Васюта (Апрелева)/ДО

Опубл.: 1881. Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Дѣло», № 4, 1881.

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ВАСЮТА

I.

Родилась Васюта въ Крыму, въ маленькой степной деревушкѣ, въ трехъ верстахъ отъ моря. Мамки, няньки за ней не ухаживали, хотя она была помѣщичья дочка. Съ малолѣтства ее предоставляли самой себѣ, не притѣсняли, не бранили, давали полную свободу во всемъ. Расшибется она — ни оханій, ни аханій она не услышитъ. Обмоютъ ее, переодѣнутъ, сунутъ въ руки леденецъ и — дѣло съ концомъ; послѣ того — реви хоть цѣлый день: никто не запрещалъ, но и вниманія особеннаго на это не обращалось. Васюта, впрочемъ, не была плаксой. Капризничать ей ни съ кѣмъ не приходилось. Приставили въ ней, правда, няньку-старуху, но приставили только для вида. Безпрерывно отрывали эту старуху отъ возложенныхъ на нее формальныхъ обязанностей разными побочными занятіями: то варенье варить, то настойку какую-нибудь дѣлать, то за другими ребятишками присмотрѣть, и Васюта оставалась большею частью одна. Не успѣла она научиться стоять и, переваливаясь съ боку на бокъ, передвигать слабенькими ноженками, какъ уже пошла лазить повсюду: то на стулъ вскарабкается, то на столъ, то на окнѣ умостится… «Упадешь, Васюта!» кричитъ ей изъ сосѣдней комнаты нянька, и часто не успѣетъ это вымолвить, какъ ужъ Васюта летитъ на полъ. «Вишь ты, вострая! ворчитъ старуха, прикладывая мѣдный пятакъ къ ушибленному мѣсту. — Ужо безъ головы останешься!»… Но тотчасъ-же вслѣдъ за этимъ предостереженіемъ, подчасъ еще съ влажными отъ слезъ глазенками, Васюта опять карабкается на что-нибудь или кубаремъ скатывается съ крыльца. И все это ей съ рукъ сходило. Синяки и шишки свидѣтельствовали, правда, о совершаемыхъ ею подвигахъ, но члены оставались цѣлы, и росла она себѣ вольно, привольно, какъ молодое деревцо въ лѣсу. Солнце-ли припечетъ, дождь-ли польетъ — все нипочемъ. Когда-же она научилась бѣгать, то лишь только вскочитъ съ постели, не успѣетъ нянька умыть ее, не успѣетъ напоить чаемъ, какъ уже въ домѣ и слѣдъ ея простылъ. Даже зимой, въ ненастную погоду, лишь только небо немного прояснѣетъ, Васюра уже летитъ на улицу плескаться въ лужахъ съ татарчатами. Снявъ башмаки и чулки, поднявъ юбчонку выше колѣнъ, пробирается она босоножкой по грязи, и возвращается домой довольная, но мокрая, какъ щенокъ.

Отца эта полная неблаговоспитанность дочки подчасъ смущала.

— Милочка, говорилъ онъ мягко женѣ, — намъ-бы, право, взять кого-нибудь для Васюты. Она у насъ совсѣмъ одичаетъ.

— Пустяки! возражала беззаботно Людмила Павловна, — не одичаетъ! Я такая-же была въ ея годы, а чѣмъ-же я дурная?

Филиппа Антоновича возраженіе это совершенно успокоивало. Въ его глазахъ она не только была не дурная, но безспорно лучшая въ свѣтѣ женщина.

— Вотъ, фрукты продадимъ, и можно будетъ взять гувернантку, прибавляла иногда Людмила Павловна.

Но фрукты продавались, деньги куда-то исчезали, а Васюта продолжала рости, какъ степной жеребенокъ, не зная, не вѣдая стѣсненій.

II.

Жизнь текла мирно въ домѣ Голубиныхъ. Съ зарей поднималась Людмила Павловна, а за ней вся семья. Дѣятельная, энергичная, Людмила Павловна весь день проводила въ движеніи. Всякое дѣло спорилось въ ея маленькихъ ловкихъ рукахъ. Всюду она поспѣвала — и въ поле на работу, и въ лѣсъ на рубку, и къ какой-нибудь татарвѣ на родины, чтобы помѣшать варварскому обычаю качанья и встряхиванья. Не могла она только выносить сидячей жизни. Филиппъ Антоновичъ въ хозяйство не вмѣшивался. Выкуривъ двѣ, три трубки, онъ принимался за газету, что продолжалось до обѣда, а послѣ обѣда, соснувъ часъ, другой, садился либо на крыльцѣ, либо, въ ненастную погоду, располагался поудобнѣе на диванѣ, и газету замѣняла какая-нибудь книга.

Филиппъ Антоновичъ имѣлъ особенное пристрастіе къ сочиненіямъ историческимъ, и преимущественно къ тѣмъ, въ которыхъ подробно излагалась исторія войнъ. Самъ по себѣ человѣкъ въ высшей степени мирный и незлобивый, онъ весь разгорался и приходилъ въ крайнее волненіе, читая описавія военныхъ дѣйствій. Онъ любилъ потолковать о прочитанномъ и частенько передавалъ женѣ свои соображенія относительно неудачи того или другого плана сраженія, но Людмила Павловна не охотница была до книгъ вообще, а до сочиненій воинственнаго содержанія въ особенности. Къ чтенію Филиппа Антоновича она даже относилась съ нѣкоторымъ пренебреженіемъ, хотя и не препятствовала ему выписывать книги. «Глотаетъ книги, какъ галушки, говорила она съ неудовольствіемъ; — а впрочемъ, что ему и дѣлать больше!»

Филиппа Антоновича такое равнодушіе въ его умственнымъ интересамъ иногда огорчало, но онъ приписывалъ его прямо несовершенству женскаго ума вообще и утѣшался въ бесѣдахъ съ отцомъ Сергіемъ, который глубокомысленно и всегда съ одинаковымъ вниманіемъ выслушивалъ его критическіе разборы походовъ и изложеніе новыхъ плановъ сраженій, приговаривая по временамъ: «Да, это точно! Такъ было-бы не въ примѣръ лучше! Удивительно, можно сказать, какъ великіе умы впадаютъ въ такія ошибки! Если-бы повели кампанію такъ, какъ вы изволили изложить — дѣло было-бы выиграно несомнѣнно!» Въ доказательство своихъ соображеній Филиппъ Антоновичъ приводилъ иногда цѣлыя цитаты изъ книгъ и ссылался на карты военныхъ дѣйствій. И вечерніе часы пролетали въ пріятной бесѣдѣ за стаканомъ чая на крылечкѣ. Людмила Павловна иногда подсаживалась къ нимъ, но она рѣдко принимала участіе въ разговорѣ. Ея вниманіе отвлекалось то тѣми, то другими хозяйственными заботами. Она вставала, уходила, снова садилась, отдавала приказанія, дѣлала свои замѣчанія, прерывая иногда на самой серединѣ разсужденія Филиппа Антоновича. Онъ всегда съ одинаковой готовностью отвѣчалъ ей, не сердясь за перерывъ, и снова съ прежнею горячностью возвращался къ любимому предмету.

Послѣ сытнаго ужина отецъ Сергій садился на своего Ахмета — косматаго, приземистаго, короткоголоваго иноходчика и шажкомъ, качаясь на сѣдлѣ, какъ въ люлькѣ, отправлялся за три версты домой, увозя въ широкихъ карманахъ рясы какое-нибудь объемистое сочиненіе воинственнаго содержанія, съ твердымъ намѣреніемъ прочесть его на досугѣ, а Филиппъ Антоновичъ, разгоряченный предыдущимъ разговоромъ, еще пытался иной разъ потолковать съ Людмилой Павловной, но она большею частью рѣшительно отклоняла эту попытку. Филиппъ Антоновичъ и тутъ не возмущался.

— И въ самомъ дѣлѣ, говорилъ онъ, — спать пора! Ты, вѣдь, Милочка, съ пяти часовъ на ногахъ! Одиннадцатый часъ!.. Скажите, пожалуйста! А мы съ отцемъ Сергіемъ и не замѣтили, какъ время пролетѣло. Очень пріятный человѣкъ отецъ Сергій… понимающій человѣкъ!

Въ одиннадцать часовъ все уже спало въ домѣ Голубиныхъ. Однѣ мыши поднимали возню, выдерживая съ перемѣннымъ счастьемъ обычную ночную баталію съ кошками.

III.

— Отчего ты не поздравляешь меня, Лёвка? спросила однажды Васюта, усаживаясь поудобнѣе на толстомъ сучкѣ абрикосоваго дерева.

Лёвка, сынъ отца Сергія, девятнадцатилѣтній юноша, осторожно придерживая корзину, на-половину уже наполненную золотистыми абрикосами, карабкался на небольшую лѣстницу, приставленную въ дереву. Добравшись до верхней ступени, онъ помѣстился на ней верхомъ, причемъ длинныя ноги его спустились почти до земли, поставилъ передъ собой корзину, и только тогда обратился къ Васютѣ.

— Съ чѣмъ васъ проздравить прикажете, Василиса Премудрая? промолвилъ онъ сиповатымъ голосомъ,

— Какой сегодня день?

— Середа.

— А какое число?

Лёвка поднялъ голову, покрытую густыми, коротко-остриженными бѣлокурыми волосами и глубокомысленно выпятилъ впередъ крупныя губы.

— Въ воскресеніе было 27-е іюля… понедѣльникъ, вторникъ… 30-е іюля.

— Ну?

— Ну, ничего.

Васюта зацѣпила рукой длинную вѣтвь и сильно встряхнула ее. Съ десятокъ спѣлыхъ абрикосовъ посыпались на землю. Два, три изъ нихъ не миновали лба Лёвки.

— Къ чему это? Зачѣмъ? бормоталъ сердито Лёвка, потирая рукой лобъ.

Васюта расхохоталась.

— Все-то ты дурачишься, ворчалъ Лёвка.

— А зачѣмъ ты забываешь?

— Что забываешь?

Васюта выпрямилась на своемъ сучкѣ.

— Сегодня, шестнадцать лѣтъ тому назадъ, начала она, отчеканивая каждое слово, — въ пять часовъ утра, Васса Филипповна Голубина изволила появиться на свѣтъ Божій.

— Великое событіе! Россія возликовала!

Еще нѣсколько абрикосовъ посыпались на землю, но на этотъ разъ Лёвка успѣлъ уклониться въ сторону.

— Есть съ чѣмъ поздравлять, равнодушно продолжалъ онъ, подхватывая на-лету сыпавшіеся абрикосы и опуская ихъ въ корзину.

— Вишь ты какой спѣлый, даже треснулъ, замѣтилъ онъ, кусая большой краснобокій абрикосъ. — А сладкій какой! Погоди, не тряси! Дай съѣсть.

Васюта перестала трясти дерево.

— Вотъ теперь, если-бы я захотѣла, я могла-бы выйти замужъ, безпечно заговорила она, по-дѣтски болтая ногами.

— Очень нужно.

— Конечно, нужно. Не теперь, а года черезъ три, четыре непремѣнно ввиду.

— И глупо сдѣлаешь, философски произнесъ Лёвка, выплевывая косточку,

— Ничуть не глупо. Всѣ выходятъ.

— Значитъ, всѣ глупо дѣлаютъ.

— Ну, ты опять за свое, промолвила съ досадой Васюта. — Снова на себя напускаешь.

Лёвка презрительно шевельнулъ бровями и не возражалъ.

— Мама правду сказала вчера, продолжала она, надувая губы.

Лёвка не полюбопытствовалъ узнать, что сказала мама, и Васюта, подождавъ немного, снова заговорила.

— Она сказала отцу Сергію: «Вашъ Лёвка пріѣхалъ изъ Москвы чудакъ-чудакомъ. Хмурится, дуется, слова путнаго отъ него не добьешься… только хмыкаетъ да мычитъ».

— Очень ей нужно вмѣшиваться не въ свое дѣло, процѣдилъ сквозь зубы Лёвка. — Изъ-за нее батька весь вечеръ пялилъ меня. Знала-бы свою молочную да кухню.

— И въ самомъ дѣлѣ, ты какой-то чудной сталъ! Прежде былъ такой добрый, простой. Няня говоритъ, что тебя испортили.

— Все у тебя мама да няня на языкѣ, а своего ума, вѣрно, нѣтъ.

Васюта не на шутку разсердилась.

— Грубый, противный мальчишка, произнесла она сквозь слезы. — Уходи сейчасъ! Я одна соберу абрикосы.

Лёвка хладнокровно перекинулъ ногу черезъ ступеньку лѣстницы, чтобы спуститься на землю, но, взглянувъ на Васюту, снова принялъ прежнее положеніе. Она на половину отвернула отъ него голову; губы ея вздрагивали, а по загорѣлой щекѣ, изъ-подъ длинныхъ рѣсницъ, медленно катились слезы. Дѣвочка, не оборачиваясь, съ досадой смахнула ихъ рукой.

— Зачѣмъ ты такой! заговорила она, задерживая всхлипыванья. — Я такъ радовалась… Думала, вотъ Лёвка пріѣдетъ, мы будемъ опять все вмѣстѣ… и верхомъ кататься вмѣстѣ… и гулять вмѣстѣ… и на море ѣздить… И я для тебя цвѣты сушила, и камни собирала, какіе ты хотѣлъ… Отца Сергія все спрашивала — скоро-ли пріѣдетъ Лёвка… Вотъ и пріѣхалъ! Ну и что-жъ… Только насмѣхаешься, да ругаешься…

Непослушныя слезки, какъ горошенки, покатились изъ глазъ. Васюта не смахивала ихъ больше. Обвивъ руками толстый сучокъ и прижавъ къ нему лобъ, она заплакала. Лёвка повернулся на перекладинѣ и чуть-было не потерялъ равновѣсія; онъ перебралъ нѣсколько абрикосовъ, хотѣлъ-было одинъ съѣсть, поднесъ его во рту, но, подумавъ, положилъ назадъ.

