Великий раскол (Мордовцев)/Часть 1/XI. «Мамай в рясе»
| ← X. Суд над Никоном | Великий раскол — Часть первая, XI. «Мамай в рясе» | XII. Морозова у Аввакума → |
| Источник: Lib.ru |
XI. «Мамай в рясе»
Когда гетман Брюховецкий отказался взять Марисова с собою в Малороссию, откуда этот тайный посланец Никона должен был пробраться в Константинополь к тамошнему патриарху Дионисию, с грамотою Никона и с воззванием к всем патриархам о разборе его распри с царем, любимец Никонов и его ставрофор, Ивашко Шушера, подкупил одного казака за 50 рублей и за пятьдесят золотых — взять с собою Марисова в число прочей свиты гетмана, якобы своего родственника, взятого москалями в плен во время похода воеводы Бутурлина на Львов. Марисов, никем не узнанный, в январе 1666 года выехал из Москвы вместе с Брюховецким и благополучно достиг Малороссии; но в Москве скоро проведали об этом тайном агенте Никона, и к Брюховецкому послан был гонец с наказом — схватить Марисова. Марисов был схвачен и переслан под караулом в Москву вместе с грамотами Никона.
Все это сделано было в глубочайшей тайне, и Никон ничего не знал, какая судьба постигла его посланца и его грамоты. А в грамотах этих он не поскупился на сильные выражения, на серьезные обвинения, падавшие лично на царя и на его управление.
Вот почему появление Марисова в соборной избе так поразило Никона. Ему казалось, что он видит перед собою призрак. Да Марисов, изнуренный заключением, пытками и душевными страданиями, и смотрел призраком.
Царь сделал знак Алмазу Иванову. Тот подошел и подал какие-то бумаги.
— Твои это грамоты? — спросил царь, показывая их Никону.
— Мои,— мрачно отвечал тот.
Марисов поднялся с полу и, снова припав к земле, поцеловал край одежды Никона.
— Грамоты эти ты от Никона получил? — спросил царь Марисова. Тот молчал.— Говори!— повторил царь.
— Прикажи меня казнить, великий государь, а на святейшего патриарха я свидетельствовать не стану,— сказал Марисов с силой.— Отсохни мой язык!
— Скажи одно: кто тебе дал эти грамоты? — настаивал царь.— Скажи — я тебя помилую.
— Не скажу! Загради, Господи, уста мои!— как-то выкрикнул упрямец.— Сокруши гортань мою!
Никон широко перекрестил его и снова оперся на посох. Царь сделал нетерпеливое движение.
— Уведите его!— сказал он, ни на кого не глядя.
Марисова увели. Царь передал бумаги Алмазу Иванову, который, сев на свое место, снова заскрипел пером.
— Чти Никоновы писания! — громко сказал Алексей Михайлович.
Алмаз Иванов, заткнув перо за ухо, стал читать. Трудно было ожидать, чтобы в таком тщедушном теле сидел такой здоровый голос. Он читал грамоту Никона к константинопольскому патриарху. В грамоте подробно описывалось, как его, Никона, силою избрали на патриаршество, как насильно привели в собор, как царь, вместе со всем московским народом, кланяясь до земли и слезно плача, умолял его, Никона, принять патриаршество, как он, наконец, решился принять посох Петра митрополита с условием, чтобы все его слушались, как начальника и пастыря, как царь сначала был благоговеен и милостив и во всем заповедей божьих искатель, а потом начал гордиться и выситься.
Собор безмолвствовал. Гремел только ровный, звучный голос Алмаза Иванова. Царь стоял потупившись, а Никон держал голову прямо, не спуская глаз с распятия. По лицу Питирима, как змейка, пробегала злая усмешка.
— «Послан я,— звучал голос Алмаза Иванова,— в Соловецкий монастырь за мощами Филиппа митрополита, которого мучил царь Иван несправедливо»…
— Постой! — перебил чтение государь.
Алмаз Иванов умолк. Все взоры обратились на царя.
— Для чего он,— обратился последний к патриархам,— для чего он такое бесчестие и укоризну царю Ивану Васильевичу написал, а о себе утаил, как он низверг без собора Павла, епископа коломенского, ободрал с него святительские одежды и сослал в Хутынский монастырь, где его не стало безвестно… Допросите его, по каким правилам он это сделал?
