Ведунья (Салиас)/ДО

Ведунья
авторъ Евгений Андреевич Салиас

Опубл.: 1892. Источникъ: az.lib.ru • Исторический роман в двух частях.

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ графа Е.А. САЛІАСА. Томъ X. СЛУЖИТЕЛЬ БОГА. — ВѢДУНЬЯ.

Изданіе А. А. Карцева.

МОСКВА. Типографія Д. А. Бончъ-Бруевича, Мясницкая, Козловскій пер., домъ Прянишникова.

1895.

ВѢДУНЬЯ.
Историческій романъ въ двухъ частяхъ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

Въ послѣдніе годы царствованія Великой Екатерины, въ глуши одной Приволжской губерніи, въ барскомъ домѣ и во всей усадьбѣ однажды рано утромъ шла настоящая сумятица. Весь домъ, какъ говорится, стоялъ вверхъ дномъ. Шумъ, суетня, бѣготня.

По дому расхаживалъ плотный, рослый и широкоплечій человѣкъ, бодрый, румяный, хотя лѣтъ уже шестидесяти, обритый, какъ подобаетъ дворянину, и съ гладко выстриженой головой, гдѣ блѣстѣла сѣдиной густая щетина когда-то черныхъ волосъ. Это былъ самъ баринъ, отставной капитанъ Пандурскаго полка Аполлонъ Макаровичъ Красноглотовъ. Это былъ баринъ-помѣщикъ, но, какъ говорили на селѣ мужики, «не истинный».

У себя въ почивальнѣ, на большомъ креслѣ, сидѣла очень толстая женщина съ опухшимъ лицомъ, съ затянутыми жиромъ глазками, съ небольшимъ пучкомъ жиденькихъ волосъ на головѣ, виднѣвшихся изъ-подъ большого чепца. Это была супруга капитана, барыня-помѣщица, но тоже, по-словамъ деревни, «не истинная». Предъ ней сидѣлъ, робко вытянувшись, вѣжливо подтянувъ ноги подъ стулъ и боязливо поглядывая красивыми сѣрыми глазами, очень юный бѣлокурый малый съ чистымъ, правильнымъ и если не красивымъ, то чрезвычайно пріятнымъ и ласковымъ лицомъ. Это былъ молодой баринъ, «истинный» помѣщикъ этой вотчины — Желтые Бражки.

Надалеко отъ него, на полу, сидѣла дѣвочка лѣтъ восьми, черномазая и востроглазая, совершенно на него не похожая. А между тѣмъ это была его родная сестренка.

Толстая барыня лѣниво, сонно, часто отдыхая и подолгу переводя дыханіе, тянула рѣчь и часто прибавляла слова:

— Это мое тебѣ, Павликъ, напутственное наставленіе.

Въ то же время въ домѣ суетились люди, въ столовой накрывали кушать, въ гостиной, въ углу, устраивали столикъ и, накрывъ его скатертью, ставили образа и миску для обряда водоосвященія. Въ передней и на крыльцѣ еще пуще возились. У самаго подъѣзда стоялъ тарантасъ, въ который безъ конца носили и валили всякій скарбъ и всякую рухлядь. Тарантасъ огромныхъ размѣровъ уже былъ полонъ до верху, и часто раздавались голоса то того, то другого изъ дворни:

— Да гдѣ же имъ сѣсть? Вѣдь этакъ и сѣсть негдѣ.

На дворѣ, по близости отъ экипажа и въ другихъ мѣстахъ, близъ кухни, близъ сарая и конюшенъ, стояли кучками пришедшіе изъ деревни мужики и бабы. День этотъ былъ знаменательнымъ днемъ въ усадьбѣ. Были сборы въ путь, собирали въ дальнее путешествіе молодого барчука, Павла Антоновича Ковылина.

Сначала, тому назадъ мѣсяца съ три, извѣстіе о предстоящемъ путешествіи барчука, о цѣли этого путешествія — смутило и поразило всѣхъ, отъ домочадцевъ до мужиковъ и до послѣдняго парнишки на селѣ.

Баринъ Павелъ Антоновичъ — «истинный баринъ» — отправлялся въ монастырь, поступать въ послушники, а затѣмъ, стало быть, и въ чернецы-монахи. Сначала много и долго судили и рядили объ этомъ всѣ обитатели Желтыхъ Вражекъ, но постепенно привыкли къ извѣстію, а когда приблизился и наступилъ день отъѣзда молодого барина, то всѣ уже глядѣли на это происшествіе, какъ на нѣчто совершенно естественное и заурядное.

На всей деревнѣ нашелся только одинъ мужикъ, семидесятилѣтній старикъ Финогенъ, который часто говорилъ и растолковывалъ всякому встрѣчному и поперечному, что дѣло господа затѣяли не ладное; хотя и богоугодное, да не совсѣмъ чистое. По его мнѣнію, отцу Евлампію, ихъ священнику, слѣдовало вступиться въ это дѣло и если допускать его, то, по крайней мѣрѣ, обождать. Хотя дѣло и христіанское, спасительное, да не «этакъ» его дѣлаютъ. Тутъ «не тѣмъ» пахнетъ.

Дѣло, правда, было темное. Года съ два тому назадъ, въ усадьбѣ Желтые Бражки жила добрѣющая женщина — помѣщица Ковылина, урожденная Красноглотова, съ двумя дѣтьми: шестнадцатилѣтнимъ малымъ, котораго обожала и звала Павликомъ, и съ маленькой шестилѣтней дѣвочкой.

Барыня была уже нѣсколько лѣтъ вдовой, жила съ дѣтьми одиноко, тихо и мирно, изрѣдка прихварывала. Къ ней часто пріѣзжали въ гости капитанъ Пандурскаго полка, приходившійся ей роднымъ братомъ, и его жена. Вдова не только водила хлѣбъ-соль съ своими родственниками, но помогала имъ щедро, и между семьями была большая дружба. Капитанъ относился къ сестрицѣ почтительно, частенько цѣлуя у ней ручки. Жена его тоже обожала и превозносила невѣстку до небесъ за ея бывшую красоту, теперешнюю доброту и будущее наслѣдованіе царства небеснаго, за всѣ ея добродѣтели.

Вдова, прихварывавшая все больше каждый годъ, начала часто поговаривать и о смерти, на что братецъ-капитанъ и его жена всегда отвѣчали, что если бы Господь и прибралъ ее, то «мы-то на что-же?» Они тутъ! И ея дѣтокъ не оставятъ! За всѣ ея благодѣянія отплатятъ ей заботами и уходомъ за сиротами. Одно только важно — надобно при жизни «на законѣ поставить» всѣ обстоятельства, надо этакую небольшую бумажку подписать. Тогда они не только могутъ, но передъ закономъ и передъ правительствомъ обязаны и отвѣтственны соблюсти какъ души сиротъ, такъ и ихъ иждивеніе, т. е. все ихъ состояніе и доходы.

И добрая вдовушка, чувствуя дѣйствительно, что долго не проживетъ, все чаще грустила о томъ, каково-то будетъ послѣ нея малому ребенку Павлику, которому однако уже было шестнадцать лѣтъ, а равно, что станется съ сироткой Софьюшкой, еще совершенно маленькой дѣвочкой. Кончилось, разумѣется, тѣмъ, что вдова Ковылина все дѣло и всѣ обстоятельства «поставила на законѣ», а затѣмъ скончалась.

И вотъ вся вотчина Желтые Бражки, судьба которой была упорядочена казенной бумагой, иначе говоря — завѣщаніемъ, приняла совершенно иной видъ. Въ усадьбѣ поселился капитанъ съ супругой, въ качествѣ законнаго опекуна. Порядки завелись совершенно иные. Послѣ добрѣйшей старухи, никого пальцемъ не трогавшей, пошелъ въ дѣло кулакъ, а чаще всего — черкеска отставного капитана. Скоро объ этой черкескѣ на сто верстъ кругомъ имѣли понятіе. Хоть и мала, она была, а быстро прославилась, чуть не на весь уѣздъ. Черкеска была просто маленькая, но здоровенная нагайка, съ пулей, вшитой на кончикѣ. И на деревнѣ, и въ околоткѣ не было теперь ни одного мужика, ни одной бабы, которые бы не могли, показавъ у себя гдѣ-нибудь на тѣлѣ пальцемъ, не прибавить, говоря про черкеску:

— По сю пору помню. Синякъ-то во какой былъ. Отъ Миколы Зимняго и до Великаго поста зудило.

Такимъ образомъ въ Желтыхъ Бражкахъ оказались помѣщики — капитанъ съ супругой, но не настоящіе. Настоящіе господа были молодой барчукъ Павелъ Антоновичъ и его сестренка, маленькая Софья Антоновна.

Въ усадьбѣ пошло житье довольно веселое. У отставного пандурскаго капитана было много знакомыхъ и пріятелей, которые часто пріѣзжали изъ сосѣдняго города. У его жены было не мало пріятельницъ. Жилось въ усадьбѣ широко, а когда помѣщики-опекуны, оставляя дѣтей въ вотчинѣ, отъѣзжали на время, на праздники — святки или Пасху — въ городъ, то тамъ живали еще шире и веселѣе. Красноглотовъ, у котораго когда-то не было ни алтына за душой и который жилъ подачками своей покойной сестры, теперь, чрезъ два года, уже начиналъ торговать порядочное имѣньице по сосѣдству съ Желтыми Бражками.

Опекуны, стало быть, о себѣ не забывали, среди попеченій о сиротахъ.

И крестьяне, и дворяне, конечно, понимали, въ чемъ дѣло. Но это были только цвѣточки, а ягодки были впереди. И теперь именно ягодки эти поспѣли. Молодого барчука, конечно, изъ любви къ нему, ради спасенія его души, убѣдили опекуны — дяденька съ тетенькой, что «въ мірѣ жизнь — каторга», одинъ грѣхъ; самая истинная жизнь — это въ обители.

— Что земная жизнь? прахъ! Надо думать о будущей жизни. Если бы меня родители мои, по глупости своей, не отдали въ Пандурскій полкъ, да не будь я капитанъ, давно бы я въ монастырь пошелъ, — говорилъ дяденька.

— Если бы меня, по молодости моей и неопытности, не выдали замужъ за твоего дяденьку, ужъ конечно и я бы пошла въ черницы, — говорила тетенька.

Скоро и мамка дѣтей Ковылиныхъ, старая и глупая Антипьевна, начала говорить то же самое своему питомцу, котораго выходила. Но она говорила при этомъ не свои слова, а повторяя, перевирала все, что приказывали ей опекуны.

Рѣчь о спасеніи души началась не такъ давно. Павлику было теперь восемнадцать лѣтъ. Но, какъ всѣ недоросли его времени, добродушный, безграмотный, робкій и безвольный, Павликъ умѣлъ только отмалчиваться. Мать когда-то, и еще недавно, баловала его всячески, потому что обожала. Но баловство это не сдѣлало изъ Павлика баловня и шалуна со своимъ нравомъ. Онъ уродился со слишкомъ дѣвичьей душой, и полная свобода во всемъ не могла сдѣлать изъ него своевольнаго малаго. Не разъ случалось ему нашалить на деревнѣ или усадьбѣ; но при малѣйшемъ кроткомъ выговорѣ матери, онъ смущался, просилъ прощенія и готовъ былъ прослезиться. Его сестренка, которая была на десять лѣтъ моложе его, казалась иногда съ большей волей, чѣмъ онъ. Съ ней случалось теперь опекунамъ бороться. Она упрямилась, дико и сердито взглядывала изъ подлобья. И добрая тетенька уже давно вслухъ при всей дворнѣ звала ее «чертенкомъ».

— Съ Павликомъ все можно сдѣлать, — говорила она, — я вотъ съ этимъ чертенкомъ мы повозимся.

Наконецъ вопросъ о поступленіи юноши въ монастырь не только былъ рѣшенъ, но капитанъ-опекунъ уже написалъ одному настоятелю, игумену, бывшему, своему родственнику. Монастырь этотъ, близъ города Каинска, среди дремучаго лѣса, въ глухихъ дебряхъ, былъ за двѣсти слишкомъ верстъ ютъ усадьбы Желтые Бражки. Почему капитанъ не выбралъ болѣе близкаго монастыря, — онъ никому не говорилъ. За десять верстъ отъ нихъ была такая же святая обитель, гдѣ были такіе же монахи, гдѣ можно было такъ-же найти души спасете. Но капитанъ предпочелъ отправить опекаемаго лмъ племянника подальше отъ всякихъ соблазновъ, подъ начало къ родственнику, который не станеіъ никому разъяслять — почему юношу хотятъ постричь.

II.

Когда наступилъ день, давно назначенный для отъѣзда, будущаго послушника, то во всемъ околоткѣ, даже во всемъ уѣздѣ, нашелся только одинъ человѣкъ, и то крестьянинъ — Финогенъ, который качалъ головой, вздыхалъ и находилъ все дѣло неладнымъ. Всѣ остальные, въ особенности пріятели и знакомые Красноглотова, охали и ахали — какое благое дѣло надумали опекуны. И лишь одинъ изъ пріятелей однажды спросилъ у капитана:

— А какъ ты дѣло обставилъ? Смотри, чтобы нахлобучки не получить отъ кого изъ начальственныхъ лицъ.

Капитанъ усмѣхнулся, помигалъ своими круглыми, бѣловатыми глазками и отвѣчалъ кратко:

— Я дуракомъ никогда не бывалъ!

И но этимъ словамъ пріятель не столько понялъ, сколько почувствовалъ, что капитанъ дѣло обставилъ превосходно. Пріятель невольно сообразилъ, что ужъ если капитанъ съумѣлъ, за два года управленія и опеки, поставить себя въ такое положеніе, что пріискивалъ купить по сосѣдству имѣніе, когда прежде у него не было ни гроша, то ужъ сбыть племянника въ монастырь — дѣло куда проще. Тутъ, только воля и острастка нужны. Но однако пріятель мысленно сострилъ насчетъ Павлика:

— Опекли и упекли, — подумалъ онъ.

Пока люди сновали по дому, накрывая на столъ и укладывая тарантасъ всякимъ скарбомъ и узелками, капитанъ ходилъ по всему дому, руки въ карманы широкихъ шароваръ, и, посвистывая, постоянно улыбался. Давно ждалъ онъ этого денька, и вотъ онъ наконецъ наступилъ. На его улицѣ праздникъ. Спасибо, попался такой мальчишка, какъ изъ воску яраго — дави и мни его, какъ хочешь. Другой бы шумѣть сталъ, а то хуже — безъ всякаго шума удралъ бы въ городъ, по наущенію чьему нибудь, да и пожаловался бы начальству за насильственное спасеніе его души. А этотъ знай ухмыляется кисленько да облизывается, не солоно хлѣбавши, но все-таки ѣдетъ безпрекословно.

Разумѣется, теперь только начало, а главное впереди. Вся суть въ томъ, чтобы его дѣйствительно постричь въ чернецы. Пока онъ послушникомъ, то всякій день вернуться можетъ, а въ день совершеннолѣтія такой можетъ дымъ коромысломъ пустить въ усадьбѣ, что капитану придется ноги уносить.

— Ну, да тамъ видно будетъ, — прибавилъ, самъ себѣ ворча подъ носъ, капитанъ. — А пока все обстоитъ удивительно.

Въ то же время тетенька-капитанша, посадивъ передъ собой юношу, тянула слово за словомъ и повторяла въ десятый разъ все одно и то же, что зазубрила, какъ могла, со словъ своего мужа. Она толковала племяннику — какое удивительное и утѣшительное житье предстоитъ ему.

— Дубравушка кругомъ монастыря, — говорила она, — рѣчка течетъ, и стѣны — бѣлыя, каменныя, и все келейки… И въ каждой-то келейкѣ монахъ сидитъ и Богу молится. Ужь такъ хорошо, что просто сердце трепещетъ при одномъ этомъ мечтаніи.

Толстая тетенька убѣждала Павлика, что онъ долженъ ежечасно молиться не только за себя и за сестру, но и за нихъ, за капитана и за нее.

— Если-бы не мы, твои дяденька съ тетенькой, — говорила она, — то быть бы тебѣ въ міру и погибнуть, пропадомъ пропасть. Будь жива твоя матушка, Богъ вѣсть, что бы съ тобой приключилось. Пошелъ бы рыбу удить и утонулъ, поѣхалъ бы верхомъ, свалился бы и головку на-двое расшибъ. Поѣхалъ бы въ городъ, тамъ бы тебя какой пріѣзжій въ карты бы научилъ играть. А кто карты въ руки взялъ, у того дьяволъ за плечами устроился, да такъ всю его жисть за нимъ и ходитъ. А то еще того хуже, повстрѣчалъ бы какую каналью дѣвицу, съ лица прелестницу, которая тебя бы совсѣмъ загубила, на себѣ бы женила. И пропала бы твоя душенька! Вмѣсто святой жизни, началъ бы ты жисть грѣховную, человѣчью, плотскую, и навѣрно бы пьянствовать началъ, пьянымъ повсюду валяться и подохъ бы какъ песъ. А теперь, самъ посуди, заживешь ты богоугодно, за каменной бѣлой стѣной, гдѣ все келейки чистенькія и свѣтленькія, и въ каждой келейкѣ монахъ сидитъ и Богу молится.

И много разъ съизнова начинала тучная тетенька свою белиберду, часто переводя дыханіе и отдуваясь, какъ еслибы не сидѣла, а шла по жарѣ въ крутую гору.

Павликъ слушалъ усердно и внимательно, но слушалъ уже давно и уже такъ прислушался къ одной и той же однозвучно повторяющейся рѣчи, что наконецъ зналъ наизусть каждое слово, которое, отдышавшись, вытянетъ изъ себя и выпуститъ толстая тетенька. Павликъ слушалъ, слушалъ и думалъ:

— А ужъ и какъ-же я глупъ! Вотъ ужь и истинный дуракъ. Все, что сказываетъ тетенька, такое распрекрасное — кажется мнѣ совсѣмъ не прекраснымъ. Ну, что же тутъ такого, что все кельи, да все монахи, да все Богу молятся. Мнѣ сдуру сдается, что для меня бы совсѣмъ не то нужно. То ли бы дѣло верхомъ скакать, на качеляхъ качаться, съ дѣвчатами на селѣ хороводы водить, пѣсни пѣть! Ну, да, авось, Богъ дастъ, доѣду до монастыря, тамъ пойму, какъ людямъ жить надо. Только вотъ что чудно: дяденька съ тетенькой люди бездѣтные, — чего они сами не поступятъ: онъ въ мужской, а она въ женскій…

Вѣроятно, толстая барыня еще и въ одиннадцатый, и въ двѣнадцатый разъ повторила бы то же свое напутственное слово уѣзжающему племяннику, если бы капитанъ не явился и не объявилъ:

— Батюшка пришелъ.

Павликъ всталъ, сестренка его тоже вскочила на ноги, двѣ вошедшія горничныя подняли барыню за локотки изъ кресла и, поддерживая съ обѣихъ сторонъ, повели въ гостиную. Переваливаясь изъ стороны въ сторону, мелкими, осторожными шагами вышла барыня и подошла подъ благословеніе молодого, простоватаго на видъ сельскаго попа. Когда духовный отецъ благословилъ помѣщицу, она поглядѣла въ его лицо внимательно и строго выговорила:

— Аль ужь ты пьянъ?

— Нѣту-съ, какъ можно. Помилуйте, — отозвался отецъ Евлампій, тряся головой.

— То-то. Обожди, надо все справить, какъ слѣдуетъ. А то опять, какъ въ тотъ разъ, вмѣсто молебна вечерню начнешь.

— Нѣтъ-съ, какъ можно. Помилуйте!

— Что за важность, — вмѣшался капитанъ, по-прежнему стоя руки въ шароварахъ, — лишь бы молитвословіе было. Всѣ службы равно Господь пріемлетъ, одинаково Ему угодно — что всенощная, что обѣдня, что ирмосы, что эфимоны. Вотъ одно не годно: сказываютъ, ты, батюшка, третьевось мѣсто молебна панихиду спѣлъ и трехъ бабъ перепужалъ. Ну, зачинай, да не части, не руби. Времени много…

Барынѣ поставили другое огромное кресло и бережно опустили ее въ него. Капитанъ сталъ у стѣнки, не вынимая рукъ изъ шароваръ. Племянникъ и дѣвочка помѣстились около кресла тетеньки, а сзади стала цѣлая гурьба дворовыхъ и кое-кто изъ старыхъ мужиковъ. Начался молебенъ съ водосвятіемъ. Среди молебна тетенька потянула Павлика за кафтанъ; онъ нагнулся къ ней и услышалъ:

— Вотъ, будешь коли іеромонахомъ, самъ будешь пѣть этакіе молебны, да все наизусть будешь знать.

Послѣ молебна священникъ окропилъ всѣхъ святой водой и затѣмъ, по приглашенію капитана и предшествуемый имъ, вышелъ на крыльцо; за нимъ мамка Антипьевна вынесла миску со святой водой, и батюшка окропилъ тарантасъ.

Черезъ нѣсколько минутъ господа уже кушали въ столовой. Капитанъ выпилъ по обыкновенію стаканъ водки, сразу сталъ веселѣе и, обратившись къ племяннику, складно, рѣчисто и съ большимъ чувствомъ сталъ описывать Павлику то, что можетъ случиться черезъ какихъ-нибудь только двадцать лѣтъ съ небольшимъ.

Капитанъ нарисовалъ картину такую умилительную, что мамка Антипьевна, стоя около стола, вдругъ взвыла отъ счастія и начала всхлипывать. Капитанъ живописно изобразилъ, какъ онъ, уже совсѣмъ старый, супруга его, и еще того старѣе, а маленькая Соня, уже тридцатилѣтней дѣвицей, — ѣдутъ вмѣстѣ въ тарантасѣ всякими дорогами, лугами и лѣсами, съ отдохновеніемъ, и ѣдутъ въ гости къ высокоуважаемому игумену…. ну, хоть бы, къ примѣру, Амвросію, въ міру Павлу Ковылину. А игуменъ этотъ, благообразный, съ бородою, встрѣчаетъ ихъ на паперти и благословляетъ, и они всѣ у него ручку цѣлуютъ. Онъ своимъ праведнымъ житіемъ на весь округъ извѣстенъ, просто — святой человѣкъ.

Павликъ глядѣлъ капитану-дяденькѣ въ лицо такъ выпуча глаза, какъ если бы тотъ разсказывалъ о какомъ-нибудь Чудѣ-Юдѣ. Какъ онъ ни вертѣлъ мозгами, онъ никакъ не могъ представить себѣ себя же игуменомъ-настоятелемъ, съ бородой, да еще благословляющимъ….

Наконецъ, послѣ стола, всѣ поднялись и тѣмъ же порядкомъ перешли въ гостиную. На дворѣ уже позвякивали колокольчикъ и бубенчики. Антипьевна уже приходила два раза съ платкомъ на головѣ, такъ какъ мамка была назначена везти своего питомца и сдать съ рукъ на руки настоятелю монастыря.

Наконецъ, часъ спустя, всѣ были на подъѣздѣ, даже барыня выползла, а она уже съ мѣсяцъ не была на воздухѣ. Павликъ простился съ дяденькой и съ тетенькой, испуганно и глупо озираясь на все и на всѣхъ, потомъ расцѣловался съ сестрой, а потомъ къ нему полѣзли безконечной вереницей дворовые, крестьяне, мужики и бабы. И вдругъ, какъ по данному сигналу, раздался вой и причитанія. Весь дворъ заголосилъ.

— Что вы?! — рявкнулъ вдругъ капитанъ, побагровѣвъ отъ гнѣва. — Аль хороните, дурни? Радоваться надо, Богу молиться, а не завывать! Ну, садись, племянникъ, — приказалъ онъ.

Павликъ еще разъ облобызался съ дяденькой, затѣмъ съ тетенькой, затѣмъ нагнулся къ сестренкѣ, поцѣловалъ ее раза два, хотѣлъ было отойти, но снова бросился къ дѣвочкѣ, обхватилъ крѣпко руками, и вдругъ на весь дворъ раздалось громкое, сильное рыданіе молодого малаго. Дѣвочка визгливо заплакала тоже.

Черезъ минуту Павликъ усѣлся кое-какъ въ огромный тарантасъ, среди груды ящичковъ и узелковъ, гдѣ уже сидѣла Антипьевна; но такъ какъ на колѣняхъ у ней былъ огромный узелъ, то изъ всего вороха торчала только ея сѣдая голова.

— Съ Богомъ — крикнулъ капитанъ.

Звякнулъ колокольчикъ, и тарантасъ грузно двинулся со двора.

III.

Въ полуверстѣ отъ широкой глубокой рѣки, впадавшей въ Волгу, среди горъ и холмовъ, густо обросшихъ сосной и ельникомъ, виднѣлся монастырь.

Мѣстность эта была въ полномъ смыслѣ слова тѣмъ, что народъ называетъ непроходимыми дебрями, а обитель, существовавшая здѣсь уже около двухъ столѣтій, была совершенно убогая на видъ.

И глухое мѣсто, и дальность разстоянія отъ городовъ, а слѣдовательно и отсутствіе всякихъ доходовъ — все это вмѣстѣ привело монастырь въ совершенно нищенское состояніе.

Монастырь помѣщался по скату небольшого холма. Главный храмъ съ остроконечными куполами, два дома близъ него, стѣны монастырскія, съ башенками по угламъ, — все было сѣрое, деревянное, все было ветхо, гнило, все разваливалось, и кое-гдѣ виднѣлись какъ бы заплаты на храмѣ и на стѣнахъ. И отъ заплатъ изъ свѣжаго теса и бѣлыхъ досокъ, сіявшихъ на солнцѣ, строеніе казалось еще старѣе и непригляднѣе.

Въ полуверстѣ отъ монастыря поднималась выше всѣхъ остальныхъ горъ одна гора, до половины густо поросшая, ельникомъ, но съ совершенно голой верхушкой. Самая маковка была песчаная и мѣловая, бѣлая, какъ снѣгъ. При восходѣ или заходѣ солнца, гора казалась какъ бы покрытой снѣгомъ. Народъ окрестилъ ее, Богъ вѣсть когда, Лысой горой, а отъ нея получилъ свое названіе и монастырь, именуясь Лысогорскимъ Рождественскимъ монастыремъ.

Верстахъ въ пяти, однако, существовалъ заштатный городъ Каинскъ, но тоже небольшой и захолустный, съ которымъ монастырь, конечно, сносился. Городишко — самъ по себѣ глушь непроходимая — былъ все-таки для монастыря образцомъ «міра Божьяго».

Но сношенія монастыря съ городомъ бывали возможны только среди лѣта. Весною и осенью невылазная грязь въ двухъ оврагахъ не давала возможности сноситься иначе, какъ пѣшкомъ, а зимою такіе страшные сугробы наваливались среди горъ, что пробраться въ городъ не было никакой возможности, даже и пѣшеходу.

Разумѣется, въ монастырѣ братіи было очень мало — немного болѣе двухъ десятковъ монаховъ, преимущественно изъ простого званія, а въ числѣ ихъ и просто бѣглые или сомнительныя личности.

Монастырь этотъ былъ собственно мѣстомъ ссылки для провинившихся монаховъ, а настоятели его бывали все изъ. опальныхъ. За послѣднія пятьдесятъ лѣтъ перемѣнилось около семи человѣкъ игуменовъ, и всякій изъ нихъ былъ за что либо сосланъ въ Лысогорскій монастырь.

Настоящій игуменъ былъ точно также присланъ сюда подъ наказаніе. Но изъ всѣхъ прежнихъ игуменовъ онъ былъ единственный, вина котораго была особенная. Его прислали сюда не за что иное, какъ за чрезмѣрное добродушіе и мягкость характера.

Отецъ Ѳеодосій, родомъ дворянинъ, бывшій морякъ, былъ сначала настоятелемъ богатаго монастыря подъ Москвою, но такъ распустилъ всю братію, привелъ въ такой безпорядокъ все управленіе, что былъ смѣщенъ и отправленъ настоятелемъ въ богатый тоже, но дальній монастырь въ Пензенской губерніи. Черезъ пять лѣтъ и отсюда взяли отца Ѳеодосія: и здѣсь монастырь сталъ вверхъ дномъ, вслѣдствіе кротости игумена. И наконецъ Ѳеодосій очутился, какъ опальный, настоятелемъ Лысогорскаго монастыря, гдѣ, по выраженію духовнаго начальства, и распускать было некого, портить нечего.

Монастырь этотъ уже давно собирались упразднить, такъ какъ не на что было ему существовать, а поэтому добродушный игуменъ и не могъ ничего испортить.

За то самому отцу Ѳеодосію пришлось въ Лысогорскомъ монастырѣ очень плохо; онъ и не ожидалъ того, что нашелъ. Захолустье и бѣдность монастыря, почти нищенство полуголодныхъ монаховъ — его не испугали. Бѣда была въ томъ, что новый настоятель нашелъ странные слѣды прежняго управленія.

Передъ нимъ былъ игуменомъ отецъ Амфилохій, который за пять лѣтъ пребыванія прославился на весь околотокъ. Амфилохій былъ тоже изъ дворянъ, но попалъ въ иноки совершенно особенно, противъ воли.

Будучи богатымъ помѣщикомъ въ окрестностяхъ Саратова, онъ въ одинъ прекрасный день былъ уличенъ воеводою въ томъ, что занимался правильно организованнымъ грабежомъ на большихъ дорогахъ. Онъ былъ взятъ подъ стражу и отданъ подъ судъ.

Ему предстояла позорная казнь и Сибирь.

Когда дѣло было доложено императрицѣ, Екатерина отнеслась къ дѣлу по-своему. Помѣщику было предложено не срамить каторгой дворянство, а лучше постричься въ монахи. Конечно, дворянинъ-разбойникъ предпочелъ послѣднее, и черезъ нѣсколько мѣсяцевъ онъ былъ уже отцомъ игуменомъ, настоятелемъ Лысогорскаго монастыря.

Пріѣхавъ въ монастырь, оглядѣвшись, ознакомившись со всѣми порядками въ околоткѣ, отецъ Амфилохій повеселѣлъ сразу. «Рыбу въ воду пустили», — часто сталъ онъ повторять.

Не прошло года, какъ вся мѣстность, весь уѣздъ — и начальство, и обыватели — дивились новымъ «лихимъ» дѣламъ, которыя совершались у нихъ.

Прежде, бывало, изрѣдка случались въ околоткѣ лихія дѣла: случалось, бѣда стрясется на кого-нибудь; но все-таки жилось болѣе или менѣе мирно. Теперь, вдругъ, пошли постоянные грабежи и убійства. На дорогахъ появилось болѣе, чѣмъ прежде, бѣглыхъ; появились даже шайки разбойниковъ, доходившія до такой дерзости, что нападали за нѣсколько шаговъ отъ заставы.

Власти и обыватели городка не скоро додумались до того, кто былъ виновникомъ всѣхъ бѣдъ. Да и мудрено было предполагать то, что оказалось….

«Заводчикъ» — какъ говорили — всѣмъ бѣдамъ оказался монахъ, и вдобавокъ еще настоятель монастыря.

Баринъ-разбойникъ, попавшій противъ воли въ монахи, разумѣется, и здѣсь сталъ продолжать свое любимое занятіе. Монастырь сталъ нѣсколько богаче, благодаря грабежу.

Вслѣдъ за настоятелемъ, явились изъ-подъ Саратова его прежніе наперсники и быстро, искусно устроили свое собственное разбойное управленіе въ городѣ, а складъ всего награбленнаго — въ самомъ монастырѣ.

Однако, послѣ трехлѣтняго ходатайства уѣзднаго начальства, игуменъ Лысогорскаго монастыря былъ взятъ подъ стражу, снова судимъ, разстриженъ и исчезъ. Одни говорили, что онъ сосланъ въ Сибирь на каторгу; другіе же увѣряли, что онъ бѣжалъ и разбойничаетъ гдѣ-то на Волгѣ.

И послѣ игумена-разбойника, вдобавокъ сильно пьянствовавшаго, появился настоятелемъ въ Лысогорскій монастырь добродушный и ласковый, богомольный и по виду даже робкій отецъ Ѳеодосій.

Съ тѣхъ поръ прошло пять лѣтъ. Въ самомъ монастырѣ, конечно, уже не водилось головорѣзовъ-монаховъ; но въ самой мѣстности, во всемъ уѣздѣ, все это жилось не совсѣмъ тихо. Сѣмена, брошенныя отцомъ Амфилехіемъ, еще давали свои плоды. Весь край считался однимъ изъ самыхъ опасныхъ для всякихъ путниковъ, въ особенности для дворянъ и людей должностныхъ.

Новаго настоятеля вскорѣ всѣ въ околоткѣ полюбили за его добродушіе, но не уважали. Братія его не ставила ни въ грошъ, привыкнувъ къ свирѣпой расправѣ Амфилохія.

Вскорѣ новый настоятель уже получилъ новое прозвище или кличку. Его всѣ, отъ мала до велика, — и въ монастырѣ, и въ городѣ — называли просто «Ѳедосъ».

Отецъ Ѳеодосій, въ міру Ѳеодоръ Рюминъ, былъ дворянинъ Рязанской губерніи и когда-то, еще несовершеннолѣтнимъ недорослемъ, поступилъ во флотъ.

За время своей десятилѣтней службы, морякъ Рюминъ побывалъ въ разныхъ заморскихъ странахъ. Ему случалось подолгу, за время стоянки корабля, живать и въ Швеціи, и въ Голландіи, и во Франціи, а однажды, во время долгаго плаванія, онъ очутился со своей эскадрой у береговъ Испаніи.

Добродушный и веселый морякъ, конечно, и не думалъ, что когда-нибудь пострижется въ монахи.

Горькое событіе въ его жизни, когда ему было уже около тридцати лѣтъ, привело его въ монастырь.

Будучи временно въ отпуску въ Москвѣ, лейтенантъ Рюминъ повстрѣчалъ на народномъ гуляньи красавицу-дѣвушку и сразу влюбился въ нее. Предметъ его страсти оказался не чѣмъ-либо обыкновеннымъ. Красавица, плѣнившая его, была единственною дочерью богача-купца и наслѣдницей огромнаго состоянія.

Не скоро и съ трудомъ познакомился Рюминъ съ семействомъ замоскворѣцкаго милліонера и, черезъ полгода знакомства, рѣшился сдѣлать предложеніе.

Богачъ купецъ отказалъ на-отрѣзъ. Его самолюбію нисколько не льстило имѣть зятемъ флотскаго офицера и лейтенанта съ крестомъ на шеѣ. Онъ желалъ имѣть зятемъ дѣльнаго малаго, своего брата — простого человѣка, кого-нибудь изъ прикащиковъ.

Возникла борьба между отцемъ и обожаемой единственной дочерью. Дочь заболѣла, стала таять, какъ воскъ; а между тѣмъ про добраго, красиваго и скромнаго лейтенанта ничего худого сказать было нельзя. И кончилось дѣло побѣдою молодыхъ людей надъ упрямымъ, но разумнымъ отцомъ.

Предложеніе лейтенанта было принято, и начались приготовленія къ свадьбѣ. Купецъ, извѣстный на всю Москву, собирался такъ отпраздновать замужество своей наслѣдницы-дочери, чтобы не только въ Москвѣ, но и по другимъ городамъ объ этомъ слухъ прошелъ.

Свадьбу отсрочили на цѣлыхъ два мѣсяца, такъ какъ приданаго заготовлялись горы. Свадьба предполагалась на Красной Горкѣ.

А на масляницѣ уже случилось несчастье.

У купца была страсть къ лошадямъ, и на его конюшнѣ были лучшіе кони всей Москвы. На масляницѣ было устроено катанье на тройкахъ — на такихъ тройкахъ, о которыхъ заговорила бы вся столица.

На этотъ разъ, въ виду того, что дочь была невѣстой, богачу захотѣлось похвастать новой тройкой, которая называлась Кабардинской.

И въ субботу на масляницѣ, изъ четырехъ троекъ, которыя выѣхали изъ воротъ купца, вернулись домой только три. Отъ четвертой, по вѣрному выраженію московскаго полицеймейстера, «много сору осталось».

Дѣйствительно, кабардинская тройка, плохо съѣзженная, испугалась среди гулянья, понесла, стала бить, и черезъ полчаса сани были разбиты вдребезги. Сидѣвшая въ нихъ красавица, между теткой и нянькой, была выброшена первая и убита до смерти на мѣстѣ. Старая мамка оказалась съ признаками жизни, но умерла черезъ двое сутокъ, не приходя въ сознаніе. Толстая тетушка, проживши мирно всю свою жизнь, осталась жива, но отъ перепуга сошла съ ума.

Изъ трехъ лошадей, которыя долго носились по улицамъ, давя народъ, одна расшиблась до смерти, ударившись объ заборъ, а двѣ другія были настолько изранены, что ихъ пришлось прирѣзать. Такимъ образомъ, отъ всего, чѣмъ полюбовались москвичи на гуляньи, не осталось ничего.

Отецъ несчастной дѣвушки тоже временно помѣшался. Затѣмъ хотя и выздоровѣлъ, пришелъ въ себя, но сталъ жить затворнической жизнью и черезъ годъ умеръ, почти безъ всякой болѣзни.

Женихъ — лейтенантъ Рюминъ — былъ настолько пораженъ всѣмъ случившимся, что тотчасъ же вышелъ въ отставку, долго горевалъ безутѣшно и наконецъ рѣшился итти въ монахи.

Съ тѣхъ поръ прошло уже болѣе тридцати лѣтъ, а тѣмъ не менѣе игуменъ Ѳеодосій, каждый разъ, какъ какое-либо слово навѣетъ на него воспоминаніе о московской невѣстѣ, понурится и задумается.

И теперь еще какъ-будто жива рана, нанесенная сердцу злою судьбой.

Быть можетъ, именно это несчастье въ жизни сдѣлало добраго, веселаго моряка добросердымъ и ласковымъ монахомъ.

Ѳеодосій былъ человѣкъ въ высшей степени простодушный, богомольный и богобоязненный, но при этомъ чрезвычайно сердечный и кроткій. Постоянное выраженіе его, и даже правило жизни, было: «не судите, да не судимы будете». А еще чаще повторялъ отецъ Ѳеодосій свои любимыя слова: «прощать надо».

Понятно, что не этому человѣку можно было исправить все то, что натворилъ его предшественникъ Амфилохій. Все то, что расплодилось при игуменѣ-разбойникѣ, продолжалось и теперь, потихоньку, но все-таки водилось въ стѣнахъ монастыря.

Каждый разъ, что отцу Ѳеодосію приходилось поступать рѣшительно и круто, онъ долго собирался это сдѣлать, а затѣмъ задумывался и произносилъ свое любимое: «прощать надо».

Явившись въ Лысогорскій монастырь, Ѳеодосій нашелъ въ немъ эконома-монаха, лѣтъ сорока, человѣка загадочнаго происхожденіемъ.

Монахъ Антоній былъ высокій, плотный, могучій въ плечахъ богатырь, съ узкими какъ щелки и черными какъ піявки глазами, подъ большими мохнатыми бровями, которыя были гуще иныхъ усовъ. Скуластое лицо, большой носъ съ горбомъ, густая и огромная, черная съ синевой, какъ вороново крыло, борода — все обличало въ Антоніи человѣка съ юга; но кто онъ былъ — никому не было извѣстно. Быть можетъ — армянинъ, быть можетъ — татаринъ или перекрещенецъ-еврей, быть можетъ даже — настоящій турокъ.

Экономъ Антоній во всемъ околоткѣ, верстъ за пятьдесятъ въ окружности, былъ извѣстенъ подъ двумя именами: его звали «полутурка», или просто — «Антошка».

При прежнемъ настоятелѣ, Амфилохіи, экономъ или Антошка былъ его наперсникомъ и правой рукой. Когда настоятель былъ взятъ подъ стражу и увезенъ, то многіе дивились, что Антошка не пострадалъ вмѣстѣ съ игуменомъ. Какимъ образомъ съумѣлъ онъ себя очистить отъ всякихъ подозрѣній — многимъ было непонятно. Антошка въ грабительствахъ и всякихъ безобразіяхъ Амфилохія принималъ дѣятельное участіе, а между тѣмъ доказать ничего было нельзя, и онъ остался невредимъ.

Разумѣется, когда игуменъ попался, былъ взятъ и сосланъ, — то Антошка притихъ и даже сталъ усердно посѣщать всѣ монастырскія службы, чего прежде не дѣлалъ.

Когда явился новый игуменъ, Ѳеодосій, — то экономъ вскорѣ заслужилъ его полное довѣріе и даже любовь. Нѣкоторые горожане сочли своимъ долгомъ объяснить отцу Ѳеодосію, что экономъ — личность загадочная и даже негодная въ обители.

И многому, что разсказывали, хотя безъ всякихъ доказательствъ, про Антошку, Ѳеодосій долженъ былъ поневолѣ повѣрить; но его вѣчное «прощать надо» спасло и Антошку. Во всякомъ случаѣ, съ тѣхъ поръ, что былъ новый игуменъ въ Лысогорскомъ монастырѣ, Антоній бросилъ свою прежнюю сомнительную жизнь. Онъ пересталъ отлучаться изъ монастыря, а если уходилъ, то исключительно по дѣлу въ городъ, причемъ являлся въ тотъ же день обратно въ монастырь. Единственное, что по-прежнему позволялъ себѣ экономъ, это былъ его давнишній порокъ — пристрастіе къ крѣпкимъ напиткамъ.

Антошка всегда пьянствовалъ, но всегда бывалъ на ногахъ, никогда не валялся и могъ въ нетрезвомъ видѣ исполнять порядливо всѣ тѣ незатѣйливыя дѣла, какія были у него на рукахъ.

Этотъ богатырь — «полутурка», какъ его звали — былъ, между прочимъ, извѣстенъ во всемъ околоткѣ двумя случаями изъ его жизни. Однажды, во время ярмарки въ городкѣ, Антошка побился объ закладъ, что выпьетъ единымъ духомъ цѣлое ведро вина. И дѣйствительно, хотя онъ не осушилъ всего ведра до дна, но выпилъ сразу такое количество, котораго никогда никто до него не выпивалъ. Вина осталось немного на донышкѣ. Свалившись какъ снопъ, замертво, и даже принятый всѣми за мертваго, Антошка провалялся безъ сознанія двое сутокъ, но ожилъ, похворалъ, оправился и поднялся на ноги. Черезъ недѣлю послѣ своего подвига, онъ и думать забылъ о немъ, и только въ околоткѣ осталась память объ этомъ «колѣнѣ» богатыря.

Въ другой разъ «полутурка» отличился еще болѣе. Даже воевода мѣстный призвалъ его къ себѣ и заставилъ разсказать, какъ было дѣло.

А дѣло было простое и вмѣстѣ съ тѣмъ не заурядное. Экономъ круглый годъ путешествовалъ между монастыремъ и городомъ. Онъ какъ-бы взялъ на себя издавна обязанность поддерживать сообщенія монастыря съ міромъ. Когда — зимою — холмы, ущелья и овраги заносило страшными сугробами, Антошка продолжалъ, иногда по поясъ въ снѣгу, пробиваться до города. Когда совершенно нельзя было пройти просто, экономъ отправлялся на лыжахъ, но все-таки аккуратно сообщался съ городомъ.

Однажды, во время зимы, на обратномъ пути изъ города въ монастырь, экономъ повстрѣчалъ среди дремучаго лѣса обитателя его, здороваго медвѣдя. Какъ дѣло произошло — Антошка хорошо не помнилъ и подробно, разсказать не могъ: онъ все-таки въ этотъ разъ былъ сильно выпивши. Въ результатѣ встрѣчи монаха и медвѣдя было однако то, что монахъ былъ немножко искалѣченъ — у него была ободрана спина и лѣвая рука, — а медвѣдь существовалъ теперь уже не въ видѣ гуляющаго по лѣсу звѣря, а въ видѣ шкуры на полу прихожей настоятеля. Экономъ помнилъ только, что при встрѣчѣ съ Михаиломъ Иванычемъ они оба обнялись и онъ тотчасъ досталъ ножъ изъ-за пазухи, который всегда бралъ съ собою, отправляясь въ городъ, «про всякій случай». Медвѣдь оказался потомъ съ распоротымъ брюхомъ и выпавшими внутренностями.

Антошка нисколько не похвалялся своимъ подвигомъ, тѣмъ паче, что подобнаго рода случаи бывали иногда въ околоткѣ. На этотъ разъ смѣшно было только то, что медвѣдь, смертельно раненый, крѣпко удержалъ въ своихъ объятіяхъ монаха; а монахъ — быть можетъ, черезчуръ пьяный въ этотъ разъ — не могъ оторваться отъ пріятеля и, пролежавъ нѣсколько минутъ на немъ, кончилъ тѣмъ, что задремалъ.

И то обстоятельство, что Антошка проспалъ въ лѣсу нѣсколько часовъ на убитомъ медвѣдѣ, заставило долго потѣшаться и городъ, и обитель, и весь околотокъ. И теперь еще иногда городскіе мальчишки увязывались за отцомъ-экономомъ и взвизгивали ему вслѣдъ то, чѣмъ его тогда дразнили въ городѣ: «съ медвѣдемъ спалъ!»

Изъ всѣхъ монаховъ монастыря, экономъ былъ самый извѣстный во всемъ уѣздѣ. Но вмѣстѣ съ нимъ былъ еще и другой монахъ, котораго точно такъ-же знали давно на сто верстъ въ окружности. Этотъ монахъ былъ совершенною противуположностью, какъ Антошки, такъ и всѣхъ остальныхъ обитателей Лысогорскаго монастыря.

Этотъ инокъ, по имени Макарій, былъ уже семидесяти, а можетъ-быть и восьмидесятилѣтній старецъ, съ длинными сѣдыми волосами, съ длинной, бѣлой какъ лунь, бородой, съ большими, когда-то, быть-можетъ, синими, а теперь бѣлыми глазами, маленькій ростомъ, сгорбленный, худой, тщедушный, съ такимъ тѣломъ, про которое говорится: «въ чемъ только душа держится?» Инокъ Макарій былъ положительно человѣкомъ не отъ міра сего.

Съ какихъ поръ онъ былъ въ Лысогорскомъ монастырѣ — никто не зналъ, да и самъ онъ почти не помнилъ. Во всякомъ случаѣ лѣтъ уже пятьдесятъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ онъ появился въ захолустной обители. Все, что произошло въ обители съ тѣхъ поръ, какъ онъ былъ въ ней, какъ бы не коснулось его. Онъ жилъ своею жизнью, особнякомъ отъ всего и это всѣхъ, и жилъ какъ растеніе — видимо, но не слышно. Только бѣлѣлъ онъ съ годами все болѣе и болѣе; только одну перемѣну старожилы знали въ немъ: былъ когда-то отецъ Макарій съ сѣдыми волосами въ черной бородѣ, а теперь сталъ съ желтыми волосами въ бѣлой бородѣ.

Всѣ обыватели города, а равно и сосѣднихъ деревень, несказанно уважали и любили Макарія, какъ безгрѣшнаго человѣка. Уже давно сложилось убѣжденіе въ томъ, что Макарій вылѣчиваетъ всѣ болѣзни и только руку на голову положитъ, всякая хворость пропадетъ. Но примѣра такого чуда привести, конечно, никто не могъ.

Существовало и еще одно обстоятельство, которое заставляло относиться къ Макарію съ особымъ почтеніемъ. За послѣднія двадцать пять лѣтъ переходила изъ устъ въ уста цѣлая исторія о томъ, какъ однажды пріѣзжалъ изъ столицы важный генералъ на свиданіе съ Макаріемъ. Пріѣзжій былъ якобы изъ столицы, отъ самой императрицы съ порученіемъ къ иноку.

О чемъ бесѣдовали генералъ и монахъ — никому, конечно не было извѣстно; но со словъ мѣстнаго начальства многіе узнали и передали другимъ, что важный генералъ пріѣзжалъ предлагать Макарію стать митрополитомъ, отъ имени царицы, но что святой жизни человѣкъ отказался и остался по-прежнему въ Лысогорскомъ монастырѣ.

Этому разсказу тѣмъ болѣе довѣряли и власти въ городѣ и народъ, что Макарій, почти такъ-же, какъ и Антошка, былъ невѣдомаго происхожденія. Онъ былъ, безспорно, коренной русскій человѣкъ, но не было извѣстно, изъ какого онъ званія. И никогда, за полстолѣтія жизни въ монастырѣ, Макарій не сказалъ о себѣ ни единаго слова. Поэтому многіе были убѣждены и увѣряли другихъ, безъ всякаго на то основанія, что Макарій былъ изъ богатой княжеской фамиліи — родственникъ богатыхъ московскихъ князей. Во всякомъ случаѣ, дряхлаго, сѣдого какъ лунь, вѣчно молчаливаго и съ виду еле живого монаха всѣ въ околоткѣ боготворили считая святымъ.

IV.

Однажды, на Фоминой недѣлѣ, экономъ, побывавши въ городѣ, вернулся въ монастырь, какъ всегда — немного навеселѣ; но, вмѣстѣ съ тѣмъ, на лицѣ его было замѣтно особенное выраженіе. Антошка казался важнѣе обыкновеннаго. Дѣло было въ томъ, что онъ получилъ въ городѣ на почтѣ письмо, адресованное отцу-игумену. Подобнаго рода, обстоятельство бывало событіемъ, ибо за цѣлый годъ въ монастырь врядъ-ли приходило больше пяти — шести писемъ.

Экономъ прошелъ прямо въ келью игумена и, многозначительно улыбаясь, вытащилъ изъ кармана письмо.

Отецъ Ѳеодосій взволновался. Никакихъ дурныхъ вѣстей онъ не ожидалъ; но въ его затворнической, сѣренькой жизни, всякая вѣсть изъ «міра», хотя-бы и чуждаго ему, все-таки вносила въ жизнь нѣчто особенное.

Игуменъ взялъ письмо, повертѣлъ его въ рукахъ и наконецъ рѣшился распечатать. Читать самъ Ѳеодосій почти не могъ: зрѣніе его давно уже ослабло, а очки онъ ни за что не хотѣлъ надѣвать, считая это грѣхомъ. Каждый разъ, что приходило письмо, чтеніе, хотя и по складамъ, поручалось эконому.

На этотъ разъ, какъ всегда, Антоній умостился у окна и, послѣ долгихъ приготовленій, какъ-бы собираясь священнодѣйствовать, началъ читать вслухъ довольно пространное посланіе.

Съ первыхъ же строкъ отецъ-игуменъ догадался, отъ кого письмо и какого оно содержанія. Писалъ его давнишній пріятель, съ которымъ онъ, однако, не видался уже лѣтъ пятнадцать. Пріятель этотъ еще зимою писалъ уже однажды игумену о своемъ «дѣлѣ», предупредивъ, что оно должно рѣшиться весной. Это второе письмо было, очевидно, о томъ-же дѣлѣ, которое близилось къ разрѣшенію.

Писалъ, именно, капитанъ Пандурскаго полка Красноглотовъ о своемъ племянникѣ. Зимою Красноглотовъ просилъ позволенія у стараго знакомаго — нынѣ игумена — прислать къ нему въ монастырь послушникомъ своего родного племянника. Теперь капитанъ писалъ, что дѣло, Божіею милостью, окончательно порѣшилось, и что племянникъ его, вмѣстѣ со старою нянькой, черезъ мѣсяцъ, когда хорошенько просохнутъ дороги, пустится въ путь. Затѣмъ капитанъ разсказывалъ про разныя свои домашнія дѣла, неимѣвшія никакого интереса для игумена, и кончалъ письмо просьбой наставить племянника на путь истинный, дабы онъ, какъ можно скорѣе, могъ постричься въ монахи.

Отецъ Ѳеодосій, прослушавъ письмо, взялъ его изъ рукъ эконома, сталъ вертѣть, затѣмъ глубоко задумался и вздохнулъ раза два.

Экономъ смотрѣлъ на игумена и не могъ понять, откуда и почему взялась эта задумчивость у отца Ѳеодосія. Дѣло, казалось, самое простое; о чемъ тутъ размышлять?

— О чемъ пригорюнился, отецъ игуменъ? — спросилъ, наконецъ, экономъ.

— Да вотъ, загадку загадалъ пріятель. Хотя и не наше оно дѣло, а все-таки думается…

— Какая-же тутъ такая загадка? Дѣло простое! Присылаетъ племянничка въ монастырь! Благое дѣло, богоугодное!

— Богоугодное-то, точно, — отозвался Ѳеодосій, — только грѣхъ тутъ мнѣ сдается… Не мое, говорю, дѣло, а все-таки думается… Капитана этого я помню хорошо. Былъ у него и тогда хвостъ замаранъ, прости Господи! — всякія дѣла дѣлывалъ, которыя-бы не слѣдъ ему дѣлать… Вотъ и теперь: зимою писалъ онъ, что остались у него двое сиротъ на рукахъ, а онъ опекуномъ у нихъ. Надо-бы ему соблюсти иждивеніе сиротъ, да когда они выростутъ, станутъ совершеннолѣтними, имъ все въ порядкѣ возвратить. Сироты-то эти — мальчикъ и дѣвочка. Наслѣдниковъ-то, собственно, одинъ — этотъ самый молодецъ, коего онъ теперь къ намъ посылаетъ. Вотъ и разсуди… Какъ же такъ? Онъ опекуномъ по волѣ сестры назначенъ, а нешто она, покойница, въ. завѣщаніи приказъ ему давала — сиротъ-то въ монашество направить? Молодцу-бы получить все иждивеніе да жениться, а опекунъ его къ намъ посылаетъ!.. Имѣніе-то чье-жъ будетъ? Сестренки его? Такъ она, махонькая еще дѣвчурка!..

— Да вѣдь это, отецъ игуменъ, все не наше дѣло, — замѣтилъ экономъ.

— Не наше-то — не наше, Антоній, а думается… Какъ-же теперь быть мнѣ съ нимъ? Вѣдь онъ не по своей охотѣ въ монастырь-то поступаетъ!

Наступило молчаніе, послѣ котораго отецъ игуменъ перекрестился и произнесъ кротко: «Что-жъ! Господи, благослови! Надо теперь подумать, какъ его у насъ помѣстить. Гдѣ-жъ мы его помѣстимъ? Вишь, у насъ все развалилось: угла нѣту годнаго, не то что горницы! А вѣдь онъ все-таки дворянинъ и состоятельный! Дома-то, при матушкѣ, небось — какъ жилось! Въ холѣ да въ теплѣ… Надо, отецъ Антоній, подумать, какъ намъ его устроить».

Цѣлый день продумалъ игуменъ о полученномъ письмѣ, о новомъ послушникѣ, который присылался въ монастырь вѣроятно противъ воли, о томъ, гдѣ его помѣстить. Если первое вполнѣ не касалось до игумена, то второе онъ считалъ своею обязанностью.

Поговоривъ еще разъ ввечеру съ экономомъ о томъ, гдѣ и какъ устроить новаго ожидаемаго обитателя монастыря, Ѳеодосій окончательно смутился, такъ какъ мѣста положительно не было.

— Помѣсти у себя, отецъ игуменъ, — сказалъ Антоній, — у тебя просторно! Куда тебѣ двѣ горницы! Ни на что не нужны!

— Какъ можно! Что ты! — отозвался Ѳеодосій. — Въ одной я сплю, а въ другой все-таки иной разъ изъ города гостя примешь; не хорошо, чтобы тутъ постель стояла…

— Пускай ляжетъ на полу, и вмѣстѣ въ одной горницѣ спать будете.

— Что ты! что ты! Какъ можно? — замахалъ руками игуменъ. — Гдѣ мнѣ, старику, да съ молодымъ?.. Онъ вѣдь по ночамъ разговаривать начнетъ, а то и кричать, а то, глядь, и ходить учнетъ! Вѣдь онъ молодой малый. Будетъ всячески меня смущать; покою никакого не будетъ отъ него. Какъ можно?… Да и я-то привыкъ ужъ завсегда одинъ быть. Вишь, глупое какое надумалъ!…

— Ну, ко мнѣ давай его! — выговорилъ, наконецъ, экономъ, но такимъ голосомъ, но которому видно было, что ему это было непріятно.

— Еще того хуже придумалъ! Господь съ тобой, Антоній; нешто это можно?

— А отчего-же не можно?

— Отчего? Удивительный человѣкъ! да вѣдь ты малаго-то споишь?

— Что ты, отецъ игуменъ!

— Споишь, говорю; въ одинъ мѣсяцъ пьяницей сдѣлается! Я-же за его душу Богу отвѣтъ отдамъ! Вотъ нашелъ ему мѣсто! — И отецъ Ѳеодосій, отмахнувшись отъ Антонія рукой, даже засмѣялся тихимъ, кроткимъ смѣхомъ.

На другое утро игуменъ, въ сопровожденіи эконома и еще одного монаха, отправился по всему монастырю, по всѣмъ келіямъ, которыхъ было немного, чтобы найти помѣщеніе ожидаемому послушнику. Ни въ большомъ домѣ — двухъэтажномъ, ни въ другомъ — маленькомъ — мѣста положительно не оказывалось. Если гдѣ и было свободно, то общее разрушеніе не допускало возможности помѣстить кого-либо, а тѣмъ паче молодого послушника изъ дворянъ.

Главное затрудненіе заключалось въ томъ, что отецъ игуменъ, ничего не объясняя Антонію, твердо рѣшилъ про себя не помѣщать послушника ни съ кѣмъ изъ монаховъ. Ни одинъ изъ братіи не былъ подходящимъ сожителемъ для молодого дворянина. Кто изъ нихъ былъ черезчуръ грязенъ и грубоватъ — прямо мужикъ, кто запивалъ, а кто былъ настолько сомнительнаго поведенія, что игуменъ могъ многаго бояться.

«Не токмо пить обучитъ», — думалось ему, — «а и Богъ вѣсть чему можетъ обучитъ».

Обойдя весь внутренній дворъ, настоятель остановился въ совершенномъ смущеніи. Во всей ветхой, разваливающейся обители, рѣшительно нельзя было найти приличнаго угла для будущаго монаха. Ѳеодосій стоялъ молча среди монастырскаго двора и какъ-то безпомощно оглядывался по сторонамъ. Но вдругъ глаза его пристально устремились куда-то далеко — въ конецъ обширнаго двора, въ самый уголъ, туда, гдѣ росло нѣсколько липъ.

Антоній, стоявшій около настоятеля, замѣтилъ взглядъ его, тоже глянулъ въ ту сторону — и сразу догадался.

— А вѣдь я, отецъ игуменъ, смекнулъ о чемъ ты думаешь! Что-жъ! пожалуй, лучше и не выдумаешь.

— Смекнулъ? — спросилъ Ѳеодосій, улыбаясь.

— Вѣрно говорю! На счетъ башенки?

Игуменъ кивнулъ головой.

— Ну, вотъ, и я такъ-то догадался. Другого нѣтъ намъ спасенья. Въ башенкѣ его и поселимъ.

Игуменъ и экономъ сразу двинулись въ дальній уголъ монастырскаго двора. Здѣсь, за нѣсколькими деревьями, была маленькая угловая башня. Эта была единственная часть всей обители, недавно выстроенная, которой было не болѣе семи-восьми лѣтъ.

Когда-то старая башенка, разваливавшаяся совершенно, покосилась на бокъ, затѣмъ рухнула наружу, изъ стѣнѣ монастырской образовался совершенно свободный проходъ.

Вѣроятно, это разрушенное мѣсто осталось бы такъ навсегда, если бы слѣдующей зимой монахи не были перепуганы гостями, появившимися въ отверстіи. На монастырскомъ дворѣ оказались однажды утромъ три волка. Разумѣется, тотчасъ же было приступлено къ поправкѣ угла; а на слѣдующее лѣто была выстроена новая башенка изъ свѣжаго лѣса.

Отецъ Ѳеодосій, осмотрѣвъ башенку, рѣшилъ тотчасъ же, что лучшаго мѣста для жительства послушника и отыскать нельзя. Въ башенкѣ было какъ бы два этажа, такъ какъ маленькая, круглая горница съ однимъ окномъ, выходившимъ на пустырь, была на сажень отъ земли, а подъ ней — пустое темное мѣсто. Чтобы сдѣлать изъ горницы квартиру, нужно было только нижнюю часть сдѣлать сѣнями и изъ нихъ провести лѣстницу, сдѣлать дверь, и затѣмъ наверху вставить раму въ окошко. При этомъ, конечно, нужно было устроить жилье теплымъ, т.-е. навалить на потолокъ земли и поставить печку.

Экономъ, осмотрѣвъ башенку, сталъ расхваливать ее и объяснять игумену, какъ и что можно было передѣлать и придѣлать.

— Квартира будетъ — первый сортъ, — сказалъ онъ, — и тепло и весело. Вотъ тутъ проведемъ лѣсенку, площадку устроимъ, да двое дверей; зимой и тепло будетъ.

— Все это такъ, — отозвался игуменъ, — келья будетъ хорошая; только одно не годно: глухо и отъ насъ далеко. Вишь, башенька-то на отмашь отъ жилья.

— Такъ что-же изъ этого? — удивился экономъ.

— Бояться будетъ. Вѣдь онъ, почитай, ребенокъ. Лѣтомъ еще туды-сюды, а зимою-то каково? Вѣдь отъ башенки до монастыря до ста саженъ наберется!

— Ну, побоится недѣлю-двѣ, а тамъ и привыкъ, — возразилъ экономъ. — Да и чего-же тутъ бояться? Грабители къ намъ не полѣзутъ, потому что у насъ и грабить нечего. Если что у него будетъ добра, можетъ сюда не брать — у насъ гдѣ сложитъ. А нечистой силы бояться не подобаетъ въ монастырѣ, ей сюда не дорога.

— Такъ-то такъ, — колебался игуменъ, — а уже не знаю… далеконько!

Антоній пожалъ плечами нетерпѣливо, махнулъ рукой и хотѣлъ уже уходить.

— Да вѣдь другого-то мѣста нѣтъ, отецъ игуменъ, такъ что-же тутъ толковать?

— Нѣтъ-то, нѣтъ!… Ну, что-жъ! Господи, благослови! Только надо все это скорѣй приладить — все, что слѣдуетъ.

— Это только прикажи, — отозвался Антоній, — наша братія въ одну недѣлю все справитъ. Чего другого нѣтъ, а плотниковъ у насъ три человѣка отличнѣйшихъ. Не будь они въ рясахъ, такъ посылать-бы ихъ въ городъ на работу: много, по крайней мѣрѣ, денегъ-бы приносили. Съ завтрашняго-же дня мы и начнемъ. Тесъ новый есть. Самъ посмотри, какое я тебѣ жилище поставлю! Хоть воеводу туда пущай на жилье, не то что какого послушника, хотя-бы даже и дворянскаго!

Дѣйствительно, на другой-же день въ углу монастырскаго двора закипѣла работа. Человѣкъ семь монаховъ плотничали, таскали бревна и тесъ, стучали топорами, тесали доски, а двое изъ нихъ хлопотали съ известкой и съ глиной.

Работа длилась дней десять. Игуменъ всякій день раза по три приходилъ поглядѣть, какъ идетъ дѣло.

Наконецъ небольшая башенка совершенно преобразилась. У нея появились: крылечко, внутренняя лѣстница въ нѣсколько ступеней, площадка съ пристройкой. А единственная горница, гдѣ перестлали новый полъ, передѣлали потолокъ, поставили печку, — смотрѣла привѣтливо и весело.

Въ слѣдующее воскресенье игуменъ явился сюда уже въ облаченіи и послѣ молебна освятилъ новое помѣщеніе, окропилъ святою водой, а въ углу, недалеко отъ окошка, помѣстилъ икону.

— Ну, теперь — Господи, благослови! Все готово: пріѣзжай онъ хоть сейчасъ, — сказалъ Ѳеодосій, весело и ласково улыбаясь.

Оказалось, что игуменъ поступилъ хорошо, не откладывая въ долгій ящикъ устройства новой кельи для ожидаемаго послушника. Черезъ нѣсколько дней послѣ молебна въ башенкѣ, Ѳеодосій получилъ новое письмо отъ своего пріятеля-капитана, извѣщавшее его, что племянникъ уже собирается въ путь.

Капитанъ объяснялъ поспѣшность отъѣзда молодого малаго его нетерпѣніемъ поступить поскорѣе въ монастырь.

И опять задумался отецъ Ѳеодосій надъ грамоткой пріятеля-капитана: сразу почудилась ему ложь въ письмѣ опекуна.

«Съ тѣхъ, поръ, что свѣтъ стоитъ», думалось Ѳеодосію «не было, чтобы молодой малый восемнадцати лѣтъ такъ неудержимо сталъ собираться въ монахи! Дѣло тутъ нечисто… Ну, да вотъ увидимъ», рѣшилъ игуменъ мысленно. «Спасибо, у насъ все готово».

V.

Между тѣмъ, недоросль изъ дворянъ — Павелъ Ковылинъ со старикомъ кучеромъ и со старухой мамкой Антипьевной, медленно, не спѣша удалялся отъ родного гнѣзда.

Путники были уже два дня въ дорогѣ. Ѣхали они большею частью шагомъ или мелкой рысцой, такъ какъ огромный тарантасъ, верхомъ заваленный всякимъ дешевымъ добромъ, едва-едва тащился по скверной проселочной дорогѣ и по пескамъ. Тройка маленькихъ лошадокъ иногда лишь черезъ силу вытаскивала тарантасъ изъ гатей или изъ сыпучаго песка.

Путники останавливались два раза въ сутки: около полудня — часа на четыре времени — и затѣмъ вечеромъ — на всю ночь, вплоть до разсвѣта… Путь предстоялъ длинный — болѣе двухсотъ верстъ. По разсчету кучера Кузьмы, ранѣе десяти дней пріѣхать въ монастырь было невозможно. Кузьма клалъ верстъ по двадцати пяти на сутки и — самое большое — по тридцати пяти, но при этомъ прибавилъ, что надобно прибавить денька два на «плутанье».

На удивленный вопросъ Антипьевны: «зачѣмъ намъ плутать?» Кузьма объяснилъ, что это дѣло обыкновенное.

— Нешто можно проѣхать куда-нибудь не плутая? — заявилъ Кузьма. — Ѣдемъ мы, шутка ли, чуть не за триста верстъ, по дорогамъ, по какимъ никогда не ѣзжали; ѣдемъ съ опросами да разспросами. Неужели-то за десять-то дней, да никто намъ не совретъ и не пошлетъ совсѣмъ въ другую сторону? За десять-то дней разъ двадцать намъ соврутъ! Разъ двадцать поѣдемъ мы туда, куда не слѣдъ. Ну, вотъ и клади, что сдѣлаемъ мы въ тотъ день не тридцать верстъ, а всѣ сорокъ! Ты, старая, не ѣзжала никуда, а я съ покойницей барыней ѣзжалъ! Спасибо скажи, что лѣто! А зимой бываетъ такъ, что поѣдешь за пятьдесятъ верстъ, проѣздишь двое сутокъ, да и до мѣста не доѣдешь. И слава Тебѣ, Господи, коли домой попадешь опять.

Первыя верстъ десять Павликъ горько плакалъ. Антиньевна утѣшала своего питомца на всѣ лады, поясняя, какъ онъ будетъ душу свою спасать въ обители, какъ благо датъ Божію унаслѣдуетъ. Все, что говорила Антипьевна, было, однако, мало понятно. Она повторяла слова барина и барыни, которыхъ сама вполнѣ не уразумѣла.

Павликъ ее не слушалъ, грустно озирался по сторонамъ и изрѣдка снова принимался утирать слезы кулаками.

Въ тотъ же день, ввечеру, часа за полтора до захода солнца, Кузьма рѣшилъ остановиться на ночлегъ въ большомъ селѣ.

«Можно бы и еще верстъ десятокъ отъѣхать — дорога хорошая», — сказалъ онъ, — «да вѣдь не знамо, будетъ ли тамъ гдѣ какая деревнишка, а тутъ богатое село»!

Конечно, ни Антипьевна, ни молодой барчукъ не противорѣчили и были очень рады расположиться и сѣсть за чай. Путники остановились въ одной новой избѣ, которая показалась имъ почище и попросторнѣе другихъ. Тотчасъ же начали выкладывать всякую провизію, а черезъ часъ старая мамка съ питомцемъ уже сидѣли на заваленкѣ, передъ столикомъ, и пили чай.

Павликъ немножко повеселѣлъ: любопытство начинало сказываться въ немъ. Село это, въ которомъ онъ только разъ побывалъ когда-то съ матерью, было ему на-половнну извѣстно. Вскорѣ оказался и знакомый мужикъ, приходившій когда-то къ нимъ въ усадьбу. Узнавъ, что молодой баринъ изъ Желтыхъ Вражекъ остановился проѣздомъ на селѣ, мужикъ тотчасъ же явился съ поклономъ.

Этотъ первый привалъ на пути молодого барчука имѣлъ большое вліяніе на дальнѣйшую его судьбу. Когда Павликъ напился чаю, мужикъ предложилъ барчуку прогуляться вмѣстѣ въ сосѣдній лѣсовъ и къ пруду, въ верстѣ отъ села. Кузьма, задавъ корму лошадямъ, завалился спать. Антипьевна тоже умостилась отдохнуть на лавкѣ въ избѣ, а Павликъ отправился на прогулку.

Мужикъ Андреянъ, умный и дѣльный — любимецъ покойной матери Павлика и поэтому любившій и барчука, сильно, самъ этого не вѣдая, повліялъ на Павлика. Прогулка ихъ, собственно, и не состоялась, такъ какъ, дойдя до сосѣдняго пруда, барчукъ и мужикъ сѣли на берегу, и между ними началась бесѣда.

Мужикъ, конечно, прежде всего спросилъ, куда и зачѣмъ ѣдетъ барчукъ. На объясненіе Павлика, что онъ отправился поступить въ монастырь послушникомъ, съ тѣмъ, чтобы черезъ годъ постричься въ монахи, Андреянъ привскочилъ съ травы, всплеснулъ руками и простоялъ нѣсколько мгновеній, ошеломленный вѣстью. Придя въ себя и успокоившись, онъ долго качалъ головой, сильно сопѣлъ и изрѣдка охалъ.

— Ахъ ты, родненькій! — повторялъ онъ, смолкалъ, задумывался и потомъ повторялъ снова тѣ же слова на разные лады.

Павликъ грустно, но съ широко раскрытыми глазами смотрѣлъ на Андреяна, котораго зналъ давно, про котораго такъ часто говаривала ему покойная мать, какъ про очень умнаго мужика.

Помолчавъ довольно долго, Андреянъ вдругъ заговорилъ… Рѣчь его полилась потокомъ, такъ краснорѣчиво, такъ толково и умно, какъ и самъ Пандурскій капитанъ никогда бы не съумѣлъ заговорить. Павликъ на этотъ разъ слушалъ, разиня ротъ, раскрылъ глаза, навострилъ уши. Видно было, что рѣчь Андреяна ему много любопытнѣе всего того, что наболтала ему тетушка передъ отъѣздомъ, и всего, что дорогой безсмысленно повторяла Антипьевна.

Андреянъ толково, ясно разъяснилъ молодому барчуку всѣ обстоятельства дѣла. А оно было настолько просто, что понять его было немудрено, только одинъ Павликъ не понималъ ничего. Теперь же, благодаря Андреяну, и онъ понялъ все какъ слѣдуетъ.

Умный мужикъ объяснилъ барчуку, что опекуны отправляютъ его въ монастырь и хотятъ постричь исключительно за тѣмъ, чтобы овладѣть его имуществомъ.

Часа два или три просидѣли вмѣстѣ у прудка недоросль и мужикъ. Когда они возвращались назадъ въ село, то Павликъ шелъ бодро. Лицо его было веселѣе. Между нимъ и Андреяномъ былъ уже заключенъ уговоръ. Мужикъ обѣщался, черезъ два-три мѣсяца побывать, яко-бы богомолецъ, въ монастырѣ и затѣмъ въ самомъ городѣ около монастыря, поразспросить умныхъ людей обо всемъ, что касается законовъ по постриженію. Вообще мужикъ поклялся помочь бѣдѣ.

Павликъ, съ своей стороны, обѣщался Андреяну, что онъ, при случаѣ, непремѣнно объяснитъ отцу игумену, что его хотятъ постричь противъ воли. Кромѣ того, юноша довольно твердымъ голосомъ побожился, что если черезъ годъ дѣло дойдетъ все-таки до постриженія, то онъ будетъ противиться всячески. А если отецъ игуменъ станетъ его постригать насильно, то онъ исполнитъ свое обѣщаніе Андреяну… А обѣщаніе это заключалось въ томъ, чтобы бѣжать изъ монастыря и укрыться у него на селѣ.

Павликъ вернулся въ избу, улегся на лавку, неподалеку отъ мамки, но долго не могъ заснуть. Весь міръ Божій, его дядя и тетка, покойница мать, сестра, дворовые, которыя передъ отъѣздомъ голосили, провожая его, наконецъ самъ онъ, какъ онъ есть, — все показалось Павлику въ иномъ свѣтѣ.

«Вѣдь ты не махонькій! Въ твои годы солдатомъ можно быть!» — звучали въ ушахъ его слова Андреяна, сказанныя нѣсколько разъ.

И Павликъ въ первый разъ отъ роду чувствовалъ въ себѣ способность дѣйствительно противиться волѣ дяди-капитана. Онъ первый разъ въ жизни услыхалъ отъ умнаго мужика, что есть на свѣтѣ люди, власть имѣющіе, есть воевода и всякіе начальники, которые поставлены для порядка и къ которымъ онъ, недоросль, можетъ обратиться за защитой. И снова вспоминалось Павлику возраженіе Андреяна:

«Вѣдь и курица, когда ее рѣжутъ, барахтается! а ты, молодой баринъ, даешься въ руки врагамъ — глупѣе и хуже всякаго кура!»

И молодой малый, уже почти засыпая, самъ себѣ твердо пообѣщался, что послушникомъ онъ въ монастырь поступитъ, но постричь себя не дастъ.

На утро Павлика ожидало нѣчто, что еще болѣе подѣйствовало на него. Когда всѣ они поднялись на разсвѣтѣ, чтобы, напившись чаю, выѣзжать далѣе, явился снова Андреямъ, подсѣлъ къ Антипьевнѣ, позвалъ старика Кузьму и повелъ рѣчь о путешествіи и предполагаемомъ постриженіи молодого барина. И столько наговорилъ тутъ мужикъ всякихъ словъ, что Антипьевна перестала чай пить и сидѣла, разиня ротъ, какъ подавившаяся ворона. Кузьма взглядывалъ изъ-подлобья, какъ-бы виноватый въ чемъ, пойманный на воровствѣ; а у Павлика и совсѣмъ голова кругомъ пошла. Ничего подобнаго онъ ни разу еще не слыхалъ.

Андреянъ громко, крикливо и красно цѣлый часъ доказывалъ Антипьевнѣ и Кузьмѣ, что они — голые разбойники, грабители, головорѣзы и душегубы. Опекунъ молодого барчука — пьяница и татаринъ, хуже татарина, и ему не миновать Сибири за преступленіе законовъ. Когда дѣло, затѣянное имъ на счетъ постриженія опекаемаго недоросля, дойдетъ до начальства, то будетъ ихъ всѣхъ судъ судить. Даже сама Антипьевна въ кандалахъ въ Сибирь пойдетъ.

Рѣчь Андреяна какъ громъ разразилась надъ всѣми тремя. Кончилось тѣмъ, что мужикъ всталъ, поцѣловался съ молодымъ барчукомъ и, махнувъ рукой, ушелъ во-свояси. Трое путешественниковъ долго сидѣли молча, переглядываясь. Всѣ они были взволнованы. Наконецъ, Антипьевна первая, допивъ чашку холоднаго чаю, обратилась къ кучеру съ вопросомъ.

— Такъ какъ-же быть? Ѣхать что-ли, аль вертать домой?

Тутъ только старикъ-кучеръ очнулся и привскочилъ.

— Ахъ, ты, дура! дура! — вскрикнулъ онъ: — Вертать? Что же? Поѣдемъ! Отчего не поѣхать? Нонѣ-же послѣ полудня и дома будемъ! А къ вечеру будемъ лежать, запоротые до полусмерти. Тебя первую запорютъ, старую дуру… Э! да что съ вами… Собирайтесь-ка, живо!

И Кузьма, озлобленный не столько на рѣчь Андреяна, сколько на собственную простоту, а въ особенности на то, что было зря потеряно больше часу времени, принялся поспѣшно закладывать лошадей въ тарантасъ. Антипьевна тоже вскочила и начала укладывать посуду, увязывать всякіе узелки и короба и только изрѣдка отплевывалась, приговаривая:

— Ну, ужъ мужикъ! Заговорилъ! Колдунъ-мужикъ! Тьфу, прости Господи!

