Великий грешник (Мамин-Сибиряк)/ДО

Великий грешник
авторъ Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

Опубл.: 1893. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА И КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА.

ТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ

ИЗДАНІЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ : ПЕТРОГРАДЪ

ВЕЛИКІЙ ГРѢШНИКЪ.
Разсказъ.

I.

— Званіе, имя, отчество, фамилія? — спрашивалъ соннымъ голосомъ тюремный смотритель Аѳанасій Иванычъ стоявшаго передъ нимъ худого мужика въ длинномъ темномъ полукафтаньѣ.

— Рабъ Божій, — глухимъ, надтреснутымъ голосомъ отвѣтилъ мужикъ, равнодушно осматривая голыя стѣны острожной пріемной, — Кириллъ…

— Значитъ, непомнящій родства? — уже сердито спросилъ Аѳанасій Иванычъ, не поднимая глазъ отъ бумаги, въ которой что-то писалъ своимъ мелкимъ старческимъ почеркомъ.

— Ужъ это какъ тебѣ будетъ угодно… Такой же человѣкъ, какъ и ты. Помни: рабъ Божій…

Смотритель медленно поднялъ лысую голову, посмотрѣлъ равнодушно черезъ очки своими выпученными глазами на раба Божія, пожевалъ толстыми посинѣвшими губами и равнодушно замѣтилъ:

— У меня такихъ-то рабовъ Божьихъ полонъ острогъ…

У дверей «пріемной», вытянувшись въ струнку, стояли полицейскій стражникъ, конвоировавшій новаго арестанта, и тюремный надзиратель Будзько. Аѳанасій Иванычъ, кончивъ писать, молча сдѣлалъ надзирателю знакъ своею лысою головой, и тотъ повелъ новаго арестанта въ сосѣднюю комнату, за перегородку, гдѣ происходило переодѣванье новичковъ въ арестантское платье и послѣдній обыскъ. По дорогѣ мужикъ еще разъ оглянулся на закопченыя стѣны пріемной, на шкапъ съ дѣлами, на захватанную дверь, которая вела въ канцелярію, — состоявшую изъ двухъ согнутыхъ спинъ, — на лысину самого Аѳанасья Иваныча, и молча покачалъ головой.

— Не простъ человѣкъ, ваше высокоблагородіе, — вполголоса, нерѣшительно проговорилъ стражникъ, по-солдатски скашивая глаза въ сторону загородки, гдѣ происходило переодѣванье.

— А что?

— Да такъ… На постояломъ дворѣ его приставъ Акакій Семенычъ заполучили. Быдто проѣзжающій, а хвать — паспорта и не обозначилось. Сейчасъ обыскали, хвать — при ёмъ одёжа особенная. Этакая черная одежа, въ томъ родѣ, какъ монашецкая, только съ краснымъ кантомъ. Ну, опять шапочка черная, значитъ клобукъ, книги церковныя, свѣчи восковыя, въ томъ родѣ, какъ будто вся архирейская снасть. Акакій-то Семенычъ все и забрали, потому какъ кругомъ не простъ человѣкъ… И еще Акакій Семенычъ наказывали, чтобы ваше высокоблагородіе особливо его досматривали…

Послѣднее замѣчаніе окончательно взбѣсило Аѳанасья Иваныча. Онъ весь побагровѣлъ, закашлялся и зарычалъ неистово-сиплымъ голосомъ:

— А у меня развѣ проѣзжающіе номера, а?.. Полнымъ-полнёхонекъ весь замокъ: яблоку упасть некуда… А тутъ еще по постоялымъ дворамъ собираете разныхъ проходимцевъ да добрыхъ людей безпокоите. Такъ и скажи своему Акакію… Мнѣ не по карманамъ разсаживать бродягъ, а по отдѣльнымъ камерамъ. У меня вотъ какіе сизые голуби сидятъ: Слеза, Чечень, Аквамаринъ. Такъ и скажи… Мнѣ хоть самого митрополита посылай…

Когда Аѳанасій Иванычъ сердился, то начиналъ походить на индѣйскаго пѣтуха, а потому за нимъ въ замкѣ съ незапамятныхъ временъ утвердилась кличка Жаръ-птицы. Старикъ вѣчно кипятился, багровѣлъ, удушливо кашлялъ и проклиналъ свою каторжную должность. Обругавъ стражника и пристава Акакія, онъ продолжалъ кричать уже просто потому, что разошелся, какъ пущенная въ ходъ машина.

— Ты такъ и скажи своему Акакію… да!.. И для чего берутъ какого-то дурака? Пусть бы ѣхалъ съ своею шапочкой и ладаномъ… Слава Богу, свѣтъ не клиномъ сошелся.

Въ этотъ моментъ въ канцеляріи послышалось шмыганье тяжелыхъ ногъ, а потомъ въ дверяхъ показалась длинная, стриженая подъ гребенку голова. По походкѣ можно было предположить грузнаго мужчину, а вошелъ тощій, сгорбленный, точно высушенный субъектъ. Это, и былъ знаменитый Акакій, гроза всѣхъ воровъ, грабителей и разбойниковъ. Самымъ замѣчательнымъ у Акакія была голова — длинная, сплюснутая, какъ у сушеной рыбы. Коротко остриженные волосы стояли ежомъ, придавая ему колючій видъ. Худощавое лицо съ дубленымъ загаромъ было украшено двумя остановившимися сѣрыми глазками, — оно напоминало именно остановившіеся часы. Длинный носъ, длинныя руки и ноги, длинное туловище точно были взяты на время отъ кого-то другого.

— Легокъ на поминѣ, — проворчалъ Аѳанасій Иванычъ.

Акакій, вмѣсто отвѣта, по привычкѣ понюхалъ сначала воздухъ, оттопырилъ нижнюю губу и прищурилъ одинъ глазъ. Стражникъ совсѣмъ замеръ. Осмотрѣвшись, Акакій съежился, подошелъ къ столу и протянулъ свою длинную лапу, всегда холодную, какъ у лягушки.

— Получилъ фрукта? — спросилъ онъ чахоточнымъ теноркомъ.

— Да ты съ ума сошелъ? — накинулся на него Аѳанасій Иванычъ. — Тоже, нашелъ время ловить безпаспортныхъ… У меня однихъ непомнящихъ родства больше двухсотъ человѣкъ.

Приставъ подсѣлъ къ столу, вытянулъ длинныя ноги и приготовился слушать. Полицейская ферма сидѣла на немъ, какъ на коровѣ сѣдло.

— Ну? — коротко спросилъ онъ послѣ нѣкоторой паузы.

— Это ужъ послѣдняго принимаю! — азартно заговорилъ Аѳанасій Иванычъ, взмахивая затекшею отъ писанья рукой. — Отца родного приведи, и то некуда посадить… Въ шестомъ номерѣ всего одно мѣсто.

— Особенный человѣкъ…

— А мнѣ плевать! У меня всѣ особенные: Слеза въ семнадцати душахъ ходитъ, Чечень въ девяти повинился, Аквамаринъ въ четырехъ хочетъ признаться… А ты мнѣ какого-то бродягу посылаешь! Такъ, пустой человѣкъ… Сразу видать. Рабъ Божій…

Эти слова не произвели на Акакія никакого впечатленія. Онъ точно заснулъ на стулѣ, какъ вытащенная изъ воды рыба. Въ его сдавленной головѣ ползли свои мысли, а смотритель Аоанасій Иванычъ былъ простъ и глупъ. Въ замкѣ арестанты называли пристава Ежевою-головой, и это названіе точно было приклеено къ нему. Именно такъ думалъ сейчасъ Аѳанасій Иванычъ, наблюдая черезъ очки своего стараго благопріятеля. Конечно, Ежовая-голова, когда бѣглыхъ архіереевъ по постоялымъ дворамъ собираетъ.

Въ этотъ моментъ изъ-за перегородки вывели обряженнаго въ арестантскій халатъ новаго узника. Онъ казался теперь еще ниже ростомъ, а лицо блѣднѣе. Только сѣрые глаза смотрѣли изъ-подъ нависшихъ бровей съ такою же простодушною кротостью. Приставъ Акакій сосредоточилъ свое вниманіе на окладистой бородкѣ, охваченной инеемъ серебристой старости, и на темныхъ волосахъ, какъ-то странно запрятанныхъ подъ широкій воротъ арестантскаго халата.

— Хорошъ, — пробурчалъ приставъ, переводя глаза на Аѳанасія Иваныча.

Его немного смутило то обстоятельство, что и арестантъ въ свою очередь съ такимъ же вниманіемъ разсматривалъ его и даже, какъ ему показалось, чуть замѣтно улыбнулся. Ихъ глаза встрѣтились на одну секунду, и приставъ Акакій отвернулся. Не робкаго десятка былъ человѣкъ, а тутъ не выдержалъ.

Будзько стоялъ въ дверяхъ, вытянувшись, какъ охотничья собака. Когда лысая голова Жаръ-птицы сдѣлала ему знакъ, онъ молча схватилъ арестанта за широкій рукавъ и повелъ за собой.

— Шестой номеръ, — прохрипѣлъ Аѳанасій Иванычъ.

Арестантъ-новичокъ неловко шагалъ за надзирателемъ, съ непривычки путаясь въ длинныхъ полахъ своего арестантскаго халата и тяжело шмыгая ногами въ большихъ арестантскихъ «калиткахъ», болтавшихся у него на ногахъ. Одною рукой онъ придерживалъ на груди расходившіяся полы халата, а другая рука висѣла неподвижно, какъ у покойника. По пути онъ еще разъ внимательно оглядѣлъ канцелярію и, не торопясь, началъ спускаться по крутой лѣсенкѣ въ темный проѣздъ, который велъ съ улицы на арестантскій дворъ. Одинъ конецъ этого проѣзда глухою желѣзною дверью выходилъ на улицу, и здѣсь, у крошечной желѣзной калитки, вѣчно толпились родственники и знакомые арестантовъ, ожидавшіе свиданія. Эта калитка ежедневно проглатывала по нѣскольку новыхъ жертвъ. Другимъ концомъ проѣздъ выходилъ на арестантскій дворъ. Здѣсь у рѣшетчатыхъ желѣзныхъ воротъ всегда стоялъ часовой. Новый арестантъ съ особеннымъ вниманіемъ осмотрѣлъ весь проѣздъ, оглянулся на калитку, за которой остался вольный бѣлый свѣтъ, и покорно зашагалъ за торопившимся надзирателемъ. Его охватилъ острый холодокъ снѣжнаго ноябрьскаго утра. Будзько отомкнулъ ворота. Молодой безусый солдатикъ сонными глазами посмотрѣлъ на новаго арестанта и привычнымъ движеніемъ вскинулъ ружье на плечо.

— Стой, миленькій… крѣпче стой! — проговорилъ новичокъ-арестантъ, обернувшись къ часовому.

— Ты… не разговаривать! — зыкнулъ на него Будзько.

Собственно тюрьма помѣщалась въ большомъ каменномъ флигелѣ, занимавшемъ центръ замковаго двора. Три этажа глядѣли маленькими окнами, защищенными желѣзными рѣшетками. Передняя часть двора была занята своею арестантскою церковью, канцеляріей, квартирой смотрителя, больницей и кухней. Въ глубинѣ налѣво тянулась высокая острожная стѣна, а въ ней рѣшетчатыя желѣзныя ворота, отдѣлявшія женскую половину. Теперь на дворѣ сѣрая кучка арестантовъ лѣниво убирала выпавшій на ночь снѣгъ, выгадывая каждую лишнюю минуту. Эти блѣдныя изнуренныя лица казались еще блѣднѣе при яркой бѣлизнѣ молодого снѣга, а сами арестанты походили на грязныя пятна, омрачавшія своимъ присутствіемъ эту дѣвственную бѣлизну. Появлене новичка вызвало самое пристальное вниманіе, и арестанты сбились въ одну кучу. Въ этотъ моментъ на дворѣ показался Аѳанасій Иванычъ. Онъ съ трудомъ догналъ новаго арестанта, схватилъ его за плечо, ощупалъ правый рукавъ и съ торжествомъ вытащилъ изъ него бутылку изъ-подъ сельтерской воды съ какою-то безцвѣтною жидкостью.

— Это что… а? — зашипѣлъ онъ, поднимая бутылку. — Ахъ, разбойникъ, что это?.. а?..

Арестантъ улыбнулся своею тихою, привѣтливою улыбкой и проговорилъ:

— Святая вода.

— Что-о?.. Знаемъ мы вашего брата!..

Смотритель даже захохоталъ и накинулся на Будзько, обыскивавшаго арестанта при переодѣваньи.

— Ты его обыскивалъ… Ты?.. а?.. Развѣ такъ обыскиваютъ?

— Вашескородіе, не было при ёмъ никакой бутылки, — оправдывался Будзько, сконфуженный передъ арестантами. — Вотъ сейчасъ съ мѣста не сойти… Слава Богу, не впервой обыскиваю ихняго брата, не иначе, что онъ мнѣ глаза отвелъ, вашескородіе. А бутылки никакой не было, потому какъ его еще на постояломъ дворѣ обыскивали.

— Не заговаривай зубовъ! — накинулся Аѳанасій Иванычъ съ новою яростью. — А какъ же я-то увидѣлъ? Смотрю въ окно, а рукавъ-то и натянулся. Мнѣ вотъ никто глазъ, небось, не отведетъ!

Теперь въ окнѣ «пріемной» выглядывалъ Акакій Семенычъ, слѣдившій за всей сценой съ равнодушнымъ видомъ. Ловкая птица, коли такъ ловко провелъ прожженаго Будзько.

Аѳанасій Иванычъ вернулся въ «пріемную» съ торжествующимъ видомъ и молча поставилъ бутылку на столъ. Конечно, Будзько оказалъ себя дуракомъ, а и Акакій Семенычъ тоже хорошъ: вѣдь самъ обыскивалъ. Приставъ молча взялъ бутылку, внимательно ее осмотрѣлъ, откупорилъ и понюхалъ.

— Вода, — пробормоталъ онъ.

— Хорошъ архирей? — язвилъ Аѳанасій Иванычъ. — Этакъ онъ въ рукавѣ цѣлую бы четверть пронесъ въ замокъ. Ты-то чего смотрѣлъ?

— А ну его и съ водой!

— А кто сталъ бы отвѣчать, а? Ты его поймалъ, сдалъ мнѣ на руки и кругомъ чистъ, а я за него долженъ отвѣчать. Хорошо, что вода.

Аѳанасій Иванычъ попробовалъ воду на языкъ, сплюнулъ и бутылку присовокупилъ къ числу вещественныхъ доказательствъ, хранившихся въ отдѣльномъ шкапу. Приставъ мрачно шагалъ на комнатѣ, тяжело шаркая ногами.

— Сегодня утромъ присылали ко мнѣ на квартиру отъ старухи Канунниковой, — выговорилъ онъ наконецъ тяготившую его мысль.

— Н-но-о? — протянулъ Аѳанасій Иванычъ. — Это насчетъ этого архирея?

— Видно, что такъ… Старуха богомольная и крѣпко стоитъ по своей австрійской вѣрѣ. Ничего бы не пожалѣла, кабы я умнѣе былъ… Дурака я свалялъ на постояломъ. Чортъ его зналъ, что за человѣкъ. Теперь-то ужъ ничего не поддаешь. Вотъ оно какое дѣло…

Друзья пришли въ нѣкоторое уныніе. Посаженный въ острогъ архіерей уже потерялъ всякую цѣнность, и трудно было извлечь изъ него что-нибудь. Впрочемъ, Аѳанасій Иванычъ сейчасъ сообразилъ, что дѣло еще не такъ плохо, и именно онъ, Аѳанасій Иванычъ, можетъ кое-чѣмъ воспользоваться. Да… А приставъ Акакій сыгралъ дурака… Вѣрно.

II.

Сконфуженный и обозленный Будзько провелъ арестанта во флигель. Здѣсь сразу обдало застоявшимся гнилымъ воздухомъ, какой бываетъ въ старыхъ баняхъ. Въ концѣ коридора шагалъ часовой. Освѣщался коридоръ всего однимъ окномъ, и поэтому подробности трудно было разглядѣть сразу. Глазъ привыкалъ только потомъ къ этому пыльному полусвѣту. По сторонамъ коридора темными впадинами выдѣлялись грязныя тяжелыя двери съ крошечными оконцами. Всѣ онѣ были закрыты, а за ними слышался неопредѣленный глухой гулъ, какъ въ ульѣ.

— Ничего, крѣпкая работа, — полюбовался новый арестантъ, останавливаясь, чтобы перевести духъ.

Вмѣсто отвѣта, Будзько пребольно ударилъ его кулакомъ въ бокъ, такъ что арестантъ чуть не растянулся тутъ же.

— Какой легкій чортъ! — ругался Будзько, обозлившись еще сильнѣе.

Онъ молча ткнулъ рукой на крутую лѣстницу, поднимавшуюся кверху точно изгрызенными ступеньками. Вездѣ была настоящая острожная грязь, которой пропитаны были стѣны и самый воздухъ. Арестантъ съ трудомъ поднялся во второй этажъ, гдѣ шелъ такой же коридоръ, какъ и внизу, съ тою разницей, что здѣсь какъ будто было немного посвѣтлѣе. Единственное окно въ концѣ коридора походило на громадное бѣльмо. Будзько подвелъ къ одной изъ тяжелыхъ дверей, отворилъ се и безъ всякихъ разговоровъ грубо втолкнулъ арестанта въ полутемную узкую камеру. Дверь опять захлопнулась, точно деревянная челюсть какого-то чудовища. Кириллъ остановился, оглядѣлся кругомъ, вздохнулъ и перекрестился широкимъ раскольничьимъ крестомъ, а потомъ по-архіерейски оградилъ двумя руками всѣ четыре стѣны каземата. Помѣщеніе было незавидное и производило впечатлѣніе чего-то голаго. Собственно комната была порядочной величины, по казалась узкой отъ деревянныхъ наръ, тянувшихся сплошнымъ помостомъ, вдоль внутреннихъ стѣнъ. Между нарами оставался только неширокій проходъ. И больше ничего, что напоминало бы о человѣческомъ существованіи. Маленькое оконце, задѣланное снаружи тяжелою желѣзною рѣшеткой, давало мало свѣта, особенно зимой. Только привыкнувъ къ этому томительному полусвѣту, Кириллъ разсмотрѣлъ давно небѣленыя стѣны, обсаленныя и затертыя арестантскими спинами, грязныя нары, грязный выбитый полъ. Здѣсь стоялъ такой удушливый воздухъ, что у старика закружилась голова. Его вдругъ охватила та томящая тоска, которая овладѣваетъ попавшеюся въ клѣтку вольною птицей. Это была живая могила.

— Благодарю тебя, Господи, — шепталъ Кириллъ въ изнеможеніи, — сподобилъ и меня грѣшнаго принять заточеніе. Любя, Ты наказуешь раба Твоего Кирилла.

Оглядѣвшись, онъ подсѣлъ на нару къ окну. Черезъ переплетъ рамы и желѣзныя рѣшетины открывался видъ на крышу церкви и трубы. Отпотѣвшія запыленныя стекла скупо пропускали свѣтъ. Кириллъ еще разъ оглядѣлъ стѣны, дверь, окно и улыбнулся своею тихою, кроткою улыбкой: ничего, крѣпкая работа. «Онъ» крѣпко умѣетъ строить для своихъ помраченныхъ душъ: однихъ держатъ, другіе держатъ, и всѣ одинаково слуги антихристовы. Кириллъ припомнилъ красную рожу Жаръ-птицы, Ежовую-голову, надзирателя Будзько, солдатика часового, — всѣ они въ плѣну у антихриста и служатъ ему съ яростію. Вотъ какъ ухватились за него. Злости-то, злости-то сколько въ нихъ, бѣдненькихъ! Готовы, кажется, прямо зубами за горло схватить, до того помрачились своими плѣнными душами.

