Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
правитьТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ
правитьВАСЬКА-ЗАБАЛУЙ.
правитьI.
правитьВаська, подручный старшаго дворника, вышелъ съ метлой на свой дворъ и остановился въ раздумьѣ. Дрова онъ относилъ по всѣмъ пяти этажамъ и теперь въ видѣ отдыха взялся за метлу. Это былъ плечистый и коренастый мужикъ съ краснымъ дворницкимъ затылкомъ и окладистой русой бородой. Красная кумачная рубаха и сапоги гармоникой «доказывали» отчаянное дворническое щегольство и собственное Васькино сердцеѣдство. Мужикъ былъ въ самой порѣ, подъ тридцать, и могъ разсчитывать на вниманіе женщинъ, а ихъ было въ домѣ достаточно — цѣлыхъ пять этажей были набиты черными и бѣлыми кухарками, горничными, кормилицами, нянями и просто «дѣвушками при господахъ».
Итакъ, Васька стоялъ посреди двора съ метелкой въ рукахъ и разсѣянно смотрѣлъ куда-то вверхъ, откуда сѣялся мелкій осенній дождь. Дворъ походилъ на громадную шахту, изрѣшеченную сотнями оконъ. Такъ какъ домъ принадлежалъ какому-то военному генералу, то на дворѣ соблюдалась самая отчаянная чистота, за чѣмъ въ оба смотрѣлъ старшій дворникъ Иванъ Семенычъ, степенный старикъ, отвѣчавшій у экономнаго генерала и за управляющаго. Въ теченіе дня Васька подметалъ дворъ разъ десять. Сейчасъ онъ медлилъ приступить къ своимъ обязанностямъ, потому что еще не успѣлъ отдышаться отъ носки дровъ, а потомъ его мучила одна непріятная мысль, заставлявшая чесать затылокъ и дѣлать гримасы.
Дѣло въ томъ, что, когда Васька поднимался съ вязанкой дровъ въ пятый этажъ, его встрѣтила на лѣстницѣ кухарка изъ третьяго этажа, Даниловна, и крякнула ему вслѣдъ:
— Эй, ты, Забалуй… Что это ты, никакъ кофтами собрался торговать? Ахъ, безстыжіе твои глаза…
— Какая кофта? Чего ты мелешь-то, Даниловна?..
— А ты спроси верхнюю Аннушку, корсетку, — она тебѣ скажетъ, какія такія кофты бываютъ… Ахъ, Забалуй, Забалуй!.. А нижняя Аннушка рветъ и мечетъ… «Все бы, гритъ, ему, прохвосту, простила, окромя вотъ этой самой кофты». И еще гритъ, я изрѣжу эту самую кофту на мелкія части — да, носи — не потеряй. Отъ нея станется, отъ нижней Аннушки.
На этотъ разговоръ хлопнуло нѣсколько дверей, и на лѣстницу высыпала любопытная часть человѣческаго рода. Послышался смѣхъ, остроты, и Васька поднимался со своими дровами какъ сквозь строй. Вотъ проклятыя бабы навязались! Васька ужасно озлился на верхнюю Аннушку, которой дѣйствительно подарилъ плисовую кофту и которая не утерпѣла, разболтала всѣмъ.
Теперь бабы проходу не дадутъ, а нижняя Аннушка непремѣнно устроитъ скандалъ.
Были двѣ горничныхъ Аннушки: одна во второмъ этажѣ — нижняя, а другая въ пятомъ — верхняя, она же и «корсетка», потому что носила корсетъ. Васька, сначала пользовался всѣми благами любви у нижней Аннушки, а потомъ промѣнялъ ее на верхнюю. Вообще путаная голова и больше ничего. Обозленный Васька теперь напрасно придумывалъ, какую ему каверзу устроить «корсеткѣ», чтобы поправить свою собственную репутацію въ глазахъ общественнаго мнѣнія, глядѣвшаго на него изъ оконъ всѣхъ этажей. Онъ чувствовалъ, что сдѣлался центромъ общаго вниманія, и это еще больше его злило. Вотъ бы теперь попала «корсетка» — въ самый бы разъ… Время было раннее, господа еще спали, а по двору шмыгали усилепно кухарки, ходившія въ лавку за провизіей, и стремглавъ летѣли горничныя за сливками, сахаромъ и булками. Ни одна не прошла мимо Васьки; чтобы не отпустить по его адресу какого-нибудь ядовитаго замѣчанія, улыбки или краснорѣчиваго взгляда. Какъ есть осрамился Васька!.. Воздухъ, казалось, былъ насыщенъ однимъ словомъ: кофта! кофта! кофта!..
