1 Björnson’s Novels, translated by Rasmus Anderson.-- Boston, 1881—1883, 7 vol. (Романы Бьернсона, переведенные Расмусомъ Андерсономъ — 7 томовъ).
Björnstjerne Björnson by Hjalmar Hjortt Boyesen (Бьернстьерне Бьернсонъ — статья Хьяльмара Хьорта Вонзена въ Scribners Magazine sa 1881 г.).
Björnsterne Björnsons stories (Разсказы Бернстьерне Бьернсона, критическая статья въ Atlantic Monthly — январь 1883 г.).
Norways constitutional struggle — by Björnstjerne Bjërnson (Конституціонная борьба въ Норвегіи, статья Бьернстьерне Бьернсона въ Scribners Magazine sa 1880 г.
Af mine Foredrag от Republiken, ved Björnstjerne Bjërnson. Kristia, nia. 1880 г. (Изъ моихъ рѣчей о республикѣ, соч. Бьернстьерне Бьернсона).
Moderne Geister. Literarische Bildnisse aus dem Neunzehnten Jahrhundert von Georg Brandes.-- Francfurt 1882. (Новые умы, литературные портрета XIX столѣтія — соч. Георга Брандеса).
Норвежская литература очень мало извѣстна въ остальной Европѣ, особливо у насъ. Однако, она можетъ похвастаться поэтами, романистами и драматургами, которыми могла бы гордиться любая европейская нація.
Со времени Кальмарской Уніи культура и литературный языкъ Норвегіи вылились въ датскую форму, а основаніе Копенгагенскаго университета въ 1479 г. стало привлекать въ датскую столицу всѣхъ талантливыхъ норвежцевъ. Такъ величайшій изъ поэтовъ Норвегіи и одинъ изъ первыхъ ея драматурговъ, Людовигъ Гольбергъ, хотя родился въ Бергенѣ, но получилъ университетскій дипломъ, жилъ и умеръ (въ 1754 г.) въ Копенгагенѣ. Однако, съ возникновеніемъ въ приморскихъ городахъ богатаго и вліятельнаго коммерческаго класса, Норвегія вступила въ прямыя сношенія съ другими странами, преимущественно съ Англіей и Франціей и узы интеллектуальной зависимости отъ Даніи стали ослабѣвать. Уже лирическій поэтъ Туллинъ, умершій въ 1765 г., не выѣзжалъ изъ своего роднаго города Христіаніи и подражалъ англійскимъ и французскимъ писателямъ, а не датскимъ. Въ концѣ прошлаго столѣтія образсвалась такъ называемая «Норвежская поэтическая школа», подъ вліяніемъ идей Руссо, которыя естественно нашли готовую для себя почву въ странѣ, гдѣ вѣками существовало общественное равенство. Наиболѣе выдающимися писателями этой чисто національной школы были Брюнъ, Стормъ, Зетлицъ и Клаусъ Фриманнъ. На ихъ знамени было гордо написано: освобожденіе Норвегіи отъ ига Даніи и основаніе университета въ Христіаніи.
Съ достиженіемъ этихъ двухъ цѣлей и изданія въ 1814 г. новой конституціи начинается первая эпоха современной норвежской литературы, называемая эпохой Вергеланда-Вельгавена, по именамъ ея двухъ главнѣйшихъ дѣятелей. Она создала цѣлый циклъ замѣчательныхъ литературныхъ дѣятелей: основателя норвежскаго романа, Морица Христофера Ганзена, поэта Андреаса Мюнха; историковъ. П. А. Мюнха, Рудольфа Кейзера и Эрнеста Сарса; издателей народныхъ норвежскихъ сагъ Асбіорнсона и Моэ; лингвиста и создателя новаго языка для Норвегіи, основаннаго на древнихъ мѣстныхъ нарѣчіяхъ, Аасена и пр. Но наибольшей славой пользоваіись лирическій поэтъ Генрикъ Вергеландъ и его злѣйшій врагъ, также лирическій поэтъ и сатирикъ, Вельгавенъ. Первый изъ нихъ собралъ вокругъ себя всѣ либеральные умы всѣхъ, кто вѣрилъ въ возможность создать для Норвегіи самостоятельную, національную литературу; послѣдній, напротивъ, былъ главою консерваторовъ и хотѣлъ положить въ основу норвежской литературы иностранную, преимущественно датскую культуру. Вергеландъ сдѣлался глашатаемъ норвежскаго народа; онъ проповѣдывалъ самыя либеральныя идеи, былъ искреннимъ республиканцемъ, заботился о распространеніи образованія въ народѣ и въ своей лучшей поэмѣ «Вселенная, человѣчество и Мессія» художественно развилъ свой взглядъ на жизнь, какъ на борьбу, въ которой человѣкъ можетъ снова завоевать себѣ рай путемъ соціальной свободы и братской любви.
Національный духъ, пробужденный въ Норвегіи Вергеландомъ и изданіемъ народныхъ сагъ, создалъ настоящую національную литературу и цѣлый рядъ писателей, прославившихъ вторую эпоху современной норвежской литературы, начавшуюся въ пятидесятыхъ годахъ и называемую по имени ея главныхъ дѣятелей, эпохой Бьернсона-Ибзена. Несмотря на всѣ достоинства поэтовъ, особенно Христофера Янсона, Іонаса Ли и Генрика Ибзена, который извѣстенъ своими драмами и сатирами общественной жизни, отличающимися, впрочемъ, самыми антинародными взглядами, Бьернстьерне Бьернсонъ цѣлою головою выше ихъ всѣхъ. Онъ прямой наслѣдникъ Вергеланда, съ которымъ имѣетъ много общаго, какъ поэтъ и политическій дѣятель; онъ продолжаетъ начатое Вергеландомъ "великое дѣло созданія національной, самостоятельной литературы, въ независимой свободной Норвегіи. "Онъ, по словамъ одного изъ талантливыхъ молодыхъ романистовъ Норвегіи, Хьялмара Хьорта Бойзена, съ разсказами котораго знакомы читатели «Отечественныхъ Записокъ», «первый норвежскій поэтъ, котораго можно назвать во всѣхъ отношеніяхъ націнальнымъ. Народный геній, со всей его могучей силой и слабостями, вполнѣ олицетворялся въ немъ. Не проходитъ и года послѣ напечатанія имъ маленькаго стихотворенія, какъ оно уже переходитъ въ уста народа и всюду повторяется; композиторы борются изъ-за чести переложить его произведенія на музыку, и ихъ простыя, чисто народныя мелодіи прокладываютъ себѣ дорогу въ отдаленные уголки Норвегіи. Его романы, разсказы, поэмы и драмы коллективно выражаютъ высшій результатъ національной жизни, такъ что никто въ настоящее время не можетъ познакомиться съ норвежскою жизнью и норвежской исторіей иначе, какъ въ его сочиненіяхъ. Самые ярые его враги не менѣе одолжены ему, чѣмъ самые пламенные поклонники. Онъ въ большой мѣрѣ создалъ тотъ языкъ, который теперь царитъ въ Норвегіи; его идеи витаютъ въ воздухѣ и сдѣлались безсознательнымъ достояніемъ всѣхъ достигшихъ зрѣлаго возраста, съ тѣхъ поръ, какъ его титаническая фигура впервые показалась на интеллектуальномъ горизонтѣ Норвегіи».
Еще краснорѣчивѣе и цѣльнѣе характеризуетъ Бьернсона, извѣстный датскій критикъ Брандесъ, который отвелъ этому замѣчательному норвежскому поэту, романисту и драматургу почетное мѣсто среди своей галлереи «Новыхъ умовъ», рядомъ съ Миллемъ, Ренаномъ, Флоберомъ, и пр. «Бьернсонъ, говоритъ онъ: — и внѣ своего отечества извѣстенъ, какъ великій поэтъ; для Норвегіи же онъ болѣе, чѣмъ поэтъ. Онъ нетолько подарилъ своему народу прекрасные разсказы, пѣсни и драмы, онъ живетъ съ этимъ народомъ, онъ дышитъ его жизнью и состоитъ съ нимъ въ неразрывной связи. Онъ не находитъ недостойнымъ для поэта взяться за прозаическую работу журналиста или народнаго оратора, когда можетъ борьбой съ заблужденіями и распространеніемъ простой, но еще непризнанной истины поднять хоть нѣсколько нравственный и политическій уровень норвежскаго народа. Въ извѣстной рѣчи, при открытіи памятника Вергеланду 17-го мая 1881 г. Бьернсонъ сказалъ между прочимъ о своемъ великомъ предшественникѣ, который изъ европейскихъ поэтовъ ближе всѣхъ подходитъ къ Шелли: — „Вамъ вѣроятно извѣстно, что Генрикъ Вергеландъ долгое время носилъ въ карманѣ древесныя сѣмена и бросалъ ихъ горстями направо и налѣво, уговаривая своихъ товарищей дѣлать тоже, такъ какъ никто не знаетъ, что изъ этого можетъ выйти. Эта сердечная и поэтическая любовь къ отечеству выше всѣхъ произведеній его пера“. Эти краснорѣчивыя слова можно въ нравственномъ отношеніи примѣнить къ самому Бьернсону. Онъ великій сѣятель въ Норвегіи. Страна эта скалистая, дикая, обнаженная. Сѣмя падаетъ на почву каменистую и не малое количество зеренъ уносится вѣтромъ. Но Бьернсонъ продолжаетъ неутомимо сѣять. Многое, что онъ посѣялъ, уже взошло, многія деревья, насаженныя имъ, уже цвѣтутъ, а что касается до плодовъ, то онъ въ своей работѣ думаетъ не объ одномъ только настоящемъ поколѣніи».
Съ помощью блестящаго этюда Брандеса, критической статьи въ «Atlantic Monthly», очерка Бойзена и краткой біографіи, составленной Андерсономъ, мы постараемся познакомить читателей съ этой замѣчательной современной личностью, слишкомъ мало извѣстной внѣ его отечества. Что же касается до его романовъ и разсказовъ, то мы разскажемъ ихъ содержаніе по возможности подробно и приведемъ лучшія изъ нихъ мѣста, пользуясь недавно изданнымъ въ Бостонѣ прекраснымъ и добросовѣстнымъ переводомъ на англійскій языкъ въ семи томахъ всѣхъ прозаическихъ сочиненій Бьернсона, который самъ выбралъ для этого труда профессора Расмуса Андерсона, написавшаго нѣсколько книгъ о Скандинавіи, и лично исправлялъ корректуры изданія, которое, поэтому, и названо «авторскимъ».
I.
Бьернсонъ, какъ романистъ, поэтъ, драматургъ и политическій дѣятель.
править
Бьернстьерне Бьернсонъ родится 8-го декабря 1832 года въ Квикнэ, одномъ изъ приходовъ средней Норвегіи у подножія Дофрефьелда. Въ этой мѣстности природа мрачная, бѣдная, скалы почти обнаженныя, тамъ и сямъ виднѣются ель или береза, а почва такая плохая и климатъ такой суровый, что поселянинъ можетъ разсчитывать на урожай только однажды въ пять лѣтъ. Отецъ Бьернсона былъ лютеранскимъ пасторомъ въ долинѣ, по которой фермы были разбросаны очень далеко другъ отъ друга, какъ обыкновенно въ Норвегіи. Семи лѣтъ Бьернсонъ переселился вмѣстѣ съ своей семьей въ знаменитый Ромздаль, одну изъ самыхъ живописныхъ долинъ западной Норвегіи. Тутъ мрачные тоны горныхъ массъ представляютъ разительный контрастъ съ роскошной природой долинъ; глубокіе фіорды далеко врѣзываются въ землю. Въ иныхъ мѣстахъ горы съ снѣжными вершинами возвышаются почти перпендикулярно изъ воды, а въ другихъ, между фіордомъ и кряжемъ, тянутся золотистыя нивы, зеленые луга и густые лѣса. Изъ горныхъ ущелій выглядываютъ могучіе ледники, сжимающіе въ своихъ мертвыхъ объятіяхъ веселыя долины, а безконечные водопады ниспадаютъ словно потоки слезъ по морщинистымъ щекамъ кряжа. «Окружающая природа, справедливо замѣчаетъ Расмусъ Андерсонъ: — много вліяетъ на развитіе генія и мы видимъ въ романахъ, поэмахъ и драмахъ Бьернсона очевидные плоды тѣхъ сѣмянъ, которыя запали въ его дѣтскую душу при видѣ величественныхъ картинъ, среди которыхъ онъ росъ. При этомъ вліяло нетолько лично производимое на него впечатлѣніе окружающей природой, но на немъ еще отражалось и то впечатлѣніе, которое эта природа производила на его предковъ и весь норвежскій народъ. Я хочу этимъ сказать, чти внѣшняя физическая природа Норвегіи сильно дѣйствовала на образованіе народнаго характера древнихъ скандинавовъ, а вмѣстѣ природа и народный характеръ вылили въ извѣстную форму религію, преданія и памятники устной и письменной словесности Норвегіи; общее же соединенное вліяніе всѣхъ этихъ элементовъ климата, природы, народнаго характера, народныхъ преданій и народной литературы дало роскошный плодъ въ геніѣ Бьернсона».
Двѣнадцати лѣтъ Бьернсонъ поступилъ въ общественную школу въ Молде, маленькомъ, приморскомъ городѣ Ромздальской долины, который также славится своимъ живописнымъ мѣстоположеніемъ. Но онъ учился плохо. Онъ былъ однимъ изъ тѣхъ здоровыхъ, не сентиментальныхъ мальчиковъ, которые составляютъ отчаяніе матерей и на которыхъ отцы, убѣдившись въ недѣйствительности всѣхъ педагогическихъ исправленій, машутъ рукой съ презрительной покорностью судьбѣ. Онъ питалъ инстинктивную, ничѣмъ непреодолимую ненависть къ книгамъ, и когда его уговаривали учиться прилежнѣе, онъ часто говорилъ: «Зачѣмъ вы хотите, чтобъ я такъ много учился и читалъ, я лучше хочу писать». Уже въ эти дѣтскіе годы онъ стремился быть поэтомъ, хотя всѣ окружающіе называли его дуракомъ. Его сильная, полудикая натура не признавала никакихъ стѣсненій; ему было душно въ школѣ и онъ жаждалъ вернуться домой въ горную долину, «гдѣ въ бурныхъ потокахъ форели выскакиваютъ по ночамъ изъ воды, гдѣ на тихой, свѣтлой поверхности фіордовъ лодка словно виситъ въ безпредѣльномъ голубомъ эѳирномъ пространствѣ». А когда наступали блаженныя лѣтнія вакаціи, онъ цѣлыми днями странствовалъ по лѣсамъ и горамъ; только голодъ и усталость могли загнать его обратно въ пасторскій домъ. Впрочемъ, въ послѣднее время своего пребыванія въ школѣ, онъ пристрастился къ чтенію, но не учебниковъ, а историческихъ разсказовъ, народныхъ былинъ и пѣсенъ норвежскаго народа, только-что тогда изданныхъ, и въ особенности поэмъ Вергеланда. Пятнадцати лѣтъ онъ организовалъ между товарищами общество для обсужденія политическихъ вопросовъ и началъ издавать рукописную газету, подъ названіемъ «Свобода». Понятно, что онъ заслужилъ этимъ прозвище агитатора. Это было въ 1848 году, когда носившіяся въ воздухѣ революціонныя идеи проникли въ самыя отдаленныя долины Норвегіи. Бьернсонъ въ своемъ маленькомъ обществѣ былъ главой крайней лѣвой или республиканской партіи, и при обсужденіи вопроса о выборѣ президента Французской республики, онъ подалъ голосъ за Ламартина, тогда какъ большинство высказалось за Луи-Наполеона.
