Ведают ли, что творят? (Красиков)

Ведают ли, что творят? (Вольные или невольные защитники агентов Антанты)
автор Пётр Ананьевич Красиков

Источник: Пётр Ананьевич Красиков. Избранные атеистические произведения. — Москва: Мысль, 1970. — С. 114—134. • Впервые сочинение издано в виде статьи: Ведают ли, что творят? (Вольные или невольные защитники агентов Антанты) // Революция и церковь : журнал. — 1920. — № 9.; • В 1923 году сочинение было издано как статья в книге: Пётр Ананьевич Красиков. На церковном фронте. (1918—1923). — Москва: Юрид. изд-во Наркомюста, 1923. — С. 237—258..

Можно ли честному трудящемуся человеку защищать личную неприкосновенность Деникина, Колчака, Вран­геля, польских панов и т. п. разбойников и их банд? Казалось бы, нет. А нет, оказывается, можно и даже с видом неизмеримого превосходства над теми, кто в про­стоте душевной полагает, что змею надо раздавить, что бешеную собаку необходимо истребить, что насильника и бандита надо обезоружить и по крайней мере поса­дить в концентрацию.

Оказывается, находятся люди, которые в эпоху, ве­личайшую из всех эпох, когда наступил наконец тот дол­гожданный трудящимся человечеством час, когда веко­вые усилия рабочих и бедняков, овладевших наконец знанием и пониманием законов общественной механики, а главное, винтовкой и пулеметом, увенчались впервые в истории грандиозным успехом, осмеливаются под ви­дом друзей свободы и истины бросать под ноги победо­носному пролетариату и крестьянству предательскую проволоку и тенета, пускать в лицо ему одуряющие га­зы и ядовитый дым.

Вот посмотрите, что преподносится от имени якобы русских сектантов в печатном органе, издающемся чле­нами «Объединенного Совета религиозных групп и об­щин» гр. Тимошенко и двумя Павловыми!

Мы уверены, что все трудящиеся искренние сек­танты без различия толков выразят свой глубокий про­тест и полное недовольство журналу под не особенно скромным названием «Слово истины». Редакторы журнала занимаются пропагандой и агитацией, способ­ными дать только самое неприглядное представление о политической грамотности и идеалах русского сектант­ства как о течениях всецело буржуазных, полных узко­го, мещанского эгоизма, болотного застоя, старых поповских, лицемерных теорий, мистического тумана, при­крывающих бедность мысли и полное свое идейное бан­кротство в важнейших вопросах жизни нашей республи­ки. И все это в такой степени, что приходит в голову мысль, не усвоили ли авторы и редакторы журнала из всех своих священных книг один только лозунг: «Бла­женны нищие духом», не на нем ли основали они все свои упования?

Что же проповедует редакция по поводу Колчака и Деникина, как обосновывает она свою агитацию против вооруженной защиты рабочими и крестьянами своей жизни, земли, свободы социалистической стланы от на­тиска мировых бандитов и их наемных убийц, каким является, например, Врангель?

Оказывается, трудящимся нельзя взять на аркан, нельзя уничтожить эту бешеную собаку на том только основании, что собака эта наделена «живой душой» (до сих пор мы думали, что мертвые души были только у Чичикова), которую нам на земле никто не дал права уничтожить и которая стоит выше всех наших желудоч­ных благ и может возродиться (?) только от «действия духа божия, согретая любовью», и что воззрение это выпекает якобы «из недр народной души» (!) («Слово истины», 1919, № 2, стр. 18). Мы утверждаем, что среди миллионов наших сектантов, большинство ко­торых состоит из трудящихся и бедняков, не найдется ни одного искреннего рабочего или трудового крестья­нина, который, разобравшись хорошенько и не лицеме­ря, проникся бы этой поистине предательской мыслью, а главное, был бы способен сколько-нибудь толково ее оправдать какими-либо доводами, кроме чисто эгои­стических, шкурнических (т. е. с точки зрения заботы только о себе).

Один из остроумных и образованных русских каю­щихся дворян, Л. Толстой, пытался в полемике своей с русскими революционерами доказать неправоту их революционной деятельности. Но он все же не унизился до того, чтобы рекомендовать непротивление Романову, на том основании, что получил от кого-то запрет унич­тожить его «живую душу». Так как даже с точки зре­ния людей, воображающих вместе с дикарями и бого­словами, что у живых существ имеется еще специаль­ная, какая-то отдельная от тела душа, нелепым являет­ся опасение ее «уничтожения», ибо, по их же собствен­ному учению, она неуничтожаема, то посему Толстой, будучи богословски и научно образованнее Павлова, не ставил своей аргументации на чисто богословски-православную почву, на предоставление якобы богом данно­го права Врангелю или Романову насильничать и уби­вать вволюшку, пока не осенит их св. дух (а если не соблаговолит осенить до самой смерти?).

Толстой по опыту знал, что с подобными богослов­скими вывертами далеко не уедешь. Так, однажды груп­пой молодежи ему был поставлен остроумный вопрос: «Что бы вы сделали, Л. Н., если бы с вашей прекрасной дочуркой вы шли по глухому лесу и на вас, с целью из­насиловать ее, напали три грязных, пьяных бандита и приступили бы к исполнению своих желаний, предварительно дав вашему сиятельству здорового тумака; что бы вы предприняла, чтобы избежать ужасных, неиспра­вимых для «души» вашей дочурки и для вас последст­вий? Вынули бы из кармана имеющуюся там Библию и прочитали бы соответствующую проповедь этим гос­подам или вынули бы из кармана, хотя бы случайно оказавшийся там, браунинг и перестреляли мерзавцев?»