— Ахъ, ты, чтобъ тебя… дда-а!.. — ворчалъ Васька, принимаясь наконецъ за работу съ такимъ ожесточеніемъ, точно хотѣлъ навсегда вымести изъ русскаго лексикона проклятое слово.
Пользуясь сномъ господъ, кухарки и горничныя перебѣгали изъ кухни въ кухню, шушукались и лѣзли къ окнамъ, чтобы посмотрѣть, что дѣлаетъ Васька Забалуй.
— Здорово влопался…
— Такъ ему и надо, Забалую. Вишь, какой затылокъ наѣлъ!.. Вотъ у него въ головѣ-то и завелись пустяки.
И что это онъ польстился на «корсетку»? Нижняя Аннушка почище будетъ, корпусная изъ себя, и при этомъ у ней въ сундукѣ всего накладено…
— «Корсетка» -то, вишь, помоложе, вотъ ему и лестно, псу… Онъ за ней обихаживалъ мѣсяца два. Проходу не давалъ, ну, той и надоѣло… Всѣ смѣются, ей обидно, а тутъ хоть не даромъ смѣяться будутъ, и кофта при этомъ. Три рубля отвалилъ…
— Я видѣла: о-отличная кофта!
Въ этихъ замѣчаніяхъ сказывалась и ревность, и своя бабья зависть, и неудержимое желаніе вмѣшаться въ чужое дѣло. Въ громадномъ генеральскомъ домѣ женской прислуги было человѣкъ шестьдесятъ, и всѣ эти бабьи головы и бабьи языки были заняты теперь Васькой: какъ онъ вывернется изъ скандальной исторіи? Нижняя Аннушка не спустить «корсеткѣ», ужъ это вѣрно. Всѣ замирали въ ожиданіи скандала. Васька въ этомъ бабьемъ царствѣ разыгрывалъ роль моднаго тенора и не имѣлъ соперниковъ. Захаживали солдаты, военные, писарьки, приказчикъ изъ зеленной лавки, помощникъ парикмахера, но все это были такъ, не настоящіе: походятъ-походятъ, да поминай какъ звали. Тотъ же Васька проходу не дастъ. Крадется вечеркомъ по двору какой-нибудь солдатикъ, а Васька тутъ какъ тутъ.
— Ахъ, извините, ваше высокоблагородіе: я не узналъ васъ по ногамъ-то. За генерала принялъ…
Одного писарька, ухаживавшаго за нижней Аннушкой, Васька прямо спустилъ съ лѣстницы, а тому и пожаловаться нельзя. Вообще, озорникъ… Жаловались на него кухарки Ивану Семеновичу, но строгій старикъ прямо отрѣзалъ:.
— У меня чтобъ баловства вашего женскаго ни-ни… А Васька правилѣно, ежели выгонитъ сторонняго непутеваго человѣка. Есть у васъ празд ники, ну, и знайте ихъ.
Женская прислуга почти въ полномъ составѣ не отличалась строгостью нравовъ. Очень ужъ много въ столицѣ соблазна, да и всѣ такія же, ни лучше ни хуже. Сыта, одѣта, въ теплѣ, да еще жалованье — чего же бабѣ нужно? Чуть не понравились одни господа, сейчасъ къ другимъ, — батюшка Питеръ великъ, и всѣмъ мѣста хватитъ. Кого-кого тутъ ни было, со всѣхъ смежныхъ губерній набралось — Новгородской, Псковской, Тверской и даже Костромской, а всего больше изъ своей Петербургской. Простая деревенская баба необыкновенно быстро осваивалась съ легкимъ столичнымъ житьемъ, нагуливала тѣло и начинала рядиться въ кофты и дипломаты. Своя деревня забывалась, а съ ней и мужъ и семья. Въ результатѣ получалась та столичная кухарка и горничная, которая побывала и на конѣ и подъ конемъ.
Васька уже кончалъ свою работу, когда показалась нижняя Аннушка — она шла съ корзиной въ мясную. Всѣ пять этажей замерли въ ожиданіи событій, но Аннушка даже не взглянула на измѣнщика и съ дѣловымъ видомъ прошла въ ворота.
— Ей-то какой интересъ въ Васькѣ, — резюмировалъ неизвѣстный бабій голосъ изъ четвертаго этажа. — Ей даже совсѣмъ наплевать…
— Обнаковенно, ежели обманщикъ…
— А вотъ она до той-то доберется, до «корсетки», — х-ха..
