Въ Государствованіе французскаго Короля Іоанна, юный и храбрый Генрихъ Клермонъ, возвращаясь изъ дальняго путешествія, проѣзжалъ чрезъ Бретаньскую провинцію, сопровождаемый однимъ только оруженосцемъ. Онъ былъ родственникъ нещастнаго Роберта Клермона, любимца Дофинова, которой въ послѣдствіи, сдѣлавшись жертвою лютыхъ мятежниковъ, былъ умерщвленъ ими въ объятіяхъ сего Лринца.
Въ одинъ вечеръ молодой Рыцарь, сбившись съ дороги, никакъ не могъ найти оной: темная ночь и проливной дождь принудили его остановиться между Жоселенемъ и Плёрмелемъ, мѣстѣ, славномъ по такъ называемому сраженію тридцати человѣкъ, которое произошло тамъ за нѣсколько лѣтъ до того, и въ которомъ Французы одержали надъ Агличанами славную побѣду. Путешественники находились въ крайнемъ замѣшательствѣ и недоумѣніи, какъ вдругъ услышали они лай многихъ собакъ; сіе подало имъ основательную причину заключить, что селеніе было не далеко. Они повернули въ ту сторону, скоро увидѣли огонь и подъѣхали къ старому Замку. Первый мостъ былъ поднятъ; они позвонили, и тотчасъ прибѣжало нѣсколько служителей. Молодой Рыцарь объявилъ свое имя и просилъ ночлега. Его просили подождать не много, пока доложатъ Господину; знаменитое имя Клермона обнадеживало Генриха, что онъ будетъ принятъ съ честію; и дѣйствительно, служители поспѣшно возвратились съ фонарями, и повели юнаго Рыцаря въ Замокъ. Генрихъ, спросивъ у нихъ объ имени Господина, съ удовольствіемъ услышалъ, что деревня принадлежала Боюануару, котораго онъ хотя и никогда не видывалъ, но зналъ по слуху. Бомануаръ на сраженіи тридцати предводительствовалъ Французами, побѣдилъ грознаго Брембо и отличился еще многими другими подвигами. Генрихъ, проходя черезъ два пространные двора, примѣтилъ необыкновенное движеніе въ домѣ: великое множество пажей, оруженосцевъ, служителей и лошадей наполняло дворы. Генрихъ спросилъ у своихъ проводниковъ, не турниръ ли готовится дать Г. Бомануаръ? — Нѣтъ! отвѣчали они: этотъ праздникъ будетъ гораздо лучше всякаго турнира — праздникъ, которой всѣхъ насъ сдѣлаетъ такъ щастливыми!….. — Чтожъ это будетъ? — Чтобъ вамъ все подробно разсказать, надобно не меньше двухъ часовъ времени. — Но хотя одно слово… — Увольте насъ отъ этого, милостивый Государь! мы больше ничего не можемъ вамъ сказать. Праздникъ будетъ великолѣпенъ…. однакожь причина его такъ печальна!… Никто изъ насъ не былъ бы въ состояніи пересказать вамъ эту повѣсть безъ слезъ…. но завтра всѣ служители здѣшняго Замка, крестьяне и сосѣдственные помѣщики будутъ такъ довольны!… у насъ будетъ иллюминація, сельской балъ. Съ какимъ удовольствіемъ станемъ мы плясать!… — Праздникъ кончится вѣрно Рыцарскими играми? — Но совсѣмъ нѣтъ; тутъ ничего не должно быть и похожаго на сраженіе… это все бы изпортило… Генрихъ, не взирая на чрезмѣрное свое любопытство, пересталъ спрашивать и вошелъ въ Замокъ. Прошедъ множество комнатъ, вошелъ онъ въ пространную залу, наполненную одними только мущинами. Бомануаръ принялъ его весьма учтиво, но съ гордою важностію. Бомануаръ былъ человѣкъ лѣтъ сорока пяти, росту почти исполинскаго, хотя и очень стройнаго; всѣ его поступки и движенія означали кичливость; лицо имѣлъ онъ мрачное и суровое, былъ молчаливъ и холоденъ, Генрихъ замѣтилъ на всѣхъ динахъ нѣкоторую оттѣнку меланхоліи, которая его поразила о сверхъ этого, каждый доказывалъ видъ таинственный: всѣ молчали, или шептали. Въ этой многочисленной бесѣдѣ, Генрихъ вдругъ съ удовольствіемъ увидѣлъ знакомаго ему Рыцаря, храбраго Монтобана. Онъ подошелъ къ нему и хотѣлъ начатъ разговоръ, какъ доложили, что ужинъ былъ готовъ. Генриху не удалось сѣсть за столомъ подлѣ Монтобана, какъ онъ того желалъ, потому что Бомануаръ, подозвавъ его, посадилъ возлѣ себя. Сорокъ Рыцарей, составлявшихъ собраніе, сѣли за столъ. Генрихъ съ удивленіемъ замѣтилъ, что столъ былъ несравненно больше, нежели сколько надлежало по числу гостей: самая широкая онаго сторона была совсѣмъ пуста, и на срединѣ оной находился одинъ только приборъ противъ самаго Бомануара; передъ симъ приборомъ поставили большую чашу для питья, которая обратила на себя все вниманіе юнаго путешественникъ. Сія чаша имѣла видъ надгробной урны; она была сдѣлана изъ темной глины и поддерживаема серебряною ножкою; съ боку была придѣлана къ ней вызолоченная рукоятка, съ костянымъ выпуклымъ изображеніемъ мертвой головы; подъ симъ печальнымъ украшеніемъ было изображено крупными золотыми буквами: Адельмаръ.
Тщетно Генрихъ старался проникнуть въ сію тайну, какъ вдругъ услышалъ, что отворяются двери. Онъ поднялъ глаза и пришелъ въ величайшее изумленіе, увидя представившійся ему предметъ. Это была женщина, въ черномъ платьѣ, которая шла медленно; лицо ея было совершенно закрыто большимъ покрываломъ изъ чернаго крепа; она подошла къ столу съ пустой стороны противъ Бомануара: потомъ, ставъ на колѣна, пребыла нѣсколько времени въ семъ положеніи. Глубокое молчаніе царствовало въ залѣ…. Наконецъ Бомануаръ сказалъ голосомъ торжественнымъ: «Валерія! встань и скинь покрывало.» При семъ повелѣніи, Валерія изпустила болѣзненный вздохъ, сопровождаемый глухимъ стенаніемъ, но столь жалостнымъ, что юный Клермонъ содрогнулся. Валерія закинула покрывало свое на спину, и показала лицо прелестное, красоту возхитительную, которую молодость, блѣдность и выраженіе живѣйшей горести учиняли столько же трогательною, сколько была она правильна. Сядь за столъ, и подайте ей стулъ ея! продолжалъ Бомануаръ. Этотъ стулъ былъ ничто иное, какъ деревянная скамья, подобная тѣмъ, на которыхъ допрашиваютъ преступниковъ… Печальная Валерія, съ потупленными глазами, сѣла за приборъ, для нее приготовленный; роковая чаша стояла подлѣ нея съ правой стороны… Валерія развернула салфетку, но не ѣла. Тогда Бомануаръ, дѣлая видъ, что ни сколько его не занимается, продолжалъ разговаривать съ гостями о постороннихъ предметахъ; но послѣ первой перемѣны сказалъ онъ ей голосомъ, подобнымъ выходящему изъ гроба: Валерія! надобно пить... Отъ сихъ словъ Валерія затрепетала. Пей! повторилъ Бомануаръ страшнымъ голосомъ; въ то самое время всталъ онъ изъ-за стола и наполнилъ чашу, которую Валерія взяла дрожащею рукою и съ трепетомъ поднесла къ устамъ…. На длинныхъ черныхъ ея рѣсницахъ засверкали слезы и скоро смѣшались съ питьемъ ея. По окончаніи ужина, Валерія встала, поклонилась низко и хотѣла выдти. «Пoстой, Валерія, сказалъ Бомануаръ, „обратись ко мнѣ.“ Валерія повиновалась. Бомануаръ простеръ руку и, съ видомъ надменности, взявъ ужасную чашу, отошелъ отъ стола, бросилъ ее изъ всей силы, на помостъ, разбилъ въ мѣлкія части и вскричалъ громоподобнымъ голосомъ: да погибнетъ навѣки память ея!… Валерія залилась слезами. Всѣ Рыцари и даже служители съ возторгомъ одобряли сей поступокъ… Валерія надѣла покрывало и вышла. Генрихъ, пораженный всѣмъ видѣннымъ и слышаннымъ горѣлъ желаніемъ, остаться наединѣ съ Монтобаномъ, чтобъ удовлетворить свое любопытство. Усталость отъ труднаго путешествія служила ему предлогомъ немедленно откланяться. Бомануаръ пригласилъ его на завтрашній день; Генрихъ согласился и вышелъ вмѣстѣ съ Монтобаномъ. Пришедъ въ отведенную имъ комнату, Монтобанъ, предупредивъ его вопросы, сказалъ ему: Вижу, что прежде никогда не бывалъ ты въ здѣшней Провинціи, и что съ тѣхъ поръ; какъ въ ней находишься, нигдѣ еще не останавливался, ежели не слыхалъ плачевной исторіи прелестной и нещастной Валеріи. — Такъ точно, отвѣчалъ Генрихъ: я всегда жилъ очень далеко отсюда и не иначе зналъ Бомануара, какъ по сраженію тридцати. Мнѣ извѣстно, любезный Монтобанъ, что и ты былъ въ числѣ героевъ, прославившихся въ этотъ незабвенный день; но какъ я тебя не видалъ съ того времени…. Въ этотъ же самой день, прервалъ Монтобанъ, выдержалъ я другое сраженіе, хотя не такъ славное, но не меньше опасное… и никто, кромѣ меня, не можетъ удовлетворить твоего любопытства. Уже четыре года, какъ я живу въ этой Провинціи и женатъ на родственницѣ и сердечной подругѣ нещастной Валеріи; я былъ однимъ изъ ревностнѣйшихъ защитниковъ этой жертвы страннѣйшей лютости… Эта интересная Валерія не дочь ли грознаго Бомануара? спросилъ Генрихъ. — Увы! она жена его, отвѣчалъ Монтобанъ. Валерія безъ сомнѣнія была виновна; но ты услышишь, загладила ли она свой проступокъ. Сказавъ сіе, Монтобанъ сѣлъ подлѣ Генриха? и подумавъ не много? началъ слѣдующее повѣствованіе:
Не льзя сказать, чтобъ Бомануаръ не былъ добродѣтеленъ и великодушенъ; но чрезмѣрная гордость затмѣваетъ похвальныя его качества: она, изсушивъ сердце, сдѣлала его мстительнымъ, непреклоннымъ и безжалостнымъ эгоистомъ. Онъ употребляетъ душевныя силы только на то, чтобъ скрывать первыя свои движенія, а не укрощать ихъ. Никто столько, какъ онъ, не способенъ къ вѣроломенѣйшему притворству, когда оно нужно для его намѣреній. Все, что блистательно, пышно и странно, ему нравится; но онъ никогда не имѣлъ понятія объ истинной славѣ; любитъ великость, не понимая, въ чемъ она состоитъ; самое даже злодѣйство можетъ показаться ему геройскимъ подвигомъ, естьли будетъ оно сопряжено съ необыкновенными и разительными обстоятельствами. Къ такому характеру присоединяетъ онъ самый ложный умъ и великую склонность или, лучше сказать, страсть къ оригинальности. Онъ страненъ и безчеловѣченъ по системѣ, и единственно отъ того показалъ столько варварства, что смѣшалъ звѣрство съ великостію души и безумнѣйшее упрямство съ твердостію; однимъ словомъ, онъ превозносится своимъ жестокосердіемъ, думая, что оно можетъ производить только глубочайшее къ нему почтеніе и удивленіе. Впрочемъ, любезный Клермонъ, ты пріѣхалъ сюда въ самое благопріятное время; ты будешь свидѣтелемъ развязки и конца трагедія, которая столько лѣтъ продолжается. Благодареніе Богу! послѣдній актъ ея кончился сего дня ввечеру; завтра увидишь, что свирѣпый Бомануаръ возьметъ роль не толь мрачную, но еще страннѣйшую, естьли возможно; потому что онъ надѣется изумить своимъ милосердіемъ, устранивъ прежде всѣхъ пятилѣтнимъ мщеніемъ.