По пути онъ припомнилъ исторію съ бутылкою святой воды. Ухранилъ онъ ее при обыскѣ въ тюрьмѣ, а антихристъ все-таки ее сцапалъ, потому какъ не любитъ онъ этой святой воды. Ахъ, какъ еще не любитъ!.. Львояростно накинулся на него смотритель, а того не понимаетъ миленькій, что не своею волей дѣйствуетъ, а яко слуга и поборникъ антихриста, любезный его сосудъ и вмѣстилище.

— Помѣшала имъ всѣмъ святая-то вода, — вслухъ замѣтилъ Кириллъ съ своею кроткою улыбкою. — Антихристъ лапою своею поганой и сцапалъ ее. То-то, горемыки миленькіе, помрачились совсѣмъ!..

Эти благочестивыя размышленія были прерваны появленіемъ «шестого номера», который гулялъ на дворѣ. Въ коридорѣ послышался тяжелый топотъ десятковъ ногъ, громкій говоръ, хохотъ и ругань, а затѣмъ дверь распахнулась, и въ въ казематъ ввалилась цѣлая орда. Всѣхъ арестантовъ въ шестомъ номерѣ помѣщалось двадцать человѣкъ, и Кириллъ былъ двадцатымъ. Въ первый моментъ онъ не могъ разглядѣть отдѣльныхъ лицъ, — такъ всѣ были похожи другъ на друга: всѣ такіе сѣрые, истощенные, съ затаенною, какою-то голодною злобой во взглядѣ. Арестанты столпились около новичка и внимательно его разглядывали, какъ стадо овецъ новую овцу. Потомъ изъ толпы послышался голосъ:

— Ты, святая вода, куды забрался-то?

— Куда посадили, тамъ и сижу, — отвѣтилъ Кириллъ, не понявъ вопроса.

Изъ толпы арестантовъ выдѣлился коренастый, чернобородый мужикъ и, схвативъ Кирилла за шиворотъ, оттащилъ его отъ окна.

— Не по чину мѣсто ухватилъ, — объяснилъ ко-то.

Толпа разомъ загалдѣла. Кто-то хохоталъ, кто-то ругался. Въ казематѣ казалось теперь еще темнѣе, чѣмъ раньше. Кириллъ скромненько присѣлъ на нару у самой двери. Онъ только теперь понялъ, что у окна мѣсто для избранныхъ, и тяжко вздохнулъ. Здѣсь, у двери, было и темно и душно. Арестанты заняли каждый свое мѣсто на нарахъ и больше не обращали на новичка никакого вниманія. Они всѣ успѣли обсидѣться вмѣстѣ и имѣли свои острожные общіе интересы, свой языкъ и свои темы для разговора. Кириллъ слушалъ и ничего не могъ понять. Тоска сдавила его еще сильнѣе, точно онъ попалъ на самое дно ада, гдѣ мучатся грѣшныя души. Эта и былъ адъ, смрадный и тѣсный.

— За какія качества? — коротко спросилъ Кирилла, подсаживаясь къ нему, сѣдой, остриженный подъ гребенку арестантъ съ черными бойкими глазами.

— А не знаю, миленькій. Ничего не знаю.

— Перестань врать. Безъ паспорта, видно, Ежовой-головѣ попался?

— Не имѣю антихристовой печати, миленькій. Это ты вѣрно. На что мнѣ паспортъ?.. Одинъ у меня паспортъ: рабъ Божій…

Весь шестой номеръ залился хохотомъ. Ловокъ новый бродяга… Тоже и объяснилъ. Арестанты обступили опять новичка, а сѣдой арестантъ продолжалъ допросъ:

— На казенные хлѣба пожелалъ поступить?.. Такъ и говори. Что же, до весны посидишь, а тамъ по мѣсту жительства. А ты вотъ скажи, по какой такой причинѣ бутылку съ собой принесъ?

— Святая вода въ бутылочкѣ была, — ну, и принесъ.

Опять взрывъ общаго хохота: извѣстно, какую святую воду въ замокъ приносятъ съ собой. Ловкій мужичонка и передъ своими дурака валяетъ.

— Вотъ тебѣ Будзько пропишетъ два неполныхъ за твою святую воду, — объяснялъ сѣдой арестантъ. — Ему теперь Жаръ-птица и жару и пару задастъ за тебя, а Будзько ужъ свое будетъ на тебѣ наверстывать. Ловокъ; ты, рабъ Божій, хоть бы и намъ, такъ въ самую пору… А рукомесло у тебя какое?

— Кузнецъ я… — А ну, покажи ручки… Какъ есть кузнецъ, изъ кузницы съ краснымъ товаромъ. На крупчаткѣ замѣшанъ… Да и языкъ у тебя сладкій, — меду много кушалъ.

— На тракту вязовою иглой шапки шилъ! — крякнулъ голосъ откуда-то изъ угла.

— Фальшивый монетчикъ! — отвѣтилъ голосъ изъ другого угла. — Шалай, ты ему глухую исповѣдь задай!..

Шалай, сѣдой арестантъ, допрашивавшій Кирилла, зналъ свое дѣло, какъ настоящій мастеръ, потому что сидѣлъ въ острогѣ за бродяжничество уже десятый разъ и чувствовалъ себя какъ дома. Его вниманіе теперь сосредоточили на себѣ волосы новичка. Опытный арестантскій глазъ еще на дворѣ замѣтилъ, что тутъ дѣло что-то не такъ. Кириллъ чувствовалъ этотъ ястребиный взглядъ на себѣ и кротко улыбался. Онъ не шевельнулся, когда Шалай придвинулся къ нему совсѣмъ близко, обнялъ его одною рукой и быстрымъ воровскимъ движеніемъ другой вытащилъ изъ-за ворота длинные волосы Кирилла.

— Вотъ такъ кузнецъ, братцы! — грянула вся камера. — Теперь мы и обѣдню можемъ отслужить.

Кириллъ сидѣлъ съ закрытыми глазами и безмолвно шевелилъ губами, читая какую-то молитву: давеча антихристъ сцапалъ святую воду, а теперь добрался и до волосъ… И какъ хитро подбирался, яко тать въ нощи. Вонъ какъ ему весело, точно жеребецъ заржалъ…

— Попокъ раскольничій, — объяснилъ Шалай. — То-то ручки-то бѣлыя. Купчихъ, видно, оглаживалъ, которыя побогаче… Одно у васъ у всѣхъ ремесло-то. Ну, и намъ теперь, братцы, будетъ лафа: навезутъ купчихи въ острогъ къ намъ и жаренаго и варенаго.

— А ты-то чему обрадовался? — тихо спросилъ Кириллъ. — Тебя антихристъ вонъ какъ гладко выстригъ… Изъ солдатъ?…

— Случалось, отче. Ну, такъ какъ же мы будемъ съ тобой разговаривать-то теперь? Кузнецъ ты по всей видимости настоящій и денегъ, навѣрное, наковалъ… Надо бы съ тебя вступную на артель.

— Ничего у меня нѣтъ, да и не было, а рухлядишка какая была — вся въ полиціи осталась.

— А ты требуй деньги.

— Было пять съ полтиной…

— И пять съ полтиной деньги. Вотъ святую воду пронесъ, а деньги оставилъ… Эхъ, ты, святая душа на костыляхъ!

Этимъ и закончился допросъ новаго арестанта. Больше съ него и взять было нечего. Такъ, сдуру попался человѣкъ…

Шестой номеръ былъ занятъ мелкими преступниками, по преимуществу непомнящими родства, разными бродягами и ворами. Народъ былъ все надоѣдливый, вздорный и легковѣсный. Не было такой каверзы, придирки и пакости, которую здѣсь не придумали бы, благо времени свободнаго было достаточно. Для Аѳанасія Иваныча именно этотъ шестой номеръ составлялъ сущую муку, какъ неизсякаемый источникъ всякихъ жалобъ и «доёмокъ». Доёмками на острожномъ языкѣ называли цѣлую систему мелкихъ придирокъ къ какому-нибудь одному лицу, которое желали донять.

Каждый новичокъ проходилъ тоже черезъ своего рода «доёмку», и только выдержавшій этого рода искусъ становился членомъ острожнаго братства, съ его порядками, традиціями и уставами. Жизнь складывалась здѣсь сотни лѣтъ, и выработались свои опредѣленныя формы. Новичокъ поступалъ на все готовое и долженъ былъ слѣпо подчиниться этому готовому. Кириллъ это чувствовалъ и объяснилъ по-своему, именно все тою же антихристовою работой.

Первый день показался ему ужасно тяжелымъ. Арестантскій обѣдъ въ общей столовой просто оглушилъ его, какъ сонмище нечестивыхъ. Въ столовой сошлись цѣлыхъ пять камеръ, и можно себѣ представить, что это такое было. Шумъ, гвалтъ, неистовство, хохотъ. И ѣли все неистово, какъ ѣстъ скотина, нѣтъ — хуже. Да и чего было ждать отъ этихъ татей, насильниковъ, грабителей, человѣкоубійцъ!.. Кириллъ съ какимъ-то ужасомъ смотрѣлъ на это стадо свиное, неистово попиравшее даръ Божій. Самъ онъ едва прикоснулся къ пищѣ, отвѣдавъ арестантскихъ щей. Въ этой пестрой толпѣ никто не обращалъ на него вниманія, и Кириллъ малодушно радовался, что можетъ оставаться незамѣтнымъ. Но и эта относительная свобода была омрачена: къ нему подсѣлъ какой-то лысый старичокъ и повелъ доёмку.

— Изъ австрицкихъ будешь? — пѣвучимъ голосомъ спрашивалъ старичокъ. — Изъ обливанцевъ?

— А тебѣ на что, кто я таковъ? Ты самъ по себѣ, я самъ по себѣ…

— Нѣтъ, оно любопытно… Какъ же!.. На тебѣ священный санъ, такъ любопытно поглядѣть, какіе австрицкіе попы бываютъ.

— А ты изъ какихъ?

— Я-то? Я-то безпоповецъ… изъ стариковщины… Мы люди темные, неученые. Да… Съ насъ и взыскъ по нашему малому разуму… Съ большого человѣка и взыскъ большой.

— Отстань… Не о чемъ намъ съ тобой разговаривать.

— Не гордись, отче.. Господь-то Батюшка насъ всѣхъ сровнялъ, какъ траву въ полѣ. А мнѣ любопытно на тебя поглядѣть…

У Кирилла даже сердце икалось при видѣ безпоповца. Это былъ уже настоящій волкъ… Православные — тѣ не приставали, а этотъ сразу полѣзъ съ кусательнымъ словомъ и укорилъ обливанствомъ. Онъ хотѣлъ уйти изъ-за стола раньше, но Будзько не пустилъ и обругалъ худымъ словомъ.

— Гордость-то, отче, захватилъ съ собою, видно, и въ острогъ? — хихикалъ безпоповецъ. — То-то вы всѣ такіе, австрицкіе… Сладко ѣдите, мягко спите, почетъ любите собирать у богатыхъ милостивцевъ. Власть себѣ присовокупили вязать и разрѣшать.

И пошелъ, и пошелъ. Около нихъ сбилась опять кучка арестантовъ, галдѣвшихъ и хохотавшихъ надъ раскольниками, а Будзько сдѣлалъ видъ, что ничего не замѣчаетъ, — онъ рѣшился мстить раскольничьему попу за его хитрость.

Кириллъ вздохнулъ свободнѣе, когда обѣдъ кончился и онъ могъ уйти въ свою камеру. Но, къ его удивленію, лысый безпоповецъ оказался тоже въ шестомъ номерѣ, куда Будзько нарочно привелъ его, чтобы травить раскольничьяго попа. Пусть раскольники погрызутся..

III.

Наступила ночь. Ахъ, какъ она медленно спустилась надъ острогомъ и какъ ея ждалъ Кириллъ! Онъ такъ усталъ за этотъ день отъ окружавшей его толпы арестантовъ, отъ говора и хохота, отъ тяжелаго воздуха, а главное, отъ своихъ собственныхъ мыслей, лежавшихъ тяжелымъ камнемъ на душѣ.

Ужинъ прошелъ безъ всякихъ приключеній. Всѣ были такіе сумрачные, и даже не было того галдѣнья, какъ за обѣдомъ. Въ коридорахъ тускло горѣли маленькія лампочки, и такая же лампочка едва освѣщала казематъ. Арестанты залегли спать на нары сейчасъ же послѣ ужина. Кое-гдѣ шелъ разговоръ вполголоса. Большинство заснуло сейчасъ же тяжелымъ острожнымъ сномъ. Воздухъ спирался еще сильнѣе отъ дыханія спавшихъ. Слышался тяжелый бредъ, сонное бормотанье и тяжелые вздохи. Кириллъ забился въ уголокъ около самой двери и лежалъ съ открытыми глазами: сонъ не шелъ къ нему. Онъ чувствовалъ только одно, что дышать нечѣмъ, и что воздухъ дѣлается все тяжелѣе.

— Къ окошечку бы пробраться… дохнутъ одинъ разъ…

Эта мысль окончательно овладѣла имъ. Онъ больше ничего не могъ думать, потому что задыхался. Кровь тяжело стучала въ головѣ, все тѣло точно было налито свинцомъ, во рту пересохло… Кажется, всѣ спятъ?.. Кириллъ снялъ съ себя арестантскій халатъ и въ одной рубашкѣ, босой, осторожно началъ пробираться къ окну, точно воръ. Только одинъ разъ дохнутъ… Но вотъ и окно, запотѣвшее, тусклое, слезившееся… Кириллъ припалъ горѣвшею головой къ мокрому стеклу и съ жадностью вдохнулъ охлажденную струю воздуха, точно онъ ее пилъ. Ахъ, какая радость!.. Да, удушье прошло сейчасъ же, а вмѣстѣ съ нимъ и смертная истома. Кириллу даже сдѣлалось совѣстно за собственное малодушіе, — вѣдь спятъ же другіе, дышатъ и ничего, живы, а онъ изнемогъ и впалъ въ малодушіе. Въ царившей полутьмѣ онъ видѣлъ эти скорченныя фигуры, босыя ноги, судорожно сжатыя руки и блѣдныя, сѣрыя лица съ полуоткрытыми ртами. Это была ужасная картина. Какія мысли витали надъ этимъ сбродомъ? Какіе сны спускались въ помраченныя души, какія желанія и чувства незримо ползли въ этихъ пропащихъ головахъ? Господи, и онъ, пастырь стада Христова, здѣсь, въ обществѣ этихъ татей, насильниковъ и душегубцевъ… И ему сдѣлалось страшно. За что?..

Но это была опять минутная слабость, вызванная непривычкой къ новой обстановкѣ. Кириллъ началъ молиться про себя, усердно, истово и горячо. Молитва его успокоила, умилила, а по лицу катились слезы.

— Господи, благодарю Тебя, что не оставилъ и меня Своею милостью…

Нѣсколько разъ эта молитва прерывалась чьимъ-нибудь бормотаньемъ.

Нѣкоторые поднимались, садились на нары и долго смотрѣли на него ничего не понимавшими глазами, а потомъ разслабленно валились опять на нары, чтобы опять заснуть тяжелымъ сномъ. А Кириллъ стоялъ у окна и продолжалъ молиться, не замѣчая, какъ летитъ время. Ему вдругъ сдѣлалось такъ легко и хорошо на душѣ. Да, ему все теперь было понятно, и это все было такъ просто, что хотѣлось разбудить всѣхъ этихъ спавшихъ грѣшниковъ и все разсказать имъ. Да, все… И просвѣтились бы помраченныя души, умилились бы очерствѣвшія сердца, и исторглось бы окрыленное молитвой слово. Тьма ихъ объяла, а тутъ свѣтъ, и радость, и ликованье.

Охваченный однимъ чувствомъ и своимъ свѣтлымъ настроеніемъ, Кириллъ благословилъ спавшихъ двумя руками, какъ пастырь.

— Спите, миленькіе горемыки… Господь съ вами.

Такъ онъ и простоялъ на молитвѣ до самаго утра, когда въ шесть часовъ смѣняли часовыхъ и на дворѣ поднялась обыденная суета. Свѣта еще не было, а только небо дало отбѣли, точно было заслонено громаднымъ матовымъ стекломъ. Настоящій свѣтъ гдѣ-то былъ еще тамъ, далеко, но тѣмъ напряженнѣе чувствовалось его медленное приближеніе.

Кириллъ лежалъ въ своемъ уголкѣ и совсѣмъ не хотѣлъ спать. Не первую ночь приходилось ему проводить на молитвѣ, но ни одна не пролила въ его душу такого спокойствія, любовнаго и радостнаго. Ему страстно хотѣлось разбудить всѣхъ товарищей по узилищу и разсказать имъ все, чѣмъ такъ сейчасъ была полна его собственная душа. И какъ все ясно, просто, понятно… И они прозрѣютъ, всѣ до одного, озаренные новымъ свѣтомъ, и тогда не нужно будетъ ни этихъ каменныхъ стѣнъ, ни желѣзныхъ затворовъ, никакой «тѣлесно ощущаемой власти», какъ Жаръ-птица или Ежовая голова.

— Господи, помоги мнѣ, грѣшному, — молился Кириллъ про себя. — Не даждь мы духа унынія…

Когда уже занялось настоящее утро, Кириллъ забылся тревожнымъ сномъ, точно его придавила могильная плита.

Видѣлъ онъ себя на свободѣ, ѣдущимъ по дѣламъ своей разсѣянной по весямъ и градамъ паствы. Между прочимъ, завернулъ онъ и въ Межигорье, чтобы разрѣшить сварившихся Межигорскихъ поповъ Авдея и Варсонофія. Большая отъ нихъ смута шла въ боголюбивыхъ народахъ, а паче того соблазнъ и прещеніе. Авдей былъ стараго поставленія, начетчикъ и трудникъ, но сталъ зашибать отъ воды забвенія. По просьбѣ межигорянъ, Кириллъ поставилъ имъ новаго попа Варсонофія, человѣка непьющаго, но скромнаго и не весьма борзаго на языкъ. За Авдея была своя партія старыхъ дружковъ и милостивцевъ, которые не признали Варсонофія за правильнаго попа, а этимъ подрывали и его собственный пастырскій авторитетъ. Значитъ, онъ, Кириллъ, и попа настоящаго поставить не умѣлъ и власти не имѣетъ отрѣшить Авдея на-прочь. А всего хуже, что въ эту «прю» вмѣшались тайно безпоповцы со своими стариками и начетчиками. Они еще больше увеличивали свару своими навѣтами и шопотами и успѣли отбить отъ смутившагося стада не одну овцу. Такъ, старуха Канунникова, издревле прилежавшая старой вѣрѣ, замѣтно пошаталась къ безпоповцамъ, хотя явно и держала себя попрежнему. А за ней потянулось бы много слабыхъ душъ: столбъ уронить, и заборъ развалится. Вотъ и поѣхалъ Кириллъ въ Межигорье, чтобъ унять свару и проявить свою пастырскую власть. Раньше онъ всегда останавливался у нея въ домѣ и проживалъ по недѣлямъ, а теперь приткнулся гдѣ-то на постояломъ дворѣ. Къ Варсонофію онъ тоже не поѣхалъ, чтобы новый ставленникъ не превознесся гордостью.