Въ 1852 г. Бьернсонъ выдержалъ, наконецъ, экзаменъ, дающій право на поступленіе въ университетъ и отправился въ Христіанію, но въ университетѣ онъ, попрежнему, занимался очень лѣниво, и не кончилъ курса. Въ это время онъ былъ юноша здоровенный, рослый, почти атлетическаго сложенія, съ красивымъ, выразительнымъ лицомъ и такими живыми глазами, которые, увидавъ однажды, нельзя забыть. Эту замѣчательную внѣшность онъ, впрочемъ, сохранилъ до сихъ поръ, несмотря на свои пятьдесятъ лѣтъ. «Стоитъ только посмотрѣть на Бьернсона, говоритъ Брандесъ: — чтобы убѣдиться, что природа прекрасно создала его для жгучей, тяжелой борьбы, присущей литературной жизни. Не часто встрѣчаешь такія широкія плечи, или такое крѣпкое тѣлосложеніе; онъ точно высѣченъ изъ гранита. Въ отношеніи его нечего бояться, чтобы поэтическое творчество поразило легкія, какъ у Шиллера, или подѣйствовало на спинной мозгъ, какъ у Гейне. Онъ, вѣроятно, одинъ изъ всѣхъ современныхъ писателей не знаетъ, что такое нервы и не ослабляетъ своего могучаго организма ни возбуждающими средствами, ни жадной погоней за удовольствіями. Сильный, какъ дикій звѣрь, названіе котораго два раза встрѣчается въ его имени[1], мускулистый, безъ всякихъ слѣдовъ ожирѣнія, настоящій атлетъ, съ громадной головой, крѣпко стиснутымъ ртомъ и проницательнымъ взглядомъ — вотъ какимъ онъ выступаетъ въ моемъ воспоминаніи».
Какъ невольно поражала всякаго фигура Бьернсона въ его студенческіе годы лучше всего доказываетъ разсказъ одного шведа, приведенный Андерсономъ. Этотъ шведъ, находясь въ Христіаніи въ 1853 году, замѣтилъ въ какомъ-то собраніи студентовъ юношу, съ очень красивымъ, умнымъ лицомъ, и спросилъ кто это. Ему отвѣчали: «Бьернстьерне Бьернсонъ, молодой человѣкъ, который хочетъ быть геніемъ». Одинъ изъ студентовъ, слыша этотъ отзывъ о своемъ товарищѣ, прибавилъ: «Это скорѣе молодой геній, который хочетъ быть человѣкомъ». Презирая научными занятіями, Бьернсонъ, дотолѣ только сочинившій нѣсколько народныхъ пѣсенъ, которыя поселяне распѣвали въ Ромздалѣ, теперь съ жаромъ предался журналистикѣ и театру. Его богато одаренная натура нашла исходъ своимъ дремавшимъ силамъ и онъ сдѣлался литераторомъ. Первымъ его литературнымъ дебютомъ была историческая драма «Вальбергъ», которую директоръ королевскаго театра въ Христіаніи принялъ и хотѣлъ поставить на сцену, но до перваго представленія самъ авторъ убѣдился въ ея недостаткахъ и, взявъ назадъ, уничтожилъ. Но видя свои недостатки, онъ, конечно, еще яснѣе видѣлъ ихъ въ произведеніяхъ другихъ, а потому принялся писать критическія статьи о театрѣ и рецензіи новыхъ книгъ прежде въ газетѣ «Aftenbladet», а потомъ въ «Morgenbladet». Въ то время норвежская сцена была исключительно въ рукахъ датчанъ и всѣ самые замѣчательные актеры были датчане. Директора театровъ наполняли свой репертуаръ произведеніями богатой драматической литературы Даніи, и только изрѣдка, для разнообразія, давали французскую комедію или водевиль, сильно изуродованные въ переводѣ. «Драма въ Норвегіи, замѣчаетъ Андерсонъ: — была тогда тепличнымъ растеніемъ, она не имѣла корней въ народной почвѣ и не могла выражать народныхъ стремленій. Сами критики смотрѣли на театръ какъ на забаву, конечно, наиболѣе благородную и возвышенную, но все-таки забаву, которая интересовала на минуту и потомъ мгновенно забывалась. Юный патріотическій духъ Бьернсона не могъ примириться съ этимъ униженнымъ состояніемъ національнаго театра и въ рядѣ пламенныхъ, рѣзкихъ статей онъ напалъ на антрепренеровъ, актеровъ и публику, однимъ словомъ, на всѣхъ, кто, по его мнѣнію, рабски подчиняясь чужеземному вліянію, мѣшалъ развитію народной сцены. Конечно, онъ нажилъ себѣ много враговъ и газеты осыпали его бранью, но возбужденные имъ споры о нанаціональномъ театрѣ заставили многихъ задуматься и норвежская драма своимъ быстрымъ развитіемъ въ послѣдующее десятилѣтіе преимущественно обязана Бьернсону».
Однако, узкій горизонтъ норвежской столицы и ея университета, представлявшаго въ тѣ времена замкнутый кружокъ, въ которомъ нельзя было познакомиться съ европейскимъ прогрессомъ, сдавливалъ ростъ этого замѣчательнаго таланта. По счастію, двѣ поѣздки въ сосѣднія страны въ 1856 г., сначала въ Упсалу, гдѣ шведскіе студенты гостепріимно принимали своихъ датскихъ и норвежскихъ товарищей на международномъ студенческомъ съѣздѣ, а потомъ въ Амстердамъ, гдѣ онъ оставался нѣсколько мѣсяцевъ, расширили его кругозоръ и доставили ту свободу развитія его поэтическому дарованію, которой онъ такъ давно жаждалъ. Возвратясь въ Христіанію, онъ въ томъ же году началъ самъ издавать газету «Ilustreret Folkeblad» и напечаталъ свои первые разсказы: «Троидъ» и «Опасное ухаживанье». На слѣдующую зиму онъ перебрался въ Копенгагенъ и тутъ начинается самая горячая эпоха его творческой дѣятельности. Хотя до того времени онъ не подарилъ міру еще ни одного выходящаго изъ ряда произведеній, но, по словамъ Бойзена, «литературный міръ въ Копенгагенѣ и даже читающая публика смотрѣли на него, какъ на человѣка, которому суждено пробудить скандинавскій сѣверъ отъ долгаго интеллектуальнаго сна и начать новую литературную эру». Онъ самъ вѣрилъ въ свое призваніе и не заставилъ долго ждать своихъ доброжелателей. Въ 1857 г., послѣ маленькаго разсказа «Медвѣжій охотникъ», появился сначала въ иллюстрированной газетѣ, а потомъ отдѣльной книгой (Synnove Solbakken).
Этотъ первый и самый извѣстный изъ романовъ Бьернсона сразу доставилъ ему славу нетолько въ Скандинавіи, но и въ остальной Европѣ. «Синнове Солбаккенъ» переведенъ почти на всѣ европейскіе языки; тоже можно сказать о большинствѣ его другихъ романовъ и разсказовъ. Только у насъ въ Россіи они совершенно неизвѣстны, хотя переводъ талантливыхъ сельскихъ повѣстей скандинавскаго романиста, имѣющаго много общаго съ Тургеневымъ, былъ бы очень желателенъ, такъ какъ онѣ, по справедливому замѣчанію критика въ «Atlantic» и «составляютъ замѣчательный и своеобразный вкладъ въ общечеловѣческую литературу». Но для Норвегіи «Синнове Солбаккенъ» нетолько поэтическая сельская идилія, удивительно реальная по колориту и какъ бы пропитанная здоровымъ, свѣжимъ запахомъ сосенъ и березъ норвежскихъ горъ, но краеугольный камень современной литературы Норвегіи, совершенно освободившейся отъ ига датской культуры. Это первое крупное литературное произведеніе
Норвегіи, не носящее на себѣ датскаго отпечатка и совершенно новое, самостоятельное и оригинальное, какъ по формѣ, такъ и по одушевляющему его чисто народному духу.
Со времени отторженія Норвегіи отъ Даніи вошло въ моду относиться съ покровительственнымъ снисхожденіемъ къ поселянамъ. Имъ дали избирательныя права, но были убѣждены, что они всегда дозволятъ руководить собою. Литература поддерживала культъ какого-то идеальнаго крестьянина, выведеннаго, напримѣръ, въ Ютландскихъ разсказахъ Стена Стенерсона Блихера, который, двадцать лѣтъ прежде Ауэрбаха, писалъ сельскія повѣсти, но настоящій мужикъ оставался невѣдомымъ. Нѣсколько благонамѣренныхъ людей, какъ поэтъ Вергеландъ, пламенно заботились объ интеллектуальномъ и матеріальномъ развитіи народа, но это были исключенія, и между высшимъ и низшимъ классами не существовало истиннаго, здороваго сочувствія, а, по вѣрному замѣчанію Бойзена, «пока отсутствуетъ подобное гуманное единеніе съ народомъ, всѣ усилія распространить въ немъ образованіе не могутъ дать прочныхъ результатовъ». Норвежскіе крестьяне относились съ недовѣріемъ ко всему, что исходило отъ такъ называемыхъ «господъ»; а полезныя книги, распространяемыя между ними, отличались скучнымъ дидактическимъ характеромъ и нимало не соотвѣтствовали ни потребностямъ, ни вкусамъ народа. Самъ Вергеландъ, несмотря на самоотверженную и энергическую дѣятельность на пользу народа, не понималъ, что культура, представителями которой были онъ и его товарищи, отличалась чужеземнымъ характеромъ и не могла быть насильно привита къ народу, имѣвшему свою вѣковую національную жизнь, свою исторію, свои преданія. Что крестьяне, на которыхъ образованная буржуазія и аристократія смотрѣли съ полупрезрительнымъ снисхожденіемъ, были настоящіе представители норвежской націи, что они сохранили впродолженіи долгихъ лѣтъ тираніи и иноземнаго владычества историческій духъ скандинавскихъ героевъ, тогда какъ высшіе классы покланялись чужимъ божествамъ, что въ жилахъ поселянъ текла настоящая древняя, могучая кровь богатырей сагъ. Вотъ чему взялся научить своихъ соотечественниковъ Бьернсонъ. И это ученіе принесло самый благотворный плодъ; оно воодушевило норвежскій народъ жгучей энергіей, придало національной жизни новое направленіе и произвело мирную революцію въ національной политикѣ".
Конечно, къ этимъ великимъ результатамъ не привело еще появленіе на свѣтъ его первой сельской повѣсти. Хотя она, строго говоря, не тенденціозна, но это былъ первый шагъ Бьернсона по тому литературному и политическому пути, котораго онъ съ тѣхъ поръ снято держался. Авторъ «Синнове Солбаккенъ» впервые взглянулъ на народъ не съ высоты интеллектуальной культуры и представилъ его не какъ предметъ достойный сожалѣнія и благотворительныхъ заботъ, а какъ конкретное историческое явленіе, имѣющее такое же безспорное право на существованіе, какъ буржуазія и аристократія. Онъ описалъ душевную борьбу и мелкія событія ежедневной жизни поселянъ съ теплой любовью и живымъ реализмомъ, невѣдомыми дотолѣ на скандинавскомъ сѣверѣ. Онъ не подвергалъ своихъ героевъ анатомическому сѣченію современныхъ психологовъ, а просто описывалъ ихъ такими, какими ихъ самъ зналъ и видалъ; это отсутствіе всякихъ субъективныхъ размышленій придаетъ особую живость рисуемой имъ картинѣ сельской жизни. Съ другой стороны, и слогъ Бьёрнсона былъ столь же новымъ, сколько ново было отношеніе его къ изображаемой средѣ. Нельзя сказать, чтобъ онъ сознательно подражалъ языку древнихъ сагъ, съ которымъ его слогъ имѣетъ несомнѣнное сходство, но живя въ дѣтствѣ среди поселянъ, онъ до того сроднился съ ихъ языкомъ, что вполнѣ его усвоилъ. этимъ могучимъ, трезвымъ и лаконическимъ языкомъ, который впервые удивилъ читателей «Синнове Солбаккенъ», написаны и всѣ его послѣдующія произведенія, какъ романы, такъ и драмы; этимъ же языкомъ говоритъ онъ, произнося свои краснорѣчивыя политическія рѣчи въ общественныхъ собраніяхъ. «Я долженъ сознаться, разсказываетъ Бойзенъ: — что сначала раздѣлялъ мнѣніе критиковъ Бьернсона, находящихъ, что лаконичность его выраженій не болѣе какъ искуственный литературный пріемъ, но когда на политическомъ митингѣ въ Гульдбрансдалѣ, въ іюлѣ 1873 года, я услыхалъ какъ изъ его устъ несся бурный потокъ короткихъ, сжатыхъ, полныхъ смысла фразъ, я почувствовалъ, что это человѣкъ древняго геройскаго пошиба, одушевленный величіемъ своего призванія и который справляется съ гранитной массой словъ такъ же легко, какъ съ перомъ или глиной. Подобный человѣкъ не прибѣгаетъ къ искуственнымъ пріемамъ рѣчи. Его мысль раскалена до-бѣла и слова несутся огненнымъ потокомъ, выражая точно и сильно каждый малѣйшій оттѣнокъ мысли. Если языкъ достигаетъ такого результата и вполнѣ выражаетъ одушевляющій его геній, то чего же болѣе требовать? Не все ли равно, откуда взялся этотъ языкъ и по какимъ образцамъ онъ вылитъ? Языкъ Бьёрнсона, кромѣ того, въ высшей степени колоритенъ и поэтиченъ; онъ способенъ выражать всѣ чувства, всѣ идеи и служитъ вѣрнымъ отголоскомъ характерныхъ чертъ народной физіономіи. Этотъ языкъ мало по малу входитъ въ плоть и кровь новаго поколѣнія и, какъ прекрасно выразился одинъ изъ его послѣдователей: языкъ Бьернсона — языкъ будущаго».
«Синнове Солбаккенъ» открываетъ первую эпоху литературной дѣятельности Бьернсона, которая обнимаетъ собою четыре года, отъ 1857 до 1860 г., и къ ней относятся, кромѣ упомянутыхъ произведеній, два романа: «Арнъ» и «Счастливый юноша», и три разсказа «Отецъ», «Орлиное гнѣздо» и «желѣзная дорога и кладбище». Какъ герой «Синнове Солбаккенъ», Торбьёрнъ, представляетъ типъ сильнаго, буйнаго юноши, который, чтобъ созрѣть, нуждается въ умѣряющемъ дѣйствіи кротости и любви, такъ и Арнъ, являющійся олицетвореніемъ страстныхъ стремленій древнихъ норвежскихъ героевъ къ передвиженію, находитъ въ любви къ матери и къ женѣ могучія узы, которыя приковываютъ его къ родной долинѣ, несмотря на безпокойную жажду впечатлѣній. «Счастливый юноша» какъ бы служитъ продолженіемъ «Арна»; та нота спокойнаго довольства, которою звучатъ послѣднія страницы «Арна», слышится съ самаго начала «Счастливаго юноши». Это безконечная пѣснь свободной жизненной силы и любви; тутъ нѣтъ и тѣни душевной тревоги: жизнь течетъ среди улыбокъ и рѣдко выступающихъ слезъ къ заранѣе намѣченной счастливой цѣли. Эти три романа составляютъ главную сельскую трилогію Бьернсона и его поклонники расходятся во мнѣніи, которому изъ трехъ отдать пальму первенства, хотя большинство, особливо въ Норвегіи, предпочитаетъ «Арна». Такъ какъ мы далѣе разскажемъ подробно содержаніе этихъ и послѣдующихъ произведеній Бьернсона, то прибавимъ теперь къ общей ихъ характеристикѣ только мастерское сравненіе Бьернсона съ Ауэрбахомъ, которое составляетъ одну изъ самыхъ блестящихъ страницъ интереснаго этюда Брандеса о норвежскомъ романистѣ. Это сравненіе лучше всего характеризуетъ Бьернсона, какъ автора народныхъ сельскихъ разсказовъ.