— По каким правилам я его низверг и сослал — того не помню, и где он пропал — того не ведаю… Есть о нем на патриаршем дворе дело,— поторопился подсудимый.
— На патриаршем дворе дела нет и не бывало. Отлучен епископ Павел без собора,— с своей стороны поторопился Павел, митрополит сарский.
Никон ничего не возражал. Он только сильнее налег на посох, как бы желая им пронзить помост соборной избы.
А Алмаз Иванов продолжал вычитывать, как по покойнике: …"и учал царь вступаться в архиерейские дела"…
— Допросите: в какие архиерейские дела я вступался?— снова прервал чтение Алексей Михайлович, обращаясь к патриархам.
— Что я писал — того не помню,— отвечал Никон.
— «Оставил патриаршество, не стерпя гнева и обиды»,— вычитывал дьяк Алмаз.
— Допросите: какой гнев и обида? — прервал царь.
— На Хитрово не дал обороны, в церковь ходить перестал… Государев гнев объявлен небу и земле,— уже начинал кричать подсудимый.
Патриархи остановили его движением.
— Хотя бы Хитрово человека твоего и зашиб, и тебе то терпеть бы и последовать Иоанну Милостивому, как он от раба терпел,— наставительно сказал Макарий (Паисий все молчал и изредка взглядывал то на царя, то на Никона).— А если б государев гнев на тебя и был и тебе бы о том с архиереями посоветоваться следовало, и к великому государю посылать — бить челом о прощении, а не сердиться.
Раздался чей-то голос с дальней скамьи. Все оглянулись и увидели рыжую голову, которая усиленно моргала.
— В ту пору я царский чин исполнял,— говорила, заикаясь, рыжая голова (это был Хитрово),— и в ту пору пришел патриархов человек и учинил мятеж, и я его зашиб не знаючи, а в том у Никона патриарха просил прощения, и он меня простил.
За Хитрово осмелились и другие. Разом послышалось несколько голосов со всех сторон.
— От великого государя Никону патриарху обиды никакой не бывало, пошел он не от обиды — с сердца! — кричали с боярской стороны.
— Когда он снимал панагию и ризы, то говорил: «аще помыслю в патриархи, анафема буду»! Панагию и посох оставил, взял клюку, а про государев гнев ничего не говорил! — кричала архиерейская сторона.
Все кричали, все усердствовали. Никон, как затравленный волк, только озирался. Но не в его характере было молчать, когда кричали другие.
— Я вас перекричу! — раздался вдруг его резкий, как удар хлыста, голос.
Паисий, сидевший с опущенными глазами, быстро вскинул ими на подсудимого и тихо сказал:
— Никон!
Никон опомнился.
— «Написана книга уложение,— продолжал вычитывать Алмаз Иванов из письма Никона к константинопольскому патриарху,— книга, святому евангелию, правилам святых апостолов, отец и законам греческих царей во всем противная… всех беззаконий, написанной в этой книге, не могу описать — так их много! Много раз говорил я царскому величеству об этой проклятой книге, чтоб ее искоренить, но, окромя уничижения, ничего не получил, и меня же хотели убить».
— Постой! — остановил чтеца Алексей Михайлович.— К сей книге,— обратился он потом к Никону,— приложили руки патриарх Иосиф и весь священный собор, и твоя рука приложена…
— Я руку приложил поневоле,— огрызнулся подсудимый.
— «Боярин Семен Лукьянович Стрешнев,— читал Алмаз,— научил собаку сидеть и передними лапами благословлять, ругаясь благословению Божию, и называл собаку Никоном патриархом: мы, услыхав о таком бесчинии, клятве Семена предали…»
Тонкая улыбка скользнула по губам Макария.
— И того тебе, Никон, делать не довелось,— сказал он.— Если б мышь сгрызла освященный хлеб, нельзя сказать, что она причастилась; так и благословение собаки не есть благословение… Шутить святым делом не подобает, но в малых делах недостойно проклятие, понеже считают его за ничто.
Когда Алмаз Иванов дочел до того места письма, где говорилось о приезде к Никону князя Одоевского и Паиси я Лигарида, царь остановил чтение.
