Велено приискивать (Забытый)/ВЕ 1877 (ДО)

Велено приискивать
авторъ О. Забытый

Опубл.: 1877. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ВЕЛѢНО ПРІИСКИВАТЬ
ПОВѢСТЬ.

I

Наканунѣ праздника Преображенія, вечеромъ, отецъ Арсеній, красный и потный, сидѣлъ по конецъ стола, на которомъ кипѣлъ тщательно вычищенный самоваръ. Батюшка только-что пришелъ изъ бани и въ задумчивомъ молчаніи заплеталъ свои влажные волосы въ косы. Матушка, засучивши рукава, готовила чай. Сынокъ ихъ, двадцати-трехлѣтній богословъ, успѣвшій на каникулярной свободѣ отпустить себѣ порядочную бородку, сидѣлъ возлѣ окна и игралъ съ котенкомъ. Нѣсколько минутъ длилось молчаніе, которое, наконецъ, нарушилъ отецъ Арсеній.

— Кто что ни говори, — произнесъ онъ, затягивая на косѣ шнурокъ, — а владыка нашъ милостивъ, какъ посмотришь… Право… Надо сказать, очень даже многомилостивъ.

— А что? спросила матушка.

— Да какъ же!.. Развѣ я тебѣ не сказывалъ? Кажется, сказывалъ… Или не сказывалъ…

— Да что такое? О чемъ?

— А о дочери-то… тово… Какъ его? Ну, этого… умершаго каѳедральнаго-то, — знаешь? Вѣдь ихъ двѣ сиротки-то: старшая, Елена, и младшая, Маша; такъ вотъ о старшей-то…

— Нѣтъ, ничего не слыхала. А что?

— Великую милость оказалъ ей владыка, истинно великую: велѣлъ пріискивать…

— Вотъ что!

— Да, велѣлъ, велѣлъ. Дядя ея самъ сказывалъ… Въ городѣ вотъ это видѣлись… Прямо сказалъ: говоритъ, велѣно…

— Дай Богъ, дай Богъ! Она такая славная, кроткая, — проговорила матушка, пододвигая супругу чашку чаю… — Петруша, бери чашку; будетъ тебѣ съ дрянью-то возиться: не маленькій… Право, это очень хорошо… при ея сиротствѣ…

— При сиротствѣ… А ты думаешь — мало сиротъ-то… въ пригоршни слезы собираютъ? Не всякой-то вѣдь… А ужъ это именно владыка щедроты свои явилъ.

Произошла пауза, во время которой слышалось только, какъ члены благодатной семьи откусывали сахаръ, дули на горячій чай и звучно и смачно прихлебывали изъ своихъ блюдечекъ.

— Оно, положимъ, — началъ опять отецъ Арсеній: — онъ быль каѳедральный протоіерей и человѣкъ близкій къ преосвященному. Да вѣдь мало ли что… Былъ, да сплылъ, и теперь ужъ другой приблизился… съ своими родственниками. Это разъ. А потомъ: какой тамъ ни каѳедральный, а ныньче ужъ это и владыкамъ не велятъ, чтобы тамъ… мѣсто сдавать. А владыка, по своей милости, все это обошелъ, только чтобы сироту призрѣть. Мало того — сироту: двухъ съ-разу облагодетельствовалъ. Дядю-то ея онъ, вѣдь, переводитъ въ другое, превосходнѣйшее село, а ей на его мѣсто пріискивать соблаговолилъ. Вотъ вѣдь какъ! И тому, и другому хорошо. А поди-ка у другого архіерея!.. Есть такіе, что и братъ родной не подходи… А нашъ вотъ снисходить… Дай Богъ ему, право… Многомилостивъ и щедръ.

Снова наступило молчаніе, и снова раздались прикусыванья и прихлебыванья и причмокиванья.

— Ну, какъ же теперь они? Кого? — начала матушка, утирая со лба потъ.

— То-то вотъ они теперь безпокоятся насчетъ этого, отвѣтилъ батюшка. — Дядя-то совсѣмъ не знаетъ, куда и какъ обратиться. Просилъ все меня вступиться въ это, — убѣдительнѣйше просилъ. Въ нашей окрестности, говоритъ, жениховъ совсѣмъ что-то не видать; а подальше куда, говоритъ, не знаю… да и некогда, говоритъ. Притомъ же, говоритъ, и не ловко самому лѣзть съ невѣстой въ женихамъ; кабы, говоритъ, невѣсту нужно было найти, — другое дѣло: тогда бы, говоритъ, смѣло поѣхалъ, хоть по всей епархіи. Я, говорить, когда сватался, такъ уѣздовъ пять съ своимъ отцомъ объѣхалъ, — все выбиралъ, говоритъ, а тутъ, говоритъ, нельзя этакъ… Такъ вотъ онъ меня и просилъ: пожалуйста, говоритъ. У васъ, говоритъ, тамъ кажется, есть по сосѣдству… Намъ ужъ, говоритъ, не до студента, а такъ — чтобы былъ мало-мальски… Поскорѣе, говоритъ, хочется развязать руки, да на новоселье… Я пообѣщалъ, даже далъ слово: непремѣнно, я говорю, постараюсь. Да и нельзя не постараться: человѣкъ хорошій, еще съ семинаріи знакомы; притомъ же, мы, можно сказать, одолжены имъ. Вѣдь онъ-то къ намъ рѣдко, а мы-то къ нему… ты сама знаешь.. ѣдешь въ городъ, къ кому на перепутья? Все къ нему. Каждый разъ и покой и привѣтъ достодолжный. Надо, надо какъ-нибудь постараться… устроить эту статью. На свадьбѣ ужъ, конечно, мы первые гости.

— Такъ-то такъ, — промолвила матушка: — только какъ же это ты сдѣлаешь-то?

— То-то вотъ… какъ бы это… я все думаю…

— Кого намѣтить-то, еще неизвѣстно. У Брилёвскаго священника сынъ еще учится. У дьячка тамошняго большой былъ малый, чуть ли не исключенъ ужъ: все что-то плохо о немъ говорили.

— Исключенъ, — вставилъ Петруша.

— Ну, вотъ, я такъ и думала. Сѣнокосовскаго попа сынъ по гражданской службѣ пошелъ… Вотъ развѣ въ Лаптевскому попу обратиться? Его Андрей-то еще въ прошломъ году все мѣста искалъ. Нашелъ ли, нѣтъ ли, — не знаю.

— Нѣтъ, — снова вставилъ Петруша, накрывши чашку и сильно потягиваясь. — Онъ весною былъ у насъ на квартирѣ и говорилъ, что никакъ, говоритъ, не добьюсь мѣста, — все отказываютъ: то вакантныхъ нѣтъ, а то по-достойнѣй люди находятся, — по крайней мѣрѣ, такъ говорили ему въ консисторіи.

— Ну, вотъ и отлично, — подхватилъ отецъ Арсеній, выходя изъ-за стола и осѣняя себя крестнымъ знаменіемъ: — вотъ ему и предложить бы, и поскорѣе бы это какъ-нибудь.

Онъ громко высморкался и молча прошелся по комнатѣ. Матушка стала убирать чашки.

— Вотъ что, мать, воскликнулъ, наконецъ, батюшка, — остановившись посреди комнаты. — Самому мнѣ ѣхать въ Лаптево не приходится, по нѣкоторымъ резонамъ. Съ отцомъ Андреемъ я почтя незнакомъ, да и некогда мнѣ туда ѣхать; а мы это дѣло препоручимъ вотъ Петрушѣ. Завтра праздникъ, дѣлать ему нечего, вотъ онъ и сходитъ. Я пойду къ заутренѣ, а онъ по-маленьку въ Лаптево. Петруша, сходишь?

— Да какъ же это, тятенька? Вѣдь далеко пѣшкомъ-то, — 16 верстъ! Если бы на лошади…

— Э, тамъ на лошади!.. Лошадь, пожалуй, еще самому мнѣ понадобится завтра. Чего стоитъ тебѣ добѣжать? Дѣло молодое… со скотиной домой придешь, а пожалуй еще и скотину не пригонятъ, а ужъ ты дома будешь. Право, сходи-ка: доброе дѣло сдѣлаешь. Еще неизвѣстно, что будетъ: можетъ быть всѣ эти люди и намъ пригодятся. Да и теперь все-таки честь тебѣ будетъ не малая; скажутъ: вотъ!.. даромъ, что молодой человѣкъ… къ тому же и яблочка тамъ поѣшь кстати: у нихъ садъ великолѣпный. И намъ съ матерью принесешь десяточекъ.

— Тяжело ли сходить? О чемъ толковать-то? — вставила матушка, вытирая ветошкой стаканъ. Сходить да и только. Я бы даже и сама, да только… Кто ихъ тамъ знаетъ… Досадно, что я съ попадьей-то незнакома. Знаю только, что Сидоровна, а видать ни разу не пришлось.

— Я пожалуй пойду, — согласился Петруша; только что же я буду тамъ дѣлать? Что говорить?

— Вота-а! — протянулъ батюшка: — маленькій что ли ты? Вѣдь ты слышалъ сейчасъ разговоръ? приспособительно къ этому и будешь говорить. Я бы, пожалуй, письмо написалъ, да къ чему письмо, когда ты идешь? Ты лучше всякаго письма. Прямо пришелъ, повидался, такъ и такъ, молъ… Тятенька, молъ, вѣрно узналъ, — стороной, молъ, — что мѣсто очищается, и просилъ передать вамъ… не угодно ли воспользоваться оказіей… А предлогъ тебѣ самый прямой: женихъ тебѣ знакомъ и на квартирѣ у тебя бывалъ; его и спроси прежде всего, какъ придешь въ ихній домъ. Они и всѣ-то, кажется, ничего… добрые какъ будто.

II.

Пять часовъ утра. Солнце не спѣша взбирается на высоту небосклона и пронизываетъ своими лучами застилающія его тонкія облака. Слабый прохладный вѣтерокъ слегка цѣпляется за верхушки деревъ и соломенныя крыши избъ. Звонятъ въ утрени.

И звонъ смиряющій

Всѣмъ въ душу просится,

Окрестъ сзывающій

Въ поляхъ разносится.

Отецъ Арсеній, совсѣмъ уже собравшійся въ церковь, разбудилъ Петрушу, спавшаго на сѣновалѣ, и вкратцѣ повторилъ ему вчерашнія соображенія и наставленія. Тѣ же наставленія пришлось выслушать Петрушѣ и отъ матери, которая, сверхъ того, посовѣтовала ему на дорогу надѣть парусинный пиджакъ, а сюртукъ завязать въ платокъ и нести подъ мишкой. Выпивши двѣ кружки холодной воды и вооружившись суковатой палкой, Петруша, въ качествѣ свата, побрелъ въ Лаптево. За селомъ ему то-и-дѣло встрѣчались группы прихожанъ, идущихъ и ѣдущихъ къ утрени. Всѣ они низко кланялись ему и адресовали ему привѣтствія.

— Здорово, Пётра! — произносили одни.

— Здравствуй, Арсеничъ! Далеча-ли поднялся? — произносили другіе. — А что же Богу молиться? Не хотца, видно? А? Ха-ха-ха…

Вотъ прошелъ Петруша «ельникъ и песокъ», и передъ нимъ за березками большой дороги обрисовалась квартира станового пристава. Поровнявшись съ нею, Петруша быль удивленъ неожиданною встрѣчею. Крупный молодой человѣкъ, съ непокрытой головой, съ взъерошенными волосами, быстро соскочилъ съ «станововскаго» крыльца и широкими, проворными шагами приблизился къ Петрушѣ.

Это былъ писарь станового, товарищъ нашего свата, годъ тому назадъ исключенный изъ семинаріи.

Вижу я въ котомкѣ книжку:

Такъ учиться ты идешь?

— выпалилъ онъ, указывая на узелокъ Петруши.

— Вовсе не учиться, — отозвался Петруша, остановившись и подавая недавнему коллегѣ руку.

— А куда же ты, ангелъ мой, стремишься?

— Чуть не жениться.

— Ну, полно! Да вѣдь ты еще… Нѣтъ, вправду?

Петруша, осторожно умолчавъ о подробностяхъ, въ урѣзанною видѣ наложилъ цѣль своего путешествія.

— Вотъ что! Ахъ, чортъ побери, вѣдь это и меня касается! — воскликнулъ писарь, сильно ероша себѣ волосы. Вѣдь я съ Андреемъ-то Андреевичемъ вмѣстѣ квартировалъ и многое на гитарѣ у него перенялъ. Славный малый, весельчакъ! Скажи ему, что если дѣло пойдетъ на ладъ, — я его непремѣнный шаферъ. Пустъ и лошадей не присылаетъ, — прилечу самостоятельно, а то пѣшкомъ привалю, только бы навѣрное знать, когда свадьба… Это, братецъ ты мой, любопытная штучка… Да что мы здѣсь на дорогѣ-то стоимъ? Зайдемъ ко мнѣ.

— Не могу… некогда… спѣшу.

— Да ну, зайдемъ, хоть на минутку! Вѣдь у насъ никого нѣтъ, и одинъ хозяйствую.

— Нѣтъ, ни за что… До свиданія.

— Хоть покурить…

— Не курю.

— Э, гороховый!.. Ну, я хоть провожу тебя маленько.

— Сдѣлай милость.

Писарь обхватилъ Петрушу за талію и оба пріятели двинулись по пыльной дорогѣ.

— Ну, какъ ты поживаешь? — спросилъ Петруша.

— Вообще здорово. Жизнь привольная, не то что въ семинаріи. Пишу по-маленьку, ѣзжу съ становымъ на тройкѣ производить дѣла. Эхъ, если бы ты зналъ, что это за парень нашъ становой!.. Прелесть! любота! Со мной все равно какъ съ братомъ. Недавно вотъ какой былъ случай… Поймали меня мужики ночью въ овинѣ… Ну, тамъ… я… Вообще чепуха… Сейчасъ меня, раба Божія, подъ руки. Подняли гвалтъ: «къ становому его, къ становому!» Волокутъ. Я примолкъ и не сопротивляюсь, радъ, что не бьютъ по крайней мѣрѣ… А могли, конечно, и избить: вѣдь дѣло было въ потьмахъ, и они не знаютъ, кого поймали… Ладно. Вломились, наконецъ, къ становому въ сѣни, орутъ: «Николай Николаичъ; негодника въ тебѣ привели; хорошенько его!» Становой вышелъ въ сѣни со свѣчей, глядь, а это я! Чортъ знаетъ что! Скандалъ, братецъ ты мой! Тутъ мужики выпустили меня изъ рукъ и смотрятъ на меня. Куда и храбрость ихъ дѣвалась: примолкли и жмутся въ стѣнѣ. Только одинъ смѣльчакъ нашелся: что же это такое, говорить, ваше благородіе? Вѣдь этакъ-то, говорить, все-таки нельзя… Становой спрашиваетъ: что такое? Мужики разсказали, въ чемъ дѣло. — Ладно, говоритъ становой: пошли вонъ, я съ нимъ расправлюсь. Мужики ушли, а онъ завелъ меня въ кабинетъ и чуть не лопнулъ со смѣху. Похохотали мы съ нимъ, — тѣмъ дѣло и кончилось. Душа-человѣкъ, — одно слово!.. А самъ-то какія штуки выдѣлываетъ! Жена у него чахоточная, злая, надоѣла ему страсть! Разъ онъ и говоритъ: ты бы говорить, душенька, поѣхала въ тетѣ (это верстъ за 50); тебѣ прокатиться полезно; тамъ, говоритъ, погостишь себѣ, а не хочешь — завтра же пріѣдешь. Та собралась, поѣхала. Только, какими-то судьбами, его Ѳеничка и возвратись ночью. Входить въ спальню, а тамъ… Господи, что тутъ было, что только было!! Я даже со двора сбѣжалъ. Вообще очень любопытно… Жизнь, братъ, столько представляетъ…

Въ это время ораторъ закурилъ папироску и — забылъ досказать, что именно представляетъ жизнь.

— А съ мужиками онъ чисто по военному, — снова началъ писарь, пустивъ тонкую струю дыма. — О прошлой пасхѣ пришли мужики похристосоваться съ нимъ. Народъ все чиновный, солидный; старосты съ медалями, десятскіе… Становой выходитъ къ нимъ. — «Христосъ воскресе, ваше благородіе!» А онъ — бацъ по рылу одного! бацъ другого! бацъ третьяго! Дуетъ ихъ, да приговариваетъ: «во-истину воскресе! во-истину воскресе!» А у одного старосты вотъ этакой клокъ изъ бороды вырвалъ… Мужики говорятъ: «За что же вы насъ, ваше благородіе, ради такихъ дней?»… — А вы, говоритъ, починили дорогу между Шушуеввой и Драчовкой? Если, говоритъ, вы у меня не почините ее завтра же, всѣхъ васъ, бездѣльниковъ, въ грязь втопчу!.. Пошли вонъ!« Тѣ поклонились, да и пошли… Такъ-то, братецъ ты мой!.. Однако довольно; ступай теперь одинъ. До свиданія. Кланяйся Андрею Андреевичу. Шаферъ, молъ, уже есть, — такъ и скажи. Пусть только поскорѣй концы съ концами сводитъ.

Около двѣнадцати часовъ, солнце сильно припекаетъ. Воздухъ не колыхнется. Петруша, смоленный потомъ и покрытый пылью, тяжело дыша, приближался въ Лаптеву. Усѣвшись подъ плетнемъ, онъ снялъ свой пиджакъ, досталъ изъ узелка сюртукъ, надѣлъ его и тщательно отерши съ лица носовымъ платкомъ потъ, разбитымъ шагомъ двинулся отыскивать жилище жениха. На заваленкѣ одной крестьянской избушки нѣсколько ребятишекъ склеивали змѣй.

— Гдѣ тутъ домъ священника? — обратился Петруша къ ребятишкамъ.

— Поповъ-то? — переспросило нѣсколько ребятишекъ въ одинъ голосъ.

— Да.

— А вонъ крайній-то, — гдѣ человѣкъ-то сидитъ на крыльцѣ. Это самъ попъ…

Черезъ нѣсколько минутъ Петруша добрался, наконецъ, до попа. Попъ сидѣлъ на лавкѣ въ одной рубахѣ, безъ шапки, и, склонивъ голову на бокъ, не то сонливо, не то задумчиво глядѣлъ въ пространство. Его голый, неуклюжій черепъ, короткій тупой носъ, какая-то волнистая нечесаная борода напомнили Петрушѣ бюстъ Сократа, виданный имъ въ квартирѣ учителя педагогики. Какъ будто лѣпитель укралъ въ Лаптевѣ этотъ православный типъ для языческаго философа. Въ одной рукѣ Сократъ держалъ берестовую табакерку; на колѣняхъ у него лежалъ коричневый платокъ, на поверхности котораго мѣстами проглядывалъ его первобытный зеленый фонъ.

— Здравствуйте, батюшка! — несмѣло проговорилъ Петруша, взойдя на первую ступеньку высокаго крыльца, и снялъ фуражку.

— Что тебѣ? — спросилъ отецъ Андрей, вскинувъ черные глаза на гостя, и заморгалъ такъ, какъ будто кто замахнулся на него палкой.

— Андрей Андреичъ дома?

— Нѣтъ, нѣту.

— Гдѣ же онъ?

— Ушелъ въ губернію. Тамъ ему есть дѣло… одно… важное… Нѣту, нѣту Андрея Андреича, нѣту! — скороговоркой проговорилъ отецъ Андрей, уже не глядя на пришельца и замѣтно стараясь поскорѣе отдѣлаться отъ него.

Въ это время изъ-за угла выскочила огромная черная собака и бросилась на Петрушу. Петруша прижался къ колонкѣ крыльца и избралъ свои усталыя ноги средствомъ въ оборонѣ. Отецъ Андрей, съ табакеркой въ одной рукѣ и съ платкомъ въ другой, вскочилъ съ лавки, и, неистово топоча ногами и размахивая руками, закричалъ:

— Фиделька, цыцъ! Прочь пошла! Вотъ я тебя, анаѳему!

Фиделька, сердито рыча, послушно юркнула подъ крыльцо.

Одно изъ оконъ въ домѣ отворилось, и изъ него выглянула женская голова. Петруша ухватился-было за фуражку, чтобы раскланяться, но голова тотчасъ скрылась, и окно захлопнулось.

— Да… ушелъ, ушелъ нашъ Андрей Андреичъ, ушелъ, — проговорилъ Сократъ, усѣвшись на свое мѣсто и испустивъ глубокій, протяжный вздохъ.

— А скоро онъ возвратится? — полюбопытствовалъ Петруша, взойдя на вторую ступень крыльца.

— Неизвѣстно, — отвѣтилъ Сократъ, медленно раскрывая табакерку.

— Можетъ быть, онъ мѣсто пошелъ искать? — допытывался гость.

— Можетъ быть, и мѣсто… неохотно проговорилъ батюшка, поднося щепоть табаку къ носу.

— Такъ я вотъ тоже насчетъ мѣста пришелъ… нарочито для этого…

При этихъ словахъ Петруши отецъ Андрей, неимовѣрно сморщившись, начинивалъ уже другую ноздрю и потому не могъ ничего сказать съ-разу, а только искоса взглянулъ на Петрушу прищуренными глазами.

— Какого мѣста? — спросилъ онъ, наконецъ, крякнувъ и стряхнувъ съ пальцевъ табачную пыль. Морщины, образовавшіяся на его физіономіи во время процесса нюханья, быстро исчезли и прищуренные глаза раскрылись во всю ширину.

— Мѣсто для Андрея Андреича, — пояснилъ Петруша: — въ одномъ селѣ открылось, и пріискиваютъ теперь жениха, — добавилъ онъ.

— Да ты кто? — рѣшился наконецъ спросить отецъ Андрей.

— Горшковскаго отца Арсенія сынъ, воспитанникъ семинаріи, въ богословскаго класса, — отрапортовалъ Петруша.

— А-а, вотъ что-о! — протянулъ отецъ Андрей: — знаю, знаю отца Арсенія. Да что же вы стоите? Пожалуйте сюда, пожалуйте! — торопливо проговорилъ онъ, пошлепывая по лавкѣ широкою ладонью.

Петруша, наконецъ, вознесся на высоту священнаго крыльца.

— Ну, здравствуйте! — произнесъ батюшка, протягивая гостю руку. Какъ васъ?.. что — Арсеньичъ, это я знаю, — а какъ ваше имя-то?

— Петръ, — отвѣтилъ гость, ставя палку въ уголъ.

— Петръ Арсеньичъ… хорошо! Прекрасно! Пожалуйте-ка, пожалуйте! — повторилъ отецъ Андрей, снова пошлепывая по лавкѣ ладонью. — Такъ какое же это мѣсто? А? — спросилъ отецъ Андрей, повысивъ голосъ на послѣднихъ словахъ. При этомъ въ его голосѣ, физіономіи, жестахъ выразилось нѣкоторое нетерпѣніе и чаяніе удачной комбинаціи.

Петруша обстоятельно разсказалъ о мѣстечкѣ, впрочемъ, — не превышая своего посланническаго полномочія, и ни на іоту не нарушая родительскихъ инструкцій.

Во время разсказа отецъ Андрей указательнымъ пальцемъ правой руки повертывалъ свою табакерку между большимъ и указательнымъ пальцами лѣвой, и, нерѣдка кивая головой, произносилъ: „гм! гм! гм!“

— Ну, а домъ у нихъ хорошъ? — спросилъ отецъ Андрей, дождавшись конца разсказа. — Вы меня извините: вѣдь нужно же все это знать… для вѣрности.

— Да, домъ большой, удобный.

— Крыша тесовая?

— Нѣтъ, соломенная, только знаете… этакъ… сдѣлано подъ щепку. Ничего себѣ, очень красиво.

— Гм!… Ну, и невѣста какъ слѣдуетъ?.. Вы меня извините, право… Конечно, ваше дѣло еще… Но мнѣ, какъ отцу, все-таки… на всякой случай…

— Хвалятъ… говорятъ, — славная такая.

— Да-а, — протянулъ отецъ Андрей, и задумался… Андрюши-то вотъ нѣтъ; этакая незадача, право… — проговорилъ онъ послѣ нѣкоторой паувы. Такъ вы говорите, поспѣшить надо!

— Да, тятенька говорить, поскорѣе…

— Съѣздимъ, съѣздимъ; только вотъ Андрюшу дождаться.

Въ сѣняхъ хлопнула дверь, заскрипѣли шаткія доски пола, и на крыльцѣ появилась высокая, стройная, смуглая женщина, лѣтъ 45, съ продолговатою, выразительною физіономіею, съ длиннымъ носомъ и большими черными глазами. Голова и плечи ея, несмотря на страшную жару, покрыты были большою сѣрою шалью.

Петруша, догадавшись, что это матушка, всталъ и молча поклонился.

— Это вотъ сынъ горшковскаго отца Арсенія, богословъ, — доложилъ отецъ Андрей, указавъ на Петрушу табакеркой: — охлопатываетъ мѣстечко нашему Андрюшѣ. Да… Мы ужъ тутъ переговорили.

— Гм-гм… — произнесла матушка, взглянувъ на гостя твердымъ, пытливымъ взглядомъ… — Да что же это ты, попъ, гостя-то держишь на крыльцѣ? Ты бы въ горницу его просилъ… Ахъ ты хозяинъ, хозяинъ!…

Матушка съ упрекомъ взглянула на супруга и покачала головой.

— Да! что же это мы въ самомъ дѣлѣ? — спохватился батюшка. — Пожалуйте-ка въ горницу, пожалуйте, пожалуйте! — засуетился онъ, топчась на одномъ мѣстѣ и перекладывая табакерку съ платкомъ изъ одной руки въ другую. — А мы, знаете, этакъ… пообѣдали, я и говорю: пойти, молъ, — посидѣть на крыльцѣ… Пожалуйте!…

Хозяева пошли впередъ, гость поплелся за ними.

III.

Войдя въ переднюю, матушка пригласительно указала гостю рукой въ залу и, слегка дернувъ „попа“ за рукавъ, откачнулась съ нимъ въ дверь направо. Хозяева довольно долго не показывались. Изъ-за переборки до слуха Петруши доносился неясный говоръ: батюшка съ матушкой то вполголоса, то сильнымъ, шипящимъ шопотомъ о чемъ-то бесѣдовали.

Пока хозяева шушукались и возились за переборкой, Петруша занялся разсматриваньемъ ихъ залы (гостиной тожъ). Въ переднемъ „святомъ“ углу помѣщалось нѣсколько иконъ большихъ и маленькихъ, въ кіотахъ и безъ оныхъ. Стѣны были простыя, бревенчатыя, съ висѣвшими по мѣстамъ блоками пакли. Въ одномъ изъ простѣнковъ залы висѣли часы, съ огромнымъ циферблатомъ и съ чугунными гирями на веревочкахъ. На переборкѣ, отдѣляющей валу отъ передней, помѣщалась гитара съ вытертымъ пальцами грифомъ и съ порванной квинтой. Изъ-за маленькаго, съ раскрашенными рамками, зеркала выглядывалъ край „Руководства для сельскихъ пастырей“. Подъ зеркаломъ висѣлъ портретъ Александра І-го; за нижнюю часть рамки этого портрета заткнуто было нѣсколько пожелтѣвшихъ фотографическихъ карточекъ, изображавшихъ неизвѣстныхъ Петрушѣ личностей. Но самое главное украшеніе залы составляли два небольшихъ портрета, писанныхъ масляными красками и помѣщенныхъ надъ низенькою дверью, ведущею изъ залы въ — должно быть въ спальню. Одинъ изъ этихъ портретовъ изображалъ хозяина „среди самыхъ юныхъ лѣтъ“, впрочемъ уже облеченнаго въ рясу. Изображая сію персону, художникъ, кажется, придерживался византійской манеры иконописанія, потому что отецъ Андрей изображенъ сухощавымъ, съ острыми, суровыми очертаніями физіономіи и съ сѣроватымъ цвѣтомъ волосъ. (Во время оно черепъ его, судя по портрету, былъ покрытъ приличною растительностію). Матушку Сидоровну изографъ, напротивъ, изобразилъ à la Рубенсъ: плечи широкія, круглыя, щеки полныя, румяныя, выраженіе глазъ вызывающее и вмѣстѣ манящее. Насколько эти портреты соотвѣтствовали дѣйствительности, этого не знали ни ихъ живые оригиналы, ни мудрый изографъ; вѣдалъ про то одинъ Господь Богъ.

Наконецъ послѣдовалъ торжественный выходъ хозяевъ. Впереди шелъ батюшка, успѣвшій уже облачиться въ нанковый, безъ подкладки, подрясникъ. Но, Боже мой, какъ смятъ былъ этотъ подрясникъ! Можно было подумать, что дней пять его жевали коровы, и потомъ, отнятый у нихъ и высушенный на. печи, онъ попалъ на плечи іерея. Вслѣдствіе своей смятости, онъ былъ такъ коротокъ, что едва спускался ниже колѣнъ отца Андрея, и обнаруживалъ границы голенищей съ сосѣднею территоріею. За отцомъ Андреемъ двигалась матушка; прикрывавшая ея голову шаль была спущена уже на плечи, причемъ черныя густыя косы ея, змѣею свернутыя на макушкѣ, блестѣли, какъ вороново крыло.

— Ну вотъ, я и тово… образился немножко, — проговорилъ отецъ Андрей, остановясь среди залы и тщетно стараясь застегнуть подрясникъ. Отъ предполагаемыхъ имъ пуговицъ остался едва замѣтный слѣдъ. Убѣдившись въ этомъ, отецъ Андрей наконецъ плюнулъ.

— Ужъ эти мнѣ пуговицы! Хоть не пришивай: то и дѣло рвутся.

— Отъ неаккуратности, — пояснила матушка, разставляя ломберный столъ.

— Отъ твоей, — отозвался батюшка, все еще продолжая стоить посреди залы и похватывать себя за бортъ подрясника. — Другая бы мужа-то всячески… а она… тово…

— Полно тебѣ хвалиться неряшествомъ-то, — сказала матушка: — займи гостя-то.

Батюшка нѣсколько разъ кашлянулъ, понюхалъ табаку и помѣстился на стулѣ подлѣ гостя.

— Такъ-то, батюшка! — началъ онъ: — какъ бишь васъ?

— Петръ Арсеньичъ.

— Да, такъ-то батюшка, Петръ Арсеньичъ…

Гость не зналъ, что отвѣчать.

Отецъ Андрей нагнулся, сложилъ руки между колѣнъ и продолжалъ:

— Жизнь прожить — не поле перейти. Жизнь… э-э… Жизнь это, я вамъ скажу, не то, что…

Петруша испустилъ глубокій вздохъ и молча повернулся на стулѣ. Между тѣмъ батюшка философствовалъ:

— Одинъ живетъ такъ (при этомъ Сократъ значительно кивнулъ головою), другой — иначе (Сократъ кивнулъ еще значительнѣе). Кому какъ… Всякъ свое… и всякъ по-своему. Такъ-то, батюшка… Петръ Арсеньичъ…

Петруша, раскраснѣвшійся отъ усилія сказать что-нибудь подходящее, тоскливо водилъ глазами по стѣнамъ. Наконецъ, глаза его остановились на торчащемъ изъ-за зеркала „Руководствѣ для сельскихъ пастырей“.

— Вы получаете духовные журналы? — спросилъ Петруша, чтобы только развязать языкъ.

— Это „Руководство-то?“ — спросилъ въ свою очередь батюшка, — взглянувъ на зеркало. Получаю, — проговорилъ онъ съ недовольствомъ и сдѣлалъ пренебрежительный жесть. — Велѣно… ничего не сдѣлаешь. Деньги тратятся, а когда намъ читать? То — то, то — другое, то — третье. Что поважнѣе, и того не успѣешь сдѣлать. Вотъ ваше дѣло — иное. Знай себѣ книгу и больше ничего. Да и вамъ-то нужно соблюдать… какъ бы сказать… разборчивость. Вѣдь можно начитаться бознать чего. Читаешь, думаешь — хорошо, а тамъ глядишь — зловредность, пагуба. Не знаю, какъ вы… а другіе семинаристы съ нехорошимъ душкомъ. Я вотъ знаю двухъ-трехъ Андрюшиныхъ товарищей. Что же вы думаете? Я съ ними безъ возмущенія говорить не могъ. Совсѣмъ забыли свое званіе. И оскоромиться, по-ихнему, не грѣхъ, и пѣсни пѣть подъ праздникъ де грѣхъ, и жениться безъ благословенія родителей не грѣхъ. Что за диковина такая? Какъ будто вовсе откачнулись отъ матери своей, святой церкви! Быть не можетъ, чтобы ихъ учили этому наставники; это непремѣнно отъ вѣтренныхъ книгъ. Я имъ всегда говорилъ и даже вамъ вотъ теперь скажу, — хотя вы, можетъ быть и не тово… а все-таки скажу: — за этакія разсужденія, да за этакое чтеніе не только васъ, духовныхъ, а кого хочешь проберутъ, какъ узнаютъ. Не помню, отъ кого-то я слышалъ одну исторію, назидательную исторію. Давно ужъ это было. Одна княжна… не то графиня… даже баронесса, кажется…

— Болтай тамъ еще пустяки-то! — вставила матушка, уже сидя за столомъ передъ самоваромъ и разставляя чашки.

— Чего болтай! Своими ушами слышалъ. И что тутъ мудренаго? Императоръ Петръ-Великій, говорятъ, самъ палкой такого-то дурака отколотилъ, даромъ, что тотъ былъ вельможа. Какъ же иначе-то? Что это за народъ, который вольнодумствуетъ! Да будь я теперь начальство, да я бы всѣхъ такихъ вилами навозными запоролъ!

Отецъ Андрей хлопнулъ рукой о табакерку и вскочилъ со стула.

— Вольнодумецъ ни Богу, ни людямъ, — продолжалъ батюшка, ходя по залѣ; — а коли ты ни Богу, ни людямъ, куда же ты годишься? На что ты мнѣ нуженъ?

При послѣднихъ словахъ хозяинъ развелъ руками и остановился передъ гостемъ. Петруша всталъ, и, заложивъ руки за спину, выстроился передъ Сократомъ, обратившимся въ Демосѳена.

— Такъ-то Петръ Арсеньичъ, — заключилъ батюшка: — это ужъ вѣрно, будь только я начальство…

— Будетъ тебѣ, — прервала матушка, — пока еще не начальство. Идите-ка чай пить.

— Чай то чай… Пожалуйте, Петръ Арсеньичъ… А по-моему — именно такъ! Какъ же иначе-то?

Усѣлись. Матушка пододвинула Петрушѣ стаканъ и желтую сахарницу, изображающую изъ себя утку, — а батюшка изъяснялъ:

— Вотъ Андрей мой… Онъ всего этого чуждъ. Правда, онъ хоть болтливъ, но болтаетъ шутки ради, чтобы повеселить человѣка. А чтобы отзываться о чемъ-нибудь — никогда… никогда! Кончилъ курсъ благополучно, никто его не замаралъ. Учителемъ здѣсь былъ — опять безъ всякаго пятна; всѣ имъ довольны, всѣ его любятъ. Вотъ, Богъ дастъ, удостоится благодати священства и — и заживетъ себѣ припѣваючи. Дай Богъ также и вамъ, да и всякому дай Богъ… Я какъ самъ Богомъ благословенъ въ своей жизни, такъ желаю и всякому, особенно своимъ… Вы водочки выкушаете? — вдругъ предложилъ батюшка Петрушѣ.

— Нѣтъ, я не пью.

— А винца?

— И вина не пью.

— Вотъ какъ! Это похвально. Только какъ же это? Чѣмъ же васъ еще угостить-то… Подумаешь, сколько перемѣнъ происходитъ съ теченіемъ времени, — началъ снова батюшка. — Въ наше время, я помню, меньше было воздержанія у семинаристовъ: иное, бывало, такъ накутятся, что и полиція ни по чемъ; полицію не разъ разбивали. Ей-богу. А чтобы кто совсѣмъ ничего не пилъ, такихъ, кажется, совсѣмъ не было.

— Ну вотъ, батюшка, — а вы не хвалите нынѣшнихъ семинаристовъ… — скромно возразилъ Петруша.

— За это-то я хвалю, а вотъ только бойкость въ нихъ мнѣ не нравится. Да и то сказать: пить пей, только дѣло разумѣй. Бывало и пили, а свое творили: учились, кончали курсъ, получали мѣста, да еще какими людьми-то дѣлались!.. А это я тѣкъ вообще сказалъ, что во всемъ замѣтна ныньче перемѣна противъ прежняго, не то что касательно семинаристовъ однихъ. Теперь что ни возьмите, все не то, что въ наше время. Да… Ну вотъ… что бы это такое взять?.. Вотъ хоть конвертъ для письма. Бывало, его ножницами вырѣзаешь изъ толстой бумаги, зачастую и нитками гащиваешь письмо-то, а теперь ужъ готовые пошли вездѣ, не на одной только почтѣ. Послюнилъ — и готово. Конечно, не все новое хорошо и не все старое плохо, — вотъ что нужно взять во вниманіе.

Напившись чаю, Петруша поблагодарилъ за угощеніе и началъ прощаться.

— Ну, дай Богъ часъ, — торжественно проговорилъ отецъ Андрей, благословляя Петрушу большимъ крестомъ. — Спасибо, что пожаловали съ доброй вѣсточкой. И Андрюшка будетъ очень благодаренъ. Хорошо, если бы Господь устроилъ его по вашему указанію… А вамъ дай Богъ кончить курсъ въ добромъ здоровьѣ. Попадется хорошая невѣста, долгомъ сочтемъ отрекомендовать вамъ.

— Въ случаѣ, если дѣло сойдется, милости просимъ на свадьбу, — проговорила матушка, провожая гостя съ крыльца… — Попъ, проводи отъ собаки… Такъ и папашѣ съ мамашей передайте, чтобъ непремѣнно пожаловали. Тамъ что будетъ — не будетъ съ невѣстиной стороны, а мы покорнѣйше просимъ. Конечно, это еще не скоро, а все-таки… Прощайте.

Было уже темно, когда Петруша, усталый и голодный, едва передвигая ноги, всходилъ на родное крыльцо.

IV.

Въ домѣ дяди протоіерейской дочери скоро узнали о результатахъ чрезвычайнаго путешествія Петруши въ Лаптево. Отецъ Арсеній при первой же оказіи обязательно сообщилъ объ этомъ длиннымъ обстоятельнымъ письмомъ. Извѣстіе, объ открытіи жениха подѣйствовало на невѣсту совсѣмъ иначе, чѣмъ на ея опекуновъ. Дядя ея, высокій, плечистый, рабой блондинъ, какъ-то просіялъ и ожилъ: онъ замѣтно сталъ ласковѣе въ женѣ, чаще и продолжительнѣе бесѣдовалъ съ нею на-единѣ; даже движенія и жесты его сдѣлались быстрѣе и рѣшительнѣе. На физіономіи высокой, поджарой, сутуловатой супруги его заиграла небывалая улыбка, и хозяйственная дѣятельность ея приняла отпечатокъ суетливости. Что же касается Лёнушки (какъ звалъ невѣсту покойный отецъ ея), то она, получивъ извѣстіе о пріисканіи ей жениха, стала особенно задумчива и молчалива. Ею овладѣлъ безотчетный страхъ, какъ будто она ждала бѣды на свою голову. Ея отношенія къ дядѣ и тёткѣ значительно измѣнились: она даже стала избѣгать съ ними встрѣчи и разговора, особенно послѣ одной лаконической бесѣды съ нею дяди. Разъ найдя ее одну на крыльцѣ, дядя подсѣлъ въ ней и съ серьезнымъ видомъ, скороговоркой, проговорилъ: — „вотъ, того и гляди — женихъ пріѣдетъ; не осрами себя, старайся всячески понравиться ему. Человѣкъ хорошій, священниковъ сынъ; не будь разборчива, иначе — живи какъ хочешь и гдѣ хочешь“. Лёнушку точно что-нибудь въ сердце кольнуло; она промолчала и невольно отвернулась отъ дяди. Слова его показались ей почему-то страшными… Но избѣгая своихъ Лёнушка въ то же время чувствовала въ себѣ неопреодолимую потребность съ кѣмъ-либо побесѣдовать по душѣ. Подругъ у нея въ селѣ не было. Съ младшею сестрою о великомъ вопросѣ жизни говорить ей казалось неудобнымъ. Въ состояніи мучительнаго затаеннаго томленія она рѣшилась высказаться передъ одной доброй старушкой, просвирней и сосѣдкой, Анною Ивановною. Однажды, часовъ въ шесть утра, Лёнушка умывалась у себя въ кухнѣ, обмотавъ вокругъ шеи полотенце, на подобіе шарфа. Блестящіе каштановые волосы ея безпорядочными прядями разсыпались по плечамъ. Дядя ея въ это время служилъ по комъ-то заупокойную обѣдню. Тётка еще спала.

— Что, матушка встала? — спросилъ вдругъ знакомый голосъ женщины, просунувшей голову въ слегка отворенную дверь.

— Нѣтъ еще, — отвѣтила Лёнушка, плеская холодную, ключевую воду на свои заспанные, глаза. — Войди, Анна Ивановна, войди, — проговорила дѣвушка, продолжая умываться. — Она теперь скоро встанетъ.

Вошла просвирня, помолилась Богу и ласково произнесла:

— Здравствуйте, милая! Что это вы съ сѣрымъ мыломъ умываетесь-то? Вамъ вѣдь какъ теперь нужно холиться-то! Купить бы мыльца-то душистаго, да разъ бы по пяти въ день умываться!

— Ну, еще тамъ что! — отвѣтила Лёнушка, повертываясь лицомъ въ гостьѣ и разматывая съ шеи полотевце. — Мыломъ вѣдь ничего къ своему лицу не прибавишь, да и не зачѣмъ.

— И, что вы это, моя милая! — съ нѣкоторымъ удивленіемъ проговорила Анна Ивановна, широко раскрывъ глаза. — Вы теперь стойте на такой линіи… Безпремѣнно должны наблюдать вокругъ себя чистоту и благородство. Оно хоть правда, что счастье счастьемъ и-и-и…; а и этимъ много берутъ и благополучія достигаютъ. Иная даже и вовсе ни туда, ни сюда, а мыльцемъ да душками такъ себя подправитъ, что — вонъ какіе молодцы цѣпляются!..

— Я такъ думаю, что если захочетъ Господь устроить, такъ устроитъ, а не захочетъ — ничего не сдѣлаешь.

При этомъ Лёвушка, вытерши послѣдній палецъ, энергически перекинула полотенце черезъ плечо.

— Теперъ-то ужъ, положимъ, устроитъ, — съ увѣренностію замѣтила Анна Ивановна. — Дѣло-то ужъ въ видахъ.

— Кто его знаетъ, все можетъ быть, — задумчиво проговорила невѣста, садясь на лавку.

— А вы бы, милая, погадали для спокойствія, — посовѣтовала просвирня. — Отъ Бога этотъ гадатель или нѣтъ, Богъ его знаетъ, — только вѣдь какъ иной разъ вѣрно говоритъ: — какъ обрѣжетъ! На моей родинѣ было у священника двѣ дочери и такія обѣ дурныя! Одна конопатая, а у другой нижняя губа вотъ этакъ оттопырилась, глаза и слезятся, и гноятся, притомъ же еще и гундосая. Но онѣ мной-таки не брезгали, хоть я была и дьячкова дочь: бывало и ко мнѣ придутъ, и меня къ себѣ позовутъ, особливо когда отца дома нѣтъ, вотъ разъ объ Рождествѣ уѣхали наши отцы въ приходъ, мы и собрались у нихъ въ горницѣ. Накупили это онѣ подсолнуховъ… Давай, говорятъ, Анюта, о женихахъ гадать. Достали гадатель. Конопатая и загадай: „кому я нравлюсь?“ И вышло по гадателю: „слѣпымъ“. Ну, вѣстимое дѣло, подняли смѣхъ. Потомъ загадала гундосая: „какой у меня будетъ женихъ?“ Вышло: „рябъ, какъ кукушка, но добръ“. Опять смѣхъ. Подъ конецъ мнѣ загадали насчетъ жениха. Обо мнѣ прямо сказано: „сиди лучше въ дѣвкахъ“. Ей-богу, такъ и сказано: „сиди лучше въ дѣвкахъ“. И что же вы думаете? Все какъ есть вышло правда. Конопатая вышла за подслѣповатаго приказнаго, гундосая за рябого, а я… вѣстимое дѣло, лучше бы совсѣмъ не выходить, чѣмъ въ ту-жъ пору овдовѣть… Вотъ и вы, матушка, кинули бы себѣ на пробу на гадатель: что выйдетъ? Можетъ, онъ и покажетъ вамъ что-нибудь подходящее въ вашей жизни. Я сама вамъ, пожалуй, загадаю.

— О, Боже сохрани, ни за что! — живо проговорила Лёнушка, отрицательно качая головой. — Выйдетъ что-нибудь пустое, а ты все будешь думать. Нѣтъ, нѣтъ!

Лёнушка вздохнула и, наклонивъ голову, въ задумчивости начала комкать въ рукахъ конецъ полотенца.

— Господи, если бы живъ былъ папаша! — съ чувствомъ проговорила она, поднявъ голову. — Тогда было бы не то, совсѣмъ не то. Какъ онъ меня любилъ! Какъ онъ желалъ сдѣлать меня счастливою! Что же я вижу теперь? Вижу только одно желаніе дяди поскорѣе отдѣлаться отъ меня. И тетушка туда же… Господи, Господи!.. Пусть будетъ, что будетъ. Надѣюсь, что Господь меня не оставитъ.

— И-и, ягодка, что это вы ужъ больно сумнѣваетесь? Будете вы за священникомъ, — это ужъ вѣрно, — развѣ это плохо? Иная бы… О, Господи, да доведись это до меня… Я бы прыгала съ радости, не токмо что. Да что это вы въ самомъ дѣлѣ?..

Въ это время отворилась дверь въ кухню и вошла матушка.

Лёнушка поднялась съ лавки и проворно ушла изъ кухни.

Просвирня стала просить у „матушки“ сита, потому что, куда она ни ходила, никакъ не могла и проч.

V.