Злополучная Валерія, оставшись четырнадцати лѣтъ сиротою, имѣла красоту удивительную и, по нещастію, привлекла вниманіе Бомануара. Онъ презиралъ женщинъ, не отъ того, чтобъ имѣлъ дурное мнѣніе о ихъ нравахъ, но по тому, что ихъ природная робость и физическая слабость заставляютъ его почитать ихъ твореніями особливаго и гораздо низшаго насъ рода. По его мнѣнію, должность покровительствовать ихъ не разлучна съ правомъ управлять ими съ неограниченнымъ самовластіемъ. Красота могла возпламенить его, но отнюдь не покорить, или смягчить. Валерія была недостаточна; но Бомануаръ, обладая великимъ имѣніемъ и будучи притомъ щедръ, не желалъ богатства: ему была надобна не подруга, но прекрасная, весьма невинная и весьма покорная невольница. Юность Валеріи ручалась ему за ея непорочность: она едва смѣла глядѣть на своего грознаго любовника. Бомануаръ улыбался, видя ея боязливость, которая служила ему явнымъ признаніемъ подчиненности, а это одно только и могло льстить ему въ любви. Онъ женился на Валеріи. Деспотическая власть гордаго супруга не дѣлала ее нещастливою; она никогда съ нимъ не спорила, но, будучи простодушна и робка, повиновалась ему безъ всякаго насилія, Бомануаръ не старался нравиться и не требовалъ любви; онъ былъ не ревнивъ, будучи увѣренъ, что честь, носить его имя, есть надежнѣйшая споручительница добродѣтели; онъ не полагался на нѣжность и благодарность своей супруги, но на душевную гордость, которой, думалъ онъ, не возможно не имѣть женѣ Бомануара, когда помыслитъ она о знатности и славныхъ подвигахъ своего мужа. Черезъ десять мѣсяцовъ послѣ брака, Валерія сдѣлалась матерью, не имѣя еще пятнадцати лѣтъ отъ роду; она вкушала сіе щастіе со всею чувствительностію нѣжной матери и со всею невинною радостію младенца. Тогда могла бы она даже полюбить Бомануара, естьли бы онъ хотя мало раздѣлялъ ея чувствованія; но ему показалось низко быть отцемъ, ибо онъ имѣлъ только дочь, которую Валерія боготворила. Малютка воспитывалась въ Замкѣ: нѣжная мать хотѣла безпрестанно ее видѣть, держать на рукахъ, гулять съ нею, и даже сажать съ собою за столъ. Вмѣсто нѣжныхъ выговоровъ за такое трогательное робячество, Бомануаръ съ презрѣніемъ смѣялся надъ ея малодушіемъ, и наконецъ объявилъ съ грубостію, что онъ не можетъ терпѣть дѣтскаго крику, и отослалъ кормилицу на другой конецъ Замка. Сей суровый поступокъ показался звѣрскимъ молодой, страстной матери. Валерія сносила безъ роптанія и досады надменность властолюбиваго супруга, но почувствовала омерзѣніе къ нечувствительному отцу. Она не понимала, чтобъ можно было смотрѣть безъ удивленія на ея маленькую Эмму; и родитель Эммы, отказывающій сему обожаемому дитяти въ малѣйшихъ ласкахъ, былъ въ глазахъ ея ничто иное, какъ самое лютое и ненавистное чудовище. Въ это время, послѣ трехлѣтняго отсутствія, возвратился въ здѣшнюю Провинцію молодой, двадцати-осми-лѣтній Адельмаръ. Онъ лишился отца, которой умеръ со славою на одномъ сраженіи съ Агличанами, и пріѣхалъ за полученіемъ небольшаго наслѣдства, оставшагося ему послѣ матери, Бомануаръ находился съ Адельмаронъ на многихъ сраженіяхъ, и однажды имѣлъ щастіе спасти жизнь сему юному рыцарю, котораго уважалъ онъ за храбрость; ибо одно только это качество въ мущинахъ удостоивалъ онъ своего одобренія. Со времени сего произшествія онъ всегда съ удовольствіемъ видалъ того, которой напоминалъ ему похвальное дѣяніе; онъ оказалъ ему еще другія услуги съ обыкновенною гордостію; наконецъ объявилъ; что онъ другъ Адельмару, въ чемъ, можетъ быть, и дѣйствительно не сомнѣвался, ибо онъ думалъ, что того только любитъ, кого можетъ съ пышностію покровительствовать. Милое простодушіе, тихость и красота Валеріи произвели въ сердцѣ Адельмара сильнѣйшую страсть. Онъ имѣлъ слабость уступить сему беззаконному чувствію и, забывъ должное уваженіе къ благотворителю своему, изгнавъ изъ сердца всю жалость къ трогательнѣйшей невинности, принялъ подлое намѣреніе развратить Валерію, что тѣмъ легче было изполнить, чѣмъ неопытнѣе и чувствительнѣе она была. Адельмаръ не выхвалялъ ея прелестей — она не поняла бы сего вѣжливаго пустословія; съ нею надлежало говорить языкомъ сердечнымъ, чтобы погубить ее. Адельмаръ началъ оказывать величайшее объ ней сожалѣніе, вмѣстѣ съ нею огорчался грубыми поступками угрюмаго Бомануара, вмѣстѣ съ нею плакалъ; особливо же старался всячески ласкать маленькую Эмму, носилъ ее на рукахъ, возхищался ея красотою, когда она спала или сидѣла на колѣняхъ у матери. Такимъ образомъ довелъ онъ наконецъ Валерію до того, что она начала раздѣлять преступную его любовь. Онъ писалъ къ ней; она отвѣчала; переписка ихъ продолжалась уже два мѣсяца, и Бомануаръ не имѣлъ никакого подозрѣнія; ему и на мысль не приходило, чтобъ Валерія могла чувствовать къ нему отвращеніе, которое не иначе оказывала она, какъ только усугубленіемъ торопливости и страха; но Бомануару казалось это единственно большимъ изъявленіемъ покорности, и онъ радовался, что умѣлъ внушить ей толь глубокое къ себѣ почтеніе. Между тѣмъ Адельѵгаръ не могъ еще найти случая видѣться наединѣ съ Валеріею. Наконецъ онъ написалъ къ ней письмо, въ которомъ заклиналъ ее назначить ему свиданіе въ тотъ самой вечеръ, потому что Бомануаръ долженствовалъ послѣ обѣда отлучиться за однимъ важнымъ дѣломъ, и не прежде могъ возвратиться, какъ въ слѣдующій день. Адельмаръ не преминулъ дать слово въ письмѣ своемъ не выходить изъ границъ почтенія, и клялся, что естьли получитъ отказъ въ просимомъ снизхожденіи, то отчаяніе доведетъ его до бѣдственвѣйшей крайности. Всякая двадцатилѣтняя женщина знаетъ настоящую цѣну такихъ угрозъ и обѣщаній; на надъ умомъ и сердцемъ неопытной, юной Валеріи произвели онѣ все то дѣйствіе, какого могъ только желать обольститель. Вмѣсто отвѣта требовалъ онъ отъ Валеріи только ключа отъ коридора, ведущаго въ ея спальню, и просилъ, чтобъ она зарыла этотъ ключь въ цвѣточной ящикъ, стоявшій въ цвѣтникѣ, въ нѣкоторомъ разстояніи отъ Замка, при входѣ въ небольшую рощу. Бомануаръ не любилъ гулянья и цвѣтовъ: онъ никогда не хаживалъ въ этотъ цвѣтникъ, которой Валерія сама съ великимъ удовольствіемъ обрабатывала. Хотя она твердо полагалась на слово любовника своего, однакожь предложеніе его устрашило ее, и она не безъ угрызенія совѣсти рѣшилась на оное согласиться. Долго колебалась она, плакала, и наконецъ сдѣлала больше, нежели сколько отъ нее требовали: написала записку, завернула въ нее ключь и, за часъ до обѣда, избравъ минуту, въ которую Бомануаръ былъ занятъ, укралась изъ Замка и полетѣла въ цвѣтникъ; дрожащими ногами приближалась она къ цвѣточному ящику, вырыла въ землѣ ножемъ широкую яму и положила въ нее свое письмо. Она не успѣла еще зарыть, или по крайней мѣрѣ получше заравнять сей бѣдоносной залогъ, какъ вдругъ Бомануаръ, вышедъ изъ рощи, явился передъ нею. Онъ получилъ извѣстіе о смерти дяди, которой оставилъ ему богатое наслѣдство: желая извѣстить Валерію о семъ произшествіи, вздумалъ, противъ своего обыкновенія, самъ идти къ ней. Письмо и ключь, едва прикрытые землею, были однакожь не видны. Естьли бы Валерія, оробѣвъ до крайности, не смѣшалась: то Бомануаръ, знавъ ея охоту къ цвѣтамъ, не получилъ бы ни малѣйшаго подозрѣнія, увидя ее подлѣ цвѣточнаго ящика съ ножемъ и съ вымаранными землею руками; но неожидаемое присутствіе свирѣпаго Бомануара поразило какъ громомъ боязливую и виновную Валерію. „Боже мой! я погибла!“ вскричала она, поблѣднѣвъ, и упала безъ чувствъ на траву. Бомануаръ, не могши приписать толь чрезмѣрнаго ужаса почтенію, не спѣшилъ на помощь къ нещастной жертвѣ, которая, по простодушію, измѣнила сама себѣ и предавалась его мщенію. Онъ началъ внимательно разсматривать цвѣточный ящикъ и, опустивъ руку въ землю, съ содроганіемъ вынулъ письмо и ключь. Онъ развернулъ бѣдоносную записку и, узнавъ почеркъ Валеріи, прочиталъ слѣдующее: „Адельмаръ! ахъ! чего ты требуешь?… Но можно ли противиться твоему отчаянію?… Я увѣрена, что ты уважишь ненавистный узелъ, меня связующій: ты поклялся мнѣ въ этомъ…. Въ какое ужасное волненіе погрузило меня твое письмо!… Мнѣ безъ сомнѣнія очень сладостно быть съ тобою наединѣ и въ первый разъ говорить безъ свидѣтелей и принужденія….. однакожъ я трепещу!… но ты желаешь и — довольно!… Любезный Адельмаръ! какъ нужно будетъ мнѣ твое ободреніе! Но когда тебя увижу, весь страхъ мой изчезнетъ;… приходи въ полночь.“
