Васса Макаровна (Ясинский)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| Васса Макаровна |
| Дата созданія: сентябрь 1881 года. Источникъ: Ясинскій І. І. Полное собраніе повѣстей и разсказовъ (1879—1881). — СПб: Типографія И. Н. Скороходова, 1888. — Т. I. — С. 474. |
На балконѣ былъ приготовленъ столъ для вечерняго чая. Хозяйка дома, Васса Макаровна Барвинская, бросила на столъ послѣдній критическій взглядъ и нашла, что все въ порядкѣ. Самоваръ, въ которомъ ярко отражалась сбоку зелень сада, а сверху — ясная лазурь неба, блестѣлъ какъ золотой. Масло желтѣло въ хрустальной масленкѣ. Стекло стакановъ, серебро ложечекъ, а также бѣлизна голландской скатерти были безукоризненны. Васса Макаровна подумала, что хорошо было бы въ сухарницу, вмѣсто домашняго бѣлаго хлѣба, уже нѣсколько черстваго, положить кренделей и вообще какихъ-нибудь вкусныхъ печеній, но сообразила, что гости, конечно, извинятъ, потому что гдѣ же достать всего этого, живя въ семи верстахъ отъ города, и притомъ на хуторѣ. Съ этой мыслью она медленно сошла по ступенькамъ балкона въ садъ, чтобы разыскать гостей — брата съ его женой и молоденькою свояченицей, сосѣда-помѣщика, да одного офицера.
Садъ былъ небольшой, но старый и довольно глухой. Обрамляли его съ четырехъ сторонъ тополи; яблони и груши стояли вперемежку съ кустами смородины и крыжовника; вишни и сливы въ одномъ углу (тамъ находилась бесѣдка), а малина росла въ другомъ. Цвѣтовъ было мало: двѣ клумбы настурцій и резеды, съ георгинами посрединѣ, да душистый горошекъ у стѣнъ и у трельяжа на балконѣ.
Для Вассы Макаровны прогулка даже по этому небольшому саду представляла нѣкоторый трудъ. Эта дама, не смотря на свои тридцать лѣтъ, могла быть названа особой почти тучной. Теперь, идя по аллеѣ, она слегка переваливалась съ ноги на ногу и смотрѣла по сторонамъ съ улыбкой. Улыбка назначалась ею преимущественно для сосѣда-помѣщика и для офицера. Отъ себя она этого не скрывала. Ей нравились и тотъ, и другой. Помѣщикъ былъ солиднѣе и умнѣе, офицеръ моложе. Кромѣ того, у офицера были очень выразительныя, красныя и пухлыя губы. Если бы кто-нибудь изъ нихъ неожиданно встрѣтилъ ее здѣсь, то увидѣлъ бы, что лицо у ней пріятное. Ей хотѣлось вообще производить впечатлѣніе своею внѣшностью, и она кокетничала даже своей полнотой: въ походкѣ ея было столько томности и граціи, что это еще болѣе замедляло ея движенія. Затѣмъ она кокетничала деревенской натуральностью и отдавала справедливость покойному мужу, который называлъ ее: «дитя природы». Вотъ и теперь она вдругъ вспомнила это и, остановившись и приложивъ руку къ груди, рѣшилась, безъ церемоніи, прибѣгнуть къ своему звонкому голосу и позвать гостей. Сдѣлала она это, дѣйствительно, непринужденно, такъ что и самой ей понравилась эта непринужденность, и она засмѣялась, что опять вышло хорошо. «Въ самомъ дѣлѣ, я очень естественная», — подумала она съ удовольствіемъ.
На зовъ ея между тѣмъ съ двухъ сторонъ откликнулись голоса. Она узнала ихъ сразу. Одинъ голосъ принадлежалъ Сашурочкѣ, свояченицѣ ея брата, и показался ей какимъ-то не то сконфуженнымъ, не то черезчуръ громкимъ, — однимъ словомъ, ненатуральнымъ, совсѣмъ не такимъ, какимъ она сама кричала. Другой, очевидно, вышелъ изъ горла Ильи Кузьмича Плакудина и раздался почти въ двухъ шагахъ отъ нея, солидный и непохожій на крикъ, а такъ — на какое-то успокоительное междометіе, вродѣ: «хо!» Вслѣдъ за этимъ возгласомъ показался и самъ Плакудинъ.
На немъ былъ синій изъ лѣтняго трико сюртукъ, застегнутый на три пуговицы, и бѣлый галстукъ. Губы его, тщательно выбритыя, насмѣшливо улыбались, а черные глазки, казалось, ѣли Вассу Макаровну, и она даже покраснѣла подъ ихъ взглядомъ. Держалъ онъ въ рукѣ газету, съ которой никогда не разставался, потому что ему нравилось встрѣчать въ ней свои собственныя мнѣнія. Онъ смотрѣлъ на хозяйку дома и думалъ: «надо жениться».
На приглашеніе идти пить чай, онъ сказалъ:
— Чай съ лимономъ?
— Нѣтъ.
— Съ вареньемъ?
— Нѣтъ. Не сварила еще.
— Но крайней мѣрѣ, китайскій?