Понятно ли вам, гг. Павловы и Тимошенки, что о ценности «живой души» Врангеля или этих бандитов смешно говорить, ибо почему «душа» девочки Толстой ниже стоимости бандитской, этого высказать, основы­ваясь на каких-либо сколько-нибудь убедительных дан­ных, не можете и никогда не сможете. Вы никогда не сможете сколько-нибудь добросовестно доказать, даже с точки зрения вашей поповской софистики, что цен­ность убитых, расстрелянных, повешенных рабочих и крестьян и изнасилованных бандитами империализма и покончивших самоубийством или сошедших с ума крестьянок и жен и дочерей рабочих ниже стоимости «ду­ши» барона Врангеля. Быть может, потому, что он фон Врангель, а те, «имена же их, господи, веси»? А?

Вы думаете убедить читающих и назначающих вас редакторами наивных людей в том, что уничтожить бе­шеного бандита («живую душу») нельзя именно потому, что он бандит нераскаявшийся, что он, может быть, «согреется еще любовью» к нему расстреливаемых им крестьян и рабочих и тогда, посидев на русском или ином престоле десяток другой лет, отвалится, как на­жравшийся боров, от корыта с человеческой кровью, потеряв аппетит к убийству, и «возродит» на старости лет свою «душу» с помощью вашего журнала или рус­ского попа, быть может, схиму примет, как это частень­ко делали разные потерявшие аппетит бандиты короно­ванные и некоронованные, и богу останется только ра­доваться, что этакий махровый грешник — и спасен! Известно-де из старых книг, что всеблагой господь ра­дуется почему-то появлению в раю этакого матерого, титулованного грешника в 100 раз больше, чем появле­нию стада замухористых каких-то безымянных правед­ников-бедняков (см. Лука 15, ст. 7). Вы положительно намерены поощрять вашим учением какую-то небесную спекуляцию бандитизмом!

Ведь что, по-вашему, выходит? Если раскаявшийся бандит для вседоброго бога ровно в 100 раз дороже какой-нибудь добродетельной божьей коровки, которая всю свою серую жизнь пахала, сеяла, ставила своему богу свечи, питала попа, кулака и полицейского и отда­вала безропотно своих дочерей для угождения всем не­раскаявшимся бандитам, то, следовательно, всякий, кто с шиком и при аплодисментах всех ангелов желает въехать в райские селения, обязан как можно больше в период своего земного воплощения ограбить, убить, изнасиловать и т. п. Весь фокус в том, чтобы вовремя по­каяться или поступить в монастырь на старости лет, сде­латься толстовцем, позвать попа, сделать вклад и т. д., и т. п. Не потому ли редакторы издаваемого на сектант­ские деньги журнала требуют от восставших наконец миллионов крестьян и рабочих, чтобы не смели («права не имеете!») уничтожить бандита фон Врангеля в разга­ре его блестящей райской карьеры? Вдруг он подохнет, не успев «возродиться» от «действия духа божия»!

Ах, какого удовольствия вы лишите и бога, и анге­лов, и самому фон Врангелю какая неприятность: рас­считывал попасть с триумфом в рай, а попал в ад, как раз в компанию к расстрелянным им же без покаяния большевикам! Черт знает, скажет Врангель, и чему только учат этих олухов, рабочих и крестьян, попы и редакторы журнала «Слово истины»! Как они не по­нимают, что нельзя бандита, а тем более международ­ного, имеющего, так сказать, мировое значение, оста­навливать на полдороге, когда он деятельно занят ист­реблением безбожных рабочих и крестьян и водворени­ем в России целой кучи самых махровых бандитов (по­мещиков, капиталистов и всей их свиты), которые, в свою очередь упившись крови крестьян и рабочих, а за­тем смиренно покаявшись, дадут прекрасный, радостный урожай в вертограде господнем?

А что же Л. Толстой? Так же ли он ответил, как братья Павловы, на вопрос о бандитах?

Нет, старик, хотя и был выбит из седла жизненным вопросом молодежи, однако, подумав, после некоторого колебания взволнованно ответил: «Да, пожалуй, я бы тут согрешил (т. е. перестрелял бандитов)!» Ответ ис­кренний и потому блестящий. Молодежь зааплодирова­ла. Старик не то сконфузился, не то рассердился и пре­кратил разговор.

И правда, почему привилегия греха и покаяния от­дается Павловым в монопольное владение титулованных и иных бандитов? Почему Деникин, Колчак, Врангель могут «грешить» и, по плану Павловых, попасть все же в рай и даже в первые ряды райских кресел, а ра­бочие и крестьяне должны благочестиво подставлять свои шеи этим господам бандитам ради приманки ка­кой-нибудь райской галеркой (да еще и попадут ли?), доставляя лишь материал для божественных упражне­ний фон Врангеля, почему им не «согрешить», как это сделал бы в трудную минуту Л. Толстой?

Ведь если верующие рабочие и крестьяне и отяготят себя грехом уничтожения или укрощения всех мировых бандитов, всех кровопийц, если они так или иначе сумеют скрутить их, а, скрутив и кое-кого из самых бешеных и неукротимых перевешав, потом будут скор­беть (покаются!) о том, что им пришлось волей и нево­лей замарать руки в крови этих бешеных мировых со­бак, то даже, с точки зрения гг. Павловых и Тимошенок, спасение их собственных душ этим покаянием обес­печено, не говоря уже о том, что, согрешив, они спа­сают «душу живу» даже не единиц, подобно графу Л. Н. Толстому, а сотен тысяч и миллионов крестьян и рабочих.