— Чего плакать! Не о чемъ плакать, смущенно проговорилъ онъ.

Васюта не унималась. Она крѣпче прижалась къ узловатому сучку, не обращая вниканія, что онъ впивался въ ея нѣжную кожу. Маленькія ноги въ толстыхъ кожаныхъ сапожкахъ нервно шевелились, а худенькія, несложившіяся еще плечи вздрагивали отъ судорожныхъ дѣтскихъ рыданій.

Левка почесалъ за ухомъ. Корзина съ абрикосами стѣсняла его. Онъ обхватилъ ее лѣвой рукой, подвинулся осторожно впередъ, а правой дернулъ Васюту за юбку. Васюта сдѣлала слабое движеніе ногой, чтобы оттолкнуть его.

— Не плачь. Перестань! Какая ты, право, говорилъ Лёвка, продолжая дергать ее за юбку. — И что это тебѣ вздумалось. Я такой-же, какъ прежде.

— Да, такой-же! повторила Васюта, всхлипывая.

— Не могу-же я бѣситься, какъ прежде. Вы тутъ живете какъ устрицы. Спите да ѣдите; вамъ и дѣла нѣтъ ни до чего на свѣтѣ, а для иныхъ блаженство устрицъ не завидно.

Васюта подняла голову, отбросила за уши вспутавшіеся черные волосы и съ негодованіемъ обернулась въ Левкѣ.

— Живемъ какъ устрицы! Это еще что такое?!

— Ну да, какъ устрицы. Извѣстно, какъ живутъ устрицы. А вотъ, если другого смущаютъ вопросы, сомнѣнья, и онъ не увлекается соленьями да вареньями, ему прохода не даютъ: и проповѣди ему читаютъ, и нытьемъ угощаютъ.

Васюта отерла послѣднія слезинки и, отвернувшись, перебирала рукой листья.

— Вотъ умница! одобрительно сказалъ Лёвка. — Стоитъ-ли, въ самомъ дѣлѣ, изъ-за пустяковъ плакать. Примемся-ка лучше снова за работу.

— Будетъ уже, возразила она вяло.

— Какъ-такъ! Наполнимъ по-крайней-мѣрѣ эту корзину. Людмила Павловна похвалитъ насъ.

Васюта отрицательно покачала головой.

— Аль взаправду разгнѣваться изволили? Эхъ, Васюта!

Васюта, не глядя на него, ловко какъ котенокъ, спустилась на нижній сукъ и оттуда спрыгнула на землю. Левка, стѣсняемый корзиной и длинными ногами, неловко слѣзалъ съ лѣстницы.

— Придержи немного корзину, замѣтилъ онъ, вставъ, наконецъ, на нижнюю ступеньку. Не получивъ отвѣта, онъ оглянулся. Васюта исчезла.

«Разобидѣлась! подумалъ Лёвка. — Какая она стала недотрога!»

IV.

Жаркій іюльскій день заканчивался тихимъ, яснымъ вечеромъ. Послѣдніе лучи заходящаго солнца разметались пурпурными снопами по безоблачному небу, заливая его на далекомъ пространствѣ алымъ заревомъ; степь — широкая, волнистая, выжженная полдневнымъ зноемъ, горѣла какъ въ огнѣ. Въ густомъ, дымчато-золотистомъ облакѣ пыли возвращалось домой стадо. Покрикиванье чабановъ, блеянье овецъ и лай овчаровъ сливались съ гнусливымъ пѣніемъ муэцзина, призывавшаго съ минарета правовѣрныхъ къ вечерней молитвѣ.

Филиппъ Антоновичъ сидѣлъ, по обыкновенію, въ ожиданіи ужина, на крылечкѣ и съ одобрительной улыбкой слушалъ стоявшаго около него молодого человѣка въ сѣрой полотняной блузѣ. Молодой человѣкъ былъ пріѣхавшій изъ-за-границы художникъ, сосѣдъ Голубиныхъ по имѣнію, задумавшій вперине посѣтить ихъ. Ловка сидѣлъ тутъ-же, но въ разговоръ не вмѣшивался.

— Да, надоѣло-таки таскаться на чужбинѣ, говорилъ молодой человѣкъ. — Хочу пожить на родинѣ. Къ стыду своему долженъ признаться, я и не подозрѣвалъ, что эта часть Крыма такъ хороша! У меня осталось самое смутное воспоминаніе о здѣшнихъ мѣстахъ. Столько лѣтъ болтался за-границей, когда подъ рукой нетронутая почва!

— Именно нетронутая, согласился Голубинъ. — Все заимствуемъ у иностранцевъ, а отечественное забываемъ. Вотъ, въ примѣру, даже въ военномъ отношеніи… нельзя не отдать справедливости нашимъ полководцамъ: великій геній выказывали они. Конечно, не обходилось безъ ошибокъ, но даже ошибки проявляли изумительное дарованіе.

Онъ готовъ былъ развивать эту тему, но гость слушалъ разсѣянно, весь поглощенный красотой разстилавшейся передъ нимъ степи въ ея вечернемъ освѣщеніи, и Филиппъ Антоновичъ, рѣшивъ мысленно, что серьезныя матеріи не должны занимать художниковъ, замолчать. Звонкая пѣсня и стукъ колесъ заставили ихъ всѣхъ повернуться въ одну сторону.

— Это наши дѣвочки возвращаются съ купанья, промолвить Филиппъ Антоновичъ. — Ахъ, съумашедшія! Смотрите, какъ летятъ!

Въ крыльцу катила телѣга. Васюта на передкѣ правила. Подавшись немного впередъ, она высоко, по-ямщицки, держала возжи и, покрикивая, передергивала ими, тогда какъ сзади, перегнувшись черезъ ея плечо, молодая татарочка нахлестывала нагайкой бедра скачущей во весь духъ лохматой лошаденки. Лиза и Рая, меньшія дочки Голубиныхъ, взвизгивая отъ радости, прыгали въ телѣгѣ какъ козлята, а сопровождавшія ихъ горничныя заливались разудалой пѣсней. У всѣхъ на головахъ были накинуты — у кого полотенце, у кого простыня, развѣвающіяся складки которыхъ окрашивались вечернимъ закатомъ въ золотисто-розовый цвѣтъ. Съ гиканьемъ, гамомъ и грохотомъ подкатила телѣга въ крыльцу.

— Что папка, хорошо я правлю? вскрикнула Васюта, поворачивая къ отцу раскраснѣвшееся, смѣющееся лицо. Она кинула возжи подошедшему кучеру и вскочила на ноги. При сдѣланномъ ею движеніи, простыня соскользнула съ головы и мокрыя волосы тяжелыми прядями упали на плечи. Ея простой нарядъ, состоящій изъ темносиней юбки и татарской рубашки изъ желтовато-бѣлой шелковой турецкой матеріи съ широкими открытыми рукавами, перетянутой кавказскимъ поясомъ, выгодно обрисовывалъ ея тоненькую, гибкую, какъ тростникъ, фигурку. Три нитки коралловъ на смуглой шеѣ служили единственнымъ ея украшеніемъ.

Молодой художникъ заглядѣлся на эту фигурку, рельефно выдѣлившуюся среди живописной волнующейся маленькой группы. Горничныя спѣшили высадить дѣвочекъ, но тѣ растеряли свои ракушки и упрямились. Васюта продолжала стоять, вопросительно посматривая на отца и на гостя. Ея взглядъ при этомъ мелькомъ скользнулъ на Левку. Она сжала губы и тотчасъ-же отвела глаза. Лёвка сдѣлалъ неопредѣленную гримасу и, закинувъ лѣвую ногу на правую, продолжалъ съ лѣниво-равнодушнымъ видомъ попыхивать папиросу.

— Позвольте, я вамъ помогу сойти, весело произнесъ художникъ, подходя въ телѣгѣ.

— О, нѣтъ, я сама! И съ этими словами Васюта очутилась на землѣ.

— Вотъ познакомьтесь, промолвилъ Филиппъ Антоновичъ, освобождаясь отъ меньшихъ своихъ, наперерывъ разсказывавшихъ ему о какой-то находкѣ. — Васюта, — Владиміръ Федоровичъ Булатовъ.

Васюта протянула руку.

— Какимъ-же вы молодцомъ правите! замѣтилъ Булатовъ.

Васюта разрумянилась отъ удовольствія и съ торжествующимъ видомъ взглянула на отца; онъ, посмѣиваясь, погладилъ ее по головѣ.

— Только пожалуйста, если тебѣ вздумается въ другой разъ летѣть сломя голову, то не бери съ собой дѣтей, проговорила Людмила Павловна, выходя изъ комнаты.

— Что-жъ такое, мама! Вѣдь ничего не случилось.

— Нѣтъ, ужъ сдѣлай милость, ихъ не вози съ собой. Я видѣла съ гумна, какъ вы летѣли, точно съ цѣпи сорвались.

Людмила Павловна присѣла на крылечко.

— Устала, милочка? спросилъ Филиппъ Антоновичъ.

— Нѣтъ, ничего. Поди сюда, я тебѣ волосы заплету, обратилась она къ Васютѣ.

Васюта сѣла у ногъ матери.

— Давно вамъ слѣдовало пріѣхать въ имѣнье. Арендаторъ совсѣмъ-было раззорилъ его, говорила Голубина гостю, высушивая полотенцемъ густые, мягкіе волосы дочки.

— Мнѣ писали, что онъ дѣйствительно распоряжался не совсѣмъ удачно. Впрочемъ, я самъ въ этомъ дѣлѣ ничего не понимаю… Зачѣмъ вы заплетаете! съ живостью заговорилъ Булатовъ, внимательно слѣдившій за уборкой волосъ Васюты. — Оставьте ихъ распущенными. Такъ она еще больше похожа на Миньону.

— На кого? переспросила Васюта, поднимая на него большіе черные глаза.

— На Миньону. Развѣ вы не читали Гёте, Василиса Филипповна?

Васюта покраснѣла.

— Нѣтъ, не читала. Меня не Василисой зовутъ, а Вассой, прибавила она вполголоса.

— Васса!.. Въ первый разъ слышу это имя.

— Мы назвали ее такъ въ честь моей матери, пояснилъ Филиппъ Антоновичъ.

— На долго вы къ намъ пріѣхали! спросила Людмила Павловна, продолжая, несмотря на замѣчаніе гостя, заплетать въ двѣ косы волосы Васюты.

— На все лѣто. Думаю до осени остаться.

— Вы у васъ соскучитесь, замѣтила Васюта, искоса поглядывая на Лёвку.

— Отчего вы такъ думаете! Я полагаю, напротивъ, илѣ даже будетъ очень весело.

— Что за веселье! Говорятъ, мы тутъ живемъ какъ устрица.

— Кто это говоритъ! съ неудовольствіемъ спросила Людмила Павловна, выпуская изъ рукъ заплетенныя ксы.

— Да ужъ кто-бы тамъ ни былъ, а говорятъ, задорно сказала Васюта, сбѣгая съ лѣстницы.

— Какъ устрицы! повторилъ Филиппъ Антоновичъ. — Эхъ, Васюта, что значитъ языкъ безъ костей!

— Не я говорю — другіе… умные люди говорятъ, возразила Васюта, и при этомъ не утерпѣла, чтобы мелькомъ не взглянуть на Лёвку. Онъ продолжалъ неподвижно сидѣть на скамейкѣ, но брови его были сердито сдвинута.

— Ага! Злится! подумала Васюта — тѣмъ лучше!… Хотите я вамъ садъ покажу, предложила она Булатову. Тотъ охотно послѣдовалъ за ней.

— А ты отчего съ ними не идешь! спросилъ Лёвку Филиппъ Антоновичъ.

— Чего я такъ не видалъ! процѣдилъ сквозь зубы Лёвка.

Однако, немного погодя, онъ бросилъ недокуренную папиросу и, лѣниво переставляя ноги, побрелъ въ садъ… Людмила Павловна неодобрительно покачала вслѣдъ ему головой.

V.

— Филиппъ Антоновичъ спрашивалъ вчера, куда ты пропалъ! Съ недѣлю ужь тебя такъ не видали, говорилъ отецъ Сергій своему первенцу, лежавшему съ книгой въ рукахъ на окнѣ въ тѣни орѣшника.

Лёвка молча перевернулъ страницу. Отецъ Сергій, въ свѣтломъ лѣтнемъ подрясникѣ, съ туго заплетенной лоснящейся косичкой на затылкѣ, ставилъ подпорки подъ отягощенныя плодами вѣтви яблонь.

— Бѣгаешь людей, словно заразы какой, продолжалъ онъ немного погодя, не безъ усилія подпирая тяжелую вѣтвь.

Лёвка и на это промолчалъ.

— Нелюдинство твое до добра не доведетъ. Въ одиночествѣ чрезмѣрно высокое мнѣніе о себѣ получишь. Почитай-за, что объ этомъ философы толкуютъ. Это будетъ полезнѣе водородовъ и кислородовъ.

Отецъ Сергій дѣла удареніе на второмъ слогѣ и имѣлъ вообще о химіи довольно смутное понятіе, философіи отдавалъ препочтеніе передъ всѣми науками.

— Они тамъ соскучились по мнѣ, что-ли? спросилъ Левка съ усмѣшкой.

Отецъ Сергій выбиралъ лежавшія на травѣ подпорки и не тотчасъ отвѣчалъ.

— Кому о тебѣ скучать? Веселья съ тобой мало, сказалъ онъ, поднимая наиболѣе длинную палку и примѣривая ее къ дереву.

— Съ какой стати тогда они вѣчно распрашиваютъ обо мнѣ?

— Кто о тебѣ вѣчно спрашиваетъ? Такъ, къ слову пришлось, и спросили.

— А если только въ слову, то значитъ я имъ такъ мало нуженъ, какъ и они мнѣ.

Отецъ Сергій съ прискорбіемъ покачалъ головой.

