Василій Михайловичъ Соболевскій.
правитьШироко отозвалось русское общество на смерть В. М. Соболевскаго. И не было въ этихъ отзвукахъ холодныхъ словъ, привычныхъ, заученныхъ фразъ, — печалью, скорбью и чувствомъ почтительнаго уваженія запечатлѣны были эти отзвуки. Тамъ были голоса людей близкихъ, интимныхъ, были отклики смежныхъ и родственныхъ (печатныхъ органовъ; были отзвуки не знавшихъ его людей, просто читателей, выражавшихъ свое сочувствіе и отдавшихъ дань глубокаго, уваженія предъ редакторомъ «Русскихъ Вѣдомостей», столько лѣтъ стоявшимъ у станка хорошаго печатнаго слова…
Такъ, недавно суровый старикъ, чье сердце было полно вѣры и сомнѣнія, гнѣва и скорби, на склонѣ своей жизни, какъ итогъ литературной дѣятельности, сказалъ неправедное слово…: «Писатель пописываетъ, читатель почитываетъ»… Глубоко неправедное, прежде всего о писателяхъ, — и онъ самъ, и тѣ, что: писали съ нимъ, не пописывали, а писали, — неправедное и по отношенію къ читателю.
При немъ, при Салтыковѣ-Щедринѣ, были похороны Достоевскаго и Некрасова, онъ зналъ, долженъ былъ знать, какъ читали его самого и вообще «Отечественныя Записки». И неправда шла только отъ его гордаго, жаднаго, несытаго писательскаго сердца, отъ скорби о правдѣ, которую они, писатели, несли въ жизнь и которую жизнь не осуществляла.
Съ тѣхъ поръ много тайнаго стало явнымъ, и читательское отношеніе къ писателю достаточно выяснилось. Я не говорю объ отношеніи читателя къ беллетристамъ, художникамъ слова, — они ближе, интимнѣе читателю, шире ихъ читательскій кругъ, и можно понять то широкое юбилейное чествованіе писателей-беллетристовъ, которое наблюдалось въ послѣдніе годы. И не однихъ беллетристовъ. Юбилей Михайловскаго, необыкновенный взрывъ скорби по поводу смерти Анненскаго и по всякому случаю проявляющееся горячее отношеніе къ писателямъ, не только беллетристамъ, — давно опровергли гнѣвное и скорбное заявленіе Щедрина. Читатель но почитываетъ, а вчитывается и вычитываетъ.
Скорбь по поводу смерти В. М. Соболевскаго еще лишній разъ подчеркнула это отношеніе читателя, но она сказала и многое другое.
Въ писателѣ любятъ и человѣка; въ писателѣ любятъ и его писательскую индивидуальность, его личныя идеи, манеру, стиль; но именно отношеніе къ смерти Соболевскаго показало, что читатель широкихъ слоевъ русской публики любитъ и цѣнитъ печатное слово вообще, — цѣнитъ и Высоко ставитъ ту миссію, которая выпала на долю русской литературы, то (общественное дѣло, которое она давно несетъ на себѣ.
В. М. Соболевскій не былъ писателемъ въ тѣсномъ смыслѣ слова, — подписанныхъ имъ статей не знаютъ; онъ былъ только редакторъ. Онъ по былъ! и общественнымъ дѣятелемъ въ общепринятомъ смыслѣ слова, — его участіе въ общественныхъ дѣлахъ публикѣ неизвѣстно; онъ не былъ ни земскимъ, ни городскимъ общественнымъ дѣятелемъ, ни крупнымъ дѣятелемъ другихъ общественныхъ организацій, — а только редакторомъ «Русскихъ Вѣдомостей». Очевидно, читатель вычитывалъ въ газетѣ, которую онъ велъ, то, что кровно нужно было читателю, что отвѣчало на самые важные и интимные запросы его души.
На что отзывался В. М. Соболевскій? Какому Богу молился? Представитель партіи народной свободы сказалъ на могилѣ Соболевскаго въ своемъ поминальномъ словѣ, что органъ этотъ («Русскія Вѣдомости») былъ безпартійный, но близокъ по направленію къ партіи народной свободы"… Я не собираюсь здѣсь оспаривать этой близости, но не могу не сказать, что В. М. Соболевскій былъ сложившимся человѣкомъ уже въ Половинѣ 70-хъ годовъ и велъ газету въ опредѣленномъ, сложившемся въ тѣ времена, міропониманіи, когда еще не только не конструировалась партія народной свободы, но и не была выработана теоретическая основа ея; когда только робкіе, одинокіе голоса говорили объ увѣнчаніи зданія и къ слову «конституціонно» не было еще прибавлено «демократическая». Нѣсколько неудобно говорить то, что «Русскія Вѣдомости» были близки къ партіи, когда партіи не существовало, какъ партіи, и было бы скромнѣе и справедливѣе сказать, что они, люди партіи народной свободы, въ той или иной мѣрѣ были близки къ идеямъ и міропониманію В. М. Соболевскаго, — было бы скромнѣе и исторически справедливѣе сказать, что они росли и складывались подъ нѣкоторымъ вліяніемъ тѣхъ принциповъ, которые проводилъ въ «Русскихъ Вѣдомостяхъ» за свое долгое руководительство В. М. Соболевскій.
Конечно, легкая задача дѣлить покойниковъ, но и не очень благодарная.