Каково было удивленіе, когда владыка Кириллъ нежданно-негаданно явился въ часовню, гдѣ служилъ Авдей. Это было на повечеріи. Старуха Канунникова стояла на своемъ мѣстѣ впереди, у лѣваго клироса. Когда повечеріе кончилось, Авдей подошелъ подъ благословеніе.

— Владыка, благослови…

— Ты самъ себя благословилъ, такъ для чего тебѣ еще мое благословеніе? Не пастырь ты, а волкъ и губитель. Не твое здѣсь мѣсто…

Смутился Авдей и сказать не знаетъ что, и клиръ смущенъ, и Канунникова больше всѣхъ, Такъ Кириллъ повернулся и вышелъ. Ужъ на улицѣ догналъ его приказчикъ Канунниковой и слезно началъ просить «погоститься» къ ней въ домъ.

— Больно велики у васъ палаты, миленькій, — отвѣчалъ Кириллъ, — а я человѣкъ маленькій… Еще заблужусь грѣшнымъ дѣломъ. Такъ и скажи Авдотьѣ Марковнѣ… Была прежде дорога, да заросла та дорога травой.

— Владыка, слезно наказывала просить!

— Слезы-то хороши во-время, а безо времени онѣ хуже воды.

Такъ и не пошелъ къ Авдотьѣ Марковнѣ: пусть чувствуетъ. У нея милліоны, такъ и важничаетъ, а у него ничего нѣтъ, такъ еще нужно больше важничать. На другой день пріѣзжала сама, но Кириллъ ея не принялъ, а ушелъ къ попу Варсонофію и тамъ просидѣлъ. Хорошій попъ Варсонофій, да только простъ, а въ Межигорьѣ нужно пробойнаго попа, чтобы въ случаѣ чего и зубы свои могъ показать.

— Плохо, владыка, у насъ, — плакался Варсонофій, — и самъ я чувствую, что простъ не къ мѣсту… Переведи куда-нибудь въ другой приходъ, а здѣсь мнѣ не не жить. Купцы богатые привыкли помыкать своими-то ставленными попами, а я не умѣю имъ кланяться. Авдей, тотъ хоть и оказываетъ себя на словахъ грубымъ, привѣсился къ нимъ давно.

— Не мѣсто къ головѣ приставляютъ, а голову къ мѣсту, — успокаивалъ оробѣвшаго пастыря Кириллъ. — А ты поменьше слушай наговоры-то да бабьи шопоты, а дѣлай по-своему… Такъ-то!

А Варсонофій сильно растужился, даже до слезъ, такъ что владыка даже прикрикнулъ на него, чтобы напустить храбрости. Что, въ самомъ дѣлѣ, прежде времени горевать? Крѣпкій былъ человѣкъ Кириллъ. Самъ прошелъ отъ простого начетчика всѣ ступени раскольничьей іерархіи и зналъ до тонкости всю повадку богатыхъ доброхотовъ: имъ только спусти.

— А главная причина отъ безпоповцевъ идетъ, — разсказывалъ Варсонофій. — Усилились они черезъ своихъ бабъ… Она, баба, женскимъ дѣломъ вездѣ пролѣзетъ и вездѣ: шу-шу-шу. Авдей-то не отъ ума на заднія лапы поднялся… Только онъ самъ не знаетъ, что дѣлаетъ.

— Мы его утихомиримъ живою рукой… не великъ въ перьяхъ-то. А про безпоповцевъ я самъ знаю.

Хорошая слава шла про Кирилла. Ревностный былъ человѣкъ и въ словѣ твердъ. И не боялся онъ ничего и не потакалъ богатымъ мужикамъ. Время-то не такое, чтобы мирволить смутьянамъ да расшатывать старую вѣру. И то трудныя времена наступили. Вездѣ раздѣленіе, свары и домашняя рознь. Рушилась старая вѣра, потому что не стало подвижниковъ и трудниковъ, да и суета мірская обошла кругомъ. Раньше-то потѣснѣе жилось, ну, и между собой не было разсѣченія и раздѣлки, а всѣ тянули въ одну сторону.

Межигорскую свару Кириллъ считалъ пустымъ дѣломъ и надѣялся уладить ее домашними средствами. Прежде всего нужно было сломить зазнавшихся столповъ и Авдотью Марковну въ первую голову. А придутъ они въ себя, и все пойдетъ своимъ чередомъ. Наложилъ Кириллъ свою владычную опалу на межигорскихъ толстосумовъ, да такъ и хотѣлъ уѣхать. Дальше были свои дѣла до самой Москвы. А тутъ вдругъ на постояломъ дворѣ приставъ и заарестовалъ.

Это послѣднее случилось такъ неожиданно, что Кириллъ не могъ даже опомниться. Межигорье славилось древнимъ благочестіемъ, и проѣздъ всегда былъ свободенъ, благодаря предстательству сильныхъ доброхотовъ и милостивцевъ. «Тѣлесно ощущаемая власть» смотрѣла сквозь пальцы на проѣзжавшихъ черезъ Межигорье раскольничьихъ архіереевъ, и Кириллъ не ожидалъ, что все такъ выйдетъ. Даже во время самаго ареста онъ могъ вывернуться: стоило приставу сказать только слово. Но Кириллъ какъ-то уперся, точно на пень наѣхалъ: не хочу, и конецъ тому дѣлу. Въ острогъ, такъ и въ острогъ: пусть Авдотья Марковна порадуется.

«Пусть со своими безпоповскими дружками милуется, — думалъ Кириллъ, наслаждаясь собственнымъ униженіемъ. — Подвижники и не это терпѣли, а намъ и Богъ велѣлъ».

Но все-таки, за вычетомъ этихъ благочестивыхъ размышленій и личныхъ счетовъ, оставалась незаполненной цѣлая пропасть. Являлась какая-то гнетущая пустота. Въ самомъ дѣлѣ, прожилъ всю жизнь, хлопоталъ, трудился, шелъ неуклонною стезей и вдругъ точно въ яму оступился. Собственно острожнаго сидѣнья Кириллъ не боялся: ну посидитъ, ну будетъ слѣдователь пытать, потомъ окружный судъ, потомъ ссылка, — не онъ первый, не онъ послѣдній. Обидно было то, что все случилось какъ-то ужъ очень глупо и не къ мѣсту. Остановись онъ у Авдотьи Марковны въ ея палатахъ, да развѣ кто-нибудь смѣлъ бы его хоть пальцемъ тронуть, а тутъ Ежовая-голова сцапалъ на постояломъ дворѣ, и конецъ тому дѣлу. И дѣла-то много, ахъ, какъ много, — вездѣ неотложная нужда, вездѣ ждутъ боголюбивые народы, а тутъ вотъ сиди въ каменномъ мѣшкѣ. Всѣ пастырскіе планы, намѣренія и мысли разбились объ острожную стѣну, какъ набѣжавшая волна.

Мысли какъ-то плохо вязались въ головѣ Кирилла, и только ночью на молитвѣ онѣ прояснились. Да, онъ понялъ, что именно такъ было нужно, какъ все случилось, и что тутъ нѣтъ ничего ни глупаго ни случайнаго. Это было только завершеніе его пастырскаго подвига… Ему необходимо пострадать, чтобы его примѣромъ укрѣпились маловѣры и шатаемые вѣтромъ разноученій. Господь все видитъ и все знаетъ. Перебирая въ умѣ всѣ мельчайшія подробности своего злоключенія, Кириллъ видѣлъ только послѣдовательный ходъ того, что должно было быть. И какъ это онъ раньше самъ не видѣлъ именно главнаго? Да, слѣпота обуяла. Другихъ видѣлъ, а себя не видѣлъ. Оно такъ и бываетъ, если Господь во-время не откроетъ внутреннихъ глазъ. А зато какъ теперь легко, ясно, хорошо, точно самый казематъ освѣтился тѣмъ же внутреннимъ свѣтомъ. А безпоповцы-то радуются его бѣдѣ, маловѣры, и не понимаютъ того, что Господь строитъ имъ же во вредъ.

IV.

На другой день утромъ Кириллъ былъ разбуженъ громкимъ говоромъ всей камеры, сбившейся въ одну живую кучу у окна. Въ казематѣ трудно было что-нибудь разсмотрѣть, и Кириллъ долго не могъ сообразить, гдѣ онъ и что съ нимъ. Въ груди саднило, дышать было нечѣмъ, а голова давила, точно пудовая гиря.

— Аквамарина вывели!.. — галдѣли арестанты у окна.

— Въ четырехъ душахъ у слѣдователя повинился…

— Самъ, видно, считалъ души-то, такъ и вышло четыре, да несчитанныхъ два столько наберется… Тоже ловкачъ!..

Послѣдній голосъ показался Кириллу знакомымъ. Да, это говорилъ Шалай. Теперь все было ясно… Странно, Кириллу показалось, что онъ уже давно здѣсь сидитъ, очень давно, и все кругомъ тагъ знакомо и близко. Прошлое отодвинулось куда-то далеко-далеко.

— Аквамаринъ изъ безсрочныхъ… Съ каторги три раза бѣжалъ.

— Изъ себя-то плечистъ… А рука: схватитъ — заржавѣетъ.

По утрамъ на прогулку выводили главныхъ арестаитовъ, содержавшихся по отдѣльнымъ камерамъ, за особо строгимъ карауломъ. Это была своя острожная аристократія, возбуждавшая въ остальныхъ арестантахъ и зависть, и уваженіе, и почетъ. Особенно завидовали непомнящіе родства и мелкіе воришки. Всѣмъ-то имъ вмѣстѣ вся цѣна расколотый грошъ. Такъ на нихъ смотрятъ и надзиратели, и часовые, и своя братія арестанты. У всѣхъ у нихъ «короткая душа» и на настоящее не хватаетъ смѣлости. Именно такое настроеніе переживалъ сейчасъ шестой померъ, занятый прогулкой Аквамарина. Кириллъ заразился общимъ жаднымъ вниманіемъ и протискался къ самому окну. Сквозь запотѣвшія стекла онъ увидѣлъ наконецъ гулявшаго по двору подъ конвоемъ двухъ солдатъ высокаго сутулаго мужика съ длинными руками и маленькою головой. Узкое, сѣрое лицо едва было тронуто жиденькою бородкой. Аквамаринъ ходилъ медленно, едва таская ноги и не глядя по сторонамъ. Вообще, ничего особеннаго.

— Онъ бабъ тиранилъ… — проговорилъ подъ ухомъ Кирилла голосъ Шалая. — Поймаетъ въ лѣсу бабенку, истиранитъ и прикончитъ. Въ четырехъ душахъ у слѣдователя повинился… Лакомъ до бабъ, а нонѣ какимъ волкомъ глядитъ. Мужиковъ не трогаетъ, а все бабъ…

Слѣдующимъ номеромъ послѣ Аквамарина явился Слеза, небольшого роста плечистый мужикъ съ большею рыжею бородой. Онъ держался на показъ и постоянно скидывалъ съ одного плеча свой арестантскій халатъ, точно плохой актеръ въ какой-нибудь трагической роли. И было чѣмъ гордиться: Слеза повинился въ семнадцати душахъ, и его выводили на прогулку подъ конвоемъ четырехъ солдатъ. Слеза славился тѣмъ, что его не держали никакія стѣны, никакіе кандалы, и во время его прогулки въ окнѣ пріемной все время торчала голова Жаръ-птицы.

— Этотъ уйдетъ, сколько ни гляди, — увѣренно повторяли голоса. — Можетъ, всѣ десять разъ уходилъ… Достанется за него Жаръ-птицѣ на орѣхи.

— Конечно, уйдетъ… Какъ пить дастъ, уйдетъ. Орелко, однимъ словомъ…

— Этотъ козырный, не чета Аквамарину.

— И еще семнадцать душъ прикончитъ… У Слезы рука не дрогнетъ. Вишь какъ похаживаетъ, точно губернаторъ.

— Семнадцать душъ? — переспросилъ Кириллъ своего сосѣда, тихонькаго арестанта-бродяжку, кашлявшаго въ руку.

— Сказываютъ, больше… — отвѣчалъ бродяжка съ печальною улыбкой. — А главная причина: неизвѣстный человѣкъ. Это не нашъ братъ, непомнящій родства… Всѣ мы, бродяжки, къ своему мѣсту придемъ. Тутъ насъ и накроютъ, а у Слезы другое на умѣ… Его всѣ боятся. Онъ вонъ какъ учнетъ съ надзирателями разговаривать, али съ Жаръ-птицей. Только Слеза безпремѣнно уйдетъ…

Всѣ разговоры о Слезѣ заканчивались неизмѣнно однимъ и тѣмъ же: уйдетъ, и тому дѣлу конецъ. Кириллъ слушалъ и только вздыхалъ. Конечно, онъ и раньше слыхалъ о разбойникахъ и разбойныхъ дѣлахъ, но все это дѣлалось гдѣ-то тамъ, въ сторонѣ, а тутъ всѣ были налицо, вотъ здѣсь, совсѣмъ близко. Хуже всего было то, что маленькіе арестанты завидовали большимъ преступникамъ, учились разному звѣрству и только ждали случая, чтобы сдѣлать то же, что дѣлали большіе. И тотъ, кто сдѣлалъ, и тотъ, кто еще не успѣлъ сдѣлать, одинаково стояли на днѣ погибельной пропасти. У каждаго былъ свой часъ и своя часть. И, можетъ-быть, тѣ, которые еще ничего не сдѣлали, гораздо хуже явныхъ разбойниковъ и душегубовъ, хуже по своей испорченности и тайнымъ мыслямъ. Кириллъ все ждалъ, что хоть кто-нибудь осудитъ страшныхъ душегубовъ, скажетъ слово обличенія, но никто и ничего не говорилъ.

— Господи, гдѣ я? — повторялъ Кириллъ въ ужасѣ. — Господи, за что? И земля-матушка носитъ такихъ злодѣевъ, не разступится отъ ихъ звѣрства, и онъ, служитель Божій, сидитъ съ ними подъ одною кровлей. Вотъ они здѣсь, въ нѣсколькихъ шагахъ, обагренные невинною кровью, полные новыхъ злодѣйскихъ замысловъ, закоснѣлые и нераскаянные. Какъ они не боятся Божьяго солнца, бѣлаго свѣта, собственной совѣсти, Божьяго милосердія? Они могутъ и ѣсть и спать, какъ всѣ другіе, и еще смущаютъ этихъ другихъ. Истинно безстрашные сыны погибели и кровные слуги антихриста.

— Вотъ какъ добрые-то люди поживаютъ, отче! — говорилъ Шалай, хлопая Кирилла по плечу. — Не то, что ты, со святою водою влопался.,

Безпоповецъ смотрѣлъ на Кирилла и злобно хихикалъ.

— Я-то знаю, зачѣмъ попалъ сюда, — отвѣчалъ Кириллъ съ кротостью. — А вотъ вы всѣ помрачились до самаго дна, яко прямые слуги антихриста. Обуяла васъ всѣхъ злоба… Слѣпотствуете отъ этой самой злобы, яко приспѣшники всесквернаго льстеца, иже есть все онъ же, антихристъ.

Это неожиданное обличеніе вызвало дружный хохотъ всей камеры. Очень ужъ смѣшной раскольничій попокъ попался и слова говоритъ несообразныя.

— Еще прибавь отче… ха-ха!..

— Кровь неповинная вопіетъ, а вы лютѣ радуетесь.

— Ну, ну, катай.

— И скажу… Кто же другой вотъ скажетъ?.. Каменными стѣнами да желѣзными затворами не удержать злыхъ мыслей. И буду говорить: горе душамъ вашимъ! Горе и мнѣ, сидящу съ вами…

Эта проповѣдь была прервана появленіемъ на острожномъ дворѣ новаго лица. Вся камера замерла, столпившись у окна.

— Братцы, глядите: Чечня вывели… — шепталъ неизвѣстный голосъ. — Этотъ почище Слезы будетъ…

— Есть и поглядѣть на что: въ руки нечего взять.

— Не великъ звѣрь, да лапистъ… Охъ, ловкій чортъ! Два года регентомъ въ церкви служилъ и сейчасъ у себя въ номерѣ все духовное распѣваетъ…

Чечень «ходилъ въ небольшихъ душахъ», но привлекалъ особенное вниманіе острожной толпы, потому что его дѣло было обставлено романическими подробностями. На видъ это былъ сѣденькій, сгорбленный, худенькій старичокъ съ умильно-благочестивымъ лицомъ. Онъ гулялъ по двору, опустивъ глаза, и только время отъ времени угнетенно вздыхалъ, подавленный тайно-благочестивыми мыслями. Какъ арестантъ, Чечень не представлялъ никакой опасности, и усатая рожа Жаръ-птицы оставалась въ окнѣ только изъ любопытства. Она даже улыбалась и дѣлала такія движенія, точно большой маятникъ старинныхъ часовъ.

— Чечень-то все на свою Чечотку поглядываетъ, — объяснилъ какой-то голосъ. — Тоже, стосковались другъ по дружкѣ…

— Достигъ онъ ея, Чечотку-то.

— Ужо какъ достигъ… А потомъ задушитъ.

— Конечно, задушитъ. Она и сама говоритъ то же самое…

— А изъ какихъ онъ будетъ?

— Неизвѣстно: Чечнемъ назвался. Такая лѣсная птичка есть, на манеръ воробья. Ну, онъ у слѣдователя и объявилъ себя чечнемъ, а полюбовницу свою чечоткой назвалъ…

Кириллъ слушалъ эти «неистовыя слова» и молчалъ съ грустною улыбкой. Онъ даже не полюбопытствовалъ взглянуть на Чечня. Не все ли равно? Зло было слишкомъ велико, ярко и разнообразно. Кириллу начинало казаться, что все, что онъ вздѣлъ и слышалъ, тяжелый сонъ, одинъ изъ тѣхъ сновъ, отъ которыхъ человѣкъ не можетъ проснуться. И, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ точно давно зналъ вотъ всѣхъ этихъ людей — и Шалая, и безпоповца, и смирнаго бродяжку.

— Ну, что ты молчишь, отче? — приставалъ къ нему Шалай.

— Страшно мнѣ, братъ…

— Отчего?

— Объя мя ужасъ и сѣнь смерти…

— Отъ писанія, отче?

— Есть немножко… Въ писаніи-то что сказано, миленькій… Царь Давыдъ пряменько сказалъ: «день дни отрыгаетъ глаголъ, и нощь нощи возвѣщаетъ разумъ». Вотъ ты и подумай…

Въ голосѣ Кирилла послышались слезы. Около него опять столпились арестанты. И слова мудреныя, и самъ не то блаженненькій, не то обморошный, не то просто дуракъ.

— Ну-ка, еще прибавь, владыка! — язвилъ безпоповецъ, примащиваясь поближе.

— А ты читалъ въ книгѣ притчей премудраго царя Соломона: «блаженъ человѣкъ, иже увѣдѣ премудрость, и смертенъ, иже увѣдѣ разумъ»? Вотъ это о тебѣ сказано, миленькій… Нощь возвѣщаетъ разумъ, и разумъ возвѣщаеть смерть. Есть у тебя глаза, а ты слѣпотствуешь, ибо велика облекающая языки мгла и далекъ день…

На арестантовъ произвело сильное впечатлѣніе слово «отъ писанія». Безпоповецъ не зналъ, что ему отвѣчать, потому что былъ мало ученъ и не хотѣлъ срамиться въ открытомъ диспутѣ. Бродяжка слушалъ Кирилла съ раскрытымъ ртомъ. Но произведенное впечатлѣніе было нарушено появленіемъ Будзько.