Лёна — мы знаемъ — дочь каѳедральнаго протоіерея города X, о. Якова Пурикордова. Яковъ Пурикордовъ былъ человѣкъ довольно оригинальный… Слабый здоровьемъ съ самаго дѣтства, онъ во весь длинный періодъ своего школьнаго воспитанія то-и-дѣло обращался къ докторамъ за совѣтомъ и по цѣлымъ мѣсяцамъ вылеживалъ въ больницѣ. Подъ вліяніемъ болѣзненности, въ немъ развился мистическій взглядъ на міръ божій. Этотъ взглядъ окончательно утвердился въ немъ въ академіи, подъ вліяніемъ лекцій профессора психологіи, который читалъ студентамъ эту науку по вдохновенному поэту-философу Шуберту и такъ восхищалъ ихъ своими чтеніями, что они нерѣдко выносили его изъ аудиторіи на рукахъ. Кончивъ курсъ въ академіи со степенью кандидата, онъ рѣшилъ-было идти въ монахи, но, поступивъ на службу въ городъ X., скоро увлекся дочерью одного изъ своихъ сослуживцевъ, миловидной, востроносенькой блондинкой, женился и принялъ священство. Страстно любимая имъ жена черезъ годъ подарила ему дочку — Лёнушку, свою копію, а черезъ три года другую, Машеньку, и — умерла. Выписанная изъ деревни для ухаживанія за дѣтьми дальняя родственница о. Якова, пожилая, неряшливая, плутоватая вдова, утвердилась въ его домѣ въ качествѣ полной хозяйки. Отецъ Яковъ довѣрчиво отдавалъ въ ея распоряженіе все свое жалованье и доходы, съ тѣмъ, чтобы она снабжала его пищей и въ нужныхъ случаяхъ одеждой и обувью. Самъ онъ ни во что не входилъ и отчета отъ своей родственницы-хозяйки ни въ чемъ не требовалъ. Вниманіе его было сосредоточено преимущественно на милой Лёнушкѣ, напоминавшей ему собою милую, рано оставившую его, подругу жизни. Она постоянно была предметомъ его нѣжныхъ заботъ. Возвращаясь домой со службы, онъ каждый разъ нетерпѣливо спрашивалъ: что Лёнушка? Сидя дома, онъ между дѣлъ, забавлялъ Лёнушку и самъ забавлялся ею. Садился ли онъ за чай, или за обѣдъ, — она непремѣнно у него на колѣняхъ. Ночью, заслышавъ ея плачъ, онъ требовалъ ее къ себѣ: надѣвши худенькую рясу, служившую ему халатомъ, и туфли, возьметъ онъ, бывало, свою дочку на руки, прижметъ ее къ груди, прислонится щекой къ ея головкѣ, покрытой нѣжнымъ пушкомъ, и ходить по комнатѣ взадъ и впередъ, тихо напѣвая какую-либо церковную пѣснь. Ребенокъ уже замолчалъ, ребенокъ уже спитъ, даже и нянька его успѣла уже заснуть, а отецъ Яковъ, слегка шмыгая туфлями, все еще ходитъ по комнатѣ и все напѣваетъ. Слабо, какъ-бы въ дремотѣ, мигающая лампада бросаетъ свой таинственный полусвѣтъ на высокую, движущуюся фигуру отца Якова и служитъ безмолвной свидѣтельницей его, яркою свѣчею горящей, родительской любви… Лёнушка замѣняла ему всѣ удовольствія и развлеченія. Къ знакомымъ своимъ онъ ходилъ только въ самыхъ торжественныхъ случаяхъ; точно также и его посѣщали только въ день его имянинъ и на великіе праздники. Онъ выписывалъ нѣсколько духовныхъ журналовъ, читалъ и жестоко критиковалъ. Поля прочтенныхъ имъ книгъ были испещрены его рѣзкими замѣчаніями. Онъ на все смотрѣлъ своеобразно. Истинными философами онъ считалъ Филона и Шуберта; истиннымъ богословомъ Ѳому Кемпійскаго, истинными проповѣдниками — Ефрема Сирина и Тихона Задонскаго. Лучшіе изъ всѣхъ русскихъ писателей, по его мнѣнію, Карамзинъ и Жуковскій, потому что у нихъ много сердца. Въ докторовъ онъ потерялъ вѣру. Докторъ, — говаривалъ онъ, — это слѣпой съ дубиной: попадетъ въ болѣзнь — болѣзнь пришибетъ, попадетъ въ здоровье — здоровье убьетъ. Чувствуя себя постоянно больнымъ, онъ лечился медикаментами собственнаго изобрѣтенія. У него на чердакѣ висѣлъ возлѣ трубы цѣлый мѣшокъ различныхъ травъ, нарванныхъ имъ лѣтомъ въ лѣсу, въ поляхъ, въ лугахъ и садахъ. Изъ этихъ травъ онъ дѣлалъ разные настои, отвары, и этими настоями и отварами старался исцѣлять свои недуги.

Когда старшая дочка отца Якова нѣсколько подросла, онъ усердно занялся ея образованіемъ. Настольною книгою по педагогикѣ было у него сочиненіе: „О воспитаніи дѣтей въ духѣ вѣры и нравственности христіанской“. Выучивъ Лёнушку читать и писать, онъ старался пріохотить ее въ чтенію книгъ. Каждый день онъ прочитывалъ и объяснялъ ей по главѣ или по двѣ изъ историческихъ книгъ ветхаго завѣта и изъ евангелія. Затѣмъ, онъ сталъ читать ей избранныя, по его усмотрѣнію, сочиненія Тихона Задонскаго, особенно занимательныя и поучительныя житія святыхъ, и, наконецъ, посвятилъ ее въ красоты Карамзинской поэзіи и прозы. Кромѣ того, онъ объяснялъ ей, по своему крайнему разумѣнію, различныя явленія природы, а, придя изъ церкви, обыкновенно посвящалъ нѣсколько минутъ на объясненіе богослуженія и т. п. Лѣтомъ онъ бралъ ее въ свои фармацевтическія экспедиціи, бѣгалъ и игралъ съ ней, какъ дитя. Лёнушка всѣми силами души была привязана къ своему папашѣ: съ нетерпѣніемъ ждала его, когда онъ уходилъ изъ дому, и съ жадностью слушала каждый его разсказъ, каждое объясненіе. Головка ея пріучалась мало-по-малу мыслить и разсуждать, хотя и односторонне. Нерѣдко она дѣлала папашѣ разнаго рода возраженія, и онъ восторгался любознательностью и разсудительностью дитяти. Рѣшивъ ея вопросъ, онъ обыкновенно цѣловалъ ее въ голову и предрекалъ ей счастливую жизнь. Изъ Лёнушки слагалась какая-то дѣвочка-монашка: кроткая, наивная, нѣсколько созерцательная. Отецъ Яковъ такъ высоко цѣнилъ ее, что, перебирая въ своей головѣ извѣстныхъ ему молодыхъ людей своей среды, не находилъ между ними никого, кто бы могъ бытъ достойнымъ женихомъ его Лёнушки. „Женихъ Лёнушки долженъ быть съ ангельской душой“, иногда размышлялъ онъ, шагая въ сумеркахъ по комнатамъ.

Но не суждено было отцу Якову сосватать свою Лёнушку и довоспитать младшую сестру ея — Машу. Въ одинъ изъ ненастнѣйшихъ осеннихъ дней, онъ, несмотря на свою осторожность, крѣпко простудился, слегъ въ постель и чрезъ три дня отдалъ Богу душу.

— Лёнушка, — сказалъ отецъ Яковъ наканунѣ своей смерти: — я, должно-быть, умру скоро…

Лёнушка, присѣвъ на кровать къ больному, горько заплакала.

— Чего же ты? Это малодушіе… Не печалься, — тихимъ и прерывающимся голосомъ проговорилъ отецъ Яковъ. — Если останешься… такою, какъ ты… теперь, то и безъ меня… и безъ меня, милая, будешь… счастлива.

Больной пожелалъ благословить дѣтей.

— Будьте, дѣти, тихи и кротки, — проговорилъ онъ, осѣняя дочекъ иконою.

Затѣмъ, на минуту закрывъ глаза и помолчавъ, отецъ Яковъ обратился къ Лёнушкѣ:

— Возьми, Лёна, тамъ… на этажеркѣ книжку: „Сокровище духовное… отъ міра собираемое“. Читай, дружокъ… читай почаще, и Машу пріучай.

На другой день, отецъ Яковъ уже лежалъ на столѣ и дьяконъ монотонно басилъ надъ нимъ: „Азъ есмь пастырь добрый“ и проч. Лёнушка, въ наскоро сдѣланномъ траурѣ, стоя на колѣняхъ подлѣ гроба, со слезами молилась Богу.

Къ похоронамъ отца Якова пріѣхалъ изъ деревни братъ его, тотъ самый священникъ, у котораго, въ предыдущей главѣ, мы нашли Лёнушку. Послѣ похоронъ, долго и горячо онъ бранился за что-то съ старой няней и, забравъ кое-какую рухлядь, оставшуюся послѣ покойника, уѣхалъ вмѣстѣ съ 15-лѣтней Леной и 12-лѣтней Машей въ деревню. Впослѣдствіи, изъ неоднократныхъ попрековъ дяди, Лёна угнала, что папаша ея, дорожившій „Сокровищемъ духовнымъ, отъ міра собираемымъ“, не умѣлъ собрать отъ міра сокровища матеріальнаго, „потому что былъ простъ, не зналъ, какъ жить и вообще не понималъ выгоды своего положенія“…

Въ домѣ дяди, Лёнушку запрягли, какъ говорится, „во вся тяжкая“. Она сдѣлалась здѣсь — и нянькой, и горничной, и отчасти кухаркой. На каждомъ почти шагу ей пришлось выносить выговоры, брань, грубые упреки, тяжелыя оскорбленія.

— Ты, дѣвка, забудь, что ты протопопская дочь, не разъ гнѣвно восклицалъ дядя. — Если бы твой протопопъ-то денегъ намъ оставилъ на ваше содержаніе-то, тогда мы тебя, пожалуй, въ святой уголъ посадили бы, а коли голыхъ оставилъ на чужую шею, такъ ужъ тутъ нечего морщиться и барствовать: благо еще пріютъ дали добрые люди. Свои дѣти попеченія требуютъ, а тутъ еще чужихъ вѣтромъ нанесло.

Лёна на всѣ подобныя замѣчанія отвѣчала молчаніемъ и съ кроткою покорностью исполняла капризную волю строптивыхъ родственниковъ. Но и эта самая кротость, и эта самая покорность не спасали ее отъ нападеній дяди и тетки. Молчитъ ли она, — ей говорятъ: „что ты букой смотришь? Злюка этакая!..“ Начнетъ ли она высказывать о чемъ-нибудь свое мнѣніе, — ей замѣчаютъ: „ну, заумничала! Видно, что протопопская дочь“…

Такъ прожила Лёнушка въ домѣ дяди три года. Къ Машѣ дядя и тетка были добрѣе, потому что ее очень любили двоюродныя сестрёнки ея, съ которыми она играла.

Разъ у отца Степана (такъ звали дядю Лены) куда-то забрела корова. Искали, искали ее вечеромъ — не нашли. Утромъ отцу Степану сообщаютъ, что его корову съѣли волки, подлѣ Фонина оврага, въ кустахъ. Разсвирѣпѣлъ отецъ Степанъ и цѣлый день ругался на все и на всѣхъ. „Чортъ васъ побери!“ повторялъ онъ нѣсколько разъ: „полонъ домъ народу, а присмотрѣть за чѣмъ-нибудь некому. Хоть самого волки съѣшь, имъ все равно. Все барыни собрались… Это разоренье! Просто, хоть бѣги, куда глаза глядятъ“…

На другой день, рано поутру, отецъ Степанъ поскакалъ въ городъ X. — „изложить все владыкѣ“, какъ онъ выразился въ разговорѣ съ своей женой. Дорогой, въ пылкой головѣ озлобленнаго батюшки, этого „изложенія“ накопилось на цѣлый томъ. Пріѣхавъ въ городъ и явившись къ архіерею, отецъ Степанъ, „давъ волю словъ теченью“, не находилъ конца своимъ жалобамъ. Тутъ было поставлено на видъ — и обремененіе многочисленнымъ семействомъ, и малочисленность прихода, и скудость средствъ въ жизни, и быстрое ослабленье силъ и увяданье здоровья, и высокія заслуги покойнаго каѳедральнаго протоіерея для церкви, и „неисчерпаемая благость его преосвященства, препобѣждающая всякое беззаконіе“ и проч., и проч. Архіерей съ трудомъ успокоилъ взволнованнаго батюшку, вошелъ въ его положеніе, обѣщалъ ему лучшее мѣсто, а племянницѣ велѣлъ пріискать жениха.

— Не покуда же мнѣ, ваше преосвященство, жить въ вертепѣ, — проговорилъ просіявшій отецъ Степанъ, цѣлуя руку у владыки.

Такимъ образомъ, „коровій вопросъ“ породилъ марьяжные интересы.

VI.

Въ концѣ августа, въ воздухѣ уже повѣяло осенней прохладой; ясные дни начали перемежаться съ пасмурными; жиденькія, расплывчатыя облака низко и быстро неслись надъ землей, надъ слоемъ другихъ облаковъ, бѣловатыхъ и густыхъ, медленно плывущихъ въ другомъ направленіи; солнце то застилалось облаками, то вновь выглядывало изъ-за нихъ, обрисовываясь на небольшомъ расчищенномъ фонѣ далекой синевы. Съ утра никакъ нельзя было поручиться, что въ полудню не будетъ дождя… Хлѣбъ уже убрали съ поля и почти кончили сѣвъ. По гумнамъ, то тамъ, то здѣсь раздавались удары увѣсистыхъ цѣповъ.

Въ одинъ изъ сѣренькихъ, полу-осеннихъ дней, около полудни, къ дому отца Степана подъѣзжала простенькая телѣжка, запряженная толстою пѣгою лошадью. На телѣжкѣ сидѣлъ батюшка въ ватномъ суконномъ подрясникѣ, подпоясанный синимъ кушакомъ. На головѣ у него была старинная, широкая и низенькая, взъерошенная пуховая шляпа. Уши его были подвязаны темнымъ ситцевымъ платкомъ. Поставивши колѣнки и обхвати ихъ руками, батюшка держалъ возжи и слегка подергивалъ ими. Подлѣ него помѣщался молодой человѣкъ, въ сѣромъ холодномъ пальто и въ кожаной фуражкѣ. Въ передкѣ лежалъ армякъ, а сверху красовался огромный парусинный зонтъ, съ заплатой чуть не въ носовой платокъ.

— Батюшка!.. матушка! — женихъ!.. Сейчасъ провалиться, — женихъ ѣдетъ! — почти задыхаясь, прокричала работница, отворивъ изъ сѣней дверь въ покои отца Степана: — съ попомъ… на пѣгой… прямо къ намъ.

— Ступай скорѣй… тамъ… самоваръ… Что ты такая безобразная? — засуетился отецъ Степанъ. — Мать, слышишь?.. Гдѣ Елена-то?..

Работница опрометью бросилась въ кухню, поправляя на себѣ поддернутую юбку. Схвативши около порога голикъ, она торопливо начала подметать въ сѣняхъ соръ. Но вотъ лошадь, размашисто качая годовой, остановилась у крыльца — и работница, оставивши кучу сору и голикъ среди сѣней, быстро скрылась въ кухню. Здѣсь она достала изъ сундука чулки, башмаки и крупныя ожерелья, убралась и начала вытряхивать самоваръ.

Между тѣмъ батюшка, привязавши лошадь къ колонкѣ и бросивши ей съ телѣги клочокъ сѣнца, забралъ армякъ и зонтъ и, въ сопровожденіи сына, направился въ сѣни. Голикъ среди сѣней смутилъ его, и онъ на минуту остановился.

— Андрюша, это ужъ не примѣта-ли какая? — цолушопотомъ проговорилъ онъ, сдѣлавъ полу-оборотъ къ сыну.

— Ну, тятенька, какая тутъ примѣта! — возразилъ Андрюша, тоже полу-шопотомъ

— Что „ну“? Бываетъ… — какъ-то таинственно проговорилъ отецъ Андрей. — Ты, смотри, не наступи на… Лучше обойдемъ.. Господи, помилуй насъ!

И отецъ Андрей описалъ возлѣ кучи сора полукругъ, подозрительно косясь на невинный вѣникъ. Сынъ сдѣлалъ маленькую гримасу, но все-таки послѣдовалъ примѣру отца.

Когда гости вошли въ переднюю, хозяинъ въ спальнѣ переодѣвалъ подрясникъ и сапоги, а хозяйка за перегородкой наряжала невѣсту. Сваливъ ношу на какой-то неопредѣленнаго назначенія ларь, отецъ Андрей степеннымъ шагомъ направился въ залу, прямо къ святому углу. Здѣсь онъ опустилъ висѣвшую на снуркѣ лампадку, обмакнулъ палецъ въ масло и помазалъ себѣ, лобъ. Эта загадочная операція, кромѣ санитарной цѣли, имѣла у отца Андрея другую, таинственную, и стояла въ связи съ чрезвычайнымъ обстоятельствомъ… Какъ-разъ въ тотъ моментъ, когда отецъ Андрей вздергивалъ лампадку, послышался позади его голосъ вошедшаго хозяина:

— Здравствуйте, гости дорогіе… Извините… я такъ долго…

Андрюша быстро всталъ со стула и, держа фуражку въ рукахъ, почтительно поклонился. Хозяинъ подалъ ему обѣ руки.

Отецъ Андрей, принужденный оглянуться, выпустилъ изъ руки шурокъ. Лампадка снова спрыгнула внизъ и сильно заколебалась; огонёкъ испуганно заморгалъ и чуть-было не погасъ.

— А вотъ я тово… самъ, — проговорилъ отецъ Андрей и торопливо шмыгнулъ себѣ по лбу рукавомъ.

Батюшки три раза облобызались, придерживая другъ друга за плечи. Хозяинъ жестомъ попросилъ гостей сѣсть, и — всѣ усѣлись.

— Э-э-мм-э… Это вѣдь… сынъ мой… кончившій курсъ… — проговорилъ отецъ Андрей, сложивъ руки на животѣ и указывая на сына бородой.

— Да, да… Я тотчасъ… По поличью даже, — подхватилъ отецъ Степанъ, взглянувъ на Андрея Андреича.

„Кончившій курсъ“, наклонивъ голову, слегка забарабанилъ пальцами по козырьку фуражки.

— Ты, Андрюша, положи картузъ-то: вѣдь не сейчасъ же мы уѣдемъ, — обратился отецъ къ сыну.

Андрюша сконфузился и положилъ картузъ на окно.

— Ну, какъ вы… съ поля убрались? — спросилъ хозяинъ.

— Да, совсѣмъ, — отвѣтилъ отецъ Андрей. — Слава Богу, что Господь во-время вёдрышко послалъ. Почитай безъ задержки все шло. Ну, и урожаемъ не обижены… А вы какъ?

— Да тоже… роптать — грѣхъ… Убрали-таки.

— Ныньче вѣдь какъ убирать-то? Уборка одна чего стоитъ. Работники и работницы — страсть вздорожали! Бывало, хорошій работникъ стоитъ двадцать цѣлковыхъ въ лѣто, а бабы такъ десять, — а теперь дай ему шестьдесятъ, а ей двадцать-пять. Вотъ вѣдь ныньче ужъ какъ. Какая-жъ тутъ прибыль отъ земли-то?. Притомъ и земля-то наша… — сами знаете… — песокъ: черезъ десять лѣтъ одинъ урожай, сколько ни вали на нее… Ныньче ужъ, съ позволенія сказать, и навозъ-то за деньги достаемъ, — пять копѣекъ телѣга! Это вотъ, бывало, при господахъ… ну, тогда еще было земледѣліе… Бывало, попросишь барина… Какъ нагонитъ народу — мигомъ все слетитъ… и все даромъ. И навозъ этотъ, съ позволенія сказать, тоже съ барскаго двора… даромъ.

— А „помочь“ развѣ вы не созываете по праздникамъ? — спросилъ отецъ Степанъ. — Я созываю, и ничего… порядочное подспорье въ работѣ.

— Э, что это за помочь! — произнесъ отецъ Андрей, махнувъ рукой. — Злыдни одни… Мужики… вѣдь это… самый окаянный теперича народъ. Положимъ, я тоже зову. Цѣлую деревню обойдешь подъ праздникъ: молъ, приходите завтра пособить. Пообѣщаются… Наготовишь всего пропасть и ждешь. А они ажъ послѣ обѣда придутъ, да и то изъ пятаго въ десятый. Обожрутъ тебя всего, а дѣла не надѣлаютъ. Да еще какія разсужденія иной разъ слышишь: по праздникамъ, говоритъ, работать грѣхъ, а вы васъ, батюшка, заставляете. Дурачье, молъ, вы этакое! Вѣдь послѣ обѣда-то почитай ужъ другой день начинается… А когда же, говоритъ, намъ отдохнуть-то?.. Вотъ вѣдь окаянные какіе!.. Можетъ быть у васъ… а у меня — о-о-о, окаянные! Еще кто нужду въ. тебѣ чувствуетъ… тамъ свадьбу какую-нибудь затѣваетъ… ну, этотъ еще съ почтеньемъ… и услужить, и все… А ужъ другіе… о-о-о!..

Отецъ Андрей снова махнулъ рукой.

— Ну, а вы помогали своему папашѣ? — обратился отецъ Степанъ къ Андрею Андреичу.

— По возможности… — отвѣтилъ тотъ.

— Именно „по возможности“, — прервалъ родитель; — какая отъ нихъ помощь? Это не то, что… какъ мы, бывало, у отца-то, ровно лошади ворочаемъ. Вакацію-то, бывало, дня божьяго не видишь… Оно, впрочемъ, что-жъ… его-то дѣло ужъ теперь… Женихъ… Съ бабами да съ мужиками въ одной рубахѣ не… тово ужъ… Да, женихъ, женихъ… Вотъ намъ бы только Богъ далъ невѣсту… какъ-нибудь… Вотъ мы наслышались, что у васъ… тово… есть. Не придется-ли какъ-нибудь… породниться.

— Очень пріятно… очень рады… благодаримъ за вниманіе… — съ улыбкой проговорилъ отецъ Степанъ, на половину приподнявшись со стула и кланяясь.

— Такъ стало быть… тово… можно и взглянуть?

— Конечно… это сейчасъ можно.

Отецъ Степанъ быстро всталъ со стула и направился къ боковой двери.

Хозяинъ скрылся, а отецъ Андрей кивкомъ подозвалъ къ себѣ сына, что-то пошепталъ ему и усадилъ рядомъ съ собой въ святомъ углу.

Отецъ Степанъ возвратился въ гостямъ въ сопровожденіи супруги, которую тотчасъ и представилъ имъ. Затѣмъ, едва давши ей присѣсть на стулъ, засуетился:

— Ну, мать, такъ ты тамъ… поскорѣе… самоварчикъ и ее… Вотъ сейчасъ увидите, — добавилъ онъ, обращаясь къ гостямъ.

Отецъ Андрей испустилъ глубокій вздохъ и началъ по-купечески вертѣть большимъ пальцемъ правой руки вокругъ большого пальца лѣвой. Андрюша, заложивъ руку за спинку стула вытянулъ ногу и уставилъ свой взоръ на кончивъ нечищеннаго сапога. Отецъ Степанъ, нѣсколько встревоженный, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по комнатѣ, то потирая руки, то закладывая волосы за уши. Прошло нѣсколько минуть напряженнаго затишья, изрѣдка прерываемаго какимъ-то принужденнымъ, неловкимъ кашлемъ одного изъ дѣйствующихъ лицъ. Наконецъ растворилась боковая дверь и показалась невѣста. Отецъ Андрей тотчасъ же устремилъ на нее исподлобья пристальный, какъ ему казалось, проницательный, но въ сущности тупой, дикій, стальной взглядъ. Женихъ, завидѣвъ невѣсту, немедленно подобралъ вытянутую ногу подъ стулъ, выпрямился, скрестилъ руки на груди и, окинувъ невѣсту мимолетнымъ взглядомъ, быстро забѣгалъ глазами по стѣнамъ, по полу, опять по стѣнамъ, опять по полу и не зналъ, Гдѣ ихъ остановить. Между тѣмъ невѣста, одѣтая въ шерстяное сиреневое платье, въ убогомъ, какомъ то пѣгомъ шиньонѣ, потупя взоры, робко несла гостямъ на громадномъ разрисованномъ подносѣ чай. Грудь ея замѣтно колебалась, руки тряслись и — чашки слегка гремѣли ца подносѣ. Дойдя до половины комнаты, она остановилась на мгновеніе — въ нерѣшительности, кому первому поднести чай: жениху или его отцу. Отецъ Степанъ, подскочивши къ ней, почтительно указалъ рукой на отца Андрея. Увидѣвши невѣсту передъ самымъ своимъ носомъ, отецъ Андрей, нѣсколько прищуривъ глаза, медленно измѣрилъ ее съ ногъ до головы все тѣмъ же, якобы проницательнымъ, взглядомъ, затѣмъ, немного повозившись на стулѣ, медленно снялъ съ подноса стаканъ чаю, такъ же медленно досталъ изъ широкой, накрытой крышкой, хрустальной сахарницы кусокъ сахару, зачѣмъ-то отряхнулъ его надъ подносомъ, затѣмъ дунулъ на него и, повернувшись къ ней спиною, помѣстилъ и стаканъ, и кусокъ сахару на столѣ, возлѣ котораго сидѣлъ.

— Батюшка, не угодно ли въ накладку? — предложилъ отецъ Степанъ, пристально наблюдавшій за всѣми движеніями и дѣйствіями отца Андрея.

— Нѣтъ, я непривыченъ, — отозвался тотъ, наливая чай въ блюдечко и нѣсколько наклонивъ голову на бокъ.

Невѣста, все еще продолжавшая стоять передъ отвернувшимся отъ нея батюшкой, тихо проговорила:

— Хлѣба не хотите ли?

— Да, вотъ хлѣбца-то въ самомъ дѣлѣ…. — подхватилъ отецъ Степанъ.

Отецъ Андрей снова обернулся къ невѣстѣ. Та молча указала ему подбородкомъ на лежавшіе на подносѣ ломти ноздреватаго, какъ губка, бѣлаго хлѣба, купленнаго на постояломъ дворѣ.

— Хлѣбца-то? Э — гм… Нѣтъ, благодарствую: я къ этому тоже не очень сроденъ, — проговорилъ онъ и снова отвернулся къ столу.

Лёнушка подошла къ своему суженому. Голова ея еще болѣе наклонилась надъ подносомъ, губы плотно сжались, руки задрожали сильнѣе. Андрей Андреичъ быстро, какъ блинъ со сковороды, схватилъ стаканъ съ подноса и въ-торопяхъ выхватилъ изъ сахарницы, вмѣсто одного, два куска сахару, причемъ одинъ тотчасъ же уронилъ на подносъ, и — молча закивалъ головою въ знакъ благодарности.

— Можетъ бытъ вамъ…. — начала-было Лёнушка.

— Нѣтъ, нѣтъ, ничего больше, — перебилъ ее Андрей Андреичъ: — благодарю васъ.

Въ это время глаза жениха и невѣсты какъ-то нечаянно встрѣтились; Лёнушка вспыхнула, быстро повернулась и проворно направилась къ боковой двери. Женихъ, держа стаканъ на колѣнкѣ, проводилъ ее пристальнымъ, внимательнымъ взглядомъ.

— Будь поразвязнѣе… Что ты, какъ клуша какая? — съ досадой прошептала тётка, встрѣтивъ племянницу. — Хлѣбъ весь назадъ принесла… Развѣ такъ подчують?

— Да, я тётя… Какъ же еще? — тоже шопотомъ оправдывалась Лёнушка.

— Какъ же… Какъ люди-то?.. Загляни-ка въ дверку-то: небось ужъ выпили… Что это за дѣвка такая!

Лёнушкѣ пришлось еще раза три выносить гостямъ чай, несмотря на то, что отецъ Андрей два раза уже опрокидывалъ стаканъ на блюдечко и произносилъ: „душевно благодаренъ“, а Андрей Андреичъ послѣ перваго же стакана увѣрялъ, — приложивъ руку къ сердцу и по своему расшаркиваясь, — что онъ „кончилъ“, и что больше даже никогда не пьетъ.

Послѣ чаю отецъ Андрей, утирая ситцевымъ платкомъ лобъ, съ разстановкой проговорилъ:

— Ну, что-жъ… теперь пожалуй что… можно и къ дѣлу?..

— Какъ вамъ угодно, — отозвался отецъ Степанъ.

— Мнѣ вотъ хотѣлось бы поразсмотрѣть получше вашъ домикъ, а равно и надворное строеніе.

— Извольте, извольте: это сейчасъ же можно.

Отецъ Андрей, опершись рукой на столъ, тяжело поднялся со стула, взялъ въ руки шапку и, остановившись среди комнаты, внимательно обвелъ глазами полъ, стѣны и потолокъ залы.

— Пожалуйте, — проговорилъ отецъ Степанъ, дождавшись конца „внутренняго обозрѣнія“ и указывая рукой по направленію къ выходной двери.

Оба батюшки и женихъ направились въ сѣни.

— Что, тамъ нигдѣ не свѣтится? — спросилъ отецъ ревизоръ въ сѣняхъ, поднявъ голову и указывая пальцемъ вверхъ.

— Помилуйте, что вы! — произнесъ отецъ Степанъ, широко раскрывши глаза: — аршинъ толщины крыша, — гдѣ же тутъ свѣтиться?

Гости забрались въ кухню. Кухарка отвѣсила имъ низкій поклонъ и прижалась къ стѣнѣ. Отецъ Андрей, увидѣвъ въ переднемъ углу запотѣлый образъ, осѣнилъ себя крестнымъ знаменіемъ и началъ свои обозрѣнія и изслѣдованія. Онъ въ нѣсколькихъ мѣстахъ постучалъ кулаками въ стѣну, обмазанную глиной, потрогалъ палати, не шатаются ли, занесъ-было ногу на примость, чтобы заглянуть на печку, но тотчасъ же раздумалъ и, слегка махнувъ рукой, пробормоталъ: ну, да это. — Онъ заглянулъ даже на загнетку и спросилъ, тепло ли бываетъ въ кухнѣ зимой.

— Очень тепло, — отозвался хозяинъ.

— Просто страсть, какъ въ банѣ! — подтвердила работница.

— Гм-мъ! — протянулъ отецъ Андрей. Ну, теперь бы мнѣ хотѣлось на дворъ… тамъ бы еще кое-что…

Хозяинъ проводилъ гостей на дворъ. Такъ какъ средина двора отца Степана представляла собой топкую навозную трясину, то хозяинъ и обозрѣватели, сойдя съ крыльца, должны были пробираться къ надворнымъ постройкамъ, прокрадываясь одинъ за другимъ возлѣ стѣнки. Отецъ Андрей самолично побывалъ въ конюшнѣ, въ закутахъ, въ овчарникѣ, и вездѣ усматривалъ нѣчто „подлежащее исправленію“. Такъ, объ овчарникѣ онъ замѣтилъ, что его слѣдовало бы проконопатить получше, „а то овцы зимой зябнуть будутъ, особливо если съ новорожденными ягнятами“. Отецъ Андрей не забылъ даже спросить, есть ли удобная нашесть для куръ, и когда ему сказали, что есть, то онъ попросилъ показать ему ее. Андрюша посматривалъ на все изъ-за спины отца--молча и довольно безучастно. — Со двора черезъ калитку обозрѣватели прошли на гумно и обревизовали сарай и ригу.

— Э-э, что же это такое! — нѣсколько укоризненно проговорилъ отецъ Андрей, отломивъ, кусокъ гнилого угла у сарая. Сарай-то, я вижу, старше меня, — добавилъ онъ, иронически улыбаясь.

— Да что за важность? — возразилъ отецъ Степанъ: — въ немъ вѣдь не жить; притомъ по угламъ какъ судить? Бываетъ, что углы гнилы, а дальше и топоръ не возьметъ.

— Нѣтъ, однако…

— Дану-те, тятенька, полноте… пустяки! — вставилъ Андрюша.

— Пустяки… Какъ сдѣлаешься хозяиномъ, такъ узнаешь, что не пустяки, — внушительно произнесъ отецъ Андрей. —Я по собственному…

— А вонъ тамъ у меня пчельникъ, — перебилъ отецъ Степанъ, указывая пальцемъ по направленію къ пчельнику.

— А-а, такъ у васъ и пчелки есть? — спросилъ отецъ Андрей, смягченнымъ и нѣсколько вкрадчивымъ тономъ. Что же?.. если въ случаѣ… тово… и ихъ Андрюшѣ?..

— Нѣтъ, ихъ я, Богъ дастъ, перевезу на новоселье, — отвѣтилъ отецъ Степанъ.

— Гмм! — промычалъ отецъ Андрей, и слегка повелъ головою внизъ.

Затѣмъ онъ нѣсколько времени простоялъ въ какомъ-то раздумьѣ, шумно выпуская воздухъ сквозь свои широкія ноздри; толстые, короткіе пальцы его рукъ, сложенныхъ на животѣ, слегка шевелились: какъ будто онъ что-то соображалъ, что-то высчитывалъ, чему-то подводилъ итоги.

— Теперь, можетъ быть, вамъ угодно… домъ… снаружи? — тихо и нерѣшительно предложилъ хозяинъ, какъ будто опасаясь обезпокоить долгополаго Сократа, находящагося въ состояніи столбняка.

— Что такое? — спросилъ Сократъ, поднявъ голову и взглянувъ на отца Степана затуманенными тайной думой глазами.

— Я говорю: не угодно ли вамъ домъ… снаружи… — повторилъ отецъ Степанъ.

— Да, снаружи… Ну, пожалуй, — согласился отецъ Андрей. — Тамъ я кстати посмотрю свою лошадь.

Осматривая домъ снаружи, отецъ Андрей не сдѣлалъ ни одного замѣчанія, хотя два раза присѣдалъ на корточки возлѣ фундамента и что-то тамъ разсматривалъ довольно подозрительно. Подойдя къ своей лошади, онъ поправилъ на ней шлею и потрепалъ ее по шеѣ; причемъ лошадь, переставъ жевать захваченный въ ротъ клокъ сѣна, обратила къ нему морду и понюхала его плечо.

— Что, домой захотѣлъ? — протяжно и ласково проговорилъ отецъ Андрей, снова потрепавъ своего любимца по шеѣ: — ну, погоди, — скоро, скоро… Напоить бы его теперь, — произнесъ затѣмъ отецъ Андрей, обращаясь не то къ Андрюшѣ, не то къ отцу Степану.

— Это я прикажу, не безпокойтесь, — отозвался отецъ Степанъ. — Пожалуйте въ комнату.

Отецъ Андрей подбросилъ лошади съ телѣги сѣна и, постоявъ подлѣ нея еще съ минуту, отряхнулъ полы подрясника и полѣзъ на крыльцо.

VII.

— Ну, что, Андрей? — обратился отецъ въ сыну, когда оба они уже усѣлись въ залѣ на прежнихъ мѣстахъ.

Сынъ молча улыбнулся и, взглянувъ на отца Степана, сдѣлалъ рукой какой-то неопредѣленный жестъ.

Отецъ Андрей всадилъ въ обѣ ноздри сильный зарядъ табаку, громко чхнулъ, еще громче кашлянулъ, спряталъ табакерку и платокъ въ карманъ и, нѣсколько пошевелившись на стулѣ, началъ:

— Э-э… Видите ли, отецъ Степанъ… Дабы удобнѣе намъ… тово… Вы ужъ извините… Какъ бы въ этой комнатѣ намъ вотъ съ нимъ (при этомъ онъ кивнулъ на Андрюшу) вдвоемъ… А вы съ матушкой и — и… тамъ съ другими… пока на время еще куда-нибудь…

— Извольте, извольте, — проговорилъ отецъ Степанъ, вскочивъ съ дивана и собираясь уйти.

— Мы здѣсь, какъ водится, подумаемъ, — порѣшимъ, что слѣдуетъ, и тогда, натурально, объявимъ вамъ, — добавилъ отецъ Андрей, нѣсколько повысивъ голосъ.

— Хорошо, хорошо, — скороговоркой произнесъ хозяинъ и юркнулъ въ боковую дверь.

Во исполненіе желанія свата, тотчасъ послѣдовало великое переселеніе всѣхъ домочадцевъ отца Степана. Предъ глазами отца Андрея прослѣдовала чрезъ выходную дверь въ сѣни цѣлая толпа: впередъ шли ребятишки отца Степана, дотолѣ скрывавшіеся на кулисами, затѣмъ невѣста съ младшей сестрой своей и наконецъ самъ отецъ Степанъ съ женою, постоянно сѣменившій ногами изъ опасенія наступить невѣстѣ на платье. Хозяинъ съ женой вышли на крыльцо, а остальные переселенцы пріютились въ кухнѣ.

— И чуденъ же! — прошепталъ отецъ Степанъ, усѣвшись съ женой на лавочкѣ.

— И не говори! — отозвалась матушка тоже шопотомъ и покачала головой. — Энтотъ-то… женихъ-то… кажется, ничего…

— Еще бы! — произнесъ отецъ Степанъ: — какого же ей еще? Лишь бы только Богъ далъ — сладилось…

Между тѣмъ отецъ Андрей, лишь только выходная дверь захлопнулась, пожелалъ удостовѣриться, точно ли они съ Андрюшей остались въ комнатѣ вдвоемъ. Тихо, на цыпочкахъ, подкрался онъ въ боковой двери, тихонько отворилъ ее, и, широко раскрывъ глаза и слегка высунувъ языкъ, воровски заглянулъ направо и налѣво. Убѣдившись, что подслушивать ихъ некому, онъ смѣлою, рѣшительною поступью возвратился на свое мѣсто.

— Ну, Андрей, — началъ онъ вполголоса: — ты теперь все видѣлъ; ну, какъ… твое мнѣніе?

— Да что-жъ? ничего… — не задумываясь, отвѣтилъ Андрюша.

— То-то… смотри… Нужно говорить подумавши и поразмысливши. Я вотъ нарочно водилъ тебя вездѣ, чтобы ты собственными глазами видѣлъ, гдѣ что и какъ… чтобы потомъ ужъ ни на кого не пенялъ. Ну, что — домъ и надворное?…

— Да ничего… Домъ, какъ домъ… Годится… жить можно.

— Можно… Ты, я говорю, обдумай… Вѣдь гнилья много!..

— Это пустяки!… Чего тамъ…

— Ну, смотри… Я свое сказалъ, а тамъ — какъ хочешь… Ну, а… тово… невѣста?… Ты говори прямо, тутъ ужъ нечего… Я вѣдь отецъ…

— И невѣста ничего… Довольно красивая…

— Я тоже нахожу, что она, какъ будто… какъ слѣдуетъ дѣвушка. Породы-то она вѣдь хорошей; должно быть, жена изрядная выйдетъ… Ну, такъ ты, стало быть, согласенъ?

— Да, я согласенъ… Чего же еще? Другое-то мѣсто либо найдешь, либо нѣтъ… Мнѣ и такъ ужъ надоѣло толкаться въ консисторіи-то… Все — нѣтъ, да нѣтъ…

— Правда-то правда… Ну, такъ, стало быть, позвать ихъ?

— Зовите.

Отецъ Андрей, держа локти какъ-то на отлетѣ и какъ будто разгребая воздухъ руками, отправился звать хозяевъ. Онъ широко растворилъ дверь въ сѣни и, сдѣлавъ пригласительный жесть рукой, возгласилъ:

— Эй, вы… какъ бишь… Отецъ Степанъ! матушка! Идите! Кончено…

Хозяева вошли и вмѣстѣ съ гостями образовали группу среди залы.

— По обстоятельномъ и подробномъ разсужденіи, — началъ отецъ Андрей, — мы съ Андрюшей, при помощи Божіей, порѣшили ладить. Женихъ вотъ… во всѣхъ отношеніяхъ доволенъ, а я… что-жъ? не мнѣ жить, а ему… Стало быть… тоже и я согласенъ.

— Очень благодарны, очень благодарны! — съ радостію проговорили хозяева въ одинъ голосъ, и нѣсколько разъ покюнидсь гостятъ порывистыми, короткими поклонами.

— Что дѣлать-то?.. Видно ужъ быть тому, — пробормоталъ отецъ Андрей, почесывая однимъ пальцемъ въ затылкѣ… — Ну, дай же намъ Боже…

Съ этими словами отецъ Андрей потянулся добывать отца Степана. Пока Андрюша, подражая отцу, въ свою очередь цѣловалъ отца Степана, отецъ Андрей успѣлъ перенести свое лобзаніе на матушку, но тутъ уже не нашелъ подражанія въ сынѣ, ибо сей послѣдній по отношенію къ матушкѣ ограничился только рукопожатіемъ.

— Ну, вотъ и слава Богу, — проговорилъ отецъ Андрей, потирая руки. — Теперь пора и нашей нареченной объявить о нашемъ согласіи. Какъ ихъ имя-отчество-то?

— Елена Яковлевна, — изъяснилъ отецъ Степанъ.

— Такъ вотъ теперь и Елену Яковлевну… тово… сюда же….

Черезъ нѣсколько минутъ появилась Лёнушка, раскраснѣвшаяся отъ непривычнаго волненія и томительнаго ожиданія. Тётка что-то шепнула ей и указала на диванъ. Лёнушка усѣлась и поджала руки.

— Елена Яковлевна, — началъ отецъ Андрей… —Такъ, кажется? — обратился онъ къ отцу Степану. Тотъ молча кивнулъ головой… — Елена Яковлевна! Мы вотъ тутъ сообща порѣшили… э-э… посредствомъ васъ… тово… породниться. Вамъ это не противно будетъ? А?

— То-есть… какъ это? — едва слышно проговорила Лёнушка.

— Какъ роднятся-то? Черезъ бракъ… супружескій союзъ. Вотъ Андрей Андреичъ открылся, что вы вполнѣ можете соотвѣтствовать ему въ жизни… на мѣсто вотъ… вашихъ родственниковъ, что, конечно, вамъ не безъизвѣстно. Андрей Андреичъ будетъ священникомъ, а вы супругой его… на этомъ самомъ пепелищѣ. А мы въ васъ, кромѣ добраго, ничего плохого не замѣчаемъ… Вотъ хоть извольте спросить у вашихъ родственниковъ… Ну, что же, согласны?

Лёнушка поднесла правую руку къ уху и, немного подумавъ, прошептала:

— Я согласна.

— Ну, вотъ — и только всего. Чего же тутъ? — произнесъ отецъ Андрей такимъ тономъ, какимъ произноситъ подобныя слова врачъ, съ трудомъ добившійся возможности совершить надъ трусливымъ больнымъ ребенкомъ легкую операцію. Теперь, — продолжалъ онъ, — возблагодаримъ всѣ вмѣстѣ Господа.

Всѣ поднялись съ своихъ мѣстъ. Отецъ Андрей выстроился предъ иконами впереди всѣхъ и торжественно, какъ-бы совершая священнодѣйствіе, произнесъ: „Боже милостивый, Господи“. (При этихъ словахъ онъ отвѣсилъ низкій поклонъ). Призри и ущедри, — импровизировалъ онъ, снова выпрямившись и переведя духъ — И опять отвѣсилъ поклонъ, — созижди и утверди рабовъ твоихъ — аминь, аминь, аминь». Еще разъ отвѣсивъ низкій похоть, отецъ Андрей глубоко вздохнулъ и, обратившись въ сыну, вдругъ заговорилъ совершенно инымъ тономъ:

— Андрюша, я пойду взгляну на лошадь, а ты тѣмъ временемъ что-нибудь тутъ поговори съ нареченной-то. Нельзя же… Какъ водится.

Андрюша въ точности исполнилъ порученіе отца; а отецъ, вскорѣ вернувшись въ комнату, объявилъ, что «еще слова два — три, да ужъ и ѣхать пора». Но на эти «два — три слова» пошло болѣе часу, такъ какъ поднятъ былъ весьма серьёзный вопросъ — о приданомъ.

Отецъ Степанъ безъ запинки, какъ по писанному, изложилъ реестръ вещей, которыя онъ можетъ дать за племянницей. Пригиная палецъ за пальцемъ, онъ исчислялъ: Божіе милосердіе въ серебряной ризѣ, суконная шуба на кошачьемъ мѣху, пальто на ватѣ — рукава съ опушкой, — кисейное платье для вѣнчанья, три шерстяныхъ праздничныхъ платья, пять ситцевыхъ платьевъ для обихода, пара столовыхъ серебряныхъ ложекъ, полдюжины серебряныхъ же чайныхъ ложекъ, молодая корова и сто рублей на посвященіе въ санъ. Какъ видите, батюшка, — прибавилъ отецъ Степанъ, — хорошо, полагаю, безъ обиды, не такъ какъ другіе, которые въ этакихъ случаяхъ, кромѣ мѣста, ничего не даютъ. А нѣкоторые — это я вѣрно знаю — даже сами получаютъ за уступку мѣста-то… Все это отецъ Степанъ произнесъ, глядя прямо и смѣло въ глаза своему собрату, полагая, что вполнѣ удовлетворилъ его своимъ приданымъ. Но не тутъ-то было. Оказалось, что предложенія его далеко не соотвѣтствовали видамъ и желаніямъ отца Андрея. Послѣдній, выслушавъ своего собесѣдника, сперва молча покачалъ головой, потомъ лѣниво и медленно потянулъ за уголъ изъ кармана платокъ, высморкался и началъ возражать и торговаться. Вотъ эти-то возраженія и торги собственно и затянули время. Ни одинъ пунктъ детальныхъ условій, предложенныхъ отцомъ Степаномъ, за исключеніемъ перваго — о божьемъ милосердіи — не былъ оставленъ въ покоѣ. Такъ, въ прибавокъ къ шубѣ на кошачьемъ мѣху и къ пальто, отецъ Андрей требовалъ шубу на заячьемъ мѣху — «въ случаѣ куда поѣхать», и полушубокъ — «въ случаѣ зимой по хозяйству около дома». Вмѣсто кисейнаго вѣнчальнаго платья, требовалъ шелковаго («это будетъ поосновательнѣе и постепеннѣе» — пояснилъ онъ при этомъ). Къ тремъ шерстянымъ платьямъ онъ просилъ прибавить четвертое «для круглоты»; для той же цѣли онъ выпрашивалъ шестое ситцевое платье. Далѣе отецъ Андрей вправилъ удивленіе по поводу отсутствія въ «реестрѣ» лошади.

— Теперь, Господи благослови, на чемъ онъ поѣдетъ? — воскликнулъ сердобольный отецъ и развелъ руками. — Опять же вотъ на посвященіе… всего сто рублей, — продолжалъ онъ: — да развѣ на это посвятишься? Къ тому же еще вѣдь и оптироваться надо… тамъ рясу и все такое… А вы: сто рублей! Вѣдь, съ позволенія сказать, дьячку какому-нибудь — и то больше даютъ! Такъ хорошо Господь приводитъ — и вы такъ крѣпитесь, сводите на этакую малость… я… тово… я, признаться, никакъ не предполагалъ… Что же это такое? Господи помилуй! Вотъ и выходитъ, что намъ съ этого бы слѣдовало начать-то, а не съ другого…

Отецъ Андрей надвинулъ брови и, поникши головой, умолкъ. Отецъ Степанъ, не предвидѣвшій такихъ послѣдствій, нѣсколько струсилъ и пошелъ на уступки, хотя относительно нѣкоторыхъ пунктовъ упорно остался при своемъ мнѣніи. Такъ онъ не согласился уступить своему будущему преемнику ни одного имъ двухъ любимыхъ своихъ коней, какъ ни усиливался отецъ Андрей доказать, что «безъ лошади все равно, что безъ рукъ». Но отецъ Андрей, проигравъ въ одномъ, наверсталъ въ другомъ. Именно, онъ добился того, что къ «молодой коровѣ» была присоединена еще телка.

Когда Андрюша замѣтилъ, что отцы во время переговоровъ стали возвышать голосъ, то прекратилъ свою бесѣду съ «нареченной» и отклонился въ спинкѣ дивана, такъ чтобы не смотрѣть ей въ лицо. Лёнушка, сознавая себя яблокомъ зарождающагося раздора, почувствовала себя неловко и удалилась за кулисы.

Однако дѣло уладилось благополучно, и на лицахъ отцовъ замелькала улыбка. Въ заключеніе они громко ударили по рукамъ и условились о времени образованія и свадьбы. На прощаньи, держа уже въ рукахъ шапку, отецъ Андрей попросилъ у отца Степана четвертную «для пущей крѣпости, на могущіе представиться расходишки».

— Ну, Елена, молить тебѣ Бога за дядю съ тёткой, — обратился къ невѣстѣ отецъ Степанъ, проводивъ гостей. — Этакое счастье тебѣ доставляютъ… себя не жалѣючи.

— Я, дяденька, и то… благодарю васъ, — проговорила Лёнушка.

— То-то: благодарю… Такого жениха-то поди-ка дождись кто… А мы вотъ достали тебѣ и за наградой не постояли, только бы не отогнать его. Теперь вотъ съѣзжу съ нимъ ко владыкѣ: молъ, пріискалъ и — сейчасъ же билетъ на женитьбу. Медлить нечего; надо, чтобы этимъ же мясоѣдомъ и свадьба. Чѣмъ скорѣе тѣмъ лучше — и для меня, и для васъ.