Безполезно было бы описывать гнѣвъ, или, лучше сказать, неистовство гордаго Бомануара: ты самъ о томъ разсудилъ изъ послѣдствія этой повѣсти; однакожъ онъ отсрочилъ мщеніе свое, чтобъ учинить оное разительнѣйшимъ и ужаснѣйшимъ. Прочитавъ бѣгло роковое начертаніе, спѣшилъ онъ завернуть ключь опять по прежнему, положилъ все въ ящикъ и, засыпавъ слегка землею, пошелъ на помощь къ нещастной Валеріи, которая наконецъ опомнилась, и первое ея движеніе было то, чтобъ броситься къ ногамъ Бомануара, заливаясь слезами. Бомануаръ принялъ видъ чрезмѣрнаго удивленія. Вотъ еще новое робячество? сказалъ онъ, злобно улыбнувшись: что это значитъ, Валерія? Не уже ли думаешь, что я пришелъ сюда тебя бранить за то, что ты ушла въ садъ отъ обѣда? не уже ли думаешь, что я не одобряю склонности твоей къ цвѣтамъ? Напротивъ я нахожу, что эта невинная забава очень прилична полу твоему и лѣтамъ….. Непринужденный голосъ и совершенное спокойствіе, изображавшееся на его лицѣ, удостовѣрили трепещущую Валерію, что онъ ничего не видалъ и не зналъ. Она пролепетала нѣсколько непонятныхъ словъ; варваръ еще разъ улыбнулся, и тѣмъ довершилъ ободрить ее; потомъ сообщилъ ей о смерти дяди своего, примолвивъ, что произшествіе сіе продлитъ его отсутствіе, я оставилъ ее съ поспѣшностію, сказавъ, что вспомнилъ приказать нѣчто нужное, и что отложитъ обѣдъ еще на полчаса. Какъ скоро Валерія потеряла его изъ виду, то осмотрѣла ящикъ и, нашедъ его въ томъ же положеніи, въ которомъ оставила, набросала еще земли на ключь и, совершенно избавясь отъ своего страха, возвратилась въ Замокъ. За столомъ Бомануаръ поступалъ какъ обыкновенно. Черезъ два или три часа послѣ обѣда сѣлъ онъ на лошадь. Адельмаръ, откланявшись при всѣхъ Валеріи, поѣхалъ съ нимъ же. Въ нѣкоторомъ разстоянія отъ Замка они разстались, Адельмаръ поворотилъ въ свою деревню, которая была въ трехъ миляхъ отъ Бомануаровой; а сей послѣдній продолжалъ путь свой. Адельмаръ спрятался въ окрестностяхъ, чтобъ возвратиться въ Замокъ до полуночи; ибо онъ нашелъ уже записку и ключь въ цвѣточномъ ящикѣ; сверхъ сего, онъ еще гораздо прежде запасся ключемъ отъ садовой калитки, которая вела въ рощу, окружающую Замокъ. Бомануаръ, съ своей стороны, спрятался также до ночи и, по наступленіи оной, возвратился украдкою домой, для приготовленія мести своей.
Между тѣмъ Валерія ожидала назначеннаго для свиданія часа съ великимъ волненіемъ и угрызеніемъ совѣсти…. Въ одиннадцать часовъ всѣ служители легли спать: глубокое молчаніе возвѣщало всеобщее спокойствіе, но любовь и ненависть бодрствовали…. Валерія сѣла подъ окномъ и поднявъ къ Небу слезящіе глаза, затрепетала, увидя надъ собою черную тучу, разсѣкаемую почти безпрерывно ослѣпительною молніею. Увы, сказала она, сложивъ руки: громъ готовъ разить!… Въ сію минуту услышала она унылый вой дворныхъ собакъ и содрогнулась…. она затворила поспѣшно окно и бросилась на стулъ, чувствуя непреодолимый, смертельный страхъ, отъ котораго кровь въ жилахъ ея почти замерзла. Изъ сего тягостнаго состоянія извлекъ ее столь сильной громовой ударъ, какъ будто бы упалъ онъ на самый Замокъ. Первое ея движеніе было то, чтобъ бѣжать въ комнату къ дочери: она бросилась къ дверямъ; но вспомнивъ, что Адельмаръ скоро придетъ, остановилась в горько заплакала. Милая Эмма! сказала она: не уже ли должна я и передъ тобою быть виновна?… Ахъ! естьли бы я это предвидѣла!…. Рыданія пресѣкли слова ея…. Она чувствовала смѣтенно, что не льзя пренебречь одной должности, не преступивъ другихъ, и что невѣрная супруга не можетъ быть неукоризненною матерью…. Между тѣмъ Валерія заключила по глубокой тишинѣ, царствовавшей во всемъ домѣ, что не произошло никакого нещастія. Ахъ! вскричала она: чего опасалась я въ разсужденіи дочери моей? Богъ покровительствуетъ невинность!…. Она сѣла опять на стулъ…. Часы на башнѣ пробили двенадцать…. Часъ сей, ожидаемый съ утра, сдѣлалъ надъ нею живѣйшее впечатлѣніе; каждый ударъ колокола поражалъ, казалось, ея сердце съ возрастающею силою; она щитала ихъ съ содроганіемъ и, при двенадцатомъ удареніи, дыханіе ея почти остановилось: она была недвижима, и однакожъ все слушала внимательно…. Собаки завыли вторично…. Валерія затрепетала…. Но въ то же самое время услышала, что нѣкто идетъ тихо по коридору. Боже мой! сказала она: это онъ!… Будучи почти не въ состояніи держаться на ногахъ, встала она и, отворивъ немного дверь, съ ужасомъ кинулась въ кресла, увидя Адельмара, которой былъ уже у ногъ ея. Валерія закрыла лице и залилась слезами. Адельмаръ заклиналъ ее успокоиться, какъ вдругъ дверь съ великимъ стукомъ разтворилась: устрашенная Валерія изпустила пронзительный вопль. Адельмаръ всталъ и, оглянувшись, увидѣлъ Бомануара съ обнаженною шпагою въ рукѣ; за нимъ слѣдовали два оруженосца и два пажа, также съ обнаженными шпагами и съ зажженными факелами. Адельмарово оружіе состояло въ палкѣ съ желѣзнымъ наконечникомъ, которую оставилъ онъ въ коридорѣ…. Бомануаръ остановился. Не бойся ничего, Адельмаръ! сказалъ онъ: я имѣлъ бы право умертвить подлаго обольстителя; могъ бы безъ зазрѣнія совѣсти и не преступивъ уставовъ чести отнять у тебя недостойную жизнь, которою ты мнѣ обязанъ; но я хочу сражаться съ тобою, а не зарѣзать тебя. При сихъ словахъ Валерія бросилась между Адельмара и Бомануара: отчаяніе придало ей сверхъестественную силу. Блѣдная, разтрепанная стояла она, простирая слабыя свои руки, какъ бы желая положить преграду между сими двумя гордыми врагами. Бомануаръ, схвативъ ее поперегъ, отнесъ на другой конецъ комнаты. Адельмаръ хотѣлъ изторгнуть ее изъ его рукъ, бросился къ нему; но оруженосцы и пажи, окруживъ его, удержали, не взирая на всѣ его усилія. Въ это время безчеловѣчный Бомануаръ привязывалъ къ одному изъ столбовъ кровати нещастную Валерію. Справедливость требуетъ, говорилъ онъ ей, чтобъ ты была свидѣтельницею и судьею поединка, къ которому подала поводъ; здѣсь долженъ я погибнуть, или отмстить…. Ахъ! умертви меня, умертви! повторяла Валерія. Трогательный голосъ ея, разительная противоположность всѣхъ сильнѣйшихъ душевныхъ движеній съ юнымъ, плѣнительнымъ ея лицемъ; любовь, разкаяніе, ужасъ, отчаяніе, сопряженныя съ прелестями милаго простосердечія — ничто не могло смягчить неумолимаго Бомануара. Онъ видѣлъ, что устрашенные взоры Валеріи остановились на Адельмарѣ; видѣлъ, съ какимъ трепетомъ взирала она на его опасность, и ужасное состояніе, въ которомъ находилась она, вмѣсто того, чтобъ возбудитъ въ немъ жалость, служило единственно, къ усугубленію его бѣшенства и лютости. Привязавъ жертву свою къ кровати, начертилъ онъ мѣломъ посреди сей пространной комнаты тѣсный кругъ, объявивъ, что не дозволено будетъ выходить изъ него до окончанія поединка; потомъ, скинувъ съ себя кафтанъ, обнажилъ грудь, показывая, что на немъ не было латъ и никакой защиты. Тогда велѣлъ онъ вооружить соперника своего, которому немедленно подали шпагу. Естьли оружіе наше изломается, сказалъ Бомануаръ, намъ дадутъ другое: начнемъ скорѣе; одинъ изъ насъ не долженъ видѣть наступающаго дня….