Что ценнее на ваших весах гг. Павловы? Да, помнит­ся, и в книгах ваших где-то даже сказано: «Блажен, иже загубит душу свою за други своя».

Вот в том-то и дело, что даже Толстой, будучи про­тивником революционного способа уничтожения помещичье-капиталистического строя, отрицал этот револю­ционный метод не потому, что этот метод «грешный», а потому, что он, по его мнению, неосуществим и не ведет к цели. Ему казалось, что сильнее кошки зверя нет. Вот что он писал в письме своем В. Г. Черткову как раз на эту тему в 1904 г.

«Для того, чтобы разрушить этот насильственный строй, нужно прежде иметь средства; для этого нужно, чтобы было хоть какое-либо вероятие в успехе такого разрушения. Такого же вероятия нет ни малейшего. Су­ществующие правительства... приняли все меры к тому, чтобы сделать невозможным разрушение этого строя, на котором они держатся... Средства для этого самые силь­ные, какие только могут быть: чувство самосохранения и дисциплинированное войско». И далее он пишет: «Жалко видеть, как лучшие, высоконравственные, са­моотверженные, добрые люди, каковы были Перовская, Осинский, Лизогуб и многие др., увлеченные задором борьбы, доведены (слушайте, братья Павловы!) не толь­ко до траты своих лучших сил на достижение недости­жимого, но до допущения противного всей их природе преступления, убийства»^[1].

Далее Толстой рисует план борьбы с правительством, план его ниспровержения, единственным, по его мне­нию, реально возможным способом всеобщего пассивного сопротивления капиталистически-самодержавному строю.

Он рассуждал по-детски просто.

Раз все люди дойдут до понимания того зла, с кото­рым тщетно борются революционеры, то зло растает, как снег на солнце, т. е. строй рухнет. Дальше он не шел.

Цель, которую ставил себе тогда Толстой (1904), бы­ла ясна: ниспровержение царского правительства, раз­рушение существовавшего тогда порядка.

Мы знаем, что Толстой был анархистом-утопистом. Представление о будущем обществе как огромном про­изводственном коллективе трудящихся, работающих пла­номерно на основе высшей техники и науки, ему было чуждо. Он попросту, по-детски, отрицал классовую борь­бу, науку и технику и рекомендовал возврат, подобно Руссо, в первобытное состояние, считая безнадежным и бесполезным применение к общественному строительст­ву какой-либо науки. Так что и в вопросе социального строительства он, как и в вопросе о политической борь­бе, был крайним пессимистом, не верил в человечество, ни в его науку и даже обрек его на гибель путем по­степенного прекращения рода человеческого, которое якобы явится следствием всеобщего аскетизма как до­стигнутого идеала.

Пассивность, безнадежность, старческая дряхлость, отрицание жизни, неверие в творческие силы человечест­ва, в его чувства и разум, вот чем характеризуется уче­ние Толстого, порожденное мрачной эпохой Алексан­дра III и Николая II (Толстой не дожил до революции 1917 г. и отрицал ее возможность и разумность). Как бы он отнесся к фон Врангелю, фон Деникину и фон Струве, с полной уверенностью сказать нельзя, но что он не сидел бы в канцелярии по освобождению от воинской повинности лиц, не желающих сражаться с ми­ровыми бандитами в эпоху мировой победоносной рево­люции при наличности браунинга в руках миллионов крестьян, это для меня не подлежит сомнению. Темпе­рамент, чувство у него были могучие.

Не потому он порицал Перовскую и Желябова, что они Александра II отправили в рай или ад без чьего-то разрешения (хотя с богословской точки зрения все со­вершается по воле божией, а значит, Перовская и Ан­дрей Желябов выполняли его волю, значит, имели пол­номочие эвакуировать деспота), а потому, что считал, что подвиги их высокого самопожертвования не принесут желанных результатов.

И я не уверен, что Лев Ник. не смог бы найти в себе силы при виде восставших во имя идеалов братст­ва и любви миллионов и не крикнул бы на весь мир при виде подлой банды, грозящей изнасиловать моло­дую республику труда: «Ребята, согрешим при таких обстоятельствах! Перебьем бандитов, как ни противно нам проливать кровь этих хоть и ядовитых как змей, но как-никак, а все-таки людей, и, кроме того, если у каждого из нас в руках будет по браунингу, винтовке или пулемету, то, пожалуй, и кровь-то проливать не придется. Бандиты поймут, что посягательства их без­надежны при виде винтовок в руках миллионов и от­станут от нас».

Но у тех, кто теперь называет себя последователями Толстого и благоговейно пережевывает его жалкое фи­лософское наследство, не найдется мужества признать полный крах анархомонашеских, старческих его теорий, ибо нет у них того, что было у Толстого — дерзновения великого художника, живущего своим чувством, не бояв­шегося себе противоречить, хлопнуть себя по лбу и назвать себя старым ослом при виде своей ясной ошиб­ки, при виде грандиозного, мирового зрелища миллио­нов пролетариев и крестьян, идущих к счастью, к унич­тожению всякого насилия на земле, одухотворенных вы­сочайшими идеалами; как художник он чувством понял бы, как это случалось с Горьким и многими выдающи­мися русскими художниками и поэтами, всю красоту, нравственность и величие этой мировой битвы с на­сильниками трудящихся классов. Едва ли бы он крик­нул трудящемуся люду, подобно Павловым и Тимошенкам: «Назад, куда вы лезете!» («Слово истины», 1920, № 2). «Капитал можно победить только любовью!»

Теперь, конечно, бесполезно гадать, как отнесся бы великий художник к событиям; но как бы он ни отнесся, для нас никакого доказательного значения это не имеет, нам важно здесь отметить только следующее.