— Митрополит и князь,— сказал он,— посланы были выговаривать ему его неправды, что писал ко мне со многим бесчестием и с клятвою, мои грамоты клал под евангелие, позорил газского митрополита, а тот свидетельствован отцом духовным, и ставленная грамота у него есть.
— Я за обидящего молился, а не клял,— отвечал Никон.— Газскому митрополиту, по правилам, служить не следует, потому — он епархию свою оставил и живет в Москве долгое время… Слышал я, что он ерусалимским патриархом отлучен и проклят. У меня много таких мужиков шляется… Мне говорил боярин князь Никита Иванович Одоевский государевым словом, что меня зарежут…
При этих словах Одоевский вскочил с места.
— Таких речей я не говаривал! — протестовал он.— А Никон мне говорил: «коле-де хотите меня зарезать, то режьте» — и грудь обнажал.
Вмешался в спор и Алмаз Иванов, но осторожно:
— Когда Никон, по вестям о неприятеле, приезжал в Москву, то мне говорил, что от престола своего отрекся.
— Никогда не говорил!— огрызнулся на него Никон. Алмаз Иванов опять уткнулся в бумагу и читал из письма Никона, будто царь посылал к патриархам многие дары.
— Я никаких даров не посылывал,— прервал его царь,— писал, чтоб пришли в Москву для усмирения церкви; а ты (это к Никону) посылал к ним с грамотами племянника своего и дал черкашенину много золотых.
— Я черкашенину не давал, а дал племяннику на дорогу.
По знаку царя Алмаз Иванов опять начал читать. Дочел до того места, где Никон говорил о своем неудачном ночном приезде в Москву и о высылке его из Успенского собора.
— Никон приходил в Москву никем не званный,— пояснил царь,— и из соборной церкви увез было Петра митрополита посох, а ребята его отрясали прах от ног своих. И то он какое добро учинил? И ребята его какие учители, что так учинили?
— Ребята прах от ног своих как отрясали — того я не видал; а как приезжали за посохом в Чернево, то меня томили, а иных хотели побить до смерти.
— До смерти побивать никого не было велено и не биты,— защищался царь.
И снова возобновлялось утомительное чтение Алмаза Иванова. А царь и Никон все стояли; царь, видимо, был утомлен. Патриарх Паисий по временам как бы задремывал, и только сухие пальцы его, тихо водившие по четкам, изобличали, что он не спит.
— «Которые люди за меня доброе слово молвят или какие письма объявят,— читал Алмаз,— и те в заточение посланы и мукам преданы: поддьякон Никита умер в оковах, поп Сысой погублен, строитель Аарон сослан в Соловецкий монастырь…»
— Никита,— оправдывался царь,— ездил от Никона к Зюзину с ссорными письмами, сидел за караулом и умер своею смертию от болезни. Сысой, ведомый вор и ссорщик, и сослан за многие плутовства… Аарон говорил про меня непристойные слова и за то сослан… Допросите: кто был мучен?
— Мне о том сказывали…
— Ссорным речам верить было ненадобно и ко вселенским патриархам ложно не писать.
Никон смолчал. Дьяк Алмаз продолжал:
— «Архиереи по епархиям поставлены мимо правил святых отцов, воспрещающих переводить из епархии в епархию…»
— Когда Никон был на патриаршестве,— опять прервал царь,— то перевел из Твери архиепископа Лаврентия в Казань и других многих от места к месту переводил.
— Я то делал не по правилам — по неведению.
— Ты и сам на новгородскую митрополию возведен на место живово митрополита Авфония,— некстати вмешался Питирим.
— Авфоний был без ума… Чтоб и тебе также обезуметь! — громыхнул его Никон как бы наотмашь.