VIII.

Владыка обѣими руками благословилъ «пріисканнаго» и пожелалъ ему быть «дѣлателемъ непостыднымъ» и вполнѣ достойныхъ затѣмъ блаженной памяти отца Якова. Онъ тутъ же положилъ на прошеніи жениха революцію о выдачѣ билета на женитьбу и послалъ Андрея Андреевича къ секретарю. Будущій непостыдный дѣлатель съ восторгомъ выскочилъ изъ архіерейскаго дома и чуть не рысью побѣжалъ по направленію въ квартирѣ секретаря консисторіи. Но по мѣрѣ приближенія его къ дому секретаря восторженное чувство его ослабѣвало и мало-по-малу смѣнялось чувствомъ безотчетнаго страха. Вотъ онъ подходитъ въ большому двухъ-этажному дому. Парадный входъ запертъ, но за то помѣщающіяся рядомъ съ нимъ ворота растворены настежь. Въ воротахъ стояли два дьячка и о чемъ-то разсуждали съ выразительными жестами, то-и-дѣло озираясь по сторонамъ. Андрей Андреичъ шмыгнулъ-было въ ворота мимо дьячковъ, но тотчасъ же вернулся и спросилъ у нихъ, дома ли секретарь. Тѣ отвѣчали, что «дома, но очень сердитъ, а потому не лучше ли обождать». «Мое дѣло совсѣмъ другое», пробормоталъ Андрей Андреичъ и зашагалъ по двору. На дворѣ онъ наткнулся на приземистаго мужика съ сѣрой окладистой бородой, подпоясаннаго краснымъ кушакомъ по порыжѣлому кафтану.

— Почтенный, — остановилъ онъ Андрея Андреича: — скажи мнѣ на милость… Я ужъ спрашивалъ, да такъ… для вѣрности…

— Что такое?

— Тутъ рѣшаютъ на счетъ годовъ?

— Какихъ годовъ?

— Да вотъ я свою Аксютку мясоѣдомъ обкрутить хотѣлъ, а ей маленько въ лѣтахъ недочетъ… Пустякъ и не достаетъ-то… Такъ вотъ насчетъ этого могу я здѣсь, аль нѣтъ?.. У меня и бумаги есть.

Мужикъ досталъ изъ пазухи бумагу, обернутую грязнымъ платкомъ.

— Тебѣ нужно къ архіерею.

— Такъ это вѣрно? А мнѣ одинъ сказалъ, что и тутъ рѣшаютъ.

— Нѣтъ, къ архіерею, въ архіерею ступай, — повторивъ Андрей Андреичъ.

— Гм! Такъ въ архіерею… Больно боязно, сударь, къ самому-то…

Андрей Андреичъ направился въ заднему крыльцу.

— Эй, почтенный, постой-ка маленько…

«Почтенный» обернулся.

— Ваше дѣло опытное… Сколько тамъ полагается?..

— За что?

— А за года-то… Аксюткины-то?

— Я не знаю. Если нужно будетъ — что-нибудь тамъ дашь…

— Это самому?

— Ну, самому! Тамъ есть кромѣ…

— Вотъ коммиссія, Господи!.. Ну-ка они тамъ не подъ силу?.. — забормоталъ мужикъ.

Когда Андрей Андреичъ поднимался по грязной лѣстницѣ, ведущей въ секретарскія сѣни, на встрѣчу ему, подобравши полы рясы, спускался незнакомый священникъ, красный какъ ракъ. «Окунулся…. Должно быть, пробрали бѣднягу»… — подумалъ Андрюша. Остановившись въ сѣняхъ, онъ снялъ фуражку, поправилъ волосы, тихонько откашлялся въ ладонь и досталъ изъ бокового кармана прошеніе и маленькій пакетецъ. Глубоко вздохнувъ, онъ позвонилъ у двери. Дверь отворилась, и едва Андрюша переступилъ порогъ, горничная спросила его:

— Вы къ барину? по дѣлу?

— Да, по дѣлу. Доложите пожалуйста.

Горничная подняла съ полу кѣмъ-то оставленные голову сахару и наполненный чѣмъ-то кулёкъ и, держа все это въ рукахъ, снова обратилась въ Андрюшѣ:

— Какъ объ васъ доложить?

— Кончившій курсъ, Андрей Златокрыловъ.

Горничная удалилась, а Андрюша подумалъ: «это должно быть притащилъ тотъ, что на лѣстницѣ-то сейчасъ встрѣтился».

Черезъ минуту Андрюша услышалъ нѣсколько фразъ, донесшихся къ нему изъ глубины залы:

— Одинъ? — спросилъ мужской голосъ.

— Одинъ, — отвѣчалъ знакомый голосъ горничной.

Затѣмъ мужской голосъ что-то еще спросилъ, но Андрюша разслушалъ только отвѣтъ горничной.

— Нѣтъ, не видать.

— Пустъ подождетъ, — громко произнесъ опять мужской голосъ.

— Обождите немножко… они скоро, — сказала горничная, выйдя къ переднюю.

Андрюша сперва стоялъ какъ вкопанный, устремивъ глаза на стоявшій въ залѣ на окнѣ горшокъ съ разросшейся густой геранью. Въ залѣ громко стучалъ маятникъ стѣнныхъ часовъ, не совсѣмъ вѣрно соблюдая тактъ, какъ-бы прихрамывая. По временамъ, до слуха Андрюши доносилось изъ глубины «покоевъ» протяжное рѣзкое харканье и звучные плевки.

Прошло съ полчаса. Физіономія Андрея Андреича приняла тоскливое выраженіе, и онъ отъ усталости то-и-дѣло переступалъ съ ноги на ноіу. Для развлеченія онъ развернулъ свое прошеніе и медленно провелъ глазами пб резолюціи архіерея, пристально вглядываясь въ каждую букву. Затѣмъ, свернувъ прошеніе, онъ сталъ вертѣть въ рукахъ пакетецъ, на лицевой сторонѣ котораго, вмѣсто адреса или титула, красовалась крупно выведенная карандашомъ нѣкая цифра. Но вотъ въ залѣ раздался громкій кашель и послышалось шмыганье мягкой обуви. Въ дверяхъ показался мужчина средняго роста, съ сѣдыми, коротко остриженными волосами, съ длинной, изборожденной морщинами и чисто выбритой физіономіей, съ маленькими сѣрыми мутными глазами, съ нависшими жиденькими бровями и нѣсколько выдвинувшейся впередъ нижнею губою. Онъ былъ одѣтъ въ красный, огурцами, халатъ; на ногахъ у него были зеленыя туфли. Во взглядѣ у него было что-то аракчеевское, — что-то жесткое, холодное и непреклонное… Это былъ секретарь.

— Что тебѣ? — спросилъ онъ Андрея Андреича.

— Вотъ, по революціи его преосвященства, покорнѣйше прошу билетъ на женитьбу, — вапинаясь проговорилъ Андрей Андреичъ и съ низкимъ поклономъ подалъ секретарю прошеніе.

Секретарь быстро пробѣжалъ глазами прошеніе и сдѣлалъ гримасу.

— Я тебѣ, братъ, такой билетъ пропишу, что ты у меня носа никуда не покажешь! — проговорилъ онъ, возвысивъ голосъ. Туда же вѣдь, — съ… рыломъ въ калашный рядъ. Подостойнѣй тебя есть, да ничего не получаютъ, а онъ… лазитъ тамъ…

— Я потому осмѣлился утруждать васъ, — робко проговорилъ Андрюша, — что владыка ужъ соблаговолилъ…

— Знать ничего не хочу! — вскричалъ секретарь, топнувъ ногой. — Потворствовать такимъ дуралеямъ — съ чѣмъ это согласуется? Ннньче же войду съ особымъ представленіемъ… Не бывать этому! — добавилъ онъ, ожесточенно плюнувъ въ уголъ.

Андрюша нерѣшительно приблизился къ секретарю и, подавая ему пакетецъ, пробормоталъ:

— Извините, ради Бога… Это вотъ… покамѣстъ… со временемъ еще буду благодарить.

— Это… это что же такое? — проговорилъ секретарь, принимая подачку.

Онъ мелькомъ взглянулъ на цифру, и тотчасъ же засунулъ пакетецъ въ рукавъ халата.

— То-то вотъ ваше свинство… непониманіе…. — заговорилъ Аракчеевъ, понизивъ тонъ почти на цѣлую октаву. Пришелъ: давай ему билетъ… Нельзя же всякому безъ разбора… Владыка — владыкой, а я свою отвѣтственность и… власть имѣю… Вотъ я еще подумаю… есть ли надлежащія данныя… Ступай. Послѣ навѣдаешься въ столѣ.

Но надлежащія данныя нашлись скоро, и Андрюшѣ на другой же день былъ изготовленъ билетъ.

— Что, готовъ билетъ на женитьбу Андрею Златокрылову? — спросилъ Андрюша, явившись «въ подлежащій столъ» и обращаясь въ плѣшивому, широконосому и широкоротому столоначальнику.

— Готовъ-то готовъ, — отвѣчалъ столоначальникъ, взглянувъ на Андрюшу сквозь огромныя очки, — да только надо его выкупить.

— Да что, на бѣдный приходъ-то я поступаю, — попробовалъ-было отговориться Андрюша.

— Ну, нечего тамъ… Вашего брата къ голой осинѣ привяжи, и то обростетъ. Нужно вѣдь тоже знать честь и благородство. Тутъ сидишь, гнешь горбъ — почти, можно сказать, задаромъ…

Андрюша сунулъ столоначальнику рубль.

— И это не стыдно будущему священнику?

— Ей-богу, больше нѣтъ!

— Нѣтъ… Знаемъ мы васъ! Вотъ продержать бы въ городѣ-то недѣли двѣ… Нашлось бы тогда…

Съ этими словами столоначальникъ заложилъ рубль въ карманъ жилета и съ неудовольствіемъ сунулъ Андрюшѣ билетъ.

Только-что Андрюша вышелъ въ сѣни, какъ его сзади кто-то тронулъ за плечо. Андрюша оглянулся. Предъ нимъ стоялъ взъерошенный, небритый писецъ въ сѣромъ истертомъ пиджакѣ.

— Письмоводителю-то что-нибудь, — проговорилъ каллиграфъ, склонивъ голову на бокъ.

Андрюша спѣшно вынулъ изъ кармана двугривенный и молча подалъ ему.

— Это обидно, помилуйте! — воспротестовалъ каллиграфъ: — старался — переписывалъ, нарочно поскорѣе снесъ подписать…

— Ей-богу же больше нѣту, — отрѣзалъ Андрюша и двинулся впередъ.

— Это даже не добросовѣстно, — проговорилъ въ слѣдъ ему каллиграфъ.

Наблюдавшій эту сцену высокій плечистый солдатъ поспѣшилъ къ двери и, одной рукой отворивъ дверь, а другую протянувъ къ Андрюшѣ, пробасилъ:

— Сторожу-то не забудьте, что слѣдуетъ…

Андрюша сунулъ ему пятакъ и, выскочивъ на улицу, съ глубокимъ вздохомъ вполголоса проговорилъ: «ну, слава Богу, одно мытарство прошелъ!»…

IX.

Вскорѣ послѣ того, какъ Андрей Андреичъ получилъ билетъ на женитьбу, совершено было «образованіе», то-есть благословеніе жениха и невѣсты образомъ. Когда женихъ сталъ прощаться съ невѣстой, то отецъ Андрей предложилъ сыну оставитъ ей что-нибудь на память.

— Зачѣмъ же это, тятенька! — возразилъ Андрюша.

— Нельзя, нельзя, другъ, — настаивалъ отецъ Андрей: — эта изстари требуется. Я самъ, помню, тоже…

— Ну что же мнѣ оставить? — спросилъ Андрюша.

— Да что нибудь… Вотъ хоть жилетку… либо сапоги.

Андрюша съ минуту постоялъ въ нерѣшительности, молча улыбаясь и почесывая въ затылкѣ, и наконецъ порѣшилъ на жилеткѣ. Онъ удалился за кулисы, надѣлъ тамъ дорожную сѣрую жилетку, а суконную, въ которой благословлялся, вынесъ въ рукахъ и торжественно преподнесъ невѣстѣ. Лёнушка съ легкой краской въ лицѣ приняла этотъ оригинальный сувениръ, а отецъ Андрей проговорилъ:

— Вотъ и ладно! Вонъ имя и будетъ по чемъ припамятоватъ своего дружка. Взглянутъ этакъ на жилеточку-то, да и тово… и припомнятъ. Хе-хе-хе… Прекрасный обычай, прекрасный… Я помню, сапоги оставилъ, — такъ жена послѣ сказывала: не малую, говоритъ, отраду испытывала. Да и что удивительнаго? Оно, положимъ, сапоги… А вѣдь они въ этакомъ случаѣ тоже связуютъ…

Восьмого сентября совершено было, а на двадцать шестое сентября назначена была свадьба.

Въ домѣ невѣсты закипѣла работа. Планамъ, соображеніямъ и толкамъ конца не было. Отецъ Степанъ нѣсколько разъ принимался спорить съ своею супругою о томъ, сколько домашнихъ четвероногихъ и птицъ нужно погубить въ свадьбѣ и какихъ именно; сколько бутылокъ вина нужно запасти, какую закуску приготовить, кого звать на свадьбу, какую музыку приладить и т. п. Лёнушка заявила, что сшить всего въ свадьбѣ она одна не въ силахъ, а помогать ей некому, — что нужно будетъ по крайней мѣрѣ лучшія платья отдать сшить въ городъ мадамѣ. Предложеніе это послѣ нѣкотораго колебанія было принято, и батюшка съ матушкой поскакали въ городъ «дѣлать заказъ» и разныя закупки. Тамъ одна знакомая мѣщанка, у которой когда-то квартировалъ отецъ Степанъ, отрекомендовала имъ нѣкую мадамъ Рюмину, какъ самую «сходную». Эта «сходная» мадамъ квартировала въ захолустьѣ, въ крошечномъ, похильнувшемся флигелькѣ и «промышляла тайно, безъ вывѣски», какъ выразилась о ней прежняя хозяйка отца Степана. Мадамъ запросила съ нашихъ заказчиковъ два рубля за фасонъ. Отецъ Степанъ возразилъ, что «это даже не по-христіански, что лучше въ такомъ случаѣ самимъ сшить». Только послѣ усиленныхъ просьбъ, увѣщаній и усовѣщиваній батюшкѣ съ матушкой удалось сбить цѣну на полтора рубля за фасонъ «со всѣмъ съ прикладомъ»…

Лёнушка, между тѣмъ, кроила по своимъ прежнимъ платьямъ и шила себѣ новыя ситцевыя платья, ссланивала изъ тонкой холстины простыни, подрубала носовые платки и проч. Просвирня находилась почти неотлучно при ней и помогала ей въ работѣ. Она то шила рубашки и «невыразимые» Андрею Андреичу, то начиняла подушки перомъ, полуперомъ, пухомъ и полупухомъ. При этомъ она постоянно охала и стонала о сиротствѣ и безпомощности Лёнушки, и въ то же время утѣшала ее надеждою на счастливое попадейство и потѣшала разнаго рода росказнями. Такъ она разсказала, какъ въ ея родномъ селѣ попова дочь шила своему жениху бѣлье.

— Вотъ, матушка вы моя родимая, пошабашила это она рубашки и принялась за эти самые… прости Господи… за растопыренные-то. Что-жъ вы думаете? Не совладаетъ да и только. Либо клинья не такъ вошьетъ, либо задомъ напередъ у ней выйдетъ, а то обѣ ноги вмѣстѣ стачаетъ. Билась, билась, — просто до слезъ. Чтобъ они пропали, говоритъ, окаянные! Тотъ-то ихъ, говоритъ, выдумалъ!.. Кабы не я, такъ она въ жизнь свою не сладила бы съ этимъ навожденьемъ. Тутъ, милая, вся мудрость въ клиньяхъ: какъ клинъ одинъ поймешь, такъ и все ни почемъ. А она-то по этой части была непривычна, ну и-и…

X.

Еще наканунѣ свадьбы нѣсколько сосѣднихъ отцу Степану домовъ было занято гостями, пріѣхавшими на свадьбу издалека. По погосту возлѣ церкви мелькали суконныя, шерстяныя, шелковыя рясы, длинные и короткіе сюртуки, желтыя, голубыя и сѣрыя платья заѣзжаго люда, отъ нечего дѣлать обозрѣвавшаго окрестности. Отъ времени до времени на улицѣ появлялись разряженные по-своему кучера и проводили усталыхъ лошадей; или какой-нибудь дьячокъ тянулъ за конецъ узды свою кляченку на водопой. Все село почувствовало себя какъ-бы наканунѣ великаго праздника. Бабы повязали красные платки и, спрятавъ руки подъ фартукъ, съ любопытствомъ посматривали на гостей съ крыльца или изъ воротъ. Мужики понадѣли свѣжія рубахи и отвѣшивали низкіе поклоны при встрѣчѣ съ каждымъ пріѣзжимъ духовнымъ лицомъ. Въ домѣ отца Степана то-и-дѣло хлопали двери. На крыльцѣ появлялись бабы съ засученными рукавами и тотчасъ же снова скрывались въ сѣняхъ. Церковный сторожъ разметалъ метлой пространство передъ крыльцомъ дома и посыпалъ желтымъ пескомъ…

Въ семь часовъ вечера слѣдующаго дня домъ отца Степана былъ необычно освѣщенъ. Въ залѣ подъ образами сидѣли молодые, только-что пріѣхавшіе отъ вѣнца. Андрей Андреичъ, чисто выбритый и гладко причесанный, въ поношенномъ сюртукѣ и въ бѣлыхъ перчаткахъ, безпокойно возился на стулѣ, то-и-дѣло потрогивалъ рукой бѣлую ленточку у себя на шеѣ, откашливался и что-то глоталъ. Лёнушка въ лиловомъ шелковомъ платьѣ, съ прической собственнаго изобрѣтенія, съ золотыми колосьями въ головѣ и съ откинутой назадъ коротенькой фатой, стыдливо прятала подъ платье кончики башмаковъ. На лицѣ ея, истомленномъ продолжительными хлопотами и обычнымъ передъ вѣнчаньемъ цѣлодневнымъ постомъ, выражалась и усталость, и радость, и задумчивость… Гости въ безпорядкѣ толпились по залѣ. Въ передней помѣстился оркестръ, нанятый въ одномъ трактирѣ города X. и состоящій изъ двухъ скрипокъ, кларнета, флейты и контрабаса, въ окнахъ виднѣлись платки, шапки, фуражки и приплюснутые стекломъ носы уличныхъ зрителей.

— Шампанскаго сюда, скорѣй шампанскаго! — бойко скомандовалъ шаферъ, кивая головой по направленію въ импровизованному домашнему буфету. (Шаферъ этотъ былъ не кто иной, какъ писарь станового, Иванъ Ильичъ, уже знакомый читателю).

— Шипучку, живѣй — шипучку! — повторилъ кто-то торопливымъ, рѣзкимъ шопотомъ въ дверяхъ буфета.

Подали шипучку.

Оркестръ заигралъ почему-то персидскій маршъ, и гости одинъ за другимъ потянулись къ новоиспеченной четѣ съ бокалами и поздравленіями. Новобрачные, вытянувшись въ струнку, безъ разбора и безъ счета отвѣшивали гостямъ поклоны, а гости варьировали на разные лады благожеланія. Кто говорилъ: «совѣтъ да любовь!» Кто: «счастливое долгоденствіе!» и т. п.

— Сто лѣть и куль червонцевъ! — вскрикнулъ писарь станового, стараясь принять живописную и торжественную позу.

Оркестръ затрещалъ-было вальсъ, но писарь тотчасъ же остановилъ его, — такъ какъ вальсирующихъ не предвидѣлось, — и приказалъ играть кадриль. Пока Ильичъ, суетливо бѣгая изъ угла въ уголъ, составлялъ кадриль, священно- и церковно-служители, составлявшіе преобладающій элементъ въ публикѣ, мало-по-малу разбрелись по другимъ комнатамъ, на этотъ разъ очищеннымъ отъ всего не относящагося къ торжеству. Въ спальнѣ, превращенной въ гостиную, образовался кружокъ однихъ батюшекъ подъ предсѣдательствомъ отца Андрея. Между ними тотчасъ же завязался разговоръ.

Но — два слова о батюшкахъ.

Въ послѣднія десятилѣтія успѣлъ незамѣтно выработаться новый типъ «попа», вовсе непохожій на прежній, такъ хорошо всѣмъ извѣстный и часто изображаемый въ литературѣ.

Въ составѣ теперешняго духовенства два поколѣнія — отцы и дѣти — представляютъ рѣзкія особенности съ внѣшней и внутренней стороны… Отцы носятъ шляпы большею частію пуховыя, широкія и съ широкими крыльями, и носятъ ихъ лѣтъ по десяти. Дѣти обзавелись шелковыми цилиндрами съ узкими полями и мѣняютъ ихъ чуть не каждый годъ. Отцы предпочитаютъ въ одеждѣ черный цвѣтъ и суконную матерію; рясы шьютъ на всю жизнь и надѣваютъ только въ торжественныхъ случаяхъ; по подряснику подпоясываются кушакомъ. Дѣти взлюбили шерстяную и шелковую матерію и притомъ цвѣтную; рясы надѣваютъ часто и имѣютъ привычку — особенно въ городѣ — на ходу отворачивать полы и рукава, щеголяя франтовской подкладкой; подрясникъ, вмѣсто кушака, подпоясываютъ шитымъ поясомъ. Отцы надѣваютъ подрясникъ прямо на холстинное бѣлье и обматываютъ шею или ситцевымъ платкомъ, или длинной каленкоровой косынкой. Дѣти носятъ подъ подрясникомъ брюки на выпускъ и выставляютъ подъ бородой полотняные воротнички. Отцы носятъ простые мужицкіе сапоги безъ калошъ. Дѣти хотя не обходятся безъ простыхъ, но непремѣнно имѣютъ въ запасѣ славные съ мелкими и глубокими калошами. Отцы только въ торжественныхъ случаяхъ мажутъ себѣ волосы, и то — коровьимъ или деревяннымъ масломъ. Дѣти болѣе заняты собой, знакомы съ репейнымъ масломъ и постоянно носятъ при себѣ гребешокъ. Отцы съ самаго выхода своего изъ семинаріи имѣютъ дѣло только съ церковно-богослужебными книгами и относятся къ нимъ съ безотчетнымъ благоговѣніемъ; о журналахъ, какъ духовныхъ, такъ и свѣтскихъ, или вовсе не имѣютъ понятія, или имѣютъ понятія самыя смутныя; о политикѣ знаютъ по наслышкѣ; проповѣди говорятъ очень рѣдко, и то, по примѣру праотцевъ, общими мѣстами и длинными періодами. Въ обществѣ отцы не разговорчивы. Дѣти читаютъ священныя и церковно-богослужебныя книги ex officio; больше любятъ читать журналы и газеты, но довольно поверхностно, чтобы запастись матеріаломъ для разговора и пустить пыли въ глаза. Проповѣди они говорятъ чаще отцовъ, причемъ любятъ щегольнуть публицистическимъ характеромъ содержанія и популярностью изложенія. Нѣкоторые силятся стяжать себѣ даже литературную славу помѣщеніемъ мелкихъ корреспонденцій въ газетахъ. Въ обществѣ дѣти умѣютъ «безъ принужденья въ разговорѣ коснуться до всего слегка». Отцы живутъ скопидомами, съ работниками раздѣляютъ трудъ и столъ; обстановка у нихъ въ домѣ незатѣйливая и старинчатая; изъ музыкальныхъ инструментовъ вы найдете у отцовъ развѣ только гитару, — да и то рѣдко. У нихъ свои наливки и настойки своего приготовленія и закуски. Дѣти живутъ открыто и нѣсколько барственно; за работой только присматриваютъ; ѣдятъ отдѣльно отъ прислуги и гораздо лучше ея. Въ домѣ у нихъ вы увидите вѣнскую мебель, диваны и кресла новаго фасона и даже фортепьяно, или роялино, купленное въ городѣ по случаю и стоящее по обыкновенію безъ употребленія. Выпивка и закуска у нихъ закупается въ городѣ. Отцы нюхаютъ табакъ, — дѣти курятъ. Отцы изрѣдка позволяютъ себѣ безкорыстно сыграть въ дурачки или въ короли. Дѣти возлюбили стуколку и то-и-дѣло упражняются въ ней. Отцы консервативны, не любятъ нововведеній ни въ чемъ. Поставивши себѣ за правило вставать къ утренѣ въ четыре часа, они крѣпко держатся этого правила. Духовное званіе они предпочитаютъ свѣтскому, духовно-учебныя заведенія — свѣтскимъ учебнымъ заведеніямъ и пускаютъ своихъ сыновей по той дорогѣ, по которой шли сами. Дѣти любятъ либеральничать: утреню служатъ поздно; нерѣдко высказываютъ недовольство покроемъ православнаго духовнаго платья, сѣтуютъ иногда на запрещеніе имъ ходить въ театры и концерты; семинарію они въ большинствѣ презираютъ и дѣтей своихъ начали отдавать въ гимназіи. Отцы всѣмъ суютъ цѣловать руку, не разбирая ни званія, ни общественнаго положенія. Дѣти — даже богатаго мужика только благословляютъ, не давая ему цѣловать руки, а господъ — такъ и совсѣмъ не благословляютъ, а прямо жмутъ руки.

Между гостями отца Степана были представители какъ отцовъ, такъ и дѣтей.

Итакъ, между батюшками завязался разговоръ.

— Вотъ сколько насъ здѣсь собралось: чисто съѣздъ депутатовъ, — началъ высокій, горбоносый блондинъ въ пепельной шелковой рясѣ. — Ужъ не разработать ли намъ здѣсь что-нибудь къ будущему январьскому съѣзду? Ха-ха-ха!…

— А что же? Разсуждать всегда и вездѣ можно, — отозвался жирный брюнетъ въ коричневой рясѣ, поднося къ свѣчкѣ папироску.

— Охъ, эти съѣзды-съѣзды, — проворчалъ отецъ Андрей, крутя головой. — Сколько шуму! сколько толковъ! Мы то сдѣлаемъ, мы другое устроимъ. А пройдетъ съѣздъ — и всего ничего! Только время убивается, да расходъ лишній…

— Но позвольте васъ спросить, отъ кого это зависитъ? — произнесъ блондинъ, возвысивъ голосъ. — Вы вотъ небывали на съѣздахъ-то, и не знаете. Въ журналахъ съѣзда бывали цѣлые десятки пунктовъ, и самыхъ жизненныхъ, такъ сказать вопіющихъ, а утверждалось всего два-три пункта. А вы, кажется, знаете, кто утверждаегъ-то…

— Значитъ, не слѣдовало утверждать — вотъ и не утверждали, — спокойно проговорилъ отецъ Андрей, принимая стаканъ поднесеннаго ему чаю.

— Не слѣдовало? Нѣтъ, слѣдовало, — горячился блондинъ. — Возьмите, напримѣръ, эмеритуру… Вѣдь это вопросъ жизни и смерти!…

— Эмеритуру? Это какую? — съ нѣкоторымъ недоумѣніемъ спросилъ отецъ Андрей.

Горбоносый блондинъ вкратцѣ объяснилъ значеніе и пользу эмеритуры.

— Вона-а, — протянулъ отецъ Андрей. — Хорошо, что и не утвердили. Зачѣмъ и буду платить На-вѣтеръ? Деньги я убью, а выйди изъ меня духъ — моей женѣ шишъ покажутъ. Нѣтъ, какъ симъ не наживешь, тамъ ни изъ какой массы не дадутъ. А ты живи, не мотай да дѣтямъ соблюдай; вотъ тебѣ и касса. А эти ваши… эмеритуры — пустая затѣя. Кто-нибудь другой наживется, а сироты въ обидѣ будутъ.

— Это не плоше нашего попечительства, — подойдя къ столу, — вставилъ отецъ Арсеній (родитель Петруши свата): — собираютъ, собираютъ деньги, а сиротамъ помощи почти никакой. Вдовая протопопица какая-нибудь, одинокая, да притомъ еще богатая, получаетъ сто рублей, а вдовая дьячиха съ кучею дѣтей — десять, либо семь рублей въ годъ. Да…

— Но позвольте, позвольте, — прицѣпился-было блондинъ.

Но отецъ Арсеній, довольный тѣмъ, что вставилъ солидное возраженіе, заложивъ руки за спину, медленно зашагалъ въ сосѣднюю комнату.

— Проминажъ! — командовалъ въ залѣ Ильичъ. — Марья Алекеѣвна, ко мнѣ, ко мнѣ! Э, Господи, да не такъ…

— Нѣтъ, да вы поймите, — приставалъ блондинъ къ отцу Андрею.

— Тутъ понимать-то нечего.

Блондинъ съ улыбкой пожалъ плечами, и оставивъ въ покоѣ отца Андрея, послѣ нѣкоторой паузы обратился въ молодымъ своимъ собратіямъ.

— Въ случаѣ неудачи будущаго съѣзда, я полагаю, намъ нужно будетъ что-нибудь предпринять. Иначе — что же это такое? Мы и такъ отстали отъ другихъ епархій, живемъ до сихъ поръ на патріархальныхъ началахъ.

— Что же именно намъ предпринять? спросилъ жирный брюнетъ.

— А то… Нужно будетъ дѣйствовать литературнымъ путемъ, подвергнуть свои интересы обсужденію общества. Въ наше время есть, слава Богу, самый цѣлесообразный органъ — «Церковно-общественный Вѣстникъ». Какъ не повезетъ, сейчасъ — хлопъ туда статейку!

— Дамы впередъ! — неистовствовалъ Ильинъ. Довольно! Фу, чортъ возьми!…

Ильичъ, утирая лобъ платкомъ, въ изнеможеніи бросился на стулъ возлѣ молодой вдовушки, развертывавшей конфекту.

— Конфетку желаете скушать? — спросилъ онъ, склонивъ голову и кося глаза на вдовушку. — А вотъ я — такъ сладкаго не люблю.

— Да и я не очень охотница… — жеманно отвѣчала вдовушка: — я взяла, — думала на ней стишокъ какой-нибудь есть. Бывало, на конфеткахъ стишки пишутъ.

— Зачѣмъ вамъ, сударыня, конфетка, когда вы сами конфетка? — изъяснялся Ильичъ. — Стишокъ вамъ нуженъ, такъ я вамъ стишокъ…

— Вотъ что! Нуте-ка, нуте-ка… — проговорила вдовушка, впиваясь въ собесѣдника масляными главками.

Ильичъ наклонился въ вдовушкѣ, и, отгородивъ ротъ ладонью, шепнулъ ей на ухо:

Скажу вамъ отъ души:

Вы очень хороши!…

— Ха-ха-ха! — залилась вдовушка. — О, да какой же вы… Ну, ну-у…

— Еще бы! Я въ семинаріи цѣлыя сочиненія писалъ стихами; за это меня и выгнали, — отрапортовалъ Ильичъ… Не угодно ли со мной кадриль?

— Съ удовольствіемъ.

— Вашу руку… Эй, вы, кадриль!

Оркестръ заигралъ кадриль.

Долговязый дьячокъ съ впалыми щеками, выкаченными большими глазами и рѣдкой черной бородой, успѣвшій прежде времени схватить ободрительнаго, выстроившись среди залы, съ умиленіемъ провозгласилъ:

— Господи, какъ восхитительно-то! Музыка-то, музыка-то… такъ тебя и поднимаетъ!.. Елена Яковлевна, вы не обидитесь, если я сейчасъ въ присядку?.. То-есть… эхъ! Вотъ какъ!..

— Погодите, послѣ; сейчасъ кадриль будетъ, — проговорила Лёнушка.

— Послѣ… можетъ, я сейчасъ хочу, — обидчиво проговорилъ плясунъ и отправился въ батюшкамъ.

Къ батюшкамъ внесли подносъ съ выпивкой и закуской. Горбоносый блондинъ, засучивъ рукава выше локтя, выпилъ рюмку водки и, намазывая кончикомъ ножа масло на хлѣбъ, проговорилъ:

— Охъ, эти рукава наши! И закусить съ ними нельзя. Пора бы эту Византію… Не даромъ въ «Отечественныхъ Запискахъ»… — продолжалъ онъ, уже закусывая.

— Эти широкіе рукава свидѣтельствуютъ о широтѣ нашего вліянія на народъ, — съострилъ кто-то изъ батюшекъ.

Острота была покрыта дружнымъ хохотомъ.

— Опять же вотъ теперь все пошло… съ насъ, да съ насъ, — надумался отецъ Андрей, уписавши полкоробки сардинокъ. — На разные тамъ классы, на зданія… Изыскать, говоритъ, средства. А по-моему, все это долженъ синодъ. У него, я полагаю, есть немалая сумма… да какъ, чай, не быть? Вотъ бы онъ изъ этой суммы-то и тово…

Отецъ Андрей исподлобья окинулъ глазами свою собратію и ожидалъ отвѣта. Но отвѣта не послѣдовало.

— Что же, неужели мы ныньче не сразимся?.. хоть по маленькой? — шепнулъ жирный брюнетъ блондину.

— Неудобно, — тихо отозвался тотъ… — Развѣ на квартирѣ?.. — А то такъ и быть: еще увидимся.

Ужинъ. Гости сидятъ вокругъ столовъ, разставленныхъ во всю залу покоемъ.

— За здоровье новобрачныхъ! — провозглашаетъ Ильичъ.

— Свя-а-тый Бо-о-же… — реветъ долговязый дьячокъ, свѣсивъ голову подъ столъ.

Одни изъ гостей улыбаются, другіе качаютъ головами.

— На свою тебѣ голову, — мрачно ворчитъ отецъ Андрей.

Гости торопливо прощаются и толпами расходятся по квартирахъ. Зала темнѣетъ. Освѣщеніе сосредоточивается въ спальнѣ. Отецъ Андрей, при участіи своей супруги, торжественно благословляетъ постель новобрачныхъ и троекратно цѣлуетъ Андрюшу и Лёнушку.

Потухаетъ послѣдній огонёкъ. Копотливая суета жизни задернута таинственнымъ покрываломъ ночи.

XI

9 часовъ утра. Андрюша съ Лёнушкой подъ руку ходятъ по залѣ и весело разговариваютъ. Гости лѣниво бродятъ изъ комнаты въ комнаты, позѣвываютъ и потягиваются.

— А, вы уже тово… встали? — проговорилъ вошедшій отецъ Андрей. — А я хотѣлъ-было еще съ полчасика помѣшкать: пущай, молъ, ихъ… по новости.

Молодые подошли къ нему подъ благословеніе, поцѣловали его въ руку, въ губы и потомъ опять въ руку. Отецъ Андрей молча взялъ Левушку двумя пальцами подъ подбородокъ и уставилъ на нее испытующій взоръ. Лёнушка, встрѣтивши устойчивый взглядъ свекра, мгновенно вспыхнула и слегка отвела голову въ сторону. Отецъ Андрей опустилъ руку, тихонько и какъ-то принужденно кашлянулъ и направился въ сосѣднюю комнату. Въ дверяхъ встрѣтилъ его отецъ Степанъ и три раза крѣпко поцѣловалъ. Отецъ Андрей взялъ отца Степана за руку, отвелъ его къ окну и таинственно началъ:

— Ну, что, какъ?

— То-есть, что это? — спросилъ отецъ Степанъ, не отнимая руки.

— Э-э… тово?…

— Да все слава Богу… Чего тамъ…

Отецъ Андрей началъ извиняться и лобызаться. Лёнушку онъ погладилъ по головкѣ и три раза поцѣловалъ въ маковку. Началось символическое битье тарелокъ, горшковъ и проч.

Послѣ продолжительныхъ ликованій отецъ Андрей отправился въ свою квартиру «отдохнуть» и насильно утащилъ съ собой Андрюшу. Черезъ полчаса съ его квартиры является въ отцу Степану посланный — шаршавый горбатый мужичонка.

— Что тебѣ? — спросилъ отецъ Степанъ посланнаго.

— Тамъ батюшка велѣлъ Алену Яковлевну… чтобы, значитъ, къ нему. Супругъ, говоритъ, ихній желаетъ…

— Скажи батюшкѣ, что у Елены Яковлевны свой домъ есть, — съ досадой проговорилъ отецъ Степанъ: — пустъ сюда пожалуютъ.

— Слушаю-съ.

Отказъ отца Степана поднялъ бурю, утишеніе которой стоило большихъ усилій.

На третій день свадьбы, утромъ, двинулся изъ села отца Степана цѣлый поѣздъ гостей. Дня черезъ два послѣ того отецъ Степанъ укатилъ провѣдывать свое новоселье, а Андрюша началъ собираться въ городъ X. для посвященія.

XII.

— Андрюша, и я съ тобой поѣду, — просилась Лёнушка у мужа, какъ-то по-дѣтски растягивая слова.

— Да вѣдь неудобно, Лёна, — отговаривалъ готь: — ну, куда ты такъ дѣнешься?

— Куда ты, туда и я. Развѣ мнѣ много мѣста нужно?

— Нѣтъ, право, Лёна: ну, что ты тамъ будешь дѣлать?

— Ну, вотъ… будто непремѣнно дѣлать… Я посмотрю, какъ тебя будутъ посвящать. Тамъ на карточку снимемся… Ну же, Андрюша, возьми. Что это, ей-Богу…

— Да ну, ладно, ладно, поѣдемъ.

— Охъ ты, мой миленькій! Вотъ же тебѣ за это! вотъ! вотъ!

Лёна обвила руками шею мужа и начала крѣпко и звонко цѣловать его въ губы, въ лобъ, въ щеки. Она быстро уложила въ узелъ свои платьица и платье Андрея Андреича, не забыла даже захватить съ собою чаю и сахару — и они поѣхали.

Прибывши въ губернскій городъ, они заняли въ «гостинницѣ для пріѣзжающихъ» грязный нумерокъ въ одну комнатку. Когда они напились чаю и нѣсколько отдохнули съ дороги, Андрей Андреичъ, приформившись, отправился разузнать, когда могутъ его посвятить. Часа черезъ два онъ вернулся и объявилъ Лёнушкѣ, что сегодня же ему велѣно явиться въ каѳедральный соборъ ко всенощной читать шестопсалміе, каѳизмы и канонъ, что завтра, по случаю праздника, будетъ служить архіерей и посвятить его во діакона.

— Ахъ, какъ славно, что все это безъ задержки!.. Ну, дружокъ, прощайся съ своимъ сюртукомъ!.. Вѣдь, ты завтра ужъ въ подрясникѣ пойдешь?

— Да, въ подрясникѣ.

— Ми-илочка ты мой! — съ нѣкоторой жалостью протянула Лёнушка.

Андрей Андреичъ, молча, осмотрѣлъ себя кругомъ, какъ-бы прощаясь съ своимъ свѣтскимъ костюмомъ.

Къ вечеру у Лёнушки разболѣлась голова, такъ что она не пошла ко всенощной.

— Ну, что, благополучно? — спросила она мужа, когда тотъ, часовъ въ десять, вернулся въ ней отъ всенощной.

— Вообще ничего, — отвѣтилъ Андрей Андреичъ, раздѣваясь. — Только собака-псаломщикъ ужасно надоѣлъ: то-и-дѣло ворчитъ и суетъ въ книгу пальцемъ. Какъ будто безъ него не знаютъ!.. Раза три даже удареніе мнѣ поправилъ, да вѣдь все въ слухъ.

Утромъ слѣдующаго дня часа полтора съ-ряду торжественный гулъ соборнаго колокола носился густыми волнами надъ городомъ. Лёнушка отправилась къ обѣднѣ хотя послѣ мужа, но все-таки довольно рано. Выбравъ въ соборѣ удобное мѣсто для наблюденія, она съ нетерпѣніемъ ждала момента, когда ея «дружокъ» явится дѣйствующимъ лицомъ въ величественномъ обрядѣ… Народъ разступился передъ каѳедрой на двѣ половины и съ умиленіемъ смотрѣлъ на архіерея, какъ онъ громаднымъ гребешкомъ расчесывалъ себѣ бороду, садился на мягкую бархатную табуретку, мылъ руки, благословлялъ и т. п. Но вотъ привели въ каѳедрѣ и Андрея Андреича, заставили его поклониться архіерею, поцѣловать у него руку и надѣли на него коротенькую тальмочку. Волосы у него ссыпались на лобъ; онъ суетливо вертитъ головою, боязливо моргаетъ. Краска бросилась въ лицо Лёнушки, и она съ затаеннымъ дыханіемъ слѣдитъ за каждымъ движеніемъ «дружка». «Бѣдненькій, какъ онъ, должно быть, испугался!» думаетъ она. Между тѣмъ коренастый, курносый и низколобый протодіаконъ, чувствуя себя въ церкви какъ дома, вскинулъ обѣими руками свои пушистые волосы, и раскрывъ какую-то большую книгу, пальцемъ указалъ Андрюшѣ что-то прочесть въ ней. Вотъ книгу снова берутъ у Андрюши, снимаютъ съ него тальмочку, надѣваютъ на него стихарь, снова заставляютъ поцѣловать у архіерея руку и велятъ идти въ алтарь. Торопливою, неровною поступью, слегка пошатываясь, направился онъ въ указанное ему мѣсто.

Лёнушка провожаетъ мужа глазами и ждетъ дальнѣйшихъ священныхъ дѣйствій надъ нимъ. Ни на что больше она не обращаетъ вниманія, и ей кажется, что и народъ, наполнившій соборъ, собрался затѣмъ только, чтобы посмотрѣть на ея Андрюшу.

Въ душѣ Лёнушки «торжественно и чудно», и она молится, молится, крѣпко прижимая пальцы ко лбу и не чувствуя усталости отъ продолжительной службы. Широко раскрывшіеся глаза ея блестятъ вдохновеннымъ блескомъ, личико сдѣлалось какимъ-то прозрачнымъ.

Вотъ пропѣли «Тебе поемъ». Андрюша, въ сопровожденіи двухъ иподіаконовъ, вышелъ за амвонъ. Лёна подняла голову, приподнялась на пальчикахъ и нѣсколько вытянулась.

— «Повели-и!» — раздался звонкій теноръ иподіакона.

— «Повели, преосвященнѣйшій владыко», — подхватилъ въ алтарѣ протодіаконъ страшнымъ громовымъ басищемъ.

Иподіаконы, уцѣпившись одной рукой за рукавъ стихаря Андрюши, а другую положивши ему на плечо, быстро потащили его въ алтарь, и сильнымъ, порывистымъ толчкомъ повалили въ ноги архіерея, сидѣвшаго въ креслахъ съ лѣваго угла престола.

— «А-аксіосъ! А-аксіосъ! А-аксіосъ!» — заключилъ церемонію протодіаконъ.

— «Аксіосъ-аксюсъ-а-а-аксіосъ!» — стройнымъ аккордомъ отозвалея хоръ, въ противоположность протодіакону, сливая всѣ три слова въ одно.

Мурашки пробѣжали по тѣлу Лёнушки, и она испустила тихій, протяжный вздохъ.

Предъ концомъ обѣдни Андрюша вышелъ съ маленькой книжкой изъ алтаря и остановился предъ мѣстной иконой, съ лѣвой стороны царскихъ вратъ. Рядомъ съ нимъ выстроился иподіаконъ.

— «Паки и паки міромъ Господу помолимся!» — возгласилъ въ первый разъ Андрюша по знаку иподіакона, и такимъ неестественнымъ, тоненькимъ, слабенькимъ фальцетомъ, что Лёнушка подумала про себя: «бѣдненькій!»

Увидѣвшись съ мужемъ въ нумерѣ, Лёнушка съ трепетною и восторженною радостію бросилась его цѣловать. Она шаловливо дергала его за широкіе рукава, гладила его по спинѣ и по плечахъ, отбѣгала въ сторону и съ улыбкой осматривала его съ ногъ до головы, снова подбѣгала къ нему и цѣловала его, называя «милымъ отцомъ дьякономъ» и т. п.

— Скажи пожалуйста, — спрашивала Лёнушка, уже присмирѣвшая, сидя съ мужемъ за чайнымъ столомъ, — скажи пожалуйста, какія это слова говорилъ тебѣ архіерей на ухо? Покойный папаша говорилъ, что это великія, страшныя слова; такъ вѣдь — а?

— Да-а, — задумчиво протянулъ Андрей Андреичъ, и отвелъ глаза въ сторону.

Въ слѣдующее воскресенье Андрея Андреича посвятили во священники; и наступила-для него пора расплаты.

Проводивши архіерея изъ церкви, соборяне, разоблачившись, начали одинъ за другимъ подходить въ Андрею Андреичу.

— Съ благодатію васъ, отецъ Андрей, — пробасилъ протодіаконъ, пододвигаясь къ новому отцу и протягивая ему жирную, несгибающуюся ладонь. — Славный будете служака, славный! — продолжалъ онъ, взвѣшивая на своей ручищѣ маленькую руку Андрюши. — Похлопотали мы около васъ, но зато, я увѣренъ, не даромъ.

Усмотрѣвши въ послѣднихъ словахъ протодіакона тенденціозную двусмысленность, Андрюша полѣзъ въ карманъ.

Послѣ протодьякона приступилъ въ Андрюшѣ ключарь, и хотя и ловкимъ, тонкимъ и обходительнымъ манеромъ, но все-таки сливалъ съ него подобающее. (Въ этихъ именно выраженіяхъ Андрюша разсказывалъ послѣ о своей расплатѣ съ ключаремъ).

Затѣмъ подскочили иподіаконы и «тоже сорвали свое» (опять выраженіе Андрюши). Они набивались-было къ нему «на вечерокъ», но Андрюша отдѣлался отъ нихъ, солгавши, что у него жена въ нумерѣ ужасно разболѣлась. Послѣ иподіаконовъ архіерейскій регентъ получилъ «на хоръ». Андрюша собрался-было уходить, какъ его обступили трое мальчугановъ «исполатчиковъ», и тоже просили у него на чай. Когда Андрей Андреичъ замѣтилъ, что онъ уже далъ на пѣвчихъ, то мальчуганы возразили: «тѣ сами по себѣ, а мы исъ-полла-эти-деспота поемъ». Какъ ни слабъ былъ аргументъ мальчугановъ, но они такъ неотступно приставали, что Андрюша долженъ былъ заплатить и имъ. Затѣмъ пришлось еще одѣлить псаломщика, звонарей и церковныхъ сторожей. И всѣ-то недовольны, ворчатъ, просятъ прибавки. Холодный потъ выступилъ на лбу Андрюши, и онъ, дрожащими руками схвативши шапку, опрометью бросился изъ собора.

— Стригольники, право, стригольники! — ворчалъ Андрей Андреичъ, поднявъ полы рясы и шагая по выдающимся изъ грязи камнямъ.

Андрюша зналъ изъ исторіи, что стригольники были противъ поставленія «на мздѣ»; но въ раздраженномъ состояніи почему-то именно это выраженіе сорвалось у него съ языка. Впослѣдствіи же это, случайно употребленное, выраженіе такъ ему понравилось, что онъ и соборянъ и консисторцевъ иначе же называлъ, какъ «стригольники».

Незадолго до отъѣзда его изъ X., ему вручили въ консисторіи славянскую библію большого формата и потребовали за нее -три рубля.

— Да у меня есть библія дома, — возразилъ Андрюша.

— Мало ли что… Нельзя… Такъ полагается, — отвѣтили ему, и продали ему библію.

XIII.