Если теория морали или какое-либо учение вырабо­талось и создалось в эпоху мрачнейшей реакции писате­лем, не видящим никаких шансов к ниспровержению уг­нетательского строя, отрицающим поэтому путь массо­вой революционной борьбы и массовой организованнос­ти, то могут ли эти учения и теории сколько-нибудь быть полезны теперь борющимся совсем в другой обстанов­ке пролетариату и крестьянству, организовавшим для за­щиты уже собственное государство, собственную армию?

Нет, они не только не полезны, они особенно вред­ны, если их преподносят для руководства восставшим и еще борющимся массам, ибо массам они навязывают то настроение, тот взгляд на свои собственные силы, какие имел писатель в темное, безнадежное, с его точки зрения, время.

Если теперь, в 1920 г., редакция журнала, претенду­ющая, как всякая редакция, на идейное руководство, исходит из теорий, приспособленных совершенно к иным классовым соотношениям сил, и не способна осмыслить текущую действительность сколько-нибудь самостоятель­но, а ограничивается повторением старых ошибок чело­вечества, то помимо того, что она не дает руководства трудящимся или дает совершенно плохое руководство, она еще обслуживает, хочет она этого или не хочет, интересы и поползновения реакционных классов, реак­ционных течений и реакционных инстинктов и стремле­ний у самих трудящихся.

Каждый искренний сектант, если он трудящийся, а не эксплуататор, если хочет действительно водворения братства на земле, должен усвоить, что все то, что го­ворило старое, древнее христианство о государстве, что все то отношение к царскому государству, которое вы­работалось при царизме, у различных сект, теперь к Советскому государству, государству рабочих и крестьян абсолютно не применимо. То было государст­во помещиков и капиталистов, и всякую войну и всякое насилие оно употребляло исключительно для порабоще­ния своих или чужих рабочих и крестьян.

Мы, большевики, гораздо решительнее, чем духобо­ры или иные сектанты, клеймили империалистическую войну, проповедовали братанье с немецкими рабочими и прекращение братоубийственной бойни, куда нас гнали ради интересов капиталистов, были за это расстреливаемы и посылаемы на каторгу. Наша фракция в Думе почти целиком пошла на каторгу за протест против им­периалистической войны.

Но мы бы были старыми ослами или предателями, если бы, разрушив помещичье государство, стали бро­сать оружие перед наемными бандами Врангеля или перед польскими панами, которые ни за что не сло­жат оружия, пока у них есть какая-нибудь надежда снова подчинить помещикам и капиталистам всех тру­дящихся в России.

После Октябрьского переворота вся обстановка жиз­ни России в корне переменилась. Все орудия производ­ства, все богатства, все средства страны перешли в руки рабочих и крестьян. Государство Российское, Советская Республика, теперь вынуждено силою защищать этот свой строй, который впервые в истории дает реальную возможность осуществить идеалы братства и любви, о которых так много, долго и бесплодно говорят сектанты всех толков! Сила у нас защищает не угнетение, а сво­боду трудящегося; винтовка, уже вырванная у цариз­ма и капитализма и находящаяся в руках рабочего го­сударства, есть залог победы братства. Винтовка в ру­ках бандита есть вещь отвратительная, винтовка в руках рабочего государства, которое ее употребляет только для защиты земли, свободы, счастья крестьян и рабо­чих,— вещь великолепная. Для защиты помещика и ка­питалиста мы тоже не возьмем винтовки в руки, и нас за это расстреляют или сошлют на каторгу капитализма в лице пана или Врангеля, если благодаря несознатель­ности трудовых масс он победит нашу трудовую респуб­лику и вырвет винтовку из рук рабочего.

Доказательства Л. Толстого о неразумности брать­ся за винтовку рабочему и крестьянину основаны были в 1904 г. на полной уверенности в безнадежности рево­люционной победы низов.

Писатели, последователи Толстого, теперь, в 1920 г., уже не смеют употреблять этот устаревший после побе­ды социальной революции в России его довод. Но, поль­зуясь механически его мыслями и выводами из невер­ных, разбитых жизнью предпосылок и держась за букву его учения, и чтя его память, и живя процентами с его славы, они вместе с тем не доверяют или боятся сами силы рабочего класса и крестьян, не верят в их способ­ность устроить свое общественное хозяйство, не хотят разделять тягот борьбы, боятся силы международных бандитов и потому склонны в лучшем случае выжидать и держать нейтралитет по отношению к Советской вла­сти («наша хата с краю»), оправдывая свою пассив­ность авторитетом Толстого, превратив его логический вывод из бессилия низов в богословский догмат.

В сектантстве, как и вообще в русском крестьянст­ве, преобладает до сих пор отдельное индивидуальное хозяйство, т. е. мелкая буржуазия.

Крупная сектантская буржуазия, конечно, сильно по­теряла от социальной революции, конечно, совершенно ей не сочувствует, а после разгрома Деникина и Колча­ка тайно вздыхает о капитализме и даже о самодержа­вии или мечтает о буржуазной учредилке.

Средняя — колеблется и, как и остальное русское крестьянство, с недоверием еще во многих губерниях смотрит на советское строительство и продовольствен­ную политику рабочего государства, боясь потерять свою мелкую собственность и свои излишки хлеба, которые оно часто не желает ссудить голодному рабочему населе­нию городов и заводов, получая слишком мало взамен благодаря еще не восстановленной промышленности.

Сектантская беднота — рабочий, батрак, ученик, под­мастерье — находится под сильным еще экономическим и моральным влиянием и гипнозом своих верхов, опира­ющихся на свою экономическую силу, на силу привыч­ки и на авторитет Евангелия и писания, которое толкует­ся богатыми (как это и происходит и с Евангелием в течение 19 веков) всегда в своих выгодах.