«Бьернсону не были извѣстны деревенскія повѣсти Ауэрбаха и его послѣдователей, когда онъ выступилъ на этотъ путь, говоритъ Брандесъ: — Ауэрбахъ его ничему не научилъ и ничего общаго онъ съ нимъ не имѣетъ. Особенно въ двухъ отношеніяхъ норвежскія повѣсти изъ крестьянскаго быта отличаются отъ нѣмецкихъ. Ауэрбахъ эпиченъ; онъ воспроизводитъ крестьянскую жизнь во всей ея полнотѣ; у него мы видимъ крестьянина въ ежедневныхъ его занятіяхъ въ полѣ и на скотномъ дворѣ. Бьернсонъ не исключительно эпическій писатель; драма въ эпосѣ — вотъ его сила. Внѣшнія проявленія жизни онъ описываетъ только ради изображенія внутренней душевной жизни. Далѣе, въ сельскихъ разсказахъ, Ауэрбахъ держался своего міросозерцанія, а не точки зрѣнія выведенныхъ имъ героевъ и героинь. Онъ былъ ученый и мыслитель; онъ обладалъ богатымъ и многостороннимъ нѣмецкимъ развитіемъ своего времени. Онъ былъ ученикъ Шеллинга и выступилъ на литературное поприще, какъ авторъ романа о Спинозѣ, взглядъ котораго на жизнь онъ вполнѣ себѣ усвоилъ. Онъ съ любовью изображалъ крестьянина, но только какъ частицу природы и искалъ въ наивной душѣ крестьянина сѣмена того взгляда на жизнь, который считалъ самымъ правильнымъ. Ауэрбахъ, путемъ глубокихъ размышленій, создавалъ своихъ крестьянъ и старался тонкимъ психологическимъ анализомъ познакомить читателей съ тѣмъ, какъ думали и чувствовали его герои. Совершенно иначе относился къ своему предмету Бьернсонъ въ первую эпоху своего литературнаго развитія. Онъ не писалъ ни съ философской, ни съ политической точки зрѣнія. Онъ смотрѣлъ на жизнь глазами своихъ героевъ и героинь. Отсюда то удивительное единство и свѣжесть, которыми отличаются его сельскіе разсказы. Главное ихъ достоинство заключается въ поэтическомъ колоритѣ; тончайшая наблюдательность соединяется въ нихъ съ глубиною лиризма. На вопросъ, сдѣланный Арну, какъ онъ научился писать стихи, онъ отвѣчалъ: „Крѣпко сохраняя впечатлѣнія, которыя у другихъ улетучиваются“. Бьернсонъ могъ бы дать такой же отвѣтъ, хотя онъ черпалъ свое вдохновеніе столько же въ своей наблюдательности, сколько въ народныхъ преданіяхъ, сказкахъ и пѣсняхъ».
Къ первой эпохѣ литературной дѣятельности Бьернсона, относятся первые его успѣхи въ области драмы. Еще до появленія «Синнове Солбаккена», онъ написалъ небольшую пьесу «Между Битвами» (Mellern Slagene), но директоръ копенгагенскаго театра забраковалъ ее, найдя слишкомъ грубой по сюжету и формѣ. Дѣло заключалось въ томъ, что содержаніе ея было заимствовано изъ старинныхъ норвежскихъ сагъ, а сжатый, рѣзкій, часто прозаическій слогъ представлялъ разительный контрастъ съ расплывающимися ямбами модныхъ въ то время датскихъ драмъ Эленшлэгера. Однако, эта маленькая драма была представлена въ Христіаніи и имѣла большой успѣхъ. Вслѣдъ за ней послѣдовала «Хромая Гульда» (Halte Hulda), а за тѣмъ появились: «Король Сивэръ» (Kong Sivaerre), «Сигурдъ Великій» (Sigurd Slembe), «Марія Стюартъ», «Медовой мѣсяцъ» (De Nygifte) и «Сигурдъ Крестоносецъ» (Sigurd Jorsalfar). Дважды самъ Бьернсонъ былъ директоромъ театра: отъ 1857 до 1859 г. въ Бергенѣ, а отъ 1865 по 1867 г. въ Христіаніи и, въ двойномъ качествѣ драматурга и директора театра, можно сказать, создалъ національную норвежскую сцену. Опытность, пріобрѣтенная имъ при завѣдываніи провинціальнымъ и столичнымъ театрами, оказала ему значительную помощь при созданіи его драматическихъ произведеній, хотя онъ никогда не достигъ до техническаго совершенства въ этомъ отношеніи. Въ его драмахъ болѣе поэзіи, чѣмъ дѣйствія, за исключеніемъ одной «Маріи Стюартъ», въ которой, быть можетъ, слишкомъ много дѣйствія. Съ другой стороны, будучи директоромъ театра, онъ имѣлъ возможность ставить на сцену какъ свои пьесы, такъ и пьесы своего соперника Ибзена, который вмѣстѣ съ нимъ раздѣляетъ славу созданія въ Норвегіи національной драмы.
Наибольшимъ сценическимъ успѣхомъ изъ названныхъ нами пьесъ пользовались «Марія Стюартъ» и «Медовый мѣсяцъ». Первая изъ нихъ, по словамъ Брандеса, «сильная, могучая пьеса полная драматизма. Отдѣльные факты: убійство Риччіо, смерть Дарнлея и бѣгство Маріи съ Ботвелемъ — искусно соединены общей нитью драматическаго дѣйствія и только конецъ слабъ, или вѣрнѣе, драма ничѣмъ не кончается. Это произведеніе, вѣроятно, потому такъ удалась Бьернсону, что, стоя на шотландской почвѣ, онъ все-таки чувствовалъ себя какъ бы окруженнымъ норвежской природой. Шотландцы происходятъ изъ Норвегіи, говоритъ самъ Ботвель въ пьесѣ. Въ этомъ норвежско-шотландскомъ мірѣ скандинавскій поэтъ чувствуетъ себя какъ дома, и воспроизводимые имъ типы, сохраняя неразрывную связь съ мѣстнымъ колоритомъ, представляютъ всѣ черты средневѣкового норвежскаго характера. Между дѣйствующими лицами особенно выдѣляются пуританинъ Джакъ Ноксъ, сумрачный, хотя полный жизни Ботвель и слабохарактерный, недостойно унижающійся Дарилей. Сама Марія Стюартъ не вполнѣ удалась; она изображена какъ двойственное существо, то женственно-слабое, то мужественно-энергичное. Благодаря сѣверному идеализму и строгонравственнымъ взглядамъ Бьернсона, его Марія Стюартъ слишкомъ безупречна и болѣе характеризуется словами и дѣйствіями другихъ лицъ, чѣмъ своими собственными. Вообще, всѣ дѣйствующія лица этой драмы какіе-то психологи; они изучаютъ другъ друга, разбирая по косточкамъ и производятъ другъ на другѣ опыты. Даже пажъ Вильямъ Тэлоръ, словно докторъ, проводитъ діагнозъ душевнаго состоянія Дарнлея. Мурей и Дарнлей характеризуютъ другъ друга; Летингтонъ описываетъ Мурея и Дарнлея; Марія ищетъ ключъ къ пониманію характера Риччіо, а Ноксъ старается объяснить себѣ, что за человѣкъ Дарнлей. Самое убійство Риччіо не что иначе, какъ опытъ со стороны Дарнлея возвратить себѣ Марію страхомъ, такъ какъ ему не удалось сдѣлать этого любовью. Но если дѣйствующія лица драмы мыслятъ какъ психологи, то они говорятъ какъ поэты и поэтическій, чисто шекспировскій языкъ вполнѣ правдивъ, потому что всѣ люди эпохи возрожденія отличались поэтическимъ настроеніемъ».
«Медовый мѣсяцъ», одноактная пьеса, построена на борьбѣ молодой жены между врожденной любовью къ родителямъ и новой любовью къ мужу. Въ практической жизни бракъ для молодой дѣвушки чаще бываетъ освобожденіемъ, чѣмъ тягостнымъ разрывомъ, но если привязанность къ родителямъ беретъ верхъ надъ любовью къ мужу, то являются элементы настоящей драмы. Бьернсонъ очень хорошо задумалъ свою пьесу, но напрасно ввелъ въ нее третье лицо, которое подъ конецъ побуждаетъ молодыхъ броситься въ объятія другъ къ другу. До этого они дошли бы сами, и тогда поэтическая задача автора была бы гораздо лучше достигнута. Кромѣ того, благодаря излишнему пуританству Бьернсона, зритель въ теченіи всей пьесы недоумѣваетъ, въ полномъ ли смыслѣ Лаура жена Акселя, и это недоумѣніе уменьшаетъ интересъ пьесы.
Но гораздо важнѣе этихъ двухъ пьесъ историческія драмы Бьернсона, которыя положили прочное начало національному норвежскому театру. Какъ въ своихъ сельскихъ повѣстяхъ онъ старался резюмировать въ нѣсколькихъ, строго опредѣленныхъ типахъ современную народную жизнь, такъ въ своихъ драмахъ онъ поставилъ себѣ цѣлью представить типическія черты древней героической эпохи. Великіе основатели театра, Эсхилъ, Софоклъ и Эврипидъ перенесли на сцену народныя преданія, придавъ имъ драматическую форму; Бьернсонъ пошелъ по ихъ стопамъ и заимствовалъ сюжеты своихъ народныхъ драмъ изъ древнихъ норвежскихъ сагъ, изобилующихъ драматическими эпизодами. Первое мѣсто между ними занимаетъ трилогія «Сигурдъ Великій», которая въ чтеніи немного тяжела, но на сценѣ производитъ поражающее впечатлѣніе. Въ первой части Сигурдъ, храбрый юноша восемнадцати лѣтъ, входитъ въ часовню св. Олафа и обращается къ святому съ такой гордой рѣчью: "Выслушай меня, св. Олафъ! Сегодня я побилъ юнаго Бентина, а онъ былъ величайшимъ силачемъ во всей странѣ. Теперь я сильнѣе всѣхъ и могу пройти отъ Линдеснеса до сѣверной снѣговой границы, не снимая ни передъ кѣмъ шапки. Тамъ, гдѣ буду я, никто не посмѣетъ драться, грозить или клясться, а все будетъ тихо и мирно. Всякій, кто потерпѣлъ зло, найдетъ справедливость, и какъ прежде сильные давили слабыхъ, такъ я теперь помогу слабымъ давить сильныхъ. Теперь я могу идти въ тингъ[2]. Теперь а могу прямо идти къ королю, смѣло сѣсть возлѣ него и сказать: «вотъ я!» Въ этихъ могучихъ стихахъ высказалось какъ нельзя лучше торжество силы, составлявшей главный элементъ героя въ тѣ времена. Сигурдъ смутно чувствуетъ, что онъ рожденъ для чего-то великаго и когда узнаетъ отъ своей матери, что его отецъ былъ король Магнусъ, то, обернувшись къ образу св. Олафа, восклицаетъ:
Облагораживающее или гибельное вліяніе на человѣка великаго призванія составляетъ основную идею почти всѣхъ драмъ Бьернсона. Сигурдъ не Гамлетъ, онъ не пугается результата своихъ мыслей, а, напротивъ, жаждетъ доказать геройскими подвигами, что онъ достойный сынъ своего отца. Не надо при этомъ забывать, что, по норвежскимъ законамъ, каждый сынъ короля, законный или нѣтъ, былъ наслѣдникомъ престола и имѣлъ право на свою долю королевства. Поэтому, Сигурдъ рѣшается пойти къ королю и требовать признанія своихъ правъ, но одинъ изъ норвежскихъ вождей, Коллъ Себьорнсонъ, убѣждаетъ его отказаться отъ безполезной попытки. Но глаза Сигурда уже открылись, передъ нимъ разстилается широкій кругозоръ и онъ уже не довольствуется своей прежней узкой жизнью, но чувствуетъ призваніе къ великимъ подвигамъ. Съ помощью Колла, онъ снаряжаетъ корабль и отправляется въ южныя моря. Во второй части драмы мы находимъ его, спустя восемь лѣтъ, въ Шотландіи, на берегахъ которой потерпѣлъ крушеніе его корабль. Онъ служитъ при дворѣ шотландскаго короля и прославилъ себя храбростью. Король посылаетъ его для защиты Гарольда, графа Оркнейскаго, изгнаннаго изъ своихъ владѣній роднымъ братомъ. Сигурдъ, послѣ небольшого эпизода любви съ Аудгильдой, юной родственницей Гарольда, миритъ братьевъ, а самъ отправляется въ крестовой походъ. Въ послѣдней части драмы Сигурдъ возвращается въ Норвегію по прошествіи еще восьми лѣтъ. Во время всѣхъ его похожденій мысль о томъ, что онъ король, не покидаетъ его, и онъ, наконецъ является къ своему брату, королю Гарольду, требуя признанія своихъ правъ. Король, человѣкъ слабохарактерный, сначала принимаетъ его хорошо, но, но совѣту царедворцевъ, боящихся, что ихъ вліяніе пропадетъ при Сигурдѣ, велитъ его арестовать. Сигурдъ спасается бѣгствомъ, и, проведя зиму среди финновъ, собираетъ цѣлую армію недовольныхъ. Начинается жестокая междоусобная война и Сигурдъ, ожесточенный жестокостью и несправедливостью короля, кроваво мститъ ему. Онъ, созданный быть благодѣтелемъ народа и желающій всѣмъ добра, вынужденъ судьбой дѣлать зло для достиженія своей цѣли. Наконецъ, онъ высаживается съ своими воинами ночью въ Бергенѣ и убиваетъ брата. Но тогда его покидаютъ всѣ приверженцы, и послѣ неудачной битвы, онъ попадаетъ въ плѣнъ и умираетъ въ страшныхъ пыткахъ. Драма оканчивается прекрасной сценой Сигурда съ матерью во время послѣдней битвы, роковой исходъ которой ясно предчувствуется.
Въ этой замѣчательной исторической драмѣ такъ искусно воспроизведена нравственная атмосфера XII столѣтія, что зритель или читатель безсознательно судитъ ея героя съ точки зрѣнія современныхъ ему идеаловъ и до конца ему сочувствуетъ, несмотря на всѣ его преступныя дѣйствія, вполнѣ сознавая, какъ психологически вѣрно благородный, довѣрчивый, любящій юноша мало-по-малу превращается въ суроваго, невольно жестокаго, но все-таки благороднаго человѣка. Въ концѣ-концовъ, Сигурдъ дѣйствуетъ не въ силу своего призванія, а борется за свое право и хотя справедливость на его сторонѣ, но въ борьбѣ съ узкими, личными интересами общества, онъ самъ настолько нарушаетъ своими поступками эту справедливость, что во имя ея роковая развязка является вполнѣ законной. Рядомъ съ Сигурдомъ выведена Бьернсономъ идеальная Аудгильда съ тѣмъ тонкимъ и глубокимъ знаніемъ женскаго сердца, благодаря которому героини его романовъ и драмъ представляютъ всегда прелестные, поистинѣ художественные типы. Извѣстный англійскій поэтъ и романистъ Робертъ Букананъ ставитъ Аудгильду, «по мастерской рисовкѣ характера», наровнѣ съ Миньоной и Маргаритой Гёте.
Постепенное развитіе человѣка въ хорошую или дурную сторону подъ вліяніемъ великой идеи или пламенной страсти — любимая задача Бьернсона, и въ драмѣ «Хромая Гульда», любовь замѣняетъ мѣсто «королевской идеи», руководившей Сигурдомъ. Эйольфъ Финсонъ, одинъ изъ тѣлохранителей короля, любитъ Бульду, дочь вождя Гудлейка Аслаксона. Она отвѣчаетъ ему взаимностью, и они составляютъ заговоръ противъ Гудлейка, котораго Эйольфъ и убиваетъ. Всю свою жизнь Гульда провела въ зависимости и окруженная прозаическими ежедневными заботами, вынуждена была заглушать высшія, идеальныя стремленія своей души. Но при видѣ Эйольфа, въ сердцѣ ея загарается пламя непреодолимой страсти, ея сильная натура не признаетъ никакихъ преградъ и она прямо, гордо идетъ къ своей цѣли, не думая о средствахъ. Ея титаническая страсть до того величественна, что зритель увлекается и прощаетъ ей всѣ преступленія, хотя авторъ, относясь къ ней вполнѣ сочувственно, все-таки въ концѣ пьесы приноситъ своихъ героевъ, какъ и Сигурда, въ жертву идеѣ справедливости.