— Шестой номеръ, гулять! — крикнулъ онъ, отворяя дверь.

Вся камера загалдѣла и бросилась въ коридоръ. Кириллъ остался послѣднимъ.

— Ты, ворона, шевелись!.. — крикнулъ на него Будзько и больно ударилъ кулакомъ въ бокъ. — Я тебѣ покажу святую воду!..

Кириллъ тихо вскрикнулъ, посмотрѣлъ на Будзько и ничего не сказалъ. Да и что онъ могъ сказать вѣрному слугѣ антихриста, творившему волю пославшаго?

Прогулка по двору продолжалась около часу. Кириллъ былъ не радъ и свѣжему воздуху, потому что продрогъ до костей. Онъ ежился въ своемъ арестантскомъ халатѣ и пряталъ руки. Арестанты старались незамѣтно пробраться въ ту часть двора, гдѣ были ворота на женскую половину. Это была слабая попытка завести хотя отдаленное знакомство съ острожными красавицами. Будзько не дремалъ и гналъ арестантовъ съ неистовою руганью. Стоявшій у самыхъ воротъ часовой улыбался. Кириллъ не понималъ, въ чемъ дѣло, и смотрѣлъ на всѣхъ недоумѣвавшими глазами. Его занимало больше всего неукротимое неистовство «приставника». И откуда такая злоба?

— Я васъ, галманы, выворочу всѣхъ наоборотъ! — кричалъ Будзько.

Арестанты галдѣли, толкали другъ друга и ругались.

— Хорошая работка, владыка? — тихо спрашивалъ безпоповецъ, показывая Кириллу на острожныя стѣны. — Крѣпко налажено?

— Ничего… А ты не приставай.

— Я-то?.. Не любишь?..

— Считаю тебя за прямого волка.

— Вотъ ты какой, владыка: я къ тебѣ съ добромъ, а ты рыло воротишь. А все отъ гордости… Обуяла тебя гордость.

— Не гордость, а кривыхъ твоихъ словъ не люблю, волчище. Зубы волчьи прячешь и слѣдъ хвостомъ заметаешь.

— Ну, ты попрями, владыка…

Кириллъ никакъ не могъ подавить въ себѣ чувства отвращенія къ безпоповцу. Нехорошо, а съ собой не совладаешь. Всѣ другіе арестанты возбуждали въ немъ скорѣе сожалѣніе и даже страхъ, а этого онъ не любилъ. Вѣдь вотъ и правду сказалъ относительно антихристовой работы, а все-таки нелюбъ… Да, эта горькая правда была огорожена каменными стѣнами, заперта желѣзными запорами и оцѣплена всякою тѣлесно ощущаемою властью. Сколько тутъ было и хлопотъ, и трудовъ, и заботъ, и лютой хитрости. Недаромъ сказано: «египетскія работы вмѣстятся». И вмѣстились. Онъ тоже не любитъ, чтобы сложа руки сидѣли, и донимаетъ вотъ какъ.

V.

Второй день прошелъ мучительно-медленно, какъ идутъ дни только въ тюрьмѣ. Особенно было тяжело, когда погасъ дневной свѣтъ и камеры освѣтились жалкими лампочками. Арестанты ходили такіе хмурые и озлобленные. Ихъ возмущало все: и дрянной арестантскій обѣдъ, и полутьма каземата, и больше всего наболѣвшее сознаніе неволи. Гдѣ-то въ трубѣ голоднымъ волкомъ завывалъ вѣтеръ, нагоняя на всѣхъ еще большую тоску. Казалось, что недоставало малѣйшаго повода, чтобъ они бросились другъ на друга, какъ дикіе звѣри. И въ острогѣ бываютъ свои свѣтлые и тяжелые дни…

Кириллъ лежалъ на нарѣ въ своемъ уголкѣ и переживалъ самое мучительное состояніе, извѣстное только арестантамъ. Онъ въ тысячу первый разъ повторялъ про себя всѣ мельчайшія подробности своего ареста. Мысль работала неутомимо, возвращаясь упорно къ началу, когда онъ былъ свободнымъ человѣкомъ. Давно ли это было? Неужели всего два дня назадъ? А сошлись онъ на Канунникову, и ничего бы этого не было. Можетъ-быть, безпоповецъ и правъ, когда говорилъ о гордости… Да, погордился безъ времени. Воображеніе рисовало другія картины: вотъ онъ ѣдетъ въ своей кибиткѣ дальше… мелькаютъ станціи… а тамъ и матушка Москва. Его ужъ вездѣ ждутъ, ему рады… Есть еще христолюбивые народы, которые неукоснительно блюдутъ святоотеческія преданія. Пошатилось древлее благочестіе, а есть еще во Израилѣ седмь тысячъ мужей, не преклонявшихъ колѣнъ предъ Вааломъ. Да, есть, и есть живая душа, тягчившаяся чужимъ беззаконіемъ. Виноградникъ уже созрѣлъ, но нѣтъ дѣлателя винограда. А тутъ смрадъ, стенанія и скрежетъ зубовный. Нужна ли жертва? Въ писаніи сказано: «милости хощу, а не жертвы». Кириллъ начиналъ испытывать приступы слабости и скорбѣлъ за свое малодушіе.

«Только бы вырваться изъ затвора, — думалъ онъ про себя, продолжая основную мысль. — Ну, будетъ пытать слѣдователь… потомъ въ преторію Пилата… Потомъ къ Аннѣ и Каіафѣ. А тамъ непомнящихъ родства сошлютъ не въ столь отдаленныя мѣста… Все-таки воля, хоть и волчья. Вездѣ люди живутъ».

Но рядомъ съ этою мечтой о возможной свободѣ возникла совершенно новая мысль, немало смущавшая Кирилла. Да, за нимъ нѣтъ никакой большой вины, и сколько ни подержатъ въ затворѣ, а все-таки выпустятъ. Увидитъ онъ опять вольный бѣлый свѣтъ, и зеленый лѣсъ, и всякое сельное произрастаніе, а вотъ «эти» останутся. Вся работа антихристова останется, какъ была. Страшны не каменныя стѣны, не жестокіе пристава и желѣзные затворы, а страшенъ мракъ душевный, страшна облегающая тьма. И будутъ они томиться, полные грѣха и злыхъ помысловъ, и ни одинъ свѣтлый лучъ не заглянетъ въ очерствѣвшія души. Они останутся, а онъ, служитель Христовъ, малодушно думаетъ о волѣ… Какая воля, когда врачъ нуженъ не здоровымъ, а больнымъ? За однѣ сутки Кириллъ уже сжился съ этимъ новымъ міромъ и впередъ болѣлъ за него.

Полутьма въ казематѣ. Нѣкоторые арестанты уже спятъ, а другіе тяжело ворочаются на голыхъ нарахъ, вздыхаютъ и ворчатъ. Рядомъ съ Кирилломъ примостился Шалай и въ темнотѣ заводитъ свой арестантскій разговоръ:

— Видѣлъ, отче, Слезу-то давѣ?

— Видѣлъ.

— Ну, такъ онъ семнадцать душъ порѣшилъ… Трехъ любовницъ зарѣзалъ, а попался на пяти душахъ. Вотъ этакъ-то по зимѣ взялъ двухъ благопріятелей и отправился на работу. Самъ Слеза нарядился подрядчикомъ, одинъ благопріятель какъ будто его подручный, а другой за кучера отвѣчаетъ. Вотъ и пріѣзжаютъ они къ богатому купцу, который промышлялъ сплавомъ лѣса. Дѣло было къ вечеру… Ну, приняли ихъ честь честью: и чай, и закуска, и поужинать. Слеза ведетъ свою линію, точно всю жизнь только и дѣлалъ, что торговалъ лѣсомъ. Сговорились, ударили по рукамъ, а Слеза сейчасъ купцу задатокъ. Купцу это и любопытно, что покупатель прямо на домъ пріѣхалъ. То, се, купецъ-то и оставилъ гостей ночевать… Ну, а ночью Слеза всю семью и вырѣзалъ до тла: и купца съ женой, и двоихъ дѣтей, и няньку, а добро навалилъ къ себѣ въ кошевую, да и былъ таковъ. Только стряпку не могли найти второпяхъ, а она и выдала. Сбила народъ, ударили въ погоню, и Слезу накрыли съ поличнымъ… Только онъ, все одно, уйдетъ изъ замка. Жаръ-птица и то говоритъ, что уйдетъ…

— Чечень невпримѣръ почище будетъ, — вмѣшался безпоповецъ, подсаживаясь ближе. — Хоша онъ всего въ пяти душахъ повинился, да работа другая. Ты его видѣлъ, владыка, то-есть Чечня?

— Нѣтъ… Да и что смотрѣть: одинъ звѣриный образъ у всѣхъ, иже есть число шестьсотъ и шестьдесятъ, и шесть.

— А про себя ты какъ полагаешь, владыка? — хихикнулъ безпоповецъ.

— Ничего не полагаю… Грѣшный рабъ Божій, и все тутъ.

— Не напущай смиренія паче гордости… Ну, да это все равно. А вотъ Чечень-то ловокъ. Этакого орла днемъ съ огнемъ поискать… Надо тебѣ разсказать, владыка…

— Не хочу я слушать твоихъ нечестивыхъ рѣчей.

— Нѣтъ, пусть разскажетъ! — вступились голоса.

Безпоповецъ еще разъ хихикнулъ, подсѣлъ еще ближе къ Кириллу и завелъ рѣчь пѣвучимъ раскольничьимъ речитативомъ:

— Надо тебѣ сказать, владыка, что въ городѣ прошлою зимой у Обжорнаго ряда, гдѣ кабакъ Ямка, нашли задушеннаго старика-нищаго. Ну, полиція дознаніе производить… слѣдователь… Показалось удивительно то, что нищій задушенъ на самомъ бойкомъ мѣстѣ, чуть не осередь бѣла дня. Въ Ямкѣ-то собирается разная: голь да рвань, и всѣ извѣстны полиціи. Однимъ словомъ, пьянчуги да мелкіе заворуи… А тутъ работа аховая. Слѣдователь-то и приналегъ… Ну, и вызналъ, что вечеромъ въ Ямку приходитъ регентъ и выпилъ водки. Первое, какая корысть регенту заходить въ Ямку, а второе — у нищаго всего и капиталу были новыя валенки. Сейчасъ къ регенту, и сейчасъ эта самыя валенки у него обозначились, и сейчасъ паспортъ неправильный, а откуда и каковъ человѣкъ — невѣдомо. Усадили регента въ замокъ, а онъ себя Чечнемъ назвалъ. Вотъ и сидитъ Чечень и мѣсяцъ, и два, и три, и все запирается: не знаю, и тому дѣлу конецъ. Только надо тебѣ сказать, что у этого самаго Чечня, — по видимости-то онъ старичонка мусорный, — оказалась сполюбовница. Понимаешь?

— Будетъ… Оставь.

— Нѣтъ, ты слушай, что дальше-те вышло. Ну, и оказалось, что эта сполюбовница въ острогѣ сидитъ. Вызналъ это Чечень черезъ арестантовъ и посылаетъ ей наказъ, чтобъ переводилась въ нашъ острогъ. А та на дыбы: не хочу я тебя, стараго чорта, знать. Бабенка-то молодая, у нея сзоя линія вышла. Ну, тогда Чечень у слѣдователя чистую и сдѣлалъ: «такъ и такъ, повиненъ еще въ пята душахъ. Только не одинъ, а вмѣстѣ съ полюбовницей». И разсказалъ… Сначала-то все у него приспособлено, какъ и у Слезы… Нарядился купцамъ, посадилъ полюбовницу, въ родѣ какъ жена, и на своихъ коняхъ пріѣзжаетъ въ одну деревню къ самому богатому мужику. «Пустите переночевать». Хозяина-то дома не оказалось, а оставалась жена съ двумя ребятишками, старикъ-отецъ да неженатый братъ. Хорошо. Расположился Чечень со своею Чечеткой въ задней избѣ, задалъ конямъ корму и потребовалъ самоваръ. Какъ слѣдуетъ быть настоящему купцу. Ну-съ, хорошо. Сидятъ, попиваютъ чаекъ, а потомъ купчиха пошла въ переднюю избу и зоветъ старика угоститься чайкомъ. Старикъ лежалъ на печкѣ больной и отказался. Ну, тогда она уводитъ хозяйскаго брата. Привела, усадила за столъ, а Чечень его и задавилъ… У него мертвая хватка. Вѣдь глядѣть не на что, а рука желѣзная. Такимъ-то манеромъ напоила она чайкомъ хозяйку, а потомъ пошла въ переднюю избу и старика на печкѣ прикончила, и дѣвочку-трехлѣтку, — на полатяхъ спала, — и ребенка грудного въ зыбкѣ, и кошку. Чечень взялъ веревочку, связалъ вмѣстѣ съ кошкой и на гвоздь на стѣнку повѣсилъ… Ну, потомъ ограбили все и укатили. Такъ и слѣдъ простылъ. Только изъ-за Чечотки дѣло все и выплыло. «Вмѣстѣ, — говоритъ Чечень-то, — пойду на каторгу со своею Чечоткой и задушу ее»… И задушитъ.

— Конечно, задушитъ, — подтвердила вся камера.

Кириллъ молчалъ, скорчившись въ своемъ уголкѣ. Его точно обступала какая-то холодная вода, даже зубы стучали. Господи, что онъ слышитъ? А безпоповецъ, какъ волкъ, такъ и жмется все ближе къ нему.

— Уйди, — тихо попросилъ его Кириллъ. — Будетъ.

— А я тебѣ еще разскажу случай, владыка, — такъ же тихо отвѣчалъ этотъ назойливый врагъ. — Ты не спи…

Кое-гдѣ арестанты уже храпѣли. У окна кто-то шептался. Шалай ушелъ, а на его мѣстѣ расположился безпоповецъ.

— Владыка, ты започивалъ никакъ?..

— Ахъ, Господи, Господи… Не могу я больше… уйди…

— Видишь, какое дѣло вышло… — не унимался безпоповецъ, продолжая свой шопотъ. — Въ номерѣ третьемъ содержится у насъ одинъ человѣкъ, т.-е. онъ не человѣкъ, а простой деревенскій парень. Изъ себя такой бѣлобрысый да рябой. Промежду прочимъ, могутный парень-то, только придурковатъ малость… Хорошо. Ефимомъ звать. Вотъ и сидитъ этотъ Ефимъ у себя въ избѣ у окошка, это, значитъ, въ деревнѣ. Сидитъ и въ окошко поглядываетъ. Только старикъ-отецъ и говоритъ: «Ефимъ, ты видѣлъ, какъ мужикъ проѣхалъ въ новомъ полушубкѣ, и свиная туша въ саняхъ, въ передкѣ?» — «Видѣлъ, тятенька». — «Такъ надо отнять у него и полушубокъ и тушу». — «Да онъ не отдастъ». — «А ты силой…» — «А онъ пожалится?» — «А ты возьми…» ну, старикъ и научилъ, что надобно сдѣлать. А мужикъ ѣдетъ себѣ путемъ-дорогой и посвистываетъ, потому какъ былъ на Торжкѣ, продалъ что-то, выпилъ малымъ дѣломъ, — ну, весело человѣку. Дѣло зимнее, снѣжокъ падаетъ… хорошо. Только верстахъ въ десяти отъ деревни его и догоняетъ Ефимъ. Ну, разговорились. То, се, Ефимъ и говоритъ: «Тутъ ближе есть дорога, значитъ, покосами…». Пьяненькій мужичокъ и согласись. А Ефимъ сослался, что быдто за сѣномъ ѣдетъ. Такимъ манеромъ завезъ онъ мужика въ сторону, да и насѣлъ на него. Вынулъ кнутовище, да кнутовищемъ глазъ мужику и выковырялъ, а потомъ другой. Снялъ съ него полушубокъ новенькій, навалилъ къ себѣ свиную тушку, а мужикъ въ крови весь катается по снѣгу… Глядитъ Ефимъ, а на немъ еще остался понитокъ, какой мужики подъ шубу надѣваютъ. «Ну, — говоритъ Ефимъ, — понитокъ-то я, видно, оставлю тебѣ, потому какъ не было родительскаго благословенія насчетъ понитка…» Сѣлъ на сани и былъ таковъ, а мужикъ съ выковырянными глазами остался въ лѣсу. И больно ему, и кровь хлещетъ, и холодомъ донимаетъ. Ну, у смерти конецъ… Однако мужикъ-то собрался съ послѣднею силой, поползъ къ лошади, распрягъ ее, сѣлъ верхомъ и пустилъ, — куда-нибудь вывезетъ Богова скотинка, ѣхали-ѣхали, долго ли, коротко ли, а потомъ лошадь стала… Слышитъ мужикъ, что она сѣномъ шуршитъ, — значитъ, къ зароду съ сѣномъ пріѣхали. Слѣзъ слѣпой мужикъ, забрался въ зародъ и малымъ дѣломъ отогрѣлся. А потомъ опять на лошадь и поѣхалъ дальше. Слышитъ, что лошадь вышла на твердую дорогу, значитъ, въ деревню вывезетъ. Только слышитъ мужикъ, что кто-то его догоняетъ. По голосу-то мальчонка… Остановился мужикъ, а мальчонка какъ увидѣлъ его въ крови, да сѣномъ всего его на свѣжую кровь облѣпило — назадъ. Тутъ ужѣ мужикъ источнымъ голосомъ взмолился. Мальчонка выворотился и кричитъ: «Ежели ты не оборотень, прочитай Исусову молитву, да перекрестись». Прочиталъ мужикъ и молитву и перекрестился, а мальчонка его въ Ефимову деревню и предоставилъ прямо въ волость. Ну, наѣхалъ становой, слѣдователь, дознались до Ефима, а онъ въ отпоръ. Обыскъ сдѣлали у отца — ничего. Слѣдователь-то догадливъ былъ: взялъ да и уѣхалъ, а потомъ черезъ три дня, ночью, и накрылъ ихъ. И тушка обозначилась свиная, и новый полушубокъ, и Ефимъ повинился во всемъ. Дурашливъ онъ: родительскому, говоритъ, благословенію не посмѣлъ перечить. Вотъ какія дѣла, владыка, бываютъ!

— Господи, Господи, страсть-то какая… — шепталъ Кириллъ, чувствуя опять, какъ весь холодѣетъ. — Никакой звѣрь такъ не сдѣлаетъ…

— Куда же звѣрю!.. Особливо ежели сытый звѣрь, онъ никого не тронетъ.

— Хуже звѣря омраченинй душою человѣкъ… Послѣднія погибельныя времена, а все его работа, антихриста. Господи!..