Эти беднейшие элементы сектантства сильно и ис­кренне сочувствуют советскому строительству и даже успехам рабоче-крестьянской армии.

Но так как сектантство в общем богаче, зажиточнее, хозяйственнее, организованнее сравнительно с осталь­ным крестьянством и стояло всегда в оппозиции к ста­рому государству, то религиозная разница является для них до сих пор одним из привычных оправданий и пред­логов для обособления себя от остального крестьянства и от Советского государства. Это выделение себя, отсутствие еще сознания теснейшей связи интересов всех тру­дящихся со всем строительством Советского государства порождает желание выделить себя из числа остальных граждан, создать себе привилегию, освободиться от тя­гот, налагаемых войною с бандитами и панами, в свою очередь укрепляет религиозную обособленность сектант­ства.

Теоретическим обоснованием такого отщепенства от общего рабоче-крестьянского дела борьбы с мировой буржуазией за отсутствием сколько-нибудь разумного обоснования у Толстого и у иных современных учителей и у сектантских бюрократических верхов и мелких писа­телей вроде Павловых и Тимошенок служит старый ар­сенал Ветхого и Нового заветов, толкуемых примени­тельно к обстоятельствам самым бесцеремонным спо­собом^[2].

Толстой, как и большинство анархистов, не понимал той истины, что вся история человечества есть история борьбы классов; роли русского пролетариата он не по­нимал. Поэтому, когда он задавался вопросом, как можно ниспровергнуть, ненавистный ему угнетательский строй, он не видел никакой силы, могущей сплотить сто­ронников ниспровержения его, кроме религии.

Классовые интересы трудящихся ему казались чем-то низменным. Павловы и Тимошенки интересы современ­ного величайшего подъема рабочих и крестьян, сохра­нение результатов революции, презрительно называют «желудочными благами» («Слово истины», 1919, № 2, стр. 18).

Толстому казалось, что соединиться в одном общем движении против угнетательского строя должны все лю­ди до единого, без различия классов; только тогда ему казался переворот возможным.

Следовательно, его неверие в классовое движение трудящихся и непонимание его было настолько абсо­лютным, что он предпочитал искать выхода на старых поповских путях: в просвещении, в смиренном покаянии и в отказе от своих пороков и богатства скорее со сто­роны правящих и эксплуататоров, чем в классовой объединенности и решимости самих трудящихся, берущих в свои руки все общественное хозяйство против воли правящих и эксплуататоров. Ничего из этого не выйдет (из всеобщей стачки), раз этого переворота не хотят и сами эксплуататоры, — вывод, к которому приходит Тол­стой. Вот что говорит о стачке Толстой: «Всеобщая стачка не может удасться потому, что люди не готовы к ней, а когда будут готовы к ней, не будет того, против чего нужна стачка». А собрать стачку всеобщую, из людей, каковы они теперь, невозможно... «Нужно, чтобы люди все соединились в одном понимании, а такое соединение людей в одном понимании дает только религия».

Остается только выдумать еще одну религию, что Толстой и сделал, прибавив к существующим 50 с лиш­ним евангелиям еще одно, свое, к существующим сотням и тысячам сект еще одну.

Значит, по мнению Толстого, переворот будет только тогда, когда люди станут приверженцами этой одной религии и будут служить одному богу. Все зло, значит, в различных пониманиях и искажениях религии. Значит, переворот возможен лишь тогда, когда все люди станут жить и поступать, согласно одной религии, согласно воле одного бога.

Отсюда ясно, что религия для Толстого есть сред­ство объединить людей в одном понимании для ниспро­вержения существующего строя. Теперь всякому ясно, что вся логика Толстого, не говоря уже о том, что объ­единить людей на одной религии такая же утопия, как заставить их сделаться всех блондинами или брюнета­ми, летит вверх тормашками, если из цепи его рассуж­дений выдернуть основную предпосылку, которая уже и выбита жизнью, т. е. что правящие классы обладают такой вооруженной силой, которую трудящиеся нико­гда не осилят^[3].

О силе масс, об их творческой способности Толстой рассуждал в сущности так, как рассуждали и наши бывшие революционеры — ликвидаторы-меньшевики, ко­гда отказались от революционных путей борьбы после разгрома революции 1905—1906 годов, как рассуждали они в 1917 г., рекомендуя соглашательство с буржуа­зией, как рассуждают все оппортунисты и шейдемановцы, с той только разницей, что Л. Толстой, к чести его, никогда не был изменником революционной партии и не был подкупным наемником буржуазии и правителей, чего нельзя сказать о социал-предателях. Он был анар­хистом-утопистом, рассуждавшим приблизительно так: все люди обладают одинаковым разумом, следователь­но, они будут жить разумно, когда все поймут, в чем заключается разумность жизни. Бессодержательность и полную отвлеченность этого чисто логического построе­ния в применении его к исторической действительности лучше всего подтверждают последователи Толстого в вопросе о невозможности соц. революции путем восста­ния трудящихся классов. В 1904 г. для Толстого было несомненной истиной, что браться за оружие неразумно, ибо перевес в средствах насилия всегда будет в руках насильников (мы уже видели, что Перовскую и Желя­бова Толстой упрекал не за убийство, а за безрезуль­татность убийства царя).