Небольшія одноактныя драмы: «Между Битвами», «Король Сивэръ» и «Сигурдъ Крестоносецъ» написаны Бьернсономъ съ цѣлью наполнить норвежскій репертуаръ чисто народными пьесами, и вытѣснить съ норвежской сцены французскіе водевили и оперетки, къ которымъ театральные директоры были обязаны, прибѣгать въ виду очень ограниченнаго числа большихъ національныхъ драмъ, написанныхъ имъ и Ибзеномъ. «Я хочу написать цѣлую серію чисто народныхъ пьесъ, говоритъ онъ самъ въ предисловіи къ „Сигурду Крестоностцу“: — съ грандіозными картинами, заимствованными изъ сагъ, но въ общедоступной формѣ. Подъ народной пьесой я разумѣю такую, которая была бы понятна всякой степени умственнаго развитія, а главное, слушая которую, всѣ питали бы братскія другъ къ другу чувства. Исторія народа лучшій предметъ для такой пьесы и она должна быть написана просто, но патетично; дѣйствіе должна развиваться ясно, логично и музыка должна быть необходимымъ ея элементомъ. Я увѣренъ, что старинная и новая историческая народная литература, съ сопровождающимъ ее комическимъ элементомъ, принесетъ большую пользу театру и сохранитъ его связь съ народомъ, гдѣ она еще не совершенно порвана, и такимъ образомъ театръ перестанетъ быть учрежденіемъ, исключительно предназначеннымъ для забавы одного привилегированнаго класса. Если мы не примемъ этого взгляда на нашу сцену, то она потеряетъ всякое право называться національной и лучшая ея цѣль соединять насъ, возвышая и освобождая, останется недостигнутой. Кромѣ того, мы не будемъ имѣть хорошихъ актеровъ, способныхъ на серьёзную игру, пока не замѣнимъ французскаго направленія національными потребностями нашего народа». Достойно полнаго вниманія, какъ исполнилъ Бьернсонъ эту важную и трудную задачу. Напримѣръ, въ «Сигурдѣ Крестоносцѣ» не видно ни малѣйшей дидактической тенденціи; авторъ просто развертываетъ панораму драматическихъ положеній, соединенныхъ общей нитью сюжета, который не бьетъ на внѣшній эффектъ, но возбуждаетъ въ душѣ зрителей національныя и общечеловѣческія чувства. Начиная пьесу съ того момента въ общеизвѣстной норвежскому народу сагѣ, когда возникла вражда между братьями, королемъ Эйстиномъ и Сигурдомъ Крестоносцемъ, онъ достигаетъ апогея въ рядѣ могучихъ сценъ, и логично приводитъ драму къ искусно подготовленной развязкѣ, къ примиренію братьевъ. Надо сознаться, что языкъ пьесы лишенъ поэтической прелести, но зато чрезвычайно простъ и выразителенъ.
Хотя романы, разсказы и драмы Бьернсона, относящіеся до первой эпохи его литературной дѣятельности, имѣли огромный успѣхъ на Скандинавскомъ полуостровѣ и даже въ Даніи, но нельзя сказать, чтобъ первыя его произведенія были встрѣчены единодушнымъ сочувствіемъ. Они слишкомъ противорѣчили господствовавшему тогда датскому направленію, чтобъ не встрѣтить оппозиціи, особенно въ датской прессѣ, гдѣ царили высокопарный паѳосъ Эленбурга, искуственное изящество Гертца и философскій идеализмъ Гейберга. Но читающая публика сразу высказалась за новаго народнаго писателя; его приняла подъ свое покровительство національно либеральная партія, въ глазахъ которой поэтическое произведеніе должно было непремѣнно отличаться національнымъ древне скандинавскимъ духомъ, строгой религіозностью и простодушно идиллическимъ характеромъ. Крестьянскія повѣсти Бьернсона явились полнѣйшимъ олицетвореніемъ литературной программы этой партіи и потому она стала всюду трубить о славѣ новаго поэта. Однако, несмотря на эту поддержку, ему приходилось бороться съ сильной въ то время консервативной партіей, которая преимущественно ненавидѣла Бьернсона за его журнальную дѣятельность. Эта борьба находила естественно отголосокъ въ его поэтическихъ произведеніяхъ и онъ влагалъ свои ощущенія и стремленія къ благу народа въ уста героевъ своихъ драмъ, древнихъ норвежскихъ вождей, какъ напримѣръ, Сигурда. Онъ самъ совмѣщалъ въ себѣ оба типа старой Норвегіи; онъ былъ и бардомъ и вождемъ или, въ современномъ смыслѣ, поэтомъ и трибуномъ. Поэтому, даже въ первую эпоху своей литературной дѣятельности, Бьернсонъ, рядомъ съ романами, разсказами и драмами, неустанно писалъ журнальныя статьи, съ жаромъ обсуждая всѣ политическіе и общественные вопросы.
Еще весьма молодымъ человѣкомъ Бьернсонъ началъ заниматься политикой и всю свою жизнь держался одного направленія, хотя мы увидимъ впослѣдствіи, какъ его національно-либеральныя идеи мало-по-малу перешли въ крайній радикализмъ. Но съ самаго начала онъ безъ устали боролся за самостоятельность Норвегіи. Извѣстно, что въ теченіи четырехсотъ лѣтъ Норвегія была дурно управляемой датской провинціей и что только въ 1814 году она присоединена къ Швеціи, какъ свободное союзное государство, пользующееся почти республиканской конституціей. Съ тѣхъ поръ Бернадотовская династія неоднократно старалась ограничить самостоятельность этой рѣдко населенной, скалистой страны и слить ее во-едино съ болѣе обширной и могущественной Швеціей. Эти усилія настолько удались, если не внутри, такъ извнѣ, что, по мѣткому выраженію Брандеса, «во всей Европѣ, даже въ Германіи смотрятъ на Норвегію, какъ на шведскую провинцію, своего рода мятежную Ирландію». Будучи редакторомъ «Бергенской Почты» въ 1858 г., юный Бьернсонъ уже смѣло противодѣйствовалъ этому плану поглощенія сильнымъ союзникомъ слабаго, и, благодаря его пламенной агитаціи, представители Бергена въ Стортингѣ, которые старались установить болѣе тѣсный таможенный союзъ между Швеціей и Норвегіей, лишились своихъ депутатскихъ мѣстъ. Въ 1857 г., въ Христіаніи, какъ редакторъ «Aftenbladet», онъ съ большимъ успѣхомъ выступилъ въ защиту права Норвегіи недопускать шведа въ качествѣ королевскаго намѣстника въ этой странѣ. Наконецъ, въ 1866 г., основавъ свою собственную газету «Сѣверный Народный Листокъ» «Norske Folkeblad», онъ явился ярымъ противникомъ правительственнаго предложенія о болѣе тѣсномъ союзѣ между двумя только династически связанными государствами, подъ чѣмъ скрывался столько разъ возстановляемый планъ уничтоженія норвежской государственной самобытности и народнаго самоуправленія.
Какъ мы уже сказали, въ журнальной своей дѣятельности. Бьернсонъ не исключительно держался политики, а, пламенно любя свое отечество, принималъ энергичное участіе въ каждомъ общественномъ вопросѣ, имѣвшемъ прямое или даже косвенное отношеніе къ нравственному и матеріальному развитію страны. Его имя тѣсно связано съ каждымъ либеральнымъ движеніемъ въ Норвегіи и многія изъ нихъ начались по его иниціативѣ. Между прочимъ онъ былъ горячимъ противникомъ смертной казни и въ 1856 г. спасъ газетной статьей жизнь одного несчастнаго поселянина, присужденнаго къ смерти. Этотъ эпизодъ изъ литературной и общественной дѣятельности Бьернсона такъ интересенъ, что мы разскажемъ его словами Магнуса Андерсона, который слышалъ его отъ самого Бьернсона.
«Во время путешествія Бьернсона по Американскимъ Соединеннымъ Штатамъ въ 1881 году, въ городѣ Мадиссонѣ къ нему пришелъ какой-то старикъ и, при видѣ его, расплакался какъ ребенокъ. Бьернсонъ былъ также очень растроганъ и, схвативъ его за руку, воскликнулъ: „Вы здѣсь, мой милый Арнъ?“ Чтобы понять, повидимому, странную сцену, надо перенестись въ Норвегію за двадцать пять лѣтъ передъ тѣмъ. Арнъ Культерстадъ былъ красивый, здоровенный молодой человѣкъ. Онъ служилъ въ норвежской арміи сержантомъ и славился своей силой, добротой и честностью. Онъ былъ въ ссорѣ съ сосѣдомъ въ своемъ селеніи въ Вальдерской долинѣ Средней Норвегіи. Его противникъ былъ развратный, низкій негодяй и ему удалось, однажды, на какомъ-то праздникѣ напоить Арна и заставить его подписать бумагу, лишившую его фермы, которою владѣли его предки. Послѣ этого вражда съ каждымъ годомъ усиливалась и дошла до рукопашной драки, въ которой Арну были нанесены тяжелыя раны въ руку. Къ этому еще прибавилось отягчающее обстоятельство: престарѣлый отецъ Арна остался жить на фермѣ, перешедшей во владѣніе врага Арна и по норвежскимъ законамъ пользовался полнымъ содержаніемъ, но жестокое обращеніе съ нимъ новаго хозяина фермы ускорило его смерть. Тогда Арнъ поклялся отомстить за своего отца, но удобный къ этому случай найти было нелегко. Негодяй боялся Арна, благоразумно избѣгалъ его и никогда не выходилъ одинъ изъ дома. Однако, какъ-то рано утромъ, онъ отправился въ сосѣднее селеніе. Въ это самое время Арнъ случайно возвращался изъ лѣса съ ружьемъ. Они встрѣтились и Арнъ, поднявъ ружье, прицѣлился. Онъ былъ однимъ изъ лучшихъ стрѣлковъ въ Норвегіи, и попадалъ въ крыло птицы на лету. Онъ хотѣлъ только нанести врагу также рану въ руку, но въ самую минуту выстрѣла негодяй поскользнулся и пуля пронизала его сердце. Черезъ нѣсколько мгновеній онъ умеръ. Арна отдали подъ судъ и въ первой инстанціи онъ былъ приговоренъ къ смертной казни. Онъ апеллировалъ, и всѣ такъ были увѣрены въ его благородствѣ, что онъ одинъ безъ всякаго конвоя отправился изъ маленькаго городка, гдѣ его судили, въ столицу. Высшій судъ утвердилъ приговоръ низшаго. Такъ какъ не было прямыхъ уликъ, что Арнъ убилъ своего врага, то адвокатъ присовѣтывалъ ему не признаваться; когда эта уловка не удалась, то прибѣгли къ чистосердечному сознанію, но и это не привело ни къ чему. Казнь Арна была назначена черезъ нѣсколько дней. Въ это время въ Христіаніи жилъ молодой Бьернсонъ. Онъ зналъ объ этомъ дѣлѣ, прочиталъ отчеты о судебномъ разбирательствѣ и такъ заинтересовался бѣднымъ молодымъ человѣкомъ, что посѣтилъ тюрьму, желая увидѣть приговореннаго. Онъ долго разговаривалъ съ Арномъ и искренній разсказъ послѣдняго о томъ, какъ случилось несчастье, какъ онъ не хотѣлъ убитъ своего врага и какъ этотъ врагъ своими жестокими поступками вывелъ его изъ себя, сильно на него подѣйствовалъ. Прощаясь, Арнъ протянулъ къ нему руки и съ отчаяніемъ воскликнулъ: „Спасите меня!“ Восторженный поэтъ рѣшился перевернуть небо и землю, чтобъ добиться помилованія несчастному. Онъ написалъ пламенную газетную статью, которую считаетъ доселѣ самой мастерской изъ всѣхъ когда-либо имъ написанныхъ. Вся страна взволновалась. Дочери и жены, какъ судей, постановившихъ приговоръ, такъ и министровъ подали королю петицію о помилованіи Арна. Король замѣнилъ смертную казнь пожизненнымъ тюремнымъ заключеніемъ. Однако, черезъ двадцать лѣтъ его выпустили на свободу; жена его уже умерла, а семейство было разбросано по бѣлому свѣту, такъ что онъ оказался однимъ на свѣтѣ. Одна изъ его дочерей была замужемъ и жила въ Америкѣ; онъ отправился къ ней и въ Висконсенѣ узналъ о пріѣздѣ въ этотъ городъ Бьернсона. „Вы мой второй отецъ и не знаете какъ я васъ люблю, произнесъ онъ, оправившись отъ волненія: — я вамъ обязанъ жизнью“. Арнъ не имѣлъ ни гроша и умиралъ отъ тоски по отечеству. Бьернсонъ принялъ его радушно, какъ брата, и отправилъ на свой счетъ въ Норвегію, гдѣ обѣщалъ взять на свою ферму, что, конечно, и исполнилъ».
Между первой эпохой литературной дѣятельности Бьернсона и второй, начало которой относится къ 1876 году, прошло шестнадцать лѣтъ. Въ продолженіи этого переходнаго періода, кромѣ журнальныхъ статей и мелкихъ стихотвореній, онъ подарилъ литературному міру двѣ группы произведеній. Между 1867 и 1869 годами появились три разсказа: «Блаккенъ», «Преданность» и «Задача жизни», романъ «Рыбачья дочь» и эпическая поэма «Арнліотъ Геллине» (Arnliot Gelline); а между 1872 и 1873 годами — двѣ повѣсти: «Свадебный маршъ» и «Капитанъ Мансана». На всѣхъ этихъ произведеніяхъ лежитъ печать перерожденія; народный поэтъ, авторъ сельскихъ разсказовъ и національныхъ историческихъ драмъ, смотрѣвшій на жизнь съ точки зрѣнія описываемаго имъ народа, очевидно, уже не довольствуется этимъ наивнымъ, дѣтскимъ міросозерцаніемъ; его тяготятъ тѣсныя рамки узкихъ религіозныхъ и нравственныхъ теорій мистическаго идеалиста Грундвига, такъ долго плѣнявшаго его своей могучей вѣрой въ высокое призваніе Скандинавіи. Онъ обращаетъ свои жадные взоры къ прогрессивной Европѣ, которая до того времени была для него невѣдомой областью, и проводитъ зимніе мѣсяцы, въ продолженіи нѣсколькихъ лѣтъ, въ Германіи, Франціи и Италіи. Онъ читаетъ, учится, наблюдаетъ, мыслитъ и его произведенія въ эту переходную эпоху служатъ вѣрнымъ отголоскомъ той колоссальной, животворной работы, которая происходитъ въ его умѣ. Самая большая и замѣчательнѣйшая изъ повѣстей «Рыбачья дочь» поражаетъ прежде всего читателя тѣмъ, что тутъ попрежнему выведены крестьяне и описывается сельская жизнь, но горизонтъ ужь шире, характеры не отличаются прежнимъ наивнымъ идеализмомъ, самое изложеніе, оставаясь столь же реальнымъ и художественнымъ, обнаруживаетъ въ авторѣ большее интелектуальное развитіе. Это первое произведеніе Бьернсона, въ которомъ проведена идея; онъ задался цѣлью доказать, какъ непреодолима сила врожденнаго призванія и таланта. По словамъ Андерсона, самъ Бьернсонъ говорилъ ему, что въ «Рыбачьей дочери», стремящейся выйти изъ узкой деревенской среды и поступить на театръ, куда ее влечетъ артистическое призваніе, онъ изобразилъ самого себя. Читатель чувствуетъ, что авторъ въ этомъ романѣ ставитъ вопросы и даетъ отвѣты, что онъ со времени безхитростно идилическихъ «Синнове Солбаккенъ» и «Арна» повидалъ свѣтъ и оттуда вернулся къ поселянамъ, а не безвыѣздно живетъ среди нихъ, какъ прежде. Мелкіе разсказы и повѣсти дышатъ тѣмъ же свободнымъ, возмужалымъ развитіемъ таланта. «Свадебный маршъ», посвященный знаменитому датскому сказочнику Гансу-Христіану-Андерсону, послѣдняя изъ сельскихъ повѣстей Бьернсона, которыя его такъ прославили. Дѣйствіе происходитъ въ той же Норвегіи, дѣйствующія лица тѣ же норвежцы, но художникъ, видимо, изучалъ литературу и людей другихъ странъ, такъ что получилъ возможность создать изъ скандинавскихъ матеріаловъ новыхъ Ромео и Джуліету. Но всего болѣе печать переходной эпохи видна на повѣсти изъ итальянской жизни: «Капитанъ Мансана». Бьернсонъ написалъ ее по возвращеніи изъ Италіи и въ предисловіи онъ указаваетъ на психологическое развитіе характера «Мансаны», имѣющаго близкое сходство съ характеромъ Лассаля, какъ его мастерски объяснилъ Брандесъ въ своей книгѣ «XIX столѣтіе».