Услышавъ сіи страшныя слова и видя, что Адельмаръ взялъ поданную ему шпагу, нещастная Валерія жалостно вскричала; но скоро ужасъ лишилъ ее совершенно голоса, такъ что она не могла произносить ни одного слова, ниже изпустить малѣйшаго стенанія. Она была неподвижна: смертная блѣдность разлилась по всѣмъ ея чертамъ; вся горесть углубилась въ ея душу, а на лицѣ изображалось только глубочайшее изумленіе страха…. Оруженосцы и пажи, поставя факелы на геридоны, стали по угламъ комнаты, чтобъ быть зрителями поединка. Передъ вшествіемъ въ роковую ограду, начертанную Бомануаромъ, Адельлмаръ хотѣлъ броситься еще разъ къ Валеріи, чтобъ освободить ее, но былъ удержанъ прислужниками и самимъ Бомануаромъ, которой кричалъ ему, чтобъ онъ защищался…..Обороняйся! повторилъ Бомнуаръ, втащивъ его въ кругъ и напавъ на него съ бѣшенствомъ. Адельмаръ отбилъ первый ударъ, и сраженіе началось съ равною съ обѣихъ сторонъ храбростію. Тщетно старалась Валерія разорвать свои узы; она была погружена въ то разслабленіе, въ которомъ человѣкъ хотя сохраняетъ чувства и память, но лишенъ движенія и способности говорить. Она имѣла предъ глазами своими сражающихся и три большія зеркала, которыя повторяли и умножали сіе ужасное зрѣлище; убійство и мщеніе окружали ее со всѣхъ сторонъ. Она покушалась закрыть глаза, но невольное движеніе любопытства и страха понуждало ее открывать ихъ ежемгновенно. Каждый шагъ сихъ страшныхъ воиновъ, каждый ударъ мечей раздавался громко въ сводахъ храмины; полъ дрожалъ подъ ихъ стопами такъ, что многіе уборы попадали. Одно изъ сихъ сильныхъ потрясеній опрокинуло съ ужаснымъ стукомъ бронзовой геридонъ; стоявшій на немъ зажженный факелъ упалъ посреди сражающихся, которые, отталкивая его отъ себя, прикатили наконецъ къ кровати. Занавѣсъ загорѣлся. Адельмаръ съ ужасомъ вскричалъ, увидя Валерію окруженную пламенемъ; но зрители поединка немедленно утушили пожаръ. Адельмаръ, бросясь на помощь къ Валеріи, переломилъ свою шпагу объ упавшій геридонъ. Во все время сего смятенія Бомануаръ не сходилъ съ мѣста; онъ велѣлъ подать другую шпагу своему непріятелю и кинулся на него съ бѣшенствомъ. Между тѣмъ, какъ они употребляли другъ противъ друга всѣ способы искуства, храбрости и силы, голубокъ, воспитываемый Валеріею, испугавшись, началъ летать по комнатѣ и, ударяясь нѣсколько разъ о стѣны и окна, поднялся наконецъ къ своду. Сія робкая птица, символъ тихости и нѣжности, парила, воркуя, надъ грозными головами Рыцарей, и какъ будто стенала о готовящемся кровопролитіи…. потомъ прилетѣла къ госпожѣ своей, стараясь найти убѣжище на трепещущей груди ея; но не получивъ никакой ласки, не будучи, можетъ былъ, и примѣчена, полетѣла прочь и, наткнувшись на шпаги сражающихся, упала въ углу комнаты… Соперники нападали одинъ на другаго съ неутомимою запальчивостію, и Бомануаръ получилъ въ бокъ широкую рану, увидя кровь мужа своего, Валерія, объятая ужасомъ, вскричала прерывающимся голосомъ: „остановись,'“ Адельшръ! остановись!»… Нещастная не могла болѣе продолжать и упала въ обморокъ, Адельмаръ, повинуясь ей, выступилъ на нѣсколько шаговъ изъ круга, опустивъ шпагу. Ты преступаешь положенныя границы, сказалъ, ему совмѣстникъ его: никто не повѣритъ, чтобъ Бомануаръ могъ внушить жалость; одна только трусость можетъ заставить отступить отъ него. — Слыша такія оскорбительныя слова, Адельмаръ бросился на него стремительно. Въ сію минуту ударило часъ…. Слушай! вскричалъ Бомануаръ: послѣдній часъ твой пробилъ… Сказавъ сіе, наступаетъ онъ на него съ сугубою лютостію, не даетъ ему ни малаго отдыха и утомляетъ до крайности. Адельмаръ, видя себя на самой чертѣ, которую преступать запрещала ему честь, остановляется въ самомъ невыгодномъ положеніи. Въ сію критическую минуту одинъ шагъ назадъ могъ бы спасти ему жизнь; но онъ ни на волосъ не подался съ мѣста. Бомануаръ вонзилъ ему въ грудь шпагу, которая поразила его въ самое сердце, и нещастный Адельмаръ упалъ мертвъ къ ногамъ его. Тогда Бомануаръ, извлекши изъ тѣла непріятеля своего дымящуюся шпагу, обмакнулъ конецъ ея въ кровь текущую изъ собственной своей раны, и начерталъ остріемъ убійственнаго желѣза на стѣнѣ противъ кровати крупными буквами слѣдующія ужасныя слова: ты проведешь съ любовникомъ своимъ ночь, которую ему назначала….. Послѣ сего варваръ отвязалъ жертву свою, чтобъ предать ее новымъ мученіямъ. Она все еще была безъ памяти; онъ положилъ ее на постелю, велѣлъ погасить факелы, оставя одинъ только темный ночникъ подлѣ окровавленнаго тѣла нещастнаго Адельмара, лежащаго на полу…. Послѣ сихъ дѣяній неслыханнаго звѣрства, Бомануаръ со всею свитою вышелъ изъ комнаты и, заперевъ за собою двери, унесъ ключь….