Ну, а в 1920 г., как ответить, разумно или неразумно поступили русские рабочие и крестьяне, сделав свою революцию? Как отвечают на этот вопрос приверженцы теории бессилия масс, после блестящей победы проле­тариата и крестьянства, после лишения правящих клас­сов средств насилия, после великой экспроприации соб­ственников, после лишения их пушек, ружей, армии, по­лиции и суда, земли, фабрик, заводов в пользу трудя­щегося народа, после того, как весь народ имеет полную возможность представить из себя несокрушимую воору­женную силу, которую никакая армия изнасиловать, от­нять оружие и средства производства, т. е. землю, фаб­рики и заводы, уже, по-видимому, не в состоянии?! (По крайней мере три года Антанта употребляла бешеные усилия, чтобы снова покорить себе под ноги российских рабочих и крестьян и, кроме перспектив близкой революции в собственных странах, ничего пока не добилась. Выставить армии против нас не может, кроме наших собственных бандитов, белогвардейцев и несчастных одураченных польскими ксендзами и панами крестьян и рабочих.)

Л. Н. Толстой, если бы он придерживался прежних своих рассуждений о цели революционных путей и если бы захотел быть логичным и искренним, должен был бы ответить: если рабочие и крестьяне удержатся на за­воеванных позициях, а европейские рабочие присоеди­нятся к русским, то разумно, и я, Л. Н. Толстой, дол­жен буду взять назад все свои рассуждения о бесполез­ности революции Октябрьской, хотя говорить уже не смеют, разоружение буржуазии уже собственными гла­зами видели и видят, возможности вооружить весь тру­дящийся народ и создать несокрушимую и неприступ­ную силу тоже отрицать не могут (любой ребенок 15-летнего возраста уличил бы тогда благочестивых ре­дакторов в куриной слепоте), но они тем не менее же­лают во что бы то ни стало сохранить за собой роль редакторов, учителей и наставников, учащих кого-то как-будто чему-то доброму. Вот тут-то и сказывается глубокая разница в постановке вопроса между Толстым и гг. Тимошенко, Павловыми и т. д. Толстой хотя мета­физически как утопист, но все же ставит вопрос о разумности революции в пределах человеческой логики. Отрицательный ответ об ее целесообразности у него за­висит от неверной, уже разбитой историей и жизнью предпосылки, именно, что раз существует разделение людей по классам и интересам, то правящие классы все­гда сумеют подавить всякое восстание и, кроме худа, из этого ничего не выйдет.

Поэтому-то, он и пришел к выводу, что надо снача­ла уничтожить вообще разделение между людьми, чего, по его мнению, достичь можно только с помощью какой-нибудь религии, тогда якобы само собой уничтожится и всякое иное разделение людей, в том числе и классовое. Вот почему Л. Толстой отбрасывал революционное на­силие как непригодное для ниспровержения угнетатель­ского строя средство.

Так как современные непротивленцы, особенно их верхи, в том числе последователи Л. Толстого, лишены его главного аргумента^[4] и не в силах отрицать дей­ствительности революционных методов борьбы за соци­альный переворот, но заинтересованы в том, чтобы сохранить идейное руководство над мелкобуржуазными элементами сектантства, или сами, будучи приверженцами буржуазии, инстинктивно, по привычке и невеже­ству и непониманию задач советского строительства, по буржуазным симпатиям страшатся социальной револю­ции, то им приходится для оправдания своего поведе­ния вытаскивать из старого поповского арсенала ста­рые, ведущие свое происхождение от дикарской эпохи человеческого мышления, волшебные представления и ми­стические верования христианства о верховном хозяи­не, распоряжающемся событиями, об особой, отдель­ной от человеческого организма сущности — душе, о грехе и загробном спасении собственной души каждого человека как о благе, перед которым (хоть погибни все человечество!) должны отступить на второй план все стремления трудящихся, вся их жизнь, труд, свобода и т. д., лишь бы эта эгоистическая душа сподобилась одобрения своего поведения (линию этого поведения диктуют всегда трудящимся их религии, приспособлен­ные для удобной их эксплуатации) от верховного хозяи­на, который и наградит ее за это тепленьким местечком в селениях райских.

Все это видно на примере журнальчика, издаваемого в спасенной оружием Красной Армии от Деникина Красной Москве, на тихой Моховой улице.

И все же П. Павлов вынужден признать, что «теперь (т. е. после экспроприации экспроприаторов) наступает иная форма общежития, когда распоряжение собствен­ностью отдельных лиц переходит ко всему народу, т. е. расширяется круг участников пользования благами, со­средоточенными доселе у отдельных лиц. Происходит приближение к евангельскому идеалу» (курсив мой.— П. К.) («Слово истины», 1919, № 3, стр. 10). Итак, по нынешним временам, насильственная экспроприация старых собственников и капиталистов приближает нас к евангельскому идеалу! Мерси и за это, остается ска­зать грешным большевикам, пролившим немало своей крови на этом пути к «евангельскому идеалу» благода­ря отчаянному сопротивлению эксплуататоров, их наем­ных банд и прихвостней, не желавших этого прибли­жения.

Значит, это насилие над капиталистами и помещика­ми — «дело благое», раз оно увенчалось успехом и осу­ществило наконец переход частной капиталистической церковной и помещичьей собственности в руки народа и приблизило, по мнению гр. Павлова, человечество к «евангельскому идеалу»^[5].

Толстой на этот вопрос, коль скоро он признал бы вместе с Павловым, что насилие приблизило осущест­вление «евангельского идеала», неминуемо бы ответил: да, это дело благое. А Павлов начинает тут вилять и путать, уклоняться от прямого ответа на вопрос, пред­лагаемый ему, как со стороны его «богатых верующих», так и со стороны «бедных верующих», о разумности и допустимости насильственного переворота (у Павлова паства его разделяется на «богатых верующих» и «бед­ных верующих», поэтому у него на каждый их острый вопрос — или два ответа, две тактики или нет никакого ответа).