Только эпическая поэма «Арнліотъ Геллине» написана въ прежнемъ духѣ; это разсказъ объ одномъ изъ героевъ древнихъ сагъ, имѣющемъ много общаго съ Сигурдомъ и который, будучи въ глубинѣ души добрымъ и кроткимъ, становится разбойникомъ вслѣдствіе преслѣдованій злой судьбы. Даже въ художественномъ отношеніи эта поэма слабѣе его другихъ поэтическихъ произведеній, за исключеніемъ одной пѣсни: «Влеченіе Арнліота къ морю», которая, по словамъ Брандеса, «принадлежитъ къ самымъ изящнымъ стихотвореніямъ, когда-либо вдохновленнымъ моремъ. Байронъ описалъ неукротимую ярость моря, а Бьернсонъ изобразилъ его глубокую меланхолію, холодное спокойствіе и свободную свѣжесть волны, плескъ которой въ его стихахъ мелодиченъ, какъ колыбельная пѣснь». Хотя Бьернсонъ написалъ немного лирическихъ стихотвореній и они нѣсколько тяжеловаты по ф ормѣ, но они навсегда останутся въ памяти народа, какъ вѣрное выраженіе его задушевныхъ стремленій, а его пѣсни въ старо-норвежскомъ стилѣ отличаются такою колоритностью, какой не достигали ни Эленшлегеръ, ни Тегнеръ. Въ драмѣ Гульда есть маленькая баллада о бѣдномъ мальчикѣ, потерявшемъ лыжи и утопающемъ въ снѣгу, которую нѣмецкіе критики ставятъ рядомъ съ «Erlkönig» Гёте. Между всѣми мелкими стихотвореніями Бьернсона Брандесъ предпочитаетъ «Плачъ Бергліоты», увѣряя, что во всей новѣйшей поэзіи Сѣвера нѣтъ ничего, что бы производило такое впечатлѣніе, какъ повторяющіяся въ концѣ каждой строфы слова Бергліоты къ возницѣ, который везетъ трупы измѣннически убитыхъ мужа и сына:
«Поѣзжай тихо, какъ ѣздилъ Эйнаръ,
Мы всегда поспѣемъ домой».
Многія изъ патріотическихъ стихотвореній Бьернсона сдѣлались народными пѣснями и въ настоящее время національнымъ гимномъ Норвегіи сдѣлалось стихотвореніе, написанное имъ въ 1859 г. Приведемъ изъ него первыя три строфы:
«Да, мы пламенно любимъ горы Норвегіи, поднимающіяся изъ моря и покрытыя тысячами жилищъ; мы любимъ нашу родину, вспоминая о великихъ предкахъ и о навѣвающихъ сны древнихъ сагахъ. Таральдъ мечомъ проложилъ себѣ дорогу на престолъ Норвегіи; Гаконъ отстоялъ ея права съ помощью рѣчей Ойвинда; въ святой крови Олафа водрузился красный крестъ Христовъ; король Сивэръ далъ отпоръ епископамъ; крестьяне съ острыми сѣкирами встрѣчали всѣхъ враговъ; даже женщины сбѣгались на поля битвъ».
Не менѣе популярна пѣснь, вставленная въ романѣ «Рыбачья дочь». Постараемся передать ее въ нѣсколькихъ словахъ:
«Мою страну я защищу, мою страну я отстою и сына своего я научу ей преданно служить; моя молитва — ея счастье, моя забота — ея нужды — отъ старыхъ снѣжныхъ горъ до хижипъ на морскомъ берегу. У насъ довольно солнца и дождя, у насъ поля золотятся зерномъ; но любовь болѣе богатства, болѣе лѣтняго тепла. У насъ много пѣвцовъ и сыновъ труда, много мужественныхъ сердецъ, которыя подняли бы сѣверную землю, еслибъ они только бились въ унисонъ. Во многихъ кровавыхъ битвахъ мы. доказали міру свою мощь и водружали норвежское знамя на побѣжденномъ, чужеземномъ берегу, но мы пойдемъ на новыя битвы подъ болѣе благороднымъ знаменемъ, ибо древній трехкопытный Сѣверъ соединитъ свое богатство и свою силу, восхваляя за то Бога. Снова братья подадутъ другъ другу руки и всѣ горные ручьи сольются въ одну рѣку. Эта сѣверная земля — наша и мы любимъ каждый ея утесъ, каждый ея камень, отъ старыхъ снѣжныхъ горъ до хижинъ на морскомъ берегу. И наша любовь принесетъ желанный плодъ и страна скандинавовъ снова будетъ великой и единой».
Въ томъ же романѣ помѣщена прекрасная поэма о юномъ викингѣ, который вызываетъ на бой стараго вождя, «ибо старые должны уступить мѣсто молодымъ», побѣждаетъ его и беретъ его корабль по приказанію умирающаго вождя, повторяющаго своимъ воинамъ, что «старые должны уступить мѣсто молодымъ». Эта могучая поэма, кончающаяся словами юнаго героя: «Я жажду жизни храбрыхъ викинговъ, я жажду бурь и морскихъ валовъ», представляетъ, по словамъ самого Бьернсона, его борьбу въ молодости съ заграждавшими ему путь преградами, которыя онъ побѣдоносно поборолъ. Приведемъ еще небольшое стихотвореніе, которое Бьернсонъ считаетъ лучшимъ изъ своихъ поэтическихъ произведеній. Хотя оно впервые явилось на страницахъ романа «Арнъ» и слѣдовательно принадлежитъ къ первой эпохѣ его литературной дѣятельности, но какъ нельзя лучше выражаетъ его стремленія въ переходный періодъ.
«О, что я увижу за высокими горами? Снѣгъ мѣшаетъ мнѣ видѣть, и самыя деревья, кажется, жаждутъ заглянуть за снѣжныя вершины. Орелъ улетаетъ за высокія горы въ отдаленныя страны. Усыпанная плодами яблоня, не хочешь ли ты идти за высокія горы, или ты подождешь до другого раза? Кто двадцать лѣтъ жаждетъ лѣзть за высокія горы и не имѣетъ надежды заглянуть за ихъ вершины, тотъ съ каждымъ годомъ все мельчаетъ. Зачѣмъ поете вы, птицы? дайте мнѣ ваши крылья; за высокими горами должна быть красивѣе земля, деревья выше, небо яснѣе. Неужели я никогда не переберусь за высокія горы? Неужели эта ледяная темница будетъ моей могилой? Нѣтъ, впередъ, впередъ! Далеко, далеко, за высокія горы! Я умру, я сгорю, если останусь здѣсь. Мужество укажетъ мнѣ дорогу! нечего разбивать сердца на этомъ утесѣ»!
Мужество и талантъ указали Бьернсону дорогу «за высокія горы», такъ долго сдавливавшія его могучія силы, и онъ на свободномъ просторѣ доказалъ міру, на что былъ способенъ. Вторая эпоха его литературной дѣятельности или, какъ картинно выражается Брандесъ, «его вторая юность» началась, когда ему уже минуло сорокъ лѣтъ. При помощи знакомства съ Европой, европейскимъ прогрессомъ и европейскими мыслителями, онъ нашелъ въ самомъ себѣ новые источники вдохновенія. Современный міръ широко раскрылся передъ нимъ. Онъ, выражаясь его собственными словами, вдругъ нашелъ, «что глаза его видятъ и уши слышатъ». Самъ того не замѣчая, онъ подвергся вліянію, произведенному на его впечатлительный умъ идеями вѣка. Въ переходную эпоху его развитія, онъ жадно читалъ на всѣхъ языкахъ книги по естественнымъ наукамъ, критическія, философскія и историческія сочиненія, романы, и въ особенности текущіе журналы. Стюартъ Милль, Дарвинъ, Максъ Миллеръ, Тэнъ, научили его смотрѣть на религіозные, общественные и литературные вопросы новыми глазами. Молодая датская школа критики и поэзіи, возникшая въ 1871—1872 годахъ, какъ онъ самъ сознается, значительно помогла ему оторваться отъ старины. Значеніе восемнадцатаго вѣка и задачи девятнадцатаго стали для него ясными. «Благодаря обстоятельствамъ, въ которыхъ я находился въ молодости, говоритъ онъ въ одномъ частномъ письмѣ, отрывокъ котораго приводитъ Брандесъ: — я долженъ былъ подчиниться идеалистическимъ теоріямъ Грунтвига. Но ничто въ мірѣ не можетъ меня подкупить, хотя я легко увлекаюсь. Правда меня непреодолимо влечетъ къ себѣ и я тотчасъ вышелъ изъ узкаго круга мыслей, какъ только открылись у меня глаза. Не трудно понять такую натуру. Я норвежецъ и человѣкъ. За послѣднее время даже могу сказать, что я настоящій человѣкъ. Я долженъ теперь объяснять самого себя людямъ и мнѣ кажется, что слово человѣкъ, въ настоящее время, возбуждаетъ все новыя понятія».
Первое большое произведеніе, въ которомъ Бьернсонъ выступилъ передъ публикой, послѣ окончательнаго развитія своего таланта, была драма «Банкротъ», имѣвшая громадный успѣхъ въ Норвегіи и даже въ Германіи. Рука поэта, нѣкогда подымавшая мечъ Сигурда, не побрезгала пересчитать деньги Тьсяьда и подвести итогъ его долгамъ. Бьернсонъ, первый изъ скандинавскихъ драматурговъ, серьёзно занялся финансовой трагикомедіей, вывелъ на чистоту все растлѣніе коммерческихъ нравовъ; и тѣмъ блестящѣе была одержанная имъ побѣда. Въ одно время съ «Банкротомъ» появилась другая комедія, «Редакторъ», кровавая сатира на продажность консервативной норвежской прессы. Затѣмъ быстро послѣдовали одно за другимъ романъ «Магигилѣда» и драма «Леонарда», въ которыхъ Бьернсонъ явился краснорѣчивымъ защитникомъ правъ женщинъ, комедія «Новая Система», большая драматическая поэма «Король», маленькій политическій трактатъ о республикѣ и разныя мелкія стихотворенія и журнальныя статьи.
Конечно, многіе — и нетолько консервативная партія, но поклонники старинной теоріи искуства для искуства — возстали противъ новаго направленія Бьернсона. Его послѣднія произведенія называютъ тенденціозными и видятъ въ нихъ упадокъ его художественнаго таланта. «Тенденція — это пугало, справедливо говоритъ Брандесъ: — которымъ во всѣхъ странахъ консерваторы хотятъ устранить изъ литературы прогрессивныя идеи, забывая, что тѣ самыя сочиненія, которыя они превозносятъ до небесъ, такъ же тенденціозны. Только къ старымъ тенденціямъ привыкли также, какъ человѣкъ привыкаетъ къ спертому воздуху въ комнатѣ, изъ которой онъ никогда не выходитъ. Очевидно, что нападаютъ не на тенденцію вообще, а на тенденціи, которыя не нравятся, именно на идеи вѣка, а эти идеи играютъ ту же роль въ современной поэзіи, какъ кровообращеніе въ человѣческомъ тѣлѣ. Хотя въ произведеніяхъ второй эпохи литературной дѣятельности Бьернсона и встрѣчаются слабыя мѣста, но каждый безпристрастный человѣкъ не можетъ не сознаться, что въ нихъ бьетъ ключемъ могучая, неподдѣльная, своеобразная поэзія. Горячая любовь къ истинѣ наложила печать на всѣ эти произведенія. Какое богатство новыхъ мыслей, какой смѣлый взглядъ на всѣ общественные и политическіе вопросы! Наконецъ, какое мягкое, гуманное отношеніе къ людямъ противоположнаго образа мыслей! Напримѣръ, епископъ, въ драмѣ „Леонарда“, и король, въ драматической поэмѣ подъ тѣмъ же названіемъ, обрисованы очень сочувственно, даже идеализированы, хотя авторъ нападаетъ на олицетворяемыя ими теоріи и учрежденія». Что же касается до формы новыхъ произведеній Бьернсона, то Брандесъ указываетъ, что часто поклонники первыхъ литературныхъ произведеній знаменитыхъ авторовъ такъ привыкаютъ къ ихъ манерѣ, что упорно предпочитаютъ эти произведенія послѣдующимъ, хотя и болѣе зрѣлымъ; такъ "многіе предпочитаютъ Чайлѣдъ-Гарольда Байрона Донъ-Жуану, «Записки Охотника» Тургенева «Отцамъ и Дѣтямъ» и любовныя повѣсти Гейзе «Дѣтямъ Вѣка». «Правда, прибавляетъ Брандесъ: — во второмъ періодѣ своей литературной дѣятельности, Бьернсонъ еще не достигъ той гармоніи и изящности формы, которыми отличаются его первыя произведенія, но немыслимо утверждать, что онъ пошелъ назадъ. Новый богатый и кипучій источникъ мыслей медленно пріискиваетъ себѣ подходящую форму и часто выступаетъ изъ опредѣленныхъ рамокъ. Но, несмотря на это, сколько технически прекрасныхъ произведеній подарилъ намъ Бьернсонъ въ послѣдніе годы. Развитіе дѣйствія въ Банкротѣ выше всего, что можно встрѣтить въ литературѣ всѣхъ странъ, а слогъ, которымъ написанъ „Редакторъ“, особенно въ первомъ дѣйствіи, прелестнѣе всего написаннаге когда-либо Бьернсономъ».
Что касается до содержанія двухъ лучшихъ пьесъ старой манеры Бьернсона, то въ Банкротѣ описывается несостоятельность легкомысленнаго Эрика Братеберга, а въ Редакторѣ обрисованы отношенія редактора Штейнгофа къ газетѣ Ослакинъ, въ которой должна была появиться статья противъ камергеровъ, потомъ недопущенная къ печати. Эта комедія вообще считается отвѣтомъ Бьернсона на вызовъ, брошенный ему Ибзеномъ въ драмѣ «Юношескій Союзъ»; Ибзенъ вывелъ на сцену нечестнаго сторонника прогрессивной партіи, а Бьернсонъ, поднявъ перчатку, поставилъ въ своей комедіи рядомъ наглаго и низкаго представителя консервативной партіи съ благородными, возвышенными бойцами прогресса. Эти послѣдніе, три брата, представляютъ художественную аллегорію. Средній братъ Гольфданъ, побѣжденный въ политической борьбѣ, не кто иной, какъ Вергеландъ, который совершенно изнемогъ въ борьбѣ за свободу и въ послѣдніе годы своей жизни лежалъ больной, представляя передъ смертью болѣе поэтическій и величественный образъ, чѣмъ во все время своей долгой жизненной борьбы Въ младшемъ братѣ Горальдѣ, принимающемъ наслѣдіе Гольфдана, Бьернсонъ, вѣроятно, хотѣлъ олицетворить свои собственныя политическія стремленія. Старшій братъ Бакенъ, крестьянинъ, и жена его, которая хотя и не является на сцену, но играетъ въ пьесѣ важную роль, изображаютъ норвежскій народъ.