Павликъ остался на заваленкѣ и глубоко задумался. Онъ, конечно, ни секунды не собирался вернуться назадъ въ усадьбу, отлично понимая, что кромѣ побоевъ и брани онъ ничего не встрѣтитъ. Недоросль радовался встрѣчѣ съ умнымъ Андреяномъ, которому довѣрялся вполнѣ. Теперь, если не все, то многое стало совершенно ясно молодому малому. Ему самому казалось чрезвычайно важнымъ то обстоятельство, что онъ обѣщался Андреяну противиться постриженію; а въ крайнемъ случаѣ, у него было и убѣжище, куда отъ насильственнаго постриженія можно было бѣжать.

Черезъ полчаса путники, провожаемые хозяевами, двинулись далѣе. Кузьма сердито погонялъ лошадей, какъ будто онѣ, а не Андреянъ, произвели всю смуту на привалѣ. Антипьевна сердито поглядывала на Павлика. Но молодой барчукъ сидѣлъ бодрѣе, улыбаясь озирался на окрестность, и въ головѣ его повторялось одно и то-же:

— А что-жь? Богъ дастъ, мы съ Андреяномъ изъ бѣды освободимся! Авось, Богъ дастъ, я въ монахи и не попаду!

— Ишь краснобай, растреклятый дьяволъ! — часто вскрикивалъ Кузьма, отчаянно стегая правую пристяжную, именемъ «Мышку».

VI.

Прошло уже дней семь, что недоросль изъ дворянъ со своею мамкой былъ въ пути. Подвигались впередъ путешественники очень медленно: спѣшить было некуда, да никто и не стремился поскорѣе достигнуть монастыря.

Павликъ съ любопытствомъ всю дорогу озирался по сторонамъ, на всѣхъ привалахъ осматривалъ окрестности, знакомился и прогуливался. Печаль его давно прошла; онъ оживился, забылъ думать о родномъ гнѣздѣ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, забылъ думать и о будущемъ мѣстопребываніи, и о своемъ послушничествѣ. При этомъ Павликъ, за недѣлю времени, много перемѣнился: какъ-то развернулся и чувствовалъ самъ, что становится смѣлѣй и какъ будто умнѣе.

Повліяли на него, конечно, бесѣды съ умнымъ Андреяномъ, а равно и самое путешествіе: перемѣна мѣстъ, самыя разнообразныя встрѣчи и бесѣды по дорогѣ. Уже миновали они два небольшихъ уѣздныхъ города. Такъ какъ Павликъ почти не выѣзжалъ никуда изъ усадьбы, то и эти два городка подѣйствовали на него, какъ если бы были двѣ большія столицы. Когда-то, въ раннемъ дѣтствѣ, онъ былъ съ матерью въ губернскомъ городѣ, но воспоминанія о немъ были смутныя.

Въ одномъ изъ городковъ, которые они проѣхали, путники задержались цѣлыя сутки, по той простой причинѣ что какой-то чиновникъ познакомился съ дворяниномъ Ковылинымъ, пригласилъ его въ гости, ради своихъ именинъ и такъ угостилъ всѣхъ, что далѣе ѣхать было нельзя. Кузьма оказался мертво пьянъ; Антипьевна, выпившая двѣ рюмочки вина, загоревала, начала горько плакать неизвѣстно о чемъ, а затѣмъ съ горя легла и проснулась только на утро. У Павлика голова кругомъ пошла. Первый разъ въ жизни онъ увидѣлъ себя гостемъ, и съ нимъ обращались, какъ съ большимъ: были любезны, всячески угощали и говорили лестныя слова. Если бы его воля, то недоросль на цѣлую недѣлю застрялъ бы въ домѣ чиновника.

Вслѣдствіе этихъ случайностей, Павликъ теперь, черезъ шесть или семь дней, былъ дѣйствительно уже нѣсколько развернувшійся и посмѣлѣвшій молодецъ. Онъ уже началъ противорѣчить мамкѣ, спорить съ Кузьмой и высказывать разныя свои мнѣнія настолько рѣшительно и дѣльно, что его крѣпостные спутники не находили, что отвѣчать.

Что касается до будущаго постриженія, то Павликъ раза три, не болѣе, и то на привалѣ, отходя ко сну, вспоминалъ про монастырь, но не размышлялъ, а бурчалъ себѣ подъ носъ:

— Въ монахи? Въ мои-то года? Вишь, что выдумали. Ладно, тамъ видно будетъ.

Наконецъ, на седьмой день, утромъ, ночевавъ въ небольшой деревушкѣ, путники собрались ѣхать дальше. Кузьма началъ было закладывать тарантасъ, но вдругъ ахнулъ и сталъ какъ вкопанный. Оказалось невѣроятное и непонятное приключеніе.

Когда Кузьма началъ, придя въ себя, охать и ахать, ругаться, креститься и отплевываться, Павликъ, Антипьевна, а равно и хозяева избы, гдѣ они ночевали, всѣ сошлись къ тарантасу. Оказалось, что коренникъ «Солдатъ» и пристяжная «Мышка» были раскованы. Всѣ восемь подковъ отсутствовали. У другой же пристяжной, «Норки», одна подкова на передней ногѣ была слегка оторвана. Тотъ, кто занимался этимъ дѣломъ, очевидно не успѣлъ его докончить.

— Что же это? Вѣдь это разбой! — завопилъ Кузьма, наступая на хозяина.

Хозяинъ, его взрослый сынъ, старуха-мать, дѣвки и ребята — всѣ были настолько удивлены происшествіемъ, что не было никакой возможности заподозрить ихъ въ этомъ дѣлѣ. Всѣ они стояли съ изумленными лицами, а хозяинъ разводилъ руками и ахалъ. Случай былъ крайне загадочный. Очевидно, что кто-то очень искусно за ночь или подъ утро расковалъ лошадей и унесъ подковы. Хозяинъ избы клялся и божился, что у нихъ на деревнѣ такого дѣла никто на душу не возьметъ.

— Заплатили мнѣ, — говорилъ онъ — за остановку какъ слѣдуетъ… Лошадей у насъ своихъ нѣтъ, намъ подковы ни на что не нужны. Ихъ здѣсь и продать-то не кому!

— Такого случая у насъ за сто лѣтъ не бывало. Это навожденіе какое-то, — говорилъ его сынъ. — Тутъ дѣло нечисто; тутъ даже вотъ какъ скажу: вы уѣдете, а намъ и жить страшно будетъ. Это прямо навожденіе, дѣло нечистой силы.

Кузьма и Антипьевна убѣдились вскорѣ, что хозяева въ странномъ происшествіи нисколько не виновны, что все — дѣло нечистой силы. Павликъ точно также вѣрилъ, что хозяева ни причемъ, но однако мысленно никакъ не могъ согласиться, чтобы домовой ночью сталъ расковывать лошадей. Обстоятельство показалась ему все-таки необъясненнымъ.

— Нѣтъ-ли у васъ здѣсь, на деревнѣ, какихъ воровъ и мошенниковъ? — спросилъ онъ у мужика.

— У насъ — ни! У насъ народъ все божескій, — отозвался мужикъ. — Въ округѣ пошаливаютъ. Верстахъ отсюда въ тридцати, по той дорогѣ, гдѣ вамъ ѣхать, бывало прежде, шалили, но давно, да и то нашего брата не трогали, а вотъ вашего брата, дворянина, и купца, бывало, что и обидятъ. Но ужь вотъ теперь, благодаря Бога, мѣсяца три не слыхать ничего. А у насъ въ деревнѣ никогда никакой малой толики не пропадетъ. Мы здѣсь всѣ на перечетъ извѣстны, а ужь чтобы подковы воровать — это прямо «онъ». У насъ лошади какія есть по деревнѣ, и тѣ, вѣстимо, некованныя.

Несмотря на всеобщій совѣтъ ѣхать на раскованныхъ лошадяхъ, такъ какъ дорога мягкая, Кузьма заупрямился и объяснилъ, что срамиться не станетъ. Сорокъ лѣтъ онъ кучеромъ барскимъ, а на раскованныхъ лошадяхъ не ѣзжалъ. За это покойникъ баринъ, родитель Павла Антоныча, шибко дралъ кучеровъ.

— За каждую подкову, что хлебыстаетъ, по полсотни розогъ всыпалъ! — объяснилъ Кузьма.

Между тѣмъ кузницы на деревнѣ не было, и приходилось вести лошадей для ковки верстъ за семь.

Павликъ съ удовольствіемъ присоединился къ мнѣнію Кузьмы, что надо ковать лошадей, а пока остаться въ деревнѣ. Такъ и было рѣшено. Кузьма кое-какъ самъ прикрѣпилъ подкову на Норкѣ, а затѣмъ сѣлъ верхомъ и съ парой лошадей отправился въ сосѣднее село. Павликъ, разумѣется, отправился гулять въ ближній лѣсокъ съ хозяйскими ребятами, а Антипьевна легла отдохнуть.

Въ сумерки Кузьма вернулся съ подкованными лошадьми, и возникъ вопросъ: ѣхать-ли тотчасъ и ночевать верстъ за пять до дорогѣ, или же оставаться на ночь у того-же хозяина и выѣзжать уже до разсвѣта? Павликъ желалъ скорѣй остаться, но Кузьму смущала мысль, что пожалуй за ночь опять нечистая сила раскуетъ всѣхъ лошадей. Послѣ довольно долгаго совѣщанія и хозяевъ избы, и проѣзжихъ, было рѣшено, что лучше двигаться впередъ и вечеромъ, хотя-бы и поздно, остановиться на ночлегъ въ другомъ мѣстѣ.

— Будь это воръ, — говорилъ хозяинъ, — можно-бы лошадокъ уберечь, караулить; а нешто съ «нимъ» что подѣлаешь. Онъ-те невидимкой обчиститъ опять всѣхъ коней!

Солнце уже закатывалось, когда Кузьма присвиснулъ на лошадей и тяжелый тарантасъ двинулся изъ деревни.

Дорога пошла лѣсомъ. Кузьма, какъ всегда, подробно разспросилъ, куда и какъ ѣхать, чтобы не сбиться, но провожавшіе крестьяне объяснили, что сбиться нельзя. Дорога вплоть до деревни, гдѣ они предполагали ночевать, была только одна, шла лѣсомъ, гдѣ въ одномъ мѣстѣ есть оврагъ, рѣченка и мостъ. А затѣмъ опять все та-же дорога, выйдя изъ лѣсу, упрется прямо въ деревню, гдѣ имъ надо остановиться.

По разсчету времени, путешественники могли смѣло надѣяться пріѣхать на ночлегъ до наступленія ночи.

— Да не лихъ, — замѣтилъ Кузьма, — если насъ и ночь застанетъ. Дорога, сказываютъ, гладкая — вывалиться негдѣ.

Въѣхавъ въ лѣсъ, путешественники нашли такой сыпучій песокъ, что тяжелый тарантасъ едва-едва двигался. Лошадей приходилось останавливать черезъ каждыя десять, пятнадцать сажень. Колеса до половины тонули въ пескѣ. Ноги лошадей точно также увязали, какъ въ снѣгу, выше щиколотки. Сытая, но малосильная тройка, выбиваясь изъ всѣхъ силъ, скоро покрылась пѣной и, при свѣжести вечера, паръ пошелъ отъ лошадей, какъ бы зимой.

— Ну, дорога! — воскликнулъ наконецъ Кузьма. — Я этакой ни въ жисть не видалъ. Песокъ-то, гляди, точно тебѣ сугробы или вода.

Прошло часа два времени, а путники только еще углубились въ густой, темный лѣсъ, стоявшій по обѣимъ сторонамъ дороги стѣною. На дворѣ начинало совсѣмъ темнѣть.

— А вѣдь нехорошо, — замѣтила Антипьевна. — Право, нехорошо.

— Что нехорошо-то? — злобно отозвался Кузьма.

— Да вѣдь въ лѣсу…

— Что, что въ лѣсу?

— Боязно, Кузьма.

— Чего боязно-то? Лѣшаго, что ли, боишься? Такъ онъ тебя, старую, не тронетъ, — усмѣхнулся Кузьма сердито и раздражительно. — Лѣшій съ молодыми дѣвчатами шалить любитъ, а тебя, старую вѣдьму, ему совсѣмъ нелюбопытно трогать.

Все это, конечно, говорилъ Кузьма видимо взволнованный. Онъ уже самъ давно струсилъ, что очутился среди ночи въ неизвѣстномъ мѣстѣ, въ непроходимыхъ дебряхъ темнаго и все болѣе темнѣющаго лѣса.

Одинъ Павликъ бодро поглядывалъ на своихъ спутниковъ. Онъ мысленно сознавался, что и ему стало бы страшно въ этомъ лѣсу, если бы онъ былъ одинъ. Но съ двумя живыми людьми ему было совершенно не страшно. Одинъ онъ ни за что бы не остался на ночь среди лѣса, и даже среди темной комнаты, но если бы съ нимъ осталась хотя бы одна старая и глупая Антипьевна, то ему было бы нисколько но страшно.

Послѣ все болѣе и болѣе частыхъ остановокъ отъ страшныхъ сыпучихъ песковъ, которые, какъ мерещилось Кузьмѣ, становились все глубже, путешественники увидѣли передъ собою глубокій оврагъ, по которому шла дорога, завернувъ, вправо, по косогору. Внизу виднѣлся мостъ. Передъ мостомъ, на разстояніи нѣсколькихъ сажень съ обѣихъ сторонъ, было нѣчто вродѣ гати. Очевидно, что въ оврагѣ было болото.

Спустившись по косогору и въѣхавъ на гладкій и твердый грунтъ гати, Кузьма бойко прикрикнулъ на лошадей и рысцой поѣхалъ къ мосту. Но въ нѣсколькихъ шагахъ отъ моста приключилось такое невѣроятное происшествіе, что путешественники вскрикнули всѣ трое вразъ, на весь лѣсъ. Антипьевна завыла и начала креститься, но уже не сидя, а лежа на животѣ среди узелковъ. Павликъ, перепуганный, страшно, тоже уже не сидѣлъ на своемъ мѣстѣ, а сидѣлъ почти верхомъ на Антиньевнѣ. Кузьма совсѣмъ исчезъ съ козелъ и какъ бы пропалъ безъ вѣсти.

Скоро, однако, все объяснилось. Дорога, гладкая и ровная, просто на просто, провалилась подъ проѣзжими. Переднія колеса тарантаса рухнули, уперлись и завязли въ какой-то дырѣ или промоинѣ, а заднія колеса стояли цѣлымъ аршиномъ выше. Одна изъ пристяжныхъ валялась на боку, оборвавъ шлею, а коренникъ стоялъ въ такомъ странномъ положеніи, точно собирался сѣсть на козла вмѣсто кучера.

Когда путешественники пришли въ себя, то услыхали гдѣ-то въ лѣсу пронзительный свистъ. При этомъ свистѣ Антипьевна, боявшаяся лѣшаго пуще домового, снова ошалѣла отъ страху. Кузьма кое-какъ вылѣзъ изъ подъ лошадей, куда сошвырнуло его съ козелъ, и только что очутился на ногахъ, сталъ озираться по сторонамъ, не обращая никакого вниманія на лошадей и тарантасъ, а стараясь разглядѣть всю низкую мѣстность.

На дворѣ было уже настолько темно, что можно было различить только мостъ, гать и болото, а далѣе кругомъ — со всѣхъ сторонъ чернѣлъ лѣсъ высокой стѣной.

Проѣзжіе очутились какъ бы на днѣ громадной, гигантской бочки. Не даромъ такія мѣста называются «котлами».

Кузьма началъ креститься, обошелъ раза два вокругъ тарантаса и лошадей и выговорилъ:

— Охъ, Господи! — Голосъ его былъ таковъ, что и Павликъ, и Антипьевна живо выскочили изъ тарантаса.

Осмотрѣвшись, путешественники увидѣли, что тарантасъ провалился въ такую дыру, которая, по словамъ Кузьмы, да и по ихъ собственному убѣжденію, была «мѣстомъ удивительнымъ». Ничего такого они никогда не видали. Будь рѣчка, могло бы гать промыть, но рѣчки никакой не было. Было болото, на половину высохшее. А между тѣмъ, при внимательномъ осмотрѣ ямы, въ которой торчалъ чуть не стойкомъ тарантасъ, ничего понять или объяснить было нельзя.

Оказалось, что гать была разрыта. Сбоку видна была цѣлая куча свѣже-нарытой земли. Пустоту покрывалъ простой плетень, положенный въ видѣ мостика и засыпанный сверху землей и хворостомъ. Кто все это продѣлалъ и зачѣмъ, — было совершенно непонятно. Подобное устройство не выдержало бы и простой телѣги, даже одной лошади, а не только тарантасъ съ тройкой.

VII.

— А слышали вы, какъ тутъ что-то просвистало? — заговорила первая Антипьевна, тихо и робко. Павликъ хотѣлъ что-то отвѣчать, но въ ту же минуту всѣ трое вздрогнули и остолбенѣли вразъ. Будто въ отвѣтъ на слова няньки, снова раздался тотъ же пронзительный свистъ, но уже много ближе къ нимъ.

— Чего вы? — вскрикнулъ Кузьма. — Лѣшаго опять испугались? Человѣкъ свиститъ! И слава Создателю! Покличемъ, онъ намъ поможетъ. Вы какъ полагаете? Можно тутъ одному справиться, аль нѣтъ? Тутъ двое сутокъ провозишься, ничего не подѣлаешь.

Черезъ минуту на противуположной сторонѣ, за мостомъ, показалась телѣга и въ ней двое мужиковъ.

— Ну, вотъ и слава Богу, — воскликнулъ Кузьма, увидѣвши ѣдущихъ: — Вотъ и помощь Господь послалъ! Сейчасъ и выберемся. — И пріободрившись, кучеръ пошелъ къ мосту навстрѣчу къ проѣзжимъ.

Черезъ нѣсколько мгновеній, два здоровыхъ парня, остановивъ свою телѣгу на самомъ мосту, слѣзли и, разговаривая съ Кузьмой, приблизились къ тарантасу. Завидѣвъ Павлика и Антипъевну, они сняли шапки и поклонились.

— Что-жь такое? — сказалъ одинъ изъ нихъ.

— Да вотъ? — показалъ Кузьма кнутомъ. — Вишь какая прорѣха. Ничего не понятно. Точно кто выдолбилъ дорогу.

Молодцы оглядѣли лошадей, оглядѣли тарантасъ, оглядѣли и даже ощупали провалившееся мѣсто, гдѣ ввязли колеса, и стали молча истуканами.

Одинъ изъ нихъ мычнулъ протяжно, причемъ сдвинулъ шапку на лобъ и сталъ почесывать за затылкомъ.

— Помогите! — выговорилъ Кузьма. — Вотъ, баринъ вамъ заплатитъ. Это нашъ баринъ.

— Что-жь? Можно, — отозвался одинъ изъ мужиковъ. — Можно помочь. Облегчимъ.

Кузьма хотѣлъ что-то отвѣтить, но вдругъ уставился глазами на дорогу, черезъ которую онъ уже проѣхалъ, и съ удивленіемъ глядѣлъ на то, что предстало тамъ передъ, его глазами. Тамъ двигалась къ нимъ точь-въ-точь такая-же телѣга, съ такими-же двумя проѣзжими.

— А вотъ и еще народъ! — сказалъ одинъ изъ молодцовъ. — Ну, теперь мы вмѣстѣ какъ разъ живо все сладимъ. Отпрягай-ка лошадей!

Двое вновь прибывшихъ подъѣхали къ самому тарантасу и тоже вылѣзли изъ телѣги. Но эти двое, подойдя, уже непоклонились, а только осмотрѣли молча путешественниковъ.

— Давай откладывать, — выговорилъ снова молодецъ, прибывшій однимъ изъ первыхъ.

— Полно ты! — отозвался плечистый и высокій мужикъ, изъ той телѣги, которая только что подъѣхала. — Чего тутъ ломаться съ ними! Сказывали, ихъ пятеро, а тутъ одинъ, а съ нимъ младенчикъ да старуха. Чего скоморошничать. Давай бичевку аль ремень.

Путешественники стояли оторопѣвъ, озираясь и разиня ротъ. Проѣзжіе приблизились со всѣхъ сторонъ къ тарантасу и начали хозяйничать. Двое переглядывали короба и узелки, одинъ осматривалъ пристяжную на землѣ и началъ помогать ей подниматься. Четвертый искалъ чего-то глазами, съ небольшимъ ножикомъ въ рукѣ; но затѣмъ положилъ ножикъ въ карманъ и вымолвилъ:

— Отрѣзать нечего.

— Такъ снимай кушакъ! — приказалъ богатырь. Первый тотчасъ безпрекословно исполнилъ приказаніе и живо распоясался.

— Вяжи этого!

Малый приблизился къ Кузьмѣ, старикъ шарахнулся, собираясь бѣжать, но въ тотъ-же мигъ двое другихъ мужиковъ бросились на него. Черезъ нѣсколько минутъ, завывавшій и повторявшій разныя молитвы, Кузьма сидѣлъ уже на землѣ со скрученными назадъ руками.

— Ну, а ты, старуха, и ты, малолѣтокъ, — васъ вязать не стоитъ. Только помни: вздумаете бѣжать, то я догоню и полысну ножемъ такъ, что любо дорого. Свѣжевать скотину умѣю!

Что произошло вслѣдъ за тѣмъ, — ни Павликъ, ни его крѣпостные спутники почти не видали и не понимали. Со страху и отчаянія, у нихъ отшибло разумъ.

Между тѣмъ въ оврагѣ шла дѣятельная работа.

Всѣ пожитки быстро перешли въ двѣ телѣги. Затѣмъ, обѣ нагруженныя телѣги очутились впереди, за мостомъ. Затѣмъ, пустой тарантасъ, при помощи четырехъ молодцовъ, высвободился изъ ямы и выѣхалъ на твердый грунтъ къ самому мосту.

— Ну, вотъ, теперь садитесь, ваши благородія, — сказалъ смѣясь широкоплечій и высокій молодецъ, казавшійся какъ-бы командиромъ остальныхъ.

Павликъ двинулся самъ, а старуху подогналъ въ спину одинъ изъ парней.

— Акишка! — приказалъ командиръ. — Садись за кучера. Ты дорогу лучше знаешь. А онъ пущай сядетъ либо въ тарантасъ, либо на телѣгу.

Черезъ минуту Павликъ съ Антипьевной сидѣли въ пустомъ тарантасѣ. Кузьма послушно помѣстился на одной изъ телѣгъ, гдѣ было всякое добро, вынутое изъ тарантаса. Молодцы размѣстились по телѣгамъ, командиръ влѣзъ тоже на козлы, и поѣздъ двинулся. Выѣхавъ изъ оврага на дорогу и проѣхавъ молчаливо нѣсколько сажень, передняя телѣга взяла въ бокъ съ песчаной дороги на другую, твердую, но за то узкую, едва замѣтно пролегавшую среди густого ельника.

— Куда же это вы? — рѣшился завопить Кузьма.

— А ты знай помалкивай. Ты не здѣшній. Это самая настоящая дорога, — разсмѣялся молодецъ, сидѣвшій рядомъ съ нимъ. — Тутъ много короче до Казани. Версты двѣ проѣдемъ — и пріѣдемъ.

И дѣйствительно, проѣхавъ чащу, путники, среди полной темноты ночи и среди густого темнаго лѣса, остановились на небольшой полянкѣ. Павликъ, болѣе зоркій, тотчасъ разглядѣлъ среди окружающей тьмы небольшую избушку.

— Ну, вотъ и пріѣхали, — сказалъ командиръ, обращаясь къ Павлику съ козелъ.

Онъ слѣзъ на землю и крикнулъ:

— Гей, Матюха! Аль дрыхнешь? Гости пріѣхали, а ты дрыхать!

Зычно раздался его голосъ на весь густой лѣсъ.

Въ избушкѣ зашевелились, стукнула дверка, и какая-то фигура приблизилась къ пріѣзжимъ.

— Матюха, давай два кушака изъ энтихъ, что за печкой сложены.

— Сколько? — раздался хриплый голосъ фигурки, по которому можно было догадаться, что вышедшій — дряхлый старикъ.

— Чего — сколько? Говорятъ — два.

Фигурка двинулась. Всѣ молодцы уже опять хлопотали вокругъ телѣгъ. Появилась снова та же фигурка.

— Ну, барчукъ, и ты, старуха, вылѣзайте, что-ли!

Антипьевна и Павликъ съ чрезвычайной предупредительностью выскочили изъ тарантаса. Казалось, что если бы незнакомый имъ командиръ приказалъ имъ тѣмъ же голосомъ броситься въ рѣку, то они бы сдѣлали это точно такъ же — торопливо, вѣжливо и предупредительно.

— Давай руки! — вымолвилъ тотъ же широкоплечій богатырь — Протягивай!

Павликъ, конечно, тотчасъ же началъ плакать. Антипьевна завыла и начала причитать, но двое молодцовъ, тѣмъ не менѣе, не торопясь, аккуратно связали обоимъ руки кушаками, а затѣмъ связали и ихъ вмѣстѣ.

— Матюха, веди ихъ, принимай гостей, — скомандовалъ шутливо тотъ же высокій молодецъ.

И всѣхъ троихъ принялъ старикъ и ввелъ въ избушку.

Всю ночь просидѣли путешественники въ темнотѣ, связанные по-рукамъ. Они были, какъ говорится, ни живы, ни мертвы. Кузьма тотчасъ же сообразилъ, съ кѣмъ они имѣютъ дѣло, и объяснилъ барчуку и мамкѣ, что ихъ послѣдній часъ насталъ. Имущество все, конечно, будетъ отнято, а сами они на утро — убиты до смерти.

Антипьевна и Павликъ отнеслись къ этому страшному извѣстію какъ-то странно. И старуха, и барчукъ сидѣли смирно, не охали и не плакали. Кузьма одинъ охалъ, изрѣдка начиналъ молиться и опятъ охалъ и стоналъ. Антипьевна сидѣла молча и смирно, потому что отъ страха почти потеряла сознаніе и здравый смыслъ и была какъ пришибленная. Павликъ, узнавъ, что онъ ограбленъ и будетъ подъ утро убитъ разбойниками, конечно, перепугался, но сравнительно мало. Онъ не могъ понять и хорошенько освоиться съ мыслью, которая возникла въ его головѣ. «Быть убитымъ?» — думалось ему: — «Какъ же это, тоись, будетъ?» Голову что-ли ему топоромъ отрубятъ? И какъ надо будетъ ему умирать? Трудно это?"

Такъ какъ недоросль отродясь о смерти не думалъ никогда и даже разговаривать объ этомъ ему ни съ кѣмъ не приходилось, то онъ рѣшительно не могъ себѣ представить, чего теперь бояться и какъ бояться. Страшно очень, но только чего-то совершенно неяснаго и непонятнаго.

Около избушки всю ночь двигались, хлопотали, шумѣли, изрѣдка перекидываясь словами, тѣ молодцы, что захватили и привезли ихъ въ избушку. Можно было догадаться легко, что они заняты разборкой добра и его укладкой.

Передъ разсвѣтомъ все затихло, а затѣмъ двое молодцовъ вошли въ избу. Широкоплечій богатырь, который казался командиромъ, обратился къ Кузьмѣ и выговорилъ:

— Ну, тебя, такъ ужъ и быть, мы отпустимъ прежде всѣхъ. Выходи.

Кузьма обрадовался, вскочилъ и двинулся вслѣдъ за мужиками. Дверь захлопнулась, и Павликъ остался вдвоемъ съ мамкой.

— Съ нами-то что же будетъ? — воскликнулъ онъ.

Но Антипьевна только поглядѣла на него и ничего не отвѣчала. Она сидѣла истуканомъ, совсѣмъ не сознавая всего, что происходитъ вокругъ нея.

Среди полной тишины, царствовавшей вокругъ избушки, Павликъ услышалъ ясно удаляющіеся шаги. Черезъ нѣсколько мгновеній, но уже вдалекѣ отъ избушки, раздался какой-то странный крикъ, скорѣе стонъ — отчаянный и визгливый. Павлику почудилось, что онъ слышитъ голосъ кучера. Крикъ, этотъ длился очень долго, — по крайней мѣрѣ минутъ пять, но Павлику показалось время за цѣлый часъ.

— Вѣдь это Кузьма, — произнесъ онъ. — Они его бьютъ. Что же это? Помилуй Богъ! Ничего не поймешь. Антипьевна! Намъ бы убѣжать, пока ихъ нѣту. Слышишь ли? Антипьевна! — приставалъ Павликъ къ мамкѣ; но старуха сидѣла какъ деревянная и даже не взглянула на него.

Павликъ привсталъ, хотѣлъ подойти къ двери, чтобы освидѣтельствовать — заперта ли она, но двинувшись со скамейки, онъ увидалъ и вспомнилъ, что связанъ вмѣстѣ съ мамкой. У обоихъ руки были закручены за спину, а кушаки связаны концами. Юноша потянулъ старуху, но она не шелохнулась, и онъ сѣлъ снова и заплакалъ.

Черезъ нѣсколько мгновеній тѣ же два молодца снова явились въ избушку.

— Ну, теперь за вами, — сказалъ высокій молодецъ. Оба они тотчасъ же развязали плѣнныхъ.

— Ну, старая, или вотъ за нимъ. Тебя домой отпущаютъ. Спасибо скажи. А барчука мы еще на часъ временно задержимъ у себя. Иди вонъ за нимъ.

Но Аптипьевна сидѣла не шелохнувшись.

— Подыми ее да и тащи, — скомандовалъ высокій. — Да смотри, какъ сказано! Не лѣнися. Не вздумай прямо къ мосту итти.

— Какъ можно, зачѣмъ! — отозвался тотъ.

— То-то! Не послушаешься указу — не пеняй. Ты знаешь у меня съ тобой расправа будетъ короткая.

— Какъ можно, зачѣмъ! — повторилъ тотъ. — Знаю, гдѣ вести.

И молодой малый, поменьше ростомъ, взялъ Антипьевну, поднялъ съ лавки и, придерживая подъ руку, повелъ изъ избушки.

Павликъ бросился было за мамкой, но высокій молодецъ остановилъ его и однимъ движеніемъ усадилъ на лавку.

— Ты не блажи! Сиди тутъ. Ничего худого съ тобою не будетъ. Ложись вотъ, да и спи. И я отдохну. А какъ, проснемся — мы съ тобою побесѣдуемъ. Ѣсть хочешь?

— Нѣту, — отозвался Павликъ испуганно. — Отпусти меня.

— Отпущу, только не теперь. Въ полдень все разсудишь, а теперь ложись и спи. Ничего тебѣ худого не будетъ. Вотъ-те Христосъ! Побожусь, если хочешь. Ничего, не бойся!

Высокій молодецъ заперъ дверь изнутри на замокъ, протянулся на лавкѣ и, промычавъ, какъ отъ усталости, черезъ нѣсколько мгновеній уже спалъ глубокимъ сномъ.

Все, что услышалъ отъ него Павликъ, нѣсколько успокоило барчука, и не столько слова, сколько голосъ и внѣшній видъ разбойника. Въ его лицѣ было столько добродушія, въ словахъ звучала такая правда, что Павликъ сразу повѣрилъ, что, дѣйствительно, съ нимъ ничего худого не будетъ.

Между тѣмъ усталость отъ пути, а главнымъ образомъ отъ пережитаго страха и волненія, настолько утомили молодого малаго, что глаза его поневолѣ смыкались. Крѣпкій сонъ богатыря, который протянулся около него на лавкѣ, подѣйствовалъ и на него. Павликъ почти безсознательно легъ тоже на лавку и съ удовольствіемъ расправилъ руки, которыя долго были связаны.

— Господи помилуй! — прошепталъ онъ. — Авось и въ самомъ дѣлѣ ничего не будетъ. Только гдѣ же Кузьма? Отчего онъ такъ оралъ? Куда онъ дѣлся, и куда теперь повели мамку? Помилуй Богъ! Авось ничего не будетъ.

И повторяя мысленно и шепотомъ одно и то же, барчукъ тотчасъ заснулъ тоже крѣпчайшимъ сномъ.

VIII.

На утро, когда Павликъ открылъ глаза, то сразу ничего понять не могъ. Барчукъ заспалъ дѣйствительность и все съ нимъ происшедшее. Оглянувшись въ избушкѣ, онъ увидѣлъ передъ собою высокаго и красиваго молодца и сразу не могъ понять, гдѣ онъ находится. Разумѣется, черезъ нѣсколько мгновеній юноша вспомнилъ все и оробѣлъ.

— Помилуй, не погуби! — заговорилъ онъ.

— Глупый! да нешто такъ губятъ? Гляди-ка, вотъ какое погубленіе у насъ заготовлено.

И Павликъ увидѣлъ недалеко отъ лавки, на столѣ, кринку молока, каравай хлѣба, десятка два огурцовъ и еще что-то въ тряпочкѣ.

— Садись-ка, да давай ѣсть, а тамъ и побесѣдуемъ.

Павлику ѣсть не хотѣлось, но онъ поневолѣ повиновался. Поѣвъ хлѣба и выпивъ молока по очереди изъ кринки, оба приглядѣлись другъ къ дружкѣ.

— А молодъ ты, погляжу я, — заговорилъ молодецъ. — Какъ тебя звать?

— Павелъ.

— А еще какъ?

— Никакъ.

— Вотъ дуракъ! Прозвище-то есть какое? Какъ ты еще зовешься?

— Ковылинъ.

— Ну, вотъ что, другъ. Надо намъ съ тобою толково разсудить одно дѣло, важнѣющее. Я уже кое-что знаю отъ твоего кучера, царство ему небесное!

Павликъ встрепенулся и вытаращилъ глаза.

— Что дѣлать, братъ! Да онъ и виновенъ кругомъ. Зачѣмъ дрыхалъ на ночлегѣ да молодцамъ нашимъ далъ расковать лошадей, далъ время всѣмъ намъ собраться, дорогу приладить, чтобы вы провалились, да ночью въ лѣсъ потомъ васъ повезъ. Онъ во всемъ самый виноватый. Его и слѣдъ было наказать.

— Такъ вы его убили? — испуганно и грустно спросилъ Павликъ.

— Ну, это я такъ. Сбрехнулось, — отвѣтилъ молодецъ. — Такъ ты, стало быть, Павелъ… какъ по батюшкѣ-то?…

— Антонычъ!

— Ну, будемъ знать. А я — иное дѣло, Павелъ Антонычъ. Я перекрестъ изъ татаръ. Стало быть — не то татаринъ, не то русскій. А зови ты меня по-татарски — Хаджи-Османъ. Хочешь — зови какъ всѣ, просто Хаджи. У тебя вѣдь родителей нѣту? Была мать, да недавно померла? Такъ-ли?

— Да, — отозвался Павликъ.

— Опекуны у тебя? Дядя съ теткой?

— Да.

— Они тебя въ монастырь и прячутъ? Вѣрно это, аль навралъ твой Кузьма? ѣхали вы на Каинскъ?

— Вѣрно. Мы ѣхали въ монастырь — Лысогорскій.

— И любо тебѣ въ монахи поступать?

Юноша опустилъ глаза и молчалъ.

— Отвѣчай: радъ ты, что монахомъ будешь, или только ради страху опекунскаго согласился? Желалъ-бы ты въ монахи не попадать?

— Вѣстимо, желалъ-бы.

— Ну, вотъ, все отъ тебя, братецъ ты мой, Павелъ Антонычъ, зависитъ. Хочешь быть монахомъ — будешь. Не хочешь — не будешь.

— Кто-же это порѣшитъ? — спросилъ Павликъ смѣлѣе.

— А я порѣшу! Я, Хаджи-Османъ.

— Какъ ты?

— А вотъ такъ — я! Мнѣ тебя не охота въ Каинскъ отпускать. Тамъ у насъ тоже притонъ содержитъ отецъ того молодца, что твоихъ лошадей расковалъ и вчера съ нами въ оврагѣ орудовалъ. Повстрѣчаешь ты его въ Каинскѣ — признаешь, да выдашь. Не бросать-же намъ притонъ. А ты вотъ лучше оставайся.

Павликъ съ недоумѣніемъ глядѣлъ въ лицо красиваго молодца. Теперь только онъ замѣтилъ, что, дѣйствительно, по всей фигурѣ широкоплечій богатырь мало походилъ на русскаго. Со смуглымъ, чистымъ лицомъ, горбоносый, съ красивыми карими глазами, съ черной бородкой клинышкомъ, съ усами, закрученными и какъ-бы завитыми, съ серьгой въ правомъ ухѣ — молодецъ выглядывалъ совершеннымъ красавцемъ. На видъ ему могло быть около тридцати лѣтъ.

— Вотъ что, Павелъ Антонычъ, — сказалъ Хаджи, отодвигая отъ себя пустую кринку и остатокъ каравая и набивая маленькую трубку табакомъ изъ кисета, который вытащилъ изъ кармана. — Давай съ тобою говорить по душѣ. Разскажи ты мнѣ все толково о себѣ, все какъ есть. Гдѣ ты уродился, какъ померла твоя мать, какъ твой дядя попалъ въ опекуны и всякое такое.

Хаджи закурилъ трубку съ крѣпчайшимъ табакомъ, отъ котораго Павликъ тотчасъ-же сталъ кашлять и перхать. Онъ приготовился слушать. Но барчукъ не зналъ, съ чего начать и что говорить. Осману пришлось поневолѣ задавать вопросъ за вопросомъ.

Такъ пробесѣдовали они болѣе часу, и наконецъ татаринъ зналъ всю подноготную по отношенію къ своему собесѣднику и плѣннику.

— Да, вотъ оно дѣло какое! — заговорилъ онъ послѣ долгой паузы. — Вишь какое дѣло! И чудно это, право чудно! Полюбился ты мнѣ, Павелъ Антонычъ! за что? — самъ не знаю. Вѣдь глядѣть такъ, — ты совсѣмъ дрянь. Барчукъ! Пряниками выкормленный. Кабы тебя вотъ на жаркое — ну, вотъ годился-бы. Небось, жиру-то много на тѣлѣ будетъ. Будь ты куръ либо индюкъ, — годился-бы. А вотъ какъ человѣкъ, мало на что ты годенъ. Ну, ничего. Вижу я, что изъ тебя путнаго, хорошаго парня можно сдѣлать. Глупъ ты, молодчикъ! Да что дѣлать? Всѣ вы, барчуки, сколько я васъ ни видалъ, всѣ — дурачье неотесаное. А вѣдь вотъ, учатъ васъ грамотѣ, букварю учатъ, склады вы читать умѣете. Это я все знаю — видѣлъ, да и самъ пробовалъ у дьячка учиться. А хотя и грамотные вы, а все — дураки, пока не доростете вотъ до моихъ лѣтъ. Ну, вотъ что, любезный другъ. Кузьма, твой кучеръ, теперь далече, такъ далеко, что туда доѣхать не можно. Когда нибудь и ты, и я, и всѣ люди-человѣки тамъ будемъ, гдѣ теперь Кузьма. Мамка твоя старая отпущена по добру-по-здорову. Ее, поплутавши по лѣсу часа три — четыре, выведутъ совсѣмъ на другую дорогу и отпустятъ на всѣ четыре стороны. Надо полагать, что коли она не совсѣмъ рѣшилась ума отъ страху, то къ вечеру до какой-нибудь деревнишки дойдетъ, а тамъ — вѣстимое дѣло — какъ нибудь и домой попадетъ. И все дѣло доложитъ твоимъ опекунамъ. Но намъ это не страшно. Насъ давно ловятъ, да поймать нельзя. А ты вотъ что. Послушай: иди ты къ намъ.

— Какъ, то-ись?

— Такъ. Иди къ намъ. Съ нами жить будешь. Наше житье веселое. Теперь ты ни на какого черта не годенъ, а черезъ мѣсяца два-три — смотри, какой изъ тебя славный разбойникъ выйдетъ.

Павликъ вытаращилъ глаза, смотрѣлъ въ красивое лицо Хаджи и очевидно не могъ понять вполнѣ, что собесѣдникъ предлагаетъ ему.

— Слышь-ка, Павелъ Антонычъ! Разсуди: куда тебѣ теперь отправляться? Пойдешь ты домой, — тамъ тебя опекунъ съ опекуншей выпорютъ и, должно, будутъ долго здорово пороть. Надо-же имъ на тебѣ обиду сорвать, что имущество разграблено. Кузьмы нѣту. Мамка, пожалуй, подохнетъ дорогой; да и стара. Коли и добредетъ домой — пороть нельзя. Стало-быть — тебя надо пороть. А тамъ — что будетъ? Опять въ монастырь пошлютъ. Отвѣтствуй!

— Да, конечно, опять въ монастырь.

— Или-же домой не отправляться, а итти прямо въ монастырь. Что толку? Оставайся жить съ нами!

— Какъ?

— Да такъ, просто.

— Ужъ не знаю, — нерѣшительно отозвался Павликъ.

Хаджи-Османъ началъ подробно разсказывать барчуку, какъ онъ будетъ вмѣстѣ съ нимъ жить.

— Вольно, братъ! Яко-бы птицы небесныя. Нынче мы здѣсь, завтра тамъ. То въ телегѣ, а то на конѣ. Когда — здѣсь, въ этихъ краяхъ, а когда — за сто, за триста верстъ, на Волгѣ. Добра всякаго вволю, вина тоже.

Павликъ слушалъ долго. Жизнь, которую описывалъ Хаджи, ему очень нравилась, но онъ молчалъ и не зналъ, что отвѣчать.

— Ну, такъ какъ же? — спросилъ наконецъ перекрестъ.

— Да я не знаю.

— Ну, вижу я по твоимъ глазамъ, что ты это такъ, по глупости сказываешь, а тебѣ, собственно, житье наше будетъ по сердцу. Такъ стало быть, дѣло рѣшеное? Сейчасъ мы съ тобою соберемся и поѣдемъ. Къ вечеру будемъ дома, и смотри, какъ черезъ мѣсяцъ, два ты у насъ развеселишься!

— Да вѣдь вы разбойники — проговорилъ наконецъ Павликъ, и самъ испугался словамъ, которыя какъ бы сорвались у него съ языка.

— Вѣстимо, разбойники! — разсмѣялся Хаджи. — А то что-жъ? Попы, что ли? Да ты не бойся. Мы тебя смертоубійствовать не заставимъ. Мы этимъ дѣломъ не занимаемся. Развѣ когда ужъ совсѣмъ нужда. И то мы кровь проливать не любимъ, а зацѣпимъ бичевку на шею и повѣсимъ. Ну, такъ сказывай твое послѣднее слово: отпустить тебя въ монастырь, или къ намъ ты поступишь охотникомъ?

— Не знаю, — нерѣшительно и разводя руками произнесъ Павликъ. — Хоть годъ думай — ничего не разсудишь.

— Ну, а не знаешь, — стало быть, дѣло рѣшеное. Поѣдемъ!

Богатырь двинулся вонъ изъ избушки. Павликъ послѣдовалъ за нимъ. Ожидая наивно увидѣть тарантасъ и лошадей, юноша очень удивился, когда вокругъ избушки не нашлось никого и ничего. Только у забора были привязаны двѣ худыя мужицкія клячи.

— А гдѣ же мое все? — воскликнулъ Павликъ.

Хаджи весело и громко расхохотался.

— Люблю! Молодецъ, какъ есть! Умница первая! Все братъ, далече, да уже почитай, и не твое. Ужь все теперь, поди, подѣлили и разобрали. Кое-что, можетъ быть, и найдешь. Мы тебѣ отдадимъ, что похуже, а что получше, то далече поѣдетъ, верстъ за двѣсти, на ярмаркѣ продастся. Да ты не горюй. У тебя цѣлое имѣніе извергъ дядя оттягалъ, такъ что-жь тебѣ жалѣть тройку коней да всякую рухлядь, которую онъ тебѣ въ тарантасъ наклалъ? Ты знаешь ли, парень, что мы твое добро перерывали разъ пять. Путнаго ничего нѣту; пряники, да пироги, да платьишко кое-какое. Только и былъ одинъ ларецъ, а въ немъ серебряный стаканчикъ, ложечка, перстенечекъ, да деньгами сто рублей въ письмѣ къ игумену. Ты пойми: вотъ, разбойники у тебя отобрали рублей на двѣсти или триста, считая съ тарантасомъ и лошадьми, а дяденька твой у тебя цѣлую вотчину сграбилъ. Кого бы скорѣе въ Сибирь надо: насъ или его? А вотъ, дай это дѣло судьямъ городскимъ разсудить; онъ, по ихнему, разбойникомъ не будетъ, а мы грабители настоящіе…. Ты верхомъ ѣздишь?

— Ѣзжу! — бодро отозвался Павликъ.

— Ну, такъ съ Богомъ и поѣдемъ.

Черезъ нѣсколько минутъ Хаджи и Павликъ ѣхали рядомъ по лѣсу. Хаджи всю дорогу курилъ и говорилъ мало. Павликъ думалъ, разсуждалъ про-себя и дивился. Солнце уже закатывалось, когда верховые увидали съ пригорка большое село.

— Вотъ мы и пріѣхали! — говорилъ Хаджи. — Вонъ, видишь, на краю бѣлѣется заборъ — свѣжій, будто золотомъ отдаетъ. Вотъ это самый нашъ домъ. Тутъ мы съ тобою жить будемъ. И проживемъ мы тутъ недѣли двѣ, а тамъ видно будетъ. Весело, братецъ, мы жить будемъ. Не такъ, какъ у тебя въ усадьбѣ. Тутъ тебя никто бить не будетъ. Самъ себѣ хозяинъ. Хлѣба вволю, вина тоже. А не хочешь, молока вволю. Молодицъ-дѣвокъ на селѣ тма тмущая. Ты же и пригожъ; стало быть, хороводы водить будешь. Погляди: черезъ недѣлю гнать буду, — не пойдешь. Работать мы тебя покудова заставлять не будемъ; обойдися прежде.

— Какое это село? — спросилъ Павликъ.

— Какъ звать-то?

— Да.

— Звать, братецъ ты мой, Павелъ Антонычъ, двумя именами. Одни его зовутъ селомъ Алексѣевскимъ, а мы его зовемъ инако. Для насъ, а стало быть и для тебя, это — Москва.

— Какъ Москва? — удивился Павликъ, не разъ, конечно, слыхавшій о столицѣ бѣлокаменной.

— Такъ. Это Москва, а есть у насъ, братецъ ты мой, Питеръ, а вотъ гдѣ мы съ тобою были, въ лѣсу-то, у Матюшки, это — Казань. А то есть у насъ еще Нижній. Есть у насъ городъ по прозвищу Чертоградъ. Все ты это потомъ узнаешь. Побудешь у насъ мѣсяца два, — мы тебя и въ Чертоградъ возьмемъ, а теперь нельзя. Ты тамъ перепужаешься на смерть. Такое ужъ это мѣсто. Въ Чертоградѣ, случается, и убиваютъ людей. Попадись ты со своею мамкой да съ кучеромъ намъ въ руки не около Казани, а въ Чертоградѣ, — всѣхъ бы троихъ похерили. Были бы теперь покойниками. Ну, да всю эту науку ты потомъ узнаешь. Не будешь такъ-то сказывать по-барчукскому — «вы, молъ, разбойники». И Хаджи пропищалъ эти слова нѣсколько разъ, какъ бы подлаживаясь подъ голосъ Павлика, а потомъ началъ весело смѣяться.

Черезъ полчаса верховые въѣхали въ большое село. Павликъ съ любопытствомъ озирался кругомъ, думая встрѣтить и увидѣть что-нибудь особенное, невѣроятное. Онъ рѣшилъ, что это село — разбойничье гнѣздо. Однако, ничего чрезвычайнаго не попадалось на глаза. Село, какъ село: мужики, бабы, дѣвки, ребята, куры; кое-гдѣ деревца, избы, не ветхія, на видъ опрятныя. Все глядѣло весело. Село было, вѣроятно, зажиточное. На полянкѣ возвышалась небольшая церковь — деревянная, свѣжевыкрашенная въ голубую краску. Невдалекѣ отъ нея помѣщался двухъ-этажный домъ, гдѣ, но словамъ Хаджи, жилъ самъ батюшка, отецъ Павелъ.

— Твой теска онъ, — сказалъ Хаджи. — Хочешь, мы завтра къ нему въ гости пойдемъ? Онъ насъ малиновой водой угоститъ. Хорошая вода! Только одно не хорошо — тошнитъ отъ нея! Ну, да ты барчукъ! Твое нутро къ этой пакости пріобыкпіи. А ужъ дѣвокъ-красавицъ, Павелъ ты мой Антонычъ, тутъ видимо-невидимо! А пріѣдетъ сюда, ввечеру, либо завтра, Марьяна, да какъ примется она за тебя, — ты отъ нея всѣ свои чувствія растеряешь. Одно слово говорю тебѣ — жисть! И ни въ какой ты монастырь отъ насъ не уйдешь. Богу молиться — дѣло хорошее, да только подъ старость. А въ твои года нешто это можно? Рано, братецъ ты мой! Всякое дѣло надо въ свое время дѣлать.

И Хаджи началъ громко и весело хохотать собственнымъ своимъ словамъ, смыслъ которыхъ Павликъ отчасти не совсѣмъ даже понималъ.

— Ну, вотъ и пріѣхали! — выговорилъ наконецъ богатырь, указывая на большую избу изъ свѣжаго лѣса, съ красивымъ крылечкомъ на двухъ столбахъ.

Онъ соскочилъ съ коня и выкрикнулъ смѣясь: — Ну-съ, ваше благородіе, милости просимъ! Принимать насъ некому. Хозяина и хозяйки тутъ нѣтъ. Кто ни пріѣхалъ — тотъ и хозяинъ. Стало, выходитъ — самъ ты къ себѣ пріѣхалъ.

Въ ту же минуту мальчишка лѣтъ десяти выскочилъ изъ воротъ и крикнулъ весело.

— Здорово, дядя Хаджи!

— Здорово, Пѣтушокъ! Бери вотъ лошадей. Да не поить, смотри!

— Какъ можно! Знаю.

— То-то — знаю. А помнишь тысячнаго коня, что даромъ пропалъ изъ-за тебя?

— Зачѣмъ поминать! Кто старое помянетъ, тому глазъ вонъ, — бойко и визгливо отвѣчалъ мальчишка.

— Есть-ли кто? спросилъ Хаджи.

— Никого нѣту, дядя. Всѣ въ уѣздѣ. Къ ночи, надо полагать, дядя Борзой будетъ. Такъ сказывалъ.

— А Марьяна будетъ?

— И тетка Марьяна будетъ.

— Ну, вотъ видишь, — обернулся Хаджи къ Павлику. — Вотъ и Марьяна будетъ къ вечеру. Какой тебѣ монастырь! Она тебя въ одинъ день такъ отработаетъ, что ты за нее въ огонь и въ воду полѣзешь. Вотъ что, ваше благородіе! Ну, иди! Сейчасъ дадутъ намъ и ужинать.

И Павликъ, вслѣдъ за Хаджи, вошёлъ въ большую, просторную и чистую горницу, какихъ онъ еще никогда не видалъ ни у себя на селѣ, ни дорогой.

Изба эта принадлежала, очевидно, людямъ зажиточнымъ: пропасть образовъ въ углу, нѣсколько расшитыхъ полотенецъ, развѣшанныхъ по стѣнамъ, много носильнаго платья въ другомъ углу, наконецъ большая печь и цѣлыхъ три полки всякой рухляди: горшковъ, кострюль и всякой всячины. Все сразу говорило о томъ, что хозяева — люди съ деньгами.

— Что-жъ, баринъ, хорошо у насъ?

— Хорошо, — отозвался Павликъ.

— Ну, вотъ. А теперь разсуди. Вѣдь это все твое.

— Какъ то-ись? — улыбнулся Павликъ.

— Да такъ. И твое, и мое, и его вотъ, Пѣтушка — вотъ, мальчишки, что выбѣгалъ — и Борзого, и Унтера, и Марьяны, и всѣхъ кто пріѣдетъ. Всѣ мы тутъ хозяева, и все это наше по тѣхъ поръ, пока мы въ Сибирь не поѣхали.

И Хаджи расхохотался во всю глотку. Смѣхъ его былъ настолько добродушенъ и веселъ, что даже Павликъ невольно улыбнулся.

IX.

Статный молодецъ и красавецъ, который со своими товарищами ограбилъ Павлика и привезъ съ собою въ село, былъ, собственно, кавказецъ родомъ. Онъ родился въ Дагестанѣ, въ семьѣ горцевъ и былъ не татариномъ, а тѣмъ, что на Руси называется черкесомъ.

При постоянной, вѣковой борьбѣ между бѣглыми россіянами, поселившимися на Кубани и назвавшимися Гребенскими казаками, съ одной стороны, а съ другой — многоразличными кавказскими племенами, и тѣ и другіе постоянно попадали въ плѣнъ.

Такимъ образомъ и тринадцатилѣтній мальчуганъ, дагестанецъ или чеченецъ родомъ, былъ уведенъ гребенскими казаками въ плѣнъ. Аулъ, гдѣ онъ родился, былъ разграбленъ и сожженъ. Много семействъ перебито. Кто не попалъ въ плѣнъ, тотъ бѣжалъ далѣе въ горы.

Мальчуганъ Османъ хорошо зналъ, что онъ остался сиротой, ибо на его глазахъ были перебиты его родные. Старшую сестру-красавицу увели вмѣстѣ съ нимъ, и около недѣли были они вмѣстѣ, но затѣмъ казакъ, которому они принадлежали по праву добычи, вымѣнялъ дѣвушку на шашку, и сестру Османа увезли Богъ вѣсть куда.

Около года мальчуганъ мечталъ, конечно, бѣжать изъ станицы казацкой, вернуться на родину; но такъ какъ съ нимъ обращались ласково, жизнь была веселая, привольная, работы почти никакой, то Османъ вскорѣ привыкъ къ новой обстановкѣ. Къ тому же его окрестили. Изъ мусульманина онъ сталъ православнымъ и, вслѣдствіе наивности своего возраста, вообразилъ, что ему возвратъ уже невозможенъ. Казаки увѣряли его въ неминуемой гибели въ случаѣ побѣга, потому что чеченцы непремѣнно убьютъ его по возвращеніи, если, узнаютъ, что онъ измѣнилъ Магометову закону.

Прошло около трехъ лѣтъ. Перекрестъ уже былъ красавцемъ-юношей и самымъ лихимъ наѣздникомъ и джигитомъ во всей станицѣ. Но за это время онъ принадлежалъ уже, по праву купли, богатому казаку, у котораго были торговые обороты.

Однажды казакъ-купецъ собрался по своимъ дѣламъ въ Астрахань и взялъ съ собою молодца, носившаго теперь имя Андрея. Молодецъ воображалъ, что тамъ, въ Россіи, жизнь будетъ еще веселѣе, еще привольнѣе, чѣмъ на станицѣ, и съ удовольствіемъ двинулся вмѣстѣ со своимъ хозяиномъ.

Разумѣется, послѣ дагестанскихъ горъ, а затѣмъ кубанской станицы, Астрахань поразила умнаго отъ природы молодца. Пестрое населеніе, гдѣ были, помимо русскихъ, и ногайцы, и бухарцы, и персіяне, и армяне, шумная городская жизнь, въ особенности на базарѣ, — все прельстило Андрея.

Недѣли черезъ двѣ послѣ ихъ пріѣзда, хозяину-купцу пришлось отправляться еще дальше. Такимъ образомъ, черезъ мѣсяцъ Андрей очутился уже въ городѣ Саратовѣ.

Но за это время съ нимъ случилось нѣчто особенное. Теперь только выяснилось для него вполнѣ новое положеніе. Онъ былъ уже не казакъ-джигитъ и жилъ не тою жизнью, которая такъ походила на жизнь его родины. Изъ лихого наѣздника, онъ сдѣлался купеческимъ прикащикомъ. Ему приходилось заниматься такими дѣлами, которыхъ у него на родинѣ не существовало, а на станицѣ этимъ занимались только бабы-казачки. Ему приходилось возиться съ кусками. разнаго полотна и ситца, съ платками, тесемочками и со всякой всячиной.

Андрей не сразу сообразилъ, въ какое попалъ онъ положеніе, но когда понялъ, что съ нимъ случилось, то началъ скучать. Мѣсяца черезъ два тоска его загрызла. Онъ день и ночь мечталъ о станицѣ и о Кубани. Постоянною его мечтою было возвращеніе, а между тѣмъ приходилось терпѣть долго, такъ какъ казакъ-купецъ собирался домой только къ зимѣ, то есть мѣсяца черезъ три или четыре. Андрей рѣшился терпѣть.

Такъ прошло два мѣсяца. Хозяинъ былъ имъ недоволенъ, ибо прикащикъ онъ былъ плохой, порядка у него не было. Всѣ порученія, которыя ему давались, онъ исполнялъ неохотно и плохо. Не разъ хозяинъ грозился его наказать розгами, но Андрей спокойно и твердо замѣтилъ хозяину, что этого дѣлать не слѣдуетъ, что это равносильно его погубленію.

— Если ты меня выпоришь, — объяснилъ онъ, — то я зарѣжусь. Это на Руси такой обычай, а у насъ на Чечнѣ онъ почитается стыдомъ великимъ. Если у насъ есть битые, такъ только шашками да кинжалами, а не нагайками.

Хозяинъ, вѣроятно, мысленно согласился съ доводами своего прикащика, потому что ограничился только однѣми угрозами.

Но однажды судьба Андрея рѣшилась. Купецъ-хозяинъ объяснилъ ему, что его торговыя дѣла настолько запутались, что онъ, къ несчастью, не можетъ вернуться домой, а долженъ зимовать въ Саратовѣ. Для Андрея, который считалъ всякій день, мечтая о возвращеніи, это былъ ударъ. Онъ не зналъ, какъ проживетъ еще мѣсяцъ или два на Руси, а тутъ вдругъ оказывается, что надо жить еще больше полугода.

Три дня ходилъ Андрей какъ въ чаду и кончилъ такимъ рѣшеніемъ, которое сплошь и рядомъ принимали многіе. Онъ рѣшился бѣжать отъ хозяина.

Черезъ недѣлю онъ былъ уже верстъ за сто отъ Саратова, съ дубинкой и съ котомкой за плечами, гдѣ были двѣ рубахи и хлѣбъ. Денегъ у него было очень немного, но, по его разсчету, ихъ хватило-бы на дальнее путешествіе. Но однажды около Царицына Андрей наскочилъ на какую-то кучку людей, которые остановили его, опросили, затѣмъ отняли котомку и деньги и хотѣли уже пустить на всѣ четыре стороны, когда главный начальникъ шайки, подробно разспросивъ Андрея, кто онъ такой, отдалъ ему обратно его деньги и предложилъ остаться и жить съ ними.

Встрѣчные оказались волжскими разбойниками. Спѣшить Андрею было некуда, и онъ рѣшился поселиться на время вмѣстѣ съ новыми знакомыми.

Оказалось, что обстановка новыхъ пріятелей, ихъ жизнь и дѣла были какъ разъ то же самое, что видалъ онъ мальчуганомъ у себя, на родинѣ, а затѣмъ изрѣдка видалъ и на станицѣ. Почти та же казацкая служба, тѣ же нападенія и битвы. Другого, быть можетъ, ужаснули-бы дѣйствія его новыхъ товарищей, но Андрей, видѣвшій еще ребенкомъ, какъ рубили шашками и взрослыхъ, и дѣтей, какъ сжигали жилища, не могъ испугаться своей новой жизни. Вдобавокъ онъ получилъ вскорѣ коня, оружіе, сдѣлался любимцемъ и наперсникомъ атамана шайки и вскорѣ былъ въ такомъ, почетѣ, въ какомъ никогда не бывалъ и на станицѣ.

«Совсѣмъ какъ у насъ, въ Дагестанѣ!» — часто думалъ Андрей и рѣшился твердо оставаться подъ Царицынымъ, мечтая вскорѣ сдѣлаться атаманомъ.

Но одного не зналъ Андрей. Онъ не имѣлъ понятія о томъ, что на Руси существуетъ нѣчто, чего нѣтъ на станицахъ и въ Дагестанѣ, — существуютъ власти, воеводы и остроги. Конечно, товарищи разсказывали ему не разъ про все это, но Андрей понималъ, что власти — тѣ же самые враги, какіе есть и у чеченцевъ. Съ врагами надобно бороться.

Черезъ два мѣсяца, при нападеніи на посадъ, шайка наткнулась на цѣлую команду солдатъ. Многіе были перебиты, а Андрей, дравшійся какъ левъ, былъ взятъ живьемъ. На его счастье, будучи раненъ въ правую руку, онъ былъ обезоруженъ, не могъ отчаянно отбиваться отъ солдатъ до смерти и остался въ живыхъ. Но за то, черезъ нѣсколько дней, разбойникъ Андрей былъ въ царицынскомъ острогѣ и въ кандалахъ. Это поразило умнаго, но все-таки наивнаго уроженца дагестанскихъ горъ. Онъ понималъ, что въ борьбѣ со врагомъ можно быть убитымъ шашкой или уведеннымъ, въ неволю, но попасть въ каменный большой домъ, съ желѣзными обручами на ногахъ и на рукахъ — ему и во снѣ не снилось. Вдобавокъ, новые товарищи по заключенію объяснили ему, что онъ будетъ наказанъ кнутомъ на площади, затѣмъ раскаленнымъ желѣзомъ ему выжгутъ на его красивомъ лицѣ два знака, а затѣмъ, по всей вѣроятности, отправятъ на каторгу въ Сибирь.

Андрей рѣшилъ, что нужно освободиться изъ острога, или же непремѣнно покончить съ собою. Кнутъ на площади и клейма на лицѣ представлялись ему въ тысячу разъ страшнѣе всякой смерти. Съ перваго же дня заключенія своего, Андрей дѣятельно принялся устраивать свой побѣгъ, а помощники, и даже опытные, нашлись тотчасъ-же. Такъ какъ хитростью было взять нельзя, то человѣкъ десять острожниковъ сговорились вмѣстѣ — при первомъ удобномъ случаѣ, когда ихъ выведутъ на работы въ городъ, открыто взбунтоваться и разбѣжаться.

Вскорѣ изъ дюжины человѣкъ, которые вышли вмѣстѣ изъ острога подъ конвоемъ четырехъ солдатъ, трое были убиты, остальные бѣжали всѣ.

Черезъ сутки Андрей, уже безъ кандаловъ, былъ за Волгой, вмѣстѣ съ двумя другими товарищами по заключенію. Черезъ день онъ разстался и съ ними. Они снова стали разыскивать такого-же атамана, съ которымъ дѣйствовали на Волгѣ, но Андрей, узнавъ по опыту, чѣмъ кончается волжская военная жизнь, не пожелалъ снова вернуться въ нее. Мысль о кнутѣ и клеймахъ казалась ему по-прежнему въ тысячу разъ страшнѣе всякой смерти.

Послѣ долгаго, неутомимаго пути пѣшкомъ, Андрей достигъ снова Астрахани, хотѣлъ было остаться въ ней, но узналъ, что для этого нуженъ видъ, нужна какая-нибудь «письменность». Отсутствіе этого документа снова могло привести его въ острогъ.

Онъ тотчасъ же поступилъ матросомъ на какое-то армянское судно, выходившее въ море, и, благодаря попутному вѣтру, черезъ мѣсяцъ былъ снова, если не на родинѣ, то въ томъ краю, съ которымъ уже обжился, на Кубани. Онъ поселился снова на казацкой станицѣ, верстъ за сто отъ прежней.

Андрей прожилъ здѣсь счастливо около года, любимый всей станицей, и наконецъ, влюбившись въ красивую казачку, дочь богатаго эсаула, уже собрался жениться.

Но судьба не захотѣла этого. Андрей не подозрѣвалъ, что нажилъ себѣ злѣйшаго врага на свѣтѣ въ лицѣ хозяина-купца. Однажды, отправившись верстъ за пятьдесятъ отъ дому, онъ нечаянно съѣхался на дорогѣ съ бывшимъ хозяиномъ… Черезъ часъ онъ былъ схваченъ, скрученъ и увезенъ въ качествѣ пойманнаго преступника. Купецъ обвинялъ своего бывшаго прикащика въ воровствѣ денегъ и товара предъ побѣгомъ. Привезенный въ прежнюю станицу, Андрей былъ запертъ въ подвалѣ, гдѣ просидѣлъ двѣ недѣли, а затѣмъ тотъ-же купецъ выѣхалъ въ Астрахань и повезъ его въ кандалахъ съ собой.

— Здѣсь у насъ нѣтъ ни судей, ни плетей, — сказалъ онъ, злобно смѣясь. — Я тебя повезу туда, гдѣ за десять рублей магарыча, мнѣ изъ тебя веревочекъ судьи навьютъ и три раза на площади откнутятъ.

Андрей въ себя не могъ прійти отъ ужаса!.. Надо было безвинно погибать или избавиться отъ врага-мучителя. Однажды, когда они были на привалѣ за нѣсколько верстъ отъ Астрахани, гдѣ, по словамъ куща, его ждалъ острогъ и плети, онъ рѣшился на страшное дѣло…

При трехъ другихъ прикащикахъ своего мучителя, онъ бросился на него и тѣми же самыми тяжелыми кандалами, которыя были на его рукахъ, нанесъ купцу нѣсколько страшныхъ ударовъ по головѣ. Купецъ былъ убитъ на мѣстѣ, а прикащики разбѣжались отъ страха. Андрей былъ свободенъ… но единственное, что было-бы ему дорого, было невозможно. Онъ не могъ вернуться назадъ на станицу, къ невѣстѣ… Прикащики купца были именно изъ тѣхъ мѣстъ и, бѣжавъ очевидно домой, должны были принести туда вѣсть о преступленіи…

Андрей рѣшилъ, что его судьба — быть въ Россіи, а не на Кубани… русскимъ разбойникомъ, а не казакомъ.

Вскорѣ онъ былъ на Волгѣ, въ одной изъ самыхъ отчаянныхъ шаекъ. При бѣгствѣ отъ властей за разные подвиги, онъ постепенно отъ Астрахани перебрался къ Саратову и наконецъ къ Самарѣ. Здѣсь и остался онъ, сдѣлавшись главнымъ атаманомъ и заправилой большой шайки, дѣйствовавшей на протяженіи двухъ намѣстничествъ. Но Андрей снова взялъ свое прежнее имя Османа, а ради почета и ребяческаго хвастовства, прибавилъ себѣ титулъ Хаджи.

Подъ этимъ прозвищемъ онъ и былъ извѣстенъ.

X.

Въ тотъ-же день, вечеромъ, избушка, которую Хаджи и Павликъ по пріѣздѣ нашли пустою, уже была полна народу. Вслѣдъ за ними начали прибывать разныя личности. Двое или трое пришли пѣшкомъ, остальные подъѣзжали верхомъ и въ телѣгахъ. Между прочими были и двѣ женщины.

Всѣ вновь прибывшіе, кто съ удивленіемъ, а кто подозрительно, осматривали и оглядывали съ головы до пятокъ юношу-дворянина. На заявленіе Хаджи, что это новый охотникъ, приставшій къ нимъ, всѣ покачивали головами или недовѣрчиво косились.

Когда избушка переполнилась и всѣ сидѣли за столомъ, ѣли и пили, Павликъ, сидя въ углу, робко оглядывалъ странную, никогда имъ не виданную компанію. Весь этотъ народъ, но одеждѣ, языку и ухваткамъ, не походилъ на простыхъ мужиковъ, но и не было у нихъ вида обыкновенныхъ горожанъ или мѣщанъ.

Въ особенности поразили Павлика двѣ личности, пріѣхавшія вмѣстѣ — женщина и мужчина. Женщина была большого, даже огромнаго роста, могучаго сложенія и съ какимъ-то страннымъ лицомъ, на его глаза. Недоросль былъ еще слишкомъ юнъ и наивенъ, чтобы тотчасъ опредѣлить характеръ лица этой женщины. Онъ назвалъ мысленно «страннымъ» лицо, которое всякій другой назвалъ бы какъ слѣдуетъ, т.-е. замѣчательно красивымъ лицомъ.

Женщина, по имени Марьяна, была дѣйствительно замѣчательная красавица, извѣстная и красотой и умомъ во всемъ околоткѣ, въ двухъ-трехъ уѣздныхъ городахъ, не говоря о посадахъ и селахъ. Женщинѣ было лѣтъ двадцать пять отъ роду, но года эти къ ней какъ-то не ладились и не шли. Ей казалось на видъ и гораздо меньше, и гораздо больше. Маленькая головка, съ правильными, нѣжными чертами лица, теазалось, принадлежала шестнадцатилѣтней дѣвочкѣ, а по росту, сложенію и крупнымъ формамъ всего большого тѣла, Марьяна казалась чуть не сорокалѣтней растолстѣвшей бабой.

Трудно было сказать, откуда красавица родомъ. Павликъ, не спускавшій съ нея глазъ, сначала принялъ ее, конечно, за русскую, но затѣмъ вскорѣ она заговорила съ двумя молодцами и съ Хаджи-Османомъ на какомъ-то непонятномъ, ему языкѣ.

Какъ ни былъ юноша наивенъ и неопытенъ, онъ тотчасъ-же замѣтилъ, что эта красавица-женщина, которая была для него не красавицей, а только «странной» женщиной, пользовалась въ этой шайкѣ людей особеннымъ уваженіемъ.. Когда она говорила, всѣ ее слушали и никто не перебивалъ; сидѣла она на главномъ мѣстѣ за столомъ. Все, что было надѣто на ней, было ново, ярко, въ одеждѣ было щегольство. На шеѣ красавицы было ожерелье изъ серебряныхъ монетъ въ нѣсколько рядовъ.

Когда женщина требовала чего-нибудь или только протягивала руку, даже просто искала глазами, то человѣка два или три уже слѣдили за ней, вскакивали, спрашивали, что ей нужно, и наперерывъ спѣшили услужить ей. Изъ всѣхъ, только одинъ Хаджи относился къ Марьянѣ какъ-бы равноправно — не грубо, но и не подобострастно. Однажды на слова женщины онъ только махнулъ рукой, тряхнулъ головой и выговорилъ:

— Ну, ужъ ты, знамо дѣло! Только и есть, что Господь Богъ да наша Марьяна — безъ грѣха.

Въ другой разъ, когда Марьяна стала убѣждать Хаджи куда-то отправляться на зарѣ, онъ не отвѣчалъ. Она сердито выговорила: «Ну, чего-жъ молчишь-то? Подари словечкомъ».

Хаджи вздохнулъ, усмѣхнулся и вымолвилъ:

— Больно ужъ ты много о себѣ думаешь. Кончишь ты, Марьяна, плохо, много на себя берешь. И молодцы всѣ тебя набаловали, да должно быть и уродилась ты такова — взбредетъ тебѣ въ голову невѣсть какой вздоръ, а ты еще желаешь отъ другихъ умныхъ людей, чтобъ они всѣ эти глупства выполняли тотчасъ. Будь совѣтчикомъ для кого другого, а меня, голубушка, уволь. Что лицомъ-то ты княгиня писаная, такъ оно кому другому, а мнѣ не нужно. Ты мнѣ — что копна..

— Кого-же я чему глупому научила? — спросила Марьяна насмѣшливо.

— Да и умнаго мы не видали, — отозвался Хаджи. — Тебѣ только-бы молодцовъ наускивать другъ на дружку, чтобы рѣзались изъ-за тебя. Атаманша, какъ есть… изъ пастилы съ медомъ! — разсмѣялся Хаджи на всю горницу.

Красавица вспыхнула, затѣмъ лицо ея насупилось и сразу измѣнилось. Изъ добродушнаго и повидимому кроткаго, оно стало рѣзкимъ, сумрачнымъ и приняло злое выраженіе. Женщина встала тотчасъ изъ-за стола и вышла на улицу.

Другая личность, поразившая Павлика, былъ именно спутникъ красавицы, пріѣхавшій вмѣстѣ съ ней. Это былъ человѣкъ лѣтъ тридцати, высокаго роста, но очень худой, и слегка сутуловатый. Голова его была гладко острижена подъ гребенку, за то черныя густыя брови лохматились, сросшись вмѣстѣ на переносицѣ. Черная, какъ смоль, длинная борода длинные, закрученные иголками усы, лицо, широкое въ вискахъ и кончающееся худыми скулами и очень острымъ подбородкомъ — все въ немъ странно, непріятно поразило Павлика и даже наводило по особой причинѣ страхъ.

Въ усадьбѣ недоросля, на паперти сельской церкви была старинная живопись на стѣнѣ, гдѣ изображался страшный судъ и мученія грѣшниковъ. Въ самомъ низу, среди языковъ пламени, торчала огромная голова самого врага человѣческаго — сатаны. Павликъ хорошо зналъ эту живопись на стѣнѣ своей церкви; сотни разъ видалъ онъ и этихъ грѣшниковъ, и красные языки пламени и, конечно, больше всего разглядѣлъ и помнилъ фигуру сатаны.

И вотъ, вдругъ этотъ высокій незнакомецъ, вошедшій въ избу вслѣдъ за женщиной, сразу показался Павлику какъ-будто знакомымъ.

Долго юноша глядѣлъ на него и спрашивалъ себя:

— Гдѣ-же я его видѣлъ? Даже часто видѣлъ?

Приглядѣвшись къ незнакомцу, недоросль чуть не ахнулъ вслухъ: это было живое повтореніе фигуры врага человѣческаго на стѣнѣ паперти церкви. Только одного не хватало: у того были маленькіе красные рожки на вискахъ. Однако, присмотрѣвшись внимательнѣе, Павликъ замѣтилъ, что и у этого есть нѣчто какъ-бы замѣняющее «тѣ рога». У чернаго незнакомца уши были чрезвычайно длинны, торчали вверхъ, и въ бокъ и были точь въ течь тѣ-же рожки, только поставленные пониже.

Изъ всей шайки это былъ единственный человѣкъ, который сразу не только не расположилъ юношу въ свою пользу, но сильно подѣйствовалъ на него въ противуположномъ смыслѣ. Павликъ сразу, безсознательно сталъ бояться незнакомца.

Его звали двумя прозвищами. Одни называли его «Унтеръ», другіе — «Платошкой». Только разъ Хаджи сказалъ. въ бесѣдѣ два слова, по которымъ Павликъ могъ догадаться, гкто былъ незнакомецъ.

— Тебѣ, Платонъ, какъ солдату, хорошо должно быть это извѣстно, — сказалъ Хаджи. — Ты вѣдь солдатскую лямку довольно потянулъ.

И Павликъ подивился; онъ видалъ солдатъ, но совсѣмъ не такихъ. И солдатство, и имя Платона какъ-то не шли къ нему.

«Просто совсѣмъ дьяволъ, прости Господи», — думалось Павлику. Наконецъ, въ числѣ другихъ молодцевъ былъ одинъ, котораго называли всѣ прозвищемъ «Куцый». Онъ былъ еще очень молодъ, не болѣе двадцати лѣтъ на видъ и съ пріятнымъ лицомъ. Павликъ только потому замѣтилъ его, что онъ подошелъ къ нему и сказалъ:

— А лихо мы съ Акишкой твоихъ коней расковали, покуда вы всѣ дрыхали.

Павликъ ничего не отвѣтилъ.

Ужь поздно вечеромъ всѣ прибывшіе разбрелись: кто ушелъ на село, а кто залегъ спать на дворѣ, въ клѣти. Павликъ остался въ избѣ съ двумя другими молодцами. Но они толковали между собою и не обращали на него никакого вниманія. Онъ невольно прислушался къ ихъ бесѣдѣ. Одинъ другому объяснялъ полушопотомъ, что всѣ молодцы равно недовольны кѣмъ-то и только боязнь заставляетъ ихъ повиноваться.

— Нешто это разбойникъ? — говорилъ одинъ изъ нихъ. — Онъ какого-то воеводу изъ себя корчитъ. Да и воеводу-то еще особливаго, праведнаго, какихъ и на землѣ не бываетъ. Ему-бы въ монахи итти, что-ли! То и дѣло мирволитъ. При немъ никого не тронь. Сколько народу мы зря распустили! Ну, и не жить! Доберутся до насъ. Въ острогъ да въ Сибирь всѣ и пойдемъ. Наберется свидѣтелевъ тма тмущая. То того отпуститъ, та другого, а кабы каждаго хлопали на смерть, такъ свидѣтелевъ-бы и не было. Вотъ этого опять — зачѣмъ привелъ? — показалъ наконецъ говорившій пальцемъ прямо на Павлика. — Чего глаза-то таращищь? — прибавилъ онъ грубо, такъ какъ Павликъ встрепенулся и широко раскрылъ глаза. — Вѣстимо дѣло, и тебя-бы слѣдовало ухлопать на мѣстѣ. Ты вотъ денька два-три побудешь съ нами, всѣ порядки разнюхаешь, да и удерешь. За какимъ ты чертомъ тутъ торчишь?