Не малыхъ хлопотъ стоило Андрюшѣ и Лёнушкѣ устроитъ хозяйство въ своемъ домѣ, такъ какъ отецъ Степанъ, переѣзжая на новоселье въ свой «отличнѣйшій приходъ», почти все движимое забрать изъ своего прежняго дома съ собою. Но Лёнушку это нисколько не огорчало; напротивъ, ей нравилась суета первоначальнаго обзаведенія и даже въ утомленіи среди хозяйственныхъ хлопотъ она находила наслажденіе, при сознаніи, что она дѣйствуетъ уже по своей доброй волѣ и созидаетъ свое собственное гнѣздо. Не сѣтовала она и на то, что младшая сестра ея, Маша, уѣхала съ дядей, склонившись на убѣжденія тётки и двоюродныхъ сестрёнокъ и не обративши вниманія на просьбу родной старшей сестры — остаться съ нею. Лёнушка чувствовала себя до такой степени счастливою, что, казалось, никто ничего не могъ прибавить къ ея счастію. Весь міръ для нея сосредоточился въ одномъ лицѣ — въ ея миломъ Андрюшѣ. Не ощущая до своего замужства никакихъ любовныхъ поползновеній, она полюбила его со всѣмъ пыломъ первой любви, предполагая въ немъ совмѣщеніе всѣхъ совершенствъ, какими только могъ, по ея понятіямъ, обладать человѣкъ. Андрюша сталъ для нея чѣмъ-то въ родѣ пантеистическаго бога, проникающаго и наполняющаго собою все, въ особенности же ея сердце. Оставшись одна, она постоянно ощущала его присутствіе возлѣ себя, воспроизводила тѣ чувствованія, какія она испытывала отъ его ласкъ, улыбалась, внутренно разговаривала съ нимъ. Его платье и вообще всѣ его вещи, попадавшіяся ей на глаза, мгновенно олицетворялись въ ея воображеніи и принимали его образъ. Она слышала его даже въ скрыпѣ двери, въ благовѣстѣ колокола и т. п. Дѣлала ли она что-нибудь, она представляла себѣ его, представляла, какъ онъ увидитъ это, и что онъ скажетъ ей. Прислушиваясь къ звукамъ своего голоса, она замѣчала, что она говоритъ уже не такъ, какъ прежде говорила, что она стала говорить точь-въ-точь такъ, какъ онъ говоритъ; это и забавляло ее, и вмѣстѣ чрезвычайно нравилось ей. Она была увѣрена, что все, что нравится ей, непремѣнно нравится и ему, и что онъ всегда долженъ чувствовать себя совершенно такъ же, какъ и она. Возвращался ли откуда-нибудь Андрюша, Лёнушка, узнавши его шаги еще въ сѣняхъ, бѣжала въ двери, встрѣчала его, помогала ему раздѣваться, цѣловала его, тащила его за руки въ залъ и уже ни на минуту отъ него не отходила. Словомъ, любовь Лёнушки была восторженная, энтузіастическая, самозабвенная, любовь «Пѣсни Пѣсней».

Лёнушка внесла въ супружескую жизнь нѣжно-поэтическую идиллію, которая проникала всѣ разнообразныя отношенія ея къ мужу.

Андрей Андреичъ и въ санѣ священства любилъ забавляться игрой на гитарѣ. Разъ, утромъ, онъ досталъ со стѣны гитару, усѣлся на диванѣ, положилъ нога на ногу и взялъ нѣсколько аккордовъ.

— Андрюша, выучи меня играть, — съ живостью сказала Лёнушка, наклонившись къ мужу и ласково смотря ему въ глаза.

— Да вѣдь трудно, ты не поймешь… Я вѣдь сколько учился-то!..

— Пойму; пойму, съ-разу пойму!…

— Ну, хорошо; на, бери.

Андрюша вручилъ Лёнушкѣ гитару.

— Ну, какъ же тутъ? — спросила Левушка, неловко уложивши гитару на колѣняхъ.

— Да развѣ такъ можно держать? — замѣтилъ Андрюша… — и показалъ, какъ нужно держать гитару.

— Ну, хорошо, хорошо… Такъ какъ же играть-то?

Андрюша просунулъ свою руку подъ руку Лёнушки и сдѣлалъ для примѣра нѣсколько переборовъ.

— Ну, погоди, сейчасъ, — серьезно проговорила Лёнушка, кивнувъ головой въ знакъ того, что, дескать, поняла.

Она подобрала платьице, усѣлась половчѣй и начала свой «переборъ». Нѣсколько подогнувъ свои маленькіе пальчики, ошь медленно начала шевелить ими по струнамъ, цѣпляя однимъ пальцемъ двѣ-три струны съ-paзy и при каждой ошибкѣ тряся головой..

— Э, э, брать, что же это такое? — поддразнивающимъ тономъ произнесъ Андрюша.

— Да ты погоди… не съ-разу вѣдь…

— Ты, я вижу, до второго пришествія не выучишься, — проговорилъ Андрюша, хохоча и протягивая руку, чтобы взять гитару.

Лёнушка ударила его по рукѣ, отложила неблагодарный инструментъ въ сторону, и, быстро вскочивъ съ мѣста, начала щекотать мужа…

— Постой, постой, не трогай! Ой, постой! О-о-о-ой! — кричалъ Андрюша, прогрессивно возвышая голосъ.

Лёнушка, запыхавшаяся и раскраснѣвшаяся, крѣпко стиснула мужа въ объятіяхъ.

— Ну-ка, поди сюда, — сказала Лёнушка, нѣсколько успокоившись и дергая пуха за обѣ руки.

— Куда? — спросилъ Андрюша, не трогаясь съ мѣста.

— Вотъ сюда, сюда, — продолжала она, таща его къ зеркалу.

Чета подошла къ зеркалу, и Лёнушка, положивши руку на плечо мужа, спросила:

— Посмотри, ты вѣдь похожъ на меня, — а?

— Ничуть, — отвѣтилъ Андрюша, водя глазами по обоимъ отраженіямъ въ зеркалѣ.

— Да ты посмотри получшее ну, какъ же не похожъ-то?

— Я и смотрю… Ну, какое же тутъ сходство? У тебя волосы каштановые, а у меня темные. У тебя лобъ высокій, а у меня низенькій. У тебя глаза голубые, а у меня каріе. У тебя носъ длинный и острый, а у меня короткій. У тебя губки тоненькія, а у меня толстыя.

Пока Андрюша говорилъ все это, Лёнушка молча улыбалась я провѣряла въ зеркалѣ его описаніе.

— Все-таки что-то такое есть… такъ мнѣ кажется, — сказала она, продолжая улыбаться.

— У тебя нѣтъ бороды, а у меня есть! — шутливо крикнулъ Андрюша, пріосанившись.

— Эка вѣдь борода какая! — насмѣшливо произнесла Лёнушка и провела ладонью по колючимъ игламъ возникающей бороды мужа… — Отчего это ты бываешь разный? — спросила она послѣ нѣкоторой паузы.

— Какъ разный?

— Да такъ: вотъ теперь ты такой, а въ церкви совсѣмъ другой. Посмотришь на тебя — ты какой-то святой. Особенно я люблю смотрѣть на тебя во время Херувимской, когда ты стоишь передъ престоломъ и вотъ этакъ… руки кверху.

Лёнушка вышла въ сосѣднюю комнату и минутъ черезъ десять вынесла Андрюшѣ свернутый клочокъ бумаги.

— Вотъ тебѣ записку прислали, — сказала она, едва сдерживая улыбку.

Андрюша развернулъ клочокъ и прочелъ въ слухъ: «Голубчикъ мой! пора обѣдать. Слуга твоя Елена». Онъ улыбнулся, досталъ въ одномъ изъ своихъ кармановъ коротенькій карандашикъ, присѣлъ къ столу и на оборотѣ клочка написалъ: «Вели, душенька моя, накрывать на столъ. Заочно цѣлую тебя несчетно разъ. Послушникъ твой Андрей». Лёнушка блестящими глазами пробѣжала отвѣтъ.

— Охъ ты мой!.. — воскликнула она, сильно ударивъ мужа по плечу, и убѣжала.

— Андрюша, ты знаешь, какъ я тебя люблю, — обратилась Лёнушка къ мужу за вечернимъ чаемъ.

— Нѣтъ, не знаю, — съ улыбкой отвѣтилъ Андрюша.

— Какъ папашу своего.

— Гм-гм… — промычалъ Андрей Андреичъ.

— Что я, какъ папашу? — поправилась Лёна. — Я тебя такъ люблю, такъ люблю, какъ… ужъ и не знаю какъ…

— Гм-гм…. снова промычалъ супругъ.

— Бывало, папаша мнѣ книжки читаетъ, разсказываетъ мнѣ обо всемъ, — изъясняла Лёнушка. — Ты вѣдь тоже будешь мнѣ читать и разсказывать — а?

— Гм-гм… — отозвался Андрей Андреичъ.

— Да что ты все: «угу, угу!» — передразнила Лёнушка: — ты скажи, какъ слѣдуетъ.

— Тогда видно будетъ, — проговорилъ Андрей Андреичъ, приглаживая себѣ волосы.

Лёнушка пристально посмотрѣла на него — и задумалась.

XIV.

Андрей Андреичъ учился въ семинаріи, какъ говорится, такъ себѣ. Онъ былъ парень со способностями, но не зналъ, что дѣлать съ этими способностями, на что ихъ употребить. Влеченія къ наукамъ онъ не чувствовалъ и стимула къ занятіямъ ими ниоткуда не получалъ. Онъ постоянно сознавалъ, что лучше кончить курсъ, чѣмъ не кончить; но для чего это нужно и что изъ этого выйдетъ, — объ этомъ онъ знать не хотѣлъ. Съ одинаковымъ равнодушіемъ онъ изучалъ физику и Пророка Іезекіиля, философію и гомилетику, педагогику и греческій языкъ. Ни одного семинарскаго учебника онъ не зналъ вполнѣ. Въ цѣлый мѣсяцъ изъ каждаго учебника онъ готовилъ только по одному уроку, именно къ тому классу, въ который, по его соображеніямъ, учитель долженъ былъ спросить его. (А эти соображенія у семинаристовъ очень тонки и основательны.) Экзаменовъ Андрей Андреевичъ не боялся, да и нечего было ихъ бояться, такъ какъ билеты къ экзамену дѣлали по каждому предмету сами же ученики, дѣлали на нихъ предварительно мѣтки — и на экзаменѣ каждый изъ учениковъ отвѣчалъ, что лучше зналъ и что хотѣлъ отвѣчать. Учителя хотя большею частію и знали эти продѣлки, но не мѣшали ученикамъ, вспоминая свою юность и знаніемъ опыта, что система надувательства выставляетъ на экзаменѣ плоды ихъ педагогической дѣятельности гораздо въ лучшемъ свѣтѣ, чѣмъ система нелицемѣрной прямоты и нагольной правды. Отецъ о томъ только и твердилъ Андрюшѣ, чтобы онъ «ничѣмъ не маралъ себя, ни во что не вовлекался, и чтобы старался кончить курсъ безъ всякаго пятна». Андрюша рано успѣлъ убѣдиться, что отецъ проповѣдуетъ ему не глубокую евангельскую мораль, а житейскую, полицейскую, и тщательно выполнялъ завѣтъ родителя.

У него было своего рода savoir vivre, въ силу котораго онъ всегда искусно лавировалъ между сциллами и харибдами семинарской жизни. Онъ жилъ все время школьнаго воспитанія на квартирѣ, находившейся на одной изъ окраинъ города. Хотя суровыя правила семинарской инструкціи были одинаково обязательны какъ для «казеннокоштныхъ», «корпусныхъ», такъ и для «квартирныхъ» учениковъ, но жизнь «квартирная», по силѣ самыхъ вещей, была несравненно вольготнѣй жизни «корпусной». Въ корпусѣ ученикъ неизбѣжно долженъ былъ приспособляться къ узаконеннымъ для него условіямъ; въ квартирѣ, напротивъ, сами условія свободно и искусно приспособлялись къ ученикамъ. Всѣ лица инспекторскаго надзора жили въ корпусѣ, и если не всѣ, то какое-нибудь одно изъ нихъ въ каждую данную минуту внѣ-класснаго времени непремѣнно стояло надъ душою и тѣломъ ученика до тѣхъ поръ, пока онъ въ 10 часовъ ночи не заснетъ сладкимъ сномъ отогнавшаго отъ себя нечистыхъ духовъ праведника. Въ жизнь квартирныхъ учениковъ инспекція, сконцентрированная въ корпусѣ, заглядывала рѣдко: большею частью въ праздникъ, и то въ случаѣ хорошей погоды и притомъ никакъ уже не позже восьми часовъ вечера. «Квартирные» ученики знали это очень хорошо, и такъ искусно прилаживались въ благопріятнымъ для нихъ обстоятельствамъ, что инспекція нерѣдко ставила ихъ въ примѣръ «корпуснымъ». Но ни дѣлѣ жизнь квартирныхъ учениковъ далеко не согласовалась съ идеаломъ и дисциплинарными предначертаніями начальства. Они общими силами прорывали себѣ нѣсколько каналовъ, по которымъ въ удобное время выплывали изъ тѣснаго русла казенной школьной жизни въ русло просторнаго, заманчиваго, но запрещеннаго моря житейскаго — и нерѣдко доплывали до геркулесовыхъ столбовъ… Тогда какъ въ корпусѣ усердно слѣдили за тѣмъ, чтобы ученикъ занимался уроками къ слѣдующему дню и позволяли читать книги только предварительно просмотрѣнныя инспекціею и имѣющія близкое отношеніе къ изучаемымъ имъ предметамъ, — въ квартирѣ можно было или ничего не дѣлать, или читать, что кому угодно, что кому нравится. Люди серьёзные умѣли извлекать для себя крупную пользу изъ этой свободы, но такихъ было не много; они составляли отдѣльный кружокъ, къ которому Андрей Андреичъ не примыкалъ. Андрей Андреичъ, подобно своимъ квартирнымъ товарищамъ, тоже пріобрѣлъ вкусъ къ чтенію, но къ такому чтенію, которое Смайльсъ назвалъ «особаго вида лѣностью». Онъ читалъ для того, чтобы убитъ время, занять чѣмъ-нибудь праздное воображеніе. Онъ читалъ обыкновенно свѣтскія книги, и читалъ безъ всякаго разбора и плана; Ему безотчетно, самъ онъ не зналъ почему, нравились тѣ теоріи естествознанія, которыя противорѣчили какому-либо пункту догматики, хотя онъ и мало понималъ эти теоріи. Но съ особеннымъ удовольствіемъ читалъ онъ такія повѣсти и разсказы, въ которыхъ въ смѣшномъ видѣ изображалось духовенство. Онъ испытывалъ при этомъ чувство какого-то непонятнаго злорадства. Впрочемъ, чтеніе книгъ было не единственнымъ развлеченіемъ въ школьной жизни Андрея Андреича. Удобства «квартирной» жизни открывали ему пути и способы къ разнообразнымъ удовольствіямъ. Тогда какъ «корпусные» ученики ночью обыкновенно были кругомъ заперты и обставлены стражей, «квартирные», просидѣвъ дома опасное время — до восьми часовъ вечера, — смѣло затѣмъ отправлялись искать приключеній, гдѣ кому и какихъ было угодно. Хозяйки величали ихъ большими, были съ ними на вы, называли непремѣнно по имени и отчеству, и услужливо отпирали имъ ворота во всякое время. Если же иногда не хотѣлось выходить со двора, то и дома можно было провести время не въ примѣръ веселѣе, чѣмъ въ корпусѣ. На гитарѣ играй, сколько хочешь; захотѣлось пѣть — ори хоть во все горло, никто не скажетъ: тише, замолчите! Послѣ ужина затѣвался иногда такой разговоръ, что только успѣвали животы подхватывать со смѣху. Разговоръ продолжался иногда далеко за-полночь, въ потьмахъ, когда каждый уже лежалъ на своей постели. И сколько тутъ слышалось грубаго кощунства, непокрытаго, безстыднаго цинизма, Богъ знаетъ, когда и откуда начерпаннаго! И все это было шито-крыто; слышали однѣ стѣны, да свой братъ-товарищъ, который не осудитъ и не выдастъ. Начальство этого не подозрѣвало, родители и вообразить не могли.

И кончилъ Андрей Андреичъ курсъ съ клочками и хвостиками изъ обширнаго курса наукъ и съ бродячими, отрывочными, мимолетными свѣдѣніями изъ чего-то, этакого.

Серьёзной подготовленности ни къ чему, убѣжденій — никакихъ, взглядъ на жизнь — верхъ легкомыслія, понятіе о себѣ — самое высокое, — вотъ добродѣтели, съ какими Андрей Андреичъ выступилъ изъ школы въ жизнь. Семинарія выпустила его въ началѣ второго разряда и оцѣнила его нравственность балломъ 5. Отецъ принялъ «незапятнаннаго» сына съ распростертыми объятіями, любовался имъ и всѣмъ ставилъ въ примѣръ. Андрей услаждался ухаживаніемъ за нимъ отца, ни въ чемъ не противорѣчилъ ему и въ глубинѣ души чувствовалъ неизмѣримое надъ нимъ превосходство. Жизнь отца ему казалась «чепухой», «ерундой», но какова должна быть настоящая, истинная жизнь, — объ этомъ онъ имѣлъ самое смутное понятіе и не чувствовалъ ни малѣйшаго побужденія размышлять объ этомъ. Сдѣлавшись мужемъ красивой, «родовитой» женщины, священникомъ и самостоятельнымъ хозяиномъ, онъ первое время постоянно чувствовалъ себя какъ послѣ сытнаго, питательнаго обѣда. По всему существу его разливалось ощущеніе лѣнивой нѣги. Онъ чувствовалъ себя счастливымъ, и это чувство не походило на чувство Лёнушки. У Лёнушки чувство счастія проистекало изъ увѣренности, что ей Богъ послалъ въ лицѣ Андрюши самое высшее благо, которымъ она будетъ владѣть вѣчно и непрерывно. У ней это чувство соединялось съ живѣйшею дѣятельностью фантазіи, создававшей заманчивые планы и свѣтлыя мечты, рисовавшей ей будущее въ самыхъ привлекательныхъ картинахъ, — и проявлялось въ неудержимой дѣтской игривости и въ нѣжныхъ неотвязчивыхъ ласкахъ. У Андрея Андреича источникомъ этого чувства служило прозаическое сознаніе, что онъ, «слава Богу, устроился вообще не хуже многихъ». Въ будущее онъ не заглядывалъ, ни о чемъ не мечталъ, а доволенъ былъ тѣмъ, что ему въ данную минуту хорошо. Довольство жизнью у него выражалось въ шуткахъ и острогахъ, иногда въ пѣніи и т. п.; на ласки къ женѣ онъ не былъ скупъ, но ласкалъ ее большею частію уже въ отвѣтъ на ея ласки. Иниціатива въ этомъ отношеніи принадлежала обыкновенно Лёнушкѣ. Онъ старался попасть въ ея тонъ, но внутренно чувствовалъ въ тонахъ разладъ, хотя Лёнушка этого не замѣчала. Всѣ сокровенныя духовныя струны супруговъ были настроены на совершенно разные тоны. Взгляды, вкусы, симпатіи и желанія у обоихъ были различны. Но Лёнушкѣ, горѣвшей пламенной любовью, нужно было если не куль, то по крайней мѣрѣ — пудъ соли съѣстъ съ своимъ супругомъ, чтобы быть въ состояніи уразумѣть и почувствовать эту дисгармонію.

XV.

Новая роль «пастыря», а главное «учителя», на первыхъ порахъ очень интересовала Андрея Андреича, и онъ вздумалъ ознаменовать начало своей пастырской дѣятельности вступительною церковною бесѣдою съ прихожанами. Сказавъ о трудности этого служенія, онъ слегка коснулся своихъ слабостей и между прочимъ сказалъ: «можетъ быть, я худъ и слабъ для этого высокаго служенія, но, считая назначеніе меня къ вамъ посланіемъ свыше, постараюсь сдѣлать все, что зависитъ отъ моихъ силъ». Вскорѣ послѣ этой «бесѣды», предполагая, что всѣ прихожане его непремѣнно пьяницы, онъ произнесъ въ церкви поученіе «о пьянствѣ», изъ текста: «не упивайтеся виномъ».

Поприсмотрѣвшись нѣсколько къ своему новому пастырю, мужики скоро оцѣнили его по-своему, причемъ не забыли и его учительства.

— Батька — ничаво… — говорили они: — только есть маленько… Это онъ вѣрно сказалъ о себѣ въ проповѣди: «прислали», говоритъ, «меня къ вамъ худого, плохого»… Истинно, что худого. Голосокъ чуть-чуть… пищитъ себѣ тамъ… Почитай ничего не слыхать. То ли дѣло, бывало, отецъ Степанъ: какъ заржотъ по церкви-то, духъ радуется!… Опять же насчетъ проповѣди… супротивъ отца Степана далеча не выйдетъ! Тотъ, бывало, рѣдко, да мѣтко. «Кому сини очи? пьяницѣ!» А этотъ: верть-верть… туда-сюда… Ровно бы въ избѣ, аль на заваленкѣ съ тобой калягаетъ, а вовсе не въ церкви. Кто, говоритъ, пьянствуетъ, у того голова, говорить, трещитъ, работа стоитъ, ребятишки голодны, разуты, раздѣты… Ну, что это такое? Этакъ-то и я, и Максимъ, и всякій скажетъ, и всякій понять можетъ. А ты по писанію произведи… Вотъ это такъ!.. Ну, да еще не наторѣлъ. Войдетъ въ силу, пооборкается, — тогда забористѣй почнетъ… и служить ловчѣй будутъ.

— Вѣстимо… Все-таки батька важный, обходительный… Увидитъ тебя: «здравструй, Левонъ!» и еще впередъ тебя шапку сниметъ, ей-Богу!.. Поговоритъ съ тобой, спросить о чемъ ни-наесть… А самъ все смѣется, все смѣется… Чего это онъ смѣется?

— Дѣло молодое… еще въ настоящій смыслъ не вошелъ. Взять, къ примѣру, хоть себя: бывало, къ масти — не къ масти, а ты все оскаляешься.

Лёнушкѣ очень понравилось, что мужъ ея говорилъ проповѣди. Ее интересовалъ даже самый процессъ произношенія: — какъ Андрюша среди безмолвной тишины, предъ столпившимися у аналоя прихожанами, съ разстановкой выговаривалъ: Во имя Отца… и Сына… и Святого Духа…. какъ онъ затѣмъ, расправивши на аналоѣ перегнутую пополамъ тетрадку и откашлявшись, излагалъ свои мысли, по временамъ отрывая глаза отъ тетрадки и повертывая голову направо и налѣво. Иногда она встрѣчала его взглядъ, но взглядъ какой-то холодный, безучастный, равнодушный, — взглядъ, въ которомъ ничуть не было замѣтно, чтобы она выдѣлялъ ее изъ ряда другихъ слушателей, — предпочиталъ ее имъ. Этотъ взглядъ какъ-бы говорилъ: мнѣ все равно, что ты, что Акулина или Аксинья. Но Лёнушка истолковывала этотъ взглядъ въ самую лучшую сторону, и потому онъ нисколько не удивлялъ ее.

Андрей Андреичъ послѣ каждой проповѣди сознавалъ себя героемъ дня, чувствовалъ себя особенно самодовольно и, ходя по комнатѣ, горделиво пріосанивался. Его мало занимала мысль о томъ, попалъ ли онъ въ больное мѣсто слушателей, или нѣтъ, пролилъ онъ цѣлительный бальзамъ на ихъ душевныя раны, или нѣтъ. Онъ былъ доволенъ уже самымъ фактомъ своего ораторствованія, — тѣмъ, что онъ «хватилъ проповѣдь и ничего… Кажется, здорово… пускай же они»… Лёнушку проповѣди Андрюши навели на нѣкоторыя размышленія, которыми она не могла съ нимъ не подѣлиться.

— Хорошо, мой милый, научить чему-нибудь человѣка, очень хорошо, — говорила она, сидя съ нимъ въ сумеркахъ подъ окномъ и положивъ ему голову на плечо: — но знаешь что?

— Что? — спросилъ Андрюша, барабаня пальцами по подоконнику.

— Мнѣ кажется, лучше бы учить мужичковъ не въ церкви, а…

— А гдѣ же? — въ сараѣ?

— Нѣтъ, да ты погоди.

— Ну, ну, погожу, — философствуй.

— Не въ церкви, а гдѣ придется, гдѣ нужно, — доканчивала Лёнушка прерванную мысль.

— А въ церкви-то, сгало-быть, уже не нужно? Я тебя не понимаю, — небрежно проговорилъ Андрей Андреичъ.

— Про себя-то я это хорошо понимаю, но какъ бы это тебѣ… Видишь ли… Въ церкви не всѣ же съ-разу бываютъ; стало быть не всѣ съ-разу могутъ слышать то, чему ты поучаешь. Кромѣ того, не все то, что ты говоришь въ церкви, ко всѣмъ можетъ относиться. Многіе можетъ быть и не дѣлали того, въ чемъ ты ихъ упрекаешь, и дѣлать не будутъ. А тотъ, которому особенно слѣдовало бы внушать что-нибудь, можетъ и не быть въ церкви на тотъ разъ, когда ты говоришь проповѣдь… Понимаешь?

— Ну, ну, — проговорилъ Андрей Андреичъ тономъ снисходительнаго поощренія, съ какимъ обращаются обыкновенно къ ребенку, выслушивая его наивный лепетъ. — Ну, дальше.

— Дальше? А дальше вотъ что. Въ церкви ты говоришь, а мужички слушаютъ; можетъ быть, они многаго не понимаютъ, а ужъ ни о чемъ не могутъ тебя спросить въ это время.

— Что же, имъ послѣ обѣдни экзаменъ сдѣлать? А ну-ка, молъ, ребята, повторите, что я сказалъ…

— Да не экзаменъ, — зачѣмъ ты такъ говоришь?

— Ну, что же?

— Ахъ, какой то, право… Мнѣ кажется, ты шутишь, а на самомъ дѣлѣ давно ужъ понялъ, что я говорю.

— Ей-Богу, не понимаю.

— Эва, Господи… Ну, какъ бы это тебѣ… Ну вотъ, напримѣръ, ты говорилъ, что пьянствовать не нужно, что пьяница вредитъ себѣ и тѣмъ и другимъ… А пьяница-то въ это время можетъ быть въ кабакѣ сидитъ.

— Ну, и мнѣ, въ ризѣ, слѣдовало въ кабакъ?

— Хоть не въ ризѣ… но отчего же и не въ кабакъ…

— Ха-ха-ха! — расхохотался проповѣдникъ: — сейчасъ за столъ, полштофъ водки, — православные, молъ, слушатели!.. Ха-ха-ха!..

— Ну вотъ, вѣдь ты опять нарочно… Развѣ я тебѣ говорила о водкѣ? Ты можешь зайти въ кабакъ съ добрымъ намѣреніемъ. Видишь, что мужикъ хочетъ пить, или пьетъ водку, — сейчасъ и обрати на него вниманіе. Разспроси, отчего онъ пьетъ, зачѣмъ пьетъ, вразуми, удержи его во-время… сведи домой…

— Уложи его, убаюкай, — продолжалъ Андрей Андреичъ, иронически улыбаясь.

— Хоть ты и смѣешься, но мнѣ право кажется, что это было бы очень полезно. Словами такъ не выучишь, какъ дѣломъ. Покойный папаша говорилъ: слова добрыя — хорошо, а дѣло доброе — еще лучше.

— Попробуй-ка у пьянаго мужика отнять изъ рукъ стаканъ водки, или сказать ему: не смѣй пить, пойдемъ домой, — онъ такъ тебя изругаетъ, что… а то и затрещину дастъ… — сказалъ Андрей Андреичъ уже серьёзно, съ выраженіемъ нѣкотораго недовольства въ тонѣ.

— Зачѣмъ же онъ будетъ ругаться, если ты ему скажешь ласково, кротко.

— Попробуй, попробуй… испытай…

— А ты думаешь не испытаю? Ей-Богу испытаю, — вотъ увидишь.

— Ладно, ладно, проповѣдуй.

Вскорѣ послѣ этой бесѣды съ мужемъ Лёнушкѣ дѣйствительно выпалъ случай испытать свои проповѣдническія силы. Разъ, въ отсутствіе Андрея Андреича, является къ ней подрядчикъ — плотникъ Пахомъ, прихожанинъ отца Андрея, — и является порядочно выпивши.

— Добраго здоровья!

— Здравствуй, Пахомъ. Что тебѣ?

— Батюшку можно обрящить?

— Его дома нѣтъ, въ приходъ уѣхалъ. На что онъ тебѣ?

— По стр-раительскому дѣлу, — насчетъ воротъ, которыя старыя… чтобы, значитъ, новыя — и вереи подмѣнить… Я ба сейчасъ же съ ребятами и за дѣло…

— Да, онъ дѣйствительно говорилъ о тебѣ. Но какъ же, вѣдь то теперь не годишься въ работу?

— Кто? Мы-то? Съ чего?

— Да вѣдь ты пьянъ сильно.

— Выпить выпилъ, это вѣрно. Что выпилъ, то выпилъ, надо прямо сказать, — а ворота поставимъ…

— Зачѣмъ же это ты напился — а?

— Для расположенія… А ворота поставлю, — вотъ и все.

— Вѣдь это грѣхъ, Пахомъ.

— Чего? Ворота-то?

— Нѣтъ, напиваться-то такъ…

— Грѣхъ въ орѣхъ, а спасеніе на верхъ. А мы какъ прежнему батюшкѣ до конца служили, такъ и теперь служить будемъ, — проговорилъ подрядчикъ, придерживаясь за притолку. Грѣхъ… Согрѣшили — покаемся. Басурмане, что-ль, мы какіе? Въ церковь ходимъ, каждый годъ сповѣдаемся. Ну, выходитъ, и выпьешь… А грѣха бы не было — чего мнѣ сповѣдаться. На то, выходить, и батька поставленъ, чтобъ грѣхи сымать. А безъ грѣха — чего онъ будетъ сповѣдать?

Лёнушка нѣсколько растерялась и нить ея мыслей нѣсколько спуталась.

— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, Пахомъ, зачѣмъ ты такъ пьешь? — продолжала она. — Ну, что хорошаго? У тебя жена, дѣти; ну, развѣ имъ пріятно смотрѣть на такого?…

— У насъ будетъ пр-пріятство.

— Тебя, можетъ, не любитъ кто-нибудь, а? Скажи по правдѣ. Можетъ быть, ты съ горя, — а?

— Пахома-то? Небось, Пахомъ всѣмъ въ удовольствіе, потому Пахомъ свое дѣло знаетъ. Избу тебѣ нужно? Избу срубитъ. Безъ воротъ ты сидишь? Ворота поставимъ. Да! А то: Пахомъ пьяница, Пахома любить не слѣдуетъ!.. Мнѣ еще батюшка ничего не говорилъ, окромя что каждый разъ: здравствуй, говоритъ, Пахомъ! А ты… твое дѣло женское… Въ наши дѣла втекать тебѣ совсѣмъ не слѣдъ. Ты вотъ доложи батюшкѣ, что, молъ, Пахомъ за воротами приходилъ — мы и повѣсимъ. А скажешь: сейчасъ начинать — сейчасъ начнемъ.

Лёнушка покраснѣла, сконфузилась — и долго не сказывала мужу о своей попыткѣ обратить Пахома на путь истинный.

XVI.

Женская половина прихожанъ въ Лёнушкѣ души не чаяла. Прежняя «матка», — какъ называли бабы тетку Лёнушки, — была «больно сердита, никакого тебѣ привѣту, а ужъ алчная такая, что страсть». Новую попадью свою бабы называли не иначе, какъ «маменькой» и «ангеломъ» — и было за что: Лёнушка ко всѣмъ была добра, проста и ласкова. «Малость какую-нибудь ей сдѣлаешь, — спасибо тебѣ, говоритъ, — толковали бабы: — иной разъ пирожка сунетъ: на, говоритъ, ребятишкамъ; а то и пятачокъ дастъ». Бабы наперерывъ старались чѣмъ-нибудь ей угодить: одна набивается полы мыть; другая бѣлье стирать, третья прясть волну на чулки и т. п. Въ домъ «маменьки» всѣмъ былъ открыть свободный доступъ. Тогда какъ «прежняя матка» допускала «простыхъ» прихожанъ только въ кухню, Лёнушка позволяла имъ входить въ переднюю, въ залу, а наиболѣе любимымъ прихожанкамъ — даже въ спальню. Съ нею охотно дѣлились горемъ и радостями, ей постоянно сообщали всѣ выдающіяся новости сельской жизни и разнообразнѣйшія впечатлѣнія и наблюденія. Лёнушка все выслушивала со вниманіемъ, разспрашивала о подробностяхъ, проникалась сочувствіемъ къ чужому горю и радостямъ, давала посильные совѣты, предлагала утѣшеніе, обѣщалась въ нужныхъ случаяхъ поговорить съ Андрюшей, чтобы онъ принялъ участіе, помогъ, на кого-нибудь подѣйствовалъ и т. п. Самъ Андрей Андреичъ хоть и не относился въ прихожанамъ съ такимъ многостороннимъ участіемъ, какъ Лёнушка, но не мѣшалъ ей «возиться съ бабами», какъ онъ выражался, тѣмъ болѣе, что эта возня доставляла нѣкоторыя выгоды, а иногда и развлеченіе ему.

Въ одинъ праздникъ, послѣ обѣда, едва Андрей Андреичъ пристроился на диванѣ, въ комнату вошла тётка Степанида, пожилая чернобровая женщина, съ умными полузакрытыми глазами. Андрей Андреичъ быстро поднялъ голову и хотѣлъ-было встать.

— Ничего, ничего, — это я, — проговорила Степанида, остановившись въ дверяхъ залы и начиная молиться на образа.

Лёнушка предложила гостьѣ сѣсть.

— Что я за барыня такая? и постою, — отозвалась Степанида, и отойдя нѣсколько шаговъ назадъ, заложила руки въ спину и прислонилась въ переборкѣ.

— Ты бы, маменька, взяла гребенку, — посовѣтовала она: — гребенкой ловчѣй. Степанида по-своему объяснила положеніе головы Андрея Андреича на колѣняхъ у жены.

— Нѣтъ, вѣдь это я такъ… Ты думаешь, въ самомъ дѣлѣ… — возразила ей Лёнушка.

— Да оно, положимъ, не у всякаго бываетъ… а все-таки ему слаже — гребенкой-то покопаешь… Иной вѣдь любитъ… Хоть и ничего тамъ нѣтъ, а все чтобъ ему копали, — право-слово. Нашего теперешняго дворника отецъ, Самойла… вы его ужъ не застали… ужъ такъ былъ охочъ искаться, что я и не видывала. Какъ только мало-мальски свободное времечко, сейчасъ и повалится на лавку: жена, ищи меня! Либо невѣстку заставитъ. А лѣтомъ, такъ просто, бывало, умора — на него смотрѣть! Выйдетъ на лужайку къ амбару, жену и невѣстку съ собой выведетъ, растянется на травѣ — и ну искаться. Жена ищетъ, ищетъ, — устанетъ, — невѣстка начнетъ искать; а жена сидитъ дожидается, покель опять искать. Пройдетъ мимо его баба, а онъ сейчасъ: «Аксинья, ты бы меня поискала». Бываю, спросишь бабъ: чего вы у него искали день-деньской? — Да ничего, говорятъ, нѣтъ; такъ… блажь одна.

Степанида утерла губы рукавомъ, передохнула и сильно закашлялась.

— Что это ты, простудилась? — спросила Ленушка.

— Кто его знаетъ. Съ полгода ужъ маюсь; иной разъ такъ прихватить — просто страсть, особливо ночью да утромъ.

— Ты смотри… въ постель сляжешь.

— Да и сляжешь, что-жъ дѣлать-то? Наше-то бабье дѣло… и сляжешь — не велика бѣда. А вотъ ежели мужикъ въ домѣ скопытится, чистое наказанье божье! Вотъ теперь сосѣдъ нашъ, Ѳедотъ…

— Да отчего это онъ такъ сильно заболѣлъ?

— Это онъ еще съ весны, съ Егорья… отъ хмѣлю; дюже онъ тогда прошибся. Шелъ это онъ изъ кабака, и ужъ, стало бытъ, совсѣмъ безъ памяти. Ноги-то у него заплелись, онъ и упалъ въ промоину. Долго ли онъ тамъ лежалъ, не знаю, только вода-то съ поля текла все черезъ него… вода-то студеная. Такъ его проняло, что онъ отрезвѣлъ, да лихоманку и почувствовалъ. Свернулся — да вотъ и теперь все лежитъ; въ чемъ только душа держится.

— И по дѣломъ: не лопай безъ мѣры… И другимъ наука, — хриплымъ голосомъ пробормоталъ Андрей Андреичъ, поворачиваясь на другой бокъ. — Какъ бы каждаго такъ-то скрутило на цѣлый годъ, перестали бы тогда пьянствовать.

— Что ты это, Андрюша! — съ упрекомъ произнесла Лёнушка: — развѣ можно желать кому болѣзни, страданій?

— Развѣ одному больно-то? — больно-то всей семьѣ, а пуще всего женѣ, — снова начала Степанида. — Вотъ хоть бы Ѳедотова жена… сколько вѣдь она горя-то хватила, особливо въ рабочую пору! И въ хвостъ, и въ голову — все одна. Пришелъ покосъ, надо вмѣстѣ съ другими свою долю косить, а у ней косу отбитъ некому. Бросится къ людямъ, тому некогда, тому не хотца. Ѳедота-то не любятъ, такъ и на ней зло срываютъ. Разъ Ефимъ взялся ей отбить косу, да такое намѣреніе обнаружилъ… самое нехристіанское. Взялъ, да косу-то ей саломъ и намазалъ. Она, сердешная, вышла поутру косить-то: — хвать, хвать, а коса-то и не берегъ. Вотъ этакъ-то! А ужъ тамъ, на міру, отставать нельзя… А у ней саломъ намрзана… А то разъ заѣхала она по ошибкѣ на сосѣднюю, на чужую долю, да и ну копну на возъ накладать. Какъ наскочатъ мужики: «стой, вора поймали! Веди совсѣмъ съ возомъ къ старостѣ подъ арестъ». Хлынули всѣ въ старостѣ. Крикъ, шумъ… Слупили съ ней полведра штрафу, а сѣно свалили старостѣ въ сарай. Такъ она своей доли и лишилась, да еще на штрафъ разорилась. А будь мужъ-то здоровъ, глядишь — и не было бы этого. А онъ вотъ лежитъ, какъ пластъ… Пріобщаться ужъ хочетъ.

— Бѣдный! Надо его провѣдать, — сказала Лёнушка.

— Провѣдываемъ, да ничего не подѣлаешь, — произнесла Степанида, махнувъ рукой.

— Нѣтъ, я хочу его провѣдать, — пояснила Лёнушка.

— О, Гос… — начала-было Степанида, но сильный кашель прервалъ ея рѣчь. — О, Господи, — возобновила она, отдохнувъ отъ удушливаго кашля, — словно ты ему здоровья принесешь!… Это такъ… одна доброта твоя. Вѣдь я говорю, что причащаться ужъ хочетъ; это ужъ значитъ послѣднее дѣло.

— Что ты, Богъ съ тобой! Развѣ причащаться послѣднее дѣло? Ахъ, ты, Степанида, Степанида! — серьёзно проговорила Лёнушка, укоризненно качая головой.

— Нѣтъ, я не про причастье, а что ужъ умретъ, значитъ, коли причастья проситъ, — поясняла Степанида.

— Ну, вотъ. Богъ знаетъ, что ты говоришь! — сказала Лёнушка тѣмъ же серьезнымъ тономъ. — У васъ какъ-то странно относятся къ таинству причащенія. Многіе постомъ только исповѣдаются, а причащаться — не причащаются, и безъ всякихъ причинъ. Дядя, бывало, человѣкъ сто отмѣтитъ въ книгахъ: «по нерадѣнію… по нерадѣнію»… Что это значитъ?

— Милая ты моя! — умиленно начала Степанида: — ты вотъ не знаешь нашего житейскаго-то дѣла, а я тебѣ скажу… У насъ кто не пріобщается? Больше молодые; старые этого не дѣлаютъ; а передъ смертію и подавно… всякій за первый долгъ. Теперь, къ примѣру, бабочка молодая… первый годъ замужемъ… Ну, вѣстимо… нечего грѣха таить… дѣло молодое… съ мужемъ… и все такое… Ну, какъ ей пріобщаться? И не пріобщается. Обойдется со временемъ и пріобщаться начнетъ. Такъ-то, моя милая… Дѣло-то вѣдь житейское. Что дѣлать-то? А иной разъ и не молодая опуститъ… и совсѣмъ невзначаянно. Вотъ я одинъ постъ говѣла, говѣла, да и осталась безъ всего: не токма что не пріобщалась, — даже и не исповѣдалась, — право-слово. Первыя-то четыре недѣли я не говѣла, — народу, молъ, много, въ церкви тѣсно; начну ужъ съ пятой. На пятой недѣли до самой пятницы въ церковь ходила и въ пятницу-то была въ обѣднѣ. Заблаговѣстили къ вечернѣ. Я надѣла шубу, перекрестилась, совсѣмъ было ужъ къ исповѣди… да зашла на дворъ. Глядь — овечку Богъ далъ… двоешечки… Проваландалась я съ нею, осквернилась, да и осталась дома. На шестой недѣлѣ опять то же самое. Какъ разъ въ самую пятницу, передъ вечерней, коровку Богъ далъ. Вотъ вѣдь оказія какая; чисто врагъ подшутилъ! А на страстной я занемогла и всю недѣлю провалялась. Батюшка записалъ меня въ «небытейщивахъ», а объ святой пришелъ съ образами: аль ты, говоритъ, съ ума сошла?

— Ну, Андрюша, встань… будетъ… ноги больно стало, — обратилась Лёнушка къ мужу.

Андрюша не шевелился.

— Андрюша, — повторила Лёнушка: — да ну же, встань. Или ты уснулъ?… Такъ и есть… Андрюша, слышишь, что ли? — громко воскликнула Лёнушка, трогая мужа за плечо.

— А? Слышу, слышу: упалъ въ промоину… Ну, ну… — набормоталъ проснувшійся Андрюша.

Лёнушка расхохоталась и тотчасъ привела мужа въ сознаніе.

Андрей Андреичъ всталъ, прислонился къ спинкѣ дивана и, щуря мутные глаза, обѣими руками зачесалъ въ головѣ.

— Бѣда, ежели человѣкъ разоспится, — изъясняла Степанида. — Въ такое потемнѣніе придетъ, — ровно бы ужъ и не онъ. Прошлымъ лѣтомъ бабка Арина прилегла разъ на крыльцѣ, да и задремала. А около ней мальчишка вертѣлся, внучекъ ея. Вотъ этотъ мальчишка досталъ гдѣ-то у ней пятакъ серебра, да и говоритъ: «Бабушка, это мнѣ»? А та ему съ просонья-то: «тебѣ… тебѣ». — На баранки? — «На баранки». Мальчишка-то побѣги къ дворнику, да на весь пятакъ серебра и купи баранокъ. Бабка проснулась: откуда это у тебя баранки? — Купилъ. — Гдѣ денегъ взялъ? — Ты мнѣ пятакъ серебра дала. — Когда я тебѣ давала? Ахъ ты такой-сякой! Ты у бабки деньги воровать! Ужъ она его била, она его колотила… Насилу сосѣди отняли.

— Стоитъ себѣ, балагуритъ, а нѣтъ того, чтобы батюшку поискать, — сказалъ Андрей Андреичъ, лѣниво улыбаясь.

Лёнушка бросила на мужа удивленный вглядъ, а Степанида растаяла отъ умиленія.

— И-и, батюшка-кормилецъ, — протянула она, — да развѣ бы я… Вѣдь кто васъ знаетъ…

— Поди-ка на постель, усни, какъ слѣдуетъ, — перебила Лёнушка, обращаясь къ мужу.

— Охъ, ужъ и мнѣ пора, — со вздохомъ произнесла Степанида. Вѣдь я, кажись, тѣмъ — пришла… Зачѣмъ бишь это?… Дай Богъ память… Да!… Ссуди мнѣ, ангелъ, котёльчика — завтра рубахи попарить. У меня есть, да малъ, а дряни-то я много запустила. Я бы и къ другимъ, да либо дадутъ, либо нѣтъ; а ужъ ты-то, я знаю, не откажешь.

«Батюшка-кормилецъ» ушелъ спать, а «ангелъ» повелъ гостью въ кухню для ссуды ей котелка.

XVII.

Ѳедотъ, попавшій на Егорьевъ день въ промоину и лежащій теперь «пластомъ» въ ожиданіи причастья и потомъ смерти, сильно занялъ мысль сострадательной Лёнушки. Она представляла себѣ его страданія, старалась проникнуть въ его предсмертныя чувствованія; она живо представляла себѣ и положеніе жены Ѳедота, постоянно тоскующей и всѣми обижаемой. «Надо провѣдать, непремѣнно надо», — твердила про себя Лёнушка, пока Андрей Андреичъ спалъ.

— Андрюша, пойдемъ, провѣдаемъ Ѳедота, — сказала она мужу уже передъ вечеромъ.

— Вотъ еще!.. Чего его провѣдывать?

— Да такъ… посмотримъ… Онъ вѣдь при-смерти. Ты не слыхалъ, Степанида говорила…

— Ну, вотъ я его и увижу: причащать позовутъ, а тамъ и въ церковь принесутъ; смотри, сколько хочешь.

— Мнѣ хочется пойти, — несмѣло проговорила Лёнушка.

— Хочется — ступай.

— Одна?

— Стало-бытъ, одна: я не пойду.

Лёнушка взяла чаю, сахару, бѣлаго хлѣба, пятокъ яблоковъ, и отправилась къ больному.

Когда Лёнушка вошла въ избу Ѳедота, онъ лежалъ на лавкѣ за длиннымъ столомъ и тихо стоналъ. Подлѣ него сидѣла жена, жалобно подперши щеку рукою. Жена Ѳедота встала, съ болѣзненнымъ и робкимъ удивленіемъ взглянула на гостью и молча поклонилась ей въ поясъ.

— Ну, что больной? — спросила Лёнушка полу-шепотомъ.

— Труденъ, дюже труденъ. Всякаго почитай владанія лишился.

— Я пришла навѣстить его…

— О, касатка моя, что ты это! Стоимъ ли мы этого?..

— Можно къ нему подойти?

— Охъ, можно…

Лёнушка подошла къ больному. Онъ лежалъ навзничь, прикрытый по грудь полушубкомъ. Глаза его то закрывались, то открывались. Блѣдныя щеки ввалились; слабое, отрывистое дыханье слегка колыхало грудь; руки чуть-чуть шевелились около вброта рубашки.

— Ѳедотъ, посмотри-ка: матушка къ тебѣ пришла… навѣстить тебя, — съ печальною ласкою проговорила жена больного.

Больной повелъ мутными, глубоко впавшими глазами въ сторону матушки и обнаружилъ слабую попытку къ тому, чтобы встать.

— Лежи, лежи, — какъ это можно? — съ участіемъ проговорила Лёнушка. — Не хочешь ли чего скушать?

Ѳедотъ молча затрясъ головой.

— Яблочка, можетъ, хочешь — а? — продолжала Лёнушка.

Больной слабо махнулъ кистью лежащей на груди руки.

— Гдѣ ужъ тамъ, матушка!.. — заговорила жена больного: — вотъ ужъ который день ни синь-пороха въ ротъ не беретъ. Дашь водицы, — ну, пропитавится маленько; а другого чего… ну, ни единой росинки не сможетъ!.. Все на примостѣ лежалъ, а вчера пожелалъ подъ святые… Ну, и положила его на лавку. Чуетъ, видно, что ужъ не жилецъ… Вѣдь я сейчасъ хотѣла къ батюшкѣ… чтобы «справить» его по-христіански… а ты вотъ и сама. Скажи ему, чтобъ потрудился… съ дарами.

— Можетъ быть, Богъ дастъ, поправится, — попыталась утѣшить Лёнушка.