Романъ «Магигильда», задуманный Бьернсономъ во время лѣтняго путешествія по Норвегіи въ 1873 г. и написанный слѣдующей зимой въ Римѣ, вышелъ только въ 1877 году, одновременно въ оригиналѣ въ Копенгагенѣ и въ нѣмецкомъ переводѣ въ журналѣ «Rundschau». Если вѣрить словамъ самого автора, то этимъ произведеніемъ оканчивается его циклъ романовъ изъ норвежской жизни. Это будетъ тѣмъ печальнѣе, что нигдѣ еще его талантъ не высказался съ такой силой, какъ въ послѣднемъ романѣ, который вмѣстѣ съ тѣмъ есть первая попытка Бьернсона выйти на совершенно новый путь. Хотя онъ самъ считаетъ «Магигильду» наименѣе отдѣланнымъ изъ его сочиненій, но этотъ романъ безспорно составляетъ новую эпоху въ его дѣятельности, какъ романиста. Прочитавъ его внимательно, говоритъ критикъ въ «Atlantic»: — ясно видишь, какъ мало осталось прежняго Бьернсона и вмѣстѣ какъ много. Зоркая наблюдательность, творческое созданіе характеровъ, мастерская рисовка картинъ природы, живое воспроизведеніе ежедневной жизни, психологическое угадываніе душевныхъ порывовъ — все это сохранилось въ послѣднемъ романѣ и напоминаетъ намъ о первыхъ. Но какъ измѣнилось отношеніе автора къ описываемому предмету! Онъ попрежнему рисуетъ норвежскую природу и норвежскіе характеры, но они уже не источникъ поэзіи, какъ бывало, а только фонъ, на которомъ отражается жизнь иного рода. Мрачное прозябаніе поселянъ онъ освящаетъ лучемъ свѣта изъ внѣшняго міра. Онъ выводитъ на сцену уже не счастливаго юношу, а страждущую женщину. Онъ задается вопросомъ, что дѣлать женщинѣ, съ возвышенными, идеальными стремленіями, благотворно дѣйствующей на всѣхъ окружающихъ, если судьба связала ее съ мужемъ чудовищемъ, котораго никакая волшебная сила не превратитъ въ человѣка? И отвѣчаетъ прямо: уйти отъ него. Но въ «Магигильдѣ», по нашему мнѣнію, авторъ имѣлъ болѣе высокую цѣль, чѣмъ уясненіе въ романической формѣ женскаго вопроса. Прекрасная женщина, выведенная имъ, изображаетъ, вѣроятно, Норвегію, связанную узами формальнаго брака, но не любви, и Бьернсонъ совѣтуетъ ей расторгнуть эти узы и освободиться отъ унижающаго ее ига".
Послѣ этого романа Бьернсонъ совершенно распрощался съ беллетристикой и только въ прошломъ году въ первой книжкѣ норвежскаго журнала «Nyt Tidsskrift» появился небольшой его разсказъ «Пыль», въ которомъ его новое направленіе обнаруживается еще рѣзче, чѣмъ въ «Магигильдѣ». Вся же его литературная дѣятельность въ послѣднее время сосредоточена исключительно на политикѣ. Въ драматической поэмѣ «Король» онъ выводитъ фантастическаго короля, который, убѣдившись въ томъ, что республика лучшая форма правленія, отказывается отъ престола и дѣлается пламеннымъ защитникомъ республики. Въ небольшой книжкѣ, изданной въ 1881 г., Бьернсонъ собралъ отрывки изъ своихъ политическихъ рѣчей за послѣднія пять лѣтъ, подъ заглавіемъ: «Изъ моихъ рѣчей о республикѣ». «Это элементарное изложеніе принциповъ народнаго самоуправленія, говоритъ критикъ американскаго журнала „American“; — отличается ясностью, логичностью и искренностью, которыя вполнѣ объясняютъ то могущественное вліяніе, которое авторъ имѣетъ на умы и сердца прогрессивной части своихъ соотечественниковъ». Хотя Бьернсонъ прямо доказываетъ, что республика въ настоящее время лучшая форма правленія для Норвегіи, но онъ ни мало не проповѣдываетъ революціи. Онъ, по его собственному выраженію, «хочетъ только правильно поставить вопросъ и возбудить его обсужденіе, такъ какъ однимъ этимъ путемъ можно достигнуть истины; что-же касается до результата, то онъ самъ позаботится о себѣ». Тѣмъ же, такъ сказать, теоретично республиканскимъ духомъ отличаются послѣднія стихотворенія и журнальныя статьи Бьернсона, который, по выраженію Брандеса, «вездѣ въ литературѣ и политикѣ ведетъ борьбу безъ ожесточенія». Многіе въ Норвегіи, преимущественно консерваторы, увѣряютъ, что Бьернсонъ, сдѣлавшись политическимъ дѣятелемъ, пересталъ быть поэтомъ. По ихъ мнѣнію, говоритъ Бойзенъ: — поэтъ долженъ сидѣть въ запертомъ кабинетѣ съ опущенными сторами и, поднявъ глаза къ потолку, подбирать риѳмы къ отвлеченнымъ, безжизненнымъ тэмамъ. Въ глазахъ Бьернсона призваніе поэта гораздо шире и благороднѣе. Его поэзія органически связана съ его жизнью, а его жизнь — съ жизнью народа. Въ ежедневной борьбѣ съ политическимъ обскурантизмомъ и суевѣріемъ, въ тѣсномъ единеніи со всѣми классами народа, въ мужественномъ стремленіи къ истинѣ, онъ черпаетъ вѣчно увеличивающійся запасъ знанія, который съ теченіемъ времени кристализуется въ его умѣ и принимаетъ поэтическую форму.
Замѣчательно, что та самая консервативная партія, которая теперь не признаетъ Бьернсона поэтомъ, провела въ Стортингѣ предложеніе о выдачѣ ему въ качествѣ поэта пенсіона изъ государственной казны. Правда, что тогда онъ еще не развернулъ своего радикальнаго и республиканскаго знамени, а съ тѣхъ поръ большинство въ Стортингѣ перешло на сторону мужицкой партіи и уже не можетъ быть рѣчи объ отнятіи этого пенсіона. Впрочемъ, надо отдать справедливость норвежскому парламенту: онъ считаетъ своимъ долгомъ назначать подобный пенсіонъ всѣмъ замѣчательнымъ литераторамъ, какихъ бы политическихъ мнѣній они ни держались. Такъ, кромѣ Бьернсона, такой пенсіонъ получаютъ: Ибзенъ, Іонасъ Ли, Христофоръ Янсонъ и нѣкоторые другіе.
Политическая дѣятельность Бьернсона выражается нетолько въ сочиненіяхъ и журнальныхъ статьяхъ, но въ энергичной парламентской и общественной агитаціи. Къ эпохѣ его литературнаго перерожденія относится его окончательное выступленіе на политическую арену, въ качествѣ народнаго трибуна. Политическія его рѣчи служатъ какъ бы вѣхами національнаго развитія Норвегіи. Со времени борьбы Стортинга съ правительствомъ о предѣлахъ королевскаго Veto, Бьернсонъ сдѣлался однимъ изъ главнѣйшихъ вождей радикальной партіи. Но въ 1880 году исторія съ королемъ, котораго онъ вызвалъ на дуэль за оскорбительныя выраженія, подвергла его судебному преслѣдованію и кромѣ того, протестантское духовенство, имѣющее очень сильное вліяніе въ Норвегіи, возбудило противъ него цѣлый рядъ мелкихъ преслѣдованій. Смѣшно сказать, что главной причиной ненависти духовенства противъ Бьернсона было отрицаніе имъ дьявола. Выведенный изъ терпѣнья и утомленный долгой, упорной борьбой, онъ уѣхалъ на время въ Германію и Америку. Его пребываніе въ Соединенныхъ Штатахъ было длиннымъ рядомъ овацій, а его публичныя лекція и статья въ Scribners magazine, о конституціонной борьбѣ въ Норвегіи имѣли огромный успѣхъ. Но онъ не могъ долго оставаться вдали отъ родины. «Я хочу жить въ Норвегіи, писалъ онъ Брандесу: — въ Норвегіи бить и быть битымъ, въ Норвегіи пѣть и умереть». Возвратясь въ отечество въ 1881 г., онъ принялъ предводительство радикальной или такъ-называемой мужицкой партіи, хотя по скромности считаетъ своимъ главой популярнаго предсѣдателя Стортинга, Іогана Свердрупа, и съ новой энергіей повелъ борьбу съ правительствомъ въ парламентѣ. Какъ извѣстно, въ послѣднее время по его иниціативѣ, Стортингъ предалъ суду всѣхъ министровъ за неисполненіе изданнаго Стортингомъ закона, несмотря на Veto короля, который, по норвежской конституціи, можетъ пользоваться этимъ правомъ только до трехъ разъ, послѣ чего троекратно принятый парламентомъ бкль становится закономъ.
10-го августа 1882 года, вся Норвегія праздновала двадцатипятилѣній юбилей выхода въ свѣтъ «Синнове Солбаккенъ». Въ жилищѣ поэта въ Ольстадѣ собралось болѣе двухсотъ друзей и поклонниковъ его со всѣхъ концевъ Скандинавскаго Сѣвера. На блестящемъ банкетѣ было произнесено много рѣчей и получены безчисленныя телеграммы изъ Норвегіи, Швеціи, Даніи, Германіи, Франціи, Италіи и Америки. Только консервативная норвежская пресса, съ замѣчательной безтактностью и съ большей, чѣмъ когда яростью, набросилась на почтеннаго юбиляра. Бьернсонъ, однако, не обращалъ никакого вниманія на брань и клеветы, которыми его осыпаютъ враги. «Онъ знаетъ, по выраженію Брандеса: — что за него стоитъ весь норвежскій народъ, въ чемъ изъ всѣхъ современныхъ поэтовъ можетъ съ нимъ сравниться только Викторъ Гюго. Произнося его имя, словно развертываешь знамя Норвегіи».
II.
Синнове Солбаккинъ.
править
Въ большой долинѣ часто бываетъ, что одно высоко расположенное и открытое со всѣхъ сторонъ мѣстечко находится вѣчно подъ лучами солнца, которые разрисовываютъ его съ разсвѣта и до вечернихъ сумерекъ. Живущіе внизу подошвы горы и рѣдко пользующіеся солнцемъ называютъ такое мѣстечко Солбаккенъ или Солнечной горой. Героиня нашего разсказа жила именно въ такомъ мѣстечкѣ и ферма носила поэтому названіе Солбаккенъ. Осенью снѣгъ тутъ покрывалъ землю позже, а весною таялъ раньше, чѣмъ у сосѣдей.
Владѣльцы этой фермы принадлежали къ суровой норвежской сектѣ Гогіанъ или Чтецовъ, названныхъ такъ потому, что они читали библію усерднѣе другихъ. Мужа звали Гуттормъ, а жену Карена. У нихъ была дочь Синнове и сосѣди говорили, что на ихъ памяти не было такого красиваго ребенка, какъ Синнове Солбаккенъ. Съ младенчества родители брали ее съ собою въ церковь по воскресеньямъ, хотя Синнове сначала ничего не понимала и думала, что пасторъ во время службы бранитъ Слэва Бента, сидѣвшаго подъ каѳедрой. Но отецъ говорилъ «пусть привыкаетъ», а мать не любила оставлять дѣвочку одну дома. Съ годами, Карена взяла въ обычай отдавать дѣвочкѣ барана, овцу или свинью, какъ только они начинала хирѣть, и была увѣрена, что съ той минуты, какъ животное дѣлалось собственностью Синнове, оно начинало поправляться.
На противоположной сторонѣ долины и недалеко отъ подножія высокой горы находилась ферма по названію Гранлиденъ или Еловый Откосъ, такъ какъ она находилась среди большого еловаго лѣса, единственнаго въ околодкѣ на много миль во всѣ стороны. Прадѣдъ владѣльца фермы былъ одинъ изъ тѣхъ норвежцевъ, которые поджидали русскихъ въ Голштиніи и принесъ изъ этой экспедиціи въ своемъ ранцѣ много иностранныхъ сѣмянъ. Онъ посѣялъ ихъ вокругъ фермы и вышедшія растенія всѣ пропали одни за другими: принялись только еловыя шишки, какъ-то случайно попавшія между сѣменами. Съ теченіемъ времени выросъ густой еловый лѣсъ и теперь онъ окружалъ домъ со всѣхъ сторонъ. Голштинскаго солдата звали Торбъёрномъ и съ незапамятныхъ временъ владѣльцы фермы назывались по очереди Торбъёрномъ и Сэмундомъ. Но существовало преданіе, что только одному изъ нихъ улыбалась судьба, а отъ другого, напротивъ, отворачивалась, и именно отъ Торбъёрна. Теперешній владѣлецъ Гранлидена былъ Сэмундъ и когда у него родился сынъ, то, не желая нарушать стариннаго обычая онъ, назвалъ его Торбъёрномъ, но долго и часто думалъ о томъ, какъ предохранить его отъ грозившей ему судьбы. Онъ не былъ вполнѣ увѣренъ, по ему казалось, что мальчикъ обнаруживалъ своевольный характеръ. «Я это уничтожу», говорилъ онъ женѣ, и когда Торбъёрну было только три года, отецъ съ розгой въ рукѣ началъ учить его читать и брать съ собою въ поле. Съ своей стороны, Торбъёрнъ, проводя большую часть дня съ отцомъ и не смѣя съ нимъ много разговаривать, болѣе думалъ, чѣмъ говорилъ. Однажды, убирая на лугу мокрое сѣно, онъ невольно промолвилъ:
— Отчего здѣсь сѣно мокрое, а вонъ тамъ въ Солбаккенѣ, оно сухо?
— Оттого, что тамъ болѣе солнца, чѣмъ у насъ.
Впервые онъ теперь понялъ, что солнце, которое такъ ярко сіяло въ Солбаккенѣ, было нѣчто, чего они были лишены. Съ этихъ поръ онъ все чаще и чаще сталъ поглядывать на Солбаккенъ.
Еще болѣе интереса пріобрѣлъ въ его глазахъ Солбаккенъ, когда ему минуло семь лѣтъ. Отецъ нанялъ новаго работника Аслана, который, несмотря на то, что былъ молодой мальчикъ, видалъ уже многое. Этотъ Асланъ сталъ разсказывать Торбъёрну разныя страшныя сказки о Кари въ деревянной юбкѣ, о чортѣ въ деревянныхъ башмакахъ, о домовомъ, борода котораго запуталась въ вѣтвяхъ дерева и т. д. А когда изумленный мальчикъ спрашивалъ, гдѣ происходили всѣ эти чудеса, то получалъ одинъ отвѣтъ: «Въ Солбаккенѣ». Неудивительно, что онъ въ свободныя минуты не сводилъ глазъ съ Солбаккена.
— Что съ нимъ такое, Господи! промолвила однажды въ воскресенье его мать: — онъ съ самаго утра стоитъ у окошка и смотритъ на Солбаккенъ.
— Онъ, говорятъ, плѣнилъ сердце Синнове Солбаккенъ, замѣтилъ Асланъ.
Торбъёрнъ ничего не понялъ, но покраснѣлъ, какъ ракъ, а когда Асланъ обратилъ на это вниманіе, то онъ схватилъ катехизисъ и сталъ читать.
— Да, да, утѣшай себя священнымъ писаніемъ, прибавилъ Асланъ: — тебѣ не видать ее, какъ своихъ ушей.
Прошла недѣля и Торбъёрнъ неожиданно спросилъ у матери:
— Скажи, кто такая Синнове Солбаккенъ?
— Это маленькая дѣвочка, которая будетъ владѣтельницей Солбаккена.
— У нея деревянная юбка?
— Это что значитъ? спросила мать съ удивленіемъ.
Мальчикъ почувствовалъ, что сказалъ глупость и молчалъ.
— Красивѣе ребенка нѣтъ на свѣтѣ, прибавила мать: — оттого, что она добрая, хорошая дѣвочка и усердно читаетъ библію.
Торбъёрнъ очень подружился съ Асланомъ и, несмотря на запрещеніе отца и даже частыя порки, тайкомъ бесѣдовалъ съ нимъ, научаясь отъ него многому. Такъ однажды маленькая сестра Торбъёрна, Ингрида, начала при матери пѣть любовную пѣснь и оказалось, что ее научилъ Торбъёрнъ, который самъ научился ей отъ Аслака. Въ другой разъ Ингрида стала божиться, и снова учителями ея оказались Торбъёрнъ и Асланъ. Наконецъ, въ одно воскресенье, когда отецъ былъ въ церкви, Торбъёрнъ, по наущенію Аслана, сталъ бросать снѣжками въ окна и въ Ингриду, а когда мать приказала ему перестать, то онъ не послушался; когда же она его схватила и ударила, онъ воскликнулъ въ азартѣ:
— Смотри, я и сдачи дамъ. Вотъ мы какіе здѣсь.
На другой день Асланъ получилъ такую встрепку отъ Сэмунда, что врядъ ли бы остался живъ, еслибъ Карена не упросила мужа подумать о семьѣ. Избитый въ кровь Аслакъ убѣжалъ и болѣе его никто не видѣлъ, но въ продолженіи всей недѣли въ домѣ было что-то неладно. Являлся ленсмэндъ или судебный приставъ, Сэмундъ нѣсколько разъ куда-то отлучался, а Карена плакала и также уходила изъ дома. На вопросъ Торбъёрна, что случилось она отвѣчала только:
— Это по милости Аслана.