— Какъ я посмотрю на тебя Лёвъ, диво мнѣ! И откуда у тебя такое самомнѣніе берется, что кажешься ты себѣ превыше людей! Читай философовъ, говорю тебѣ. Вотъ хоть-бы древнихъ: «познай себя», сказалъ мудрецъ.

Отецъ Сергій прервалъ свою работу, чтобы отеревъ платкомъ потъ съ лица. Лёвка притворно зѣвнулъ.

— Кто у нихъ былъ вчера? спросилъ онъ какъ-бы нехотя.

— Булатовъ былъ.

— Онъ у нихъ, кажется, съ утра до ночи живетъ, не безъ ироніи замѣтилъ Лёвка.

— Худого въ этомъ нѣтъ. Что ему одному дѣлать на хуторѣ. Къ хозяйству онъ не пристрастенъ.

— Конечно, утѣшительнѣе свое бездѣлье раздѣлять съ другими.

— А ты, вѣрно, теперь дѣло дѣлаешь, лежа на спинѣ, промолвилъ съ неудовольствіемъ отецъ Сергій, опуская засученные рукава подрясника и собираясь уходить.

Лёвка не отвѣчалъ и снова взялся за положенную во время разговора книгу.

— Идите обѣдать! крикнула имъ мать-попадья, пухленькая женщина въ темной ситцевой блузѣ, съ румяными какъ маковъ цвѣтъ щеками.

За обѣденнымъ столомъ, за которымъ помѣщалась многочисленная семья отца Сергія, всегда было и тѣсно, и шумно. Надо было удивляться, съ какой быстротой мать-попадья одѣляла пшенчиными пирогами и кусками жареной баранины своихъ голодныхъ птенцовъ. Ихъ далеко не птичій аппетитъ составлялъ не малую часть заботъ отца Сергія, достатковъ котораго едва хватало на прокормленіе столькихъ желудковъ. Послѣ обѣда домъ священника превращался въ сонное царство. Кто ложился на сѣновалѣ, кто въ комнатѣ, кто въ саду. Лёвка одинъ не слѣдовалъ общему примѣру. Такъ и теперь, когда, вставъ изъ-за стола, всѣ разбрелись по своимъ угламъ, Лёвка снялъ съ гвоздя шляпу и заглянулъ въ полуотворенную дверь гостинной, гдѣ отецъ Сергій привыкъ отдыхать послѣ обѣда и откуда онъ въ настоящую минуту съ озабоченнымъ видомъ выгонялъ мухъ.

— Я возьму Ахметку, сказалъ Лёвка.

— Ты куда? спросилъ отецъ Сергій, не прерывая своего занятія.

— Такъ, прокатиться.

— Что еще выдумалъ! Въ такой жаръ! Къ Голубинымъ не поѣдешь?

— Нѣтъ.

Однако, выѣхавъ изъ воротъ, онъ безъ колебаній повернулъ лошадь на дорогу къ знакомому хутору.

VI.

Было около трехъ часовъ пополудни, когда Лёвка подъѣхалъ къ дому Голубиныхъ. Солнце, казалось, прожигало насквозь засохшую, треснувшую во многихъ мѣстахъ землю. На жгучей синевѣ неба не виднѣлось ни одного облачка. Сухой, горячій вѣтеръ привольно разгуливалъ по степи, поднимая цѣлые столбы мелкой пыли. Ни малѣйшаго шороха не слышалось вокругъ дома; ставни, двери — все было на-глухо заперто; даже куры на дворѣ — и тѣ попрятались. Одни воробьи, попрыгивая на крыльцѣ, подбирали неразнесенныя вѣтромъ крошки. Весь мокрый, съ взъерошенной шерстью, Ахметка уныло помахивалъ хвостомъ, сгоняя неотвязчивыхъ слѣпней. Лёвка привязалъ его на дворѣ подъ акаціей, а самъ, обойдя домъ и никого не встрѣтивъ, пошелъ въ садъ. И тамъ царствовала такая-же тишина какъ и въ домѣ. Неторопливо шелъ онъ по узкой тропинкѣ вдоль привольно разросшихся фундуковъ, направляясь къ рѣчкѣ, гдѣ, онъ зналъ, Васюта проводила послѣобѣденные, самые жаркіе часы дня. Онъ уже находился въ нѣсколькихъ шагахъ отъ кущи ивъ, между которыми пробиралась рѣчка, когда ему послышались голоса.

— Этотъ Булатовъ опять здѣсь, подумалъ онъ съ досадой.

Онъ свернулъ въ сторону, но вмѣстѣ съ тѣмъ, почти противъ воли, сдѣлалъ это такъ, чтобы видѣть разговаривающихъ.

На объемистомъ пнѣ сидѣлъ Булатовъ; развернутый альбомъ лежалъ у него на колѣнахъ; онъ рисовалъ. Васюта, съ причудливою гирляндой изъ водяныхъ травъ и лилій на распущенныхъ волосахъ, стояла въ полу-оборотъ къ нему, склонившись надъ водой. Висячія вѣтви плакучей ивы служили ей удачною рамкой.

— Еще немножко… только нѣсколько штриховъ, упрашивалъ Булатовъ.

— Устала. Не могу больше стоять, нетерпѣливо промолвила Васюта.

— Ахъ, какая вы, право! Еще-бы минутъ пять, и этюдъ — готовъ.

Васюта отрицательно тряхнула головой, сѣла на траву и обхватила колѣни руками. Булатовъ съ сожалѣніемъ закрылъ альбомъ.

— Отчего вы такая скучная? спросилъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія.

— Оттого, что скучно.

— Благодарю за комплиментъ.

— Не съ вами скучно, а такъ… вообще…

Булатовъ молчалъ.

— Вы начали читать Гёте? спросилъ онъ.

— Нѣтъ.

— Какую-же вы книгу читали сегодня и вчера такъ усердно, что васъ даже нельзя было вытащить изъ комнаты.

Васюта покраснѣла.

— Вѣрно что-нибудь запрещенное? допрашивалъ смѣясь Булатовъ.

— Мнѣ никто ничего не запрещаетъ, строптиво возразила Васюта.

— Такъ что-же это такое?

— Прудонъ «Объ искусствѣ», промолвила не безъ запинки Васюта, краснѣя еще больше.

Булатовъ выразилъ на лицѣ своемъ крайнее изумленіе.

— Прудонъ! повторилъ онъ: — Ну и понравился онъ вамъ?

— Не очень, неохотно отвѣтила она.

— Онъ показался вамъ скучнымъ?

— Да, немножко, нерѣшительно согласилась съ нимъ Васюта.

— Еще-бы. Это вамъ его предложилъ?

— Лёвка… Лёва, поправилась Васюта.

— Этотъ угрюмый юноша пользуется большимъ авторитетомъ въ вашихъ глазахъ, не безъ досады замѣтилъ Булатовъ.

— Онъ очень умный, съ увѣренностью сказала Васюта. — Если-бы вы знали, сколько онъ перечиталъ! Столько мнѣ никогда не перечитать, никогда! повторила она съ отчаяніемъ.

— Придетъ время, и вы все перечитаете, если ужъ вамъ этого непремѣнно такъ хочется.

— Нѣтъ, никогда этого не будетъ, уныло произнесла Васюта.

— Отчего-же не будетъ?

— Оттого, что я терпѣть не могу читать.

Булатовъ разсмѣялся. Васюта даже не улыбнулась.

— Какая вы чудная! Кто вамъ велитъ корпѣть надъ книжкой?

— Я не хочу быть глупой… не хочу, чтобы меня называли глупой! съ сердцемъ проговорила Васюта.

— Кто васъ такъ называетъ?

Васюта не отвѣчала. Ея обыкновенно свѣтлое, полное жизни, дѣтское лицо осунулось и словно постарѣло. Булатовъ повторилъ свой вопросъ, но и на этотъ разъ не послѣдовало отвѣта. Тогда онъ всталъ, опустился передъ нею на колѣни и осторожно разжалъ ей руки.

— Васюта, посмотрите на меня, промолвилъ онъ, наклоняясь къ ней.

Васюта изъ-подлобья взглянула на него и улибнулась.

— Такъ-то лучше, весело произнесъ онъ. — Теперь скажите мнѣ, кто внушилъ вамъ такія мысли? продолжалъ онъ, помѣщаясь на травѣ около нея.

Васюта, съ легкимъ восклицаніемъ, подалась впередъ.

— Что съ вами? спросилъ онъ.

— Лёвка! проговорила она поспѣшно. — Смотрите, это онъ?.. Вѣдь онъ?..

Булатовъ отвѣчалъ утвердительно. Трудно было сомнѣваться. Высокая, нѣсколько сутуловатая фигура Лёвки отчетливо выдѣлялась на темномъ фонѣ фундуковъ. Онъ, медленно, тяжело ступая, переходилъ рѣчку шагахъ въ тридцати отъ нихъ.

— Онъ насъ не видѣлъ, сказала съ безпокойствомъ Васюта. — Я его позову. Лёва! крикнула она звонкимъ голосомъ.

Лёвка продолжалъ идти своей дорогой, не оборачиваясь. Васюта вскочила на ноги и вторично крикнула: «Лева!» Но и на этотъ разъ онъ не обернулся и, перейдя рѣчку, пошелъ въ противоположную отъ нихъ сторону.

— Не можетх быть, чтобы онъ не слышалъ, началъ-было Булатовъ, но Васюта уже скакнула съ берега на ближайшій канень, торчавшій изъ воды, и, перепрыгивая съ камня на камень, мигомъ очутилась на другой сторонѣ, а тамъ, нырнувъ какъ птица въ кусты, кинулась въ погоню за Лёвкой.

VII.

Лёвка шелъ себѣ впередъ, не оглядываясь. Онъ слышалъ ея призывъ, слышалъ ея ускоренные шаги за собой и продолжалъ идти все той-же вѣрной, тяжелой походкой.

— Лёвка! произнесла Васюта запыхавшійся голосовъ, хватая его за полы сюртука.

Онъ остановился, равнодушно посмотрѣлъ на ея раскраснѣвшееся лицо и растрепавшіеся волосы, въ густыхъ прядяхъ которыхъ еще цѣплялись кое-гдѣ листья упавшей по дорогѣ гирлянды, и равнодушно произнесъ:

— А, это ты! Здравствуй.

Онъ снова двинулся впередъ, но Васюта удержала его; она положила руку ему на рукавъ и смотрѣла на него тревожными глазами.

— Ты не слыхалъ, какъ я звала тебя? спросила она.

Лёвка, не отвѣчая, пошевельнулъ локтемъ, чтобы отстранить ее.

— Что я тебѣ сдѣлала? сказала Васюта умоляющимъ голосомъ.

— Ты мнѣ ничего не сдѣлала, промолвилъ онъ сухо и опять попытался освободить свой локоть, на этотъ разъ успѣшно. Васюта отняла руку. Лёвка двинулся впередъ. Когда онъ отошелъ и нѣсколько шаговъ отъ нея, она вернулась и тихо пошла обратно по прежней дорогѣ.

Булатова подъ ивами уже не было. Стрекозы, сверкая прозрачными какъ стекло крылышками, весело порхали надъ водой; деревья, сплетаясь зелеными вершинами, не пропускали палящихъ лучей солнца, и такъ уютно, такъ прохладно было въ этомъ мирномъ тѣнистомъ уголкѣ, что тревоги и грусти, казалось, не могло быть и мѣста. Но сердце Васюты не знало покоя; въ немъ закипала обида и въ глазамъ подступали слезы.

— Ты одна? произнесъ вдругъ Лёвка сзади нея.

Васюта вздрогнула при его неожиданномъ появленіи, но не обернулась. Лёвка присѣлъ на пень.

— Ну, ты довольна? заговорилъ онъ. — Твое желаніе скоро сбудется.

— Какое желаніе? отрывисто спросила Васюта, не глядя на него.

— У тебя, кажется, только одно желаніе — выйти замужъ.

Васюта быстро обернулась къ нему, такъ быстро, что длинная прядь волосъ ударила ей въ лицо.

— Зачѣмъ ты выдумываешь! вскрикнула она, нетерпѣливо откидывая назадъ волосы.

— Какже! Намедни еще говорила, что хочешь выйти замужъ, а тутъ какъ-разъ и женихъ нашелся.

— Я этого не говорила, и никакого жениха у меня нѣтъ, рѣшительно сказала Васюта.

— А Булатовъ? Онъ и ручки жметъ, и на правахъ жениха обнимаетъ.

— Что-жъ такое! Онъ добрый, ласковый…

— Разумѣется! Какъ не похвалить жениха.

— У меня нѣтъ жениха, нѣтъ и не было! съ ожесточеніемъ повторила Васюта.

Лёвка съ угрюмой усмѣшкой глядѣлъ на нее.

— Не было, такъ будетъ. За этимъ добромъ дѣло не станетъ. Чѣмъ ты не невѣста. Выйдешь замужъ… хоть-бы за этого самого Булатова… и пойдетъ у васъ жизнь, какъ по маслу. Растолстѣешь, раздобрѣешь…

— А тебѣ что за дѣло? Выйду, такъ выйду, твоего позволенія не спрошу! гнѣвно перебила его Васюта, вскакивая и становясь передъ нимъ.

— Зачѣмъ спрашивать. Я только порадуюсь.

— Не нужно мнѣ твоей радости, а если… если…

Голосъ Васюты задрожалъ; она проглотила слезы и продолжала, задыхаясь:

— Если ты такой гадкій, злой, если такъ не любишь, такъ ненавидишь меня, насъ всѣхъ, то зачѣмъ ты приходишь къ намъ, зачѣмъ, зачѣмъ?.. Ну, мы никуда не годимся… ну, живемъ какъ устрицы… ну, и оставь насъ, продолжала она, задерживая рыданія.

Лёвка съ смущеніемъ отвернулся отъ нея.

— Нѣтъ, отчего ты сталъ такой? жалобно проговорила она, поднимая на него полные слезъ глаза.

Лёвка, кусая губы, глядѣлъ на воду. Васюта приблизилась къ нему и обвила его шею руками.

— Лёва, прошептала она, — милый Лёва!