Во всякомъ случаѣ съ неменьшимъ правомъ можно утверждать, что «этотъ органъ» былъ близокъ къ народничеству. И даже не будетъ парадоксомъ сказать, что «Русскія Вѣдомости» были не очень далеки отъ соціалъ-демократической партіи, опять-таки до возникновенія самостоятельной партіи. Трудно сказать, кто больше сдѣлалъ въ смыслѣ ознакомленія широкихъ слоевъ читающей публики съ программой и тактикой германской соціалистической партіи, чѣмъ пространныя и освѣдомленныя корреспонденціи за 80-е и 90-е годы Іоллоса съ его критическимъ отношеніемъ къ вождю свободомыслящихъ Евгенію Рихтеру и опредѣленнымъ уклономъ въ сторону Бебеля и Либкнехта.
И прежде всего тѣ слова — малы и узки для органа, который велъ онъ, и невѣрны, поскольку малы и узки, — они являются бѣднымъ и блѣднымъ цвѣткомъ на могилу В. М. Соболевскаго.
«Русскія Вѣдомости» были газетой перевала, когда медовый мѣсяцъ 60-хъ годовъ, правда, сдобренный большой дозой дегтя, кончился, когда ликвидированы были волновавшіе въ предшествовавшую четверть вѣка русское общество старые споры славянофиловъ и западниковъ, за упраздненіемъ стараго, чистаго славянофильства и стараго западничества, и изъ всего: многообразнаго движенія 60-хъ годовъ далеко продвинулась одна опредѣленная линія, скоро наложившая свою печать на всю русскую жизнь — народничество. И самъ Соболевскій, и люди, собравшіеся около «Русскихъ Вѣдомостей», были такъ сказать шестидесятники — семидесятники, люди, сложившіеся подъ вліяніемъ шестидесятыхъ годовъ и проявлявшіе себя въ 70-хъ и 80-хъ годахъ, опредѣлявшіе русскую жизнь и опредѣлявшіеся всѣмъ тѣмъ новымъ, что вставало: въ русской жизни.
И въ этомъ сказалась вся миссія «Русскихъ Вѣдомостей». Они защищали все то, что завоевали 60-е годы и на что продолжались неустанныя атаки враговъ, — судъ, земство, печать, женское равноправіе, свободу вѣроисповѣданія, и приняли, и проводили въ жизнь то новое, что несло народничество. И вопросы о правѣ крестьянства, о правѣ на землю, о правѣ на свободную жизнь были неустанными темами «Русскихъ Вѣдомостей».
Нельзя говорить о Соболевскомъ, не говоря о «Русскихъ Вѣдомостяхъ», какъ нельзя говорить о «Русскихъ Вѣдомостяхъ», не говоря; о Соболевскомъ; нельзя раздѣлять ихъ потому, что они неотдѣлимы, какъ два сросшіяся тѣла. Нельзя потому еще, что Соболевскій всю жизнь проявлялъ себя, за рѣдкими исключеніями, не подписанными своими статьями, а только какъ редакторъ «Русскихъ Вѣдомостей», только черезъ «Русскія Вѣдомости».
Къ тому почтительно-скорбному сонму голосовъ, раздавшемуся надъ могилой Соболевскаго, гдѣ такъ широко вскрывались дѣятельность и значеніе Соболевскаго, я прибавилъ бы, или, вѣрнѣе, подчеркнулъ бы, только одно, что слабо прозвучало тамъ, — о роли «Русскихъ Вѣдомостей» и черезъ нихъ Соболевскаго въ созданіи типа ежедневной газеты въ Россіи, я говорю о [свободной, не купленной, такъ сказать, неарендованной печати, и въ особенности о вліяніи «Русскихъ Вѣдомостей» на укладъ и направленіе провинціальной печати, которая наперекоръ стихіямъ, такъ выросла за послѣднія тридцать лѣтъ, и играетъ теперь такую огромную роль въ политическомъ и соціальномъ самоопредѣленіи Россіи.
Не будетъ преувеличеніемъ мазать, что «Русскія Вѣдомости» были первой газетой этого типа. И они не имѣли предшественниковъ, какъ журналы 70-хъ годовъ имѣли предшественниковъ въ журналахъ 60-хъ и 50-хъ годовъ. Возникали тогда газеты прогрессивнаго направленія въ Петербургѣ, но ни одна не дожила до сего времени. Выли личные органы, въ родѣ Аксаковскаго «Дня», «Современныхъ Извѣстіи» Гилярова-Платонова, «Русскія Вѣдомости» не были личнымъ органомъ. Съ вступленіемъ В. М. Соболевскаго они сразу сдѣлались выразителями мнѣній коллективной группы, гдѣ не было хозяина, гдѣ общая линія поведенія, общій тонъ диктовались мыслью и волей группы, стоявшей во главѣ редакціи. И не одна газета до «Русскихъ Вѣдомостей» не поднималась до такой высоты, такой, я бы сказалъ, роскоши постановки газетнаго дѣла. Не говоря уже о крупныхъ именахъ, сгруппировавшихся сразу около «Русскихъ Вѣдомостей», — профессоровъ, общественныхъ дѣятелей, — трудно назвать литературную силу истекшаго тридцатилѣтія, въ той или иной мѣрѣ примыкавшую къ народничеству, которая не фигурировала бы на страницахъ «Русскихъ Вѣдомостей».
И «Русскія Вѣдомости» всегда были органомъ направленія, можно сказать, органомъ по преимуществу русской интеллигенціи, никогда не укладывавшейся въ одну партію и находившей въ «Русскихъ Вѣдомостяхъ» откликъ на все то, чѣмъ жила русская интеллигенція за послѣднія тридцать лѣтъ.