Черезъ полчаса Валерія очувствовалась: ей слышался еще страшный звукъ оружія и грозный шопотъ сражающихся соперниковъ; но вскорѣ увидѣвъ, что она была одна, устрашилась сего уединенія и глубокаго молчанія… Наконецъ, когда мысли ея пришли въ нѣкоторой порядокъ, она сказала: «Боже мой! что съ ними сдѣлалось?… кто освободилъ меня отъ узъ моихъ?» Произнеся сіи слова, она затрепетала, подумавъ, что Бомануара не было уже на свѣтѣ…. Изнуренная усталостію и объятая ужасомъ, колебалась между желаніемъ позвать своихъ женщинъ и смертельнымъ страхомъ удостовѣриться въ плачевномъ произшествіи, которому неизбѣжно послѣдовать надлежало!…. Наконецъ рѣшилась она позвонить и, поднявъ руку, чтобъ достать снурокъ отъ колокольчика, нашла только лоскутъ обгорѣвшаго занавѣса. У нее осталось весьма слабое и смѣшенное возпоминаніе о произшедшемъ пожарѣ; и сіе приключеніе не иначе ей тогда представилось, какъ покушеніемъ на жизнь ея. «Онъ хотѣлъ сжечь меня!» сказала она: «ахъ! удалимся отъ этаго страшнаго жилища!….» При сихъ словахъ сдѣлала она усиліе, чтобъ встать, но, чувствуя крайнее изнеможеніе, сѣла опять на постелю. Взглянувъ на стѣну, Валерія содрогнулась, увидя кровавое начертаніе…. Она не читала его, но узнала лютую руку мести…. «Онъ живъ! вскричала она: нещастный Адельмаръ!…» Сказавъ сіе, потупила въ землю глаза, наполненные слезами….. Волосы y нее стали дыбомъ: она видитъ въ десяти шагахъ отъ себя трупъ Адельмаровъ, плавающій въ крови, и каменѣетъ отъ сего ужаснаго зрѣлища. Казалось, что желѣзная рука удерживаетъ ее, что могущественная враждебная власть простерла надъ нею всю непобѣдимую силу свою и приковала ее по смерть къ сему плачевному и страшному мѣсту!…. Однакожь она видитъ, мыслитъ, дышетъ, сохраняетъ все свое существованіе; она подобна нещастливцамъ, преданнымъ всѣмъ жестокимъ изтязаніямъ лютѣйшей казни, но которымъ самый даже избытокъ мученій препятствуетъ лишиться памяти и чувствъ!… Проводивъ нѣсколько минутъ въ семъ неизъяснимомъ страданіи, сдѣлала она невѣроятное почти усиліе для освобожденія своего: встала, пошла, шатаясь, и съ ужасомъ вскричала, увидя текущую по полу кровь, которую надлежало попирать ей ногами, чтобы дойти до двери; силы оставляютъ ее: она поскользнулась и упала между тѣломъ Адельмаровымъ и горящимъ ночникомъ, которой погасъ отъ сего потрясенія…. Среди сей глубокой тьмы, чувствуетъ она сквозь тонкаго своего кисейнаго платья влажную свѣжесть…. «Великій Боже!» вскричала она: «я обагрена его кровью!…. Чтожь препятствуетъ мнѣ умереть?…». До сей минуты ужасъ заглушалъ въ ней чувствительность; но облитая кровью любовника своего, кровью, которую она пролить заставила, горесть въ свою очередь уничтожила почти весь страхъ…. Ничто не придаетъ столько смѣлости, какъ безмѣрное отчаяніе. Тотъ способенъ на все отважиться, кто столько нещастливъ, что желаетъ смерти, и въ то же время почитаетъ ее неизбѣжною; или близкою…. «Постой, Адельмаръ! вскричала Валерія: постой! я иду къ тебѣ! лютый убійца твой хотѣлъ соединить насъ, оставя меня здѣсь; ему не нужно было прибѣгать къ желѣзу, или яду: надлежало только представить тебя глазамъ моимъ, лишеннаго жизни!… Благословляю жестокость его! Предать меня на жертву смерти, есть тоже, что предать тебѣ! я только во гробъ могла за тобою слѣдовать!….. Ты уже не существуешь; я умираю — и при послѣднемъ моемъ издыханіи, по крайней мѣрѣ имѣю ту горестную отраду, что могу смѣшать слезы мои съ твоею кровью. Послѣдній вздохъ мой вскорѣ за твоимъ послѣдуетъ….» Произнеся сіи слова прерывающимся голосомъ, чувствуетъ она, что хладъ смерти быстро разливался по ея жиламъ; сердце ея, убитое, разтерзанное, переставало трепетать: она думала уже, что ея послѣдняя минута наступила, какъ вдругъ слышитъ близь себя томное стенаніе…. Валерія подумала сначала, что это ей мечталось; но суевѣрный страхъ овладѣлъ воображеніемъ ея, и въ тоже время слабая надежда начала преодолѣвать сей новый ужасъ…. Она усугубляетъ вниманіе, и скоро глухой, но довольно внятной стонъ поражаетъ слухъ ея. Мысль, что Адельмаръ не умеръ, разсѣяла тогда всѣ прочія. «Боже мой! вскричала она: я не обманываюсь: онъ еще дышетъ, онъ страдаетъ!… Адельмаръ! я здѣсь, Адельмаръ! Валерія желала умереть подлѣ тебя; теперь хочетъ жить, чтобъ помочь тебѣ, чтобъ тебя спасти…. Ахъ! отвѣтствуй мнѣ!….» Сказавъ сіе, Валерія умолкла; но не взирая на все вниманіе, ничего болѣе не слыхала. Сіе глубокое гробовое безмолвіе кажется ей нѣмымъ глаголомъ смерти!….. Она не смѣетъ болѣе говорить, смыкаетъ утомленные глаза, боясь увидѣть страшное зрѣлище; холодный потъ обливаетъ лицо ея. Въ сію минуту чувствуетъ она легкое прикосновеніе…. Объятая ужасомъ, хочетъ удалиться; но ее удерживаютъ за платье и слѣдуютъ за нею, стеная…..Она покушается отворить дверь, но находитъ ее запертою, и упадаетъ на полъ почти мертвая!… Черезъ нѣсколько минутъ первые лучи возходящаго солнца освѣтили комнату. Валерія узнала тогда причину послѣдняго своего страха: увидѣла раненаго голубка, которой приползъ умирать къ ногамъ ея!…. Тогда Валерія, будучи въ немногихъ шагахъ отъ окна, бросилась къ нему стремглавъ, отворила его, привязала поясъ свой къ балкону и опустилась на сей слабой подпорѣ, которая однакожь не порвалась, но не доставала до земли на двѣ сажени. Валерія, отвязавъ поясъ, упала съ сей высоты въ садъ, но, будучи чрезвычайно легка, не ушиблась: она встала, и не имѣя инаго намѣренія, кромѣ того, чтобъ уйти изъ Замка, нашла въ себѣ довольно силы, чтобъ бѣжать. Черезъ самой этотъ садъ вошелъ къ ней Адельмаръ; онъ оставилъ калитку не затворенною: Валерія бросилась въ нее и ушла въ лѣсъ. Долго бродила она тамъ безъ всяко.й цѣли: чрезмѣрное смятеніе не дозволило ей избрать пути, и она помышляла единственно о томъ, чтобъ удалиться отъ Замка. Черезъ часъ увидѣла она при выходѣ изъ лѣсу уединенный домъ Священника, въ шести стахъ шагахъ отъ деревни, и близь онаго церковь, на холмѣ построенную. Валерія, взглянувъ на церковь, ощутила особливое нѣкоторое впечатлѣніе и задрожала. Отвративъ лице, пошла она къ дому и постучалась y воротъ, ибо не могла болѣе продолжать пути и едва стояла на ногахъ. Старая служанка отперла ворота и вскричала отъ чрезмѣрнаго изумленія и страха, увидя молодую госпожу Замка одну, въ такое необыкновенное время, разтрепанную, въ изодранной, окровавленной одеждѣ и съ отчаяніемъ на лицѣ. «Спрячьте меня! спрячьте!» сказала Валерія, вбѣжавъ на дворъ…. устрашенная служанка проводила ее въ залу, гдѣ находился почтенный Священникъ, которой, увидя ее, отступилъ назадъ отъ удивленія и подумалъ, что она ушла отъ разбойниковъ… «Такъ! сказала Валерія: сдѣлалось смертоубійство.»… — Смертоубійство?… — «Да, вы видите эту кровь?…» — Продолжайте. — «Эта кровь его…. я его умертвила!… Ахъ! спрячьте меня!…» — Ради Бога, изъяснитесь!…. — «Я его умертвила Г…» При сихъ словахъ Пасторъ сдѣлался недвижнымъ отъ ужаса; но вскорѣ пришелъ въ себя, вспомнилъ о тихости, человѣколюбіи и робости той, съ которой говорилъ, и не могъ повѣрить словамъ ея. Онъ посадилъ ее на креслы, далъ ей выпить не много вина и понюхать уксусу; потомъ, выславъ служанку, началъ вопрошать ее ласково и подробно, и, не смотря на безпорядокъ и запутанность ея отвѣтовъ, узналъ совершенно ужасную истинну. При концѣ сего допроса, который продолжался нѣсколько минутъ, Валерія въ первой еще разъ со времени плачевныхъ произшествій вспомнила о своей дочери «Дочь моя!» вскричала она голосомъ, выражающимъ сильнѣйшую горесть: «дочь моя! въ какихъ рукахъ я тебя оставила!… Ахъ! скорѣе соглашусь тысячу разъ умереть, нежели съ нею разлучиться! Возвратимся въ Замокъ; я хочу видѣть дочь свою….» Священникъ противился сему намѣренію: Валерія его не слушала. «Онъ, можетъ быть, убьетъ ее, повторяла она, проливая слезы: ахъ! проводите меня въ Замокъ!… сжальтесь надо мною; я хочу видѣть дочь мою!» Говоря такимъ образомъ, покушалась она уйти; но слабыя, опухшія ноги не могли ее держать: она упала на руки къ Священнику, которой наконецъ уговорилъ ее остаться, обѣщавъ сходить самъ немедленно въ Замокъ, увидѣть дочь ея, поговоришь съ Бомануаромъ и возвратиться непремѣнно черезъ три часа. Валерія согласилась отпустить его. Жестокая горячка овладѣла ею. Священникъ велѣлъ положить ее въ постелю, и возвратясь изъ Замка, нашелъ ее въ палящемъ жару, соединенномъ съ ужаснымъ бредомъ. Два дня пробыла она въ семъ жалостномъ состояніи; нѣжныя попеченія Священника возвратили ей жизнь и съ нею всѣ прежнія горести. Когда пришла она въ совершенную память, онъ успокоилъ ее въ разсужденіи дочери; но сообщилъ ей, что Бомануаръ былъ очень боленъ отъ своей раны: и дѣйствительно онъ находился болѣе трехъ недѣль при смерти. Валерія провела все это время въ домѣ Священника, потому что Бомануаръ приказалъ ей тамъ остаться; но Пасторъ ходилъ почти ежедневно въ Замокъ, освѣдомляться объ Эммѣ. Наученная и подкрѣпленная совѣтами достойнаго своего Пастыря, безутѣшная Валерія поверглась въ объятія Религіи; преступная склонность ея къ Адельмару совершенно изтребилась: мѣсто ея заступило одно только вѣчное угрызеніе совѣсти за причиненную ему смерть и непреодолимое омерзеніе къ Бомануару. Священникъ не почиталъ себя обязаннымъ возбуждать ея разкаянія: напротивъ онъ поставлялъ долгомъ умѣрять жестокость онаго. «Отецъ мой! говорила ему Валерія: я подала поводъ къ кровопролитію, приключила смерть нещастному и; можетъ быть, еще стану укорять себя смертію мужа моего: какія неизгладимыя преступленія!…. Женщины самыя разпутныя, самыя презрѣнныя не причиняли никогда подобныхъ нещастій!…..» Такъ, отвѣчалъ Священникъ: но онѣ безпрестанно подвергаются приключать ихъ. Таковы бѣдственныя слѣдствія беззаконной связи; невѣрная супруга не иначе можетъ избѣгнуть оныхъ, какъ посредствомъ лживости и двоедушія: однакожъ, не взирая на всѣ ея хитрости, нечаянный случай можетъ легко предать ее; но каково бы ни было ея щастіе, Богъ нѣкогда потребуетъ у нее отчета, не только въ причиненномъ самою ею злѣ, но и въ томъ, котораго сдѣлаться причиною она добровольно себя подвергала. Что касается до тебя, дочь моя, будь спокойна! Преступное чувствіе, вкравшееся въ сердце твое, не замарало тебя. Юность твоя и неопытность послужатъ тебѣ извиненіемъ передъ благимъ Богомъ; но проступокъ, учиненный тобою, имѣлъ толь бѣдственныя слѣдствія, что ты не иначе можешь его загладить, какъ безпорочнѣйшимъ и примѣрнымъ поведеніемъ.