Лёвка притянулъ ее къ себѣ, поднялъ ей голову, и крѣпко, почти грубо поцѣловалъ ее въ губы, но тотчасъ-же, словно устыдившись своей слабости, отстранилъ ее отъ себя и поспѣшно ушелъ.

VIII.

Дня три спустя, Лёвка объявилъ отцу Сергію, что намѣренъ вернуться въ Москву.

— Вотъ тебѣ на! съ изумленіемъ вскричалъ отецъ Сергій. — Ты имѣешь право остаться еще цѣлый мѣсяцъ.

— Надо приготовиться. Здѣсь я совсѣмъ разлѣнился, отрывисто промолвилъ Лёвка.

— Это, братъ, все выдумки! Гдѣ я тебѣ сейчасъ денегъ достану на дорогу?

— Нельзя-ли какъ-нибудь? Можетъ у Голубиныхъ… Получите за фрукты, отдадите.

— У нихъ! Эхъ, Лёвъ, какой ты неразумный, какъ я погляжу! Когда-же у Голубиныхъ была какая ни-на-есть завалящаяся копѣйка.

Лёвка на это ничего не возразилъ.

— Ахметку можно взять? спросилъ онъ, пожолчавъ.

— Ни, ни; и не думай! живо заговорилъ отецъ Сергій. — Ты намедни совсѣмъ загналъ его…

— Такъ я Ваську возьму.

— Пожалуй, Ваську бери, согласился отецъ Сергій. Онъ вообще не любилъ отказывать.

Васька былъ старый мулъ, исполнявшій всѣ тяжелыя домашнія работы, тогда-какъ Ахжетка служилъ отцу Сергію только для короткихъ поѣздовъ.

Запряженный въ телѣгу, Васька, съ присущею ему медленностью, повезъ Лёвку къ Булатову.

Просторныя сѣни раздѣляли небольшой домикъ Булатова на двѣ половины; на одной поселился хозяинъ, а на другой жилъ приказчикъ съ женой и дѣтьми.

Маленькая дѣвочка, въ разодранной на плечахъ рубашонкѣ, укачивала на порогѣ спеленатаго въ головной платокъ котенка. На вопросъ: дома-ли баринъ? она пальцемъ указала въ сѣни. Лёвка недоумѣвалъ: въ которую дверь войти. Дѣвочка занялась котенкомъ, выразившимъ желаніе освободиться отъ навязанныхъ ему пеленокъ, и не отвѣчала на вторичный вопросъ: гдѣ Юрій Николаевичъ? Но самъ Юрій Николаевичъ, въ одномъ бѣльѣ — такъ-какъ было еще очень жарко — осторожно пріотворилъ свою дверь.

— А, Левъ Сергѣичъ! Какими судьбами? Милости просимъ, промолвилъ онъ и ввелъ гостя въ большую прохладную комнату съ закрытыми ставнями.

Длинные турецкіе диваны тянулись вдоль стѣнъ комнаты. Одинъ изъ нихъ служилъ постелью хозяину. У окна стоялъ мольбертъ съ начатой картиной, на полу, на стульяхъ валялись краски, кисти въ перемѣшку съ галстуками, сорочками и сапогами. Воздухъ былъ пропитанъ запахомъ масляныхъ красокъ и табачнымъ дымомъ.

— Садитесь, предложилъ Булатовъ, самъ усаживаясь на свою постель. — Вы сейчасъ попривыкнете къ темнотѣ. Хотите курить?

Лёвка закурилъ предложенную папиросу. Хозяинъ тоже закурилъ.

— Я къ вамъ по дѣлу, началъ Лёвка.

— Чѣмъ могу служить?

— Не можете-ли вы дать мнѣ немного денегъ взаймы? рѣзко произнесъ онъ.

Полумракъ скрылъ горячую краску, разлившуюся по лицу его до самыхъ корней волосъ. Булатовъ пошевельнулся на постели.

— Сколько вамъ надо? спросилъ онъ нерѣшительно.

— Рублей тридцать.

Булатовъ пріотворилъ ставень, нашелъ среди хаоса жилетъ, а въ немъ бумажникъ. Бумажникъ былъ набитъ не туго, однако три красненькихъ въ немъ нашлись. Онъ вынулъ ихъ и передалъ Лёвкѣ.

— Отецъ дастъ росписку, проговорилъ Лёвка, не поднимая на него глазъ и комкая бумажки въ рукѣ.

Булатовъ заперъ ставень и сѣлъ на прежнее мѣсто.

— Это совершенно лишнее, замѣтилъ онъ небрежно. — Когда-нибудь сочтемся.

— Онъ черезъ мѣсяцъ непремѣнно вернетъ.

— Стоитъ-ли объ этомъ толковать! Не хотите-ли чего-нибудь выпить: кофе или холодной воды съ розовымъ вареньемъ?

Лёвка отказался.

— Снимите сюртукъ, жарко, сказалъ Булатовъ.

— Нѣтъ, ничего; мнѣ не жарко, возразилъ Лёвка, и дѣйствительно, его скорѣй знобило.

— А вамъ, я думаю, пріятно было вырваться сюда на волю. Вы на которомъ курсѣ?

— На второмъ.

— Много работы?

— Порядочно.

Они помолчали.

— Я ѣду послѣ-завтра въ Москву, объявилъ вдругъ Лёвка.

Булатовъ приподнялся на постели.

— Въ сакомъ дѣлѣ? Какъ вы скоро собрались!

Лёвка промолчалъ.

— Съ Голубиными вы вѣрно уже простились? неувѣренно спросилъ Булатовъ.

— Нѣтъ еще.

Булатовъ помялся.

— Рано-же вы уѣзжаете, заговорилъ онъ снова. — Въ Алсу безъ васъ будутъ скучать. Васъ тамъ любятъ.

Со стороны гостя и на это не послѣдовало никакого возраженія.

— Если я не ошибаюсь, вы еще съ дѣтства знакомы съ Вассой Филипповной?

— Да, мы росли вмѣстѣ. Между нами всего три года разницы.

Считая вѣроятно, что этими словами онъ въ должной мѣрѣ закруглилъ свое посѣщеніе, Лёвка всталъ и протянулъ на прощанье руку хозяину.

— Вы уже ѣдете? Добрый путь, промолвилъ Булатовъ, радушно пожиная ему руку и провожая его на крыльцо.

IX.

Васька самымъ медленныхъ своимъ шагомъ плелся знакомой дорогой. Порой онъ косился назадъ, какъ-бы удивляясь, что его никто не понукаетъ, но, убѣдившись въ отсутствіи поощреній, заблагоразсудилъ пощипать травку. Недолго думая, онъ свернулъ съ дороги. Толчокъ въѣхавшей на косогоръ телѣги вывелъ Лёвку изъ задумчивости. Онъ потянулъ возжи и не особенно ласково погладилъ кнутомъ спину Васьки. Васька съ негодованіемъ встряхнулъ длинными ушами, но шагу не прибавилъ. Такъ они мирно тащились себѣ по дорогѣ. Лёвка разрѣшалъ мысленно вопросъ: вернуться-ли ему теперь домой, или нѣтъ, и все еще не рѣшилъ его, когда, поднявъ случайно голову, увидалъ впереди себя человѣка въ длиннополомъ сюртукѣ съ узелкомъ подъ мышкой. То былъ дьячокъ. Васька опять почувствовалъ непріятное прикосновеніе кнута къ жирнымъ бокамъ и, подъ впечатлѣніемъ неожиданности, затрусилъ безтолковой рысцой. Услыхавъ стукъ колесъ, дьячокъ остановился.

— Садитесь, Кузьмичъ, я васъ подвезу, сказалъ Лёвка.

— Вотъ за это спасибо, Левъ Сергѣичъ. Я ужъ не чаялъ какъ домой добраться, заговорилъ Кузьмичъ, взбираясь на телѣгу. — Совсѣмъ, кажется, того, низко, а печетъ, прибавилъ онъ, указывая пальцемъ на солнце.

— Откуда? спросилъ разсѣянно Левка.

— На хуторъ, къ кумѣ ходилъ. Ссудилъ ей деньжонокъ еще прошлою весной. На образъ клялась, какъ брала, что къ Рождеству вернетъ. А вотъ, теперь ужь второе Рождество на носу, а все — сегодня да завтра, сегодня да завтра.

Кузьмичъ съ сердцемъ засморкался въ бумажный клѣтчатый платокъ и, свернувъ его комочкомъ, обтеръ потъ, обильно струившійся съ морщинистаго коричневаго, какъ пряникъ, лица.

Замѣчаніе Кузьмича напомнило Лёвкѣ деньги, взятыя у Булатова. Онъ ощупалъ ихъ въ карманѣ и насупилъ брови. Васька свернулъ-было направо, но Лёвка вдругъ остановилъ его, переложилъ возжи въ руки Кузьмича, а самъ выскочилъ изъ телѣги.

— Поѣзжайте домой, сказалъ онъ. — Я пойду въ Алсу.

— Я васъ подвезу… началъ-было Кузьмичъ.

— Не стоитъ; тутъ не далеко.

— Версты полторы слишкомъ…

Но Лёвка уже шелъ полемъ, не слушая Кузьмича.

— Вольному воля, пробормоталъ Кузьмичъ, очень довольный, что ему не пришлось идти пѣшкомъ.

Васька тоже былъ доволенъ перемѣвой правленія. Кузьмичъ только почмокивалъ въ знакъ поощренія, но кнута въ дѣло не пускалъ, можетъ оттого, что, проживъ съ Васькой десять лѣтъ, онъ къ его нраву примѣнялся.

X.

— Останься ночевать, предложила Людмила Павловна Лёвкѣ.

Лёвка, подумавъ немного, согласился. Онъ весь вечеръ просидѣлъ на крыльцѣ въ обществѣ Филиппа Антоновича. Васюту онъ тщательно избѣгалъ и о своемъ отъѣздѣ никому не сообщилъ.

— Приходи на Бобкину могилу, шепнулъ онъ Васютѣ, послѣ ужина.

Могилка эта была вырыта имя обоимидля любимой собаки Васюты, Боба, погибшаго въ борьбѣ съ волками. Они собственноручно, при помощи кучера, положили обглоданные остатки бѣднаго Боба въ яму, закопали его, обложили дерномъ и, поверхъ всего, съ немалымъ трудомъ навалили каменную плиту, на которой нацарапали имя Боба, день его рожденія и кончины. Могилка эта заросла, камень глубоко врѣзался въ землю и время стерло нацарапанныя на немъ буквы, но самъ пригорокъ сохранилъ названіе Бобкиной могилки.

Когда въ домѣ все стихло, Лёвка вышелъ Изъ дому и направился въ пригорку. Васюта уже ждала его. Она сидѣла на плиткѣ Бобиной могилки и молча подвинулась, чтобы дать ему мѣсто около себя. Ночь была теплая, свѣтлая; мѣсяцъ высоко стоялъ на чистомъ, ясномъ небѣ. Синевато-бѣлая степь лежала передъ ними величавая, спокойная. Вдали, въ лощинкѣ, виднѣлись, затѣненныя деревьями, неясныя очертанія татарскихъ хатокъ. Лунные лучи, скользя по нимъ, захватывали то край черепичной крыши, то загорались лазоревымъ свѣтомъ въ темныхъ маленькихъ оконцахъ, то играли на полумѣсяцѣ минарета. Деревня спала; однѣ собаки бодрствовали, но и тѣ по временамъ умолкали, и тогда одно стрекотанье кузнечика наполняло ночной, увлаженный свѣжими степными испареніями воздухъ.

— Я ѣду завтра, промолвилъ Лёвка.

— Куда?.. Зачѣмъ? вскрикнула Ваеюта, озадаченная такимъ вступленіемъ.

— Въ Москву.

Ваеюта съ испуганнымъ недоумѣніемъ глядѣла на него.

— Я виноватъ передъ тобой, заговорилъ онъ, избѣгая смотрѣть на нее. — На дняхъ въ саду я поступилъ какъ пошлякъ, да… какъ пошлякъ! подтвердилъ онъ, не безъ удовольствія казня себя. — Тутъ воздухъ какой-то растлѣвающій. Волей-неволей втягиваешься.

Васюта отодвинулась отъ него.

— Чего добраго, пожалуй, превратишься въ такой-же паточный леденецъ, какъ… какъ…

Онъ хотѣлъ сказать «какъ Булатовъ», но воспоминаніе о занятыхъ деньгахъ заставило его проглотить имя, вертѣвшееся у него на языкѣ. Васюта ничего не понимала. Она чувствовала только, что онъ злится, какъ она выражалась, и въ ея сердцѣ, настроенномъ за минуту передъ тѣмъ такъ мягко и дружелюбно, шевельнулась досада. Лёвка дѣйствительно злился, но только на себя. Онъ совсѣмъ не такъ продолжалъ задуманный разговоръ, какъ предполагалъ, перешелъ на личность, и вышло совсѣмъ не то, что надо.

— Вотъ тоже… что я сказалъ о женихахъ, это тоже… тоже чепуха! произнесъ онъ. — Ты не сердись.

Онъ искоса взглянулъ на нее и протянулъ руку. Васюта неохотно положила въ нее свою.

— Не поминай меня лихомъ, сказалъ онъ. — Кто знаетъ, можетъ больше и не увидимся.

Васюта встрепенулась; минутная досада разлетѣлась какъ дымъ.

— Отчего? Развѣ ты больше къ намъ не пріѣдешь? спросила она.

— Мало-ли что можетъ съ кѣмъ случиться.

Васюта нерѣшительно положила ему руку на плечо. Онъ не отстранилъ ее. Ободренная, она придвинулась къ нему.

— Я бы, пожалуй, тебѣ сказалъ, продолжалъ онъ, — только…

— Что только? заговорила поспѣшно Васюта. — Ты это напрасно, Лёва. Мнѣ все можно сказать. Я не разболтаю.

— Разболтать ты не разболтаешь, но ты еще молода.

— Только на три года моложе тебя.

— Не годами молода, а разсудкомъ.

