сетъ. — Ну, конечно, теперь онъ бѣгаетъ по всему городу и всюду разсказываетъ, что я безчеловѣчный отецъ, отъ котораго готова бѣжать родная дочь.
— Онъ хотѣлъ только, чтобы кто-нибудь изъ насъ поговорилъ съ Леной, чтобы образумить ее. Онъ предпочелъ бы даже вовсе не огорчать тебя этой исторіей и предоставить все дѣло мнѣ или Гертрудъ.
Бурманъ расхохотался.
— Ну, и наивна же ты! — сказалъ онъ. — Неужели ты ничего не понимаешь? Неужели ты не видѣла даже того, что онъ торжествовалъ? Вѣдь это его излюбленная идея, что я не знаю людей даже самыхъ мнѣ близкихъ. Какъ же ему не радоваться случаю, который даетъ ему возможность говорить: вотъ видите, — онъ такъ далекъ отъ своей родной дочери, что даже тогда, когда она собирается отъ него бѣжать, онъ не можетъ понять, чѣмъ она недовольна!
— О, Сетъ! — вскричала Гильдуръ укоризненно, испуганная мыслями, назойливо лѣзшими ей въ голову.
— Да, да, — продолжалъ между тѣмъ Бурманъ. Приблизительно я даже могу себѣ представить, какъ дѣло было въ дѣйствительности. Она получила письмо отъ матери. Это правдоподобно. Та поняла, вѣроятно, что безполезно пытаться препятствовать моему браку съ тобой, но захотѣла отомстить мнѣ иначе. Для этого она вздумала уговорить Лену бросить меня и потребовала, чтобы та сохранила ея письмо отъ меня въ тайнѣ. Дѣвочкѣ, конечно, и въ голову не приходило уѣхать… Но она дитя, совершенное дитя. И вотъ ей вздумалось похвастаться передъ Валеріусомъ, что у нея тоже есть тайны, и что она можетъ ѣхать и въ Берлинъ, если только захочетъ. Вотъ и все. А что касается романической исторіи, то, можетъ быть, Лена вздумала поинтересничать, или же Валеріусъ просто все перевралъ. Конечно, такъ! И вдругъ онъ прибѣгаетъ съ извѣстіемъ, что она собирается бѣжать. Бѣжать отъ меня, съ которымъ она столько лѣтъ жила душа въ душу! Мы вдругъ не поняли другъ друга… Мой весенній цвѣточекъ, моя ласковая дѣвочка, которая такъ любитъ меня — она вдругъ станете бояться меня, вздумаетъ покинуть меня, уйти къ женщинѣ, которая столько лѣтъ не думала о ней, которая безбожно бросила ее и меня! Да развѣ ты не видишь, что все это сущій вздоръ? Онъ лжетъ, вотъ, и все!
Гильдуръ продолжала молчать. «Бѣдный Сетъ! Бѣдный Сетъ!» — шепталъ ей кто-то внутри, въ ея душѣ.
— Что же ты молчишь, Гильдуръ? — сказалъ онъ. — Скажи же, что ты тоже думаешь, что онъ лжетъ.
— Нѣтъ, онъ не лжетъ! — отвѣтила она отрывисто. Несмотря на всю жалость къ Бурману, она вдругъ почувствовала раздраженіе, которое вызывала въ ней его несправедливость къ Валеріусу.
— Во всякомъ случаѣ, онъ все преувеличилъ, чтобы порисоваться?
— Никогда онъ этого не дѣлаетъ.
— Вотъ какъ!? ---омъ пытливо посмотрѣлъ ей въ лица. — Такъ что, по твоему, онъ просто заблуждается отъ избытка воображенія, что ли?
— Напротивъ, онъ всегда разсудительнѣе, и тебя, и меня.
— Чортъ возьми! Да что жъ онъ сталъ твоимъ богомъ, что ли?
— Нѣтъ, но я не въ силахъ оставаться равнодушной, когда ты такъ несправедливо относишься, къ человѣку.
Онъ вдругъ сдѣлался неестественно спокоенъ и холоденъ.
— Въ самомъ дѣлѣ, кажется, дѣло зашло дальше, чѣмъ я допускалъ, — сказалъ онъ. — Этотъ интриганъ вкрался въ душу и къ тебѣ, и къ Ленѣ…
— Сетъ! — вскричала она, и смолкла.
— Онъ всегда преслѣдовалъ меня своими кознями, во всемъ мѣшалъ и вредилъ. А когда оказалось, что я слишкомъ хитеръ для того, чтобы попасться въ его сѣти, онъ нашелъ средство поразить меня еще глубже: онъ подкрался ко мнѣ, какъ воръ, и укралъ ваше довѣріе, довѣріе моего ребенка и твое. Онъ подлецъ!
Вся его ненависть къ бывшему другу, эта ненависть, выросшая на почвѣ оскорбленнаго тщеславія и мелочной подозрительности, выразилась въ томъ злобномъ взглядѣ, которымъ сопровождались эти слова.
Гильдуръ вспылила. Она съ негодованіемъ посмотрѣла на Сета и проговорила смѣло:
— Неправда, Сетъ! Онъ не могъ украсть того, чего у тебя никогда не было, чего ты и не добивался отъ насъ.
Онъ промолчалъ, пораженный ея словами.
— Я никогда не владѣлъ вашимъ довѣріемъ? — спросилъ онъ наконецъ. — ~ Твоимъ и Лены?
— Никогда. Ты только великодушно дарилъ намъ свое. Но о томъ, что мы думали, что мы чувствовали, ты и не спрашивалъ. Для тебя это было безразлично. Ты много говоришь о свободѣ личности, но самъ признаешь только свою собственную личность! Что ты знаешь о Ленѣ? Что ты знаешь обо мнѣ? Ничего. Мы знаемъ тебя, но насъ ты и знать не хочешь. Мы не виноваты, что остались для тебя совершенно чужими.
Это были ея сокровеннѣйшія мысли о немъ, и она высказала ихъ съ такой силой, что онъ невольно почувствовалъ всю глубину упрека, хотя и не понялъ своей вины. Впрочемъ, больше всего онъ почувствовалъ только негодованіе по поводу того, что она смѣла такъ выражаться о немъ. И это послѣ того, какъ она только что заступалась за другого! Сопоставляя эти два впечатлѣнія, онъ вскричалъ съ негодованіемъ.