Между тѣмъ Бомануаръ освободился отъ болѣзни. Онъ ужаснулъ Пастора, сообщивъ ему подробно планъ страннаго покаянія, которому намѣревался подвергнуть Валерію, и которое долженствовало продолжаться пять лѣтъ. Онъ объявилъ, что Валерія проведетъ все сіе время въ отдѣленныхъ отъ Замка покояхъ, изъ которыхъ будетъ выходишь только въ особенный садикъ, и что никому не дозволитъ онъ посѣщать ее, кромѣ Священника. Бомануаръ примолвилъ, что поелику лишилась она всѣхъ правъ матери и супруги, то будетъ видаться съ дочерью своего только на одну минуту по утрамъ и вечерамъ; что ей дозволено будетъ обнять ее и немедленно опять идти, не говоря ни слова; что сверьхъ того нещастная Валерія должна будетъ каждой вечеръ приходить къ ужину Бомануара, наблюдая глубокое молчаніе, и слѣдуя обряду, имъ изобрѣтенному, наконецъ обязана она будетъ пить изъ роковой чаши, для приведенія на память нещастія своего и мщенія супруга. Добрый Пасторъ тщетно вооружался противъ жестокости сихъ условій и стыда являться передъ чужими людьми въ такомъ унизительномъ положеніи. Проступокъ ея, сказалъ Бомануаръ, надѣлалъ много шуму; надобно, чтобъ и заглажденіе онаго было явно. Сверхъ того, примолвилъ онъ, я оставилъ ей все достоинство добровольнаго покаянія, которое одно только можетъ возвратишь ей честь; она властна принять его или отказаться. Въ послѣднемъ случаѣ никогда не увидитъ она дочери своей; но я опредѣлю ей пристойное содержаніе на всю жизнь, и дозволю избрать жилище, гдѣ она захочетъ, только не въ одномъ мѣстѣ со мною. Я хочу очистить ее разкаяніемъ — наказать, а не научить. Естьли покорясь безотговорочно предписаннымъ мною условіямъ, найдетъ она ихъ въ послѣдствіи несносными; естьли даже черезъ нѣсколько мѣсяцовъ пожелаетъ избавиться отъ оныхъ, я не стану ее удерживать, дамъ ей денегъ, лошадей и отпущу, куда будетъ ей угодно; но поступокъ, хотя мало противный договору нашему, разлучитъ насъ навѣки и лишитъ ее дочери. По прошествіи пяти лѣтъ, назначаемыхъ мною для ея покаянія, возвращу ей всѣ права надъ моимъ сердцемъ и домомъ; прошедшее будетъ предано вѣчному забвенію. Такова есть непремѣнная моя воля!
Священникъ сколько ни старался доказывать, что ужасное мщеніе, совершенное надъ нещастною Валеріею въ ночь поединка, стоило многолѣтняго строгаго покаянія; но Бомануаръ пребылъ неумолимымъ. Въ эту страшную ночь отомстилъ онъ съ неистовствомъ звѣрскаго изступленія: онъ дѣйствовалъ для удовлетворенія ненависти своей и гнѣва, теперь началъ дѣйствовать для свѣта; онъ хотѣлъ прославить Валерію неслыханнымъ ея покаяніемъ; гордость его не иначе могла рѣшиться простить ее, какъ публично. Сверхъ того онъ любилъ свѣтъ и блескъ; драматическая эпитимія, выдуманная имъ, казалась ему выспреннимъ изобрѣтеніемъ, и онъ столько къ ней привязался, какъ Сочинитель къ плану лучшей своей театральной піесы. Валерія не столько устрашилась покаянія, сколько прощенія, которому надлежало быть слѣдствіемъ онаго. Она ласкала себя надеждою, что Бомануаръ никогда больше ее не увидитъ и дозволитъ ей удалиться въ монастырь съ дочерью, которую стали бы воспитывать монахини. Одна вещь въ налагаемомъ на нее покаяніи жестоко ее огорчала: это было строгое предписаніе видаться съ Эммою не болѣе, какъ по нѣскольку минутъ въ сутки, и не отвѣтствовать на ея вопросы, когда сей младенецъ начнетъ разумѣть и говорить. Однакожь Валерія ни мало не колебалась и безъ роптанія покорилась участи своей; ибо симъ однимъ средствомъ могла сохранить дочь свою. Она возвратилась съ Пасторомъ въ ненавистный Замокъ. При входѣ сдѣлалось ей очень дурно, но къ ней принесли маленькую Эмму, и она забыла на нѣсколько минутъ всѣ свои бѣдствія, прижимая къ груди своей обожаемаго младенца. Одна старуха, преданная Бомануару, принесла ей черное шерстяное платье, объявивъ, что во всѣ пять лѣтъ это будетъ единственная одежда ея. «Она мнѣ очень прилична, сказала Валерія, и я не желаю никогда имѣть другой.» Новое жилище ея было ничто иное, какъ башня, служившая до того тюрьмою; Бомануаръ приказалъ убрать ее просто, но со вкусомъ. Ей отдали ключи отъ башни и не приняли никакихъ предосторожностей, для отвращенія ея побѣга. Ей приказали выходить всегда подъ покрываломъ, и прогуливаться только по большому двору и особливому саду, обнесенному низкою оградою, съ калиткою въ поле, отъ которой дали ей также ключь, съ тѣмъ единственно намѣреніемъ, чтобъ предоставить ей всѣ удобности къ освобожденiе, естьли вздумаетъ она уйти изъ Заика. Валерія не принимала сего ключа; но его не хотѣли взять назадъ, и она положила его на на каминъ въ своей комнатѣ, гдѣ и понынѣ онъ находится. Первый вечеръ былъ для нея въ особливости ужасенъ: надлежало подвергнуться стыду — явиться къ ужину, и страху — видѣть Бомануара. Священникъ пришелъ къ ней, чтобъ ободрить совѣтами: она слушала его съ обыкновенною своею кротостію; потомъ, ставъ передъ нимъ на колѣна, просила благословенія и, получивъ оное, сказала; «Боже мой! покоряюсь отъ всей души налагаемому на меня толь странному наказанію! Да возможетъ оно загладить мои проступки; да возможетъ, унизивъ меня передъ свѣтомъ, возвысить предъ Тобою! О мой Боже! будь покровителемъ дочери моей!