I.
править— Караси плаваютъ въ водѣ, — съ особеннымъ выраженіемъ проговорилъ плотный и плечистый Гавриловъ, не обращаясь собственно ни къ кому: — а посему, Николай Ивановичъ, по единой толканемъ.
— Не принимаю, — коротко отвѣтилъ Николай Ивановичъ, совсѣмъ еще молодой человѣкъ, но такой же плотный и плечистый, какъ и Гавриловъ. — Ты знаешь, что я не могу.
— Не можешь?.. Эхъ, ты, красная дѣвушка…
— Каковъ есть…
Гавриловъ пожалъ плечами, презрительно чмокнулъ и какъ-то по-кучерски, сквозь зубы, сплюнулъ въ сторону. Его припухшее молодое лицо, еще недавно красивое, приняло вдругъ апатичное выраженіе: дескать, все равно, а впрочемъ — чортъ съ тобой! Онъ приподнялся съ порога избушки, постоялъ и сонно побрелъ къ берегу озера, гдѣ сторожъ, зырянинъ Егорушка, готовилъ уху изъ живыхъ карасей.
Николай Ивановичъ проводилъ Гаврилова глазами и коротко замѣтилъ:
— Пропащій человѣкъ… Одно названье, что купецъ. Тесть-то ужъ два раза платилъ по векселямъ, значитъ, отецъ Павлы Мироновны, а въ третій отказался.
— Значитъ, въ яму? — спросилъ я.
— Прямымъ трактомъ… Ну, да ему все трынъ-трава: и въ усъ себѣ не дуетъ. День да ночь — сутки прочь…
Я посмотрѣлъ на Гаврилова, который стоялъ въ двадцати шагахъ отъ насъ, и невольно подумалъ словами Николая Ивановича: пропащій человѣкъ… Да, пропащій и только. Трудно было бы опредѣлить, въ чемъ выражалось это, но оно было такъ же вѣрно, какъ то, что надъ нами свѣтило яркое лѣтнее солнце. Что-то чувствовалось неестественное въ выраженіи лица, въ смѣхѣ, въ движеніяхъ, какая-то лѣнивая небрежность сквозила въ костюмѣ, однимъ словомъ — пропащій человѣкъ, несмотря на цвѣтущее здоровье, на молодость и наконецъ на этотъ ликующій день, говорившій о жизни, о радости, о кипучей работѣ. Николай Ивановичъ относился къ пропащему человѣку съ той обидной снисходительностью, которая читалась между строкъ и выражалась сильнѣе всего въ интонаціи. Его молодое длинное лицо съ крупными чертами глядѣло такъ энергично и съ особеннымъ сибирскимъ себѣ на умѣ, такъ что невольно думалось: э, да ты, братъ, изъ молодыхъ да ранній. Онъ и одѣтъ былъ совсѣмъ просто, въ суконную поддевку, ситцевую рубашку-косоворотку и длинные охотничьи сапоги. Мы сидѣли на порогѣ избушки, пользуясь тѣнью, падавшей отъ ближайшей березы. Собственно говоря, это былъ обманъ — пекло на-смерть, но просто хотѣлось вѣрить, что въ тѣни какъ будто легче. Воздухъ переливался отъ жары, лѣсъ стоялъ неподвижно, изнемогая каждымъ листочкомъ; большое озеро походило на раскаленное зеркало. Не хотѣлось шевельнуть пальцемъ.
— Только и народъ эти дамы, — съ улыбкой проговорилъ Николай Ивановичъ, срывая ближайшую травку. — Въ этакій жаръ побрели купаться: только хуже будетъ. Пока въ водѣ сидишь, такъ будто и легче, а вылѣзъ на берегъ — смерть. Итти развѣ въ палаткѣ полежать? Нѣтъ, и спать въ жаръ тоже вредно…
Молодой человѣкъ зѣвнулъ такъ, что челюсти затрещали, а потомъ погрузился въ дремоту.