— Нѣтъ ужъ, не къ тому идетъ. Теперь ужъ часочки считать надо.

И несчастная женщина закрыла глаза ладонью.

— Ну, зачѣмъ это? Вѣдь это малодушіе… Ты будь тверда, — сказала Лёнушка, и въ то же мгновеніе припомнила слова умирающаго отца.

— Да вѣдь, матушка, — сума!.. Родимая — сума! — съ волненіемъ проговорила жена больного, отнявъ ладонь отъ глазъ. Ну, что мнѣ теперь, кромѣ сумы?

Лёнушкѣ почувствовалось весьма тяжело и неловко, и она не нашлась, что еще сказать въ утѣшеніе.

— Я вотъ тебѣ, — сказала она послѣ минутнаго молчанія, подавая несчастной узелокъ: — тутъ чай, сахаръ, яблоки; можетъ быть онъ…

— Нѣтъ, ужъ не къ чему, — отозвалась жена Ѳедота, отводя благотворящую руку Лёнушки: — ты видишь какой онъ; что зря добро губить?

Лёнушкѣ стало еще болѣе неловко, и она съ живостью и настойчивостью повторила:

— Нѣтъ, — на, на… возьми, — на вотъ.

Она энергическимъ жестомъ насильно сунула бабѣ узелокъ. Та равнодушно взяла его и, сказавъ сквозь зубы «спасибо», положила на столъ.

Взглянувъ еще разъ на больного, Лёнушка, распростилась съ его женой.

— Потруди же ты батюшку-то, — напомнила на прощаньи несчастная.

— Непремѣнно, непремѣнно, — обѣщала Лёнушка, и съ подавляющимъ чувствомъ вышла изъ избы…

— Ну, что, сестра милосердія, облагодѣтельствовала ближняго? — насмѣшливо спросилъ Андрей Андреичъ, встрѣчая жену.

— То-есть, какъ это облагодѣтельствовала? Чѣмъ я могу облагодѣтельствовать? — какъ-то смиренно проговорила Лёнушка, потупя взоръ и все еще находясь подъ давленіемъ тяжелаго чувства. — Но все-таки…

— Все-таки посмотрѣла, — перебилъ Андрей Андреичъ, сдѣлавъ удареніе на послѣднемъ словѣ.

Лёнушка пристально взглянула на мужа. Онъ стоялъ передъ нею, подперши бока руками; глаза его немного прищуривались, губы едва замѣтно стягивались и проектировали улыбку; ноздри слегка вздрагивали.

— Андрюша, зачѣмъ это ты такъ? — ласково начала Лёнушка: — какъ-будто тебѣ это смѣшно… какъ-будто не нравится… Ну, что же тутъ дурного? Развѣ ты самъ никогда этого не сдѣлаешь?

— Нѣтъ, сдѣлаю. Ни одинъ больной не умретъ безъ меня. Я необходимый гость въ такихъ случаяхъ.

— Ахъ, да!.. Поди, голубчикъ, поскорѣе къ Ѳедоту-то. Усердно просили… Причаститься ему нужно.

— Да онъ, можетъ быть, еще ничего?..

— Нѣтъ, очень плохъ.

— Это, можетъ быть, ты тамъ посовѣтовала? Мнѣ ничего не говорили…

— Да нѣтъ, не я… Жена-то собралась-было въ тебѣ, а тутъ я пришла; ну, она и попросила меня передать… Поди же, пожалуйста.

— Странно что-то, — заключилъ Андрей Андреичъ, и началъ собираться.

Оставшись одна, Лёнушка долго не могла ничѣмъ заняться. Въ теченіи двухъ мѣсяцевъ супружеской жизни она въ первый разъ чувствовала себя такъ непріятно, какъ теперь. Душа ея, доселѣ свѣтлая, ничѣмъ не омрачаемая, покрылась облачкомъ грусти и тревожнаго сомнѣнья. Отрывочныя мысли и чувствованія быстро, помимо ея воли, смѣнялись одни другими.

«Бѣдный, и говорить, должно быть, не можетъ», мелькнуло въ головѣ Лёнушки: «еще день-другой, и все кончено… Вотъ и жизнь!.. А изъ-за чего?.. А она-то?.. Сума!.. Насилу взяла… Добро губить… О, Господи!»

Минуту спустя, въ умѣ ея шевелились уже другія мысли… «Сестра милосердія… Облагодетельствовала… Посмотрѣла… Смѣется… Не вѣрить… Господи, зачѣмъ это онъ? Совсѣмъ бы не такъ надо, совсѣмъ… Неужели я ему… Э, да что это я!» произнесла Лёнушка въ испугѣ, замѣтивъ, наконецъ, что она зашла слишкомъ далеко. Она быстро прошлась по комнатѣ и — опять про-себя — докончила: «такъ себѣ» — шутилъ… Мало ли что…"

Она оживленно начала напѣвать что-то безъ словъ и припала въ стеклу — посмотрѣть, не идетъ ли Андрюша.

XVIII.

Послѣ неудачъ на поприщѣ общественной дѣятельности Лёнушка какъ-то особенно присмирѣла, и ей стало почему-то совѣстно передъ мужемъ. Были минуты, когда она казалась самой себѣ смѣшною и готова была смѣяться надъ собой. "Въ самомъ дѣлѣ, — думалось ей иногда, — что это такая я чудная?… Недаромъ онъ смѣется… Вѣдь онъ знаетъ лучше меня… Положимъ, папаша… Но вѣдь люди неодинаковы…

И образъ Андрюши снова возсталъ передъ нею въ ореолѣ величія и во всемъ блескѣ незапятнанной истинной красоты. И она опять безраздѣльно сосредоточила всѣ свои мысли и чувствованія на миломъ Андрюшѣ, и въ сильномъ приливѣ любви къ нему готова была даже упрекать себя за то, что эти мысли и чувствованія она нѣкоторое время распространяла на другихъ, что даже рѣшалась иногда противорѣчить ему, не соглашаться съ нимъ, ровно бы учить его. «Можетъ быть, онъ, голубчикъ, обижается на меня за это, — думала она: — можетъ быть даже мучится, и только по деликатности не говоритъ мнѣ этого прямо, чтобъ не оскорбить меня». Ей захотѣлось поскорѣй загладить свое мнимое преступленіе и загладить такъ, «чтобы ничего, ничего этого не было, — чтобы обоимъ было хорошо и пріятно всегда-всегда»… Впрочемъ, эти мысли и желанія она развила въ себѣ не съ-разу, а въ теченіи нѣсколькихъ дней, — не съ-разу ихъ и высказала. Ей все казалось, что Андрюша сердится на нее, и она стѣснялась передъ нимъ, — у ней не доставало духу высказаться. А Андрюша, послѣ того, какъ сходилъ причастить Ѳедота, дѣйствительно сдѣлался нѣсколько суровъ; съ женой почти не говорилъ; на ея вопросы отвѣчалъ нехотя, отрывочно, сухо. Вотъ разъ сѣли они за чай. Оба молчать. Андрюша выпилъ стаканъ, другой, — все молчитъ; Лёнушка тоже. Взглянетъ на мужа украдкой и сейчасъ же опустить глаза, чтобъ не встрѣтить его взора. Какъ-то, наконецъ, глаза ихъ встрѣтились, и Андрей Андреичъ громко и весело расхохотался. Этого только и нужно было Лёнушкѣ. Она быстро вскочила съ мѣста и съ дѣтскою радостію бросилась ему на шею.

— Милый ты мой, ненаглядный, безцѣнный, въ свѣтѣ одинъ, — твердила она, крѣпко прижимая къ себѣ Андрюшу.

— Ну, что… что тебѣ надо? Ну? — тихо бормоталъ Андрюша, разнѣжась.

— Кромѣ тебя, мнѣ ничего не нужно.

— Я на лицо, можешь пользоваться.

— А что я поду-умала! — таинственно произнесла Лёнушка, глядя мужу въ глаза и тряся головой.

— Что такое?

— Я подумала… Нѣтъ, не скажу.

— Нѣтъ, нѣтъ, — перебилъ Андрей Андреичъ, — я не отстану, пока ты не скажешь. Какъ же это такъ… скрывать… и отъ кого же! — добавилъ онъ уже довольно серьёзно.

— Да вѣдь я говорю, что пустяки. Я подумала… Мнѣ показалось, что… что ты меня не любишь, — скороговоркой докончила Лёнушка: — вотъ и все…

— Только-то? — воскликнулъ Андрюша, повеселѣвъ: — ну, секретъ… великій секретъ! Ха-ха-ха!

Лёнушка тоже захохотала и потомъ сказала:

— Что, каково я тебя испугала-то?

— Сильно, сильно, нечего сказать… Еще одинъ такой испугъ — ну, и смерть. Ты ужъ, пожалуйста, на будущее время пощади.

— А ты все-таки не сказалъ мнѣ, что любишь; скажи же теперь.

— Ну, нѣтъ… Теперь ужъ моя очередь… Ни за что не скажу!

— А я по-твоему — не отстану, пока не скажешь. Я знаю, что ты меня любишь, но мнѣ хочется, чтобы ты сказалъ это вслухъ. Я — такъ тебѣ давно еще сказала… Ну, скажи же…

Андрей Андреичъ молчалъ и съ улыбкой смотрѣлъ на жену.

— Ну хоть за мной повтори, — приставала Лёнушка: — всего вѣдь три слова: я тебя люблю. Ну?

— Ты меня любишь, — редактировалъ Андрюша, и оба супруга захохотали.

— Да ты скажи: я, — настаивала Лёнушка.

— Ну, къ чему одно и то же твердить? «Я тебя люблю… Любишь ли ты меня?… Какъ ты меня любишь?» Я тебѣ мужъ, ты мнѣ жена… Ужъ само собой разумѣется… къ чему же эти допросы? Вѣдь это кукольная комедія!…

— Ну, не буду, не буду говорить объ этомъ, — порѣшила Лёнушка, гладя мужа по головѣ. — Будемъ про себя любить другъ друга крѣпко-крѣпко, и такъ во вѣки вѣковъ.

— Конечно, — подтвердилъ Андрей Андреичъ, — а то вѣдь это… ровно «Господи помилуй сорокъ разъ».

Самоваръ убрали со стола и супруги нѣкоторое время не знали, о чемъ говорить и чѣмъ заняться.

— Андрюша, — начала Лёнушка: — какъ бы это намъ почитать что-нибудь — а? А то вѣдь этакъ… скучно.

— Да нечего почитать-то, — отозвался Андрюша, ходя по комнатѣ. — Есть тамъ… въ церкви… Прологъ, сочиненія Ефрема Сирина, Димитрія Ростовскаго, Тихона Задонскаго… Ну, что же тутъ?…

— Да!… Тихонъ-то Задонскій и у меня есть: мнѣ папаша подарилъ.

Лёнушка побѣжала въ сосѣднюю комнату и черезъ нѣсколько времени возвратилась съ книжкой.

— Вотъ… «Сокровище духовное, отъ міра собираемое», — сказала она, садясь за столъ. Давай, почитаемъ. Я читала: очень хорошо! Папаша мнѣ велѣлъ чаще читать эту книжку, а я и забыла объ ней. Ну, давай же, почитаемъ.

— Читай, коли хочешь, — сказалъ Андрюша, продолжая ходить по комнатѣ.

Лёнушка молча пробѣжала оглавленіе книжки.

— «Кто что любитъ, тотъ того и ищетъ», — прочла она вслухъ: — страница двадцать-четвертая… Ну-ка, вотъ это…

Она пріискала страницу и начала читать: «Видимъ, что люди, что любятъ, того и ищутъ съ тщаніемъ; и чѣмъ болѣе что любятъ, тѣмъ усерднѣе того и ищутъ. Кто любитъ богатство, богатства ищетъ; кто любитъ честь и славу, тотъ чести и славы ищетъ. А кто чего ищетъ, тотъ посредствіе и способъ къ снисканію желаемаго удобный употребляетъ и всякаго препятствія уклоняется»…

— Ну, что, нравится? — перебилъ Андрей Андреичъ, остановившись подлѣ, стола.

— Очень, — отвѣтила Лёнушка, поднявъ глаза на мужа: — истинная правда… Ужъ если кто любитъ, такъ…

— Старо, — перебилъ Андрюша. — Слова-то какія. Посредствіе… снисканіе…

— Да вѣдь развѣ въ словахъ дѣло? — возразила Лёнушка.

Андрюша молча отошелъ отъ стола и опять зашагалъ по комнатѣ.

«Тако купцы, хотящіе собрать богатство, — продолжала Лёнушка, — по чужимъ странамъ скитаются и ѣздятъ».

— Ну, и такъ далѣе, въ томъ же родѣ, — снова перебилъ Андрей Андреичъ. — Знаешь что? Мы будемъ брать книги у Бочкина: онъ мнѣ говорилъ какъ-то въ церкви, что у него много книгъ и новые журналы есть. Вѣдь онъ часто ѣздитъ къ обѣднѣ, вотъ и будетъ привозить; а то мы къ нему посылать будемъ.

Сказавъ это, Андрей Андреичъ вышелъ изъ комнаты. Лёнушка продолжала читать сперва вслухъ, потомъ шопотомъ и наконецъ уже стала читать про себя.

— А не пора ли намъ ужинать? — сказалъ Андрей Андреичъ, вернувшись въ комнату и потягиваясь.

— Погоди, пожалуйста, дай дочитать; немножко осталось.

— Ну, ладно.

— Будешь слушать?

— Да что… Я вѣдь ужъ пропустилъ… Впрочемъ, читай, читай…

Кончивъ статью, Лёнушка заговорила:

— Я не знаю, отчего это тебѣ не нравится… Ну, просто — прелесть!

— Не то, что не нравится, — изъяснялъ Андрюша, — а такъ… Новаго ничего нѣтъ; все это уже извѣстно.

— А папаша мой очень любилъ эту книжку, — продолжала Лёнушка. — Сколько разъ онъ ее перечитывалъ!…

— А какъ бы это намъ твоего новаго папашу провѣдать? Ужъ пора. Поѣдемъ-ка завтра.

— Поѣдемъ, согласилась Лёнушка.

XIX.

Когда Андрюша съ женой высадился у крыльца родительскаго дома, на него съ ласками бросилась та самая черная собака, которая когда-то чуть было не отъѣла ноги у свата его, Петруши. «Узна-алъ, узна-алъ, бестія», — отвѣчалъ Андрюша на ласки животнаго, гладя его по косматой шерсти. «И на тебя не лаетъ, — обратился онъ къ Лёнушкѣ: — понимаетъ, что свой человѣкъ». Между тѣмъ старики, увидавшіе гостей въ окно, толкаясь другъ о друга, выбрели на крыльцо.

— А, дѣтушки!

— Папаша!.. Мамаша!..

— Идите-ка, идите скорѣй въ комнату-то, — проговорили старики въ одинъ голосъ.

— Ну-ка, мать, тово… самоварчикъ поскорѣе… съ дорожки-то, — суетился отецъ Андрей.

«Мать» поспѣшила распорядиться насчетъ самоварчика, а «отецъ», улыбаясь блаженной улыбкой, долгое время, топтался въ передней возлѣ невѣстки и безбожно мѣшалъ ей раздѣваться, воображая, что помогаетъ ей.

— А мы и не ждали, — началъ отецъ Андрей, усадивъ возлѣ себя сына одесную, а дочь ошую: — я только было-хотѣлъ отдохнуть, а вы и тово…

— А я такъ вполнѣ была увѣрена, что вы пріѣдете, — подхватила свекровь, вернувшись въ залу съ полотенцемъ черезъ плечо и съ стаканомъ въ рукѣ. — О прошлой недѣлѣ я видѣла сонъ, будто у меня изъ большого пальца правой руки кровь такъ и течетъ, такъ и течетъ. Проснулась, думаю; непремѣнно Андрюша пріѣдетъ… Даже отцу все хотѣла сказать… Такъ вотъ и сбылось.

— Ну, а ты тово… поскорѣй тамъ, — понукалъ отецъ Андрей: — послѣ поговоришь…

— Сейчасъ, сейчасъ, — сказала мать, и снова куда-то скрылась.

— Какъ поживаете? Все ли вы здоровы? — разспрашивалъ отецъ Андрей.

— Слава Богу, — отвѣтила Лёнушка.

— Вашими молитвами, — добавилъ Андрюша.

— Привыкаешь ли, дочка, къ своему новому положенію? — обратился свекоръ къ Лёнушкѣ.

— Совсѣмъ ужъ привыкла.

— Мать! — возгласилъ вдругъ отецъ Андрей супругѣ, гремѣвшей за переборкой чашками: — ты ужъ кстати и тово… и закусить сейчасъ же приготовь. Мы-то недавно… а вѣдь они-то когда еще?…

— Знаю, — отозвалась та изъ-за переборки.

— Да, такъ привыкла? — возобновилъ отецъ Андрей: — это хорошо. Ну, а-а… время какъ проводите? Чѣмъ занимаетесь?

— О, время она отлично проводить, — отвѣчаетъ Андрюша. — Утромъ встанетъ, Богу помолится: «Андрюша, я тебя люблю; а ты меня любишь?» — И я тебя люблю. — «Нѣтъ, ты нарочно». — Немного погодя опять то же, на другой день опять, я такъ дальше.

— Ужъ вовсе не такъ, — возразила Лёнушка съ стыдливой улыбкой. — Не правда, папаша… Онъ нарочно.

— Нѣтъ, вѣрно, вѣрно, — подтвердилъ Андрюша.

— Хоть и вѣрно… что-жъ такое? — началъ Отецъ, поглядывая то на сына, то на невѣстку. — Предосудительнаго я тутъ не вижу… даже похвальное усматриваю. Кого же и любить, какъ не мужа… во младости? Мужъ — все: онъ и глаза, онъ и… тово. Вотъ и насъ тоже любить надо.

— Я, папаша, и то люблю васъ, — сказала Лёнушка и, схвативъ жилистую руку свекра, поцѣловала ее.

— Такъ-то вотъ… да! — самодовольно произнесъ свекоръ, сіяя сладостной улыбкой. — Нѣтъ, ты, Андрюша, напрасно…

— А новости-то наши вы слышали? — обратилась къ гостямъ мать, снова вернувшаяся въ залу, но уже съ чайникомъ въ рукахъ.

— Нѣтъ… Какія? — спросилъ Андрюша.

— А вотъ отецъ вамъ разскажетъ.

— Это я еще разскажу, не печалься. А ты вотъ гостей-то затомила совсѣмъ.

— И ты тоже не печалься: сію минуту все будетъ.

Подали чай и вмѣстѣ закуску, состоящую изъ двухъ толстыхъ, широкихъ сельдей, отварныхъ грибовъ, огурцовъ, моченыхъ яблоковъ, чернаго и бѣлаго хлѣба. Хозяева и гости усѣлись за столъ.

— Какія же у васъ новости-то? — спросилъ Андрюша.

— Первое: Пантелей сына женилъ, — изъяснила «мать», разливая чай: — Гаврилу-то помнишь?

— Помню, помню…

— Да, женилъ, — подтвердилъ отецъ Андрей: — и надо сказать, — насилу женилъ.

— Какъ это? — полюбопытствовалъ сынъ.

— Да такъ… Безсовѣстенъ очень, — пояснилъ отецъ. — Приходитъ ко мнѣ: «пріискалъ дѣвку, сына хочу женить»… Ну, тамъ… приноситъ, обыкновенно тово… водки, свинины… Ладно, молъ; а за свадьбу? Онъ и вынимаетъ пять рубликовъ. Что ты, и говорю, съ ума, что ли, сошелъ? Одинъ у тебя сынъ и есть, и ты такъ… «Сколько-жъ, говоритъ, вамъ?» По крайней мѣрѣ, красненькую. «Это, говоритъ, не подъ силу». Какъ тебѣ, говорю, не совѣстно? На другого прикрикнешь — изъ послѣдняго дастъ, к ты ужъ и самъ долженъ бы понять… За свадьбу не взять, — такъ когда же и взять? Грошами да гривенниками не много съ тебя въ годъ-то переберешь. Иной, молъ, то-и-дѣло женитъ, и то ничего… Онъ было-торговаться… Лучше, молъ, и не толкуй. Ну… поклялся, побожился, что у него теперь нѣтъ больше, что въ день свадьбы безпремѣнно доплатитъ. Ну, молъ, смотри же. Назначили день свадьбы. Только что же ты думаешь? Въ воскресенье пріѣзжаютъ съ колоколами, съ бубенями, прямо въ церкви… Человѣкъ двадцать… Пантюшка этотъ приходитъ ко мнѣ: мы, говоритъ, батюшка, въ готовности; пожалуйте, говорить. А что же, я говорю, тово… Онъ и вынимаетъ два цѣлковыхъ. «Довольно, говоритъ, семи… Ничего, говоритъ, не подѣлаешь». А водки, я говорю, небось цѣлковыхъ на десять купилъ? «Да это, говоритъ, требуется». А священнику, говорю, не требуется? Ну, молъ, и пей ступай; а я вѣнчать не буду. Онъ и такъ и сякъ, и туда и сюда. — Батюшка, такой-сякой… Не буду — и кончено! «Я говоритъ, ужъ приготовился: лапши наварено, говядины напарено — страсть… Что же мнѣ, говоритъ, свиньямъ это валить?» Ну, молъ, и вали; мнѣ какое дѣло?.. Постоялъ, постоялъ, — ушелъ. Немного погодя мужиковъ пять съ собой привелъ. Всѣ пьяные, шумятъ: «батюшка, ослобони его, со временемъ сочтется»… Выгналъ всѣхъ вонъ. Подняли на улицѣ шумъ, крикъ. Тутъ свои сельскіе сбѣжались — народу пропасть… Смотрю — опять Пантюшка ко мнѣ — и отдаетъ три цѣлковыхъ. Вотъ теперь, говорю, ровно десять; теперь можно и повѣнчать. «Насилу, говоритъ раздобылся: никто не даетъ, а у самого копѣйки не осталось — смерть». А непремѣнно совралъ. У него тутъ же въ карманѣ были. Не что иное, какъ отводъ сдѣлалъ… якобы занялъ. Разжалобить хотѣлъ… Нѣтъ, меня не проведешь. Да… А то совсѣмъ было врозь… Да что же это ты, дочка, ничего не кушаешь-то? — обратился разсказчикъ къ Лёнушкѣ. Какъ ни взгляну, — сидитъ себѣ, ручки поджавши.

— Я, папаша, закусывала и пила, — благодарю васъ.

— Закусывала… Клюнетъ, какъ птичка какая… Зачѣмъ же ты ѣхала?

— Да развѣ я затѣмъ…

— Извѣстное дѣло… Пріѣхала въ гости и… Ну, чего тута совѣститься?

Лёнушка зацѣпила на вилку маленькій грибокъ, а отецъ Андрей продолжалъ:

— Мужика что переломишь, то и выгадаешь, а не переломилъ, поддался — конецъ: совсѣмъ тебя на нѣтъ сведетъ. Тогда назначь ему хоть цѣлковый за свадьбу, онъ и то полтинникъ тебѣ принесетъ. Да что цѣлковый? Гривенникъ проси — онъ пятачокъ дастъ. Въ рукахъ нужно держать этотъ народъ, въ ежовыхъ рукахъ!.. Лёнушка, селёдочки-то… — подчивалъ свекоръ.

— А вотъ у меня, Лёна, неравнодушна въ мужикамъ, — донесъ Андрюша. — Какой-нибудь Архипъ съ-пьяна заболитъ, — она сейчасъ навѣщать его. Чаю, сахару, ему принесетъ

— Ну?.. Правда, что-ль? — съ удивленіемъ спросилъ отецъ Андрей.

— Ей-богу, — побожился сынъ.

Отецъ значительно взглянулъ на дочку. Та молча улыбнулась.

— Вотъ за это ужъ не похвалю. Какъ это можно! Что это за нѣжности такія? Ихъ баловать ни подъ какимъ видомъ нельзя. Послѣ сами наплачетесь. Лиха бѣда — съ перваго разу имъ поблажку дать, ну, и пиши пропало. Съ перваго разу ихъ и придавить-то надо…. чтобы знали… чтобы къ священнику были всегда относительны… Тогда и почтеніе совсѣмъ другое будетъ.

— А ну-ка, разскажи имъ про барина-то, — предложила мать.

— Да, вотъ еще тоже… чудеса! — началъ отецъ и покрутилъ головой. — Ты знаешь, этотъ Изгородинъ… всегда съ книгами возится. Дѣлать-то нечего, вотъ онъ и выписываетъ тамъ разныя… Цѣлые шкафы набилъ. Присталъ ко мнѣ разъ: «что вы не читаете ничего?» Когда-молъ намъ читать? «Пустое, говоритъ, какъ не найти времени? Я, говоритъ, придумалъ… Какъ это онъ вправился?.. Блистательную… да, блистательную мысль. Берите, говоритъ, у меня книги цѣлымъ благочиніемъ и читайте, а за чтеніе положите съ каждаго хоть по рублю въ годъ… не мнѣ, говоритъ, а на какую-нибудь пользу для общества. И вамъ, говоритъ, будетъ полезно, и обществу. Подумайте-за, говорить, между собою и скажите мнѣ. Вижу, что человѣкъ пристаетъ… человѣкъ гонорный, настойчивый… Ну, молъ, ладно, подумаемъ. Хорошо… Думалъ, думалъ я между собой — не знаю, что дѣлать. И человѣка-то прогнѣвать не хочется… человѣкъ нужный… и штука-то, вижу, пустая. Наконецъ, выдумалъ-таки какъ извернуться. Пріѣзжаю къ нему. „Ну, что?“ Книжки, молъ, такъ и быть, пожалуй, будемъ брать, — а ужъ отъ цѣлковаго-то, если ваша милость будетъ, — увольте. Цѣлковый, молъ, въ нашемъ быту большое дѣло. Гляжу, мой баринъ и тому радъ. „Сдѣлайте милость, говоритъ… что вы! Развѣ я требую? Не можете — и не нужно, — только, говоритъ, читайте пожалуйста“. И въту-жъ пору далъ мнѣ двѣ книжки новенькія-преновенькія. Самъ еще не читалъ, говоритъ. Обдѣлалъ это я, а другимъ еще ни слова. Послѣ при свиданіи и говорю сосѣдямъ: Изгородинъ, молъ, вотъ какую удочку намъ закинулъ, а я, молъ, ему вотъ что… Смѣху что было! Благодарили какъ!.. Нѣкоторые форсуны, какъ я слышалъ, — осуждали меня за это. Эка, говорятъ, цѣлковый!.. За то благороднѣй бы было». Но только поговорили, а цѣлковаго-то все-таки не дали… Да, ловко я этого Изгородина. Придетъ же вѣдь человѣку блажь!.. И теперь покою не даетъ. Присылаетъ разъ кучера съ запиской: книжки возвратите. А онѣ у меня все время въ столѣ пролежали безъ дѣйствія. Я и отдалъ. Пріѣзжаетъ въ обѣднѣ: — «что же это вы, батюшка? Я думалъ, вы прочли, а вы даже и не разрѣзали»… Фу, ты пропасть! Опять бѣда. Теперь какъ только присылаетъ новенькую, я сейчасъ же въ дьячку: — рѣжь!

— Вотъ тоже… рекомендую… любятъ книжки читать, — снова донесъ Андрей Андреичъ, съ улыбкой указывая на жену. — Готова день и ночь читать.

— Это еще что? Совсѣмъ ужъ не къ дѣлу, — замѣтилъ отецъ. — Вникать побольше въ хозяйство — вотъ обязанность истинной супруги. А это, по-моему, ребячество. Ты ужъ не маленькая. Книжку сколько ни читай, а все ѣсть захочешь. Вотъ и надо обдумать, что поѣсть, какъ поѣсть, да какъ и на будущее сберечь, чтобы голодному не сидѣть. Нѣтъ, это нужно оставить, безпремѣнно оставить. А ты, какъ мужъ, удерживать ее долженъ, возбранять.

— Да она, папаша, божественныя читаетъ, — съ лукавой улыбкой проговорилъ Андрей Андреичъ.

— Божественныя… Что же что божественныя? Всему есть мѣра… Ходи въ церковь… Помни Господа Бога… Вѣдь оно… какъ сказать?..

Старикъ спутался и не договорилъ.

Кончивъ закуску, свекровь съ невѣсткой отдѣлились въ сосѣднюю комнату, а отецъ съ сыномъ остались въ залѣ и стали прохаживаться.

— Ну, какъ у тебя метрическія книги? — началъ отецъ.

— Ничего, записываю по статьямъ: о родившихся, объ умершихъ, — отвѣтилъ сынъ.

— Аккуратность нужна большая… Ты смотри…

— Не безпокойтесь. Что-жъ тутъ особеннаго? Пустяки.

— Вотъ будешь ихъ въ консисторію сдавать… Тутъ тоже нужна сноровка.

— Какая?

— А вотъ какая. Первое дѣло секретарю и тамъ… прочимъ — назначить надо въ самый обрѣзъ. Баловать ихъ нечего. Второе; самъ не ѣзди сдавать, а пошли всего лучше дьячка. Напиши ему для памяти на записочкѣ, кому сколько, и дай денегъ. Самъ явишься, скажутъ — мало, давай еще, ты и дашь. И какъ по новости заправятъ тебя, такъ ты ужъ и долженъ будешь вносить. А какъ дьячка-то пошлешь, такъ ему что хочешь говори, — съ него взять нечего: онъ не настоятель. Понялъ?

— Гм--гм…

— Пріѣдетъ благочинный, — по обзору, — попусту не траться. Староста дастъ на угощенье — угости, а не дастъ, — и такъ проводи.

Отецъ и сынъ съ минуту помолчали, въ залѣ слышался только стукъ сапоговъ. Изъ сосѣдней комнаты донеслись слова старой попадьи: «заболтай, да и поставь въ теплое мѣстечко».

— Чего тамъ болтай?-- привязался старикъ, понявъ словъ супруги по-своему.

— А тебѣ на что? — отозвалась старуха. — У васъ тамъ свой разговоръ, а у насъ свой.

— Опятъ же вотъ свѣчная сумма, — снова обратился отецъ къ сыну, — мудреная вещь, тонкая. Тебѣ получше въ это вникнуть надо.

— Что же тутъ такое?

— Видишь ли: приходъ твой небогатый, а поборовъ теперь съ церквей много взимается; процентъ со свѣчей идетъ большой. Вышло у тебя въ годъ… скажемъ — пятъ пудовъ свѣчей. А ты показывай два пуда: вотъ у тебя съ трехъ пудовъ проценты-то и дома. Установи этакъ, да и веди все время. Мы этимъ внятно поддерживаемъ экономію. А не будь этихъ ухищреній, такъ съ нынѣшними поборами до того дойдешь, что и крыша на церкви провалится, — даже веревокъ къ колоколамъ не на что будетъ купить. Ей-богу! Это ты замѣть себѣ… А чтобы какъ-нибудь не пронюхали твою штуку, ты поступай нижеслѣдующимъ образомъ. Сколько въ отчетѣ показываешь, столько и купи на одномъ заводѣ — по счету, формально, — а остальное покупай кое-гдѣ въ лавкахъ, по частямъ, безъ счету. Тогда выйдетъ и чисто, и хозяйственно.

— …А на вторую половину пойдетъ, тогда ты и сама почувствуешь… — слышалось изъ сосѣдней комнаты во время паузы, происшедшей въ залѣ.

«А вѣдь, собственно говоря, папаша молодецъ», — думалъ Андрей Андреичъ, ѣдучи уже домой. — «Многое понимаетъ… Практиченъ какъ! Прежде я какъ-то не замѣчалъ этого… Мужики… дѣйствительно — этакіе хамы, бестіи, какъ посмотришь поближе… О свѣчахъ тоже… куда угодно разсудилъ. Ну, да вѣдь старикъ»…

«Что это они какіе чудные? — думала между тѣмъ Лёнушка. — Они считаютъ меня или за дурочку, или за маленькую дѣвочку, которую нужно учить всякой бездѣлицѣ сначала. А вѣдь, кажется, оба любятъ меня…»

XX.

Визитъ къ старикамъ произвелъ нѣкоторую перемѣну въ жизни супруговъ. Андрей Андреичъ сталъ меньше говорить съ женой, меньше обращать на нее вниманія. Онъ постоянно что-то напѣвалъ про себя, ровно бы что-то соображалъ, что-то втайнѣ обдумывалъ. Лёнушка тоже сдѣлалась сосредоточеннѣе. Она сравнивала въ душѣ своей покойнаго папашу съ новымъ папашей. Украдкой взглядывая на мужа, старалась проникнуть въ его внутренній міръ и разгадать въ немъ то, что казалось ей непонятнымъ. «Зачѣмъ это онъ все разсказалъ отцу, — думала она, — да еще прибавилъ, преувеличилъ? Съ какой-то насмѣшкой… ровно бы жаловался на меня. Вѣдь это наше домашнее дѣло; зачѣмъ знать объ этомъ другимъ?.. Чего же онъ желаетъ отъ меня?.. О чемъ это онъ теперь думаетъ? Бывало, хоть о чемъ-нибудь поговоритъ или пошутитъ, а теперь»… Эти и подобныя мысли тяготили ее. Она смутно чувствовала, что что-то не ладно, и не знала, что дѣлать. За что ни возьмется, все у ней стало какъ-то наладиться. Ей стало, наконецъ, не въ мочь переносить такое состояніе и она первая нарушила тяжелое молчаніе.

— Андрюша, — начала она: — отчего это ты такой задумчивый? Ничего не говоришь… Неужели мнѣ твоихъ мыслей и знать нельзя или не должно?

— Съ чего это ты взяла? — серьёзно проговорилъ Андрюша: — я вовсе ни о чемъ и не думаю.

— Что же ты все молчишь?

— Да такъ… Скучно что-то.

— Скучно… Отчего же мнѣ съ тобой не скучно?

— Я не знаю… Но вѣдь и ты со мной мало говоришь; отчего же и къ тебѣ не пристаю.

— Я пробовала, да ты сталъ какой-то… И разговору съ тобой не подберешь. Развѣ я виновата, что тебѣ скучно.

— Я и не говорю, что ты виновата.

— То-то и есть-то… А вѣдь мнѣ тяжело…

— Охота тебѣ обращать вниманіе.

— Какъ это ты говоришь, Андрюша! Ты хорошъ, веселъ, — и мнѣ хорошо. Я тѣмъ и живу. Твоя жизнь — моя жизнь.

— Нельзя же быть постоянно веселымъ, постоянно прыгать.

— Да не то что прыгать, а по крайней мѣрѣ быть… Какъ бы это тебѣ сказать?…

— Ты, я вижу, и сама не знаешь, что тебѣ нужно.

Лёнушка нѣсколько смутилась и, немного помолчавъ, продолжала:

— Скучно тебѣ, ты бы что-нибудь подѣлалъ, либо проѣхался бы куда-нибудь… вотъ хоть къ Бочкину. Тамъ бы кстати и книжекъ взялъ.

Андрей Андреичъ сдѣлалъ гримасу, какъ-будто предложеніе жены ему не понравилось, а между тѣмъ про себя подумалъ: «въ самомъ дѣлѣ — поѣхать къ Бочкину… вѣдь ужъ нѣсколько разъ звалъ»…

Бочкинъ былъ небогатый помѣщикъ, старый холостякъ, прихожанинъ Андрея Андреича. Онъ былъ человѣкъ неглупый, острякъ и неистощимый анекдотистъ. Были ли у него какія-нибудь убѣжденія, этого никто не зналъ, не исключая, кажется, и его самого. Надъ религіей онъ острилъ такъ же, какъ и надъ своей кухаркой, хотя каждый почти праздникъ ѣздилъ къ обѣднѣ и каждый годъ исповѣдывался. Онъ любилъ выпить, поиграть въ картишки и промыслить насчетъ клубнички. У него было много книгъ, но научной книги или серьёзнаго журнала у него нельзя было найти. У него была цѣлая тетрадка скандалёзныхъ стихотвореній и коллекція особаго рода фотографій, которыя онъ съ наслажденіемъ разсматривалъ. Хозяйствомъ онъ почти не занимался. Землю ему обработывали мужики даромъ, такъ какъ онъ ссужалъ ихъ зерновымъ хлѣбомъ, земледѣльческими орудіями, а иногда и деньгами. Онъ нѣкоторое время былъ мировымъ судьею, но потомъ, осудивъ огуломъ все старое и новое въ Россіи, рѣшилъ никому не служить, кромѣ себя. Знакомство у него было небольшое. Образованные и дѣловые люди смотрѣли на него, какъ на чудака, и онъ ихъ за это терпѣть не могъ. Мелкій фабрикантъ-купецъ, управляющій неизвѣстнаго происхожденія, спившійся съ круга бывшій исправникъ, мельникъ-вдовецъ и кутила, — вотъ лица, которыя составляли общество Бочкина. Андрей Андреичъ съ перваго разу понравился ему своею развязностію и вовсе не-поповскимъ тономъ, такъ-что Бочкинъ, при первомъ же свиданіи, сказалъ ему комплиментъ: «Вы, батюшка, — сказалъ онъ, — вовсе не походите на своихъ предшественниковъ: въ васъ есть нѣчто свѣжее, выдающееся». — «Да ужъ пора вамъ отстать отъ затхлой рутины», — самодовольно отвѣтилъ Андрей Андреичъ, — и этой фразой окончательно восхитилъ Бочкина. Бочкинъ въ ту-жъ пору рѣшилъ втянуть въ свой кружокъ молодого батюшку… Вотъ къ этому-то Бочкину Андрей Андреичъ и рѣшился поѣхать для прогнанія скуки.

— Ну, вотъ, давно бы такъ-то, — встрѣтилъ Бочкинъ Андрюшу, дружественно протягивая ему руку. — Въ нашей чертовской глуши, — заговорилъ онъ, усадивъ гостя на диванъ, — увидать лишній образъ божій — несказанная находка. Образовъ-то у насъ, пожалуй, и много, да все суздальскіе. А иной какъ лѣшій въ сценахъ Горбунова: «одна ноздря у него, а спины нѣту»… Спасибо, спасибо, что провѣдали. Вотъ ни и побаклушничаемъ. Я хотѣлъ-было ныньче свиснуть своимъ пріятелямъ, да вспомнилъ, что завтра мельникъ имяниннивъ. Засидѣлись бы ныньче, да засидѣлись бы завтра — и пришлось бы потомъ дня три оплевывать вселенную. — Селина, чаю! — крикнулъ хозяинъ, и тотчасъ пояснилъ: — это у меня Соломонида, чортъ ее возьми!… Терпѣть не могу такихъ именъ, а дѣвка славная… Да сбросьте эту хламиду, — повелительно произнесъ хозяинъ, тряся гостя за широкій рукавъ рясы, — точно друидъ какой…

Андрей Андреичъ почувствовалъ себя съ такимъ собесѣдникомъ, какъ рыба въ водѣ. Онъ небрежно стянулъ съ себя рясу и, свернувъ ее комкомъ, бросилъ на кресло.

Толстая, краснощёкая дѣвка подала самоваръ.

— Вотъ это и есть моя Селина… рекомендую, — отрапортовалъ хозяинъ.

Андрей Андреичъ слегка привсталъ и поклонился Селинѣ. Та кивнула ему на ходу и скрылась.

— Да… У васъ жена, а у меня дѣвка, — продолжалъ хозяинъ, заваривая чай: — а есть ли тутъ какая разница — этотъ вопросъ философами еще не рѣшенъ… Пододвигайтесь-ка поближе…

— Конечно, въ соціальномъ отношеніи… — отозвался сконфуженно Андрей Андреичъ, пододвигая къ столу стулъ.

— Да такъ, вѣрно, — перебилъ хозяинъ, наливая гостю стаканъ. — Хоть ты тамъ вяжешь и рѣшишь, а этого вопроса не разрѣшишь…

— «Азъ точію свидѣтель», сказано, — проговорилъ батюшка.

— То-то и дѣло-то: ты-то всему свидѣтель, а у тебя-то нѣтъ свидѣтелей. Шутъ тебя знаетъ, что ты тамъ раздѣлываешь.

— Нѣтъ, и у меня есть свидѣтель…

— Ну, какой тамъ?… Свой братъ тоже… Впрочемъ, я пошутилъ. Вѣдь у тебя жена хорошенькая… Что-жь, ты ее любишь?

— Еще бы!

— Какъ это «еще бы»? Какъ будто жену непремѣнно ужъ любятъ. Жена у васъ большею частію — заданная тэма; а на заданную тему любить нельзя. Любовь должна быть свободна, какъ сама свобода. По-моему, гдѣ любовь, тамъ и жена, а вовсе не наоборотъ. Можно и жену не любить и не-жену любитъ. Такъ ли?

— Не знаю, не испыталъ.

— Ну, полно притворяться-то… Впрочемъ, и съ присяжной женой можно жить недурно: все зависитъ отъ искусства уладить отношенія. Великій Пушкинъ изрекъ на этотъ счетъ высокую и практическую истину:

Чѣмъ меньше женщину мы любимъ,

Тѣмъ легче нравимся мы ей.

Значитъ, весь секретъ въ томъ, чтобы выбрать себѣ миленькій персонажикъ и отпускать ему любви черезъ часъ по ложкѣ, — и будешь счастливъ.

Въ этомъ тонѣ разговоръ продолжался довольно долго. Затѣмъ послѣдовала выпивка и закуска. Послѣ закуски Бочкинъ угостилъ батюшку своими завѣтными фотографіями, подробно комментировалъ ихъ и по поводу каждой сообщалъ какой-нибудь случай изъ своей многоопытной жизни. Прощаясь съ Бочкинымъ уже въ десятомъ часу вечера, онъ обѣими руками крѣпко сжалъ его руку и восторженно воскликнулъ:

— Александръ Ивановичъ! Я въ васъ нашелъ такого человѣка… такого… Благодарю васъ!

И онъ изо всей мочи стиснулъ руку хозяина.

— Ну, ладно, ладно, — пробормоталъ Бочкинъ, слегка поморщившись отъ боли. — Прошу во всякое время, бещъ церемоніи.

— Да!… Книжечку бы мнѣ какую-нибудь, — хватился Андрей Андреичъ уже около выходной двери. — Скука… да и жена тоже читать любитъ.

— Съ удовольствіемъ, — отозвался хозяинъ, и черезъ минуту вынесъ гостю двѣ книги. — Вотъ тебѣ пока на первоначальное обзаведеніе. Славныя книжки… Одна изъ нихъ прямо къ твоему положенію подходитъ.

Хотя Лёнушка и посовѣтовала мужу для прогнанія скуки поѣхать въ Бочкину, но въ его отсутствіи, истомившись отъ долгаго ожиданія, ужасно соскучилась, и не разъ пожалѣла, что подсказала ему Бочкина. Она сильно волновалась, безпокоилась, и то-и-дѣло смотрѣла въ окно. Въ ея воображеніи рисовались разныя непріятныя картины и сцены, и она всячески старалась себя успокоить. «Вѣдь все-таки не близко, — шептала она сама съ собой: — туда да оттуда проѣхать, и то времени немало надо. Притомъ — нельзя же такъ: пріѣхать, взять книги съ полки, да и назадъ. Все-таки нужно посидѣть, поговорить»…

Вошла кухарка и спросила:

— Скоро ли мы ныньче будемъ ужинать?

— Хозяинъ пріѣдетъ, тогда и будемъ ужинать, — спокойно отвѣтила Лёнушка.

— А далеча ли его Господь-то понесъ?

— Къ Бочкину.

Кухарка при этомъ какъ-то особенно покачала головой, но Лёнушка не захотѣла обратить на это вниманія.

Наконецъ пріѣхалъ супругъ. Лёнушка выбѣжала со свѣчей въ переднюю. Андрей Андреичъ, переступивъ порогъ, весело и ласково заговорилъ:

— Ну-ка, ну-ка, птичка… гдѣ ты тутъ? Подойди-ка ко мнѣ-то скорѣй.

Лёнушка съ радостью подскочила къ мужу и поздоровалась съ нимъ, причемъ ее обдало сильнымъ запахомъ водки.

Андрей Андреичъ, раздѣваясь, уронилъ книжки на полъ.

— А, книжка! — проговорила Лёнушка, и нагнулась поднять книжки.

— Погоди, погоди, душа, — бормоталъ Андрей Андреичъ, вѣшая рясу на гвоздь. — Я сейчасъ самъ тебѣ покажу и объясню.

Онъ почти вырвалъ у жены книги и поспѣшилъ въ залу.

— Давай скорѣе свѣчку, — сказалъ онъ, остановившись подлѣ стола.

Лёнушка поставила свѣчку на столъ и припала къ книжкамъ. Андрей Андреичъ, тяжело и прерывисто дыша, нетвердой рукой развернулъ книги и прочелъ заглавія: «Физіологія брака», «Петербургскія трущобы».

— Ну, на же тебѣ, — сказалъ онъ, торжественно вручая обѣ книги женѣ. — Вотъ вѣдь я тебѣ какихъ досталъ, пострѣленочекъ ты этакой, — добавилъ онъ, ласково трепля Лёнушку по щекѣ.

— Ну, давай же почитаемъ, — съ улыбкой сказала Лёнушка, шаловливо отстраняя руку мужа.

— Э, еще успѣемъ… чего тамъ?… Такъ давно не видала мужа — и сейчасъ за книгу, — проговорилъ Андрей Андреичъ, пожимая плечами и размашисто жестикулируя.

— Да что это ты какой чудной? — сказала Лёнушка, наблюдая его угловатыя ужимки и жесты.

— Что, ты думаешь, я пьянъ, что ли? — воскликнулъ Андрюша, бодрясь и принимая солидную позу.. — Ну-ка, бѣги, я тебя догоню.

Лёнушка взглянула на него и засмѣялась.

— Ну, бѣги, что ли! — повторилъ Андрей Андреичъ, и, согнувъ локти подъ острымъ угломъ и сжавъ кулаки, онъ нетвердыми шагами суетливо забѣгалъ по комнатѣ, приговаривая: «видишь! видишь! видишь!»…

Въ то время, какъ батюшка уже во второй разъ стремился изъ угла въ уголъ, а Лёнушка смѣялась, въ дверяхъ залы, выросла кухарка, со скатертью и тарелками въ рукахъ. Взглянувъ недоумѣнными очами на дивное ристалище, она громко проговорила:

— Кушать будете, что-ль?

— А? — спросилъ Андрюша, укротивъ бѣгъ на половинѣ стадіи. — Тебѣ что нужно? Кто тебя просилъ, а? — присталъ онъ, приступая къ кухаркѣ.

— Я говорю: ужинать будете? — повторила кухарка.

— Ну, не буду, ну! Тебѣ какое дѣло? Возьми да поужинай… Убирайся!

Кухарка ушла, а Андрей Андреичъ фертомъ подскочилъ къ женѣ и воскликнулъ:

— А, ну? Что?… Небось!… Ишь вѣдь, синичка этакая!…

— Да ужъ нечего… — начала-было Лёнушка.

— Спать, спать, спать хочу и больше ничего, — перебилъ Андрей Андреичъ, таща ее за обѣ руки.

Лёнушка, хотя и смѣялась, созерцая ристаніе супруга, но сердце ея щемило непонятной, безотчетной болью, и она долго не могла заснуть въ эту ночь.

XXI.

Утромъ слѣдующаго дня къ крыльцу дома Андрея Андреича подкатили бѣговыя дрожки, едва выдерживая давленіе тучнаго и грузнаго корпуса того самаго мельника, о которомъ наканунѣ упомянулъ Бочкинъ. Мельникъ пріѣхалъ попросить батюшку отслужить молебенъ «по случаю тезоименитства». Отслуживъ молебенъ, Андрей Андреичъ получилъ отъ имянинника приглашеніе «хлѣба-соли откушать и раздѣлить время».