— Китайскій.
— Булки свѣжія?
Васса Макаровна расхохоталась.
— Что за вопросы, и какимъ строгимъ тономъ!.. Нѣтъ, черствыя!
— А масло и сливки?
— Самыя свѣжія! Успокойтесь наконецъ.
Онъ пошелъ возлѣ нея и глядѣлъ на ея круглыя плечи, бѣлую шею, свѣжее розовое ухо, скрытое до половины въ темнокаштановыхъ волосахъ, густыхъ и тяжелыхъ, крѣпкій бѣлый подбородокъ и румяныя щеки, и все думалъ: «нѣтъ, непремѣнно надо жениться!»
Илья Кузьмичъ былъ не только умный, но и остроумный человѣкъ, ибо никогда не говорилъ спроста, какъ и во время этого разговора о чаѣ. Онъ жилъ въ десяти верстахъ отъ Вассы Макаровны и пріѣзжалъ къ ней почти каждый день на бѣговыхъ дрожкахъ, послѣ обѣда; она привыкла къ нему. Съ мужемъ ея онъ былъ не въ ладахъ и даже велъ съ нимъ тяжбу, но по смерти его тяжбу прекратилъ. Въ уѣздѣ всѣ знали его и многіе считали опаснымъ человѣкомъ, именно за его умъ. Онъ посмѣивался и относился къ этому какъ философъ. Все-таки хоть боялись, да значитъ уважали его… Самъ же онъ никого не уважалъ, потому что единственный человѣкъ, котораго онъ признавалъ выше себя, умеръ лѣтъ пять тому назадъ. Это былъ профессоръ того университета, гдѣ онъ слушалъ когда-то право. Профессоръ вызывалъ его удивленіе своей язвительностью. А однажды онъ заставилъ Плакудина чуть не подпрыгнуть и не заболѣть отъ восторга, когда сказалъ, что Фридрихъ Великій не только прогналъ, но и высѣкъ Вольтера за то, что тотъ кралъ у него сальные огарки. Съ тѣхъ поръ образъ язвительнаго профессора сталъ преслѣдовать его неотступно и повліялъ на всю его жизнь. Плакудинъ подражалъ ему во всемъ — въ голосѣ, въ походкѣ, даже въ костюмѣ, и постепенно утратилъ свое собственное обличье, такъ что уже и не помнилъ себя другимъ, хотя постоянно чувствовалъ, что до идеала ему еще далеко.
Сдѣлавъ нѣсколько шаговъ по направленію къ дому, Плакудинъ произнесъ:
— Васса Макаровна, вы мнѣ хотите что-то сообщить?
— Я ужъ сказала! — отвѣчала Барвинская, обращая къ нему лицо въ ожиданіи, не состритъ ли онъ какъ-нибудь.
Физіономія Плакудина, однако, хранила невозмутимое выраженіе.
— Въ такомъ случаѣ я вамъ самъ… сообщу. Мнѣ кажется, что я вамъ нравлюсь! — сказалъ онъ.
Васса Макаровна всплеснула руками и засмѣялась, и на ея крѣпкихъ и бѣлыхъ щекахъ показались ямочки.
— Это новость!
— Не думаю, — возразилъ онъ, сжимая губы.
— Надо много, чтобы мнѣ понравиться, — промолвила она съ мечтательной улыбкой.
— Много?.. Если хотите, я поступлю въ военную службу.
— Мнѣ все равно…
— Въ гусары или просто въ армейскіе офицеры, — продолжалъ Плакудинъ. — У меня довольно воинственная фигура. Я могъ бы съ успѣхомъ командовать: «скуси патронъ», или что-нибудь въ этомъ родѣ.
Васса Макаровна посмотрѣла на него своими лѣнивыми глазами и, пользуясь тѣмъ, что она — «дитя природы» и, слѣдовательно, имѣетъ право быть откровенной, сказала:
— Вы это острите на счетъ Гржибъ-Гржибовскаго! Но кромѣ того, чтобы быть офицеромъ, вамъ надо помолодѣть. Вамъ скоро сорокъ лѣтъ. Вы ужъ стары.
— Я моложе Гржибъ-Гржибовскаго! Я великолѣпно сохранился, а онъ — развалина. У меня волосы густоты замѣчательной, а у него — плѣшь. Еслибъ вы видѣли, какъ онъ сейчасъ ухаживалъ за вашей Сашурочкой! Дѣло происходило въ бесѣдкѣ. Впрочемъ, еслибъ я былъ на его мѣстѣ, а вы на мѣстѣ Сашурочки…
— Что-жъ бы вы сдѣлали?
На блѣдномъ лицѣ Плакудина вспыхнули два красныхъ пятна.
— Въ качествѣ военнаго человѣка, я взялъ бы крѣпость.
— Не легкое дѣло! Вы ужасно дерзки!
— Съ вами иначе нельзя! И взялъ бы я, знаете, съ такой же офицерской удалью, съ какой… мой Церберъ уплетаетъ вонъ тамъ на балконѣ ваше масло, — прибавилъ онъ.