Отъ избушки открывался великолѣпный видъ. Прямо блестѣло лѣсное озеро, направо разстилалась зеленая поляна, на которой стояли наши экипажи и была раскинута парусинная походная палатка, за поляной волнистой линіей уходилъ смѣшанный лѣсъ, а въ глубинѣ синей мохнатой шапкой пряталась лѣсистая горка. Сама избушка такъ и просилась на картину: полуразвалившаяся, почернѣвшая — одна изъ тѣхъ поэтическихъ лѣсныхъ избушекъ, какія такъ любятъ рисовать художники.
Какъ жилъ въ ней Егорушка — другой вопросъ. Лѣто все краситъ, а зимой здѣсь, навѣрно, жутко приходилось, особенно одному. Впрочемъ, Егорушка жилъ въ этой избушкѣ болѣе десяти лѣтъ и былъ совершенно доволенъ своею судьбой. Онъ офиціально носилъ званіе сторожа, т.-е. долженъ былъ стеречь озеро, арендованное Николаемъ Ивановичемъ для рыбной ловли, а въ дѣйствительности продавалъ пойманную рыбу на сторону и бралъ взятки съ рыболововъ, украдомъ добывавшихъ чужую рыбу. Николай Ивановичъ, конечно, все это зналъ, но смотрѣлъ на все сквозь пальцы. Э, пусть его воруютъ — рыбы въ озерѣ много, а лѣтомъ любезное дѣло пріѣхать сюда и заварить уху изъ живыхъ карасей.
— Э, господа, идите сюды! — крикнулъ Гавриловъ, размахивая руками. — Да скорѣе, пожалуйста.
Николай Ивановичъ даже привскочилъ спросонья и спросилъ:
— Да зачѣмъ? Экъ вѣдь взяло его… Даже испугалъ.
— Идите!.. Ха-ха!.. Отсюда все-все, какъ на ладонкѣ, видно. Жаль, что бинокля нѣтъ…
— Послушай, Гавриловъ, какъ тебѣ не совѣстно! — говорилъ Николай Ивановичъ, пожимая плечами. — Понимаешь, это неприлично. Наконецъ, твоя собственная жена купается… Право, безстыдникъ..
— Ну, пошелъ огородъ городитъ, красная дѣвушка, — отрызнулся Гавриловъ, изъ-подъ руки вглядываясь на дальній берегъ, гдѣ купались дамы.
Онъ даже присѣлъ на корточки, какъ дѣлаютъ охотники, скрадывающіе утокъ, и продолжалъ время отъ времени дѣлать въ нашу сторону краснорѣчиво манившіе жесты. Это легкомысліе окончательно возмутило Николая Ивановича.
— Конечно, пропащій человѣкъ, — уже сердито проговорилъ онъ, дѣлая нетерпѣливое движеніе. — Жена купается, а онъ зоветъ смотрѣть. Положимъ, онѣ купаются далеко, на мысу, а все-таки нехорошо! Просто, я не радъ, что и связался съ нимъ… Только для Павлы Мироновны переношу, а то терпѣнья нѣтъ. И уродился человѣкъ… Сколько жениховъ сваталось за нее, за Павлу Мироновну, когда въ дѣвушкахъ была — и все хорошіе женихи. Такъ нѣтъ же, ни за кого не пойду, кромѣ Гаврилова. И отецъ съ матерью были противъ, а она на своемъ настояла, ну, теперь и казнится. Онъ и свое все прожилъ, и ея приданое, да еще векселей надавалъ… Павла Мироновна, положимъ, никогда не жалуется, но вѣдь отъ чужихъ глазъ не скроешься: всѣ видятъ. Шила въ мѣшкѣ не утаишь…
Я пошелъ на берегъ, чтобы посмотрѣть, какъ Егорушка мастеритъ намъ обѣдъ. Гавриловъ въ усталой позѣ сидѣлъ около костра и подкладывалъ свѣжія полѣнья дровъ. Онъ уже забылъ о купальщицахъ, и о томъ, что рыба плаваетъ въ водѣ, и о сидѣвшемъ рядомъ съ нимъ Егорушкѣ. Сторожъ-зырянинъ рѣзко выдѣлялся своимъ инородческимъ типомъ: черный, какъ жукъ, съ прямыми жёсткими волосами, съ узкими, слезившимися глазками и сморщеннымъ безбородымъ лицомъ, онъ являлся типичнымъ представителемъ настоящаго лѣсного человѣка. Въ семьдесятъ лѣтъ у него не было ни одного сѣдого волоса, и это придавало ему какой-то странный видъ неестественной моложавости. Одѣвался онъ, — какъ всѣ другіе, — въ ситцевыя рубахи, синіе порты и большіе мужицкіе сапоги. На головѣ, чтобы волосы не лѣзли въ глаза, Егоршка носилъ узенькій ремешокъ. Какъ онъ попалъ изъ Вологодской губерніи въ Зауралье — трудно сказать, а самъ Егорушка не любилъ разсказывать. Пришелъ — и все тутъ. Я познакомился съ Егорушкой еще раньше, совершенно случайно наткнувшись на охотѣ на его избушку.