— Стало быть, ты менѣе чужда Валеріусу, чѣмъ мнѣ?
— Да.
Она отвѣтила громко и ясно, вполнѣ сознавая, что дѣлаетъ. Ей даже доставило въ эту минуту наслажденіе высказать, наконецъ, всю правду. Точно вышла она изъ душнаго, зачумленнаго погреба на свѣжій воздухъ и вздохнула, наконецъ, полной грудью! Сетъ Бурманъ схватилъ ее за плечо.
— Въ такомъ случаѣ ты любишь, конечно, его, а не меня? — вскричалъ онъ.
Услышавъ это заключеніе, она опомнилась. Весь ея задоръ исчезъ — ее охватилъ ужасъ. Господи, что наговорила она въ своемъ безумномъ увлеченіи!!
— Нѣтъ, Сетъ, — сказала она тихо. — Ты знаешь, что этого нѣтъ. Я хочу любить только тебя…
— Да, но ты не можешь! Такъ вѣдь?
— Нѣтъ, нѣтъ… Я могу тебя любить, и люблю тебя. Я только хотѣла сказать, что полюбила бы тебя еще больше… неизмѣримо больше… если бы…
— Если бы ты не была мнѣ чужая? Да?
И онъ грубо оттолкнулъ ее. Она опустилась на стулъ и заплакала.
— Мнѣ слѣдовало понять это раньше, — сказалъ онъ мрачно. — Я вѣдь видѣлъ еще тогда, что тебя ничуть не Порадовало извѣстіе о моей свободѣ… Слѣдовало тогда понять, что ты разлюбила меня.
— Сетъ, Сетъ, не говори такъ…
Но онъ уже не слушалъ ея. Онъ стоялъ въ раздумьи, и не пошевелился даже, когда Гильдуръ подошла къ нему, взяла за руку и стада нѣжно увѣрять его въ своей любви. Онъ какъ-бы не слышалъ ни одного слова изъ всего; что она торила, и не обращалъ на нее никакого вниманія.
— Выходитъ, что онъ былъ правъ! — проговорилъ онъ, наконецъ. — Я не знаю людей, не знаю даже самыхъ близкихъ мнѣ людей!
Глаза его сверкнули.
— А мое дитя? Неужели я ошибся и въ своемъ родномъ ребенкѣ? Это мы еще посмотримъ! Это мы сейчасъ же узнаемъ! Сегодня же она будетъ здѣсь…
Онъ швырнулъ державшую въ рукахъ книгу и быстро пошелъ въ кабинетъ Скога. Гильдуръ поняла, что онъ идетъ къ телефону, и въ страхѣ пошла за нимъ.
Въ самомъ дѣлѣ, онъ подошелъ къ аппарату и, позвонивъ, велѣлъ соединить себя съ дачей Ветерлинговъ. Потокъ онъ опять позвонилъ и приложилъ слуховую трубку къ уху.
Ему пришлось ждать довольно долго, такъ какъ въ домѣ никого не оказалось. Наконецъ, кто-то откликнулся; Но это была не Лена.
— Развѣ Лены нѣтъ дома? Вѣрно, она гуляетъ? — спросилъ Бурманъ.
Ему что-то отвѣтили.
— Быть не можетъ! — крикнулъ онъ, и повѣсилъ трубку на мѣсто.
Когда онъ обернулся къ Гильдуръ, она тоже невольно вскрикнула. Его нельзя было узнать, такъ исказились его черты отъ горя.
— Сетъ! Что случилось? — вскричала Гильдуръ.
— Она туда не пріѣзжала, — отвѣтилъ онъ беззвучно.
Въ комнатѣ воцарилось безмолвіе. Онъ держался за ручку дивана, точно не надѣясь устоять на ногахъ. Голова его безсильно опустилась на грудь. Безпомощно, жалобно оглядывался онъ по сторонамъ, и Гильдуръ казалось, что онъ какъ-то мгновенно постарѣлъ на десятки лѣтъ. Во всякомъ случаѣ, въ наружности этого человѣка теперь уже ничто не напоминало прежняго гордаго Сета Бурмана, который одинаково высоко поднималъ смѣлую голову и въ счастіи, и въ несчастій.
— Такъ… такъ… такъ, — бормоталъ онъ медленно. — Антонъ былъ правъ. Я имъ не зналъ. Ни одной изъ нихъ… ни одной…
— Сетъ, о Сетъ!
Гильдуръ бросилась къ нему, но онъ вдругъ выпрямился, отстранилъ ее отъ себя рукой, и молча вышелъ изъ комнаты.
Нѣкоторое время Гильдуръ оставалась на мѣстѣ, какъ бы ошеломленная всѣмъ случившимся.
«Нѣтъ, онъ не долженъ оставаться въ такомъ отчаяніи!» — подумала она. — «Если въ моей власти хоть сколько-нибудь поправить то, что случилось, я обязана это сдѣлать, чего бы это мнѣ ни стоило».
И она побѣжала къ Бурману.
Но дверь Бурмана, была уже заперта, и Гильдуръ не рѣшилась позвонить. Она боялась, что Сетъ не позволить впустить ее, или самъ откроетъ дверь, и велитъ ей уйти. И вотъ она обошла съ чернаго хода, и постучала въ дверь кухни. Пришлось повторить стукъ два, три раза, такъ какъ Мая не являлась. Наконецъ, раздались тяжелые шаги старухи, и дверь открылась. Обыкновенно привѣтливое и улыбающееся лицо старой Маи было на этотъ разъ, печально и заплакано.
— Вы уже знаете, Мая? — спросила Гильдуръ, удивленная тѣмъ, что до Маи уже успѣла дойти печальная вѣсть.
— Да, да! — отвѣтила она. — Барышни написала мнѣ, также какъ и доктору… Но онъ, кажется, и такъ уже все зналъ.