Васса Макаровна слабо вскрикнула. Церберъ, дѣйствительно, уплеталъ масло, вытянувшись на своихъ длинныхъ заднихъ ногахъ. Васса Макаровна стала кричать на него, грозить ему и пошла скорѣе. Но Церберъ не обращалъ на нее вниманія.
— Не безпокойтесь, — сказалъ Плакудинъ. — Это не поможетъ. Я его знаю. Его теперь не оторвешь. И вообще пока мы дойдемъ до балкона, Церберъ не только слижетъ все масло, но и съѣстъ булки.
— Но это ужасно! — сказала Васса Макаровна.
— Кромѣ того, — продолжалъ Плакудинъ, — онъ, по моему крайнему соображенію, долженъ разлить сливки по столу, чтобъ удобнѣе лакать.
— Да будь онъ проклятъ! — вскрикнула Васса Макаровна съ нескрываемою досадой.
Но впрочемъ она равнодушнѣе отнеслась къ хищничеству Цербера, когда, взбѣжавъ на балконъ, убѣдилась въ цѣлости сливокъ и бѣлаго хлѣба. Пострадало одно масло. Самъ Церберъ, завидѣвъ ее въ непосредственной отъ себя близости, легкимъ прыжкомъ очутился въ залѣ и, худой и огромный, смотрѣлъ оттуда, изъ рамы дверей, облизываясь и тряся лохматыми ушами. Васса Макаровна приказала подать новаго масла и принялась разливать чай.
Пришелъ ея братъ съ женой. Это былъ пасмурный и солидный человѣкъ съ множествомъ золотыхъ колецъ на рукахъ, по фамиліи Балабанъ. Животъ у него былъ большой, а тѣло худое. Служилъ онъ по акцизу, и ему всюду мерещилась безпатентная торговля. Онъ и теперь мучился, что, по долгу службы, слѣдовало бы быть не въ гостяхъ, а въ Магеровщинѣ, ближайшемъ селеніи, гдѣ, судя по доносу, полученному имъ наканунѣ, портной Мошка занимается тайною продажей питей. Поэтому онъ былъ не въ духѣ. Жена его, Юлія Капитоновна, была маленькая и худенькая дама, лѣтъ двадцати восьми, съ приподнятыми угловатыми плечами и съ большой головой, почти уроненной на грудь. По пути Юлія Капитоновна крѣпко опиралась на руку мужа, потому что считала это трогательнымъ признакомъ любви, и была, повидимому, чрезвычайно счастлива, что онъ съ нею, а не рыщетъ по участку въ поискахъ за нарушеніями правилъ о питейной торговлѣ. Когда онъ сѣлъ къ столу, она сѣла рядомъ съ нимъ и съ вопросительной улыбкой посмотрѣла своими большими и слегка мутными глазами на Вассу Макаровну и Плакудина, какъ бы ища одобренія. Но Васса Макаровна была занята соображеніями о Сашурочкѣ и все поглядывала въ садъ, а Плакудинъ сдѣлалъ, въ отвѣтъ на улыбку Юліи Капитоновны, такое холодное лицо, что она почувствовала себя неловко и стала пробовать чай, съ оттѣнкомъ какой-то чрезвычайной и внезапной серьезности, какъ будто это было Богъ знаетъ какое дѣло. Потомъ, все съ тою же серьезностью и такъ же внезапно, она спросила, что новаго въ газетахъ. Мужъ ея, зѣвнувъ и взглянувъ почему-то на небо, синее и въ легкихъ бѣложелтыхъ облачкахъ, которыя становились все золотистѣе по мѣрѣ приближенія къ закатывавшемуся солнцу, сказалъ:
— Не знаю, матушка. Хотятъ уменьшить число кабаковъ. Но отъ этого возрастетъ только безпатентная торговля.
Онъ съ тоской щелкнулъ пальцами, потому что живо представилъ себѣ Мошку портнаго, какъ разъ, можетъ быть, въ этотъ самый мигъ ущербляющаго казенный интересъ этимъ преступнымъ способомъ. Плакудинъ цѣликомъ сказалъ наизусть передовую статью изъ своей газеты о кабачномъ вопросѣ. Статью онъ весь день изучалъ и произнесъ ее теперь съ истинно профессорскимъ апломбомъ. Акцизникъ одобрительно кивалъ головой, хотя въ душѣ считалъ все это «химерами» и «глупостями». Вообще онъ былъ убѣжденъ, что умные люди всегда говорятъ глупости. Когда явились Гржибъ-Гржибовскій и Сашурочка къ большому удовольствію Вассы Макаровны, то разговоръ принялъ другое направленіе.
Гржибъ-Гржибовскій былъ бѣлобрысый армейскій офицеръ съ темными нафабренными усиками и заплывшими глазками, смотрѣвшими добродушно и самодовольно. Выстриженъ онъ былъ подъ гребенку и голова у него имѣла форму отчасти коническую. Руки онъ держалъ по обѣимъ сторонамъ груди, какъ будто несъ себя, и громко звякалъ шпорами, которыхъ, однако, по роду службы, ему не полагалось. Онъ ловко подвинулъ Сашурочкѣ стулъ и самъ сѣлъ, съ неменьшею ловкостью, между ею и Вассой Макаровной, распространяя кругомъ запахъ табачнаго дыма и одеколона.