— Ну, какъ поживаешь, Егорушка? — спрашивалъ я, подсаживаясь къ огоньку.
— А помаленьку живу… въ лѣсу живу…
— И тебѣ не страшно одному?
— А чего бояться? Егорушка привыкъ одинъ жить…
Старикъ говорилъ по-русски съ трудомъ, коверкая слова и забавно, какъ-то по-дѣтски, шепелявя. Къ его лицѣ было что-то дѣтское, какъ вообще у инородцевъ.
— А ты разскажи, Егорушка, какъ тебя Шайтанъ пугалъ? — спрашивалъ Гавриловъ, подмигивая мнѣ по неизвѣстной причинѣ.
— Онъ пугалъ… Егорушка испугался… — лепеталъ старикъ, щурясь и улыбаясь. — Зимой Егорушка на печкѣ лежаль, а собака Лютра ворчалъ…Егорушка волки думалъ, ружье хваталъ, а онъ подъ окно стучалъ и спрашивалъ: «Егорушка»… Три раза спрашивалъ, а Егорушка молчалъ. Потомъ Егорушка выходилъ и стрѣлялъ въ него изъ ружья…
— Да ты толкомъ разскажи, кайъ стрѣлялъ-то? — допрашивалъ Гавриловъ.
— А какѣ его стрѣляютъ: подъ лѣвую руку ружье клалъ и стрѣлялъ… Онъ больше не приходилъ..
Разсказывая, старикъ деревянной ложкой помѣшивалъ вѣ желѣзномъ котелкѣ, висѣвшемъ надѣ огнемъ. Я только теперь замѣтилъ, что караси, очищенные отъ чешуи и съ распоротыми животами, продолжали плавать въ закипавшей водѣ: они были еще живые.
— Егорушка, что ты дѣлаешь: вѣдъ караси живые? — певольно крикнулъ я.
— Живые и свѣжіе караси… —добродушно подтвердилъ старикъ, не понимая моего восклицанія. — Хорошіе караси… Егорушка ловилъ…
Я хотѣлъ что-то сказать на эту тему, но въ этотъ моментъ раздавшійся въ лѣсу отчаянный женскій крикъ взбудоражилъ всѣхъ: вскочилъ Гавриловъ, вскочилъ Николай Ивановичъ, точно изъ-подъ земли вынырнула пестрая собака Лютра и съ громкимъ лаемъ бросилась на крикъ.
Что-то случилось необычное.
II.
правитьМужчины бросились по берегу, навстрѣчу испуганнымъ женщинамъ. Мы съ Егорушкой остались около огня одни. Крикъ больше не повторялся, но наступившая тишина просто томила, какъ бываетъ въ такіе моменты.
— Онъ баба пугаль… — равнодушно прошепелявилъ Егорушка.
— Кто онъ-то?
— Шайтанъ…
Сердитый лай Лютры, донесшійся изъ лѣсу, доказалъ противное — былъ чужой человѣкъ. Скоро на опушкѣ лѣса показались обѣ сестры Арамильцевы, съ ними Николай Ивановичъ, — онъ торжественно велъ подъ руку Павлу Мироновну. Лютра нѣсколько разъ выскакивала на опушку и лаяла съ отчаяннымъ азартомъ. Женщины были одѣты на скорую руку и сейчасъ же скрылись въ палаткѣ, чтобъ привести въ порядокъ свои костюмы.
