Василій Игнатьевичъ Живокини.
(Голосъ изъ-далека).
править
«Не приведется уже больше отдохнуть на игрѣ дорогого Василья Игнатьевича!» — Вотъ что навѣрно сказалъ всякій, кого, вдалекѣ отъ Россіи, отыскала вѣсть о смерти Живокини. Надо быть слишкомъ довольнымъ своей житейской долей, слишкомъ мало сознавать траги-комедію жизни, чтобы не чувствовать того облегченія, какое даетъ вамъ дарованіе настоящаго, прирожденнаго комика. Безъ всякихъ фразъ — съ Живокини ушла съ русской сцены цѣлая полоса проявленій человѣческой натуры — и преемниковъ ему нѣтъ, и не будетъ до тѣхъ поръ, пока не перемелется, весь теперешній строй русской дѣйствительности.
Исторія нашей сцены — еще въ «возможности». Матеріалы для нея — бѣдны и никѣмъ еще не собирались по сколько-нибудь широкому философско-соціальному замыслу, безъ котораго и художественныя данныя теряютъ свой цвѣтъ и смыслъ. И покойный Василій Игнатьевичъ долго будетъ дожидаться своей полной характеристики, свободной отъ формализма цеховыхъ знатоковъ и «обличеній» новѣйшаго натурализма русскихъ театральныхъ любителей. Вся «исторія» — сценическаго искусства, въ смыслѣ вѣрной картины его успѣховъ — сидитъ въ объективныхъ оцѣнкахъ современниковъ. Доэтому-то, и не находишь настоящей физіономіи въ лѣтописяхъ театра — даже у самыхъ крупныхъ корифеевъ европейскаго искусства. Что мы знаемъ о Шекспирѣ, какъ объ актерѣ? Что онъ игралъ тѣнь Гамлета-отца — вотъ и все! Гдѣ найдемъ мы опредѣленіе свойствъ и размѣровъ таланта, манеровъ и сценическихъ правилъ у Мольера! А онъ былъ — первый комикъ своей труппы и на его плечахъ лежали всѣ главныя коническія роли его репертуара. Противники его изобразили въ памфлетахъ преувеличенные недостатки его исполненія и даже въ мемуарахъ, продиктованныхъ его воспитанникомъ — знаменитымъ Барономъ — мы находимъ лишь указанія на его сценическую «школу» вмѣстѣ съ сухими замѣтками о его разумныхъ художественныхъ воззрѣніяхъ; но все это — детали, не дающія никакого полнаго облика Мольеру-актеру. Немногимъ больше знаемъ мы и про знаменитостей XVIII вѣка, начиная съ того же Барона. А мало-ли ихъ! Гаррикъ, Кинъ, мистриссъ Беллами, Адріенна Лекувреръ, Елеронъ, Дюмениль, Лекёнъ, Моли, Правилъ, Ифляндъ, Экгофъ и столько другихъ!.. Почти всѣ они оставили свои мемуары, или вызвали въ своихъ почитателяхъ болѣе или менѣе подробные и восторженные отзывы; но физіономія ихъ искусства — какъ мы бы желали — все-таки не выяснена. И должны мы довольствоваться голословными похвалами, мадригалами, возгласами объ успѣхѣ въ той или иной роли;много-много разсказовъ о томъ: какъ, т. е. съ какими внѣшними пріемами, исполнялись эти роли. Еслибы рѣшительно всѣ знаменитые актеры писали свои мемуары, собрано было бы въ сто разъ больше фактовъ объ ихъ карьерѣ, но оцѣнка не много бы двинулась впередъ. Для этого въ цѣнителяхъ нужны — полная свобода и глубина сужденія, научно-эстетическіе пріемы, большое поле наблюденій, не меньшая практика въ опредѣленіи всѣхъ подробностей исполненія. Что же мудренаго видѣть въ нашей драматургической литературѣ отсутствіе того, чего мы не найдемъ — какъ слѣдуетъ — и въ западныхъ литературахъ. Безспорно, прошло время того наивнаго театральства, какое мы видимъ напр. въ «Лѣтописи Русскаго Театра» покойнаго Арапова — гдѣ сужденія окрашены всѣ въ слащаво-мадригальный колоритъ. Въ послѣднія 30—40 лѣтъ не мало было статей, замѣтокъ, воспоминаній и характеристикъ о крупныхъ талантахъ нашей сцены; въ нихъ найдутся тамъ и сямъ живыя черты, вѣрные штрихи, сочувственныя оцѣнки, любопытныя біографическія подробности; но полныхъ этюдовъ, возстановляющихъ художественный обликъ актера и его историческое значеніе въ данную эпоху — что-то не видать. Пора ба имъ появляться! Тутъ дѣло не въ частностяхъ эрудиціи, не въ кропотливой работѣ анекдотическаго біографа; а въ цѣльности, вѣрности и непосредственности заключительнаго вывода. Его можетъ сдѣлать только зритель, прослѣдившій всѣ или главные фазиса развитія таланта въ крупномъ исполнителѣ. Если у такого зрителя есть при тонъ надлежащее образованіе и поле сравненій съ другими артистами — большаго и желать не слѣдуетъ. Его работа не выполнитъ наиглубочайшій и намученѣйшій критикъ, который будетъ писать объ артистѣ, никогда не видавъ его, на основаніи постороннихъ разрозненныхъ показаній, какъ ба они ни били вѣрны, остроумна и характерна. На нашей памяти сошли въ могилу: Мочаловъ, Щепкинъ, Мартановъ, Сергѣй Васильевъ, Садовскій, Сосницкій, Линская — а гдѣ въ нашей журналистикѣ или книжной литературѣ сколько-нибудь полная оцѣнки этихъ артистовъ въ томъ смыслѣ, какъ мы это разумѣемъ? Ихъ нѣтъ. Пройдетъ 20—30 лѣтъ, и придется собирать печатные матеріалы и чужіе отзыва. Актеры — не поэты, не живописцы и не ученые. Ихъ творчество исчезаетъ, какъ дамъ. Оно «transitorisch», какъ сказалъ Лессингъ…