Въ темнотѣ послышались тихія рыданія, — это плакалъ Кириллъ, а безпоповецъ хихикалъ, счастливый, что извелъ раскольничьяго владыку вконецъ. Шестой номеръ уже спалъ, спалъ и безпоповецъ, а Кириллъ лежалъ и плакалъ о лютыхъ грѣхахъ міра, о помраченныхъ злобой душахъ, о себѣ. Вторая ночь была еще тяжелѣе, чѣмъ первая. Кириллъ не могъ даже сказать, спалъ онъ или не спалъ. Его что-то душило, точно кто сидѣлъ на немъ или навалили на него тяжелый камень. А потомъ онъ какъ будто забылся и видѣлъ страшный, коварный сонъ: будто онъ не Кириллъ, а Слеза, Чечень и Ефимъ вмѣстѣ… онъ чувствовалъ теплую кровь и жаждалъ новыхъ убійствъ, какъ волкъ, забравшійся въ овечье стадо. Потомъ охватила его ярость любостяжанія: онъ все хваталъ и все пряталъ, и все, казалось ему, было мало. А какъ трудно было прятать… Страхъ на него нападалъ, и Кириллъ начиналъ прятаться самъ. Его кто-то искалъ и старался поймать… Потомъ видѣлъ онъ посинѣвшее лицо задушенной Ежовой-головы, а отрѣзанная голова Жаръ-птицы показывала ему такой страшный, синій языкъ. Наконецъ видитъ Кириллъ, что ѣдетъ онъ вмѣстѣ съ Чечоткой, онъ правитъ, а она рядомъ съ нимъ и прижимается плечомъ… Несутся кони, а Кириллу кажется, что все тихо, и что за ними гонятся тѣни убитыхъ, зарѣзанныхъ и задушенныхъ, и ближе всѣхъ маленькій задушенный ребеночекъ съ веревкой на шеѣ. А Чечотка все тѣснѣе жмется къ нему, и онъ даже чувствуетъ теплоту этого грѣшнаго бабьяго тѣла.

Кириллъ вскрикнулъ отъ страха и проснулся. Онъ обливался холоднымъ потомъ, зубы стучали. Господи, что же это такое?.. Машинально Кириллъ хотѣлъ поправить свои волосы и въ ужасѣ опустилъ руку: половина волосъ была отрѣзана. Рядомъ лежалъ безпоповецъ и притворно храпѣлъ: это была его работа.

«Вотъ онъ когда добрался до меня, — скорбно думалъ Кириллъ, — протянулъ свою мерзкую лапу и зацѣпилъ назарейскіе власы…»

VI.

Рано утромъ, когда еще разсвѣтало, дверь шестого номера отворилась, и показался Будзько. Это было признакомъ, что кого-нибудь изъ арестантовъ вызываютъ къ слѣдователю. Надзиратель прошелся по каземату, строго оглядѣлъ арестантовъ и, отыскавъ глазами Кирилла, проговорилъ какъ-то въ сторону:

— Ну, ты, святая вода, собирайся!

Кириллъ сначала не понялъ, и Будзько толкнулъ его, но не больно, какъ это дѣлалъ раньше, а больше для формы. Кириллъ поднялся, отыскалъ свою шапку, запахнулъ полы арестантскаго халата и покорно поплелся за суровымъ служилымъ человѣкомъ. Въ камерѣ нѣкоторое время царило завистливое молчаніе. Каждый считалъ себя обиженнымъ. Многіе томились по нѣскольку мѣсяцевъ, выжидая свой очереди, а тутъ, здорово живешь, не успѣлъ человѣкъ переночевать двухъ ночей, какъ его уже вызываютъ.

— Это не къ слѣдователю, — объяснилъ безпоповецъ. — Кто-нибудь изъ своихъ раскольничьихъ милостивцевъ вспомнилъ… Ужъ это вѣрно. Выкупятъ, не сумлѣвайтесь…

Будзько шагалъ за узникомъ въ нѣкоторомъ смущеніи и нѣсколько разъ чесалъ въ затылкѣ. Ему только-что досталась головомойка отъ Жаръ-птицы именно за этого проклятаго раскольничьяго попа. Вотъ навязался-то человѣкъ!

А въ пріемной сидѣла сама Авдотья Марковна Канунникова, важная, строгая и грустная. Это была рослая, крѣпкая старуха съ типичнымъ русскимъ лицомъ. Большіе, темные глаза смотрѣли сурово. Она сидѣла въ лисьей старинной шубѣ. Голова была покрыта стариннымъ шелковымъ платкомъ. Передъ ней стоялъ на вытяжку Жаръ-птица и не зналъ, какъ занять дорогую гостью. Онъ не ожидалъ, что старуха сама пріѣдетъ, да еще въ такой ранній часъ. Въ порывѣ усердія Жаръ-птица осторожно приперъ дверь въ канцелярію и еще разъ вытянулся, застегивая старый мундиръ.

— Такъ «туда» нельзя? — сурово спрашивала старуха, не поднимая глазъ.

— Никакъ невозможно, Авдотья Марковна… Законъ-съ.

— У васъ все законъ…

— Не мы законы-то пишемъ, Авдотья Марковна. Подневольные люди…

Старуха брезгливо осмотрѣла давно не бѣленныя стѣны, шкапы, письменный столъ и замѣтила:

— А «тамъ» еще хуже?

— По положенью, Авдотья Марковна.

Въ этотъ моментъ послышалось шлепанье арестантскихъ калишекъ, и старуха встрепенулась. Жаръ-птица пропустилъ арестанта и такъ скосилъ глаза на Будзько, что того точно выкинуло изъ комнаты вѣтромъ. За нимъ послѣдовалъ и самъ Жаръ-птица, ступая на цыпочкахъ, точно боялся кого-нибудь разбудить.

— Ты, идолъ… — шипѣлъ старикъ на Будзько, давая выходъ сдержанному волненію. — Ты у меня смотри, рракалія!

Въ пріемной происходила нѣмая сцена. Старуха поднялась со своего мѣста, выпрямилась, нѣсколько мгновеній смотрѣла на стоявшаго передъ ней смиреннаго узника и какъ-то вся рухнула ему въ ноги. Онъ не шевельнулся, оставаясь въ той же позѣ.

— Владыка миленькій, прости… — причитала Авдотья Марковна, подползая къ ногамъ Кирилла. — Охъ, попритчилась напасть нежданная…

Кириллъ наклонился и пригнулъ голову старухи къ самому полу.

— Пониже кланяйся, миленькая… пониже. Не мнѣ кланяешься…

Голова милліонерши-раскольницы нѣсколько разъ стукнулась о грязный полъ, затоптанный арестантскими ногами.

— Страдалецъ ты нашъ! — хныкала старуха, лежа на полу. — На кого ты насъ покинулъ, миленькій? Безъ тебя-то всѣмъ намъ головушка съ плечъ!

— Ну, ну, будетъ… Вставай, горюша.

Онъ помогъ подняться грузной старухѣ и усадилъ ее на прежнее мѣсто Она смотрѣла на него и не вытирала катившихся по лицу слезъ. Ее больше всего смущалъ его арестантскій костюмъ. Точно другой человѣкъ. А лицо блѣдное такое и спокойное. Запыленное окно съ грязными стеклами давало мало свѣта, и все казалось здѣсь такимъ грязнымъ и сѣрымъ.

— За наши грѣхи муку принимаешь, — заговорила Авдотья Марковна, придя въ себя. — Тоже и мы чувствуемъ… я тебя подвела, окаянная. Охъ, мѣста я не найду: день и ночь думаю. Мой грѣхъ, владыка…

Кирилль улыбнулся.

— Великъ грѣхъ, Авдотья Марковна, пожалуй, и не поднять одной-то… Засилье не возьметъ.

— Ахъ, велика и наша женская слабость… Когда бы ты не прогнѣвался на мое малодушіе и остановился у меня, развѣ бы кто смѣлъ тебя пальцомъ тронуть?.. Не впервой… А только и ты, владыка, погордился малымъ дѣломъ, когда Акакій тебя сцапалъ на постояломъ. Ну кто табѣ стоило шепнутъ ему одно словечко про меня?.. Да онъ бы самъ тебя привезъ ко мнѣ… Опалился ты на меня, худоумную, а того не подумалъ, чего со старухы взять?.. Вотъ вся тутъ.

— Вижу, что вся… У всѣхъ у васъ глаза боятся, а руки дѣлаютъ.

— Постой казнить-то, миленькій… Цѣльныхъ два дня безъ отдыху клокотала о тебѣ и выхлопотала… да.

Старуха вытащила откуда-то изъ рукава бережна сложенный вчетверо листъ бумага и подала Кириллу.

— Вотъ читай, миленькій!

Кириллъ взялъ бумагу, не торопясь, развернулъ ее и принялся читалъ, шевеля беззвучно губами. Это было офиціальное разрѣшеніе взять его на поруки. Кириллъ прочиталъ еще разъ документъ, бережно его сложилъ, пожевалъ губами и, возвращая назадъ, проговорилъ спокойнымъ тономъ:

— Напрасно хлопотала, миленькая.

У Авдотьи Марковны руки опустились отъ ужаса. Она именно этого и боялась, когда ѣхала въ острогъ на своемъ тысячномъ рысакѣ. Горделивъ владыка Кириллъ. Оно такъ и вышло. Въ первую минуту старуха не знала, что ей говорить и что дѣлать. Она опять видѣла только сѣрый арестантскій халатъ, эти разношенныя калитки, блѣдное лицо, и не знала, куда ей дѣть добытую съ такимъ трудомъ бумагу.

— Какъ же такъ, маленькій? — бормотала она. — На меня гнѣвишь и себя не жалѣешь… Не подобаетъ мужской крѣпости женскую слабость тѣснить до конца… Измучилась я, лучше бы я сама сѣла за тебя въ острогъ.

Жаръ-птица и Будзько, дежурившіе въ передней, видѣли, какъ гордая старуха вторично упала въ ноги арестанту, какъ она ползала за нимъ, стараясь поймать владычную руку, какъ плакала и причитала, а рабъ Божій отвѣчалъ ей что-то тихимъ голосомъ и оставался непреклоннымъ.

«Вотъ такъ гусь лапчатый! — подумалъ Жаръ-птица, закусывая свой длинный усъ. — Ловокъ рабъ Божій!»

Онъ вспомнилъ, что свидѣтелемъ этой унизительной сцены былъ Будзько, и однимъ взглядомъ выгналъ его въ коридоръ.

— Ну, перестань, будетъ, — уговаривалъ Кириллъ заливавшуюся слезами старуху. — Слезы твои, яко дорогой бисеръ… Была ты изрядная послушница, а теперь воздыханія утробу твою терзаху. Будетъ… Такъ нужно… Да… Вотъ ты бумагу мнѣ суешь, а того не подумаешь, что все сіе лестныя его кознованія. Кто бумагу-то писалъ? Вотъ ты и подумай…

— Да ежели безъ бумаги нельзя?

— Міръ сотворенъ безъ бумаги, и прейдетъ міръ тоже безъ бумаги. И я сначала-то, какъ попалъ сюда, поддался-было малодушію… Тѣсненько здѣсь, удушливо, муторно… и моя грѣшная плоть вознегодовала, да во-время опомнился, миленькая. Это Господь мнѣ милость послалъ, грѣшному, а ты съ бумагой разлетѣлась. Не пойду я отсюда, пока не извергнутъ властодержцы.

Авдотья Марковна тихо плакала, закрывъ лицо платкомъ. О, такъ умѣлъ говорить только владыка Кириллъ, великій подвижникъ. Онъ положилъ ей руку на плечо и заговорилъ своимъ тихимъ, ласковымъ голосомъ:

— Не сердитую я на тебя и на другихъ тоже. Вѣдь я за всѣхъ за васъ отвѣчать долженъ, расточенныя овцы!.. Сижу въ затворѣ и молюсь, миленькая… Такъ нужно, говорю.

— Ничего я не понимаю, родной, — всхлипывая, повторяла старуха. — Одно только знаю, что все черезъ меня вышло.

— Любя, Господь наказуетъ, миленькая… Много у Него милости. Маловѣрны мы и вдаемся страху. А Господь строить все намъ же на пользу. У каждаго свой часъ… И мой часъ насталъ. Да… Нужно радоваться, а не плакать…

Этотъ ласковый голосъ успокоилъ Авдотью Марковну, хотя она и продолжала сидѣть, опустивъ голову и не смѣя взглянуть на Кирилла. Великую власть онъ имѣлъ надъ людьми, а сейчасъ больше, чѣмъ когда-нибудь, и старуха поняла, почему онъ не взялъ бумагу. Недаромъ Кириллъ пастырство свое носитъ.

Кириллъ подсѣлъ къ столу и разсказалъ все, что самъ пережилъ за эти дни: какъ онъ сердился на нее, какъ не хотѣлъ сослаться на нее приставу Акакію, когда тотъ забиралъ его на постояломъ дворѣ, какъ его привели въ острогъ и онъ радовался, что досадитъ хоть этимъ вотъ ей, Авдотьѣ Марковнѣ, какъ потомъ снъ одумался и понялъ все. Все разсказалъ Кириллъ и ничего не утаилъ, до сегодняшняго сна включительно.

— Понимаешь, къ чему это прещеніе было мнѣ, недостойному? — уже шопотомъ спросилъ онъ, оглядываясь.

— Глупа я… стара…

— А вотъ я такъ догадался. Пастырь я, а душой злобился… такъ? Пастырь, а впалъ въ уныніе… такъ? Пастырь, а осудилъ помраченныхъ антихристовою прелестью… такъ?.. Силенъ онъ, врагъ, а нощь нощи отрыгнула разумъ. Понимаешь теперь: хуже я всѣхъ вотъ здѣсь, во узилищѣ, потому что считалъ себя лучше и осуждалъ другихъ. Тѣ яростно служатъ льстецу всескверному и дѣло свое погубителыюе содѣваютъ наотличку, отметая и совѣсть, и душу, и разумъ… Вотъ какъ служатъ воистину-то, а я малодушествовалъ, да еще считалъ себя получше всѣхъ. Спала и моя слѣпота съ глазъ, и вижу я все, миленькая… Радуйтесь за меня, маловѣрніи, ибо наступилъ день посѣщенія. Оставьте меня дѣлать мое дѣло, а Богъ поможетъ, вернусь и къ вамъ. Иди и скажи всѣмъ про мою худость.

Въ заключеніе Кириллъ отвернулъ стоячій воротникъ своего арестантскаго халата и показалъ обрѣзанные волосы. Авдотья Марковна въ ужасѣ всплеснула руками и опять застонала и закричала, пока Кириллъ строго не остановилъ ес.

— Будетъ, маловѣрная. И это должно быть. Антихристъ-то какъ меня донимаетъ здѣсь. Первымъ дѣломъ святую воду сцапалъ, а потомъ и до волосъ добрался: мнѣ прещеніе, а онъ волосы огрызуетъ съ яростію. Направилъ безпоповца, а тотъ, горемыка, и думаетъ, что самъ это дѣлаетъ. И всѣ такъ-то… Вотъ и тебя онъ же съ бумагой-то подослалъ,

Кириллъ тихо улыбнулся и торжествующе посмотрѣлъ на смущенную Авдотью Марковну'.

Такъ старуха и уѣхала ни съ чѣмъ. На прощанье она отозвала Жаръ-птицу въ сторону, сунула ему что-то въ скорченную ладонь и строго наказала, что нужно дѣлать.

— Ужъ будьте покойны, Авдотья Марковна, — бормоталъ смотритель, краснѣя отъ усердія. — Для васъ въ ниточку готовъ вытянуться.

Острожный глазъ Будзьки видѣлъ, какъ за спиной Жаръ-птица смущенно комкалъ сторублевую бумажку. Вотъ такъ святая вода!

Не успѣлъ рысакъ унести вихремъ Авдотью Марковну, какъ притащился приставъ Акакій. Онъ встрѣтилъ старуху на дорогѣ, и бросился по горячему слѣду.

— Ну что? — спрашивалъ онъ, гладя въ уголъ. — На выпускъ архирея-то выправила сама?

— Какъ на выпускъ? — удивился Аѳанасій Иванычъ.

— А такъ… На поруки сама взяла и залогъ внесла.

— Ну ужъ это дудки! — ворчалъ Аѳанасій Иванычъ, испугавшись. — Да и я его не выпущу… Неизвѣстный человѣкъ.

— Аль полюбился? — засмѣялся Акакій.

Служилые люди посмотрѣли другъ на друга и злобно отвернулись. Акакій понялъ, что Жаръ-птица схапалъ кушъ и что онъ еще разъ остался въ дуракахъ. Со злости Акакій удушливо закашлялся и обругалъ пріятеля, а потомъ молча протянулъ руку.

— Ты это чего? — изумился Аѳанасій Иванычъ, отступая.

— А вотъ это самое…

— Ха-ха… Самъ виноватъ, что не умѣлъ въ рукахъ держать, когда счастье свалилось. Эхъ, ты, Акимъ-простота!

Приставъ Акакій зашипѣлъ, какъ змѣя, которой наступили на хвостъ, хотѣлъ обругать Жаръ-птицу, но только закашлялся и плюнулъ.

VII.

Посѣщеніе Авдотьи Марковны произвело сильное дѣйствіе на весь острогъ. Всѣ арестанты какими-то невѣдомыми путями узнали всѣ подробности въ тотъ же день. Первою откликнулась камера № 6-й. Когда Кириллъ вернулся изъ пріемной, арестанты не выразили ни малѣйшаго любопытства и даже сдѣлали видъ, что ничего не замѣтили. Занятый своими мыслями, Кириллъ не обратилъ вниманія на собиравшуюся грозу и только за обѣдомъ почувствовалъ, что случилось что-то особенное. Арестанты своей камеры сторонились его, а другіе шептались, оглядывали его и вообще что-то замышляли.

— Эй, ты, бабій архирей! — крикнулъ вдогонку неизвѣстный голосъ, когда арестанты всею толпой выходили изъ столовой.

Кириллъ оглянулся, посмотрѣлъ на злобныя лица и все понялъ: всѣ были противъ него и по-своему всѣ были правы. Да, правы…

Въ шестомъ номерѣ его встрѣтилъ Шалай.

— Ну что, ваше преосвященство, какъ дѣлишки?

Кириллъ молчалъ. Въ камерѣ послышался сдержанный шопотъ, а потомъ сразу прорвалась ругань.

— Выкупятъ архирея богатыя бабы!

— Угодникъ бабій!

— То-то онъ одною ногой на небо, а за другую бабы держатся… Одно слово, купленный архирей!

— Отъ писанія подползаетъ, святая душа на костыляхъ.

— Небойсь, за насъ нѣтъ заступы… Всѣхъ сгноятъ по острогамъ, а онъ обрадуется съ своими купчихами.

— Изъ мяконькихъ архирей-то выискался.

— Однивмъ словомъ, святая вода…

Кириллъ молчалъ, подавленный сознаніемъ, что злобствовавшіе на него были правы.

— То-то онъ все плакалъ и вздыхалъ, — не унимался Шалай. — Вотъ и выплакалъ: сама Авдотья Марковна пріѣхала и всему начальству ручку позолотила… Этапъ-то поспособнѣе будетъ, ежели съ молитвой. Кабы мнѣ вымолить такую Авдотью Марковну…

— Ну, ты еще рыломъ не вышелъ, Шалай. Твои-то молитвы на большомъ тракту въ кустахъ засѣли… Ты у насъ трактовый архирей.

— А все-таки не изъ-за бабьей спины хлѣбъ себѣ добывалъ, братцы, — объяснилъ Шалай. — Ну, грѣшный человѣкъ, бывало всячины, такъ опять же я на небо не топорщился со святою водой…

Безпоповецъ держалъ себя политично и даже защищалъ Кирилла; положимъ, притворно защищалъ, ко все-таки не смѣшивался съ другими въ откровенной ненависти.

— Что вы къ нему пристали, братцы? — сказалъ онъ. — Завидно вамъ, ну, и лѣзете съ ложкой на чужую кашу… да. Лѣзете, а того не знаете, что къ мірскому человѣку приставленъ одинъ бѣсъ, къ бѣлому попу семь бѣсовъ, къ мниху четырнадцать, а къ архирею два стольна. Неучены вы, вотъ и не понимаете… Бѣсъ-то всегда норовитъ черезъ бабъ: самое для него пріятное кушанье.