«Бедных верующих», желающих знать, можно ли им принимать участие в экспроприации «богатых верую­щих», он оставляет совсем без руководства, по вполне понятным причинам, ибо если ответить, что можно при­нимать участие в этом «благом деле» приближения к евангельскому идеалу, тогда полетит вверх ногами все непротивленчество, все верховные духи, души, благоче­стивая рабская психология, все поповские догмы и т. д., и т. д. А «богатые верующие» буквально притянут ре­дактора «ко Иисусу!» «Как, ты за экспроприаторов, за грабителей, за большевиков?» Пропала тогда редакция! Поэтому лучше помолчать об этом.

Но «богатые верующие», в свою очередь, по-видимо­му, сильно заинтересованные вопросом, дозволительно ли им лупить грабителей-бедняков из пушек и пулеме­тов, пристают к редактору: «дай ответ». Ответ последо­вал классически оракульский:

«Хозяин этого имущества сам сумеет защитить его, если это ему угодно (курсив мой. — П. К.), а если он его не защищает, следовательно, должно быть то, что происходит. Здесь вера и терпение святых» («Слово истины», 1919, № 3, стр. 10).

Вы видите, по учению евангельских христиан (или только гр. Павлова?), главным верховным собственни­ком имущества — капиталистом оказывается не кто иной, как сам бог, а реальные, плотские капиталисты, все эти Третьяковы, Саввы Морозовы и т. д., не что иное, как его приказчики и управляющие («Слово истины» № 3), фактически устраненные с занимаемых должно­стей восстанием трудящихся. После драки, кончившейся изгнанием божьих приказчиков с насиженных мест, по­сле, следовательно, победы пролетариата и крестьянства Павлову приходится говорить: раз вас выгнали, значит, так бог желает, сами виноваты (конечно, Павлов так грубо не выражается, он даже утешает их тем, что, тер­пя и примиряясь, хотя бы временно, с устранением от божественной должности приказчиков, можно еще и в святые попасть).

Но как до победы бедняков, до изгнания и до счастливой экспроприации гг. приказчиков бедняки мо­гут узнать, защищает или не защищает вер­ховный капиталист свое достояние, т. е. капиталистиче­скую собственность? Из оракульского решения гр. Пав­лова как будто выходит, что этот вопрос решает в сущ­ности только реальная земная борьба. Но по существу согласны с этим и большевики, ибо только трудной борьбой рабочие и крестьяне вырывают из рук божьих приказчиков эти самые «блага».

А что же всегда делают при этом божьи приказчи­ки? Стреляют в рабочих и крестьян из ружей и пулеметов, собирают силы всех «божьих приказчиков» других стран — словом, защищают богом доверенные (по учению сектанта Павлова) им имущества и богат­ства зубами и ногтями, английскими танками и фран­цузскими и американскими пулеметами и чернокожими войсками, призывают на помощь всех бандитов мира.

Нужно ли им сейчас (в России) защищаться? По мнению редактора, если уже имение отнято, то не нужно беспокоиться, ибо хозяин сам сумеет защитить эти богатства и имущества от посягательств рабочих и крестьян (как, какими реальными, осязательными сред­ствами — это секрет редактора Павлова).

Но «приказчики» не слушаются гр. Павлова и всюду в мире защищают «недозволенными» средствами (саб­лями и пулеметами) вверенное им богом достояние. Не только не слушаются и никогда на протяжении всей истории не слушались и не будут слушаться.

Что же делать рабочим и крестьянам, чтобы узнать, можно ли наконец у этих неисправимых приказчиков отобрать «блага» и защищает ли их верховный капита­лист-хозяин в данный момент или нет?

Единственное средство — попробовать отобрать эти блага у приказчиков, иначе не узнаешь, приказчики тоже ничего не знают. Если отобрать удалось и хозяин не «сумел» защитить или не хотел^[6], то, значит, отобра­но правильно? С его, хозяина, разрешения? Да, при­нужден ответить редактор, отобрано правильно (почему раньше их хозяин не выгнал, а ожидал кровопроли­тия — это секрет редакции), и человечество приблизи­лось к евангельскому идеалу, а приказчики должны были быть прогнаны и проникнуться «верой и терпением святых» (?), быть может, до той поры, пока хозяин ка­кими-нибудь известными только редакции путями снова не поставит их на старые должности.

Каково же должно быть поведение «истинных хри­стиан» при решении вопроса, от которого зависит, по словам Павлова, приближение к евангельскому идеалу?

Тут редактор мудр, как змей, и кроток, как голубь. Пока обе стороны борются и результат неизвестен, это значит, что неизвестно также и то, защищает хозяин в конце концов какими-нибудь способами имение, находя­щееся в руках его приказчиков, или нет, от посяга­тельств бедняков (защитил же себя от людей, которые осмелились полезть к нему на небо и вздумали для это­го строить Вавилонскую башню, научив их моменталь­но всевозможным «иностранным» языкам). Поэтому «истинному христианину» никогда неизвестно, поведет ли данная попытка бедняков к приближению к еван­гельскому идеалу, т. е. к успешной экспроприации бо­гачей, или кончится окрошкой из рабочих и крестьян, которую устроят божьи приказчики, что, по-видимому, может служить для христианина доказательством того, что хозяин еще не согласен убрать своих приказчиков.