— А «корсетка» спряталась… Знаетъ кошка, чье мясо съѣла.
— Погоди, выйдетъ… Вотъ господа проснутся и въ сливочную пошлютъ. У нихъ третьяго-дня сливки-то брали… Такъ, одно слово, что господа. Сама-то барыня куски считаетъ и кастрюли лижетъ.
Васькѣ приходилось выслушивать эту бабью болтовню и молчать. Развѣ запрешь бабьи языки? Онъ только благочестиво отплевывался. Но вотъ всѣ этажи точно замерли. Васька понялъ, что это «корсетка» вышла изъ своей кухни и спускается по лѣстницѣ. Давешняя злоба поднялась въ немъ съ новой силой. Развѣ запустить ей метлой по ногамъ? Еще заоретъ, подыметъ крикъ… Лучше выждать вечера и подкараулить гдѣ-нибудь на лѣстницѣ, чтобы впередъ чувствовала, какъ надо языкъ держать за зубами.
«Корсетка», молодая дѣвушка съ болѣзненнымъ лицомъ, дѣйствительно спускалась по лѣстницѣ и впередъ боялась встрѣчи съ Васькой. Когда она выглянула изъ подъѣзда, то первымъ дѣломъ увидѣла именно Ваську, стоявшаго съ метлой въ рукѣ. Онъ смотрѣлъ на нее злыми глазами. «Корсетка» такъ и замерла на мѣстѣ. А тутъ еще, какъ на грѣхъ, въ воротахъ показалась нижняя Аннушка, возвращавшаяся изъ мясной. Она тоже остановилась. Соперницы жили на одной лѣстницѣ и должны были пройти одна мимо другой. Нижняя Аннушка, здоровая и краснощекая баба лѣтъ тридцати, перекинула свою корзину съ правой руки на лѣвую и сдѣлала шагъ впередъ. Во всѣхъ окнахъ мелькали любопытныя женскія лица. Вотъ соперницы уже совсѣмъ близко, — ихъ раздѣляетъ всего нѣсколько шаговъ. У нижней Аннушки выступили красныя пятна на лицѣ, она сжимаетъ кулакъ… Но въ самый критическій моментъ, когда соперницы готовы были вцѣпиться другъ въ друга, послышался старчески-дребезжащій голосъ Ивана Семеныча
— Васька, гдѣ ты?
— Здѣсь, Иванъ Семенычъ…
— Подъ-ка сюды… Будетъ тебѣ съ бабами лясы точить… Иди, иди, озорникъ…
Васька обрадовался счастливому случаю, изоавлявшему его отъ непріятности, и охотно пошелъ въ дворницкую. Пробѣгавшая мимо горничная объяснила налету, что къ Васькѣ пріѣхала изъ деревни жена. Верхняя и нижняя Аннушки посмотрѣли другъ на друга и прошли мимо безъ всякихъ послѣдствій.
II.
правитьДворницкая дѣлилась на двѣ каморки. Въ дальней жилъ Иванъ Семенычъ со своей старушкой, а передняя замѣняла контору. У дверей этой передней теперь стояла крестьянская баба въ лаптяхъ и съ замотанной головой какой-то полинявшей и грязной шалью. Она была средняго роста и казалась старше своихъ лѣтъ.
— Умаялась дорогой-то, милая? — участливо спрашивала толстая и обрюзгшая дворничиха. — Тоже не близкое мѣсто ваша-то Костромская губернія…
— До машины сорокъ верстовъ шла пѣшкомъ, а потомъ по машинѣ все ѣхала. Боялась все, потому какъ въ первый разъ… Непривычка.
— Ну-ка, иди, иди, Забалуй… — послышался въ дверяхъ голосъ Ивана Семеныча. — Вотъ тебѣ какой гостинецъ пріѣхалъ изъ деревни.
Мужъ и жена въ первую минуту не узнали другъ друга, а потомъ она повалилась ему въ ноги, какъ требовалъ деревенскій обычай.
— Ты это зачѣмъ объявилась-то сюда, Матрена? — сурово спросилъ Васька, принимая суровый видъ деревенскаго мужа.
— Не сама пошла, а батюшка послалъ… — покорно отвѣтила жена, глядя на мужа, какъ на высшее существо. — Разнемогся батюшка-то… Изъ силовъ вышелъ.
— Ну, а зять Иванъ?