Даже безотвѣтный бродяжка, привязавшійся въ эти дня къ Кириллу, точно отшатнулся отъ него и только смотрѣлъ такими недоумѣвающими глазами. Это молчаливое отчужденіе всего больше огорчало Кирилла: въ бродяжкѣ для него уже чувствовался свой человѣкъ, и вдругъ этотъ свой человѣкъ отшатнулся.

Такъ Кириллъ и промолчалъ весь вечеръ, выслушивая покоры, брань и всяческое поношеніе, пока арестантамъ не надоѣло ругаться.

Опять погасъ дневной свѣтъ, и весъ острогъ погрузился въ темноту, затихъ и шестой номеръ, но не спалъ Кириллъ. Теперь его острогъ уже не пугалъ, а пугало то, что вотъ этотъ острогъ былъ противъ него. Всѣ номера ненавидѣли его, значитъ, онъ былъ хуже ихъ всѣхъ, вотъ этихъ душегубовъ, татей и насильниковъ. Гласъ народа — гласъ Божій… Не спалъ и бродяжка, занимавшій уголокъ напротивъ.

— Кириллъ, — окликнулъ бродяжка шопотомъ.

— Я… а что?

Бродяжка завозился, сползъ съ нары и подсѣлъ къ Кириллу.

— Уходи какъ ни на есть, — зашепталъ онъ. — Не ровенъ часъ, еще убьютъ.

— За что?

— Случается… Не взлюбили тебя крѣпко, вотъ главная причина, потому какъ заступа у тебя объявилась.

— Ну, это особливая статья, а итти мнѣ некуда. Да и не хочу я…

Бродяжка только вздохнулъ и молча уползъ въ свой уголокъ.

Утромъ на другой день пришелъ самъ Жаръ-птица, строго оглядѣлъ выстроившійся въ двѣ шеренги шестой номеръ и движеніемъ головы велѣлъ Кириллу слѣдовать за собой. Среди арестантовъ послышался сдержанный шопотъ.

— Это еще что? — закричалъ Жаръ-птица. — Вы у меня смотрите!

— А зачѣмъ не въ очередь? — отвѣтилъ изъ толпы неизвѣстный голосъ.

Будзько бросился разыскивать смѣльчака, но его, конечно, не оказалось, да и арестанты, все равно, не выдали бы. Тѣмъ временемъ Жаръ-птица уже выходилъ съ Кирилломъ на дворъ, но тутъ опять случилась бѣда. У воротъ женскаго отдѣленія сбилась толпа арестантокъ и что-то такое кричала. Доносились какія-то причитанія, охи и жалостливый шопотъ,

— Это что? — спрашивалъ смотритель догнавшаго Будзько.

— А бабы бунтуются, ваше благородіе… Вызнали, что, значитъ, не простъ человѣкъ, ну, и того… способу не стало, извѣстно, бабы… Причитаютъ воютъ, лѣзутъ на стѣну.

На женскомъ отдѣленіи, дѣйствительно, происходилъ настоящій бунтъ. Арестантки узнали, что въ шестомъ номерѣ заключенъ архіерей, и подняли смуту. Надзирательница скрыла отъ Аѳанасья Иваныча это происшествіе, надѣясь уладить его домашними средствами, но арестантки предали ее, когда своими глазами увидѣли Кирилла.

— Къ слѣдователю повели! — шептали бабьи голоса. — Статочное ли это дѣло? Хоша и не настоящій, а все-таки архирей. Не стало имъ простыхъ-то арестантовъ…

— Вотъ я васъ, чечотки! — погрозилъ изъ Жаръ-птица, прибавляя шагу. — Этакъ житья не будетъ у себя въ острогѣ…

Кириллъ шелъ съ опущенною головой. Эта манифестація его огорчила, потому что являлась недоразумѣніемъ и даже усугубляла его вину передъ арестантами. Теперь ему проходу не дадутъ. Аѳанасій Иванычъ тоже чувствовалъ себя смущеннымъ: на него теперь всѣ будутъ коситься вотъ за этого самаго архіерея — и арестанты, и своя канцелярія, и даже Будзько. Всѣ будутъ выслѣживать, какъ онъ замирволитъ архіерея… Нелегко достанутся денежки Авдотьи Марковны: пожалуй, и деньгамъ не обрадуешься. Вонъ какимъ волкомъ накинулся тогда Акакій: такъ бы, кажется, съ живымъ мясомъ и вырвалъ. Эхъ, грѣхи, грѣхи!.. Только разъ поддался, а тамъ ужъ не обрадуешься.

Всѣ эти благочестивыя размышленія проходили въ головѣ Аѳанасія Иваныча, пока шло переодѣванье арестанта въ шубу и валенки. А тутъ еще Авдотья Марковна присылала своего рысака, чтобъ отвезти Кирилла къ слѣдователю, — тоже придумала на старости лѣтъ. Но старикъ выдержалъ характеръ и отправилъ лошадь обратно. Безъ того архіерея на извозчикѣ повезутъ, хотя этого и не полагалось, за исключеніемъ болѣзни. А тутъ еще, того гляди, Акакій подвернется. Вѣчно по городу рыщетъ да все обнюхиваетъ… Вообще, Аѳанасій Иванычъ волновался и былъ даже радъ, когда Кирилла вывели изъ острога.

«Хоть бы убѣжалъ съ дороги, — подумалъ старикъ малодушно. — Да нѣтъ, куда ему… Этакіе-то не бѣгутъ. Ахъ, ты, Боже мой, вотъ наказанье-то!.. Впрочемъ, что же я: слѣдователь не задержитъ, а потомъ въ окружный судъ и але мантръ».

Не успѣлъ Аѳанасій Иванычъ додумать до конца своихъ смотрительскихъ мыслей, какъ въ пріемную ворвался Будзько.

— Ваше высокоблагородіе, вотъ напасть-то… Только я его, значитъ, вывелъ за ворота, только, значитъ, сталъ усаживать на извозчика, а онъ у меня въ рукахъ и распустился,

— Ка-акъ распустился, рракалія?

— Слушаю-съ… Значитъ, какъ младенецъ маленькій распустился: головенка на одну сторону, руки какъ плети, глаза закатилъ… А изъ лица блѣднѣе снѣга. И при этомъ кровь…

— Ахъ, ты, дуракъ!..

Аѳанасій Иванычъ, какъ былъ, въ одномъ мундирѣ выскочилъ за ворота. Тамъ, дѣйствительно, произошло именно то, о чемъ докладывалъ Будзько: Кириллъ лежалъ на извозчичьихъ саняхъ въ обморокѣ. Около саней уже столпилась куча любопытныхъ. Аѳанасій Иванычъ замахалъ на толпу, Обругалъ Будзько и вообще проявилъ приличную случаю энергію.

— Въ больницу тащите! — командовалъ онъ, поддерживая голову Кирилла. — Да гдѣ фельдшеръ?.. За докторомъ пошлите!.. Ахъ, ты, Боже мой!.. Вѣдь вотъ случится же такой случай…

Кириллъ очнулся только въ арестантской больницѣ, въ высокой и свѣтлой комнатѣ, пропитанной застоявшимся запахомъ всевозможныхъ лѣкарствъ. Онъ съ удивленіемъ оглядѣлся кругомъ, вздохнулъ и закрылъ глаза отъ утомленія. Передъ нимъ стояли Жаръ-Птица и молоденькій военный фельдшеръ.

— Ну что, какъ? — какъ-то суетливо спрашивалъ Аѳанасій Иванычъ, заглядывая въ лицо больному. — Это отъ свѣжаго воздуха голову обнесло… бываетъ. Особливо, ежели кто съ непривычки.

— Ничего не упомню, — слабо отвѣтилъ Кириллъ. — А ты не безпокойся, ваше благородіе: я жаловаться никому не буду… Да и не на что жаловаться. Просто, слабъ я… немощенъ.

— Ну, здѣсь отдохнешь, Кириллъ.

— Отдохну? А за что они меня всѣ ненавидятъ?

— Кто — они?

— Да всѣ.

— Ну, это дѣло твое… Здѣсь тебѣ спокойно будетъ, и никто тебя не будетъ ненавидѣть. Вотъ докторъ пріѣдетъ… Лежи себѣ, пока не надоѣстъ.

— А ежели я не хочу?

— Чего не хочу?

— Да здѣсь оставаться…

— Ну, ужъ это дудки! Посадили, такъ и сиди. А то какъ козьи рога, ни изъ кузова ни въ кузовъ.

Аѳанасій Иванычъ даже разсердился. Что онъ, въ самомъ-то дѣлѣ, дурачка валяетъ передъ какимъ-то проходимцемъ? Этакъ всякое уваженіе потеряешь у себя въ острогѣ… Старикъ сердито повернулся и вышелъ. Кириллъ проводилъ его глазами и замѣтилъ:

— Не поглянулось…

Фельдшеръ молчалъ, внимательно разглядывая раскольничьяго архіерея. Онъ уже слышалъ о немъ и про себя могъ только удивиться: «Ну какой это архіерей? Просто какой-то мужичонка, да и мужичонка плохой».

Скоро пріѣхалъ докторъ, вызванный экстренно. Онъ вошелъ въ палату къ Кириллу съ недовольнымъ лицомъ. Это былъ средняго роста, среднихъ лѣтъ господинъ съ одутловатымъ лицомъ. Военный мундиръ сидѣлъ на немъ мѣшковато, какъ носятъ мундиры военные врачи. Начался осмотръ больного. Кириллъ покорно повиновался. Докторъ долго и внимательно выслушивалъ и выстукивалъ его и покачалъ головой.

— Нужно беречься, — замѣтилъ онъ, стараясь придать привычной фразѣ почти ласковый оттѣнокъ. — Ты давно въ острогѣ?

— Нѣтъ, всего четыре дня.

— Ты… да… — протянулъ докторъ, разсматривая больного черезъ очки. — Да, вамъ нужно беречься… очень…

— Напрасныя слова, ваше благородіе…

— Это почему?

— А ужъ, видно, такъ: предѣлъ положенъ всякому человѣку… Такъ и я. Мой предѣлъ здѣсь… Напрасно тебя безпокоили: все одно — помру. Я это знаю…

Предупрежденный смотрителемъ, что за птица новый больной, докторъ отнесся къ нему съ большимъ вниманіемъ. Подсѣвъ на кровать, онъ разговаривалъ съ нимъ тѣмъ тономъ добродушнаго покровительства, какимъ говорятъ большіе съ дѣтьми — Раньше вы не испытывали стѣсненія въ груди? одышки? Потъ по ночамъ, можетъ-быть, былъ? Плохой аппетитъ?.. Раздражительность характера? Можетъ-быть, галлюцинаціи, т.-е. видѣнія?.. Или какъ это по-вашему: сны? Да, сны…

— Случалось, — отвѣчалъ Кириллъ, съ удивленіемъ слушая странные и непонятные для него вопросы.

— Кашель мучитъ по ночамъ? сухой кашель?.. Ознобъ бываетъ?.. При глубокомъ вдыханіи колотье вотъ здѣсь?.. Можетъ-быть, показывалась кровь?.. Зрѣніе ослабѣло?..

— Ничего не знаю.

Докторъ пожалъ плечами, пожелалъ спокойствія и вышелъ, на ходу давая какія-то приказанія фельдшеру. Для Кирилла все это было такъ ново и необычно, точно онъ попалъ въ какой-то другой міръ. И для чего разспрашивалъ докторъ столько пустяковъ: велитъ Богъ — будешь живъ, не велитъ — помрешь, Все это такъ ясно и просто, какъ Божій день.

VIII.

Въ больницѣ Кириллу показалось скучнѣе, чѣмъ въ шестомъ номерѣ, несмотря на окружавшую его чистоту и самый внимательный уходъ. И свѣту было иного и дышать легче, а зато тоска такъ и давила. Особенно по ночамъ было трудно. Спать Кириллъ не могъ и все думалъ, думалъ и думалъ. Лѣчиться ему никогда не случалось, и доктора онъ видѣлъ около себя въ первый разъ въ жизни. Именно этотъ докторъ и смущалъ: все разспрашиваетъ, суетъ какія-то лѣкарства и вообще надоѣдаетъ, какъ осенняя муха.

— Петръ Иванычъ у насъ добрый, — объяснялъ фельдшеръ. — Угодникъ, а не докторъ. И всѣ арестанты его любятъ… Попасть въ больницу для нихъ праздникъ. Главное, пища хорошая полагается…

— Такъ, такъ, миленькій, — соглашался Кириллъ, пытливо глядя на молодого человѣка своими свѣтлыми глазами. — Все у васъ по-хорошему, миленькій?

— По положенью.

— Такъ… Кругомъ каменныя стѣны, часовые, властодержцы, а въ середкѣ доброта. Такъ и морите и лѣчите: одною рукой морите, а другой — лѣчите. На что добрѣе… Тутъ тебѣ лазаретъ, а у лазарета сейчасъ часовой.

— По положенью.

Молоденькій фельдшеръ полюбился Кириллу, и онъ любилъ съ нимъ разговаривать. Такой славный паренекъ и такъ вѣритъ въ свое «положенье». У нихъ все «но положенью».

— Ну, а если человѣкъ помретъ, это тоже по положенью?

— Случается… Больше бродяжки помираютъ. Наголодаются, отощаютъ, — ну, и придутъ въ острогъ въ чемъ душа… Прямо у смерти конецъ. Которыхъ успѣемъ отходить, а которые такъ и замаются…

— На лѣкарства свое больше всего надѣетесь?.. А ежели въ немъ вся душа повернута, такъ тутъ какое лѣкарство но вашему положенію? Вѣдь въ каждомъ человѣкѣ живая душа, миленькій… Затоскуетъ человѣкъ, ничего не мило.

— Разные бываютъ. Другой все молчитъ… Нѣтъ этакихъ-то туже. Вонъ рядомъ въ палатѣ скопецъ лежитъ… Ничего отъ него не добьешься.

Наивность фельдшера производила на Кирилла успокаивающее дѣйствіе. Совсѣмъ несмысленный паренекъ и такъ хорошо вѣрить въ свои лѣкарства. Тутъ такое зло кромѣшное, отчаянныя души, тьма и скрежетъ зубовный, а онъ порошки свои суетъ да микстуры… Рядомъ съ этимъ въ душѣ Кирилла проснулось какое-то враждебное чувство къ доктору. Сначала онъ его не понималъ, а потомъ все стало ясно, какъ день. Этотъ слуга антихристовъ почище всѣхъ будетъ: всѣ остальные властью своей брали, а этотъ добротой донималъ… Ласковый такой, какъ же, а на ласковое слово какого угодно человѣка можно поймать. Теперь Кириллъ испытывалъ жуткое чувство, когда въ его палату входилъ добрый докторъ. Онъ старался не смотрѣть на него к отвѣчалъ неохотно, скрывая свое недомоганье.

— Выпиши меня лучше, — просилъ Кириллъ. — Я здоровъ…

— Да вѣдь въ казематѣ хуже, чѣмъ здѣсь! — удивлялся докторъ.

— А другіе сидятъ? Господь и не то терпѣлъ, и намъ грѣшнымъ терпѣть приказалъ… Ужъ это вѣрно.

— Вотъ поправитесь, тогда и отпустимъ.

— Уморите вы меня, вотъ что…

Докторъ только пожималъ плечами, не понимая, въ чемъ дѣло. Какой-то мудреный арестантъ попался. Наконецъ это было интересно, и докторъ удвоилъ свою внимательность. Собственно, положеніе больного было опасное, хотя, съ другой стороны, именно такія натуры отличаются изумительной живучестью. Все дѣло въ повышенномъ тонѣ всей психики. Докторъ чувствовалъ, что Кириллъ его не выноситъ, и это даже составляло неразрѣшимую загадку: кромѣ хорошаго, онъ ничего не сдѣлалъ для него.

— Вы меня почему-то не любите, Кириллъ? — спрашивалъ докторъ въ одинъ изъ визитовъ.

— Не я тебя не люблю, а ты самъ себя не любишь… — отвѣтилъ старикъ, стараясь не глядѣть на доктора.

— Каждый себя любитъ…

— Кабы любили, такъ и остроговъ было бы не нужно, и дохтуровъ и солдатъ.

— Какъ же это такъ?

Кириллъ въ этотъ моментъ сидѣлъ у себя на кровати. Вопросъ доктора точно ожегъ его. Онъ вскочилъ, посмотрѣлъ на доктора своими свѣтлыми глазами и захохоталъ.

— А вотъ такъ!.. вотъ какъ!.. — крикнулъ онъ, хватая со своего столика склянки и разбрасывая ихъ по комнатѣ. — Вотъ такъ! Что, хорошо?..

Докторъ не шевельнулся, а только чуть-чуть сузилъ глаза. Онъ ожидалъ, что Кириллъ пуститъ одной изъ склянокъ въ него, но этого не случилось. Разбросавъ лѣкарства, старикъ посмотрѣлъ на доктора вызывающимъ взглядамъ, — его обезоружило спокойствіе врача.

— Ну, что же ты молчишь? а? — торопливо заговорилъ старикъ, глядя прямо въ глаза доктору. —А? Вотъ и вся твоя работа… Ты-то придымывалъ-придумывалъ, миленькій, маялся тоже, а я всю твою городьбу разомъ и прикончилъ… Будетъ… довольно… Вѣдь я лучше всѣхъ васъ знаю, что скоро помру… Божья воля на то, а не твои лѣкарства.

— Послушайте, вѣдь я не для собственнаго удовольствія лѣчу васъ, а это моя обязанность.

— Вотъ, вотъ: обязанность. «Онъ» васъ всѣхъ обязалъ. Какъ же! Въ лучшемъ видѣ! Вотъ ты по обязанности и добрымъ прикидываешься, потому какъ онъ тебѣ жалованье за твою доброту платитъ. У другихъ-то открытая злоба, а ты съ умильными словами творишь волю пославшаго. Все вижу, миленькій!..

— Вы успокойтесь, а потомъ мы поговоримъ серьезно, — отвѣтилъ невозмутимый докторъ. — Мнѣ очень интересно.

— Интересно? Ха-ха… Такъ я тебѣ скажу… скажу…

Кириллъ не могъ договорить начатой фразы и раскашлялся удушливымъ нехорошимъ кашлемъ, отъ котораго у него выступили слезы на глазахъ, а на лбу показались крупныя капли холоднаго п. Старикъ чувствовалъ, какъ сразу весь обезсилѣлъ, изнемогъ, и что все у него кружится передъ глазами. Докторъ подалъ ему стаканъ воды.

— Такъ ты добрый? — тихо спросилъ онъ послѣ длинной паузы совсѣмъ другимъ тономъ. — Добрый?..

— Да, и не за жалованье.

— Хорошо… Добрый, такъ отпусти меня въ шестой номеръ. Понимаешь, мнѣ это нужно… Я не для твоихъ лѣкарствъ сюда попалъ… Мнѣ нужно все имъ сказать, горемыкамъ миленькимъ, антихристовымъ служакамъ. Все… Ахъ, часъ уже близится, а я медлилъ… Близокъ часъ великаго отвѣта, и я не умру спокойно, ежели ты меня не пустишь къ нимъ.

— Гм… Это увидимъ. Если вы не будете волноваться… Вообще, какъ позволитъ здоровье.

— Здоровье?.. Да вѣдь ты-то знаешь, что я умру, а говоришь о здоровьѣ. Здоровье тебѣ дорого, а душа ни по чемъ.

— Одно другому не мѣшаетъ.