Маи отошла къ кухонному столу съ очевидной цѣлью показать Гилмуръ лежавшее на этомъ столѣ письмо. Но едва смятый листокъ почтовой бумаги оказался въ ея дрожащихъ, старыхъ рукахъ, какъ новый приступъ горя охватилъ ее. Лицо перекосилось, изъ глазъ хлынули слезы, и старуха разрыдалась склонившись надъ письмомъ, этимъ послѣднимъ воспоминаніемъ объ ея барышнѣ, ея любимицѣ, ея маленькой Ленѣ…
— Боже мой! только подумать, что я сама провожала ее до кареты! — всхлипывала она. — Сама усадила, укутала ея ножки пледомъ и… и я не знала, что вижу ее въ послѣдній разъ…
Гильдуръ обняла старуху, не находя словъ, чтобы утѣшить ее…
— И докторъ получилъ такое же письмо? — спросила она, когда Мая немного успокоилась.
— Да, я передала ему, когда онъ пришелъ отъ васъ.
— Ну, и что же?
Ничего. Онъ молча взялъ письмо и заперся въ кабинетѣ.
Гильдуръ тихонько пошла къ нему. Онъ былъ въ гостиной, на маленькомъ диванѣ, съ котораго обыкновенно слушалъ игру Лены на роялѣ. Онъ сидѣлъ неподвижно, прислонивъ голову къ спинкѣ дивана, вытянувъ руку вдоль ручки. Возлѣ него лежало развернутое, вѣроятно, выпавшее изъ его рукъ, письмо.
При появленіи Гильдуръ онъ не пошевелился, и горестное выраженіе его лица не измѣнилось.
— Сетъ! — робко окликнула она… Но онъ по прежнему остался неподвиженъ.
Гильдуръ подняла письмо. Оно было написано карандашомъ, дрожащимъ; неровнымъ, почеркомъ, очевидно на полномъ ходу поѣзда въ вагонѣ.
— Можно прочесть? — тихо спросила она, и, замѣтивъ, слабый утвердительный знакъ, которымъ отвѣтилъ ей Бурманъ, развернула письмо, въ которомъ прочитала:
"Милый папа! Прости меня! Попробуй хоть простить меня! Я знаю, что ужасно огорчаю тебя. Но я не могу поступить иначе, потому что я глупа и всего боюсь.
"Ты всегда былъ добръ и любилъ меня. Ты самый лучшій изъ людей, которыхъ я знаю… А* все-таки я никогда бы не рѣшилась чистосердечно разсказать тебѣ все, что у меня на душѣ! Ты бы слишкомъ разсердился на меня.
"Гораздо легче написать издали. Разъ ужъ меня нѣтъ, ты скорѣе перестанешь сердиться на меня за то, что я не могу исполнить твоего желанія. Видишь ли, я, право, не могу выйти замужъ за того, котораго ты мнѣ выбралъ. Ты напрасно думаешь, что онъ мнѣ нравится. Напротивъ! Прости меня, но я положительно не въ силахъ выйти за него, милый, дорогой папа… А вчера онъ почти прямо просилъ меня объ этомъ. Вотъ, я и нашла, что не слѣдуетъ ѣхать къ нимъ на, дачу, а чтобы не противорѣчить тебѣ, — рѣшилась трперь же уѣхать совсѣмъ.
«Ты не думай и не тоскуй обо мнѣ; я этого не стою. Я вѣдь вовсе не давая, какой ты меня считаешь. Я успѣла надѣлать много глупостей, даже много худого, о чемъ ты и не недозрѣваешь. Ты бы не повѣрилъ даже, на что я способна! Не смотря на твое запрещеніе, я постоянно бывала съ Мимми Гельстрэмъ. Я познакомилась и бывала въобществѣ ея друзей, молодыхъ мужчинъ, которыхъ ты не знаешь. Изрѣдка мы принимали отъ нихъ даже приглашенія, конечно, только на чай, въ какомъ-нибудь скромномъ ресторанѣ. Я знала, что это очень дурно, а все-таки… *»
"Теперь, милый папа, ты навѣрное разлюбишь меня!
"Но знаешь, что а еще сдѣлала? Я была въ перепискѣ съ мамой… Все время, съ самаго начала! Я ничего тебѣ не говорила, потому что знала, какъ бы ты разсердился. Черезъ меня она узнала, что ты хочешь жениться на Гильдуръ. Но хуже всего было то, что я видѣла, какъ. ты. былъ озабоченъ, не получая адреса мамы и не зная, какъ въ ней обратиться, и, тѣмъ не менѣе, я не сказала тебѣ ни слова! Вотъ какая я была злая, и вотъ какъ худо я относилась къ тебѣ, несмотря на всю твою, доброту.
«Ахъ, милый, бѣдный папа! Я и сама не знаю, почему я такая. Сколько разъ я мучилась укорами совѣсти и готова была во всемъ тебѣ признаться». Но ты называлъ меня «весеннимъ цвѣточкомъ» и смотрѣлъ на меня такъ нѣжно, что мнѣ было жаль разубѣждать тебя. Ну, какъ бы я вдругъ подошла къ тебѣ и сказала: я вовсе не такая, какъ ты думаешь! Это очень трудно! Мнѣ было иногда совѣстно, и я отъ души желала быть такой изящной, хорошей, доброй, какой ты воображалъ меня. Но я не могла. Ничего не выходило, какъ ни старалась я исправиться.
"У тебя остаются Гильдуръ и многіе другіе, которые любятъ тебя. А я ѣду къ мамѣ, у которой совсѣмъ никого нѣтъ. Кромѣ того, ты же не станешь сожалѣть обо мнѣ, когда узнаешь, что я была дурная и злая, которую бы ты ни за что не назвалъ своимъ весеннимъ цвѣточкомъ.
«Впрочемъ, я постараюсь еще сдѣлаться именно такой, какой ты желалъ меня видѣть, и тогда, можетъ быть, ты простишь твою Лену».
Гильдуръ опустилась на диванъ рядомъ съ Сетомъ.
— Ты видишь, по крайней мѣрѣ, какъ горячо она любитъ тебя! — сказала она, чтобы утѣшить его.
Онъ сидѣлъ неподвивный, какъ статуя, и ничего не слыхалъ. Изъ кухни доносились всхлипыванья Маи… Гильдуръ стало даже жутко.