— Бабы, какъ есть бабы, — ворчалъ Гавриловъ, возвращаясь къ огню: — померещился имъ человѣкъ, т.-е. и не человѣкъ, а мужикъ. Ну что изъ того, что мужикъ пройдетъ мимо? Вотъ если бъ онъ подкрался да стащилъ у нихъ всѣ юбки — вотъ бы живая картина была… Ха-ха!.. Съ Ельничнаго-то верстъ бы двадцать пришлось ѣхать нимфами… Тутъ же, придумали мужика, чтобы повизжать.
— Навѣрно, какой-нибудь бродяга, — косвенно вступился Николай Ивановичъ за дамъ. — Мало ли ихъ теперь по лѣсу ходитъ… Это хоть до кого доведись, испугаешься.
— Ну, пошелъ огородъ городить, бабій заступникъ!
Между ними, какъ я замѣтилъ, вообще происходила постоянная пикировка по малѣйшему поводу. Причину этого внутренняго раздраженія не трудно было угадать, особенно когда Павла Мироновна опускала глаза, стоило Николаю Ивановичу на нее взглянуть. Разыгрывалась одна изъ тѣхъ невидимыхъ постороннимъ глазамъ семейныхъ драмъ, исходъ которыхъ часто приводилъ дѣйствующихъ лицъ на скамью подсудимыхъ. Ухаживалъ Николай Ивановичъ за молодой женщиной, или это была старая привязанность — трудно сказать, но что-то такое было. Въ послѣднемъ я окончательно убѣдился изъ отношеній къ Павлѣ Мироновнѣ старшей сестры Арамильцевой, Елены Петровны, видимо имѣвшей свои планы по отношенію къ молодому купчику.
— Эй, выходите, дамы! — кричалъ Гавриловъ, когда уха поспѣла. — Уха простынетъ… Очень ужъ вы наряжаетесь: какъ разъ ворона на гнѣздо утащитъ.
Первой вышла Елена Петровна. Она была совсѣмъ по-домашнему — въ простенькой ситцевой кофточкѣ, мокрые волосы по-бабьи прикрыты краснымъ кумачнымъ платкомъ. Ей не было еще тридцати лѣтъ, но она рѣшила остаться дѣвушкой-незамужницей и не обращала никакого вниманія на свои костюмы. Мнѣ нравилось ея лицо — полное и бѣлое, съ рѣшительнымъ складомъ губъ и смѣлыми сѣрыми глазами. Въ каждомъ движеніи и въ тонѣ голоса чувствовалась привычка повелѣвать. Несмотря на свое кондовое старовѣрство, Елена Петровна постоянно курила папиросы. Младшая сестра Фисочка была слабостью этой рѣшительной особы, — въ ней для нея сейчасъ заключалось все. Обѣ сестры были темноволосыя, средняго роста, но Фисочка далеко уступала сестрѣ въ смыслѣ типичности, какъ заурядная хорошенькая дѣвушка. Сестры Арамильцевы гремѣли на весь округъ, какъ самыя богатыя невѣсты. Онѣ остались круглыми сиротами, и отъ жениховъ не было отбоя. Но счастья никому не выпало: Елена Петровна такъ и осталась незамужницей, а Фисочка была еще молода.
— Ну, гдѣ же уха? — строго спросила Елена Петровна, обращаясь къ Гаврилову. — Только людей напрасно мутишь…
Обѣдъ устроился у палатки, на бухарскомъ коврѣ, вокругъ котораго всѣ и размѣстились, по-турецки поджавъ ноги подъ себя. Душой общества являлся Гавриловъ, вышучивавшій кокетничавшую Фисочку. Павла Мироновна, высокая и красивая блондинка, совсѣмъ не вступала въ разговоръ; она точно вся застыла на какой-то одной мысли. У нея были такіе грустные сѣрые глаза. Николай Ивановичъ все время ужасно безпокоился, потому что Гавриловъ успѣлъ хлопнуть еще двѣ рюмки водки и пустился разсказывать анекдоты, — того и гляди, отвѣситъ съ пьяныхъ глазъ что-нибудь такое, что дамы сгорятъ отъ стыда. Нѣсколько разъ Николай Ивановичъ уже подталкивалъ Гаврилова въ бокъ: дескать, будетъ, милый человѣкъ, а то совсѣмъ заврался.