Строптивое возраженіе готово уже было сорваться съ языка Васюты, но она задержала его и кротко произнесла:

— Говори, Лёва.

— Не знаю, какъ тебѣ это объяснить… Приходило-ли тебѣ въ голову, что нашъ народъ — несчастный, т. е. мужикъ, простой мужикъ — несчастный, что онъ голодаетъ, бѣдствуетъ?..

— Въ Алсу такихъ нѣтъ, возразила не безъ робости Васюта.

— То татары; татары не нуждаются. Нѣтъ, а нашъ русскій мужикъ?

Васюта отрицательно покачала головой.

— То-то и есть. Развѣ я не правъ, говоря, что ты мало думаешь, мало всматриваешься въ жизнь. Знаешь-ли, какъ зовутъ такихъ людей? Трутнями. Я былъ такой-же, какъ вы всѣ тутъ, пока мнѣ не открыли глаза. Еще два года тому назадъ я былъ такой-же… И ты могла-бы измѣнить свою жизнь, если-бы захотѣла.

— Я хочу, Лёва, умоляющимъ голосомъ произнесла Васюта.

Лёвка ласково взглянулъ на нее и взялъ ее за руку.

— Ты вправду хочешь? Во вѣдь для этого тебѣ надо себя совершенно передѣлать. Учиться, читать, и читать не однѣ только побасёнки.

— Читать Прудона, безнадежно промолвила Васюта.

— Не одного Прудона… Видишь-ли, Васюта, я иного о тебѣ думалъ эти дни, очень много. Ты мыслишь еще по-ребячески: жизнь твоя пустая, но у тебя сердца много, и есть у тебя огонекъ, а съ этими задатками ты можешь выйти на другую дорогу. Я помогу тебѣ, и не только я, но другіе, тѣ, съ которыми я-бы хотѣлъ тебя сблизить.

Лёвка остановился.

— Слыхала-ли ты, продолжалъ онъ, понижая голосъ и съ напряженіемъ вглядываясь въ синевато-мглистую даль, — слыхала-ли ты о тѣхъ, которые всю жизнь свою посвятили на служеніе народу?.. Да, ты слыхала… При мнѣ на дняхъ у васъ говорили о нихъ, и называли съумашедшими. Они не подозрѣвали, что на однимъ столомъ съ ними сидитъ одинъ изъ такихъ съумашедшихъ.

— Лёва, ты?! со страхомъ прошептала Васюта.

— Да, я. Тебѣ я скажу… Ты должна это знать, и ты должна знать, что я это съумашествіе не промѣняю на ихъ тупое самодовольство. Нѣтъ, не промѣняю. И ты это поймешь, когда… когда соединишься съ нами.

Васюта, блѣдная, холодная, съ жаднымъ нетерпѣніемъ ловила каждое слово. Его голосъ, пониженный до полушопота, производилъ на нее неотразимое дѣйствіе и заставлялъ всю кровь ея приливать въ сердцу.

Волненіе не дало ему продолжать. Рука его до боли сжимала похолодѣвшую руку Васюты, но Васюта не чувствовала боли. Она не вполнѣ понимала смыслъ его тревожныхъ, несвязныхъ словъ, но въ его сдавленномъ дрожащемъ голосѣ, въ его блѣдномъ взволнованномъ лицѣ было что-то такое, что проникало ее и страхомъ, и благоговѣніемъ, и какимъ-то сладостно-тревожнымъ предчувствіемъ намѣченной имъ многострадальной жизни.

Лёвка хотѣлъ продолжать, но голосъ не повиновался ему. Онъ притянулъ ее въ себѣ и обнялъ ее. Никогда еще въ душѣ его не было столько мягкости и нѣжности въ ней, какъ въ эту минуту. Васюта поняла это безъ словъ и, довѣрчиво прижавшись къ нему, положила голову ему на плечо.

Степь по-прежнему въ ненарушимомъ покоѣ разстилалась передъ ними, и луна озаряла ихъ ровнымъ, тихимъ сіяніемъ. Было нѣчто торжественное въ этой теплой, ясной южной ночи, и въ нихъ самихъ что-то росло, поднималось, расширялось, что-то такое, что не выливалось въ словахъ, но заставляло слезы подступать въ горлу и наполняло ихъ обоихъ еще неиспытаннымъ доселѣ счастьемъ

— Теперь я не въ состояніи входить въ подробности, промолвилъ Лёвка, когда они возвращались домой. — Я буду писать тебѣ.

Трепетно-радостное настроеніе не покинуло Васюту и тогда, когда она осталась одна въ своей комнатѣ. Слабый свѣтъ занимающагося дня проникалъ сквозь открытое окно и свѣжій утренній вѣтерокъ колыхалъ бѣлую занавѣску. Васюта, отдернувъ ее, сѣла на подоконникъ. Звѣзды померкли; небо подернулось блѣдно-розоватыми полосами. Садъ просыпался. Чирикая, выпархивали ласточки изъ своихъ гнѣздъ; ящерицы зашелестѣли въ травѣ; вьющіяся чайныя розы протягивали въ окно блѣдныя, благоуханныя головки, орошенныя крупной росой. Васюта потянула одну изъ нихъ въ себѣ и, не срывая, прижала къ горячимъ губамъ и глазамъ. Прохлада цвѣтка освѣжила ее. Невольный вздохъ, вздохъ облегченія, вырвался изъ ея стѣсненной груди; она выпрямилась и съ счастливой улыбкой на юномъ, поблѣднѣвшемъ отъ волненія лицѣ простерла руки впередъ, точно ей хотѣлось обнять все окружающее.

XI.

Приближеніе зимнихъ мѣсяцевъ и неизбѣжно связанной съ ними непогоды словно изгнало изъ дома Голубиныхъ столь присущіе ему миръ и согласіе. Все, повидимому, шло какъ и прежде. Людмила Павловна хозяйничала, Филиппъ Антоновичъ почитывалъ свои книжки и бесѣдовалъ о прочитанномъ съ отцемъ Сергіемъ; все, казалось, шло по старому, тѣмъ не менѣе посторонняя нотка ворвалась въ свѣтлую гармонію семейнаго счастья, и нотка эта все усиливалась и звучала все рѣзче и рѣзче. Васюта съ каждымъ днемъ становилась тише, спокойнѣе, съ каждымъ днемъ она все больше уединялась; рѣже и рѣже находили на нее минуты веселья, когда, вдругъ вырвавшись изъ какихъ-то наложенныхъ ею на себя оковъ, она поднимала весь домъ вверхъ дномъ и рѣзвилась, какъ выпущенный на волю жеребенокъ. Послѣ каждой подобной вспышки немедленно наступала реакція. Еще другіе продолжаютъ начатую ею возню, а она уже относится въ ней безучастно. Вмѣсто смѣха, на лицѣ появляется озабоченное выраженіе и она спѣшить уйти отъ другихъ. Уединеніе стало для нея такою-же потребностью, какъ въ прежнее, еще недавнее время — общество.

— Васюта наша начинаетъ къ чтенію пристращаться, съ довольнымъ видомъ сообщилъ разъ Филиппъ Антоновичъ отцу Сергію.

— Доброе дѣло, замѣтилъ сочувственно отецъ Сергій.

— Богъ знаетъ, доброе-ли это дѣло, вмѣшалась въ разговоръ Людмила Павловна, — не всегда отъ книжекъ толкъ бываетъ.

— Что ты, Милочка, какъ можно, чтобы отъ книжекъ толку не было, съ мягкимъ укоромъ возразилъ Филиппъ Антоновичъ.

Людмила Павловна не нашла нужнымъ продолжать разговоръ на эту тему. Она раньше другихъ увидала перемѣну въ дочкѣ, и развивающееся пристрастіе Васюты въ книжкамъ въ значительной степени ее безпокоило. Это безпокойство еще усилилось, когда Васюта заявила желаніе уѣхать изъ Алсу въ Москву, доканчивать свое образованіе. Сначала Людмила Павловна отвѣтила смѣхомъ на это довольно нерѣшительно высказанное желаніе, но когда Васюта повторила его, и повторяла не безъ упорства, она разсердилась.

— Это все Лёвкины выдумки! вскрикнула она съ негодованіемъ. — Сдѣлай одолженіе, выкинь дурь изъ головы. Я еще, слава Богу, съума не сошла, чтобы потакать всякимъ глупостямъ.

Васюта не унималась, и стояла на своемъ тѣмъ болѣе твердо, что въ отцѣ она нашла вѣрнаго и даже горячаго союзника. Впервые, послѣ семнадцатилѣтней совмѣстной жизни, онъ не раздѣлялъ мнѣнія Людмилы Павловны, и хотя, возражая ей, онъ избѣгалъ рѣзкостей, но въ бесѣдахъ съ отцемъ Сергіемъ или Булатовымъ онъ рѣшительно возставалъ противъ отсталыхъ, какъ онъ говорилъ, понятій жены. Со дня объясненія Васюты съ матерью и зазвучала та посторонняя нотка, которая нарушила прежнюю семейную безмятежность.

Въ послѣднихъ числахъ ноября Булатовъ тоже, наконецъ, собрался уѣхать. Незадолго передъ отъѣздомъ, онъ завернулъ какъ-то днемъ передъ обѣдомъ въ Голубиномъ. Филиппъ Антоновичъ, заключенной въ кабинетѣ ненастною погодой, въ халатѣ и съ погасшею трубкой въ рукѣ дремалъ надъ «Русскимъ Архивомъ»; Васюта заперлась въ своей комнатѣ, Лиза и Рая исчезли, несмотря на дождь, изъ дома, и Булатову оставалось или скучать одному въ пустой столовой, или отправиться разыскивать Людмилу Павловну. Направляясь по корридору въ кухню, онъ заглянулъ мимоходомъ въ полурастворенную дверь свѣтлой, просторной кладовой, гдѣ хранились равные домашніе припасы — варенья и фрукты. Въ углу, на пустой опрокинутой кадкѣ сидѣла Людмила Павловна безъ всякаго дѣла и погруженная въ такую глубокую задумчивость, что она не слыхала его шаговъ. Только когда онъ окликнулъ ее, она подняла на него глаза, и ихъ враждебный, злой взглядъ заставилъ его опустить руку, протянутую было имъ для обычнаго дружескаго пожатія.

— Что случилось? спросилъ онъ, болѣе встревоженный, чѣмъ обиженный ея непривѣтливой встрѣчей.

— Ничего не случилось, возразила она сухо, и тотчасъ-же прибавила: — вы уже видѣли ученаго дурня?

Въ послѣднее время она часто, не стѣсняясь присутствіемъ постороннихъ, называла такъ мужа, и въ глаза, и за глаза.

— Филиппъ Антоновичъ, кажется, спитъ, сдержанно отвѣтилъ Булатовъ.

— Ничего ему лучшаго не выдумать, проворчала она сквозь зубы.

Булатовъ, всегда пасуя передъ женской раздражительностью, занялся разсматриваніемъ крупной, желтѣющей на полкахъ, айвы.

— И Васюту не видѣли? спросила она черезъ минуту.

— Нѣтъ, не видалъ.

— Такъ вы не знаете, что она ѣдетъ? Отецъ везетъ ее самъ въ Москву. Радъ дурень, что дочка пошла въ него и увеличить число никому не нужныхъ людей.

Людмила Павловна отвела злобные глаза отъ непритворно изумленнаго лица Булатова.

— Видите, уломали-таки меня, продолжала она, стараясь говорить сухо, но голосъ ея дрогнулъ. — Не уступи я, она-бы ушла тайкомъ, и онъ помогъ-бы ей. Вѣдь онъ изъ-за своихъ дурацкихъ книжекъ дальше носа своего не видитъ. Ужь лучше добровольно!

Она махнула рукой и отвернулась. Булатовъ въ смущеніи стоялъ около нея.

— Вы-то, вы-то что думали! проговорила она съ усиленною рѣзкостью, внезапно поворачиваясь къ нему.

— Я васъ не понимаю, Людмила Павловна.

— Чего не понимаете! Точно я не знаю, что Васюта вамъ нравится.

Булатовъ окончательно растерялся.

— Я васъ положительно не понимаю, пробормоталъ онъ.

— Не понимаете, такъ я вамъ объясню. Не будь вы такая мямля, Васюта не забрала-бы себѣ въ голову такого вздора.

— Вы ошибаетесь, тихо промолвилъ Булатовъ, чуя подъ этой внѣшней грубостью иное глубокое, жгучее чувство, заставлявшее звучать ея голосъ, какъ надтреснутое стекло, — между мной и вашей дочерью ничего не могло произойти.

— Потому-что вы не умѣли хотѣть.

— Нѣтъ; потому-что съ самаго начала нашего знакомства стояло между нами, и теперь стоитъ, третье лицо.

— Глупости.

Булатовъ молчалъ.

— Не воображаете-ли вы, что она влюблена въ этого бѣлобрысаго мальчишку?

— Есть-ли между ними любовь — не знаю. Только она ни въ кого такъ не вѣритъ, и ни вы, ни я, ни кто-бы то ни было, не имѣетъ на нее такого вліянія.

Людмила Павловна, въ свою очередь, ничего не возражала. Частый, крупный дождь однообразно стучалъ по желѣзному подоконнику; въ кладовой было и душно, и тускло. Запахъ зрѣющихъ плодовъ, варенья и разныхъ пряностей усиливалъ духоту. Булатовъ отошелъ отъ полки, къ которой прислонялся, и, лавируя между кадочками, ящиками и боченками, прошелся съ одного конца кладовой на другой.

— Лучше мнѣ было-бы ее живую въ гробъ положить, прошептала Людмила Павловна.

— Не узнаю я васъ, Людмила Павловна, замѣтилъ Булатовъ, стараясь говорить безпечно. — Вы, такая всегда бодрая, стойкая, и вдругъ, ни съ того, ни съ сего, впадаете въ уныніе. Что ужаснаго въ желаніи молодой дѣвушки учиться? Это, напротивъ, даже очень похвально.