— Сетъ! — окликнула она, и положила руку ему на плечо. Онъ не пошевелился и все упорно смотрѣлъ куда-то вдаль. Но вотъ онъ сдѣлалъ слабое движеніе рукой, и губы его шевельнулись.
— Одинъ!.. Одинъ!.. — прошепталъ онъ.
Эта жалоба была для Гильдуръ точно ножъ, вонзенный ей въ самое сердце. Она терялась въ мучительныхъ размышленіяхъ, чѣмъ бы хоть сколько-нибудь утѣшить его..
Но вдругъ онъ точно очнулся и поднялся съ дивана. Нѣкоторое время онъ постоялъ среди комнаты, дико озираясь по сторонамъ и точно спрашивая себя, гдѣ онъ. Затѣмъ онъ мрачно насупилъ брови, сложилъ руки на груди и заговорилъ, прислонясь, къ печкѣ:
— Ну, хорошо! Пусть будетъ такъ! Это проклятіе, котораго я не могъ миновать. Призванный бороться не долженъ имѣть ни отца, ни матери, ни сестеръ, ни братьевъ, ни жены, ни дѣтей… Онъ избранникъ судьбы, а избранникъ. долженъ быть отторгнутъ отъ всего міра. Избранникъ судьбы обреченъ на одиночество! И вотъ я одинъ… Совсѣмъ одинъ! Но такъ и должно быть!
Его голосъ былъ точно надломленъ и послѣднія слова онъ произнесъ почти шепотомъ.
Гильдуръ подошла къ нему.
— Сетъ, — сказала она. — Зачѣмъ ты говоришь объ одиночествѣ? Развѣ я не съ тобой?
Онъ посмотрѣлъ на нее, но холодно, почти съ презрѣніемъ.
— Ты?! — сказалъ онъ и криво усмѣхнулся. — Ты, которая стоишь ближе къ другому, чѣмъ ко мнѣ! Нѣтъ, поговоримъ серьезно. На что ты мнѣ теперь? Вѣдь если говорить по совѣсти, то я совсѣмъ ужъ не такъ одинокъ, какъ это мнѣ показалось. У меня вѣдь мои читатели! У меня тысячи друзей, которые страдаютъ и радуются вмѣстѣ со мной. Я могу заботиться о ихъ благѣ, могу говорить съ ними, находить откликъ въ ихъ душахъ и пользоваться ихъ благодарностью. Зачѣмъ мнѣ жена и дѣти? У меня и безъ того большая семья!
— Нѣтъ, Сетъ! Этихъ тысячъ друзей легче потерять, чѣмъ одного искренно любящаго друга. А я вѣдь люблю тебя… Я вѣдь только на то и сердилась, что не могла быть ближе всѣхъ къ тебѣ. Я хочу быть съ тобой.
— Не надо, не надо, не надо! — крикнулъ онъ раздражительно и замахалъ рукой, точно отгоняя отъ себя что-то назойливое. — Вотъ мой другъ! — прибавилъ онъ, и, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ впередъ, схватилъ со стола номеръ «Стража».
Съ этими словами онъ отошелъ къ окну, бросился въ кресло и развернулъ газету. Но, взглянувъ на первый столбецъ, онъ точно вспомнилъ что-то, отложилъ газету въ сторону и поднялся съ кресла. Даже не взглянувъ на Гильдуръ, онъ вышелъ въ переднюю, надѣлъ пальто и шляпу и ушелъ, точно совсѣмъ позабывъ о существованіи "своей невѣсты.
Когда она, въ свою очередь, вышла въ переднюю, его уже не было…
Бѣгство Лены всполошило всю семью Смогъ.
Гертрудъ немножко для вида негодовала, но въ душѣ удивлялась рѣшительности и храбрости Лены. Гуго жалѣлъ, главнымъ образомъ, Сета Бурмана, и мало думалъ о бѣглянкѣ. Вернувшись домой и узнавъ о происшествіи, онъ даже хотѣлъ-было предложить свои услуги Бурману, на случай, если бы потребовалось послать кого-нибудь въ Берлинъ; но, явившись для этого въ квартиру будущаго зятя, засталъ тамъ одну Маю.
Гильдуръ заперлась у себя въ комнатѣ. Она сидѣла въ тупомъ недоумѣніи, не зная, чѣмъ окончится ея ссора съ Сетомъ. То ей казалось, что, какъ ни жаль Сета, лучше не противиться естественному разрыву; то ее начинали мучить угрызенія совѣсти, и она считала невозможнымъ покинуть Сета именно теперь. Въ концѣ концовъ, она не знала, что думать, и чего желать.
Когда ее позвали ужинать, она вышла. Но за столомъ ей было страшно мучительно выслушивать равныя догадки о Бурманѣ и отвѣчать на вопросы. Она отмалчивалась, какъ могла, стараясь казаться равнодушной.
Гуго продолжалъ соболѣзновать Бурману.
— Вѣдь этакая жестокая судьба! — говорилъ онъ. — И нужно было случиться этому именно сегодня, когда ему и безъ того есть о чемъ подумать!
— Что же такое еще случилось сегодня? — спросила Гертрудъ.
— Да вѣдь сегодня выборы.
Гильдуръ вздрогнула. Значитъ, вотъ куда онъ пошелъ! Когда всякая надежда на семейное счастіе рушилась, онъ пошелъ къ своимъ избирателямъ, ища у нихъ утѣшенія и забвенія… Въ послѣднее время онъ только и говорилъ, что о выборахъ. Онъ такъ надѣялся, такъ вѣрилъ въ свою побѣду… А что, если и тамъ его ждетъ разочарованіе? Что, если и это послѣднее утѣшеніе, эта послѣдняя опора будетъ отнята у него?
— Какъ ты думаешь, его выберутъ? — спросила она брата.
Гуго поморщился.
— Можетъ быть, и выберутъ. Но, сколько я слышалъ, едва ли…
Гильдуръ быстро поднялась съ мѣста и схватила брата за руку.
— Гуго! — сказала она. — Разыщи его! Разыщи и не оставляй его одного. Обѣщай мнѣ это!