Въ слѣдующее воскресенье, отецъ взялъ впервые Торбъёрна въ церковь. Торбъёрнъ былъ внѣ себя отъ счастья. Церковь извнѣ поразила его пестротой, а внутри безмолвіемъ; когда сотни головъ преклонились въ молитвѣ, онъ невольно опустилъ и свою голову. Потомъ началось пѣніе. Онъ былъ такъ очарованъ, что не замѣтилъ, какъ рядомъ съ отцомъ сѣлъ какой-то чужой мужчина.
— Какъ поживаютъ въ Солбаккенѣ? спросилъ отецъ пришедшаго по окончаніи пѣнія.
Торбъёрнъ поднялъ глаза, но передъ нимъ былъ не домовой, а бѣлокурый мужчина, съ очень добрымъ лицомъ, большими голубыми глазами и высокимъ лбомъ. Онъ съ улыбкой отвѣтилъ на вопросъ Сэмунда.
— Вонъ тамъ Синнове, сказалъ отецъ, посадивъ Торбъёрна на колѣни и указывая на противоположную скамью на женской половинѣ церкви.
Маленькая дѣвочка стояла на колѣняхъ на скамейкѣ и смотрѣла черезъ балюстраду. Она была еще бѣлокурѣе мужчины; волосы у нея были такія свѣтлые, какихъ онъ еще не видывалъ. На ея чепцѣ были красныя ленты и, увидавъ его, она улыбнулась, оскаливъ бѣлые зубы. Она держала въ одной рукѣ молитвенникъ, а въ другой желтый платокъ, которымъ ударяла по молитвеннику. Чѣмъ болѣе онъ смотрѣлъ на нее, тѣмъ она болѣе улыбалась. Онъ всталъ на колѣни на скамейку, какъ она, и дѣвочка ему кивнула головой. Онъ посмотрѣлъ на нее серьёзно и также кивнулъ головой. Она еще кивнула и онъ еще. Потомъ она перестала кивать и когда онъ совсѣмъ забылъ объ этомъ, снова кивнула.
— Я также хочу смотрѣть, послышался голосъ сзади, и кто-то потянулъ его за ноги, такъ что онъ едва не упалъ.
Это былъ ловкій, коренастый мальчикъ съ свѣтлыми, но курчавыми волосами. Онъ быстро занялъ мѣсто Торбъёрна. Но тотъ наученный Асланомъ, какъ поступать съ забіяками, крѣпко ущипнулъ его. Мальчикъ не заплакалъ, но, соскочивъ съ скамьи, схватилъ Торбъёрна за оба уха. Тотъ дернулъ его изо всей силы за волосы. Мальчикъ все-таки не заплакалъ, а укусилъ Торбъёрна за палецъ, и Торбъёрнъ пихнулъ его такъ, что онъ упалъ лицомъ на полъ. Но въ эту минуту онъ почувствовалъ, что чья-то сильная рука подняла его на воздухъ.
— Еслибъ мы не были въ церкви, я задалъ бы тебѣ! промолвилъ шопотомъ отецъ и такъ сжалъ ему руку, что боль отдалась въ ногѣ.
Торбъёрнъ вспомнилъ о Синнове и взглянулъ на нее. Она попрежнему стояла на колѣняхъ, но упорно смотрѣла въ пространство. Онъ понялъ, что сдѣлалъ нѣчто очень дурное. Какъ только она замѣтила, что онъ смотритъ на нее, то исчезла за перилами.
По окончаніи службы, Сэмундъ, съ сыномъ, подошелъ къ бѣлокурой женщинѣ, державшей за руку Синнове.
— Этотъ мальчикъ, вѣроятно, никогда еще не бывалъ въ церкви? сказала она, потрепавъ его по головѣ.
— Да, оттого онъ и подрался, отвѣчалъ Сэмундъ.
Торбъёрнъ подошелъ къ дѣвочкѣ, но она отскочила отъ него и схватилась за юбку матери.
По выходѣ изъ церкви, Сэмундъ началъ что-то разсказывать матери Синнове и она приказала дѣвочкѣ немного отстать. Торбъёрнъ воспользовался этимъ и пошелъ съ нею рядомъ. Въ продолженіи нѣсколькихъ минутъ они молча смотрѣли другъ на друга.
— Ты мальчикъ, котораго зовутъ Торбъёрнъ Гланлиденъ? спросила Синнове, послѣ минутнаго молчанія.
— Да, а ты дѣвочка, которую зовутъ Синнове Солбаккенъ?
— Да; я всегда слышала, что ты добрый мальчикъ.
— Это не правда, я хуже всѣхъ дома.
— Я никогда этого не слыхала. Мама, мама!
— Ступай прочь, не мѣшай! крикнула на нее мать.
— Я всегда слышалъ, что ты добрая дѣвочка, началъ Торбъёрнъ.
— Да, когда я читаю библію.
— Правда, что у васъ много чертей и домовыхъ? спросилъ Торбъёрнъ, подбочениваясь, какъ его научилъ Аслакъ.
— Мама, мама! знаешь, что онъ говоритъ?..
— Молчи!
Синнове снова попятилась и засунула себѣ въ ротъ кончикъ платка.
— Правда, что у васъ каждую ночь музыка играетъ въ горѣ?
— Нѣтъ.
— Ты никогда не видала домовыхъ?
— Никогда.
— Ей Богу?
— Фуй! никогда не слѣдуетъ божиться.
— Ничего, произнесъ Торбъёрнъ и плюнулъ.
— Это очень не хорошо и ты попадешь за это въ адъ.
— Неужели? А кто у васъ всѣхъ сильнѣе?
— Не знаю.
— А у насъ отецъ. Онъ такъ силенъ, что побилъ Аслака, а Аслакъ очень сильный. Онъ разъ поднялъ лошадь.
— Лошадь?
— Да, это правда. Онъ мнѣ самъ сказалъ.
— А кто это Аслакъ?
— Очень дурной мальчикъ. Отецъ его такъ побилъ, какъ никогда на свѣтѣ еще не бивали мальчика.
— У васъ бываютъ драки?
— Да, иногда. А вы не деретесь?
— Нѣтъ.
— Что-жь вы дѣлаете?
— Мать стряпаетъ, шьетъ, вяжетъ. Кари дѣлаетъ тоже, но не такъ хорошо. Она очень лѣнивая. Ганди ходитъ за коровой; отецъ и мальчики работаютъ въ полѣ или дома. А каждый вечеръ мы читаемъ библію и поемъ.
— Всѣ?
— Да.
— Это должно быть скучно.
— Скучно? Мама, онъ говоритъ… начала было Синнове, но впомнивъ, что мать не велѣла себя безпокоить, продолжала: — а сколько у меня овецъ!
— Неужели?
— Да, и у двухъ зимой будутъ ярочки. У меня есть и коровы и свиньи. А у тебя развѣ нѣтъ?
— Нѣтъ.
— Если ты придешь ко мнѣ, то я тебѣ дамъ ягненка.
— Это было бы отлично. Нельзя ли и Ингридѣ получить ягненка?
— Кто такая Ингрида?
— Да маленькая Ингрида.
— Меньше тебя?
— Конечно, меньше. Она съ тебя ростомъ.
— О! такъ приведи ее съ собою, слышишь?
Онъ обѣщалъ.
— И ты получишь ягненка, а она поросенка.
Онъ нашелъ, что это будетъ еще лучше. Но дальнѣйшій ихъ разговоръ былъ прерванъ. Родители окончили свой разговоръ и распростились.
Прошло нѣсколько мѣсяцевъ прежде, чѣмъ Торбъёрнъ и Ингрида посѣтили Солбаккенъ; Синнове отдала имъ визитъ и потомъ они часто видались. Они выросли вмѣстѣ и ходили въ одну школу. Торбъёрнъ и Синнове долго соперничали въ классѣ, но онъ кончилъ тѣмъ, что обогналъ ее и такъ хорошо учился, что обратилъ на себя вниманіе пастора. Ингрида была не такъ способна, но она и Синнове были такъ дружны, что всегда появлялись вмѣстѣ, и ихъ прозвали неразлучными. Случалось, что Синнове сердилась на Торбъёрна за его частыя ссоры съ товарищами и тогда Ингрида ихъ мирила. Но если слухъ объ его дракахъ доходилъ до матери Синнове, то его не пускали въ Солбаккенъ недѣлю или двѣ. Съ годами они всѣ трое похорошѣли. Синнове стала высокой, тонкой, граціозной молодой дѣвушкой, съ русыми волосами и спокойными голубыми глазами. Говоря, она улыбалась и всѣ юноши сходили съума отъ ея улыбокъ. Ингрида была меньше ростомъ и толще, но также бѣлокурая. Торбъёрнъ былъ средняго роста, но прекрасно сложенъ; волосы у него были каштановые, глаза темно голубые, черты лица рѣзкія.
Они всѣ трое приготовлялись у пастора къ конфирмаціи. Но тутъ остальные ученики часто приставали къ Торбъёрну, смѣясь, что онъ ухаживаетъ за Синнове, которой уже пошелъ шестнадцатый годъ. Онъ, наконецъ, не вытерпѣлъ и вызвалъ на бой цѣлую толпу. Онъ, однако, дрался такъ ловко, что нанесъ нѣсколькимъ очень тяжелые удары и справился со всѣми соперниками. Это побоище возбудило въ приходѣ много толковъ, которые еще усилились, когда съ одной стороны Торбъёрнъ пересталъ появляться въ Солбаккенѣ, а съ другой — Синнове отказала нѣсколькимъ очень выгоднымъ женихамъ.
— Ужь ты не дала ли кому слово? спрашивала у нея мать.
— Нѣтъ, отвѣчала рѣшительно молодая дѣвушка.
Она считалась первой невѣстой въ приходѣ и потому естественно, что всѣ подозрѣвали, что она любитъ Торбъёрна, въ обществѣ котораго прежде постоянно находилась. Вообще Торбъёрна не очень долюбливали. Онъ былъ довольно рѣзокъ на сельскихъ праздникахъ или свадьбахъ и не разъ вступалъ въ драку.
Прошла зима и наступила весна. Синнове и Ингрида должны были вмѣстѣ отправиться на сэтеръ или горное пастбище, потому что Солбаккенская семья на этотъ годъ взяла долю въ Гранлидекомъ сэтерѣ. Наканунѣ того дня, когда молодыя дѣвушки должны были покинуть на время своихъ родителей, Торбъёрнъ встрѣтилъ Синнове въ лѣсу. Она плакала. Онъ подошелъ къ ней и, обнявъ ее, нѣжно спросилъ:
— Ты меня дѣйствительно любишь, Синнове?
— Да, отвѣчала она, рыдая.
— И ты несчастлива?
Она не отвѣчала.
— И ты несчастлива? повторилъ онъ.
Она продолжала плакать.
— Синнове! продолжалъ онъ, прижимая ее къ своей груди: — намъ надо съ тобою поговорить.
Они сѣли рядомъ на верескъ. Она осушила глаза и старалась улыбнуться, но не могла. Онъ взялъ ее за руку и посмотрѣлъ ей прямо въ глаза.
— Отчего я не могу прійти къ тебѣ въ Солбаккенъ?
Она молчала.
— Ты ни разу не говорила?
Отвѣта не было.
— Отчего?
— Я не смѣю, промолвила тихо Синнове.
Онъ насупилъ брови.
— Такъ я вѣрно никогда ужь не попаду въ Солбаккенъ? Вмѣсто отвѣта, она стала выдергивать верескъ.
— Конечно, я во многомъ виноватъ, продолжалъ Торбъёрнъ: — но, право, я не дурной человѣкъ. Мнѣ вѣдь только двадцать лѣтъ и… если ты меня любишь…
Онъ остановился и не могъ продолжать.
— Не говори этого, промолвила Синнове нѣжно: — ты не знаешь… Даже Ингридѣ я не говорю… но я очень страдаю.
И она снова залилась слезами.
Онъ обнялъ ее и притянулъ къ себѣ.
— Переговори съ твоими родителями и все устроится, сказалъ онъ шопотомъ.
— Ахъ, еслибъ ты любилъ меня такъ, какъ я тебя люблю! промолвила она, обвивая руками его шею.
— А развѣ я тебя не люблю? спросилъ онъ нѣжно.
— Нѣтъ, нѣтъ. Ты никогда не слѣдуешь моему совѣту. Ты знаешь, что можетъ соединить насъ и не хочешь этого сдѣлать. О, еслибъ ты зналъ, какъ я желаю видѣть тебя въ Солбаккенѣ. Но про тебя ходятъ нехорошіе слухи и твои родители первые приносятъ ихъ въ Солбаккенъ.
— Отчего ты мнѣ прежде объ этомъ не сказала?
— Развѣ я тебѣ не говорила?
— Нѣтъ, такъ не говорила.
— Вѣроятно, я не смѣла, промолвила она, комкая свой передникъ.
Мысль, что она его боится, такъ тронула его, что онъ впервые ее поцѣловалъ. Это такъ ее удивило, что она перестала плакать и улыбнулась. Они перестали говорить, и только молча смотрѣли другъ на друга. Потомъ она тихонько отодвинулась отъ него и начала молча приглаживать свои немного растрепавшіеся волосы.
Онъ проводилъ ее до фермы и на прощаніе сказалъ: — Ты долго не услышишь ничего дурного обо мнѣ.
Вернувшись домой, онъ объявилъ, что не пойдетъ на свадьбу къ дочери Нордхуга, которая должна была произойти въ слѣдующее воскресенье, причемъ празднество всегда продолжалось цѣлую недѣлю. Вся семья очень этому обрадовалась, такъ какъ всѣхъ пугала мысль, чтобъ онъ не затѣялъ новой ссоры, тѣмъ болѣе, что Кнудъ Нордхугъ былъ ужасный драчунъ и забіяка.
Во вторникъ Торбъёрнъ отправился съ товаромъ въ городъ. По дорогѣ его лошадь чего-то испугалась, понесла и опрокинула телегу. Торбъернъ пришелъ въ ярость и, остановивъ, наконецъ, лошадь, сталъ безжалостно бить ее ручкой бича по мордѣ. Вдругъ онъ услыхалъ громкій смѣхъ и, обернувшись, увидалъ Аслака, лежавшаго на травѣ.
Аслакъ въ послѣднее время вернулся въ приходъ. Онъ былъ разнощикомъ и любилъ посѣщать праздники, въ особенности, свадьбы. Онъ умѣлъ пѣть пѣсни и разсказывать сказки, и за это его угощали. Такимъ образомъ, узнавъ о свадьбѣ дочери Нордхуга, онъ отправился туда и уже пилъ тамъ три дня, но ушелъ, боясь, чтобъ на него не обрушилась затѣянная имъ же, по обыкновенію, ссора.
— Тебѣ нельзя далѣе ѣхать, телега сломана, сказалъ онъ, обращаясь къ Торбъёрну: — заходи на свадьбу: ферма тутъ рядомъ.
Дѣйствительно, нордхугская ферма была вблизи, и какъ Торбъёрну ни претило, а пришлось пойти туда вмѣстѣ съ Асланомъ.
Изъ двухэтажнаго дома неслись звуки музыки и топанье танцующихъ. Въ окнахъ виднѣлись лица. Передъ домомъ стояли группы. Торбъёрнъ видѣлъ, что всѣ спрашивали другъ друга, кто были новые гости; когда же его узнали и замѣтили вдали опрокинутую телегу, то танцы прекратились и вся толпа гостей высыпала на встрѣчу Торбъёрну и Аслану.
— Вотъ вамъ невольный свадебный гость, произнесъ Аслакъ.
Всѣ окружили Торбъёрна, громко его привѣтствуя.
— Да благословитъ Господь присутствующихъ! Побольше пива на столѣ, красивыхъ женщинъ въ комнатѣ, и хорошихъ скрипачей на стульяхъ! воскликнулъ Аслакъ, пробиваясь въ самую середину толпы.
Нѣкоторые засмѣялись, другіе насупили брови, а кто-то сказалъ: — Аслакъ всегда веселъ.