… Для Тебя и для нее подвергаюсь сему уничиженію…». Старая надзирательница пришла за нею, чтобъ вести къ ужину, напомнивъ ей обрядъ, которой наблюдать ей было предписано. Всѣ служители, встрѣчавшіеся съ нею, горько плакали, ибо она заставляла ихъ обожать себя за тихость и милостивое обхожденіе… Пришедъ въ столовую, Валерія проливала слезы; но източникъ ихъ вдругъ изсякъ, когда услышала она грозный Бомануаровъ голосъ, и едва не упала въ обморокъ. Она потупила глаза, и тѣмъ избавила себя отъ ужаса видѣть жестокаго своего мужа. Валерія сѣла за столъ…. и — затрепетала, когда Бомануаръ приказалъ ей пить. Ей прежде уже описали роковую чашу: она взяла ее съ судорожнымъ дрожаніемъ; но, поднеся къ устамъ, лишилась чувствъ, и ее вынесли изъ залы. Таковъ былъ первый вечеръ! На другой день Валерія съ новымъ удовольствіемъ увидѣла дочь свою: для нее она страдала. Всѣ сосѣди Бомануаровы негодовали на его жестокосердіе; но тщетно старались отвратить его отъ принятаго намѣренія. Всѣ благородныя женщины здѣшней Провинціи, тронутыя жребіемъ Валеріи и, можетъ быть, устрашенныя такимъ строгимъ примѣромъ, съѣхались въ Замокъ, ходатайствовать въ пользу юной нещастливицы. Сей поступокъ, возобновляемый ими ежегодно, остался безплоднымъ, и съ того времени ни одна Дама сюда не пріѣзжала: онѣ всѣ отказывались отъ Бомануаровыхъ приглатеній, и даже когда онъ обѣдаетъ y сосѣдей, женщины къ нему не выходятъ и оставляютъ его съ мужьями своими, не желая видѣть такого варвара. Многія покушались видѣться тайно съ Валеріею, или по крайней мѣрѣ имѣть съ нею переписку, но она не принимала посѣщеній, а письма, не разпечатывая, отдавала Священнику. Бомануаръ не забылъ украсить уединеннаго ея жилища: садъ ея былъ наполненъ цвѣтами, и въ немъ находился прекрасной птичникъ; но бѣдственное письмо было положено ею въ цвѣточный ящикъ, а птицы напоминали ей умирающаго ея голубка. «Увы! говорила она сама въ себѣ: сіи кроткіе предметы слишкомъ живо напоминаютъ мнѣ мое преступленіе и страданія, мною претерпѣнныя, я такъ виновна и нещастлива, что впредь никакими забавами не могу наслаждаться; даже самыя невиннѣйшія изъ нихъ возпрещены мнѣ!…» Она отворила птичникъ и возвратила птицамъ свободу, велѣла выдергать всѣ цвѣты и на мѣсто ихъ посадить одни только, печальные кипарисы. Между тѣмъ Пасторъ, желая примирить ее съ сею непорочною склонностію, которая могла нѣсколько усладить горестное ея состояніе, усильно просилъ ее, принять трудъ, насадить только двѣ гряды цвѣтовъ, для украшенія въ праздничные дни храма. Сія побудительная причина скоро преодолѣла все ея нехотѣніе. Всякой мѣсяцъ изправно получала она большую денежную сумму на свое содержаніе, но употребляла почти все на милостыню, а остальное отдавала въ церковь, которой всѣ украшенія были ея работы. Сіи благочестивыя: упражненія, молитва, чтеніе и разговоръ Священника занимали всѣ ея минуты; лучшіе дни юности ея, помрачаемые ужаснымъ возпоминаніемъ, но озаренные свѣтомъ добродѣтели и разкаянія, текли по крайней мѣрѣ безъ грозныхъ тучь и безъ скуки въ семъ уединеніи. Она имѣла къ Священнику столько же приверженности, сколько почтенія: трогательныя наставленія, отеческіе совѣты достойнаго сего Пастыря, возвратили ей бодрость духа; она познала всю выспренность Евангельской Морали, толико трогательной для чувствительныхъ душъ, только утѣшительной для грѣшниковъ! Но Валеріина ненависть къ Бомануару долго отравляла сладость, въ благочестіи находимую. Дочь моя! говорилъ ей Священникъ: надобно ему простить, надобно любить его!… — «Ахъ, отецъ мой! онъ такъ жестокосердъ!..» — Ты перемѣнишь его; старайся только пріобрѣсти совершенно добродѣтель, и ты сообщишь ее своему супругу. Въ глазахъ Религіи нѣтъ несовмѣстныхъ браковъ, потому что съ терпѣніемъ и благочестіемъ съ одной стороны могутъ изправиться самые противные одинъ другому характеры. Богъ — не сомнѣвайся въ этомъ — предоставляетъ тебѣ славу перемѣнить нравъ твоего мужа; ты возторжествуешь надъ гордостію его, смягчишь ожесточенное его сердце, и побѣда твоя, дѣяніе твое, будутъ тебѣ милы. — Сія мысль произвела сильное впечатлѣніе надъ сердцемъ Валеріи, и она скоро перестала ненавидѣть Бомануара, изгнавъ изъ воображенія своего настоящія его свойства и представляя себѣ его такимъ, каковымъ будетъ онъ со временемъ, то есть, совершенно изправившимся. Священникъ подкрѣплялъ сіи щастливыя разположенія, увѣряя Валерію, что Бомануаръ отчасу болѣе прилѣплялся къ дочери своей. «О! естьли онъ будетъ любить Эмму, сказала она, то безъ сомнѣнія сдѣлается добрымъ!…» Пасторъ всячески старался выхвалять Бомануару поведеніе Валеріи. Можетъ быть и удалось бы ему сократитъ время ея покаянія, естьли бы не помѣшалъ одинъ неосторожный Рыцарь, которой въ первые мѣсяцы добровольнаго заточенія Валеріи, увидя сію нещастную за торжественнымъ ужиномъ Бомануара, вздумалъ, по выходѣ ея, просить объ ней; но, получивъ отказъ, обиднѣйшими словами жестоко оскорбилъ Бомануара, который вызвалъ на поединокъ и опасно ранилъ неискуснаго защитника Валеріи. Въ тотъ же самый годъ выдержалъ онъ за нее еще два сраженія, что сдѣлало его совершенно непреклоннымъ въ разсужденіи нещастной его жены; ибо ему вселилось въ голову, что могутъ почесть его снизхожденіе и великодушіе за боязнь подвергнуться новымъ поединкамъ. Такимъ образомъ самое даже сожалѣніе, внушаемое Валеріею, вмѣсто пользы, обратилось ей во вредъ. Сія нѣжная мать тогда только познала всю жестокость наложеннаго на нее покаянія, когда дочь ея достигла того возраста, въ которомъ дѣти начинаютъ чувствовать и говорить. Будучи лишена свободы отвѣтствовать ей, не имѣя дозволенія быть съ нею болѣе двухъ или трехъ минутъ въ сутки, чувствовала она несказанное мученіе. Малютка съ своей стороны, не взирая на молодость и возхитительную красоту матери своей, боялась ея молчанія, чернаго платья и всегдашнихъ слезъ. Сіе впечатлѣніе было такъ сильно въ продолженіе многихъ мѣсяцовъ, что печальная Валерія почитала его отвращеніемъ; во въ послѣдствіи дѣвочка, тронутая выразительною нѣжностію материнской ласки, перестала кричать, и плакала уже отъ одной чувствительности. Часто терзала она сердце бѣдной Валеріи, лаская и какъ будто желая утѣшить ее, и прося неотступно отвѣтствовать ей; особливо за полгода передъ симъ, эта дѣвочка, имѣя только пять лѣтъ отъ роду, такъ привязалась къ своей таинственной и безмолвной матери, что сдѣлалась задумчивою; и это могло бы имѣть опасныя слѣдствія въ такихъ нѣжныхъ лѣтахъ, естьли бы продолжилось еще нѣсколько времени. Когда приводятъ ее къ матери, она приноситъ и отдаетъ все, что имѣетъ лучшаго, но не говоритъ уже съ нею, а только обнимаетъ, заливаясь слезами — и должно прибѣгать къ насилію, чтобъ изторгнуть ее изъ материнскихъ объятій.