Онъ нѣсколько удивился ея порыву, тѣмъ болѣе, что до сихъ поръ недоумѣвалъ въ душѣ передъ ея страннымъ равнодушіемъ. Онъ обѣщалъ исполнить ея просьбу и, несмотря на позднее время, пошелъ разыскивать Бурмана.
Когда онъ пришелъ въ помѣщеніе собранія, выборы уже кончились. Но въ залахъ толпа была еще довольно густая; Сета Бурмана не было.
Скогъ пробрался къ предсѣдательскому столу и попросилъ сообщить результаты выборовъ. Имя Бурмана стояло на листѣ однимъ изъ послѣднихъ. За него было едва сто голосовъ.
Прежде, чѣмъ уйти, Скогъ спросилъ, былъ ли на выборахъ Бурманъ. Оказалось, что онъ приходилъ, справлялся о результатѣ и только-что ушелъ.
— Ну, а какъ же онъ отнесся къ своему пораженію?
— Какъ обыкновенно относятся ко всѣмъ такимъ впередъ извѣстнымъ вещамъ: спокойно, даже равнодушно.
Скогъ съ облегченнымъ сердцемъ пошелъ искать Бурмана по ближайшимъ ресторанамъ. Но нигдѣ его не оказалось. Конечно, онъ или дома, или у кого-нибудь изъ друзей.
Около часу ночи Гуго вернулся домой и нѣсколько удивился, увидѣвъ въ гостиной свѣтъ.
На встрѣчу ему выбѣжала Гильдуръ.
Оба посмотрѣли другъ на друга вопросительно, и оба замолчали.
Гуго нигдѣ не нашелъ Бурмана — и дома его тоже не было.
XI.
правитьКазалось, этой ночи не будетъ и конца. Гильдуръ долго не засыпала, и лишь передъ утромъ забылась слабымъ, тревожнымъ сномъ. Съ разсвѣтомъ она была уже на ногахъ и еще съ большимъ нетерпѣніемъ, чѣмъ ночью, дожидалась общаго пробужденія въ домѣ. Наконецъ, пробило семь часовъ, и она тихонько вышла изъ квартиры.
— Мая навѣрное уже встала! — подумала она, постучавъ въ кухонную дверь квартиры Бурмана.
Дверь сейчасъ же открылась, и въ ней показалось перепуганное старушечье лицо. Всякая надежда сразу покинула Гильдуръ.
Сета все еще не было дома: онъ не возвращался со вчерашняго дня.
Гильдуръ ушла еще въ большемъ смятеніи, чѣмъ прежде. Долго бродила она изъ комнаты въ комнату, нигдѣ не находя покоя, и то и дѣло подходила къ окну.
Не будучи болѣе въ состояніи оставаться въ неизвѣстности, она рѣшилась сама идти искать Сета, и вышла изъ дому. Она обошла всѣ улицы, по которымъ Сетъ имѣлъ обыкновеніе гулять съ нею, вышла даже за городъ, подъ тѣнистыя ели, куда они ходили въ первые ясные дни ихъ любви. Ни на улицахъ, ни подъ елями Сета не было.
Когда она вернулась домой, было уже далеко за полдень.
Взбѣжавъ по лѣстницѣ, она сейчасъ же замѣтила, что дверь Бурмана не заперта, а только притворена. Извнутри слышались голоса…
Она толкнула дверь и вошла въ переднюю.
Изъ кабинета доносился голосъ Сета. Онъ говорилъ очень громко, рѣзко и какъ-то странно. Казалось, онъ угрожалъ кому-то, кого-то проклиналъ… Но въ это время дверь въ кабинетъ заперли, и продолжавшій говорить голосъ сталъ доноситься глухо, такъ что нельзя было разслышать словъ.
Въ гостиной слышался шепотъ. Гильдуръ различила голоса Гертрудъ, Гаральда Ветерлинга и еще какой-то, незнакомый… Собравъ все свое мужество, она вошла.
При ея появленіи всѣ смолкли, а Гертрудъ поспѣшила къ ней на встрѣчу, серьезная и озабоченная.
— Онъ вернулся! — сказала она. — Онъ пришелъ отъ господина Ветерлинга…
Гильдуръ промолчала и пошла-было въ кабинетъ. Но Гертрудъ загородила ей дорогу.
— Нѣтъ, нѣтъ, Гильдуръ, не входи туда! — сказала она торопливо. Онъ не совсѣмъ здоровъ, — тамъ теперь докторъ.
— Но я слышала его голосъ. Онъ говорилъ очень громко и твердо…
Гертрудъ взяла ее за руку и попыталась увести.
— Видишь ли, докторъ предписалъ оставить его въ пол немъ покоѣ, — сказала она. — Онъ немножко бредитъ…
Гильдуръ недовѣрчиво оглядѣла всѣхъ присутствовавшихъ. У всѣхъ были какія-то странныя лица… И кто этотъ чужой? Что ему здѣсь нужно? Судя по платью, это какой-то ремесленникъ…
Но что-то удерживало ее отъ р вопросовъ. Она начала дрожать и, прижавшись въ Гертрудъ, съ мольбою посмотрѣла на нее. Та поняла и стала разсказывать.
Сетъ явился сегодня въ редакцію, гдѣ въ это время былъ одинъ Гаральдъ Ветерлингъ, и сталъ крайне возбужденно говорить о вчерашнихъ выборахъ. Повидимому, онъ провелъ ночь на улицѣ, и Ветерлингъ сейчасъ же увидѣлъ, что гость не только сильно разстроенъ, но и нездоровъ. Его привезли домой и послали за врачомъ. Теперь докторъ еще у него, но успѣлъ уже сказать, что, судя по бреду и другимъ признакамъ, болѣзнь серьезная. На всякій случай, позаботились даже послать за фельдшеромъ, который оставался бы при больномъ неотлучно.
Выслушавъ все это, Гильдуръ опустила голову и позволила увести себя домой… Ее сковывалъ ледяной ужасъ, который мѣшалъ ей думать и отнялъ всякую волю. Она угадывала ужасную истину.
Цѣлый день она провела въ мучительной тревогѣ, какъ и утромъ безцѣльно бродя по комнатамъ и нигдѣ не находя покоя. Раза два она хотѣла-было идти къ Сету, но ея не пускали: докторъ строго запретилъ тревожить больного, и фельдшеръ не впускалъ никого.