— По настоящему, подобало бы и матушку, — изъяснялъ мельникъ, но бабы у меня своей нѣтъ, принять ее некому, тамъ кое-какія мотаются у меня, да она пожалуй побрезгаетъ. Ужъ лучше, батюшка, вы одни… Мое дѣло вдовье… А вы не взыщите.

— Съ удовольствіемъ, — отозвался батюшка: что тамъ еще толковать?… Когда же? Сейчасъ?

— Сейчасъ-сейчасъ, а вечеркомъ само собой. У меня будутъ и изъ благородныхъ…

— Непремѣнно, непремѣнно, — заключилъ батюшка, протягивая руку имяниннику.

— Лёна, я долженъ сейчасъ ѣхать, — заявилъ Андрей Андреичъ, придя изъ церкви.

— Куда? — спросила Лёнушка.

— Да къ Кирпичеву на имянины, — сейчасъ звалъ, — договорилъ супругъ какъ-то несмѣло, будто опасаясь, что его не пустятъ или изругаютъ.

— Что-жъ?… звалъ, — такъ поѣзжай, — тихо и какъ-бы противъ воли проговорила Лёнушка. Только ты пожалуйста… — добавила она — и замялась.

— Что, что «пожалуйста?» — съ живостью спросилъ Андрюша, бросивъ на жену безпокойный взглядъ.

— Да такъ… Не нужно такъ, какъ вчера… — съ мольбой въ голосѣ пояснила Лёнушка и потупила взоръ.

— Ну… ужъ ты безъ предостереженій?

У имянинника Андрей Андреичъ встрѣчилъ Бочкина, фабриканта, эксъ-исправника, старшину и нѣсколько другихъ, еще незнакомыхъ ему личностей. Бочкинъ встрѣтилъ его съ распростертыми объятіями и, ставъ среди комнаты въ величественную позу, торжественно провозгласилъ:

— Господа, знаете ли вы, какую драгоцѣнность мы пріобрѣли въ лицѣ новаго батюшки, отца Андрея? Это, я вамъ скажу, во всѣхъ отношеніяхъ…

— И говорить нечего.. Слава тебѣ Господи! — перебилъ имянинникъ, схвативъ батюшку подъ руку и подводя къ столу, уставленному ястіемъ и питіемъ.

Батюшка выпилъ поздравительную красоулю и первое время не зналъ, какъ уравновѣситься среди новаго общества. Пріятно польщенный отзывами Бочкина и мельника, онъ самодовольно улыбался, но въ то же время думалъ, прилично ли ему улыбаться, ибо онъ «пастырь и духовный отецъ и вообще этакое лицо»… Но вотъ онъ прошелся — подъ дирекціею Бочкина — по другой, по третьей, и совершенно ассимилировался съ средой. Онъ съ удовольствіемъ выслушивалъ различныя остроты захолустныхъ вольтерьянцевъ и Балакиревыхъ и самъ силился отпустить какую-нибудь шутку, гармонирующую съ общимъ тономъ. Все пошло, какъ по маслу; во всѣхъ Андрей Андреичъ расположенъ былъ видѣть друзей и братьевъ… Послѣ имяниннаго обѣда начали «организовываться картишки».

— Батюшка, не угодно ли и вамъ? — нерѣшительно предложилъ хозяинъ, почесывая въ затылкѣ. — Извините, я по-просту, — продолжалъ онъ: — можетъ быть вы… Извините ради Бога…

— Ничего, ничего, — ободрительно проговорилъ Андрей Андреичъ: — я тоже иногда участвовалъ…

— Вотъ и прекрасно, — оживленно произнесъ мельникъ и тотчасъ возгласилъ: — Господа, приладьте вотъ и батюшку: они тоже желаютъ…

— А кто же въ этомъ сомнѣвался? — отозвался Бочкинъ, стоя за разложеннымъ зеленымъ столомъ и разбивая карты. Ныньче ужъ дураковъ-то мало стало… Ну-ка!…

При послѣднихъ словахъ онъ втянулъ руку съ распущенной вѣеромъ колодой и пригласительно мигнулъ батюшкѣ.

Андрей Андреичъ отвернулъ рукавъ рясы и двумя пальцами выдернулъ одно изъ звеньевъ вѣера.

— И все въ хламидѣ, все въ хламидѣ! — съ гримасой замѣтилъ Бочкинъ. — Вѣдь ужъ сказано разъ: все это долой!

Батюшка оставилъ свою карту на столѣ и пошелъ снимать хламиду.

— Впрочемъ, вы, можетъ быть, по большой? — сказалъ онъ, снова приближаясь къ столу, уже въ одномъ подрясникѣ.

— Нѣтъ, тридцать копѣекъ ставка, — отвѣтило съ-разу нѣсколько голосовъ… А разыграемся — по шестидесяти поставимъ, — выдѣлился голосъ Бочкина.

— О, нѣтъ, я боюсь по такой, — заявилъ Андрей Андреичъ: — да со мной и денегъ очень мало… Я не предполагалъ…

— Да что вы сомнѣваетесь? — ввернулъ имяниннивъ: — а хозяинъ-то на что-жь? Выручимъ, въ случаѣ ежели… Свои люди…

Батюшка выбралъ мѣсто, заложилъ обѣими руками волосы за уши, раза три кашлянулъ отъ волненья — и полѣзъ въ карманъ за деньгами.

Андрей Андреичъ, въ первый разъ усѣвшись играть по большой — какъ ему казалось — игрѣ, игралъ робко и осторожно, между тѣмъ какъ его партнеры рисковали во всю ивановскую. Скоро ему карта повалила валомъ, и онъ едва успѣвалъ собирать деньги. Бочкинъ хотя проигрывался, но весьма сочувствовалъ батюшкѣ и послѣ каждаго порядочнаго куша, взятаго послѣднимъ, тянулъ его за руку въ уголъ, къ столу, уставленному разнаго рода подкрѣпленіями" и «пилъ съ нимъ удачу». Ставилъ ли батюшка, ремизъ — это опять давало Бочкину поводъ пригласить его выпить — «съ горя»… Время шло часъ за часомъ, головы туманились, нервы раздражались, кушъ возвышался. Вечеромъ Андрей Андреичъ сталъ уже смѣшивать пики съ червями; но счастье все-таки не измѣняло ему, и карманъ его все болѣе и болѣе пополнялся.

Лёнушка, чтобы облегчить для себя тяжесть нежеланнаго, томительнаго одиночества, проводивъ мужа, отправилась въ кухню и тамъ старалась найти себѣ занятіе. Но за что она ни бралась, отъ всего отстраняла ее кухарка съ замѣчаніями, въ родѣ слѣдующаго: «Э, матушка… Ну кто-жъ таки-такъ дѣлаетъ?!.. Или: „Э, ужъ, Господи!… Постой-ка, я сама“… Лёнушка повертѣлась, повертѣлась и сѣла на лавку.

— Марья, что-жъ тебѣ отъ мужа-то… до сихъ поръ еще нѣтъ извѣстія? — спросила она кухарку.

— Нѣту-ти, — печально отвѣтила кухарка, продолжая свою работу.

— Что же, ты часто о немъ вспоминаешь?

— По первоначалу-то, бываю, часто… а теперь почитай ужъ и перестала. Только вотъ, когда горе крѣпко возьметъ, али дюже занеможется, такъ подумаешь: вихремъ тамъ его, мошенника, носитъ, а тутъ послѣднюю силу кладешь… себѣ на пропитанье… съ дитёмъ малымъ… А то — чего же о немъ думалъ? Много онъ-то обо мнѣ думаетъ… въ пять-то годовъ? Ежели бы сынишка у меня былъ маленько повозрастнѣй, такъ я и вовсе бы на него плюнула.

— Неужели бы плюнула!

— Передъ истиннымъ Богомъ — плюнула бы. Да на моемъ мѣстѣ всякая бы плюнула… Развѣ не плюнешь?… Доведись хоть до тебя… Вотъ батюшка-то твой взялъ бы да и завертѣлся отъ тебя на пять родовъ… Каково бы тебѣ тогда?… Правда, въ вашемъ званіи этого нельзя… но такъ, хоть въ примѣру… Небось, первая бы сказала: притка, молъ, те сломай совсѣмъ…

— Ахъ, что это ты, Марья!… Развѣ такъ можно?

— Вѣстимо нельзя, коли кто этого не кушалъ; а кто кушалъ — можно.

— И враговъ нужно любить, не то что мужа, который едино съ женой, — наставительно замѣтила Левушка.

— Гдѣ же едино, коли и вотъ гдѣ, а онъ бознать гдѣ? — возразила Марья. — Опять же: отчего же онъ-то меня не любить? Вѣдь я ему не врагъ… да ежели бы и врагъ-то… — какъ ты говоришь…

— Любовью всякаго человѣка можно привлечь, — задумчиво проговорила Лёнушка.

— А то развѣ не привлекаютъ? Мало ли вѣтренницъ-то? Не то что безъ мужа, и при мужѣ привлекаютъ; да я не изъ такихъ…

— Ты меня не поняла, Марья.

— Да какъ намъ понимать? Ваша одна жизнь, а наша другая. Ты и сама-то только еще начинаешь жить… Правду сказать, добра у тебя въ душѣ много… ну, и Господь тебя не оставитъ…

Запасъ краснорѣчія у Марьи, наконецъ, истощился, и она замолчала. Лёнушка посидѣла-посидѣла и ушла изъ кухни.

Придя въ залу, она взглянула на часы и приблизительно разочла, когда долженъ пріѣхать Андрюша. Затѣмъ ей попались на глаза вчерашнія книжки. Она взяла „Физіологію брака“ и, сѣвъ на диванъ, начала перелистывать ее, но кончила тѣмъ, что поспѣшно закрыла книгу и отнесла ее на прежнее мѣсто. Взявъ „Петербургскія трущобы“, она начала разсматривать ихъ стоя, предполагая, что и эту книжку придется такъ же скоро положить, какъ и первую. Однако она не съ-ращу положила книгу, а нѣкоторое время пробѣгала по нѣскольку строкъ то тамъ, то здѣсь. Наконецъ Лёнушка наткнулась на классически-пикантныя сцены „Трущобъ“, сморщилась и бросила книгу. „Боже мой, какъ же все это напечатали? — произнесла она вслухъ… — А онъ вѣдь хвалилъ… Неужели это ему нравится?!..“ Лёнушка снова взглянула на часы и подумала: „сейчасъ, должно быть, пріѣдетъ; сказалъ: скоро“…

Но это скоро растянулось въ такое долго, что Лёнушка совсѣмъ измучилась ожиданіемъ. Она сперва ждала мужа въ обѣду, потомъ начала ждать въ вечернему чаю, наконецъ въ ужину — Андрюши нѣтъ-какъ-нѣтъ! Нѣсколько разъ она призывала въ себѣ для развлеченія Марью, разспрашивала ее о сынѣ и о всякой всячинѣ, посылала за просвирней; но ничто не помогало: рѣчь ея не вязалась, сердце щемило. Часа въ два ночи, когда Лёнушка, при тускломъ свѣтѣ лампады, тщетно старалась заснуть, — раздался громкій стукъ въ двери сѣней. Она быстро вскочила съ кровати и бросилась въ переднюю. Сердце у ней сильно билось, и она почти задыхалась.

— Побойся ты Бога, Андрюша, — жалобно начала Лёнушка, едва давъ мужу ввалиться въ дверь: — развѣ можно такъ мучить?… У мельника сидѣть цѣлыя сутки!.. А еще давича сказалъ…

— А ты заплачь, заплачь… А то не жалостно, — грубо отозвался Андрюша.

— Господи, да онъ едва на ногахъ держится! — воскликнула Лёнушка, присмотрѣвшись къ походкѣ мужа, когда онъ, не поздоровавшись съ нею, поплелся въ залу.

Усѣвшись возлѣ стола, Андрей Андреичъ молча началъ вынимать изъ разныхъ кармановъ смятые кредитные билетики и складывать ихъ на столъ въ кучу.

— Что это? — спросила Лёнушка.

— Деньги — не видишь?

— Гдѣ же это ты взялъ?

— Выигралъ.

— Какъ это выигралъ?

— Въ карты.

— Да неужели ты въ карты игралъ… съ мельникомъ? --тсъ удивленіемъ спросила Лёнушка. — Священникъ — и съ мужиками въ карты!

— А что? Нельзя? — потому что тятенька твой не игралъ? — съ кислой улыбкой съострилъ Андрей Андреичъ.

— Да, — съ живымъ чувствомъ сказала Лёнушка: — папаша въ карты не игралъ.

— Ну, за твоимъ тятенькой не угоняешься. Онъ тебѣ ни копѣйки не оставилъ, а я тебѣ вотъ сколько принесъ. (При этомъ онъ потрясъ въ рукахъ толстый пукъ ассигнацій).

— Да что мнѣ деньги, Андрюша, — что мнѣ деньги? — кротко произнесла Лёнушка: — мнѣ развѣ деньги!…

Лёнушка опустилась на диванъ подлѣ мужа и, припавъ въ его плечу, истерически зарыдала.

— Ну… ну… ну, что это?.. Такъ и есть… Какъ же это… — смущенно заговорилъ Андрей Андреичъ, повернувъ голову въ Лёнушкѣ.

Лёнушка продолжала рыдать. Андрюша положилъ гитару на стулъ и бережно охватилъ жену руками.

— Ты постой-за, постой, — началъ онъ: — погоди… Перестань… погоди… Что я тебѣ скажу-то… Ну, перестань…

Но Лёнушка рыдала все сильнѣе и сильнѣе.

— Что за исторія!.. — проговорилъ Андрей Андреичъ, совершенно растерявшись… — Пойдемъ спать… Ну, будетъ… пойдемъ.

Онъ приподнялся, — Лёнушка повалилась вдоль дивана. Черезъ нѣсколько минутъ она смолкла и, закрывъ глаза, тяжело и утомленно дышала.

Андрей Андреичъ нагнулся въ женѣ и хотѣлъ взять ее на руки. Но едва онъ прикоснулся къ ней, она схватила его руку обѣими руками и, открывъ глаза, слабо проговорила:

— Постой, голубчикъ, я сейчасъ… постой, душенька…

— То-то и есть-то, — ни къ селу, ни къ городу сказалъ Андрюша: — зачѣмъ такъ?… Видишь, вотъ?… Да!…

Лёнушка начала опять дышать чаще и чаще, слезы градомъ полились по ея лицу — и она опять зарыдала.

На этотъ разъ Лёнушка скоро успокоилась и, опершись на руку мужа, поднялась съ дивана.

— Поди скорѣй, успокойся, — заботливо проговорилъ супругъ.

— Андреичка мой… Я и сама не знаю, что это такое… Охъ, Боже мой! (она перевела духъ). Ну… поцѣлуй же меня, — заключила она, улыбаясь и остановивъ на Андрюшѣ нѣжный взглядъ, орошенный влагою недавнихъ слезъ.

Весь слѣдующій день Лёнушка пролежала въ постели, страдая мучительною головною болью. Андрей Андреичъ ходилъ мрачный, постоянно плевалъ и ворчалъ: „этакіе скоты!… Нѣтъ, нужно оставить: ну ихъ къ чорту!“

XXII.

Тайна, на которую намекала Лёнушкѣ свекровь, говоря „о второй половинѣ“, — начала для нея мало-по-малу выясняться. Просвирня, провѣдавъ эту тайну, постоянно давала матушкѣ совѣты, наставленія и внушенія; но Лёнушка мало обращала на нихъ вниманія, думая, что Анна Ивановна слишкомъ уже преувеличиваетъ дѣло, представляя ее, Лёнушку, какою-то изнѣженною барынею. Быстро сбѣжать съ крыльца, перепрыгнуть черезъ порогъ — для нея ничего не значило… Разъ, въ отсутствіе Андрея Андреича, она вздумала поправить доски на своей широкой деревянной кровати. Никому не сказавши ни слова, она стащила на полъ массивную, тяжелую перину и, уладивши доски, начала снова втаскивать ее на кровать. Но вдругъ Лёнушка почувствовала, что у ней спина точно переломилась; она вскрикнула и вмѣстѣ съ периной повалилась на полъ. Вошла кухарка и, увидѣвъ лежащую на полу и стонущую матушку, всплеснула руками и воскликнула:

— О-о, Царица небесная! — догадало-жъ тебя нелегкая, прости Господи… Ай-ай-ай, батюшки!…

Оставивъ матушку, она побѣжала къ просвирнѣ. Черезъ нѣсколько минутъ явилась просвирня, испуганная, взволнованная, и, при помощи кухарки, привела въ порядокъ постель и уложила на нее матушку.

— Эка вѣдь грѣхъ какой, — Господи помилуй! — бормотала просвирня, суетясь около матушки. Ужъ добро бы я не говорила… а то вѣдь сколько разъ говорила? — сколько разъ просила: матушка, опасайтесь вы, ради Бога!… Нѣтъ, вотъ… Эка младость, Господи!… Что за младость такая!… На эту бѣду батюшки-то нѣтъ… Вѣдь нужно за докторомъ.

— Ну, еще тамъ… — слабымъ голосомъ возразила Лёнушка: — пройдетъ и такъ.

— Ахъ, милая моя, что это вы такъ легко?… воскликнула просвирня, качая головой.

Пріѣхалъ Андрей Андреичъ. Просвирня сообщила ему о случившемся и повела въ спальню.

— Гм… Коммиссія, Создатель! — пробормоталъ батюшка, стоя подлѣ жены.

— Надо за докторомъ, — проговорила просвирня.

— Да развѣ надо? — возразилъ Андрей Андреичъ.

— И я тоже говорю: зачѣмъ? — вставила Лёнушка.

— Ахъ, батюшки мои родимые! — воскликнула просвирня, ударивъ руками о кострецы: — они чисто руки на себя накладываютъ!… Вѣдь… видите, какое дѣло-то? (При этомъ она объяснила батюшкѣ, какое именно дѣло). Безпремѣнно, безпремѣнно доктора… Какъ это можно?… Эти дѣла-то я знаю да перезнаю…

Привезли доктора. Докторъ, — маленькій, рыженькій и лысенькій мужчина лѣтъ тридцати-пяти, явившись въ спальню Лёнушки съ сакъ-вояжемъ, наполненнымъ равными инструментами, пожелалъ произвести діагностику. Но Лёнушка воспротивилась.

— Вамъ извѣстно, что со мной, — сказала она: — вы теперь и такъ можете прописать рецептъ.

— Ахъ, мадамъ, оставьте пожалуйста предразсудки, — имѣйте довѣріе къ доктору, — съ важностью произнесъ Гиппократъ, нѣсколько наклонившись впередъ и потирая руки. Ну-те, позвольте же…

— Ахъ, Господи, что же это такое?… — болѣзненно проговорила Лёнушка.

— Какъ же быть-то, милая? Нельзя же… стало быть надо, — вставила просвирня, стоя у Лёнушки въ ногахъ и подперши щеку рукой. — Вѣдь не долго… Вѣдь они для вашей же пользы.

Лёнушка сморщилась, глубоко вздохнула и, закрывши глаза, изъявила, наконецъ, согласіе на требованіе доктора.

— Гм-гм… — промычалъ докторъ, наведя нужныя ему справки. Не мѣшало бы акушерку… А впрочемъ… достаточно опредѣлилось… Позвольте руку?… Языкъ?… Побольше, побольше… Гм-гм… Чувствуете слабость?

— Очень большую.

, — Гм-гм… Вамъ нужно лежать, лежать и лежать, — заключилъ докторъ: — ногъ не спускать съ постели, пока совершенно окрѣпнете.

— Это очень скучно, — проговорила Лёнушка.

— Что дѣлать! — сказалъ докторъ, пожавъ плечами… — Но что я сказалъ, это должно быть для васъ закономъ.

Онъ вышелъ въ валу, попросилъ бумаги и прописалъ рецептъ.

— Вотъ… потрудитесь поскорѣе послать, — сказалъ докторъ, вручая батюшкѣ рецептъ.

Андрей Андреичъ молча кивнулъ головой и, пробѣжавъ глазами совершенно непонятная для него каракульки, положилъ узкую полоску бумаги въ карманъ.

Докторъ придвинулся къ самому носу Андрея Андреича и, слегка тыкая ему пальцемъ въ грудь, таинственно и внушительно заговорилъ:

— Берегите супругу… какъ можно, — берегите… Анемія… можетъ развиться и привести… при нѣкоторыхъ усложненіяхъ… въ печальному результату. (При послѣднихъ словахъ онъ отдернулъ палецъ отъ груди батюшки и значительно кивнулъ головой.) Впрочемъ, — продолжалъ онъ, — при благопріятныхъ гигіеническихъ условіяхъ… опасаться совсѣмъ нечего. Раціональное и нормальное питаніе… абсолютный покой — и все уладится, все совершенно возстановится. Но помните, что гигіеническія условія — conditio sine qua non.

Андрей Андреичъ отблагодарилъ доктора и пошелъ его провожать.

— А кушать ей готовьте, — изъяснялъ докторъ уже на крыльцѣ, — что-нибудь этакое… самое легкое, но въ то же время самое питательное. Иначе атрофія…

— Непремѣнно, непремѣнно, — обѣщалъ батюшка, и вручилъ кучеру рецептъ и, деньги.

— А въ случаѣ понадоблюсь — пришлите, — сказалъ докторъ, садясь въ деревенскій экипажъ.

— Ужъ будьте такъ добры, — проговорилъ Андрей Андреичъ, стоя на послѣднемъ приступкѣ крыльца.

— Съ удовольствіемъ, — отозвался Гиппократъ, раскланиваясь. — Впрочемъ, я увѣренъ, что… — добавилъ онъ, но не докончилъ, потому что лошади уже тронулись и крупной рысью покатили по ровной площади.

Андрюша вернулся въ комнату и заговорилъ:

— Изъ-за пустяковъ таскали человѣка и лошадей гоняли. Наговорилъ всякой всячины и потомъ самъ же говоритъ, что ничего… Пища, говоритъ, чтобы была питательная… Вотъ новость сказалъ!

То, что Андрей Андреичъ назвалъ пустяками, оказалось вовсе не пустяками. У Лёнушки послѣдовало органическое истощеніе и крайній упадокъ силъ. Ferrum, прописанное докторомъ, мало ей помогало. Она провалялась декабрь, январь, февраль и мартъ и едва оправилась къ Пасхѣ. Къ доктору пришлось обращаться нѣсколько разъ. Онъ постоянно увѣрялъ, что скоро поставить больную на ноги, но прибавлялъ при этомъ, что окончательное выздоровленіе ея возможно только весною, при содѣйствіи дѣлительной деревенской природы, а потому совѣтовалъ ей съ наступленіемъ весны какъ можно больше гулять. Болѣзнь сильно тяготила Лёнушку. Она стѣснялась тѣми ограниченіями въ жизни, какія предписалъ ей докторъ, и тревожилась мыслью, что она стѣсняетъ Андрюшу, надоѣдаетъ ему и причиняетъ много лишнихъ хлопотъ. Андрей Андреичъ во время болѣзни жены успѣлъ окончательно скрѣпить знакомство съ тѣми изъ сосѣднихъ молодыхъ батюшекъ, которые болѣе или менѣе подходили къ нему по настроенію. Горбоносый блондинъ и жирный брюнетъ, бывшіе у него на свадьбѣ, сдѣлались его друзьями, къ нимъ онъ ѣздилъ чаще, чѣмъ къ другимъ, тѣмъ болѣе, что села ихъ отстояли отъ его села верстахъ въ трехъ въ разныя стороны. У этихъ пріятелей можно было вволю полиберальничать, смѣлѣе и рѣзче задѣть „стригольниковъ“, свободнѣе и веселѣе пошутить надъ всѣми и всѣмъ, хотя эти клевреты считали себя умнѣе Андрюши и относились къ нему съ нѣкоторымъ покровительствомъ, какъ къ недорослю, еще не совсѣмъ переварившему „свѣжія идеи“ и не вполнѣ усвоившему „современную житейскую мудрость“. По временамъ, при благопріятныхъ обстоятельствахъ, можно было у этихъ же батюшекъ и „картишки организовать“. Лёнушка, оставаясь одна, находила развлеченіе въ чтеніи своей любимой книжки — „Сокровище духовное“, да и во все время болѣзни ея эта книжка почти постоянно находилась у ней въ рукахъ. Лёнушка разъ даже подумала: „Вотъ, говорятъ, что гадать — грѣхъ. А по этой книжкѣ можно гадать: ко всѣмъ почти случаямъ жизни можно найти въ ней примѣненіе. Буду гадать по этой книжкѣ, — рѣшила наконецъ она. — Это ужъ вовсе не грѣхъ: это вѣдь не гадальникъ, на которомъ гадаетъ, напримѣръ, Анна Ивановна“. И Лёнушка стала находить въ „Сокровищѣ духовномъ“ такія статьи, которыя, какъ ей казалось, относятся именно къ ней.

ХXIII.

Наступила весна, деревенская весна — прозрачная, свѣжая, живительная. Мягкою, теплою зыбью заколебался воздухъ. Яркою, сочною зеленью зазеленѣли лѣса; запестрѣли, заблагоухали луга. Все живое, стѣсненное и сдавленное холодомъ зимы, встрепенулось и зашевелилось. Рабочая ассоціація муравьевъ высыпала на суетливый, но строго регулированный трудъ. Весело зажужжали пчелы и понеслись, „за данью полевой“. Закружились, защебетали въ воздухѣ пернатые переселенцы и принялись ремонтировать свои недолговѣчныя гнѣзда, или вить и лѣпить новыя. Заблеяли, запрыгали овечки на привольѣ луговъ, обрадовавшись прекращенію затворнической жизни въ хлѣвахъ и возможности быть постоянно въ своемъ четвероногомъ обществѣ. За-одно съ весной пробудились и завѣтныя думы крестьянина. Онъ и зимой не сидѣлъ сложа руки, но теперь сцена дѣйствія для него раздвинулась и трудъ его нашелъ болѣе разнообразное и обширное приложеніе. Мужикъ снялъ полушубокъ и рукавицы и, перекрестившись на румяную зорю востока, пошелъ зарывать единственный „талантъ батюшки“ въ землю, — расходовать свои богатые мускулы до поздней зари.

Андрей Андреичъ, какъ землевладѣлецъ, тоже пустился въ сельско-хозяйственные хлопоты и суетню. Онъ вставалъ раньше обыкновеннаго и давалъ работнику подробныя инструкціи относительно того, на какой лошади ѣхать на пашню, какую полосу пахать, какъ сѣять и т. п. „Ладно… хорошо“, — говорилъ обыкновенно работникъ — и дѣлалъ по-своему. Нерѣдко Андрей Андреичъ самъ выходилъ на поле ревизовать работу и контролировать дѣятельность наемника и дѣлалъ ему замѣчанія въ родѣ слѣдующихъ: „что ты, Антонъ, такъ мелко пашешь?“ Или: „зачѣмъ ты такъ часто посѣялъ?“ — Въ эвтомъ мѣстѣ такъ подходитъ, — объяснялъ Антонъ — и хозяинъ успокоивался, услаждаясь мыслію, что онъ „понимаетъ хозяйство“. Онъ особенно любилъ рисоваться передъ работникомъ знаніемъ сельско-хозяйственныхъ терминовъ въ родѣ „обжа“, „палица“, „лѣха“ и т. п. и безъ всякой надобности совалъ ему эти термины.

— Ты, Антонъ, переложи палицу-то, — говорилъ онъ, когда работникъ, доѣхавъ до конца полосы, поворачивалъ лошадь, чтобы начать другую борозду.

— А то какъ же? — отзывался Антонъ. — Иначе и пахать невозможно, ежели не переложить: она и будетъ въ разныя стороны валить!…

— Ты никакъ лѣхи-то узки дѣлаешь, — замѣчалъ батюшка, шагая сбоку работника по незапаханной части полосы.

— Обыкновенно, — какія дѣлаютъ… А то какія же еще? — отвѣчалъ работникъ и тотчасъ же выкрикивалъ: — возлѣ! ближе!

— Никакъ дождичекъ собирается… Ты смотри… Какъ обжи намокнутъ, такъ и бросай, — внушалъ хозяинъ.

— Знаемъ… Гдѣ онъ, дождь-то!.. — ворчалъ работникъ.

Андрей Андреичъ до того увлекся общимъ рабочимъ движеніемъ деревни, что возжелалъ собственноручно возстановить повалившуюся изгородь возлѣ своего сарая. Онъ нарѣзалъ молодыхъ березовыхъ вѣтвей и прутьевъ для перевивовъ и принялся за работу. Но, не загородивши и половины звена, онъ соскучился и измучился, бросилъ работу, плюнулъ и даже выругался. Когда работникъ, возвратившись съ поля, увидѣлъ недоконченное произведеніе, то развелъ руками и проговорилъ: „ну, дѣлалъ дядя, на свою рожу глядя!“…

Лёнушку весна если не совсѣмъ возстановила, то значительно оживила. Она большую часть дня проводила внѣ дома. Выйдетъ, напримѣръ, на огородъ, поставитъ тамъ себѣ скамеечку и сидитъ — вяжетъ что-нибудь, или читаетъ. Зелененькая травка, весенніе цвѣтки приводили ее въ дѣтскій восторгъ. Она набирала букетцы и подносила ихъ Андрюшѣ. Весна возобновила въ памяти Лёнушки отцовскія экспедиціи, и она въ подражаніе папашѣ рѣшилась составить на всякій случай свою аптечку. Она разыскивала трефоль, тысячелиственникъ, мать-мачиху, подорожникъ, горлянку и другія травы, и пуками носила домой. Прихожане, въ особенности бабы, съ недоумѣніемъ посматривали на такую дѣятельность своей матушки. Извѣстная Степанида рѣшилась даже спросить у ней, что это значитъ.

— Что это ты, маменька, все носишь разныя травки? — любопытствовала Степанида. — Или вымаривать кого хочешь? Бываетъ — клоповъ, аль что…

— Не вымаривать, а лечить, — объясняла Лёнушка.

— Кого же это лечить?

— Всякаго, кто заболитъ. Если и изъ васъ кто-нибудь saболитъ — полечу.

— А вѣдь и вправду, глядишь — пригодятся травки-то, — согласилась Степанида. — Не даромъ говорится: лѣтомъ ногой пихнешь, а зимою въ ротъ возьмешь. У насъ въ селѣ, — годовъ пятнадцать тому назадъ, — была старая вдовая дьячиха… Такъ она, матушка ты моя родимая, постоянно этакое промышленіе имѣла… лекарствомъ-то. Такъ ее и звали — лекаркой. Бывало, лѣтомъ, вотъ не плоше тебя, сколько пособеретъ равныхъ травъ! Придетъ зима, — бабы и поползутъ въ ней съ равными бблѣстями. Которая ужъ очень дюже расхворается, ну, той мало помогала, а другихъ хорошо, бывало, пользовала. Та, правда, не одними травами брала, а еще калганомъ да имбиремъ дѣйствовала. Иныя и по сію пору помнятъ ея имбирь: свѣтъ божій черезъ него увидѣли. Иная баба, бывало, совсѣмъ ослѣпнетъ, ну, просто какъ сова какая ходитъ. Придетъ къ дьячихѣ: мать родная, помоги! Та изъ перышка и дунетъ ей въ бѣльмы-то имбирю. Баба заоретъ благимъ-матомъ; слеза у ней польетъ — страсть! А дьячиха только твердитъ: не три кафтаномъ! не три кафтаномъ! Дня черезъ два глядишь — глаза у бабы опять стали какъ стекло… И вѣдь ни наговору, ни причету никакого не прибавляла, а просто, дунетъ, бывало, въ бѣльмы — и вся недолга. Правда ли, нѣтъ ли, — говорятъ, его дьячиха черезъ свое лекарство деньжонки нажила…

Другимъ развлеченіемъ Лёнушки послѣ собиранія травъ было посѣщеніе сельской школы. Учителемъ этой школы не задолго до Пасхи сдѣлался тотъ самый Ильичъ, который былъ шаферомъ у Андрея Андреича. Становой, при которомъ онъ состоялъ писаремъ, за какіе-то „грѣхи и темныя дѣянья“ былъ уволенъ отъ должности „по прошенію“ и эмигрировалъ въ другую губернію, гдѣ одинъ изъ друзей и товарищей его по школѣ былъ вице-губернаторомъ. Ильичъ чего-то струсилъ, бросилъ письмоводительство и прибѣгъ къ покровительству Андрея Андреича, по протекціи котораго и получилъ вакантную каѳедру всѣхъ наукъ въ сельской школѣ его прихода. Школа находилась не далѣе полуверсты отъ священническаго дома и помѣщалась подъ одной кровлей съ волостнымъ правленіемъ, въ которомъ была отведена уголокъ-квартира для учителя. Ильичъ со всѣмъ жаромъ своей поэтической, кипучей натуры принялся за дѣло и, навѣщая по временамъ Андрея Андреича, то-и-дѣло говорилъ о „своей“ школѣ, волновался, возмущался, хвастался, что онъ все перевернетъ, перестроитъ, никому ни въ чемъ не уступитъ и т. п. Лёнушкѣ давно хотѣлось заглянуть въ этотъ разсадникъ крестьянскаго просвѣщенія, но ей все мѣшала болѣзнь и еще то обстоятельство, что школой заправлялъ какой-то нелюдимый бурсакъ. Теперь же, когда школа перешла въ руки Ильича, въ нѣкоторой степени своего человѣка, Лёнушкѣ открылась полная возможность исполнить давнишнее желаніе.

Когда Лёнушка вошла въ школу, ученье шло во всемъ разгарѣ. Одни изъ мальчишекъ складывали картонныя буквы, другіе, водя по книгѣ пальцами и повторяя каждое слово два раза, твердили вслухъ: вилы, воля и т. п.; третьи выводили палочки, то-и-дѣло поправляя себѣ волосы, спускавшіеся на глаза; четвертые крутили цифры, пятые выкладывали что-то на счетахъ. Увидѣвъ матушку, мальчишки подняли головы и уставились на нее съ разинутыми ртами.

— Ну, ну, — не зѣвать, знай каждый свое дѣло! — крикнулъ Ильичъ и, ловко извернувшись передъ гостьей, подставилъ ей единственный табуретъ.

— Я пришла экзаменовать вашихъ учениковъ, — сказала она: — позволите?

— Съ удовольствіемъ, — отвѣтилъ Ильичъ съ легкимъ наклоненіемъ головы.

— Ну-ка, Петруша, поди сюда, — произнесла Лёнушка, отыскавъ глазами сына своей кухарки, Марьи.

Бѣлоголовый, курносый мальчишка, улыбаясь, подошелъ къ матушкѣ.

— Какія ты молитвы знаешь? — спросила Лёнушка.

— Отчу знаю, отвѣчалъ мальчишка, заслоняя ротъ рукавомъ.

— Не отчу, а отче, — поправила Лёнушка, отводя у Петруши руку ото рта.

— Нужно сказать: молитву Господню, — вставилъ Ильичъ.

Мальчишка промолчалъ.

— Ну-ка, прочти, — сказала Лёнушка.

— Отче нашъ, иже еси на небеси… — началъ мальчишка.

— На небесѣхь, — поправила Лёнушка.

— Анъ не такъ, — улыбаясь, возразилъ мальчишка, снова поднося рукавъ во рту.

Лёнушка улыбнулась, а Ильичъ съ строгостію замѣтилъ мальчику:

— Развѣ ты смѣешь такъ говорить?

Петруша исподлобья взглянулъ на учителя, а Лёнушка сказала:

— Ну-ка, дай сюда книжку.

Петруша подалъ книжку.

Лёнушка отыскала молитву Господню и заставила мальчика прочесть ее по книжкѣ. Онъ быстро зачиталъ: отче-нашъ-иже-еси-на-небеси… Лёнушка остановила его и велѣла получше разсмотрѣть послѣднее слово. Петруша тыкалъ-тывалъ пальцемъ въ небеса — и все-таки прочелъ: на небеси...

— Вотъ, подите съ ними! — воскликнулъ учитель. — Выучитъ тамъ его баба по-своему, и хоть что хочешь дѣлай съ нимъ — не переломишь. Просто окаянство! — сердился Ильичъ.

И Ильичъ пустился изъяснять Лёнушкѣ, какъ трудно возиться съ этими „медвѣжатами“.

— Ничего не подѣлаешь: возмутительно-неисправны! День ходитъ, бестія, а недѣлю дома сидитъ. Спросишь: отчего не ходилъ? — „Лапти разбились, — дѣдушка все подковыривалъ ихъ“. — Или: почему не былъ? — „Съ батей навозъ чистилъ, а опосля съ дровами поѣхали“. Ну, что тутъ прикажете дѣлать? Строку выучитъ, а страницу забудетъ. И почти каждому особый урокъ задаешь: одному азъ, другому буки, третьему вѣди. Вотъ пока еще ходятъ, хоть и не всѣ, а еще недѣлька-другая — и конецъ… на цѣлое лѣто. Да и народъ!.. Разъ говорю: ребята, вы спрашивайте у меня, чего не понимаете, или не знаете. И полѣзли! „Дядюшка, плевать послѣ причастья грѣхъ? Дядюшка, ласточку грѣхъ бить?“ Скажешь: грѣхъ. — „А воробья? А галку? А паука?“ И такъ далѣе. Вѣдь его чортъ знаетъ что!.. Ну, чего вы глаза-то вытаращили? — крикнулъ Ильичъ на мальчишекъ.

Мальчишки, на нѣкоторое время притихнувшіе, снова загудѣли.

— А вотъ какъ сходы, да суды бываютъ въ правленіи, — ну, просто, хоть брось учить, — продолжалъ Ильичъ. — Мужичье безъ всякой церемоніи налѣзутъ въ школу и чувствуютъ себя, какъ дома. Еще учить тебя начнутъ: „Ты ихъ хорошенько за виски, чтобы знали свое“. А иной пристаетъ: „слышь, доведи моего поскорѣй, чтобы на счетахъ умѣлъ и что-ни-на-есть записать… а также, чтобъ письмо прочесть совладалъ“… Тутъ вотъ за перегородкой кутузка устроена. Засадятъ туда какого-нибудь хама, — и оретъ, скотина, на всю глотку. Ну, какія-жь тутъ занятія?

— Если я буду ходить помогать вамъ, вы ничего? — спросила Лёнушка.

— Очень благодаренъ, — отвѣтилъ Ильичъ: — но вѣдь вамъ неудобно будетъ… Притомъ же, мужики осаждаютъ и прочее…

— Ну, а когда удобно будетъ, — можно?

— Конечно…

Андрей Андреичъ и Лёнушка проводили весенніе дни какъ-то особнякомъ. Находя каждый для себя занятія и развлеченія внѣ дома, они рѣже обращались другъ въ другу, чѣмъ зимой, когда они сплошь да рядомъ принуждены были сидѣть по цѣлымъ днямъ дома съ глазу-на-глазъ. Впрочемъ, Лёнушка, не видавъ мужа въ теченіи нѣсколькихъ часовъ, встрѣчала его съ радостію, какъ послѣ долгой разлуки, и словоохотливо дѣлилась съ нимъ разнообразными впечатлѣніями дня. Андрей Андреичъ придалъ себѣ дѣловой видъ, твердилъ, что ему некогда раздабаривать, и нерѣдко, оборвавъ Лёнушку на полусловѣ, мгновенно исчезалъ куда-нибудь, якобы по дѣлу. Ему все болѣе и болѣе не нравилось, что жена интересуется совсѣмъ не тѣмъ, чѣмъ онъ, и что она сдѣлалась какая-то кислая, какъ онъ выражался. Иногда его подмывало даже поругать ее, но, взглянувъ на ея исхудалое лицо, на блестящіе, дѣтски-незлобивые глаза, онъ ограничивался гримасой, глухимъ кашлемъ недовольства и энергическимъ плевкомъ. Только послѣ третьей визитаціи Лёнушки въ школу, онъ рѣшился, наконецъ, „пробрать“ ее. Но и это проборка въ дѣйствительности вышла гораздо слабѣе, чѣмъ какъ она была задумана въ головѣ Андрея Андреича.

— Что это ты, Лёна, все болтаешься? — началъ онъ, разсматривая свои ногти. Тутъ хлопочешь, бѣгаешь, а тебѣ какъ будто и дѣла ни до чего нѣтъ.

— Какого-жъ ты, Андрюша, дѣла отъ меня хочешь?

— Да такъ… что-нибудь по хозяйству… А то странствуетъ себѣ…

— Что же по хозяйству? Я кое-что шила, вязала… Что же еще-то? Труднаго чего-нибудь я не могу дѣлать. Ты видишь, я какая… Пройдешься, прогуляешься…

Лёнушка не договорила. Андрей Андреичъ замолчалъ. Ему сильно хотѣлось придраться къ ней, но онъ не находилъ къ чему придраться, и это еще болѣе возмущало его. Онъ сѣлъ къ окну и залпомъ выкурилъ двѣ папиросы.

Вошелъ десятскій, — высокій, бородатый мужикъ, въ кафтанѣ, подпоясанномъ кушакомъ.

— Вотъ письмецо вашей милости… по земской почтѣ, — проговорилъ онъ, помолившись Богу и принявъ благословеніе у батюшки.

Андрей Андреичъ, молча, осмотрѣлъ съ обѣихъ сторонъ конвертъ и медленно разорвалъ его.

— Отъ кого это? — спросила Лёнушка, подойдя къ мужу.

— Не знаю, — отвѣтилъ тотъ.

— Должно быть, отъ дяди, — предположила Лёнушка и, взглянувъ на первыя строки письма, оживленно прибавила: — такъ и есть, это онъ пишетъ.

— Ну, ладно, братъ… Спасибо… Больше ничего… — обратился Андрей Андреичъ къ десятскому.

Десятскій снова принялъ благословеніе, поклонился, поправилъ себѣ обѣими руками волосы и ушелъ.

— Ну, читай же, — сказала Лёнушка, положивъ руку на плечо мужа.

Андрей Андреичъ надвинулъ брови, прищурился какъ старикъ, и нехотя и вяло, какимъ-то глухимъ голосомъ, прочелъ слѣдующее:

„Любезнѣйшій мой племянничекъ, Андрей Андреичъ, и племянница Елена Яковлевна. Извините меня Бога-ради, что я до сихъ поръ ничего не писалъ вамъ, несмотря на то, что отъ васъ получилъ уже письмо, за каковое душевно благодарю. Суета-суетъ связала меня по рукамъ и по ногамъ. Устроиться вновь не шутка… (Гм-гм… — промычалъ при этомъ Андрей Андреичъ) — то надо приладить, другое приспособить, а приходъ большой: то-и-дѣло отрываешься. Но хотя приходъ мой и большой, а толку въ немъ мало, по той причинѣ, что народъ все разбалованный. Душевнаго спокойствія совсѣмъ не знаю. Причтъ окончательно сокрушилъ меня своею чрезмѣрною дерзновенностію. У меня завелся псаломщикъ-студентъ и, словомъ сказать, Боже упаси! Считаетъ себя выше священника. Посылаешь куда — нейдетъ; скажешь что-нибудь — зубъ-за-зубъ. Зови его по имени и отчеству… Забыть не могу теперешняго Прохорыча — дьячка. Онъ хоть дубоватъ и выпить любитъ, но малый безотвѣтный и на все сходный. А эти псаломщики — истинное наказаніе для священника. Дорожите Прохорычемъ: теперь такихъ ужъ не будетъ. Здоровьемъ мы похвалиться не можемъ, но всѣ живы. Дѣтишки, по обыкновенію своему, подростаютъ, а Маша и совсѣмъ почти большая стала. Просится все къ вамъ, но въ настоящее время проводить мнѣ ее не съ кѣмъ, а самому ѣхать нельзя, женѣ также… Засимъ остаюсь любящій васъ дядя, священникъ С. П.“.

— Дядюшка и тамъ недоволенъ, — проговорила Лёнушка. — А вѣдь какъ онъ отсюда рвался!…

— Вотъ и нарвался, — произнесъ Андрей Андреичъ, опуская письмо въ глубокій карманъ подрясника.

— А Машѣ-то къ намъ хочется… Вотъ хорошо, какъ бы пріѣхала! Давай, пошлемъ за нею — а?

— Пошлемъ… Да развѣ теперь можно? Лошади и люди заняты. Какъ ты разсуждаешь!

— Да не теперь, Андрюша, а когда посвободнѣй будетъ… Можетъ быть, тебѣ не хочется, чтобы она пріѣхала?

— Нѣтъ… Отчего же? Она мнѣ помѣхи не сдѣлаетъ.

— Вотъ и отлично… Она вѣдь славная такая…

Когда Маша уѣзжала вмѣстѣ съ дядей на новоселье, Лёнушка нисколько не жалѣла о ней, хотя и предлагала ей остаться, — и, проводивъ ее, скоро о ней позабыла. Но теперь — странное дѣло! — младшая сестра такъ и стояла у ней въ глазахъ. Послѣ письма отъ дяди, Лёнушка постоянно думала о томъ, какъ пріѣдетъ Маша, какъ онѣ отлично заживутъ съ ней, по-дружески, — душа въ душу. Маша почему-то представлялась ей теперь совершенно иною, чѣмъ какою она знала ее, — дѣвушкой зрѣлой, серьезной и въ то же время очень милой. Лёнушка готова была каждый день спрашивать мужа: „не послать ли ужъ теперь?“ но удерживалась и нетерпѣливо выжидала благопріятнаго случая.

XXIV.

Желанія Лёнушки сбылись гораздо прежде, нежели она могла то думать.

— Ну, что-жъ, послать, что ли, за сестрой-то — спросилъ Андрей Андреичъ у Лёнушки уже въ началѣ іюня.

— Если можно, пошли, — сказала Лёнушка — и просіяла.

— Теперь можно… дѣла нѣсколько перемежились.

— Я бы сама съ удовольствіемъ поѣхала, да вотъ теперь говѣю. (Великимъ постомъ Лёнушка, за болѣзнію, не говѣла и потому пожелала исполнить этотъ христіанскій долгъ Петровками.)

Отправили за Машей работника на парѣ и вмѣстѣ съ нимъ снарядили просвирню въ качествѣ провожатаго для Маши. Андрей Андреичъ при этомъ написалъ отцу Степану коротенькое письмецо, на которомъ Лёнушка приписала: „Дядя и тётя, будьте здоровы. Маша, пріѣзжай непремѣнно. Намъ нельзя. Е.“

Лёнушка чувствовала себя вдвойнѣ хорошо: она жаждала пріобщиться св. Таинъ и ждала, что вотъ-вотъ пріѣдетъ, наконецъ, милая Маша. Она нѣсколько сожалѣла только о томъ, что не пришлось ей исповѣдаться на первой недѣлѣ великаго поста, какъ бывало прежде, и разъ высказала это сожалѣніе мужу.

— Развѣ не все равно? — возразилъ Андрей Андреичъ.

— На первой недѣлѣ читается канонъ покаянія, а теперь нѣтъ, — изъяснила Лёнушка. — Я очень люблю этотъ канонъ. Слушаешь его — и страхъ тебя беретъ, и вмѣстѣ сладость какая-то на душѣ… Только я вотъ чего, Андрюша, не понимаю… Скажи мнѣ, пожалуйста… Андрей Критскій былъ человѣкъ святой… Теперь, вотъ, молятся ему… Отчего же онъ такъ говорилъ: „Окаянная моя душа… Хуже я мытаря и разбойника и всякой блудницы… Все во мнѣ мерзко“…. Если бы онъ былъ такой, онъ бы не сдѣлался святымъ. Неужели онъ говорилъ неправду? И этого нельзя подумать: святой человѣкъ не можетъ лгать.

— Такъ ему казалось, — лѣниво объяснилъ Андрей Андреичъ.

— Да отчего же такъ казалось-то? — допытывалась Лёнушка. — Мы, вѣдь, вотъ грѣшные, и то намъ не кажется…

— Отчего, отчего! — съ досадой произнесъ Андрей Андреичъ… — Отчего у тебя глаза голубые, а у меня каріе?