— Я ничего…. глупо отозвался Павликъ.

— Удавить-бы тебя слѣдъ! Ты зачѣмъ притащился?

— Меня Хаджи взялъ съ собой….

— Хаджи! А тамъ во свидѣтели пойдешь. Нѣтъ, мы васъ, новенькихъ, прирѣзывать порѣшили, какъ куръ. Буде, братъ, этакъ-то…. Да!…

Павликъ невольно струсилъ тотчасъ-же и не зналъ, что дѣлать, не зналъ, что отвѣчать, — уйти-ли, или оставаться. На счастье недоросля, въ ту-же минуту въ дверь просунулась фигура мальчишки — Пѣтушка, и онъ крикнулъ пискливо:

— Эй, ты, новенькій, какъ бишь тебя? Иди, тебя Марьяна зоветъ. Тетка зоветъ. Иди, что-ли. Дурной?

Павликъ не сразу понялъ, что мальчишка вызываетъ его; но сообразивъ, онъ быстро и съ охотой поднялся и вышелъ изъ избы.

На дворѣ уже совершенно темнѣло. Невдалекѣ отъ избы, на лавкѣ сидѣла та-же «странная» для него женщина и, завидя недоросля, позвала его къ себѣ.

— Садись вотъ, — сказала она.

Павликъ опустился на скамейку.

— Ближе, ближе. Вотъ такъ!

Павликъ смущенно пересѣлъ ближе къ женщинѣ, около которой онъ казался почти ребенкомъ. Она положила могучую руку ему на спину, перекинула черезъ плечо, прижала къ себѣ и проговорила:

— Ты изъ дворянъ, зайченокъ этакій?

— Да, — отозвался Павликъ.

— Сколько тебѣ лѣтъ?

— Восемнадцать.

— Гляди на меня…. Ну, гляди, что-ль. Прямо.

Павликъ повернулъ лицо къ женщинѣ и сразу, самъ не зная почему, смутился и вспыхнулъ. Тутъ только полусознательно назвалъ онъ это лицо не страннымъ, а красивымъ. А женщина, не мѣняя позы, не снимая руки со спины его, крѣпко прижала его къ себѣ и, приблизивъ свое лицо къ его лицу почти вплотную, смотрѣла ему въ глаза улыбаясь. Она стала подробно разспрашивать — кто онъ, откуда и какъ попалъ къ нимъ.

Павликъ робко передалъ все то-же, что передавалъ въ. этотъ день Хаджи-Осману. Переспрашивая Павлика, женщина нѣсколько разъ прибавляла одни и тѣ-же слова: «Ребенокъ, какъ есть махонькій робенокъ».

Когда Марьяна выспросила почти все и узнала, что недоросль ѣдетъ въ монастырь, чтобы поступить послушникомъ, она громко разсмѣялась, крѣпче прижала его къ себѣ и выговорила:

— Ну, это пустое. Я тебя въ свои послушники произведу. У меня тебѣ лучше будетъ. Будешь ты поклоны класть не въ храмѣ, а мнѣ, когда прикажу. Не понялъ, глупый! Поймешь послѣ.

И Марьяна, притянувъ еще ближе голову недоросля, начала не спѣша цѣловать его въ лицо, въ глаза и въ губы. Павликъ, взволновался, самъ не зная почему; ему стало стыдно и страшно.

— Зачѣмъ ты… прошепталъ юноша, вспыхнувъ.

— Говори, будешь ты меня слушаться во всемъ, что ни прикажу? — тихо произнесла Марьяна ласковымъ шопотомъ.

Павликъ хотѣлъ что-то отвѣчать, но въ эту минуту за ними, шагахъ въ трехъ, раздался голосъ.

— Славно! Ай да Марьяна!

Женщина медленно обернула голову назадъ и вымолвила.

— А что-жъ? Чѣмъ не славно? Очень даже хорошо.

— Ну, смотри! — повторилъ голосъ.

— И посмотрю, Да такъ еще посмотрю, что мнѣ хорошо, а кому накладно выйдетъ.

— Ужь не мнѣ-ли?

— Можетъ и тебѣ. Командиръ какой выискался!

— Ну, послѣдній разъ сказываю: не балуй. Помни, — послѣдній — отозвался стоящій сзади. Въ голосѣ и словахъ, имъ сказанныхъ, прозвучало что-то такое особенное, что Павликъ невольно потянулся и обернулся назадъ.

И тотчасъ-же обмеръ, недоросль. Отъ страха и трепета, онъ рванулся было отъ женщины, но она удержала его и притиснула къ себѣ.

Онъ оторопѣлъ и не зналъ, что дѣлать.

Сзади нихъ стоялъ тотъ самый «Унтеръ» или «Платошка», какъ называли его товарищи. Юноша, при видѣ своего «сатаны съ паперти», какъ онъ уже мысленно окрестилъ солдата, сталъ такъ отбиваться отъ женщины, что она невольно выпустила его.

— Чего испугался? — выговорила она. — Этого, что-ли, боишься? — махнула она головой. — Такъ онъ мнѣ не мужъ. Меня съ нимъ не вѣнчали. Прикажу не мозолить себѣ глаза, и уйдетъ. А не уйдетъ, прикажу молодцамъ похерить его. Онъ не изъ чугуна литой. И его ножикъ возьметъ.

— А! — вскрикнулъ во все горло Унтеръ. — Вотъ какъ заговорила! Скоро! — И онъ приблизился къ женщинѣ. — Трехъ часовъ нѣту, что этотъ щенокъ у тебя на глазахъ, а ужь ты вотъ какія рѣчи повела. Черту съ младенцемъ связаться вздумалось!

Марьяна вдругъ поднялась съ мѣста, кинулась на «Платошку», и въ одно мгновеніе произошло нѣчто, чего Павликъ и сообразить не могъ. Мелькнула въ полусумракѣ взмахнутая рука женщины, затѣмъ раздался сухой ударъ, и высокій солдатъ съ дьявольскимъ лицомъ покатился въ траву. Онъ вскочилъ и бросился на женщину, и снова второй ударъ въ грудь опрокинулъ его на землю.

— Убью! — заревѣлъ онъ, поднимаясь опять, но пошатываясь на ногахъ.

— Не пугай. Не такіе, какъ ты, кощеи меня убивали, да не убили. Обожди. Еще тотъ ножъ, которымъ меня убьютъ, отъ мастера не вышелъ. А вотъ которымъ тебя прирѣжутъ, тотъ здѣсь въ избѣ лежитъ.

И Марьяна, повернувшись къ солдату спиною, тихо и, какъ показалось Павлику, важною поступью пошла въ избу.

Онъ тотчасъ двинулся за нею, но длинная костлявая рука ухватила его за воротъ. Онъ хотѣлъ вскрикнуть, но другая рука заткнула ему ротъ, и Павликъ онѣмѣлъ отъ ужаса. И эти двѣ костлявыя руки поволокли его по травѣ. Онъ не переступалъ ногами, а упирался въ землю, упирался руками въ грудь «сатаны», но тотъ быстро среди темноты поволокъ его далеко отъ избы. Еще мгновеніе и Павликъ чувствовалъ, что онъ отъ страху лишится сознанія. Онъ даже не помнилъ, долго-ли тащилъ его врагъ; онъ помнилъ только грозное приказаніе его молчать и угрозу задушить при малѣйшемъ крикѣ.

Когда Павликъ пришелъ въ себя, то къ собственному удивленію замѣтилъ, что солдатъ не волочитъ его, а только тянетъ за руку, крѣпко стиснувъ ее, какъ желѣзнымъ кольцомъ, и что онъ самъ шагаетъ по травѣ и даже спѣшитъ за быстро идущимъ солдатомъ.

Скоро они очутились на крутомъ берегу сіявшей среди темноты рѣки.

— Садись, — приказалъ «Унтеръ».

Павликъ не повиновался отъ перепуга, и солдатъ, взявъ его за воротъ, посадилъ на траву, чуть не свернувъ ему шею.

И еще озлобленный, внѣ себя, задыхаясь и грозя кулаками передъ самымъ лицомъ юноши, солдатъ быстро заговорилъ.

Павликъ отъ страха едва понималъ отдѣльныя выраженія, но въ общемъ понялъ онъ, что «Унтеръ» предлагаетъ ему на выборъ: или немедленно бѣжать изъ села, или бытъ тотчасъ-же утопленнымъ «въ эфтой самой рѣчкѣ».

— Понялъ-ли? Говори скорѣй! Да ну, отвѣчай, или въ воду!

И должно быть Павликъ отвѣчалъ что-нибудь несообразное, потому что солдатъ ухватилъ его снова за воротъ привсталъ и какъ бы хотѣлъ тащить къ рѣкѣ.

Но какъ отъ страха лишился недоросль сознанія, точно такъ-же теперь отъ страха вполнѣ пришелъ въ себя.

— Уйду, уйду! — закричалъ онъ. — Хоть сейчасъ уйду!

— Ну, то-то-же. А то пойми: ты видишь, тутъ кирпича сколько; штуки четыре-пять только привяжу на шею, такъ и пойдешь ко дну. Какъ щенка утоплю. Кричать будешь, — уложу замертво кулаками, привяжу кирпичи и бултыхъ въ воду.

Павликъ сталъ клясться и божиться, что онъ тотчасъ-же убѣжитъ, что попалъ на село противъ воли, что онъ только того и желаетъ, чтобы уйти.

Вѣроятно въ голосѣ недоросля было столько искренности, что солдатъ тотчасъ-же перемѣнился, сталъ говорить простымъ голосомъ и распрашивать малаго все о томъ же, а чемъ распрашивали его Хаджи и Марьяна.

— Говори толкомъ все. Мнѣ надо знать, куда тебя отсюда посылать! — сказалъ онъ.

Испугъ Павлика прошелъ, и онъ толково отвѣчалъ на всѣ вопросы.

— Ладно, — выговорилъ наконецъ солдатъ. — Ну, прости, что я тебя помялъ легонечко. Я все оборудую тотчасъ. Достану тебѣ денегъ рубля три, дубинку и мужика, который доведетъ тебя до города, а тамъ ужъ ты или одинъ въ свой монастырь, какъ знаешь. Денегъ тебѣ хватитъ, а провожатыхъ вездѣ найдешь, либо попутчиковъ. Посиди тутъ, обожди часика два, не болѣе, я все раздобуду и разыщу. Около полуночи и съ Богомъ въ путь. Тебѣ съ нами быть не рука… Тебя и Хаджи отъ меня не спасетъ. Я его не боюсь. Да мы на него давно зубы точимъ; его самого, можетъ, черезъ недѣлю ухлопаютъ, воеводу праведнаго. Ну, сиди тутъ.

Солдатъ отошелъ на нѣсколько шаговъ, но потомъ вернулся и снова повторилъ:

— Помни, барчукъ. Сиди тутъ, пока я не приду. Уйдешь въ избу, пожалуешься, — вотъ тебѣ крестъ, — и онъ перекрестился, — что я тебя завтра-ли, черезъ недѣлю-ли, все равно, а непремѣнно ухлопаю.

— Да ей-Богу-же! Вотъ тебѣ и я перекрещусь! — выговорилъ жалостливо Павликъ и перекрестился. — Буду здѣсь сидѣть, тебя ждать, хоть до утра.

— Ну, то-то! — Солдатъ удалился быстрыми шагами и исчезъ въ темнотѣ ночи, а Павликъ усѣлся надъ обрывомъ, схватилъ себя руками за голову и заплакалъ.

За послѣднія сутки произошло съ нимъ столько страшныхъ событій, какихъ ему не грезилось и во снѣ. За всю его жизнь, и тѣни чего-либо подобнаго не бывало. Онъ чувствовалъ себя какъ-бы изломаннымъ, какъ-бы избитымъ. Всѣ члены ломило, а голова горѣла. Понемногу мысли начали путаться въ головѣ юноши. Онъ снова увидѣлъ Марьяну, которая крѣпко обхватила его и тащитъ въ рѣчку топить. Появился снова «Унтеръ» и сталъ ломать ему руки и ноги. Но затѣмъ они исчезли, и ему сдѣлалось легко и свободно.

Малый, въ ожиданіи солдата, заснулъ крѣпкимъ сномъ на мягкой травѣ.

XI.

Однажды, около полудня, верстахъ въ двухъ отъ Лысогорскаго монастыря, двигались лѣсомъ два пѣшехода. Одинъ — высокій монахъ, а другой — небольшого роста юноша. Они шли медленно и молча. Монахъ изрѣдка взглядывалъ на своего спутника и, оглядѣвъ его, начиналъ каждый разъ ухмыляться.

Видно было, что молодой спутникъ почему-то забавляетъ монаха.

Молодой малый былъ одѣтъ въ самое плохое мужицкое платье, въ синихъ порткахъ, такой-же пеньковой рубахѣ, съ изодраннымъ въ клочья зипуномъ на плечахъ. Онъ былъ босъ, а на головѣ его торчалъ какой-то шлыкъ, грязный и изорванный. Въ рукахъ была дубина. Онъ шелъ опустя голову и согнувшись. Лицо его выражало лишь одно тупое утомленіе.

Путники эти были: экономъ монастыря Антоній и барчукъ Павликъ. Съ тѣхъ поръ, что горемыка-юноша побывалъ въ селѣ подъ именемъ «Москва», прошло болѣе недѣли. Съ этихъ поръ, почти безъ остановокъ, мало отдыхая, юноша шелъ отъ села до села, разспрашивая дорогу въ Лысогорскій монастырь. Прошелъ онъ благополучно болѣе ста верстъ, но въ одной изъ деревень, гдѣ вызвался его провожать какой-то худой мужиченко, онъ былъ въ сосѣднемъ-же лѣсу ограбленъ имъ до нитки и оставленъ совершенно голымъ.

Никогда не бывавшій въ такомъ дикомъ положеніи, барчукъ уже вообразилъ, что смерть его пришла. Цѣлую ночь пробродилъ онъ по опушкѣ незнакомаго лѣса и по полю и, несмотря на теплую ночь, все-таки продрогъ насквозь и окостенѣлъ. На зарѣ его увидѣли какіе-то мужики, ѣхавшіе мимо, опросили, долго ахали и качали головами, но взяли къ себѣ въ телѣгу. По счастью, деревня была недалеко. Когда Павликъ объяснилъ все, его напоили, накормили и, продолжая охать и соболѣзновать на всѣ лады, принялись разсуждать, какъ пособить горю.

— Надыть ему одежонку раздобыть. Голому не повадливо. Оно лѣто, а все не годно, — рѣшили они.

Черезъ часа два было собрано на деревнѣ полное платье: рубаха, портки, зипунишко и шлыкъ.

Такимъ образомъ барчукъ пустился далѣе къ монастырю, уже одѣтый совершенно иначе. И тутъ въ первый разъ въ жизни началъ недоросль философствовать.

«Вотъ, — думалось ему — попалъ къ головорѣзамъ. Разбойники ограбили все добро, экипажъ и лошадей даже отняли, а все-таки платье оставили. Этотъ-же мужикъ прикинулся такимъ добрымъ, а что сдѣлалъ!»

Добравшись, наконецъ, на девятый день въ Каинскъ, Павликъ въ сотый разъ, если не болѣе, спросилъ, какъ итти въ Лысогорскій монастырь, и узналъ, что онъ — рукой подать.

«Слава тебѣ, Господи»! — подумалъ онъ. Но тутъ-же какой-то мѣщанинъ, опросивъ парня, вызвался довести его до базарной площади, гдѣ всегда въ эту пору бываетъ экономъ монастырскій.

— Съ нимъ вмѣстѣ и отправишься, — прибавилъ онъ.

Когда его привели на глаза къ Антонію, монахъ, слегка выпившій, долго таращилъ глаза, и долго вѣрить не хотѣлъ, что богатый барчукъ-дворянинъ, котораго отецъ Ѳеодосій ожидаетъ въ монастырѣ, которому даже отстроили новую келью, предсталъ вдругъ предъ нимъ босоногій, въ рубищѣ, со шлыкомъ на головѣ и безъ алтына денегъ.

— Да нешто ты Ковылинъ дворянинъ? — спросилъ Антоній нѣсколько разъ.

— Я… Павелъ Ковылинъ, — повторялъ Павликъ.

— Преудивительно! — повторялъ Антоній.

Однако, когда юноша подробно разъяснилъ все монаху, отецъ Антоній началъ такъ хохотать, что даже прибавилъ нѣсколько разъ:

— Ой, умру! Ой, отцы мои, умру!

Юноша никакъ не могъ понять, почему монаху показались всѣ его мытарства такъ смѣшны.

— Какъ-же, какъ-же? — повторилъ Антоній. — Ѣхалъ въ тарантасѣ, съ крѣпостными, со всякимъ добромъ, съ деньгами, а прибылъ въ монастырь босикомъ и мужикомъ!

И экономъ начиналъ снова хохотать.

Теперь, когда оба они были уже въ пути и экономъ немножко отрезвѣлъ, онъ отнесся къ приключенію барчука нѣсколько иначе.

— Какъ-же теперь быть-то? — говорилъ онъ дорогой. — Что-жъ тебѣ твои опекуны-то… вышлютъ все опять или ничего не дадутъ?

Но Павликъ на это отвѣчать не могъ. Иногда казалось ему, что дяденька съ тетенькой пришлютъ опять все, что нужно, — и платье, и бѣлье, и деньги; иногда-же ему чудилось, что онъ такъ и останется въ своемъ крестьянскомъ драномъ платьѣ.

— Наша обитель бѣдная. Мы не можемъ тебя одѣть какъ приличествуетъ, — сказалъ экономъ. — Коли твой опекунъ ничего не пришлетъ, ты такъ въ драньѣ этомъ и будешь ходить.

Наконецъ, послѣ часа молчаливаго пути, отецъ Антоній протянулъ руку и показалъ Павлику въ полуверстѣ, среди густой чащи, сѣренькую, ветхую деревянную стѣну. Несмотря на усталость и полное равнодушіе ко всему окружающему, недоросль все-таки, приближаясь къ монастырю, невольно подумалъ:

«Господи, какая тутъ глушь! Вотъ глушь-то!»

Дѣйствительно, много прошелъ онъ всякихъ мѣстъ, деревень, полей и лѣсовъ, но такихъ дебрей, въ какія вступалъ теперь, онъ не видалъ. Черезъ нѣсколько минутъ путники прошли уже монастырскія ворота. Отецъ Антоній снова, началъ какъ-то странно ухмыляться. Глаза его бѣгали, онъбудто что-то придумывалъ.

— Постой тутъ, — выговорилъ онъ. — Я сейчасъ приду.

Экономъ сбѣгалъ куда-то, вернулся съ другимъ монахомъ и, пославъ его впередъ, на крыльцо, прибавилъ.

— Такъ и доложи: молодой баринъ Ковылинъ прибылъю Можно-ли видѣть отца игумена?

Монахъ исчезъ, а Антоній стоялъ ухмыляясь, пока тотъ, не появился вновь и махнулъ рукой.

— Ну, пойдемъ! — весело проговорилъ Антоній. — Потѣха! — И онъ разсмѣялся.

Павликъ ничего не понималъ. Веселое настроеніе монаха, его удивляло и печалило.

«Монахъ… богомолецъ, — думалось ему, — а радуется чужому горю и чужой бѣдѣ».

Павликъ поднялся вслѣдъ за экономомъ по маленькой, вытоптанной лѣстницѣ, половицы которой скрипѣли подъ ногами. Оба вошли въ небольшую прихожую, и тотчасъ-же въ противоположную дверь вышелъ къ нимъ навстрѣчу благообразный старикъ. Экономъ отодвинулся въ сторону, а Павликъ поклонился въ поясъ вошедшему старику-монаху.

— Это что? — выговорилъ отецъ Ѳеодосій. — Зачѣмъ сюда пустилъ? — И обернувшись къ Антонію онъ прибавилъ. — Гдѣ-же барчукъ это? Я сказалъ — ввести ко мнѣ.

Антоній, стараясь придать серьезность своему лицу, выговорилъ тихо:

— Вотъ, отецъ игуменъ! Самый онъ, дворянинъ Павелъ Ковылинъ.

Наступило молчаніе. Игуменъ широко открылъ глаза, глядя и на парня-мужичка, и на эконома. Наконецъ онъ. произнесъ:

— Что такое? Ничего не разберу! Сказывали — прибылъ барчукъ, а это-же кто?

— Я, Павелъ Ковылинъ, — произнесъ недоросль.

— Ты?

— Я-съ.

Ѳеодосій развелъ руками и молчалъ.

— Что-же это за притча? — вымолвилъ онъ наконецъ.

Но отецъ Антоній уже не могъ удержаться и началъ смѣяться.

— На дорогѣ, отецъ игуменъ, преобразили его. Все до чиста отняли.

— Кто отнялъ?

— Разбойники.

— Такъ тебя ограбили?! — воскликнулъ Ѳеодосій.

— Да-съ. Совсѣмъ все… Тарантасъ, лошадей и все имущество, — отвѣчалъ юноша.

— А послѣ того, отецъ игуменъ, — прибавилъ Антоній, — выискался другой еще провожать и достальное все снялъ до послѣдней нитки. А холоповъ его, такъ почитай даже на смерть убили. Должно быть, оба на томъ свѣтѣ.

— Господи Іисусе! — произнесъ отецъ Ѳеодосій и перекрестился.

Однако, черезъ нѣсколько мгновеній игуменъ, отпустивъ эконома, оставилъ у себя въ горницѣ барчука-мужика, усадилъ на стулъ, сталъ было разспрашивать, но тотчасъ вспомнилъ и выговорилъ:

— Я чай, голоденъ! Ѣсть хочешь?

— Да, проголодался. За всю дорогу мало ѣлъ. Такъ кое-гдѣ Христовымъ именемъ питался! — просто выговорилъ Павликъ.

— Вотъ такъ обстоятельства! — снова ахнулъ и развелъ руками игуменъ. Старикъ тотчасъ-же всталъ, позвалъ своего служку и распорядился. Черезъ нѣсколько минутъ Павлику дали пить и ѣсть, а отецъ Ѳеодосій ушелъ въ свою вторую горницу и затѣмъ появился вновь, держа цѣлую охапку платья.

— Вотъ тебѣ пока: штаны, рубаха, поясокъ, а нынѣ ввечеру подумаемъ, какъ раздобыть рясу да колпакъ. Ну, а покудова ступай въ свою келью, отдохни съ дороги. Я чай, уморился. Да вѣдь и спать-то тебѣ не на чемъ. Надо будетъ Антонія заставить все устроить. Вотъ такъ обстоятельства!

Павликъ, въ сопровожденіи какого-то молодого монаха, перешелъ монастырскій дворъ и вошелъ въ башенку, которая привѣтливо глянула на него.

— Здѣсь тебѣ и жить, — сказалъ монахъ, по имени Лука. — Ты лучше всѣхъ пристроенъ. И теплѣе, и почище. Вотъ развѣ робѣть будешь, что далеко отъ насъ. Да робѣть нечего. Разбойники къ иноку не полѣзутъ, а иное что… въ обителяхъ святыхъ не водится. «Онъ» въ міру ходитъ!

Павликъ, услыхавъ, что это его будущее помѣщеніе, невольно, послѣ всего испытаннаго имъ въ пути, почувствовалъ себя въ первый разъ если не вполнѣ счастливымъ, то по крайней мѣрѣ довольнымъ и спокойнымъ.

— Слава тебѣ, Господи! — проговорилъ онъ вслухъ. — Пока какъ нибудь пристроюсь здѣсь. А тамъ Богъ дастъ, дядюшка-опекунъ пришлетъ всего, что нужно.

И юноша, почти не отдыхая шедшій всю прошлую ночь, не сталъ ждать теперь прихода отца эконома, который долженъ былъ принести матрацъ. Онъ легъ на полъ, подсунулъ себѣ подъ голову свой драный зипунишко, данный «Христа ради» на дорогѣ, и черезъ нѣсколько мгновеній уже спалъ крѣпкимъ сномъ.

Онъ проснулся поздно вечеромъ, привсталъ, оглядѣлся прилегъ опять и снова заснулъ. Когда онъ опять пришелъ въ себя и бодро вскочилъ на ноги, солнце уже поднималось. Въ монастырѣ благовѣстили. Утро наступало веселое, ясное; вокругъ башенки, передъ окошкомъ, выходившимъ въ пустырь, весело вились и щебетали ласточки. Въ сосѣднихъ кустахъ тоже чирикала пропасть всякихъ пташекъ. А невдалекѣ отъ монастырской стѣны, Павликъ увидѣлъ около пенька большого зайца-русака, который сидѣлъ и почесывался лапкой.

— Стало быть, глушь тутъ, если у самой монастырской стѣны зайцы водятся! — заговорилъ юноша самъ съ собой.

Онъ вздохнулъ и прибавилъ:

— Ну… тамъ видно будетъ… А спасибо, что цѣлъ невредимъ добрался сюда. И за то Благодареніе Господу Богу.

Переодѣвшись въ платье, которое далъ ему игуменъ, Павликъ, хотя въ болѣе опрятномъ видѣ, но за то въ болѣе смѣшномъ, весело оглядѣлъ себя. Рубаха была велика, штаны пришлось завернуть на ногахъ, такъ какъ они были очень длинны. Сапоги, которые далъ настоятель, и вовсе нельзя было надѣть: Павликъ пробовалъ сдѣлать въ нихъ нѣсколько шаговъ, но чуть не полетѣлъ съ ногъ. Черезъ мгновеніе онъ уже рѣшилъ оставаться босикомъ и вышелъ на монастырскій дворъ.

— Одно хорошо, — произнесъ онъ вслухъ, оборачиваясь на свою башенку. — Одно хорошо — это моя келья. Кабы этакій домикъ да у насъ въ усадьбѣ мнѣ дали, и то-бы радъ я былъ.

Павликъ прошелъ въ келью отца-игумена, но узналъ, что тотъ уже въ церкви и ему велѣлъ приходить туда-же. Павликъ вошелъ въ небольшой сѣренькій и бѣдный храмъ и сталъ у стѣнки. Служба уже давно началась и длилась долго. Наконецъ она кончилась. Настоятель появился со своего мѣста и движеніемъ руки подозвалъ къ себѣ новаго послушника.

— Пойдемъ ко мнѣ, — выговорилъ онъ ласково. — Поразскажешь все о себѣ; надо написать твоему дядюшкѣ. Пускай онъ тебѣ вышлетъ денегъ. Сколько ты съ собой везъ?

— Не знаю. Сто рублей, кажись, было.

— Обидно… Ну, пускай еще хоть полста вышлетъ. Ты не виноватъ, не самъ потерялъ. Нельзя-же ему такъ тебя оставлять — нищимъ, да и мы тоже не богаты. Обитель наша не можетъ тебѣ все снарядить, что нужно.

Посидѣвъ у игумена, юноша снова, въ пятый разъ разсказалъ все подробно, изложивъ свое жизнеописаніе почти отъ рожденія и до всѣхъ удивительныхъ и страшныхъ обстоятельстъ, которыя приключились съ нимъ по дорогѣ изъ Желтыхъ Вражекъ въ Лысогорскій монастырь.

— Удивительныя обстоятельства! — повторялъ игуменъ.

Вернувшись къ себѣ, Павликъ подсѣлъ къ окошечку и снова сталъ смотрѣть и слушать, какъ зигзагами рѣяли ласточки, какъ чирикали всякія пташки.

Наступилъ вечеръ, затѣмъ ночь. И первый день повторился на утро. И пошли дни за днями, и Павликъ скоро не зналъ — третій-ли, десятый-ли день онъ въ монастырѣ. Тихо, мирно и томительно скучно потянулось время. Долгая служба въ темномъ и бѣдномъ храмѣ, черныя фигуры монаховъ, маленькіе тусклые огоньки восковыхъ свѣчей, однообразное, скучное, гнусливое пѣніе, непонятное чтеніе чего-то, гдѣ изрѣдка прорываются какія-то полузнакомыя слова, затѣмъ бесѣды съ добрымъ отцомъ-игуменомъ, котораго уже Павликъ полюбилъ отъ души за его ласковость, затѣмъ его келья, свѣтленькая, веселенькая, сидѣнье у окошка и смотрѣнье на ласточекъ и на синее небо…

И на душѣ юноши стало сказываться какое-то новое томительное чувство, котораго онъ еще не могъ назвать по имени; онъ все ждалъ, что оно исчезнетъ, отпуститъ его…

Черезъ нѣсколько дней Павликъ, давно отдохнувшій отъ пути, давно привыкшій уже хладнокровно относиться ко всему, пережитому въ дорогѣ, все-таки не сталъ вновь тѣмъ Павликомъ, какимъ былъ у себя въ усадьбѣ. Онъ былъ тихъ, молчаливъ, смотрѣлъ тоскливо, ходилъ, двигался и сидѣлъ понурившись. И опять чего-то ждалъ! Но чего? — Онъ самъ объяснить себѣ не могъ. Онъ ждалъ не прибытія кого-либо изъ усадьбы, не добра всякаго и имущества или денегъ, которыя пришлютъ ему опекуны, ему было это совершенно безразлично. Онъ ждалъ чего-то другого, ждалъ непрерывно, торопливо, каждый день и каждую минуту. Чего хотѣлось ему — онъ самъ не зналъ!

А пока, въ ожиданіи этого неизвѣстнаго, на немъ лежала гнетомъ окружающая тишина, безлюдье, какое-то всеобщее затишье и застой.

XII.

Прошло недѣли двѣ съ прибытія недоросля въ монастырь. Онъ уже познакомился со всей братіей и надѣлъ длинную рясу и монашескій колпакъ. Дико казалось ему это платье. Большинство монаховъ были простые крестьяне, иные даже сомнительные, бѣглые, и къ тому же какіе-то одичалые отъ жизни въ дебряхъ, поэтому между ними и Павликомъ было такъ мало общаго, что и бесѣдовать имъ было не о чемъ. Новый послушникъ могъ изрѣдка отводить душу въ разговорахъ только съ игуменомъ, съ экономомъ и еще съ однимъ монахомъ, лѣтъ двадцати съ небольшимъ, который тоже недавно поступилъ въ монастырь.

Молодой монахъ Лука былъ уроженецъ того-же сосѣдняго заштатнаго городка. Сынъ богатаго куща и поступившій въ монахи по доброй волѣ, Лука былъ добродушный, тихій и какъ-бы глуповатый малый. Съ первыхъ-же дней Павликъ подружился съ нимъ. Въ этомъ монахѣ было для недоросля что-то особенное, привлекавшее къ нему.

Но все-таки большую часть времени Павликъ проводилъ одинъ, у себя въ кельи. Онъ почти не отходя сидѣлъ у единственнаго окошечка своей горницы и давно уже выучилъ наизусть каждый кустикъ, каждую вѣтку на томъ пустырѣ, куда выходило окно.

Сильно и часто тянуло его изъ монастырской ограды на свободу. Два раза онъ уже отпросился у игумена побывать въ городѣ вмѣстѣ съ экономомъ. Ѳеодосій добродушно дозволилъ и даже прибавилъ:

— Вѣстимо, разика два въ недѣлю ходи съ Антоніемъ. Гдѣ-жь тебѣ, молодому, усидѣть въ стѣнахъ обители? Потомъ привыкнешь, а теперь пока можешь иной разъ и прогуляться.

Но послѣ второго-же раза, вернувшись изъ города, Павливъ рѣшилъ болѣе туда не ходить. Антоній, побывавъ въ двухъ-трехъ мѣстахъ по дѣлу, отправлялся непремѣнно къ жакому-то своему пріятелю-мѣщанину, просиживалъ тамъ часа два и три, напивался, а затѣмъ, уже сильно пьяный, возвращался въ монастырь. Чтобы протрезвиться, онъ останавливался на полдорогѣ, спалъ и затѣмъ уже возвращался въ монастырь. Павлику приходилось подолгу сидѣть около Антонія, или пока онъ пьянствовалъ съ пріятелемъ, или-же пока спалъ въ лѣсу. Кромѣ того, въ городѣ къ нему приставали жители, разспрашивали, надоѣдали ему своимъ любопытствомъ, а иногда и грубыми шутками.

Когда Антоній снова предложилъ барчуку-послушнику итти съ нимъ въ городъ, то Павликъ отговорился нездоровьемъ.

А между тѣмъ желанье быть на свободѣ сказывалось попрежнему.

Однажды, въ тихій, ясный, но прохладный день, Павликъ сидѣлъ у своего окошка, по обыкновенію разглядывая пустырь, кусты и синее небо съ бѣлыми облачками. И его вдругъ такъ неудержимо потянуло вонъ изъ монастыря, что онъ сталъ пристально присматриваться къ разстоянію, отдѣлявшему окошко отъ земли. Разстояніе это было не болѣе трехъ аршинъ.

«Дай спрыгну», — подумалъ Павликъ, — «погуляю немножко и вернусь. Но какъ влѣзть обратно?»

Павликъ вспомнилъ, что еще у себя въ усадьбѣ онъ лазилъ часто по шесту на оранжерею и на голубятню. Онъ задумался и сталъ радостно обдумывать, какъ ему распорядиться. Чрезъ нѣсколько минутъ все было обдумано и рѣшено. Онъ вышелъ изъ башеньки, сбѣгалъ въ тотъ уголъ монастырскаго двора, гдѣ стояли дрова, нашелъ почти всегда лежавшій тамъ топоръ и вернулся къ себѣ. Затѣмъ онъ выскочилъ изъ своего окна, повисъ на рукахъ и примѣрился. Потомъ снова влѣзъ въ келью, выкинулъ топоръ наружу, а вслѣдъ за нимъ легко спрыгнулъ и самъ. Отдалившись отъ монастыря, онъ выбралъ большое деревцо, живо срубилъ его, обрубилъ вѣтки, обтесалъ и вскорѣ явился съ шестомъ. Приставивъ шестъ къ окну, онъ ловко влѣзъ снова къ себѣ. Затѣмъ юноша сообразилъ, что въ монастырской одеждѣ бѣгать въ окрестности нельзя, ибо можно легко встрѣтить кого нибудь. Онъ снялъ рясу, замѣнилъ колпакъ своимъ дранымъ шлыкомъ, даннымъ на дорогѣ Христа ради, и, увидя себя міряниномъ, повеселѣлъ.

— Вотъ этакъ ладно! — весело произнесъ онъ. Выскочивъ снова и спрятавъ свой шестъ въ кустахъ, юноша чрезъ нѣсколько минутъ былъ уже далеко, въ густой чащѣ лѣса, и поднимался на одинъ изъ холмовъ, окружающихъ монастырь. Съ этого холма онъ увидѣлъ передъ собою нѣчто, что заставило его разинуть ротъ и ахнуть.

Въ полуверстѣ, не болѣе, возвышалась большая гора, да половины обросшая лѣсомъ и съ голой верхушкой. Самая маковка блистала на солнцѣ — ярко-бѣлая, будто серебряная.

И неудержимо потянуло Павлика туда. Юноша колебался нѣсколько минутъ, но затѣмъ перекрестился, будто совершая нѣчто особенное, спустился съ холма и вскорѣ уже поднимался на гору. Однако нѣкоторое чувство страха сказалось въ немъ.

"Что это за странная маковка у этой горы? — думалъ онъ. — «Отчего она такъ блеститъ? Она будто серебряная. Можетъ, заколдованная какая».

И въ головѣ Павлика невольно возникли всякіе таинственные образы и приключенія, которыя слыхалъ онъ въ сказкахъ. Можетъ, тамъ, на горѣ, именно и находится то серебряное царство съ серебряной царевной, про которую онъ зналъ изъ одной сказки.

Чувство страха и трепета волновало его, но юноша все-таки рѣшительно лѣзъ вверхъ и скоро миновалъ уже лѣсъ. Верхняя половина горы, оголенная совершенно, позволяла видѣть макушку. Страхъ Павлика прошелъ совершенно, такъ какъ онъ увидѣлъ, что макушка уже перестала быть серебряной, а была просто бѣлая, какъ бы усыпанная мукой. Чрезъ четверть часа онъ былъ уже на самой маковкѣ и очутился среди огромнаго количества бѣлаго песку. Взявъ нѣсколько комковъ въ руки, Павликъ невольно удивился.

— Да вѣдь это совсѣмъ мѣлъ! — произнесъ онъ вслухъ.

Но скоро вниманіе его было отвлечено инымъ. Съ горы открывался во всѣ стороны видъ на всю окрестность. Внизу, среди чащи лѣса, въ разстояніи почти версты, виднѣлся его убогій монастырь. Затѣмъ, вдали ясно былъ видѣнъ весь Каинскъ, а въ другую сторону широкой лентой протянулась рѣка. Въ третьей сторонѣ виднѣлась небольшая деревушка, а поближе, тоже на версту отъ горы, — большой домъ съ дворомъ, обнесеннымъ заборомъ. Домъ этотъ, стоящій особнякомъ на полянкѣ, нѣчто вродѣ постоялаго двора на большой дорогѣ, удивилъ Павлика. Онъ зналъ, что дороги тутъ нѣтъ никакой, что это мѣсто глухое.

«Кто-жъ бы это могъ такъ поселиться», — подумалъ онъ, — «среди лѣса?»

Походивъ по мѣловой макушкѣ, обойдя гору кругомъ, Павликъ снова спустился внизъ и побродилъ часъ по лѣсу. Спугнувъ зайца, онъ весело погнался за нимъ, пробѣжался, затѣмъ посидѣлъ немножко и болѣе довольный, веселый собрался домой. Черезъ полчаса онъ уже подставилъ свой шестъ, къ окну, но здѣсь представилось небольшое затрудненіе. Нужно было влѣзть не просто, но въ то же время захватить и топоръ. Но это помѣха не встревожила Павлика; онъ обрадовался затрудненію, точно будто въ его однообразной, жизни даже и пустой случай былъ любопытенъ.

— За то, если я влѣзу съ топоромъ въ рукахъ, такъ, уже буду знать, что съ двумя-то руками всегда легко буду влѣзать, — произнесъ онъ вслухъ. И держа топоръ въ одной рукѣ, Павликъ полѣзъ по шесту, съ большими усиліями, на все-таки добрался до окошка и влѣзъ обратно въ свою башенку.

«Какъ-же теперь быть съ шестомъ?» — подумалъ онъ, на вспомнилъ что съ этой стороны монастыря, противуположной отъ воротъ монастырскихъ, никто никогда не бываетъ. Бѣды не было и оставить шестъ у окна.

Едва только успѣлъ Павликъ вернуться къ себѣ, какъ начали звонить къ вечернѣ. На этотъ разъ юноша весело собрался въ церковь. Онъ набѣгался вволю. Когда онъ вошелъ въ темный и убогій храмъ, то онъ показался ему менѣе тоскливымъ. Ему все еще мерещились бѣлая гора и видъ, который открывался съ нея.

«Кабы этакъ всякій день убѣгать!» — подумалъ Павликъ, крестясь и кладя поклоны.

Съ этого дня юноша-послушникъ ежедневно снималъ монашеское платье и колпакъ, вылѣзалъ изъ своей башеньки, гулялъ по лѣсу и по горѣ и возвращался въ сумерки домой.

Однажды, послѣ такой прогулки, въ монастырѣ его ожидала новость. Въ ту минуту, когда Павликъ влѣзалъ по шесту въ свое окошко, съ противуположной стороны по монастырскому двору шелъ къ нему его пріятель Лука. Опоздай Павликъ на двѣ минуты, и его побѣги были-бы открыты. Монахъ позвалъ его къ настоятелю и объяснилъ, что кто-то такой пріѣхалъ и его спрашиваетъ. По описанію Луки, Павликъ тотчасъ же догадался, что пріѣхала его мамка Антипьевна, и почти бѣгомъ пустился къ монастырскому дому.

— Жива, а не убита! — шепталъ Павликъ. — И навѣрное побывала дома, коли пріѣхала, а не пѣшкомъ пришла!

Дѣйствительно, пріѣзжіе были Антипьевна и дворовый конюхъ Ванька. Павликъ весело расцѣловался съ Ванькой, потомъ отправился въ горницы настоятеля, гдѣ уже была Антипьевна. И съ нею тоже расцѣловался Павликъ, со слезами радости на глазахъ. Онъ не очень любилъ свою мамку, но теперь ему показалось, что не только она, но даже и конюхъ были ему особенно дороги.

Послѣ разсказа старухи, какъ добралась она домой, спасшись отъ злодѣевъ, юноша прежде всего обратился къ мамкѣ съ вопросомъ:

— Что сестренка?

— Слава Богу. А чтожъ не спрашиваешь про дяденьку съ тетенькой?

Павликъ даже смутился. Онъ въ эту минуту, вспоминая о родномъ гнѣздѣ, вспомнилъ сестру и многихъ дворовыхъ, а о своихъ опекунахъ даже забылъ. И здѣсь, въ горницѣ настоятеля, Павликъ и Антипьевна долго просидѣли и пробесѣдовали, вспоминая ту бѣду, черезъ которую они прошли.

— Добра-то, добра-то что пропало! — повторяла Антипьевна. — А Кузьма-то, горемычный, сгинулъ! Должно, они его убили.

Павликъ, думавшій то-же самое со словъ Хаджи, промолчалъ и не сказалъ ничего.

Когда Антипьевна разсказала барчуку еще подробнѣе, какъ добралась домой, чтобы оповѣстить господъ о бѣдѣ, она стала разспрашивать своего питомца, какъ онъ добрелъ до монастыря. Павликъ долженъ былъ въ свой чередъ передать свои похожденія.

Наконецъ юноша узналъ, что няня пріѣхала съ Ванькой на телѣгѣ въ одну лошадь и привезла для барчука-послушника очень мало имущества.

— Твои дяденька съ тетенькой не хотѣли ничего отпускать. Вѣдь мы о тебѣ ничего не знали, думали — можетъ ты и пропалъ, загубили тебя разбойники. Сначала и меня-то сюда посылать не хотѣли, такъ и думали рукой махнуть, а тебя заупокой поминать. Да ужъ дворовые наши очень жалились. Вотъ дяденька и порѣшилъ меня послать сюда разузнать о тебѣ самолично, добрался ли ты до обители. Вотъ оно, благодаря Бога, такъ и вышло. А иждивенія тебѣ прислано совсѣмъ мало. Но коли ты ужъ живъ, то черезъ мѣсяцу я привезу тебѣ еще кой-чего. Многаго не жди.

Оказалось, что Антипьевна на этотъ разъ привезла только двадцать пять рублей деньгами, для передачи въ руки настоятелю, да кромѣ того немного бѣлья и кой-какое платье.

Такъ какъ Антипьевнѣ оставаться въ монастырѣ на ночь по обычаю нельзя было, то она ночевала въ домикѣ за оградой, гдѣ жила просвирня, а на другой день, простившись со своимъ питомцемъ, двинулась въ обратный путь, объявить скорѣй опекунамъ, что Павликъ уже въ монастырѣ, цѣлъ и невредимъ.

XIII.

По отъѣздѣ старухи, Павлику снова стало какъ-то особенно горько. Сидя въ своей башенкѣ у окна, онъ глубоко задумался и у него на сердцѣ сталъ возникать вопросъ, котораго прежде въ немъ не было.

Какъ-же этакъ жизнь прожить? Неужели всю жизнь, еще долгую, надо будетъ прожить въ этой башнѣ, видая отца Ѳеодосія, Антонія, Луку, дряхлаго Макарія, съ которымъ онъ еще ни слова не сказалъ, ходить ко всѣмъ церковнымъ службамъ и затѣмъ сидѣть здѣсь, у окошечка.

И Павликъ въ отвѣтъ на эти вопросы заплакалъ и проплакалъ почти цѣлый день.

Рано улегшись спать и плохо проспавъ ночь, Павликъ уходилъ къ заутренѣ, потомъ, побывавъ на минуточку у себя, отстоялъ обѣдню, а затѣмъ тотчасъ-же сбросилъ свою рясу, надѣлъ простую шапку, вмѣсто послушническаго колпака, и вылѣзъ изъ своей башеньки. Глубоко задумавшись, долго бродилъ онъ по лѣсу. Онъ вспомнилъ недавнюю бесѣду съ Антипьевной объ ихъ горемычномъ путешествіи, вспомнилъ свое знакомство съ Хаджи, село по прозвищу «Москва», Марьяну и Унтера, похожаго на чорта, который чуть не утопилъ его, — и вдругъ ему почудилось, что, пожалуй, было бы сто кратъ лучше, если-бы онъ остался у Хаджи. Онъ-бы могъ легко ужиться съ нимъ, исполнялъ-бы кое-какія порученія, но конечно воздерживался-бы отъ смертоубійства. Продумавъ цѣлый день о своихъ знакомыхъ въ «Москвѣ», Павликъ вдругъ даже испугался того чувства, которое шевельнулось въ немъ. — Ему будто кто нашептывалъ, что вѣдь если онъ захочетъ, то можетъ бѣжать къ нимъ изъ монастыря. Опекуны, положительно, не станутъ его разыскивать, махнутъ рукой. Не даромъ Антипьевна говорила, что дядюшка, будто обрадовавшись приключенію съ нимъ, хотѣлъ было уже велѣть поминать его за упокой. Не вступись въ дѣло дворня, любившая его и считавшая его настоящимъ бариномъ, то капитанъ Красноглотовъ, конечно, не прислалъ бы Антипьевну, и махнулъ бы рукой на племянничка, отъ котораго избавили его такъ ловко разбойники.

Нѣсколько разъ снова начиналъ обдумывать свое положеніе юноша и снова вспоминалъ малѣйшія подробности дня, проведеннаго съ добродушнымъ и веселымъ Хаджи-Османомъ. И ему вдругъ показалось, что если-бы не приключеніе съ Марьяной, въ которомъ онъ былъ неповиненъ, и не боязнь этого солдата, схожаго съ дьяволомъ, то онъ бы, можетъ быть, тотчасъ рѣшился бѣжать изъ монастыря въ «Москву».

— Ну, а если прійти къ нимъ, — заговорилъ уже вслухъ Павликъ, — и все разсказать Хаджи, сказать Марьянѣ, чтобъ она меня не трогала, подружиться съ Унтеромъ?…

И Павликъ, подумавъ, рѣшилъ «нѣтъ, мудрено».

Юноша, однако, ясно почувствовалъ, что онъ «на мысляхъ» былъ уже далеко не тотъ недоросль. Нѣсколько дней назадъ ему и не думалось ни о чемъ подобномъ, а теперь, не будь на свѣтѣ чорта Унтера, онъ, быть можетъ, черезъ сутки уже рѣшился-бы бѣжать изъ монастыря. Личность Хаджи вдобавокъ какъ-то привлекала его. Павликъ былъ увѣренъ, что онъ могъ-бы зажить съ этимъ человѣкомъ отлично. Хаджи не сталъ-бы его заставлять разбойничать, и жизнь пошла-бы веселая, не такая, какъ тутъ, въ монастырскихъ стѣнахъ.

И какъ въ этотъ день, такъ и въ послѣдующіе, Павликъ исключительно думалъ объ одномъ и томъ-же — о возможности избавиться отъ монастырской жизни.

Иногда онъ думалъ, что если-бы въ монастырѣ оказался хотя одинъ человѣкъ, подходящій къ нему, то онъ-бы, можетъ быть, и примирился съ этой жизнью. Когда-же мысль подсказывала ему, что такой человѣкъ есть въ лицѣ монаха Луки, то Павликъ, самъ съ собою разсуждая, отвѣчалъ: «нѣтъ, онъ не то, что нужно»! — Эта личность, которая могла-бы примирить его съ монастырской жизнью, принимала, независимо отъ его воли или сознанія, совсѣмъ иной видъ, иныя формы. Эта личность представлялась ему въ видѣ женщины его лѣтъ, и притомъ красивой. Онъ вспоминалъ одну дворовую дѣвушку своего родного гнѣзда, по имени Прасковью, и невольно теперь рѣшилъ, что если-бы эта Прасковья была въ монастырѣ, то онъ-бы, пожалуй, пересталъ думать о побѣгѣ.

На этотъ разъ Павликъ поздно вернулся въ монастырь, опоздалъ на церковную службу, но при этомъ не испугался выговора, котораго могъ ожидать. Ему было какъ-то все безразлично. Онъ махнулъ рукой на все.

Съ этого дня юноша-послушникъ точно такъ-же всякій день вылѣзалъ изъ своей башенки, бродилъ по окрестностямъ, обдумывалъ на всѣ лады свой будущій побѣгъ изъ монастыря и, самъ того не замѣчая, жилъ мыслью объ этомъ побѣгѣ.

Чаще всего отправлялся Павликъ на большую гору и сидѣлъ на ея бѣлой макушкѣ. Иногда случалось ему улечься на тепломъ снѣжно-бѣломъ пескѣ и заснуть.

Однажды, уже въ сумерки, сидя на этой горѣ, Павликъ разлегся и задремалъ. Но во снѣ вдругъ почудилось ему что-то, отъ чего шибко встрепенулось и стукнуло его сердце; онъ открылъ глаза и перепугался страшно, почти онѣмѣлъ, лежа на землѣ.

А между тѣмъ, особенно страшнаго не было ничего. Около него сидѣла на землѣ молодая дѣвушка. Павлику будто кто подсказалъ, что то, что онъ почувствовалъ въ полуснѣ, было то-же, что сдѣлала съ нимъ Марьяна. Онъ былъ увѣренъ и даже почти ощущалъ на щекѣ своей, что его сейчасъ поцѣловали.

Вѣроятно, лицо проснувшагося юноши выражало неподдѣльный ужасъ и испугъ, потому что дѣвушка шаловливо усмѣхнулась и вымолвила:

— Чего оробѣлъ? Я живая. Такой-же человѣкъ, какъ и ты, а не лѣшій или вѣдьма.

И голосъ ея поразилъ Павлика. Онъ такихъ голосовъ никогда не слыхалъ. Что было особеннаго въ этомъ голосѣ, — онъ опредѣлить не могъ, но онъ звучалъ какъ-то особенно пріятно, будто музыка какая, будто кто на гармоніи играетъ.

Павликъ, все еще смущенный, приподнялся и сѣлъ, причемъ невольно опустилъ глаза. Дѣвушка положила руку ему на плечо и вымолвила.

— Чего-жъ ты робѣешь? Я тебя не зарѣжу. Я сама городскихъ людей до страсти боюсь, а ты вотъ молодой парень, я тебя не испугалась. Я ужь тутъ давно сижу. Все ждала — ты проснешься, а ты спишь да спишь, — я взяла да и поцѣловала тебя.

Отъ голоса дѣвушки и лица ея у Павлика прошелъ испугъ, и въ немъ даже сказалось какое-то трепетное чувство радости. Въ этомъ внезапномъ ея появленіи чудилось ему что-то сверхъ-естественное и въ то же время будто давно жданное имъ. И вдругъ, какъ молнія сверкнула въ головѣ его мысль:

«Ужъ не она-ли заставитъ меня помириться съ монастырской жизнью?» — И онъ сталъ пристально присматриваться къ неожиданной гостьѣ.

Это была молоденькая дѣвушка, лѣтъ семнадцати на видъ, бѣлокурая, блѣдная, съ худощавымъ лицомъ и съ большими черными глазами, которые какъ-то не шли къ худенькому личику и къ свѣтловатымъ волосамъ съ золотымъ отблескомъ.

— Ты откудова? Изъ города, вѣрно? — спросила она.

Павликъ хотѣлъ отвѣчать, что онъ послушникъ монастыря, но вдругъ вспомнилъ, что онъ тайкомъ отлучается отъ себя и поэтому не долженъ никому объяснять этого. На тотъ-же вопросъ, повторенный дѣвушкой, онъ отвѣтилъ:

— Да, изъ города.

— Кто такой? Гдѣ живешь ты? — спросила она.

И Павликъ, мысленно махнувъ рукой, отвѣчалъ выдумкой, сказалъ, что живетъ въ городѣ, и при этомъ назвалъ ту улицу и тотъ домъ, гдѣ жилъ когда-то у отца его пріятель, монахъ Лука. Павликъ былъ увѣренъ, что незнакомка тоже изъ города, и поэтому легко поймаетъ его во лжи. Но она, не трогаясь съ мѣста, протянула руку передъ собою и выговорила:

— А я вонъ гдѣ живу. Гляди!

И она показала Павлику тотъ самый домъ, который стоялъ особнякомъ въ лѣсу и который Павликъ еще недавно съ удивленіемъ разглядывалъ, считая его постоялымъ дворомъ.

— Такъ ты не городская? — спросилъ Павликъ.

— Нѣтъ. Я въ городѣ бываю, но рѣдко. Раза четыре-пять въ году. Батька не пускаетъ.

Черезъ нѣсколько мгновеній новые знакомые уже просто бесѣдовали обо всемъ. Дѣвушка разсказала ему, что живетъ въ домѣ у мѣщанина, который во всемъ околоткѣ извѣстенъ. Имя его — Макарка, хотя годами онъ уже не молодой. На вопросъ Павлика, отецъ-ли ей этотъ Макарка, — дѣвушка потрясла головой, и лицо ея стало задумчивѣе. Помолчавъ, она вздохнула и выговорила:

— И батька онъ мнѣ, и нѣтъ. И родной, и чужой.

И помолчавъ снова немного, она прибавила:

— Убѣжала-бы я отъ него на край свѣта.

Слова эти сразу запали въ душу юноши. Что-то общее сказалось между ними сразу. Оба они очевидно равно мечтали спастись бѣгствомъ изъ своей обстановки.

Просидѣвъ около часу вмѣстѣ, они рѣшили — на другой-же день, въ ту-же пору свидѣться вновь на томъ-же мѣстѣ.

— И тебѣ тоска въ городѣ, — произнесла дѣвушка, — и мнѣ тоска. Но тебѣ-то въ городѣ жить лучше, веселѣй, народу много. А мы-то — вонъ какъ живемъ, не лучше монастырскаго.

Павликъ хотѣлъ было тотчасъ-же признаться въ своемъ, обманѣ, но что-то остановило его. При прощаньи, дѣвушка вдругъ вымолвила:

— А вѣдь я и не спросила, какъ звать тебя.

— Павликъ, — отозвался юноша. — Павломъ то-ись, но дома звали завсегда Павликомъ.

— Какъ-же такъ — «звали?» А теперь развѣ не зовутъ?

— Да, и теперь…. — смутился юноша.

— Отецъ-то Павликомъ зоветъ?

— Да, — промычалъ юноша.

— Ну, а меня зови Фанькой. Имя мое Фаина, да сказываютъ, что оно не настоящее, а какъ настоящее — никто не знаетъ и не помнитъ. Спасибо еще, что мой лѣшій не далъ мнѣ совсѣмъ собачью кличку.

— Какой лѣшій?

— А батька мой.

— Нешто можно такъ-то называть? — заговорилъ укоризненно Павликъ. — Отца своего такъ называть!

— Отца? — грустно отозвалась Фанька. — Сказываютъ тебѣ, что не отецъ онъ мнѣ. А мои батюшка съ матушкой, можетъ, живы на свѣтѣ, а можетъ, и померли давно. Да это я все тебѣ въ другой разъ разскажу. Ну, прости. Мнѣ пора домой, а завтра въ ту-же пору будь здѣсь. Постой, что-жь такъ, — прибавила она вдругъ, при его движеніи уходить. — Поцѣлуемся. — И дѣвушка, обнявъ Павлика, поцѣловала его въ обѣ щеки. Юноша вспыхнулъ. Она присмотрѣлась къ нему пристально и вымолвила:

— Чего-жь это ты раскраснѣлся? Обидно что-ли тебѣ? Такъ знаешь, что я тебѣ скажу? Ты вотъ, парень, мѣщанинъ городской, а я-то, можетъ, дворянка.

И дѣвушка произнесла это, выпрямляясь. Лицо ея стало серьезнѣе. Она, очевидно, не шалила и не шутила, а была убѣждена въ томъ, что говорила, и даже какъ-бы гордилась этимъ.

— Какъ дворянка? — изумился Павликъ.

— Да. Но это я тебѣ теперь не стану пояснять, а послѣ когда-нибудь. Узнаешь все…. Я не лгу!…

Они молча спустились вмѣстѣ съ горы, затѣмъ разстались, и оба пустились бѣгомъ въ разныя стороны.

XIV.

Весь вечеръ, ночь и слѣдующее утро, Павликъ не переставая думалъ о нежданной встрѣчѣ съ дѣвушкой. Блѣдное, худенькое личико, съ золотистыми волосами и черными, сумрачными, жесткими глазами, не выходило у него изъ головы. Внезапное и негаданное знакомство такъ сильно поразило и взволновало юношу-послушника, что онъ почти не спалъ всю ночь, ворочался съ боку на бокъ, вздыхалъ и самъ съ собою бесѣдовалъ. Около полуночи онъ даже вдругъ поднялся и сѣлъ на кровати. Ему вспомнилось, что когда онъ въ первый разъ подымался на Лысую гору, то ожидалъ, какъ въ сказкѣ, найти тамъ серебряное царство и серебряную царевну. Въ тотъ разъ ничего не случилось, а вотъ вчера на этой бѣлой горѣ встрѣтилъ онъ бѣлую дѣвушку.

— Дѣйствительно, она въ самомъ дѣлѣ бѣлая, — думалъ Павликъ. — И лицомъ, и волосами, и платьемъ — вся бѣлая. Одни глаза черны. Стало быть, я предчувствовалъ.

Онъ легъ снова, но снова не спалъ.

Отстоявъ службу въ церкви, побывавъ у отца Ѳеодосія, онъ вернулся къ себѣ въ башенку и сталъ собираться на Лысую гору. Нетерпѣливо ждалъ онъ условленнаго времени и наконецъ рѣшилъ, что лучше отправиться заранѣе на гору и прійти прежде дѣвушки, нежели сидѣть у себя въ келіи и дожидаться условленнаго часа.

Такимъ образомъ, часами двумя ранѣе, Павликъ уже поднимался на Лысую гору, но едва только ступилъ онъ на ровную, бѣлую какъ снѣгъ макушку, какъ съ противуположной стороны увидѣлъ тоже поднимавшуюся на гору фигуру дѣвушки.

— Вотъ какъ! — весело вскрикнула она, взбѣгая къ нему. — Ты уже здѣсь! Мнѣ было не въ терпежь дожидаться, и я пошла пораньше. Думала — приду и буду одна дожидаться. А ты уже тутъ.

— Да, и я тоже, — весело отозвался Павликъ, — поджидалъ, да не утерпѣлъ и пошелъ. Думалъ тоже — здѣсь подожду.

Дѣвушка, приблизилась къ нему, потрепала его по плечу своею худою рукой, потомъ сняла съ него шапку, пошлепала его шапкой по головѣ и опять нахлобучила ее на самые глаза.

— Ну, сядемъ. Ужъ какъ я рада, что есть мнѣ съ кѣмъ теперь душу отвести, — заговорила она весело и улыбаясь. Но, не смотря на улыбку, лицо ея все-таки не теряло какого-то общаго тоскливаго выраженія. Казалось, что это существо, какъ бы забитое и загнанное, претерпѣвающее всякія мученія, не можетъ и смѣяться весело. Печаль не покидала взгляда и лица ни на мгновенье.

— Ты что подѣлывалъ въ городѣ? — спросила она.

— Ничего, — отозвался Павликъ.

— Какъ ничего? Въ городѣ всякія дѣла. Народу много; твоя жизнь не такая, что моя. Я вотъ сказывала тебѣ вчера — живу, какъ въ монастырѣ. Вотъ здѣсь у насъ Лысогорскій монастырь. Я чай, знаешь, что монахи тамъ, что я у себя. Они-то еще въ церковь ходятъ, Богу молятся, а у меня своя служба, да только грѣховная, скверная, дьяволу на потѣху.

— Какая-же такая служба? — удивился юноша.

— Ну, это, Павликъ, не твое дѣло. Я тебя тоже Павликомъ звать буду. Это, говорю, тебѣ знать не надо. Мнѣ совралося. А ужь рада я, что ты пришелъ. Я думала, что ты не придешь.

— Какъ, помилуй! Я вечорась все думалъ. И ночью-то думалось. Все мнѣ представлялось, какъ мы тутъ на горѣ.. — Обо мнѣ думалось тебѣ?

— Да, — нерѣшительно выговорилъ Павликъ, слегка смущаясь.

— Ну, что-жь, и слава Богу! А я объ тебѣ какъ есть всю ночь продумала. Всю ночь не спала. Полежу, да сяду и начну думать. А пуще всего боялась, что ты не придешь.. Зачѣмъ городскому человѣку по лѣсу болтаться, да на гору лазить! Мало-ли въ городѣ народу? Вотъ, кто на Свиномъ хуторѣ живетъ, тотъ отъ тоски и на Лысую гору побѣжитъ..

— Это что-же такое Свиной хуторъ?

— А это вотъ онъ и есть, — протянула дѣвушка руку по направленію къ дому, стоявшему особнякомъ. — Такое званіе нашему двору, а кто его такъ прозвалъ и когда — невѣдомо. Ужь именно свиное мѣсто! — рѣзко прибавила она.

— Отчего ты его не любишь? Домъ хорошій. Скучно развѣ? Такъ вѣдь и въ монастырѣ не весело, — проболтался Павликъ, но дѣвушка не замѣтила.

— Нешто могу я любить такой домъ, гдѣ мнѣ житье собачье! — тихо и тоскливо произнесла Фанька.

— А чѣмъ-же тебѣ плохо живется?

— Чѣмъ плохо? Да на вотъ. Увидишь — поймешь.

И Фанька быстро растегнула воротъ, быстрымъ движеніемъ стянула платье съ одного плеча и, обнаживъ грудь и спину, повернулась спиной ближе къ Павлику.

— На вотъ, гляди!

Юноша, при видѣ обнаженнаго тѣла, бѣлаго и худого, снова вспыхнулъ, но то чувство, которое сказалось въ немъ, мгновенно прошло и замѣнилось другимъ. За плечомъ, на лопаткѣ, онъ увидѣлъ большой синякъ.

— Что такое? — воскликнулъ онъ.

— А вотъ уже двѣ недѣли этому будетъ! — грустно отозвалась Фанька. — Отъ палки…

И потянувъ снова платье на плечо, она застегнула воротъ.

— Тебя бьютъ? Кто же? Батька?

— А то кто-же? И какъ бьетъ! Это еще ничего. Бываетъ все тѣло въ этакихъ синякахъ.

— За что-же?

— За что? Да за все! А главное за то, что иной разъ же хочу затѣй его слушаться. Службу свою не люблю.

— Какую службу?

Фанька замотала головой и не отвѣчала ни слова.

— Зачѣмъ-же ты не слушаешься? Слушалась, такъ онъ бы не билъ.

— Нѣтъ, иной разъ бываетъ, что мнѣ лучше побои, чѣмъ эти бѣсовскія дѣла. Грѣхъ и срамъ! А пуще всего грѣхъ. И что бѣдъ бывало отъ этого! Много бывало бѣдъ! Кабы знали воеводы въ городѣ — и что-бы это было! И батька-бы въ острогъ попалъ, и я бы не миновала каторги. А то и того хуже!

— Я ничего не пойму, — выговорилъ Павликъ.

— Да и понимать тебѣ не надо. Вотъ, буду съ тобой видаться, можетъ и слюбимся. А буду я тебя любить — все разскажу. Ты скажи мнѣ, будешь ты меня любить? — вдругъ прибавила она нѣжно и пристально глядя ему въ лицо.

Павликъ не зналъ, что отвѣтить.

— Ну, вотъ что: коли ты меня не полюбишь, — выговорила она, — то я опять за свои мысли примусь. Я, Павликъ, давно собиралась бѣжать отъ батьки; мнѣ Свиной хуторъ опостылѣлъ до смерти. Я порѣшила бѣжать куда глаза глядятъ. А коли меня опять словятъ и батька опять заставитъ всякое негодное дѣлать, то тогда тутъ-же въ рѣчкѣ и утоплюсь. Такъ я допрежде думала. А вотъ теперь, съ тобою повстрѣчавшись, инако думать стала. Если-бы ты меня полюбилъ, то я-бы перестала собираться бѣжать. Пожила-бы! Видалась-бы съ тобой всякій день, а тамъ послѣ — что Богъ дастъ. Да ты скажи, какъ думаешь: полюбишь ты меня?

— Да! — вдругъ рѣшительно и громко выговорилъ Павликъ, какъ-то весь встряхнувшись на мѣстѣ и самъ удивляясь этому слову, которое сорвалось съ его языка.

Дѣвушка вдругъ подвинулась къ нему, обхватила его обѣими руками и начала цѣловать. Павликъ смутился, но черезъ мгновенье робко обнялъ ее тоже и отвѣчалъ на поцѣлуи.

— Ну, вотъ, слава Богу! — произнесла наконецъ Фанька: — теперь я не боюсь, а то мнѣ все мерещилось, что ты разъ придешь сюда на гору, да и перестанешь ходить. Что тебѣ Лысая гора? Въ городѣ веселѣе!

Павлику, подъ вліяніемъ новаго чувства, которое теперь сказывалось въ немъ, захотѣлось тотчасъ-же сознаться во всемъ и объяснить дѣвушкѣ, гдѣ онъ живетъ и кто онъ. «Нѣтъ, нельзя!» подумалось ему: — «избави Богъ! Скажу я ей, что я, почитай, на половину монахъ, — она приходить не будетъ».

Въ это-же самое мгновенье Фанька сидѣла понурившись. «Сказать ему развѣ всю правду», — думалось ей: — «кто я и что это за Свиной хуторъ — како треклятое мѣсто, и во что меня рядятъ лихіе люди?… Нѣтъ, нельзя! Броситъ онъ меня и ходить сюда не будетъ».

— О чемъ ты думаешь — выговорилъ Павликъ.

— Думаю о томъ, что такая моя жизнь, что не могу я даже все и разсказать: скажи я тебѣ правду всю, ты перестанешь со мной водиться.

Павликъ широко раскрылъ глаза. Это совпаденіе поразило его. У обоихъ равно есть что таить!

— Ну, такъ и я тоже, Фанька, такъ-то вотъ, — сознался вдругъ юноша. — Скажи я тебѣ всю правду, тоже боюсь, ты приходить не будешь сюда.

— Что ты? — воскликнула дѣвушка.

— Ей-Богу!

— Чудно это. Ну, вотъ что, Павликъ. Давай такъ положимъ: повидаемся мы столько-то денъ, слюбимся, ты мнѣ будешь дороже всѣхъ на свѣтѣ, и я тебѣ тоже дорога. И вотъ, если такъ сбудется, мы тогда оба все и разскажемъ другъ дружкѣ. А таиться такъ не хорошо.

— Вѣстимо! — воскликнулъ Павликъ, — такъ и порѣшимъ. И вотъ что тогда… Ты, Фанька, бѣжать хочешь со Свиного хутора, а я изъ моего… — Павликъ запнулся, чуть-чуть не сказавъ «монастыря» — изъ моего мѣста тоже бѣжать хотѣлъ. Если мы съ тобой подружимся, то вмѣстѣ, можетъ, и убѣжимъ. Я даже знаю, куда намъ бѣжать, гдѣ намъ житье будетъ хорошее, веселое…

— А гдѣ?

— Есть такое мѣсто, которое называется Москва.

— Это городъ большой? самый большой городъ? — произнесла дѣвушка.

— Нѣтъ, то настоящій городъ, а это село по прозвищу Москва.

— Вотъ! — произнесла Фанька, разинувъ ротъ и дивясь.

— Такъ говорится, — произнесъ Павликъ важно. — А та есть избушка въ лѣсу, одна-одинешенька стоитъ, а прозывается Казань.

— Вотъ! — повторила Фанька. И, широко раскрывъ глаза, она съ изумленіемъ смотрѣла на Павлика и вдругъ прибавила. — Да откуда-же ты все это знаешь?

— Да ужъ знаю.

— Къ кому-же ты въ это село, въ «Москву», бѣжать хотѣлъ?

Павликъ особымъ голосомъ, какъ если-бы хвасталъ и гордился тѣмъ, про что онъ говоритъ, вымолвилъ:

— Я туда пойду къ моему пріятелю. Прозвище у него особое, не русское.

— Не русское?

— Да, зовутъ его Хаджи.

— Хаджи? — воскликнула Фанька.

— А нешто ты его знаешь?

— Кто-жь его не знаетъ?

— Откуда-же ты-то знаешь? — удивился Павликъ.

— Я-то могу знать, должна знать, а вотъ ты-то? Въ городѣ развѣ слыхалъ?

— Что-же ты про него знаешь? — спросилъ Павликъ.

Дѣвушка помолчала, потомъ тряхнула головой и проговорила тихо:

— Что я знаю про Хаджи да про Москву, — я тоже сказать тебѣ не могу. Слыхалъ ты, я чай, живя въ городѣ, кто такой Борзымъ прозывается?

— Нѣтъ, — отозвался юноша.

— Чудно! Его въ городѣ и во всемъ околоткѣ всѣ знаютъ. Ну, вотъ, Борзой часто бываетъ у насъ на хуторѣ, а я отъ него много чего знаю.

Просидѣвъ довольно долго на горѣ, новые друзья спустились внизъ и пошли бродить по лѣсу. На горѣ слишкомъ припекало полдневное солнце; въ лѣсу-же было прохладнѣе. Нѣсколько часовъ кряду пробродили они, иногда усаживаясь на травѣ. Бесѣда ихъ вращалась все около тѣхъ же вопросовъ, но, какъ со стороны юноши, такъ и со стороны дѣвушки, во всемъ была недомолвка. Кончилось тѣмъ, что Павликъ началъ подозрѣвать, что Свиной хуторъ дѣйствительно какое-то странное, диковинное мѣсто. Дѣвушка подозрѣвала Павлика, что онъ ее совсѣмъ обманываетъ, такъ какъ, говоря о городѣ, онъ путался, ошибался, и было очевидно, что онъ города почти не знаетъ.

Наконецъ Фанька, поглядѣвъ на солнце, вдругъ поспѣшно собралась домой.

— Запоздала я, — выговорила она тревожно. — Охъ, запоздала. Побьетъ онъ меня. Ну, прости! Завтра въ ту-же пору приходи. Да только зачѣмъ намъ лазить на гору? Приходи вотъ сюда, къ этому болотцу, здѣсь не такъ жарко.

— Ладно, приду непремѣнно. И ты приходи, не обмани.

— Я-то не обману, — отозвалась Фанька. — Мнѣ теперь вся жизнь въ томъ, чтобы сюда ходить, съ тобою видаться и гулять. А вотъ ты-то, коли въ городѣ живешь, такъ не обмани. Тебѣ какая невидаль въ лѣсъ ходить, да съ такой дѣвченкой, какъ я, водиться? Совсѣмъ не любопытно!

— Почемъ-же ты знаешь? Можетъ быть, ты мнѣ куда нужнѣе, чѣмъ я тебѣ, — выговорилъ Павликъ съ чувствомъ, и глаза его стали влажны отъ подступившихъ слезъ.

— Какъ-же я повѣрю, когда ты… начала Фанька и запнулась. — Видать, что я тебѣ все еще чужой человѣкъ.

— Почему-же это?

— А потому, что ты такъ поглядываешь, такъ обходишься со мною. Хоть-бы разъ приласкалъ. Ну, вотъ, хоть-бы теперь. Все я-же должна, а тебѣ не охота…

Фанька приблизилась тихо, обняла юношу и вопросительно смотрѣла своими тоскливыми, черными глазами.

— Кабы я тебѣ была по сердцу, — произнесла она тихо, — такъ ты-бы не дожидался, чтобы все я ласкалась.

Слова эти какъ будто ударили Павлика въ самое сердце. Онъ порывисто обхватилъ дѣвушку обѣими руками, крѣпко стиснулъ, прижалъ къ себѣ и началъ безумно цѣловать въ лицо и въ шею.

— Да, вотъ вѣрю. Ну, вотъ, вѣрю, — весело и неподдѣльно счастливымъ голосомъ отозвалась Фанька, но тотчасъ-же воскликнула: «Охъ, пора, пора!»

И вырвавшись, она бросилась бѣжать по лѣсу.

— Завтра, тутъ-же, къ болотцу! — вскрикнула она изъ-за кустовъ и исчезла въ чащѣ.

Павликъ стоялъ истуканомъ на одномъ мѣстѣ, и Богъ вѣсть, что происходило въ немъ. Въ головѣ стучало, въ глазахъ помутилось. Ему казалось, что онъ качается и падаетъ, но падаетъ не на землю, а летитъ куда-то въ бездонную пропасть, все шибче и шибче. Духъ замираетъ, а конца полету нѣту.

— Что-же это, — шепталъ онъ вслухъ, — какъ все это вышло? Всего два дня, а уже что-то такое творится. Колдовство творится. Отъ нея теперь все перемѣнилось, перевернулось. Вся жизнь другая пошла! Монастырь самый, и тотъ будто другой сталъ. Да, ничего не поймешь. И что изъ всего этого будетъ, никому не вѣдомо. Убѣжимъ мы вмѣстѣ отсюда къ Хаджи, вотъ что будетъ!.. — твердо прибавилъ Павликъ и, постоявъ задумчиво нѣсколько мгновеній на мѣстѣ, тихою походкою двинулся по направленію къ монастырю.

XV.

Конечно, весь этотъ день и послѣдующую ночь, юноша былъ взволнованъ еще больше и ходилъ въ какомъ-то туманѣ. Одна и та же мысль не покидала это ни на минуту, — мысль о завтрашнемъ свиданіи. Вмѣстѣ съ тѣмъ и его лицо, вѣроятно, измѣнилось. Въ тотъ-же вечеръ экономъ Антоній, вернувшись изъ города, глянулъ на послушника и выговорилъ:

— Что, аль привыкать сталъ? Ходилъ все носъ новѣся, а теперь, вишь, разрумянился, веселѣй поглядываешь. Привыкать, что-ли сталъ?

— Да, ничего, — солгалъ Павликъ, смущаясь.

— А напрасно, Павелъ, не ходишь со мною въ городъ. Отецъ игуменъ дозволилъ, самъ не хочешь; а почему не хочешь — невѣдомо. Ходилъ-бы въ городъ, веселѣй-бы тебѣ было. Ты вотъ коликое время живешь у насъ, а совсѣмъ не знаешь нашихъ краевъ. Мы-бы съ тобою и городъ весь оглядѣли, въ соборъ-бы городской зашли. А тамъ-бы въ деревню Лукошки прошлись, на Свиной хуторъ пошли-бы. Тамъ у меня пріятель живетъ.

— Свиной хуторъ?! — невольно вырвалось у Павлика.

— Да, такое званіе. Тутъ недалече. Тамъ у меня пріятель; къ нему-бы пошли.

Павликъ чуть-чуть не сталъ просить эконома тотчасъ-же итти на Свиной хуторъ, но однако вдругъ сообразилъ, что онъ явится туда въ качествѣ послушника монастыря, и слѣдовательно — Фанька сразу узнаетъ его тайну.

— Что мнѣ тамъ дѣлать? — произнесъ Павликъ. — А ты скажи мнѣ, что это за хуторъ такой?

— Что-же сказать? Хуторъ какъ хуторъ. Прозывается. Свиной. Живетъ въ немъ мой пріятель. Звать Макаркой. У него дочь, дѣвченка лядащая — Фанька. Сынъ есть, Борзымъ зовутъ. Тотъ не живетъ, а наѣзжаетъ на побывку. Ну, вотъ тебѣ и все. Свиней тамъ нѣту, а сказываютъ: депрежде, у прежняго хозяина, много свиней водилось. Отъ этого, вишь, по сю пору и хуторъ прозывается Свиной. Мѣсто это въ народѣ чтутъ нечистымъ. Сказываютъ, тамъ нечистая сила водится.

— Въ хуторѣ? — воскликнулъ Павликъ.

— Да, сказываютъ — нечистое мѣсто. Да это все враки. Народъ глупъ, не можетъ знать, гдѣ дьяволъ водится. Гдѣ его совсѣмъ нѣту, тамъ завсегда на него поклепъ, — усмѣхался; Антоній. — А гдѣ онъ завсегда присутствуетъ и свое пребываніе имѣетъ, тамъ о немъ и помину въ народѣ нѣту. Это завсегда такъ. Вотъ ты думаешь, у насъ въ обители онъ не бываетъ? — понизивъ голосъ, тихо проговорилъ Антоній. — А я тебѣ скажу, Павликъ, что и сюда навѣдывается искуситель. Когда я у себя въ кельѣ пьянъ лежу, лыка не вяжу, нешто это не дьяволъ искушаетъ? Когда ты у себя въ келейкѣ сидишь или лежишь, да вмѣсто богослужебныхъ мыслей у тебя всякія другія въ головѣ торчатъ, ни на часъ не покидаютъ тебя… ну хоть о бабахъ и дѣвкахъ, тоже искуситель-сатана у тебя присутствуетъ. А про Свиной хуторъ пустили такую молву только изъ-за того, что тамъ колдунья живетъ.