На слѣдующій день было то же самое.
Только на третій день въ ней проснулась прежняя энергія, и она рѣшилась, во чтобы то ни стало, узнать всю правду, какъ бы страшна она ни была.
Тихонько прокралась она на лѣстницу, постучала въ дверь и, какъ только дверь открылась, проскользнула въ комнаты, несмотря на протесты Маи.
Старуха побѣжала за нею.
— Барышня, барышня… нельзя туда! — кричала она: — докторъ строго запретилъ…
Но Гильдуръ не обратила ни малѣйшаго вниманія на докторское запрещеніе, а когда старушка попробовала удержать ее силой, спокойно отстранила ея слабыя руки и пошла дальше.
Изъ гостиной она опять услышала въ кабинетѣ Бурмана его громкій, гнѣвный голосъ. Въ этомъ голосѣ было что-то страшное, и она въ ужасѣ замерла на мѣстѣ.
— Милая барышня, пойдемте отсюда! — умоляла ее Мая. Гильдуръ слышала только голосъ, гремѣвшій въ кабинетѣ. — Молчать! — приказывалъ онъ какому-то воображаемому врагу съ несвойственной ему грубостью. — Ты думаешь, я незнаю всѣхъ твоихъ продѣлокъ, чортова собака? Знаю! Это ты бѣгалъ по городу и разносилъ слухъ, что у меня телячьи глаза… Возьму-ка я тебя за шиворотъ да швырну отъ себя такъ, что ты пролетишь у меня сквозь стѣны, прямо на свои поганые печатные станки! И какъ ты смѣлъ думать, что Бурмана можно подкупить? Нѣтъ, чортъ возьми, меня не подкупишь, хотя бы сто тысячъ такихъ ословъ, какъ ты, стояли передо мной на колѣняхъ и подносили мнѣ каждый по газетному листу въ пятьдесятъ футовъ длиною… Прочь отъ меня! Прочь!
Раздался топотъ и шумъ. Слышно было, что больной изступленно метался по комнатѣ. Но вдругъ онъ утихъ и вслѣдъ затѣмъ заговорилъ жалобно:
— Помогите, помогите! Видите, онъ хочетъ разрѣзать меня, хочетъ вскрыть меня живьемъ… О, не подходи! Говорю тебѣ, въ головѣ у меня нѣтъ ничего особеннаго. Только простое солнце, которое скоро взойдетъ и озаритъ весь міръ… Не Смѣй же подходить. — Спасите!…Смотрите, онъ. лѣзетъ изъ угла… изъ подъ пола… Спасите!
— Онъ плохо спалъ эту ночь! — шепотомъ пояснила. Мая. — Вотъ отчего онъ такъ ужасно бредитъ. Но это пройдетъ… Уйдите же, барышня! Не хорошо слушать…
Вдругъ распахнулась дверь кабинета, и на порогѣ появился фельдшеръ, хотѣвшій позвать Маю. Изъ-за фельдшера выглянула взлохмаченная голова съ дико сверкавшими глазами и сильно посѣдѣвшей за эти дни бородой.
Гильдуръ громко вскрикнула и прижалась къ Маѣ. Но Бурманъ узналъ ее.
— Ага, это ты? — вскричалъ онъ. — Иди же сюда, я разскажу тебѣ кое-что любопытное.
Она не пошевелидась.
Вдругъ глаза его широко раскрылись, ноздри раздулись. Юнъ съ ненавистью и въ то же время съ смертельнымъ страхомъ смотрѣлъ на нее.
— Такъ я и зналъ! — проговорилъ онъ свистящимъ шепотомъ. — Ты прячешь его позади себя… Нечего сказать, хороша парочка! Змѣи вы, оба! Прочь отъ. меня, прочь! Оставьте меня въ покоѣ!
Затѣмъ онъ съ страшнымъ усиліемъ оттолкнулъ фельдшера, и захлопнулъ дверь съ такой силой, что съ потолка посыпалась штукатурка.
Мая увела Гильдуръ домой.
Потянулись сѣрые, тяжелые дни. Изъ нихъ сложились длинныя недѣли и безконечные мѣсяцы. Гильдуръ не была больна, и тѣмъ не менѣе не понимала, какъ это она осталась жива. Она жестоко страдала. Ее мучили угрызенія совѣсти, ее постоянно давилъ ужасный страхъ. Она думала, что и съ нею будетъ тоже, что и съ Сетомъ.
Ее утѣшали надеждой, что онъ можетъ еще выздоровѣть, что ему уже значительно лучше, и что онъ сталъ спокоенъ; она только печально качала головой. Она знала, чтовъ такихъ болѣзняхъ тихое помѣшательство хуже бѣшенства.
— Во всякомъ случаѣ, онъ хоть не страдаетъ! — сказалъ ей однажды братъ, вернувшись отъ Бурмана, котораго онъ регулярно навѣщалъ.
Это была правда. Манія преслѣдованія у него исчезла; онъ былъ совершенно спокоенъ и ни на что не жаловался. Не было больше и рѣчи о помѣщеніи его въ домѣ для душевно больныхъ. Предполагалось даже отпустить фельдшера, такъ какъ для присмотра за такимъ покойнымъ больнымъ достаточно было одной Маи.
— Развѣ не утѣшительно знать, что онъ по крайней мѣрѣ не страдаетъ? — ласково спросилъ Гуго сестру.
Но она ничего не отвѣтила. Она не могла себѣ представить, чтобы Сетъ могъ быть доволенъ и спокоенъ. Ей казалось, что такое предположеніе было бы съ ея стороны лишь уклоненіемъ отъ вполнѣ заслуженныхъ ею укоровъ совѣсти.
Однажды, войдя въ залу, она увидѣла неожиданнаго гостя, сидѣвшаго рядомъ съ Гертрудъ и поднявшагося съ своего мѣста при ея появленіи.
Это былъ Валеріусъ.