Я не хочу здѣсь говорить а роли и значеніи Соболевскаго, какъ редактора, объ этомъ сказали и, конечно, скажутъ еще больше поди, работавшіе съ нимъ, и трудно выдѣлить изъ общей суммы работы главныхъ сотрудниковъ «Русскихъ Вѣдомостей», долю участія и вліянія В. М. Соболевскаго. Тамъ были люди равнаго съ нимъ роста, положившіе не меньше ума и сердца на то дѣло, которое дѣлали «Русскія Вѣдомости»; но есть нѣчто, что выдѣляетъ его изъ всѣхъ другихъ работниковъ «Русскихъ Вѣдомостей». Уже то, что именно онъ началъ тридцать лѣтъ назадъ свою активную роль въ газетѣ привлеченіемъ къ ней крупныхъ литературныхъ и общественныхъ силъ, что именно онъ сорганизовалъ редакцію и создалъ въ ней общій внутренній тонъ, — выдѣляетъ его въ особую позицію.
И потомъ тѣ, другіе, приходили и уходили, и помимо работы въ «Русскихъ Вѣдомостяхъ» дѣлали другія дѣла, — профессорствовали, были общественными дѣятелями въ земскомъ, городскомъ самоуправленіи, сотрудничали въ ученыхъ и просвѣтительныхъ обществахъ, писали книги и ученыя работы, — онъ одинъ сразу, послѣ короткой внутренней борьбы за профессуру и возможность научной работы, ликвидировалъ прошлое и ушелъ въ «Русскія Вѣдомости». Весь ушелъ. «Русскія Вѣдомости» стали единственнымъ дѣломъ его жизни, его каѳедрой, его общественнымъ и просвѣтительнымъ дѣломъ, долгой книгой, которую онъ писалъ тридцать лѣтъ. И юнъ никуда не уходилъ. Онъ тридцать лѣтъ стоялъ у рабочаго станка, пристально всматриваясь въ русскую жизнь, чутко прислушиваясь ко всему, чѣмъ волновались русская мысль и русское сердце. Ежечасно, въ напряженной борьбѣ съ врагами, окруженный всѣми разочарованіями и всѣми надеждами, которыя ежечасно шли къ редакторскому кабинету «Русскихъ Вѣдомостей». В. М. Соболевскій былъ не одинъ, (но онъ былъ неустанно и всегда…
За «Русскими Вѣдомостями» и за всѣмъ тѣмъ, что создавало обстановку его дѣловой жизни за тридцать лѣтъ, оставался Василій Михайловичъ Соболевскій, какъ личность, отдѣльный, независимый ютъ своей рабочей обстановки.
Я долго видѣлъ его именно въ обстановкѣ «Русскихъ Вѣдомостей». Въ мои короткіе наѣзды изъ Нижняго-Новгорода въ Москву, я видался съ нимъ всегда въ редакціи «Русскихъ вѣдомостей», между 3—6 часами, когда онъ неизмѣнно сидѣлъ въ своемъ редакторскомъ кабинетѣ. Онъ былъ хмурый, застегнутый, напряженно, со сдвинутыми бровями, всматривавшійся въ поминутно отворявшіяся двери кабинета, въ озабоченныя лица, появлявшихся сотрудниковъ, въ приносившіяся гранки готовящагося нумера и перекидывавшійся короткими сжатыми фразами съ «тѣми, кто входилъ, и съ тѣми, кто сидѣлъ у него въ кабинетѣ. И когда я наблюдалъ его тамъ, мнѣ все казалось, что онъ напряженно ждетъ, что вотъ сейчасъ внезапно и неожиданно откроются двери, и войдетъ нѣчто тревожное и враждебное, къ чему онъ долженъ готовиться и что долженъ встрѣтить, — и только, когда входилъ пріятный и милый ему человѣкъ, его лицо преображалось. Тогда появлялся веселый и радостный блескъ въ глазахъ, его обычная насмѣшливая улыбка становилась необыкновенно привѣтливой и остроумными, веселыми, сжатыми фразами перекидывался онъ съ пришедшимъ. И удивительно милымъ и привѣтливымъ становилось хмурое лицо.
Мнѣ неловко было отрывать его отъ напряженной работы, и я не подолгу засиживался въ редакторскомъ кабинетѣ. А потомъ В. М. пріѣхалъ ко мнѣ въ Ялту, мы ходили съ нимъ по ялтинскимъ горамъ и двѣ зимы по мѣсяцу и до два жили мы въ Ниццѣ, а потомъ и въ Москвѣ стали видѣться не въ обстановкѣ „Русскихъ Вѣдомостей“.
Я долго но понималъ его. Не потому только, что онъ былъ застегнутый человѣкъ, не сразу и не весь подходившій къ другимъ людямъ, — долго мѣшало моему пониманію его скептическое, если не сказать пессимистическое, отношеніе къ явленіямъ русской дѣйствительности. Въ долгихъ бесѣдахъ и въ долгихъ спорахъ, изъ которыхъ часто состояли наши бесѣды, меня поражало его казавшееся мнѣ нерѣдко безнадежно отрицательнымъ отношеніе къ дѣйствовавшимъ тогда силамъ русской жизни.