Наступила неловкая пауза. Доктору нужно было уходить, но онъ оставался изъ чувства какой-то совѣстливости. Что-то было не выговорено, не досказано. Послѣ нѣкотораго колебанія онъ подсѣлъ на кровать къ больному и заговорилъ своимъ спокойнымъ тономъ:

— За что вы меня ненавидите, Кириллъ? Вѣдь я чувствую, что вы ненавидите…

— Я?.. Нѣтъ, миленькій, не ненавижу, а жалѣю… Кому ты служишь-то своими порошками?

— Какъ кому? Всѣмъ служу… Вотъ вы больны — вамъ служу.

— Всѣмъ? Нѣтъ, ты «ему» служишь… всескверному льстецу. И съ легкимъ сердцемъ еще служишь, потому «онъ» обошелъ васъ всѣхъ своимъ смрадомъ. Вы какъ дѣлаете: накажутъ грѣшника плетями, ты его вылѣчишь, и опять грѣшника наказывать… Это, по-твоему, работа?

— Да вѣдь нынче плетями наказываютъ только на каторгѣ…

— Все одно, и тамъ свои дохтура… Одною рукой наказываете, а другою лѣчите. И хуже того скажу… Своими глазами видѣлъ. Вотъ такіе же ученые да умные собрались вкупѣ въ нѣкоторомъ домѣ и занялась бѣснованіемъ: бѣсъ ихъ давно поймалъ, а они его ловятъ. До чего дошли — и сказать страшно… Сѣли это табачники вокругъ стола и начали бѣса вызывать. А что уже тутъ… То въ стѣгу постучитъ: «здѣсь я, миленькій!», то коготь подъ столешницей: цапъ!.. Онъ знаетъ, гдѣ ему высунуть свою мерзкую лапу… Ты подумай, что такое столъ-то? Охъ, великій и студный грѣхъ!.. Хлѣбъ на столѣ-то ѣдятъ, миленькій, и съ молитвой ѣдятъ… А помрешь, миленькій, куда тебя положатъ?.. Вотъ «онъ» тебя тогда когтемъ и зацѣпитъ. Вѣрно тебѣ говорю. Вездѣ теперь маловѣрніи бѣсоиманіемъ занялись… Самое сладкое дѣло. И вездѣ «онъ» оказываетъ свой звѣриный образъ.

— Все это пустяки, Кириллъ. Просто глупые люди убиваютъ свое время пустяками…

— Нѣтъ, не пустяки, миленькій. Еще въ нѣкоторомъ домѣ я видѣлъ его лестныя кознованія. Тоже табачники собрались… Они-то потѣшаются, а мнѣ со стороны все и видно, какъ «онъ» орудуетъ. Взяли нѣкоторую дѣвицу, завязали ей глаза и повели по горницѣ… Небойсь, тоже страшно съ открытыми-то глазами! Ну, вотъ она, дѣвица, и идетъ, якобы въ нѣкоторомъ тонцѣ снѣ… Идетъ, ручками разводитъ, точно по жердочкѣ, и прямо ко мнѣ… Подошла прямо ко мнѣ и ручкой тянется-тянется, а я-то вижу, что это не ея рука, а его мерзкая лапа. Самъ-то «онъ» побоялся ухватить невинную отроковицу и привелъ ее ко мнѣ, да еще лапу свою мерзкую суетъ… «На, молъ, получай преданное въ мои бѣсовскія лапы невинное чадо!»' Тутъ ужъ я не утерпѣлъ и возревновалъ… Взялъ дѣвицу, развязалъ ей глаза и оградилъ, а она, миленькая, стоитъ и плачетъ. Не подвернись я, замучилъ бы «онъ» ее… Ужъ совсѣмъ было-сцапалъ. Бывали случаи… Отъ человѣка одинъ смрадъ оставался. Это по-твоему тоже пустяки?

— Не пустяки, а только грѣшнаго ничего нѣтъ.

— А платкомъ зачѣмъ глаза завязывать? Зачѣмъ невинная отроковица понадобилась для сего кознованія. Нѣтъ, ты подумай… «Аще око твое чисто», — вотъ что въ писаніи сказано, ну, и завязываютъ чистое-то око. «Очи мои выну ко Господу», — ну, это ему и не нравится. И еще сказано: «аще око твое десное соблазняетъ тя, изжени его», а тутъ око-то чистое, око отроковицы, еще не отемненное студнымъ желаніемъ. Страшно было смотрѣлъ на миленькую, какъ она ручкой-то тянулась… Живая душа гибла на глазахъ.

Кириллъ откинулся на подушкѣ и закрылъ отяжелѣвшіе глаза. Слышалось только его тяжелое дыханіе. Свидѣтелемъ этой сцены былъ одинъ фельдшеръ, стоявшій въ дверяхъ. Доктора заинтересовало оригинальное толкованіе раскольничьяго архіерея чудесъ магнетизма, гипнотизма и столоверченія. Даже это было не смѣшно, потому что служило только выраженіемъ цѣльнаго міросозерцанія.

— Вотъ что, миленькій, отпусти ты мене туда, въ номеръ… — тихо заговорилъ Кириллъ, не открывая глазъ. — Нужно мнѣ… Ахъ, какъ нужно. Не великъ часъ остался, а сказать нужно много.

— Скажите мнѣ, я передамъ…

— Ты?

Кириллъ засмѣялся.

— Какъ же ты скажешь, когда самъ ничего не видишь? И всѣ вы ничего не видите… всѣ помрачены… Былъ я какъ-то на Москвѣ, такъ тамъ жизнь свою начали страховать: и скотину страхуютъ и свои души. Не надѣются на милость Божію, а на свои увертки… Это какъ, по-твоему, а?.. Всѣ по-богатому хотятъ жить, а онъ къ богатству-то и льнетъ… Ему это первое дѣло, гдѣ легкій хлѣбъ. Самый скусъ…

Разговоръ въ толъ же родѣ повторился и въ слѣдующій разъ, и опять онъ кончился просьбой Кирилла перевести его въ шестой номеръ.

— Да вѣдь я сказалъ вамъ, что это неудобно, — говорилъ докторъ. — Можетъ-быть, вы чѣмъ-нибудь недовольны?

— Нѣтъ, доволенъ. А все-таки отпусти… Нужно мнѣ. Ахъ, миленькій, вся душенька во мнѣ изболѣлась…

Докторъ только пожалъ плечами. Кириллъ однако нашелъ другой путь. Онъ черезъ посредство фельдшера «сослался» съ Авдотьей Марковной: написалъ мелкимъ старческимъ полууставомъ нѣкоторую «слезницу». Авдотья Марковна сейчасъ же прикатила въ острогъ и устроила все живою рукой.

— Какъ докторъ… — мялся Аѳанасій Иванычъ, глядя въ уголъ.

— Докторъ — подневольный человѣкъ.

Упрямая старуха такъ наступала на Аѳанасія Иваныча, что тому ничего не оставалось, какъ только сдаться. Что вы подѣлаете съ проклятыми бабами? Когда въ заключеніе этихъ переговоровъ Авдотья Марковна попробовала предложить нѣкоторую благодарность въ видѣ ассигнацій, Аѳанасій Иванычъ стыдливо спряталъ обѣ руки за спиной.

— Нѣтъ, ужъ увольте, Авдотья Марковна… И то сытъ по горло вашими милостями. Вашъ-то архирей вотъ гдѣ у меня сидитъ…

Старикъ внушительно показалъ на свой красный затылокъ и прибавилъ:

— Не за мзду служу… И притомъ у меня свое семейство-съ. Неудобно-съ… Вообще… Лучше ужъ такъ.

— Ну, какъ знаешь. Пригодилось бы ребятишкамъ на молочишко…

— Неудобно-съ… Безъ того всѣ пальцами указываютъ, что я продался. Извините… Не могу-съ.

IX.

Въ шестой померъ Кириллъ вернулся въ тотъ моментъ, когда арестанты ужинали. Онъ занялъ свое мѣсто въ уголкѣ и терпѣливо ждалъ возвращенія товарищей по несчастію. Камера слабо освѣщалась жестяною лампочкой, и Кириллъ чувствовалъ, что онъ уже умеръ и тихо лежитъ съ могилѣ. Что же, пора отдохнуть. Вотъ только нужно сказать имъ все. Да, все, все…

Онъ все-таки вздрогнулъ, когда въ коридорѣ послышался тяжелый топотъ десятковъ ногъ. Арестанты ворвались въ казематъ гурьбой и въ первый моментъ не замѣтили Кирилла. Шалай чуть его не раздавилъ, бросившись на нары.

— Братцы, да вѣдь это опять наша святая вода объявилась! — крикнулъ онъ громко. — Откодова взялся, владыка?

— Гдѣ былъ, тамъ ничего не осталось…

— А мнѣ сказывали, что его перевели въ женское отдѣленіе, — язвилъ безпоповецъ. — И то бабешки подослали ему два рушника… Какъ же! Для нихъ вотъ такіе божественные старички самый скусъ. Бабій-то грѣхъ сейчасъ онъ отмолитъ.

Камера загалдѣла, какъ осиное гнѣздо, обрадовавшись даровому представленію. Кириллъ сидѣлъ въ своемъ уголкѣ, смотрѣлъ на всѣхъ своими свѣтлыми глазами и кротко улыбался. Арестанты окружили его живою стѣной и наступали все ближе, подталкивая впередъ безпоповца.

— Ну-ка, безпоповщина, возьми его… Валяй!.. Чего на него смотрѣть-то?.. Онъ у насъ въ томъ родѣ, какъ дорогой гость, такъ ужъ надо и принимать честь-честью…

— А сколько Авдотья-то Марковна отвалила Жаръ-птицѣ? Ну-ка, сказывай, святая душа…

— Не троньте вы его! — притворно вступился безпоповецъ. — Владыка ничего сномъ дѣла не знаетъ… Пустыя вы слова болтаете, охаверники. Старичокъ правильный, однимъ словомъ… А что касаемо женскаго полу, такъ опять же причины его тутъ нѣтъ. Извѣстно, бабы — дуры… Авдотья Марковна богатиная старушка, богомольная, ну, и пожалѣла старичка…

— А отчего насъ она не жалѣетъ?

— Не отъ писанія вы, вотъ и не жалѣетъ… Главное: по писанію. Онъ ловко умѣетъ пугать этихъ самыхъ бабъ писаніемъ: тутъ тебѣ и желтый огонь, и адъ кромѣшный, и антихристъ…

Камера хохотала, а Кириллъ съежился въ комочекъ.

— Будетъ вамъ, галманы! — продолжалъ безпоповецъ въ томъ же тонѣ. — Ничего вы не понимаете… Кто вы такіе? Душегубы, тати, насильники, лиходѣи, а онъ — спасенная душа. Вотъ какъ надо говорить-то… У него и на умѣ одно спасенье, а вы ржете… Жалѣетъ онъ насъ всѣхъ но своей милости… Миленькіе горемыки, говоритъ. А выправитъ его Авдотья Марковна, онъ за насъ Богу будетъ молиться.

— Ужъ этотъ умолитъ… Вѣрно…

— Мы-то будемъ здѣсь сидѣть, а спасенная душа опять около своихъ купчихъ обернется горошкомъ… И опять такъ напугаетъ ихъ, потому какъ за старую вѣру пострадалъ. Ему все зачтется… И на томъ свѣтѣ особливое мѣстечко приготовлено. Да ты что молчишь-то, владыка?..

— Говори, говори… — тихо отвѣтилъ Кириллъ. — Относительно того свѣта ничего не знаю, а что здѣсь — правильно говоришь. Великій я грѣшникъ, и ты правильно сказалъ, что хуже я всѣхъ… Только ты не знаешь одного, миленькій: «Невѣдѣніе есть горше согрѣшенія. Вѣдый, аще согрѣшивъ, вѣсть о чемъ каятися, а не вѣдый творитъ согрѣшивъ, не вѣсть о чемъ каятися». Вотъ здѣсь ты меня похуже будешь, миленькій…

— Однако ловко метнулъ!..

Безпоповецъ растерялся, не ожидая такого оборота. Ему нужно было какъ-нибудь выкрутиться изъ неловкаго положенія, чтобы не осрамить себя передъ товарищами.

— Такъ невѣдѣніе паче согрѣшенія? — бормоталъ онъ, подступая все ближе къ Кириллу. — А знаешь, что сейчасъ у меня на умѣ?

Кириллъ не успѣлъ отвѣтить, какъ получилъ звонкую пощечину. Наступило общее молчаніе, а Кириллъ не издалъ ни одного звука и только повернулъ другую щеку для второго удара. Пришедшій въ азартъ безпоповецъ уже замахнулся, а Кириллъ закрылъ глаза, какъ чья-то рука схватила руку безпоповца. Это былъ молчаливый бродяжка.

— Не тронь, — прошепталъ онъ задыхавшимся голосомъ

Рука безпоповца обрушилась на него, хотя и не съ такою силой, какъ въ первый разъ. Завязалась молчаливая драка, и сцѣпившіеся враги покатилась по грязному полу.

— Катай его! — взвыла толпа,

Но въ драку вмѣшался Кириллъ и рознялъ валявшихся на полу. Ему досталось нѣсколько здоровыхъ тумаковъ, но онъ не чувствовалъ уже боли.

— Миленькіе, перестаньте, — шепталъ Кириллъ, помогая безпоповцу подняться съ полу. — Ахъ, миленькіе, нехорошо. Вѣдь я во всемъ виноватъ. Всѣхъ я хуже, потому что я все знаю и все вижу, а вы слѣпотствуете съ злобѣ своей.

Когда сконфуженный безпоповецъ поднялся, Кириллъ поклонился ему въ ноги.

— Братикъ миленькій, прости Бога для, ежели чѣмъ я тебя обидѣлъ, и вы, миленькіе, простите… Шалай, ты, можетъ, тоже злобишься на меня, такъ и ты и.

— Ну, ну, будетъ… — бормоталъ Шалай, отступая въ толпу.

— Это на новый манеръ! — раздался голосъ въ толпѣ и одиноко замеръ, не встрѣтивъ сочувствія.

Наступило мертвое молчаніе. Кириллъ съ трудомъ поднялся съ пола, съ трудомъ перевелъ духъ и сѣлъ на край нары. Его схватилъ натруженный кашель, отъ котораго все кружилось въ головѣ. Ето-то зачерпнулъ изъ ушата воды и поднесъ большой желѣзный ковшъ къ самому лицу надрывавшагося отъ кашля старика.

— Испей… Отпуститъ.

Другой сердобольный арестантъ легонько принялся колотить по спинѣ — тоже вѣрное сродство отъ кашля. Но пароксизмъ прошелъ безъ этихъ средствъ. Кириллъ приложился горѣвшею толовой къ холодной острожной стѣнѣ и безмолвно просидѣлъ такъ минуты двѣ. Въ глазахъ у него было совершенно темно, и онъ въ ужасѣ думалъ, что наступаетъ уже смерть; сердце такъ и замирало. Арестанты молчали, и только слышалось нерѣшительное переступаніе съ ноги на ногу.

— Скоро конецъ, миленькіе, — зашепталъ Кириллъ, собравшись съ послѣдними силами. — Но не страшна смерть, а страшно оставить васъ въ невѣдѣніи. Расточенные люди, какъ овца безъ пастыря… А сынъ погибельный радуется вашему невѣдѣнію, ибо въ васъ явлена быша его лестныя кознованія и горесть адова.

Переведя духъ и сдѣлавъ нѣсколько глотковъ холодной коды, Кириллъ заговорилъ своимъ тихимъ, старческимъ голосомъ, не повышая и не понижая тона, какъ читаютъ по покойникѣ. Это и былъ «канунъ на исходъ души»… Кириллъ говорилъ о себѣ, разсказывая съ самаго начала, какъ попалъ въ острогъ.

— Слѣпымъ я сюда вошелъ, маленькіе, а теперь прозрѣлъ… Малый часъ остался покаяться въ грѣсѣхъ, ниже нѣсть числа и мѣры. Господь открылъ глаза и мнѣ, многогрѣшному. Скажу вамъ все, миленькіе горемыки, ничего не потаю, ибо близка власть превознесеннаго звѣря, иже есть число шестьсотъ и шестьдесятъ и шесть. Малъ часъ, но велика вѣра, миленькіе…

Разсказалъ Кириллъ про свары и разсѣченіе своей паствы, и какъ онъ пріѣхалъ устранилъ рознь, и какъ хотѣлъ смирить гордыню Авдотьи Марковны, а вмѣсто этого попалъ въ лапы Ежовой-головѣ.

— Это антихристъ наложилъ на меня свою скверную лапу… Вы-то думаете, что это властодерженъ, а я узрѣлъ внутреннимъ окомъ смрадную печать на немъ пославшаго. И смотритель тоже, и приставники, и солдаты съ ружьями — никто не видитъ на себѣ печати-то, а службу служатъ съ лютою яростью и неистовствомъ. Развѣ за деньги купишь такихъ вѣрныхъ слугъ?..

— Это ты правильно…

Дальше Кириллъ разсказывалъ, какъ его привели въ острогъ, какъ обыскивали, записывали въ антихристову книгу, и подъ конецъ всего смрадный слуга антихристовъ отнялъ бутылочку со святою водой.

— Не любитъ онъ этой воды, — съ дѣтскою улыбкой объяснилъ Кириллъ, покачивая головой. — Вотъ какъ не любитъ… Ужъ совсѣмъ я водичку пронесъ, а онъ меня на дворѣ и сцапалъ: такъ орломъ а налетѣлъ. Послѣ надзиратель сколько разъ принимался бить, а я молчу… Не знаютъ, миленькіе, что лютуютъ не отъ себя.

— Ахъ, ты, братецъ ты мой, а вѣдь это точно… отъ того… Правильныя твои слова.

Дальше слѣдовалъ разсказъ о послѣдующихъ антихристовыхъ козняхъ, до обрѣзанія волосъ включительно. Кириллъ картинно разсказывалъ, какъ хитростно погибельный сынъ подкрадывался къ его волосамъ, но не смѣлъ ихъ угрызть при дневномъ свѣтѣ, а сдѣлалъ это ночью.

— Вамъ-то это и невдомекъ, а я-то все видѣлъ, — объяснялъ Кириллъ, покачивая годовой. — Тяжеленько и срамно, а молчу. Вы смѣетесь, а я молитву про себя творю. Ночью-то слезами плакалъ и вотъ за него молился, который по невѣдѣнію слугой антихристовымъ обернулся…

Кириллъ указалъ на безпоповца и сейчасъ же прибавилъ:

— Только его тутъ вины нѣтъ… и вашей нѣтъ. Въ писаніи прямо сказано: ни единый власъ съ главы не падеть безъ воли Божіей. Ну, а дальше…

Разсказалъ Кириллъ и о дальнѣйшихъ козняхъ все того же антихриста: какъ онъ подсылалъ къ нему съ бумагой Авдотью Марковну, какъ потомъ предалъ въ руки лѣкаря, хотѣвшаго взять его ласковыми «словесы», и т. д. Вся камера притихла, какъ одинъ человѣкъ, слушая эти странныя рѣчи. Для всѣхъ сдѣлалось ясно все то, что говорилъ Кириллъ. Конечно, обошелъ всѣхъ антихристъ и такъ ловко обошелъ: комаръ носу не подточитъ. Кто-то широко вздохнулъ, подавленный этою ясною, какъ день, мыслью. Притихшая толпа арестантовъ придвинулась ближе къ Кириллу, который сидѣлъ опять въ своемъ уголкѣ. Лампочка такъ скупо освѣщала казематъ, что трудно было разсмотрѣть лицо говорившаго старика, но всѣ смотрѣли въ одну точку, изъ которой лилась старческая рѣчь.