— Да ты не безпокойся!.. — увѣрялъ Гавриловъ. — И мы тоже понимаемъ, что можно сказать, а о чемъ помолчать. Такъ, Елена Петровна? Она сегодня игуменьей смотритъ…
Этотъ Гавриловъ положительно отравлялъ всѣмъ обѣдъ, и всѣ, видимо, тяготились его присутствіемъ. Исключеніе составляла одна Лютра, которая отъ него не отходила: секретъ привязанности собакъ къ пьянымъ людямъ еще не открытъ психологіей. Фисочка напрасно старалась переманить ее къ себѣ, но Лютра оставалась вѣрной до конца и не соблазнялась даже телячьей косточкой.
Егорушка служилъ поваромъ и подавалъ все, что у него было въ избушкѣ съѣстного: черный хлѣбъ, соль, картошку. Въ моментъ новаго испытанія Лютры, когда Фисочка протянула ей кусокъ колбасы, собака неожиданно заворчала и повернула голову къ лѣсу.
— Опять мужикъ! Я боюсь, — острилъ Гавриловъ. — Хоть бы спрятаться куда-нибудь.
— Это наши кучера, — объяснилъ Николай Ивановичъ. — Они увели лошадей на траву въ ту сторону.
Но Лютра продолжала ворчать и даже поднялась на ноги.
На опушкѣ лѣса обрисовался мужской силуэтъ. Фисочка вскрикнула и кокетливо спряталась за сестру. Лютра полетѣла навстрѣчу непріятелю, который, видимо, остановился въ нерѣшительности. Егорушка прищуреннымъ глазомъ посмотрѣлъ на лѣсную опушку и проговорилъ:
— Варнакъ пришелъ…
Сгорбившись и шмыгая ногами, старикъ отправился къ варнаку и все повторялъ: «Я ему дамъ!.. Я его прогониль!..». Чтобы показать свое усердіе, старикъ даже побѣжалъ смѣшной трусцой, какъ-то присѣдая, точно онъ хотѣлъ пасть и не могъ. Лютра уже была на мѣстѣ дѣйствія и приступомъ лѣзла на бродягу.
— Эй, Егорушка, тащи варнака сюда! — крикнулъ Гавриловъ ему вслѣдъ.
— Я ево тащиль!.. — донесся голосъ Егорушки.
Всѣ поднялись на ноги. Наши дамы замѣтно переполошились: вѣдь бродяга могъ быть и не одинъ. Даже навѣрное онъ не одинъ, а то откуда бы онъ набрался смѣлости. Елена Петровна пожалѣла, что нѣтъ кучеровъ. Впрочемъ, у Гаврилова былъ револьверъ. Егорушка на полдорогѣ задохся и пошелъ къ бродягѣ уже шагомъ. Видно было, какъ онъ жестикулировалъ и даже толкнулъ его въ грудь. Это было уже совсѣмъ смѣшно… Потомъ они вмѣстѣ пошли къ нашей палаткѣ. Егорушка продолжалъ размахивать руками и дѣлалъ угрожающіе жесты.
Лютра прилетѣла къ палаткѣ впередъ и проявила необыкновенное усердіе: вертѣлась, лаяла и даже визжала.
— Для чего вы его позвали сюда? — укоряла Гаврилова встревоженная за сестру Елена Петровна. — Вѣчно что-нибудь такое придумаете…
— А любопытно варнака посмотрѣть, — объяснялъ Гавриловъ. — Вѣдь такой же живой человѣкъ, какъ и мы съ вами, да, можетъ-быть, еще лучше насъ… Отъ тюрьмы да отъ сумы не отказывайся. Сегодня вотъ мы съ вами карасью уху ѣдимъ, а завтра… Всѣ подъ Богомъ ходимъ.