По отношенію къ правительству у насъ не было разногласій. Мнѣ не приходилось оспаривать и его глубоко безнадежное, съ оттѣнкомъ сарказма, отрицательное отношеніе къ дворянству, какъ къ классу, къ его соціальной позиціи, къ его традиціямъ и къ его неизбѣжному будущему. Не много приходилось рамъ спорить и по поводу такъ-называемаго общества, либеральнаго общества, къ дѣеспособности котораго онъ относился съ большимъ сомнѣніемъ; но уже по поводу роли земства и роли интеллигенціи намъ приходилось вести большіе споры. Я вотъ именно въ этихъ спорахъ, въ этомъ сомнѣвающемся, мало вѣрующемъ его отношеніи къ организующей, какъ мнѣ казалось, роли земства, къ духовной силѣ интеллигенціи и даже къ дѣйственной программной роли русской литературы въ русской жизни, — что иногда прорывалось у него, — я но понималъ его. Казалось, онъ не видѣлъ дѣйственныхъ силъ въ современной русской жизни, и, казалось, сомнѣвался въ томъ, что онѣ откуда-нибудь придутъ. Я задавалъ себѣ вопросъ.чему же вѣритъ онъ? И вѣритъ ли чему-нибудь этотъ скептическій умъ, этотъ насмѣшливо улыбающійся человѣкъ? И думалось мнѣ, — если онъ такъ мало вѣритъ, такъ во воемъ сомнѣвается, то во имя чего онъ потратилъ и тратитъ всю свою жизнь на тяжелую, изнывающую, — онъ самъ говори» мнѣ объ этой тяжести и измываніи, — работу въ «Русскихъ Вѣдомостяхъ»?..
А потомъ я понялъ это. Думаю, что понялъ. Онъ не то, что не вѣрилъ ни во что, а сомнѣвался во всемъ. И былъ опредѣленный пункта, къ чему сводились его сомнѣнія, весь;это скептицизмъ, — малое присутствіе чести, личной и общественной, у русскихъ людей. Малое присутствіе гордости, сопротивляемости, желанія и умѣнія отстаивать сваю честь, свое я, свое дѣло жизни.
Онъ не склоненъ былъ къ долгимъ спорамъ и на русскій манеръ теоретическимъ разсужденіямъ, длинно излагаемыхъ, — его мысли были короткія, сжатыя; фразы — энергическія; и его обычная манера была — скептически-насмѣшливая. Вотъ почему, пытаясь возсоздать образъ покойнаго В. И. Соболевскаго, я Позволяю себѣ привести нѣсколько, общихъ соображеній, которыя, мнѣ думается, помогутъ понять именно основу скептицизма В. М. Соболевскаго.
И давнее и недавнее прошлое даютъ намъ многочисленные примѣры борьбы за другихъ, борьбы съ страданіемъ, борьбы поднимавшейся до высокихъ подвиговъ, до мученичества, по мало и рѣдко видѣли мы и видимъ примѣровъ борьбы за себя, за свой личный счетъ, за свои права, за свое гражданское право, за свое человѣческое достоинство. Обиженный или обижаемый въ самыхъ кровныхъ своихъ интересахъ русскій человѣкъ или просто не защищаетъ свое «я», или быстра бросаетъ борьбу за возстановленіе своихъ утѣсненныхъ, иногда нагло попираемыхъ правъ. «Наплевать!» «Чортъ съ нимъ!» (съ тѣмъ, кто нарушилъ право его, восклицающаго). «Стѣну лбомъ не прошибешь», не умно и безплодно прать противъ рожна, — вотъ давнія и привычныя формы отношеній русскаго человѣка къ обижающему его злу. И рѣдкіе случаи упорной защиты своего личнаго права нерѣдко кажутся многимъ русскимъ людямъ чудачествомъ, если не сутяжничествомъ.
Я не хочу разбирать причины этой (черты русскаго характера, вытекаетъ ли она изъ долгой коллективной психологіи русскаго народа, гдѣ личность тонула въ (Общемъ дѣлѣ государственнаго строительства и гдѣ мало было мѣста для отдѣленности человѣка, для проявленія его индивидуальности, изъ долгаго ли русскаго крѣпостнаго права, гдѣ и рабы и владѣльцы рабовъ одинаково воспитывались въ рабьихъ чувствахъ, вытекало ли оно изъ долгаго опыта, вынесеннаго русскимъ человѣкомъ въ безплодности и безнадежности защиты своего права, въ крѣпкой вѣрѣ въ крѣпость и необъятность стѣны, которую нужно было прошибать, — но явленіе существовало вплоть до послѣдняго времени. Малое противленіе злу, наносимому личному, человѣческому я, — составляло характерную черту русской психологіи.
И это, — малая гордость, — недостатокъ чувства чести, проявлялось и въ отношеніи отдѣльнаго человѣка къ коллективнымъ дѣламъ, когда они стали возникать въ Россіи.
И скептицизмъ Соболевскаго, какъ я понялъ основную точку его отправленія, относился именно къ этому основному, по его мнѣнію, русскому недостатку, — къ непривычкѣ, къ неумѣнью, или нежеланію защищать свое я, свое личное человѣческое достоинство, свои индивидуальные интересы, личные и групповые
Онъ вѣрилъ и въ работу земства и въ дѣятельность интеллигенціи и во всѣ тѣ прогрессивныя движенія, которыя возникали въ русскомъ обществѣ за тридцатилѣтіе его наблюденій надъ русской жизнью, но онъ глубоко скептически относился именно къ противленію русскаго человѣка, къ его способности, къ упорной планомѣрной борьбѣ.