Вотъ и еще новая могила крупнаго, блестящаго, достолюбезнаго, европейскаго таланта — и тоже приходится сказать: — полной оцѣнки его нѣтъ; а можно бы было сдѣлать ее и при жизни Василья Игнатьевича. Вѣдь онъ уже прошелъ всѣ стадіи своего развитія; въ послѣдніе года онъ, такъ сказать, доигрывалъ свой срокъ, и потому, конечно, что совсѣмъ ослабъ и лишился своихъ выразительныхъ средствъ; и потому, что типъ и характеръ его, какъ актера, балъ вполнѣ исчерпанъ. Скорѣй же за работу! Тутъ недостаточно того, что записано было при жизни покойнаго, съ его словъ. Тутъ нуженъ «синтезъ», вытекающій изъ долголѣтнихъ наблюденій и широкаго художественнаго міросозерцанія. Неужели и Живокини не дождется того, чего не дождались, до сихъ поръ Щепкина, Мартынова и Садовскіе? Развѣ любители театра только и любятъ актеровъ, какъ потѣху, пока они увеселяютъ ихъ послѣобѣденные досуги?.. Умеръ любимецъ — и черезъ нѣсколько мѣсяцевъ — много черезъ годъ — самое имя его попадается только въ летучихъ рецензіяхъ, когда хроникеру нужно нанизать нѣсколько крупныхъ именъ, закругляя какой-нибудь звонкій періодъ. Уже на похоронахъ артиста (если вѣрить одной печатной и притомъ весьма симпатичной корреспонденціи), равнодушіе нѣкоторыхъ товарищей по искусству достаточно заявило себя. Увы! эти печальные факты не удивительны для тѣхъ, кто хоть сколько-нибудь знакомъ съ закулиснымъ царствомъ. Вотъ уже сто лѣтъ прошло, какъ столбы театральной критики — Лессингъ и Дидро печатно говорили, какими свойствами преисполненъ міръ сценическихъ исполнителей. Позволю себѣ припомнить, по этому случаю, разговоръ съ любителемъ театра, который, по собственной охотѣ, промѣнялъ свободу и досугъ землевладѣльца-литератора на долю служебнаго актерства, гдѣ успѣховъ онъ не стяжалъ.
— Вы не повѣрите, говорилъ онъ мнѣ на тему актерской вражды, я до поступленія на сцену не могъ понять, какъ это можно такъ ехидствовать другъ противъ друга. Вѣдь вотъ возьмите вы хоть П. М--ча. Добрѣйшей души человѣкъ; а имени Михаила Семеновича слышать не можетъ — даже по сію пору, когда тотъ давно въ могилѣ лежитъ. А имъ и при жизни-то Михаила Семеновича нечего было дѣлить.
— Кромѣ славы, настоящей или прошедшей — слѣдовало добавить моему собесѣднику.
Оставимъ эти печальныя мизеріи сценическаго міра. Не отъ сверстниковъ своихъ дождется выдающійся артистъ полной и объективной оцѣнки. Но и пишущій эти строки не беретъ на себя, въ задушевномъ отголоскѣ своемъ, возстановить цѣлый художественный образъ покойнаго. Пусть это сдѣлаетъ тотъ, кто гораздо болѣе изучалъ игру Василья Игнатьевича на протяженіи его долголѣтней сценической карьеры. Здѣсь мѣсто — личнымъ воспоминаніямъ и свободному заявленію того личнаго вывода, какой сложился въ одномъ изъ зрителей, не перестающемъ отдавать всѣ свои симпатіи русскому театральному искусству.
Живокини болѣе, чѣмъ какая-либо столичная знаменитость, поработалъ для провинціи, или ужъ никакъ не меньше, чѣмъ Щепкинъ. Въ Нижній ѣздилъ онъ всего чаще. Тамъ-то, я еще мальчикомъ, въ 40-хъ годахъ, впервые познакомился съ его игрой. Родной братъ его былъ одно время содержателемъ нижегородскаго театра; и Василій Игнатьевичъ участвовалъ, позднѣе, въ антрепризѣ ярмарочныхъ спектаклей. Такъ, по крайней мѣрѣ, говорили въ городѣ. Раньше его я видѣлъ Мартынова во всемъ блескѣ таланта; но впечатлѣніе увлекательной неистощимой веселости, впечатлѣніе европейской игры произвелъ на меня впервые онъ, а не Мартыновъ. Тогда весь Живокини воплощался въ «Стряпчемъ подъ столомъ» и въ «Львѣ Гурычѣ Синичкинѣ». Врядъ ли были и впослѣдствіи въ его громадномъ репертуарѣ «мотивы», гдѣ бы онъ такъ всецѣло проявлялъ себя на сценѣ. Л нарочно сказалъ «мотивы», а не типы, характеры или роли. Ниже я подробнѣе поговорю на эту тему. На ярмаркѣ у Живокини бывала готовая, своя, московская публика купцовъ; къ ней присоединялась и провинціальная купеческая компанія, которой