Варнакъ подошелъ и остановился въ пяти-шести шагахъ съ нерѣшительнымъ видомъ… Это былъ средняго роста худощавый и загорѣлой мужикъ, одѣтый въ полную «варнацкую форму» — въ коротенькое пальтишко, на ногахъ сибирскія бродни, за плечами небольшая котомка, на головѣ валеная шляпа, въ одной рукѣ закопченный дымомъ желѣзный котелокъ. Всѣ бродяги одѣты но одному образцу, точно сговорились. Худое, давно небритое лицо выдавало солдата. На видъ ему можно было дать лѣтъ сорокъ, хотя онъ и казался старѣе. Какъ всѣ бродяги, онъ еще издали снялъ шляпу и вѣжливо поклонился.
— Это давеча ты напугалъ нашихъ дамъ? — обратился къ нему Гавриловъ съ дѣланной строгостью.
— Нечаянно набрелъ, ваше степенство, — тихо отвѣтилъ варнакъ и обвелъ всѣхъ глазами, точно провѣряя по нашимъ лицамъ, какую-то свою тайную мысль. — Нечаянно… Иду по лѣсу, а онѣ какъ закричатъ. Ну, я и побѣжалъ… Наше ужъ дѣло такое, что всего боишься.
— А, можетъ-быть, ты нарочно подкрадывался? — продолжалъ Гавриловъ, фамильярно подмигивая. — Знаю, братъ, какъ вы съ ягодницами поступаете…
Эта выходка ужасно переконфузила варнака. Онъ что-то хотѣлъ сказать въ свое оправданіе, но взглянулъ на дамъ и неловко замолчалъ. Удивительный былъ этотъ взглядъ, — такъ смотрятъ только раздавленные люди. Въ немъ было столько нѣмого горя, тоски, отчаянія и, вмѣстѣ съ тѣмъ, какой-то обезоруживающей покорности. Елена Петровна какъ-то даже выпрямилась, смѣло подошла къ бродягѣ и заговорила такъ просто, какъ умѣютъ говорить только пожалѣвшія женщины.
— Вы издалека идете?
— Изъ-за моря, барышня… Шестой годъ иду. Лѣто иду, а зиму гдѣ-нибудь перебиваюсь.
Моремъ бродяги называютъ озеро Байкалъ.
— Что же такъ долго?
— Да вѣдь больше трехъ тысячъ верстъ прошелъ, барышня.
— Вы, собственно, откуда же идете?
— Съ каторги бѣжалъ… Шесть лѣтъ еще оставалось отбывать каторгу, ну я и бѣжалъ. Лѣтомъ-то ничего, а вотъ зима нашему брату лютый ворогъ. Бурятамъ попадешь въ руки, такъ съ живого кожу снимутъ, да еще начальству предоставятъ, а за побѣгъ плети…
— А если здѣсь поймаютъ?
— Ну, здѣсь-то ужъ намъ ничего, барышня… Только до Пермской губерніи добраться, а здѣсь мы дома. Здѣсь ежели и поймаютъ, скажешься непомнящимъ родства, и отправятъ на вольное поселеніе.
— А много васъ идетъ каждое лѣто?
— Охъ, много, барышня… Сотни идутъ. У насъ свой трактъ: на Уралъ по рѣкѣ Исеть подымаемся, а съ Урала по рѣкѣ Чусовой и по старому Сибирскому тракту. Нынче по желѣзной дорогѣ которые идутъ, только тамъ опаснѣе: жандармовъ много.. Да и кормиться негдѣ..
— По деревнямъ лучше?
— Способнѣе… Жалѣютъ насъ, бродяжекъ. Кто кусокъ хлѣба подастъ, кто молочка, ну и перебиваемся… Милостыню приходится принимать.
Гавриловъ досталъ изъ портмоне рубль и подалъ его варнаку, который опять сконфузился.
— Многовато будетъ… — бормоталъ онъ нерѣшительно.
— Бери, коли даютъ.
III.