— Да, во сто разъ лучше было-бы видѣть ее въ гробу, повторила она, не слушая его. — Кто изъ нихъ вернулся счастливымъ, довольнымъ, неисковерканнымъ въ свою семью? Мало-ли ихъ погибло такъ… ни за грошъ!.. И какъ подумаю, что она, моя маленькая, беззаботная дѣвочка, добровольно кидается въ этотъ омутъ…

Людмила Павловна прикрыла глаза рукой; губы ея начали вздрагивать, и слезы, одна за другой, покатились по щекамъ. Въ это время дверь заскрипѣла, и Васюта, радостная, сіяющая, вбѣжала въ кладовую.

— А я васъ вездѣ ищу! вскрикнула она, обращаясь въ Булатову. — Мнѣ сказали, что вы пріѣхали. Знаете-ли новость? Мама согласна… Я ѣду.

Она взглянула на мать и замолкла.

— Мама, что-же это такое? съ испугомъ промолвила она.

Людмила Павловна повернула голову къ стѣнѣ. Васюта кинулась къ ней и, опустившись передъ ней на колѣни, пыталась отвести руку, которою мать закрывала глаза.

— Мама, голубушка, что-же это? Вѣдь такъ нельзя, твердила она, осыпая ея руки и лицо поцѣлуями.

Людмила Павловна, припавъ губами въ ея головѣ, тихо плакала. Булатовъ вышелъ, не слышно притворивъ за собой дверь.

XII.

Наканунѣ Новаго Года, въ Маріинскомъ театрѣ шелъ сборный спектакль, состоящій изъ отдѣльныхъ актовъ «Руслана» и «Жизни за Царя». Пѣла любимая пѣвица. Театръ былъ полонъ. По окончаніи спектакля, Булатовъ, выходя изъ театра, остановился въ сѣняхъ. Онъ пропускалъ впередъ тѣснившуюся въ дверяхъ толпу и, прижатый въ стѣнѣ, разсѣянно оглядывалъ волнующуюся вокругъ него публику. Среди гула шаговъ, говора и смѣха, до него донесся знакомый женскій голосъ; онъ обернулся. Въ двухъ шагахъ отъ него, спиной къ нему, стояла среди небольшой оживленной группы молодая женщина въ коротенькой шубкѣ, отороченной сѣрой мерлушкой и въ такой-же шапочкѣ; двѣ толстая черная коси спускались на шубку. Живо размахивая маленькой рукой, она горячо о чемъ-то спорила. Булатовъ подался немного впередъ, желая заглянуть ей въ лицо, но въ это время она сама, сторонясь отъ толпы, обернулась къ нему. Съ минуту они нерѣшительно глядѣли другъ на друга; наконецъ, Булатовъ съ радостной улыбкой протѣснился къ ней и схватилъ протянутую ему руку.

— Васюта!.. Васса Филипповна, вы здѣсь!.. Вотъ не ожидалъ!

Васюта, смѣясь, смотрѣла ему въ глаза.

— А вы не сразу узнали меня, замѣтила она.

— По голосу узналъ, но вы такъ измѣнились, такъ выросли.. Я васъ оставилъ почти ребенкомъ, а теперь… Правда, какъ не измѣниться въ три года! Но какъ я радъ!… Я былъ раза два въ Москвѣ, но все проѣздомъ. Я не зналъ вашего адреса… Въ послѣдній разъ, именно въ прошломъ году, я искалъ васъ, и не нашелъ…

— Гдѣ вы встрѣчаете новый годъ? перебила она его, и, не дожидаясь отвѣта, съ прежней дѣтской порывистостью вскрикнула: — Поѣдемъ къ намъ! Маша, обратилась она въ одной изъ своихъ спутницъ, высокой полной блондинкѣ, — это Булатовъ, мой старый знакомый. Я его зову къ тебѣ. Марья Петровна Жадова.

Жадова холодно пожала руку Булатову.

— Я навѣщу васъ завтра, Васса Филипповна, началъ-было Булатовъ, но Васюта, схвативъ его подъ-руку, потащила въ двери.

На улицѣ Жадова отвела ее въ сторону.

— Къ чему ты его пригласила, прошептала она, — у насъ только свои будутъ.

— Что за бѣда, возразила Васюта, — онъ хорошій!

— Другимъ это не понравится. Онъ навѣрное будетъ недоволенъ.

— Пускай. Впрочемъ, они знакомы еще съ Крыма. Наконецъ, мнѣ просто хочется. Какая ты, право, Маша! Неужто мнѣ хоть разъ нельзя доставить себѣ удовольствіе.

— Какъ знаешь. Съ этими словами Жадова прошла впередъ вслѣдъ за другими. — Не опоздайте! крикнула она, опережая Васюту и Булатова.

Булатовъ хотѣлъ-было снова отказаться отъ приглашенія, но Васюта, прыгнувъ въ извощичьи санки, настояла, чтобы онъ съ ней ѣхалъ.

— Къ Аларчину мосту, отвѣтила она извозчику на его вопросъ — куда ѣхать. — А вы съ тѣхъ поръ не были въ Алсу? живо заговорила она. — Представьте себѣ, и я уже два года не видала своихъ! Прошлую зиму я почти всю провела въ Петербургѣ; теперь я пріѣхала только на время, на праздники. Мнѣ такъ тутъ нравится, что, пожалуй, я совсѣмъ останусь здѣсь. Москва мнѣ надоѣла. Вы любите «Руслана?» Я ужасно люблю. Какъ она пѣла, не правда-ли? Намъ вчера чуть не съ боя достали билета. Поручили одному знакомому, и онъ съ пяти часовъ утра ждалъ у кассы.

Такъ она непрерывно лихорадочно болтала до самаго дома.

— Жадовы очень хорошіе люди, промолвила она, взбѣгая на четвертый этажъ лѣстницы. — Онъ докторъ; а она тоже слушаетъ медицинскіе курсы. Я пока у нихъ живу.

Они вошли въ небольшую переднюю, заваленную шубами и платками.

— Тутъ цѣлый раутъ, не безъ тревоги замѣтилъ Булатовъ.

— Все свои, возразила Ваеюта, скидывая шубку и шапочку и оправляя черный галстучекъ, обвязанный вокругъ стоячаго полотнянаго воротничка. Синее суконное платье ловко обхватывала ея худощавый станъ.

Булатовъ впервые видѣлъ ее одѣтой по модѣ. Онъ не узнавалъ въ ней той дѣвочки, которая всегда рисовалась въ его воображенія съ коралловымъ ожерельемъ на смуглой шеѣ и въ шелковой татарской рубашкѣ, опоясанной кавказскимъ поясомъ. Лицо утратило дѣтскую округлость; щеки впали и поблѣднѣли; взглядъ былъ непокойный, нервный.

— Какъ вы на меня смотрите! проговорила она съ короткимъ смѣхомъ. — Я готова, войдемъ.

При ихъ появленіи, въ ярко освѣщенной просторной комнатѣ, гдѣ собралось около тридцати человѣкъ гостей, гулъ голосовъ замолкъ. Маленькій щедушный господинъ, въ форменномъ сюртукѣ военнаго доктора, подошелъ въ Булатову и, протянувъ ему руку, лаконически произнесъ: Жадовъ. Булатовъ назвалъ себя. Марья Петровна уже хлопотала въ сосѣдней комнатѣ за большимъ атомомъ, уставленнымъ бутылками и закусками.

— Господа, черезъ пять минутъ старый годъ канетъ въ вѣчность, промолвилъ кто то изъ гостей.

— Маша, дай я тебѣ помогу, сказала Васюта, подбѣгая къ Жадовой.

Она взяла бутылку съ цимлянскимъ и начала разливать его по стаканамъ.

— Ну-съ, господа, подходите, обратилась Жадова къ гостямъ.

Всѣ затѣснились у стола.

— Юрій Николаичъ, я васъ не забыла, промолвила Васюта, и протянула Булатову стаканъ съ цимлянскимъ черезъ плечо длинноволосаго, бородатаго молодого человѣка. Тотъ съ неудовольствіемъ взглянулъ на Булатова и посторонился.

Булатовъ чувствовалъ себя неловко въ этомъ чуждомъ ему обществѣ, состоящемъ большею частью изъ учащейся молодежи, которую онъ, очевидно, стѣснялъ своимъ нежданнымъ, негаданнымъ появленіемъ.

Пробило двѣнадцать часовъ. Всѣ, чокаясь, задвигались вокругъ стола. Стаканы зазвенѣли.

— Господа, я прошу слова! крикнула Васюта, поднимая свой стаканъ надъ головой.

— Слушайте! Слушайте! раздалось со всѣхъ концовъ стола.

Васюта подождала когда всѣ затихли.

— Прошлый годъ ничего хорошаго намъ не принесъ, начала она звенящимъ отъ волненія голосомъ: — добромъ помянуть его мы не можемъ!

— Конечно, не можемъ! Нѣтъ, не можемъ! послышалось съ разныхъ сторонъ.

— Пожелаемъ, чтобы этотъ годъ принесъ намъ больше…

Васюта запнулась и опустила стаканъ на столъ.

— Продолжайте! Что-же вы? Такъ нельзя, заговорило нѣсколько человѣкъ.

Васюта, вся вспыхнувъ, взглянула на дверь. Булатовъ поймалъ ея взглядъ и обернулся назадъ. Въ дверяхъ, позади всѣхъ, стоялъ Лёвка. Онъ мало измѣнился въ эти три года; только подбородокъ обросъ жиденькой бѣлокурой бородкой, которую онъ недленно перебиралъ длинными худыми пальцами. Когда Булатовъ обернулся къ нему, онъ, не выразивъ на лицѣ своемъ ни изумленія, ни недоумѣнія, точно находилъ его присутствіе у Жадовыхъ вполнѣ естественнымъ, издали ему поклонился.

— Начали, такъ продолжайте, приставали, между тѣмъ, къ Васютѣ.

Она снова подняла стаканъ.

— Пожелаемъ, начала она нетвердымъ голосомъ, — чтобы этотъ годъ внесъ больше взаимной терпимости въ нашъ кружокъ…

Неодобрительный шопотъ пронесся вокругъ стола.

— Это смахиваетъ на прописную мораль, замѣтилъ кто-то.

Многіе засмѣялись.

— Слушайте! Слушайте! закричали другіе.

Васюта кинула неувѣренный взглядъ на дверь и крѣпче сжала стаканъ.

— Кто боится прописной морали? Я ее не боюсь! задорно крикнула она, откидывая голову назадъ. Я пью за свободу товарищескихъ отношеній; пью за то, чтобы никому не мѣшали жить какъ ему хочется!

Одобрительные возгласы съ одной стороны, неодобрительные — съ другой слились въ одинъ невнятный гулъ. Небольшая столовая точно превратилась въ огромный пчелиный улей.

— Я прошу слова!.. Нѣтъ я!.. Нѣтъ я!.. закричало нѣсколько голосовъ.

Маленькій Жадовъ вскарабкался на стулъ и поднялъ обѣ руки надъ головой.

— Господа! прокричалъ онъ слабымъ голоскомъ. — Соловья баснями не кормятъ. Предлагаю тосты отложить до конца ужина.

Громкія рукоплесканья заглушили всѣ возраженія.

— Это я для васъ, сказала Васюта Булатову, положивъ на тарелку кусокъ холоднаго жаркого. — Мы съ вами поужинаемъ въ гостинной за отдѣльнымъ столомъ. Погодите, я что-нибудь и для себя захвачу.

Она передала ему тарелку и вернулась къ столу.

— Ты давно пріѣхалъ? спросила она всколзь, на ходу, Лёвку.

— Какъ-разъ во время, чтобы вкусить твою поучительную рѣчь, возразилъ онъ

Васюта остановилась около него, но онъ отвернулся отъ нея и обратился къ Булатову.

— Надѣюсь, мы съ вами въ разсчетѣ? промолвилъ онъ вѣжливо.

— То-есть какъ? съ удивленіемъ спросилъ Булатовъ.

— Три года тому назадъ я у васъ занялъ…

Булатовъ сконфузился.

— Помилуйте, пробормоталъ онъ, — что объ этомъ вспоминать! Отецъ Сергій тогда-же за васъ разсчитался.

— Очень пріятно, сказалъ онъ съ усмѣшкой и, кивнувъ головой Жадовой, которая жестомъ приглашала его занять свободное мѣсто около нея, прошелъ въ столовую.

XIII.

Въ гостинной всѣ столы тоже были уже заняты, поэтому Васюта провела Булатова черезъ переднюю и узкій темный корридоръ въ кабинетъ Жадова. Кабинетъ этотъ находился въ сторонѣ отъ другихъ комнатъ; тѣмъ не менѣе говоръ и смѣхъ доносились до него. Васюта придвинула въ кожаному дивану круглый столикъ, сбросивъ предварительно съ него на окно книги и газеты.

— Здѣсь мы можемъ поужинать и потолковать, проговорила она. — Ахъ, Боже мой, я забыла захватить пива или вина! Чего вы хотите? Я сейчасъ принесу, предложила она, вскакивая съ дивана. Булатовъ удержалъ ее за платье.

— Я ничего не хочу, возразилъ онъ. — Оставьте. Я и ужинать не хочу.

— Не хотите? Ну вотъ! А я и себѣ взяла только для компаніи.

— Въ такомъ случаѣ, все это мы оставимъ, сказалъ Булатовъ, отодвигая столикъ обратно къ окну.

Васюта не препятствовала; она сѣла глубже въ уголъ дивана и прислонилась головой къ спинкѣ. Булатовъ помѣстился въ противоположномъ углу. За минуту передъ тѣмъ оживленное, разгоряченное лицо Васюты поблѣднѣло; углы губъ опустились; глаза потускнѣли.

— Что вы ничего про себя не разсказываете? произнесла она усталымъ голосомъ.

— А что вамъ про меня разсказывать? Живу помаленьку. Немножко работаю, много отдыхаю, и жизнь идетъ себѣ да идетъ.

— И вы довольны собой?