безъ Живокини и «Макарій» былъ не въ Макарій. Эта публика звала его по балагурству и безграмотности тининымъ" и даже «Животиной» и считала его душевнымъ человѣкомъ, являющимся на ярмарочные подмостки для ея спеціальной потѣхи. А между тѣмъ въ купеческой «животининской» потѣхѣ сидѣло больше настоящаго, обще-европейскаго, культурнаго комизма и театральнаго исполненія, чѣмъ въ петербургскомъ реализмѣ тогдашняго Мартынова. Живокини игралъ Жовіалей и Синичкиныхъ (т. е. тѣхъ же западныхъ балагуровъ-юмористовъ въ передѣланной кожѣ), но его западное лицедѣйство шло къ прямой цѣли всякаго комическаго зрѣлища. Оно было шире, полнѣе, человѣчнѣе, блестящѣе, чѣмъ условный, мѣстный комизмъ «а froid» Мартынова, игравшаго тогда въ «1-мъ декабря», «Дядюшкиныхъ фракахъ» и «Что имѣемъ не хранимъ». 0зъ Мартынова гораздо позднѣе выработался создатель художественныхъ типовъ, а тогда онъ былъ весь въ цѣпяхъ петербургскаго водевиля Ѳедоровыхъ, Григорьевыхъ, Каратыгиныхъ. Только Живокини далъ мнѣ, въ періодъ моего дѣтства и отрочества, понятіе о томъ: что такое «выразительныя средства» настоящаго комика, что такое комическое настроеніе и комическое отношеніе къ жизни. Тогда, конечно, все это оставалось въ предѣлахъ полусознанныхъ идей; но непосредственное дѣйствіе, напоръ, образное впечатлѣніе — неизгладимо залегли въ сознаніе. Фигура комика, его круглое, подвижное и необычайно смѣхотворное лицо, голосъ — задѣвающій исключительно струны комизма и смѣха съ легкимъ носовымъ оттѣнкомъ, отчетливая, сочная, интонація, въ которой каждое слово производитъ свой эфектъ, сказано ли оно просто или съ особымъ удлинившемъ; все это сливалось въ Живокини въ одинъ живой аппаратъ, не знавшій себѣ отдыха въ дѣлѣ жизненныхъ проявленій веселости, юмора и комической энергіи. Нѣмецкіе критики любятъ употреблять эпитетъ «drastisch». Вотъ этой-то драстической особенностью и отличался въ 40-хъ годахъ и началѣ 50-хъ покойный Василій Игнатьичъ. Это и былъ, какъ мнѣ кажется, самый блестящій періодъ его сценической жизни. И въ Москвѣ и на ярмарочныхъ подмосткахъ онъ прививалъ русскому искусству и русской публикѣ европеизмъ въ сферѣ того, что французы называютъ «le gros rire», въ то врёмя, какъ М. С. Щепшнъ дѣлалъ тоже въ сферѣ болѣе сосредоточеннаго, рефлективнаго творчества.
Въ Москвѣ, въ первой половинѣ 50-тыхъ годовъ, когда я въ первый разъ познакомился съ тамошнимъ театромъ, увидалъ я Живокини въ болѣе отвѣтственныхъ роляхъ русскаго репертуара — впереди которыхъ стоялъ, разумѣется, Репетиловъ. Въ немъ нашелъ я юношей того же Живокини, какого видѣлъ въ Нижнемъ — отрокомъ въ Синичкинѣ. Живое лицо металось въ глаза; но ни тогда, ни послѣ не заявлялъ я мысленно актеру всѣхъ требованій, вызываемыхъ этимъ типомъ. Живокини не былъ предназначенъ создавать строго-обособленныя личности. Это не лежало въ его натурѣ и не могло быть поставлено ему въ укоръ тѣмъ, кто понималъ его, какъ исполнителя. Одну сторону Репетилова — безпутную, клубную, болтливо-лицедѣйскую, безпробудно-барскую, Живокини проявлялъ лучше, чѣмъ кто либо, другими словами, лучше, чѣмъ И. И. Сосницкій. Онъ былъ гораздо его забавнѣе и сочнѣе. У Сосницкаго выходила другая сторона: петербургскій враль большаго свѣта и въ полупьяномъ видѣ сохраняющій нѣкоторую манеру и даже щепетильность. Ни онъ, ни Живокини не дали Репетилова такъ, какъ можно и должно бы было его играть, т. е. неудачнымъ смѣшнымъ радикаломъ 20-хъ годовъ; но все-таки радикаломъ, въ ту минуту, убѣжденнымъ, крикуномъ, въ которомъ личное безпутство слилось съ шиной ролью конспиратора. Такого исполненія требовалъ всегда Аполлонъ Григорьевъ и, по моему, онъ говорилъ дѣло. Все, что отзывается у Репетилова коническимъ заговорщикомъ, должно дѣйствительно отзываться тайными совѣщаніями, куда онъ попадалъ. Вотъ этого-то оттѣнка было у Живокини еще менѣе, чѣмъ у Сосницкаго. Вдобавокъ онъ имѣлъ привычку играть Репетилова слишкомъ пьянаго — традиція, къ сожалѣнію, сохранившаяся до сихъ поръ, и придающая Репетилову еще болѣе односторонній и банальный колоритъ. Но все-таки при жизни Василія Игнатьевича никто другой не брался за эту роль, оттого, что силою богатаго комизма онъ дѣлалъ изъ Репетилова хоть и не грибоѣдовскаго псевдо-заговорщика, но все-таки, ярко-забавное и характерное «зрѣлище». Слово «зрѣлище» я употребилъ также съ умысломъ для опредѣленія игры Живокини.