Васса Макаровна, подавая ему стаканъ чаю, спросила, съ самой задушевной простотой, не хочетъ ли онъ сливокъ, и глубоко посмотрѣла ему въ глаза. Плакудинъ замѣтилъ этотъ взглядъ, и чувство ревности къ Гржибъ-Гржибовскому усилилось въ немъ до того, что онъ сразу возненавидѣлъ его. «Не я буду, — подумалъ онъ, — если не сдѣлаю изъ него сейчасъ же самаго великолѣпнаго дурака. Пусть эта толстуха полюбуется». Онъ сталъ придумывать разные, необходимые для этого способы. Гржибъ-Гржибовскій между тѣмъ обратилъ къ Вассѣ Макаровнѣ лицо и плѣнительно улыбнулся въ благодарность за взглядъ и за сливки и, въ свою очередь, передалъ молочникъ Сашурочкѣ, которая ухитрилась взять его двумя пальчиками. Гржибъ-Гржибовскій обратилъ лицо и къ ней и тоже плѣнительно улыбнулся. Онъ улыбнулся такъ же точно Балабану и его женѣ и, наконецъ, Плакудину, какъ бы говоря: «Неправда ли, я — молодецъ?» Ему показалось, что утвердительный отвѣтъ на этотъ вопросъ могли бы дать всѣ присутствующіе, и онъ принялся за чай съ большимъ аппетитомъ, весьма одобряя масло, сливки и деревенскій воздухъ.
— Это рай, — говорилъ онъ, постоянно подергивая плечами, гдѣ на бѣломъ кителѣ блестѣли золотые погоны. — Васса Макаровна, вы счастливѣйшая изъ смертныхъ! Когда я пріѣзжаю сюда, то дышу этой замѣчательной атмосферой. О, какая-жъ это атмосфера! Не правда ль, Александра Капитоновна? Въ городѣ я все время кашляю. Кашель у меня съ дѣтства. Когда я былъ маленькій, то уже кашлялъ, какъ старый. Знаете, такой очень продолжительный кашель и такъ, что даже грудь болитъ. Но вотъ, видите, теперь не кашляю. Ежели это не здѣшняя атмосфера, столь благодѣтельно дѣйствующая, то скажите мнѣ, на милость Бога, отчего-жъ это происходитъ? Гдѣ тому причина?.. А какое чудное масло у Вассы Макаровны! Право, это масло такое… такое масло… — онъ намазалъ имъ ломтикъ хлѣба. — Удивительное масло!.. — онъ положилъ ломтикъ въ ротъ. — То кремъ, а не масло…
Онъ поперхнулся, потому что сдѣлалъ неудачную попытку одновременно ѣсть, пить и говорить.
Плакудинъ сказалъ ему:
— Атмосфера Вассы Макаровны и ея кремоподобное масло не всегда, значитъ, благодѣтельно дѣйствуютъ на васъ. Вы сейчасъ кашляли, «какъ старый».
— О, то другая причина! — воскликнулъ Гржибъ-Гржибовскій съ оживленіемъ. — То кашель не злокачественный. Я имѣю очень широкихъ два горла. Когда-нибудь я раскрою ротъ, и вы увидите, ежели вамъ угодно.
— Раскройте теперь…
— Ей-богу, я вамъ покажу… Отчего же?.. Мнѣ будетъ очень пріятно. Но однако же этого не надлежитъ дѣлать при столь очаровательныхъ дамахъ, — онъ звякнулъ шпорами. — Конечно, пища идетъ изъ одного горла въ другое, — продолжалъ онъ, — но ежели вдругъ сдѣлается наоборотъ, то выходитъ кашель… Нѣтъ, нѣтъ! — воскликнулъ онъ въ заключеніе и обвелъ глазами небо, — здѣшняя атмосфера очень даже замѣчательная.
Послѣднюю фразу онъ произнесъ съ большимъ глубокомысліемъ и молча, въ три пріема, осушилъ стаканъ.
— Благодару вамъ! — сказалъ онъ вдругъ съ еврейскимъ акцентомъ, обращаясь къ Вассѣ Макаровнѣ, и весело засмѣялся, подвигая ей стаканъ.
Дамы тоже засмѣялись.
— Вы умѣете представлять жида? — спросила его Васса Макаровна съ ласковымъ участіемъ. — Скажите-ка еще разъ… Какъ это вы сказали…
— «Благодару вамъ», — повторилъ Гржибъ-Гржибовскій.
— Прелесть! — воскликнула Васса Макаровна.
Плакудинъ нахмурился въ сторону офицера, а тотъ повернулъ къ нему свое лицо и опять произнесъ: «благодару вамъ!» и кивнулъ ему головой.
— Я умѣю представлять жида! — началъ онъ съ хохотомъ. — Я всѣ разсказы Вейнберга знаю. Ахъ, что это за разсказы! Какой талантъ!.. Что Гоголь! У Гоголя ничего нѣтъ такого смѣшнаго… Никто еще такъ не писалъ, никогда, нигдѣ, ни въ «Стрекозѣ», ни въ «Будильникѣ»! То просто умора, я вамъ скажу… Александра Капитоновна, не правда ли? Слыхали вы этотъ изумительный разсказъ, какъ жидъ продавалъ ружье съ согнутымъ стволомъ? Ахъ, какая вѣрность природѣ, ахъ!..