— Онъ мысленно царствуетъ, — уже шопотомъ разсказывалъ Кириллъ. — А знаменія кругомъ… И никто этого не видитъ, ослѣпленный собственною гордыней и плѣннымъ разумомъ. Да, не видитъ… Люте восплачется всякая плоть и сейчасъ плачетъ. Вотъ и васъ онъ зацапалъ своею лапой и ввергъ во узилище… Вы-то думаете, что сами попали, а я-то вижу его работу. И Слеза, и Чечень, и Аквамаринъ, и баушка Акулина, — всѣ любезные слуги и прелестные сосуды все его же. Аитихриста-то не видятъ и думаютъ, что все сами дѣлаютъ… Они дѣлаютъ, а другіе слуги антихристовы ихъ злѣ наказуютъ и казни египетскія вмѣняютъ. Работа идетъ кругомъ…

Голосъ Кирилла неожиданно окрѣпъ, и полилась рѣчь обличенія противъ отступниковъ.

— Льется напрасная христіанская кровь, погубляются души, во тьмѣ содѣваются тайно-страшныя и неудобь-сказуемыя дѣла… И женскъ полъ пріялъ свою часть въ студныхъ дѣлахъ. Страхъ и трепетъ объялъ всѣхъ. Иные и ничего не сдѣлали, а просто бѣгутъ и скитаются по лѣсамъ, бѣгутъ, а за ними онъ люте гонится и дышитъ огнепальною яростью на пріявшаго звѣриный образъ человѣка. А тамъ мать стыдится зачатаго въ утробѣ младенца и дѣвица не знаетъ своего дѣвичьяго стыда… Всуе мятутся расточенные люди и свои не познаша своихъ. А что сказано у Игнатія Богоносца? «Всякъ глаголяй, кромѣ повелѣнныхъ, аще и достовѣренъ будетъ, аще и поститъ и дѣвствуетъ, аще и знаменія творитъ, аще и пророчествуетъ, волкъ тебѣ да мнится въ овчей кожѣ, овцамъ пагубу содѣвающъ»… А въ Кирилловой книгѣ сказано: «Да не бываемъ къ тому младенцы умомъ, влающеся и скитающеся по всякомъ вѣтрѣ ученія, во лжи человѣчестей, въ коварствѣ козней льщенія. Будемъ истинствующе въ любви»… И еще сказано: «И власть перваго звѣря всю творитъ и поклонятся ему: и огнь сотворитъ нисходити на землю предъ человѣки… работы египетскія вмѣстятся»… Ахъ, какъ нужно молиться, ибо будетъ внѣ страхъ, внутрь трепетъ, гладъ и жажда, въ домѣхъ рыданіе…

Въ шестомъ номерѣ царила мертвая тишина… При тускломъ освѣщеніи сбившіеся въ одну кучу арестанты походили на тѣ грѣшныя души, о которыхъ говорилъ Кириллъ.

— Люте восплачется всякая душа! — вдохновенно продолжалъ онъ. — Увянутъ доброты лицъ и лѣпоты женскія увидятся, и желаніе всѣмъ человѣкомъ отбѣгаетъ. Восхощутъ семь женъ одного мужа, и его не будетъ, ибо желаніе мужское истощится… Не будетъ правильнаго рожденія, ибо затворилось само небо и затворилось всякое желаніе. Роду человѣческому погибель, даже прежде того, какъ появится изъ утробы матерней… Сказывали мнѣ въ Москвѣ, какъ и теперь женскъ полъ на аеръ поднимается и въ бездну низвергается… да. Знаменія въявь. Одна нѣмка на аеръ поднималась на пузырѣ: надуютъ пузырь, опустятъ ей веревку, она за веревку зубами и въ такомъ превращенномъ видѣ на аеръ вознесется. А другая нѣмка заберется въ циркѣ подъ самый потолокъ, этакъ саженъ на десять, да оттуда внизъ головой и низринется. И живы обѣ… Сами онѣ такую страсть принимаютъ? Нѣтъ, бѣсъ ихъ и на аеръ возноситъ и въ бездну низвергаетъ тычмя головой… Всенародно бѣсоугодня пляски творятся оголеннымъ женскимъ поломъ, по трактирамъ прельщенію распѣваютъ безстыжія жидовки, а властодержцы и богоборные потаковники утверждаютъ всякіе зломерзкіе заводы, идеже люте гибнетъ всякъ полъ. Не для сего сотворена Ева изъ ребра Адамова… Хоть и жидовки и нѣмки, а не своею волей мучатся: льстецъ ихъ гладомъ донимаетъ. Тоже ѣсть хотятъ миленькія горемыки… Тутъ запляшешь голая, когда женская плоть отдана на поруганіе и гладомъ изнемогаетъ. Не для рожденія чадъ жена, а на позоръ… Вотъ что онъ творитъ.. И еще скажу другое дѣло: работать никто не хочетъ… Всѣ боярили бы да легкій хлѣбъ ѣли. Машинами хотятъ свою лѣность утѣшить: машина пусть работаетъ, а я буду пѣсни пѣть да радоваться. Да… Тутъ тебѣ бѣси слова твои по проволокамъ волокутъ, тутъ тебѣ бѣси машинами ворочаютъ, тутъ бѣси въ зломерзкія трубы перекликаются, визжатъ неистово, огнь съ неба низводятъ… О, горе душамъ нашимъ! Одного только бѣси не придумаютъ: хлѣба… И работы египетскія вмѣстились у огненныхъ машинъ, и въ ситцы, крашеные собачьей кровью, всѣ разодѣлись, и за самовары усѣлись, и табачищемъ задымили, а хлѣбушко все дорожаетъ… И хуже еще: онъ увезетъ его, хлѣбушко, къ нѣмцамъ, а назадъ отрыгнетъ желѣзомъ да блондами…

— Ужъ это правильно! — загалдѣла камера. — Ты это вѣрно, дѣдушка!..

Цѣлую ночь не спалъ шестой номеръ, а Кириллъ все говорилъ и говорилъ. Онъ выложилъ всю свою душу.

X.

Кириллъ умеръ черезъ два дня въ острожной больницѣ, умеръ тихо, какъ засыпаютъ дѣти. Свидѣтелями этой сцены были молодой фельдшеръ и непомнящій родства бродяжка.

— Кончился… — шопотомъ произнесъ фельдшеръ, щупая пульсъ.

Бродяжка закрылъ глаза «усопшему новопреставленному рабу Божію Кириллу»… Въ большія окна острожной больницы яркими полосами падалъ вѣсенній свѣтъ. Въ воздухѣ незримо уже наливалась грядущая весна, и смерть являлась здѣсь живымъ контрастомъ. Бродяжка особенно чувствовалъ эту прибывавшую за стѣнами острога жизнь, и въ немъ ныла эта вѣчная тоска по волѣ. Смерть раскольничьяго архіерея служила только иллюстраціей, какъ нужно торопиться, чтобы хотя еще разъ дохнуть свѣжимъ вольнымъ воздухомъ.

Острогъ уже зналъ о смерти Кирилла. Какъ это случилось, вѣроятно, никто не могъ бы объяснить, но всѣ это знали — и часовые, стоявшіе на своихъ постахъ, и женское отдѣленіе, и шестой номеръ, и заключенные въ одиночныхъ камерахъ душегубы. Послѣднимъ узналъ о совершившемся событіи Аѳанасій Иванычъ, когда къ нему явился съ докладомъ Будзько. Смотритель, прежде всего, разсердился… Этого еще недоставало!.. Онъ покраснѣлъ, какъ піонъ, закашлялся и накинулся на Будзько.

— Ты у меня смотри! — ругался, старикъ, взмахивая затекшею волосатою рукой. — Рракаллія!.. Ты… ты… ты…

— Слушаю-съ!

— Дурракъ!

Въ слѣдующій моментъ Аѳанасій Иванычъ мелкою рысцой побѣжалъ въ больницу и по дорогѣ обругалъ подвернувшагося на глаза фельдшера.

— Ты у меня смотри!.. Я васъ всѣхъ въ бараній рогъ согну!..

Кириллъ, дѣйствительно, лежалъ на своей койкѣ мертвый, съ мертво-покойнымъ лицомъ. Около него оставался одинъ бродяжка. Аѳанасій Иванычъ обругалъ его и затопалъ ногами.

— Ты у меня смотри!.. Я вамъ поккажу!..

Потомъ Аѳанасій Иванычъ смутился. Покойникъ точно смотрѣлъ двумя мѣдными копейками, положеными на глаза. Аѳанасій Иванычъ торопливо перекрестился и еще разъ пригрозилъ бродяжкѣ.

— Ахъ, Боже мой, Боже мой! — бормоталъ смотритель, не зная, что ему слѣдуетъ предпринять. — Вѣдь вотъ, надо же было помирать… Это онъ на зло мнѣ… Вышелъ бы изъ острога и помирай себѣ на здоровье, а то вотъ взялъ да и испортилъ все дѣло.

Въ острогѣ рѣдко кто умиралъ. Отъ чего это зависѣло — трудно сказать, но это было такъ. Съ одной стороны, арестанты были все люди среднихъ лѣтъ, въ самой рабочей порѣ, съ другой — здоровье, можетъ-быть, поддерживалось приподнятымъ нервнымъ настроеніемъ. Однимъ словомъ, смерть здѣсь являлась рѣдкою гостьей, точно она обходила это мѣсто глухихъ страданій и острожнаго терпѣнія.

Когда Аѳанасій Иванычъ вернулся къ себѣ въ пріемную, тамъ уже сидѣла Авдотья Марковна съ какою-то старушкой въ черномъ платкѣ. Старикъ окончательно смутился и не зналъ, что ему сказать.

— Знаю… — коротко и рѣзко проговорила Авдотья Марковна.

— Какъ же это такъ… т.-е. я не виноватъ… — бормоталъ Аѳанасій Иванычъ, краснѣя отъ натуги и ощупывая пуговицы своего мундира. — Ей-Богу, не виноватъ, Авдотья Марковна… Все былъ живъ, а тутъ вдругъ… Ужъ, кажется, у насъ ли не жить… т.-е. и относительно пищи…

— Перестань молоть! — остановила его раскольница. — Будетъ вамъ, желѣзные носы, издѣваться… Да и дѣло Божье, а не вашего ума. Сегодня утромъ онъ приходилъ ко мнѣ прощаться… Лежу это я утромъ, сплю и не сплю, а проснуться не могу. Только какъ будто гляжу и вижу: онъ, страдалецъ миленькій, сталъ у двери и стоитъ… Ну, я на той же ногѣ сюда и кинулась. Вотъ и читалку привезла… Она все тамъ управитъ и кануны по единоумершемъ будетъ говорить по-нашему.

— Какъ же это такъ?.. Невозможно, Авдотья Марковна. Посторонній человѣкъ…

— Ладно, разговаривай… Сама поѣду къ прокурору и все оборудую, не безпокойся. Да онъ самъ пріѣдетъ. Я ужъ засылку дѣлала…

— Какъ знаете, Авдотья Марковна…

— Что ужъ тутъ знать: Божье дѣло. Теперь и знать нечего…

Всѣ три дня, пока покойникъ лежалъ въ больницѣ, Аѳанасій Иванычъ былъ точно на горячихъ угольяхъ. Онъ началъ всего бояться. У воротъ острога толпились какіе-то неизвѣстные люди, которыхъ нельзя было никакъ отогнать. Все это были раскольники, приходившіе неизвѣстно зачѣмъ. Торчатъ цѣлый день у воротъ и только часовыхъ напрасно смущаютъ. Потомъ привезли деревянную «колоду», въ какихъ хоронятъ раскольниковъ, т.-е. гробъ, выдолбленный изъ цѣлаго дерева. Въ эту «колоду» и былъ положенъ покойникъ, причемъ, по раскольничьему обычаю, ему подъ голову спрятали камень. Вмѣстѣ съ Аѳанасіемъ Ивановичемъ волновался весь острогъ, слѣдя за всѣми приготовленіями съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ. По камерамъ ходили самые невозможные слухи: покойникъ уже являлся нѣкоторымъ во снѣ, потомъ ночью слышали его тихій плачъ, въ трубахъ завывалъ жалобно вѣтеръ, часовой видѣлъ, какъ онъ вышелъ изъ острога сквозь стѣну свѣтлою тѣнью, и т. д. Фантазія работала неустанно, и всѣ чувствовали одно, именно, что свершилось что-то необычное.

Особенно волновался шестой номеръ. Сначала всѣ молчали. Безпоповецъ съежился, ожидая непріятностей. На утренней прогулкѣ онъ шепнулъ Будзько, чтобы онъ перевелъ его въ другую камеру.

— Еще изувѣчатъ, грѣшнымъ дѣломъ… — объяснялъ онъ шопотомъ.

— Не до тебя… Убирайся ко всѣмъ семи чертямъ! — ругался Будзько. — Не велико кушанье, если и вздуютъ.

Эта сцена и послужила поводомъ для взбучки. Вечеромъ, послѣ ужина, вся камера наступила на безпоповца.

— Эй, ты, бабій шопотъ, о чемъ съ Будзькой сговаривался, а?..

— А вамъ какое дѣло?

Безпоповецъ былъ избитъ самымъ звѣрскимъ образомъ, какъ это умѣютъ дѣлать только настоящіе мастера. Били его за доёмки покойнаго Кирилла, за то, что отрѣзалъ ему волосы и далъ пощечину. Прямо это не было сказано, но всѣ и безъ словъ знали, въ чемъ дѣло.

Наконецъ наступилъ и день похоронъ.

Большихъ хлопотъ стоило Авдотьѣ Марковнѣ добыть разрѣшеніе похоронить Кирилла «по-своему». Раннимъ утромъ у воротъ острога собралась громадная толпа. День былъ весенній. По дорогѣ бѣжали ручьи, рыхлый снѣгъ взбухъ, почернѣлъ и просѣлъ ниже. Въ во здухѣ стояла весенняя раздражающая свѣжесть. Конечно, въ острогъ никого не впустили, и покойника вынесли сторожа. Толпа встрѣтила его однимъ тяжелымъ вздохомъ. Гдѣ-то жалобно запричиталъ одинокій женскій голосъ и замеръ. Гробъ приняли «сварившіеся» попы Авдей и Варсонофій, а къ нимъ присоединились именитые раскольничьи милостивцы. Простая деревянная «колода» тяжело колыхнулась въ воздухѣ и точно поплыла по дорогѣ къ городу. Народъ ринулся за ней густою толпой.

— Слава Тебѣ, Господи! — громко проговорилъ Аѳанасій Иванычъ, стоя за воротами рядомъ съ приставомъ Акакіемъ. — Ну и намаялся я съ нимъ… А все изъ-за тебя!.. Удружилъ!..

Акакій, по обыкновенію, мрачно молчалъ. Онъ былъ командированъ полицеймейстеромъ на похороны съ спеціальною цѣлью. чтобы отнюдь и ни-ни не было никакихъ безпорядковъ. Но это было напрасною предосторожностью: громадная толпа слѣдовала съ благоговѣйною тишиной, торопливо унося драгоцѣнные останки. Раскольничій «могильникъ» былъ по другую сторону города, и Акакій сдѣлалъ только одно распоряженіе, чтобы гробъ не несли по главнымъ улицамъ.

— Ну что, милашъ? — приставалъ Аѳанасій Иванычъ. — Муху проглотилъ?

— Отвяжись, смола,

Аѳанасій Иванычъ хрипло захохоталъ, хлопнулъ Акакія по плечу и, указывая на исчезавшую въ первомъ переулкѣ похоронную процессію, прошепталъ:

— Твоя работа, Акакій!.. Дернуло тогда тебя! А между прочимъ, ужо заверни потомъ горячаго пирожка отвѣдать.

Акакій даже вздрогнулъ, обругался и торопливо бросился въ свои сани, чтобы догонять процессію, а смотритель ехидно улыбался, продолжая стоять за воротами.

Раскольничій «могильникъ» походилъ на громадную бобровую шапку, брошенную на крутомъ берегу рѣки. Кругомъ города все было вырублено еще въ незапамятныя времена, и оставался одинъ могильный боръ, подъ сѣнью котораго упокоивались раскольничьи кости. Не было здѣсь ничего, что говорило бы о послѣдней суетѣ суетъ, — всѣ могилки были какъ одна. Простой холмикъ земли, надъ нимъ деревянный осьмиконечный крестъ подъ деревянною кровелькой, кое-гдѣ деревянный «голубецъ», т.-е. деревянная обшивка могилки, и больше ничего. На похоронахъ Кирилла весь могильникъ былъ, конечно, переполненъ народомъ. Безконечная раскольничья служба шла чуть не до вечера, и у этой отверстой могилы примирились наконецъ враждовавшіе раскольничьи попы Авдей и Варсонофій, соборне справлявшіе полнымъ чиномъ обрядъ погребенія. Тихо шумѣли вершины столѣтнихъ сосенъ, и этотъ весенній шумъ красиво оттѣнялъ заунывное раскольничье пѣніе.

Приставъ Акакій проводилъ процессію до могильника, осмотрѣлъ могилку и не зналъ, что ему слѣдовало дѣлать дальше. Авдотья Марковна вывела его изъ затрудненія.

— Поѣзжай-ка, миленькій, домой… Нечего тебѣ здѣсь дѣлать.

— Слушаю-съ, Авдотья Марковна.

— А вотъ тебѣ за труды праведные.

Акакій только крякнулъ, опуская въ карманъ смятую ассигнацію. Обидное слово сказала зазнавшаяся милліонерша, да ничего съ ней не подѣлаешь. Маленькій человѣкъ приставъ Акакій, а сколько онъ проглотилъ на своемъ вѣку незаслуженныхъ обидъ и еще больше натворилъ ихъ самъ. И все-таки обидно… Постоялъ Акакій для порядку еще малое время, чтобы не показать постыднаго бѣгства, а потомъ вспомнилъ про горячій пирогъ, ожидавшій его въ острогѣ, и отправился обратно черезъ весь городъ, чтобы выпить съ горя двѣ уставныхъ рюмки.

Аѳанасій Иванычъ поджидалъ друга у себя въ пріемной. Онъ принялъ свой обычный казенно-сердитый видъ и неистово просматривалъ какіе-то «исходящіе» журналы.

— Ну что? — спросилъ онъ равнодушно, не глядя на вошедшаго Акакія.

— А ну ихъ!.. Скоро пирогъ-то?

— Обожди малость.

Старикъ грозно перекинулъ нѣсколько истрепанныхъ до-нельзя книгъ, хлопнулъ ими по столу, поднялся, потянулся и проговорилъ:

— Ахъ, чортъ!.. Чуть не забылъ!..

Онъ отправился къ шкапу съ вещественными доказательствами, отыскалъ бутылочку со святой водой, отобранную у Кирилла, присмотрѣлъ ее къ свѣту, откупорилъ, понюхалъ, поморщился и вопросительно посмотрѣлъ на Акакія.

— Ну, что ты будешь съ ней дѣлать? — спросилъ Акакій.

— Вотъ то-то и оно-то: что съ ней будемъ дѣлать?

— А это твое дѣло… Просто, возьми и брось.

— Да вѣдь она занесена въ протоколъ? Ахъ, братецъ ты мой, какая штука! Вещественное доказательство, — понимаешь?..

— Да, это надо смозговать.

Друзья долго обсуждали мудреный вопросъ, горячились, спорили и наконецъ вырѣшили по взаимному соглашенію: бутылка была запечатана, снабжена ярлыкомъ и отправлена въ духовную консисторію при особомъ рапортѣ, которымъ предлагалось духовной консисторіи освидѣтельствовать «вышеозначенную» бутылку, дѣйствительно ли въ ней Святая вода.

1893.