Кромѣ грибоѣдовскаго типа привелось мнѣ, втеченіе десяти-пятнадцати лѣтъ, видѣть Живокини и въ репертуарѣ Островскаго. Для Живокини новый текстъ бытовыхъ пьесъ не могъ быть тѣмъ, чѣмъ сталъ для Садовскаго. Театръ этотъ не придалъ ему совершенно другой физіономіи, не обновилъ его съ ногъ до головы, не произвелъ въ немъ радикальнаго перерожденія. Садовскій дебютировавшій (если не ошибаюсь) ролью Жано Бижу въ водевилѣ «Любовное зелье», только въ Любинѣ Торцовѣ и въ Титѣ Титычѣ сталъ Садовскимъ. Безъ него нельзя себѣ и представить комедій Островскаго; безъ Живокини — очень можно. Онѣ ему ничего существеннаго не дали; онъ же послужилъ имъ искренно, по мѣрѣ силъ своихъ, но не внесъ въ нихъ того битоваго элемента, за который держалась половина славы Садовскаго. Иначе и быть не могло. «Европейское» слишкомъ въѣлось въ него и придало его выразительнымъ пріемамъ такую общность, которая не можетъ стушеваться ни въ какихъ чисто московскихъ роляхъ, хотя Василій Игнатьевичъ былъ, конечно, болѣе москвичъ, чѣмъ Щепкинъ и Садовскій: и по рожденію, и по воспитанію, и по всей житейской дорогѣ. Замѣчательна, однакожъ, гибкость и жизненность его актерской натуры. Не только не оказался онъ лишнимъ для репертуара Островскаго, но безъ него многія пьесы не могли бы идти съ такимъ ладомъ и блескомъ. Онъ усердно игралъ и купцовъ, я приказныхъ — какъ извѣстно — двѣ категоріи первенствующихъ типовъ московскаго битоваго театра. Кто не помнитъ его въ «Не сошлись характерами» или въ «Трудныхъ дняхъ». Видно было, что авторъ охотно поручалъ ему выдающіяся роли, да и не легко было бы дѣлать иначе, даже и при болѣе разнообразномъ составѣ труппы. Кому же не бросалось въ глаза, что каждую бытовую роль Живокини играетъ съ большимъ довольствомъ и искренностью, вовсе не какъ иные корифеи, составившіе себѣ имя исполненіемъ эфектныхъ, по гримировкѣ, лицъ переводнаго репертуара. Сколько разъ случалось видѣть Живокини въ такихъ маленькихъ эпизодическихъ роляхъ, которыя актеръ съ мелочнымъ самолюбіемъ непремѣнно бы отвергъ. Можно, пожалуй, объяснять это желаніемъ пользоваться разовыми, но вѣдь знаемъ же мы, что при той же системѣ разовыхъ другіе «первые» актеры заявляютъ неизмѣримо больше мелочности я претензіи. Д хочу этимъ сказать, что въ покойномъ Василіѣ Игнатьевичѣ сцена имѣла усерднѣйшаго служителя; а бытовой репертуаръ если не главную поддержку, то поддержку дѣйствительную и болѣе чѣмъ замѣтную. Иначе и быть не могло: въ каждой истинной комедіи, во всякомъ комическомъ персонажѣ, въ любомъ забавномъ положеніи — такой комикъ, какъ Живокини, непремѣнно долженъ былъ «взять свое» тѣмъ или инымъ способомъ. Но строго обособленныхъ типовъ, въ которыхъ бы стушевывалось его слишкомъ яркая индивидуальность — Живокини не создавалъ. Въ купцѣ, въ приказномъ любой бытовой пьесы онъ не былъ нисколько французомъ, или итальянцемъ, по не переставалъ быть комикомъ 30-хъ и 40-хъ годовъ, воплощавшимъ въ своей игрѣ западную комическую манеру, не надѣвая на себя никакой исключительной физіономіи. Не смотря на богатство своей мимики, или быть можетъ, вслѣдствіе этого богатства, Живокини никогда не былъ и «гримомъ» — въ тѣсномъ смыслѣ слова. Онъ заботился о внѣшности лица: это сейчасъ было видно въ малѣйшей роли; но преображаться вполнѣ, ни по фигурѣ, ни по лицу, ни по тону — не могъ; такъ, напр., какъ его сверстникъ, покойный П. Г. Степановъ — актеръ той же школы и того же (если не ошибаюсь) выпуска изъ театральнаго училища. Въ П. Г. Степановѣ русская сцена лишилась единственнаго «грима» въ высшемъ смыслѣ термина, или лучше сказать: «типиста», создателя характернѣйшихъ сценическихъ фигуръ. Врядъ ли кто станетъ спорить, что этимъ искусствомъ онъ далеко превосходилъ и Садовскаго, и Шуйскаго, и Павла Васильева, и Мартынова, и Самойлова. Скромный и осторожный въ своихъ разсказахъ, старикъ передавалъ мнѣ, незадолго до смерти своей, что вскорѣ по выходѣ изъ школы, онъ съигралъ въ переводной пьесѣ (кажется изъ репертуара Коцебу) короля Фридриха П. Въ первомъ ряду креселъ сидѣлъ какой то московскій тузъ (фамилію я позабылъ), знавшій лично Фридриха. Когда молодой актеръ вышелъ на сцену, согнувшись, съ походкой и фигурой побѣдителя при Росбахѣ, старый баринъ крикнулъ:
— Да это вылитый Фридрихъ!