Васса Макаровна подала ему стаканъ чаю и попросила его что-нибудь разсказать. Къ ея просьбѣ присоединились Юлія Капитоновна и Сашурочка.
Онъ не заставилъ себя долго просить и началъ разсказывать, а когда кончилъ, то вызвалъ всеобщій восторгъ, причемъ даже на губахъ Балабана расцвѣла пріятная улыбка; только Плакудинъ сидѣлъ съ самымъ насмѣшливымъ выраженіемъ глазъ. Въ душѣ его кипѣло негодованіе. Онъ думалъ, какъ ничтожны люди, на которыхъ какой-нибудь офицеръ можетъ производить впечатлѣніе. Видя, что Васса Макаровна сіяетъ, онъ пуще прежняго горѣлъ желаніемъ утопить Гржибъ-Гржибовскаго въ ложкѣ воды. Но чѣмъ ничтожнѣе казался ему молодой человѣкъ, тѣмъ онъ былъ неуязвимѣе. Сдѣлать изъ него «великолѣпнаго дурака» могъ бы только развѣ покойный профессоръ, къ тѣни котораго теперь мысленно и взывалъ Плакудинъ.
Офицеръ между тѣмъ былъ въ своей тарелкѣ. Разсказы слѣдовали за разсказами. Когда же запасъ ихъ истощился, онъ сталъ свистать какъ соловей и исполнилъ вальсъ, звонко щелкая себя по затылку и темени большимъ и указательнымъ пальцами. Онъ былъ душою общества, и губы его понравились въ этотъ вечеръ хозяйкѣ дома болѣе, чѣмъ когда бы то ни было.
Но губы его, кромѣ того, произвели значительное впечатлѣніе и на Сашурочку. Васса Макаровна живо почувствовала это. Сашурочка едва вышла изъ дѣтскаго возраста. Она была тощее созданіе, съ волнистыми бѣлокурыми волосами, красиво обрамлявшими ея продолговатое розовое личико. Она не умѣла скрывать своихъ чувствъ и съ восторгомъ смотрѣла на офицера, находя его «миленькимъ», «славненькимъ» и «прелесть какимъ».
«Дура уже влюбилась», — соображала Васса Макаровна и съ удовольствіемъ выдрала бы ее за уши и поставила въ уголъ. Тревога ея особенно усилилась, когда послѣ чаю Гржибъ-Гржибовскій, увлекаясь «замѣчательной атмосферой», пригласилъ Сашурочку побѣгать съ нимъ по саду. Въ этомъ занятіи Васса Макаровна никоимъ образомъ не могла принять участія. Васса Макаровна только завистливо улыбнулась и сказала:
— Ахъ, молодость, молодость!
Плакудинъ насмѣшливо взглянулъ на нее.
— Гржибъ-Гржибовскій, кажется, таки серьезно ухаживаетъ за Сашурочкой! — произнесъ Балабанъ.
Васса Макаровна встрепенулась, но сдѣлала видъ, что это ее мало интересуетъ.
— Она очень молоденькая, — сказала Юлія Капитоновна. — Да я и сама вышла замужъ, когда мнѣ до шестнадцати лѣтъ нѣсколькихъ мѣсяцевъ недоставало. Ужъ эти мужчины-тираны! — прибавила она и жеманно взглянула на мужа.
— Для молоденькой дѣвушки благодѣяніе, если на ней рано женятся! — произнесъ Балабанъ тономъ благодѣтеля.
— А есть у ней приданое? — спросилъ Плакудинъ.
— У Сашурочки ничего нѣтъ, — сказалъ Балабанъ. — По моему, пусть себѣ выходитъ за Гржибъ-Гржибовскаго. Онъ уже въ законныхъ лѣтахъ, и она ему пара.
— Зачѣмъ такъ спѣшить, братецъ? — произнесла Васса Макаровна.
— Чтобъ не вышло чего худого. Въ тягость намъ Сашурочка. Извольте углядѣть за такой козой!.. Нѣтъ, покорно благодарю.
— Если она безприданница, — сказалъ Плакудинъ, — то я увѣренъ, что онъ на ней не женится. Голъ, какъ ощипанный цыпленокъ!
— Ужъ будто?
— Онъ, кажется, такой идеалистъ! — замѣтила Юлія Капитоновна, мечтательно глянувъ въ пространство.
— На немъ сапогъ нѣтъ, развѣ вы не замѣтили?
— Какъ нѣтъ?
— Все равно, что нѣтъ. — Такъ искривились, что когда онъ стоитъ, то напоминаетъ Пизанскую башню. Того гляди, упадетъ…
— Ну, что это, право! — сказала Васса Макаровна.
— Я не шучу. Затѣмъ на немъ, кажется, нѣтъ бѣлья.
— Какъ нѣтъ?