— Кто можетъ, положа руку на сердце, сказать, что онъ доволенъ собой! Одни переносятъ свое недовольство терпѣливо, другіе — нетерпѣливо, вотъ и вся разница. Я принадлежу къ первому разряду, а вы къ послѣднему.

Васюта приподняла голову; глаза ея нѣсколько оживились.

— Почему вы думаете, что я недовольна собой?

— Потому что иначе вы были бы веселѣе, вы были-бы такая, какою я васъ увидѣлъ въ первый разъ.

Онъ нагнулся къ ней. Слабая улыбка промелькнула у нея на губахъ.

— Знаете-ли, что ваши глаза мнѣ напомнили? Тотъ день, когда мы сидѣли съ вами у рѣки, и я вамъ жаловалась, что нахожу Прудона скучнымъ. Вы такъ-же ласково смотрѣли на меня.

— А теперь вы болѣе не находите его скучнымъ? шутливо спросилъ Булатовъ.

— Нахожу. Я по-прежнему ненавижу то, что ненавидѣла. Васъ это удивляетъ?

Она нервно разсмѣялась.

— И вы по-прежнему принуждаете себя интересоваться тѣмъ, что вамъ антипатично по самому существу вашей натуры. Бѣдный ребенокъ!

Васюта вспыхнула.

— Что за страсть у людей жалѣть! Отчего бѣдный? У меня есть все… есть друзья, товарищи, дѣло…

— Бѣдный ребенокъ потому, что вы наложили на себя чуждыя вамъ цѣпи.

— Никакихъ цѣпей я на себя не налагала. Я дѣйствую всегда добровольно. Если-бы мнѣ предложили вернуть прошлое, перенести меня въ Алсу и стереть эти три года навсегда изъ моей памяти, я-бы ни за что, ни за что на это не согласилась! страстно проговорила она.

Булатовъ замолчалъ. Говоръ и смѣхъ въ другихъ комнатахъ не прерывался. Кто-то сталъ наигрывать на роялѣ отрывки изъ Руслана. Перебирая мотивы, играющій остановился на хорѣ «Ложится въ полѣ мракъ ночной». Нѣсколько голосовъ начали подтягивать.

— Какъ они тамъ шумятъ, проговорила Васюта.

Она встала, чтобы припереть неплотно закрытую дверь, но въ то-же самое время дверь потянули съ другой стороны. Вошелъ Лёвка.

— Тебя тамъ всѣ спрашиваютъ, сказалъ онъ.

— На что я имъ? рѣзко возразила она. — И безъ меня ихъ много.

— Ты обѣщала имъ пѣть. Впрочемъ, какъ хочешь. Это твое дѣло.

Васюта отошла къ письменному столу. Булатовъ остался на диванѣ.

— Я уѣзжаю завтра съ раннимъ поѣздомъ въ Москву, заговорилъ снова Лёвка. — Ты ѣдешь со мной?

— Можетъ быть.

— Мнѣ не безъинтересно это знать навѣрное.

— Навѣрное я сама не знаю. До того еще нѣсколько часовъ. Успѣю подумать.

Лёвка закусилъ губы.

— Ты, можетъ, вообще раздумала возвращаться туда? спросилъ онъ сдержанно.

— Можетъ быть.

— Ты это серьезно говоришь или шутишь?

— Мнѣ не до шутокъ.

Лёвка поблѣднѣлъ.

— Хорошо. Въ такомъ случаѣ прощай, но такъ-какъ, вѣроятно, мы никогда болѣе не увидимся, то на прощанье я тебѣ выскажу все, промолвилъ онъ, съ трудомъ переводя дыханіе. — Я никогда себѣ не прощу, что тогда, въ ту ночь, три года тому назадъ, я довѣрился тебѣ, что я возмечталъ, будто изъ тебя выйдетъ человѣкъ дѣла. Я долженъ былъ знать, что въ тебѣ нѣтъ ничего, кромѣ безсильныхъ, безплодныхъ стремленій стать выше твоей среды, что въ тебѣ нѣтъ достаточно пониманія дѣла, къ которому тебя призывали, ни любви къ нему, чтобы отказаться отъ своей собственной личности… Твоя сегодняшняя застольная рѣчь доказала мнѣ, что ты хочешь разрыва, хочешь вернуться къ прошлому… Еще не поздно исправить ошибку. Прощай. Желаю тебѣ всѣхъ благъ земныхъ.

Лёвка повернулся и вышелъ. Васюта стояла словно окаменѣлая у стола. Встревоженный ея неподвижностью, Булатовъ поднялся съ дивана. Васюта обернулась къ нему.

— Вы здѣсь еще? промолвила она. — Вы слышали, что онъ сказалъ? Вотъ, вы говорили про цѣпи… Знаете, какія самыя тяжелыя цѣпи въ жизни? Это тѣ, которыя близкіе вамъ люди налагаютъ на васъ своимъ недовѣріемъ. Вы не знаете, какъ ужасно быть вѣчно подъ гнетомъ недовѣрія. Но вѣдь онъ правъ… Изъ меня ничего путнаго не выйдетъ! Онъ говорилъ не разъ: развѣ можетъ выйти что-нибудь путное изъ семейства Голубиныхъ! Ну, вотъ видите, онъ правъ. И говорить больше нечего. Пойдемте. Они просили меня пѣть… Вы послушайте… Я спою татарскія пѣсни… Алсу вспомните…

Она кинулась въ двери. Булатовъ отъискалъ въ передней свое пальто и калоши и, никѣмъ не замѣченный, ушелъ.

Пока онъ спускался ощупью по темной лѣстницѣ, до него донесся свѣжій молодой голосъ Васюты. Она пѣла «Ложится въ полѣ мракъ ночной»; хоръ дружно вторилъ ей, но ея высокій мелодичный, полный безотчетнаго желанія и страсти голосъ явственно преобладалъ надъ другими.

«Бѣдный ребенокъ! подумалъ Булатовъ съ неподдѣльною болью въ сердцѣ».

XIV.

Дня черезъ два Булатовъ снова отправился къ Васютѣ. День былъ ясный, морозный, солнце свѣтило не по петербургскому; оживленная толпа гуляющихъ наполняла улицы. Булатовъ шелъ бодро, вдыхая всей грудью холодный воздухъ и беззаботно оглядывая окна магазиновъ.

Самъ Жадовъ отворилъ ему.

— Госпожа Голубина дома? спросилъ Булатовъ съ любопытствомъ вглядываясь въ озабоченное, изжелта-блѣдное лицо Жадова.

— Дома, неувѣренно отвѣтилъ онъ.

— Можно ее видѣть?

— Не знаю, спрошу жену. Войдите.

Онъ оставилъ его одного въ гостинной. Минутъ десять прошло — никто не являлся. Ожиданіе становилось томительнымъ. Кашлемъ и громкими шагами старался онъ напомнить о себѣ, но долго всѣ эти попытки ни къ чему не вели. Наконецъ, въ передней послышался шелестъ женскаго платья. Вошла Марья Петровна. И она тоже казалась встревоженной; глаза ея были заплаканы.

— Голубина спитъ, промолвила она въ полголоса. — Садитесь. Хорошо, что вы зашли. Мнѣ надо сообщить вамъ нѣчто непріятное.

— Она больна? спросилъ Булатовъ, не на шутку встревоженный.

— Да… она нездорова… Ей хотѣлось видѣть васъ… Вѣроятно, она думала объяснить вамъ… но, мнѣ кажется, лучше мнѣ самой вамъ разсказать… Жадовъ боится, что такой разговоръ будетъ ее слишкомъ волновать.

Марья Петровна дышала тяжело, слова, видимо, стоили ей усилія. Безпокойство Булатова росло.

— Третьяго дня, заговорила она прерывистымъ голосомъ, — устроился пикникъ. Насъ собралось много — троекъ шесть-семь. Васюта была съ нами… Я никогда прежде не видала ее такой веселой. Мы вернулись во-второмъ часу ночи… Легли. Не успѣла я соснуть, какъ слышу крикъ. Я вскочила, разбудила Жадова… Мы кинулись въ комнату Голубиной…

Голосъ Жадовой прервался.

— Ну, и что-жъ? нетерпѣливо спросилъ Булатовъ, не въ силахъ долѣе выносить попытку ожиданія.

— Она лежала на полу у кровати въ крови… За ужиномъ одинъ знакомый показывалъ мужу маленькій карманный револьверъ… Онъ всегда носитъ его заряженнымъ… Вѣроятно, она его спрятала, и вотъ!.. Намъ никому и въ голову не приходило, что она можетъ рѣшиться на это. Къ счастью, выстрѣлъ пришелся вкось, пуля прошла подъ кожей.

— Значитъ, нѣтъ опасности? радостно вскрикнулъ Булатовъ.

— Ничего еще не извѣстно. Нервное потрясеніе таково, что Жадовъ опасается за исходъ. Скажите пожалуйста, продолжала она съ замѣшательствомъ, — при васъ произошло ея объясненіе съ Грыжовымъ?

— Съ кѣмъ?

— Съ Грыжовымъ…. Лёвъ Сергѣичъ Грыжовъ..

— Ахъ, извините. Я не зналъ его фамиліи. Его всѣ называли просто Лёвой.

— Вы не можете мнѣ сказать, что между ними произошло въ тотъ вечеръ, наканунѣ новаго года? Грыжовъ на другой день уѣхалъ, ни съ кѣмъ не простившись.

Булатовъ въ нѣсколькихъ словахъ передалъ все, что онъ слышалъ.

— Это надо было ожидать, замѣтила Жадова. — Она никогда не могла идти съ нимъ по одной дорогѣ.

— Вы ее за это порицаете? спросилъ Булатовъ.

— Нѣтъ, просто возразила она. — Мы съ Жадовымъ очень ее любимъ, и Грыжова мы любимъ и высоко цѣнимъ. Но онъ сдѣлалъ большую ошибку. Ему не слѣдовало вырывать ее изъ ея среды. Его кругозоръ, его требованіе самоотреченія отъ ея свѣтлой, жаждущей личнаго счастья натуры только заставляли ее напрасно страдать… Но я не думала, что разладъ такъ силенъ въ ней… Нѣтъ, не думала. Она, правда, находилась въ очень возбужденномъ состояніи, но если-бы можно было предвидѣть такой результатъ…

Жадова поднесла платокъ въ глазамъ.

— Мнѣ кажется, мы всѣ виноваты передъ ней, прошептала она едва внятно.

Жадовъ просунулъ голову въ дверь.

— Проснулась? спросила она мужа.

Онъ кивнулъ ей утвердительно головой и скрылся. Марья Петровна поспѣшно вышла.

— Она ждетъ васъ, промолвила она, возвращаясь нѣсколько минутъ спустя въ гостинную.

Булатовъ послѣдовалъ за ней.

— Мы перенесли ее въ кабинетъ Жадова, сказала Марья Петровна, отворяя дверь.

Въ той самой комнатѣ, гдѣ они сидѣли за два дня передъ тѣмъ, лежала Васюта на кровати, поставленной на мѣсто дивана. Глаза ея съ тревожной пытливостью остановились на Булатовѣ, когда онъ приблизился въ ней.

— Видите, что я надѣлала, проговорила она нетвердымъ голосомъ. Горячій румянецъ разлился по блѣднымъ щекамъ.

— Мнѣ хотѣлось васъ видѣть, продолжала она. — Маша вамъ сказала? Бѣдная Маша! Сколько безпокойства я причинила!

Она съ застѣнчивой улыбкой украдкой взглянула на Жадову.

— Не забывай, что тебѣ вредно много говорить, ласково остановила ее Марья Петровна.

— Я не буду много говорить. Садитесь; отчего вы стоите? сказала она Булатову. — Знаете, я скоро уѣду въ Крымъ. Мамѣ уже телеграфировали. Вы пріѣдете лѣтомъ въ Алсу? Пріѣзжайте. Я ихъ всѣхъ зову туда. Съ той минуты, какъ это случилось, я все думаю о Крымѣ. Такъ-бы вотъ сейчасъ туда улетѣла!.. Я тамъ скоро, скоро поправлюсь… Жадовъ говоритъ, что опасности нѣтъ… Мнѣ-бы не хотѣлось умереть. Нѣтъ, нѣтъ! Смерть ужасна… Я считала себя одинокой, покинутой… и вотъ почему въ минуту безумія… Но вѣдь я еще молода… Я такъ мало жила… Я жить хочу…

— Довольно, довольно, съ испугомъ перебила ее Марья Петровна. — Уходите, пожалуйста. Такое волненіе и всѣ эти разговоры могутъ только повредить.

Булатовъ ушелъ. Недѣли двѣ-три его совсѣмъ къ ней не пускали. Васюта поправлялась медленно, и только мѣсяца два спустя Людмилѣ Павловнѣ удалось привезти ее, наконецъ, въ Алсу.

XV.

Прошло нѣсколько лѣтъ. Въ одинъ апрѣльскій вечеръ, въ тотъ часъ, когда солнце, заливая малиновымъ свѣтомъ бѣлая стѣны Голубинскаго хутора, клонилось къ закату, Филиппъ Антоновичъ, освѣженный продолжительнымъ послѣобѣденнымъ сномъ, расположился на крылечкѣ, поставивъ предварительно около себя съ одной стороны стаканъ чая, а съ другой — трубку. Время мало измѣнило его; только сѣдина замѣтнѣе пробилась въ темной, густой бородѣ, да морщинки мелкой, частой сѣткой окружили добродушнне глаза. Положивъ руки на колѣни, онъ безмятежно поглядывалъ по сторонамъ. Степь, еще не выжженная солнцемъ, зеленая, сочная, цвѣтущая, насыщала прозрачный воздухъ запахомъ полыни, мяты и тмина.

— Еще не видать его? спросила молодая женщина, съ груднымъ ребенкомъ на рукахъ, выходя изъ дома на крыльцо.

— Нѣтъ; я все смотрю, возразилъ онъ, заслоняя глаза рукой и всматриваясь въ даль, гдѣ желтой лентой вилась почтовая дорога.