И въ дѣятельности земства, и въ толстовскомъ движеніи, и въ эволюціи общественныхъ группъ, и въ тактикѣ, въ манерѣ дѣйствованія политическихъ партій, рекрутировавшихся изъ общества, онъ вездѣ (отыскивалъ эту русскую черту, — непривычку, неумѣніе или нежеланіе отстаивать свое право и бороться за него до конца, какъ бы ни сужены и Ни ограничены были мѣры легальной борьбы. Употребляя слово «легальной» борьбы, я Не хочу сказать, чтобы В. М. очень вѣрилъ въ возможность мирной эволюціи русской дѣйствительности, — и послѣ «конституціи» онъ еще менѣе вѣрилъ въ возможность ея, но я хочу только указать, только подчеркнуть его глубокую вѣру въ необходимость борьбы, его невѣріе въ широкій и туманный, такъ успокоительно дѣйствующій лозунгъ, что только измѣненіе общихъ гражданскихъ условій русской жизни можетъ создать условія борьбы за свое «я» и за отдѣльные вопросы; — его убѣжденіе въ необходимости борьбы при всякихъ условіяхъ, пониманіе, этой борьбы, какъ необходимаго свойства всякаго отдѣльнаго человѣка, какъ обязательнаго лозунга для всякой общественной группы.
Объ одномъ онъ не говорилъ съ иронической улыбкой, — о народѣ. Не то, что онъ возлагалъ оптимистическія надежды на народъ, — онъ рѣдко и скупо говорилъ о народѣ, — до въ своемъ скептическомъ отношеніи къ русской дѣйствительности, онъ какъ-то обходилъ народъ. Но и изъ молчанія, изъ короткихъ скупыхъ фразъ, я чувствовалъ, съ какимъ глубокимъ и неослабнымъ интересомъ относился онъ ко всему, что касалось народа. Я зналъ, какъ горячо и взволнованно относился онъ къ народнымъ бѣдствіямъ, къ голоду, къ земскимъ начальникамъ и къ другимъ бѣдамъ, обрушивавшимся на голову народа; я зналъ, съ какимъ живымъ интересомъ, даже странномъ въ этомъ скептически настроенномъ человѣкѣ, относился онъ ко всему новому, живому и сильному, что поднималось въ народѣ, къ проявившейся въ низахъ тягѣ къ книгѣ и къ образованію, къ болѣе активному участію крестьянства въ земствѣ, къ новымъ вспыхнувшимъ формамъ самодѣятельности въ деревнѣ. Я помню, какъ живо интересовался онъ всяческими начинаніями въ эстетической художественной области, возникавшими въ деревнѣ или проникавшими въ деревню, между прочимъ къ попыткѣ, — въ этомъ направленіи, — В. С. Сѣровой и М. К. Врангель-Бларамбергь. Я почувствовалъ, какъ глубоко залегъ въ душѣ и сердцѣ В. М. народъ, какое мѣсто занималъ народъ въ душѣ его.
Только разъ за все мое знакомство съ В. М. Соболевскимъ я видѣлъ его глубоко взволнованнымъ. Уравновѣшенный, всегда спокойный и дисциплинированный, онъ пришелъ ко мнѣ, — это было много лѣтъ назадъ, — возбужденный и взволнованный, и разсказалъ, что у него только-что вышла дикая сцена съ однимъ общимъ нашимъ знакомымъ, извѣстнымъ русскимъ человѣкомъ, представителемъ и тогда уже рѣдкаго типа чистаго, стараго западно-европейскаго либерализма, который яростно и совершенно неожиданно напалъ на В. М. за направленіе «Русскихъ Вѣдомостей».
— Что вы намъ постоянно суете этого вшиваго, грязнаго мужика? И доказывалъ, что «Русскія Вѣдомости» отводятъ слишкомъ много мѣста мужику и оставляютъ въ тѣни культурные интересы, и интересы ихъ, людей общества, и что тѣмъ самымъ «Русскія Вѣдомости» и онъ, Соболевскій, умаляютъ и задерживаютъ организацію либеральныхъ силъ общества.
— Почему же вы не отчитали его, какъ должно? — невольно вырвалось у меня.
— Да гдѣ же! Не въ себѣ… Невмѣняемый. Ничего не слушаетъ и только кричитъ: мы, мы…
В. М. ходилъ по комнатѣ и по своему обычаю сердито фыркалъ и подавалъ реплики не столько -мнѣ, — сколько тому, отсутствующему противнику.
И вотъ только въ этотъ разъ мы разговорились болѣе обстоятельно, и интимно, и я понялъ, что вопросъ о народѣ, о духовномъ и экономическомъ подъемѣ его былъ для Соболевскаго не только вопросомъ справедливости, а и рѣшеніемъ государственнаго вопроса, (основной и конечной цѣлью, къ которой должна быть направлена дѣятельность интеллигенціи, въ чью сторону должна быть направлена русская государственная жизнь.
Понялъ я Соболевскаго, общественнаго дѣятеля, редактора «Русскихъ Вѣдомостей», когда поняли, его, — человѣка.
Онъ былъ гордый человѣкъ, онъ былъ человѣкъ чести. Мнѣ нечего говорить объ его совѣсти, которая легла въ основу его жизни, его служенія народному благу, но онъ никогда не былъ кающимся дворяниномъ и не было молитвенно-покаянной ноты въ его душѣ. Онъ былъ гордый человѣкъ, человѣкъ чести, онъ боролся за другихъ, но и боролся за себя, у него было уваженіе къ собственной личности, защита и оборона своего я, своего человѣческаго достоинства.