— Неужели не замѣтили? — спросилъ Плакудинъ и пожалъ плечами. — Загляните ему въ рукавъ.
— Да это такая военная форма!.. Оставьте ужъ, Илья Кузьмичъ! — сказала Васса Макаровна. — Что за шутки!
— Увѣряю же васъ, я не шучу. Но пусть это будетъ военная форма. Въ такомъ случаѣ потрудитесь спросить у него, который часъ?
— Вы думаете, у него и часовъ нѣтъ?
— У него есть только цѣпочка, — отвѣчалъ Плакудинъ, — да и та самоварнаго золота. А вмѣсто часовъ онъ носитъ ключикъ отъ чемодана.
Балабану это показалось очень смѣшнымъ и, взглянувъ снова на небо, гдѣ золотыя облачка уже приняли оттѣнокъ мѣди, онъ улыбнулся широкою улыбкой. Васса Макаровна сказала:
— Илья Кузьмичъ, вы вѣчно съ вашими ѣдкостями! Но только, право же, у него настоящіе часы.
— Пари! — произнесъ Плакудинъ. — A discrètion![1]
— Хорошо!
— Отправимтесь въ садъ къ нему и удостовѣримся!
Васса Макаровна поднялась съ мѣста, но Балабанъ сталъ жаловаться, что недостаточно напился чаю, и Юлія Капитоновна принуждена была остаться съ мужемъ на балконѣ. Плакудинъ одинъ пошелъ съ Барвинскою.
— Они теперь бѣгаютъ! — промолвила она почти съ огорченіемъ.
— Едва ли! — убѣжденно сказалъ Плакудинъ. — Съ такими оригинальными сапогами далеко не побѣжишь. Мы сейчасъ гдѣ-нибудь откроемъ ихъ. Я увѣренъ, что они опять въ бесѣдкѣ, потому что, дѣйствительно, они влюблены другъ въ друга.
— Неправда! — воскликнула Васса Макаровна и задумчиво понюхала сорванный ею по дорогѣ цвѣтокъ. На ея щекахъ разлился румянецъ. — Скажите лучше, — начала она, — о чемъ они говорили тогда въ бесѣдкѣ?
— А васъ это очень интересуетъ?
— Очень.
— Подойдемте тихонько и подслушаемъ. У влюбленныхъ разговоры всегда одни и тѣ же. Сами услышите, о чемъ говорятъ.
— Что это вы заладили одно: влюбленные да влюбленные! Это можетъ надоѣсть!
— Помилуйте, да это не секретъ. Объ этомъ вонъ и ваши говорятъ. Я только эхо… Ну, хорошо, теперь я вамъ не разскажу своихъ наблюденій…
— Пожалуйста!
— Ни за что.
— Прошу васъ!
— Я — не сплетникъ.
— Злой вы, вотъ что! — сказала она.
— Злой не злой, а вы не должны принимать Гржибъ-Гржибовскаго.
— Какой вы ревнивецъ!
— Я не ревную, но мнѣ страшно за вашъ курятникъ. Гржибъ-Гржибовскій покрадетъ всѣхъ вашихъ куръ. Не слѣдуетъ пускать въ домъ такого человѣка.
— Однако, вы его очень не любите!
— Всѣ офицеры крадутъ куръ, это аксіома! — продолжалъ Плакудинъ съ такимъ выраженіемъ, съ какимъ покойный профессоръ говорилъ о Вольтерѣ, кравшемъ у Фридриха Великаго сальные огарки.
Но, увы, Васса Макаровна была мало впечатлительная дама и не пришла въ восторгъ отъ язвительности своего поклонника. Онъ сказалъ:
— Ну, такъ и быть… Я слышалъ, какъ Гржибъ-Гржибовскій — фамилія какая — не выговоришь! — увѣрялъ Сашурочку въ вѣчной любви и просилъ назначить ему второе свиданіе въ этой же бесѣдкѣ. Сашурочка согласилась. Довольно съ васъ?
— Скверная дѣвчонка! — прошептала Васса Макаровна.
Они тихо пошли по заросшей до половины дорожкѣ, обрамленной по обѣимъ сторонамъ кустами черной смородины, запахъ которой наполнялъ собою прозрачный воздухъ. Плакудинъ не сомнѣвался въ томъ, что увидитъ и услышитъ нѣчто двусмысленное; но увѣренность въ томъ онъ основывалъ исключительно на предположеніи Балабана, а не на своихъ личныхъ «наблюденіяхъ», которыя выдумалъ. Васса Макаровна волновалась, потому что ее терзали и любопытство, и ревность, и чувство оскорбленной нравственности. Молоденькая дѣвушка не должна влюбляться: это было ея глубокое убѣжденіе.
Они пробрались въ вишни и расположились на указанномъ Плакудинымъ мѣстѣ; высокія поросли скрывали ихъ отъ постороннихъ взоровъ и въ то же время позволяли имъ видѣть всю внутренность бесѣдки, находившейся отъ нихъ въ нѣсколькихъ шагахъ.