На нашей памяти блистали въ репертуарѣ Степанова такія яркія типовыя созданія, какъ Тугоуховскій, Яичница, Маломальскій, задѣльный мужикъ въ «Горькой Судьбинѣ», частный приставъ въ «Мишурѣ» и столько другихъ!.. Такой способности у Василія Игнатьевича не было; но онъ выкупалъ этотъ пробѣлъ другими, и можно сказать, самыми драгоцѣнными свойствами коника. Поэтому то онъ забавлялъ и увлекалъ своей веселостью и разнообразнѣйшей игрой въ то время, когда у Степанова во многомъ не оказывалось уже никакой гибкости, «entrain». Почти однихъ и тѣхъ же лѣтъ, на склонѣ дней своихъ, и тотъ и другой являлись въ классической комедіи, къ которой москвичи очень пристрастились въ послѣднее время. Между тѣмъ, какъ Степанова публика находила и суховатымъ и тяжеловатымъ, напр. въ «Укрощеніи строптивой», въ «Лекарѣ по неволѣ» (гдѣ онъ игралъ Діафорюса-отца), Василій Игнатьевичъ былъ достолюбезенъ и въ высокой степени комиченъ въ «Мнимомъ больномъ». Мольеровская комедія показала еще разъ, гдѣ настоящее царство Жибокини, и отвѣтила за него тѣмъ критикамъ изъ любителей, сверстниковъ и рецензентовъ, которые давнымъ давно твердили о его «балаганности», непростительной «утрировкѣ» и отсутствіи въ немъ «настоящаго искусства.» Натурализмъ, разведенный у насъ бытовымъ купеческимъ театромъ (сказать въ скобкахъ), создалъ цѣлый кодексъ произвольныхъ и въ высшей степени одностороннихъ приговоровъ; а въ исполнителяхъ развилъ ужаснѣйшее самомнѣніе и распущенность. Кто умѣетъ «акать» по московски и удачно представлять пьянаго ямщика — тотъ воображаетъ себя создателемъ «народныхъ типовъ» и кричитъ, что театральному искусству учиться нечего, что школа хороша только «для французовъ», а играть слѣдуетъ «какъ Господь Богъ на душу положитъ». Актеры, подобные Живокини, служили живымъ доказательствомъ того, что значитъ хорошая шкода, т. е. такая, гдѣ надо братъ не гримировкой, не передразниваньемъ, не народничаньемъ, но коренными выразительными пріемами и средствами. — Спору нѣтъ, простота, на которой теперь помѣшаны — дѣло хорошее; она какъ нельзя больше идетъ къ нашему русскому складу: и въ отдѣльныхъ личностяхъ, и въ строѣ нашей жизни. Но эту простоту превращаютъ въ отсутствіе всякаго искусства. Такой «паяцъ» и «буффонъ», какимъ былъ Живокини, по мнѣнію иныхъ — само совершенство въ сравненіи съ «натуралистами», въ которыхъ нѣтъ никакихъ сценическихъ данныхъ и никакого, хотя-бы элементарнаго, навыка: дѣйствовать на публику образно и непосредственно, а не помощью однихъ своимъ «добрыхъ намѣреній». Съ конца 50-хъ годовъ и до послѣдняго времени объ артистахъ, подобныхъ Живокини, говорили и говорятъ болѣе или менѣе пренебрежительно, какъ о «лицедѣяхъ», забывая то, что вся вина ихъ заключалась въ отсутствіи нужнаго для нихъ репертуара и неимѣнія у насъ въ столицахъ свободы театровъ, которая обособила-бы равные роды театральныхъ представленій. Чѣмъ долженъ былъ Живокини пробиваться всю свою жизнь по своей первенствующей способности, т. е. по веселому общему комизму? Переводными водевилями, терявшими въ русскомъ исполненіи половину своего смысла и блеска. Пилите для такихъ актеровъ комедія, полныя смѣха, жмени, юмора, забавныхъ положеній — и вы увидите, что они вамъ дадутъ. Новая мода на Мольера показала, какъ такіе «забавники», какъ Живокини, способны на исполненіе самыхъ поташныхъ и вмѣстѣ съ тѣмъ язвительнѣйшихъ созданій мольеровской сатира и юмора. Неужели-же играть хорошо «Мнимаго больнаго» — менѣе художественное дѣло, чѣмъ безцвѣтно резонировать въ иной новѣйшей quasi-оригинальной комедіи, которая, втеченіе цѣлаго вечера не вызоветъ ни одной дикой усмѣшки въ зрителѣ? Про покойнаго Василія Игнатьевича можно, съ полнымъ правомъ, сказать то, что Мольеръ говорилъ про самого себя: «онъ бралъ свое добро, гдѣ могъ». Все, что отзывалось комизмомъ, веселостью и игривой мимикой — было его достояніемъ, начиная съ водевиля 30-хъ годовъ и кончая опереткой 60-хъ гг. Вѣдь и въ ней только на одного Живокини и можно было глядѣть, какъ на западнаго исполнителя, соглашаясь, конечно, что старость уже брала свое. Предположите, что въ Москвѣ существовали-бы рядомъ съ казеннымъ одинъ, два и даже нѣсколько другихъ частныхъ театровъ — каждый со своей спеціальностью. На одномъ изъ нихъ непремѣнно обособился-бы такой родъ репертуара, гдѣ Живокини, втеченіе 30, 40 лѣтъ могъ бы исполнять первое амплуа. Мы это видимъ же въ Дардаѣ, гдѣ Палерояльскій театръ — одна изъ самыхъ блестящихъ сценъ, и нисколько не мѣшаетъ «Французскому театру» держаться своего классическаго репертуара. А то у насъ на одной привилегированной сценѣ даютъ все на свѣтѣ: и хроники, и трагедіи, и драма, и комедіи, и водевили, и фарсы, и оперетки. Когда одинъ какой нибудь родъ репертуара, какъ напр. битовой, овладѣваетъ вкусомъ публики (какъ это было у насъ съ 1850 по 1870-е года), область той игра, гдѣ актеры, подобные Живокини, плаваютъ въ въ своемъ элементѣ — дѣлается почти лишней, кажется балаганнымъ лицедѣйствомъ, отжившимъ свой вѣкъ. Такъ оно въ значительной долѣ и было.
Но прежде чѣмъ я закончу свою оцѣнку дорогаго артиста, да позволено мнѣ будетъ привести здѣсь нѣкоторая черты его, какъ человѣка и исполнителя, сохранившіяся въ памяти изъ личнымъ сношеній.