И это чувство собственнаго достоинства было, думаю, одной изъ самыхъ характерныхъ и опредѣляющихъ чертъ личности покойнаго. Во всемъ, — въ манерахъ его, въ отношеніяхъ къ людямъ, деликатныхъ, но никогда не позволявшихъ никакого амикошонства. Во всемъ у него чувствовалось нѣчто отгороженное, отграниченное, постоянная сторожная обороненность, — и противъ враговъ и противъ некорректныхъ манеръ другихъ людей, даже съ добрыми намѣреніями неделикатно-залѣзающихъ въ чужую душу.
Во всемъ обликѣ его, когда я наблюдалъ его въ Ниццѣ среди разноплеменной и разнокалиберной ниццкой публики, единственно, кого напоминалъ онъ, были англійскіе люди, ближе всего подходилъ юнъ къ типу англійскаго джентельмена.
Это было какое-то особо-обостренное, напряженное чувство собственнаго достоинства,
Разъ онъ спросилъ меня, давно, больше двадцати лѣтъ назадъ, когда я (въ первый разъ ѣздилъ за границу, — что я чувствовалъ, переѣзжая границу.
Я ѣхалъ больной и былъ такъ перегруженъ тогда всякими трудами и заботами русской жизни, что не почувствовалъ особо свѣтлаго настроенія. И, помню, сказалъ что-то (объ облегченіи, ню что-то неопредѣленное, тусклое.
Онъ удивленно смотрѣлъ на меня и говорилъ, что вотъ онъ теперь, ночью иногда (разговоръ былъ въ Москвѣ), представляетъ себѣ, что переѣзжаетъ черезъ границу, и ему становится легко и радостна, и что онъ всякій разъ испытываетъ дао ощущеніе, когда переѣзжаетъ границу, — чувство легкости, освобожденія отъ давленія насилія, отъ того липкаго, темнаго и грязнаго, что окутываетъ русскаго обывателя въ Россіи. И когда мы сидѣли въ маленькихъ театрикахъ и въ кафэ, бродили во время карнавала въ шумной ниццкой толпѣ, ходили по окрестностямъ Ниццы и завтракали въ маленькихъ деревенскихъ харчевняхъ, и урядникъ не заглядывалъ къ намъ съ надзоромъ, что мы ѣдимъ, онъ съ радостнымъ и насмѣшливымъ чувствомъ отмѣчалъ всѣ тѣ мелочи, изъ которыхъ складывается жизнь и которыя создаютъ такую разную атмосферу личной жизни во Франціи и въ Россіи. Онъ никогда не обольщался на счетъ многихъ существенныхъ сторонъ французской жизни, и именно онъ еще двадцать два года назадъ просвѣтилъ меня на счетъ французской прессы, сказавъ, что она, — буржуазная пресса, — вся «продается съ публичнаго торга», и что онъ въ Ниццѣ читаетъ только «Temps» и читаетъ только потому, что это — оффиціальный органъ и что тамъ помѣщаются солидныя освѣдомленныя статьи. И тѣмъ не менѣе онъ совершенно особо, не по-московски, чувствовалъ себя въ Ниццѣ, въ Римѣ и въ Парижѣ, именно, потому, что тамъ сняты глупыя безсмысленныя путы съ обывателя, что не было такъ-сказать русской пошлости въ административной опекѣ, въ гражданской практикѣ жизни.
Присудилъ его московскій судъ къ тюремному заключенію на одинъ день. Только на одинъ день. А онъ волновался. О было странно мнѣ, что онъ волновался и я, шутя, говорилъ ему, что это въ родѣ увѣнчанія зданія, безъ котораго домъ не достроенъ, и что не гармонично съ общей русской жизнью прослѣдовать жизнь, не зайдя хоть на одинъ день въ тюрьму, порядочному русскому человѣку, не сидящему за печкой, и что по крайней мѣрѣ все сдѣлано чинно и благородно, по суду, — не то, что какая-нибудь административная ссылка. А онъ волновался и говорилъ, что административную ссылку онъ больше понимаетъ, — ну вотъ карнизъ обвалится на голову проходящаго, либо какая звѣрюга лѣсная облапитъ, а то вѣдь тутъ судъ собирался. Народу сколько, цѣлый аппаратъ! И за что судили? И на день присудили. И вотъ придетъ околоточный и протянетъ руку къ шивороту.
Кажется, онъ сколькихъ-то минутъ не досидѣлъ своего дня, и потомъ не безъ пріятности разсказывалъ мнѣ, какъ онъ сидѣлъ, свое знакомство съ уголовными арестантами, всю атмосферу тюрьмы, первый разъ испытанную имъ, и, повидимому, склоненъ былъ находить, что не дурно, увѣнчать зданіе…
Тридцать лѣтъ оборонялъ онъ свое любимое дѣло, дѣло жизни его — «Русскія Вѣдомости», и эти тридцать лѣтъ его редакторства были непрерывающимися годами неустанной борьбы съ врагами, неотступно нападавшими на его дѣло, на его позицію. Ему не всегда, и даже можно сказать рѣдко, удавалось съ успѣхомъ оборонять свое дѣло, но онъ всегда боролся, и никогда не складывалъ оружія.
И наиболѣе ярко оттѣнилъ эту сторону въ дѣятельности В. М. (Соболевскаго В. Г. Короленко въ своихъ воспоминаніяхъ, такъ удивительно ярко по «Эпизоду» освѣщающихъ всего В. М. Соболевскаго. Эпизодъ состоялъ въ томъ, что В. М. Соболевскій по собственной иниціативѣ, на свою личную отвѣтственность, ночью пошелъ будить всевластнаго генералъ-губернатора Долгорукова, запретившаго наканунѣ 19-го февраля касаться въ нумеръ крестьянскаго вопроса, и въ томъ, что подъ серьезной угрозой отвѣтственности и личной и для газеты, онъ не выпустилъ на другой день нумера «Русскихъ Вѣдомостей». Этотъ эпизодъ лучше всего говоритъ о томъ, какъ твердо стоялъ покойный на почвѣ защиты своего права, — и во всякомъ случаѣ это быль исключительный эпизодъ въ прежней жизни повседневной прессы, рѣдкій по благородству жестъ для того времени.