Въ бесѣдкѣ, слегка покосившейся и съ покачнувшимся шпицемъ, на которомъ блестѣлъ стекляный шарикъ, точно раскаленный уголекъ, ничего и никого не было, кромѣ скамейки. Васса Макаровна, насмѣшливо посмотрѣвъ на Плакудина, хотѣла выйти изъ своей засады, какъ вдругъ онъ сдѣлалъ ей знакъ не трогаться съ мѣста. Она услышала шумъ накрахмаленныхъ юпокъ. Шумъ былъ мѣрный и приближающійся. Онъ сопровождался прерывистымъ смѣхомъ. Очевидно, Сашурочка бѣжала.
Дѣйствительно, кустъ смородины зашевелился, пригнулась вишневая поросль и показалась дѣвушка. Она стремительно пронеслась мимо Вассы Макаровны, раскраснѣвшаяся, улыбающаяся, съ развѣвающимися бѣлокурыми волосами и съ руками, протянутыми впередъ. За ней промчался Гржибъ-Гржибовскій, и Плакудинъ готовъ былъ поклясться, что онъ бѣжитъ, склонившись на бокъ. Самое же интересное, что бросалось въ глаза во внѣшности офицера и что не ускользнуло отъ Вассы Макаровны, была его цѣпочка. Одинъ конецъ ея выскочилъ изъ-за борта кителя и свободно раскачивался. Къ этому концу, вмѣсто часовъ, былъ, въ самомъ дѣлѣ, привѣшенъ обыкновенный желѣзный ключъ.
— Пари выиграно! — прошепталъ Плакудинъ, съ торжествомъ взглянувъ на Вассу Макаровну.
Она напряженно улыбнулась и кивнула головой.
— Вѣдь à discrètion[1]? Вы не забыли? — спросилъ онъ.
— Нѣтъ.
— И вы знаете, чего я потребую?
— Какія глупости! Послѣ! — сказала Васса Макаровна и приложила палецъ къ губамъ.
Они замолчали.
Молодые люди очутились въ бесѣдкѣ. Сашурочка сѣла на скамейку первая и тяжело дышала. У ней было счастливое лицо. И такое же выраженіе имѣло и лицо офицера. Онъ говорилъ:
— Ахъ, какъ я усталъ, ахъ!
— А меня не догнали, — сказала Сашурочка.
— То жаль, — отвѣчалъ Гржибъ-Гржибовскій. — Но и трудно догнать васъ. Вы бѣгаете, какъ трепетная лань.
— Ну, что вашъ зубокъ? — съ участіемъ спросила она.
— О, конечно, болитъ, но не доставляетъ страданій! — отвѣчалъ Гржибъ-Гржибовскій. — У меня, нужно вамъ это знать, всѣ зубы скверные. Я былъ раненый при переправѣ черезъ Дунай прикладомъ въ лицо. Полнюсенькій ротъ зубовъ… Тутъ былъ корреспондентъ, то онъ сосчиталъ и телеграфировалъ въ свою газету… Съ тѣхъ самыхъ поръ нерѣдко мучаюсь. Какъ только воздухъ зайдетъ, просто бѣда! Въ каждомъ зубѣ есть, знаете, дырочка, куда воздухъ можетъ заходить. Теперь еще ровно ничего, но что было недавно — невозможно описать! Ахъ, какже они болѣли! Я, знаете, кричалъ, кричалъ — не помогаетъ. Тогда ѣду въ аптеку. Даютъ мнѣ въ этакомъ маленькомъ пузырькѣ капли. Пріѣхалъ домой — капаю, не помогаетъ. Взялъ, принялъ внутрь — тоже не помогаетъ. Позвалъ деньщика: «держи, братецъ, меня за голову и жми». — «Не смѣю, — говоритъ, — ваше благородіе!» — «А, такой-сякой, жми!» — «Слушаю, ваше благородіе!» Жметъ, жметъ, то-есть, я вамъ скажу, изо всей силы, — не помогаетъ. На милость Бога, что мнѣ дѣлать! Прогоняю деньщика, ложусь ницъ, навзничь, а ни на волосъ легче! Ну, тутъ, думаю, лягу себѣ еще такъ: взялъ и свѣсилъ голову съ кровати до самаго пола, и что-жъ бы вы думали?
— Помогло?
— Ничуть! — отвѣчалъ Гржибъ-Гржибовскій съ торжествомъ. — А помогла вакса.
— Какъ вакса?!
— Простая сапожная вакса. Увѣряю васъ, Александра Капитоновна. Взялъ жестянку, отколупилъ этакой себѣ кусочекъ ваксы и положилъ на зубъ. Кто меня надоумилъ на это — не знаю; а только зубъ прошелъ. Вотъ и вѣрьте послѣ этого разнымъ тамъ лѣкарствамъ! Простая вакса!
— Удивительно!
— До того, что никто не вѣритъ, — продолжалъ съ одушевленіемъ Гржибъ-Гржибовскій. — Я сейчасъ же разсказалъ въ полку. Только у насъ есть штабсъ-капитанъ Брыжъ. Волосъ, знаете, черный, изъ себя красавецъ. Онъ мнѣ и говоритъ: «Это, другъ мой, важное открытіе; ты войди о немъ съ рапортомъ по начальству». Ну, я понимаю, онъ шутитъ. Но пускай себѣ заболятъ у него зубы, и тогда посмотримъ… Слово даю, запроситъ ваксы!