— Колдунья? — воскликнулъ Павликъ?

— Да, у Макарки старуха бываетъ, гадалка-колдунья. Жить не живетъ, а навѣдывается и колдуетъ. Кто хошь или къ ней погадать о своей судьбѣ. Она всякому все разскажетъ. Совсѣмъ, почитай, вѣдунья, прорицательница, или ужь вѣдьма.

— Что ты!? — ахнулъ Павликъ.

— Чего испугался? Вѣдь ты куда не пойдешь гадать про свою судьбу — когда тебѣ жениться.

— Да правда-ли все это?

— Что-жь мнѣ врать-то!

— Какая-же колдунья?

— Такая, какія бываютъ. Старая, беззубая, на видъ безобразная. Совсѣмъ вѣдьма. Приходитъ она къ Макаркѣ, колдуетъ кому угодно, деньги за это Макарка беретъ. Бываетъ, по десяти и двадцати алтынъ беретъ за гаданье. Но она, старая, не живетъ у него. Стало быть, и нечистое-то мѣсто — то, гдѣ она живетъ, а не Свиной хуторъ. А изъ-за этого, что она бываетъ иной разъ, народъ и сталъ болтать въ городѣ, что она, вишь, вѣдьма, на метлѣ въ полночь пріѣзжаетъ, и не черезъ двери, а черезъ трубу въ домъ влетаетъ. Все враки! Да вотъ, коли хочешь, пойдемъ къ Макаркѣ. Намъ, монахамъ, вѣстимо, съ колдуньями водиться не рука, да она при насъ и не придетъ, и не покажется намъ. А Макарку и Фаньку повидаешь; они люди хорошіе.

Павликъ не отвѣчалъ ничего, задумался и не замѣтилъ, какъ Антоній отошелъ отъ него и поднялся на крылечко дома отца игумена.

Послушникъ пошелъ къ себѣ въ башенку и цѣлый вечеръ продумалъ о томъ, что слышалъ отъ эконома.

Такъ вотъ чего не хотѣла сказать ему Фанька. Вотъ о чемъ упорно умалчивала она. Она боялась, очевидно, довѣрить такую тайну Павлику. Легко-ли дѣло, если въ Свиной хуторъ ходитъ старая вѣдьма-колдунья!

И занятый мыслями о хуторѣ, о Макаркѣ и обо всемъ, что онъ узналъ, юноша не замѣтилъ, какъ наступила ночь. Онъ легъ, но спалось ему хуже, чѣмъ прошлую ночь. Только подъ утро усталость взяла верхъ, и онъ заснулъ крѣпкимъ сномъ.

Когда онъ пришелъ въ себя и сталъ прислушиваться, не благовѣстятъ-ли, то замѣтилъ, что солнце уже высоко и вѣроятно заутреня давно отошла. Выйдя на монастырскій дворъ, Павликъ увидѣлъ, что монахи выходятъ изъ церкви, а молодой Лука двигался прямо къ нему въ башенку.

— За тобою, — сказалъ онъ, приближаясь. — Отецъ игуменъ дивился, что тебя нѣту; велѣлъ узнать, не прихворнулъ-ли ты.

— Да, — отозвался Павликъ, — мнѣ немножко нездоровилось, я и проспалъ.

— Ну, что-жь, Богъ проститъ! Такъ пойду и скажу ему.

И Лука пошелъ обратно къ церкви.

Въ условленное наканунѣ время, юноша былъ уже, конечно, на томъ мѣстѣ, гдѣ вчера простился съ дѣвушкой. Онъ надѣялся, что найдетъ ее уже у болотца. Но дѣвушки не оказалось. Онъ сѣлъ и сталъ ждать.

Времени прошло много, но она не появлялась. Павликъ съ безпокойствомъ сталъ озираться. Время шло и тянулось томительно, безъ конца…

Наконецъ Павликъ съ ужасомъ на сердцѣ понялъ простую вещь, которую какъ-бы не хотѣлъ понять ранѣе.

«Она не придетъ», — подумалъ онъ. И онъ вдругъ началъ повторять вслухъ все тѣ-же слова.

— Она не придетъ, не придетъ, — шепталъ онъ и, поднявшись съ земли, началъ бродить вокругъ болотца, оглядываться въ чащу, во всѣ кусты, и томительно думать о томъ, что въ этотъ день онъ не увидитъ Фаньки.

Пробродивъ по лѣсу, вернувшись нѣсколько разъ къ тому-же мѣсту, въ надеждѣ увидѣть дѣвушку, Павликъ вдругъ взволновался еще болѣе.

«Можетъ быть, и завтра она не придетъ», — думалось ему. — «Можетъ быть, я ее больше никогда не увижу». Moжетъ быть, ея батька узналъ, что мы видаемся, и запретилъ ей ходить.

И Павликъ въ совершенномъ отчаяніи опустился на траву. Слезы полились изъ глазъ, и онъ началъ громко всхлипывать. Самыя различныя, дикія, нелѣпыя, противорѣчащія одна другой мысли роились въ головѣ его. Но черезъ всю сумятицу, на душѣ и въ сердцѣ громко сказывалось одна чувство — желаніе видѣть Фаньку, отчаяніе при мысли, что онъ, можетъ быть, никогда ее больше не увидитъ.

Но вдругъ юношѣ стало легче; онъ придумалъ нѣчто.

— Если она не придетъ, — проговорилъ онъ вслухъ, — я самъ пойду на хуторъ, буду вокругъ него бродить, хоть цѣлый день, и хоть въ окошко увижу ее.

И остановившись твердо на этомъ рѣшеніи, Павликъ побрелъ въ монастырь. Доставъ въ кустахъ шестъ и взобравшись къ себѣ чрезъ окно, онъ тотчасъ-же легъ на постель. Онъ чувствовалъ, что все тѣло его разбито, не только утомлено. Онъ усталъ, какъ если-бы прошелъ верстъ тридцать. Ему показалось, что, послѣ путешествія въ монастырь, пройдя черезъ всякія мытарства, онъ былъ менѣе утомленъ всемъ тѣломъ, нежели теперь. Тогда хоть голова была свѣжа, только ноги ломило и спина болѣла, а теперь и въ головѣ все помутилось. Голова тяжела и болитъ…

Павликъ уткнулся лицомъ въ подушку, прошептавъ раза два имя дѣвушки, которая стала ему дорога, и снова слезы полились у него изъ глазъ…

И тотчасъ-же — Богъ вѣсть, почему — вспомнилось ему его родное гнѣздо — усадьба, но не теперешняя, а прежняя, усадьба тѣхъ дней, въ которые онъ былъ счастливъ. Мать, какъ живая, возстала въ его воображеніи — добрая, ласковая, съ любовью смотрящая на него своими красивыми глазами. Затѣмъ около матери появилась маленькая дѣвченка, его сестра, которую онъ любилъ такъ-же, какъ и мать.

— Грѣхъ какой! — воскликнулъ недоросль. — Сколько я времени не вспоминалъ о матушкѣ покойницѣ и не молился за ея душеньку.

И Павлику стало грустно, что-за послѣдніе дни онъ совершенно пересталъ думать и о сестрѣ, которой Богъ вѣсть еще какъ живется теперь подъ опекой капитана-дяди.

Понемногу тревожныя мысли и воспоминанія юноши перешли въ сновидѣніе. И во снѣ онъ увидѣлъ мать и сестру. Онъ сидѣлъ съ ними въ гостиной ихъ деревенскаго дома… Но мать его была красивая молодая дѣвушка съ золотистыми волосами, съ черными глазами, худая и грустная…

«Меня батька больно бьетъ»! — говорила она и, обнаживъ плечо, показывала ему спину… И Павликъ цѣловалъ это плечо и горѣлъ весь въ огнѣ… Отецъ Антоній, сильно пьяный, бросился на нихъ, навалился ему на ногу и сломалъ ему ногу…

— Хромой на всю жизнь теперь! — воскликнулъ Павликъ отчаянно, вскочилъ и сѣлъ… Въ кельѣ было темно, а кругомъ царила невозмутимая ночная тишина; только изрѣдка шумѣлъ вдали лѣсъ, подъ порывистымъ налетомъ вѣтра…

Павликъ тяжело вздохнулъ и легъ снова.

— Монастырь? — прошепталъ онъ вслухъ… Святая обитель. Да… Фанька?.. Люблю я ее…

XVI.

Домъ, стоявшій въ лѣсу, въ полуверстѣ отъ поселка Лукошки, просторный, изъ свѣжаго лѣса, былъ хорошо извѣстенъ во всей окрестности. Лѣтъ двадцать пять назадъ выстроился здѣсь мѣщанинъ, котораго власти заставили покинуть городъ. Мѣщанинъ былъ страстнымъ любителемъ свиней. Онъ развелъ ихъ у себя въ городскомъ домикѣ такое количество, что сосѣдямъ житья не было. Боровы и свиньи, которыхъ мѣщанинъ откармливалъ какимъ-то особеннымъ кормомъ собственной стряпни, отличались особенбенною свирѣпостью.

Начальство давно косилось на мѣщанина, вмѣстѣ съ тѣмъ не пользовалось отъ него достаточной благодарностью, въ видѣ ветчины къ праздникамъ, и при первомъ-же случаѣ круто распорядилось съ нимъ.

Однажды огромная свинья съ поросятами напала на собаку подьячаго земскаго суда. Собака съ перекушенной головой и разорваннымъ горломъ осталась на мѣстѣ, а разсвирѣпѣвшее животное стало бросаться на прохожихъ и между прочимъ укусило за ногу какого-то подвернувшагося мальчугана. Рана на ногѣ была невелика и неопасна. Но гвалту и шуму въ городѣ отъ двухъ происшествій пошло много. Подьячій былъ другъ и пріятель всего городка и въ большомъ фаворѣ у властей. Такъ какъ, по закону, нельзя было запретить мѣщанину держать большое количество свиней, то его стали притѣснять на всѣ лады. Черезъ нѣсколько времени послѣ происшествія съ собакой и мальчуганомъ, недалеко отъ огорода мѣщанина оказалось мертвое тѣло съ признаками насильственной смерти. Мѣщанинъ былъ столько же повиненъ въ смертоубійствѣ, сколько и всякій другой. Трупъ убитаго лежалъ только нѣсколько ближе къ его околицѣ, чѣмъ къ сосѣднимъ. Вдобавокъ, были слѣды, по которымъ можно было доказать, что трупъ убитаго, съ того мѣста, гдѣ случилось смертоубійство, былъ перетащенъ умышленно ближе къ околицѣ мѣщанина.

Во всякомъ случаѣ, власти объявили охотнику до свиней, что онъ пойдетъ подъ судъ и угодитъ въ каторгу. Вмѣстѣ съ тѣмъ ему предложили итти на мировую, обѣщали замять дѣло, съ условіемъ, чтобы онъ выселился изъ города. Дѣлать было нечего. Мѣщанинъ выбралъ себѣ глухое мѣсто, гдѣ-бы онъ могъ развести еще большее количество любимыхъ животныхъ, и выстроился неподалеку отъ поселка Лукошки. Здѣсь просуществовалъ онъ около пятнадцати лѣтъ и однажды былъ найденъ убитымъ.

Наслѣдниковъ у него не оказалось. Власти распорядились съ его движимымъ имуществомъ очень справедливо. Воевода мѣстный, узнавъ о существованіи выморочнаго имущества, не взялъ его себѣ, по примѣру другихъ воеводъ, а, отобравъ десять штукъ лучшихъ свиней, остальныхъ раздѣлилъ и распредѣлилъ по всему городу между тѣми горожанами, съ которыми былъ въ лучшихъ отношеніяхъ.

Съ домомъ, который получилъ названіе «Свиного хутора», не знали что дѣлать, и о немъ началась переписка съ намѣстническимъ управленіемъ; но мѣсяца черезъ два послѣ смерти хозяина хутора, явился незнакомый никому въ городкѣ человѣкъ, повидимому, купецъ, и предложилъ купить хуторъ. Власти не имѣли никакого права продавать его, но такъ какъ покупатель, повидимому, человѣкъ со средствами, предложилъ очень хорошую цѣну, то, разумѣется, власти согласились. Деньги можно было раздѣлить такъ же легко, какъ и свиней. Такъ и было сдѣлано. Въ намѣстническое правленіе было отписано, что выморочный дворъ сгорѣлъ до тла, а оставшаяся земля ничего, конечно, не стоитъ. И все дѣло было предано забвенію.

Появившійся незнакомецъ аккуратно уплатилъ довольна крупную сумму, исчезъ, а затѣмъ черезъ мѣсяцъ появился вновь, поселился на Свиномъ хуторѣ и началъ строиться шире и богаче.

Къ удивленію мужиковъ деревушки, а равно и городскихъ жителей, хуторъ скоро преобразился настолько, что его приходилось, пожалуй, перестать звать Свинымъ хуторомъ. Появился большой, просторный домъ съ разными затѣями, съ сѣнями, крылечками, съ подваломъ, большой дворъ, огороженный заборомъ, кое-какія надворныя строенія. Вдобавокъ, — что пуще всего удивило даже и горожанъ, — новый владѣлецъ Свиного хутора сталъ обсаживать свой дворъ деревцами — березками и липами, которыя выкапывалъ въ лѣсу и перевозилъ къ дому.

— Человѣкъ, по всему видать, умный, — говорили въ городкѣ, — а такое глупство затѣялъ: деревца перекапывать и таскать къ дому. Кругомъ него лѣсъ цѣлый, а ему подай березки около окошка. А по всему вѣдь казалось — человѣкъ не глупый.

Впрочемъ, было еще одно обстоятельство, которое тоже удивило всѣхъ. Новый владѣлецъ выстроилъ на дворѣ большія конюшни, стоелъ на десять, какъ если-бы былъ какой помѣщикъ. Виданное-ли дѣло, чтобы рабочія лошади помѣщались въ стойлахъ? Да и на что нужны были ему лошади, когда земли не было и пахать не приходилось?

Все, что дѣлалъ и предпринималъ новый владѣлецъ хутора, было, конечно, извѣстно въ городѣ и не мало удивляло всѣхъ. Кой-что казалось подозрительнымъ…

Этотъ вновь появившійся обитатель окрестностей городка былъ мѣщанинъ города Калуги Макаръ Сусликовъ. Такъ значилось въ его видѣ. Сусликовъ оказался человѣкомъ бывалымъ, видавшимъ всякіе виды, побывавшій вездѣ. Онъ зналъ всю Россію вдоль и поперекъ, зналъ даже отчасти и Сибирь. По его разговорамъ и манерѣ держаться, онъ былъ изъ тѣхъ мѣщанъ, которыхъ по внѣшнему виду не отличить отъ московскаго купца или какого барина. «Только платье не дворянское, а то-бы совсѣмъ баринъ или чиновный человѣкъ», говорили про него въ городкѣ.

Сусликовъ перезнакомился въ Каинскѣ только исключительно съ властями. Съ горожанами онъ не хотѣлъ сходиться. Власти, которыхъ было немного и которыя были не особенно горды, отнеслись къ Макару Иванычу съ особеннымъ радушіемъ, съ любовью и предупредительностью. Предупредительность эта доходила иногда до такихъ размѣровъ, что многіе изъ городскихъ обывателей, видя новоявленнаго владѣльца Свиного хутора въ гостяхъ у властей, хитро ухмылялись и говорили: «Мажетъ ихъ, по всему видать — мажетъ».

И дѣйствительно, Сусликовъ, какъ говорилось, смазалъ начальство на первыхъ же порахъ. На смазку пошло у него на первый разъ до двухсотъ рублей, а это былъ кушъ.

Власти сами диву дались. Платитъ человѣкъ и больше, да такой, которому въ этомъ нужда, которому по-зарѣзъ нужно, чтобы власти были податливы и глядѣли бы сквозь пальцы на все то, что должны зорко блюсти и строго воспрещать. А этотъ человѣкъ пріѣхалъ, богато отстроился, ничего худого за нимъ не видать, а онъ мажетъ.

Впрочемъ, власти, искушенныя долгимъ опытомъ, конечно, догадывались, что если теперь нѣтъ ничего, то со временемъ, конечно, будутъ цвѣточки, а потомъ будутъ и ягодки: «Не даромъ загодя старается запорошить глаза деньгами», — разсуждали въ судѣ и въ палатѣ.

Не прошло полугода со дня прибытія Макара Ивановича Сусликова, какъ до обитателей городскихъ, и, конечно, до властей, стали доходить сомнительные слухи. Вскорѣ власти убѣдились, что слухи оправдываются. У Сусликова творилось что-то на хуторѣ. Постоянно появлялись туда къ нему разнаго рода личности, гостили день-два и исчезали. Появлялись на его дворѣ лошади, иногда отличные кони, и, простоявъ на конюшнѣ нѣсколько дней, исчезали вновь.

Когда многое такое дошло до слуха начальства городского, то оно даже вздохнуло свободнѣе. Дѣло было простое. Сначала страшно было отъ таинственности, окружавшей Сусликова. Начальство смущалось тѣмъ, что было смазано безъ всякаго повода.

«Богъ его знаетъ. Что-то такое непонятное», — думало оно. — «Теперь же — слава Тебѣ Господи! Дѣло совсѣмъ простое».

Сусликовъ оказался крупнымъ мошенникомъ, притонодержателемъ и конокрадомъ.

— Ну, благодареніе Господу! — рѣшило начальство. — А то Богъ вѣсть, что приходилось думать.

Разумѣется, первое время горожане были нѣсколько напуганы. Если-бы за это время былъ кто въ городкѣ ограбленъ или пропало-бы кое-что — хоть грошовое, то, быть можетъ, дѣло произвело-бы больше шуму, чѣмъ когда-либо. Чуть человѣкъ еще появился, да уже смѣетъ грабить!

Но Сусликовъ былъ слишкомъ уменъ и опытенъ, чтобы сдѣлать такую глупую ошибку. Ни въ городкѣ, ни въ поселкѣ, ни въ сосѣднихъ большихъ селахъ его молодцы и пріятели никого не трогали. Мало того. Однажды, когда въ одномъ селѣ пропала изрядная лошаденка у зажиточнаго крестьянина, а дѣло огласилось, Сусликовъ увидалъ, что подозрѣніе падаетъ на него; онъ первый отправился къ потерпѣвшему и вызвался разыскать угнанную лошадь. Черезъ мѣсяцъ лошадь дѣйствительно была найдена, и были всѣ доказательства, что Сусликовъ не только не воровалъ ея, но лишь удивительнымъ способомъ разыскалъ. Казалось, что у него было свое собственное сыскное управленіе.

И притонодержатель зажилъ припѣваючи, мирно и тихо, почти любимый и уважаемый начальствомъ городка. Единственнымъ послѣдствіемъ его образа жизни было только имя, которымъ его звали. Вскорѣ послѣ его прибытія имъ былъ Макаромъ Ивановичемъ. Теперь-же у всѣхъ заглазно онъ былъ просто «Макаркой». Это было единственное, чѣмъ отомстила ему совѣсть окрестныхъ жителей.

Въ дѣйствительности, новый владѣлецъ Свиного хутора, устроивши близъ городка воровской и разбойный притонъ, былъ совсѣмъ не тѣмъ, чѣмъ считали его въ окрестности. Этотъ пятидесятилѣтній человѣкъ, низенькій, коренастый, желѣзнаго сложенія, кривой на одинъ глазъ, съ испещреннымъ оспенными рябинами лицомъ, звался прежде совершенно иначе и былъ почти красивый молодецъ.

Тому назадъ лѣтъ тридцать, въ богатомъ, барскомъ имѣніи подъ Москвою, проживали у себя въ усадьбѣ молодые помѣщики — мужъ съ женою и съ двумя дѣтьми. Барыня была чрезвычайно красивая и умная женщина, но не изъ дворянскаго сословія, даже не вполнѣ русскаго происхожденія. Баринъ былъ плюгавый на видъ, худой и тощій, въ высшей степени болѣзненный человѣкъ, къ тому-же глуповатый до такой степени, что даже дворня и крестьяне дивились, посмѣивались надъ нимъ и качали головами. Близорукъ-ли онъ былъ, или-же черезчуръ глупъ, но случалось барину корову за лошадь принимать; случалось барину сидѣть въ полѣ на землѣ близъ дороги, держа колосъ въ рукахъ, и разглядывать его внимательно, да не одну минуту, а такъ цѣлый часъ. Вообще, всѣхъ чудачествъ тщедушнаго и болѣзненнаго ломѣщика было не перечесть.

Барыня, напротивъ, — красавица, бой-баба, мастерица на всѣ руки, — была всѣми любима. Выговаривала она русскую рѣчь чуточку удивительно, а иной разъ и смѣхотворно, но до этого никому не было дѣла.

Въ усадьбѣ, въ числѣ дворни былъ молодой малый, по лмени Борисъ Челышевъ, жившій со старухой-матерью. Борисъ былъ не красавецъ парень, но съ чрезвычайно пріятнымъ выразительнымъ лицомъ, съ удивительными глазами, которые пронизывали всякаго человѣка насквозь. Характеромъ онъ былъ не то добрый, не то злой, ссорился съ дворней рѣдко, но когда случалось ему на кого налетѣть, то бывало плохо.

— Убить можетъ, какъ разгорится! — говорили про него.

Умное, бѣлое и румяное лицо, выразительные каріе глаза, кудрявые волосы и вдобавокъ всегда чистое, опрятное платье — дѣлали изъ Бориса то, что онъ былъ, по народному говору, отметнымъ соболемъ въ усадьбѣ. Къ этому прибавляли обыватели нѣчто, что не было извѣстно навѣрное, но предполагалось всѣми. Всѣ вѣрили и утверждали, что Борисъ, жившій теперь съ пожилою матерью, совершенно оглохшей за послѣднее время, былъ не простого рода. Мать его, сидѣвшая всегда молча и безвыходно въ уголкѣ своей горницы, такъ какъ съ ней можно было объясняться только знаками, благодаря ея полной глухотѣ, была когда-то очень красивая женщина. Слѣды красоты были ясно видны, и среди дворни было извѣстно, что сынъ ея Борисъ, котораго она обожала, былъ сыномъ покойнаго барина, давно умершаго, послѣ чего усадьба и была куплена другими господами, которые снова перепродали ее.

Теперешніе господа, пріѣхавъ въ усадьбу, тотчасъ-же, конечно, тоже узнали, что красивый Борисъ не простого холопскаго происхожденія. Прежде всѣхъ и больше всѣхъ обращала на Бориса вниманія молодая барыня. Черезъ нѣсколько времени послѣ прибытія молодыхъ помѣщиковъ изъ Москвы, Борисъ былъ взятъ служить у стола, затѣмъ былъ сдѣланъ буфетчикомъ и быстро пошелъ въ гору. Вскорѣ изъ буфетчиковъ онъ сдѣлался главнымъ камердинеромъ барина, затѣмъ, зная чуть-чуть грамоту, попалъ въ вотчинную контору, сталъ помощникомъ приказчика, а тамъ и приказчикомъ. Черезъ годъ онъ былъ уже управителемъ. У него ужебыла своя собственная прислуга, и онъ, являясь съ докладомъ, садился на стулъ въ присутствіи господъ и бесѣдовалъ съ ними почти какъ равный съ равными.

— Удивительно, совсѣмъ удивительно, — говорила вся дворня шопотомъ другъ дружкѣ; но при томъ всѣ говорили, что перемѣна въ судьбѣ Бориса удивительна именно потому, что она никого не удивляла. Всѣ съ первыхъ дней отлична поняли, а затѣмъ и имѣли доказательства, что Борисъ былълюбимцемъ барыни, ея близкимъ другомъ, "любезнымъ ".

— Только нашъ чумной ничего не видитъ, — говорила дворня.

«Чумной» — Богъ вѣсть почему — было прозвище, давно данное барину. И дѣйствительно, только онъ одинъ, всегда очень занятый чѣмъ-то и задумчивый, могъ не замѣчать явно происходившаго у него подъ носомъ.

XVII.

Однако обитатели усадьбы должны были сознаться, что Борисъ Челышевъ велъ себя замѣчательно. Поведеніе его было безукоризненно. Съ барыней онъ былъ почтителенъ, вѣжливъ, съ бариномъ — еще вѣжливѣе: иначе не кланялси ему, какъ въ поясъ, раза по два, по три въ день цѣловалъ у него руку. По управленію онъ былъ дѣятеленъ, безупреченъ, а въ деньгахъ — честности непостижимой. Каждая барская копейка была цѣла. Самыя важныя дѣла и порученія, которыя давали ему господа, онъ справлялъ въ Москвѣ и умно, и толково.

Скоро въ усадьбѣ Борисъ Челышевъ сталъ первымъ человѣкомъ. На него смотрѣли даже не какъ на управителя, а какъ-бы на второго барина. Со всякими дѣлами, со всякой просьбой шли къ нему, и все, что можно было сдѣлать, устроить. Борисъ дѣлалъ тотчасъ и съ охотой, и съ лаской.

И наконецъ всѣ, отъ мала до велика, отъ самой красавицы барыни до послѣдняго парнишки на селѣ, обожали Бориса. А между тѣмъ этотъ Борисъ Челышевъ, умный, пригожій молодецъ, видный изъ себя, былъ никто иной, какъ, теперешній Макарка Сусликовъ.

Знать, быстро, черезъ мѣру принялась баловать его судьба. Все слишкомъ скоро ладилось и налаживалось, а малѣйшія желанія и мечты исполнялись. У него явилось вдругъ все, чего только могъ не только желать, но о чемъ не могъ-бы и мечтать человѣкъ въ его положеніи.

И Борисъ не удовольствовался своимъ счастіемъ. Ему захотѣлось кое-что потруднѣе, помудренѣе. Ему захотѣлось ни больше, ни меньше, какъ стать еще болѣе близкимъ къ красавицѣ барынѣ, быть не любовникомъ, а законнымъ супругомъ ея, не управителемъ, а помѣщикомъ.

Дѣло это было мудреное, но примѣры такіе бывали. Овдовѣй барыня, — онъ можетъ по завѣщанію наслѣдовать помимо дѣтей, можетъ продать имѣніе, завести капиталы. Онъ можетъ приписаться въ купцы и, побывавши въ королевствѣ польскомъ, вернуться уже не холопомъ и не купцомъ, а дворяниномъ-шляхтичемъ. Такіе примѣры тоже видали не разъ въ столицѣ и около нея.

Но продажа вотчины, шляхество и тому подобное, все это представлялось Борису вдалекѣ. Какъ все это уладить, — должно было сдѣлаться заботою въ будущемъ.

Первымъ дѣломъ являлось совершенно иное, болѣе важное. Надо, чтобы пріятельница-барыня овдовѣла.

И однажды вечеромъ, въ ясный и теплый іюльскій день, барыня овдовѣла.

Ахнули и дворня, и крестьяне. — «Баринъ убитъ!» — пронеслося повсюду страшной вѣстью.

…Дѣйствительно, баринъ былъ убитъ на краю сада. Такъ какъ онъ былъ изъ тѣхъ людей, про которыхъ говорятъ: «въ чемъ только душа держится», то и убить его было немудрено.

Оказался у него здоровый синякъ на правомъ вискѣ, а неподалеку лежалъ большущій, въ полпуда голышъ, на которомъ было нѣсколько капель крови.

Разумѣется, возникло дѣло. Явились власти изъ Москвы. Началось слѣдствіе. Но его производить не стоило, такъ какъ убійцу можно было заподозрить и назвать, ибо въ дѣйствительности его не было на лицо.

Въ день убійства одинъ изъ дворовыхъ, пьяница и негодяй, по имени Архипка, скрылся изъ вотчины. Коли Архипка бѣжалъ, то понятное дѣло, что онъ и убилъ. А гдѣ онъ укрылся — конечно никому не было извѣстно.

Управляющій Борисъ Челышевъ изъ себя выходилъ, рвалъ и металъ, клялся передъ всѣми образами въ горницахъ отомстить, крестился и на церковь сельскую, что онъ разыщетъ Архипку и убьетъ его собственными руками.

Всѣ слушали, глядѣли; кто вѣрилъ, а кто сомнѣвался въ горѣ управляющаго.

Барыня вступила во владѣніе вотчиной и всѣми другими имѣніями. Въ ея пользу оказалось завѣщаніе, сдѣланное мѣсяца за два передъ преступленіемъ. Всѣ успокоились, но не надолго. Явился изъ Москвы какой-то чиновникъ, побывалъ у барыни, потолковалъ съ управителемъ и уѣхалъ. Барыня была очень смущена, сказалась хворой и слегла въ постель. Борисъ Челышевъ еще болѣе измѣнился, былъ повидимому сильно испуганъ и взволнованъ.

Черезъ мѣсяцъ новое происшествіе надѣлало много шуму въ вотчинѣ. На краю села, около послѣдней избы, рано утромъ, до восхода солнца раздался выстрѣлъ. Такъ какъ въ вотчинѣ никогда никто не палилъ изъ ружья, то, разумѣется, всѣ поднялись на ноги. Крестьяне, а за ними и кое-кто изъ дворовыхъ, сбѣжались на край села. Оттуда шелъ съ ружьемъ самъ управитель Борисъ, а на травѣ кто-то валялся и отдавалъ Богу душу.

— Какъ поклялся, такъ и распорядился, — говорилъ Борисъ встрѣчнымъ, быстро шагая въ усадьбу.

На травѣ оказался никто иной, какъ Архипка.

И снова явились власти, снова началось слѣдствіе. Борисъ объявилъ, что онъ готовъ за смертоубійство итти въ Сибирь, но что онъ такъ любилъ и почиталъ покойнаго барина, что не могъ оставить преступленія безнаказаннымъ. Онъ разузналъ, что убійца барина, Архипка, тайкомъ по ночамъ навѣдывается на село, и, подкарауливъ, застрѣлилъ, его, какъ нѣсколько разъ клялся.

Дѣло о смертоубійствѣ или самовольной расправѣ управителя съ дворовымъ тянулось около года. Барыня ѣздила часто въ Москву и, какъ говорили, возила, куда нужно, много денегъ. И однажды въ вотчинѣ узнали, что Борису ничего не будетъ. Онъ не повиненъ, что, какъ вѣрный человѣкъ, отомстилъ за своего барина.

И только хитрый управитель, а равно и барыня-вдова знали отлично, что убійцей барина былъ Борисъ, что пьяный Архипка былъ нанятъ, чтобы бѣжать въ тотъ-же день, изображая изъ себя злодѣя. Ему было обѣщано, что онъ можетъ вернуться современемъ. Архипка навѣдывался по ночамъ, видался съ Борисомъ, и наконецъ управитель объявилъ пьянчугѣ, что онъ можетъ явиться и объявиться. Архипка, обрадованный, явился въ крайнюю избу на селѣ и здѣсь, вмѣсто всякихъ объясненій, былъ застрѣленъ управляющимъ.

— А вѣдь ей Богу, ловко обдѣлано! — говорилъ теперь Борисъ пріятельницѣ-вдовѣ.

И барыня невольно ухмылялась и соглашалась, что, дѣйствительно, все было подстроено искусно.

Борисъ принялся было за дальнѣйшее устройство своего положенія, но судьба, баловавшая его, теперь какъ-бы отшатнулась отъ него. Помѣхой его счастью и врагомъ явилось существо, съ которымъ ему совладать было невозможно.

Произошло нѣчто чрезвычайно простое, понятное, на вмѣстѣ съ тѣмъ невѣроятное, ужасное для Бориса.

Барыня, вмѣсто того, чтобы спокойно сидѣть въ усадьбѣ, начала чаще ѣздить въ Москву, иногда оставаясь тамъ по цѣлымъ недѣлямъ. Затѣмъ, уѣхавъ однажды, прожила въ Москвѣ цѣлый мѣсяцъ, а вскорѣ и объявила, что она наступающую зиму всю проведетъ въ столицѣ.

Борисъ, слѣдившій за барыней, убѣдился, что его мѣсто было занято. Его замѣстилъ другой, тотъ самый чиновникъ, который когда-то пріѣзжалъ и напугалъ и барыню, и его самого. Не было никакого сомнѣнія, что онъ сталъ любезнымъ вѣтреной вдовы.

Борисъ, не побоявшійся поднять руку на тщедушнаго помѣщика, жившаго въ вотчинѣ, невольно со страхомъ относился къ чиновнику-засѣдателю въ мундирѣ со свѣтлыми пуговицами, который орудоваль въ одномъ изъ московскихъ присутственныхъ мѣстъ. Этого не убьешь голышемъ гдѣ-нибудь въ саду. Съ этимъ даже бороться законными средствами было страшно.

Борисъ собрался, однако, такъ или иначе дѣйствовать! Прежде всего онъ объяснился съ барыней, разбранилъ ее, обличилъ ее въ подломъ обманѣ. Барыня повинилась, попросила прощенія и объявила, что съѣздитъ въ Москву въ послѣдній разъ и тотчасъ вернется на тихое и мирное жительство въ усадьбу. И она поѣхала, и не вернулась, а черезъ недѣлю Борисъ Челышевъ, ожидавшій ее, былъ взятъ подъ стражу и очутился въ острогѣ. Будучи въ кандалахъ, онъ узналъ что барыня донесла на него и имѣла всѣ доказательства, что онъ убійца двухъ человѣкъ — ея мужа и двороваго Архипа.

Пока Борисъ сидѣлъ въ острогѣ и о немъ шла переписка судей, — въ вотчинѣ, гдѣ онъ когда-то былъ первымъ человѣкомъ, шло веселье; бывало много гостей, и шли приготовленья къ свадьбѣ красавицы-вдовы съ чиновнымъ человѣкомъ, московскимъ засѣдателемъ. И почти одновременно барыня обвѣнчалась и счастливо зажила въ той-же усадьбѣ, а Борисъ Челышевъ былъ присужденъ въ каторгу въ Сибирь. Наказанный плетьми на площади, онъ вынесъ наказаніе, долго прохворалъ, но остался живъ.

Въ Сибири Борисъ, однако, почти не побывалъ. Едва перевалилъ онъ за Уралъ со своею партіей, какъ умудрился сдѣлать то-же, что дѣлали постоянно многіе. Онъ помѣнялся именами съ другимъ ссыльнымъ, отправлявшимся на поселеніе. Кандалы какимъ-то чудомъ перешли съ его рукъ на другія руки, а самъ сдѣлался обладателемъ паспорта на имя Макара Сусликова и сталъ помышлять о томъ, какъ бѣжать обратно въ Россію.

Но здѣсь съ нимъ приключилась бѣда, которая однако была такова, что Борисъ Челышевъ — или теперешній Макаръ Сусликовъ — не очень горевалъ. Въ его новомъ положеніи Макара Сусликова, эта бѣда была даже на руку. Онъ неожиданно заболѣлъ оспой, которая, обезобразивъ его лицо, сильно измѣнила его и при томъ повредила одинъ глазъ. Въ прежнія времена, когда Борисъ Челышевъ мечталъ сдѣлаться дворяниномъ помѣщикомъ, онъ былъ-бы въ отчаяніи и, пожалуй, сталъ-бы подумывать руки на себя наложить отъ такого несчастья. Но теперь, когда нужно было скрываться отъ всякихъ властей, болѣзнь и безобразіе лица были какъ нельзя болѣе кстати. Макару Сусликову вышло на руку быть съ рябинами на лицѣ, быть кривымъ и совершенно не походить на прежняго Бориса Челышева, осужденнаго за двойное смертоубійство.

Черезъ годъ Сусликовъ съ законнымъ видомъ жилъ въ одномъ изъ приволжскихъ городовъ. Въ качествѣ человѣка, у котораго уже было преступленіе на душѣ, человѣка, посидѣвшаго въ острогѣ, побывавшаго въ Сибири, поносившаго кандалы на рукахъ, ему уже было невозможно вернуться къ прежней обыкновенной жизни; тѣмъ паче немыслимо было вернуться въ прежнія мѣста. Да его ничто и не тянуло туда. Мать его умерла отъ удара въ тотъ самый день, когда его на площади наказывали плетьми.

Но человѣкъ умный, честолюбивый и, вдобавокъ, уже дважды убійца — не могъ сидѣть сложа руки. Ему нужна была дѣятельность. Понятно, что дѣятельность эта должна была быть не иная, какъ преступная.

Вскорѣ Сусликовъ сдружился съ разными темными личностями Поволжья. Грабить, воровать, разбойничать — ему была неохота. Храбростью и отвагой онъ не обладалъ, да и самый образъ жизни волжскаго разбойника его не прельщалъ. Онъ выбралъ нѣчто лучшее, болѣе удобное, болѣе пріятное, да и гораздо болѣе выгодное. Онъ сталъ самымъ нужнымъ человѣкомъ для всѣхъ разбойниковъ и воровъ, сдѣлавшись притонодержателемъ.

Долго прожилъ Сусликовъ на Волгѣ около Самары, но, черезчуръ уже прославившись своими дѣяніями на все намѣстничество, долженъ былъ подняться съ мѣста и переселиться въ другое, болѣе скромное и глухое. Сначала онъ переселился подъ Сызрань, но здѣсь начальство оказалось непокладистое, и черезъ два года ему снова пришлось искать другого мѣстожительства. Онъ случайно напалъ на Каинскъ и Лысогорскій монастырь. Здѣсь оказалось выморочное имущество, и Сусликовъ, купивъ его, тотчасъ-же перебрался сюда на жительство.

XVIII.

Въ обычное время Павликъ снова ускользнулъ изъ своей башенки, и смущаясь, съ трепетомъ въ душѣ, отправился на болотце, въ надеждѣ встрѣтить Фаньку. Ему такъ страстно хотѣлось видѣть дѣвушку, что онъ даже не зналъ, на что рѣшиться, если ее не увидитъ.

Обойдя раза два болотце и не видя никого, онъ побѣжалъ къ Лысой горѣ, взобрался на нее, но и тамъ не нашелъ Фаньки. Онъ сѣлъ и сталъ пристально глядѣть на Овиной хуторъ. Все было, какъ всегда, тихо вокругъ дома и во дворѣ. Глядя и прежде на этотъ дворъ, онъ никогда не видалъ въ немъ никого. На этотъ разъ разница была только въ томъ, что изъ трубы дома вился густой черный дымъ, на дворѣ-же стояла большая телѣга съ кузовомъ, вродѣ брички.

Павликъ посидѣлъ на горѣ, спустился опять на болотце и въ совершенномъ отчаяніи легъ на землю. Больше всего его волновала мысль о причинѣ исчезновенія Фаньки. Не можетъ она отлучиться изъ дому, или сама не хочетъ? Конечно, онъ желалъ, чтобы оправдалось первое предположеніе.

Полежавъ около часу, Павликъ всталъ и смѣло двинулся по направленію, гдѣ былъ Свиной хуторъ. Онъ самъ себѣ дивился, не вѣрилъ въ свою храбрость и рѣшимость. Давно-ли онъ былъ въ своей усадьбѣ скромнымъ и трусливымъ барчукомъ, неспособнымъ на самую простую выходку. Давно-ли по ночамъ боялся онъ выходить одинъ изъ дому въ свой собственный садъ и никогда не отправлялся въ лѣсъ за грибами иначе, какъ въ сопровожденіи кого-либо изъ дворовыхъ. Теперь-же, не имѣя права отлучаться изъ монастыря, онъ обманнымъ образомъ покидалъ его, бродилъ въ чащѣ и въ дебряхъ незнакомаго лѣса и, наконецъ, рѣшался смѣло итти къ дому, гдѣ, по словамъ отца Антонія, жила сомнительная личность и водилась даже нечистая сила.

Впрочемъ, таинственное и страшное представленіе о Свиномъ хуторѣ смягчалось для Павлика мыслью, что въ этомъ домѣ живетъ «она» — дѣвушка, къ которой онъ привязался теперь всей душой. Шибко пробираясь черезъ лѣсъ, Павликъ вдругъ остановился и даже ахнулъ. Онъ достигъ Свиного хутора гораздо скорѣе, чѣмъ думалъ. Сквозь чащу кустовъ появился въ сотнѣ шаговъ отъ него высокій заборъ дома. Павликъ постоялъ, подумалъ и рѣшился наконецъ обойти все строеніе кругомъ по опушкѣ лѣса, чтобы высмотрѣть, съ какой стороны удобнѣе приблизиться къ нему.

Медленно пробираясь кустами, онъ оглядѣлъ домъ и дворъ со всѣхъ сторонъ и увидѣлъ въ одномъ мѣстѣ небольшую пріотворенную калитку. Онъ рѣшился, пошелъ къ ней и, заглянувъ во дворъ, осмотрѣлся. Всюду было пусто, кое-гдѣ бродили куры, а въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него стояла та-же кибитка съ запряженной лошадью. Лошадь эта среди двора странно бросилась въ глаза Павлику. Что-то особенное сразу замѣтилъ онъ въ ней, хотя не могъ отдать себѣ отчета, что именно поразило его.

Онъ прошелъ калитку, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ внутрь двора, но въ ту-же минуту большая дворовая собака, гремя цѣпью, выскочила изъ своей конуры и залилась яростнымъ басистымъ лаемъ. Она кидалась съ такимъ остервенѣніемъ по направленію къ нему, что иногда становилась на заднія лапы торчкомъ и, сдерживаемая ошейникомъ, чуть не опрокидывалась на спину. Павлику казалось, что если песъ сорвется съ привязи, то изорветъ его на части. Но его особенно пугала мысль, что отчаянный лай собаки привлечетъ на него вниманіе хозяевъ. Онъ бросился вновь въ калитку и сталъ смотрѣть въ щель забора. «Быть можетъ, выйдетъ не хозяинъ, а Фанька», — думалось ему. И въ этоже самое мгновеніе онъ увидѣлъ на крылечкѣ, выходившемъ во дворъ, женскую фигуру въ пестромъ платьѣ.

— Полно, чего ты? — раздался голосъ Фаныш, обращенный къ собакѣ. — Батуръ, чего ты злишься? На кого ты это?

Она спустилась съ крыльца, погладила собаку но головѣ и стала озираться.

Павликъ снова появился въ калиткѣ и махнулъ рукой, маня къ себѣ дѣвушку.

Фанька, очевидно, сразу перепугалась и оторопѣла при видѣ Павлика. Она замахала на него руками, какъ-бы говоря, чтобъ онъ уходилъ, потомъ осмотрѣлась вновь кругомъ себя и пустилась бѣгомъ черезъ дворъ прямо къ нему.

— Уходи, уходи, — запыхавшись произнесла она. — Бѣда! Уходи!

— Я тебя видѣть хотѣлъ, — проговорилъ Павликъ.

— Уходи, обожди…. вотъ тутъ въ лѣску, гдѣ камень большой, вонъ тамъ…. около трехъ елокъ. Какъ можно будетъ, я на минутку прибѣгу, а теперь нельзя. — И Фанька, повернувшись, быстро побѣжала въ домъ.

Павликъ нашелъ указанное ему мѣсто — маленькую прогалину въ лѣсу, гдѣ росли вмѣстѣ три совершенно равныя, красивыя елки, а около нихъ торчалъ изъ земли огромный, гладкій камень, на который пришлось-бы вскарабкаться, чтобы сѣсть.

Долго просидѣлъ Павликъ въ ожиданіи дѣвушки. Ему показалось, что цѣлыхъ полдня прошло, а между тѣмъ, прошло около часа времени. Часто выглядывая изъ за-камня по направленію къ дому, Павликъ увидѣлъ наконецъ. Фаньку, быстро бѣгущую къ нему. Вмѣстѣ съ ней скакала и собака съ ихъ двора.

Павликъ бросился навстрѣчу.

— Зачѣмъ ты приходилъ? — задыхаясь проговорила Фанька, приблизясь.

— Мнѣ хотѣлось видѣть тебя. Мы уже третій день не видались.

— Нельзя было. Борзой пріѣхалъ. Дѣла много. А какъ можно къ намъ ходить? Увидитъ тебя батько, — все пропало. Онъ хитрый, его не проведешь. Онъ меня тогда со двора пускать не будетъ, по лѣсу бѣгать не дозволитъ. Онъ васъ, городскихъ, шибко не жалуетъ. Вотъ уѣдетъ братъ черезъ дня два, тогда приду опять на гору. Я только выбѣжала поглядѣть на тебя.

— Сядемъ хоть на минуту.

— Нельзя. Надо домой. Я вотъ и Батура взяла съ собой. Пускай онъ тебя повидаетъ, лаять не будетъ въ другой разъ. Онъ на это умный. Батуръ, гляди вотъ…. Это мой любый, хорошій мой. Ты на него не лай, — улыбаясь прибавила Фанька, обращаясь къ собакѣ. Батуръ поглядѣлъ на юношу и завилялъ хвостомъ. Павликъ сталъ ласкать собаку.

— Когда-же я тебя увижу? — спросилъ юноша, тоскливо глядя на дѣвушку.

— Какъ можно будетъ.

— Нѣтъ, ты скажи, ради Господа! — воскликнулъ Павликъ.

— Не знаю. Дня черезъ два, три. А что? Соскучился но мнѣ?

— Вѣстимо, соскучился. Изнылъ, захворалъ даже…. Только и думаю, что о тебѣ. По ночамъ совсѣмъ не спится. Ей-Богу!

— Вотъ какъ! Ну, давай Богъ. Ты хорошій. Да вѣдь и не ты одинъ такъ-то. А я нешто о тебѣ не думаю? Я куда ни пойду, что ни дѣлаю, все ты у меня на мысляхъ. Былъ-бы ты не городской да не семейный, а такъ, пришлый парень, я-бы тебя усовѣстила вмѣстѣ скорѣе отсюда бѣжать. Чего ждать-то! Ну, а теперь прости. Хватится меня батька — бѣда: исколотитъ.

Дѣвушка быстро прыгнула къ Павлику, обняла его, разбаловала и, повернувшись, шибко пустилась бѣжать, сопровождаемая собакой. Юноша тихою походкой направился въ. лѣсъ, грустно думая о томъ, что надо два-три дня ждать, чтобы снова увидаться.

— Бѣжать, бѣжать! — повторялъ Павликъ вслухъ. — Чудно, диковинно! И ей, и мнѣ одинаково скверно жить тутъ. И я хотѣлъ бѣжать, и она все собирается. Диковинно! Можетъ, и въ самомъ дѣлѣ мы убѣжимъ. «Городской» — говоритъ! Кабы она знала, что я, почитай, монахъ, — ахнула-бы и перепугалась. А пожалуй-бы даже и разлюбила. Монаха любить нельзя. И грѣхъ, да и дѣло неподходящее. Монахъ, полагается, долженъ только Господу Богу угождать…. Да и какой я, чортъ, монахъ! — рѣзко выговорилъ вдругъ Павликъ, но тотчасъ плюнулъ, перекрестился и прибавилъ: — Ишь ты, кого, прости Господи, помянулъ!

И не желая тотчасъ возвращаться къ себѣ въ келью, Павликъ снова побрелъ на Лысую гору, снова забрался на макушку, сѣлъ и сталъ, не спуская глазъ, смотрѣть на Свиной хуторъ.

Къ его радости, два раза появлялась Фанька на дворѣ: однажды вышла и выплеснула что-то съ крыльца, въ другой разъ подошла къ лошади, запряженной въ бричку, и стала ее гладить.

Мысль о чемъ-то странномъ, что замѣтилъ Павликъ въ этой лошади, снова пришла ему въ голову. И вдругъ онъ встрепенулся и вскрикнулъ.

— Да вѣдь это Мышка! Ей-Богу — Мышка! Что за диво! Наша Мышка уворованная!

Павликъ сталъ вспоминать внѣшность своей правой пристяжной, потомъ вспомнилъ лошадь, которую онъ близко видѣлъ, когда стоялъ среди двора, и положительно рѣшилъ, что это одна и та же лошадь, изъ той тройки, которую укралъ Хаджи со своими товарищами.

Подумавъ немного объ этомъ обстоятельствѣ, Павликъ рѣшилъ, что особенно диковиннаго тутъ ничего и быть не можетъ. Разбойники, ограбившіе его, очевидно, продавали все, что грабили, и имущество, и лошадей. Ну, вотъ, кто-нибудь купилъ Мышку и вмѣстѣ съ ней явился случайно на Свиной хуторъ.

Но кто-же могъ быть этотъ человѣкъ? Никто иной, какъ тотъ-же Фанькинъ братъ. Дѣло очень просто, но вмѣстѣ съ тѣмъ и удивительное совпаденіе обстоятельствъ.

Раздумывая о Мышкѣ, Павликъ не спускалъ глазъ со Свиного хутора. Фанька, погладивъ лошадь, скрылась опять въ домъ, а затѣмъ, черезъ нѣсколько мгновеній, на этомъ же крылечкѣ появилось трое мужиковъ, и они также приблизились къ той же лошади. Они обошли ее, какъ-бы оглядывая, потомъ стали отпрягать. Одинъ изъ троихъ сталъ въ сторонѣ. Къ нему подошла вышедшая изъ дома Фанька, и пока двое отпрягали лошадь и уводили ее въ конюшню, Фанька и какой-то высокій, худой человѣкъ о чемъ-то разговаривали.

Несмотря на дальность разстоянія, Павликъ, дальнозоркій отъ природы, ясно и отчетливо могъ разглядѣть всѣ фигуры. Особенно ясно видѣлъ онъ Фаньку. Ему казалось, что онъ даже видитъ, какъ она улыбается. Когда она вдругъ пригнулась и качнулась въ сторону, Павлику показалось, что онъ даже слышалъ ея смѣхъ, хотя это было на такомъ разстояніи совершенно невозможно.

Но затѣмъ, переведя глаза на ея собесѣдника и внимательно разглядѣвъ его, Павликъ вскочилъ на ноги и вскрикнулъ: «Господи помилуй!»

— Да что-же это? Часъ отъ часу не легче! Такъ! Вѣрно! онъ, онъ! Онъ самый! Отъ этого и Мышка тутъ. Понятное дѣло!

Въ собесѣдникѣ Фаньки Павликъ узналъ того самаго человѣка, который когда-то навелъ на него безконечный страхъ однимъ своимъ видомъ, а затѣмъ грозился убить или утопить въ рѣкѣ. Этотъ высокій и тощій человѣкъ былъ Унтеръ Платошка изъ «Москвы».

Павликъ не испугался присутствія человѣка, который былъ такъ страшенъ ему тамъ, на селѣ. Здѣсь, будучи въ монастырѣ, онъ не боялся его. И даже, послѣ объясненія съ Унтеромъ на берегу рѣки, онъ не имѣлъ для него ничего таинственнаго или сатанинскаго.

— Удивительно, какъ онъ сюда попалъ! Зачѣмъ? — произнесъ Павликъ вслухъ. — Удивительно! Стало быть, люди изъ шайки Хаджи бываютъ на Свиномъ хуторѣ. Да вѣдь Фанька сама говорила, что знаетъ Хаджи по имени. Чудно все это! — рѣшилъ Павликъ и, снова усѣвшись, сталъ раздумывать о всѣхъ тѣхъ удивительныхъ приключеніяхъ, черезъ которыя проходилъ онъ со дня отъѣзда изъ родного гнѣзда.

XIX.

Дѣйствительно, у Макарки кривого были въ гостяхъ его сынъ Борзой и Унтеръ-Платошка. Дѣйствительно, красивая лошадь была Мышка изъ тройки барчука Ковылина. Павликъ не ошибся. Но помимо присутствія людей изъ шайки Хаджи-Османа, помимо лошади, въ эту минуту въ главной горницѣ дома Макарки лежалъ узелъ съ разнымъ награбленнымъ добромъ; въ числѣ другихъ, были вещи послушника-барчука.

Отпрягши лошадь, поставивши ее въ конюшню, Макарка съ сыномъ обошли и осмотрѣли другихъ лошадей, которыхъ на этотъ разъ было до полудюжины. Затѣмъ хозяинъ вернулся въ домъ. Сынъ и гость пришли тоже. Фанька хлопотала около печки, а около нея помогала ей дряхлая, сгорбленная старуха, лѣтъ, пожалуй, восьмидесяти на видъ. Старуха эта, довольно высокая ростомъ, но сгорбленная, худая, съ коричневымъ, морщинистымъ лицомъ, съ чрезвычайно длиннымъ носомъ, особенно непріятно поражала своими маленькими и косыми глазками, далеко провалившимися въ орбиты и заслоненными, вдобавокъ, длинными висящими бровями. Женщина эта, по имени «Бабуха», была чрезвычайно безобразна.

Присутствіе старухи въ домѣ Макарки было исключеніемъ. Она появлялась здѣсь не болѣе двухъ разъ въ мѣсяцъ, такъ какъ жила въ деревушкѣ верстъ за тридцать и рѣдко отлучалась изъ дома. Обыкновенно она пріѣзжала на своей телегѣ и увозила кой-что изъ воровскаго имущества для продажи по деревнямъ, что поручалось ею, въ свой чередъ, двумъ внукамъ. Бабуху не любили въ околоткѣ и побаивались суевѣрно.

Пока Фанька и старуха хлопотали около печки, гдѣ готовился сытный обѣдъ: щи, пирогъ, каша и еще что-то, шибко дымящееся, — хозяинъ хутора, его сынъ и гость усѣлись уже за столъ и, выпивъ но стакану вина, закусывали огурцами.

Макарка, плотный, пожилой мужикъ, казавшійся нѣсколько старше своихъ лѣтъ, былъ безобразенъ на видъ и возбуждалъ если не отвращеніе, то недовѣріе. Не столько безобразило его изрытое рябинами лицо, сколько отсутствіе одного глаза. Другой глазъ, оставшійся невредимымъ, странно глядѣлъ на все. Глазъ этотъ быстро вращался, бѣгалъ, часто мигалъ, и въ немъ было какое-то особенное выраженіе, которое хорошо знали и помнили всѣ, знавшіе Макарку. Одинъ изъ дьяковъ городскихъ, имѣвшій случай бесѣдовать нѣсколько разъ съ Макаркой, выразился такъ:

— Да! по одному этому глазу видать, что за птица этотъ новый хозяинъ хутора. Много въ этомъ глазу написано: и смертоубійство прочесть можно, и разбои, и острогъ, и Сибирь. Цѣлое писаніе этотъ глазъ, цѣлая грамота, которую читать можно.

Около Макарки сидѣлъ и весело болталъ, уже подвыпивъ, Платошка. Здѣсь онъ былъ совершенно инымъ человѣкомъ, чѣмъ когда-то на селѣ, гдѣ впервые увидѣлъ его Павликъ. Тамъ, въ присутствіи Хаджи, онъ велъ себя смирнѣе; здѣсь же, у Макарки, онъ очевидно ломался, кому-то подражая, кого-то представляя словами и движеніями. Какъ будто даже именно Хаджи старался изобразить онъ изъ себя. Унтеръ такъ же медленно произносилъ слова, какъ Хаджи, такъ же встряхивалъ головой, усмѣхался и иногда принимался смѣяться, закидывая голову назадъ. Но у Хаджи этотъ смѣхъ былъ крайне добродушенъ и пріятенъ, — у Платошки-же выходило что-то грубое, дѣланное.

Третій, сидѣвшій противъ Макарки, былъ его собственный сынъ, Акимъ по имени, Акишка для отца, и Борзой прозвищемъ для всѣхъ остальныхъ, какъ въ «Москвѣ», такъ и въ другихъ мѣстахъ сборищъ разбойниковъ.

Въ городкѣ онъ не сказывался сыномъ Макарки, а называлъ себя его дальнимъ родственникомъ.

Борзой былъ малый лѣтъ двадцати съ небольшимъ. Довольно красивый собою, онъ собственно былъ ничѣмъ инымъ, какъ портретомъ одного человѣка, давно переставшаго граждански существовать на свѣтѣ. Борзой походилъ на своего отца, какимъ тотъ былъ, именуясь еще Борисомъ Челышевымъ. Только волосы были иные, — его матери.

Если-бы Павликъ вошелъ въ это время въ горницу дома, то, быть можетъ, въ лицѣ молодого парня узналъ бы сразу того самаго молодца, который одинъ изъ первыхъ явился въ оврагѣ и дѣятельнѣе другихъ орудовалъ около тарантаса. Онъ же вывелъ изъ избушки, вмѣстѣ съ другимъ товарищемъ, несчастнаго Кузьму.

Акимъ Сусликовъ, родившійся уже у бѣглаго въ Сибири человѣка, занимавшагося притонодержательствомъ, конечно пошелъ по той же дорогѣ, на которую вступилъ отецъ еще до его рожденія.

Будучи мальчишкой, онъ служилъ отцу во всякаго рода мелкихъ дѣлахъ и исполнялъ такія порученія, за которыя, конечно, могъ быть убитъ до смерти, а иногда и попасть тоже въ острогъ, несмотря на малолѣтство.

Когда Акиму минуло восемнадцать лѣтъ, онъ уже получилъ прозвище «Борзого» за то, что удивительно шибко умѣлъ бѣгать. Иногда случалось ему, въ погонѣ за проѣзжимъ мужикомъ, догнать не шибко скачущую крестьянскую клячу и остановить проѣзжаго. Часто разбойники, сидя гдѣ-либо на опушкѣ лѣса или подъ мостомъ, при видѣ проѣзжающаго мужика, у котораго предполагалось отнять телѣгу съ лошаденкой, выпускали молодого малаго, говоря въ шутку:

— Вазы его, Борзой! Ату его!..

Молодецъ кидался впередъ всѣхъ, и если крестьянинъ, чуя бѣду, пускалъ лошадь вскачь, то разбойники со смѣхомъ весело глядѣли, какъ Акимъ Сусликовъ догонялъ проѣзжаго, быстро опережалъ, кидался на лошадь и, повиснувъ на уздѣ или на гужахъ, поневолѣ останавливалъ лошадь, несмотря на кнутъ крестьянина.

Теперь молодой парень считался уже въ числѣ смѣлыхъ разбойниковъ. Прозвище Борзого осталось за нимъ, но чувство собственнаго достоинства уже не позволяло ему исполнять обязанности охотничьяго пса.

Хозяинъ, сынъ и гость уже были очень веселы, когда Фанька достала кое-какую посуду, заставила весь столъ и подала обѣдъ. Когда все было сдѣлано, она вышла на крылечко и сѣла около конуры собаки. Лохматый и злючій Батуръ тотчасъ же выпрыгнулъ, легъ у ея ногъ и, махая хвостомъ, ласково поглядывалъ на нее. Собака обожала дѣвушку, а у Фаньки это былъ, собственно, ея единственный другъ, единственное живое существо, которое она любила въ этомъ домѣ. Только за послѣдніе дни измѣнила она своему Батуру. Она перестала теперь по цѣлымъ часамъ ласкать лохматую собаку и задумывалась часто о Лысой горѣ и о красивомъ молодомъ парнѣ изъ города, который все-таки оставался для нея своего рода загадкой.

Черезъ нѣсколько мгновеній, вслѣдъ за Фанькой вышла на крылечко и старуха. Она присѣла около дѣвушки на ступенькѣ.

— Надолго-ли? — спросила она хриповатымъ голосомъ, шамкая своимъ беззубымъ ртомъ.

— Не знаю. Должно, денька два, а можетъ и три погоститъ, — отозвалась Фанька.

— Ты слышь-ка, дѣвушка, что тебѣ я скажу. Ты-бы батьку надоумила. Уменъ онъ, уменъ, умнѣе всѣхъ, сказываютъ, тертый калачъ, а не видитъ онъ того, что подъ носомъ. Всѣмъ вѣдомо, хоть и промежъ насъ вотъ, въ деревнѣ, а батька твой и ухомъ не ведетъ.

— Что-жъ такое? — равнодушно и разсѣянно спросила Фанька.

— А то, дѣвушка, что во всемъ краю воевода новый, порядки новые.

— Ну, такъ что-жъ? Намъ, Бабуха, до этого дѣла нѣтъ, мы не городскіе.

— Нѣтъ, дѣвушка, есть забота и намъ. Ты не махонькая; ты нешто думаешь, батькины дѣла обнаковенныя? Тутъ вся сила — какое начальство. Кто за это по маковкѣ гладитъ, а кто и спроситъ. А вотъ новый воевода всѣхъ спрашиваетъ, всему опросъ чинитъ. Такой злючій, сказываютъ, что совсѣмъ не разговариваетъ, а только ругаетъ и дерется. Мало, что городскихъ бьетъ, гдѣ встрѣтитъ на улицѣ, а и своихъ-то семейныхъ ежедневно поретъ, и баетъ народъ, — у него во дворѣ и день и ночь воютъ. То сына поретъ, то дочь поретъ, а примется за супруженку, такъ собственноручно занимается.

Фанька не слушала и, очевидно, думала о чемъ-то постороннемъ. Старуха, посидѣвъ немного, вздохнула и вымолвила:

— Какъ знаешь, дѣвушка. Ваше дѣло. Мнѣ-то что-жъ? Я упредить хотѣла, а тамъ — какъ знаешь. Ваше счастье соблюдаю. А мнѣ-то что-жъ?

Фанька разслышала послѣднія слова старухи, подняла на нее глаза, усмѣхнулась язвительно, и блѣдное лицо ея покрылось румянцемъ.

— Мое тоже счастье соблюдаешь? — вымолвила она насмѣшливо. — Это — батькины дѣла, стало-быть? Да почемъ ты знаешь, — возвышая голосъ произнесла Фанька, — какое здѣсь мое счастье? Велика-ли моя забота на счетъ дѣловъ батькиныхъ? Да провались въ преисподнюю все это треклятое мѣсто, со всѣмъ Свинымъ хуторомъ, да со всѣми вами! Я, можетъ, за это свѣчку угодникамъ Божьимъ поставлю.

Вѣроятно, Бабуха, давно зная дѣвушку, въ первый разъ услыхала отъ нея такія слова. Она разинула свой беззубый ротъ, впалые глаза ея забѣгали, она качнула головой и прошамкала:

— Твое дѣло. Осерчала за что? Такъ ты на меня не обиждайся. Я по доброхотству хотѣла, а тамъ — какъ знаешь.

Старуха поднялась съ крыльца и пошла подъ навѣсъ, гдѣ стояла ея лошадь.

— Съ отцомъ! — шепнула тихо Фанька ей вслѣдъ. — Съ отцомъ? — повторила она вопросительно, какъ-бы себѣ самой, и вдругъ вымолвила: — Да, авось, Богъ дастъ, коли отъ новаго воеводы и впрямь строгости пошли, такъ, можетъ, они оба съ сынкомъ и въ острогъ попадутъ. Пора-бы уже давно.

Старуха подвела свою лошадь съ телѣгой къ воротамъ. Она собиралась уже ѣхать. Зайдя снова въ домъ, она простилась съ хозяиномъ, взяла узелокъ и вернулась къ дѣвушкѣ. Старуха, прощаясь, хотѣла расцѣловаться съ Фанькой, но такъ какъ дѣвушка сидѣла отвернувшись, старуха постояла, съ трудомъ сѣла въ телѣгу и двинулась со двора.

Скоро она скрылась въ отворенныя ворота. Когда она исчезла за воротами, Фанька встала, заперла ихъ и, вновь усѣвшись, залепетала.

— Вотъ вѣдьма-то настоящая! Ты вѣдьма, колдунья, по всему, и лѣтами, и лицомъ. Ты истинная вѣдьма, а не та, что здѣсь у насъ грѣшитъ да народъ пугаетъ. Въ прошлый разъ бѣдная барынька городская чуть, горемычная, не померла отъ страху, какъ закружилась около ея вѣдьма, И на что это нужно, Господи!? — съ чувствомъ выговорила Фанька. — Деньги у него есть, добра всякаго много, воровское чуть не каждую недѣлю привозится, и рухлядь, а кое и хорошее, дорогое. Денегъ вволю. Въ холодной, подъ половицей, поди, тма тмущая набрана: пятаками и свѣтляками, и бумажками; а все ему мало. Надо, еще колдовать. Надо, прости Господи, дьявола поминать, всякую нечисть болтать и творить. Людей обманывать и на смерть пугать. А пуще всего — грѣшить. И зачѣмъ? Велика корысть! Алтынъ десять, двадцать подучить. Онъ говоритъ: «Я не изъ денегъ, а мнѣ нужно острастку на жителей пускать»…

Фанька смолкла и потомъ снова зашептала:

— Острастку! А я-то слыхала отъ отца Антонія, — да и отъ другихъ, что въ городѣ зарятся на это колдованіе пуще, чѣмъ на конокрадство. Лошадей воровать — обида только тому, у кого увелъ. А чертовщину и колдовство заводить — на всѣхъ страхъ! Случись вдругъ бѣда! Самъ же онъ сказываетъ, какъ въ Сызрани одного колдуна народъ до смерти забилъ дубьемъ и каменьями, а потомъ сжегъ въ пустой банѣ. Да ему что-жъ! Примутся не за него, а за самое колдунью. Онъ въ сторонѣ будетъ, его развѣ только поколотятъ! А колдунью-то его сожгутъ въ огнѣ…

И слезы показались на лицѣ Фаньки.

XX.

Павликъ самъ не зналъ, что съ нимъ творится. Онъ былъ слишкомъ юнъ и наивенъ, чтобы понять и просто объяснить свое душевное состояніе. Мысль, что онъ не увидится два или три дня съ Фанькой, легла тяжелымъ гнетомъ ему на душу. А это именно и было для него загадкой. Онъ понималъ отлично, что присутствіе дѣвушки, возможность видаться съ нею и бесѣдовать — ему стали необходимы, но онъ не понималъ того, что просто внезапно и страстно влюбился въ нее. Это была, конечно, первая любовь. Въ Желтыхъ Вражкахъ, въ числѣ дворни, были двѣ или три хорошенькія дѣвушки, къ которымъ Павликъ относился съ нѣкоторой: наивной нѣжностью, часто угощалъ ихъ пряниками и орѣхами, которые ему щедро отпускались матерью и экономкой, часто уступалъ онъ имъ и сладкіе пирожки, которыми кормили его на убой. Но далѣе невинныхъ шутокъ, смѣха и простой: пріязни, дѣло не шло.

Но тотъ Павликъ, который выѣхалъ изъ усадьбы по волѣ своего опекуна, и тотъ, который прибылъ пѣшкомъ, босой и въ мужицкомъ платьи въ Лысогорскій монастырь, были два разныя существа. Недоросль изъ дворянъ столько переиспыталъ въ пути, что будто выросъ и возмужалъ года на. два. Встрѣча и странная бесѣда съ красавицей Марьяной, продолжавшаяся лишь нѣсколько мгновеній, не прошла однако безслѣдно. Павликъ помнилъ, что несмотря на неожиданность его сцены съ Марьяной, несмотря на то, что она была для него не женщиной, а какимъ-то особеннымъ существомъ, въ немъ все-таки подъ ея ласками впервые проснулось что-то.

Если-бы прежній Павликъ, Желтыхъ Вражекъ, встрѣтился съ Фанькой, то, быть можетъ, отнесся-бы къ ней такъ-же, какъ къ дѣвушкамъ своей дворни.

Пришла пора любить, и пришла эта пора не тамъ, въ родномъ гнѣздѣ, а здѣсь, въ то самое время, когда онъ жилъ уже въ кельи и носилъ рясу и монашескій колпакъ.

Два дня кряду, зная, что онъ не встрѣтитъ Фаньки въ условленномъ мѣстѣ, онъ все-таки спасался изъ своей башенки и бродилъ по лѣсу, влѣзалъ на гору и оттуда смотрѣлъ на Свиной хуторъ. Оглядывая домъ и дворъ, онъ ждалъ мгновенья, когда Фанька выйдетъ и появится на крылечкѣ. Въ первый день онъ видѣлъ ее два раза, но на второй, несмотря на то, что онъ просидѣлъ не двигаясь на горѣ около четырехъ часовъ, дѣвушка не появлялась. Онъ вернулся въ монастырь скучный, тоскливый. Лицо его было, вѣроятно, настолько печально, что даже игуменъ, увидя его въ церкви, замѣтилъ перемѣну. Отецъ Ѳеодосій потрепалъ молодого малаго по щекѣ и вымолвилъ:

— Не хвораешь-ли ты? Что больно пріунылъ, носъ повѣсилъ? Хворость, что-ли, какая?

— Нѣтъ, ничего, — отозвался Павликъ.

— Приходи ужотко ко мнѣ. Побесѣдуемъ, — сказалъ настоятель и при этомъ вздохнулъ. — Понимаю я, — продолжалъ онъ, помолчавъ, — откуда твоя тоска. Молодъ ты, да и все-таки баринъ, дворянинъ. Горестей никакихъ у тебя въ жизни не бывало. Ожидались однѣ радости. Другихъ, какъ меня вотъ, великое Господне испытаніе, мнѣ ниспосланное, образумило и въ обитель святую направило. Трудно тебѣ будетъ! Моя-бы власть, отписалъ-бы я твоему дядюшкѣ-опекуну, что ему-бы слѣдъ тебя…

Игуменъ запнулся и прибавилъ:

— Ну, не мое это дѣло. Мое дѣло — тебя здѣсь устроить, не приневоливать, обходиться ласково, а если въ чемъ и согрѣшишь — прощать надо. Ты вотъ изъ башенки бѣгаешь, по лѣсу кружишь. Что вспыхнулъ, загорѣлся? — прибавилъ Ѳеодосій улыбаясь и глядя на румяное лицо Павлика. — Ты думалъ, махонькій, что мнѣ не вѣдомо, что ты бѣгаешь? Глупый! Я уже раза два былъ у тебя побесѣдовать съ тобой, посидѣлъ у тебя въ башенкѣ у окошечка, поджидалъ тебя, да такъ оба раза и вернулся не видавъ. Богъ съ тобою! Бѣгай пока. Только, окажи милость — таися! Узнаютъ монахи — не хорошо. — И отецъ Ѳеодосій, снова погладивъ Павлика по щекѣ, двинулся къ себѣ.

Павликъ вернулся въ свою башеньку, и отъ ласки игумена ему стало вдругъ какъ-то еще тоскливѣе. Онъ почуялъвъ словахъ настоятеля какъ бы подтвержденіе всего того, что думалось часто ему самому. Онъ уже началъ мысленно укорять своего опекуна, онъ уже началъ ясно понимать, что его изъ-за корыстныхъ цѣлей отправили въ монастырь. Ему постоянно вспоминались слова Хаджи о томъ, что опекунъ ограбилъ его почище, чѣмъ они, разбойники, отнявшіе только тарантасъ съ тройкой. Подтвержденіе мысли недоросля въ словахъ самого отца игумена сильно подѣйствовало на него.

«Стало-быть, всѣ» — подумалъ онъ, — «и разбойникъ, и игуменъ монастырскій, и мужикъ Андреянъ, всѣ какъ есть, одно думаютъ и говорятъ, что не къ лицу мнѣ монашество. Одна старая дура Антипьевна тянетъ путанныя рѣчи со словъ дядюшки о пользѣ монашества».

Вернувшись къ себѣ въ башеньку, юноша былъ радъ собственно одному обстоятельству. Онъ не боялся теперь, что Антоній или Лука прійдутъ къ нему и не застанутъ его въ кельи. Онъ какъ бы получилъ тайное разрѣшеніе настоятеля на отлучки изъ монастыря, и если кто изъ нихъ пожалуется Ѳеодосію, то никакихъ послѣдствій не будетъ.

— Слава Богу. Спасибо отцу игумену хоть за это, — произнесъ Павликъ.

Дождавшись, когда солнце начало опускаться за лѣсомъ, юноша собрался къ настоятелю, раздумывая о томъ, что именно будетъ съ нимъ говорить Ѳеодосій, о какихъ предметахъ рѣчь поведетъ. Будетъ, пожалуй, его пытать. Если, онъ знаетъ, что Павликъ бѣгаетъ по лѣсу и по холмамъ, вокругъ монастыря, то не знаетъ ли онъ чего больше? Не посылалъ ли онъ кого подглядывать за Павликомъ? Помилуй Богъ! Если отецъ игуменъ знаетъ даже о его свиданіяхъ съ Фанькой, то этого онъ уже, конечно, не дозволитъ.

Павликъ смущенно переступилъ порогъ горницы игумена; онъ боялся все болѣе и болѣе предстоящей бесѣды.

Отецъ Ѳеодосій былъ въ своей спальнѣ и, заслыша скрипъ двери, окликнулъ вошедшаго.

— Это я, отецъ игуменъ, — отозвался послушникъ.

— Иди сюда, коли ты…

Павликъ вошелъ во вторую горницу, въ которой никогда но бывалъ еще, и оглядѣлся. Въ ней была маленькая кровать, подъ ситцевымъ темнымъ одѣяломъ, два стула, комодъ, большой сундукъ и на стѣнѣ полка съ книгами.

Въ углу висѣло множество иконъ и теплилась лампадка надъ иконами торчала запыленая старая верба съ остаткомъ восковой свѣчки.

У окна, на старомъ креслѣ, обшитомъ кожей, сидѣлъ Ѳеодосій съ иголкой въ рукахъ и чинилъ что-то бѣлое, полотняное.

Во всей горницѣ чувствовался странный, затхлый и кисловатый запахъ, такъ какъ игуменъ никогда не отворялъ окна въ своей спальнѣ и даже не выставлялъ на лѣто двойной рамы.

— Вотъ видишь, за какимъ бабьимъ дѣломъ меня засталъ, — добродушно улыбаясь выговорилъ старикъ. — Что дѣлать, некому чинить. Просвирню совѣсть меня беретъ утруждать. Вотъ самъ шитвомъ и пробавляюсь. Садись.

Павликъ сѣлъ на стулъ. Игуменъ отложилъ работу на подоконникъ, вздохнулъ и заговорилъ, какъ бы собираясь начать особую, торжественную бесѣду.

— Привыкаешь ли ты къ послушанію, сынокъ?

— Привыкаю.

— Тяжело тебѣ?

— Да-съ.

— Борися… Это все міръ въ тебѣ еще сидитъ, изгони его изъ себя… Не думай. Это тоже врагъ рода человѣческаго тебя смущаетъ мыслями о мірѣ. И я такъ-то прежде искушаемъ былъ, но поборолъ искушеніе. И вотъ слава Богу, всю жизнь свою скороталъ въ молитвѣ и постѣ. Ты еще счастливъ тѣмъ, что тебя не успѣла коснуться язва мірская — плотская любовь. А знаешь ли ты, что сіе значитъ?

— Нѣтъ, — тихо отозвался Павликъ.

— Молчитъ въ тебѣ плоть, или возмущается.

— Возмущается, — тихо отозвался Павликъ.

— Борися… Старайся отгонять всякія помышленія. А пуще всего, какъ внидетъ въ тебя смущеніе, стань на молитву и клади земные поклоны. Полста, сто, двѣсти и болѣе, покуда не выйдетъ изъ тебя духъ возмущающій… Это великое пособіе. Нѣтъ мыслей грѣшныхъ, кои бы удержались въ головѣ, какъ разъ сто въ землю ничкомъ ляжешь, да встанешь да опять ляжешь. Послушай меня, сынокъ. Начни хоть съ нынѣшней ночи. И гляди, какъ хорошохонько будетъ.

— Слушаю-съ…

— Надо плоть свою бичевать… Ты что дѣлаешь, какъ вылѣзаешь въ лѣсъ?

— Гуляю, — смущаясь произнесъ Павликъ.

— Прогуляться не грѣхъ, но лучше бы въ молитвѣ пробыть это время… Только на Лысую гору не ходи; мѣсто оно не хорошее… Не чистое. Такъ сказываетъ здѣсь народъ. Бывало тамъ не разъ навожденіе.

Павликъ пугливо вытаращилъ глаза на игумена, но старикъ не замѣтилъ дѣйствія, произведеннаго его словами. Наступила пауза.

— Да, вся напасть на людей отъ нея… — заговорилъ снова Ѳеодосій задумчиво. — Жено, жено! — Черезъ нее грѣхъ въ міръ вниде. Вся скверна тутъ… Сатанинская язва. Благодари Господа Бога и своего опекуна, что онъ рано спохватился и тебя отъ мірскихъ прелестей спасъ…

Долго говорилъ игуменъ. Павликъ невольно вспомнилъ, что старикъ еще недавно намекалъ въ бесѣдѣ, что напрасно юношу рано и противъ желанія прислали въ монастырь… И онъ мысленно озлобился.

— Всѣ такъ, — думалось юношѣ… — То одно говорятъ, то другое… Я хочу жить какъ всѣ люди. Хочу!

Рѣчь игумена долго журчала, какъ ручей, но мысли юноши были далеко, на Лысой горѣ, на хуторѣ. Наконецъ Ѳеодосій кончилъ и прибавилъ:

— Клади по сту поклоновъ земныхъ, и всякое утѣшеніе получишь.