правитьПолучивъ свой гонораръ, бродяга еще разъ поклонился и, держа изъ варнацкой вѣжливости шляпу въ рукѣ, побрелъ опять къ лѣсу. Елена Петровна провожала его глазами, а потомъ точно спохватилась и крикнула:
— Эй, бродяжка, вернись… А ты, Егорушка, подавай скорѣе уху, да хлѣба побольше,
Егорушка, сгорбившись, пошелъ за своей ухой, а Елепна Петровна съ какой-то лихорадочной энергіей принялась готовить импровизованный обѣдъ. Она умѣлыми руками покрыла скатерть на одинъ изъ ковровъ, разставила на ней посуду, а потомъ, отдѣльно въ сторонѣ, постлала салфетку и пригласила бродягу сѣсть движеніемъ глазъ.
Николай Ивановичъ занялся Фисочкой, а Гавриловъ молча наблюдалъ Елену Петровну и улыбался одними глазами.
— Какой онъ несчастный… — тихо проговорила Павла Мироновна, не обращаясь собственно ни къ кому.
— На волчьемъ положеніи тоже не сладко, — коротко объяснилъ Гавриловъ.
Поданная Егорушкой уха изъ живыхъ карасей на время отвлекла общее вниманіе отъ бродяги, Елена Петровна налила ему первую тарелку и сама ее подала.
— Можетъ-быть, онъ водки хочетъ… — пошутилъ Гавриловъ и смолкъ, чувствуя неумѣстность своего поведенія.
— Это ужъ вы выпьете за него, — обрѣзала его Елена Петровна. — У васъ вѣдь одна забота… Егорушка, поставь самоваръ. Да поскорѣе. Намъ ѣхать пора.
Бродяга ѣлъ съ настоящимъ лѣснымъ аппетитомъ и время отъ времени поглядывалъ на нашу веселую компанію. Сейчасъ онъ показался мнѣ болѣе жалкимъ, чѣмъ по первому впечатлѣнію. Въ позѣ, въ каждомъ движеніи и особенно во взглядѣ чувствовалось это страшное горе, которому даже нѣтъ имени. Вѣдь и у него были, вѣроятно, свои счастливые дни, и гдѣ-то остались родные, знакомые, вообще близкіе и дорогіе люди. Это невысказанное горе на общемъ фонѣ нашего импровизованнаго обѣда казалось еще больнѣе. Послѣ ухи Елена Петровна предложила гостю какихъ-то консервовъ, но онъ отказался.
— Не привычны мы, барышня, къ этому, — объяснялъ онъ застѣнчиво. — Спасибо на добромъ словѣ…
— Да ты не стѣсняйся, ѣшь. У насъ всего много…
— Спасибо… Вотъ горяченькаго поѣлъ, это дороже всего. Истощаешь въ лѣсу-то, ослабѣешь… То грибы ѣшь, то ягоды, а то и такъ день, другой проболтаешься: одной молитвой сытъ.
— А ты издалека родомъ будешь? — спросила Елена Петровна. — По разговору-то не изъ нашихъ мѣстъ…
— Дальній, барышня. Изъ Херсонской губерніи, значитъ. Въ солдатахъ былъ взятъ, ну, три года отслужилъ, а потомъ несчастіе случилось. Фельдфебеля ударилъ… Такъ, изъ ума вышибло. Звѣрскій былъ человѣкъ, ну, я не стерпѣлъ. Изъ-за него и на каторгу ушелъ…
— Хочется дома побывать?
— Смерть хочется. Кажется, только бы глазомъ взглянуть и сейчасъ помереть.
— Зачѣмъ же помирать — жить нужно.
— Кому ужъ что на роду написано, — съ прежней покорностью проговорилъ бродяга. — У всякаго человѣка, барышня, своя судьба… И мое дѣло — разѣ думано было волкомъ бродить по лѣсу, а вотъ Господь привелъ. Много насъ такихъ-то, такъ оно на людяхъ и не такъ ужъ обидно. Только вотъ про свое мѣсто когда вспомнишь, такъ очень ужъ жутко дѣлается.
Въ концѣ обѣда поспѣлъ самоваръ, и Елена Петровна опять принялась угощать бродяжку, — сама наливала чай, сама его подавала.