— Какъ долго его нѣтъ, съ досадой промолвила она, поворачивая голову въ ту сторону, въ которую онъ смотрѣлъ.

Только по голосу и по нетерпѣливымъ порывистымъ движеніямъ можно было узнать въ этой статной, полной здоровья и силы женщинѣ прежнюю Васюту. Она выросла, пополнѣла; свѣжій румянецъ игралъ на щекахъ и губахъ; волосы, заплетенные по-старому въ двѣ косы, казались и гуще, и длиннѣе.

— Вѣрно теперь скоро будетъ, успокоительно замѣтилъ Голубинъ.

— Ему давно пора быть здѣсь. Пожалуй, что-нибудь случилось!

— Ну, ну! Ужь и случилось! Не бойсь! Пріѣдетъ! А покажи-ка мнѣ этого пузанчика.

Крошечное, худенькое существо, завернутое въ бѣлое пикейное одѣяльце, ни въ какомъ случаѣ не заслуживало подобнаго названія. Васюта подсѣла къ отцу и раскрыла розовое личико.

— А знаешь, мамочка, онъ очень на тебя похожъ, промолвилъ Филиппъ Антоновичъ, любовно кивая младенцу, который безсмысленно таращилъ круглые глазенки.

— Вовсе нѣтъ. Онъ вылитый портретъ отца; тѣ-же глаза, губы, рѣшительно объявила Васюта, подправляя подъ чепецъ торчащіе вверхъ волоса ребенка. — Мама! крикнула она выходившей изъ сада Людмилѣ Павловнѣ. — Поди сюда, пожалуйста. На, подержи Колю. Папка уронитъ его. Я пойду на Бобкину могилку. Оттуда вся дорога видна.

Она передала мальчика матери и сбѣжала съ крыльца. Людмила Павловна заняла ея мѣсто.

— Безпокоится, замѣтилъ Филиппъ Антоновичъ.

— Напрасно. Онъ писалъ, что въ ночи будетъ. Чего тутъ безпокоиться.

— Можно-ли было думать, Нилочка, что она къ нему такъ привяжется. Сколько времени она и слышать о немъ не хотѣла.

— Гдѣ вамъ, ученымъ людямъ, видѣть то, что для простыхъ смертныхъ ясно, какъ Божій день, отвѣтила она съ торжествующимъ смѣхомъ.

И Людмилу Павловну время пощадило; годы не только не состарили ее, но, напротивъ, она будто даже помолодѣла и посвѣжѣла.

— Такъ, такъ, Милочка, смиренно произнесъ Филиппъ Антоновичъ, — каюсь! Я тогда оплошалъ. Если-бы все такъ благополучно не кончилось, вѣкъ я-бы себѣ не простилъ, что вздумалъ тебѣ перечить.

— Кто старое помянетъ, тону глазъ вонъ, весело возразила она. — Не пищи! прикрикнула она на захныкавшаго-было младенца, бережно качая его. — Ты у меня смотри, плаксой не рости.

Она пригрозила ему пальцемъ; подобіе слабой улибки промелькнуло на пухленькихъ губкахъ ребенка.

— Отецъ Сергій ѣдетъ, обрадованнымъ голосомъ объявилъ Филиппъ Антоновичъ. — Смотри, Милочка, онъ, кажется, не одинъ.

— Нѣтъ, ихъ двое.

— Кто-бы это могъ быть? Не зять-ли его?

— Можетъ и зять.

Филиппъ Антоновичъ терялся въ догадкахъ.

Небольшая бричка остановилась у крыльца, и отецъ Сергій, сильно посѣдѣвшій и постарѣвшій, вышелъ изъ нее. За нимъ спустился на землю его спутникъ.

— Лёвка! въ одинъ почти голосъ вскрикнули Голубины.

— Да, онъ! Какъ снѣгъ на голову, промолвилъ отецъ Сергій. — Не писалъ, не писалъ, и вдругъ, точно съ неба упалъ.

— Какъ я радъ! Какъ я радъ! говорилъ Филиппъ Антоновичъ, обнимая Лёвку. — Дай-ка, дай-ка на тебя посмотрѣть, продолжалъ онъ, отступая отъ него и оглядывая его сухощавую, высокую фигуру, на которой сѣрое суконное пальто болталось какъ на вѣшалкѣ.

— Чего смотрѣть! съ неудовольствіемъ замѣтилъ отецъ Сергій. — Высохъ, какъ щепка.

— Да, похудѣлъ, съ сожалѣніемъ согласился Филиппъ Антоновичъ.

— Ѣдетъ на Кавказъ лечиться, продолжалъ отецъ Сергій, — къ намъ по пути на денекъ завернулъ.

— Всего на одинъ день? спросила Людмила Павловна.

— И за то спасибо, что хоть мимоѣздомъ вспомнилъ, промолвилъ отецъ Сергій.

Лёвка съ спокойной улыбкой слушалъ привѣтственные возгласы Филиппа Антоновича и ворчливыя замѣчанія отца Сергія.

— Садитесь, садитесь, хлопотливо говорилъ Филиппъ Антоновичъ; — И мы сегодня ожидаемъ нашего путешественника. Съ часу на часъ ждемъ.

— А онъ не зналъ, что Васюта замужъ вышла, замѣтилъ отецъ Сергій, указывая на сына. — Письмо, въ которомъ я сообщилъ ему эту новость, не дошло.

— Неужто не зналъ? Вышла, братецъ ты мой, вышла. И какъ еще хорошо вышла. Такой славный человѣкъ.

— Знаю я его. Я ей давно ужъ предсказывалъ, что быть ей за Булатовымъ, сказалъ Лёвка шутливо.

— А вотъ, рекомендую — сынишка ихъ, прибавилъ Филиппъ Антоновичъ.

Лёвка равнодушно, мелькомъ взглянулъ на младенца. Людмила Павловна съ тайнымъ недружелюбіемъ слѣдила за нимъ.

— Такой-же чудакъ какъ и былъ, подумала она.

— Лиза и Рая въ институтѣ премудрости обучаются? обратился онъ съ вопросомъ въ Филиппу Антоновичу.

— Да, да, въ институтѣ. Совсѣмъ большія барышни стали. Ждемъ ихъ тоже на лѣто къ себѣ.

— Юрій пишетъ, сказала Людмила Павловна отцу Сергію, — что картину свою онъ продалъ.

— Это хорошо-съ. Въ газетахъ прочиталъ очень даже лестный отзывъ.

— Да, ему повезло. А ты что подѣлываешь? спросила она Лёвку.

— Болѣю.

— Это плохо, сочувственно замѣтилъ Филиппъ Антоновичъ.

— Хорошаго мало, согласился Лёвка.

— Ты, братецъ, серьезно лечись. При твоихъ занятіяхъ вдвойнѣ нужно здоровье.

— Вотъ, думаю полечиться. Гдѣ-же, Васюта? Въ саду?

— Нѣтъ, пошла на Бобкину могилку; оттуда дорога лучше видна. Ждетъ не дождется мужа, смѣясь пояснилъ Филиппъ Антоновичъ.

— Пойти развѣ къ ней. Мы съ отцемъ не можемъ долго остаться.

— Да-съ, подтвердилъ отецъ Сергій, — дома будутъ къ ужину ждать.

Людмила Павловна долго провожала глазами Лёвку.

— Очень онъ исхудалъ, промолвила она.

— Мы даже его не узнали, когда вчера онъ неожиданно вошелъ въ домъ, заговорилъ отецъ Сергій. — Разспрашивали его — что и какъ. Вы знаете какой онъ! Ни съ кѣмъ не подѣлится. Учительствуетъ; школа идетъ хорошо. Что за бѣда что глушь! И тамъ, говоритъ, люди живутъ. Я, говоритъ доволенъ, и денегъ на все хватаетъ. Только зимой воспаленіе нажилъ, вотъ и свернулся.

Лёвка, между тѣмъ, подходилъ къ знакомому пригорку. Васюта стояла къ нему спиной и смотрѣла на почтовую дорогу, гдѣ цѣлой вереницей тянулисъ мажары, запряженныя волами. Заслышавъ ворохъ въ травѣ, она обернулась. Лёвка поднимался на пригорокъ. Васюта не двинулась къ нему на встрѣчу. Румянецъ отхлынулъ отъ ея щекъ, и сердце перестало биться; со страхомъ смотрѣла она на него, точно передъ нею предсталъ выходецъ съ того свѣта. Лёвка взялъ ее за руку.

— Тебѣ непріятно меня видѣть, сказалъ онъ безъ всякаго упрека, голосъ его звучалъ мягко. — А я радъ, что намъ пришлось встрѣтиться, Я только здѣсь узналъ, что судьба исправила всѣ тѣ бѣды, которыя я своимъ легкомысліемъ и юношескимъ недомысліемъ чуть-было не навлекъ на тебя. Я слышалъ, ты счастлива.

Васюта высвободила свою руку изъ его руки.

— Я немного здѣсь присяду, усталъ, сказалъ онъ, опускаясь на траву. — Пусть старики потолкуютъ между собой о моихъ несовершенствахъ, а мы съ тобой здѣсь побесѣдуемъ, прибавилъ онъ улыбаясь.

Въ улыбкѣ этой не было и тѣни той насмѣшки, которая такъ больно, бывало, задѣвала Васюту.

— Не дурно, право, здѣсь у васъ, заговорилъ онъ снова. — Что значитъ привычка! Вѣдь ее недостаетъ мнѣ тамъ на сѣверѣ!

Онъ указалъ на степь.

— И такъ тоже равнина; да все не то. Главное, воздухъ не тотъ, солнце холодное. А здѣсь — одно слово благодать.

— Какъ ты измѣнился! промолвила, наконецъ, Васюта.

— Постарѣлъ?

Васюта не отвѣчала.

— Болѣзнь не свой братъ, хоть кого сломитъ. Внутренно, впрочемъ, я все тотъ-же, только… онъ опять улыбнулся, — огрызаться усталъ; не къ чему, да и зубы притупились.

— А своимъ цѣлямъ ты не измѣнилъ? робко спросила Васта.

Тѣнь промелькнула на спокойномъ лицѣ Лёвки.

— Развѣ можно измѣнить тому, что срослось со всѣмъ организмомъ? Измѣна была-бы равносильна смерти… Вотъ отчего съ годами я и понялъ, что поступалъ жестоко, ставя тебѣ въ вину невозможность отказаться отъ того, что тебѣ дорого, чтобы увѣровать въ то, во что я вѣрю. Повторяю, я радъ, что жизнь исправила мою ошибку.

Кровь то приливала въ лицу Васюты, то отливала. Его мягкость будто оскорбляла ее.

— Это очень гуманно, произнесла она съ горечью. — Но въ этой гуманности много самомнѣнія и презрѣнія. Ты снисходителенъ, потому-что считаешь себя сильнымъ, а другихъ слабыми, малодушными.

Лёвка съ удивленіемъ глядѣлъ на нее.

— Я тебя не презираю. Ты пошла по своей дорогѣ; за чтоже мнѣ тебя презирать. И слово это какое-то, Богъ съ нимъ, ужъ очень громкое.

Онъ засмѣялся. Чѣмъ спокойнѣе, чѣмъ мягче онъ говорилъ, тѣмъ болѣе росло раздраженіе Васюты.

— Я тебя знаю, проговорила она запальчиво, — въ прежнее время ты такимъ-же самымъ образомъ говорилъ о тѣхъ, которыхъ ты считалъ не выше устрицъ или улитокъ.

Лёвка отвелъ глаза отъ ея взволнованнаго лица.

— Оставимъ прежнее время, сказалъ онъ серьезно. — Оно прошло. Намъ теперь дѣлить нечего.

Васюта замолкла. Этими словами онъ провелъ рѣзкую черту между прошлымъ и настоящимъ. Имъ дѣйствительно дѣлить было ничего, но не только дѣлить, имъ и говорить было не о чемъ. Однако, они оставались еще нѣкоторое время на пригоркѣ, гдѣ, нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ, они мысленно, безъ словъ и заклинаній, дали другъ другу слово идти рука объ руку, и гдѣ теперь, послѣ конечнаго объясненія, они обмѣнивались пустыми, односложными замѣчаніями.

— Отецъ вѣрно уже ждетъ меня, промолвилъ Лёвка, вставая. — Прощай.

Онъ пожалъ ей руку и спустился съ пригорка.

Давно неиспытанное сознаніе своего безсилія и ничтожества овладѣло ею, когда Васюта осталась одна. Все то, что терзало ее въ дѣтствѣ, что такъ тѣсно было связано съ образомъ Лёвки, нахлынуло на нее. Она сѣла на траву, обхватила колѣни руками, какъ дѣлала это когда-то, и, съ чувствомъ близкимъ къ отчаянію, глядѣла на цвѣтущую степь.

Отдаленный звонъ колокольчика вывелъ ее изъ забытья. Она поднялась съ травы. По почтовой дорогѣ, обгоняя татарскія мажары, несся запряженный четверкой тарантасъ. Васюта безучастно посмотрѣла на него и неторопливо пошла домой.

— Ѣдетъ, ѣдетъ! крикнулъ ей Филиппъ Антоновичъ.

Онъ и Людмила Павловна стояли на крыльцѣ. Ни отца Сергія, ни Левки не было уже съ ними. Васюта не ускорила шаги; она не чувствовала ни радости, ни нетерпѣнія, но когда она взяла съ рукъ матери ребенка и, прижавъ его въ груди, склонилась надъ нимъ, охватившее ее жгучее сожалѣніе о прошломъ и опасеніе новой непоправимой ошибки исчезли.

— Въ немъ мое настоящее и будущее, подумала она, покрывая маленькое личико поцѣлуями.

— Онъ увидалъ насъ, машетъ платкомъ! сказала Людмила Павловна.

Васюта подняла голову; въ глазахъ ея еще не высохли слезы, но она съ улыбкой на губахъ смотрѣла на приближающійся экипажъ.

Ардовъ.

"Дѣло", № 4, 1881