Игуменъ благословилъ послушника и отпустилъ.

Павликъ вышелъ на монастырскій дворъ и сталъ жадно и глубоко дышать. Ему казалось, что онъ едва не задохся въ кельи игумена, и отъ спертаго воздуха, и отъ рѣчей…

XXI.

Посидѣвъ у себя въ кельи около получаса, Павликъ началъ думать и искренно увѣрять самого себя, что онъ сходитъ съ ума. Въ немъ съ каждымъ мгновеніемъ все росло и росло страстное, жгучее желаніе бѣжать тотчасъ же на хуторъ и повидаться съ Фанькой во что бы то ни стало. И юноша, который, благодаря стеченію всякихъ обстоятельствъ, развивался и мужалъ не по днямъ, а по часамъ, вдругъ рѣшился непремѣнно въ этотъ же день вечеромъ отправиться на Свиной хуторъ, спрятаться во дворѣ и во что бы то ни стало попробовать увидѣть дѣвушку. Собака его признала въ прошлый разъ и, вѣроятно, лаять и бросаться на него не будетъ. Не мало ласкалъ онъ ее на горѣ. Если выйдетъ Макарка или Борзой, то, благодаря темнотѣ, они не замѣтятъ его. И Павликъ, повеселѣвъ, нетерпѣливо дожидался темноты, чтобы бѣжать на Свиной хуторъ.

Когда совсѣмъ наступилъ вечеръ, Павликъ вылѣзъ изъ своей кельи и пустился рысью по лѣсу прямо къ хутору.

Юноша самъ себѣ дивился. Снова пришло ему на умъ, что когда-то у себя въ усадьбѣ онъ боялся оставаться по ночамъ въ небольшомъ саду, гдѣ онъ зналъ наизустъ каждый кустикъ, каждую вѣтку. Теперь-же, спустя такъ мало времени, юнъ лишь съ легкимъ трепетомъ на сердцѣ ходитъ одинъ ночью по дебрямъ и идетъ дерзко въ чужой дворъ, спрятаться въ засаду.

— Вотъ ахнетъ Фанька, удивится! — шепталъ Павликъ.

Приблизившись почти вплотную къ забору двора, онъ остановился въ нерѣшительности. У наружнаго крыльца дома стояла тележка городская, запряженная парой съ пристяжкой, а на козлахъ сидѣлъ и, очевидно, дремалъ парень-кучеръ.

«Стало быть, у хозяина гости», — подумалъ Павликъ. — «Что-жь за важность!» — И юноша храбро рѣшился проникнуть все-таки во дворъ. Онъ сунулся въ калитку, но она сказалась запертой. Онъ снова сталъ колебаться.

— Господи благослови! — шепнулъ онъ. — Не все-ли равно, какъ во дворъ попасть: въ калитку-ли, иначе-ли.

Высмотрѣвъ удобное мѣсто, Павликъ подскочилъ, цѣпко ухватился за доски забора и гораздо легче, чѣмъ самъ ожидалъ, перемахнулъ на другую сторону, во дворъ. Собака немедленно залаяла и начала рваться на цѣпи, но Павликъ рѣшилъ подбѣжать къ ней и приласкать, а затѣмъ, если она не узнаетъ его, вернуться и бросить свое предпріятіе.

Батуръ остервенѣлъ совсѣмъ, когда онъ подбѣжалъ къ конурѣ; но едва только онъ позвалъ собаку, она стихла, смолкла и начала ласкаться.

«Ну, слава Богу!» — подумалъ Павликъ и тотчасъ же, оглядѣвшись, увидѣлъ, что заборъ съ домомъ образуютъ во дворѣ закоулокъ. Онъ забѣжалъ за уголъ выступа дома и присѣлъ на землю.

— Какъ выйдетъ во дворъ, такъ къ ней и подойду. Авось не испугается. А то убѣжитъ, не успѣвъ признать! — разсуждалъ онъ озираясь.

Посидѣвъ довольно долго, Павликъ увидѣлъ, что одно изъ окошечекъ, выходившихъ въ закоулокъ, вдругъ освѣтилось. Онъ сталъ смотрѣть на него, и его удивилъ свѣтъ въ окнѣ. Ничего подобнаго онъ никогда не видалъ. Это не былъ простой огонь лучины или огарка. Свѣтъ былъ не красный, а какой-то серебристый — то лиловый, то блѣдно-зеленый. Окошечко иногда вспыхивало и сіяло чрезвычайно ярко, даже ослѣпительно, то вдругъ свѣтъ погасалъ и окошечко почти темнѣло.

«Диковинно», — подумалъ Павликъ. И невольно, самъ не отдавая себѣ отчета, онъ поползъ ближе къ окошку и сталъ въ него заглядывать.

За притворенной рамой нельзя было ясно слышать голосовъ. Павлику только почудилось, что кто-то охнулъ раза два, а затѣмъ ему почудился странный голосъ, который тихо, непрерывно какъ ручей, повторялъ что-то, или будто читалъ что-то такое совсѣмъ похожее на чтеніе псалтири. Павликъ хотѣлъ тотчасъ заглянуть въ окно, но боялся, что его голову увидятъ изнутри. Однако онъ рѣшился выбрать мгновенье, когда свѣтъ спадетъ и будетъ нѣсколько слабѣе, и быстро заглянуть въ горницу. Онъ подползъ подъ самое окошко, и такъ какъ свѣтъ вырывался яркимъ столпомъ, то онъ обождалъ. Когда сразу почти ослѣпительное сіяніе исчезло, Павликъ приподнялся и заглянулъ въ горницу.

Въ первое мгновеніе онъ ничего не могъ понять и сообразить, но чуялъ, что видитъ нѣчто чрезвычайное и страшное, нѣчто, заставившее сразу забиться сердце.

Стараясь разглядѣть, что происходитъ, что такое бѣлое движется передъ его глазами, Павликъ ближе приникъ лицомъ къ стеклу. Вдругъ свѣтъ выросъ и засіялъ. Павликъ ахнулъ, обмеръ, перепугавшись на смерть, и только зажмурился, не имѣя силы оторвать руки отъ стѣнки, за которую ухватился.

Въ одно мгновеніе представилась ему невѣроятная картина. Среди горницы, на какомъ-то столбѣ, колыхались и прыгали странные зеленые языки огня, то падая, то вдругъ разгораясь, и страшное сіяніе, озаривъ всю горницу, вырывалось яркимъ столпомъ въ окно. Вокругъ этого огня двигалась, будто плыла, кружась по горницѣ, бѣлая фигура, совершенный мертвецъ въ саванѣ, который длиннымъ хвостомъ стлался сзади по землѣ. Тутъ-же въ углу, на лавкѣ сидѣла какая-то фигура, понурившись и будто глядя на происходящее.

Несмотря на свой страхъ, Павликъ невольно снова глянулъ въ окошко. Когда свѣтъ усилился и ярко охватилъ всю горницу, бѣлая фигура, шедшая кругомъ огня, лицомъ къ нему, поразило его. Онъ увидѣлъ безобразное, морщинистое лицо столѣтней старухи, но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ нашелъ въ немъ сразу что-то чрезвычайно ему знакомое. Эта старуха была похожа на его Фаньку!

Павликъ какъ ужаленный отскочилъ отъ окошка, опрометью перебѣжалъ дворъ, перемахнулъ заборъ и, трясясь, всѣмъ тѣломъ, бросился въ лѣсъ. Раза два оглянулся онъ, какъ-бы боясь, что эта безобразная фигура въ саванѣ бѣжитъ за нимъ.

Пробѣжавъ немного, онъ опустился на землю, ибо ноги; у него подкашивались, голова кружилась и онъ начиналъ, казалось, терять разсудокъ.

И вдругъ ему вспомнились слова отца Антонія, что на Свиномъ хуторѣ, какъ это всѣмъ извѣстно, бываетъ по ночамъ вѣдьма. Такъ вотъ что это! Онъ попалъ во дворъ Макарки какъ разъ въ ту ночь, когда прилетаетъ вѣдьма въ трубу, чтобы колдовать.

Помимо ужаса это всего имъ увидѣннаго, юношу особенно поразила и преслѣдовала мысль: почему въ лицѣ вѣдьмы или колдуньи онъ нашелъ какое-то далекое, неясное сходство съ Фанькой! Это было ужасно и, вмѣстѣ, непостижимо! Однако онъ тотчасъ-же сталъ увѣрять себя, что ему такой вздоръ померещился отъ страха. Фанька роста не маленькаго, а эта фигурка, кружившаяся вокругъ огня, была совсѣмъ маленькая и сгорбленная.

— Нѣтъ-ли у нея матери, про которую она и Макарка молчатъ? Можетъ быть, вѣдьма эта — ея родная мать! Такъ стало быть, я полюбилъ и сошелся съ дочерью вѣдьмы?!

И Павликъ, чуть не теряя сознанія отъ страшныхъ, перепутавшихся въ головѣ мыслей, соображеній и подозрѣній схватилъ себя за голову руками и легъ лицомъ въ траву.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

Прошло болѣе двухъ недѣль съ той роковой ночи, когда Павликъ, забравшись тайкомъ въ Свиной хуторъ, увидѣлъ собственными глазами невѣроятное зрѣлище. Ночь эта и все, имъ видѣнное, не прошли безслѣдно. Юноша былъ настолько пораженъ и напуганъ, что на слѣдующій-же день почувствовалъ себя совершенно больнымъ. Когда на второй день игуменъ увидѣлъ послушника въ церкви и присмотрѣлся къ нему внимательно, то приказалъ итти къ себѣ въ келью, лечь въ постель и вылежаться.

Павликъ смотрѣлъ совершенно хворымъ. Лицо его было блѣдно, глаза горѣли лихорадочнымъ блескомъ. Разумѣется, не одинъ испугъ подѣйствовалъ на юношу. Его свалила съ ногъ борьба съ самимъ собой. Двое сутокъ размышлялъ онъ обо всемъ приключившемся. Онъ не зналъ, что ему дѣлать. Разумъ твердилъ ему, что надо прекратить всякія сношенія съ дѣвушкой, живущей въ домѣ, гдѣ водится сатанинская нечисть, а сердце влекло его къ ней. Конечно, болѣе всего смущало Павлика то обстоятельство, что въ чертахъ лица колдуньи онъ нашелъ нѣкоторое отдаленное сходство съ лицомъ своей возлюбленной. Эта вѣдьма, являющаяся въ хуторъ по ночамъ чрезъ трубу на метлѣ, по словамъ Антонія, — кто она? Не мать-ли она Фаньки? Вотъ что преслѣдовало юношу. Дѣвушка увѣряла его, что она почти чужая хозяину хутора; на вопросы о матери отвѣчала уклончиво; то она говорила, что она — сирота, не знаетъ, кто ея мать, что, вѣроятно, она давно скончалась; иной разъ Фанька говорила, будто чувствуетъ, что ея мать жива, но гдѣ нибудь далеко и невѣдомо гдѣ.

Быть можетъ, — думалось Павлику, — дѣвушка скрываетъ существованіе матери именно потому, что мать — вѣдьма?

И ему казалось его положеніе совершенно чудовищнымъ. Онъ, живущій въ монастырѣ, все-таки полумонахъ, любитъ всей душой дѣвушку изъ такой страшной семьи!

— У вѣдьмы и дѣти такія-же должны быть, и дочь, поди, какъ станетъ пожилой, то конечно будетъ вѣдьмой, — съ ужасомъ говорилъ себѣ Павликъ. И сто разъ на день онъ рѣшалъ никогда больше не видаться съ Фанькой, а затѣмъ вскорѣ дѣлалъ уступку, рѣшаясь повидаться только еще одинъ разъ, чтобы объясниться, и наконецъ тотчасъ же клялся, что никогда не увидитъ дѣвушку. Разумѣется, эта борьба съ самимъ собой его и сломила.

Послушавшись приказанія Ѳеодосія, Павликъ два дня безвыходно просидѣлъ у себя и даже пролежалъ на кровати. У него было сильное недомоганье; голова болѣла, и его бросало то въ жаръ, то въ холодъ. Игуменъ прислалъ къ нему его друга, монаха Луку. Два дня просидѣлъ Лука у пріятеля, даже оставался ночевать у него. Дряхлый и вѣчно молчаливый Макарій, узнавъ о болѣзни послушника, тоже въ первый разъ зашелъ въ башенку. Онъ молча приблизился къ лежащему Павлику, положилъ ему худую, костлявую руку на голову, потрогалъ за руки, приложилъ руку къ сердцу. При этомъ онъ смотрѣлъ на юношу своими ввалившимися глазами, и во взглядѣ его было что-то особенное. Прикосновеніе схимника и его взглядъ странно подѣйствовали на послушника. Они успокоили его. Ему стало сразу будто лучше, легче, будто тяжесть какая-то свалилась съ него. Макарій ушелъ и затѣмъ, черезъ нѣсколько времени, прислалъ какое-то питье, которое велѣлъ Лукѣ давать хворающему.

На другой-же день Павликъ чувствовалъ себя лучше, но только сильная слабость сказывалась во всемъ тѣлѣ. Онъ рѣшилъ окончательно не видаться болѣе съ дѣвушкой, а чтобы не было искушенія, чтобы даже не видать болѣе Свиного хутора, онъ рѣшился не выходить отъ себя, не бродить по лѣсу, а тѣмъ менѣе влѣзать на гору.

Но если хворость прошла, благодаря отцу Макарію, то теперь въ Павликѣ было какое-то гнетущее, безсознательно-тоскливое настроеніе. Ему казалось, что теперь ему все въ мірѣ безразлично: видаться-ли съ дѣвушкой или не видаться никогда, постригаться-ли въ монахи или нѣтъ, бѣжать-ли изъ монастыря или хоть даже тотчасъ умереть, или быть убитымъ — все Павлику казалось равно незначущимъ, безразличнымъ. Иногда хотѣлось ему теперь побесѣдовать съ кѣмъ-нибудь по душѣ, отвести душу въ искренней исповѣди, попросить совѣта и указанія. Онъ попробовалъ было завести рѣчь съ Лукою, но молодой монахъ, добродушный, свѣтлолицый, какъ дѣвушка бѣлый и румяный, оказался для такой бесѣды совершенно неподходящимъ существомъ. Нѣсколькихъ словъ, сказанныхъ Павликомъ, онъ даже не понялъ.

— Меня мысли горькія одолѣваютъ, — сказалъ между прочимъ Павликъ.

— Какія такія мысли? — спросилъ Лука.

— Да всякія, горькія мысли, тяжелыя, черныя…

— Не знаю, дорогой слыхалъ я, что бываетъ такъ, — добродушно отозвался Лука. — Въ міру слыхалъ, да и здѣсь, у братіи бываетъ иной разъ подобный говоръ, а что такое — не знаю. У меня, Павелъ, никакихъ мыслей нѣту. Это меня Господь милостію своею взыскалъ, сказываетъ отецъ игуменъ. Всѣ мысли отъ діавола-искусителя, прости Господи.

— Неужто-же у тебя и прежде ничего такого не бывало? — спросилъ съ удивленіемъ Павликъ.

— Чего, то-ись?

— Ну, когда ты былъ въ міру, случалось тебѣ о чемъ думать, горевать, тосковать?

— Нѣту, не случалось.

— Сколько тебѣ годовъ?

— Двадцать третій пошелъ.

— Когда ты былъ въ міру, не собирался еще въ монастырь, когда ты былъ дома съ родными, началъ Павликъ, запинаясь и боясь сдѣлать вопросъ свой монаху; — когда ты не былъ здѣсь, ну, дома, что-ли, была у тебя сестра?

— Двое сестеръ у меня, — отвѣчалъ Лука.

Но Павликъ хотѣлъ спросить совершенно не то и не зналъ, какъ поставить вопросъ.

— У сестеръ твоихъ были пріятельницы-дѣвицы?

— Были, и много.

— Любилъ ты ихъ? Ну, хоть одну какую?

— Обѣихъ равно любилъ.

— Я не про сестеръ спрашиваю. Изъ этихъ дѣвицъ была-ли тебѣ какая люба?

— Зачѣмъ? Онѣ-же мнѣ чужія. Онѣ съ сестрами дружбу водили, а не со мной.

— А тебѣ ни одна изъ нихъ не была по сердцу?

— Нѣту, голубчикъ. Да зачѣмъ?

— Ну, а слыхалъ ты все-таки, Лука, что бываетъ такъ: полюбится иной разъ молодому парню дѣвица какая?

— Конечно, слыхалъ. Этакъ-же и женятся вѣдь въ міру: сначала слюбятся, а потомъ и женятся.

— Ну, вотъ я про это и спрашиваю? Тебѣ ни одна не полюбилась?

Лука улыбнулся и покачалъ головой.

— Нѣту, голубчикъ. Вѣдь мало-ли что на свѣтѣ бываетъ! Мало-ли что видишь; можетъ, оно и правда, а можетъ, такъ, представляется только.

Павликъ не понялъ и переспросилъ пріятеля, что онъ хочетъ сказать? Лука заговорилъ и объяснялъ довольно долго, что въ міру многое творится промежъ людей, и такъ, вообще, на свѣтѣ божьемъ, но что правда и что неправда — разобрать мудрено; что божье и что не божье — распознать очень трудно. Дьяволъ-искуситель во все проникъ. «Многое представляется глазамъ» — часто повторялъ Лука, — «а есть оно, или нѣту — не знаешь».

Павликъ изъ всей рѣчи Луки не понялъ ничего. Но постепенно выспрашивая монаха, онъ наконецъ понялъ одно: Лука не вѣритъ въ дѣйствительное существованіе тѣхъ вещей, которыя онъ видитъ изъ того, о чемъ говорятъ люди. Все, чего онъ понять не могъ, онъ отрицалъ.

— Вотъ, говорятъ всѣ, какъ и ты сказываешь, что полюбятся дѣвица и молодецъ; а что это такое — совсѣмъ непонятно. Я вотъ не знаю, какъ это мнѣ дѣвица полюбится, что это такое? Вотъ люди живутъ, видаются, разговариваютъ, ссорятся и мирятся, и опять разговариваютъ, и все этакъ хлопочутъ, поспѣшаютъ, все у нихъ разныя дѣла, и большія, и маленькія. А зачѣмъ? — Мнѣ непонятно! Зачѣмъ они такъ живутъ? И какъ это такъ все представляется? — мнѣ совсѣмъ непонятно. Мнѣ въ міру такъ тяжко было отъ этого шума, отъ суеты ихъ, что я уже лѣтъ съ пятнадцати все у матушки просился въ обитель. Голова у меня болѣла отъ всего. То-ли дѣло здѣсь, въ монастырѣ, въ кельи? Посидишь полежишь, въ церковь пойдешь, вернешься, опять посидишь. Тихо. И ждешь, когда опять заблаговѣстятъ, и опять пойдешь Богу молиться. Спокойно на душѣ, и въ головѣ тихо. Я вотъ все хочу просить отца игумена разрѣшить мнѣ одна мое сердечное желаніе, да боюся: онъ…

Лука запнулся, вспыхнулъ, какъ красная дѣвица, и потупился.

— Какое же такое желаніе? спросилъ Павликъ.

— Да такъ ужъ…

— Да ты скажи, о чемъ просить хочешь?

— Да, что-жъ! смущаясь произнесъ Лука. — Тебѣ-то, пожалуй, скажу; а ужъ какъ мнѣ этого хочется! Да боюсь, отецъ игуменъ не дозволитъ, скажетъ — молодъ я, не достоинъ этого, прикажетъ обождать годовъ двадцать, тридцать. А нешто это шутка? Вѣдь такъ и вся жизнь, пожалуй, пройдетъ… Господи! воскликнулъ Лука: да если бы отецъ игуменъ дозволилъ, я бы ему въ ноги кинулся, по сту поклоновъ въ день бы лишнихъ положилъ!

И Лука оживился: глаза его засіяли, красивое лицо свѣтилось восторгомъ и счастьемъ.

— Да что-жъ такое? уже удивленно приставалъ Павликъ.

— Тебѣ я скажу. Только ты, ради Создателя, никому не сказывай, покуда я не пойду къ отцу игумену въ ноги кланяться о разрѣшеніи. Хочу я его просить, чтобы онъ разрѣшилъ мнѣ молчать.

— Какъ, то-есть? спросилъ Павликъ.

— Чтобы разрѣшилъ мнѣ на себя молчаніе наложить.

— Да я не пойму!

— Дозволилъ бы мнѣ никогда ни съ кѣмъ ничего не говорить. Вѣстимо, дома ночью-то я одинъ; а чтобы днемъ мнѣ ни съ кѣмъ не разговаривать.

— Да зачѣмъ же тебѣ это?

— Ужъ очень хочется! Вѣдь вотъ теперь мы съ тобою сколько вотъ говоримъ, и у меня отъ моихъ словъ сейчасъ гудѣть и болѣть начнетъ въ головѣ. Очень ужъ я не люблю, когда у меня во рту слова гудятъ.

— Что?! вымолвилъ Павликъ и невольно едва не разсмѣялся.

— Ей-Богу такъ, — добродушно отозвался Лука. — Ужъ какъ бы я былъ счастливъ!

Монахъ замолчалъ, а Павликъ съ удивленіемъ глядѣлъ на него и въ свой чередъ не понималъ, говоря словами Луки, представляется ли ему, или дѣйствительно можетъ быть на свѣтѣ молодой малый, мечтающій о томъ, чтобы всю свою жизнь не разѣвать рта и не говорить вслухъ ни единаго слова?

II.

Монахъ ушелъ, а Павликъ сталъ сравнивать Луку съ самимъ собою. Его насильно упекли въ монастырь, а тотъ, немного старше его, по доброй волѣ ушелъ изъ міра. Мысли Павлика пошли дальше. Онъ сталъ думать о томъ, какъ различны живущіе на землѣ люди. Онъ сталъ мысленно перебирать всѣхъ, кого зналъ, и въ первый разъ въ жизни догадался, что каждое изъ этихъ лицъ было само по себѣ. Всѣ люди одинакіе, а вмѣстѣ съ тѣмъ и всѣ разные. Вотъ, хоть-бы Унтеръ-Платошка и отецъ Макарій — какъ не похожи. Антипьевна и Марьяна, его дядя-капитанъ и разбойникъ Хадиносманъ, игуменъ Ѳеодосій и хотя бы вотъ Макарка Кривой. Совсѣмъ они разные, хотя всѣ — люди-человѣки.

И вдругъ Павлику пришло еще одно сравненіе. Ему показалось, что два существа, которыхъ онъ зналъ, не имѣютъ ничего общаго между собою, между ними страшная пропасть зіяетъ. Эти два существа — полумонахъ, послушникъ монастырскій, Павелъ Ковылинъ, и дочь вѣдьмы, странная, загадочная дѣвушка, Фанька.

И юношѣ почудилось, что какъ Макаркѣ Кривому не слѣдъ бы постоянно видаться съ отцомъ Ѳеодосіемъ, какъ атаманъ шайки разбойничьей, Хаджи-Османъ — не товарищъ монаху Макарію, какъ нѣтъ ничего общаго между Унтеромъ-Платошкой и хоть-бы его дядей капитаномъ, — точно такъ же нѣтъ и не должно быть ничего общаго между нимъ и Фанькой.

А между тѣмъ, пока разумъ его разсуждалъ здраво и толково, сердце подсказывало другое. Оно будто нашептывало, посмѣиваясь, будто говорило: «такъ-то оно все такъ, а гляди, поправишься — опять побѣжишь на болотце и на гору». И въ отвѣтъ на это нашептыванье своего сердца, Павликъ нерѣшительнымъ и нетвердымъ голосомъ произносилъ вслухъ, какъ бы ради того, чтобы придать силу словамъ:

— Нѣтъ! не правда, не пойду я, не хочу я съ нею видаться.

Оправившись совершенно, Павликъ впродолженіе двухъ недѣль дѣйствительно ни разу не вышелъ изъ своей башеньки. Онъ гулялъ по монастырскому двору и выпросился у игумена съ другими монахами поработать въ огородѣ. Такъ прошло нѣсколько дней, и тоска продолжала мучить юношу. Она грызла его. Дѣвушка не выходила изъ его головы ни на одну минуту. Всюду мысленно онъ видѣлъ ее передъ собою: и въ своей башенкѣ, и на монастырскомъ дворѣ, и въ огородѣ, и даже въ церкви, когда онъ глядѣлъ на иконостасъ или на свѣчи въ паникадилѣ. Вездѣ всплывалъ передъ его мысленнымъ взоромъ все тотъ же образъ худенькой и блѣдной дѣвушки. Свѣтлые, гладко причесанные волосы ея свѣтились кротко, а черные, тоскливые глаза упорно глядѣли на него и съ грустью будто говорили о чемъ-то…

Однажды Павлику почудилось, что эти глаза грустно спрашиваютъ его, зачѣмъ онъ не ходитъ на гору и не хочетъ видѣться? Случилось это, когда Павликъ стоялъ въ храмѣ за всенощной. И вдругъ послушнику стало такъ страшно, что онъ бросился на колѣна, началъ креститься, усердно класть земные поклоны, и слезы полились по лицу его.

— Это навожденіе, — шепталъ онъ самъ себѣ. Это колдовство! Помилуй меня, Боже! Ужъ не загубилъ-ли я свою душу?

Но въ тотъ же вечеръ, будучи у себя, онъ долго не могъ заснуть отъ мысли, что, быть можетъ, онъ грѣшитъ, подозрѣвая любящую его дѣвушку не вѣсть въ чемъ. Да если и впрямь мать ея — вѣдьма, то она-то кажется такой несчастной и такой доброй и такъ его любитъ, что грѣшно ему относиться къ ней непріязненно.

Павликъ заснулъ, и въ полудремотѣ ему пригрезился удивительный сонъ. Въ его кельи появилась Фанька, приблизилась къ нему, обхватила его, прижалась горячимъ лицомъ къ его лицу и цѣловала его безъ конца. Онъ весь замеръ въ какомъ-то удивительномъ, диковинномъ замираніи всего тѣла и, глядя въ тоскливые глаза дѣвушки, безъ конца цѣловалъ ее.

— Грѣхъ тебѣ меня бояться. Все это — пустое, люди выдумываютъ. Я такая же несчастная, какъ и ты. Я тебя люблю. Мы вмѣстѣ убѣжимъ: ты изъ монастыря, я изъ хутора. И заживемъ мы гдѣ-нибудь тайкомъ, мирно и счастливо. Будемъ другъ дружку любить и всю жизнь вмѣстѣ проживемъ.

И много, безъ конца говорила Фаныса, цѣлуя его и обнимая. А Павликъ весь въ огнѣ горѣлъ, замирая всѣмъ тѣломъ въ какомъ-то очарованіи. И вдругъ, почувствовавъ во снѣ, что съ нимъ творится что-то необычайное, Павликъ вскочилъ на постели, съ просонокъ хотѣлъ что-то сказать и даже произнесъ что-то вслухъ, но тотчасъ-же пришелъ въ себя и увидѣлъ, что на дворѣ темно, онъ одинъ у себя въ башенкѣ и все это ему пригрезилось.

Павликъ понурился и закрылъ лицо руками. Все тѣло его еще горѣло и замирало, и во всемъ существѣ его сказывалось повелительно только одно желаніе — скорѣе повидаться съ Фанькой, обнять и цѣловать ее на яву!

— А душу загубишь? — почудилось Павлику будто сказанное вслухъ. Но онъ не испугался и произнесъ громко:

— Ахъ, пропадай все! Все, все пропадай!

Онъ бросился къ окошку и полѣзъ было вонъ изъ башенки, но свѣжій ночной воздухъ отрезвилъ его сразу.

«Куда же я это? подумалъ онъ: теперь ночь, теперь ея и не увидишь. Завтра непремѣнно пойду». Павликъ вернулся, легъ снова, но долго не спалъ. Сновидѣніе было такъ живо, такъ ярко, что и теперь ему вновь начинало чудиться, что онъ на яву чувствуетъ около себя дѣвушку, снова слышитъ ея голосъ, чуетъ ея поцѣлуи.

Однако по утру, проснувшись, юноша былъ спокойнѣе. Онъ вспомнилъ все, что перечувствовалъ за ночь, и тоскливо улыбнулся.

— Искушеніе это, сказалъ онъ. Да почемъ же знать, можетъ, именно это его дѣло, искусителя. Хочетъ онъ потубить мою душу.

Здравый разсудокъ взялъ верхъ, и Павликъ снова твердо рѣшился не выходить и не видаться съ дѣвушкой. Онъ просидѣлъ весь день у своего окошечка и продолжалъ размышлять. Диковинныя мысли приходили ему въ голову, даже страшныя мысли. Онъ спрашивалъ себя, что такое — дьяволъискуситель? Гдѣ онъ бываетъ, кто его видѣлъ, кто его знаетъ? Самъ Павликъ не зналъ никого, кто-бы былъ съ «нимъ» въ какихъ либо сношеніяхъ. Вотъ развѣ она, Фанька, ея мать и Макарка Кривой… Да вѣдь это только говорятъ. Онъ-же самъ, хотя и видѣлъ собственными глазами вѣдьму, но «больше, прости Господи, ничего не видалъ»! Кромѣ того, съ нимъ въ эту ночь, собственно, ничего худого не приключилось. Только страху натерпѣлся! Но отъ этого соприкосновенья съ нечистой силой ничего особеннаго не произошло.

«Душу свою загубить!» — снова задавалъ себѣ вопросъ Павликъ. — «Что-же это такое? какъ такъ „загубить“? Попасть послѣ смерти съ грѣшниками вмѣстѣ въ адъ кромѣшный, гдѣ будутъ вѣки вѣчные на сковородѣ жарить или за языкъ повѣсятъ? Да, оно, конечно, страшно». Но вмѣстѣ съ тѣмъ Павлику чудилось, что въ немъ самомъ сказывается удивительное и страшное желаніе. Если-бы ему позволили, прожить всю жизнь счастливо съ Фанькой, съ тѣмъ, что послѣ смерти онъ попадетъ въ адъ и его на сковородѣ зажарятъ, то онъ, пожалуй, даже согласенъ: «За то поживу на свѣтѣ счастливо».

Всѣ эти размышленія кончились тѣмъ, что Павликъ, снова душевно измученный, со слезами на глазахъ вышелъ изъ кельи и пошелъ бродить по монастырскому двору. Вечеръ онъ пролежалъ въ постели. Ночь почти не спалъ, ложился и вновь вставалъ, садился къ окну. На зарѣ онъ вылѣзъ изъ башенки и пошелъ бродить по лѣсу.

«Въ эту пору, — думалось ему, — я не могу ее встрѣтить. Стало быть, я не грѣшу. Я не къ ней иду!»

Очутившись на болотцѣ, найдя тотъ кустикъ, около котораго они когда-то сидѣли, бесѣдовали и цѣловались, Павликъ посидѣлъ около него, потомъ, поколебавшись нѣсколько мгновеній, рѣшился подняться на Лысую гору. Макушка ея горѣла яркимъ золотомъ въ восходящихъ лучахъ солнца.

Утро было великолѣпное, прохладное и яркое. Повсюду въ лѣсу больше, чѣмъ когда-либо, чувствовалась и слышалась жизнь; пташки щебетали и порхали по всѣмъ вѣткамъ. Пролѣзая сквозь чащу, Павликъ спугнулъ нѣсколько зайцевъ, даже подъ однимъ кустомъ на полянкѣ увидѣлъ лису. Ловко махнула она пушистымъ хвостомъ, обогнувъ толстый стволъ дерева, затѣмъ мелькнула въ чащѣ ея голова, сверкнули яркіе глаза, — и она исчезла.

И Павликъ, подъ вліяніемъ окружающей бодрой и радостной жизни, почувствовалъ себя тоже легче и веселѣе. Онъ вскрикнулъ громко на весь лѣсъ и прокричалъ: «ау!» Затѣмъ затянулъ какую-то пѣсню, которая уже болѣе мѣсяца не приходила ему на умъ. Увидѣвъ двухъ бѣлокъ на деревѣ, онъ подпрыгнулъ, захлопалъ въ ладоши и снова, весело крикнулъ на весь лѣсъ: «ау!»

И вдругъ, будто кто-то толкнулъ его или приказалъ, онъ довольно громко произнесъ съ замираніемъ сердца:

— Фанька! Фанька!

И онъ прибавилъ тихо, тоскливо понуривъ голову:

— Да, и любишь ее, и боишься. А ужь люблю-то какъ! Господи помилуй! Такъ-бы сейчасъ… и не знаю, на что пошелъ.

И юноша тихо двинулся въ ту сторону, гдѣ все еще горѣла яркимъ пурпуромъ макушка Лысой горы, будто второе солнце на небѣ. Но не прошелъ онъ и нѣсколькихъ шаговъ, какъ ему почудился впереди шелестъ вѣтвей и хрустѣнье лѣсной суши подъ чьими-то быстрыми шагами.

Боясь встрѣчи съ кѣмъ либо изъ городскихъ обывателей, Павликъ сталъ искать глазами кустъ, за который бы могъ спрятаться; но въ этотъ-же мигъ изъ-за чащи пролѣзла бѣлая фигура. Павликъ увидѣлъ худую руку, которая отстраняла отъ себя густую вѣтку куста, и черезъ мигъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него была она.

— Фанька! — будто вскрикнулъ кто-то около него, или, быть можетъ, самъ онъ вскрикнулъ.

Оторопѣвъ отъ испуга, онъ не слыхалъ собственнаго своего голоса. Юноша остановился какъ вкопанный и задрожалъ всѣмъ тѣломъ. Дѣвушка, въ два-три прыжка, была уже около него, и ничего не говоря, не спрашивая, обхватила его и повисла у него на шеѣ, безъ конца цѣлуя его.

Павликъ, Богъ вѣсть отъ какого чувства, напоромъ воровавшагося въ него, какъ-бы лишился сознанія. Все закружилось у него предъ глазами и исчезало, застилаясь туманомъ.

III.

Когда юноша пришелъ въ себя, то уже не стоялъ, а былъ на травѣ, полулежа. Фанька сидѣла около него, обнимала, поддерживала его, гладила рукой по лбу и по щекѣ и повторяла, очевидно, уже давно:

— Да что-же ты, что съ тобой? Хворалъ ты? Видно, что хворалъ. Я-то ума рѣшилась, измучилась, хотѣла руки на себя наложить. Ну вотъ, теперь легче тебѣ? Господь съ тобой!

И Фанька нѣсколько разъ перекрестила Павлика, потомъ, воскликнувъ со слезами на глазахъ: «Слава тебѣ, Господи!», перекрестилась два раза сама.

И какъ подѣйствовалъ этотъ крестъ на Павлика, — онъ самъ изумился и долго помнилъ. Всѣ его сомнѣнья, черныя мысли, вся борьба нѣсколькихъ дней, всѣ твердо принятыя рѣшенія — все разлетѣлось въ прахъ, все показалось безсмыслицей, блажью, ложью. Вотъ она, правда, гдѣ; вотъ, гдѣ счастье, все, чѣмъ дорогъ ему весь міръ и его собственная жизнь.

Онъ порывисто, страстно обнялъ дѣвушку, молча припалъ губами къ ея губамъ, и слезы полились у него по лицу.

Не скоро юноша овладѣлъ собою и могъ заговорить.

— Скажи ты мнѣ, хворалъ ты, что-ли? — въ десятый разъспрашивала дѣвушка. Павликъ собрался съ силами, тряхнулъ, головой, улыбнулся счастливо и заговорилъ:

— Нѣтъ, я не хворалъ. Я тебѣ все скажу. Я боялся тебя. Я не хотѣлъ больше видаться, далъ себѣ обѣщаніе никогда не приходить сюда, чтобы съ тобою не встрѣчаться. А ужъ сегодня, теперь, на зарѣ… это, стало быть, воля Божія… Ты здѣсь въ эту пору не бываешь.

— Никогда не бываю. Меня что-то будто выгнало изъ дому, а затѣмъ, какъ сталъ ты меня звать, я такъ и бросилась къ тебѣ. Даже будто и не удивилась, будто ждала, что тебя встрѣчу.

— Да я не звалъ! — весело воскликнулъ Павликъ; — я такъ, баловался вслухъ, пѣлъ и кричалъ.

— Да вѣдь ты меня звалъ!

— Звалъ, звалъ, только это такъ. Это уже воля Божія. Да и вотъ, что ты крестить меня стала и себя тоже — и это чудно. И это будто мнѣ отвѣтъ такой, такое указаніе, что всѣ мои мысли — пустыя и грѣшныя, что не надо мнѣ тебя бояться.

— Да почему-же ты боялся-то?

— А вотъ все скажу, и ты мнѣ поясни. Я все скажу, такъ нужно.

И Павликъ передалъ дѣвушкѣ, какъ, желая видѣть ее, онъ отправился вечеромъ и тайкомъ перелѣзъ на ихъ дворъ. Когда юноша въ разсказѣ дошелъ до описанія того, что онъ. увидѣлъ въ окнѣ, т. е. яркій, странный, синеватый свѣтъ, Фанька вздрогнула, схватила его за руки и онѣмѣла въ испугѣ и волненіи.

— Что? — испугался снова и Павликъ.

— Ты видѣлъ? Все видѣлъ? — воскликнула Фанька.

— Да, я видѣлъ.

— Колдунью?

— Да.

Фанька перемѣнилась въ лицѣ, стиснула его обѣ руки, которыя схватила, и опустила голову, какъ осужденная.

— Что же ты видѣлъ? Кого-же ты видѣлъ? — глухо проговорила она.

— Все колдованье видѣлъ и перепугался на смерть. Окажи мнѣ, Фанька, сущую правду, по божески, не утаи ничего. Грѣхъ тебѣ будетъ! Я отъ этого измучился, бояться тебя началъ. Скажи ты мнѣ правду: что это все такое?

— Да повѣришь-ли ты мнѣ? — вымолвила дѣвушка послѣ паузы.

— Повѣрю всему.

— Ну, такъ слушай-же. Все это баловство, грѣшное скоморошество.

— Какъ-же такъ? Вѣдь къ вамъ по ночамъ приходитъ вѣдьма. Мнѣ въ городѣ сказывали.

— Врутъ, всѣ врутъ. Нешто стала-бы я жить въ домѣ, гдѣ нечистая сила водится? Я бы лучше убѣжала да утопилась. Все это — скоморошество.

— Да кто-же она такая, эта колдунья?

— Она не колдунья, она такая-же вѣдьма, какъ и я, прости Господи. Все это затѣи проклятаго батьки, ради того, чтобы острастку на жителей пустить, чтобы думали, что онъ колдунъ, чтобы его боялись. Да и деньги за это беретъ. Есть разныя дурафьи, городскія барыни, да и всякій народъ, который приходитъ къ намъ гадать, судьбу свою узнавать, потерянное искать; а то просятъ приворотовъ разныхъ, кому что надо: кого загубить, кого заставить себя полюбить, и всякія такія безчинства и безобразія. Все это скоморошество одно, обманъ одинъ. Она не колдунья. Она зажигаетъ спиртъ съ приправой, насыпаетъ по полу порошокъ, надѣнетъ простыню да и бѣгаетъ, дуритъ кругомъ огня, бормочетъ всякій вздоръ, что на умъ придетъ, половину по-татарски, чтобы было непонятно да страшно; а огонь зеленый — чтобы еще того страшнѣе было. А отъ порошка этого, у гадателей или барынь какихъ дурманомъ голову туманитъ. Какъ пьяныя сидятъ. Да и самой-то ей, бѣдной, плохо приходится отъ этого порошка, и у нея голова кругомъ идетъ. Кабы не привычка, такъ она-бы первая отъ пыли и смрада на полъ мертвой свалилась. Только тѣмъ и беретъ, что носъ затыкаетъ себѣ и старается дыханіе держать.. А кто гадаетъ, такъ того замертво всегда вытаскиваетъ дьяволъ Макарка на воздухъ и водой поливаетъ. Но все это, вотъ тебѣ Христосъ-Богъ! — и Фанька перекрестилась, — все это одно скоморошество, никакой нечистой силы нѣту.

Дѣвушка говорила съ такой страстью въ голосѣ, съ такимъ оживленіемъ, глаза ея такъ сверкали, что Павликъ, слушая ее и не проронивъ ни единаго слова изъ всего, что было ему такъ любопытно и нужно узнать, все-таки невольно залюбовался на Фаньку. Дѣвушка показалась ему красивѣе и дороже, чѣмъ когда либо.

— Ну, слава тебѣ, Господи! — тихо произнесъ Павликъ, когда Фанька замолчала. — И какъ-же это, изъ-за такой дури, и я было порѣшилъ не видаться съ тобою!

Но вдругъ Павликъ сдѣлалъ движеніе, взглянулъ упорно и пристально въ глаза дѣвушки. На губахъ его замеръ уже готовый вопросъ. Онъ колебался.

— Что ты? Спросить хочешь! Говори, непремѣнно говори, а то меня обидишь. Въ этакомъ дѣлѣ не надо таиться, все спрашивай, все скажи! — твердо и горячо произнесла Фанька.

— Вотъ что. Одно еще. Я видѣлъ хорошо эту… Ну, какъ тамъ ее? Кто она такая? Старуха эта, что кружилась. Кто она такая?

— Да не все-ли тебѣ равно? — отозвалась дѣвушка.

— Нѣтъ, мнѣ надо. Кто она такая?

— Ну, старая изъ сосѣдней деревни, старѣющая баба, — заговорила Фанька, но при этомъ опустила глаза, и въ голосѣ ея ужь не было ни той смѣлости, ни той твердости. Павлику почувствовалось, что теперь Фанька лжетъ и сама смущается.

— Скажи мнѣ, почему она… Ты на меня не серчай. Ты сама говоришь: надо всю правду сказывать…

— Ну, да, — нерѣшительно отозвалась Фанька.

— Скажи мнѣ, отчего она будто на тебя похожа?

Фанька слегка вздрогнула, подняла опущенную голову и устремила глаза на Павлика; только легкій румянецъ заигралъ на ея блѣдныхъ щекахъ.

— Вотъ видишь-ли! ты, стало быть, знаешь, чего не хочеть сказать. Вѣдь она похожа на тебя! Я хорошо видѣлъ. Это именно всего пуще меня и напугало.

Павликъ смолкъ, ожидая отвѣта, но дѣвушка сидѣла снова понурившись и молчала.

— Отвѣтишь-ли ты мнѣ правду, коли я спрошу?

— Отвѣчу, — произнесла Фанька, но такъ тихо, нерѣшительно, съ такой горечью и тоской, что слова эти поразили юношу.

— Ну, такъ отвѣчай: это не мать твоя?

Дѣвушка сразу выпрямилась, снова взглянула на него и произнесла твердо:

— Господь съ тобой! Моя мать Богъ вѣсть гдѣ; можетъ, уже на томъ свѣтѣ, царство ей небесное! Развѣ стала бы она на себя колдовскую личину принимать? Я тебѣ разъ сказывала уже, что нѣтъ у меня матери, что я сама не знаю, кто она и жива-ли. Я тебѣ сказывала, что этотъ Макарка мнѣ чужой. Никогда онъ моей матери, или отца, или родныхъ моихъ въ глаза не видалъ. Господь съ тобою, что ты выдумалъ!

— Такъ кто-же ты такая сама-то?

— А это я, родной мой, тебѣ все разскажу. И разскажу все толково и порядливо Все, что помню, разскажу.

— Ладно, но прежде скажи ты мнѣ, почему-же эта чудиха или колдунья, что-ли, какъ сказываютъ… почему она на тебя похожа?

— Это тебѣ почудилось, голубчикъ, — нерѣшительно и смущенно произнесла Фанька. — Нешто этакое можетъ быть! Бабуха на меня совсѣмъ не похожа. Ей, поди, уже восемьдесятъ лѣтъ.

— А мнѣ почудилось, да вѣдь какъ! Два раза я приглядывался, и два раза увидалъ. — Ну, вотъ — совсѣмъ ты! Только все лицо морщинистое. А глаза совсѣмъ твои, ротъ твой, я губы-то у нея шевелились совсѣмъ вотъ какъ у тебя.

— Да вѣдь она сѣдая, старая, — произнесла Фанька, не тлядя ему въ лицо.

— Да вѣдь волосъ-то не видно: она вся въ саванѣ.

— Пустое все, голубчикъ. Брось! Это почудилось тебѣ. При этакомъ зеленомъ огнѣ, всѣ лица прыгаютъ! Я разъ когда поглядѣла, какъ они скоморошествуютъ-колдуютъ, такъ я мнѣ лица показались какія-то диковинныя. Начнешь приглядываться, такъ что хочешь померещится.

— Такъ вѣрно? Это не мать твоя?

— Вѣрно, вѣрно. Да я-же тебѣ разскажу, кто мои родители и откуда я сама. Я вѣдь краденая.

— Какъ краденая? — воскликнулъ Павликъ.

— Да, меня цыгане уворовали, когда я еще была восьмилѣтней.

Павликъ былъ пораженъ тѣмъ, что узналъ. На его просьбы дѣвушка обѣщала разсказать въ другой разъ всю свою жизнь.

IV.

Нѣсколько разъ собиралась Фанька разсказать свою горемычную судьбу, и нѣсколько разъ откладывала, говоря:

— Дѣло простое. Хорошо я все помню. Можно все разсказать, да вспоминать-то очень тяжело. Начнешь вспоминать, какъ было все, такъ сердце надрывается. Теперь вотъ съ той поры, что я тебя повстрѣчала да полюбила, мнѣ легче стало. А то, въ постоянныхъ мысляхъ о томъ, что я была, и что стала, да въ какія руки попала, часто думалось удавиться или въ рѣчку броситься.

Такъ какъ каждый разъ Фанька все откладывала разсказывать про себя, то Павликъ началъ уже подозрѣвать, нѣтъ-ли чего въ ея разсказѣ дурного. Но онъ ошибся. Дѣвушка просто не хотѣла повѣствованіемъ бередить свою вѣчно живую рану.

Однажды она рѣшилась и подробно, толково передала Павлику свою судьбу. Она помнила себя ясно въ дѣтствѣ, лѣтъ уже семи или восьми, въ барской усадьбѣ. Велика-ли она была или мала, бѣдно-ли жили или очень богато ея родные, — она опредѣлить теперь не могла. Въ другихъ усадьбахъ съ тѣхъ поръ она не бывала. Она знала только одно: что та жизнь была неизмѣримо лучше, порядочнѣе, нежели теперешняя. Она живо помнила отца, пожилого человѣка, носившаго какой-то мундиръ; она помнила даже, что онъ былъ съ одной ногой, а другая была на деревяшкѣ. Она помнила тоже, что вѣчно на его груди висѣлъ бѣлый крестъ. Уже въ послѣдствіи, когда она разспрашивала, что это могло-быть, такъ какъ съ тѣхъ поръ ни на комъ такого креста она не видала, ей объяснили, что это — военный крестъ, который царица даетъ самымъ храбрымъ. Затѣмъ она помнила, мать свою, которая была тогда такова, какъ она теперь: худая, свѣтловолосая, съ черными глазами. Мать была гораздо моложе отца. Она очень любила свою мать, но отца, обожала. И помнится ей живо, какъ подолгу сиживала она на «хорошей» ногѣ своего отца. Она говорила ему, что у него двѣ ноги: одна хорошая, другая дурная. На дурной сидѣть было нельзя, а на хорошую, т. е. на здоровую, онъ. часто сажалъ ее и заставлялъ подпрыгивать, изображая лошадку. Вспомнить сѣдую голову отца, гладко подстриженную его лицо и добрые, сѣрые глазки, и это скаканье на его ногѣ — она и теперь никогда не можетъ безъ того, чтобы не начать тотчасъ-же неутѣшно плакать.

Въ семьѣ, помимо нея, былъ еще очень маленькій мальчикъ, ея братъ, который еще очень плохо бѣгалъ. По всей вѣроятности, ему было тогда не больше двухъ-трехъ лѣтъ. Помнится ей, что былъ и другой братъ, и сестра, но вдругъ исчезли изъ дома. Тогда она не понимала, что съ ними дѣлали, но теперь понимаетъ. Они очутились оба, хотя въ разное время, въ большой горницѣ на столѣ, гдѣ всегда обѣдали. Вокругъ нихъ все ходили и пѣли, священникъ и еще кто-то, потомъ ихъ увезли и зарыли въ землю. Вспоминая о нихъ, дѣвушка часто думаетъ, что было-бы, конечно, гораздо счастливѣе и лучше для нея, если-бы ее точно такъ-же зарыли, нежели очутиться Богъ вѣсть гдѣ, быть живой, а для родныхъ — умершей.

Усадьба ихъ, по всей вѣроятности, была не изъ самыхъ богатыхъ, но и не бѣдная. Людей, прислуги было довольно много. Гости бывали часто, они-же изрѣдка ѣздили въ какой-то городъ.

И вотъ, однажды, они отправились въ дорогу. Послѣ долгой ѣзды — не день и не два — они очутились въ такихъ краяхъ, въ которыхъ до тѣхъ поръ никогда не бывали. Они пріѣхали въ такой большой городъ, который она видѣла въ первый разъ, съ большой бѣлой каменной церковью на площади, съ большими каменными бѣлыми домами, съ большой площадью, гдѣ кишѣло много народу. Теперь она понимаетъ, что на этой площади была большая годовая ярмарка, гдѣ продавалось все на свѣтѣ, отъ лошадей до лаптей.

Остановились они въ какомъ-то домѣ, гдѣ много стояло экипажей на дворѣ, много было чужого народа въ длинномъ корридорѣ, въ который выходила дверь изъ спальни. По цѣлымъ днямъ здѣсь сновалъ всякій народъ.

Однажды, въ роковую, несчастную минуту ея жизни, какая-то женщина, плохо одѣтая, взяла ее за руку и сказала ей, что папаша съ мамашей зовутъ ее поскорѣе внизъ, во дворъ, чтобы дать ей пряниковъ, покататься на лошадкѣ. Женщина взяла ее за руку и повела. Онѣ вышли во дворъ, со двора на улицу. Очутившись въ пестрой толпѣ, дѣвочка начала приставать къ женщинѣ, спрашивая, гдѣ отецъ и мать. Но женщина молчала, тащила ее за руку и только разъ страшно взглянула на нее своими черными, злыми глазами. Дѣвочка начала рваться у женщины и плакать, перепугавшись того, что очутилась одна-одинехонька среди толкотни. Но женщина дернула ее за руку, схватила за воротъ, ударила раза два по затылку, затѣмъ отшлепала и потащила опять. Дѣвочка, до которой никто никогда не касался пальцемъ, совершенно ошеломленная и отъ изумленія, и отъ боли, побѣжала за ней поневолѣ.

И это было рубежомъ ея жизни. Откуда ее взяли, кто она такая, гдѣ это происходило, живы-ли ея родные, кто они такіе — она ничего не знаетъ.

Отъ этой женщины она перешла въ другія руки, къ какой-то старухѣ, которая обращалась съ нею ласково, кормила, но не говорила ни слова. Да и сама она молчала, перепуганная совершенно иной обстановкой. Она очутилась въ маленькой горницѣ, заваленной всякою дрянью, тряпьемъ, какими-то поломанными вещами. На нее надѣли совершенно другое платье, грязное, вонючее. На ногахъ не осталось ничего. Ее пустили босикомъ, и первый день она едва ходила. Ей больно было ступать. Спала она въ углу, на какой-то тряпкѣ, брошенной на сѣно; въ головахъ ея лежалъ на боку поломанный самоваръ, а около стояла большая клѣтка, загаженная птицами, но птицъ въ ней не было. Во всей горницѣ старухи всегда былъ какой-то смрадъ, духота. Изрѣдка приходили какіе-то люди съ дурными лицами, и каждый взглядывалъ на нее, и каждый спрашивалъ: «Это кто-жъ? откуда?» И дѣвочка помнила, что старуха отвѣчала каждый разъ что нибудь разное. Иной разъ она говорила, что она — ея внучка; въ другой разъ, что эта дѣвочка ея сосѣдки, которую ей препоручили на одинъ день. Иной разъ она говорила, что сбудетъ ее съ рукъ съ удовольствіемъ и не дорого возьметъ. Однажды она даже торговалась: просила пять рублей. Покупатель, здоровенный человѣкъ въ длинномъ кафтанѣ, оглядывалъ дѣвочку, щупалъ ее за руки и за ноги, спрашивалъ что-то, на что она ничего не отвѣчала. Торгъ не состоялся. Онъ говорилъ, что дѣвочка слишкомъ избалована, слабосильна, никакой штуки хорошо сдѣлать не можетъ. Наконецъ, однажды, при появленіи какого-то военнаго, на вопросъ, повторявшійся постоянно о дѣвочкѣ, старуха отвѣчала:

— Эта-то? Я почемъ знаю. Я сама сейчасъ сюды пришла. Должно быть, ихняя. Мнѣ-то какое до нея дѣло? Ты чего мнѣ опросъ чинишь?

И старуха такъ обозлилась на военнаго, что тотъ замахалъ руками, назвалъ ее чертомъ и вышелъ.

Дѣвочка понимала хорошо, что она попала въ руки страшныхъ и злыхъ людей. Черезъ нѣсколько дней, или черезъ недѣлю, или, быть можетъ, черезъ мѣсяцъ — она хорошо не помнила и не могла сообразить, — появился какой-то молодой парень, красивый, веселый. Онъ приказалъ ей накинуть платокъ на голову, взялъ за руку и вывелъ изъ горницы. Дѣвочка съ радостью побѣжала за нимъ. Она была счастлива, что вырвалась изъ этой смрадной горницы. Лицо-же его было доброе; говорилъ онъ съ ней ласково. Пройдя нѣсколько улицъ, парень привелъ ее въ другой домъ, гдѣ было очень шумно. Было много народу, и всѣ пили вино. Дѣвочка, никогда не видавшая до тѣхъ поръ вблизи пьяныхъ людей, мужчинъ и женщинъ, перепугалась настолько, что уже начала жалѣть старуху и ея горницу. Она забилась въ уголъ и просидѣла тамъ нѣсколько часовъ. Ввечеру женщина, простая баба, подошла къ ней, ухватила ее за плечо и дала подзатылину, говоря:

— Ты чего прячешься?

Ее вывели снова на дворъ и посадили въ телѣгу между двухъ мужиковъ, изъ которыхъ одинъ, съ краснымъ лицомъ, спалъ, лежа на спинѣ, а другой сидѣлъ на передкѣ телѣги, съ возжами въ рукахъ. Женщина подбросила дѣвочку на телѣгу, сѣла сама, и они поѣхали шагомъ изъ города.

Семья эта была крестьянская, и дѣвочка очутилась въ деревнѣ. Насколько помнится ей теперь и насколько она можетъ понять, семья крестьянъ взяла ее къ себѣ исключительно за тѣмъ, чтобы скрыть. Очевидно, что родные принялись за поиски пропавшаго ребенка. Часто слыхала она отъ крестьянъ, бесѣдовавшихъ о ней между собой, что она имъ въ тягость. Они все ожидали, что кто-то такіе, которыхъ они называли господами, перестанутъ искать дѣвочку, а «энти» ее опять возьмутъ.

Однажды — и Фанька хорошо это помнила — крестьяне сидѣли, поглядывали на нее и разсуждали между собою о важномъ дѣлѣ, которое могло повліять на ея судьбу и разомъ перемѣнить ее. Крестьяне толковали, что слѣдуетъ дѣвочку отвести къ «господамъ».

— Шутка-ли, какой страшный кушъ, какія деньжищи обѣщаются за ребенка! — говорили они. — На этакія деньжищи можно четыре избы выстроить, десять коровъ купить, полдюжины лошадей завести! — И вся бесѣда, длившаяся долго, заставила дѣвочку понять, что ея родные ищутъ ее и даютъ въ награду большія деньги. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, крестьянъ останавливала одна мысль. Старшій мужикъ, часто запивавшій, настаивалъ на отдачѣ ребенка.

— Плевать намъ на «нихъ!» — говорилъ онъ. — Господа насъ наградятъ и имъ въ обиду не дадутъ. Да и кто они такіе? Цыганы не цыганы, чертъ ихъ знаетъ. Чего намъ бояться? А денежки получимъ.

Другой мужикъ, напротивъ, противорѣчилъ, говоря, что они сами въ отвѣтъ пойдутъ, ихъ самихъ въ Сибирь угонятъ. Шутка-ли, красть дѣтей, когда за краденую лошадь, за краденое дерево въ Сибирь попадаютъ! А тутъ живой ребенокъ, да еще барскій.

Дѣвочка съ трепетомъ прислушивалась ко всѣмъ этимъ толкамъ. Наконецъ, понявъ все, она принялась плакать и просить, чтобы ее вернули къ роднымъ.

— Ишь ты, подлая! — вскрикнула баба. — Вѣдь все поняла! Да это, дура, совсѣмъ не про тебя. Чего ты ревешь?

Съ этихъ поръ дѣвочка напрасно ждала чего либо. Бесѣды о ней прекратились. Дни шли за днями, и ничего новаго не было.

Наконецъ, чрезъ нѣсколько времени, пріѣзжая женщина, такая же чумазая, съ такими-же черными, страшными глазами, какъ и та, что увела ее отъ родныхъ, пріѣхала и увезла ее съ собою.

На этотъ разъ дѣвочка была долго въ пути — много дней и много ночей. Подвигалась, безконечными полями и лѣсами, — селами и городами, цѣлая вереница телѣгъ. Останавливались въ полѣ, ѣли, спали, ее заставляли смотрѣть за лошадьми, которыхъ выпрягали; иногда заставляли мыть горшки. И здѣсь начались уже постоянные подзатыльники, тычки и дранье за волосы.

Наконецъ, по пріѣздѣ въ какой-то большой городъ, они остановились на площади, гдѣ былъ базаръ. Здѣсь снова оглядѣли ее разные люди, и наконецъ одна маленькая, толстая женщина, заплативъ деньга, увела ее къ себѣ. Здѣсь, въ домѣ, впервые увидѣла она Макарку Кривого. Женщина оказалась его женой. Макарка тоже осмотрѣлъ ее и разругалъ жену. Была минута, и онъ хотѣлъ тащить ее снова на базаръ, требовать деньги обратно; но затѣмъ плюнулъ сердито и прибавилъ:

— Ну, чортъ съ ней, пускай остается.

Въ домѣ оказался взрослый мальчишка, избалованный, бойкій, который сначала подружился съ нею, ласкалъ ее и кормилъ, но вскорѣ началъ обижать ее и колотить по нѣскольку разъ въ день. Мальчишка былъ сыномъ хозяевъ, теперешній Акимъ Борзой. Пока была жива жена Макарки, дѣвочкѣ жилось еще не худо. Но нѣсколько годовъ тому назадъ, она вдругъ умерла. Борзой сталъ отлучаться все болѣе изъ дому, и она осталась вдвоемъ съ Макаркой, звала его батькой и начала прислуживать ему всячески, хозяйничала и въ домѣ, и во дворѣ. Теперь Макарка относится къ ней ли хорошо, ни дурно; иногда бываетъ ласковъ и даритъ, но часто бьетъ ее, въ минуты гнѣва на кого-либо другого или на что либо совершенно постороннее. Она не только ненавидитъ Макарку Кривого, но и всѣхъ, кого знаетъ, даже, сдается ей, все, что она видитъ. Она считаетъ себя самой злой дѣвушкой, какая только есть на свѣтѣ, потому что чувствуетъ, что всякому человѣку, кто-бы онъ ни былъ, она готова сдѣлать всякое зло.

V.

Эта исповѣдь дѣвушки сильно подѣйствовала на Павлика и заставила его еще болѣе привязаться къ Фанькѣ. Круглая сирота, краденая и такая-же дворянка, какъ и онъ, стала юношѣ еще дороже. Что касается до колдовства на хуторѣ и до сходства колдуньи съ Фанькой, Павликъ забылъ и думать объ этомъ.

Они продолжали видаться почти всякій день, и дни шли беззаботно для послушника. Онъ весь былъ полонъ своимъ, новымъ и глубокимъ чувствомъ. Такъ прошло недѣли двѣ.

Однажды утромъ, въ башенкѣ появилась нечаянная гостья, которой Павликъ искренно обрадовался. Пріѣхала снова Антипьевна.

Цѣлый день пробыла она съ питомцемъ, разсказывая ему о Желтыхъ Бражкахъ, о сестренкѣ и объ опекунахъ. Юноша, слушая мамку, раза два прослезился… И какъ захотѣлось ему домой!..

Антипьевна привезла ему кой-что изъ дому: бѣлье и денегъ для передачи игумену. Опекунъ прислалъ, однако, всего пятьдесятъ рублей, обѣщая еще позднѣе.

Антипьевна, остановившаяся опять у просвирни, отъ скуки начала часто отправляться въ сосѣдній городокъ и скоро имѣла уже тамъ много знакомыхъ и пріятельницъ.

Однажды, среди дня, когда Павликъ собирался вылѣзать въ окно своей келіи, явился Лука и позвалъ его къ игумену. Юноша тотчасъ отправился и, подымаясь по лѣстницѣ, услыхалъ въ горницѣ настоятеля громкій и визгливый голосъ Антипьевны. Крайне удивившись, началъ онъ прислушиваться, но никакъ не могъ разобрать, о чемъ кричитъ его нянька. Онъ даже нѣсколько смутился. Ужъ не жалуется-ли она на него игумену? Ужъ не узнала-ли она чего-нибудь? Какъ можетъ игуменъ позволить женщинѣ такъ кричать въ своей кельи?

Павликъ не зналъ, войти-ли ему, или вернуться къ себѣ. Онъ уже готовъ былъ бѣжать отъ чего-то непредвидѣннаго и страшнаго, что должно было обрушиться на него, но въ это мгновенье двери растворились, показалась Антипьевна и, завидя его, вскрикнула:

— Да вотъ и барчукъ! Иди сюда, Павликъ. Я за тобою собралась. Иди, иди.

Павликъ поднялся еще на нѣсколько ступеней, изумляясь тому волненію, въ которомъ была Антипьевна. Давно, а быть можетъ и никогда, не видалъ онъ свою глупую старую няньку въ такомъ видѣ. Антипьевна была нѣсколько разстроена чепецъ ея съѣхалъ на бокъ, лицо было потное и красное. Она уже сильно осипла и особенно дико махала руками. Можно было подумать, что Антипьевна просто подгуляла, выпивъ нечаянно чарку вина.

Павликъ, окончательно убѣжденный, что вся его тайна раскрыта, передана игумену, и что сейчасъ произойдетъ строгая расправа, стоялъ какъ истуканъ, не двигаясь съ площадки лѣстницы.

«Мнѣ все ни по чемъ», — думалось ему, — «что ни дѣлайте — мнѣ все равно. Одна бѣда, если видаться съ нею нельзя будетъ. Тогда убѣгу!» — мысленно прибавилъ Павликъ и, повторяя про себя слова «Убѣгу! Убѣгу!», смѣло переступилъ порогъ горницы игумена.

Отецъ Ѳеодосій сидѣлъ за столомъ на серединѣ маленькаго диванчика и встрѣтилъ юношу ласково улыбаясь, затѣмъ благословилъ и погладилъ по головѣ.

— Да ужъ именно спасибо, — громко и махая руками начала Антипьевна. — Все твое иждивеніе нашла. Кое-что изъ платьишка да разная рухлядь, вѣстимо, пропали, но тарантасъ съ лошадьми и всѣ деньги завтра-же получу! Вотъ что, голубчикъ мой! Вотъ я, всѣ говорятъ, дура, дура, а вотъ какое дѣло сдѣлала.

Павликъ широко раскрылъ глаза, и лицо его просіяло.

— Что, обрадовался? — прибавилъ игуменъ, улыбаясь.

Дѣйствительно, Павликъ обрадовался несказанно. Но только игуменъ и нянька ошиблись въ своемъ предположеніи. Не тарантасу и тройкѣ лошадей былъ радъ юноша.

«Пропади они пропадомъ», — думалось ему, послѣ перваго мгновенія радости, что не будетъ помѣхи видаться съ Фанькой, что совершенно иное обстоятельство взволновало Антипьевну. Юноша вдругъ нѣсколько насупился, и лицо его стало угрюмо. Онъ слишкомъ мало, конечно, владѣлъ собою, чтобы скрыть чувство боязни, которое вдругъ сказалось въ немъ. Въ одну минуту сообразилъ онъ, какое ужасное будетъ сочетаніе обстоятельствъ, если Антипьевна разыскала тарантасъ и всю тройку, тогда какъ одну изъ лошадей, «Мышку», онъ видѣлъ на дворѣ Свиного хутора. Стало-быть нянька накрыла воровъ! А воры — въ домѣ Фаньки! «Неужели и она попадется, какъ воровка?!» — громомъ простучало въ головѣ и въ сердцѣ юноши.

— Что съ тобой? Аль отъ радости очумѣлъ? разслышалъ онъ голосъ Антипьевны, которая подступила къ нему ближе и съ удивленіемъ глядѣла на его лицо. Что ты вдругъ будто перепугался? Сейчасъ обрадовался, и сейчасъ темнѣе ночи сталъ.

— Чуденъ ты! Что съ тобой?

— Ничего! Такъ!

И собравшись съ силами, Павликъ, быть можетъ въ первый разъ въ жизни, солгалъ:

— Что-жъ — лошадей? Жалко больно мнѣ всего моего платья.

— Охъ, глупый! отозвался игуменъ. Да вѣдь твое платье тебѣ и носить бы не пришлось! Вѣдь ты теперь долженъ съ утра до вечера въ рясѣ быть. Въ келейкѣ въ своей, вѣстимо, могъ бы надѣвать свѣтское платье, да что-жъ пользы? Вотъ глупый-то! Тарантасу съ лошадками не радъ, а платьишко жалѣетъ! А ты послушай-ка, какъ Антиньевна разыскала покраденное! Молодецъ твоя нянюшка! Разскажи-ка ему, голубушка!

Антипьевна сѣла на стулъ. Павликъ послѣдовалъ ея примѣру и сталъ слушать длинный, безсвязный, но все-таки вполнѣ понятный докладъ Антипьевны, какъ она удивительно хитро и ловко разыскала грабителей.

Хитрости и ловкости, однако, не оказалось никакой. Пустой случай сдѣлалъ все. Отправляясь каждый день въ городъ и пробывая тамъ по нѣсколько часовъ, уже подружившись со многими изъ обывателей, нянька бывала зачастую и на базарѣ. Антипьевнѣ было поручено опекуномъ заняться покупкою всякаго добра для своего питомца, въ замѣну разграбленнаго. Разумѣется, старуха постоянно всякому встрѣчному и поперечному подробно разсказывала о тѣхъ «ужастяхъ», которыя пережила когда-то отъ разбойниковъ.

И конечно, человѣкъ до ста уже знали подробно, какъ молодой барчукъ Ковылинъ, посланный съ мамкою и кучеромъ въ монастырь, былъ ограбленъ на дорогѣ. Они даже знали отлично, какъ если бы сами видѣли, — какіе были у барчука тарантасъ и лошади и какое имущество. Разъ по десяти каждому объясняла нянька все подробно. И вотъ, въ этотъ день утромъ, когда Антипьевна пришла въ городъ, она узнала, что ее разыскиваетъ одинъ мѣщанинъ. Черезъ нѣсколько минутъ, мѣщанинъ былъ ею найденъ, и дѣйствительно оказалось вѣрно, что онъ желалъ видѣться съ нянюшкой ради диковиннаго обстоятельства.

— Сейчасъ идемъ съ тобою на базаръ, сказалъ онъ. А зачѣмъ — увидишь и ахнешь.

Черезъ четверть часа, мѣщанинъ и Антипьевна были на базарѣ и ходили вокругъ продававшейся лошади. Антипьевна какъ увидѣла, такъ и вскрикнула: "Мышка! " Наша "Мышка! "

Старичекъ, продававшій лошадь, былъ окруженъ толпою. И на разспросы всѣхъ, на угрозы лицъ совершенно постороннихъ, на страшное слово «конокрадъ», онъ отвѣчалъ россійскія слова: «знать не знаю, вѣдать не вѣдаю». Какой-то солдатъ и какой-то повытчикъ изъ мѣстнаго присутствія уже собрались вести лошадь и старичка въ полицію, но въ это время къ мѣщанину подошелъ красивый молодецъ и перешептался съ нимъ. Мѣщанинъ подозвалъ Антипьевну, и всѣ трое скрылись въ сосѣднемъ домѣ. Старику съ лошадью велено было не трогаться съ мѣста. Тотъ, да и самъ незнакомецъ, тоже приказалъ ему дожидаться.

Молодецъ, позвавшій для объясненій Антипьевну и мѣщанина, былъ никто иной, какъ сынъ Макарки Кривого, Борзой, котораго въ городѣ знали, кое въ чемъ подозрѣвали, но не трогали, потому что онъ, собственно, не жилъ въ мѣстности, а изрѣдка навѣдывался къ отцу; онъ былъ извѣстенъ и мѣщанину.

Объясненіе Борзого съ нянькой было короткое. Онъ объяснилъ ей, что перекупилъ самъ эту лошадь у одного подозрительнаго человѣка и знаетъ, гдѣ находятся двѣ другія такія же, а съ ними и тарантасъ. За небольшое вознагражденіе, малый брался угрозами отнять у мошенниковъ тарантасъ съ тройкой и черезъ три дня доставить. Онъ просилъ только Антипьевну не впутываться ни во что и молчать до поры до времени.

Антипьевна сразу согласилась.

— Да ты мнѣ не землякъ ли? Не изъ нашихъ ли мѣстъ? сказала наконецъ нянька. Мнѣ твой голосъ сдается что-то знакомымъ.

Борзой нѣсколько смутился, но отвѣчалъ отрицательно.

Рѣшено было, что Антипьевна оставитъ лошадь у него, а черезъ два, три дня получитъ всю тройку съ экипажемъ, всего за десять рублей награды.

— Только вся сила: никому не болтай до поры до времени, сказалъ Борщой.

Антипьевна поклялась не проронить ни словечка никому, но, конечно, тотчасъ же разболтала тремъ человѣкамъ въ городѣ, а затѣмъ чуть не рысью полетѣла въ монастырь и тотчасъ же объяснила все Лукѣ, Антонію и самому игумену.

— Ну, что? Каково я дѣло обдѣлала? кончила Антипьевнау обращаясь къ питомцу съ торжествующимъ видомъ.

Павликъ ничего не отвѣчалъ. Онъ былъ больше, чѣмъ, когда либо, смущенъ мыслью, что если достанется за воровство ворамъ, то бѣда коснется и Фаньки.

Вернувшись къ себѣ въ келью, Павликъ волновался болѣе, чѣмъ когда либо.

«Повидайся я теперь съ Фанькой», думалъ онъ, «мы бы придумали, какъ Антипьевну надуть, а тутъ, какъ на зло, ей выйти нельзя. Да авось, Богъ дастъ, успѣемъ». И Павликъ сталъ надѣяться, что онъ, можетъ быть, увидитъ Фаньку на другой день или на третій, а лошадей обѣщано возвратить чрезъ три дня.

VI.

Всю ночь и весь послѣдующій день, юноша только и думалъ о томъ, какъ бы помочь Борзому надуть Антипьевну. Разумѣется, онъ снова побывалъ на горѣ, побродилъ около болотца, но дѣвушка не приходила.

Тоскливо кое-какъ протянувъ цѣлыя сутки, Павликъ опять отправился на условленное мѣсто, но уже мысленно былъ готовъ, въ случаѣ неприбытія дѣвушки, итти прямо къ Макаркѣ.

Поднявшись на гору, онъ вскрикнулъ отъ восторга. На горѣ, въ маленькой рытвинѣ, на бѣломъ, сахаристомъ и блестящемъ песку, лежала и дремала Фанька.

Павликъ, уже не тотъ, какимъ былъ еще недавно, быстро опустился на колѣни около дѣвушки, страстно обхватилъ ее обѣими руками, и когда она проснулась, то онъ уже безъ, конца цѣловалъ ее въ лицо и въ шею.

— Господи! Насилу-то дождался! бормоталъ онъ.

Дѣвушка тоже обрадовалась. Они сѣли рядомъ и, держась за руки, быстро стали спрашивать другъ друга: какъ и что, какъ время прошло, нѣтъ ли чего новаго.

— Что у васъ въ городѣ? спросила дѣвушка.

Павликъ хотѣлъ было, подъ впечатлѣніемъ радости, сознаться, что онъ въ городѣ никогда даже не бываетъ; но снова боязнь остановила его. Какъ сказать ей, что онъ полумонахъ?

Къ счастью, дѣвушка не настаивала и заговорила сама и разсказала подробно о большой новости у нихъ на Свиномъ хуторѣ.

— У насъ, почитай, сумятица. Бѣда бѣдовая. Только ты вѣдь не поймешь ничего, да и больно длинно разсказывать. Ну, да такъ и быть. Слушай!

И дѣвушка начала, смѣясь, пространно и насмѣшливо объяснять Павлику, что ея батька, Макарка, вѣдающійся со всякими ворами и разбойниками, знаетъ хорошо того же самаго Хаджи. Шайка этого разбойника ограбила недавно одного проѣзжаго молодого барина. Вышло особенное, почти невѣроятное приключеніе. Барчукъ этотъ ѣхалъ изъ своей вотчины поступать въ Лысогорскій монастырь. Пріѣхалъ онъ или пѣшкомъ пришелъ, но только теперь находится уже въ монастырѣ и постригся въ монахи. Одна изъ трехъ лошадей, у него отнятыхъ, досталась Борзому, какъ доля грабежа, и попала къ нимъ на дворъ. Родственница монаха, бывающая въ городѣ, признала лошадь. Борзой попался, но однако, будучи малый не промахъ, вывернулся. Барыня и монахъ будутъ поджидать, какъ имъ обѣщано, полученія и тарантаса, и имущества, и всей тройки; Борзой всякія турусы на колесахъ имъ обоимъ выводилъ, запылилъ глаза, а въ концѣ концовъ Макарка и Борзой дѣло обдѣлаютъ по своему. Имъ не въ первый разъ изъ бѣды вылѣзать!

Кончивъ свое повѣствованіе, Фанька удивленно стала смотрѣть въ лицо Павлика.

— Что съ тобой? Ты чудно смотришь. Или ты о другомъ о чемъ думаешь? Или все, что я разсказала, тебѣ ужъ вѣдомо.

— Нѣтъ, отозвался Павликъ и снова замолкъ. Юноша не зналъ окончательно, какъ ему выпутаться изъ совершенно невѣроятныхъ обстоятельствъ. Все какъ-то такъ перепуталось, что у юноши голова кругомъ пошла.

— Что же Борзой хочетъ сдѣлать! выговорилъ онъ наконецъ.

— Не знаю. А полагаю такъ, судя по прошлому, что эту барыню…

— Какую «барыню?» перебилъ Павликъ.

— Ну, эту барыню, что накрыла лошадь на базарѣ.

— Да она-жъ не барыня. Она простая дворовая, нянька.

— А ты, стало быть, знаешь?

Павликъ смутился.

— Знаю. Видѣлъ.

— Въ городѣ видѣлъ?

— Ну, да.

— Ну, не барыня, такъ нянька, а только что ее Борзой сманитъ искать лошадей и получать тарантасъ, да вмѣстѣ съ другимъ товарищемъ въ лѣсу и прирѣжутъ.

— Что? воскрикнулъ Павликъ, подпрыгнувъ на мѣстѣ.

— Да они вѣдь тѣ же злодѣи. Заманятъ куда и повѣсятъ или зарѣжутъ. И дѣлу конецъ.

— Господи помилуй! Да какъ-же это можно? — вскрикнулъ Павликъ.

— Что-жь? Это имъ не впервой. За то всѣ концы въ воду. А ужь они дѣло обдѣлаютъ такъ, что конечно не Борзого обвинять будутъ. Такъ обдѣлаютъ дѣло, что человѣкъ безъ вѣсти пропадетъ. Только они да мы будемъ знать, что онъ ими убитъ.

— Да какъ-же это можно? — вскрикнулъ Павликъ. — Вѣдь эта женщина… Господи помилуй! Да что-же тутъ дѣлать?

Голосъ его настолько былъ тревоженъ, въ немъ звучало такое отчаяніе, что Фанька въ свою очередь удивленно уставилась глазами на юношу.

— Да намъ-то что-жь, Павликъ?