Она остановилась-было въ нерѣшительности, соображая, не уйти ли ей. Но онъ такъ сердечно поздоровался съ нею, такъ естественно продолжалъ прерванный ея приходомъ разговоръ, что она рѣшилась остаться. Ей понравилось, что онъ точно не обращалъ на нее никакого вниманія, только изрѣдка обращаясь къ ней съ какимъ-нибудь общимъ замѣчаніемъ, чѣмъ сразу съумѣлъ какъ бы успокоить ее. Черезъ нѣсколько минутъ она уже чувствовала себя спокойнѣе, чѣмъ за все послѣднее время. Страшно подумать, что она сидѣла рядомъ съ своимъ сообщникомъ! Вѣдь и на немъ, какъ и на ней, лежала часть отвѣтственности за то, что случилось съ Сетомъ. Тѣмъ не менѣе, она все-таки оставалась рядомъ съ нимъ…
Когда черезъ нѣсколько времени Гертрудъ вышла на минуту изъ зала, Валеріусъ, вдругъ измѣнившись въ лицѣ, обратился къ Гильдуръ.
— Я пришелъ сюда, главнымъ образомъ, изъ за одной мучившей меня догадки, — сказалъ онъ. — Позволите поговорить объ этомъ съ вами?
— Говорите.
— Я боюсь, что вы обвиняете себя и другихъ за то, что случилось?
— Разумѣется! — отвѣтила она твердо.
— Я догадывался. Но повѣрьте, что въ этомъ случаѣ вы относитесь къ себѣ несправедливо.
Какъ же это такъ? Неужели, по вашему, никто не виноватъ?
— Да, таково мое убѣжденіе! Я вѣдь знаю своего друга дѣтства, знаю его хорошо и увѣренъ, что случившагося съ нимъ несчастія онъ не могъ миновать. Раньше или позже, но онъ долженъ былъ заболѣть этой болѣзнью. Въ немъ давно уже были корни недуга, и онъ самъ создавалъ условія, въ которыхъ недугъ развился. Такова ужъ его судьба.
— Какъ вы можете это говорить! — вскричала Гильдуръ. — Если бы мы всѣ не были къ нему такъ возмутительно жестоки, если бы его не покинули всѣ, всѣ, какъ есть, да еще въ самыя трудныя минуты жизни, онъ не заболѣлъ бы этой ужасной болѣзнью.
— Mademoiselle Скогъ, — сказалъ онъ тихо, — неужели вы въ самомъ дѣлѣ предполагаете, что это мы, т.-е. вы, я, его дочь и многіе другіе, покинули его? Не мы ли были покинутые? Развѣ Лена виновата, что не могла довѣряться родному отцу, который самъ но желалъ такого довѣрія? Развѣ виноваты избиратели, что онъ не желалъ сообразоваться съ ихъ требованіями, не желалъ даже ихъ я знать? А вы-то сами? Кто изъ васъ, вы или онъ, напрасно добивались полнаго сближенія, взаимнаго довѣрія?
Она поднялась въ сильнѣйшемъ волненіи и хотѣла уйти, но, вмѣсто того, бросилась на диванъ, спрятавъ лицо въ подушкахъ.
— Простите, если я оскорбилъ васъ! — раздался надъ ней мягкій голосъ. — Но не могу же я спокойно смотрѣть на ваши страданія…
— Да, я знаю… Вы добрый…
Это было сказано беззвучно, но онъ оживился.
— Вѣдь подумайте сами, — продолжалъ онъ. — Долженъ же былъ, наконецъ, наступить день, когда Сетъ понялъ бы, что онъ одинъ — неминуемо! Есть люди, для которыхъ такое открытіе было бы безразлично, но Сетъ слишкомъ нуждался въ людяхъ и ихъ сочувствіи, чтобы перенести это. Не сознательно же онъ отталкивалъ людей, безъ которыхъ не могъ жить?
— О, Сетъ!.. Бѣдный Сетъ! — прошептала заплакавшая Гильдуръ.
— Чѣмъ же вы или кто другой виноватъ во всемъ этомъ? Виноваты ли тѣ, которыхъ держатъ отъ себя на такомъ разстояніи, что они не могутъ приблизиться?
Онъ говорилъ еще долго, и она не возражала… Понемногу она перестала плакать и стала все съ большимъ и большимъ вниманіемъ прислушиваться къ его голосу, который утѣшалъ ее помимо ея воли. Въ концѣ концовъ, она поднялась и сама заговорила о Сетѣ. Два раза она видѣла его во время болѣзни, оба раза тайкомъ пробравшись въ его квартиру, и оба раза чуть не сошла съ ума отъ ужаса и жалости. Но теперь ей говорили, что онъ сталъ спокоенъ и тихъ, — даже доволенъ… Можно ли было на что-нибудь надѣяться?..
Валеріусъ осторожно намекнулъ, что, какъ ему передавали, нельзя было надѣяться на возстановленіе прежнихъ способностей Бурмана. Но, во всякомъ случаѣ, слѣдовало ждать, такъ какъ уже нѣкоторое улучшеніе было…
Вернувшаяся Гертрудъ прервала этотъ разговоръ.
Валеріусъ сталъ опять бывать въ семействѣ Скогъ. Раза два или три онъ оставался даже обѣдать. Какъ-то за десертомъ послѣ болѣе оживленнаго, чѣмъ обыкновенно, обѣда, чокаясь съ Валеріусомъ, Скогъ вскричалъ:
— А знаете ли что мнѣ приходитъ въ голову? Отчего бы тебѣ не начать опять столоваться у насъ, Антонъ? Вотъ было бы хорошо!
Это предложеніе нѣсколько озадачило всѣхъ остальныхъ. Гертрудъ и самъ Валеріусъ невольно посмотрѣли на Гильдуръ. Та растерялась. Но Валеріусъ тотчасъ же съумѣлъ смягчить впечатлѣніе, обративъ все въ шутку.
Однако послѣ обѣда, когда онъ и Гильдуръ остались случайно одни въ гостиной, онъ подошелъ къ ней и сказалъ:
— Вы не отвѣтили еще, могу ли я принять предложеніе вашего брата.
— Развѣ я рѣшаю въ домѣ такія дѣла?
— Въ этомъ случаѣ — вы! Можетъ быть, вы забыли, однажды я признался вамъ, почему не могу часто бывать у васъ. Но если…
Она раздражительно бросила работу на диванъ и хотѣла уйти, но онъ быстро загородилъ ей дорогу.