— Охъ, и не спрашивай, Василій Спиридонычъ… Съ круга спился, изъ дому все тащитъ — никакого съ нимъ нѣтъ способа. Вотъ батюшка и послалъ меня… Крѣпко наказывалъ, чтобъ безъ тебя не выворачиваться домой, потому какъ силовъ нашихъ не стало.
— Да вѣдь я же деньги вамъ посылаю? Ну, работника бы взяли.
— Батюшка говоритъ, что деньгами-то человѣка не укупишь. Брали и работника — такой же пьяница, какъ зять. Вмѣстѣ пировали…
— Это уже вѣрно: по крестьянскому дѣлу деньгами человѣка не купишь, — поддержалъ Иванъ Семенычъ, какъ-то особенно любовно поглядывавшій на эту простую деревенскую бабу, полную такой хорошей мужицкой заботы. — Вѣрно батюшка-то говоритъ… Правильно. Старичка-то, видно, не обманешь деньгами, а то вы всѣ давно бы откупились отъ деревни.
Васька увелъ жену въ свою дворницкую и рѣшительно не зналъ, что ему говорить съ ней. Совсѣмъ чужая…
— Ты, можетъ, ѣсть хочешь, Матрена?
— Нѣтъ, Василій Спиридонычъ, я поѣла еще на машинѣ. Остатки были — корочекъ насушила на дорогу, ну, и сыта.
Деревенскія корочки покоробили Ваську, избалованнаго столичной ѣдой и чаями. Онъ все смотрѣлъ на жену, точно хотѣлъ ее узнать.
— Вотъ что, Матрена, а какъ насчетъ ребятишекъ?..
— Старшенькая-то дѣвчоночка въ прошломъ годѣ померла, а мальчонка Спирька живъ. Здоровый такой растетъ… Какъ есть озорникъ. Батюшка-то отписывалъ тебѣ насчетъ дѣвчурки… Прибралъ ее Господь объ Успеньевомъ посту. Животомъ померла…
Пришли еще двое подручныхъ и тоже съ удивленіемъ смотрѣли на жену Васьки Забалуя, — какъ есть самая простящая деревенская баба, рядомъ съ мужемъ такъ дура дурой. Васька почувствовалъ эти жестокія мысли, и ему сдѣлалось совѣстно. И зачѣмъ только претъ эта деревня въ городъ!.. Недаромъ говорится, что деревенская родня — какъ зубная боль, и вмѣстѣ съ тѣмъ Васькѣ сдѣлалось жаль жены. Развѣ она такая въ дѣвкахъ была? Ну, а тутъ пошли ребята, своя бабья работа безъ конца-краю, — хоть кто измотается.
Плохо спалось ночь Васькѣ Забалую. Все ему казалось, что онъ какъ будто и онъ, какъ будто и но онъ. Въ первую минуту ему показалось даже смѣшнымъ требованіе родителя, чтобъ онъ, Забалуй, вернулся въ деревню. Что онъ тамъ будетъ дѣлать? Какіе такіе деревенскіе заработки? А здѣсь онъ получаетъ десять рублей жалованья, да еще сколько на чаи перепадетъ. Ну-ка, попробуй, заработай такія деньги въ деревнѣ… Съ другой стороны, передъ нимъ вставалъ отецъ и старая привычка повиноваться ему. Батюшка приказалъ — развѣ тутъ можно разговаривать? Дальше представилось Васькѣ рушившееся деревенское хозяйство, — легко сказать, весь домъ нарушался. Отецъ изработался, зять пьянствуетъ, жена вся вытянулась на работѣ… «Все равно, не поѣду, — думалъ Васька, перебирая эти соображенія въ умѣ. — Я имъ посылаю — чего же имъ еще нужно?..» — Съ этимъ онъ и заснулъ.
Рано утромъ Васька, по обыкновенію, былъ уже на работѣ съ шести часовъ. Жена поднялась по-деревенски — чуть свѣтъ и вышла на дворъ посмотрѣть. Ее все удивляло: и громадный домъ, и множество оконъ, и то, откуда только народу въ такихъ домахъ наберется: Ваську опять конфузили и ея лапти и простая деревенская одежда. Вотъ подымутся кухарки — вконецъ засмѣютъ деревенскую дуру. А тутъ еще проклятая кофта… Васька впередъ переживалъ тѣ непріятности, какія ему придется испытать, но по какой-то деликатности не могъ сказать женѣ, чтобъ она убиралась въ свою дворницкую и сидѣла тамъ. Все-таки жена, хоть и деревенская. Таская дрова, Васька поглядывалъ на жену и опять началъ злобиться: стоитъ какъ березовый пень, хоть ты ей коль на головѣ теши. Не понимаетъ того, глупая, что только мужа срамитъ: деревня какъ есть. Недаромъ и поговорка такая: Богъ да городъ, чортъ да деревня.