— Какъ — намъ что-жь? Да вѣдь ты ничего не знаешь Г! Вѣдь эта женщина, эти лошади…

И Павликъ замолчалъ, схватилъ себя за голову и выгорилъ вслухъ:

— Нѣтъ, ни за что! Не хочу, не хочу! Пускай все. Не мое дѣло…

— Вѣстимо, не твое дѣло, родной мой, — нѣжно произнесла Фанька. — Вишь, какой ты сердобольный! Жалко, вѣстимо, что бабу какую али человѣка зарѣжутъ. Да вѣдь нельзя-же такъ всѣхъ чужихъ людей жалѣть. Этакъ-бы мнѣ и жить нельзя было. Подумай, родной мой, я то и дѣло слышу у насъ на хуторѣ всякія розсказни: какъ ограбили то того, то другого, какъ зарѣзали, какъ дубиной ухлопали. Такъ мнѣ горевать — и по ночамъ не спать. Что дѣлать? Это-ла еще творится на бѣломъ свѣтѣ! Жалко, а помочь не можешь. Да и впутываться не слѣдъ. Самого убьютъ!

Павликъ не слушалъ и мысленно чувствовалъ, что онъ на краю какой-то бездонной пропасти, въ которую валится и не знаетъ: удержаться-ли ему, уцѣпиться, иди-же лучше свалиться туда? Спасти-ли ему отъ опасности свою мамку? Но тогда признаться дѣвушкѣ, что онъ — этотъ самый проѣзжій баринъ, полумонахъ, живущій въ монастырѣ, а не въ городѣ?.. Или промолчать? Тогда лошади его и тарантасъ разысканы не будутъ, Фанька ничего не узнаетъ, но за то погибнетъ Антипьевна.

— Господи, грѣхъ какой! — вскрикнулъ онъ вслухъ, чувствуя, что его колебаніе прекращается, что онъ какъ будто уже рѣшается на погибель няньки.

Онъ взглянулъ на дѣвушку, вдругъ бросился къ ней, обнялъ ее, началъ цѣловать и разразился горькими слезами.

— Да что-же съ тобою? Господи! Что ты? — изумленно повторяла Фанька.

— Нѣтъ! Нѣтъ! нельзя! — восклицалъ юноша. — Нельзя! Не могу. Пускай она пропадетъ.

И Павликъ рѣшилъ безповоротно, что лучше пускай погибнетъ старая и глупая женщина, которую онъ никогда особенно не любилъ, нежели открытіе тайны разлучитъ его съ этой дѣвушкой, которую онъ теперь страстно любитъ.

Такъ какъ Фанька поняла все по-своему, воображая себѣ, что Павликъ жалѣетъ незвѣстную ему женщину, которая должна быть убита, то она и не настаивала въ разспросахъ, а только приговаривала, мотая головой.

— Какой ты хорошій! Какой ты добрый! Можно-ли этакъ изъ себя выходить и всякаго посторонняго человѣка жалѣть?

Бесѣда ихъ перешла на другое, но Павликъ могъ едва говорить. Онъ былъ взволнованъ и наконецъ, поднявшись, вымолвилъ:

— Я пойду, Фанька. Мнѣ что-то не хорошо. Приходи завтра въ эту-же пору.

— Ладно. Чуденъ ты. Какъ тебя растревожило!

— Приходи завтра сюда. Ужь я буду. А теперь пойду. У меня все такъ внутри перевертѣлось да спуталось, что я не знаю, какъ и быть. Прощай.

И Павликъ опрометью бросился съ горы, провожаемый удивленными глазами дѣвушки.

Вернувшись къ себѣ, Павликъ влѣзъ въ окошко, сѣлъ, на кровать, схватилъ себя за голову и выговорилъ вслухъ:

— Ну, вотъ теперь и разрѣшай загадку. Господи помилуй! Какъ-же тутъ быть? или своею мамкой старой жертвовать, или дорогою дѣвушкой? Одна вынянчила, а другая полюбилась горячо. Что-же тутъ дѣлать? Нельзя-ли надумать что нибудь, чтобы обѣихъ сохранить? Господи! Кабы былъ какой человѣкъ у меня! Пошелъ-бы, съ нимъ посовѣтывался. А что-жь я одинъ могу? Какъ все спуталось, перебилось! У меня въ головѣ вѣдь двоиться стало. И самъ-то я уже не знаю, городской я обыватель или послушникъ. И Антипьевна — не то мамка, не то барыня. И лошади — не то мои, не то проѣзжаго барина, который уже и въ монахи постригся. Что Фанька говорила, и что я самъ знаю — все какъ-то перепуталось вмѣстѣ. Скажутъ мнѣ завтра, что я самъ конокрадъ, чужихъ лошадей уворовалъ, то ей Богу повѣрю.

И юноша говорилъ это не шутя: слезы стояли въ глазахъ его.

Черезъ часъ упорнаго обдумыванія всѣхъ обстоятельствъ, Павликъ рѣшилъ переговорить съ нянькой и умолять ее бросить дѣло, не итти разыскивать лошадей и болѣе не видаться съ молодцомъ, съ которымъ она познакомилась на базарѣ. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ чувствовалъ, что какъ-бы самъ себя обманываетъ. Онъ пойдетъ уговаривать няньку, зная почти заранѣе, что она не согласится на это. А когда она не согласится, онъ какъ будто сдѣлаетъ все что могъ. И если женщину убьютъ впослѣдствіи, то онъ опять-таки какъ будто будетъ примиренъ съ самимъ собой.

— А это неправда! — вскрикнулъ онъ вслухъ. — Неправда! Надо надумать что-нибудь другое. Надобно, чтобы Фанька ничего не узнала о моемъ монашествѣ, но чтобы и мамка жива осталась.

И вмѣсто всякаго разрѣшенія вопроса, Павликъ легъ на свою постель, уткнулъ лицо въ подушку и началъ плакать.

— Господи, какая моя несчастная жизнь! И за что это на меня со всѣхъ сторонъ валятся всякія бѣды? — началъ завывать и причитывать барчукъ послушникъ, какъ если-бы ему было не болѣе десяти лѣтъ отъ роду.

Промучившись цѣлую ночь въ нерѣшительности — что предпринять, Павликъ на слѣдующее утро отправился въ домикъ за монастырскія ворота, гдѣ поселилась временно Антипьевна. Смущаясь и путаясь, Павликъ началъ объяснять нянькѣ причину своего посѣщенія. Женщина сначала ничего не понимала, но когда поняла, что хочетъ питомецъ сказать и о чемъ пришелъ просить ее, Антипьевна, какъ ни была глупа, развела руками и разинула ротъ. Павликъ пришелъ уговорить няньку бросить все дѣло, не требовать экипажа и лошадей и, такъ сказать, подарить все мошенникамъ.

— Да что ты, очумѣлъ, что-ли? — произнесла наконецъ Антипьевна. — Али хвораешь? Ужь не свихнулся-ли ты, голубчикъ! — Ты объясни, въ чемъ дѣло. Я не пойму. Ты про что просишь-то? Поясни.

Павликъ снова повторилъ, что не надо связываться съ разбойниками, что лучше бросить все, а то выйдетъ какая нибудь бѣда. Такъ какъ Антипьевна все качала головой и повторяла жалостливыя слова насчетъ здоровья и умственныхъ способностей питомца, то Павликъ рѣшился заговорить иначе:

— Пойми, Антипьевна, что бѣда будетъ. Заведетъ тебя этотъ малый базарный за лошадьми, да вмѣсто того, чтобы ихъ отдать, зарѣжетъ тебя.

— Что ты, глупый! Онъ-же самъ не разбойникъ! Онъ меня наведетъ на коней и на имущество, а за это получитъ могарычъ.

— Тебя тамъ зарѣжутъ.

— Должно быть, ничего ты не смыслишь. Тогда на дорогѣ могли разбойники всѣхъ насъ перехлопать. А здѣсь развѣ это возможное дѣло? И откуда ты такое узналъ? Ты говори толкомъ.

Павликъ, конечно, не могъ объяснить, откуда онъ знаетъ всѣ обстоятельства дѣла и ухищренія Борзого. Кончилось тѣмъ, что онъ, на упорные разспросы няньки, ничего другого не придумалъ, какъ сказать, что у него предчувствіе худого и что онъ видѣлъ во снѣ, какъ Антипьевну убили.

— Вотъ и впрямь чудной! — воскликнула Антипьевна. — Да вѣдь сны-то наоборотъ бываютъ. Вѣдь это ты, малый робенокъ, не знаешь. Кабы ты видѣлъ, что я кого зарѣзала! Ну, — иное дѣло! Пожалуй-бы и дурное вышло. А ты видѣлъ, что меня рѣжутъ? такъ-ли?

— Да, — отозвался смущаясь юноша.

— Ну, а сны наоборотъ! Стало выходитъ, сонъ-то твой хорошій. Стало, мнѣ и опасаться нечего!

Павликъ совершенно не ожидалъ такого поворота дѣла. Несмотря на повторенную просьбу не подвергать себя опасности, и видя, что отъ няньки не добьешься ничего, Павликъ ушелъ, вернулся къ себѣ, а затѣмъ, при наступленіи условленнаго времени, побѣжалъ на гору. Онъ рѣшился, чтобы спасти женщину, искренно объяснить все Фанькѣ, назваться сказать, что лошади — его, а женщина — его нянька. Однако, несмотря на опасность такого признанія, дѣло могло все-таки не уладиться. Фанька, конечно, испугается того, что ея новый другъ — послушникъ монастыря, и Богъ вѣсть чта будетъ. Но если-бъ ему удалось успокоить и убѣдить дѣвушку продолжать видаться съ нимъ, то пользы все-таки нельзя, было ожидать никакой. Фанька, очевидно, не будетъ въ состояніи повліять на дѣйствія отца и брата.

— Все-таки скажу все! — рѣшилъ Павликъ. — Можетъ, вмѣстѣ что нибудь придумаемъ.

Прождавъ долго на горѣ, спустившись опять къ болотцу, прорыскавъ, какъ еще недавно, впродолженіи болѣе двухъ часовъ, Павликъ нигдѣ не нашелъ дѣвушку. Она не пришла. На этотъ разъ Павликъ былъ еще въ большемъ отчаяніи. Тогда ему хотѣлось повидать дѣвушку, потому что онъ боялся, безъ всякаго основанія, полной разлуки. Теперь-же у него было неотложное дѣло. Совершенно смущенный вернулся Павликъ въ монастырь, снова отправился къ Антипьевнѣ и снова началъ было ее уговаривать бросить розыскъ лошадей. Но Антипьевна на этотъ разъ уже просто обозлилась на питомца, прогнала его отъ себя, объяснивъ, чта завтра-же на зарѣ встрѣтится съ базарнымъ малымъ и вмѣстѣ отправится за лошадьми.

— Такъ попомни мое слово, — вскрикнулъ Павликъ, съ такою рѣшимостью и такимъ грозно-отчаяннымъ голосомъ, какого нянька никогда отъ своего питомца ни видала. — Попомни, что завтра-же ты и убита будешь.

Антипьевна помолчала мгновеніе, затѣмъ махнула рукой: и произнесла.

— Совсѣмъ робенокъ свихнулся! Толкомъ тебѣ говорятъ, — возопила она вдругъ, — что сны наоборотъ бываютъ!

— Да не видалъ я ничего во снѣ, никакого чорта! — воскликнулъ Павликъ. — Не во снѣ я видѣлъ, а знаю, видѣлъ такого человѣка. Мнѣ сказано прямо, что тебя завтра убьютъ.

— И никакого ты человѣка, сидя въ монастырѣ, видѣть не могъ.

— Видѣлъ!

— А я говорю: не видѣлъ.

— Ну, завтра ты будешь убита, и на моей совѣсти чисто. Я тебя упреждалъ и не виноватъ, — выговорилъ Павликъ тише и съ оттѣнкомъ грусти. — Какъ знаешь, Антипьевна, спаси тебя Господь! А не сдобровать тебѣ! завтра ты и покинешь свою жизнь.

— Тьфу, типунъ тебѣ на языкъ! Совсѣмъ свихнулся здѣсь, на мѣсто душеспасенія — зачумѣлъ! — сердито вымолвила старуха. — Сто разъ тебѣ сказывать, что-ли, что сны наоборотъ бываютъ!

Павликъ махнулъ грустно рукой и ушелъ.

VII.

Антипьевна настояла на своемъ и рано утромъ отправилась на свиданье съ молодцомъ, который обѣщалъ все дѣло уладить. Старуха надѣялась къ вечеру уже явиться въ монастырь обратно, да не запросто — пѣшкомъ, а пріѣхать съ колокольчиками. Глупая отъ природы и поглупѣвшая еще болѣе отъ старости, нянька живо представляла себѣ свое торжественное появленіе въ монастырѣ, въ томъ-же самомъ тарантасѣ и на той тройкѣ, со всѣми пожитками, однимъ словомъ — владѣя снова всѣмъ, что отняли разбойники. Однако, къ вечеру Антипьевна не вернулась. Павликъ, повстрѣчавшись съ Антоніемъ, заговорилъ о нянькѣ. Антоній усмѣхнулся, пожалъ плечами.

— Глупое дѣло затѣяла старая, — сказалъ онъ. — Сдается мнѣ, тутъ дѣло не чисто, ничего она не получитъ. А знаешь-ли ты, Павелъ, что будетъ?

— Что! — спросилъ этотъ, уже пугаясь.

— Тебѣ и на умъ такое за сто лѣтъ не прійдетъ, коли тебѣ загадать. Убьютъ ее.

— Я тоже говорилъ! — воскликнулъ Павликъ. — Я ее цѣлый вечеръ и утро цѣлое усовѣщевалъ бросить, не итти къ этому молодцу. И я говорилъ — убьютъ.

— Ну, вотъ и я то же говорю.

На другой день Антоній по обыкновенію рано отправился въ городъ. Павликъ просилъ его непремѣнно разузнать что-либо про няньку.

Цѣлый день въ волненьи прождалъ юноша возвращенія монаха, и въ сумерки пошелъ даже къ нему навстрѣчу. На лѣсной дорогѣ, ведущей въ городъ, за версту отъ монастыря, онъ встрѣтилъ отца-эконома, тихо двигавшагося, покачиваясь изъ стороны въ сторону. Онъ былъ, какъ и всегда, сильно подвыпивши.

— А! — издали закричалъ Антошка. — Здравія желаемъ, наше преосвященство, будущій митрополитъ боярскій и кабардинскій.

Павлику было не до шутокъ, и подойдя, онъ тревожно спросилъ:

— Что Антипьевна? Какія вѣсти?

— Вѣсть, Павелъ, одна та, что никакихъ вѣстей нѣту, что безъ вѣсти твоя мамушка пропала. Сквозь землю провалилась! Но я тебѣ, голубчикъ, вѣрно сказываю, — смѣясь и покачиваясь выговорилъ Антоній. — Вѣрно говорю: не сквозь землю она провалилась, а напротивъ того, даже на землѣ ея нѣту, а на воздусѣхъ она.

— Какъ на воздусѣхъ? Что ты путаешь? — нетерпѣливо и сердито вскрикнулъ Павликъ.

— На воздусѣхъ, голубчикъ. Виситъ гдѣ на суку, на бичевкѣ.

— Почемъ ты знаешь? Сказалъ тебѣ кто? Повѣсили ее?

— Повѣсили на суку въ лѣсу.

— Кто тебѣ это сказалъ?

— Никто не говорилъ, я самъ такъ полагаю.

— Охъ, Господи, — нетерпѣливо отозвался Павликъ. — Я тебя спрашиваю дѣло; что тутъ шутки шутить! Знаешь-ли ты что про нее? Есть-ли вѣсти какія!

— Тебѣ говорятъ, монашка, что ничего неизвѣстно! пропала она пропадомъ, и вѣрно тебѣ сказываю, что ее повѣсили разбойники. Старуху рѣзать не станутъ, дѣло больно пакостное. Рѣжемъ мы молодыхъ людей. Тьфу ты, дьяволъ! — отплюнулся Антошка. — Я сказываю: рѣжутъ они, а не мы. Мы никого болѣе не рѣжемъ. Отецъ Ѳеодосій не дозволяетъ.

Антоній запнулся, снова плюнулъ и прибавилъ:

— Языкъ у меня завертѣлся. О чемъ, бишь, я сказывалъ-то?

Но Павликъ, махнувъ рукой, отвернулся и тихо побрелъ ло дорогѣ обратно въ монастырь. Антоній, сильно пьяный на этотъ разъ, хотѣлъ догнать Павлика, но не могъ и пошелъ за нимъ, бормоча что-то, а иногда выкрикивая громко. Изрѣдка онъ звалъ Павлика.

— Да ты погоди, монашка, обожди! Эй! Митрополитъ! Погоди! Чего обидѣлся! Что повѣсятъ, что прирѣжутъ, — какая тебѣ непріятность?

Павликъ прибавилъ шагу. Отставшій Антоній продолжалъ кричать что-то, но юноша не слушалъ.

Ровно черезъ сутки Антоній точно такъ-же вернулся изъ города, но былъ трезвъ. Прямо пройдя въ башенку къ Павлику и на этотъ разъ желая загладить вчерашнюю болтовню, Антоній серьезно и участливо заговорилъ съ юношей.

— Плохи вѣсти, Павелъ. Не я одинъ, а всѣ думаютъ, что твоя нянюшка — аминь! Кабы этотъ молодецъ отдалъ ей все добро и лошадокъ, такъ давно уже она была-бы обратно.

На вопросъ Павлика: какъ быть и что дѣлать? — отецъ экономъ началъ объяснять послушнику, что если при каждомъ обстоятельствѣ въ жизни смущаться, волноваться, да стараться что-нибудь сдѣлать, такъ этакъ и жить нельзя будетъ.

— Свѣтъ идетъ своимъ чередомъ, и на немъ люди рождаются и умираютъ. Антипьевна старая, ей ужъ и такъ пора было умереть. Ну, а попала къ разбойникамъ по своей глупости, ее, вѣроятно, и повѣсили гдѣ въ лѣсу. Ты обожди, — прибавилъ Антоній совершенно серьезно, — пройдетъ недѣли двѣ — три, найдется она.

— Какъ найдется?

— Вѣстимо найдется! Ты человѣкъ молодой, не понимаешь. Ежели гдѣ въ лѣсу виситъ мертвое тѣло, то такая вонища пойдетъ на четверть версты кругомъ, что сама эта зловонь и покажетъ мѣсто.

— Такъ вѣдь она уже мертвая будетъ! — воскликнулъ Павликъ.

— Какъ-же, то-ись, мертвая будетъ?

— Да такъ.

— Чудно сказываешь! Да коли-же она теперь мертвая такъ стало и будетъ мертвая.

— О, Господи! — отмахнулся Павликъ. — Съ тобою, отецъ-экономъ, лучше иногда и не бесѣдовать.

— Да ты не обижайся, — возразилъ Антоній; — тебѣ дѣло говорятъ, а ты все обижаешься.

Посидѣвъ еще немного, Антоній разсказалъ Павлику, что теперь наступили времена добрыя. При отцѣ Ѳеодосіи въ монастырѣ все строго, а при новомъ воеводѣ въ городѣ тоже строго.

Прежде, по словамъ Антонія, совсѣмъ въ краю жизнь была иная: рѣзали и грабили такъ, какъ вотъ бываетъ на войнѣ турецкой.

Павликъ не слушалъ, и когда экономъ ушелъ изъ башенки, онъ вздохнулъ глубоко, понурился и задумался. Вопросъ: что дѣлать, какъ навести справки о пропавшей нянькѣ? — не выходилъ у него изъ головы. Обдумывая дѣло со всѣхъ сторонъ, Павликъ рѣшилъ, что единственное, что оставалось ему, было обратиться къ Фанькѣ, разсказать ей все подробно о себѣ, признаться, кто онъ. Затѣмъ, пожалуй, даже итти знакомиться съ Макаркой и просить его о помощи.

Павликъ, уже далеко не тотъ наивный и трусливый недоросль изъ дворянъ, который когда-то прибылъ въ монастырь, теперь толково рѣшилъ, что ему говорить Макаркѣ. Ему принадлежатъ лошади и все имущество; слѣдовательно, онъ можетъ итти съ Макаркой на соглашеніе. Онъ собственной властью владѣльца откажется отъ всего, съ тѣмъ, чтобы ему возвратили няньку, если она жива.

Когда наступили сумерки — время, въ которое большею частью прежде Фанька приходила къ горѣ, юноша вылѣзъ изъ башенки и побѣжалъ въ лѣсъ. Около болотца дѣвушки не было. Онъ влѣзъ на гору, но и тамъ ея не было. Подумавъ немного, юноша рѣшился было итти прямо на Свиной хуторъ, но на этотъ разъ войти съ большого крыльца, спросить самого хозяина и съ нимъ объясниться.

«Что изъ этого будетъ?» — думалъ Павликъ. — «Богъ его знаетъ. Можетъ — бѣда какая, а можетъ — и лучше».

Посидѣвъ немного, онъ рѣшился окончательно и сталъ спускаться съ горы по направленію къ хутору, но не успѣлъ онъ сдѣлать нѣсколькихъ шаговъ, какъ увидѣлъ, что со двора въ калитку вышла дѣвушка и шибко пустилась бѣжать по направленію къ лѣсу.

— Вотъ она! — радостно воскликнулъ Павликъ.

Онъ быстро спустился съ горы и, вступивъ въ чащу кустовъ, началъ кликать дѣвушку по имени. Черезъ нѣсколько мгновеній Фанька веселая выскочила на его голосъ изъ кустовъ, прыгнула къ нему на шею и, какъ всегда, начала цѣловать его.

— Чего ты припечалился? Хвораешь? что съ тобою? — вымолвила она, сразу замѣтивъ, что юноша не таковъ, какъ всегда.

— Да, у меня забота, важное дѣло, Фанька. Я хотѣлъ непремѣнно съ тобою переговорить.

— Ну, что-жъ? Говори. Видишь, какъ бываетъ на свѣтѣ: у тебя забота, а у насъ радости. Вотъ такъ-то завсегда: кто плачетъ, а кто смѣется.

— Что-же у васъ? — машинально спросилъ Павликъ.

— Да у насъ дѣло одно запуталось, а теперь распуталось. Насчетъ этого барина, что я тебѣ сказывала, который въ монастырь пріѣхалъ. Батька и Борзой шибко боялись, чтобы не вышло чего. Теперь я подслушала, что они промежду себя говорили, и все у насъ теперь обстоитъ ладно. И барыню, и барина сбыли съ рукъ… куда-то далеко, и они мѣшать не будутъ.

— Слушай, Фанька! — воскликнулъ Павликъ, и схвативъ дѣвушку за руку, онъ сильно потянулъ ее; лицо его нѣсколько измѣнилось, и дѣвушка удивленно глядѣла на него. Вдобавокъ онъ стиснулъ ей руки и дернулъ гнѣвно, чего никогда не случалось.

— Садись тутъ, слушай! — угрюмо и громко приказалъ онъ.

— Что ты это? — удивилась Фанька.

Въ нѣсколькихъ словахъ юноша объяснилъ дѣвушкѣ все, но Фанька была такъ далека отъ мысли, что передъ нею тотъ самый баринъ, про котораго она слыхала отъ Макарки и Борзого, что сразу она не могла ничего сообразить.

— Да про что ты говоришь? Въ умѣ-ли? произнесла она, пристально глядя въ лицо Павлика, какъ бы подозрѣвая его въ мгновенномъ умопомѣшательствѣ.

— Въ умѣ! Ты ничего въ толкъ не берешь!

— Что съ тобой? Я тебѣ тотъ разъ разсказывала, что Борзой съ товарищемъ ограбили барина и барыню, а нонѣ ты сказываешь, что это ты самъ. Ты въ городѣ живешь, а тотъ монахомъ теперь. Я что-то ничего не пойму.

Павликъ снова горячо, съ увлеченьемъ, но и съ гнѣвомъ передалъ всѣ обстоятельства дѣла.

Понявъ наконецъ все, Фанька всплеснула руками, измѣнилась въ лицѣ и выговорила:

— Господи помилуй! Да что же это такое?!

Нѣсколько мгновеній она пристально глядѣла на юношу и молчала, но потомъ вдругъ начала плакать.

— Чего ты? удивился Павликъ.

Но дѣвушка не отвѣчала и горько плакала.

— Да чего ты? Стало-быть, нельзя дѣло поправить? Стало-быть, убили ее?

Фанька махнула рукой и выговорила тихо.

— Нѣту, она жива, вѣрно. Я не о томъ. Какъ же намъ-то быть? Я думала: ты городской мѣщанинъ; я думала: полюбились мы, бѣжать можемъ. Думала: ты простой человѣкъ, да и вольный; а ты дворянинъ да монахъ. Ну, теперь мнѣ, стало-быть, одно осталось — топиться.

— Что ты, Богъ съ тобой! вскрикнулъ Павликъ.

— Топиться! Топиться! Больше дѣлать нечего. Чуяло мое сердце бѣду, вотъ она и пришла.

И Фанька начала такъ горько плакать, что Павликъ поневолѣ забылъ причину, вслѣдствіе которой и сознался во всемъ, т. е. забылъ и думать объ исчезновеніи старой няньки. Онъ взялъ дѣвушку за руку, привлекъ къ себѣ, сталъ цѣловать и повторялъ:

— Полно ты, перестань, о чемъ же убиваться?

Фанька все повторяла свое, что если бы она знала, что имѣетъ дѣло съ дворяниномъ и монахомъ, то никогда не стала бы видаться съ нимъ, привыкать къ нему. Павликъ, тронутый до слезъ отчаяньемъ дѣвушки, началъ горячо объяснять ей, что ничего худого не произошло, что какъ прежде, такъ и теперь онъ готовъ бѣжать вмѣстѣ съ нею, чтобы обвѣнчаться и жить гдѣ бы то ни было, или въ «Москвѣ» у Хаджи, въ разбойничьей шайкѣ, или у мужика Андреяна, по близости отъ ихъ усадьбы. Павликъ началъ строить разные планы: какъ онъ переупрямитъ своего опекуна, не пострижется теперь въ монахи, а будучи совершеннолѣтнимъ, получитъ обратно свою вотчину. Какъ они съ Фанькой заживутъ счастливо, и будетъ она опять въ дворянскомъ состояніи, какъ была дѣвочкой.

Утѣшенія юноши мало подѣйствовали на дѣвушку: она сидѣла грустная, молчаливая, не противорѣчивъ, но видима и не соглашалась съ нимъ.

— Вотъ что, — вымолвила она наконецъ, послѣ долгой паузы. — Унтеръ еще у насъ, скажу я ему все. Умнѣе его, Павликъ, человѣка на свѣтѣ нѣту. Меня онъ любитъ. Скажу я ему все, и онъ надоумитъ меня, какъ намъ быть. А можетъ, онъ и барыню ту разыщетъ, или няньку, что ли твою. Какъ же они сказывали, что и барина увели съ нею, а баринъ-то — ты, да еще монахъ.

— Да не монахъ, а послушникъ! — уже сердито вскрикнулъ Павликъ.

— Ну, не монахъ. И слава тебѣ, Господи, что еще не монахъ, — улыбнулась Фанька. — Такъ можно мнѣ съ Унтеромъ побесѣдовать? Дозволяешь ты?

— Вѣстимо. Но вѣдь онъ совсѣмъ дуракъ.

— Какъ можно! Онъ умнѣющій. Батька его почитаетъ. Коли я ему все скажу и онъ вступится въ наше дѣло, то погляди, все выговоритъ. Онъ можетъ даже батькѣ приказать няньку освободить и доставить сюда.

Павликъ проводилъ дѣвушку до послѣднихъ кустовъ передъ хуторомъ, простился съ нею и быстро побѣжалъ въ монастырь, но затѣмъ пріостановился и задумался. Ему пришли на умъ слова Фаньки о бѣдѣ, которую она чуяла и ждала.

— Какъ она это сказала? Будто вѣрно бѣдѣ быть съ ней. А если это не бѣда, что я послушникъ, а не городской, то стало-быть ждать надо бѣды. Если ей ждать, то и мнѣ. Ея горе — мое горе. Помилуй насъ Богъ!

И Павликъ весь вечеръ продумалъ о высказанномъ предчувствіи Фаньки и смущался.

VIII.

И эта бѣда, которую будто бы предчувствовала Фанька, дѣйствительно не заставила себя долго ждать.

Однажды послѣ обѣдни, отецъ игуменъ позвалъ къ себѣ юношу, чтобы угостить чаемъ. Вскорѣ послѣ Павлика явился и Антоній пришедшій прямо изъ Каинска. Отецъ экономъ по обычаю сталъ передавать все, что было новаго въ городкѣ. Ѳеодосій, давно отказавшійся отъ міра, всегда добродушно выслушивалъ все, что Антоній разсказывалъ ему. Не отлучаясь ни на шагъ изъ Лысогорскаго монастыря, отецъ Ѳеодосій зналъ почти все, и чуть не зналъ почти всѣхъ обывателей городка. Антоній, какъ ходячая газета, все передавалъ игумену ежедневно, а былъ онъ лично знакомъ со всѣми и зналъ все, подноготную каждаго.

На этотъ разъ, Павликъ, присутствуя при докладѣ эконома, слушалъ какъ бы продолженіе давно начатаго повѣствованія.

Отецъ игуменъ добродушно разспрашивалъ о разныхъ лицахъ. Павликъ думалъ, что все это — знакомые игумену, а между тѣмъ Ѳеодосій справлялся о положеніи дѣлъ или здоровьи людей, которыхъ онъ никогда въ жизни не видалъ, но о которыхъ постоянно слыхалъ нѣсколько лѣтъ подрядъ отъ эконома.

Передавъ много новыхъ городскихъ вѣстей и толковъ, которые Антоній называлъ словомъ «язычество народное», экономъ прибавилъ:

— А пуще всего много въ городѣ язычества по одному важнѣющему дѣлу. На базарѣ стонъ стоялъ. У воеводскаго правленія туча народу. Будетъ, должно, расправа нынѣ, либо завтра. И изъ-за кого этотъ шумъ, отецъ игуменъ? Погадай-ка.

— Ужъ не знаю; говори, — отозвался игуменъ.

— О Свиномъ хуторѣ шумѣли.

При этомъ названьи, Павликъ вздрогнулъ и навострилъ уши.

— Что-жъ такое? — спросилъ Ѳеодосій.

— Да дѣло мудреное, разобраться трудно. Можетъ — правда, а можетъ — и все вранье. Давно такое болтали, да не было никакихъ уликъ, а нонѣ вотъ, какъ завелся новый воевода, наслалъ сюда новыхъ дьяковъ да разныхъ засѣдателей и повытчиковъ, то все въ городѣ пошло на новый ладъ. Новая метла помела. Дошло дѣло и до Макарки Кривого съ его сыномъ да дочкою. Должно, не сдобровать имъ теперь.

Павликъ измѣнился въ лицѣ при этихъ словахъ и невольно опустился на спинку стула, на которомъ сидѣлъ. Лице его измѣнилось, но ни игуменъ, ни экономъ не обратили на него никакого вниманія.

— Уже вотъ недѣли двѣ, — продолжалъ Антоній, — ходилъ слухъ, что доберутся до Свиного хутора. Самъ Макарка мнѣ сказывалъ, что на него клевета пошла, что ему хоть бросать свой дворъ и уходить въ другія мѣста. Вотъ оно теперь такъ и вышло. Теперь всѣ заразъ заговорили. Былъ здѣсь какой-то баринъ въ Каинскѣ, и баринъ этотъ гостилъ у бригадира съ женою и съ сынкомъ, а съ ними и трое людей. Съ недѣлю тому выѣхали они всѣ во-свояси, а черезъ сутки пришли всѣ обратно пѣшкомъ: на пути подорожники ихъ облегчили. Дѣло простое, сколько разъ бывало. Да вотъ хоть-бы съ нашимъ послушникомъ, — обернулся Антоній къ Павлику.

Ѳеодосій тоже взглянулъ на юношу и уставился на него глазами. Измѣнившееся лицо Павлика и его чрезъ мѣру блестящіе глаза привлекли вниманіе игумена. Ѳеодосій подивился лицу юноши, но затѣмъ сообразилъ, что если ему любопытны росказни, доходящія изъ міра, то юношѣ-послушнику онѣ должны быть еще любопытнѣе.

— Ну, вотъ, — продолжалъ Антоній, — все и зашумѣло. Самъ вѣдаешь, отецъ игуменъ, что за человѣкъ нашъ бригадиръ. Трогай, кого хочешь, все сойдетъ съ рукъ, а его не трогай. А тутъ, какъ на грѣхъ, его сродственника съ женой, да съ ребенкомъ, ограбили да напужали, да и почитай осрамили. Имущества-то, экипажей и коней, имъ, вишь, не жалко, а срамъ великъ! Выѣхали изъ города съ почетомъ — всѣ провожали, а тутъ вдругъ — глядь, а они назадъ пѣшіе идутъ! А пуще всего…

И Антоній остановился, началъ хохотать и не сразу могъ проговорить:

— Пуще всего обида, что баринъ-то этотъ, бригадирскій родственникъ, босой пришелъ, вотъ во-очію такъ, какъ нашъ Павелъ. Люди-то его остались въ обуви, а съ него сапоги сняли. Сказываютъ — больно ужъ на немъ хорошіе московскіе сапожки были. Ну, вотъ теперь содомъ и стоитъ. Всѣ и галдятъ.

— Да Макарка-то тутъ при чемъ же? — замѣтилъ Ѳеодосій.

— А Макарка-то Кривой тутъ и повиненъ. Поднялъ бригадиръ все начальство на ноги, сталъ грозиться, кричать, собрался совсѣмъ въ столицу ѣхать, самой царицѣ жалиться. А тутъ вдругъ кто-то изъ людей гостя заглянулъ на Свиной хуторъ, да и накрылъ тамъ одну изъ лошадокъ. Должно научили, гдѣ искать по горячимъ слѣдамъ.

— Что ты? — удивился игуменъ.

— Да. Одна изъ лошадокъ, угнанныхъ разбойниками, и окажись на дворѣ у Кривого. Какъ это вышло — не знаю. Ну, вотъ за него и схватились. Тутъ и пошли всѣ вспоминать, что было и за годъ, и за четыре, и больше лѣтъ. Все припомнили. Схватились и за сынка его. Зачѣмъ пріѣзжаетъ да уѣзжаетъ? Жить не живетъ на хуторѣ, а на побывкахъ бываетъ часто. Должно быть, онъ и есть, въ числѣ прочихъ, конокрадъ. А что Макарка притонъ держитъ — это ужъ сколько годовъ всѣ болтаютъ. Тутъ вспомнили и про колдунью, что водится у нихъ на хуторѣ. Какая-то барыня пришла къ засѣдателю, Новикову прозвищемъ, и докладывать стала, что колдунья эта — никто иная, какъ дочь хозяйская, сама Фаина. Барыня тамъ гадала какъ-то и своими глазами видѣла, какъ эта самая Фанька вдругъ на метлѣ верхомъ изъ трубы упала. Ударилась она объ полъ два раза и изъ молодой въ старую бабуху обернулась.

— О, Господи, страсти какія! — суевѣрно перекрестился и вздохнулъ отецъ игуменъ.

Въ то-же мгновеніе оба монаха невольно обернулись къ юношѣ. Павликъ простоналъ и сидѣлъ, схвативши себя за голову.

— Что ты? Полно? — произнесъ Ѳеодосій. — Не пужайся. Теперь день, да и мы въ обители. Чего испужался? Вишь, что значитъ ребенокъ еще махонькій.

Но Павликъ не отвѣчалъ и почти не слыхалъ словъ игумена. Онъ сидѣлъ, закрывъ лицо руками отъ полученнаго удара въ самое сердце.

— Вишь, какъ горячо принялъ, — замѣтилъ Антоній. — Да ты вотъ что, Павелъ. Есть такая пословица мірская: не всякому слуху вѣрь! Это все болтаютъ, а я уже тебѣ сказывалъ разъ, что я Макарку этого знаю и дѣвочку его тоже. Тутъ, мнѣ сдается, вранья и язычества верхомъ накладено.

— Ну, что-же будетъ? — спросилъ Ѳеодосій, оживляясь.

— А вотъ, бригадиръ весь городъ на ноги и поднялъ. Начальство-то на себя брать почему-то не хочетъ всѣхъ разслѣдованій. Имъ Макарку Кривого трогать не очень пріятно. Вѣдь они съ нимъ, скажу я по правдѣ, въ ладахъ живали, отъ него имъ перепадало кое-что. Бригадиръ, должно, это понялъ и, обойдя начальство, народъ поднялъ. Говоритъ — такъ жить намъ нельзя! Мы сами отъ всего разстраиваемся, — мы и расправимся. Вотъ, нынѣ послѣ полудня народъ долженъ итти на хуторъ, всѣ обстоятельства разъяснить. И я хочу итти! Ужь ты, отецъ игуменъ, меня отпусти. Желательно мнѣ посмотрѣть хоть однимъ глазкомъ, что тамъ будетъ.

— Ступай, ступай.

— Погляжу. Приду — тебѣ все доложу.

— Иди, что-жъ, — оживился отецъ Ѳеодосій. — Да что будетъ-то тамъ?

— А ужь что будетъ — невѣдомо. Такой слухъ ходитъ, что Макарку, пожалуй, коли что найдутъ, въ дубье примутъ и уложатъ. Вѣстимо, народъ можетъ въ четверть часа времени весь хуторъ разнести. Его до смерти изобьютъ, а колдунью, пожалуй, и сожгутъ.

— Какъ сожгутъ? — воскликнулъ Павликъ, поднимаясь съ мѣста.

Онъ былъ блѣденъ какъ снѣгъ и трясся всѣмъ тѣломъ.

— Ишь, какъ его! — воскликнулъ Ѳеодосій. — Брось, Антоній. Не разсказывай. При молодыхъ много чего не надо говорить. Ишь, какъ бѣднягу напугалъ. Поди ты къ себѣ, нрилягъ, успокойся, — прибавилъ игуменъ, обращаясь съ участіемъ къ молодому малому.

Павликъ, не прекословя, пошатываясь вышелъ изъ кельи игумена, и не помня себя, почти не сознавая окружающаго, едва добрелъ до своей башенки. Голова у него шла кругомъ, и онъ сознавалъ только одно, что ему непремѣнно нужно итти тоже, видѣть и слышать все, что произойдетъ на Свиномъ хуторѣ. Чрезъ нѣсколько мгновеній, пріободрясь, онъ рѣшился и направился въ келію Антонія. Экономъ еще не возвращался отъ игумена, и Павликъ сѣлъ на крылечко, въ ожиданіи его. Когда Антоній показался на дворѣ, Павликъ бросился къ нему, схватилъ его за руку и проговорилъ взволнованнымъ голосомъ:

— Отецъ Антоній, возьми меня съ собой.

— Куда? — изумился экономъ.

— А коли пойдешь туда, на Свиной хуторъ, возьми меня.

— Зачѣмъ тебѣ?

— Сдѣлай милость, возьми. Поглядѣть.

— Что-жь любопытно развѣ?

— Да, ради Создателя возьми! Я буду около тебя. Мнѣ только посмотрѣть.

— Не годно, голубчикъ Павелъ. Ты послушникъ молодой. Я Макарку знаю, бывалъ у него. Я могу итти, якобы свидѣтель: въ его-ли пользу сказывать что, или противъ него показывать, тамъ видно будетъ. А ты-то при чемъ-же будешь?

— Возьми, отецъ Антоній, ради Создателя! Не возьмешь, — я самъ туда побѣгу. Ужъ лучше мнѣ съ тобой быть.

Антоній постоялъ въ нерѣшимости, какъ-бы соображая, потомъ пожалъ плечами и произнесъ:

— Ну, что-жь? Нечего дѣлать, пойдемъ. Только смотри: отцу игумену ни полслова; такъ сбирайся; времени, братецъ мой, терять нельзя, скоро надо итти.

Чрезъ полчаса монахъ и послушникъ уже пробирались по лѣсу, по направленію къ Свиному хутору. Нѣсколько разъ по дорогѣ Антоній, взглянувъ на лицо молодого малаго, повторялъ:

— Ай, вернись лучше! На тебѣ и такъ лица нѣту отъ однихъ моихъ словъ. А коли ты самъ что увидишь, еще пуще напугаешься. Иди лучше домой.

Но Павликъ не отзывался, или отвѣчалъ кратко и глухимъ голосомъ:

— Нѣтъ, нѣтъ…

И еще быстрѣе двигался онъ впередъ.

Все, что представилось взору юноши около Свиного хутора, все, что онъ увидѣлъ и услышалъ, все, что онъ перечувствовалъ, осталось у него въ головѣ и на душѣ какъ какой-то страшный сонъ. Когда они приблизились къ хутору, то уже издали былъ слышенъ гулъ людскихъ голосовъ. Едва только подошли они къ самому двору Макарки, какъ толпа мѣщанъ, мужиковъ и бабъ, даже ребятъ, окружавшая дворъ Макарки, отбила послушника отъ эконома. Когда Павликъ оглядѣлся, то увидѣлъ, что стоитъ одинъ среди незнакомыхъ ему лицъ. Въ толпѣ шелъ говоръ все о томъ же. Поминали Макарку, его сына и дочь. Чаще всего повторялись слова: «конокрадъ» и «колдунья». Павликъ глядѣлъ впередъ, на окна дома Макарки, и ждалъ чего-то. Онъ не обратился съ вопросомъ ни къ кому, но изъ говора народа уже зналъ, что бригадиръ и еще кое-кто осматривалъ весь домъ и дворъ и что вслѣдъ затѣмъ будетъ расправа. Павлику представлялось, что сейчасъ, тутъ-же исколотятъ до смерти Макарку, а затѣмъ примутся за Фаньку и будутъ ее жечь, какъ вѣдьму-колдунью. Но какъ жечь? Гдѣ жечь? — Павликъ себя не спрашивалъ.

Много-ли прошло времени, пока онъ стоялъ въ толпѣ, онъ не зналъ и не помнилъ. Наконецъ вся толпа двинулась, загудѣла. Кто-то вышелъ на крыльцо дома. Павликъ приглядѣлся, ахнулъ и схватился за грудь руками. Три солдата вели Макарку, со связанными назади руками, а за нимъ, точно такъ же скрученная, шла она, его дорогая Фанька. Толпа разступилась. Взятые двинулись подъ конвоемъ. За ними вслѣдъ поѣхалъ бригадиръ, на тройкѣ великолѣпныхъ лошадей, важно и сердито оглядываясь по сторонамъ. За экипажемъ двинулся и весь народъ.

Павликъ хотѣлъ было итти вмѣстѣ со всѣми въ городъ, видѣть все, выпить чашу до дна, но, пройдя нѣсколько шаговъ, тяжело опустился на землю.

IX.

Когда хозяина Свиного хутора и его дочь привезли въ городъ связанныхъ, то всѣ обыватели поднялись на ноги.

Простое приключеніе стало событіемъ. Всѣ, конечно, въ Каинскѣ знали, или видѣли, или слышали про Макарку Кривого и его дочь. Во всемъ городкѣ не было человѣка, который-бы не зналъ, что Макарка — человѣкъ подозрительный и загадочный. Явился онъ Богъ вѣсть откуда, живетъ богато, не пашетъ, не сѣетъ, не хозяйничаетъ, а человѣкъ зажиточный, какъ если-бы держалъ постоялый дворъ, а не жилъ въ трущобѣ. Уже давнымъ давно считали его разбойникомъ, и конокрадомъ, и притонодержателемъ. Всѣ знали это, поговаривали объ этомъ, но и только. Это дѣло касалось начальства, а начальство ничего не дѣлало. Точно такъ же всѣ давно знали, что дочь Макарки — дѣвченка нелюдимка, въ городѣ никогда не бываетъ, и пожалуй даже она еще болѣе подозрительное и загадочное существо. Всѣ знали, что на Свиномъ хуторѣ проживаетъ гадалка. Другіе говорили, что не простая гадалка, а настоящая колдунья. Одни были увѣрены, что на Свиномъ хуторѣ изрѣдка появлялась вѣдьма, прилетая на метлѣ въ трубу, конечно — поздно вечеромъ и по ночамъ. Другіе обыватели увѣряли, что никакая вѣдьма не прилетаетъ, а въ самомъ Свиномъ хуторѣ живетъ вѣдьма. И никто иная, какъ сама дочь Макарки. Нѣкоторыя барыни и мѣщанки, рѣшавшіяся гадать на хуторѣ о своей судьбѣ, разсказывали, что колдуетъ старая, чуть не столѣтняя старуха. Но правда, старуха эта очень похожа съ лица на дочь Макарки. И нашлись барыни, которыя божились, что при нихъ, на ихъ глазахъ, совершалось диковинное дѣло: молодая дочь хозяина, ударившись объ полъ, обращалась тотчасъ же въ столѣтнюю старуху и принималась колдовать. Вообще всѣ слухи о Макаркѣ и о Фанькѣ въ городѣ были такимъ мудренымъ клубкомъ росказней, что его не подъ-силу было-бы распутать самому опытному судьѣ.

Теперь, когда прошелъ слухъ, что извѣстный и сановитый баринъ-бригадиръ, разсердившись на начальство и на всѣхъ, взялся самъ за дѣло, весь городокъ заволновался. Бригадиръ созвалъ кучу народа, угостилъ виномъ и самъ походомъ пошелъ на Свиной хуторъ. Крѣпко ругая власти, онъ грозился, что самъ распорядится: не только Макарку засадитъ въ острогъ, а и самого воеводу — и того сошлетъ въ Сибирь.

— Только поѣхать ему въ столицу, — болталъ и народъ теперь, — то все кверху ногами поставитъ онъ.

Власти городскія присмирѣли или не знали, какъ имъ быть, но только никто изъ нихъ не тронулся. Бригадиръ отправился съ толпою на хуторъ и явился обратно въ городъ съ плѣнниками.

Когда толпа съ Макаркой и его дочерью явилась въ городъ, то со всѣхъ улицъ повалилъ къ нимъ на встрѣчу народъ, и уже огромная толпа, чуть не въ тысячу человѣкъ всѣхъ сословій, подступила къ зданію присутственныхъ мѣстъ и къ стоящему невдалекѣ острогу.

Тутъ и власти оказались на лицо, но онѣ уже были на второмъ планѣ. Бригадиръ, какъ-бы взявши бразды правленія въ свои руки, приказалъ двумъ подвернувшимся чиновникамъ принять и засадить Макарку и его дочь въ острогъ.

Главная власть городка, правая рука воеводы — засѣдатель Новиковъ былъ страшно оскорбленъ самоуправствомъ бригадира и мысленно поклялся отомстить ему чѣмъ либо.

На другой день, утромъ, въ большой горницѣ Нижняго Земскаго Суда, предъ засѣдателемъ Новиковымъ, предъ двумя чиновниками и предъ бригадиромъ, важно сидѣвшимъ посередкѣ на креслѣ, стояли связанные притонодержатель и его дочь. Имъ дѣлался допросъ объ ограбленіи родственника бригадира, а равно о пропажѣ безъ вѣсти старухи, жившей около монастыря, съ которой видѣли наканунѣ Акима Сусликова. Макарка Кривой, во сто разъ болѣе опытный, нежели думало о немъ начальство, понимавшій теперь отлично свое положеніе, знавшій, что его ждетъ, знавшій, что ему дѣлать, съ нескрываемымъ презрѣніемъ оглядывалъ судей своимъ однимъ глазомъ. Борисъ Челышевъ, побывавшій въ допросахъ и въ острогѣ у московской волокиты, знатной, столичной и властной, побывавшій и въ Сибири, прошедшій затѣмъ огонь и воду, стоялъ теперь передъ властями заштатнаго и захолустнаго городка. И самъ этотъ важный бригадиръ, который былъ тутъ для всѣхъ великой персоной, для него, Бориса Челышева, былъ почти ничтожество. Такихъ-ли онъ видалъ! Съ такими-ли дѣло имѣлъ! И умный, бывалый во всякихъ «переплетахъ» мужикъ, стоя передъ столомъ своихъ судей, окончательно не могъ себя сдерживать. Въ каждомъ словѣ его звучало одно лишь полное презрѣніе и злобная насмѣшка. Дѣйствительно, Макаркѣ все дѣло было только смѣшно. Все настолько казалось ему забавнымъ, что онъ каждую минуту готовъ былъ расхохотаться. Да и что-же грозило ему? Свиной Хуторъ бросить, итти на другое мѣсто и тамъ заводить то-же самое. Что-жъ? Если новое мѣсто будетъ теплое, такъ въ пять-шесть грабежей онъ выстроитъ не такой дворъ! А острогъ, плети или кнутъ на площади, а тамъ Сибирь? Кнутъ не страшенъ, а изъ острога только лѣнивый не бѣгалъ. Сказывается въ народѣ, что изъ острога только стѣны его не бѣгаютъ! А не уйдетъ изъ острога, то палача закупитъ и, легко наказанный, пойдетъ въ каторгу, а изъ нея — обратно въ Россію.

Рядомъ съ притонодержателемъ стояла Фанька, сгорбленная, со связанными на спинѣ руками, блѣдная какъ полотно, съ лихорадочно блестѣвшими глазами. Она отнеслась къ происшествію совершенно иначе.

Съ тѣхъ поръ, что она была у Макарки, съ нимъ бывали разныя бѣды: его брали, засаживали, и снова онъ появлялся домой, но ее никогда не трогали. Она слыхала, что есть остроги и есть власти, съ которыми плохо имѣть дѣло, по сама она ни разу не попадалась. Теперь дѣвушка боялась не острога и кандаловъ, не Сибири. Она тоже слыхала и отъ Макарки, и отъ другихъ, что, посидѣвъ, можно убѣжать. Дѣвушка боялась совершенно иного: разлуки съ милымъ. Если ее будутъ судить и доказывать, что именно она колдунья, а не кто другая, то онъ перепутается на смерть и не захочетъ съ ней увидаться. Пока она будетъ сидѣть въ острогѣ, а затѣмъ пойдетъ въ Сибирь, мало-ли что можетъ быть! Онъ пострижется въ монахи, а то встрѣтитъ другую, полюбитъ ее и съ этой другою убѣжитъ. И тогда, конечно, все пропало. Если ее послѣ суда казнятъ тутъ на площади плетьми, или даже отрубятъ голову, или сожгутъ какъ колдунью, что бывало не разъ въ краю, то не все-ли равно? Если ей грозитъ разлука съ Павликомъ, то ужъ лучше смерть!

Когда начался подробный допросъ виновныхъ, на всѣ вопросы судей Макарка отвѣчалъ кратко и грубо.

— Какъ ты смѣешь такъ разговаривать! — вскрикнулъ нажонецъ бригадиръ.

— А какъ-же мнѣ разговаривать, ваше сіятельство? — отозвался Макарка.

— Я не сіятельство. Не балуйся! Ты не дуракъ.

— Да это все одно. Не нравится, — буду говорить «ваше преосвященство».

— Ахъ ты негодяй! — вскрикнулъ наконецъ бригадиръ, качая головой.

— Какъ-же вамъ угодить? Вѣдь не могу-же я васъ звать, какъ-бы слѣдовало — «ваше, молъ, кнутобойничество!»

Если-бъ не необходимость довести дѣло до конца, то конечно и бригадиръ, и чиновники, выведенные изъ терпѣнія, тотчасъ-же отослали-бы Макарку на запоръ. Въ концѣ концовъ, въ допросѣ, длившемся около получаса, отъ притонодержателя не добились ничего. Онъ упорно отвѣчалъ или дерзостями, или двусмысленностями, а часто вовсе не отвѣчалъ и принимался смѣяться. Основаніемъ всѣхъ его отвѣтовъ служило одно: оклеветали его сильные люди, хотятъ поживиться! Такъ что-жъ тутъ дѣлать? Пускай губятъ, а откупаться онъ не станетъ.

О грабежѣ имущества родственника бригадирскаго, Макарка не захотѣлъ вовсе говорить, а о свиданіяхъ сына со старухой Антипьевной выразился шуткой.

— Можетъ, онъ выкралъ старую и женился гдѣ на ней. Теперь счастливо поживаютъ и по насъ съ вами не тужатъ!!

Макарку наконецъ передали солдату, отправили въ камеру и заперли. Фанька осталась одна передъ столомъ. Сначала ее стали разспрашивать подробно о томъ, какое житье-бытье на хуторѣ: что дѣлаютъ? кто бываетъ? дѣйствительно-ли ея отецъ притонодержатель, скрывающій и разбойниковъ, и краденыхъ лошадей, и всякое добро? Дѣвушка, конечно, отвѣчала, что она ничего не знаетъ, но въ голосѣ ея слишкомъ ясно слышалась ложь.

— Вѣдь ты все лжешь! — восклицалъ кто нибудь изъ судей, а особенно часто — Новиковъ.

Фанька молчала и не отзывалась, какъ-бы соглашаясь съмнѣніемъ чиновниковъ.

— Ну, а теперь, — заговорилъ бригадиръ, — говори о себѣ. Правда-ли, что у васъ по ночамъ колдовство бываетъ? Колдунья какая-то приходитъ, народъ морочитъ. А кто сказываетъ, что та колдунья — вѣдьма истинная, а вѣдьма-то — ты сама.

На этотъ разъ лицо дѣвушки, и голосъ ея, и всѣ отвѣты, — все было иное. Она преобразилась. За мгновенье назадъ смущенье сказывалось во всей ея фигурѣ, отвѣты звучали ложью. Теперь-же она выпрямилась, смѣло смотрѣла въ глаза своимъ судьямъ и горячо оправдывалась. Правдивость и искренность звучали въ каждомъ словѣ. На всѣ вопросы Фанька отвѣтила то-же, что когда-то говорила Павлику. Дѣйствительно, на Свиномъ хуторѣ бывала старуха, которая одѣвалась въ простыню для пущаго страху и яко-бы колдовала, гадала и предсказывала. Но все это одно ряженье было, одно скоморошество. Что-же касается до того, кто принималъ на себя личину колдуньи, то Фанька отзывалась полнѣйшимъ невѣдѣньемъ. Она сама тутъ ни при чемъ!

— Такъ эта колдунья не ты? — спросилъ бригадиръ.

Фанька отвѣтила: «Нѣтъ», но при этомъ словѣ и лицо, и голосъ были опять другіе. На этотъ разъ это одно слово прозвучало иначе, какъ будто, послѣ правдивыхъ отвѣтовъ, дѣвушка снова лгала.

X.

Наступила пауза. Судьи перестали опрашивать дѣвушку и поглядывали другъ на дружку. На лицахъ ихъ было ясно написано: «Что-жъ съ нею дѣлать?» Бригадиръ, понявши чиновниковъ по ихъ взглядамъ, пожалъ плечами и выговорилъ, не обращаясь ни къ кому:

— За гаданье въ острогъ не сажаютъ, — прямо скажу. За колдованье наказуютъ. А тутъ его не было, судя по ея разсказу.

Наступило снова молчанье.

— Что-жъ тутъ дѣлать? — выговорилъ наконецъ молодой засѣдатель Новиковъ.

— Да на время все-таки посадить съ отцомъ, а тамъ видно будетъ, — сказалъ одинъ изъ двухъ молчавшихъ чиновниковъ. — Пускай она признается, кто такая та вѣдьма, что бываетъ на хуторѣ; тогда мы ее отпустимъ.

— Да, конечно… — подхватилъ лукаво Новиковъ. — Пускай скажетъ, гдѣ намъ найти ту вѣдунью.

— Ну, если искать вѣдьму, — замѣтилъ улыбаясь бригадиръ, то долгое время пройдетъ. Вы знаете-ли, сударь мой, гдѣ вѣдьмы водятся и гдѣ ихъ пребываніе-съ? Ихъ пребываніе-съ — около града Кіева, далече отсюда. Когда будетъ та вѣдьма прилетать на метлѣ, мы ее, вѣстимо, не поймаемъ. А ѣхать за нею въ Кіевъ, да ловить по ночамъ, да въ числѣ многихъ прочихъ вѣдьмъ узнать, которая наша — будетъ очень мудрено-съ и хлопотно-съ. И бригадиръ началъ добродушно хохотать.

— Вы, стало быть, ваше высокородіе, не вѣрите, что таковыя водятся? — сказалъ тотъ же чиновникъ, поглядывая на Новикова.

— Простите. Есть такія повѣрья людскія, которымъ уважающій себя человѣкъ вѣрить не долженъ, — серьезно заговорилъ бригадиръ. — Въ нечистую силу, въ домовыхъ, лѣшихъ, водяныхъ, колдуновъ да вѣдьмъ, знаете-ли, кто вѣритъ?

— Кто-же-съ? — спросилъ Новиковъ досадливо.

— А тотъ, кто грамотѣ не знаетъ-съ. Я вотъ какъ различаю людей: какъ кто грамотно написать не можетъ, прочесть толково страничку не можетъ, такъ ужъ вѣрно кладите: и въ нечистую силу всѣмъ сердцемъ вѣритъ. Ну, да не въ этомъ дѣло, а вотъ съ нею-то какъ-же? Я ее не могу почесть ни за колдунью, ни за вѣдьму, такъ какъ оныхъ персонъ на свѣтѣ нѣту. Поэтому я и не знаю, за что мы ее сажать будемъ?

— Пускай назоветъ, — отозвался Новиковъ уже обиженнымъ голосомъ, — кто та баба, что скоморошничала и народъ морочила. Тогда отпустимъ. Ну, сказывай теперь, кто та баба? — обратился онъ къ Фанькѣ.

— Не знаю, — отозвалась дѣвушка, уже нѣсколько ободрившаяся. Если бы знала, то сейчасъ же назвала. Я ни въ какія дѣла не мѣшалась. Меня батька держалъ въ сторонѣ отъ своихъ всякихъ затѣй. Я только готовила ему, да горницы убирала, а какъ бывали какія у него дѣла, то онъ мнѣ ничего не повѣрялъ. Онъ въ меня вѣры не имѣлъ, да и я въ его озорныя дѣла вступаться не хотѣла. Будь онъ душегубъ, — какое мнѣ дѣло? Зачѣмъ же я изъ-за него себя губить буду?

— Какъ ты разсуждаешь о родномъ отцѣ, — покачалъ головой бригадиръ.

— Ну, а если онъ мнѣ не родной, баринъ? — воскликнула Фанька. — Если я ему совсѣмъ чужая, да отъ него всякія только мученья претерпѣвала! Какъ тогда по вашему!

Наступило сразу молчанье, и начальство съ удивленьемъ разглядывало дѣвушку.

— Объяснися, — вымолвилъ бригадиръ.

— Нѣтъ, баринъ. Теперь объяснять ничего я не стану. Скажу только опять, что я ни въ какія дѣла Макаркины невступала, что я ему совсѣмъ чужая. Я сама отъ него терпѣла только одни побои и всякое мучительство. И грѣхъ вы, великій грѣхъ примете на себя, если загубите меня изъ-за вины моего мучителя.

— Вотъ вамъ и здравствуйте! — выговорилъ бригадиръ. — Ну, стало, и впрямь ее отпустить надо. Да ты скажи, дѣвушка: если тебя теперь на Свиной хуторъ отпустятъ жить, убѣжишь ты или нѣтъ!

— Зачѣмъ мнѣ убѣгать? Я неповинная…

— Обѣщаешься ты проживать смирно на хуторѣ, и если мы тебя потребуемъ сюда для допроса, показать что, по всему этому дѣлу, то ты покажешь? За то никакой бѣды тебѣ не будетъ.

Фанька молчала и какъ бы соображала.

— Вотъ подумай, поразсуди, да и отвѣтствуй. Ты намъ покажи все, что знаешь про этого Макарку, а мы тебя не засадимъ. Когда же онъ уйдетъ у насъ въ Сибирь, ты хозяйкою на хуторѣ и останешься, дочь-ли, не дочь. Ну, отвѣтствуй, согласна на уговоръ!

— Согласна, — глухо произнесла Фанька, и румянецъ засіялъ на лицѣ ея.

«Тогда ничто не пропало», — думалось ей: — «буду съ нимъ видаться, и послѣ вмѣстѣ убѣжимъ куда-нибудь и заживемъ счастливо».

И пока дѣвушка съ радостнымъ трепетомъ на сердцѣ думала о томъ, что дѣло вдругъ повернулось совершенно иначе что она свободна и будетъ видаться съ Павликомъ, она такъ замечталась, что не слыхала, какъ два раза бригадиръ обратился къ ней со словами:

— Можешь итти.

Она продолжала стоять передъ столомъ, но наконецъ, вдругъ пришла въ себя. Около нея стоялъ бригадиръ и что-то дѣлалъ за ея спиной, гдѣ были связаны руки.

— Стой! стой! не вертися. Видишь, какъ мнѣ тебя жалко стало. Острожныя обязанности на себя взялъ. Не вертися, а то обрѣжу.

И Фанька вдругъ почувствовала, что руки ея, уже давно затекавшія, освободились. Веревка упала на полъ; она потянула руки и радостно, съ восторженной благодарностью глянула въ лицо важному барину.

— Ну, вотъ и Богъ съ тобой, вертай на свой хуторъ, — сказалъ онъ и прибавилъ, грозя пальцемъ предъ самымъ ея лицомъ: — Только помни, глупая; захочешь бѣжать — хуже будетъ. Живи и не бойся ничего, а когда прикажутъ тебѣ итти сюда на допросъ, опять-таки безъ страху или и докладывай намъ, что спросимъ. Ну, ступай.

Чрезъ нѣсколько минутъ Фанька была уже на улицѣ. Народъ снова стоялъ на площади. Фанька подняла съ плечъ платокъ, накинула его себѣ на голову, и смѣшавшись съ первой же ближайшей кучкой народа, стала быстро пробираться по толпѣ. Ей хотѣлось скорѣе быть дома, на хуторѣ, а затѣмъ скорѣе бѣжать на гору. Если его тамъ нѣтъ, то итти къ самому монастырю. Ей хотѣлось скорѣе объясниться съ нимъ. Дойдетъ до него слухъ, что она въ острогѣ, что она признана начальствомъ за вѣдьму, — тогда все пропало. Она не рада будетъ и свободѣ своей. И Фанька, пробираясь въ толпѣ, уже была на краю площади. Нѣсколько словъ, сказанныхъ около нея, вдругъ остановили ее.

— Охъ, дурень! — громко оралъ какой-то рыжій мѣщанинъ. — Тебѣ же толкомъ говорятъ — не прозѣваемъ! Нельзя сейчасъ сжечь, надо разслѣдовать. Вотъ ее нонѣ судить будутъ, на ночь окропятъ святой водой, чтобъ она, значитъ, смирна была и не улетѣла, а завтра по утру дровъ натаскаютъ да середи площади и сожгутъ.

Фанька пріостановилась и съ трепетомъ стала прислушиваться.

— Зачѣмъ же водой-то кропить, дядя? — спросилъ молодой парень.

— А затѣмъ, — важно отвѣчалъ рыжій мѣщапинъ, — что вѣдьма въ полночь сейчасъ тебѣ сядетъ на метлу, и прощай! И лови ее. Ей всюду дорога. Она тебѣ подъ облака ахнетъ и завьется. А какъ, значитъ, на ночь окропятъ ее святой водой, она какъ пришибленная до утра и пролежитъ, а утромъ бери ее. Днемъ метла не дѣйствуетъ, днемъ садись на нее кто хошь — ничего не будетъ. Вѣдьма — не вѣдьма, чертъ — не чертъ; метла будетъ какъ метла.

— А ночью, — вступился третій мѣщанинъ, — неужто ночью на метлу сѣсть никому нельзя?

— И, Боже упаси! Пробовали такіе-то люди и безъ вѣсти пропадали.

— Ахъ ты, анафема, вотъ такъ кладъ! — весело отозвался какой-то купецъ. — Ай, батюшки, а я то не зналъ. Я нонѣ-же ночью мою жену насильно посажу верхомъ, пускай улетитъ въ трубу.

И онъ началъ хохотать.

— Да, смѣйся ты. Такъ-то вотъ смѣялись и другіе, а что съ ними было? — замѣтилъ рыжій.

— Такъ жечь-то будутъ?

— Будутъ, будутъ.

— Вѣрно?

— Завтра въ полдень, либо въ сумерки; тутъ, на этой самой площади.

— Надо придтить.

— Безпремѣнно. Прелюбопытное дѣло.

— А ты видалъ нешто?

— Разъ видѣлъ, — весело заговорилъ рыжій мѣщанинъ, — въ городѣ Кадомѣ жгли вѣдьму. Прелюбопытно. Только ее жгло-то не начальство, а мы, стало-быть, народомъ. Собрались — заперли ее въ банѣ въ махонькой, обложили, стало-быть, дровами, сѣномъ и всякими такими способами и зажгли.

— Ну, и что-жъ? Сгорѣла?

— Кто ее знаетъ? Ужъ очень жарко полыхало, не подойдешь. А когда, стало-быть, все потухло, стали рыться, то ее и не нашли.

— Какъ же это?

— Какъ же! Да такъ! Двѣ кости нашли и круглое такое, вродѣ костяной головы, нашли, даже съ зубами, — черепъ звать.

— Какъ?

— Черепъ — важно повторилъ мѣщанинъ.

— Чудно! — отозвалось нѣсколько голосовъ.

Фанька, стоявшая въ нѣсколькихъ шагахъ, двинулась отъ кучки собесѣдниковъ, но шаги ея были уже болѣе неувѣренны и робки. Она глубоко вздохнула, и слезы покатились у нея изъ глазъ. «А что, если у начальства семь пятницъ? Нынѣ отпустили, чуть не обласкали, а въ другой разъ возьмутъ, да послѣ допроса и будетъ вотъ все, что они болтаютъ. Помилуй Богъ! Каково горѣть на огнѣ, безвинно мучиться на этомъ свѣтѣ такъ, какъ грѣшники только на томъ свѣтѣ мучаются?»

И дѣвушка тихо и задумчиво шла по улицѣ вонъ изъ города. Но вскорѣ она была уже въ полѣ и, думая уже о предстоящемъ свиданіи съ Павликомъ, шла бодрѣе, почти бѣжала.

XI.

Павликъ вернулся въ монастырь съ отчаяньемъ на сердцѣ. То обстоятельство, что Фанька была взята подъ стражу вмѣстѣ съ Макаркой, подѣйствовало на юношу потрясающимъ образомъ. Фаньку взяли, конечно, не за конокрадство, не за вину хозяина хутора, а за ея собственную вину. Розсказни о томъ, что на хуторѣ водится нечистая сила, что тамъ бываетъ вѣдьма-колдунья, и что эта вѣдьма никто иная, какъ дочь хозяина, теперь получили какъ бы свое подтвержденье. Ужъ это не была болтовня горожанъ или монаховъ, а дѣйствительный фактъ. «Если власти городскія рѣшились арестовать дѣвушку, то стало-быть, у нихъ есть на это основаніе».

Вернувшись, онъ сидѣлъ въ своей кельи съ тяжелой головой и путался въ собственныхъ своихъ чувствахъ и ощущеніяхъ. Вновь возникшая и усилившаяся боязнь дѣвушки-вѣдьмы нераздѣлимо сливалась съ другимъ, еще болѣе сильнымъ, чувствомъ привязанности къ ней. Юноша чувствовалъ, что онъ страстно любитъ Фаньку и, вмѣстѣ съ тѣмъ, боится ее.

Понемногу распутываясь въ собственныхъ ощущеніяхъ, юноша дошелъ однако до открытія того, что онъ не столько боится дѣвушки, сколько думаетъ и убѣждаетъ себя, что обязанъ ея бояться, что это его долгъ, который, однако, исполнить сердце не хочетъ. Такъ, въ душевной борьбѣ прошелъ весь день. Ночью Павликъ бредилъ и стоналъ, часто просыпался и плакалъ.

На другой день, въ сумерки, явившійся отецъ экономъ еще болѣе взволновалъ послушника. Антошка, веселый, выпившій, но уже отчасти отрезвившійся по дорогѣ, изъ города прямо зашелъ въ башенку. Экономъ хотѣлъ узнать, какъ поживаетъ послушникъ, котораго онъ не видалъ послѣ ихъ прогулки на Свиной хуторъ.

— Ну, что, братъ Павелъ, любопытно было вчера? спросилъ онъ, входя.

Но поглядѣвъ въ лицо послушника, Антоній удивился.

— Что-жъ это ты? Аль за сутки не очухался отъ перепугу? Да и отчего? Народу напугался? Давно народу много не видалъ?

Павликъ ничего не отвѣчалъ, но спросилъ, былъ ли Антоній въ городѣ и что онъ знаетъ.

Антоній сѣлъ и подробно разсказалъ юношѣ цѣлую исторію со словъ городскихъ «язычниковъ», т. е. болтуновъ, или же просто собственнаго измышленія. Повѣствованіе его кончилось тѣмъ, чѣмъ кончились и пересуды на площади. Антоній объяснилъ, что черезъ день или два Макарку накажутъ плетьми и сошлютъ въ Сибирь, а колдунью сожгутъ.

Павликъ не отозвался ни единымъ словомъ, только страшно измѣнился въ лицѣ.

— Чуденъ ты, Павелъ, — сказалъ экономъ, — совсѣмъ ты махонькій ребенокъ, пужаешься всякихъ пустяковъ. Будутъ тутъ за нѣсколько верстъ отъ обители колдунью жечь, а ты тутъ, сидя въ своей кельи, боишься. Подумаешь, — она сядетъ на метлу верхомъ, да прямо къ тебѣ сюда и шаркнетъ въ башню.

Антоній сталъ смѣяться, покачивая головой.

— Да вѣрно-ли это? — рѣшился наконецъ вымолвить Павликъ. — Вѣрно-ли, что ее такъ накажутъ!

— Сожгутъ-то? Вѣстимо. Завсегда такъ бываетъ! Устроятъ на площади костеръ большущій, дровъ накладутъ, ее посадятъ поверхъ всего, а то и къ столбу привяжутъ. Да оно, родной мой, только на словахъ страшно, а такъ — ничего. Вотъ когда плетьми наказываютъ, то гораздо любопытнѣе и страшнѣе. Я видѣлъ. А это поджиганье совсѣмъ не любопытно. Огонь полыхаетъ, а посереди огня баба голая визжитъ и барахтается.

Когда экономъ ушелъ, Павликъ почувствовалъ чрезвычайный упадокъ силъ во всемъ тѣлѣ. Онъ легъ на кровать и тотчасъ же началъ горько рыдать. Мысль, что дѣвушка, ему дорогая, погибнетъ не нынче — завтра такой ужасной смертью, совершенно сломила его.

Пролежавъ до вечера и измучившись, Павликъ задремалъ и проснулся снова уже среди ночи. На дворѣ было особенно темно; все небо заволокло тучами. Павликъ отворилъ было окошко, но порывистый, холодный вѣтеръ, накрапывающій дождь, и отблески далекой молніи заставили юношу тотчасъ же снова закрыть окошко.

Павликъ, вслѣдствіе розсказней домашнихъ, боялся грозы пуще всего, въ особенности теперь. Мать и прежніе знакомые много натолковали ему, что грозы нужно бояться, въ особенности тѣмъ, кто грѣшенъ въ чемъ либо. Теперь же Павликъ невольно считалъ себя великимъ грѣшникомъ. Онъ слишкомъ глубоко чувствовалъ страстную любовь къ существу, обвиняемому въ сношеньяхъ съ нечистой силой.

Усѣвшись у затвореннаго окна, Павликъ все-таки выглядывалъ на пустырь. Громъ раздавался все яснѣе и ближе. Молнія сверкала чаще. И вдругъ, при новомъ яркомъ блескѣ молніи, освѣтившемъ сразу весь пустырь, Павликъ ясно увидѣлъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ своей башенки стоящую передъ ней бѣлую фигуру.

Павликъ слегка вскрикнулъ сдавленнымъ отъ страха голосомъ и отскочилъ отъ окна.

— «Кто-же это?! Что-же это?!» — сказалось въ немъ.

Въ пустынѣ за монастырской оградой никогда никто не появлялся, такъ какъ тутъ не было даже простой тропинки; ночью же, тѣмъ паче, некому и незачѣмъ было очутиться тутъ.

Бурная-ли темная ночь, или болѣзненное настроеніе юноши, или иное что подѣйствовало на Павлика, но онъ готовъ былъ отъ страху или лѣзть подъ свою кровать, или даже бѣжать изъ башенки черезъ монастырскій дворъ въ келью къ какому либо изъ монаховъ. Мысль, что это Фанька, — конечно, пришла ему на умъ. Но вѣдь она въ острогѣ, въ кандалахъ! Какъ же можетъ она явиться здѣсь, и вдобавокъ ночью? Нужна помощь сверхъ-естественной силы, чтобы Фанька могла очутиться теперь подъ его окномъ.

И въ эти мгновенья, ужасъ отъ боязни колдуньи взялъ верхъ надъ любовью. Павликъ самъ не зналъ, какъ очутился въ противоположномъ углу своей башенки, усѣлся на полу, съежился весь и уткнулъ лицо въ подогнутыя колѣни. Ему чудилось, что кто-то уже не стоитъ подъ окошкомъ, а лѣзетъ въ окно. Вотъ сейчасъ отворится оно, и явится не Фанька — молодая, красивая дѣвушка, его любящая, — а старая, отвратительная вѣдьма, съ морщинистымъ лицомъ, верхомъ на метлѣ влетитъ сюда и примется его цѣловать. Она поцѣлуетъ его на смерть или же умчитъ его съ собою. Куда? Въ адъ кромѣшный.

Павликъ трясся всѣмъ тѣломъ и подъ конецъ почти лишился сознанія. Когда юноша очнулся, небо было чисто, сверкало звѣздами, и уже зажгдася утренняя заря. Юноша поднялся съ пола, хотя робко, но уже бодрѣе приблизился къ окну, заглянулъ въ него и, разумѣется, не увидѣлъ ничего.

— А если все это мнѣ почудилось? — вымолвилъ онъ вслухъ. — Да и навѣрное почудилось. Нешто это возможное дѣло! Если бы она могла середи ночи очутиться тутъ, будучи за запорами острога и скрученная, то тогда бы я прямо зналъ, что она колдунья.

Павликъ, нѣсколько успокоившись, легъ на кровать, но долго ворочался; ему не спалось. Быть можетъ, легкій обморокъ, который случился съ нимъ ночью, перешелъ въ сонъ, и онъ просто выспался на полу. Чѣмъ больше старался юноша заснуть, тѣмъ менѣе сонъ приходилъ къ нему.

На дворѣ уже было совершенно свѣтло: подымалось солнце; утро было свѣжее, яркое, освѣженное ночной грозой.

И если въ окрестности была и промчалась черная туча и страшная гроза, то и на душѣ Павлика тоже побывала и унеслась далеко нравственная гроза и буря. И у него теперь на душѣ посвѣтлѣло какъ-то, успокоилось; все стало ясно — и его мысль, и его чувства.

«Да вѣдь все же это розсказни», — думалось ему. — «Все это болтовня. Можетъ-ли дѣвушка, можетъ-ли добрая Фанька, которая крестится, въ церковь ходитъ, меня крестила… можетъ-ли она быть вѣдьмой?»

Павликъ вылѣзъ изъ своей башенки, погулялъ по лѣсу и вернулся, когда заслышалъ въ монастырѣ благовѣстъ. Изъ храма отецъ игуменъ позвалъ его къ себѣ, чтобы отъ нечего дѣлать побесѣдовать съ нимъ. Затѣмъ явился вернувшійся нѣсколько ранѣе изъ города отецъ экономъ, и на этотъ разъ почему-то совершенно трезвый, но только нѣсколько мрачный и не въ духѣ.

Разумѣется, онъ тотчасъ же началъ свой докладъ Ѳеодосію и передалъ въ третій разъ то, что занимало теперь и весь городокъ, и весь околодокъ, — исторію взятія подъ стражу Макарки съ дочерью. Къ удивленію Павлика, Антоній ругалъ власти и краснорѣчиво доказывалъ, какое произведено безобразіе.

Взяли неповиннаго человѣка, обвинили во всякихъ преступныхъ дѣлахъ. Взяли его, конечно, потому, что онъ съ достаткомъ, и властямъ хочется попользоваться, подѣлиться съ нимъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ захватили ни въ чемъ не повинную дѣвушку и обвиняютъ ее въ такихъ дѣлахъ, какихъ и на свѣтѣ не бываетъ.

— Вѣдь это все хорошо язычникамъ болтать, — говорилъ Антоній, — выдумать все можно, а кто когда на свѣтѣ видалъ самъ вѣдьму? А коли онѣ когда и бывали или изъ себя такихъ корчили, такъ больше все старыя, чуть не столѣтнія. А чтобы дѣвушка, которой и двадцати годовъ нѣтъ, была вѣдьмой, — это уже совсѣмъ судейскій крючекъ. Уже какъ ни старались кровопивцы, а ничего подѣлать не могли! Начали волокиту, а кончить не могли, отпустили ее домой.

— Кого? — воскликнулъ Павликъ внѣ себя.

— Кого? Макаркину дочь.

— Отпустили!? — снова воскликнулъ Павликъ, вскакивая, со стула, на которомъ сидѣлъ.