— Да это дѣло другое… Можетъ быть оттого, — продолжала Лёнушка, помолчавъ, — что ему хотѣлось быть такимъ чистымъ, что и представить себѣ нельзя… какъ божество. А такимъ онъ все-таки не въ силахъ былъ сдѣлаться; вотъ онъ и сталъ унижать свою душу. Когда человѣкъ пожелаетъ сдѣлать что-нибудь какъ можно получше, то онъ все бываетъ недоволенъ своимъ дѣломъ, хотя со стороны посмотрѣть — оно хорошо. А? Андрюша, такъ?

— Можетъ быть, — отозвался Андрюша.

— Впрочемъ, прости меня, святитель божій, если я оскорбила тебя своимъ глупымъ разсужденіемъ, — задумчиво проговорила Лёнушка.

— Ѣдетъ! — воскликнула Лёнушка, увидавши въ окно приближающійся экипажъ съ знакомыми пассажирами.

Она бросилась изъ комнаты и на пути пригласительно толкнула Андрюшу. Черезъ нѣсколько секундъ оба они стояли на крыльцѣ. Маша издали улыбалась сестрѣ и зятю и нетерпѣливо возилась въ тарантасикѣ. Просвирня за компанію тоже улыбалась во весь ротъ и безпрерывно кивала головой, — дескать: здравствуйте, здравствуйте!… Даже работникъ чему-то ухмылялся и совсѣмъ распустилъ возжи. Не давъ лошадямъ подъѣхать къ крыльцу, Маша спрыгнула съ тарантаса и быстро взбѣжала на площадку у крыльца.

— Сестринушка! — прозвенѣла она свѣжимъ, здоровымъ, груднымъ голоскомъ, — и, крѣпко обнявъ сестру, впилась въ нее какъ піявка. Братецъ!… И она влѣпилась въ братца.

Она впередъ всехъ впорхнула въ комнату и неумолкаемо защебетала. Лёнушка начала вторить ей, а Андрей Андреичъ нѣкоторое время только улыбался и молча разсматривалъ гостью.

Маша такъ же, какъ и Лёнушка, была блондинка, но волосы у ней были нѣсколько темнѣе и крупнѣе, чѣмъ у Лёнушки, и росли будто изъ средины лба. Глаза у ней были сѣрые, съ какими-то пестрянками; лицо продолговатое, какъ у Лёнушки, но пухлое и румяное. Когда она улыбалась, на щекѣ у ней образовывалась ямочка. Вообще, въ чертахъ Маши многое намекало на черты Лёнушки, только черты Маши были грубѣе, аляповатѣй. Андрюша съ любопытствомъ переводилъ глаза съ жены на свояченицу и наоборотъ, и ему казалось, что тогда, на свадьбѣ, Маша была совсѣмъ другая. „Или я не замѣтилъ тогда“, — думалось ему. Онъ мало-по-малу тоже втянулся въ разговоръ. Всѣ пришли въ сильное оживленіе и говорили тона на три выше обыкновеннаго.

— Господи, какой у васъ просторъ, какъ все чисто, — воскликнула Маша, осматриваясь кругомъ. — А у насъ-то…

— Что же у васъ? — любопытствовалъ Андрей Андреичъ.

— Тѣснота… ребятишки… грязь, — изъясняла Маша съ гримасой и энергическими жестами… — Дядя постоянно ругается, — дополнила она. — Я ужъ не чаяла и вырваться.

— А тогда не осталась…. — съ шутливымъ упрекомъ проговорила Лёнушка.

— Я бы и тогда осталась, — сковала Маша, — да тётка меня уговорила. Дѣло прошлое… — Тебѣ, говоритъ, ни подъ какимъ видомъ нельзя теперь оставаться здѣсь; лучше, говоритъ, немного погодя пріѣдешь. Мы, говорить, тогда вмѣстѣ соберемся. Я и поѣхала, а то бы ни за что. Я думала и вправду почему-нибудь нельзя у васъ оставаться.

— Вотъ еще пустяки какіе, — вставила Лёнушка.

— Послѣ-то я и сама догадалась, что пустяки, — продолжала Маша. — Они меня просто для себя увезли.

— Какъ для себя? — спросилъ Андрей Андреичъ.

— Такъ… въ помощницы… То бы нанять нужно, а то — своя. Развѣ у нихъ мало дѣла-то? Вотъ теперь насилу отпустили. Погоди, говорятъ, покосъ и хлѣбъ уберемъ… Да еще не угодишь никакъ. Дядя сталъ такой сердитый — страсть! И Богъ знаетъ отчего. Прежде лучше былъ.

— У насъ отдохнете, — сдавалъ Андрей Андреичъ. — Мы васъ теперь уже не пустимъ отъ себя.

— Неужели? — воскликнула Маша. — Вотъ добрый братецъ у меня нашелся!… Да зачѣмъ вы мнѣ говорите: вы? Вѣдь я ваша младшая сестра. Что я за благородіе такое?

— Ну, не съ-разу же, — проговорилъ Андрюша, улыбаясь.

Братъ и сёстры провели весь день неразлучно. Они ходили вмѣстѣ гулять, вмѣстѣ болтали вечеромъ часовъ до одиннадцати. Наконецъ, Андрей Андреичъ отдѣлился отъ сестбръ и ушелъ спать. Но долго онъ заснуть не могъ въ волненьи разныхъ размышленій»… «Пятнадцать лѣтъ, а какъ уже сложилась», — думалъ онъ, ворочаясь на постели: — «и какая бѣдовая»… Между тѣмъ сестры, оставшись въ залѣ, долго о чемъ-то разговаривали. До «братца» долетали только отрывочныя слова и раздававшійся по временамъ веселый смѣхъ Маши. «Ишь, вѣдь, раскатывается», — думалъ онъ, прислушиваясь къ ея смѣху: — «бѣдовая, бѣдовая»…

— Будетъ вамъ, пора спать! — возгласилъ, наконецъ, Андрей Андреичъ изъ своей темницы. Еще наговоритесь.

— А вы еще наспитесь, — отозвалась Маша.

«Эка бестія», — мелькнуло въ головѣ Андрея Андреича. Онъ началъ мысленно сравнивать сестеръ, но въ состояніи дремоты, которая, наконецъ, овладѣла имъ, ткань мыслей его разбредалась, такъ что онъ могъ уловить своимъ сознаніемъ только нѣкоторыя отдѣльныя клѣточки этой ткани, въ родѣ слѣдующихъ: "Есть что-то… Но нѣтъ… Та… А у этой… Пятнадцать лѣтъ… — мелькало у него уже передъ самымъ моментомъ наступленія безсознательнаго соннаго состоянія.

Нервное раздраженіе и какое-то опьяненіе, вызванное въ Машѣ путешествіемъ и радостнымъ свиданіемъ, угомонилось въ ней на другой же день по пріѣздѣ къ сестрѣ. Она проспала очень долго и встала даже какою-то вялою, раскисшею. Вчерашнюю Машу напоминала въ ней только игривая улыбка, да быстрые плутоватые глаза. Даже голосъ ея упалъ и засорился хрипотою. Андрей Андреичъ настроенъ былъ такъ, что готовъ былъ улыбаться на каждое слово своячени, хотя она говорила мало и вовсе не смѣшно. Ему нравился даже звукъ ея голоса. Онъ былъ очень веселъ, особенно разговорчивъ и съ удовольствіемъ разспрашивалъ Машу о житьѣ-бытьѣ дяди и тётки. Маша сперва отдѣлывалась короткими отвѣтами на вопросы, но потомъ, напившись чаю (Андрей Андреичъ и Лёнушка напились раньше), оживилась и разсказала нѣсколько комическихъ сценъ изъ семейной жизни своихъ воспитателей. Мимоходомъ она представила — и очень живо — какъ дядя вздергиваетъ носомъ и верхнею губою, когда бываетъ очень сердитъ, и какимъ дѣлается выраженіе лица у тётки, когда она, собираясь что-нибудь шить, вдѣваетъ нитку въ иголку. Андрей Андреичъ валился продолжительнымъ хохотомъ и хохоталъ до словъ. Лёнушка хотя улыбнулась, но покачала головой и съ ласковымъ упрекомъ проговорила:

— Что ты, Маша, развѣ такъ можно?..

— Браво! — воскликнулъ Андрей Андреичъ, отдохнувъ отъ вахватившаго ему духъ хохота: — ну-ка, ну-ка еще… какъ дядя-то?

Мускулы его лица шевелились, и въ ожиданіи желаемаго bis’а, онъ готовился къ новому взрыву хохота. Но Маша немножко смутилась и, закусивъ губы, потупилась.

Андрей Андреичъ съ-разу сталъ трактовать Машу, какъ совершенно взрослую дѣвушку. Онъ сталъ разсказывать ей въ преувеличенномъ видѣ о разныхъ «причудахъ» Лёнушки и, не глядя на жену, послѣ каждаго разсказа прибавлялъ: "А у васъ это дѣлается? — Нѣтъ, " — отвѣчала каждый разъ Маша, съ улыбкой поглядывая то на зятя, то на сестру. Лёнушка выслушивала молча разсказы о ней мужа, изрѣдка бросая на него задумчивый взглядъ… Кончивъ о «причудахъ», Андрей Андреичъ умолкъ и, заложивъ руки назадъ, сталъ ходить по комнатѣ. Лёнушка принесла кое-какія свои работы и стала показывать сестрѣ, поясняя при этомъ, при какихъ обстоятельствахъ совершалась та или другая работа. Маша внимательно разсматривала рукодѣлье, улыбалась, одобряла. Андрей Андреичъ напѣвалъ что-то безъ словъ и какъ будто не обращалъ ни на что вниманія, а между тѣмъ производилъ свой анализъ. Возвращаясь отъ двери во внутренность валы, онъ окинулъ глазами дородный станъ Маши и получилъ результатъ: «платьице чистенькое… сидитъ ловко… словно обтянуто». При слѣдующемъ поворотѣ отъ двери, онъ обратилъ вниманіе на станъ жены и нашелъ: «платье помятое, запачканное… сидитъ мѣшкомъ… какъ-то обвисло». Дѣлая третій поворотъ, онъ мелькомъ взглянулъ на голову своячени и въ умѣ своемъ записалъ: «волосы намаслены до блеска и причесаны… Косы сложены красиво и крѣпко». При четвертомъ поворотѣ Андрей Андреичъ бросилъ взглядъ на голову Лёнушки — и оказалось: «изъ косъ торчатъ какіе-то усики… Кончикъ одной косы отшпилился, расплелся и повисъ за ухомъ… Надъ вискомъ въ волосамъ прилѣпилась пушинка». Андрей Андреичъ, продолжая напѣвать, подвелъ итоги, сдѣлалъ обобщеніе, потомъ крякнулъ, остановился среди комнаты и досталъ папиросу. Тутъ только обѣ сестры подняли на него глаза, — но онъ стоялъ жъ нимъ спиною.

Въ вечеру того же дня Андрей Андреичъ сталъ говорить свояченѣ ты и называть ее Машей.

XXV.

Присмотрѣвшись къ зятю, Маша пришла къ заключенію, что онъ «чистый ангелъ въ сравненіи съ дядей». Ей хоть и рѣдко приходилось слышать отъ дяди ругательства, лично къ ней направленныя, но на нее наводилъ уныніе самый фактъ ругательства, къ кому бы оно ни было адресовано. Отецъ Степанъ ругался почти постоянно, часто безъ всякаго повода, какъ-бы изъ любви къ искусству: привяжется къ тому, къ сему, а больше ни къ чему — и пойдетъ… поэтому ей чрезвычайно тяжело чувствовалось въ его присутствіи. Увидѣвъ въ Андреѣ Андреичѣ человѣка «смирнаго, ласковаго и веселаго», она возблагоговѣла передъ нимъ и старалась всячески ему угождать. Она скоро изучила его привычки и вкусы и начала къ нимъ подлаживаться. Она разспросила у кухарки, какія кушанья «батюшка» особенно любитъ, и каждый разъ принимала участіе въ изготовленіи этихъ кушаній. Когда Андрей Андреичъ, лакомясь за столомъ любимымъ блюдомъ, похваливалъ его, Маша спѣшила заявить: «это я готовила; я знала, что вы любите»… И зять любезно благодарилъ ее. Разъ въ кухнѣ готовились пирожки. Чтобы Андрей Андреичъ не томился долго ожиданіемъ, Маша на-скоро испекла два пирожка и принесла ему ихъ на тарелкѣ.

— Развѣ ужъ готовы? — спросилъ Андрей Андреичъ, взглянувъ на Машу.

— Нѣтъ, еще не готовы, это я только для васъ поспѣшила сдѣлать.

— Вотъ такъ Маша! — воскликнулъ Андрей Андреичъ. — Такъ для меня, — а? Можетъ быть, для себя?

— Да нѣтъ… для васъ, — увѣряла Маша, стоя передъ нимъ съ тарелкой. — Возьмите же, скушайте, а то простынутъ.

Онъ молча посмотрѣлъ на ея раскраснѣвшееся лицо, на выпачканныя въ мукѣ руки и съ веселой улыбкой сказалъ:

— А ну-ка, какъ дядя-то?

— Вѣдь вы уже знаете… Берите вотъ пироги-то.

— Представь дядю, — возьму, а то не возьму.

Маша вздернула носомъ и, отвернувъ голову захохотала. Андрей Андреичъ тоже захохоталъ и взялъ у ней тарелку.

Насталъ покосъ.

Андрей Андреичъ станетъ собираться на лугъ:

— И я съ вами, — говоритъ Маша.

— Что же ты тамъ будешь дѣлать.

— Буду сѣно трестъ.

— Ну, пожалуй.

Чтобы не загорѣть, Маша покроется платочкомъ такъ, что оставитъ наружи только глаза да носъ, — схватитъ грабли — и маршъ. Дѣла не надѣлаетъ, а зятю пріятно. «И не заставляешь вѣдь… сама охотится»… — думаетъ онъ. Привезутъ ли возъ сѣна, Маша бѣжитъ къ сараю, развязываетъ веревку и таскаетъ охапками сѣно въ сарай.

— Такъ-такъ! Вотъ такъ барышня! — поощряетъ работникъ.

— Брось… Куда ты столько зацѣпила? — ограничиваетъ зять усердіе своячени.

И всѣ смѣются, всѣмъ весело. Пока Лёнушка приплетется въ сараю, половина дѣла уже сдѣлана.

— Во вѣдь какъ у насъ! — произноситъ работникъ, поддѣвая на вилы чуть не полкопны и бросая косвенный взглядъ на появившуюся матушку.

Лёнушка прислонится въ воротамъ и, смотря на кипучую дѣятельность, сожалѣетъ о своемъ безсиліи.

На Лёнушку Маша обращала мало вниманія, потому что «это свой человѣкъ». Ей пуще всего хотѣлось упрочить благорасположеніе со стороны «чужого», — со стороны зятя. Надъ сестрой она нерѣдко даже подтрунивала, подлаживаясь подъ насмѣшливый тонъ Андрея Андреича. Когда Лёнушка наединѣ сообщала ей свои завѣтныя мысли и чувствованія, она отзывалась на нихъ легкомысленнымъ смѣхомъ и замѣчаніями въ родѣ слѣдующихъ: «Вотъ еще глупости!.. Э, пустяки какіе!» Лёнушку сперва удивляло это, она нѣсколько разъ принималась спорить съ сестрой, старалась обратить ее въ свою вѣру, но, наконецъ, убѣдилась, что она идеализировала сестру, — что Маша «какая-то чудная и ровно бы отъ другой матери родилась». Между тѣмъ Андрей Андреичъ души не чаялъ въ свояченѣ. Онъ такъ привыкъ къ ней, что началъ скучать безъ нея. Прежде Маша сама навязывалась куда-нибудь пойти съ нимъ, а потомъ онъ уже сталъ приглашать ее съ собой. Идетъ въ поле:

— Маша, пойдемъ со мной.

— И я пойду, — вставитъ Лёнушка.

— Ну, куда тебѣ? Устанешь: мы далеко — отвѣчаетъ Андрей Андреичъ.

И Лёнушка остается дома.

Она почувствовала себя одинокой, грусть безысходная запала въ ея сердце. Для Андрея Андреича она какъ-бы не существовала. Маша безраздѣльно завладѣла его вниманіемъ. Онъ даже ревниво сердился, когда Ильичъ, заходя по временамъ къ нему, начиналъ шутить и смѣяться съ рѣзвой Машей. Мало того: онъ даже дѣлалъ ему очень прозрачные намеки на то, чтобъ Ильичъ не ходилъ къ нему.

Однажды, возвратясь откуда-то, Андрей Андреичъ спросилъ у кухарки: «Маша дома?» Лёнушка случайно подслушала это и сильно обидѣлась.

— О женѣ не спросилъ: дома ли?.. — съ упрекомъ сказала она, когда Андрей Андреичъ попался ей на глаза.

— Что же мнѣ о тебѣ спрашивать? Ты всегда почти дома сидишь, — холодно и сурово отозвался онъ.

— Нѣтъ, не потому, а такъ… ужъ видно… — чуть слышно проговорила Лёнушка.

Андрей Андреичъ сильно вспылилъ.

— А почему же ты думаешь? — воскликнулъ онъ, свирѣпо наморщившись. — У тебя, должно быть, черти въ головѣ-то!.. Подслушивать ужъ начала… Подлость какая!.. Я за тобой не подсматривалъ, какъ ты таскалась по волосгнымь правленіямъ… въ разнымъ учителямъ… къ пакостникамъ всякимъ.

Лёнушка затрепетала отъ страха и глубокаго оскорбленія.

— Андрюша!.. Господи!.. Перекрестись… — съ трудомъ выговорила она, задыхаясь, и опустилась на диванъ.

Андрей Андреичъ плюнулъ, схватилъ шапку и ушелъ.

…Былъ праздникъ Успенья. Андрей Андреичъ и Маша были у обѣдни. Лёнушка чувствовала головную боль и осталась дома. Накинувъ на плечи драповую кофту, она нѣсколько времени ходила по комнатѣ и слегка охала. Потомъ она пробралась въ кухню.

— Что это ты все дрябнешь? — сказала кухарка, взглянувъ на болѣзненное лицо матушки. — И травки твои видно не помогаютъ?

— Нѣтъ, — тихо проговорила Лёнушка. — Эти травки не для того…

— А вѣдь у Аксиньи горло-то прошло отъ твоей травки-то… Вотъ, это увидала меня: — скажи, говоритъ, матушкѣ спасибо.

— Ну, и слава Богу, — проговорила Лёнушка.

Произошла пауза. Матушка, опершись рукой на замасленный столъ, тоскливо смотрѣла на одну точку и тяжело дышала.

— А что, маменька, — нерѣшительно начала кухарка, прогирая губы фартукомъ: — посмотрю я… батюшка что-то не дюже объ тебѣ промышлять сталъ…

Она ожидала отвѣта, но Лёнушка молчала.

— Ровно бы совсѣмъ отъ тебя откачнулся, — продолжала Марья. — Все съ ней, все съ ней… Маша да Маша, — только и знаетъ…

— Э, ну тебя, Марья… — проговорила, наконецъ, Лёнушка, слабо макнувъ рукой.

— Да ты не погнѣвись… Это мнѣ такъ… со стороны глядючи въ голову приходить… Вотъ ты все пропадаешь: больному человѣку жалость дороже всего; а я посмотрю — у него ровно бы совсѣмъ нѣтъ этой жалости. А это тебѣ еще пуще къ сердцу…

— А помнишь, ты говорила: «плюнуть!» — сказала Лёнушка, слабо улыбаясь однимъ угломъ губъ.

— Ну, плюнуть!.. — возразила Марья. — Твое дѣло не къ моему примѣнить. Я только насчетъ жалости… что вотъ жалости не видать… А тамъ… вѣстимо, дѣло божье.

Андрей Андреичъ и Маша пришли отъ обѣдни. Ни тотъ, ни другая не сказали Лёнушкѣ ни слова. Всѣ втроемъ усѣлись за чай. Въ семёйной атмосферѣ висѣла какая-то туча. Всѣ трое молчали. Съ особенной отчетливостію слышался стукъ чашекъ и журчанье чайной струи, падающей изъ чайника въ стаканъ или чашку. Даже слышно было, какъ Андрей Андреичъ, нѣсколько вытянувъ нижнюю губу, выдувалъ изо рта папиросный дымъ. Андрей Андреичъ сидѣлъ къ столу бокомъ и старался ни на кого не смотрѣть. Маша, поставивъ оба локтя на столъ, смотрѣла на обращенную къ ней ручку самовара, или же, — когда пила чай, — сосредоточивала глаза на блюдечкѣ. Лёнушка нѣсколько разъ останавливала пристальный, сокрушенный взоръ за мужѣ, ожидая встрѣтить его взглядъ, — но не встрѣтила.

— Маша, разливай тутъ, — проговорила она, наконецъ, вставая изъ-за стола: — я пойду лягу.

Андрей Андреичъ тихо кашлянулъ и повернулся на стулѣ. Маша закусила губу и принялась хозяйничать.

Лёнушка ушла въ спальню, легла — и къ обѣду не вставала.

Послѣ обѣда Маша незамѣтно куда-то исчезла. Андрей Андреичъ походилъ немного по залѣ и зашелъ въ спальню. Лёнушка лежала, оборотившись лицомъ въ стѣнѣ.

— Ты спишь, что ли?.. А? — спросилъ онъ, стоя подлѣ кровати.

Отвѣта не послѣдовало. Онъ постоялъ-постоялъ и на цыпочкахъ вышелъ изъ комнаты. Онъ заглянулъ на крыльцо, въ кухню и отправился на дворъ, чтобы оттуда черезъ калитку пробраться въ свой маленькій садикъ. «Враги — и его облеку студомъ», — напѣвалъ онъ, отворяя калитку. Въ саду онъ увидалъ Машу. Она сидѣла подъ деревомъ и вязала чулокъ. Андрей Андреичъ подсѣлъ въ ней на траву.

— Что это ты дѣлаешь? — спросилъ онъ.

— Развѣ не видите — чулокъ вяжу? — отвѣтила она, подбирая платье.

— Да вѣдь грѣхъ: праздникъ.

— А что же дѣлать-то?

— Грѣхъ, говорятъ тебѣ, — повторилъ Андрей Андреичъ, не слушая Машу… — Брось, — добавилъ онъ, толкая ее плечомъ.

— Э, ну васъ! — проговорила она, продолжая работу.

Андрей Андреичъ дернулъ у ней нитку.

— Не балуйтесь, — сказала ему Маша.

Онъ дернулъ въ другой разъ и оборвалъ нитку.

— А это вотъ не грѣхъ? — съ улыбкой проговорила Маша. — Ну, что? Хорошо, небось?

— Пре-во-сходно… — протянулъ Андрей Андреичъ и ущипнулъ ей руку.

— За это вашего брата… — быстро и строго проговорила Маша, и вскочивъ на ноги, ушла.

Онъ проводилъ ее глазами, всталъ и довольно громко затянулъ: «облеку-у-у студомъ»…

— Что, батюшка, прогуляться вышли? — раздался вдругъ знакомый голосъ изъ-за сосѣдней изгороди.

Андрей Андреичъ вздрогнулъ и быстро зашагалъ въ калиткѣ.

— Прогуляться, молъ, вышли? — проговорилъ тогь же голосъ громче прежняго.

«Все равно — замѣтилъ», — подумалъ Андрей Андреичъ: — еще, Богъ знаетъ, что ему показалось.

Просунувъ голову сквозь верхіе концы тына, преневинно глядѣлъ на него долговязый дьячокъ — Прохорычъ. «Не замѣтилъ», — подумалъ Андрей Андреичъ.

— Я тутъ смотрѣлъ… червь сильный на яблоняхъ, — огородилъ батюшка, подходя въ тыну.

— Да теперь что же червь? — возразилъ дьячокъ. — На что онъ вамъ теперь — червь?

«Замѣтилъ», — снова мелькнуло въ головѣ батюшки.

— Нѣтъ, я хотѣлъ…

— А вотъ свиньи окаянныя сокрушаютъ, — перебилъ Прохорычъ. — У меня всѣ почти картошки дорыли. Сейчасъ двухъ согналъ. Такъ анаѳемы вспахали, что только заборонить осталось. Эти поганые пастушишки, какъ въ осени — такъ совсѣмъ за скотиной не смотрятъ. Я знаю, чьи свиньи-то… По настоящему надо бы встребовать… И вѣдь вотъ что дивно: въ свой огородъ не лазятъ, а все въ чужой: точно чужія картошки слаже.

«Ужъ не притчу ли онъ на меня гнетъ?» — подумалъ Андрей Андреичъ и сказалъ:

— Городить надобно получше.

— Да вѣдь ужъ какъ, кажется, городишь, — а все дѣла не поправишь.

«Такъ и есть!» — съ испугомъ заключилъ про себя Андрей Андреичъ. «Чоргь его знаетъ!»…

— Нѣтъ, у меня цѣлы, — изъяснилъ онъ вслухъ.

— Да вамъ-то что? — отозвался Прохорычъ. — Ежели бы даже.. Вамъ вотъ за похороны-то на худой конецъ красненькая влетитъ.

— За какія похороны? — оживившись, спросилъ Андрей Андреичъ.

— А вотъ Стручковъ-то умретъ… что рощами-то торгуетъ. Я сейчасъ слышалъ, что его вчера соборовали.

— Что ты болтаешь! — смѣясь, воскликнулъ батюшка. — Во-первыхъ, онъ еще не умеръ, а во-вторыхъ, если бы и умеръ, — онъ не нашего прихода.

— Что умретъ, это вѣрно, — серьёзно возражалъ Прохорычъ, — а что васъ позовутъ, это ужъ безпремѣнно… и безъ десяти рублей не обойдетесь — вотъ посмотрите. Лѣтъ пять тому назадъ онъ жену хоронилъ, — такъ со всей округи священниковъ сзывалъ… Насъ не звали, а васъ всѣхъ звали. Эти люди ужъ обыкновенно любятъ… соборнѣ… и покойникъ отецъ Степ… Тьфу!.. Дай Богъ ему много лѣтъ священствовать… Дядюшку вашего покойникомъ назвалъ… Да, такъ отецъ Степанъ порядочную благодать тогда получилъ. Вотъ и вы теперь также. Ежели бы за мои грѣшные зубы этакъ-то попадало, я бы тогда о картошкахъ-то и не охнулъ; еще самъ бы свиней въ себѣ нагналъ.

При послѣднихъ словахъ Прохорычъ захихикалъ и принялъ свою бороду съ тына.

— Шутъ ты гороховый! — проговорилъ батюшка, и направился къ калиткѣ.

«Ничего онъ, оказывается, не видалъ», — утѣшалъ себя Андрей Аидреичъ, проходя черезъ дворъ.

Когда онъ вошелъ въ залъ, Маша сидѣла подъ окномъ и смотрѣла на улицу.

— Экая! — прошипѣлъ онъ, проходя подлѣ нея.

Маша ничего не отвѣтила, даже не взглянула на него.

XXVI.

Вечеромъ того же дня Маша сидѣла одна на крыльцѣ. Лёнушка, едва передвигая ноги, ходила по комнатѣ. Андрей Андреичъ нерѣшительно подошелъ къ женѣ и, слегка охвативъ ее одной рукой, заговорилъ:

— Что это ты у меня завалялась-то, а? Все больна, все больна…

Лёнушка взглянула на него съ нѣкоторымъ недоумѣніемъ и не знала, что сказать.

— Что же ты молчишь? — мягко спросилъ онъ, съ ноги на ногу двигаясь съ ней по комнатѣ. — Серчаешь, что ли?… А я къ тебѣ давича заходилъ послѣ обѣда. Посмотрѣлъ — а ты спишь себѣ…

Лёнушка глубоко вздохнула.

— Ну, Лёна, не серчай, — продолжалъ онъ, взявъ ея руку: — мало ли что бываетъ…

— Я, мой другъ, никогда не серчаю, — выговорила она наконецъ, сжимая его руку. — Только ты пожалуйста не серчай. Ну, можно ли такъ?.. Ты подумай…

— Ну, да что… Перестанемъ объ этомъ… Стоитъ толковать!.. А ты знаешь, Стручкова вчера соборовали… Говорятъ, едва ли живъ будетъ.

— Э-эхъ, другъ ты мой милый… — задумчиво проговорила Лёнушка, заканчивая этимъ восклицаніемъ процессъ какихъ-то тайныхъ мыслей… — Что ты сказалъ-то?

— Я говорю: Стручковъ того и гляди умретъ. Нѣкоторые ужъ на его похороны собираются.

— Не шути такъ, Андрюша… Зачѣмъ?

— Нѣтъ, серьезно… Будто всѣхъ окрестныхъ священниковъ думаютъ пригласить… и каждому цѣлковыхъ по десяти… Поѣду на досугѣ въ городъ — обновокъ тебѣ накуплю.

Андрей Андреичъ болталъ все это для того только, чтобы что-нибудь сказать. Онъ подошелъ-было къ женѣ съ намѣреніемъ приласкать ее, и этой лаской думалъ искупить мысленный грѣхъ сцены въ саду, оставившей у него на душѣ осадокъ нелѣпаго тревожнаго чувства. Но когда онъ приблизился къ женѣ, и когда его обдало запахомъ пота и уксуса, то у него потребность ласки мгновенно улетучилась, и, вмѣсто нѣжныхъ словъ, онъ плелъ прозаическую, глупѣйшую нескладицу. Тѣмъ не менѣе у Лёнушки, по мѣрѣ продолженія бесѣды съ нею мужа, на душѣ становилось легче и легче; она почувствовала, что даже голова у ней посвѣжѣла. Она стала нѣсколько бодрѣе ходить по комнатѣ, и минорный тонъ ея рѣчи сталъ мало-по-малу приближаться къ мажорному. Она ждала, что мужъ ее поцѣлуетъ, но онъ жтого не сдѣлалъ, а только продолжалъ пересыпать изъ пустого въ порожнее, то-и-дѣло перебѣгая съ предмета на предметъ. Наконецъ она сама рѣшилась-было поцѣловать его, но въ этотъ моментъ вошла въ комнату Маша — и поцѣлуй не состоялся. Андрей Андреичъ вскорѣ отсталъ отъ жены, — и опять цѣлый вечеръ промолчалъ.

На другой день, 16 августа, передъ вечеромъ пожаловали къ Андрюшѣ тятенька съ маменькой. Увидавъ Лёнушку, худую, блѣдную, растрепанную, старикъ вытаращилъ глаза, развелъ руками и воскликнулъ:

— Что это? Что это такое, Господи помилуй! Ты совсѣмъ извелась!..

— Я, папаша, очень больна была… чуть-было не умерла, — объяснила Лёнушка, — садясь возлѣ папаши.

— Не слыхалъ, ничего не слыхалъ… Я бы возлѣ престола молитву особую возслалъ… А то вотъ заздравной просвирочки даже не привезъ… Андрей, ты что же мнѣ не сообщилъ? Такой случай, что слѣдовало бы… отцу…

— Да что же сообщать: развѣ вы докторъ! — возразилъ Андрей Андреичъ.

— Докторъ — не докторъ, а все-таки… какъ это можно?… Ахъ, дочка, дочка! — произнесъ старикъ, уставясь на невѣстку и покачивая головой… — Какъ же это ты, а?… Ты, Андрей, должно быть, плохо бережешь ее, а?..

И онъ перевелъ глаза на сына.

— Какъ ее беречь-то? Просолить, чтобъ не портилась? — отозвался сынъ, насильственно улыбаясь.

— Да ты, должно быть, не любишь ее, а?

Андрей Андреичъ молчалъ. Лёнушка склонила голову на грудь. Старикъ пытливо посмотрѣлъ на обоихъ.

— Такъ, такъ… Я подозрѣваю… — утверждалъ онъ. — Ты, братъ, что же это, Андрей, а? Я тебя, знаешь, какъ разъ… того…

— Съ чего вы взяли, тятенька? Вѣдь это даже смѣшно, — полушутливо, полусерьёзно проговорилъ Андрей Андреичъ.

— А отчего же она у тебя какъ щепка стала?

— Вѣдь вамъ, говорятъ, — больна была.

— А развѣ кто не болитъ? Мать твоя тоже болѣла, а посмотри-ка какая она у меня…

— Тьфу! Болтаетъ — не слушалъ бы… — проворчала мать. — Ну, къ чему привязался? Чего ищешь?

— Сейчасъ же поди поцѣлуй ее, чтобы я видѣлъ!… — настаивалъ старикъ, не слушая жену.

— Ну, папаша, зачѣмъ это? — сказала Лёнушка, поднявъ голову и притрогиваясь рукой въ плечу свекора. — Онъ и такъ меня…

— Я такъ хочу, — перебилъ старикъ… — Ну, что же ты?.. — снова обратился онъ къ сыну.

— Что это съ вами? Вы просто чудите! — смѣясь отозвался сынъ.

Отецъ всталъ, подошелъ въ сыну и, ухвативъ его за руку, потащилъ къ Лёнушкѣ, приговаривая: «сейчасъ же, сейчасъ же… чтобъ я видѣлъ… Ну!» скомандовалъ онъ, остановивъ Андрюшу передъ Лёнушкой.

Андрей Андреичъ нагнулся въ женѣ, чмокнулъ ее въ губы и быстро выпрямился. И мать, и Андрюша, и Лёнушка, и Маша засмѣялись, а старикъ, не измѣняя строгаго выраженія въ лицѣ, воскликнулъ:

— Э-э, братъ, нѣтъ… не такъ! Постой…

Онъ взялъ за руку Лёнушку и сына и оттащилъ обоихъ на средину комнаты; затѣмъ обѣ руки Андрюши положилъ на плечи Лёнушки, а руки Лёнушки на плечи Андрюши, и, отступивъ на два шага, скомандовалъ: «ну, крѣпче!.. три раза». Дѣти цѣловались, а отецъ отщитывалъ: разъ! два! три!

— Вотъ ловко! — воскликнулъ онъ наконецъ, хлопнувъ въ ладоши, и весело засмѣялся. Вотъ ты и повеселѣла, — сказалъ онъ, подойдя въ Лёнушкѣ и ласково трепля ее по плечу. — А то и повѣсила крылышки… и на — поди! Подбились бы получше другъ къ другу — и болѣзнь бы вся прошла. Мы вотъ съ матерью даромъ что того… а и то… Ну-ка, мать, давай-за мы имъ примѣръ покажемъ…

Онъ, раскачиваясь, быстро подошелъ въ своей «матери», и, облапя ее, началъ крѣпко цѣловать. Матушка вертѣла головой и обѣими руками отталкивала кавалера, но кавалеръ взялъ-таки свое.

— Угорѣлъ старый, ей-Богу угорѣлъ, — бормотала матушка, конфузливо улыбаясь.

— Хе-хе-хе, — засмѣялся старикъ и заковылялъ въ святой уголъ… — Вотъ теперь и чайку попьемъ! — возгласилъ онъ, усѣвшись… — Э-эхъ, дѣтушки, дѣтушки… Буди, Господи, милость твоя на насъ!..

И лицо его приняло обычное спокойное выраженіе.

И Андрюшѣ и Лёнушкѣ показалось, что папаша замѣтилъ нѣкоторую натянутость въ ихъ отношеніяхъ и придалъ ей большое значеніе. На самомъ же дѣлѣ онъ ничего такого не замѣтилъ, а просто хотѣлъ развеселить Лёнушку, болѣзненный видъ которой не гармонировалъ съ торжествомъ его пріѣзда. Какъ бы то ни было, но пріемъ старика оказался очень благодѣтельнымъ. Обѣ четы — и старая и юная — чувствовали себя во все время свиданія чрезвычайно хорошо. Всѣ шутили, смѣялись; всѣ объединялись въ одномъ тепломъ, мягкомъ родственномъ чувствѣ. «Какіе милые старички, — не разъ думала Лёнушка, — вотъ бы намъ всѣмъ вмѣстѣ жить»… Андрей Андреичъ, сидя за чаемъ подлѣ Лёнушки, разъ даже нѣжно потрепалъ ее по щекѣ. Словомъ, Лёнушка совершенно просіяла и заблаженствовала, какъ въ медовый мѣсяцъ.

Пророчество Прохорыча сбылось, хотя и не скоро: Стручковъ померъ въ концѣ сентября, и Андрей Андреичъ былъ приглашенъ на похороны. Собираясь ѣхать, онъ любезно простился съ женой и шутливо благословилъ ее большимъ крестомъ. Въ сѣняхъ попалась ему Маша, и онъ мимоходомъ мазнулъ ее пальцемъ по носу.

Спустя около получаса послѣ его отъѣзда, пришелъ къ Лёнушкѣ Прохорычъ. Остановившись въ передней и не видя никого въ залѣ, онъ вызывающимъ образомъ кашлянулъ и громко высморкался.

Вышла изъ спальни Лёнушка.

— Что, Прохорычъ?… Иди сюда, — что же ты тамъ сталъ?…

— Нѣтъ… я вѣдь больно нечистъ, — отвѣтилъ онъ, взглянувъ себѣ на сапоги. — Батюшка дома?

— Нѣтъ, онъ уѣхалъ недавно на похороны; развѣ ты не знаешь?

— Ч видѣлъ, какъ они поѣхали, да вѣдь Богъ его знаетъ… Такъ ихъ, стало быть, нѣтъ?

— Да ужъ, стало быть, нѣтъ, — съ улыбкой сказала Лёнушка. — Развѣ онъ тебѣ нуженъ?

— Нѣтъ, онъ, — положимъ, — не нуженъ… А Марья Яковлевна дома?

— Она куда-то вышла. На что же тебѣ Марья Яковлевна?

— Да мнѣ и Марью Яковлевну не нужно.

— Такъ что же тебѣ?

— Я… къ вамъ.

— Ну?.. Да ты садись пожалуйста…

— Не въ сидѣньи дѣло.

— А въ чемъ же?

Прохорычъ кашлянулъ и почесалъ въ затылкѣ.

— Эхъ, матушка… Хочу я вамъ сказать, — да начать не знаю какъ… Можетъ быть, это и не мое дѣло…

— Да говори скорѣе: что такое?

— Давно я собирался вамъ… Меня ажъ вотъ какъ отъ этого… (При этомъ онъ повертѣлъ кулакомъ около сердца).

— Ну же, говори прямо.

Прохорычъ переступилъ съ ноги на ногу, осмотрѣлся, кругомъ и, пододвинувшись нѣсколько къ Лёнушкѣ, началъ:

— Батюшка вашъ…

— Ну? (Лёнушка ведро гнула).

— Заблудился, — грянулъ Прохорычъ.

— Какъ это?

— Такъ… Въ саду… Собственными глазами видѣлъ… Съ Марьей Яковлевной… очень неодобрительно поступалъ…

— Что ты, что ты болтаешь! Ты должно бы выпилъ! — тревожно воскликнула Лёнушка — и почувствовала, что у ней зазвенѣло въ ушахъ.

— Нѣтъ, пока еще ничего не выпилъ… Простите Бога ради… Я ей-Богу отъ души… Свинью сгонялъ… А я изъ-за изгороди… Она и убѣжала.

— Ты врешь!

— Вотъ провалиться мнѣ на этомъ мѣстѣ… На Успенье послѣ обѣда… Не повѣрите, — во мнѣ даже утроба тогда повернулась!.. Какъ желаючи вамъ всегда… и будучи еще при дядюшкѣ вашемъ… надо сказать, — истинно жалѣю вашу участь… по причинѣ такого беззаконія… среди бѣлаго дня…

Изъ сѣней отворилась дверь и вошла Маша.

— Здравствуй, Прохорычъ! — сказала она.

— Добраго здоровья, — отвѣтилъ Прохорычъ и, нѣсколько помявшись на мѣстѣ, проговорилъ:

— Да, похороны будутъ знатныя… Такъ батюшка, значитъ, не скоро… Не то будетъ у насъ завтра служба, не то нѣтъ… Ну, прощайте покамѣстъ… извините Бога ради, что потревожилъ…

Прохорычъ не ошибся, сказавши, что онъ потревожилъ Лёнушку. Она едва добрела до постели и ткнулась въ подушку. Голова у ней кружилась; сердце сильно стучало. «Господи, да что же это такое?» — шептала она. — «Неужели это правда?!.. Нѣтъ, онъ вовсе не пьянъ… Но, можетъ быть, ему показалось… Вѣдь этого быть не можетъ, ну, рѣшительно не можетъ, не можетъ, не можетъ!.. Кто бы это сказалъ мнѣ правду? — самую истинную, чистую правду?.. Чтобы ужъ было вѣрно-превѣрно, такъ вѣрно, какъ будто сама видѣла… Да!.. Постой…» Она вскочила съ постели и достала «Сокровище духовное». Скажи мнѣ, Господи, правду твою и уразумѣю — прошептала она, зажмурившись, — и разогнула книгу. Открылась страница 140, статья 35. Лёнушка прочла: «Воротись! не туда пошелъ»… А онъ какъ сказалъ?… Да: — заблудилъ… Ну-ка, дальше… Не касайся здѣ ядъ, — прочла она крупное заглавіе слѣдующей статьи… опять… Тоже самое и онъ… Если и дальше, тогда ужъ кончено… «Плачъ», стояло въ заглавіи 37-й статьи.

Держа книгу на колѣняхъ и закрывъ глаза ладонью, Лёнушка нѣсколько минутъ просидѣла въ тяжеломъ раздумьѣ. Потомъ она вышла въ валу, и быстрыми шагами начала ходить изъ угла въ уголъ. Маша посмотрѣла на нее съ нѣкоторымъ удивленіемъ.

— Маша… какъ это?… — начала было Лёнушка, продолжая ходить.

— Что такое? — спокойно спросила Маша.

Лёнушка хотѣла-было приступить въ дѣлу, но у нея не хватило духу, и она измѣнила вопросъ:

— Ты видѣла ныньче Анну Ивановну?

— Нѣтъ… А что?

— Такъ.

Произошло молчаніе.

— Маша, ну-ка, посмотри на меня, — начала опять Лёнушка, бросая испытующій взглядъ на сестру.

Маша взглянула на нее и проговорила:

— Что тебѣ нужно?

— Ничего… такъ.

— Нѣтъ, въ правду?

— Я хотѣла-было… — И Лёнушка опять замялась.

Маша поднялась съ мѣста и ушла.

«Ушла», подумала Лёнушка. «Такъ… вѣрно… Это было… Ну, что-жъ я теперь?» размышляла она, разводя руками. Тоскливымъ взоромъ обведя стѣны, она остановилась, наконецъ, на фотографической карточкѣ и подошла въ ней. Карточка изображала Андрея Андреича и Лёнушку въ ту пору, когда они были «молодые». Андрей Андреичъ изображенъ былъ съ короткими еще волосами и въ бѣлой ризѣ, которая такъ странно расплылась по фону карточки, что молодой батюшка казался завѣшеннымъ простыней. Онъ стоялъ бодро, нѣсколько поднявъ голову и отставивъ одну ногу впередъ. За лѣвую руку его обѣими руками прицѣпилась Лёнушка, тѣсно прижавшись плечомъ къ супругу. Она въ шляпкѣ, въ шелковомъ платьѣ, свѣженькая, веселенькая.

Лёнушка пристально всмотрѣлась въ самодовольную физіономію супруга.

— Эхъ, ты!… — съ упрекомъ прошептала она, щелкнувъ пальцемъ по крошечной площадкѣ, изображавшей лобъ Андрея Андреича.

Вглядываясь затѣмъ въ собственную физіономію на карточкѣ, она попыталась воспроизвести то настроеніе, какое отражала фотографія; но попытка ея не удалась; еще тяжелѣе стало у ней на душѣ, еще пуще ей защемило сердце.

— Ишь вѣдь… вмѣстѣ… — прошептала она. — Ну, зачѣмъ это? Теперь ужъ не нужно… не хочу… будетъ… Сейчасъ же!…

Она быстрыми, рѣшительными шагами направилась въ спальню и черезъ минуту вышла съ ножницами. Торопливо, дрожащими руками она вынула карточку изъ рамки и начала рѣзать ее вдоль. Дойдя ножницами до сцѣпленныхъ рукъ, она остановилась и опустила руки вмѣстѣ съ карточкой, защемленной ножницами. Дыханье ея учащалось, во рту сохло. Послѣ минутнаго колебанія она, зажмуривъ глаза и стиснувъ зубы, съ дрожью во всемъ, тѣлѣ, сильно щелкнула ножницами — и правая половина карточки полетѣла на полъ. Она открыла глаза и взглянула на оставшуюся у ней въ рукахъ половинку. — На ней одиноко стоялъ Андрей Андреичъ. Съ своей поднятой головой и отставленной ногой, онъ показался теперь Лёнушкѣ еще болѣе отважнымъ, болѣе удалымъ. Изъ-подъ лѣвой руки его высматривали двѣ кисти рукъ съ переплетенными пальцами; на бѣломъ фонѣ лѣваго плеча виднѣлось черное пятно. Оказалось, что Лёнушка второпяхъ и зажмуркой забрала ножницами нѣсколько правѣй и отхватила себѣ на карточкѣ руки и часть плеча, что и составило совершенно ненужный аксессуаръ къ одинокому портрету Андрея Андреича. Лёнушка подняла съ полу свою ампутированную персону и горькая улыбка блеснула у ней на губахъ. Карточка представляла теперь Лёнушку ровно бы пошатнувшеюся въ правую сторону. Какъ будто какая-то темная могучая сила рванула ее въ одну сторону — и искалѣчила. Лёнушка попробовала-было-сложитъ вмѣстѣ обѣ половинки разрѣзанной карточки, но чудо не совершилось, — срощеніе отрѣзанныхъ членовъ не произошло. Она сунула обѣ половинки въ карманъ и, дрожа какъ въ лихорадкѣ, улеглась на постель.

Пріѣхалъ Андрей Андреичъ. Лёнушка слышала, какъ онъ вошелъ въ переднюю, какъ снималъ калоши и раздѣвался, — но не вышла къ нему.

— Однако, всего пять рублей, — благодушно началъ Андрей Андреичъ, входя въ залу… — Да гдѣ-жъ народъ-то? — спросилъ онъ самъ себя, не найдя никого въ залу… — Это что такое? — продолжалъ онъ, увидѣвъ на стулѣ портретную рамку и ножницы. — Лёна!… — возгласилъ онъ, направляясь въ спальню… — Лёна!… — повторилъ онъ пониженнымъ тономъ уже въ спальнѣ.

Лёнушка молча зашевелилась на постели, Андрей Андреичъ приблизился къ ней. Она торопливо достала что-то изъ кармана и, протянувъ къ нему руку, обрывающимся голосомъ проговорила:

— На вотъ тебѣ…

— Это что за фантазія! — съ удивленіемъ проговорилъ Андрей Андреичъ, увидѣвъ себя на карточкѣ отщепенцемъ. — Для чего ты это сдѣлала? Что ты хочешь этимъ сказать?

— Самъ знаешь… — тихо проговорила Лёнушка, закрывъ глаза.

— Ну, что я знаю? — что такое я знаю? — воскликнулъ онъ. — Что за комедіи такія? Тебѣ не нужно, такъ вѣдь и мнѣ не нужно! — запальчиво крикнулъ онъ — и въ клочки изорвалъ полученную имъ половину карточки. Другой бы на моемъ мѣстѣ такую задалъ… Ну, не гадость ли это? Тьфу! Языка сквернить не хочется.

И Андрей Андреичъ, бормоча и ворча, повернулъ отъ супружескаго ложа.

ХXVII.