А Матрена все стояла и стояла. Вотъ начали просыпаться модныя городскія кухарки. Въ окнахъ начали показываться заспанныя женскія лица. Гдѣ-то захлопали двери.
— Какъ это онѣ только и живутъ, — удивлялась Матрена. — Одна страсть Господня… Кажется, трехъ дней бы не прожила, померла.
Вѣсть о томъ, что къ Васькѣ пріѣхала изъ деревни жена, облетѣла всѣ кухни еще съ вечера. Пересудамъ и догадкамъ не было конца. Зачѣмъ ее принесло? Сидѣла бы ворона въ своемъ гнѣздѣ, а то туда же, въ городъ потащилась. Конечно, Васька озорникъ и забалуй, но все-таки его жалѣли. Помилуйте, такой мужикъ — и вдругъ жена въ лаптяхъ!.. Утромъ всѣ проснулись съ мыслью о Васькѣ, что онъ будетъ дѣлать и какъ покажетъ деревенскую жену. Тоже стыдно будетъ. Когда, проснувшись, кухарки увидали Матрону, стоявшую у воротъ, вчерашнее скептическое настроеніе сразу исчезло. Да, она стоитъ въ лаптяхъ, голова замотана по-деревенски платкомъ, на самой сарафанишко изъ линючаго ситца, а сверху крестьянскій зипунишко. Стоитъ и смотритъ, что дѣлается на дворѣ. Первая опомнилась Даниловна и проговорила:
— Что же она такъ-то стоитъ? Хоть бы кофіемъ ее угостить… Тоже, поди, въ гости къ мужу бабочка пріѣхала… Изъ себя-то ужъ только очень лядащая.
Это было началомъ вниманія къ деревенской Матренѣ. Другія бабы сейчасъ жe заразились этимъ настроеніемъ, точно отъ Матрены на нихъ пахнуло свѣжимъ деревенскимъ воздухомъ, своей деревенской заботой и чѣмъ-то такимъ настоящимъ хорошимъ, отъ чего защемило на душѣ.
— Охъ, голубушка, сладко ѣдимъ, долго спимъ и чисто одѣваемся, а настоящаго-то и нѣтъ, — причитала Даниловна, угощая Матрену у себя на кухнѣ.
— Чего настоящаго-то?
— А такъ…
Даниловна не досказала «настоящаго» и только махнула рукой. Коли не понимаетъ деревенская «бабочка», такъ оно и лучше…
Матрена сдѣлалась героиней дня. За ней всѣ ухаживали, дарили ей разные пустяки, точно это была сама живая совѣсть, которую надо задобрить. Даже нижняя Аннушка приняла участіе въ общемъ движеніи. О «корсеткѣ» никто не проронилъ ни одного слова, какъ и о кофтѣ.
Васька Забалуй видѣлъ все, что происходило, и какъ-то вдругъ озлобился на всѣхъ бабъ, проживавшихъ въ генеральскомъ домѣ. Какія это бабы? Ежели разобрать серьезно — такъ одно названіе осталось, что будто баба. Онъ уже не боялся больше ни нижней Аннушки ни насмѣшекъ остальныхъ кухарокъ — всѣ, всѣ онѣ опротивѣли ему, какъ опротивѣлъ онъ и самъ себѣ. Тоже, хорошій мужикъ, нечего сказать… Ни стыда ни совѣсти. Да ежели разобрать серьезно, такъ всѣ эти бабы пальца Матрены не стоятъ. У всѣхъ душонка-то мотается, какъ овечій хвостъ.
Черезъ три дня Васька пришелъ къ Ивану Семенычу и заявилъ:
— Значитъ, сходилъ я въ баню, Иванъ Семенычъ…
— Ну?
— Потомъ, значитъ, все чистое на себя надѣлъ… Ну, и того, шабашъ…
— Въ деревню ѣдешь?
— Да, будетъ баловать… И то грѣховъ-то, какъ на черемухѣ цвѣту.
Передъ Иваномъ Семенычемъ стоялъ совсѣмъ другой человѣкъ — настоящій крестьянинъ. И лицо у Васьки было другое и глаза смотрѣли прямо.