— Ишь, обрадовался! — кротко улыбаясь вымолвилъ игуменъ. — Добрая ты душа!

— Кто-же отпустилъ? Когда? Совсѣмъ отпустили? — приставалъ Павликъ къ отцу эконому.

— Вишь, какой любопытный, а еще въ монахи собирается, — отозвался Антоній. — Что ни случись въ городѣ, ему все нужно знать. Мало того, тревожится и любопытствуетъ такъ, какъ если бы прямо дѣло это было его дѣло. Ну, да, голубчикъ, отпустили. Судили, судили ее, допрашивали да словами душу у нея тащили, но ничего не могли подѣлать и отпустили домой.

«Такъ она у себя на хуторѣ?» — хотѣлъ было вымолвить вслухъ Павликъ, но запнулся и выговорилъ:

— Стало-быть, она не колдунья? Доказать не могли этого?

— Да нешто можно всякую болтовню доказать! — возразилъ Антоній. — Вотъ, сказываютъ часто люди, что у тебя глаза на затылкѣ; такъ что-жъ, отъ людского вранья такъ тебѣ сейчасъ у человѣка глаза со лба и перескочатъ въ затылокъ? Да, ужъ власти! — съ ожесточеніемъ прибавилъ Антоній. — Вотъ теперь и моихъ десять рублей пропадетъ, какъ Макарку засудятъ.

— Какимъ такимъ образомъ? — изумился игуменъ.

— Это, отецъ Ѳеодосій, давнишнее дѣло между нами. И съ Макаркой прежде водился; и онъ меня одолжалъ и я его одолжалъ. Вотъ теперь навѣдался въ городѣ, сказываютъ: онъ ли кому долженъ, или ему кто долженъ, — все это на въ зачетъ. Ничего власти въ разсчетъ не примутъ, пропадай все. Грѣхъ вотъ, а пожелалъ бы я имъ всѣмъ всякаго худого.

Но Павликъ уже не слушалъ разсужденія Антонія, и при первой удобной минутѣ подошелъ подъ благословенье отца, игумена и выскочилъ почти бѣгомъ изъ его кельи. Павликъ. не остановился въ своей башенкѣ, а тотчасъ же сбросилъ свою рясу и колпакъ, надѣлъ свой рваный шлыкъ на голову и, преобразившись снова въ простого парня, крестьянина или мѣщанина, выскочилъ въ окно на пустырь.

«Что-жъ это я опять раздѣлся? Вѣдь она уже знаетъ, что я послушникомъ, — подумалось ему. — Ну, да все лучше! Другого кого повстрѣчаешь».

И Павликъ бѣгомъ бросился на гору. Онъ не надѣялся видѣть Фаньку, но хотѣлъ съ горы поглядѣть сначала на хуторъ, чтобы видѣть ее хотя издали, и затѣмъ попробовать проникнуть въ самый хуторъ, гдѣ дѣвушка должна была быть одна.

Но едва только поднялся юноша на гору, какъ ахнулъ, схватилъ себя за голову и остолбенѣлъ!

У хутора былъ опять народъ! Людская волна, сѣрая и крикливая, заливала домъ почти со всѣхъ сторонъ. Не прошло нѣсколькихъ мгновеній, — какъ Павликъ ясно увидѣлъ, что эта же толпа, волнуясь и крича, отхлынула отъ хутора, но съ ней вмѣстѣ какой-то рослый мужикъ въ красной рубахѣ велъ бѣлую фигуру, въ которой Павликъ ясно разглядѣлъ ее же, свою Фаньку.

Ноги у него подкосились. Онъ сѣлъ и вскрикнулъ:

— Да что-же это? Что-же это за мытарство! Что все это значитъ!

Толпа двигалась, на его глазахъ, мимо горы, отъ хутора къ городку. Павликъ не выдержалъ, вскочилъ, пустился бѣгомъ подъ гору, прямо къ толпѣ, и скоро нагналъ остальныхъ. Всѣ громко галдѣли, разсуждали. Павликъ обратился жъ одному толстому мѣщанину съ вопросомъ, въ чемъ дѣло. Мѣщанинъ толково объяснилъ парню, что дѣло самое простое: власти возятся съ нечистой силой! Вчера захватили притонодержателя съ дочерью колдуньей; онъ-то простой мошенникъ и конокрадъ, сидитъ въ острогѣ, а колдунья, какъ начался ей допросъ, туманомъ обвела судей, подлая, напустила, ослѣпила ихъ и улетѣла. Вотъ теперь опять за ней пришли, опять ведутъ въ острогъ.

Юноша дальше не слушалъ, отсталъ отъ толпы, сѣлъ на дорогѣ и безсмысленно глядѣлъ то на траву, то на небо.

XII.

Въ тотъ же день вечеромъ, когда юноша сидѣлъ въ кельи, убитый горемъ и страхомъ за судьбу дѣвушки, ему почудилось, что въ пустырѣ кто-то зоветъ его по-имени. Онъ былъ убѣжденъ, что ослышался и не двинулся съ мѣста. Но черезъ нѣсколько мгновеній снова за окномъ явственно раздалось его имя: «Павликъ». Этимъ именемъ здѣсь, въ монастырѣ, называла его только одна Фанька. Онъ высунулся въ окно и оглядѣлся.

Ночь была тихая, луна еще не поднялась, но было свѣтло. Всю мѣстность, которая была подъ его окномъ, онъ зналъ наизусть, и теперь, несмотря на сумракъ, могъ отчетливо разглядѣть всѣ кусты. Въ одномъ мѣстѣ ему почудилось что-то бѣлѣющееся. Онъ не рѣшался назвать дѣвушку по имени и остался у окна въ ожиданіи.

— Одинъ, что-ли? — раздался знакомый голосъ въ кустахъ.

— Одинъ, — отозвался Павликъ, затрепетавъ всѣмъ тѣломъ.

Поднявшисъ изъ кустовъ, вышла Фанька и подбѣжала къ самой башенкѣ, подъ окно.

— Что же ты бросилъ меня! — заговорила она тихо. — Я стосковалась, совсѣмъ не знала, что дѣлать. Хоть-бы руки на себя накладывать. Аль ты не вѣдаешь всего, что со мной приключилось? Какъ меня городская волокита измучила?

Павликъ не зналъ, что отвѣчать. Но голосъ дѣвушки, тоскливый и грустный, сразу подѣйствовалъ на него.

— Я сейчасъ, — промолвилъ онъ, собираясь вылѣзать въ окно.

— Нѣтъ, зачѣмъ? Впусти меня къ себѣ, — вымолвила Фанька, и придвинувшись къ самой стѣнѣ, прибавила тѣмъ же тоскливымъ голосомъ: — Скажи, какъ ты лазаешь?

— Тебѣ не влѣзть. Я по шесту лазаю.

— А гдѣ-же онъ?

— Да вотъ, у стѣнки лежитъ. Да зачѣмъ? Я самъ къ тебѣ вылѣзу! — смущенно забормоталъ юноша, не иная, какъ быть.

И Павликъ уже собирался спрыгнуть, но дѣвушка подставила шестъ и, нѣпко поднявшись по немъ, ухватилась за окно.

— Помоги, — шепнула она, протягивая руку.

И Павликъ, совершенно потерявшись, почти безсознательно протянулъ ей руки и помогъ влѣзть въ окошко.

«Вонъ что вышло!» — думалось ему. — «И люблю, и боюся… А вотъ сама она здѣсь въ кельи».

— Какъ тутъ хорошо! Вѣдь тутъ горница. Я думала, кельи монашескія не такія бываютъ, — выговорила Фанька, потомъ обняла юношу и начала горячо цѣловать его.

Павликъ не отбивался, но, задыхаясь отъ волненья, думалъ про-себя: «Что же это я дѣлаю? И что творится! — Самъ не знаю. Не то я боюсь ее, не то нѣтъ».

Дѣвушка тихо потянула его за руку за собою, сѣла на кровать и усадила его рядомъ.

— Ну, сказывай теперь, за что ты меня бросилъ? Даже не любопытствуешь узнать, что со мной творится…

Павликъ теперь только замѣтилъ, что дѣвушка не столько печальна, сколько встревожена. Она не могла скрыть тревоги, которая всю ее охватила. Сидя теперь въ кельи, она все озиралась. Глаза ея все перебѣгали съ одного предмета на другой. При малѣйшемъ звукѣ, она вздрагивала и прислушивалась.

— Я все зналъ… Даже видѣлъ самъ, — началъ Павликъ, — что съ тобою было. Разскажи мнѣ все. За что тебя взяли, какъ отпустили и опять взяли? Ради Бога разскажи все безъ утайки, всю правду. Я, Фанька, совсѣмъ ума лишился, не знаю, что и подумать! Про тебя такіе слухи…

Павликъ запнулся и прибавилъ:

— Думаешь, думаешь, увѣряешь себя, а все-таки…

— А все-таки вѣришь всему? — грустно выговорила Фанька.

— Да какъ же не вѣрить?

— И стало-быть, — говори правду, — и стало-быть, бояться меня началъ?

Павликъ смущенно опустилъ глаза.

— Ну, вотъ ужъ это хуже всего! Пускай меня хоть въ кандалы закуютъ и сошлютъ на каторгу, лишь бы ты меня не обижалъ этакими мыслями. Неужто-жъ ты вѣришь тому, что народъ болтаетъ, что яко бы я сама эта колдунья или вѣдьма?

Павликъ молчалъ.

— Что же ты не отвѣчаешь?

— Да какъ же, Фанька, всѣ говорятъ. Посуди…

— Говорятъ, да мало-ли что народъ выдумываетъ! Самъто ты развѣ ничего не видишь, не понимаешь? Я такой же Божій человѣкъ, какъ и ты. Могла бы, какъ и всякая другая, завтра же и въ монастырь поступить да Богу молиться. Есть ли вѣдьмы на свѣтѣ настоящія — я это не знаю, хоть и думается, что нѣту. Но сама-то про себя я знаю, что я простая дѣвушка, подневольная. Сама-то я знаю, что все колдовство, которое мнѣ на шею валятъ, одно скоморошество, чтобы деньги выманивать у глупыхъ людей. Ну, да Богъ дастъ, я тебя разувѣрю. И знаю, какъ разувѣрю!

— Ну, сказывай, что же было съ тобой? — спросилъ Павликъ.

Дѣвушка разсказала подробно, какъ вновь назначенный въ городокъ начальникъ сталъ придираться къ Макаркѣ и собирался его упрятать въ острогъ. Взяться за него оказалось немудрено, такъ какъ за Макаркой, дѣйствительно, водилось много всякихъ мошенничествъ. Прежде притонодержатель отдѣлывался деньгами, но на этотъ разъ оказалось, что новая власть была изъ такихъ, съ которыми подкупомъ ничего не сдѣлаешь, или же нужны большущія деньги. Подробно передала она Павлику первый допросъ, какъ всѣ чиновники хотѣли и ее тоже засадить, и извѣстный городской бригадиръ за нее вступился и ее отпустилъ. Что было затѣмъ, Фанька не знала, но на другой же день, когда она собиралась уже итти на гору, чтобы повидаться съ Павликомъ, снова пришла толпа изъ города, схватили ее и снова увели въ острогъ. Кто все дѣло это подстроилъ, она не знала. Съ толпой горожанъ однако никто изъ властныхъ людей не пришелъ. Былъ только какой-то солдатъ. Онъ объяснилъ Фанькѣ, что ее приказано вновь вести къ допросу. Такъ какъ она обѣщала на вызовъ судей являться тотчасъ же, то отправилась. Она не понимала только зачѣмъ вмѣстѣ съ солдатомъ пришла цѣлая куча народа. Солдатъ объяснилъ ей, что мѣщане просто изъ любопытства притащились. Послѣ строгаго и диковиннаго допроса въ самомъ острогѣ, на которомъ бригадиръ не присутствовалъ, молодой засѣдатель гнѣвно приказалъ солдату отвести ее и запереть въ одной изъ каморокъ острога. Не прошло, однако, нѣсколькихъ часовъ, какъ явились два какихъ-то подьячихъ и приказали ей итти за ними. Она перепугалась на смерть, чуя, что ее ведутъ не къ допросу, а куда-то и зачѣмъ-то, чего ей не объясняютъ. Ее вывели изъ острога. Одинъ изъ подьячихъ ушелъ куда-то, а другой, по его приказанію, повелъ дѣвушку по городку. На ея вопросы, куда ее ведутъ, подъячій ничего не объяснилъ. Чрезъ нѣсколько минутъ она уже не тревожилась, а обрадовалась. Ее привели на домъ къ самому бригадиру. Важный баринъ впустилъ ее къ себѣ въ свою горницу, гдѣ сидѣлъ за столомъ и писалъ.

Улыбаясь ласково, онъ спросилъ ее, какимъ образомъ снова попала она въ острогъ. Фанька разсказала, что знала. Бригадиръ все качалъ головой и наконецъ сказалъ вслухъ:

— Мерзавцы! Воры!

Затѣмъ онъ долго думалъ и сказалъ ей, чтобы она шла въ острогъ обратно, а онъ ввечеру снова пришлетъ за нею, якобы къ допросу. При этомъ бригадиръ ласково объяснилъ дѣвушкѣ, чтобы она подумала за день, какъ ей быть. Ввечеру онъ задержитъ ее у себя до ночи, а ночью она, дожидаясь у него въ домѣ яко-бы допроса, должна бѣжать и укрыться куда знаетъ. Бригадиръ объяснилъ дѣвушкѣ, что она должна заранѣе хорошенько обдумать, какъ воспользоваться его помощью, т. е. куда бѣжать и гдѣ укрыться такъ, чтобы «воры въ позументахъ» не могли ее найти.

Фанька вернулась съ тѣмъ же подьячимъ въ острогъ, думала и тревожилась цѣлый день, какъ ей быть. Ввечеру, дѣйствительно, опять явился тотъ же подьячій и, удивляясь, сказалъ ей, что бригадиръ опять, несмотря на позднее время, требуетъ ее къ допросу. Когда дѣвушка опять вошла къ доброму и ласковому барину, онъ сказалъ ей коротко:

— Ну, вотъ, ступай посиди въ кухнѣ или на крылечкѣ, выбери минуточку, да и шаркни со двора, а я пока подьяка-то этого задержу здѣсь разговорами; только помни — не попадайся опять.

Какъ приказывалъ бригадиръ, такъ Фанька и сдѣлала, просидѣвъ немного въ домѣ, она ускользнула на дворъ и убѣжала, конечно, прямо на хуторъ, а изъ хутора пришла повидаться съ своимъ милымъ.

— Вотъ тебѣ и все, — прибавила Фанька грустно.

— Скажи ты мнѣ, — выговорилъ Павликъ, — была ли ты тутъ подъ окномъ въ прошлую ночь, когда гроза была?

— Вѣстимо, была; стояла около башенки, думала тебя повидать, а ты либо спалъ — не слыхалъ, либо тутъ тебя совсѣмъ не было.

Павликъ промолчалъ. Только острое чувство раскаянья и стыда защемило ему сердце.

— Какъ же теперь-то быть? — заговорилъ онъ: — что же дѣлать тебѣ.

— Ужъ я и не знаю, что дѣлать. Мнѣ негдѣ укрыться. Съ хутора меня опять возьмутъ, а бригадиръ сказалъ, что второй разъ помочь мнѣ бѣжать онъ не можетъ. На первый разъ, онъ сказывалъ, объяснитъ все, какъ слѣдуетъ, а два раза, конечно, не можно, чтобъ я все бѣгала изъ его дома.

— Что же дѣлать-то?! — воскликнулъ Павликъ съ отчаяньемъ.

— Только одно и есть спасенье. Только ты можешь меня спасти.

— Какъ я? — говори! Вѣстимо я все…

— Хочешь ли ты мнѣ помочь, отъ бѣды избавить!

— Говори, какъ я могу? Вѣстимо хочу.

— А просто: укрой меня у себя.

— Гдѣ?

— У себя.

— Да гдѣ у себя-то? Не тутъ же, въ кельи?!

— Нѣтъ, тутъ.

— Что ты! Богъ съ тобою, Фанька! Какъ же я тебя здѣсь укрою. Гляди: тутъ всего саженная келья. И сюда приходятъ монахи.

— Другого спасенья нѣту, — упавшимъ голосомъ заговорила Фанька; — мнѣ некуда дѣваться, на сосѣдней деревнѣ меня тоже найдутъ, да и мужики начальству выдадутъ. Куда я не пойди, вездѣ меня возьмутъ и выдадутъ. Весь народъ въ околодкѣ вѣритъ, что я колдунья; всѣ меня стали бояться. Посуди: если ты, баринъ, грамотный человѣкъ, все-таки не простой, любишь меня, и то боишься, то какъ же имъ-то, темнымъ людямъ, не бояться. Куда я ни пойди, гдѣ ни попроси спрятаться, — отовсюду меня прогонятъ или свяжутъ и поведутъ въ острогъ — выдать начальству. Вотъ ты и подумай!

Наступило молчанье, послѣ котораго Павликъ произнесъ съ волненьемъ:

— Пойми, Фанька, что я, ради тебя, все на свѣтѣ сдѣлать радъ. И здѣсь тебя укрылъ бы. Но какъ же это сдѣлать? Ко мнѣ, все-таки, то Антоній придетъ, то Лука, а можетъ быть, соберется зайти и самъ отецъ игуменъ. Какъ же мнѣ тебя укрыть?

— Мы будемъ сторожить: какъ кто по лѣсенкѣ пойдетъ, я въ окошко выскочу, въ кустахъ спрячусь, а уйдетъ — и опять вернусь. Ты пойми, Павликъ, что если весь околодокъ, всѣ деревни, да и лѣсъ-то весь перешарятъ, то сюда, въ монастырь, никому на умъ не придетъ итти искать меня у тебя въ башенкѣ. Ни одному человѣку въ мірѣ и не пригрезится. Другого спасенья мнѣ и нѣту. Не хочешь — Богъ съ тобой? Если не хочешь, — стало-быть, не любишь, а не любишь то мнѣ все едино, что въ Сибирь итти, что утопиться. Тогда мнѣ погибать ничего не страшно.

Фанька заплакала и говорила съ такимъ чувствомъ, что невольно поразила Павлика въ самое сердце. Онъ не выдержалъ, бросился къ дѣвушкѣ, обнялъ и, цѣлуя ее, тоже залился слезами.

— Вѣстимо, не то что здѣсь укрыть, и на все пойду, что хочешь! Пускай меня хоть вмѣстѣ съ тобою засудятъ и сожгутъ.

— А ты слышалъ про это, что меня въ народѣ жечь-то грозились?

— Слышалъ.

— Ну, вотъ и разсуди. А пробудемъ мы здѣсь хоть недѣльки двѣ, коль ты по прежнему не раздумалъ, мы вмѣстѣ убѣжимъ хоть къ Хаджи.

Когда было рѣшено безповоротно, что дѣвушка остается жить въ кельи послушника, то Павликъ даже повеселѣлъ. Передумавъ обстоятельно обо всемъ, онъ бодро сказалъ:

— Что-жъ! Въ концѣ концовъ чего намъ бояться. Лишь бы тебя въ острогъ опять не взяли. Если они тебя станутъ неотступно искать, то мы, поживя здѣсь, и убѣжимъ вмѣстѣ!

XIII.

Какъ прошелъ этотъ день и слѣдующій, Павликъ почти не помнилъ. Съ тѣхъ поръ, что онъ встрѣтился съ Фанькой, имъ ни разу не приходилось проводить цѣлые дни вмѣстѣ. На первую ночь Павликъ уступилъ свою кровать дѣвушкѣ, почти насильно заставилъ ее улечься на ней, а самъ устроился на полу, подложивъ рясу себѣ подъ голову. Дѣвушка, измученная всѣмъ, что пережила, спала крѣпко и сладко всю ночь. Павлику не спалось: онъ ворочался, вздыхалъ, всякія мысли безъ конца роились въ его головѣ. Нѣсколько разъ подымался онъ, подходилъ къ кровати и смотрѣлъ на Фаньку. Благодаря ясной ночи, ярко сіявшей лунѣ, онъ могъ видѣть дѣвушку, какъ днемъ. Однажды, середи ночи, снова поднявшись и подойдя къ кровати, юноша опустился на колѣни, оперся локтями на кровать и долго глядѣлъ въ лицо крѣпко спящей дѣвушки. И Богъ вѣсть почему, вся его жизнь, все его прошлое предстало передъ нимъ. И все это пережитое какъ-то яснѣе представлялось его разуму. Онъ будто все понималъ и могъ разсудить теперь болѣе ясно, болѣе вѣрно. Все стало какъ-то проще, понятнѣе! А вмѣстѣ съ тѣмъ на душѣ сказывалось что-то новое, крѣпкое, неудержимое, сильное… Павликъ не могъ дать имени этому чувству. Просыпалась твердая воля, которой не было прежде у барчука, — недоросля изъ дворянъ, выросшаго подъ юбками матери и няньки, на аладьяхъ и пирожкахъ. Теперь, въ эти трудныя минуты, когда приходилось спасать любимое существо и приходилось защищать и ее, и себя отъ злокозней людскихъ, въ юномъ, наивномъ и безвольномъ барчукѣ заговорила воля, сказалась даже отвага, готовность и рѣшимость бороться, а не подставлять безпомощно свою голову подъ удары людей и судьбы.

На слѣдующій день, Антоній появился въ сумерки около башенки. Послушникъ былъ на сторожѣ весь день и не прозѣвалъ гостя. Фанька тотчасъ же вылѣзла въ окошко и спряталась на пустырѣ. Антоній просидѣлъ не долго, но снова разсказалъ подробно Павлику вѣсти изъ города.

— Удивительно, — говорилъ онъ, — ничего ужъ и не разберешь! Думалъ я, дочка-то Макарова — простая дѣвушка, которую оболгали, а выходитъ-то дѣло совсѣмъ не такъ. Есть въ городѣ человѣкъ, умнѣющій и важнѣющій, бригадиръ. Онъ еще на смѣхъ всѣхъ подымалъ, кто говорилъ о колдуньѣ, а не прошло сутокъ, самъ струсилъ и признался, что дѣло не чисто.

И Антоній разсказалъ Павлику, что дѣвушка, взятая вторично въ острогъ и вызванная къ бригадиру, воспользовалась своимъ колдовствомъ и исчезла.

— Бѣда-то въ томъ, — объяснилъ Антоній, — что бригадиръ сплоховалъ, позвалъ ее къ себѣ ночью. Извѣстное дѣло, что днемъ нечистая сила ничего не можетъ, а какъ солнце сѣло, такъ тутъ все ей возможно. Вызови бригадиръ колдунью днемъ — ничего бы не было, а она къ нему пришла, когда совсѣмъ темно на дворѣ было. Напустила она на него колдовской туманъ, а какъ пришелъ онъ въ чувство, хватился, а ея ужъ и нѣту. Прачка, что на дворѣ мыла бѣлье, видѣла, какъ изъ трубы вылетѣло что-то бѣлое, будто бы дымъ, а на дѣлѣ-то человѣкъ. И поднялось оно въ воздухѣ. Ну, вѣстимо дѣло, то она и была! Сѣла, стало-быть, на метлу и вылетѣла. Бригадиръ очень былъ растревоженъ, и самъ объяснялъ всѣмъ, что на себя беретъ отвѣтъ. Говоритъ: самъ виноватъ, не вѣрилъ, что дѣвченка колдунья, да вотъ и упустилъ. Теперь, самъ онъ сказываетъ, ее и искать нечего. Она теперь днемъ будетъ прятаться это всѣхъ, а ночью съ ней ничего не подѣлаешь. Ночью она всякаго человѣка загубитъ, а не то что кто ее захватитъ.

— Какъ же, отецъ Антоній, — возразилъ холодно Павликъ, — вѣдь самъ же ты сказывалъ прошлый разъ, что дѣвушка эта оболгана и что вѣдьмъ-то совсѣмъ на свѣтѣ нѣту. А теперь другое сказываешь.

— Неразумный ты человѣкъ, Павелъ; нешто я этакія дѣла могу знать. Я монахъ, экономъ, у меня мои дѣла, а что творится въ мірѣ Божьемъ, этого всего я знать не могу. Правда, сказывалъ я, что все то вранье про эту дѣвченку, а теперь самъ ты посуди. Бригадиръ, важнѣющій человѣкъ и такой умница, какихъ, сказываютъ, во всемъ намѣстничествѣ нашемъ нѣту другого, самъ повинился и всѣмъ разсказывалъ, что точно, дѣвченка настоящая вѣдьма. Какъ она пропала изъ его горницы и съ глазъ сгинула, онъ просто въ чувствіе не можетъ прійти. Вотъ, говоритъ, была — вотъ и нѣту! Была въ корридорѣ щетка, та пропала. Это уже всѣ знаютъ. Она, стало быть, на эту щетку замѣсто метлы сѣла, да въ трубу и выскочила. Какъ-же тутъ быть, братецъ ты мой? — развелъ Антоній руками. — Самъ посуди, что-же я-то тутъ? Могу-ли я съ моимъ разумомъ, да противъ всѣхъ людей умнѣющихъ итти? Вотъ и приходится размышленіе такое имѣть, что дѣвченка-то колдунья и вѣдьма.

И пока Антоній болталъ, вновь въ юношѣ сказывался тотъ-же неграмотный, безвольный и наивный до глупости барчукъ. Достаточно было нѣсколькихъ словъ ловкой и убѣдительной рѣчи полупьянаго монаха, чтобы Павликъ смутился. И снова тревога ворвалась въ его душу, снова начались въ ней борьба между любовью и боязнью.

«Господи! — подумалъ Павликъ, — всѣ говорятъ, бригадиръ говоритъ. А она у меня въ кельи».

Юноша прикрылъ лицо руками и понурился.

— Ты чего-же это? — удивился Антоній.

Павликъ не отвѣчалъ.

— Слушай-ка, Павелъ; сказывай мнѣ, чего ты схватился за голову? испугался, что-ли? Такъ ты, глупый, не робѣй; этакъ хорошо горожанамъ робѣть, али мужикамъ да бабамъ на деревнѣ. А намъ здѣсь, инокамъ, робѣть не приходится. Намъ все это не страшно. Николи, изъ поконъ вѣку нечистая сила въ монастырь не совалась. Ей тутъ не повадливо!

— Какъ! — вскрикнулъ Павликъ, отнимая руки отъ лица и блестящими глазами глядя въ лицо Антонія. — Что ты говоришь? Поясни. Я знаю, я помню, я забылъ. Говори! Сюда не можетъ въ монастырь вѣдьма-колдунья зайти?

— Вѣстимо, не можетъ. Что-йто ты?!..

Павликъ схватилъ Антонія за руку, крѣпко ее стиснулъ и выговорилъ:

— Если-бы та Фанька была колдунья, да собралась-бы она къ намъ во дворъ монастырскій, либо вотъ хоть сюда ко мнѣ въ башенку, днемъ-ли, ночью-ли: могла-бы она?

— Ни подъ какимъ видомъ, — рѣшительно объявилъ Антоній.

— Почему!

— Не можетъ этого быть, чудной! Здѣсь обитель святая! Вотъ твоя башенка на что ужъ на отмашѣ, далече отъ храма, а все-таки она въ святой чертѣ монастырской. Ты ничего не бойся! Вотъ ночью, къ примѣру, захотѣла вѣдьма какая влѣзть куда — влѣзетъ. А въ монастырь или въ монастырское какое строеніе — никоимъ способомъ. Это, стало-быть, святая обитель. Тутъ нечистой силѣ душно и тѣсно, не въ моготу.

— Стало быть, — повторилъ Павликъ, — если-бы Фанька пришла сюда, во дворъ монастырскій, либо вотъ въ эту башенку, да тутъ пробыла, — стало быть, она не колдунья?

— Да не придетъ, не можетъ.

— Не то я спрашиваю. Пойми ты, отецъ Антоній, — нетерпѣливо вскрикнулъ Павликъ, — если-бы она пришла да пробыла здѣсь, вѣдь это, стало быть, было-бы уликой, что она простая дѣвушка, такая-же, какъ и всѣ? Ты не понимаешь?

Отецъ Антоній подумалъ и отвѣчалъ:

— Нѣтъ, понялъ. Вѣстимо! Но вѣдь она, Фанька, николи здѣсь въ монастырѣ у насъ не бывала. Теперь вспомнили, что она никогда ни въ какой храмъ Божій не заглядывала. Въ городѣ теперь, братецъ, многое, что вспомнили. Теперь въ городѣ четыре барыни показываютъ, что Фанька совсѣмъ простая тебѣ дѣвушка, а какъ ввечеру ударится объ земь, станетъ старѣйшей старухой и пойдетъ колдовать. И каждую-то, кто гадаетъ у нея, вытаскиваютъ за мертво изъ избы, и потомъ каждая дня три-четыре хвораетъ. И голова болитъ, и все нутро перевернуто. Одна этакая барыня чуть не померла отъ гаданья. Все ее тянуло…

Антоній ушелъ. Павликъ остался одинъ, сидя на кровати и безсмысленно прислушиваясь самъ къ себѣ, къ той сумятицѣ, которая была у него и въ головѣ, и на сердцѣ. Все опять перепуталось, и умъ за разумъ заходитъ. Онъ зналъ, что Фанька ждетъ въ монастырѣ ухода эконома и не рѣшался отворить окно и крикнуть ее.

Но черезъ нѣсколько мгновеній онъ вскрикнулъ вслухъ:

— Да что-же, наконецъ! Ну, погибать, такъ погибать. Лишь бы вмѣстѣ съ нею. Что-жъ? Я хоть самъ въ колдуны пойду. Пропадай моя душенька! На что мнѣ вся жизнь безъ Фаньки?

Онъ отворилъ окно, перевѣсился и позвалъ дѣвушку по имени. Разумѣется, когда Фанька была снова въ башенкѣ, то тотчасъ же замѣтила перемѣну въ юношѣ. Тотчасъ-же закидала она его вопросами, и Павликъ поневолѣ передалъ ей то, что слышалъ отъ эконома.

Дѣвушка грустно закачала головой.

— Пускай они всѣ вѣрятъ; какое мнѣ дѣло? Да ты-то когда-же перестанешь робѣть? Неужто-жъ ты не понимаешь, что добрый баринъ бригадиръ, коли помогъ мнѣ бѣжать, ничего другого не могъ выдумать, чтобы сказать судьямъ. Онъ самъ-то въ это не вѣритъ, но не хотѣлъ итти въ отвѣтъ, что упустилъ острожницу; онъ и сказать имъ, что я, какъ колдунья, въ трубу улетѣла. Худо онъ придумалъ. Надо-бы другое… А это мнѣ во вредъ!

Долго все о томъ-же пробесѣдовали друзья. На этотъ разъ Павликъ разспрашивалъ Фаньку уже подробно, выпытывая всю подноготную о томъ, какъ происходило гаданье на Синіномъ хуторѣ.

Дѣвушка объяснила все до мелочей: когда кто являлся гадать, то она въ другой горницѣ разрисовывала себѣ лицо кусочками жженой пробки, и всякая черточка дѣлалась какъ-бы морщиной. Носъ она себѣ вымазывала такъ, что онъ совсѣмъ казался другимъ: все въ лицѣ мѣнялось, только глаза, оставались тѣ-же, но отъ мазанья тоже казались какъ-бы провалившимися, какъ у старухи. Затѣмъ она надѣвала на голову длинную простыню, спущенную до полу, стараясь при этомъ закрыть свои волосы; только у лба да на вискахъ подсыпала, немножко муки, чтобы они выглядывали сѣдыми. А пока она готовилась, Макарка зажигалъ спиртъ въ оловянной чашкѣ, среди комнаты, на чурбанѣ, и подсыпалъ туда зеленаго порошку. По полу, кругомъ чурбана, насыпалось другое снадобье, вродѣ порошка. Когда Фанька зажигала огонь, то онъ дѣлался очень яркимъ и всякихъ колеровъ: и зеленый, и голубой, и красный. Тутъ она начинала ходить кругомъ огня и, чтобы было пострашнѣе, выговаривала всякія слова, не русскія, а татарскія, которымъ научилъ ее Макарка. Кромѣ того она затѣмъ ходила и бѣгала шибко кругомъ чурбана и огня, такъ шибко, что ногами своими и простыней подымала съ. пола просыпанный порошокъ, который, какъ пыль, взвивался, и стоялъ въ горницѣ. Даже съ привычкой, и то голова дурманилась и тяжелѣла и у нея, а тотъ, кто сидѣлъ да гадалъ, понятное дѣло, сейчасъ-же захварывалъ, падалъ иногда замертво, нанюхавшись этого порошку. И его вытаскивали, иногда на улицу и отпаивали да отливали водой.

— Вотъ тебѣ все дѣло, какъ есть. Оно, вѣстимо, страшно сдѣлается. Мнѣ въ первые разы и самой-то страшно было, и сама я хворала, надышавшись этого смраду. Со стороны поглядѣть, — я сама знаю, должно быть смерть страшно. Но вотъ тебѣ вся правда, и стало — все это одно скоморошество.

Кончивъ свой разсказъ, дѣвушка поглядѣла пристально на Павлика и къ ужасу своему замѣтила, что онъ ей не вѣритъ, что онъ почти ничему не повѣрилъ.

— Охъ, Господи! — вскрикнула Фанька, взяла себя за голову, и слезы покатились на глазахъ ея. — Что-же мнѣ дѣлать? Неужто-жъ ты думаешь, что все это я тебѣ наболтала и налгала? Говори!

Павликъ молчалъ.

— Да говори-же!

— Что-же я скажу? — безпомощно отозвался юноша. — Я, не видалъ. Кабы я видѣлъ, не такъ, какъ тогда, а самъ-бы вотъ, близко сидя видѣлъ, какъ ты разрисуешься и вымажешь себѣ лицо, видѣлъ-бы всѣ эти порошки, самъ-бы очумѣлъ отъ нихъ, иное-бы дѣло. А какъ-же я такъ-то повѣрю? Такое страшное дѣло, а поясняешь ты его совсѣмъ просто.

Наступило молчанье.

— Ну, хорошо-же, — твердо, рѣшительно и даже отчасти какъ бы гнѣвно выговорила Фанька. — Такъ я тебѣ докажу. Нынче поздно; оставь меня изъ милости до завтрашняго дня. Завтра я сбѣгаю на хуторъ, перешарю все, что тамъ есть, раздобуду, что нужно, вернуся и здѣсь-же, у тебя, покажу тебѣ все, какъ есть. Самъ ты увидишь, какое это колдовство, и вмѣстѣ со мною смѣяться будешь. Хочешь-ли ты?

— Какъ-же? Я не понялъ, — отозвался Павликъ.

Фанька повторила снова то-же самое подробнѣе: что, побывавъ у себя на хуторѣ, она принесетъ все необходимое и покажетъ Павлику все, что дѣлала по приказанію Макарки.

— Завтра ввечеру мы здѣсь съ тобой вмѣстѣ колдовать будемъ, и ты увидишь, какая я колдунья. Если-бы то было грѣшное дѣло, такъ Господь-бы не допустилъ этого въ монастырѣ. Пойми ты это. Тебѣ самъ Антоній сказывалъ, что вѣдьма не можетъ въ святую обитель забраться. Я же у тебя и живу, и ночую. Мало того, завтра здѣсь-же, въ башенкѣ монастырской, около вотъ святой иконы, что у тебя виситъ, я покажу тебѣ все Макаркино скоморошество, изъ-за котораго теперь всѣ бѣды. А главная бѣда не острогъ. Главная моя бѣда, что ты во мнѣ вѣры не имѣешь, боишься.

XIV.

Прошелъ второй день жизни вмѣстѣ, въ одной маленькой горницѣ, двухъ юныхъ и обожающихъ другъ друга существъ. Солнце сѣло, пришла вечерняя мгла и накрыла все своимъ таинственнымъ покровомъ. Наступила ночь, тихая, душная, молчащая и будто много, много сказывающая своимъ молчаньемъ и своимъ затишьемъ.

Когда-то въ эти темныя и нѣмыя лѣтнія ночи, Павликъ горѣлъ какъ въ огнѣ при одной мысли, при одномъ мечтаніи о дѣвушкѣ.

А теперь? Теперь она сама здѣсь, въ этой кельи, около него…

Наканунѣ Фанька была усталая и измученная, надломленная за день пережитымъ. Когда потомъ пришелъ вечеръ, и дѣвушка, послѣ долгихъ колебаній юноши, была оставлена имъ у себя, то въ ней сказалась такая слабость, что она заснула тотчасъ какъ мертвая на жесткой кровати послушника. Когда она пришла въ себя, яркое солнце сіяло въ окнѣ… Она и не видала ночи.

Теперь иное дѣло… Эта спустившаяся на весь міръ и на нихъ таинственная мгла лѣтней ночи, царящей среди дебрей, коснулась Фаньки, сказала ей что-то, испугала ее… Дѣвушка боялась, притихла, робко отвѣчала Павлику на его вопросы и садилась отъ него подальше, усаживала его противъ себя, а не рядомъ… Она боялась, но не его, а себя самой!

Поздно, долго сидѣла она у открытаго окна, глядѣла на темное, беззвѣздное небо и затѣмъ опускала голову на руки, будто горюя о чемъ…

— Что ты? — тихо спрашивалъ Павликъ, приглядываясь среди полной темноты, окружавшей ихъ.

— Ничего… — отзывалась Фанька глухо.

— Думаешь о чемъ? — снова шепталъ юноша.

— Думаю…

— О чемъ? Скажи.

— Мудрено сказать! Нельзя сказать!

И снова наступило молчанье…

— Когда же ты ляжешь спать? — спросилъ наконецъ Павликъ.

— Я не лягу, — тихо шепнула она.

— Какъ не ляжешь? Совсѣмъ? Сидѣть будешь? Всю ночь?

— Да… Ляжешь ты. Я посижу…

— Что ты! Богъ съ тобой!…

Но на всѣ увѣренья, вопросы и недоумѣнія Павлика, дѣвушка не отвѣчала ни слова, и онъ тоже замолчалъ и сидѣлъ. А ночь, нѣмая и слѣпая, но стоустая и стоглазая, ворожила надъ ними, колдовала… И оба будто прислушивались къ какой-то новой, едва внятной, смутно понимаемой рѣчи, волшебно звучащей имъ изъ этой окрестной тьмы.

И вдругъ юноша двинулся къ сидящей противъ него дѣвушкѣ и опустился около нея на полъ, протянулъ къ ней руки…

— Отой-ди — шепнула Фанька. — Зачѣмъ…

— Мнѣ, дорогая моя… Если-бъ ты знала только, какъ я… Ты, Фанька, не можешь того понять, что я теперь… Не знаю я, что показать! — Павликъ произнесъ все это тихо, запинаясь, и смолкъ, не зная, что онъ говоритъ, не зная даже, что онъ хочетъ сказать.

— Оставь, отойди, — повторяла Фанька.

Юноша поднялся съ пола и, ставъ около нея, противъ окна, жадно потянулъ въ себя ночной свѣжій воздухъ. Ему было душно…

Прошло нѣсколько мгновеній, и Фанька, вдругъ порывисто поднявшись со своего мѣста, двинулась къ нему и обвила его шею руками… Павликъ встрепенулся, ахнулъ, какъ если-бъ это случилось между ними въ первый разъ. Онъ отвѣчалъ поцѣлуями, но ему чудилось, что онъ въ первый разъ цѣлуетъ ее. А поцѣлуи эти жгли Фаньку, и она тоже въ первый разъ зарумянилась отъ нихъ. Еслибъ не ночная тьма, какъ удивились бы они, увидя другъ друга въ лицо!

— Павликъ, — шепнула дѣвушка. — Я не хочу, чтобы ты меня боялся.

— Я не боюсь, Богъ съ тобой!

— Завтра опять будешь бояться… А надо, чтобы послѣ… послѣ этой ночи чтобы ты никогда не боялся. Надо! Надо!

— Я не буду бояться.

— Будешь. Будешь… А я не хочу… Надо, чтобы я была для тебя совсѣмъ другая… Дай что еще можетъ быть… завтра? Можетъ быть бѣда. Разлучимся на вѣки…

— Богъ съ тобой!

— Все можетъ быть… И надо… чтобы ты никогда не боялся…

Фанька крѣпче прильнула къ Павлику и, страстно цѣлуя его, зашептала что-то… Юноша не слыхалъ, не понялъ, а сердце затрепетало въ немъ и замерло…

И въ глазахъ его, отъ шепота ея, среди полной тьмы ночи стало еще темнѣе…

На другой день, около полудня, когда Павликъ и дѣвушка сидѣли, мечтая о томъ, какъ имъ устроить свой побѣгъ въ «Москву» къ Хаджи, они до такой степени были поглощены своимъ совѣщаніемъ, что проглядѣли и едва не попались самымъ ужаснымъ образомъ. Скрипъ ступенекъ на лѣстницѣ, которая вела въ башенку, привелъ ихъ въ себя и перепугалъ на смерть обоихъ. Кто-то двигался и уже былъ почти у дверей. Павликъ вскочилъ къ двери, уперся въ нее и защелкнулъ засовъ. Фанька бросилась къ окну и въ одно мгновеніе была уже въ пустырѣ.

Кто-то толкнулся въ дверь, и раздался голосъ монаха Луки:

«Она не подается, стало — отперъ не совсѣмъ.»

Простодушный монахъ подумалъ при звукѣ задвижки, что Павликъ отпираетъ ему дверь. Юноша, постоявъ мгновенье, успокоившись и зная, что дѣвушка уже далеко въ кустахъ, отворилъ дверь.

Монахъ Лука пришелъ къ пріятелю просто справиться отъ отца игумена, почему послушникъ не былъ въ церкви при утренней службѣ. Павликъ изумленно поглядѣлъ въ глаза красиваго Луки и только тутъ вспомнилъ, что онъ проспалъ крѣпчайшимъ сномъ и даже не вспомнилъ о томъ, что не былъ въ храмѣ.

— Хвораешь, что-ли, опять? — спросилъ Лука.

Павликъ, самъ не понимая почему, почувствовалъ себя вдругъ озлобленнымъ, какъ-бы оскорбленнымъ.

«Да что-же это за лицедѣйство и скоморошество?» — подумалъ онъ. — «Что я буду ломаться, сказываться хворымъ? Скажу просто, что не хочу ходить въ церковь. Какой я монахъ? Вотъ, дуракъ, монахъ предо мною стоитъ, въ молчальники собирается. А я то что-же?»

И пока Павликъ раздумывалъ и внутренно сердился, молодой монахъ стоялъ передъ нимъ, кротко улыбаясь. Послѣ продолжительной паузы, Лука тихо выговорилъ.

— Такъ что-же сказать отцу игумену?

— А скажи, — началъ Павликъ, — что я самъ не знаю, почему не пошелъ. На душѣ у меня всякая всячина, самъ не знаю что.

— Какъ-же я это скажу.

— А тамъ не мое дѣло, — отмахнулся Павликъ, — говори, что хочешь. Опостылѣли вы мнѣ всѣ, опостылѣлъ монастырь вашъ. Бѣжалъ-бы отсюда безъ оглядки.

Лука при этихъ словахъ нисколько не удивился, или не понялъ ихъ. Онъ поглядѣлъ снова на Павлика и выговорилъ:

— Ну, стало — скажу, что хвораешь.

И Лука медленно вышелъ изъ башенки. Павликъ тотчасъ-же задвинулъ задвижку, выглянулъ въ окно и позвалъ Фаньку. Но такъ какъ она не отвѣчала, онъ вылѣзъ тоже и, обѣжавъ весь пустырь, нѣсколько разъ позвалъ ее. Не отвѣта не было нигдѣ.

«Ушла, вѣрно, къ себѣ на хуторъ», — подумалъ Павликъ. — «Она такъ и собиралась, чтобы обшарить весь Свиной хуторъ и разыскать все, что нужно, чтобы вечеромъ показать мнѣ Макаркино дурацкое мошенничество».

И не долго думая, Павликъ почти бѣгомъ пустился къ хутору. Оглядѣвъ домъ и дворъ, прислушавшись и найдя полную тишину, Павликъ рѣшился и вошелъ въ домъ съ крыльца. Онъ обошелъ весь домъ, весь дворъ и не нашелъ никого. Наконецъ онъ рѣшился и громко крикнулъ:

— Фанька?

Зычно и громко раздалось это имя среди запустѣнья и тишины всего Свиного хутора. Въ то-же мгновенье стукнула дверь въ углѣ дома, и Фанька въ нѣсколько прыжковъ подскочила уже къ юношѣ.

— Ахъ, ты, чудной! вѣдь я не знала, что это ты. Какъ услыхала я, что кто-то бродитъ, я укрылась, испугалась — страсть. Думала, что опять за мною солдатъ изъ города пришелъ. Не позови ты меня, я-бы такъ и сидѣла въ чуланѣ до ночи. Ну, и хорошо, что пришелъ; давай вмѣстѣ разыскивать.

Долго проискали они въ разныхъ шкапахъ, ларяхъ и комодахъ то, что было нужно. Оказалось, что Макарка со страху, когда толпа въ первый разъ окружила его домъ, припряталъ порошки въ дыру темнаго чулана. Весь день искала дѣвушка при помощи Павлика. Всѣ уголки и норки обшарили они во всемъ хуторѣ, и только въ сумерки добились своей цѣли. Порошки въ коробочкахъ и въ бумажкахъ были найдены.

— Ну, вотъ! — весело воскликнула Фанька, — больше ничего и не нужно. Простыня у тебя найдется для примѣру, спирту сейчасъ захвачу въ пузырькѣ да оловянную чашку, а вмѣсто столба мы у тебя въ башенкѣ поставимъ что ни на есть.

Когда Павликъ вышелъ снова изъ хутора въ сопровожденіи дѣвушки, то вдали, въ монастырѣ, раздался звонъ.

— Бѣда, коли опять не попаду, — сказалъ Павликъ. — Господи, какая это тоска все Богу молиться.

— Не грѣши! — строго отозвалася Фанька. — Ну скорѣе ступай. Я пойду и одна влѣзу.

Павликъ быстро побѣжалъ къ монастырю, влѣзъ въ башенку, надѣлъ свою рясу и колпакъ и быстро отправился въ храмъ. Служба уже давно началась, но на его счастье отецъ игуменъ не могъ замѣтить его поздняго прихода, такъ какъ стоялъ на этотъ разъ въ алтарѣ. Павликъ началъ креститься и класть поклоны, а самъ думалъ о другомъ.

— Зачѣмъ она хочетъ у меня все изобразить, а не на хуторѣ? Она говорила, что я у себя меньше напугаюсь и больше повѣрю, ибо здѣсь святая обитель. Да, это правда. Будь все на хуторѣ, я-бы не такъ повѣрилъ. Умная она, милая, дорогая моя, хорошая…

И Павликъ все крестился и все клалъ поклоны.

XV.

Какъ только окончилась служба, Павликъ бѣгомъ отправился къ себѣ, но поднявшись по лѣсенкѣ, нашелъ свою дверь запертою. Онъ толкнулся въ нее и понялъ, что дѣвушка заперлась изнутри. Онъ сталъ стучать; отвѣта но было, и дѣвушка не отворяла.

— Фанька! — позвалъ онъ. — Отопри-же!

Послышались быстрые шаги, и дѣвушка отворила дверь.

— Ты, что-же заперлась и не отворяешь? — шутливо произнесъ Павликъ. — Я тебѣ, знаешь, за это что сдѣлаю? До смерти зацѣлую.

И юноша, обхвативъ дѣвушку, долго и страстно цѣловалъ ее. Чувство, которое онъ испытывалъ со вчерашняго вечера, все еще не улеглось совсѣмъ, все еще будто просыпалось порывами.

— Ты чего-же не отворяла?

— Какъ-же я отворю, когда ты стучишь, а меня не зовешь? Коли это не ты, а другой какой монахъ, да я отворю, — что-же тогда будетъ?

— Да, это вѣрно. А скажи-ка вотъ что, — прибавилъ Павликъ. — Кабы кто въ самомъ дѣлѣ толкнулся сюда, въ мою келью, да нашелъ-бы дверь запертою, а я-то въ храмѣ. Что-жь бы ему подумать? Кто-же заперся-то изнутри?

— Ну, ужь этого я не знаю, — улыбнулась Фанька.

— Бѣда это! — произнесъ, подумавъ, Павликъ. — Долго мы такъ-то не проживемъ безъ бѣды. Развѣ можно, чтобы дѣвушка жила въ кельи съ монахомъ, да чтобы долго никто не подмѣтилъ. Надо намъ, Фанька, скорѣе бѣжать.

— Вѣстимо, надо бѣжать. Что-жъ? Я готова. Когда хочешь. Ну, а теперь, пока гляди вотъ; я уже все пристроила. Ты сбѣгай во дворъ, принеси большущее полѣно круглое, цѣлый чурбанъ, и тащи его сюда.

— На что?

— Не твое дѣло! Нужно.

Павликъ отправился къ монастырскому складу дровъ и выбралъ большой чурбанъ, который едва дотащилъ до своей кельи. Дѣвушка поставила его стойкомъ середи горницы и начала все приготавливать, что было нужно для ея скоморошества, какъ она говорила.

— Теперь-то, ввечеру, никто къ тебѣ не придетъ? — спросила она.

— Нѣтъ, въ эту пору никогда никто не приходитъ. Всѣхъ позднѣе бываетъ Антоній, послѣ города, а теперь и онъ уже давно спать сбирается.

— Ну, все лучше припереться и обождать ночи.

— Когда-же ты будешь колдовать-то? — улыбаясь и стараясь шутливо говорить, вымолвилъ Павликъ.

Но въ голосѣ его прозвучало что-то вродѣ робости.

Дѣвушка замѣтила оттѣнокъ этотъ, приглядѣлась къ нему, покачала головой и вздохнула.

— Господи, батюшка! — выговорила она тихо. — Чудны люди-человѣки. Вѣдь вотъ, ты любишь меня, теперь-же мы съ тобою совсѣмъ что мужъ и жена. Сейчасъ вотъ, какъ ты цѣловалъ меня, видать, что много любишь. А хочу вотъ я простыню нацѣпить, да рожу себѣ вымазать, да прыгать тутъ по горницѣ, какъ дура какая, и все это ради того, чтобы тебя успокоить, чтобы ты видѣлъ и зналъ, въ чемъ меня осуждаютъ, — а ты робѣешь. Скажи, вѣдь ты робѣешь?

— Нѣтъ, — протянулъ Павликъ, улыбаясь а отчасти даже стыдясь.

— Да видать по лицу и по голосу слышно. Ахъ, ты, чудной? Что-же мнѣ дѣлать? Не показать тебѣ все это скоморошество, такъ ты будешь думать, что я колдунья, а показать тебѣ, — пожалуй испугаешься. Совсѣмъ глупо! — развела Фанька руками.

И въ эту минуту глаза ея случайно упали на то мѣсто стѣны, гдѣ висѣлъ образъ.

— Слушай-ка, Павликъ. Думаешь ты, что могла-бы настоящая колдунья-вѣдьма колдовать въ горницѣ, гдѣ вотъ икона виситъ, да еще въ обители святой?

— Да это я все знаю! — отозвался страннымъ голосомъ Павликъ, и затѣмъ вдругъ, махнувъ рукой, онъ прибавилъ твердо:

— Пустое! Вранье все! Не боюсь я, люблю я тебя и ничего не боюсь. Я изъ-за тебя хоть самъ въ колдуны пойду, вотъ тебѣ и вся недолга. Давай вмѣстѣ колдовать!

— Ну, вотъ, слава Богу!

— Давай сейчасъ, сію-же минуту! — рѣшительно произнесъ Павликъ, какъ люди, кидающіеся навстрѣчу опасности, стремительно и быстро, но не отъ чрезмѣрной смѣлости, а ради противодѣйствія страху своему.

— Сейчасъ нельзя, надо обождать ночи.

— Почему?

— Какъ почему? Сто разъ я тебѣ говорила: при огнѣ надо. Тогда и будетъ страшно казаться; и лицо у меня другое сдѣлается, какъ я вымажусь. Днемъ что-же это будетъ? Ты не повѣришь. Какъ темнѣе-то станетъ — и лучше, а то какъ-бы не увидѣлъ кто со стороны.

— Какъ-же увидятъ-то?

— Да вѣдь свѣтъ-то большой пойдетъ въ окно на пустырь; пожалуй, кто мимо будетъ итти да увидитъ.

— Тутъ никогда никто не ходитъ по пустырю. Я одинъ.

— Да все равно, нельзя раньше ночи, ужъ ты слушайся.

Когда совершенно стемнѣло, Фанька зажгла огарокъ сальной свѣчки, который принесла съ собою съ хутора, затѣмъ достала изъ того же узелка зеркальце и пробку. Она сѣла, и глядя въ зеркало, начала размазывать черненькими черточками все лицо; вымазала носъ, вымазала вѣки. Павликъ сидѣлъ около, ахалъ и смѣялся.

— Вотъ тебѣ и старая колдунья столѣтняя, вотъ тебѣ начало колдованья. Страшно?

Павликъ разсмѣялся.

Дѣвушка достала немножко муки, вымазала себѣ виски и лобъ; затѣмъ она поставила оловянную чашку на чурбанъ реди комнаты и налила туда спирту. Наконецъ, доставъ въ двухъ бумажкахъ порошки, она всыпала немножко въ спиртъ, а другой порошокъ разсыпала по полу кругомъ чурбана.

Павликъ сидѣлъ и смотрѣлъ внимательно на все.

Затѣмъ дѣвушка нацѣпила на себя длинную простыню, которую далъ ей юноша, надѣла ее на голову и спустила край на полъ, чтобы онъ волочился за нею.

Когда она была уже совсѣмъ наряженная, лицо Павлика стало другое: онъ косо и странно поглядывалъ на нее.

Она остановилась передъ нимъ.

— Ты опять робѣешь?

— Нѣтъ, — отозвался онъ, — а какъ-то жутко смотрѣть. Непріятно мнѣ знать, что это ты такая стала. Знаю я, что все пустое ряженье, да обидно мнѣ за тебя, что ты такая скверная, да страшная стоишь.

— И, голубчикъ мой, глупость какая! Ты главное не вздумай робѣть, а то совсѣмъ меня обидишь. Если ты послѣ этого ряженья да баловства будешь все-таки бояться меня, — тогда… тогда… Слушай…

Дѣвушка, или вѣрнѣе отвратительная и безобразная старуха въ саванѣ, выпрямилась и произнесла рѣшительно:

— Я тогда убѣгу отъ тебя и утоплюсь. Никогда ты меня не увидишь… Я не побоюсь умирать!..

Павликъ сидѣлъ и, вмѣсто того, чтобы слушать то, что говорила Фанька, пристально вглядывался въ нее, и какое-то тяжелое чувство сказалось у него на душѣ. Говорила съ нимъ не Фанька, которую онъ обожалъ, а говорила отвратительная старуха, даже мертвецъ, вышедшій изъ гроба и прибѣжавшій въ саванѣ съ кладбища прямо къ нему въ башенку.

— Ужъ какъ не хорошо смотрѣть! — воскликнулъ онъ, отводя глаза.

— Ну, ладно, — обидно и гнѣвно произнесла Фанька. — Хорошо — не хорошо, а гляди! Кабы ты былъ посмѣлѣе, да поумнѣй, не слушалъ бы вранья людского, такъ не стала-бы я тутъ въ монастырѣ, да у тебя въ кельи грѣшить, какъ на святкахъ. Ну, гляди вотъ, только помни одно: я посыпала порошку на полъ самую малость, но тебя все-таки дурманить начнетъ. Если малую толику плохо тебѣ будетъ, скажи сейчасъ, а то совсѣмъ до безчувствія нанюхаешься, и придется мнѣ тебя вытаскивать на дворъ да водой обливать. А я съ тобой и не совладаю одна. Помни: чуть будетъ у тебя голова туманиться, скажи, я брошу, и мы выметемъ тихонько весь порошокъ изъ горницы.

Фанька потушила свѣчу, зажгла спиртъ въ чаркѣ, и сразу вся келья Павлика преобразилась… Сердце екнуло въ немъ. Это не была горница, а что-то иное, живое, дрожащее и прыгающее, съ шевелящимися стѣнами и предметами, все облитое то зеленымъ, то лиловымъ свѣтомъ. Свѣтъ былъ такъ силенъ, что въ запертое окно, выходившее на пустырь, выливался цѣлымъ столпомъ и ярко, какъ днемъ, освѣщалъ ближайшіе кусты.

Фанька тихо и скользя, а не шагая, пошла кругомъ чурбана, приговаривая какія-то непонятныя слова, но иногда останавливалась, обращалась къ Павлику и говорила что-нибудь шутя или-же повторяла:

— Да ты не робѣй сдура-то. Коли жутко совсѣмъ вдругъ станетъ, скажи — я брошу.

И нѣсколько разъ, идя кругомъ зажженой чашки, гдѣ колебалось и прыгало разноцвѣтное пламя, Фанька обращалась къ сидящему Павлику и выговаривала:

— Робѣешь, глупый?

— Нѣтъ, едва-едва отзывался Павликъ.

Но все, что онъ видѣлъ, было ему если не страшно, то отвратительно: отчасти комната, прыгающая и мѣняющаяся цвѣтами, то вспыхивающая, то темнѣющая, а еще пуще тяжело было ему смотрѣть на эту движущуюся въ саванѣ, отвратительную старуху съ провалившимися глазами, съ огромнымъ ртомъ до ушей и съ сѣдыми лохмами на вискахъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ Павлику чудилось, что какой-то туманъ начинаетъ застилать все передъ его глазами. Era начинаетъ тошнить. Онъ вздохнулъ нѣсколько разъ, и еще хуже стало ему. Какое-то странное томленье и замиранье сказывалось и въ сердцѣ, и даже въ рукахъ и ногахъ.

— Смотри ты, не одурманило-ли тебя? Не пора-ли перестать? — выговорила безобразная старуха, обращаясь къ нему.

И при этомъ она улыбнулась, но вмѣсто ея маленькаго рта разинулась цѣлая пасть.

Павликъ вздрогнулъ и зажмурилъ глаза.

— Довольно! — прошепталъ онъ.

Но въ это самое мгновеніе произошло нѣчто чрезвычайное. Это мгновеніе стало роковымъ въ ихъ жизни.

XVI.

Отецъ экономъ, бесѣдуя съ игуменомъ, заболтался и запоздалъ. Выйдя съ крылечка кельи отца Ѳеодосія, Антоніѣ оглядѣлся кругомъ, позѣвывая, и сразу остался недвижимъ. Онъ вытаращилъ глаза по направленію къ дальнему углу монастырскаго двора. Тамъ за башенкой, гдѣ жилъ послушникъ Павелъ, стояло какое-то сіяніе. Вся башенка, темная, отчетливо обрисовывалась на золотомъ фонѣ.

«Пожаръ, что-ли? Зарево, — подумалъ Антоній. — Нѣтъ, какое зарево!»

И экономъ, приглядѣвшись, убѣдился, что сіяющій столпъ стоитъ не далеко, не за лѣсомъ, а прямо за башенкой, такъ какъ если-бы зажгли громадный костеръ на пустырѣ, подъ самымъ окномъ горницы послушника.

— Чудно! — выговорилъ Антоній. — Это не костеръ. Это сіяніе…

Онъ сталъ опять глядѣть, но все, что онъ увидѣлъ, настолько поразило его, что онъ суевѣрно перекрестился. За всю жизнь не видалъ онъ ничего подобнаго нигдѣ.

— Благодать Божія! — произнесъ онъ вслухъ, столпъ огненный, яко въ пустынѣ предъ Моисеемъ, — бормоталъ онъ. — И наконецъ, вдругъ, со всѣхъ ногъ, вбѣжалъ Антоній по лѣсенкѣ къ игумену и сталъ кликать его. Старикъ уже началъ было раздѣваться, но на отчаянные крики эконома быстро вышелъ.

— Иди, отецъ игуменъ, иди!

— Что такое?

— Иди, иди! Такое, что и самъ не знаю. Пойдемъ. Благодать Божія, или иное что, — ужъ и не поймешь.

И Антоній, забывъ всякое уваженіе къ игумену, схватилъ его за руку и потащилъ по лѣсенкѣ на дворъ.

Въ ту же минуту къ нимъ навстрѣчу бѣжало нѣсколько монаховъ съ Лукой впереди. Они то же самое увидѣли изъ своихъ окошекъ и бѣжали поглядѣть поближе.

— Что такое, отецъ игуменъ? Горитъ? Нѣтъ! Какъ? Что же это? — заговорили они перепуганными голосами.

— Это на пустырѣ, — сказалъ кто-то.

Отецъ игуменъ присмотрѣлся, ахнулъ и перекрестился. Сіяніе стояло за башней, то падало, уменьшалось, то опять вспыхивало, разросталось, обхватывало, какъ казалось имъ со страху, чуть не полнеба. И въ этомъ сіяніи будто двигалось и колебались изъ стороны въ сторону и башенка, и прилегающіе къ ней заборы монастыря.

— Это на пустырѣ — повторилъ тотъ же голосъ. — Братія идемъ въ калиточку. На пустырь выбѣжимъ, оттуда виднѣе будетъ. Должно, Лукошки горятъ.

И молодые монахи, не прося позволенія у отца игумена, бросились къ монастырской стѣнѣ и чрезъ калитку выскочили въ поле, чтобы обѣжать кругомъ и заглянуть на пустырь, — за башней.

— Пойдемъ и мы, отецъ игуменъ. Намъ нечего на поле бѣгать. Мы у Павла изъ кельи и поглядимъ въ окошечко. Идемъ. Поди, и онъ не спитъ, а смотритъ.

— Господи, благослови и помилуй! Удивительно! Божія благодать! Явленіе какое небесное, или что совсѣмъ другое? Помилуй Богъ! — крестился Ѳеодосій и шелъ за Антоніемъ какъ можно быстрѣе.

Приблизившись къ самой башенкѣ и уже поднимаясь по лѣсенкѣ, и игуменъ, и экономъ ясно разслышали чей-то незнакомой имъ голосъ и какую-то странную частую рѣчь, въ которой ни единаго слова нельзя было разобрать. Оба немножко смутились.

— Тихонько! — вымолвилъ Антоній. — Чудно что-то. Гляди-ка. И подъ дверью въ щели тоже сіяніе. Помилуй Богъ! Пойдемъ тихонько.

Монахи поднялись по лѣсенкѣ къ самой двери кельи.

Антоній, поднявшійся почти на цыпочкахъ, заглянулъ въ скважину двери, ахнулъ, схватилъ себя за голову и сразу присѣлъ на корточки, какъ если бы его ударили полѣномъ по головѣ.

— Что! Что такое?! — шепталъ Ѳеодосій взволнованнымъ "голосомъ и не переставая креститься.

Антоній молча указалъ игумену пальцемъ на скважину въ двери. Ѳеодосій пригнулся, глянулъ внутрь, но, должно быть, не разглядѣлъ сразу ничего или не повѣрилъ глазамъ. Онъ приложился лбомъ къ самой дверкѣ и глянулъ пристальнѣе.

На всю башенку, на весь монастырскій дворъ пожалуй даже, среди тишины ночи, и на весь окрестный лѣсъ раздался старческій и хриплый, но пронзительный крикъ, и у двери кельи послушника старикъ игуменъ повалился на полъ, какъ снопъ.

Чрезъ мгновеніе монахи, стоявшіе на пустырѣ, тоже дико и страшно заголосили, какъ если-бы ихъ рѣзали ножами. Всѣ гурьбой бросились по полю, куда глаза глядятъ, забывъ, съ которой стороны монастырская стѣна, а молодой Лука остался на мѣстѣ, упавъ безъ памяти точно такъ же, какъ и; отецъ игуменъ:

Между тѣмъ Антоній бросился по лѣстницѣ внизъ, споткнулся, скатился кубаремъ, ударился головой объ стѣну и выскочилъ на дворъ. Здѣсь однако монахъ оглянулся. Сіяніе исчезло какъ чудомъ, и всюду было темно. Разумъ заговорилъ въ умномъ экономѣ.

— Что же это такое? — вскрикнулъ онъ во все горло. — Не можетъ быть! Наше мѣсто свято! Баловство какое послушниково. Конечно, баловство!..

И Антоній двинулся назадъ.

— Отецъ игуменъ! — началъ кричать онъ, снова ворочаясь къ лѣсенкѣ. — Отецъ игуменъ!

Но старикъ, лежавшій безъ памяти, не отзывался. Антоній смѣло поднялся снова наверхъ и, ощупавъ лежащаго игумена, перепуганно ахнулъ.

— Батюшки мои! Померъ! — закричалъ онъ отъ страху. Померъ! — Ты, озорникъ! Шалый щенокъ! — началъ Антоній орать, стуча здоровыми кулаками въ дверь кельи послушника. Отпирайся! Уморилъ тутъ отца игумена!

Но не смотря на здоровый стукъ въ дверь, она не отворялась и никто изъ башенки не откликался.

Антоній выбѣжалъ снова на дворъ и сталъ кликать монаховъ по именамъ. Но въ эту минуту со всѣхъ сторонъ бѣжали повскакавшіе со сна остальные иноки. Почти всѣ слышали пронзительный крикъ, огласившій весь монастырь, а затѣмъ и стукотню Антонія въ дверь.

Сумятица на монастырскомъ дворѣ тотчасъ усилилась еще отъ словъ эконома.

— Иди! Берите игумена. Онъ безъ чувствъ, коли не померъ, — вскрикнулъ Антоній.

Нѣсколько монаховъ, не видѣвши ничего чрезвычайнаго и неимѣвшихъ повода бояться башни, смѣло поднялись на. верхъ, подняли игумена безъ чувствъ и снесли во дворъ.

Ѳеодосій тотчасъ-же пришелъ въ себя, открылъ глаза, обвелъ всѣхъ испуганнымъ взоромъ и наконецъ вспомнилъ. Онъ ахнулъ и перекрестился.

— Что такое? Что приключилось? Во снѣ, что-ли, привидѣло съ? — пр ошепталъ онъ.

— Нѣтъ, отецъ игуменъ, не во снѣ, — злобно отозвался Антоній. — А что такое — сейчасъ узнаемъ! Баловство послушника. Ты вотъ своею ласковостью изгадилъ парня. Говорилъ вотъ, — злобно воскликнулъ Антоній, — мнѣ говорилъ: я его пьяницей сдѣлаю! А ты вотъ его хуже испортилъ своимъ потакательствомъ.

— Да что такое было? — спокойно и кротко спросилъ Ѳеодосій, — какое такое сіяніе? И что такое было? Охъ? Господи! — вскрикнулъ вдругъ Ѳедосій, вспомнивъ то, что онъ видѣлъ въ щель. — Что-же это? Навожденіе! Я такое видѣлъ, что и ума не приложу. Страшно сказать, что! Наказалъ меня Господь за грѣхи какіе — этакую нечисть видѣть! Уйти лучше отсюда, — суевѣрно прибавилъ игуменъ и хотѣлъ двинуться, но ноги его отказывались.

— Помогите, — выговорилъ онъ ближайшимъ.

Двое рослыхъ монаховъ подхватили отца игумена и повели, почти приподнимая отъ земли.

XVII.

Антоній, взявъ съ собою трехъ другихъ монаховъ, снова поднялся по лѣстницѣ и снова началъ стучать въ дверь, но дверка тотчасъ подалась. Всѣ вошли въ темную и пустую келью. Въ ней не было ничего особеннаго; только странный, ѣдкій запахъ сразу ошеломилъ всѣхъ.

Антоній перекрестился. Запахъ былъ не столько непріятный, сколько диковинный.

— Павелъ! — крикнулъ экономъ, озираясь и съ трудомъ оглядывая въ темнотѣ келью.

Но келья была пуста; на кровати не было никого. Послушникъ отсутствовалъ. Антоній выглянулъ въ растворенное окно на пустырь и громко кликнулъ по имени юношу. Но никто не отозвался.

— Удралъ со страху, озорникъ! — сердито вымолвилъ экономъ. — Небойсь, вернется. Мы его вотъ засадимъ на мѣсяцъ въ чуланъ на чердакѣ. Теперь пущай попрыгаетъ по лѣсу.

И Антоній, вмѣстѣ съ монахами, вышелъ снова изъ башенки. Среди монастырскаго двора стояли столпившись монахи, и нѣсколько голосовъ громко кричали что-то, перебивая другъ дружку.

Антоній приблизился и узналъ, что нѣсколько человѣкъ изъ братіи, бѣгавшихъ на поле, были перепутаны на-смерть, ибо видѣли нѣчто такое, чего не видали и они съ игуменомъ. Въ то мгновеніе, когда раздался крикъ, по которому монахи не могли, конечно, догадаться, что кричитъ ихъ игуменъ, они увидѣли, что изъ окна башенки выскочило нѣчто такое, что и вспомнить страшно. Что-то бѣлое, ярко сіяющее и верхомъ на огромной палкѣ.

— Какъ верхомъ? — выговорилъ Антоній. — Врете вы!

Но всѣ монахи клялись и божились. Они всѣ видѣли нѣчто бѣлое, большое, верхомъ на чемъ-то. Одни говорили, что «оно» спустилось изъ окна внизъ, сидя верхомъ на большущей палкѣ, а другіе говорили, что напротивъ, «оно» хотя и верхомъ, но выскочило изъ окна и полетѣло вверхъ.

«Ужь не Фанька-ли?» — мелькнуло въ головѣ Антонія. — «Она! Навѣрное она! Бѣгалъ по лѣсу и связался съ ней. ВѢрно! Ну, а говорить про это я обожду».

— Совсѣмъ то-же самое, — заговорилъ старый монахъ, — какъ сказывали еще вчерась въ городѣ. Совсѣмъ, будто, прости Господи, вѣдьма верхомъ на метлѣ.

Одинъ изъ монаховъ началъ было подробно разсказывать, какъ они выбѣжали и, стоя шагахъ въ пятидесяти отъ башенки, дивились на диковинный свѣтъ, и какъ въ этомъ свѣтѣ вдругъ мелькнуло что-то въ саванѣ.

Но въ эту минуту другой монахъ вскрикнулъ:

— Братія, забыли! Вѣдь Лука-то тамъ остался. Съ нимъ-бы не приключилось чего. Погубитъ его вражья сила.

И прибѣжавшіе съ пустыря монахи теперь только вспомнили, что, не смотря на свой страхъ, они замѣтили, какъ монахъ Лука, вскрикнувъ, ударился объ землю и остался за оградой.

— Надо итти, — раздались голоса. — За Лукой надо! Нельзя оставлять его.

Но не сразу нашлись смѣльчаки, которые вызвались итти первыми. За ними, конечно, двинулись остальные, и черезъ нѣсколько времени человѣкъ двадцать братіи снова вышли въ пустырь.

Не доходя полусотни шаговъ, на томъ-же мѣстѣ, они нашли тихо стонущаго Луку. Увидавъ монаховъ, онъ тотчасъ же поднялся на ноги.

— Что съ тобою? Не трогало тебя, не испортило? Да ты крестись скорѣе, молитву читай! — раздавались въ перебивку голоса монаховъ.

Лука началъ креститься, повторяя молитвы, а потомъ ухватился за одного монаха, какъ кидается ребенокъ къ нянькѣ отъ страха.

— Уйдемте отсюда! Уйдемъ скорѣе, — выговорилъ онъ глухимъ голосомъ.

Всю ночь святая обитель была на ногахъ. Братія не спала, бродила по келіямъ, бродила по двору, и ежеминутно взглядывалъ каждый изъ монаховъ на ту башенку, которая переполошила ихъ среди ночи.

Но башенка стояла, какъ всегда, въ темнотѣ. Все было мирно и тихо. И въ монастырѣ, и кругомъ его — во всемъ лѣсу. Такъ тихо, что теперь ни однимъ монахамъ, а даже подчасъ и отцу игумену казалось, что все, что видѣли они, все, что пережили, было какъ-бы сновидѣньемъ.

— А Павликъ? Послушникъ? А Ковылинъ? А барчукъ? — вопросительно повторяла вся братія на разные лады.

Каждому хотѣлось скорѣе увидѣть обитателя башенки, опросить его, чтобы окончательно успокоиться. Но послушника не было!

— Коли вражья сила, то и унесла его, — рѣшился вымолвить одинъ изъ монаховъ.

Слушавшіе тотчасъ перекрестились отъ страха, но мысленно сознались, что предположеніе монаха не совершенно вѣроятно…

Отецъ игуменъ сидѣлъ у себя въ кельи на диванѣ. Двое монаховъ прислуживали ему. Старикъ чувствовалъ слабость во всемъ тѣлѣ. Обморокъ, хотя и легкій, въ его годы не могъ пройти безслѣдно. У отца игумена кружилась слегка голова, слегка тошнило его. Понемножку, черезъ часъ игуменъ оправился, сидѣлъ бодрѣй, все разводилъ руками, шепталъ и ворчалъ себѣ подъ носъ, потомъ крестился, вздыхалъ, часто поминая Господа Бога.

Увидя вошедшаго эконома, Ѳеодосій протянулъ къ нему руки и вымолвилъ:

— Что-же это, отецъ Антоній? Что мы съ тобою видѣли? Что эта за притча? Какъ ни размышляй — навожденіе! Какъ ни размышляй — вражья сила богопротивная. Я видѣлъ совсѣмъ, прости Господи, мертвеца или вѣдьму какую. Вотъ какъ на хуторѣ, сказываешь, видали. Либо мертвецъ, либа баба старѣющая. Сначала въ спину видѣлъ, а тамъ повернулась ко мнѣ рожей своей. Фу, Господи! — перекрестился Ѳеодосій при воспоминаніи.

— Нѣтъ, отецъ игуменъ, по-моему, тутъ что-то не то. Ты не гнѣвайся на меня… въ иное время не сталъ-бы говорить, а теперь скажу. Не вѣрю я во все это язычество про нечистую силу да про чертей. А въ святой обители никакое дьявольское навожденіе не можно. Коли и есть чертъ на свѣтѣ, то онъ не полѣзетъ туда, гдѣ иконы и кресты.

Долго разсуждали игуменъ и экономъ. Несмотря на ночное время, у нихъ сна не было и помину. И оба кончили тѣмъ-же вопросомъ, что и вся братія:

— А гдѣ-же послушникъ? Куда онъ пропалъ?

Очевидно, что объясненіе всего невѣроятнаго приключенія могло быть только тогда, когда снова отыщется и явится послушникъ.

— Павелъ убѣжалъ, потому что виноватъ онъ, а не сила нечистая! — рѣшилъ Антоній.

XVIII.

Павликъ и Фанька были, между тѣмъ, давно на хуторѣ. Они были настолько поражены всѣмъ внезапно случившимся, что долго не могли прійти въ себя. Теперь только сознали они свою безумную неосторожность, а равно сознавались, что въ приключеніи не было ничего чрезвычайнаго. Такъ и должно было случиться.

Въ ту минуту, когда Павликъ сидѣлъ и глядѣлъ на кружившуюся по горницѣ Фаньку, и чувствуя, что голова его туманится, собирался уже прекратить колдовство ея, когда раздался страшный, дикій крикъ за дверкой, — юноша перепугался этого крика быть можетъ еще болѣе, нежели отецъ игумепъ, видя происходящее въ кельи. Онъ не понялъ даже, кто можетъ кричать въ его башенкѣ. Онъ едва не лишился чувствъ, но увидя, что Фанька стремглавъ выскочила въ окно по шесту, какъ была — въ простынѣ, Павликъ пришелъ въ себя и тотчасъ погасилъ огонь, сообразивъ, что бѣда совершенно иного рода.

Чрезъ нѣсколько мгновеній раздались сильные удары въ дверь и голосъ Антонія. Павликъ не шелохнулся, не зная, что дѣлать. Когда удары прекратились, онъ вскочилъ, выкинулъ въ окно чурбанъ и чашку со спиртомъ, схватилъ узелокъ Фаньки, оглядѣлся, отперъ дверь, но тотчасъ-же полѣзъ изъ окна. Такъ какъ шестъ упалъ, то ему пришлось просто выпрыгнуть. Черезъ минуту, будучи уже въ лѣсу, онъ рѣшился бѣжать на хуторъ, предполагая, что дѣвушка тамъ. Дверь наружнаго крыльца оказалась запертой, но когда онъ позвалъ Фаньку, то она тотчасъ-же отперла ему.

Дѣвушка была уже безъ простыни, но все еще съ вымазаннымъ лицомъ. Они не сказали другъ другу ни слова, и только поскорѣе опять заперлись.

— Что-жь теперь дѣлать? — выговорила наконецъ дѣвушка — Вѣдь это монахи. Они увидѣли свѣтъ. Какъ я вылѣзла изъ башенки, то цѣлая кучка ихъ заголосила на пустырѣ. Должно они меня и впрямь за вѣдьму приняли.