Сашурочка сказала:
— Я ни за что не положила бы ваксы… Фи! Ужъ лучше соли.
— Вы сами никогда не страдали?
— Никогда.
— Счастливѣйшая изъ прекрасныхъ особъ! Вотъ у Вассы Макаровны, сдается мнѣ, тоже совершенно здоровые зубы. У ней они такіе, знаете, бѣлые и блистательные, что на удивленіе! Я любовался ея зубами. Вообще она замѣчательная дама.
— Чѣмъ? — спросила Сашурочка.
— Всѣмъ. Ежели-бъ дѣло было въ городѣ, то я умолилъ бы ее сняться и подарить мнѣ ея прекрасный портретъ. Ей не посмѣю, но вамъ признаюсь, что эта очаровательная женщина мнѣ нравится.
Сашурочка сдѣлала серьезные глаза и стала смотрѣть въ даль, на верхушку тополя, оранжево-зеленою метелкой торчавшую изъ-за темной массы другихъ деревьевъ, окутанныхъ уже вечерними тѣнями.
Гржибъ-Гржибовскій продолжалъ:
— Васса Макаровна такая спокойная и великолѣпная красота, что всякому должна нравиться. Прошу покорно, это — рѣдкость! Какіе у ней волосы, какіе глаза и какая это улыбка!
— Отчего-жъ вы ей этого, наконецъ, не скажете? — спросила Сашурочка, все продолжая смотрѣть на верхушку тополя.
Гржибъ-Гржибовскій повернулся къ дѣвушкѣ и произнесъ:
— Вотъ что, Александра Капитоновна, мнѣ хотѣлось бы очень знать, и я себѣ надѣюсь на васъ: то правда, что этотъ штатскій — умный такой — что будто онъ женится на Вассѣ Макаровнѣ?
— Илья Кузьмичъ? Не знаю.
Гржибъ-Гржибовскій замолчалъ и сталъ играть цѣпочкой. Онъ широко улыбался и точно что соображалъ, причемъ результаты соображенія выходили, должно быть, пріятные.
— Ежели правда, какъ говорятъ въ городѣ, то я очень радъ; а ежели нѣтъ, то я тѣмъ болѣе радъ.
Сашурочка спросила:
— Который часъ?
Гржибъ-Гржибовскій отправилъ руку за бортъ кителя и, вынувъ золотые часы, подавилъ пружину и сказалъ:
— Скоро восемь.
Сашурочка поднялась съ мѣста. Выраженіе лица ея было теперь грустное, и она нехотя проговорила, что пора, кажется, уѣзжать, вздохнула и вышла изъ бесѣдки, а за ней и Гржибъ-Гржибовскій.
По уходѣ молодыхъ людей Васса Макаровна промолвила:
— Кто выигралъ пари?
Плакудинъ пожалъ плечами.
— Чего же отъ меня потребуете вы? — спросилъ вдругъ Плакудинъ взволнованнымъ голосомъ. — Потребуйте того, чего я самъ потребовалъ бы отъ васъ.
— А вы чего отъ меня потребовали бы? — Васса Макаровна въ полоборота взглянула на Илью Кузмича.
— Вашего сердца, — отвѣчалъ онъ, — и вашей руки.
— Очень рада, что выиграла пари я, и поэтому ничего подобнаго отъ васъ не потребую, — сказала Васса Макаровна, зардѣвшись. — А потребую я только одного — не говорите со мной никогда дурно о Гржибъ-Гржибовскомъ…
Плакудинъ поблѣднѣлъ.
— Неужели онъ вамъ нравится? — спросилъ онъ и крѣпко схватилъ ее за руку.
Она остановилась, тяжело дыша, и потупившись, молчала.
— Говорите же! — со злостью крикнулъ Плакудинъ.
Она подняла на него свои лѣнивые сѣрые глаза и, улыбаясь, сказала:
— Вы слышали, вѣдь и я ему нравлюсь.
Плакудинъ не выдержалъ. Онъ грубо оттолкнулъ ея руку, повернулся, яростно крикнулъ: «Церберъ, ici[2]!» — и удалился скорымъ шагомъ по направленію къ садовой калиткѣ, выходившей во дворъ. Тутъ онъ велѣлъ заложить въ бѣговыя дрожки свою лошадь и уѣхалъ домой, пасмурный, проклиная всѣхъ женщинъ въ мірѣ и громко ругая Вассу Макаровну.
Васса Макаровна стояла въ саду, пока онъ не исчезъ изъ вида. Она вздохнула съ облегченіемъ и усмѣхнулась, сообразивъ не безъ гордости, что двухъ людей она могла бы осчастливить своей благосклонностью. Но съ однимъ, черезчуръ притязательнымъ, теперь уже покончено. Остался Гржибъ-Гржибовскій. Думая о немъ, она проникалась тихой радостью. Два года какъ она вдовѣетъ, и ей надоѣла эта скучная одинокая жизнь. Она слегка потянулась и томною походкой направилась къ балкону.
Вечеръ потухалъ.