Повторяю, онъ не всегда успѣвалъ оборонить свое дѣло, онъ не успѣлъ оборонить и своего личнаго я. Можно сказать, передъ смертью къ нему Протянулась рука околоточнаго и хоть одинъ день онъ просидѣлъ въ тюрьмѣ. Къ нему приложена была правительственная марка, безъ которой послѣднее время не часто удается русскимъ интеллигентнымъ людямъ уходить въ могилу…
Онъ былъ по существу, по общему складу — шестидесятникъ. Въ шестидесятые годы юнъ росъ, учился, воспитывался и уже сложившимся человѣкомъ, прошедшимъ заграничную выучку, съ выработаннымъ міросозерцаніемъ, съ твердой дисциплиной мысли, молодымъ ученымъ вошелъ онъ въ семидесятые годы. И долгіе годы онъ вращался среди людей шестидесятыхъ годовъ. Я многихъ зналъ изъ нихъ, дорогихъ мнѣ людей.
Они были удивительные. Для нихъ была весна; для нихъ, — людей впервые выступившей на арену русской дѣйствительности русской интеллигенціи, — цвѣли цвѣты. Они были озарены тѣмъ широкимъ свѣтомъ, который вставалъ въ шестидесятыхъ годахъ надъ всѣми уголками русской жизни, и будилъ и будоражилъ всѣ концы Россіи и всѣ стороны русской жизни. Они боролись за другихъ, но боролись и за себя; они освобождали другихъ отъ крѣпости, но освобождали и себя отъ многообразныхъ формъ стараго русскаго крѣпостничества.
И они были побѣдители… Они видѣли паденіе стѣны, на ихъ глазахъ вспыхнуло и широко разлилось великолѣпное русское женское движеніе, — они видѣли, какъ родилась и росла новая культурная жизнь; они видѣли, какъ по-все, гордое, смѣлое и сильное входило на мѣсто стараго мрака и застоя въ религіозномъ вопросѣ, въ наукѣ и искусствѣ, какъ мѣнялись нравы и обычаи, какъ будоражилась и перестраивалась вся русская жизнь. И, очевидно, эту память о великой молодости, эту широту горизонтовъ шестидесятыхъ годовъ, гордость побѣдителей и радость торжества, доносили они до могилы и должно быть потому были такіе ясные, жизнерадостные, гордые, молодые, не старѣющіе. Въ нихъ было отрицаніе, знаменитое отрицаніе шестидесятыхъ годовъ и великое утвержденіе 60-хъ годовъ; въ нихъ была вѣра и сомнѣніе, — они были въ большей или меньшей мѣрѣ вѣрующими скептиками въ томъ смыслѣ, въ какомъ наиболѣе ярко выразилъ это въ себѣ Н. Г. Чернышевскій. Ихъ головы не были окружены нимбами, и тѣнь подвижничества не легла на ихъ лица; они не быль такими молитвенными, такъ къ одному Богу устремленными, какъ ихъ преемники, люди семидесятыхъ годовъ; они были, такъ сказать, болѣе свѣтскими людьми, болѣе язычниками, и вѣнокъ побѣдителей былъ на ихъ головахъ.
Мы сходились ближе и ближе, какъ-то незамѣтно теплѣе и интимнѣе становились наши отношенія, и кончилось тѣмъ, что я сталъ останавливаться у него въ мои пріѣзды въ Москву.
И образовался у насъ особый порядокъ дня. Утромъ я уходилъ устраивать свои дѣла, а въ часъ ночи ждалъ В. М. изъ редакціи, и, когда онъ приходилъ, мы начинали ужинать. И это было мое любимое время собесѣдованія съ В. М. Онъ терялъ свой хмурый видъ, сбрасывалъ съ себя тяжелыя, докучливыя тревоги дня, онъ былъ веселъ, оживленъ и остроуменъ, и долго засиживались мы вдвоемъ за столомъ. И самая любимая тема его разговоровъ была литература. Онъ чутко, — я даже удивлялся, корда онъ успѣвалъ знакомиться съ покой литературой, — присматривался къ новымъ литературнымъ надеждамъ и разочарованіямъ, къ встававшимъ (новымъ талантамъ въ области художественной литературы. Но особенно любилъ онъ дѣлиться своими литературными воспоминаніями. Ярко и всегда остроумно, по-своему, съ сжатыми характеристиками, говорилъ онъ о Салтыковѣ, Михайловскомъ и о Глѣбѣ Ив. Успенскомъ, къ которому чувствовалъ какую-то особую глубокую нѣжность.