Теперь, продолжалъ Монтобанъ, остается мнѣ сообщить тебѣ только то, что лично до меня касается. Когда пріѣхалъ я въ здѣшнюю Провивцію, Валерія была уже два года въ заточеніи. Бомануаръ въ самое это время вызвалъ на поединокъ Агличанина Брембо. Я немедленно сталъ просить, чтобъ меня помѣстили въ число 50 Рыцарей, которымъ надлежало сражаться съ Агличанами: я получилъ эту лестную милость. Бомануаръ былъ единогласно избранъ нашимъ начальникомъ и показалъ себя достойнымъ такого отличія. Мы посрамили гордость Агличанъ. Бомануаръ пригласилъ къ себѣ на ужинъ многочисленное собраніе: я былъ въ томъ же числѣ. Мнѣ чрезвычайно хотѣлосъ видѣть Валерію, и я твердо рѣшился не говорить ни слова въ ея пользу, чтобъ не увеличить страданія нещастной. Но когда увидѣлъ ее, то не возможно было мнѣ устоять въ принятомъ намѣреніи. Однакожъ я ждалъ, чтобъ она вышла, и тогда всталъ съ мѣста своего. Чего ты хочешь? спросилъ y меня Бомануаръ. Хочу, отвѣчалъ я, изтребить ненавистный памятникъ безпримѣрнаго варварства. Сказавъ это, схватилъ я чашу. Бомануаръ съ бѣшенствомъ вырвалъ ее изъ рукъ моихъ. Бомануаръ! вскричалъ я: презираю храбрость твою, когда присоединяется она къ такому звѣрству. Благословляй законы гостепріимства, сказалъ Бомануаръ: я не наказываю грубіяновъ, которыхъ приглашаю къ столу своему, но завтра мы повидаемся въ другомъ мѣстѣ. Твой столъ, отвѣчалъ я, есть столъ человѣкоядца, лютаго Каннибала; ты для того только зовешь гостей, чтобъ ругаться надъ ними, представляя имъ съ глупою гордостію самое оскорбительное зрѣлище. Этого уже слишкомъ много! сказалъ Бомануаръ: выдемъ отсюда, и на ближнемъ лугу подтверди мнѣ свою дерзость съ мечемъ въ рукѣ. — Охотно, отвѣчалъ я: но будь увѣренъ, что уваженіе мое къ тебѣ не прибавится, естьли ты и побѣдишь меня. Всѣ прочіе Рьщари окружили насъ, представляя, чтобъ по крайней мѣрѣ дождались мы дня. Бомануаръ отвѣчалъ, что для мщенія всегда довольно свѣтло — и мы вышли. Онъ приказалъ людямъ своимъ идти за нами съ зажженными факелами. Не взирая на труды, понесенные нами въ тотъ день, сражались мы очень долго съ величайшею запальчивостію. Я не получилъ ни одной раны, и нанесъ толь сильной ударъ Бомануару, что онъ, залившись кровью, упалъ навзничь, и мы почитали уже его мертвымъ. Наши общіе пріятели помирили насъ въ послѣдствіи; но я ни какъ не могъ принудить себя ѣздить къ нему, и нынѣ пріѣхалъ только затѣмъ, чтобъ быть свидѣтелемъ изтребленія ужасной чаши, въ которую бѣдная Валерія пролила столько слезъ; но не смотря на милосердіе, въ которое облекается теперь неумолимый Бомануаръ, я бы охотно еще разъ вышелъ съ нимъ на поединокъ. Мысль, что завтра станетъ онъ себя почитать великодушнѣйшимъ изъ смертныхъ, мнѣ несносна. Отъ Валеріи тщательно скрываютъ всѣ поединки, за нее произшедшіе, Ангелъ хранитель ея, почтенный Священникъ, принялъ всѣ нужныя мѣры для утаенія отъ нея оныхъ. —
Здѣсь Монтобанъ кончилъ свою повѣсть. Юный Генрихъ Клермонъ, слушавшій оную съ живѣйшимъ участіемъ, сдѣлалъ еще нѣсколько вопросовъ о Валеріи, и съ удовольствіемъ услышалъ, что примиреніе супруговъ будетъ произходить не въ Замкѣ, которой приводилъ ей на память толь горестныя произшествія. Во время покаянія Валеріи, Бонануаръ построилъ за четверть мили отъ Замка прекрасной и великолѣпной домъ, въ которомъ разполагался впредь жить. Валерія не знала сего обстоятельства; ей готовили пріятное удивленіе: Бомануаръ вознамѣрился оставить навсегда старой Замокъ, которой съ сей поры долженствовалъ быть только охотничьимъ домомъ. Два Рыцаря, продолжая разговаривать о Валеріи, заснули не задолго до наступленія дня.
Въ слѣдующее утро Валерія, проснувшись, съ возторгомъ вспомнила о своей дочери. «Наконецъ будетъ мнѣ сего дня дозволено, сказала она, говорить съ нею, отвѣчать на ея вопросы, держать ее на колѣняхъ; никто уже теперь не изторгаетъ ее изъ моихъ объятій!….» Въ восемь часовъ по утру четыре молодыя горничныя. вошли къ Валеріи: онѣ принесли богатое платье изъ золотой парчи и ларчикъ съ драгоцѣнными камнями. Валерія, изъ одного только послушанія, дозволила нарядить себя великолѣпно; она занималась единственно Эммою и безпрестанно объ ней твердила. Когда она совсѣмъ одѣлась, вошелъ Священникъ. Радость живо изображалась на почтенномъ его челѣ. Валерія пять лѣтъ уже изправляла долгъ Религіи въ часовнѣ Замка; Священникъ повезъ ее въ приходскую церковь, гдѣ отслушала она Божественную службу за рѣшеткою; потомъ возвратилась съ нимъ въ каретѣ домой. Она примѣтила, что ее везли не въ Замокъ. «Ты никогда болѣе тамъ не будешь, дочь моя! сказалъ Пасторъ: тебѣ приготовили другое жилище.» При сихъ словахъ Валерія сложила руки, для изъявленія своей благодарности, и пролила нѣсколько слезъ. Движенія радости, которыя могла она чувствовать, не иначе уже возвѣщались, какъ слезами…. «Какъ! вскричала она: я не увижу болѣе этого печальнаго Замка? Ахъ! я оставляю въ немъ всю мою досаду и ненависть; но возпоминаніе моихъ проступковъ всюду за мною послѣдуетъ!….» Такъ, дочь моя! отвѣчалъ Священникъ: сохрани это возпоминаніе навсегда; вся жизнь твоя отнынѣ должна быть цѣпью доказательствъ, что ты помнишь заблужденія свои.
Пріѣхали въ новой домъ, которой былъ уже наполненъ Благородными обоего пола Особами. Блистательное собраніе ожидало Валерію въ залѣ; съ величайшимъ нетерпѣніеѵіъ и глубочайшимъ умиленіемъ. Генрихъ Клермонъ и Монтсбанъ были не менѣе другихъ тронуты. Наконецъ появилась Валерія, опираясь на руку достойнаго Пастора. Красота ея, молодость, скромность, мысль о претерпp3;нныхъ ею мученіяхъ, произвели толь сильное чувство удивленія и жалости, что всѣ зрители, пораженные ея присутствіемъ, пребыли нѣсколько времени недвижимы, устремивъ на нее любопытные взоры. Съ почтеніемъ смотрѣли они на прелестную женщину, которая, имѣя еще только двадцать лѣтъ отъ роду, изпытала уже всѣ нещастія. Валерія, потупя глаза, шла медленно съ видомъ робкой застѣнчивости. Наконецъ раздались въ залѣ громкія похвалы и рукоплесканія, всѣ Дамы полетѣли къ ней на встрѣчу и осыпали ее нѣжнѣйшими ласками. Рыцари окружили Священника, Мужа, достойнаго всеобщаго уваженія и единственнаго утѣшителя нещастной Валеріи. Вдругъ величественно отворилась большая дверь: Бомануаръ, великолѣпно одѣтый, входитъ со множествомъ оруженосцевъ и пажей; выступка его была совершенно театральная; онъ велъ за руку Эмму. Сдѣлавъ съ важностію нѣсколько шаговъ, онъ остановился и сказалъ торжественнымъ тономъ: Поди, дочь моя! обними мать свою….. При сихъ словахъ Эмма вскричала отъ радости, увидя Валерію, которая летѣла къ ней съ разпростертыми объятіями! — «О дочь моя! милая Эмма!…» Ахъ! вскричала дѣвочка съ возхищеніемъ: она говоритъ!….. и — бросилась къ ней на шею……Валерія, прижимая ее крѣпко къ груди своей, какъ будто боясь, чтобъ ее опять y нее не отняли, хотѣла броситься къ ногамъ мужа своего, которой не допустилъ ее до того и обнялъ. Отъ сего поступка всѣ зрители затрепетали… «Валерія! сказалъ Бомануаръ: возвращаю тебѣ всѣ права супруги и матери, всю мою довѣренность; ты властна теперь вести такой родъ жизни, какой пожелаешь; тебѣ одной ввѣряю воспитаніе дочери твоей: дай ей свои добродѣтели, естьли это возможно, и я буду совершенно доволенъ.» Сіи послѣднія слова заслужили всеобщее одобреніе, Валерія осмѣлилась наконецъ поднятъ глаза на грознаго своего супруга и въ первой разъ во всѣ пять лѣтъ его увидѣла: она поблѣднѣла….. но трогательный образъ покорства и милой кротости сохранился на лицѣ ея. «Когда удостоили вы, сказала она, дать мнѣ полную свободу въ моихъ поступкахъ, то я объявляю вамъ, что отрекаюсь навсегда отъ свѣта; хочу съ сей минуты жить только для васъ и для дочери моей. Вы всегда будете находить во мнѣ послушную супругу; но дозвольте, чтобъ кромѣ васъ я никого болѣе не видала: довольно долго краснѣла я при другихъ, теперь должно мнѣ искать только уединенія и желать, чтобы свѣтъ забылъ меня.» Послѣ сего отвѣта, Валерія низко поклонилась собранію и, держа дочь свою на рукахъ, вышла изъ залы и удалилась въ свои комнаты, гдѣ поспѣшно сбросила съ себя тяжелое свое парчевое платье и сѣла въ кресла съ Эммою своею, которой невинный разговоръ и нѣжныя ласки заставили ее забыть всѣ страданія. Намѣреніе, принятое Валеріею, смѣшало нѣсколько Бомануара, сія непредвидѣнная развязка разстроивала планъ его и принуждала отмѣнить многія сцены, отъ которыхъ ожидалъ онъ великаго дѣйствія; но ему было очень лестно, что прекраснѣйшая женщина во всей Провинціи объявила публично, что для него только хочетъ жить; сія мысль, удовлетворивъ гордость, утѣшала его.
Валерія, безпорочнѣйшимъ поведеніемъ и Ангельскими добродѣтелями, пріобрѣла нѣжность и удивленіе своего супруга. Человѣкъ никогда не бываетъ въ саномъ дѣлѣ такъ страненъ, каковымъ желаетъ онъ казаться; всегда нѣкоторая система присоединяется къ постоянной странности. Для изцѣленія сихъ больныхъ умовъ потребно время; ибо ихъ не иначе можно изправить, какъ постепенно и притомъ щадя ихъ самолюбіе. Евангельская любовь къ ближнему сообщила Валеріи то трогательное искуство привлекать, которое образуетъ кротость и снизходительность, ею предписываемыя — то терпѣніе, которое все умѣетъ сносить безъ роптанія, и наконецъ ту скромность, которая никогда не обнаруживаетъ, что мы примѣчаемъ успѣхи свои и одержанную нами побѣду. Валерія искренно прилѣпилась къ тому, котораго нравъ и чувствія перемѣнила. Эмма составляла всегда блаженство ея жизни, и Валерія сдѣлалась столько щастливою, сколько воспоминаніе прошедшаго могло ей то дозволить.