Но Павликъ, несмотря на свое волненіе въ эту минуту, все-таки подумалъ о другомъ.

— Умойся, Фанька. А то больно жутко смотрѣть. Вѣдь ты все еще мазаная. Глазамъ не вѣрится, что это ты. Умойся поди!

Дѣвушка вспомнила, что дѣйствительно еще осталась вся разрисованная, и побѣжала умываться.

Павликъ былъ потрясенъ неожиданностью всего происшедшаго. Онъ совершенно не зналъ, что ему предпринять: итти-ли обратно въ монастырь — объясняться и лгать, или прямо бѣжать, не показываться на глаза игумену. Наконецъ, онъ даже не зналъ, что ему можетъ грозить, въ случаѣ возвращенія въ монастырь.

«Вѣдь они, глупые, думаютъ, что мы колдовали», — думалъ Павликъ, забывъ, что два часа назадъ онъ самъ боялся, когда Фанька начала свое колдованье.

Когда дѣвушка вернулась, они, нѣсколько успокоившись, начали совѣщаться и пришли къ убѣжденію, что другого исхода не было, какъ бѣжать изъ мѣстности прямо къ Хаджи, въ «Москву».

— Ужь если бѣжать, Фанька, то нечего времени терять. Соберемся да и пойдемъ. Къ утру мы будемъ верстъ за пятнадцать. А то какъ бы не схватили насъ. Придутъ сюда и заберутъ въ городъ. Тебя, пожалуй, опять въ острогъ посадятъ.

Фанька не согласилась на это предложеніе, объясняя, что бѣжать, не захвативъ съ собою ничего и не взявъ денегъ, которыя водились у Макарки, было-бы съ ихъ стороны безразсудно.

Дѣвушка объяснила, что прежде всего надо взломать одну половицу въ угловой комнатѣ и взять побольше денегъ. По утру, конечно, не оставаться на хуторѣ, а отправиться на гору и тамъ пробыть весь день до ночи, а ночью бѣжать.

— Какъ-же мы пойдемъ безъ денегъ? — говорила она. — А у этого черта много ихъ? Я знаю. Подъ этой половицей онъ всегда деньги пряталъ. Тамъ невѣсть сколько ихъ. Намъ нечего его жалѣть. Мы возьмемъ все, что найдемъ, по пути гдѣ нибудь зароемъ, чтобы насъ не ограбили, а съ малою толикой добѣжимъ до «Москвы». Послѣ, когда уже мы рѣшимъ, гдѣ намъ жить съ тобою, опять сюда придемъ и деньги выкопаемъ. А на горѣ мы за день безъ опаски просидимъ, туда никто не полѣзетъ за нами. Мы одни знаемъ, что всегда тамъ бывали. Туда изъ города рѣдко народъ ходитъ, да и то только по праздникамъ, когда гулянье.

Павликъ согласился на разумное предложеніе.

Они тотчасъ-же принялись за работу. Дѣвушка указала то мѣсто, гдѣ была подъемная половица, но она была такъ прилажена и такъ открывалась, что незнающій не могъ ее скоро и просто открыть или вынуть. Пришлось ломать полъ и рубить. Павликъ занялся работой. Половица была вырублена и вынута. Но, къ удивленію Фаньки, денегъ оказался одинъ мѣшечекъ съ серебромъ. По всей вѣроятности, Макарка, когда домъ его былъ окруженъ толпой, успѣлъ взять деньги и спрятать ихъ въ другое мѣсто. Быть можетъ, онѣ были и на немъ, или переданы какому нибудь вѣрному человѣку.

— Что-жь дѣлать? Возьмемъ, что есть, — рѣшила Фанька. Да скорѣе.

Дѣйствительно, время было терять нельзя, такъ какъ на дворѣ уже разсвѣтало. Захвативъ деньги и кое-что изъ вещей своихъ, Фанька достала и для Павлика въ вещахъ Макарки новую шапку и платье. Павликъ съ радостью въ послѣдній разъ сбросилъ свою рясу, надѣлъ одинъ изъ кафтановъ, и они пустились бѣгомъ на гору.

Будучи уже на серебристой макушкѣ горы, и дѣвушка, и юноша почувствовали, насколько они измучились и устали. Улегшись на пескѣ, они тотчасъ-же крѣпко заснули.

Между тѣмъ, съ самаго утра окрестность бѣдной обители въ глуши лѣса совершенно перемѣнилась. Дорога изъ города была полна народу. Въ монастырѣ тоже сновало много народу. Шумъ, толки и пересуды шли повсюду. Сотни разъ всѣ передавали одно и то же. Но приключеніе уже измѣнило отчасти свой характеръ. По мѣрѣ того, что ночной случай въ монастырѣ разсказывался и передавался изъ устъ въ уста, онъ принималъ невѣроятные, диковинные размѣры. Вскорѣ уже сами иноки должны были спорить съ нѣкоторыми изъ горожанъ, говоря, что «такого» никогда у нихъ не бывало, а было вотъ какъ…

Между монастыремъ и городомъ весь день до сумерокъ было настоящее гулянье. Толпа шла взадъ и впередъ. Одни приходили, обходили кругомъ весь монастырь, глядѣли безъ конца и чуть не обнюхивали всю башню и шли въ городъ разсказывать, что видѣли и слышали. А навстрѣчу имъ шли другіе, слушали розсказни и спѣшили далѣе, повидать собственными глазами. Три слова были у всѣхъ на устахъ: «Колдовство, монахъ, вѣдьма».

Дѣйствительно, событіе было невѣроятное. Много розсказней ходило здѣсь о Свиномъ хуторѣ и вообще о нечистой силѣ и ея дѣйствіяхъ среди людей, но подобное происшествіе, чтобы нечистая сила завелась во святой обители, — этакого испоконъ вѣку, конечно, нигдѣ никогда не бывало.

Въ числѣ простыхъ мѣщанъ явились изъ города и люди власть имѣющіе. Явились и дьяки, и засѣдатель Новиковъ, который наиболѣе злобно относился не только къ Макаркѣ, но и къ Фанькѣ. Чиновникъ прошелъ къ отцу игумену и долго объяснялся съ нимъ. Затѣмъ онъ опросилъ всѣхъ монаховъ и осмотрѣлъ башенку и пустырь. Онъ первый обратилъ особое вниманіе на чурбанъ, лежавшій подъ окномъ, и на оловянную чашку, найденную монахами невдалекѣ отъ башенки, въ кустахъ. Тотъ-же Новиковъ замѣтилъ что-то просыпанное на полу, приказалъ собрать съ пола немножко порошку и сильно нюхнулъ.

Но онъ тотчасъ же ахнулъ и схватился за голову, а затѣмъ спросилъ воды. Его дѣйствительно одурманило.

Въ сумерки сумятица немного затихла. Лѣсъ опустѣлъ, но за то нетолько въ городѣ продолжали волноваться обитатели, кочуя изъ дома въ домъ и пересуживая все слышанное и виданное, но даже и въ обители все еще не было спокойно. Отецъ игуменъ былъ сильно разстроенъ и, сидя у себя, вздыхалъ и крестился. У него сидѣлъ экономъ, а равно и дряхлый инокъ Макарій. Схимникъ, считавшійся чуть не святымъ и почти наложившимъ на себя обѣтъ молчанія, теперь бесѣдовалъ съ отцемъ игуменомъ. Все случившееся было настолько важно, что даже Макарію пришлось развязать уста.

Умный старецъ первый выразилъ мнѣніе, что, какъ не соображай, а въ обители совершилось нѣчто чрезвычайное, произошло истинное дьявольское напожденіе.

Антоній, настоявшій еще днемъ на томъ, что нужно тотчасъ довести обо всемъ до свѣдѣнія духовнаго начальства, уже заставилъ игумена отрядить молодого и умнаго монаха въ путь съ письменнымъ донесеніемъ.

Въ народѣ, который днемъ толкался по монастырскому двору и вокругъ его стѣнъ, были уже произнесены слова, которыя очень смутили монаховъ. Народъ выразилъ мнѣніе, что, вслѣдствіе такого чрезвычайнаго и сквернаго происшествія, убогій монастырь будетъ упраздненъ и уничтоженъ. А гласъ народа — гласъ Божій.

— Да и кто-же сюда теперь молиться будетъ ходить? — громко говорили нѣкоторые горожане. Нешто можно итти на богомолье въ такое мѣсто, гдѣ вѣдьмы скачутъ, гдѣ нечистая сила завелась?

Антоній, слышавшій это, мысленно сознался, что молвь народная имѣетъ полное основаніе. Онъ зналъ хорошо, что ихъ монастырь и такъ собираются упразднить, за бѣдностью и ветхостью. Теперь-же выпалъ самый удобный случай, чтобы привести мѣру въ исполненіе.

Передавъ молву народную и свое мнѣніе отцу игумену, Антоній очень удивился отвѣту старика.

— Что-жь? И по дѣломъ намъ! — выразился Ѳеодосій. — Видно, мы всѣ здѣсь грѣшники великіе, что такое попустительство отъ Господа вышло. Подобаетъ намъ всѣмъ по разнымъ монастырямъ разойтись и каждому на себя эпитимію и схиму наложить, чтобы замолить великій грѣхъ, который приключился въ нашей обители.

Между тѣмъ Павликъ и Фанька, проснувшись уже около полудня, отъ яркихъ лучей солнца, могли не только видѣть, но даже и слышать всю сумятицу, которая происходила въ лѣсу. Дорога отъ монастыря въ городъ была видна имъ въ двухъ мѣстахъ, и они смотрѣли, какъ толпа народа двигалась взадъ и впередъ. Разумѣется, они пуще всего боялись, что кто нибудь изъ гуляющихъ поднимется къ нимъ на гору. Тогда пришлось-бы бѣжать среди дня на хуторъ и попасться кому нибудь на глаза.

По счастью, снующій людъ былъ слишкомъ занятъ монастыремъ и башней, чтобы вспомнить о горѣ или даже о хуторѣ. Съ особеннымъ чувствомъ радости увидѣла Фанька и замѣтила юношѣ, когда въ лѣсу стало тише, а солнце уже садилось. Какъ только стемнѣетъ, имъ можно будетъ сойти въ послѣдній разъ съ Лысой горы, двинуться въ путь и быть на свободѣ, чтобы счастливо зажить гдѣ нибудь.

Фанька нетерпѣливо хотѣла тотчасъ-же уходить, не дожидаясь полной темноты, но юноша уговорилъ ее обождать.

XIX.

Когда совершенно стемнѣло, Павликъ и Фанька радостно сбѣжали съ горы и направились, минуя хуторъ, прямо на деревню Лукошки. Сначала они рѣшили было двигаться пѣшкомъ, но затѣмъ дѣвушка сообразила, что въ первую же ночь надо стараться какъ можно болѣе отдалиться отъ монастыря. Для этого нужно было достать телѣгу и лошадь.

— За ночь въ телѣгѣ мы можемъ верстъ за двадцать пять или тридцать уѣхать.

— А гдѣ-же ее достать? — возразилъ Павликъ.

— Ужь я достану. Есть у меня одинъ мужикъ, Микита, въ Лукошкахъ — вѣрный, котораго я часто одолжала. Онъ бѣдный совсѣмъ и за два алтына радъ будетъ насъ везти.

— А коли онъ тебя побоится? — замѣтилъ Павликъ.

— Нѣтъ. Онъ не такой… Онъ глупый совсѣмъ и робѣетъ.

Павликъ, конечно, согласился, и было рѣшено зайти къ мужику въ деревушку.

Дѣйствительно, когда они постучались въ избу, разбудила хозяина и его дѣтей, Микитка согласился на все, впустилъ ихъ къ себѣ въ избу, а самъ отправился запрягать лошадь въ телѣгу.

Что именно случилось за нѣсколько минутъ — ни Павликъ ни Фанька не знали. А между тѣмъ, пока мужикъ возилса съ запряжкой, у него на дворѣ появилась какая-то фигура. Они перетолковали вмѣстѣ. Микита все охалъ и будто не вѣрилъ, но наконецъ сталъ соглашаться. Кончилось тѣмъ, что онъ бросилъ запрягать лошадь. Оба они вернулись къ избѣ и заперли снаружи ту горницу, въ которой были ночные пришельцы.

Когда Фанька въ нетерпѣніи хотѣла выйти изъ избы и сунулась въ дверь, то вскрикнула и заплакала. Она сразу поняла, что попала въ западню.

Такъ и оказалось. Вплоть до утра, несмотря на ихъ кликанье, хозяинъ не являлся и никто ихъ не выпустилъ. На зарѣ, выглянувъ въ маленькое окошечко, они увидѣли противъ избы уже столпившихся крестьянъ деревни. Тутъ были и мужики, и бабы, и ребята. Павликъ высунулся въ окошко и сталъ было просить, чтобы ихъ выпустили, но одинъ изъ ближайшихъ мужиковъ взялъ полѣно въ руки и крикнулъ:

— Спрячься, нечисть, а то убью. Теперь не ночь. Днемъ съ вами совладѣть не трудно. Пѣтухи, братъ, пропѣли, такъ вамъ нечистая сила помогать не можетъ. Сидите смирно!

И видя, что мужикъ готовъ изъ всей силы пустить въ него тяжелымъ полѣномъ, Павликъ невольно спрятался и затворилъ окно. Черезъ минуту они увидѣли, что бабы, обходя избу, кладутъ крестное знаменье на окна и на калитку. За дверью въ избѣ тоже раздавались шаги и слышались слова молитвы. Павликъ опустился на лавку, схватилъ себя за лица руками и сталъ плакать какъ малый ребенокъ.

Фанька сидѣла блѣдная, съ блестящимъ взоромъ, изрѣдка тяжело и глубоко вздыхала, но не вымолвила ни слова.

Наконецъ дѣвушка, видя отчаяніе Павлика, заговорила, и начала успокаивать его.

— Ты не тревожься; тебѣ ничего не будетъ. Со мной еще можетъ быть худое, а ты ни въ чемъ не виноватъ. Твоя вина, что ты меня пустилъ къ себѣ въ келью. За это придется отвѣчать. Да вѣдь что-же тебѣ могутъ сдѣлать. Ты не монахъ, а послушникъ.

— Да нешто мнѣ легче отъ этого? — возразилъ Павликъ съ отчаяньемъ. — Что-же мнѣ, хорошо будетъ, какъ меня отпустятъ даже безъ всякаго взысканія, а съ тобою учинятъ, что-нибудь безжалостное?

— Можетъ, и со мною ничего не будетъ, можетъ, бригадиръ опять меня отстоитъ. Только плохо вѣрится.

— Теперь-то мы что-же сидимъ? — спросилъ Павликъ послѣ долгаго молчанія.

— А теперь, должно быть, въ городъ послали извѣстить начальство, что мы тутъ пойманы.

И Фанька не ошиблась: около полудня близъ избы, гдѣ они сидѣли, начался снова, шумъ, говоръ, и раздался топотъ лошадей. Выглянувъ изъ окна, они увидѣли бричку и въ ней того молодого чиновника, который допрашивалъ ее и наиболѣе прибирался къ ней, наиболѣе противорѣчилъ бригадиру. Съ нимъ вмѣстѣ на козлахъ пріѣхалъ солдатъ, котораго Фанька видѣла мелькомъ въ острогѣ.

Новиковъ вошелъ тотчасъ-же въ избу и, увидя Павлика вмѣстѣ съ Фанькой, какъ будто удивился.

— А! и ты тутъ, святой инокъ! Мнѣ сказали: одну вѣдьму накрыли. Ну, что-жь, тѣмъ лучше. Оба-то вмѣстѣ вы намъ поразскажете все, какъ слѣдуетъ, всю пакость, которую въ монастырѣ надѣлали. Тебя какъ звать? — обратился онъ къ юношѣ.

— Павелъ.

— Ты изъ дворянъ?

— Да-съ.

— Прозвище какъ родовое?

— Ковылинъ.

Чиновникъ сдѣлалъ нѣсколько вопросовъ Павлику о его родныхъ, имущественномъ положеніи и о томъ, гдѣ именно находится его вотчина! Сдѣлавъ почти полный допросъ, Новиковъ задумался и думалъ довольно долго.

— Скажи-ка ты мнѣ, Ковылинъ, если тебя отдать подъ судъ да начать пытать на всѣ лады въ острогѣ, несмотря на твое дворянское состояніе, какъ ты полагаешь — вступятся ли твои опекуны, дядя и тетка. Станутъ деньгами хлопотать о тебѣ?

— Ужь, не знаю, — искренно отозвался Павликъ. — Кто же это можетъ сказать? А такъ полагаю, что имъ все равно.

— Плевать имъ на тебя, что-ли?

— Да, полагаю — тревожиться не будутъ.

— Жаль! Плохо дѣло! — выговорилъ Новиковъ. — Выходитъ, стало быть, по твоему, что если тебя притянутъ къ суду, то волокита не напугаетъ твоихъ опекуновъ. Дѣлай съ тобою что хочешь: ихъ дѣло сторона. Пожалуй, даже рады будутъ, коли тебя упечь куда, потому что вотчина твоя останется у нихъ на законномъ основаніи.

— Да, я такъ полагаю, — повторилъ Павликъ.

— Жаль! Тогда намъ никакого любопытства нѣтъ съ тобою возиться. Ну, а все-таки ты знать этого не можешь. Все-таки, попробуемъ. Можетъ, они изъ-за тебя карманы вывернутъ; а все-таки въ городъ поѣдемъ. Бросятъ они тебя — мы тебя бросимъ и выпустимъ на всѣ четыре стороны. А можетъ, Богъ дастъ, они и сжалятся — выкупятъ тебя у меня за хорошій кушъ.

Павликъ слушалъ и совершенно не могъ ничего понять. Въ словахъ чиновника было полное для него противорѣчіе; онъ никакъ не могъ сообразить, какимъ образомъ его будутъ строго судить только въ томъ случаѣ, если опекуны вступятся за него, и, наоборотъ, освободятъ отъ суда, если дядя капитанъ не отзовется даже изъ вотчины.

— Ну, а ты, моя голубушка, — усмѣхнулся Новиковъ, обернувшись къ Фанькѣ: — на этотъ разъ ты не отвертишься, хуторочекъ-то твой, должно, будетъ выморочнымъ. Батька твой, Макарка, у насъ въ кандалахъ сидитъ и въ свое время отправится въ матушку Сибирь. Оттуда онъ бѣгай опять, — сколько его душенькѣ угодно; намъ до этого дѣла нѣтъ; сюда онъ опять не прибѣжитъ. Ну, да и ты наслѣдства отъ него не получишь. На этотъ разъ, послѣ твоего монастырскаго позорища, учиненнаго въ кельи послушника, тебя и бригадиръ отъ насъ не защититъ. Ты думаешь, я одинъ знаю, что ты была въ кельи его? Всѣ это и въ городѣ, и въ монастырѣ знаютъ теперь.

— Ну, кажись, готово, — прибавилъ онъ, глянувъ въ окно. Пожалуйте въ телѣжку, господа колдуны!

Чиновникъ вышелъ изъ избы и приказалъ дѣвушкѣ и Павлику слѣдовать за нимъ. На дворѣ уже стояла телѣга крестьянская, та самая, въ которой ночью бѣглецы надѣялись уѣхать изъ деревни.

— Вотъ оно — дѣло какое, ребята, — обратился Новиковъ къ собравшейся толпѣ крестьянъ и бабъ. — Стоялъ свѣтъ, и будетъ стоять, а этакого еще не бывало. Такая завелась у насъ въ околоткѣ нечисть, такое вотъ народилось чудовище, — показалъ онъ на Фаньку, — что даже и въ святой обители она не побоялась чертовщину завести. Спасибо вамъ, что вы ее накрыли. Мы теперь съ нею въ городѣ расправимся, а коли она отъ насъ улизнетъ, то ваше будетъ дѣло съ нею расправиться.

— Да вы укажите — подступилъ одинъ изъ крестьянъ. — Пущай намъ указъ будетъ; мы сейчасъ-же съ нею распорядимся. Дѣло извѣстное — какъ съ ними быть, что имъ полагается. Ночью съ нею ничего не подѣлаешь, а днемъ вотъ — хоть сейчасъ можно ее до смерти одними полѣньями заколотить. А тамъ колъ въ спину вбить, и она ни за что ходить не будетъ.

— Мы тутъ ничего не можемъ, — отвѣчалъ чиновникъ, слегка ухмыляясь, — наше дѣло судейское: съ ворами да разбойниками возиться. Съ нечистой силой и всякой чертовщиной намъ законъ ничего не полагаетъ дѣлать. Это дѣло народное, ваше. Коли она отъ насъ отбоярится какъ, или, опять какого тумана напуститъ, какъ прошлый разъ у бригадира въ домѣ, то вы держите ухо востро, не допущайте ее жить въ околоткѣ. Какъ словите, такъ и расправьтесь. Только отъ насъ вамъ указу на то никакого не будетъ. Это ваше дѣло. Будетъ она тутъ бѣгать, и вамъ отъ нея житья не будетъ.

— Какъ можно! — отозвался мужикъ. — Не жить!

— Нѣтъ, зачѣмъ! Мы съ нею, подлой, какъ слѣдъ расправимся, — заголосило нѣсколько человѣкъ.

— Я сказываю вѣрно, — продолжалъ тотъ-же мужикъ, — надо колъ въ спину. Какъ, значитъ, до смерти забьютъ, такъ сейчасъ колъ вбить въ спину. Съ нимъ и зарыть. Ходить и не будетъ. Ежели вотъ безъ кола зарыть, какъ и всякаго покойника, да еще въ гробу — бѣда на вѣки вѣчны. Бѣгать и скакать будетъ, и всякая здѣсь заведется нечисть. Житья не будетъ никому.

— Ну, ужъ это все ваше дѣло, — махнулъ рукой Новиковъ. — Одно помните только. Я сказываю одно: коли она у насъ изъ острога уйдетъ, — ваше дѣло ее ухлопать. Ну, садитесь, обернулся чиновникъ къ дѣвушкѣ и къ Павлику.

Фанька во время всего разговора стояла блѣдная, широко раскрывъ глаза. Она ясно поняла все, она поняла, что чиновникъ не надѣялся посадить ее въ острогъ или послать вмѣстѣ съ Макаркой въ Сибирь. Быть можетъ, онъ опасался вмѣшательства того же бригадира и на всякій случай уже заранѣе устраивалъ дѣло такъ, что, несмотря на помощь бригадира, ей придется уже спасаться отъ всѣхъ мѣстныхъ обывателей. Она такъ задумалась, что не слыхала приказанія чиновника садиться въ телѣгу и стояла истуканомъ, безсознательно глядя на толпу.

— Ну ты, очумѣла, что-ли? — крикнулъ солдатъ надъ ея ухомъ и, ухвативъ ее за воротъ платья, онъ потащилъ еекъ телѣіѣ. Она очнулась.

Павликъ, смущенный и румяный, сидѣлъ уже въ телѣгѣ. Дѣвушка сѣла рядомъ. Бричка двинулась по дорогѣ въ городъ, а вслѣдъ за нею застучала и телѣга съ арестованными.

XX.

Въ городкѣ снова было волненье. Вѣсть о томъ, что вѣдунья и послушникъ, которые устроили навожденіе въ Лысогорскомъ монастырѣ, пойманы ночью и за ними уже поѣхалъ чиновникъ, снова подняла на ноги почти всѣхъ обывателей. Хожденіе и снованіе изъ городка въ монастырь и обратно — продолжалось и въ этотъ день. Многіе, не побывавшіе въ монастырѣ наканунѣ, шли поглядѣть на башенку, другіе шли во второй разъ. Разница была только въ томъ, что въ этотъ день уже повсемѣстно толковали о грѣшномъ монастырѣ и его срамныхъ безпорядкахъ. Народъ обвинялъ во всемъ приключившемся отца игумена и братію. Повсюду шли толки о томъ, что Лысогорскій монастырь издавна нехорошее мѣсто. Половина братіи — люди сомнительные. При прежнемъ игуменѣ монастырь былъ притономъ совсѣмъ разбойничьимъ, а теперь вотъ вышло еще хуже: нечистая сила завелась въ немъ. Вѣдь обитель святая и богоугодная, никогда бы никакая колдунья не посмѣла-бъ туда забраться, а такъ какъ братія коли не вся, то половина ея живетъ съ большимъ грѣхомъ, чѣмъ они, міряне, такъ къ нимъ сатанѣ и прямая дорога.

Когда бричка чиновника, а за нею и телѣга съ бѣглецами въѣхали въ городъ, встрѣчный народъ кинулся къ нимъ и провожалъ ихъ до площади, гдѣ было присутственное мѣстои острогъ. Народъ бѣжалъ около телѣги, громко крича и ругаясь. Нѣкоторые грозились Фанькѣ; нашлось нѣсколько человѣкъ, которые стали пускать въ телѣгу каменьями. Одинъ, голышъ, пущенный въ колдунью, миновалъ ее и шибко ударилъ Павлика въ голову. Онъ вскрикнулъ. Фанька безсознательно обхватила его и, прижавшись къ нему, закрыла его голову руками, какъ бы боясь новыхъ каменьевъ и защищая его отъ нихъ.

Движеніе дѣвушки произвело цѣлый взрывъ. Кругомъ нихъ, будто заревѣлъ какой-то дикій звѣрь. Дѣвушка сама не знала, какъ много значило это движеніе.

— Монахъ съ вѣдьмой слюбился! Гляди, ребята! — раздался голосъ у самой телѣги.

Новиковъ нѣсколько разъ, ѣдучи городомъ, обернулся на телѣгу. Лицо его было весело, онъ ухмылялся.

Наконецъ, они подъѣхали къ присутственному мѣсту и въѣхали во дворъ. Около полусотни народа, бѣжавшаго за ними, хотѣли было тоже ворваться во дворъ, но Новиковъ приказалъ выгнать ихъ и запереть ворота.

Когда Фанька и Павликъ выходили изъ телѣги, ихъ обоихъ поразило веселое настроеніе чиновника. Онъ пріѣхалъ въ городъ съ совершенно сіяющимъ лицомъ.

Дѣвушка была снова посажена въ острогъ, а послушника изъ дворянъ отвели въ небольшой домъ на дворѣ присутственнаго мѣста и засадили въ каморку около той горницы, гдѣ жили сторожа. Отправляя его туда, Новиковъ выговорилъ, посмѣиваясь:

— Съ тобою, братецъ мой, не знаю, что и дѣлать будемъ. Надо подумать — за что тебя судить. Коли потребуетъ тебя къ себѣ игуменъ, придется отпустить въ монастырь. Да полагаю я — врядъ-ли монастырь начнетъ за тебя распинаться. Имъ самимъ всѣмъ теперь изъ-за тебя солоно придется. Ну, иди! Да не вздумай бѣгать! Поймаемъ второй разъ, тебѣ же хуже будетъ.

Павликъ послушно отправился вслѣдъ за солдатомъ и былъ запертъ въ маленькой каморкѣ, гдѣ ему положили на столѣ чернаго хлѣба и поставили глиняный кувшинъ съ водой. Павликъ въ эту минуту горевалъ только объ одномъ, что разлученъ съ дѣвушкой. Что ожидаетъ его самого — ему было совершенно безразлично: ничего не можетъ быть хуже разлуки съ Фанькой. Если его присудятъ въ Сибирь вмѣстѣ съ нею, то, конечно, онъ будетъ совершенно счастливъ. Избавиться отъ монастырской жизни и не разставаться съ Фанькой — вотъ истинное счастье.

Въ этотъ же день, вечеромъ, дверь каморки, запертая на замокъ, отворилась, и къ Павлику впустили гостя. Онъ ахнулъ, всталъ навстрѣчу къ этому гостю, но вновь пришедшій остановилъ его рукой и выговорилъ:

— Не лѣзь, не кидайся! Сиди да отвѣчай на то, что спрашивать буду, пакостникъ!

Явившійся былъ экономъ Антоній. Онъ не только сурово глядѣлъ на Павлика, но въ голосѣ его и во всей фигурѣ была какая-то особенная злоба. Антоній сѣлъ противъ Павлика и злобно заговорилъ:

— Знаешь ли ты, поганое отродье, что изъ-за тебя наша обитель пропала? Не пройдетъ мѣсяца-двухъ, какъ насъ всѣхъ разсуютъ но разнымъ монастырямъ. Да и не просто, а подъ особенное начало, на испытаніе, подъ эпитимью, на покаяніе. Вѣдь ты, разбойникъ, погубилъ насъ всѣхъ. Отца игумена въ простые монахи обратятъ, а меня и того пуще въ какомъ другомъ монастырѣ въ бараній рогъ согнутъ. Ужъ не будешь такъ въ городъ гулять, чарки вина въ мѣсяцъ не увидишь. Понимаешь-ли ты, чортовъ сынъ, что ты натворилъ? Въ Лысогорскомъ монастырѣ будущей зимой одни волки выть будутъ. И все изъ-за тебя, проклятаго, изъ-за того, что ты съ Фанькой связался. И какъ тебя, чорта, угораздило? Гдѣ ты ее повстрѣчалъ? Говори!

Если на этотъ разъ экономъ Антоній заговорилъ съ послушникомъ совершенно иначе, чѣмъ прежде, то и Павликъ оказался тоже не прежнимъ податливымъ послушникомъ. Юноша какъ бы сообразилъ въ эту минуту, что если онъ сидитъ во дворѣ присутственнаго мѣста и не возвращенъ въ монастырь, то между нимъ и монахами Лысогорскаго монастыря порвана уже всякая связь.

— Что вы такое творили съ этой колдуньей въ башнѣ? — яростно произнесъ Антоній. — Отвѣчай!

— Ничего я тебѣ отвѣчать не буду и говорить съ тобой не хочу, — отозвался Павликъ спокойнымъ голосомъ.

Но лице его заставило Антонія вытаращить глаза. Онъ увидалъ передъ собою совершенно другого юношу.

— Вишь, остервенился, выговорилъ онъ. — Что значитъ съ нечистой-то силой покумиться. И голосъ другой, и харя другая. Гляди — на головѣ-то къ вечеру рога выростутъ. Хвостъ-то, небось, ужъ отросъ. Чортъ-чортомъ.

И на новые вопросы Антонія Павликъ моталъ головой и наконецъ прибавилъ:

— Уходи ты лучше отсюдова. Ничего я тебѣ не скажу и бесѣдовать съ тобой не стану. Меня къ вамъ послалъ опекунъ силкомъ, и я радъ-радехонекъ, что отъ вашей монастырской жизни хоть колдованіемъ отбоярился.

— Такъ сознаешься, колдовалъ съ Фанькой? — закричалъ Антоній. — Ну, и спасибо, въ Сибирь и поѣдешь.

— И слава Тебѣ, Господи! — отозвался Павликъ.

— Что? — протянулъ экономъ, изумляясь.

— Вѣстимо лучше въ три Сибири пойти, чѣмъ къ вашимъ вечернямъ да всенощнымъ ходить! — вспыльчиво произнесъ Павликъ.

— Господи, Іисусе Христе! — перекрестился Антоній притворно. Нечистая-то сила какъ въ тебѣ заговорила.

— Во мнѣ, отецъ Антоній, нечистой силы меньше, чѣмъ въ тебѣ. Въ тебѣ дьяволъ всегда сидитъ и пихаетъ тебя на пьянство отъ зари до зари. Ты чорта тѣшишь, а меня Богъ миловалъ отъ него.

— Ахъ ты! Скажи на милость! — уже удивился Антоній. — Стало-быть, съ тобою бесѣда короткая? ничего я больше отъ тебя не добьюсь?

— Да чего же тебѣ надо-то отъ меня?

— А надо мнѣ знать, что вы пакостили ночью съ Фанькой въ башнѣ? Что ты, паренекъ, — вдругъ запальчиво выговорилъ монахъ, — думаешь, что-ли, что и я вѣрю въ ваше колдовство? Я знаю, что вы тамъ чудеса въ рѣшетѣ разводили, да знаю, что чортъ тутъ былъ ни при чемъ. Пущай другіе монахи пугаются, а я знаю, что вы баловались. Вотъ мнѣ и надо знать отъ тебя, какое было ваше баловство? Всѣ спрашиваютъ, а я ничего не знаю. А я этого не люблю.

— Нечего мнѣ тебѣ объяснять.

— Ну, такъ знай-же, — взбѣсясь прибавилъ Антоній, вставъ среди горницы и подымая руку на Павлика. — Знай, щенокъ, что тебѣ же хуже! Я вотъ сейчасъ отправлюсь, меня ведутъ къ бригадиру на совѣщаніе о тебѣ. Такъ я все и разъясню, — что Фанька вѣдьма, а ты тоже, по моему примѣчанію за тобой, съ тѣхъ поръ, что къ намъ поступилъ, тоже на половину колдунъ, вотъ что. Такъ и знай! Сколько разъ я замѣчалъ за тобою всякую нечисть; по ночамъ у тебя всегда что-то негодное бывало: свѣтъ въ окошкѣ было видать чуть не каждую ночь, завсегда пахло чѣмъ-то. Чортомъ, что-ли, не знаю. Сошлюсь на отца Макарія, который тоже примѣтилъ, что ты не изъ простыхъ барчуковъ, а его къ допросу не потянутъ. Я тебя, щенокъ, въ одинъ день, по городу ходя, такимъ колдуномъ поставлю, что хуже Фаньки. Ну, прощай! Желаю тебѣ и въ Сибири-то провалиться въ тартарары.

Антоній уже выходилъ было изъ дверей, но обернулся и прибавилъ:

— Сто лѣтъ буду жить еще, а не забуду, какъ ты насъ отблагодарилъ и утѣшилъ, а пуще всѣхъ меня, да Ѳеодосія, распроклятый щенокъ!

Антоній шагнулъ изъ каморки, и вслѣдъ за нимъ дверь снова заперлась на замокъ.

— Держи его крѣпче, наблюдай, сторожи, — раздался громкій голосъ его въ сѣняхъ. — Онъ колдунъ, пуще той дѣвки. Труба-то есть въ горницѣ?

И на чей-то отвѣтъ, котораго Павликъ не разслышалъ, Антоній отвѣчалъ, смѣясь злобно:

— А нѣтъ печи — и слава Богу, а то онъ въ полночь сейчасъ бы въ трубу шаркнулъ, а по утру и ищи-свищи!

XXI.

Въ то-же самое время, когда Павликъ объяснялся съ Антоніемъ и обозлилъ его, къ Фанькѣ, сидѣвшей въ огромной горницѣ подвальнаго этажа острога, явилась какая-то женщина, которой она прежде никогда не видала. Изъ разговоровъ ея и отъ еолдата-сторожа Фанька узнала, что женщину сажаютъ къ ней только на одну ночь.

Живя съ притонодержателемъ, который самъ побывалъ я въ острогѣ, и въ Сибири, Фанька кое-что знала о порядкахъ острожныхъ. Не разъ слыхала она отъ Макарки, что къ преступникамъ подсаживаютъ другихъ, которые подъ видомъ пріязни выпытываютъ то, что имъ нужно, у вновь заключеннаго и выдаютъ его судьямъ.

Съ первыхъ-же словъ, обращенныхъ къ дѣвушкѣ, женщина стала ей подозрительна, но затѣмъ, видя, что Фанька не отвѣчаетъ на ея разспросы, она разсмѣялась и вымолвила:

— Ты, глупая, ничего не смекнула. Батька твой заплатилъ солдату, чтобъ меня на ночь посадить къ тебѣ, а мнѣ тоже обѣщался десять алтынъ, чтобы наставить тебя, какъ тебѣ быть и что дѣлать. Макарка велѣлъ сказать тебѣ важнѣющее дѣло, коли ты мнѣ не повѣришь — тѣмъ хуже для васъ обоихъ, да впрочемъ, дѣло простое; ты слушай.

И женщина толково разсказала Фанькѣ все то, что приказано ей было Макаркой.

По приказанію его, она должна была упорно отнѣкиваться отъ всего и не сознаваться ни въ чемъ. Макарка разузналъ подробно, въ чемъ заключалось дѣло. Правая рука новаго воеводы — молодой Новиковъ дѣйствовалъ на особый ладъ, не стараясь даже скрыть свою главную цѣль. А эта цѣль заключалась въ томъ, чтобы осудить Макарку и сослать въ Сибирь, но вмѣстѣ съ тѣмъ устроить такъ, чтобы и Фанька попала тоже подъ судъ и не могла бы получить и наслѣдство Свиного хутора. Чиновнику хотѣлось, по мнѣнію Макарки, чтобы все имущество и предполагаемыя имъ скрытыя на хуторѣ деньги, о которыхъ дошелъ до него слухъ, — все стало-бы какъ-бы выморочнымъ. Ему хотѣлось, сославши отца и дочь, воспользоваться имуществомъ. Борзого онъ бояться не могъ, такъ какъ тотъ, подозрѣваемый въ убійствѣ старухи-няньки, очевидно, не посмѣетъ явиться въ Каинскъ за полученіемъ наслѣдства. Къ тому-же и Макарка, и чиновникъ знали, что Борзой уже схваченъ въ сосѣднемъ городѣ.

Фанька должна была всячески выгораживать себя, чтобы остаться наслѣдницей и хозяйкой Свиного хутора. Макарка умолялъ ее объ этомъ чрезъ женщину. Онъ надѣялся черезъ годъ, много — черезъ полтора, убѣжать снова изъ Сибири вернуться и получить все имущество невредимымъ изъ рукъ Фаньки. Притонодержатель, сурово и грубо обращавшійся съ дѣвушкой съ тѣхъ поръ, какъ она попала къ нему въ руки еще ребенкомъ, теперь наивно мечталъ о томъ, что дѣвушка согласится соблюдать его выгоды.

Нѣсколько разъ женщина повторила вкратцѣ урокъ Макарки.

— Поняла-ли ты! — прибавила она наконецъ. — Выгороди себя, какъ знаешь, отвертись отъ нихъ, и будешь хозяйкой на хуторѣ. Обождешь годикъ — вернется батька твой, предадите все и уѣдете съ нимъ вмѣстѣ, жить и поживать счастливо. Онъ приказалъ тебѣ сказать, что никакихъ уликъ противъ тебѣ не имѣется. Никакая барынька не можетъ отвѣтствовать или подъ присягу итти, что старая колдунья — ты же сама. Никто не видалъ вѣдь николи, какъ ты мазалась и рядилась. Всѣ думаютъ, что колдунья къ вамъ въ трубу прилетала.

Разумѣется, Фанька слишкомъ ненавидѣла Макарку, чтобы думать о соблюденіи какихъ-либо его выгодъ и выгораживать себя изъ всего дѣла ради сохраненія его имущества; но дѣвушка понимала однако, что совѣтъ Макарки дѣльный. Противъ нея уликъ не было.

Подъ утро женщину увели. Фанька, плохо спавшая ночь отъ всякихъ мыслей, тревожившихъ ее, крѣпко заснула, но около полудня солдатъ пришелъ за нею и повелъ ее наверхъ, въ ту-же самую горницу, гдѣ она уже была на допросѣ.

Тѣ-же самые господа-судьи сидѣли за столомъ. Въ числѣ ихъ былъ и бригадиръ. Началось то-же самое: допросъ — колдунья она, или нѣтъ? Но всѣ вопросы предлагались теперь относительно диковиннаго приключенія въ монастырѣ. Съ первыхъ же словъ отвѣта Новикову, Фанька удивила всѣхъ.

— Скажи ты намъ, — спросилъ Новиковъ, — какъ ты попала въ башню монастырскую?

Фанька удивленно поглядѣла на чиновника и отвѣтила:

— Въ какую башню!

И затѣмъ на всѣ вопросы, касавшіеся до навожденія въ монастырѣ, Фанька отвѣчала, что она даже не понимаетъ обращаемыхъ къ ней вопросовъ. Молодой чиновникъ перемѣнился въ лицѣ, почти позеленѣлъ отъ злости.

Глянувъ на бригадира, Фанька невольно внутренно обрадовалась и посмѣлѣла. Бригадиръ улыбался, глянулъ на нее украдкой раза два, и глаза его, добрые, умные, какъ бы сказали ей: «молодецъ! такъ и отвѣчай».

Ободренная дѣвушка отвѣчала еще рѣзче и начала уже спорить съ чиновникомъ, говорить, что ее обвиняютъ ни вѣсть въ чемъ. У Макарки прежде колдовала какая-то старуха, и дѣвушка объ этомъ уже разъ докладывала, но кто она — ей неизвѣстно, ибо ни въ какія его дѣла она не вступалась; что касается до монастырскаго послушника Ковылина, то она знавала его, видалась съ нимъ, но въ башнѣ никогда не была, и что тамъ произошло, — не знаетъ.

— Какъ-же вы вмѣстѣ очутились въ деревушкѣ, въ избѣ? — вымолвилъ Новиковъ, насмѣшливо улыбаясь.

— Нечаянно. Я была на хуторѣ и собиралась бѣжать, боясь острога; этого я скрывать не стану. А онъ въ это время прибѣжалъ на хуторъ, послѣ того, что у него приключилось въ кельи. Мы вмѣстѣ и порѣшили бѣжать, насъ вмѣстѣ и накрыли. Что было у него въ башнѣ, какое такое колдовство или какое навожденіе, — я не знаю и первый разъ объ этомъ слышу.

Въ словахъ дѣвушки чувствовалась, конечно, дерзкая ложь. Она сама, не привыкшая лгать, глядѣла и говорила какъ-то странно. Несмотря на рѣзкій голосъ, она какъ будто стыдилась собственной нахальной лжи.

Такъ какъ спрашивать было не о чемъ, то чиновникъ тотчасъ-же велѣлъ ее вывести. И вслѣдъ за Фанькой, снова запертой въ подвальный этажъ, былъ позванъ къ допросу молодой барчукъ Ковылинъ.

XXII.

Павликъ, войдя въ горницу, гдѣ сидѣли за столомъ важныя фигуры въ мундирахъ, сильно смутился, оторопѣлъ. Онъ слыхалъ, но не зналъ навѣрное, что тутъ должно произойти, передъ этимъ столомъ, накрытымъ зеленымъ сукномъ, съ какой-то золотой фигурой подъ стекляннымъ колпакомъ. Если-бы юношѣ сказали, что тутъ-же сейчасъ его будутъ наказывать плетьми, разложивъ на этомъ столѣ, или будутъ ему голову рубить, онъ, конечно, повѣрилъ-бы.

Ставъ передъ столомъ, Павликъ настолько сконфузился, что все въ головѣ его перепуталось. Онъ старательно напрягалъ всѣ силы разума, чтобы понять вопросъ, предлагаемый ему, и прямо, понятно отвѣтить на него. Мысль лукавить, не сознаваться, отнѣкиваться отъ чего либо и въ голову ему не приходила. На каждый вопросъ молодого чиновника онъ отвѣчалъ сущую правду все, какъ было дѣло. Такимъ образомъ, послѣ четверти часа вопросовъ и отвѣтовъ, Павликъ подробно разсказалъ о своемъ знакомствѣ съ Фанькой, ихъ любви, ихъ отношеніяхъ, ихъ мечтахъ въ будущемъ. Затѣмъ онъ точно такъ-же подробно разсказалъ — почему, съ какою цѣлью и какимъ образомъ устроили они въ башенкѣ тотъ соблазнъ, который поднялъ на ноги весь монастырь и весь городъ.

Бригадиръ во время отвѣтовъ Павлика сидѣлъ сумрачно наклонивъ голову надъ столомъ, и по мѣрѣ того, что юноша разсказывалъ всю подноготную, бригадиръ становился все сумрачнѣе. За то чиновникъ ликовалъ и, окончивъ допросъ, — обратился къ бригадиру со словами:

— Изволите видѣть, ваше высокородіе, какъ все гладко вышло. Вотъ что значитъ дворянинъ! Не сталъ отпираться и турусы на колесахъ плести. Все такъ на столъ и выложилъ. Колдовство и навожденіе въ обители и было.

Бригадиръ не отвѣчалъ ни слова.

Чиновникъ объяснилъ Павлику, что онъ уже не послушникъ монастырскій, такъ какъ отецъ игуменъ и вся братія отъ него отказываются, почитаютъ его за парня, Стакнувшагося съ нечистой силой и во всякомъ случаѣ испортившаго монастырь.

Новиковъ прибавилъ, что временно Павликъ будетъ содержаться въ той-же каморкѣ, ибо, въ качествѣ дворянина, его нельзя посадить въ острогъ. Затѣмъ власти дадутъ знать обо всемъ происшествіи его опекуну и попросятъ его прибыть въ городъ. Затѣмъ видно будетъ: или юношу отпустятъ на свободу, или будутъ судить. Все зависитъ отъ того, какъ повернется дѣло.

— Да вѣдь я вамъ уже сказывалъ, — отозвался Павликъ, — что дядюшка и тетушка заниматься мною не станутъ, и выкупать у васъ меня отъ бѣды не будутъ и никакихъ денегъ вамъ платить за меня не станутъ.

— Что!? — закричалъ во все горло Новиковъ, гнѣвно глядя на юношу. — Какъ ты смѣешь мнѣ этакое сказывать?

Павликъ оторопѣлъ и пробурчалъ робко:

— Вы-же такъ сказывали вчера, что вамъ деньги…

Но чиновникъ прервалъ его, и чтобы прекратить невыгодную для него бесѣду, тотчасъ-же приказалъ солдату увести зоношу обратно.

Въ этотъ день и на слѣдующій, Фанька и Павликъ сидѣли жаждый у себя, но вдругъ на третій день дѣвушку перевели въ ту-же каморку, гдѣ былъ юноша. Радость, конечно, была сумасшедшая. При встрѣчѣ они залились слезами и не вѣрили: на яву ли видятъ другъ друга, или все это сновидѣніе.

Когда они объяснились, разсказали другъ другу ихъ допросы и все, что они отвѣчали, то Фанька ахнула. Она заплакала снова, но не объяснила ничего Павлику. «Себя выгородидъ, но меня безъ ножа зарѣзалъ» — думалось ей, но однако она не сказала ни слова, не желая упрекомъ огорчать Павлика.

Между тѣмъ дозволеніе сидѣть вмѣстѣ въ каморкѣ въ ожиданіи своей участи удивляло дѣвушку. Ихъ дѣло какъ-будто шло хорошо.

Дѣйствительно, за эти дни шла упорная и страстная борьба между молодымъ лихоимцемъ-чиновникомъ и бригадиромъ. Одинъ былъ выскочка изъ дворянъ худородныхъ, человѣкъ незаслуженный, но онъ занималъ опредѣленную казенную должность и пользовался полнымъ довѣріемъ не только воеводы, но и намѣстника. Бригадиръ былъ человѣкъ сановитый, богатый, хорошо извѣстный на все намѣстничество, имѣвшій пріятелей и родныхъ въ обѣихъ столицахъ. Его многіе во всемъ намѣстничествѣ, не только въ городкѣ, уважали и побаивались. Но бояринъ не занималъ никакой должности и проживалъ просто въ своей вотчинѣ около городка, проводя въ немъ по нѣскольку мѣсяцевъ въ году. Пока бригадиръ напишетъ въ обѣ столицы, будетъ жаловаться и хлопотать, пройдетъ три-четыре мѣсяца, а то и полгода, а чиновнику стоитъ только взять бумагу и перо, и онъ всякое; дѣло обдѣлаетъ по своему въ одинъ день.

Все сводилось къ тому, насколько у молодого чиновника, хватитъ дерзости, чтобы бороться съ бригадиромъ, зная отлично, что въ концѣ-концовъ бригадиръ возьметъ верхъ, а онъ можетъ пострадать.

Бригадиръ боялся лишь того, что зналъ черезъ третьи руки о молодомъ чиновникѣ. Новиковъ выражался часто, что ему хотѣлось-бы только: «поскорѣе награбастать малую толику денегъ, да и бросить все» — уѣхать въ Москву. А. случай представлялся отличный: можно было снова продать кому-либо Свиной хуторъ и извѣстить начальство вторично что недвижимое имущество двухъ осужденныхъ лицъ выгорѣло до тла.

Еще дня два или три Фанька и Павликъ сидѣли въ каморкѣ, въ ожиданіи своей участи, но наконецъ, однажды утромъ едва не сошли съ ума отъ радости и счастія. Ихъ вызвали; вмѣстѣ къ судьямъ и объявили свободными; молодой чиновникъ весело, добродушно, какъ-бы радуясь новому постановленію своему, предложилъ Фанькѣ отправляться на хуторъ, который отнынѣ уже ей принадлежитъ вполнѣ, такъ какъ, ея отецъ отправится въ Сибирь. Въ то-же время онъ посовѣтовалъ дѣвушкѣ, добродушно и ласково, взять къ себѣ и молодого барчука, такъ какъ ему некуда было дѣваться, ибо монастырь его не считаетъ своимъ, а въ городѣ ему и жить, не у кого и не на что. Новиковъ все шутилъ и весело болталъ.

— Ужъ вамъ-бы повѣнчаться, — прибавилъ онъ смѣясь, — хоть онъ дворянинъ, а ты крестьянка, да что за важность? Такіе случаи бываютъ сплошь да рядомъ. И славно заживете! — разсмѣялся чиновникъ: — вмѣстѣ будете наряжаться, скоморошествовать и народъ пугать.

И дѣвушка, и Павликъ, и даже бригадиръ съ двумя другими чиновниками, всѣ молчали. Всѣмъ почудилось въ поведеніи г. Новикова что-то особенное, бросавшееся въ глаза своею загадочностью; но что это было, о чемъ онъ думалъ, какія ухищренія радовалии веселили его — догадаться было невозможно.

Въ сумерки Павликъ и Фанька были доставлены въ телѣжкѣ, нанятой бригадиромъ, на Свиной хуторъ. Добрый бояринъ велѣлъ имъ сказать, что негодно имъ итти пѣшкомъ черезъ городъ, дабы не приключилось съ ними чего худого. Кромѣ того онъ велѣлъ имъ передать, чтобы они не задерживались ни дня на хуторѣ, а уходили скорѣе, куда глаза глядятъ.

Совѣтъ бригадира не озадачилъ ихъ, конечно, и оба рѣшили въ ту-же ночь покинуть хуторъ и бѣжать вмѣстѣ къ Хаджи, въ «Москву», а отъ него къ мужику Андреяну. Затѣмъ, послѣ уже подумать о томъ, какъ быть и куда дѣваться.

XXIII.

На другой день, рано утромъ, повытчикъ изъ суда, худенькій и сгорбленный старичекъ, явился въ домъ къ засѣдателю Новикову, сидѣвшему за чаемъ.

— Ну? — выговорилъ Новиковъ ему навстрѣчу, оживляясь при его появленіи.

— Ничего-съ, какъ слѣдуетъ… все слажено.

— Да какъ? Не промахнись, Егорычъ.

— Безъ промаху-съ! Будьте благонадежны.

— Да кто-же поведетъ? Военноначальствовать кто будетъ? — разсмѣялся Новиковъ.

— Вотъ ужъ истинно сказать, — улыбнулся ехидно повытчикъ, — ни вы, ни другой кто во сто лѣтъ не догадается… По пословицѣ вышло: не знаешь — гдѣ найдешь, гдѣ потеряешь… Нашелся такой человѣкъ, коего и чаять намъ было нельзя. Человѣкъ мастеръ, даже бывалый и такія же обстоятельства справлявшій.

— Какъ такія-же? Въ точію то-же самое справлялъ онъ тому, говоритъ, лѣтъ пять, что-ли.

— Полно? Не вретъ? Жегъ колдунью?

— Да-съ, самолично съ своими пріятелями сожгли — и толково, и порядливо!

— Ну, и что-же? Онъ взялся?

— Еще вчера съ вечера нарядилъ лукошкинскихъ мужиковъ ее словить, коли она пустится ночью уходить. Нынѣ-же народъ собору, говоритъ, и накрою ее, и сожгу. Въ полдень все будетъ, говоритъ, готово.

— Кто онъ такой? — спросилъ Новиковъ

— А кто его знаетъ. Мѣщанинъ. Съ виду глуповатъ, а говоритъ рѣчисто, и смѣлый. А главная причина — рыжій. Меня это пуще всего обнадежило.

— Что?

— А что рыжій-то.

— Почему-же это? — усмѣхнулся Новиковъ. — Не пойму, Егорычъ.

— А рыжіе завсегда умнѣе, отважнѣе и злючѣе… Рыжій распалится — его, что огонь, водой заливать надо.

Новиковъ усмѣхнулся, и наступило молчаніе.

— Ну, ладно. Спасибо. Увидимъ. Жаль, если проморгаешь хуторокъ — упустимъ наслѣдницу его. Она убѣжитъ, а потомъ, заглазно бумагой права свои предъявитъ.

— Будетъ нашъ! Вѣрьте слову, нашъ хуторъ къ вечеру къ новѣйшему.

Пока шла эта бесѣда, на краю города, въ одной изъ маленькихъ улицъ, было сборище въ домѣ зажиточнаго мѣщанина. Ужъ много вина протащили къ нему изъ кабака и опять послали еще за ведромъ.

Полупьяный народъ — мѣщане, купецъ, два солдата и трое крестьянъ изъ деревни Лукошки — галдѣлъ и оралъ безъ толку, перебивая другъ друга.

Угощавшій всѣхъ хозяинъ дома, рыжій мѣщанинъ, былъ. не пьянъ. Онъ все потчевалъ и все подзадоривалъ гостей разсужденіями.

— Наше дѣло, вѣстимо, сторона! — все повторялъ онъ. — Мы далече отъ Свиного хутора, а вотъ имъ около вѣдьмы каково, въ Лукошкахъ-то. Теперь вотъ тоже хозяйкѣ вашей обидно, говорилъ онъ купцу: грѣхъ на душѣ у нея остался изъ-за колдованья, и надо его снять съ ея душеньки. Вотъ служивые правильно сказываютъ: можно-бы вѣдунью изъ ружей распалить, да обидно портить, бросить вѣдь ружье-то надо. Будетъ оно послѣ этого само палить и убьетъ кого ненарокомъ.

И среди галдѣнья, споровъ, безсвязнаго крика, нелѣпыхъ, угрозъ, одинъ изъ солдатъ вдругъ неистово прокричалъ;

— А коли никто на себя не беретъ, вмѣстѣ всѣ давай? Всѣ!.. Всѣ-то и въ отвѣтъ не пойдемъ. А пойдемъ, то легче на міру, не обидно.

— Какъ же всѣмъ-то? — лукаво спросилъ рыжій мѣщанинъ, — какимъ способомъ?

— Ни стрѣлять, ни топить, ни давить въ петлѣ, ничего, значитъ. Вотъ что! А всѣ!.. Со стороны будемъ глядѣть. Никто не виноватъ! Ее и пальцемъ, значитъ, никто не тронулъ!

И въ отвѣтъ раздались голоса со всѣхъ сторонъ:

— Да какъ? говори, чортъ!

— Да ну, сказывай..

— Вотъ тянетъ-то канитель, пьяная дура!

— Сжечь!.. Что? Аль не слыхали? Вотъ третій день народъ баетъ: надыть сжечь. Ну, и сожгемъ!

Наступило мгновенное молчаніе.

— Вѣрно! — выговорилъ рыжій хозяинъ. — Вѣрно! Сжечь надо! И я такъ тоже разъ слыхалъ, что дѣлывали это съ ними, съ треклятыми. Въ Кіевѣ, слышь, кажпивдй годъ до, дюжинѣ вѣдуній жгутъ. Да какъ сжечь-то, вотъ что, милый человѣкъ? Развѣ надумать похитрѣе… Ты надумай.

— Надумай! Надумай! — заголосило нѣсколько пьяныхъ голосовъ.

— Во что! Знаешь… Я надумалъ… Въ банѣ мы ее сожжемъ. Запремъ да и запалимъ.

Въ ту же минуту въ горницу вошелъ мальчуганъ лѣтъ двѣнадцати и молча поманилъ рукою хозяина. Рыжій мѣщанинъ тотчасъ вышелъ съ нимъ въ сѣни.

— Ну, щенокъ?..

— Удрали, дядя… И ужъ верстъ за пятокъ надорогѣ словили..

— Вона какъ! Кто?

— Лукошкинскіе. Три бабы да мужикъ Евсей… Нагнали въ телѣгѣ и приволокли обратно…

— На деревнѣ она, стало-быть?

— Обѣ въ Лукошкамъ. Заперты, а Евсей стережетъ съ дубиной… Велѣцо ему стоять и креститься почаще, чтобы опять онѣ не убѣгли.

— Кто-о? — воскликнулъ вдругъ рыжій мѣщанинъ.

— Да онѣ-же. Ну, вѣдьмы…

— Да вѣдь одна она! — закричалъ рыжій.

— Двѣ, дяди…

— Что ты врешь, треклятый! Откудоэа вдругъ двумъ вѣдьмамъ взяться!

— Ужъ не знаю. Такъ Аленка сказываетъ. Словили обѣихъ и заперли. Одну отпустивъ, коли она какъ куръ во щи влѣзла.

Мѣщанинъ вернулся въ горницу довольный.

Принесли еще вина. Гвалтъ пошелъ еще пуще.

Черезъ полчаса пьяная кучка людей двинулась изъ городка по дорогѣ въ деревню Лукошки. Вслѣдъ за десяткомъ опьянѣвшихъ и смутно сознававшихъ что-либо буяновъ, двинулась изъ Каинска по той же дорогѣ уже сотня народа всѣхъ возрастовъ.

— Колдунью на хуторѣ жечь будутъ! — пробѣжала по городу вѣсть, всполошила и подняла всѣхъ на ноги.

— Сказывали — на городской площади, а теперь вонъ куда надо киселя есть! — роптали лѣнивые.

Всѣ ждали дѣйствительно уже три дня сожженія вѣдьмы на городской площади, въ присутствіи властей и палача. Оказалось, что жечь будутъ на хуторѣ! Всѣ повѣрили. Кто жечь будетъ? Да тоже, стало быть, начальство. Да оно и не любопытно, кто жечь будетъ, лишь-бы только жгли. Обида — далеко, верстъ за пять.

Между тѣмъ на дворѣ крестьянина деревни Лукошки, въ сарайчикѣ, сидѣли запертые давно бѣглецы — Фанька и Павликъ. Они еще на зарѣ пробрались мимо деревни за околицей и вышли въ поле. Но на свое несчастіе, они не скрылись въ лѣсу, хотя-бы на время до вечера, и двинулись по проселку… Здѣсь, уже за нѣсколько верстъ, ихъ догнала погоня изъ Лукошекъ, еще съ вечера подстроенная тѣмъ-же рыжимъ мѣщаниномъ. Конечно, рыжій былъ только орудіемъ повытчика Егорыча, а тотъ — ловкимъ исполнителемъ предписаній самого каинскаго засѣдателя, который оказался «изъ молодыхъ, да ранній».

Дѣвушка была схвачена. Ей тотчасъ-же скрутили руки и посадили ее въ телѣгу.

Павлика никто не тронулъ. Мужикъ и бабы уже видѣли его однажды съ Фанькой, когда ихъ обоихъ взялъ и увезъ отъ нихъ чиновникъ. Но теперь о немъ не было указу. Да онъ и не вѣдьма.

— Ступай себѣ… Тебя не надо! — сказалъ мужикъ Евсей.

Разумѣется, Павликъ, послѣ долгихъ и напрасныхъ моленій, чтобы ихъ отпустили обоихъ, не воспользовался свободой и самъ сѣлъ въ ту-же телѣгу.

— Какъ знаешь! — сказалъ мужикъ, — поѣдемъ! Коли она тебя обернула во что и заколдовала — оно не наше дѣло. Можетъ, и тебѣ будетъ за это что отъ начальства.

По пріѣздѣ въ поселокъ, къ мужику и бабамъ присоединились всѣ семнадцать душъ съ шести дворовъ деревни Лукошки.

— Куда-же ихъ? — возникъ вопросъ.

— На хуторъ.

— Зачѣмъ? Тамъ не устережешь ее. Мѣсто тамъ она изгадила. Ей тамъ лафа! Обождемъ тутъ. Сейчасъ изъ города начальство будетъ и получитъ съ рукъ на руки.

— Ну, въ избу покедова.

— Въ избу, вѣстимо въ избу…

— Въ избу? Въ чью-же это?.. Въ твою?..

— Зачѣмъ! Я-то что-жъ? Пакостить у себя домъ!

— Какъ-же, ребята? Въ чью-же избу?

— Да ты, Евсей, въ свою-бы… Ты-же и ловилъ. Ей Богу. У тебя три иконы…

— Спасибо. Ловокъ тоже… Какъ-же, ребята? Никто не пуститъ?

Но никто не отвѣтилъ. Никто изъ лукошкинцевъ не пожелалъ принять къ себѣ колдунью-вѣдьму, хотя-бы и днемъ.

— Надысь были они въ избѣ у Микиты. Туда-же ихъ опять… Вотъ что.

— Я-то чего-же вамъ дался, черти! Право, черти! Вишь, моя изба имъ… — отозвался Микита.

И послѣ долгихъ совѣщаній и споровъ было наконецъ рѣшено и посадить и запереть обоихъ — и дѣвушку, и Павлика — въ маленькій сарайчикъ на задворьяхъ избы старосты, гдѣ у него стояло все лѣто двое саней и всякій хламъ и скарбъ, старый или негодный.

XXIV.

Все время, что вокругъ нихъ шли толки и споры, юноша и дѣвушка сидѣли въ телѣгѣ, молча, безучастно слушая галдѣнье крестьянъ.

Фанька была нѣсколько болѣе взволнована видя вокругъ себя злыя или боязливыя лица. Она ихъ всѣхъ давно близко знала, даже знала по имени, водилась съ ними, часто бесѣдовала. Не разъ случалось ей и услужить имъ кое-чѣмъ.

Но теперь всѣ эти лица смотрѣли на нее иначе. Она уже перестала быть для нихъ Фанькой, дочерью хозяина хутора. Это была колдунья и вѣдунья, которую уже судили, держали въ острогѣ и если она тенеръ очутилась на свободѣ, то благодаря только своему колдовству и помощи нечистой силы.

Дѣвушка теперь ясно видѣла это, понимала, чувствовала.. Но слезъ у нея не было, въ отвѣтъ на людскую глупость и злобу. Она не отчаивалась и не боялась того, чѣмъ они грозились. Она боялась только острога и новой разлуки съ Павликомъ. Вѣроятно, ее снова защититъ бригадиръ, и власти снова отпустятъ. Но Павликъ?.. Гдѣ онъ будетъ? Не станетъли онъ опять ее бояться? Да мало-ли что можетъ быть во время разлуки… Пріѣдетъ его опекунъ, котораго извѣстила обо всемъ, и пожалуй увезетъ его. Да бригадиръ и не спасетъ въ четвертый разъ.

Юноша былъ почти совсѣмъ спокоенъ. Онъ даже на боялся властей изъ города. Его уже брали въ острогъ, и оказалось, что и судить его нельзя. Вины никакой не было, помимо соблазна, содѣяннаго въ монастырѣ. Но за это онъ ужа наказанъ изгнаніемъ изъ обители.

Когда пойманные и запертые въ сарайчикѣ бѣглецы остались наединѣ, то грустно поглядѣли другъ на друга, какъ-бы спрашивая или прося обоюдно подтвержденія своихъ мечтаній и надеждъ. Авось будетъ счастливый исходъ въ новой нежданной бѣдѣ? Пріѣдетъ начальство и прикажетъ буянамъ самовольно распорядившимся съ ними, отпустить ихъ,

Между тѣмъ на дворѣ, около полудня, утихнувшій на время крикливый говоръ лукошкинцевъ раздался снова.

Вдали, казалось, что-то вторитъ ему, что-то тоже гудитъи приближается. Такъ движется съ края неба дальняя буря, вихрь и ливень…

Дѣйствительно, шла гроза — шли изъ городка!

Кучка пьяныхъ зачинщиковъ уже пришла въ деревню. Ватага любопытныхъ зѣвакъ бѣжала за ними на обѣщанное зрѣлище. И въ толпѣ этой, среди сотни людей, не было ни одирй головы, ни одного разума, который явился-бы съ во~ просомъ: что тутъ дѣлается? Законное-ли? Разумное-ли? Кто зачинщикъ? По какому праву? По чьему велѣнью?

Скоро вокругъ сарайчика, на задворьи старосты, гудѣла толпа и распоряжался кто-то.

Но это было не начальство. Оно и не будетъ! Не его это и дѣло!..

Распоряжались рыжій мѣщанинъ и солдатъ. Фанька долго прислушивалась съ трепетомъ. Давно уже ясно слышала она кое-что, и наконецъ, увидѣвъ въ щель стѣны, что творится кругомъ, она вдругъ поблѣднѣла и всплеснула руками. Отчаянно бросилась она къ Павлику, повисла у него на шеѣ и, страшно вскрикнувъ, повалилась на землю безъ чувствъ.

Юноша потерялся и заметался. Онъ понялъ, что дѣвушка, такъ испуганная, испугалась не даромъ.

Въ это мгновенье маленькая дверка отворилась, и рыжій мѣщанинъ вошелъ въ сарай.

— Ты, баринъ, выходи вонъ. Ты зачѣмъ сюда затесался? Выходи.

Павликъ стоялъ, дико глядѣлъ на лежащую Фаньку и, казалось, не понималъ ничего.

— Тебѣ говорятъ! Выходи! Сейчасъ жечь ее будемъ! Аль тоже горѣть охота? Да ну, живѣе! Намъ тоже недосугъ! Выходи, что-ль, чортъ!

И мѣщанинъ, ухвативъ Павлика за плечо, потянулъ его къ двери.

Юноша смутно понялъ или почувствовалъ полусознательно, что родятъ его одного и разлучаютъ съ дорогимъ существомъ, которое обречено на гибель. Онъ рванулся отъ мѣщанина, отскочилъ и бросился къ лежащей на землѣ дѣвушкѣ. Мѣщанинъ, обозлясь, снова кинулся къ нему и снова сталъ, тащить, крича и ругаясь.

Въ дверяхъ показалось еще нѣсколько человѣкъ, и Павликъ будто пришелъ въ себя, при видѣ одного изъ вошедшихъ. Это была ненавистная ему теперь фигура отца Антонія. Юноша мгновенно озлился, оглядѣлся въ сараѣ безумными глазами и, завидя въ углу топоръ, бросился къ нему.

Снова подступилъ мѣщанинъ, а за нимъ налѣзалъ Антоній: и еще какая-то фигура въ зипунѣ. Они что-то кричали ему но онъ взмахнулъ на нихъ топоромъ и хрипло крикнулъ: «Убью!»

Изъ-за спины Антонія прыгнула къ нему фигурка въ зинунѣ и, какъ кошка, цѣпко впилась руками въ его кафтанъ.

Павликъ ударилъ…

Что-то случилось… странное и ужасное. Крикъ, стонъ… Что-то брызнуло… Фигурка упала около Фаньки… потомъ, поднялась и вышла, отчаянно роня и покачиваясь.

Павликъ стоялъ, снова замахнувшись и снова готовый ударить второй разъ, и десять, и сто разъ… Въ немъ все помутилось, все застыло! Онъ не зналъ, что онъ дѣлаетъ. Онъ зналъ одно, что онъ отсюда безъ Фаньки не пойдетъ. Онъ понялъ, что ее будутъ жечь, живую сожгутъ! Здѣсь-же, въ этомъ сараѣ. Это не угроза!

Когда именно понялъ онъ это, когда узналъ или увидѣлъ — онъ и самъ не зналъ!.. Тамъ, снаружи, шла возня, работа, хлопоты и суетня. Таскали дрова, хворостъ, солому и заваливали стѣны сарая со всѣхъ сторонъ. Кругомъ, всюду за стѣнами гудѣли голоса и шла грозная работа. Онъ не видѣлъ ее, но зналъ вѣрно, чуялъ сердцемъ. А предъ его поднятымъ топоромъ, попятившись и стоя уже на порогѣ, озлобленно махали руками и кричали ему рыжій человѣкъ и монахъ.

— Выходи! Запаливаютъ! Займется сейчасъ! — понялъ наконецъ Павликъ.

— Безъ Фаньки не выйду! Не посмѣете вы меня… Я дворянинъ! — вдругъ выкрикнулъ Павликъ, наступая на нихъ.

— Мы не неволимъ. Выходи!

— Сейчасъ сгоришь! Иди!

— Не пойду. Не пойду одинъ! — закричалъ Павликъ. — А со мной не посмѣете зажигать.

— Сейчасъ запаливаютъ! Пакостникъ! Нешто народъ уймешь одинъ? Дурень! Растрига! — бѣшено кричалъ Антоній.

— Не смѣешь, пьяница поганый! — крикнулъ Павликъ. — Тебя надо… ты разбойникъ! Монахъ — и душегубъ! Я все знаю…

Въ ту-же минуту раздался за стѣной взрывъ криковъ и заглушилъ голосъ Павлика. Дымъ рванулся въ открытую дверь, и бѣлымъ клубкомъ войдя въ сарайчикъ, поднялся и распластался подъ потолкомъ.

Снаружи надъ головой его что-то шелестѣло или шипѣло по змѣиному.

Мѣщанинъ и монахъ выскочили изъ сарая и захлопнули дверь. Павликъ бросилъ топоръ и, опустившись на колѣни, охватилъ дѣвушку за голову. Она пришла въ себя, но дико, безсмысленно глядѣла ему въ лицо, будто вспоминала что-то.

Наконецъ она приподнялась, вскрикнула тихо, обняла Павлика и крѣпко прижалась къ его груди.

— Уходи! — глухо простонала она и еще крѣпче прижалась къ нему.

Павликъ молча обнялъ ее, но задрожалъ всемъ тѣломъ и громко зарыдалъ.

А снаружи, вокругъ сарайчика, полыхало и разросталось, прыгая и качаясь, огромное пламя. Красные языки лизали стѣны. Народъ кругомъ стоялъ и глядѣлъ, гудѣлъ и глядѣлъ ахалъ и глядѣлъ…

Всѣ чувства людскія ушли въ зрѣніе.

Только въ одномъ мѣстѣ, пять человѣкъ горожанъ, монахъ и солдатъ — не глядѣли на пожарище, а спорили бѣшено, ругались и посылали другъ друга въ сарай.

— Самъ! Самъ! — повторялось одно и то же слово на всѣ лады.

Сарайчикъ уже весь кругомъ и со своей соломенной, крышей зіялъ и былъ однимъ огненнымъ столпомъ, надъ которымъ стоялъ воронкой бѣловатый дымъ и тихо, высоко уходилъ въ синее небо…

За раскаленными и трещащими стѣнами уже слышались, отчаянные стоны.

Раздались удары въ дверь…

Толпа шелохнулась. Повсюду въ разъ заорали голоса.

— Эй, ребята, выпусти его!

— Отворь кто дверку!…

— Бѣда. Нехорошо!

— Монахомъ былъ.

— Въ городѣ-те, смотри, дворянинъ.

— Охъ не гоже — монаха съ вѣдьмой…

Къ двери сарая двинулся мужикъ, рванулъ за скобку, обжегся и отскочилъ.

Отецъ Антоній тоже вдругъ бросился за нимъ къ двери съ ломомъ въ рукахъ. Онъ отвернулся, отстраняясь лицомъ отъ жара, хотѣлъ ударить, ковырнуть, что-то сдѣлать, но огонь захватилъ рясу и онъ отбѣжалъ назадъ, хватаясь за дымящуюся полу одежды.

Подойти уже было нельзя!…

Стоны усилились въ сарайчикѣ, стали протяжнѣе, ужаснѣе!…

Народъ началъ креститься и пятиться, но не отъ жара, а отъ этихъ за душу хватающихъ двухъ голосовъ.

XXV.

До вечера стояла и сновала громадная толпа вокругъ, пепелища. Но ужь не одинъ сѣрый людъ былъ здѣсь. Стояла экипажи, брички, разъѣзжали верховые. Здѣсь уже были и власти изъ города. Пріѣхалъ бригадиръ, пріѣхалъ и засѣдатель Новиковъ, пріѣхало и много дворянъ на тройкахъ и верхомъ.

Пепелище давно разрыли и растащили дымящіяся головни.

Невдалекѣ отъ сгорѣвшаго дотла сарайчика, лежали на травѣ два черные, обугленные трупа, безъ всякаго человѣческаго подобія.

Засѣдатель Новиковъ отважно и грозно дѣйствовалъ. Рыжій мѣщанинъ, мужикъ Евсей, одинъ солдатъ и экономъ Лысогорскаго монастыря сидѣли на землѣ поодаль, скрученные, и ждали своего отправленія въ городской острогъ.

Отецъ Антоній, не переставая, злобно грозился начальству.

— Я монахъ. Вамъ за это будетъ….

— Коли монахъ, такъ не путайся въ такія преступныя пакости и своего брата-монаха не жги, — отозвался лишь разъ бригадиръ.

Всѣ дворяне, обходя пожарище и оглядывая черные трупы, положенные на травѣ, ахали, разводили руками, качали головами и ужасались.

— Монаха съ вѣдьмой! Виданное-ли, слыханное-ли дѣло! — оговорили они.

— Да онъ не монахъ былъ…. Послушникъ.

— Да вѣдь и она не вѣдьма была, а гадалка.

Въ одномъ лишь всѣ были согласны и одинаково оскорблены.

— Вѣдь дворянинъ! Ковылины — саратовскіе дворяне.

— Да еще сказываютъ — послѣдній онъ въ родѣ своемъ.

Среди толпы горожанъ-мѣщанъ и купцовъ шла рѣчь о другомъ.

— Что-жь теперь за это будетъ?

— За что?

— А за это горѣніе?…

— Кому?

— А кто поджегъ вѣдунью и монаха?

— Да всѣ жгли. И ты жегъ. Ты чего стоялъ, не возбранилъ?.. Рыжему будетъ накладно, а пьяницѣ Антошкѣ еще накладнѣе. Одинъ задумалъ, вишь, словить и сжечь, а другой затѣялъ этотъ самый сарай, не дожидаючись начальства, обкладать соломой.

На другой день большая толпа хоронила на городскомъ кладбищѣ страшной смертью погибшихъ. Но два гроба не рѣшились зарыть рядомъ и опустили въ двѣ могилы, далеко отстоящія одна отъ другой.

— Зато тамъ вмѣстѣ, на вѣки вѣчные, — грустно сказалъ присутствовавшій бригадиръ.

Добрый бояринъ однако дѣла не оставилъ, вскорѣ все разслѣдовалъ по своему и послалъ жалобу въ столицу, но не на рыжаго мѣщанина и не на монаха-эконома…

XXVI.

Всѣ мѣстные обыватели, горожане и крестьяне долго и много говорили, спорили и толковали о преступномъ дѣйствіи народномъ въ деревнѣ Лукошки. Но затѣмъ и перестали говорить; было уже не любопытно. Дѣло быльемъ заросло.

Черезъ три мѣсяца, поздней осенью, снова однако сразу всѣ вспомнили и заговорили опять про монаха и вѣдьму.

По распоряженію столичнаго духовнаго начальства, Лысогорскій монастырь былъ упраздненъ. Отецъ игуменъ былъ переведенъ въ дальній Бѣломорскій монастырь простымъ монахомъ. Вся братія была разослана на житье въ разныя обители, а четырехъ монаховъ лишили совсѣмъ иноческаго сана.

Отецъ Антоній, съ котораго давно сняли рясу и клобукъ, былъ въ острогѣ, подъ судомъ, за разбои и грабежи при прежнемъ игуменѣ Амфилохіи.

Теперь только прежнее его разбойничество всплыло наружу, и главнымъ обвинителемъ его и доносчикомъ былъ Макарка-Кривой, ради мести за что-то…

Свиной хуторъ велѣно было заколотить, и онъ стоялъ пустой. Хозяинъ его былъ уже на дорогѣ въ Сибирь.

И скоро обитель и хуторъ стояли въ запустѣніи, будто одичалые и загадочные… Безлюдное житье всегда страшитъ народъ. Зимой хуторъ снова продавался, но не только охотниковъ купить его не явилось — даромъ не брали его.

Въ хуторѣ было «нечисто». Въ немъ что-то видѣлось!… Ходили диковинные слухи про то, что видѣли иногда на Свиномъ хуторѣ прохожіе и проѣзжіе, особливо по ночамъ. Поздно вечеромъ и ночью никто уже изъ горожанъ, а равно и изъ крестьянъ сосѣдней деревни, не отваживался ѣхать или итти одинъ одинехонекъ мимо хутора, а того менѣе — заглянуть во дворъ или въ забитыя досками окна… Старались всѣ скорѣе миновать хуторъ. Всякій невольно всегда косился на него, а пуще всего поглядывалъ робко на его двѣ трубы… Помилуй Богъ! Не ровенъ часъ! Вдругъ махнетъ «она» изъ трубы на метлѣ!