Многие так и подпрыгнули на скамьях от этого окрика. Паисий глянул строго и зачастил четками. Питирим как ошпаренный не нашелся, что отвечать, и только бормотал: «Это кабан бешеный… Мамай в рясе… Господи!..» Царь покраснел, и краска все более и более заливала его щеки по мере того, как Алмаз Иванов читал далее. А он читал:
— «От сего беззаконного собора престало на Руси соединение с восточными церквами, и от благословения вашего отлучились, от римских костелов начаток прияли волями своими…»
— Стой! стой! погоди! — порывисто заговорил царь, повелительно поднимая руку.— Никон нас от благочестивой веры и от благословения святейших патриархов отчел, и к католицкой вере причел, и назвал всех еретиками! Что ж это такое?! Только бы его, Никоново письмо, до святейших вселенских патриархов дошло, и нам бы всем, православным христианам, быть под клятвою, и за то его ложное и затейливое письмо надобно всем стоять и умирать, и от того очиститься.
Голос царя сорвался. Сам он дрожал. Весь собор заколыхался сдержанным, глухим ропотом. Многие испуганно крестились словно бы перед ударом страшного грома после молнии. Даже у Паисия, все время сидевшего неподвижно, статуйно, ходенем заходила седая голова под высоким клобуком.
— Чем Русь от соборной церкви отлучилась? — спросил он строго.
— Тем,— закричал подсудимый запальчиво,— что Паисий газский перевел Питирима из одной митрополии в другую и на его место поставил другого митрополита я других архиереев с места на место переводил же! А ему то делать не довелось, понеже он от ерусалимского патриарха отлучен и проклят… Да хотя б он и не еретик был, а ему на Москве долго быть и не для чего: я его митрополитом не почитаю, у него и ставленной грамоты нет… Всякий мужик наденет на себя монатью — так он и митрополит! Я писал все об нем, а не о православных христианах.
Он сам чувствовал, что слишком далеко зашел — это был конь, закусивший удила… Он спохватился было, хотел увильнуть, но было уже поздно: вырвавшиеся из уст сильные выражения — обвинение в еретичестве всей страны — нельзя было поймать и воротить назад: они потрясли весь собор и погубили неосторожного.
Последовал всеобщий взрыв негодования. Москвичи точно забыли о присутствии царя и патриархов; они одно помнили — что все они оскорблены и опозорены, что им, самому православному под солнцем народу, бросили в глаза укор в неправославии, в еретичестве, в латынстве!.. Это ли не обиды?! Да за один намек на похлебство и на потачку со стороны Лжедмитрия ляцкой веры, латынству — Москва сама себя вверх дном опрокинула, в золу обратила этого Лжедмитрия и золою выстрелила на ветер, перетрясла потом, как запыленные онучи, всю русскую землю — из-за одного только слова «латынство»… А тут вся земля и церковь якобы облатынились! Да после этого жить нельзя! Москву осрамили перед всем светом!..
Все повскакали с своих мест, замахали руками. Послышались крики:
— Он отчел всю Россею! всех нас! Этого нельзя!
— Он назвал еретиками всех нас, православные! Что ж это будет?
— Указ учинить! Али мы собаки латынские! Никон стоял, ошеломленный общим взрывом, и только оглядывался по сторонам. Царь молчал — он едва держался на ногах от усталости и волнения.
С трудом патриархам удалось утишить бурю; но дальнейшее чтение грамоты Никона — этого поличного — шло уже вяло. Все утомились. Даже у привычного Алмаза Иванова пересохло в горле.
Наконец, грамота кончена. Алмаз Иванов умолк и поклонился. Наступила тишина.
— Бог тебя судит! — горько сказал Никон, обращаясь к царю.— Я узнал еще на избрании своем, что ты будешь ко мне добр шесть лет, а потом буду я возненавиден и мучен.
Слова эти передернули царя.
— Святые отцы! допросите его, как он узнал это на избрании своем?
Никон не отвечал, а только вздыхал, глядя на распятие.
— Он же, Никон, сказывал, что видел метлу звездою, и от того будет московскому государству погибель: пусть скажет, от какого духа он то увидал?— заговорил один архиерей.
— И в прежнем законе такие знамения бывали — на Москве это и сбудется,— мрачно отвечал подсудимый.— Господь пророчествовал на горе Елеонской о разорении Ерусалима за четыреста лет.
Паисий встал: он видел, что царь не в силах больше стоять, и потому, благословив его, указал рукою на его место. Никону же показал знаком, чтоб он уходил.
Поклонившись до земли и проговорив глухим, упавшим голосом: «Простите меня, православные!» — подсудимый вышел вслед за распятием, глубоко поникнул головою.