И въ этотъ послѣдній періодъ, когда я видѣлъ его дома, въ его интимной обстановкѣ, я понялъ, почему его такъ любили, почему къ нему такъ шли люди и не уходили отъ него, разъ узнавали его. Онъ былъ благородный человѣкъ, безконечно добрый, я оказалъ бы, нѣжный человѣкъ. Была въ немъ особая черта, способность чутко всматриваться въ чужую душу и Подходить къ ней съ тонкой деликатностью, въ особенности, когда требовалось его участіе, или совѣтъ, или помощь. И я уже не удивлялся и понималъ, почему именно онъ собралъ около «Русскихъ Вѣдомостей» съ первыхъ шаговъ своего редакторства большихъ людей ума и сердца и все продолжалъ собирать ихъ за свою тридцатилѣтнюю редакторскую дѣятельность, и почему не уходили разъ пришедшіе…
Уже нѣсколько лѣтъ онъ началъ думать объ уходѣ изъ «Русскихъ Вѣдомостей». Удручали его недуги, время отъ времени появлявшіеся, и въ особенности прогрессировавшая глухота. Выла усталость отъ долгой, напряженной редакторской работы, и было еще нѣчто, что, повидимому, удручало его больше усталости и недуговъ. Когда я говорилъ, что нѣтъ основаній покидать ему «Русскія Вѣдомости», что онъ будетъ тосковать безъ нихъ, юнъ съ горечью отвѣчалъ мнѣ, что что-то случилось въ общественной атмосферѣ, въ газетномъ укладѣ, что требуетъ иныхъ манеръ, другихъ, болѣе молодыхъ людей, что онъ уже не къ дѣлу, не къ мѣсту.
И потянуло его къ искусству, къ которому всегда тяготѣлъ онъ. Въ письмахъ, которыя писалъ онъ мнѣ изъ Рима, онъ отмѣчалъ мнѣ новыя сокровища красоты, которыя встрѣтилъ онъ тамъ, подробно разсказывалъ о новыхъ раскопкахъ, которыя шли тоща на форумѣ, и о только-что при немъ открытой тамъ старой базиликѣ, кажется, Кирика и Іулиты. И все звалъ меня въ Римъ, лучше котораго онъ не находилъ мѣста на земномъ шарѣ. А когда возвращался въ Москву, привозилъ съ собой большіе фоліанты дорогихъ изданій, съ репродукціями художественныхъ сокровищъ Италіи, и въ свободное время мы разсматривали вмѣстѣ снимки съ сокровищъ Равенны, которыми онъ въ особенности увлекался послѣднее время.
И мысль о смерти стала навѣщать его. Какъ-то разъ онъ попросилъ меня выслушать его, — у него была инфлуенція, осложненная капиллярнымъ бронхитомъ. Серьезнаго ничего не было, былъ склерозъ, но ничего тревожнаго не оказалось и въ сердцѣ, о чемъ онъ особенно настойчиво спрашивалъ меня.
— Ну, значитъ, роковой исходъ, — съ своей обычной насмѣшливой улыбкой спросилъ онъ, — не скоро еще будетъ?
Я началъ было ему говорить докторскія, благоразумныя и остерегающія слова относительно необходимости избѣгать ночной работы, чрезмѣрныхъ волненій, важности давать себѣ продолжительные отдыхи. Онъ слушалъ внимательно и благосклонно, но все улыбался и отвѣтить мнѣ:
— Ну, ужъ, во всякомъ случаѣ изъ-за него (роковаго исхода), я измѣнять порядка жизни не буду…
И тотчасъ же сталъ меня уговаривать ѣхать въ Римъ и въ другія итальянскія мѣста, которыя непремѣнно нужно повидать заблаговременно, пока смерть не пришла.
Въ прошломъ году мы сговорились, что онъ пріѣдетъ ко мнѣ въ Ниццу, и (оттуда мы отправимся въ Римъ и будемъ ходить по маленькимъ городкамъ, старымъ церковкамъ, а въ іюнѣ будемъ справлять новоселье въ Красной Полянѣ, въ только что выстроенномъ имъ домѣ. Онъ не пріѣхалъ въ Пиццу и намъ не пришлось справлять новоселье въ новомъ домѣ…
И должно быть одно изъ послѣднихъ предсмертныхъ писемъ, предъ самымъ заболѣваніемъ, а, можетъ быть, уже во время заболѣванія, я получилъ отъ песо весной, помѣченное 5-мъ апрѣля, т. е. за три дня до его отъѣзда въ Гагры. Я позволю себѣ привести выдержки изъ этого письма, такъ какъ онѣ чрезвычайно характерны для покойнаго.
«… Покружилъ по Европѣ довольно-таки порядочно: Вѣна, Парижъ, Лондонъ, Берлинъ… и не попалъ только туда, куда попасть было бы всего пріятнѣе, т. е. въ Римъ. Придется отложить его для предсмертной поѣздки, такъ какъ посмертной, кажется, быть не можетъ, ибо „посмертно“ могутъ писать только писатели, какъ они часто послѣднее время и дѣлаютъ у насъ, причемъ читатель нисколько не удивляется, собственными глазами видя и читая „посмертное произведеніе“.
Требуютъ отъ меня только, чтобы я непремѣнно дожилъ до 3-го сентября, пятидесятилѣтія „Русскихъ Вѣдомостей“, и не только дожилъ, но и написалъ что-то такое, какіе-то мемуары для юбилейнаго нумера газеты. Требованіе для меня совершенно невыполнимое, и одно его предъявленіе можетъ ускорить роковой исходъ, если на немъ будутъ настаивать. Мнѣ писать мемуары! Когда и чужимъ-то я ни слова не вѣрю, и самъ, конечно, кромѣ наглаго вранья въ своихъ мемуарахъ не дамъ: развѣ можно писать правду, когда знаешь, что она будетъ напечатана?»
Василій Михайловичъ не дожилъ до юбилея, — ему не пришлось писать мемуары; и грустно-насмѣшливая улыбка В. М. смотритъ на меня съ «посмертныхъ» строкъ.