До 1862 года я зналъ Василія Игнатьевича только со сцены. Въ этомъ году я пріѣхалъ въ Москву ставить свою комедію «Однодворецъ». Тутъ, за кулисами, на репетиціямъ, познакомился я съ нимъ. Распредѣленіе ролей (пьеса шла въ бенефисъ Садовскаго) сдѣлано было хною по соглашенію съ бенефиціантокъ. Мнѣ было несовсѣмъ ловко предлагать небольшую, второстепенную роль помѣщика Жабина Василію Игнатьевичу; но онъ взялъ ее съ видимымъ удовольствіемъ. Мы съ нихъ сейчасъ же разговорились о Нижнемъ, о его тамошнихъ знакомыхъ и прежде всего о покойномъ дядѣ моемъ П. П. Григорьевѣ, съ которыхъ Живокини имѣлъ давнишнія сношенія, какъ съ любителемъ театра и пріятелемъ заѣзжихъ артистовъ. До знакомства моего съ Живокини — я уже достаточно имѣлъ случаевъ присмотрѣться въ русскихъ столичныхъ актерахъ. Но въ немъ я нашелъ такія свойства, которыхъ почти всѣ сценическіе артисты лишены — именно: необычайную жизненность, веселость, добродушный юморъ и при этомъ полное отсутствіе того, что называется «актерствомъ». Видно было сейчасъ, что онъ — живетъ своихъ дѣломъ, любитъ его, дышетъ воздухомъ кулисъ и въ тоже время, по тону, по разговору, по пріемахъ вы находили въ немъ русскаго человѣка, вобравшаго въ себя весь прежній, болѣе беззаботный строй жизни съ его общительностью и своеобразной культурой. Въ Василіѣ Игнатьевичѣ вовсе не чувствовался цеховой оттѣнокъ актера. Съ нихъ вамъ было также ловко, какъ съ любымъ бывалыхъ человѣкомъ 30-хъ и 40-хъ годовъ. Бодрость, вѣра въ свои силы и въ свое искусство въ этомъ уже очень пожиломъ «благородномъ отцѣ» ярко контрастировала съ общей нашей вялостью, сухостью, хандрой и апатіей. Встрѣчать такихъ жизнеобильныхъ людей, какихъ былъ Живокини — чистый кладъ въ Россіи для того, кто подавленъ нашихъ прозябаніемъ и постояннымъ эгоистическихъ недовольствомъ и раздраженіесъ. На репетиціяхъ особенно пріятно было смотрѣть на него: такъ вкусно исполнялъ онъ свои актерскія обязанности. Онъ первый, на моихъ глазахъ, останавливалъ суфлера и два раза повторялъ одну и ту же тираду и даже сцену. Въ немъ-же всего ярче сказывалась та свободная, оживленная физіономія, какую имѣли (по крайней хѣрѣ тогда) московскія репетиціи. Ничто не напоминало казеннаго чиновничьяго, сдержанно-злораднаго характера другой служебной драматической сцены. Все дѣлалось какъ-то семейнѣе, проще, веселѣе и съ неизмѣримо-большей охотой. Балагуря и шутя съ товарищами своими, Василій Игнатьевичъ не забывалъ ничего, что могло сколько нибудь способствовать лучшему исполненію роли — по его разумѣнію. О щепетильности и претензіяхъ и рѣчи не было. Какъ авторъ, я сейчасъ же увидалъ, что съ такимъ артистомъ невозможно имѣть непріятнаго столкновенія. Онъ говорилъ съ вами о своей роли такъ добродушно и скромно, такимъ простымъ и веселымъ тономъ, что всякое сношеніе только еще больше сближало васъ. Въ теченіе всего моего знакомства съ Василіемъ Игнатьевичемъ, я никогда не слыхалъ отъ него ни упоминаній о своихъ успѣхахъ, ни жалобъ, ни претензій, ни этой противной чиновничей фразы:
— Я служу столько-то лѣтъ!
Только на разспросы мои онъ отвѣчалъ фактами изъ прошлаго, да и то, когда я разъ присталъ въ нему съ большими подробностями, онъ добродушно отвѣтилъ мнѣ:
— У меня память слабовата; а вотъ вы бы поѣхали къ Степанову; онъ все помнитъ и многое кое-что вамъ про старину поразскажетъ.