Стоялъ почти уже въ половинѣ октябрь — мрачный, холодный, съ воющими и стонущими, душу гнетущими вѣтрами и съ непрерывными проливными, косыми дождями, наступательно хлещущими въ окна. Скучно на дворѣ, скучно дома. Весельчаки — и тѣ нѣсколько присмирѣли; меланхолики сдѣлались меланхоличнѣе, флегматики — флегматичнѣе, люди сердитые стали совсѣмъ злыми, несчастные почувствовали себя еще несчастнѣе. Закашлялъ, заперхалъ бѣдный людъ деревенскій, изукрасился флюсами, застоналъ отъ зубной боли, задрожалъ отъ «желѣзной ласки двѣнадцати сестеръ-трясовицъ».

Хуже стало и Лёнушкѣ.

Тайна, сообщенная ей Прохорычемъ и подтвержденная авторитетомъ «Сокровища», тяжелымъ камнемъ лежала у ней на душѣ. Нѣсколько разъ она пыталась объясниться и съ мужемъ и съ сестрой, но каждый разъ рѣчь ея замирала на первомъ же словѣ. Она сдѣлалась капризна, какъ ребенокъ, часто плакала, и никто изъ окружающихъ не могъ ее утѣшить; она совсѣмъ почти лишилась и пищи и сна, и быстро слабѣла и худѣла… Андрей Андреичъ отчасти постигалъ причину мученія жены и иногда обнаруживалъ желаніе успокоить ее. Но при настоящемъ настроеніи Лёнушки онъ долженъ былъ превратиться въ ангела свѣтла, а между тѣмъ онъ былъ холоденъ и нѣсколько грубъ даже и тогда, когда хотѣлъ показаться ласковымъ. Онъ былъ совершенно увѣренъ, что сцена въ саду останется для всѣхъ тайною и смотрѣлъ на жену, какъ на непростительно-глупую капризницу, безпричинно отравляющую жизнь и себѣ и ему. Онъ сталъ досадовать наконецъ и на Машу, — что она «подвернулась ни оттуда, ни отсюда — и пошло чортъ знаетъ что»… Маша притихла. Она съ нѣкотораго времени стала почему-то бояться сестры, а потому по возможности старалась избѣгаться, хотя въ душѣ и жалѣла ее.

Въ домѣ Андрея Андреича готовился вечерній чай. Вдругъ мимо оконъ промелькнула, въ сопровожденіи шумной толпы мальчишекъ, чья-то высокая фигура. Черезъ минуту дверь изъ сѣней отворилась, и въ передней хриплый басъ отчетливо проговорилъ: шедши покажитесь священникомъ. Андрей Андреичъ заглянулъ въ переднюю и увидѣлъ незнакомца. Это былъ высокій, плечистый мужчина, лѣтъ сорока пяти. Физіономія его походила на физіономію ѳиваидскаго пустынника: она почти вся, до самыхъ глазъ, была покрыта длинными черными съ просѣдью волосами, торчащими во всѣ стороны радіусами; даже на широкомъ носу торчалъ пучокъ волосъ. Щеки глубоко-впалыя; глаза большіе, черные, быстрые, пронизывающіе; лобъ широкій и высокій; на головѣ безпорядочными прядями торчали короткіе, точно ощипанные волосы. Онъ былъ въ длинномъ нанковомъ холодномъ халатѣ на распашку; огромныя босыя ножищи его были покрыты слоемъ свѣжей грязи. Онъ держалъ въ рукахъ опутанный тонкой бичевой кирпичъ.

— Что тебѣ? — спросилъ Андрей Андреичъ.

— На семъ камени созижду церковь, и врата адовы не одолѣютъ ей, — проговорилъ незнакомецъ, идя въ залу и потрясая кирпичемъ.

Андрей Андреичъ, стоя въ дверяхъ, хотѣлъ-было нѣчто возразить, но ограничился тѣмъ, что уступилъ гостю дорогу и отошелъ въ сторону. Лёнушка испуганными глазами взглянула на незнакомца.

— Не бойтеся, азъ есмь!-- продекламировалъ незнакомецъ, странно выворачивая губы, — и положилъ кирпичъ на столъ. — Ищу Христа, — продолжалъ онъ, начавши ходить по комнатѣ: — безъ Христа нельзя создать церковь. Но Христа нѣсть здѣ: воста… Взыскалъ ты Іисуса, — обратился онъ къ Андрею Андреичу, — не ради Іисуса, а ради хлѣба куса.

— Ты что это за птица такая? — спросилъ Андрей Андреичъ, стоя въ дверяхъ спальни.

— Что за птица? Орелъ! — отвѣтилъ незнакомецъ.

— Кто ты такой?

— Я тотъ, котораго вы не знаете… Одного происхожденія съ патріархомъ Никономъ… Обошелъ землю и поднебесную, и явился къ вамъ… И роптаху вси, глаголюще, яко къ грѣшному мужу вниде витати. Священникъ и левитъ мимо иде, самарянинъ же видѣ милосердова…

— Не хочешь ли чайку? — робко предложила Лёнушка.

— Чайку? Нѣтъ. Чай — вода, а вода плотину прорываетъ… и ужъ прорвала. И тебѣ самой въ душу пройдетъ оружіе… Обаче дерзай, ибо блаженіи чистіи сердцемъ… А Илія человѣкъ бѣ подобострастенъ намъ…

У Лёнушки сильно наморщился лобъ и широко раскрылись зрачкв.

— Вотъ что, братъ: убирайся-ка ты отсюда по добру по здорову, — предложилъ Андрей Андреичъ, не перемѣняя своей позиціи.

— Что? Погоди, левитъ, не спѣши… Меня вотъ еще чайкомъ добрые люди подчуютъ. А я не хочу чайку, а хочу ветчинки. Дайте мнѣ ветчинки… два маленькихъ кусочка, — я и пойду.

Работница доселѣ съ любопытствомъ высматривавшая изъ передней, бросилась розыскивать ветчину.

— Погибающимъ юродство есть, а спасаемымъ сила божія есть, — проговорилъ незнакомецъ, взглянувъ на Андрея Андреича и значительно кивнувъ головой. — Соль обуяла, а міръ солить надо. Кто солить будетъ? И буія міра избра Богъ… Всѣмъ быхъ вся, да всяко нѣкія спасу…

— Ветчинки нѣтъ, батюшка, а вотъ… — проговорила вбѣжавшая работница, подавая незнакомцу два кусочка какого-то мяса.

— А свиней-то гадаринскихъ развѣ нѣтъ у васъ?

— Есть, да нерѣзаныя, — отвѣтила работница.

— Есть, да нерѣзаныя! -Тм… Во-истину рекла есй, — пробормоталъ странникъ.

Онъ положилъ кусочки мяса на столъ и началъ развязывать у кирпича бичевку. Распутавъ бичевку, онъ привязалъ куски къ концамъ ея и осмотрѣлъ потолокъ. Затѣмъ взялъ бичевку двумя пальцами посрединѣ, вытянулъ съ ней руку и свободной рукой толкнулъ сперва одинъ конецъ веревки, потомъ другой. Концы закачались въ противоположныя стороны. Незнакомецъ сдѣлалъ полуоборотъ къ удивленной публикѣ и, продолжая стоять съ вытянутой рукой, серьёзно проговорилъ.

— Видите: — это туда, а это сюда, а мясо одно… Да!… Плоть едина, а въ разныя стороны… Имѣяй слышати да слышитъ…

Сказавъ это, онъ подалъ веревку работницѣ.

— Брось мясо псамъ, а вервіе принеси.

— Убирайся вонъ, — уродъ этакой! — крикнулъ Андрей Андреичъ.

— Блажени изгнана правды ради, — спокойно проговорилъ незнакомецъ.

— Я тебя сейчасъ къ становому отправлю! — горячился Андрей Андреичъ.

— Хощеши не боятися власти, благое твори, — тѣмъ же спокойнымъ тономъ отозвался ѳиваидецъ.

Онъ приложилъ во лбу ноготь указательнаго пальца, наклонилъ нѣсколько голову и протяжно, на какой-то неслыханный мотивъ запѣлъ:

«Чей-то сладкій гласъ въ пустынѣ

Поражаетъ днесь мой слухъ?

Кто зоветъ мя къ стаду нынѣ?

Знать, пресладкій мой Пастухъ.

Возвратиться мнѣ вѣщаетъ:

Видно я не на пути;

Путь пространный преграждаетъ,

Я хромаю — какъ идти?..»

Работница, дождавшись конца пѣсни, подала пѣвцу бичевку. Онъ снова опуталъ кирпичъ и взялъ его подъ мышку.

— Ну… миръ мой оставляю вамъ, — проговорилъ онъ и двинулся-было изъ залы… Да! — спохватился онъ и обернулся къ Лёнушкѣ. Одъ досталъ у себя изъ-за пазухи завалянную баранку и предложилъ Лёнушкѣ. Та отказалась.

— Возьми, рыбочка, — возьми любопустынная горлица, — настаивалъ незнакомецъ.

— Это тебѣ… — отговаривалась Лёнушка.

— Мнѣ не надо, зане пепелъ, яко хлѣбъ ядахъ и питіе мое съ плачемъ растворялъ.

Лёнушка взяла баранку.

— Вотъ тебѣ медъ и улей, сиди на стулѣ; сиди не вертись, слушай не сердись. Ѣшь… изъ ядомаго сладкое изыдетъ, — читкомъ проговорилъ незнакомецъ.

Онъ взвалилъ кирпичъ на плечо и, уходя, продекламировалъ: «и прошедъ посредѣ ихъ идяще».

— Отецъ родной, скажи мнѣ что-нибудь! — съ умиленіемъ взмолилась работница въ передней.

— Руки твои на всѣхъ и руки всѣхъ на тебѣ, — пробормоталъ незнакомецъ и шагнулъ въ сѣни.

— Ой-ой, Господи помилуй! — съ испугомъ воскликнула работница.

— Что тамъ еще? Выпроводить его скорѣе, — пробормоталъ Андрей Андреичъ и быстро направился въ сѣни.

— Что сей сосудъ скуделенъ? Жена самарянская оставила? — спросилъ незнакомецъ въ сѣняхъ, мимоходомъ указывая на стоящій на полу кувшинъ.

— Иди, иди, будетъ болтать-то, — проговорилъ хозяинъ, наступая сзади на гостя.

— Идетъ, идетъ, яко же писано, — спокойно отозвался гость.

Возлѣ крыльца стояло нѣсколько бабъ съ грудными ребятами.

Когда незнакомецъ появился на крыльцѣ, бабы отвѣсили ему дружный поклонъ и въ одинъ голосъ зашумѣли.

— Человѣкъ божій, взгляни ты вотъ на скорбныхъ нашихъ… Помоги, отецъ!

— Вы съ ума сошли! Пошли прочь!.. Эка овцы безсмысленныя! — съ гнѣвомъ вскричалъ батюшка.

— Т-сс!.. Не браните дѣтей приходити ко мнѣ, таковыхъ бо есть царствіе Божіе, — произнесъ незнакомецъ, сходя съ крыльца и поднявъ руку надъ головой.

Бабы, нѣсколько отступивъ отъ крыльца, выпростали головы своихъ «скорбныхъ» изъ окутывавшаго ихъ тряпья и, какъ къ причастью, одна за другой, стали подносить дѣтей къ «человѣку божію». Онъ каждаго ребенка благословлялъ и надъ каждымъ произносилъ: «Изъ устъ младенецъ и ссущихъ совершилъ ecu хвалу». Бабы кланялись и отходили. Батюшка нѣсколько разъ кричалъ: «пошли прочь! Становому дамъ знать!» Но слова его остались гласомъ вопіющаго въ пустынѣ.

Совершивъ актъ исцѣленія младенцевъ, чудотворецъ быстрымъ энергическимъ шагомъ зашагалъ по площади и запѣлъ: «О, кто меня противу бѣдъ отъ самого себя спасетъ!..» Мальчишки бросились за нимъ. «У — у! У — у!» закричали они: «безъ шапки, безъ шапки!.. Положи кирпичъ-то на голову… замѣсто шапки…»

— Вотъ я васъ, елисеевы дѣти, я васъ!.. — крикнулъ пророкъ, обернувшись къ мальчишкамъ и сдѣлавъ видъ, будто хочетъ бѣжать за ними.

Мальчишки бросились въ-розсыпь.

Незнакомецъ произвелъ на Лёнушку потрясающее впечатлѣніе. Она цѣлую ночь не могла заснуть. Только-что задремлетъ — сейчасъ же страшный загадочный незнакомецъ, какъ живой, станетъ предъ ея глазами. Она вздрогнетъ, проснется, сотворитъ молитву. Страшный образъ исчезъ, но въ ушахъ ея звучатъ не менѣе страшныя слова… «Тебѣ самой въ сердце пройдетъ оружіе», слышится ей… «Плоть едина, а въ разныя стороны» и т. п. Ею овладѣлъ страхъ. Она не разъ будила Андрея Андреича, но тотъ, съ трудомъ отозвавшись на ея зовъ какимъ-нибудь междометіемъ, мгновенно снова засыпалъ.

Поутру встала она истомленная, разстроенная, съ надорванными нервами.

— Андрюша, я поѣду… — обратилась она къ мужу.

— Куда?

— Къ дядѣ.

— Что ты? Въ этакую погоду!.. И безъ того ужъ…

— Нѣтъ, поѣду, поѣду!.. — настойчиво перебила Лёнушка.

— Да ты подумай: ну, какъ ты поѣдешь! — возразилъ Андрей Андреичъ.

— Ради Бога, не удерживай меня!! — болѣзненно вскрикнула Лёнушка. — Мнѣ нужно, нужно ѣхать!..

— Ступай! — съ досадой проговорилъ Андрей Андреичъ, махнувъ рукой: — уродничай ужъ до конца.

— Маша, пошли, пожалуйста, за Анной Ивановной, да вели тамъ запрягать, — засуетилась Лёнушка.

— Запрячь я самъ велю, — проговорилъ Андрей Андреичъ и ушелъ.

Когда пришла просвирня, Лёнушка была уже совсѣмъ готова въ путь.

— Анна Ивановна, поѣдемъ со мной къ дядѣ, — предложила Лёнушка.

— И, матушка, что это вы выдумали въ этакую пору! — съ удивленіемъ сказала просвирня.

— Молчи, ради Бога, молчи объ этомъ! — съ досадой произнесла Лёнушка, тряся головой. — Ты мнѣ скажи только: исполнишь мою просьбу иль нѣтъ?

— Да съ чего-жъ, матушка, съ чего-жъ не исполнить… Только здоровье-то твое.. Охъ, Господи…

— Ну, ступай, собирайся скорѣе.

Черезъ полчаса Лёнушка уже ѣхала по полю, пронизываемая вѣтромъ и окропляемая дождемъ. Лошади плелись лѣнивою рысью, звонко шлепая копытами по грязи.

— Что это, милая моя, вамъ вздумалось поѣхать къ дядюшкѣ? — полюбопытствовала просвирня дорогой.

— Такъ… нужно, — отвѣтила Лёнушка. — Не могу я больше, не могу… Хоть глаза себѣ отвесть…

— Отчего же отвесть-то?

— Отъ него отъ ней… отъ всего.

— Это вы что же… неужели про батюшку? Развѣ происшествіе какое?..

Лёнушка, послѣ нѣкотораго колебанія, разсказала просвирнѣ «о происшествіи».

— Что вы, матушка, Господь съ вами! Вы сами себя помрачаете, посмотрю я, — проговорила просвирня, выслушавъ Лёнушку. — Ну, сбыточная ли это вещь? Это малосмысленность одна, — ей-Богу, малосмысленность… Дѣло сиротское… У дяди не сладко… Вотъ она къ нему и ласкается, чтобы привѣтили ее. А онъ за усердіе ея — доброту ей показываетъ. Вотъ и все. Нѣтъ, право, вы напрасно… А что онъ къ вамъ не очень… Ну, да что же дѣлать-то? Пословица говоритъ: «мужъ любитъ жену здоровую»… А вы въ такой немощи, что… онъ васъ совсѣмъ лишался… Вотъ его и коробитъ, — а вы убиваетесь. Кто-жъ виноватъ?.. Видно ужъ самъ Господь вамъ устройства не далъ…

Вѣтеръ дулъ все сильнѣе и сильнѣе. Дождь то ослабѣвалъ, то усиливался. Лошади, искосивъ шеи, едва тащились. Работникъ злился; восклицанія его становились громче и громче, и онъ сильно хлесталъ лошадей кнутомъ. Лёнушка, блѣдная, какъ смерть, ёжилась, вздрагивала и прижималась къ просвирнѣ.

— Охъ, милая, вѣдь вы не доѣдете! — произнесла просвирня, взглянувъ на матушку. — Всѣ трясетесь, губы посинѣли… Лучше вернемся…

— Нѣтъ, ничего… доѣду, — стала Лёнушка, сильнѣе прижимаясь въ спутницѣ.

— Да гдѣ-жъ доѣдете?.. Близкое ли дѣло?.. А вы ужъ и теперь на себя не похожи. Вернемся, право… пока еще не много проѣхали.

— Я лягу… можетъ лучше, — отозвалась Лёнушка.

— Да къ чему же себя убивать-то? Какая нужда-то крайняя?.. Нѣтъ, вернемся, вернемся, — и толковать нечего! — быстро и съ энергіей проговорила просвирня. — Еще будетъ время… А то что это? — Господи помилуй!..

— Ну, пожалуй, — согласилась, наконецъ, Лёнушка, пряча руки въ рукава.

И работникъ, что-то бормоча себѣ подъ носъ, повернулъ лошадей назадъ.

Вернувшись домой, Лёнушка торопливо раздѣлась, бросилась въ постель и укрылась съ головой. Ее забила страшнѣйшая лихорадка. Андрей Андреичъ долго что-то ворчалъ, но она ничего не поняла и ничего не отвѣчала.

XXVIII.

17-го октября Андрей Андреичъ былъ имянинникъ. Около полудня собрались къ нему сосѣди-священники: горбоносый блондинъ и жирный брюнетъ, — Бочкинъ, мельникъ, причетники и церковный староста.

Лёнушка съ трудомъ поднялась съ постели. Въ шубѣ, окутанная толстой шалью, она вошла къ гостямъ и, принявъ поздравленіе «съ дорогимъ имянинникомъ», присѣла на диванъ. На обращенный къ ней вопросъ Бочкина: «что вы такъ укутались?» Андрей Андреичъ поспѣшилъ отвѣтить: «это обыкновенная женская исторія»… и, потирая руки, засуетился на-счетъ пирога и закуски. Просидѣвъ въ залѣ нѣсколько минутъ безучастно и безмолвно, Лёнушка удалилась — и больше не выходила.

Подали пирогъ и закуску. Андрей Андреичъ, весело улыбаясь, пригласилъ гостей «поздравить, чѣмъ Богъ послалъ». Гости, сперва нѣсколько смущенные появленіемъ больной хозяйки, скоро почувствовали себя свободно и весело. Разговоръ, сначала не клеившійся, мало-по малу оживился.

— Убійственное это время — осень, — изъяснялъ горбоносый блондинъ.

— Но противъ этого убійственнаго времени есть убійственння средства, — подхватилъ Бочкинъ. — Порядочные люди уже давно ихъ изобрѣли:

Въ ненастное дни

Занимались они

Дѣломъ:

И приписывали

И отписывали

Мѣломъ!

— Вотъ и средства — ха-ха-ха!..

— На чистенькія лучше-съ, — вставилъ мельникъ. — Мѣломъ, это что!..

— Нельзя же вѣдь постоянно мѣломъ, или на чистенькія… а между тѣмъ скучно, — замѣтилъ жирный брюнетъ. — Получишь книжку какого-нибудь журнала — въ день его прокатаешь, а тамъ и опять нечего… Смотри въ окно да слушай бури завыванье.

— Да!.. Я получилъ вчера первый нумеръ епархіальныхъ вѣдомостей за сентябрь, — возвѣстилъ блондинъ… Вы получили? — спросилъ онъ сотоварищей.

— Нѣтъ еще, — отозвались тѣ.

— Ну, что это у насъ, господа! — воскликнулъ блондинъ. — Нумеръ перваго сентября не доходитъ въ половинѣ октября! Какой же смыслъ этихъ вѣдомостей?.. Я, напримѣръ, ищу мѣста… Не сидѣть же мнѣ безвыходно въ сѣняхъ консисторіи, въ ожиданіи этого блага. Я могу и по вѣдомостямъ справиться о вакантныхъ мѣстахъ. И вдругъ меня въ половинѣ или въ концѣ октября извѣщаютъ о мѣстѣ, открывшемся еще въ августѣ. Понятное дѣло, я прозѣвалъ: мѣсто давно занято.

— Да и вообще эти извѣщенія ни къ чему, — замѣтилъ брюнетъ. — Еще прежде, чѣмъ редакція узнаетъ о какомъ-либо вакантномъ мѣстѣ, тамъ ужъ десятки прошеній. Иной даже по самымъ горячимъ слѣдамъ явится съ прошеніемъ, а мѣсто ужъ отдано… Да и все остальное-то въ вѣдомостяхъ никуда негодно: нѣтъ въ нихъ ничего, отвѣчающаго животрепещущимъ вопросамъ епархіальной жизни. Печатаются, напримѣръ, проповѣди. Ну, на что онѣ? Какъ будто я самъ не могу сказать проповѣди… Да если бы еще проповѣди-то были… Или тянется черезъ нѣсколько нумеровъ какая-нибудь заоблачная статья «о дуализмѣ гностиковъ», или что-нибудь въ этомъ родѣ. Какія же это епархіальныя вѣдомости. Если бы ихъ издавала-то епархія, — а то пять, десять какихъ-нибудь схоластиковъ составятъ компанію и тискаютъ туда допотопный хламъ. А епархія только деньги платитъ. Пришлетъ имъ сельскій священникъ статью, почерпнутую прямо изъ жизни, — не напечатаютъ… Монополія какая-то!..

— Да. Я вотъ сколько статей посылалъ — не напечатали, — сообщилъ блондинъ.

— А вы соберите ихъ, — посовѣтовалъ Бочкинъ, — да издайте отдѣльно, подъ заглавіемъ: «Сборникъ статей, неудобныхъ къ напечатанію».

Бочкинъ захохоталъ, а блондинъ обидчиво проговорилъ:

— Нѣтъ, вы не думайте, что онѣ негодныя. Меня въ солидныхъ органахъ принимали…

— Я шучу, шучу, — успокоивалъ Бочкинъ… — Но какая все-таки польза отъ вашихъ статей, хотя бы и дѣльныхъ? Представьте себѣ, что я написалъ міръ-удивляющую статью: «О необходимости процвѣтанія Россіи во всѣхъ отношеніяхъ». Неужели вы думаете, что Россія сейчасъ же и процвѣтетъ во всѣхъ отношеніяхъ?.. Вѣдь вотъ вы поднимаете вопросы, пишете… А сотни вашихъ собратій — я увѣренъ — и въ усъ себѣ не дуютъ. Ну, что-жъ вы тутъ сдѣлаете?

— Это правда, — согласился блондинъ. — Иной еще не доросъ, а иной уже въ какое-то умственное и нравственное дупло обратился. Страшная разрозненность интересовъ, апатія и странное сочетаніе воинственности и приниженности!.. Вѣдь вотъ на съѣздѣ, напримѣръ, избираются сравнительно лучшіе. Что же выходитъ? Двое-трое разсуждаютъ, а остальные хоромъ шумятъ: «разумѣется! конечно! отмѣнить! учредить! просить!» А что разумѣется, что отмѣнитъ и учредитъ — большинство не знаетъ. Составятъ протоколъ, потянутъ подписываться поодиночкѣ — и начнутъ ротитися и клятися, что того не желали, этого не говорили. И дѣло врознь… Бываютъ такіе курьёзы, что начнутъ съ плохо, неудовлетворительно, а постановятъ: благодарить… Замѣтно нѣкоторое пробужденіе, но только пробужденіе. Человѣкъ, видно, еще не умылся, не одѣлся, — почесывается и смотритъ еще мутными, полубезсмысленными глазами.

— А помните, вы говорили, что въ нашей кастѣ пробудилась мысль, энергія, развязался языкъ? — возразилъ жирный брюнетъ.

— Я разумѣлъ нѣкоторыхъ, — изъяснилъ блондинъ… Притомъ у меня тутъ была тенденція. Въ виду другого рода нѣкоторыхъ я больше пропагандировалъ эту энергію, чѣмъ констатировалъ фактъ…

Причетники и церковный староста, раскраснѣвшіеся отъ «поздравленія» и напряженнаго молчанія, поднялись, наконецъ, съ своихъ мѣстъ, отыскали шапки и начали благодарить имянинника. Андрей Андреичъ откланялся имъ, ни мало ихъ не удерживая.

— Ну, что же… и намъ пора, — проговорилъ блондинъ, давъ уйти гостямъ-плебеямъ.

— Что вы, что вы! — сказалъ имянинникъ. — Я и лошадей вашихъ велѣлъ отпрячь. Мы посидимъ, какъ слѣдуетъ.

— Сами же вы говорите, что дома скучно, — вставилъ Бочинъ.

— Да, вѣдь, больные здѣсь, — возразилъ блондинъ. — Что же безпокоить…

— Э, полно пожалуйста, — съ гримасой произнесъ имяниннкъ. — Это у насъ постоянно… Пустяки!.. Голова болитъ — ну, что же тутъ особеннаго?..

И гости остались.

Вечеръ. Посрединѣ залы стоитъ разложенный ломберный сталъ, освѣщенный двумя стеариновыми свѣчами, въ мѣдныхъ подсвѣчникахъ. За столомъ сидятъ имянинникъ, блондинъ и брюнетъ, Бочкинъ и мельникъ — и играютъ въ карты. Слышатся разлили остроты и шутки.

— Такъ «стригольники», а? — адресуется блондинъ къ имя — Стригольники, канальи! — произноситъ имянинникъ.

«Вѣдь всѣ стрижемъ мы понемногу,

— пародируетъ брюнетъ —

Кого-нибудь и какъ-нибудь,

Такъ постриженьемъ, слава Богу,

И намъ не мудрено блеснуть».

— На-веселѣ поживотѣло (на животѣ повеселѣло) — остритъ по-своему мельникъ, взявши ремизъ.

— Резонъ, что поставилъ ремизомъ, — риѳмуетъ Бочкинъ, доставая деньги.

— Пасъ!

— Такожде и азъ.

— Отучу.

— Я те проучу… Трахъ и я!

— Купилъ.

— In sois. Рѣзать кому угодно?

— Се ножа два имамы и довлѣетъ намъ.

— Никто не будетъ?

— Нѣтъ.

— Ну-ка, ходи!

— На-ка вотъ!..

— Съ нашимъ!

— Этихъ у насъ пропасть…

— А это вотъ!

— Ахъ, чортъ возьми, прокинули!

— Пой прокименъ!..

— Ха-ха-ха!.. Оскорбѣ же Петръ, яко постави ремизъ втретіе.

— Архангельскіе попы заключили договоръ не играть въ карты, — возглашаетъ брюнетъ, — и похвалились въ «Церковно-общественномъ Вѣстникѣ». Но пошлите хоть сейчасъ телеграмму — непремѣнно дуются одновременно съ нами, къ чему брехать и рисоваться?..

— Маша, посмотри: можно стучать, или нѣтъ? — обращается Андрей Андреичъ къ вертящейся около него свояченѣ.

— Почему я знаю, — отвѣчаетъ Маша.

— Да та скажи: да или нѣтъ?

— Да.

— Бацъ! — на твое счастье…

Между тѣмъ за переборкой отчаянно металась больная Лёнушка. Она то слабо засыпала, то безпокойно пробуждалась, встревоженная шумомъ безпокойныхъ сосѣдей. Мысли странно путались въ ея воспаленной головѣ. «Господи, что же это такое значитъ? — шепчетъ она… Чиста я, Господи, непорочна. Знаешь ты мою душу, Господи… Она тамъ, а я здѣсь… въ забросѣ… За что же это, Господи!… Я думала… ждала… надѣялась… Сердце мое открыто… Милый ты мой!… Вѣдь я твоя навѣки; что же это ты?… Нѣтъ у меня никого на свѣтѣ»…

Она уносится мыслію въ свое прошлое и засыпаетъ. И грезится ей каѳедральный соборъ. Множество народа. Андрюшу тащатъ какіе-то свирѣпые люди съ средины церкви на амвонъ. Изъ царскихъ дверей выходитъ тучный протодіаконъ. «Стричь его, стричь во второй разъ! — съ громкимъ хохотомъ возглашаетъ онъ, указывая на Андрюшу пальцемъ… Попался!»… Но изъ боковыхъ дверей выбѣгаетъ ея папаша и, схвативъ протодіакона за руку, громко кричитъ: «не позволю!… не смѣй!… Это варварство!» Лёнушка проснулась.

— Ну-ну-ну! Именно, что остригъ, — слышится ей изъ валы голосъ мельника. — Ручкю, батенька, ручкю!… Такъ его и надо… Ей-ей, только второй разъ ремизится во весь вечеръ…

— Сказалъ, что больше не позволю, — слышится голосъ Андрюши.

— Однако, вотъ что, господа, — раздается голосъ Бочкина: — какъ человѣкъ выпьетъ штучекъ пять-шесть, такъ совсѣмъ другимъ человѣкомъ становится. А этотъ другой человѣкъ тоже выпить хочетъ, какъ и первый. А водки нѣтъ: что тутъ дѣлать?…

— Маша, поди тамъ… подлей, — говоритъ Андрей Андреичъ.

— Я не знаю, — отвѣчаетъ Маша.

— Да ужъ вамъ бы, барышня, и почивать пора, — замѣчаетъ мельникъ: — глазки-то совсѣмъ посоловѣли…

— Нѣтъ, ничего… — отзывается Маша.

— Вольному воля, — вставляетъ Андрей Андреичъ… — Она мнѣ счастье приноситъ.

Вотъ загремѣлъ стулъ. Кто-то всталъ изъ-за стола. Лёнушка слышитъ, что въ ней въ темную спальню кто-то вошелъ.

— Лёна, — слышитъ она голосъ Андрея Андреича: — гдѣ тутъ водка? Подлитъ надо…

— Я забыла, право… тутъ гдѣ-то, — говоритъ Лёнушка.

— Да говори по-человѣчески, — ворчитъ Андрей Андреичъ. — «Тугъ гдѣ-то»… Ну, какъ это понимать?

Черезъ нѣсколько минутъ раздается въ потьмахъ тупой звувкъ стеклянной посуды. Андрей Андреичъ уходитъ въ залъ и затворяетъ за собой дверь.

— Чортъ его знаетъ, — слышится Лёнушкѣ голосъ Бочкина: — выпьешь — солененькаго хочется; съѣшь солененькаго — опять выпить хочется.

— Дай Богъ намъ и вамъ и всѣмъ православнымъ христіанамъ, — произноситъ (должно быть) жирный брюнетъ, съ кѣмъ-то чокаясь. Потомъ опять слышится легкій звонъ серебра и шуршаніе бумажекъ. «Пасъ!» «Въ кусты!» «Стукнулъ!» «Громыхнулъ!» и т. д.

— Господи, даждь мы терпѣніе, великодушіе, кротость — шепчетъ Лёнушка — и черезъ нѣсколько минутъ засыпаетъ.

XXIX.

Дверь изъ залы въ спальню Лёнушки плотно затворена. Изъ спальни слышится слабый кашель.

— Ну, что? — полушопотомъ спрашиваетъ Машу Андрей Андреичъ.

— Ничего не хочетъ… Что ни предложишь, все только головой трясетъ.

— Э, ужъ!… — съ гримасой произносить Андрей Андреичъ.

Изъ передней черезъ боковую дверь, осторожно, на цыпочкахъ, пробирается въ больной просвирня.

— Что, милая, есть ли легость-то какая? — жалобнымъ тономъ спросила она, остановившись возлѣ кровати и подперши щеку рукой.

— Нѣтъ, Анна Ивановна… Я умираю, — слабо отозвалась Лёнушка.

— По личику-то вашему ровно бы не видать, — утѣшала просвирня.

— Нѣтъ, нѣтъ… Я чувствую это… Ты не старайся меня утѣшать: я нисколько не боюсь… и не скорблю. Мнѣ вотъ все хочется пособороваться да причаститься…

— Такъ за чѣмъ же дѣло-то стало?

— Что же я могу сдѣлать?… Никому я не нужна, никому и не говорю объ этомъ…

— Да вы бы мнѣ-то… Я-бъ съѣздила.

— Развѣ?… Пожалуйста… нельзя ли поскорѣй?… Съ отцу Ильѣ: онъ славный такой…

Отецъ Илья, высокій, худощавый, сгорбленный старичокъ, съ длинною, сѣдою бородой, входя въ переднюю, съ глубокимъ вздохомъ проговорилъ: «О, Господи, помилуй насъ грѣшныхъ!»… Подъ мышкой онъ держалъ завернутые въ епитрахиль крестъ, евангеліе и требникъ. На шеѣ у него виднѣлась желтая лента отъ дароносицы, спрятанной за пазуху. (Хотя всѣ эти пастырскіе аттрибуты можно было достать и у Андрея Андреича, но отецъ Илья почему-то вздумалъ привезти свои).

— Что это на васъ такой гнѣвъ божій?… — проговорилъ старичокъ, поздоровавшись въ залѣ съ Андреемъ Андреичемъ.

— И самъ не знаю… Я и не предполагалъ, — отозвался тотъ, кусая концы волосъ.

— Ну, гдѣ же?…

— Пожалуйте, — пригласилъ Андрей Андреичъ, указывая на затворенную дверь въ спальню.

— Милосердія двери отверзи намъ, — молитвенно проговорилъ старичокъ, отворяя дверь въ больной.

Дверь снова затворилась.

Слышался глухой шамкающій голосъ духовника, то поднимающійся до высокой ноты, то упадающій до полушопота. Очевидно, онъ читалъ молитву. Затѣмъ начался діалогъ. Слышались поперемѣнно: то шамканье старичка, то отрывочные звуки тонкаго, чистаго и томнаго голоса Лёнушки.

Анна Ивановна между тѣмъ подсѣла въ Машѣ.

— Вотъ вы что, милая, надѣлали!…

— Что я надѣлала? — съ удивленіемъ спросила Маша.

— Черезъ кого это, какъ не черезъ васъ? — продолжала просвирня, указывая на спальню.

— Я-то тутъ что же?

— А то же… Конечно, не что-нибудь такое…. а малосмысленность ваша — вотъ что… Видите, что она… Ну, и… иначе бы надо.

Анна Ивановна, задыхаясь отъ волненья, въ короткихъ, нескладныхъ словахъ выяснила «барышнѣ», какъ не слѣдовало бы и какъ-бы надо было. Маша, услышавъ нѣчто совершенно новое для себя, перепугалась и страшно поблѣднѣла.

— Какъ же… нужно причтъ… — проговорилъ старичокъ, выйдя изъ спальни: — собороваться, вѣдь, хочетъ. Да и поприготовить кое-что надо.

Анна Ивановна и Маша поспѣшили въ больной, а Андрей Андреичъ, только-что вернувшійся въ комнату, снова удалился, чтобы послать работника за причтомъ, который долженъ былъ принести съ собою облаченіе.

— О, Боже нашъ милосердный! — повторялъ старичокъ, ходя одинъ по залѣ.

— Анна Ивановна, ты мнѣ достань вѣнчальное платье и вѣнчальную мою свѣчу, — попросила Лёнушка. — Непремѣнно… Мнѣ хочется… Мнѣ такъ лучше будетъ.

— Хорошо, хорошо, — согласилась просвирня и полѣзла въ гардеробъ.

Маша суетилась вмѣстѣ съ нею.

По комнатамъ стелется дымъ крѣпкаго ладона. Въ спальнѣ тѣснится небольшая группа молящихся, впереди которыхъ высится сѣдая голова отца Ильи, облаченнаго въ коротенькую ризу Андрея Андреича. Прохорычъ, сложивъ руки въ рукава и склонивъ голову на бокъ, дребезжащимъ голосомъ — не поетъ, а точно воетъ: «Услыши мы, Боже, услыши мы, Владыко, услыши мы, Царю Святый!» Обложенная подушками, сидитъ въ постелѣ Лёнушка. Она въ вѣнчальномъ платьѣ; въ лѣвой рукѣ у ней съ легкимъ трескомъ горитъ украшенная бѣлымъ атласнымъ бантомъ толстая восковая свѣча, бросая матовый свѣтъ на ея исхудалое лицо, съ рѣзко обозначившимися височными костями. Она медленно крестится. Глаза ея горятъ яркимъ нервнымъ блескомъ, на сомкнутыхъ губахъ — святая улыбка благоговѣнія…

Обрядъ конченъ.

— Слава Тебѣ, Господи, — крестится Лёнушка. — Какъ хорошо, други мои, какъ хорошо!… Теперь простите меня всѣ, всѣ… Андрюша, поди-ка ты, милый, ко мнѣ…

Андрей Андреичъ подошелъ.

— Нагнись ко мнѣ поближе.

Нагнулся.

— Дай-ка я тебя благословлю… Во имя Отца и Сына и Святого Духа, — неторопливо произнесла она, крестя ему голову… — Теперь руку поцѣлуй… не все тебѣ… — съ улыбкой добавила она, поднося въ его губамъ свою крошечную, исхудалую руку.

Андрей Андреичъ чмокнулъ у ней руку и хогѣлъ-было выпрямиться.

— Погоди, погоди, — сказала Лёнушка, — охвативъ его одной рукой за шею. — Дай мнѣ посмотрѣть на тебя поближе: вѣдь не скоро увидимся.

Она взяла его свободной рукой подъ подбородокъ и, всматриваясь ему въ лицо, съ нѣжной лаской проговорила:

— Ишь, вѣдь, какой… Голубчикъ мой… Ты будешь тутъ за меня молиться — а?

— Буду, — невнятно пробормоталъ Андрей Андреичъ, красный какъ ракъ.

— Ну, прости меня во все-емъ, во всемъ… — протянула она и крѣпко поцѣловала его.

— И ты меня прости, — какъ-то удушливо проговорилъ Андрей Андреичъ.

— Ну, поди теперь, — заключила Лёнушка, погладивъ мужа по головѣ.

Андрей Андреичъ едва выпрямился, испустилъ глубокій вздохъ и неровными шагами заковылялъ въ валу. Онъ подошелъ къ окну и, прислонивъ горячій лобъ въ стеклу, устремилъ мрачный и смущенный взглядъ въ неопредѣленную даль.

— Теперь ты, Маша, меня прости, — говорила, между тѣмъ, Лёнушка.

Маша упала на колѣни подлѣ постели сестры и громко зарыдала.

— Что ты, дурочка, что ты это? — произнесла Лёнушка.

— Ой, Боже мой!… Ой, сестрица моя!… Ой-ой-ой! — неистово кричала Маша, ломая руки.

— Что за ерунда такая!… Фу, ты чепуха!… — шепталъ у окна Андрей Андреичъ, крѣпко стиснувъ зубы.

— Будетъ… перестань… Поди ко мнѣ-то… поди скорѣй, — уговаривала Лёнушка.

Маша, отчаянно мотая головой, встала и присѣла въ сестрѣ.

— Прости ты меня, ради Бога! — кричала она, прислонясь къ плечу Лёнушки. — Тебя не въ чемъ… Меня, меня прости, — охъ, прости ты меня!…

— Господь тебя проститъ… Полно, что ты это?

— Будетъ вамъ въ самомъ дѣлѣ… — вступилась просвирня: — вѣдь это имъ безпокойство…

— Нѣтъ, ты совсѣмъ, совсѣмъ меня прости!.. — приставала Маша, не обращая вниманія на ограниченія просвирни.

Кончивъ прощанье, Маша отсѣла въ уголъ и, зазвавъ глаза руками, долго еще всхлипывала.

Послѣ Маши простилась съ Лёнушкой Анна Ивановна, затѣмъ работникъ съ работницей. Подходилъ прощаться и старичокъ-духовникъ и въ утѣшеніе сказалъ Лёнушкѣ, что «Господь и немощная врачуетъ и болящія воздвизаетъ отъ одра»…

— Платьице-то теперь снять надо, Елена Яковлевна, — озаботилась просвирня послѣ волненій прощанья.

— Нѣтъ, нѣтъ, я такъ и останусь, — отозвалась Лёнушка, прилегши на подушку. — Я и умереть желаю въ немъ. Тогда… безъ хлопотъ… прямо въ немъ и положите меня…

— Да вѣдь еще воля божья… — возразила просвирня. — Что же такую-то вещь?.. Бываетъ, что и…

— Нѣтъ, нѣтъ, останусь такъ, — повторила Лёнушка…

Просвирня вышла къ Андрею Андреичу.

— Батюшка, — прошептала она, — я говорю: платьице-то… снять бы надо. Что-жъ въ самомъ дѣлѣ этакую-то вещь?..

— Какъ знаете, — отвѣтилъ Андрей Андреичъ.

— Да они не хотятъ…

— Ну, и не нужно.

— Да, какъ же?.. Этакая вещь и… Эко, право, горе какое!.. Пойду еще…

И просвирня убѣдила-таки Лёнушку снять вѣнчальное платье.

Лёнушка до самаго вечера была сильно оживлена. Усадивъ подлѣ себя Андрея Андреича и Машу, она много говорила, смѣялась, напоминала имъ смѣшные случаи изъ прошлой жизни, какъ-бы послѣ долгой разлуки. Вечеровъ наступала реакція ея нервному возбужденію. Она крайне ослабѣла и затихла.

Часовъ въ пять утра Анна Ивановна, не отходившая отъ больной ни на минуту, разбудила Андрея Андреича и Машу.

— Что?

— Мечется и все что-то шепчетъ. Должно быть…

Всѣ трое обступили постель Лёнушки. Маша держала въ рукахъ свѣчку.

Лёнушка, не открывая глазъ, то-и-дѣло вытягивала шею и нѣсколько поднимала голову, какъ-бы желая встать. Правою рукою она водила въ воздухѣ, будто отгоняя мухъ.

— Отмахивается… отмахивается, — шептала просвирня: — значить ужъ… приближается…

— Вотъ онъ, вотъ онъ! — быстро прошептала Лёнушка… — Папаша! Папаша!.. Возьмите его… за руку, за руку… Андрюша… смѣлѣй!.. Такъ-такъ-такъ… Что же вы стоите?.. Молитесь… На колѣни, на колѣни скорѣй! А?.. Сейчасъ… погодите… Мы вмѣс… Охъ…

И Лёнушки не стало.

Среди залы на двухъ составленныхъ столахъ стоитъ гробъ. Прохорычъ, переступая съ ноги на ногу, на-распѣвъ читаетъ псалтырь и при словахъ поминальной молитвы: — «упокой, Господи, душу усопшія новопреставленныя рабы твоея» — кладетъ земной поклонъ. Приходятъ деревенскія бабы и приносятъ зачѣмъ-то по чашкѣ ржаной муки и по восковой свѣчкѣ. Онѣ наполняютъ, наконецъ, залу и поднимаютъ вой.

— Лебедь ты наша бѣлая… Ластовичка ты наша болѣзная, — причитаютъ онѣ, ваглушая Прохорыча. — Бывало-то ты, касатушка…

— Будетъ!.. Ну, васъ совсѣмъ! — воскликнулъ мрачный Андрей Андреичъ, оттѣсненный въ уголъ.

— Не надрывайте вы его… И такъ ужъ… — произноситъ просвирня, утирая фартукомъ слезы.

Пріѣхалъ старикъ свекоръ.

Съ шапкою подъ мышкой, онъ положилъ три земныхъ поклона передъ гробомъ, медленно благословилъ гробъ три раза и, съ минуту помолчавъ, проговорилъ:

— Лёна!.. Лёнушка!.. Что же это ты, дитя мое… жить съ нами не захотѣла?.. Или ты насъ не взлюбила? А?.. Или мы тебя не взлюбили?..

И двѣ крупныя слезы покатились по его старческому лицу.

…Ильичъ несъ на головѣ крышку. Мужики и бабы чуть не дрались между собою, отнимая другъ у друга гробъ Лёнушки.

Церковь была биткомъ набита народомъ. Даже Бочкинъ — и тотъ пріѣхалъ на похоронную обѣдню.

Горбоносый блондинъ сказалъ надгробное слово.

«Предъ вами гробъ», — произноситъ онъ, красиво жестикулируя. — «Увяла жизнь. Сгибъ человѣкъ преждевременно. Не расцвѣлъ — и отцвѣлъ въ утрѣ пасмурныхъ дней. Еще вчера онъ бесѣдовалъ съ нами; но всесокрушающая смерть желѣзною рукою вырвала его изъ среды нашей. Погибли надежды семьи, общества. Страшно, слушатели!»..

А слушатели еще съ первыхъ словъ проповѣдника подняли неумолкаемый ревъ и стонъ — и уже никто почти не слушалъ оратора.

Бочкинъ, стоявшій возлѣ праваго клироса, выслушавъ проповѣдь, прошепталъ:

— А я бы сказалъ… и на камнѣ велѣлъ бы написать…

Жизнь жила ты напрасно:

Умерла — и прекрасно!..

Поминки.

— Вотъ ты, Прохорычъ, тогда… на свадьбѣ… «Святый Боже»… — проговорилъ свекоръ покойницы, доставая ложкой кисель. — Тебѣ вѣрно хотѣлось этого…

— Хотѣлось, — отозвался Прохорычъ, сильно выпившій: — хотѣлось… мнѣ очень хотѣлось… Далъ бы Господь всякому… какъ мнѣ-то хотѣлось… Господь-то… Онъ вѣдь всякій курсъ кончилъ… Онъ все знаетъ… И я знаю… Со временемъ… обнаружится… На страшномъ судищѣ всѣ предстанемъ…

— Ну, полно мудрствовать-то, — ограничилъ Андрей Андреичъ.

XXX.

Въ почтовой конторѣ уѣзднаго города N. толпятся разнаго рода проѣзжающіе. Рябой господинъ съ наполеоновской бородкой, съ портъ-вояжемъ черезъ плечо, угрюмо шагаетъ изъ угла въ уголъ.

— Помилуйте, на что же это похоже? — возглашаетъ обросшій сѣдой бородой вояка.

— Минуточку, минуточку, одну минуточку, — успокоительно произноситъ коренастый, курносый смотритель, записывая что-то въ книгу.

Какой-то молодой человѣкъ задумчиво стоить у окна и куритъ папироску. Отворяется дверь, и входитъ другой молодой человѣкъ. Первый молодой человѣкъ оглядывается и восклицаетъ:

— А, Петро!.. Вотъ неожиданность!

Молодые люди лобызаются.

Молодой человѣкъ, только-что вошедшій, былъ Петруша — сватъ Лёнушки, а курившій передъ тѣмъ папироску — Ильичъ.

— Какими это судьбами? — спрашиваетъ Ильичъ.

— Да вотъ… выдержалъ экзаменъ на уѣзднаго учителя въ N. и пробираюсь къ мѣсту назначенія, — отвѣчаетъ Петруша. — А ты?

— А я вздумалъ провѣдать родину святую и рѣшилъ, что съ почтовыми бубенями будетъ гораздо эффектнѣй и приключительнѣй. Ни больше, ни меньше… Ну, братъ, тяжела твоя рука!.. Слышалъ — Елена-то умерла?

— Слышалъ, слышалъ… Я тутъ нисколько не виноватъ… Ну, что же Андрей?

— Андрей? Ничего… Поморщился немного…

— Какъ же это такъ?

— Да такъ… Разъѣхался организмъ… радикально… Но душа, братецъ ты мой, богатая… глубокая… Прелесть!..

— Что же онъ теперь думаетъ?

— Да ничего. Знаешь, — послѣдняя у попа жена.

— Онъ перваго разряда?

— Нѣтъ, кажется, второго.

— Ему бы теперь выдержатъ при семинаріи на первый разрядъ и готовиться въ академіи… Поступилъ бы въ академію, принялъ бы монашество и полѣзъ бы себѣ, какъ по лѣстницѣ…

Все это такъ и случилось.

О. Забытый.

"Вѣстникъ Европы", №№ 9—11, 1877