— Постойте… Успокойтесь! — сказалъ онъ въ волненіи. — Я не сказалъ ничего такого… Я вѣдь не прошу ничего, что бы связало или стѣснило васъ. Мнѣ только надо было спросить, не будетъ ли вамъ непріятно видѣть меня здѣсь постояннымъ гостемъ?
Онъ говорилъ наудачу, что попало, — такъ его огорчали опрометчиво вырвавшіяся у него слова, которыя могли снова изгнать его изъ этой семьи.
Она смотрѣла на него съ испугомъ, и въ то же время съ упрекомъ.
— Я никакъ не ожидала… — начала она дрожащимъ голосомъ, но рѣчь ея была прервана шумомъ, раздавшимся въ передней. Слышалась какая-то возня. Кого-то старались удержать, раздавался знакомый голосъ, услышавъ который, Гильдуръ вся похолодѣла.
И вотъ, въ дверяхъ гостиной появилась немного сгорбленная, но все еще внушительная, фигура Сета Бурмана. Его волосы и борода сильно посѣдѣли и были нѣсколько растрепаны. Не застегнутый на груди халатъ неряшливо сбился въ складки, показывая, что Бурманъ не прифрантился, собираясь въ гости. Зато черезъ плечо на немъ была надѣта какая-то широкая лента, а на бортахъ халата красовались звѣзды и медали — большею частью котильонныя.
Онъ весело махнулъ кому-то позади себя рукой и сказалъ посмѣиваясь:
— Ну, ну! Ладно! Можешь теперь съ Богомъ идти.
Онъ ласково кивнулъ Валеріусу и Гильдуръ, и, подойдя къ нимъ, заговорилъ въ самомъ дружелюбномъ тонѣ, точно никогда не имѣлъ съ ними ни малѣйшаго раздора и встрѣчался съ ними ежедневно.
— Я зашелъ сообщить вамъ хорошую новость! — прошепталъ онъ таинственно и съ сильной жестикуляціей. — Да, это новость!
Онъ взялъ Валеріуса подъ руку, овладѣлъ рукой Гильдуръ и, приблизивъ ихъ обоихъ къ себѣ, продолжалъ:
— Черезъ нѣсколько дней а вступаю на англійскій престолъ! Да-съ! Женщины для этого не годятся. Это мнѣ удалось, наконецъ, разъяснить имъ. Ну, и рѣшено посадить ее въ шкафъ, даромъ что она стара!
Валеріусъ попытался отвести больного отъ Гильдуръ. Но тотъ не выпускалъ ея руки и продолжалъ разсказывать свою новость.
— До моего отъѣзда пройдетъ еще нѣсколько дней. — объяснилъ онъ торопливо. — Дѣло въ томъ, что не прибыло еще посольство, которое за мною послано. Кромѣ того… — онъ подмигнулъ имъ сначала однимъ глазомъ, потомъ другимъ, и засмѣялся радостнымъ смѣхомъ: — кромѣ того, я еще не рѣшилъ окончательно. Вѣдь вотъ какая штука! Французы тоже хотятъ меня къ себѣ, президентомъ!.. Вотъ и разберите, что лучше. Президентъ французской республики… это вѣдь тоже на цѣлыхъ семь лѣтъ… Зато королемъ въ Англіи…
— Господинъ докторъ! Господинъ докторъ! — усиленно звала его старая Мая, но онъ не обращалъ на нее вниманія и съ увлеченіемъ разсуждалъ о своемъ двойномъ избраніи. Особенно онъ налегалъ на исключительную честь, какую оказывали ему французы. Вѣдь они выбрали иностранца! Но все это объясняется его громкой литературной славой. Будь Викторъ Гюго живъ, честь выпала бы на его долю, но теперь оставался только одинъ человѣкъ, достойный выбора, — и это Сетъ Бурманъ!
Убѣдившись, что безъ хитрости нельзя увести больного, Мая подошла къ нему и шепнула ему что-то на ухо.
— Вотъ какъ? — вскричалъ онъ. — Ладно, сейчасъ приду.
И, обернувшись къ другимъ, онъ объяснилъ, что долженъ спѣшить домой, такъ какъ его дожидаются тамъ англійскіе министры.
— Не ловко заставлять ихъ дожидаться, — прибавилъ онъ. — Вы ужъ, пожалуйста, извините меня.
Затѣмъ, поправивъ на груди ордена и пріосанившись, онъ вышелъ изъ комнаты, не переставая самодовольно улыбаться. Гильдуръ опустилась въ кресло и сидѣла, дрожа всѣмъ тѣломъ. Валеріусъ склонился къ ней.
— Вы видите, онъ уже не думаетъ о насъ! — сказалъ онъ тихо.
— Слава Богу, слава Богу! — пробормотала она.
— И развѣ вы не видѣли, что онъ вполнѣ счастливъ?..
— Неужели это возможно? — нерѣшительно спросила она.
— Какъ видите! И будьте увѣрены, онъ счастливѣе всѣхъ смертныхъ на землѣ. Онъ всегда жилъ въ мірѣ своей фантазіи, куда не допускалъ своихъ ближнихъ. Но ему мѣшала иногда дѣйствительность. Теперь уже ничто ему не мѣшаетъ. Онъ надѣлъ на голову корону и властвуетъ себѣ въ своемъ царствѣ, какъ хочетъ.
Оба помолчали. Они чувствовали себя точно у только-что засыпанной могилы.
— А если онъ счастливъ, — мягко сказалъ Валеріусъ, — почему же и намъ не быть счастливыми?..
Онъ ближе склонился къ ней и смотрѣлъ на нее съ мольбой. Вдругъ руки ея потянулись къ нему, и она прижалась головой въ его груди.
— Да, да! — прошептала она. — Я тоже хочу счастія. Имѣю же вѣдь и я право на счастіе!
Онъ обнялъ ее. Заглянувъ ему въ глаза, она почувствовала, что переносится въ другой міръ, въ міръ беззавѣтной любви, который былъ прекраснѣе всего, о чемъ она когда-нибудь мечтала.