— Можетъ-быть, ты со сливками хочешь? — спрашивала она, не зная, чѣмъ еще угостить несчастнаго человѣка.
— Нѣтъ, спасибо… Сейчасъ Петровки: не потребляю.
Со сливками пили только Гавриловъ и я, такъ что отвѣтъ бродяги послужилъ намъ косвеннымъ обвиненіемъ. По этому случаю Гавриловъ даже подмигнулъ мнѣ: дескать, каковъ варнакъ, — ловко онъ насъ съ вами подводитъ. Елена Петровна также весело взглянула въ нашу сторону, — она блюла посты по-старинѣ.
Пока мы пили чай, кучера привели изъ лѣсу лошадей, и началась процедура ихъ закладки. Городскія лошади изнѣженныя и не выносятъ лѣсного овода. Онѣ бились въ оглобляхъ, вздрагивали и вообще выражали самое горячее нетерпѣніе убраться поскорѣе къ себѣ, въ родную конюшню. Кучера также горячились, проявляя особенную энергію. Бродягой они мало интересовались, потому что лѣтомъ въ этой сторонѣ ихъ видимо-невидимо. Какъ это всегда бываетъ, лошадей заложили раньше времени, потому что оставалось еще убрать посуду, сложить палатку и т. д., а оводъ донималъ городскихъ скотовъ съ особенной настойчивостью. Изъ-за этого произошла даже маленькая размолвка между Еленой Петровной и Гавриловымъ.
— Эхъ, вы, бабы, — ругалъ Гавриловъ кучеровъ. — Кто же закладываетъ лошадей раньше времени? Право, бабы…
— А что же вы молчали раньше-то? — спорила съ нимъ Елена Петровна. — Вѣдь вы не баба, ну, и сказали бы…
— Я чай пилъ, Елена Петровна…
— Ну, такъ, значитъ, нужно молчать…
Находчивѣе всѣхъ оказался бродяга, который сейчасъ же смастерилъ костеръ, закидалъ его свѣжей травой и такимъ образомъ устроилъ настоящее лѣсное курево. Лошади, поставленныя въ дымъ, сразу успокоились. Бродяга присѣлъ на корточки около огня и наблюдалъ своими грустными глазами за нашими сборами.
— Господа, ну, теперь, кажется, готово все? — спрашивалъ Гавриловъ, точно онъ былъ главнымъ дѣйствующимъ лицомъ. — Николай Ивановичъ… Эхъ, молодой человѣкъ!..
Николай Ивановичъ нѣсколько увлекся какой-то серьезной бесѣдой съ Фисочкой и, повидимому, забылъ о всѣхъ и всемъ. Онъ неловко покраснѣлъ и что-то такое пробормоталъ.
— Куда же ты теперь пойдешь? — спрашивалъ я бродягу на прощаньи, когда всѣ уже разсаживались по экипажамъ.
— Въ Расею…
— Ну, а поздняя осень застигнетъ въ дорогѣ?
— Только бы добраться до своего мѣста, а тамъ все равно.
— А если не дойдешь до своего мѣста?
Бродяга какъ-то недоумѣвающе посмотрѣлъ на меня, опустилъ голову и проговорилъ упавшимъ голосомъ:
— Куда больше, какъ не въ острогъ, а изъ острога насъ, непомнящихъ родства, въ Западную Сибирь высылаютъ на вольное поселеніе… Придется съ вольнаго поселенія опять итти къ своему мѣсту, вотъ этой же дорогой. Другой разъ пять по одному мѣсту пройдетъ…
Когда наши экипажи тронулись, бродяга стоялъ на одномъ мѣстѣ и провожалъ пасъ своими печальными глазами: по его лицу катились крупныя слезы. Елена Петровна отвернулась и смотрѣла куда-то въ сторону.
— Это вы его разжалобили, Елена Петровпа, — крикнулъ ей изъ другого экипажа неугомонный Гавриловъ.
Дѣвушка даже не оглянулась, продолжая смотрѣть на неизвѣстную точку лѣсу.
На мѣстѣ нашей недавней стоянки оставались бродяга и Егорушка.
1891.