Точно новичекъ, обращался онъ къ автору (даже и такому молодому, какимъ я былъ въ 1862) за указаніями по части гримировки и костюма. Помню, что для этой второстепенной роли Жабина въ «Однодворцѣ», онъ нарочно самъ нарисовалъ парикъ и заказалъ его парикмахеру Теодору. Q такая старательность вовсе не придавала ему хлопотливой мелочной манеры. Все это дѣлалось, какъ бы «между дѣломъ», и человѣкъ, членъ общества, собесѣдникъ жили въ Василіѣ Игнатьевичѣ бокъ-о-бокъ съ актеромъ, и внѣ театра заслоняли актера — въ чемъ и заключается превосходство настоящей натуры. Въ этомъ отношеніи Живокини напоминалъ М. С. Щепкина — только въ болѣе простой, забавной, беззаботной формѣ. Въ нихъ обоихъ вы видѣли и чувствовали «господъ», какъ говорятъ старые люди — въ хорошемъ смыслѣ слова, т. е. живыхъ людей, а не карьеристовъ театральнаго искусства. Надъ Щепкинымъ, въ концѣ его жизни, подсмѣивались за его болтливость и слезливость. И то и другое было въ извѣстной степени. Но познакомившись съ нимъ въ эту же пору (въ декабрѣ 1862), я бодъ пріятно изумленъ свѣжестью его интеллигенція, его разнообразной бесѣдой и чуткостью вкуса и пониманія. Съ Щепкинымъ было о чемъ говорить и помимо театра, тогда какъ съ другими знаменитостями вы ни до чего не добьетесь, кромѣ скуки, грубости и бездоходнаго самомнѣнія. Впечатлѣніе, производимое Живокини, провѣрилъ я четыре года спустя на нѣсколькихъ молодыхъ людяхъ, пріѣхавшихъ въ Москву, послѣ долгаго житья заграницей, и совсѣмъ не знавшихъ русскаго театральнаго міра. Это было зимой 1866 года. Тогда московскій артистическій кружокъ помѣщался еще на Тверскомъ бульварѣ и болѣе отвѣчалъ своей идеѣ. Каждый вечеръ тамъ можно было встрѣтить кого-нибудь изъ писателей, музыкантовъ, актеровъ. Василій Игнатьевичъ не разъ присаживался къ вашему маленькому обществу, послѣ «партійки» и болталъ съ нами о разныхъ разностяхъ. Заѣзжіе «западники» находили его необыкновенно-живымъ и пріятнымъ человѣкомъ и удивлялись его жизненности, видя, какъ рядомъ съ нимъ самые крупные таланты поражали своей сонливостью и безсодержательностью. Не знаю, бывалъ-ли когда нибудь Живокини заграницей, но объ иностранцахъ-актерахъ, какихъ ему удавалось видѣть, говаривалъ онъ всегда съ интересомъ, пониманіемъ и симпатіей. Въ бытность свою въ Петербургѣ, въ періодъ между 62 и 66 годами, онъ мнѣ много разсказывалъ о прежней московской французской труппѣ; видно было, что онъ изучалъ тогдашнихъ комиковъ и хвалилъ ихъ такъ, какъ обыкновенно наши комическіе самородки французскихъ актеровъ не хвалятъ. Словомъ, человѣкъ оставилъ во мнѣ добродушнѣйшую и безобиднѣйшую память. Я не пишу панегирика и не беру на себя утверждать, что покойный былъ во всемъ именно такихъ, а не иныхъ свойствъ. Съ частной и семейной его жизнью я не былъ знакомъ. Предоставляю это настоящимъ біографамъ; но то, что я видѣлъ и во что входилъ — располагало въ свою пользу. И позднѣе, до 1872 года, встрѣчаясь съ Василіемъ Игнатьевичемъ, или переписываясь съ нимъ по театральнымъ дѣламъ, я находилъ тѣ-же человѣчныя и жизненныя свойства. Въ душу человѣку не влѣзешь; довольно и того, когда встрѣча съ нимъ свободна отъ мелкой задней мысли, интриги; раздраженья, когда онѣ прикрѣпляютъ васъ въ жизни; а не отталкиваютъ отъ нея. Зайди въ Малый театръ, послѣ долгаго скитанья по Европѣ, въ январѣ 1871, я прежде всего отправился, въ уборную Василія Игнатьевича, и онъ поздоровался со мной все съ тою-же веселой шуткой, отъ которой не вѣяло нисколько тяжестью времени и житейскихъ заботъ. А онъ сильно постарѣлъ; но все еще стоялъ «на бреши», игралъ безъ устали и одинъ напоминалъ «доброе старое время», когда и на сценѣ, и въ залѣ умѣли смѣяться. Послѣднее наше свиданіе было въ Петербургѣ; онъ пріѣхалъ на нѣсколько лѣтнихъ спектаклей. Я нашелъ его въ отелѣ Клея, больнаго и утомленнаго. У него разболѣлась нога и онъ съ трудомъ могъ сыграть два-три раза. Я спѣшилъ изъ Петербурга и не могъ даже побывать на этихъ спектакляхъ. Послѣ того, на еще разъ обмѣнялись письмами по постановкѣ моей комедіи, которая по такъ-называемымъ «независящимъ причинамъ» пойти не могла. Онъ все еще шутилъ, говоря мнѣ, въ одномъ изъ писемъ, что бенефиціантамъ со мною — бѣда, хоть совсѣмъ отказываться отъ всякихъ сношеній; до такой степени часты бываютъ «сюрпризы!»
И вотъ, вдалекѣ отъ Россіи, надѣясь на возвратъ здоровья, я не разъ вспоминалъ достолюбезнаго комика и сбирался посѣтить его въ Москвѣ и въ уборной, и у него на дому, поразспросить его хорошенько про старину и попросить позволенія пообширнѣе побесѣдовать объ немъ съ публикой. Мнѣ казалось, что Василій Игнатьевичъ способенъ пережить всѣхъ насъ: такъ сильно билъ въ немъ ключъ жизни. Ничего не слышно было о его болѣзненности, дряхлости, приближеніи послѣдней катастрофы… Смерть налетѣла и взяла его, какъ двѣсти лѣтъ назадъ того геніальнаго антрепренера, который пряно съ представленія «Мнимаго больнаго» легъ въ гробъ!…
Теперъ скажу свое заключительное слово на вопросъ: что представляла собою игра Живокини и какое она имѣла художественно-историческое значеніе для русской сцены?