При таких обстоятельствах, когда истинный христиа­нин не знает, произойдет ли с разрешения верховного начальства изгнание рабочими и крестьянами его при­казчиков, ему выгоднее и благочестивее всего запас­тись терпением и кротостью — словом, выжидать собы­тий, а пока что, т. к. пить, есть и проповедовать терпе­ние и смирение надо, ибо за это платит буржуазия и наивные люди из трудящихся, то пока приходится при­способляться к тому или иному режиму.

Если победят рабочие и крестьяне, то приходится признать Советскую власть, кстати, получить от нее землицу, ссуду — словом, что можно, прочитав им пред­варительно нотацию: «Зачем выгнали силком упрямых, негодных приказчиков, зачем приблизили евангельский идеал неевангельскими средствами?»

Если божьи приказчики согнут в бараний рог вос­ставших рабочих и крестьян и расстреляют борцов-муж­чин и станут насиловать женщин — работниц и крестья­нок, то истинный христианин и тут именинник: «Говори­ли тебе: не рыпайся, не при против рожона, не борись с божьими приказчиками силой; сказано тебе: взявши меч, от меча и погибнешь, несть бо приказчик, аще не от бога и т. д., и т. п.».

Вот к чему сводится для трудящихся руководство учителей из «Слова истины».

Мы считали нужным остановиться на этих старых, избитых оправданиях (им более 2000 лет) забитости, пас­сивности, всяческой безнадежности и предписаний бед­някам эгоистической заботливости о своей загробной душе, ибо этими фантастическими доказательствами усыпляется на Руси еще не малое количество трудя­щихся людей.

Разубедить людей, специально живущих процентами с мистическо-исторического капитала, даваемого христи­анством, буддизмом, толстовством и т. п., мы не меч­таем. Их специальность, их насиженные местечки ре­дакторов, издателей, проповедников, хозяев и хозяйчи­ков связаны с существованием всякого рабства, всякой нечисти на земле. Они кровно заинтересованы в крахе гордых надежд человечества, они сотни лет по своей обязанности твердят трудящемуся одно и то же: будь покорен судьбе, т. е. богу, который лучше тебя знает, что тебе нужно, заботься только хорошенько устроить свой волшебный, магический двойник (душу), ибо телес­ное твое существо есть только пакостная оболочка это­го волшебного кусочка духа, и о ней не стоит забо­титься^[7].

Они, эти специалисты, кровно заинтересованы в крахе надежд человечества, ибо всякий такой крах есть оправдание их существования, их теории и их специ­альности могильщиков и усыпителей трудящихся клас­сов. Вот почему мы остановились на разборе статеек, принадлежащих перу людей, претендующих на руко­водство русскими сектантами евангелического толка, и старались показать, что после переворота, унесшего ста­рых хозяев из России, капиталистов и помещиков, рус­ским сектантам, искренне желающим устроить жизнь на земле без эксплуататоров, необходимо пересмотреть свои старые учения (и свои редакции) о способах тако­го устройства, о своем отношении к революции, к пере­довому борцу ее — русскому пролетариату, к способам ее борьбы с мировыми бандитами. При таком пересмо­тре обнаружится непременно, что созданные для рабов загробные теории, если ими серьезно руководиться, не только не помогают крестьянству разбираться в важ­нейших вопросах жизни, но прямо ведут к вредным для всего трудящегося крестьянства последствиям, остав­ляя в заколдованном сне и в эгоистическом отщепен­стве в эпоху мировой революции многочисленные бед­нейшие слои сектантства.

Если наша статья побудит всех искренних сектантов дать себе труд серьезно и честно обсудить затронутые в ней вопросы, то ее можно считать достигшей цели, ибо тогда они поймут, что необходимо ознакомиться с тео­риями и практикой пролетариата и присоединиться к ним, чтобы на деле осуществить общечеловеческое братство.

Одновременно редакция нашего журнала доводит до сведения, что в дискуссионном порядке она предоставит страницы своего журнала всякому вдумчивому и серьез­ному возражению со стороны сектантства, а также из­ложению взглядов на современные задачи трудового сектантства.

Примечания

1. Поверьте, гг. Павловы, что всей природе большевиков и вообще рабочих и крестьян противны убийства вообще и мы даем вам слово не употреблять оружия, как только победим всех бандитов.
2. Известно, что писание можно толковать, как угодно, и доказывать им, что угодно. Так непротивленцы утверждают, что писанием запрещено всякое убийство вообще, чего на самом деле, конечно, нет, ибо вся Библия наполнена повествованиями об убийствах, совершаемых по прямому божьему приказу, и в самом законе, данном якобы самим богом, есть самые определенные приказы, когда и кого обязательно нужно убивать организованным общественным путем.
3. Ясно почему пропаганда отказа от военной службы, т. е. в армии, которая представлялась Толстому главной опорой царизма, играла такую роль в учении Толстого и толстовцев. Ясно, настолько подобная пропаганда нелепа и вредна теперь для трудящихся, когда в Советской Республике есть опора трудящихся и как она выгодна и полезна контрреволюции.
4. Т. е. безнадежности прямой борьбы.
5. Насчет «экономического евангельского идеала», «экономической программы» Христа редактор наговорил такое, что у знающих или просто читавших Евангелие сектантов волосы дыбом встанут. Вот образчик его истинно христианских открытий: на вопрос, требовал ли Христос фактической раздачи собственности, редактор застенчиво отвечает: «Вряд ли» («Слово истины», 1920, № 3, стр. 10).
6. То обстоятельство, что они сами божьи приказчики, защищались недозволенными Павловым, а значит и богом средствами, ибо Павлов досконально знает, все его привычки и вкусы, не имеет значения для распознания, надо отобрать или нет.
7. На деле, конечно, они очень и очень заботятся об этой оболочке!