Выше я уже замѣтилъ, что Живокини не былъ «типистомъ» и «гримомъ», что онъ не могъ вполнѣ отрѣшиться отъ присущаго ему комическаго рода. Мнѣ кажется это не произвольный выводъ. Его игра, какъ я выразился была, игра «мотивовъ», т. е. настроеній, сценъ, положеній и діалоговъ, — игра, имѣющая главною цѣлью «зрѣлище», а не объективную правду строго-обособленнаго, конкретнаго лица. Такое творчество можетъ не удовлетворять новѣйшую театральную залу; но оно имѣетъ крупное значеніе въ исторіи комедіи и до сихъ поръ свое блистательное примѣненіе на Западѣ. Не даромъ Василій Игнатьевичъ прозывался «Живокини» и былъ несомнѣннаго итальянскаго происхожденія, хотя — и русскій человѣкъ-москвичъ съ головы до пятокъ. Кровь, инстинкты, пошибъ лица, жестовъ и тона — все въ немъ напоминало многовѣковую италійскую и римскую комедію, принявшую въ эпоху Возрожденія законченныя формы такъ-называемой «Comedia del’arte», которую, иначе звали «слово-обильной комедіей» — «Comedia a bracca» (отъ выраженья parlari или dire abraccia — болтать). Эта комедія, вмѣстѣ съ импровизаціей — conditio sine qua non ея-существованія — выработала нѣсколько общихъ забавныхъ, полусатирическихъ, полуфантастическихъ типовъ, которые видоизмѣнялись, смотря по мѣстности, эпохѣ и даже актерамъ; но въ сущности оставались тѣми-же коренными типами итальянской расы и культуры. Ихъ общность и выработанная типичность, незнавшая личнаго, индивидуальнаго обособленія, я превратила ихъ въ такъ-называемня маски. И мы имѣемъ цѣлую галлерею комическихъ видовыхъ образчиковъ: Панталоне и Кассандра, благородныхъ отцевъ, Бригеллу, Арлекина, Пьерро и Криспина — плутоватыхъ, неуклюжихъ или блестящихъ слугъ; — доктора-педанта, Скарамуччіо — бахвала и хвастуна, вмѣстѣ съ видоизмѣненіемъ своимъ Капитаномъ и т. д. и д. д. Въ безчисленныхъ комедіяхъ, отличныхъ между собою по сюжету, являлись всегда одни и тѣ же лица. Ихъ общій характеръ, въ главныхъ чертахъ, сохранялся на протяженіи вѣковъ, сохранялись и главныя положенія, сцены, діалоги и монологи, т. е. мотивы и зрѣлища. Вотъ такой-то «маской», въ новѣйшемъ ея видоизмѣненіи, и былъ Василій Игнатьевичъ въ коренномъ своемъ амплуа. Въ немъ мы имѣли нѣсколько масокъ — и Панталоне, и Бригеллу, и Скарамуччіо, и Капитана, т. е. разновидности комической натуры, сотканной изъ слабостей и смѣшныхъ качествъ довольной и самодовольной-буржуазіи, вмѣстѣ съ безпечнымъ и веселымъ отношеніемъ къ жизни. Европейская вѣковая комедія врядъ-ли гдѣ на Западѣ имѣла, въ періодъ отъ 30-хъ до 60-хъ годовъ болѣе блестящаго представителя, чѣмъ Живокини. Я могу его сравнивать только съ новѣйшими комиками-буффами Европы, какихъ я видалъ и знавалъ въ послѣднія десять-пятнадцать лѣтъ. Родство Живокини съ ними бросалось сразу въ глаза. Начать съ того, что даровитѣйшая «маска» Пале-Рояля, покойная Тьерре, была вылитый Василій Игнатьевичъ только въ женскомъ платьѣ. Затѣмъ идетъ цѣлая вереница палерояльскихъ комиковъ: Жоффруа, Леритье, Равель, Брассёръ, Жиль-Перецъ. Всѣ они изображаютъ, вотъ уже 20. слишкомъ лѣтъ — одни и тѣ-же типы и одни и тѣ же почти положенія, и не теряютъ отъ этого своего достоинства. Да и кто такое — первые комики всѣхъ европейскихъ народностей, какъ не Панталоне на подкладкѣ Криспина, т. е. буржуа во всемъ ихъ блескѣ и во всей ничтожности? Всѣ они, т. е. и Жоффруа, и Прадо, и Нейманъ, и Гельмердингъ, и Матрацъ, и Блязель, и Уэбстеръ, всѣ они — родные братья Живокини. Онъ ихъ родичъ въ полнѣйшемъ смыслѣ слова. Позволю себѣ сказать здѣсь въ печати то, что я не разъ говорилъ, глядя на игру его: Живокини былъ единственный русскій актеръ, которому стоило только перемѣнить языкъ, чтобы цѣликомъ перенести себя на любую западную сцену и сдѣлаться тамъ первымъ комикомъ. Европейскій зритель принялъ-бы его съ перваго же разу, какъ продуктъ своего комическаго искусства. Съ итальянскими же буффами имѣлъ Живокини дополнительное, семейное родство. Всего ярче увидалъ я это родство, нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, глядя на игру лучшаго флорентинскаго «Стентерелло» (т. е. того же Бригеллу-Криспино-Пульчинеллу съ братіей) — Рафаэля Ландини. Даже въ голосѣ нашелъ я сходные звуки и цѣлые переливы интонацій…
Нельзя, тысячу разъ нельзя относиться съ исключительной точки зрѣнія къ такимъ артистамъ, какъ покойный Василій Игнатьевичъ. Онъ и Щепкинъ — вотъ двѣ силы, посредствомъ которыхъ русская сцена окончательно породнилась съ Европой. Не всѣ такъ смотрятъ на нашего перваго жизнеобильнаго коника-буффа; но мнѣ приводилось бесѣдовать въ Россіи съ людьми широкаго образованія, которые готовы были бы, какъ мнѣ сдается, подписать такое сужденіе о Живокини. Какими-бы чисто-русскими артистами ни была украшена наша бытовая сцена, печально было бы не воздать должнаго свидѣтельства тѣмъ бойцамъ русскаго театра, черезъ которыхъ наше искусство сливалось съ великой преемственностью міроваго движенія…
Римъ, февраль 1874 г.