Торбъёрнъ нашелъ многихъ знакомыхъ и разсказалъ имъ о случившемся съ нимъ несчастіи. Ему не позволили отправиться за своей лошадью и вещами, а послали за ними. Молодой товарищъ Торбъёрна по школѣ пригласилъ его отвѣдать свадебнаго пива, и всѣ вошли въ домъ. Одни, особливо женщины, хотѣли продолжать танцы, другіе предпочитали пить и слушать сказки Аслана.
— Только будь осторожнѣе, промолвилъ одинъ изъ стариковъ.
Торбъёрнъ спросилъ, гдѣ остальное общество.
— О, отвѣчали ему: — здѣсь только-что была драка, и одни спятъ, другіе играютъ въ карты въ сараѣ, а третьи болтаютъ съ Кнудомъ Нордхугомъ.
Торбъёрнъ не спросилъ, гдѣ находился Кнудъ Нордхугъ.
— Ну, разсказывай сказку, Аслакъ, произнесъ отецъ молодой, который молча пилъ пиво и курилъ трубку: — позабавь насъ!
— А другіе тоже просятъ? спросилъ Аслакъ, садясь верхомъ на стулъ нѣсколько поодаль отъ стола, вокругъ котораго помѣщались старики.
— Конечно, я прошу, отвѣчалъ молодой, подавая ему кружку пива.
— И многіе меня такъ попросятъ? сказалъ Аслакъ.
— Можетъ быть, произнесла молодая, сидѣвшая на скамьѣ у стѣны и подала ему стопу вина: — я очень люблю твои сказки.
Молодой посмотрѣлъ на свою жену, сухощавую женщину, лѣтъ двадцати, съ свѣтлымъ цвѣтомъ лица, большими глазами и жесткимъ выраженіемъ рта. Отецъ молодого взглянулъ на него.
— Да, семья Нордхугъ всегда любила мои сказки! сказалъ Аслакъ: — честь имъ и слава! прибавилъ онъ, осушая стаканъ водки, который ему подалъ одинъ изъ шаферовъ.
— Ну, разсказывай! воскликнуло нѣсколько голосовъ.
— О цыганкѣ Сигридѣ, прибавилъ одинъ.
— Нѣтъ, это слишкомъ страшно, замѣтили женщины.
— О битвѣ подъ Лиромъ, сказалъ барабанщикъ Свендъ.
— Нѣтъ, что-нибудь повеселѣе, произнесъ рослый юноша, прислонившійся къ стѣнѣ.
Онъ былъ безъ сюртука и правая рука его очень часто скользила по распущеннымъ волосамъ молодыхъ дѣвушекъ, сидѣвшихъ подлѣ него. Онѣ бранили его, но не двигались съ мѣста.
— Да, да, я вамъ разскажу что-нибудь веселенькое, промолвилъ Аслакъ.
— Чортъ возьми! бормоталъ старикъ, лежавшій поперегъ кровати. Онъ курилъ трубку и толкалъ ногами красивую, новую куртку, висѣвшую на задкѣ кровати.
— Оставь мою куртку! воскликнулъ юноша, прислонившійся къ стѣнѣ.
— Оставь моихъ дочерей! отвѣчалъ старикъ.
Молодыя дѣвушки тотчасъ пересѣли.
— Я вамъ разскажу то, что хочу, воскликнулъ Аслакъ: — водка придаетъ храбрости!
И, схватившись обѣими руками за свои колѣна, онъ, покачиваясь со стороны на сторону, началъ:
— Жила-была молодая дѣвушка. Какъ ее звали и въ какой долинѣ жила она — все равно. Но она была хорошенькая и нравилась хозяину фермы, на которой служила работницей. Она получала хорошее жалованіе и однажды получила прибавку сверхъ ряды — ребенка. Народъ говорилъ, что ребенокъ былъ хозяйскій, но хозяинъ этого не говорилъ, потому что былъ женатъ. Да и она не говорила этого, потому что была горда, бѣдняжка. Такъ, вѣроятно, и при крестинахъ солгали; впрочемъ, родившійся мальчикъ былъ отверженцемъ на семъ свѣтѣ и не все ли равно, что его окрестили ложью. Матери дали хижину вдали отъ фермы и это, конечно, не нравилось женѣ фермера. Когда бѣдняжка приходила на ферму, она плевала на нее, а когда мальчикъ выросъ и сталъ играть съ ея дѣтьми, то она приказывала гонять низкаго ублюдка. Днемъ и ночью просила жена мужа прогнать бѣдняжку. Онъ сопротивлялся, пока оставались въ немъ человѣческія чувства, но, наконецъ, онъ предался пьянству и тогда жена взяла верхъ надъ нимъ. Тяжела стала жизнь бѣдняжки, съ каждымъ годомъ все тяжелѣе; она едва не умерла съ голода и ея мальчикъ съ нею. Прошло восемь лѣтъ, но бѣдняжка все оставалась въ своей хижинѣ. Наконецъ, ее выгнали и она ушла. Но прежде вся ферма сгорѣла и съ нею пьяница-фермеръ. Жена его спаслась съ дѣтьми и стала громко кричать, что подожгла домъ гнусная дѣвка, жившая въ хижинѣ. Можетъ быть, она была права, а можетъ быть, и нѣтъ. Ея сынъ былъ странный мальчикъ. Восьми лѣтъ онъ понималъ, за что страдаетъ его мать. Она часто говорила ему объ этомъ, когда онъ спрашивалъ, зачѣмъ она вѣчно плачетъ. Она говорила ему объ этомъ наканунѣ того дня, когда они должны были покинуть свою хижину и онъ ушелъ изъ дома ночью, никто не зналъ куда. Но ее посадили на всю жизнь въ тюрьму, потому что она сказала судьѣ, что сама подожгла ферму. Мальчикъ остался въ деревнѣ и всякій ему помогалъ, помня, что у него такая преступная мать. Потомъ онъ перебрался въ другой приходъ и тамъ ему ужь не помогали, потому что не знали, что у него была преступная мать. Я не думаю, чтобъ онъ самъ разсказывалъ кому-нибудь объ этомъ. Говорятъ, что онъ спился съ кругу, но правда ли это или нѣтъ, пусть останется тайной, хотя, по правдѣ сказать, ему ничего другого не оставалось въ жизни, какъ сдѣлаться пьяницей. Онъ нехорошій, дурной человѣкъ — это вѣрно; онъ никого не любитъ, а особенно тѣхъ, которые живутъ хорошо между собой или добры къ нему. Онъ желалъ бы, чтобъ всѣ походили на него, но высказываетъ это только въ пьяномъ видѣ. Тогда онъ плачетъ, но этотъ плачъ никого не трогаетъ. Онъ ни у кого не укралъ ни копейки и не сдѣлалъ ни одной изъ тѣхъ глупостей, которыя десятками дѣлаютъ другіе. Зачѣмъ же онъ плачетъ? Ахъ, если вы когда увидите, что онъ плачетъ, то не вѣрьте ему. Онъ, значитъ, пьянъ, и не обращайте на него вниманія.
Аслакъ откинулся на спинку стула и горько зарыдалъ, а потомъ заснулъ.
— Свинья перепилась, промолвилъ старикъ, лежавшій на кровати: — это всегда съ нимъ бываетъ.
— Гадкая сказка! воскликнули женщины, вставая и направляясь къ дверямъ.
— Онъ никогда другихъ не разсказываетъ, замѣтилъ престарѣлый мужчина, сидѣвшій на скамьѣ: — Богъ знаетъ, зачѣмъ его слушаютъ, прибавилъ онъ, поглядывая на молодую.
Нѣкоторые ушли, другіе хотѣли позвать скрипача и начать снова танцы, по два-три голоса воскликнули:
— Скрипачъ спитъ, не троньте его, онъ усталъ ухаживать за раненымъ въ дракѣ его съ товарищемъ Ларсомъ.
Люди, посланные за лошадью и вещами Торбъёрна, вернулись. Лошадь запрягли въ другую телегу, такъ какъ онъ хотѣлъ непремѣнно ѣхать далѣе. Молодой въ особенности старался его удержать.
— Можетъ быть, я не такъ счастливъ, какъ кажется, сказалъ онъ, и это заставило задуматься Торбъёрна, но все-таки онъ рѣшилъ уѣхать до ночи.
Видя его рѣшимость, всѣ оставили его въ покоѣ и разошлись въ разныя стороны. Много было гостей на свадьбѣ, но царила тягостная тишина и незамѣтно было веселья. Торбъёрну понадобился гвоздь и онъ пошелъ его отыскивать; не найдя въ домѣ, онъ отправился къ навѣсу, стоявшему немного поодаль. Тамъ гвоздь нашелся и Торбъёрнъ сѣлъ у стѣнки, за которой находился сарай для телегъ и тележекъ. Вдругъ онъ услыхалъ за стѣнкой глухіе стоны.
— Неужели это ты? промолвилъ съ трудомъ мужской голосъ.
— Зачѣмъ ты пришелъ сюда? отвѣчалъ женскій голосъ, заглушаемый рыданіями.
— На чьей же мнѣ играть свадьбѣ, какъ не на твоей.
«Это должно быть скрипачъ Ларсъ и молодая», подумалъ Торбъёрнъ.
Ларсъ былъ красивый, сильный юноша, мать котораго жила въ одной изъ хижинъ, принадлежавшей къ этой фермѣ.
— Отчего ты не сказалъ, что любишь меня? спросила женщина съ глубокимъ вздохомъ.
— Я думалъ, что это излишне между нами.
Наступило молчаніе.
— Но ты зналъ, что онъ посѣщаетъ меня?
— Я думалъ что между вами ничего не было.
Долго слышались только одни слезы.
— Отчего ты не сказалъ, что любишь меня? послышалось снова.
— Къ чему было сыну старухи Вирты говорить о любви съ дочерью Нордхуга, промолвилъ Ларсъ, тяжело переводя дыханіе.
— Но мы давно смотримъ другъ другу въ глаза.
— Ты была такъ горда, что я не смѣлъ заговорить о свадьбѣ. Однако, я только этого и желалъ. Каждый разъ, когда я тебя видѣлъ, я говорилъ себѣ: завтра я спрошу, хочетъ ли она быть моей женой. Потомъ я думалъ, что ты мною брезгаешь.
Все стихло. Неслышно было ни плача, ни стоновъ.
Торбъёрнъ подумалъ съ грустью о молодомъ, котораго онъ считалъ хорошимъ человѣкомъ.
— Я боюсь, что онъ не будетъ со мною счастливъ, промолвила черезъ нѣсколько минутъ молодая.
— Онъ добрый человѣкъ, отвѣчалъ съ усиліемъ раненый.
— Тебѣ плохо, но еслибъ это не случилось, то мы никогда не говорили бы такъ. Когда ты ударилъ Кнуда, я въ первые поняла тебя.
— Я не могъ долѣе терпѣть. Кнудъ подлецъ.
— Онъ не хорошій человѣкъ, промолвила жена Кнуда.
Снова наступило молчаніе.
— Не знаю, оправлюсь ли я, послышался голосъ Ларса: — впрочемъ, теперь мнѣ все равно.
— Если тебѣ плохо, то мнѣ еще хуже.
И рыданія удвоились.
— Ты уѣзжаешь?
— Да. Боже мой! Боже мой! Что это будетъ за жизнь!
— Не плачь! Я скоро покончу съ собой и тогда тебѣ будетъ легче жить на свѣтѣ.
— Ахъ, зачѣмъ ты не сказалъ, что любишь меня? промолвила молодая.
Затѣмъ уже ничего не было слышно. Торбъёрнъ подумалъ, что или она ушла, или не была въ состояніи болѣе говорить.
Онъ подождалъ немного и тихо вышелъ изъ-подъ навѣса.
— Что произошло между скрипачемъ Ларсомъ и Кнудомъ Нордхугомъ? спросилъ онъ у перваго попавшагося ему человѣка.
— Между ними? отвѣчалъ Перъ, подмигивая: — да ничего. Кнудъ только спросилъ Ларса, весело ли звучитъ его скрипка на этой свадьбѣ?
Въ эту минуту прошла мимо нихъ молодая. Услыхавъ имя Ларса, она обернулась. Красные глаза ея безпокойно блестѣли, но выраженіе лица было холодное.
Неподалеку стояла лошадь Торбъёрна. Онъ приколотилъ найденнымъ гвоздемъ оглоблю и сталъ искать глазами молодого. Его не было видно, а Торбъёрнъ не хотѣлъ идти за нимъ. Онъ сѣлъ въ телегу и взялъ возжи. Вдругъ за фермой раздались крики и шумный говоръ. Изъ сарая высыпала толпа. Впереди шелъ рослый, сильный дѣтина, громко восклицая:
— Гдѣ онъ? Гдѣ онъ скрывается?
— Вонъ, вонъ, отвѣчали ему.
— Не пускайте его, будетъ бѣда, говорили другіе.
— Это Кнудъ? спросилъ Торбъёрнъ у маленькаго мальчика, который стоялъ у телеги.
— Да, онъ пьянъ, а въ пьяномъ видѣ, онъ всегда лѣзетъ въ драку.
Торбъёрнъ ударилъ возжами.
— Эй, погоди, товарищъ! послышалось за нимъ.
Онъ осадилъ, но лошадь не послушалась и продолжала идти рысцой.
— Ты боишься, Торбъёрнъ Гранлиденъ? снова послышалось за нимъ.
Онъ сильнѣе прежняго осадилъ лошадь и она остановилась; но Торбъёрнъ не повернулъ головы.
— Слѣзай и покутимъ! произнесъ Кнудъ.
Торбъёрнъ обернулся.
— Благодарю, но мнѣ надо ѣхать домой, отвѣчалъ онъ.
Толпа пошепталась и чрезъ мгновеніе окружила телегу. Кнудъ подошелъ къ лошади и погладилъ ее по мордѣ. Кнудъ былъ очень высокаго роста; у него были бѣлокурые, прямые волосы, приплюснутый носъ, большой ротъ, а глаза голубые, но смѣлые. Онъ мало походилъ на сестру, однако, у нихъ было общее жесткое выраженіе рта.
— Что возьмешь за свою клячу? спросилъ онъ.
— Я не продаю, отвѣчалъ Торбъёрнъ.
— Ты думаешь, что у меня нѣтъ денегъ?
— Мнѣ все равно, есть ли у тебя деньги или нѣтъ.
— То-то! Ты сомнѣваешься. Смотри, берегись!
Юноша, имѣвшій слабость къ кудрямъ молодыхъ дѣвушекъ, сказалъ своему сосѣду:
— Ага, теперь Кнудъ боится!
— Я боюсь? воскликнулъ Кнудъ: — Кто смѣетъ это сказать? Я боюсь?
Толпа стала рости.
— Берегись! воскликнулъ Торбъёрнъ и щелкнулъ бичомъ.
Онъ хотѣлъ поскорѣе уѣхать.
— Это мнѣ ты говоришь: берегись? спросилъ Кнудъ.
— Всѣмъ. Мнѣ надо ѣхать! произнесъ Торбъёрнъ, не оборачиваясь.
— Ты хочешь меня задавить?
— Такъ посторонись!
Но Кнудъ схватилъ лошадь подъ уздцы и она задрожала всѣмъ тѣломъ. Торбъёрнъ вскочилъ и ударилъ бичемъ по головѣ Кнуда.
— Ты смѣлъ меня ударить! воскликнулъ Кнудъ.
— Ты подлецъ! отвѣчалъ Торбъёрнъ, блѣдный, какъ смерть и соскочилъ съ телеги, отдавъ возжи близь стоявшему мальчику.
Въ эту минуту къ нему подошелъ какой-то старикъ, и дернувъ за руку, сказалъ:
— Сэмундъ Гранлиденъ слишкомъ хорошій человѣкъ, чтобъ его сынъ дрался съ такимъ шалопаемъ.
Эти слова сразу отрезвили Торбъёрна, но Кнудъ воскликнулъ:
— Я — шалопай! Такъ и онъ такой же. Мой отецъ не хуже его отца. Ну, выходи, пора сосѣдямъ узнать, кто изъ насъ сильнѣе.
Торбъёрнъ слышалъ эти слова, но ничего не отвѣчалъ. Въ толпѣ раздался смѣхъ; другіе громко говорили, что подло затѣвать драки на свадьбѣ, да еще начинать ссору съ чужимъ, который хотѣлъ мирно уѣхать. Торбъёрнъ обернулся, отыскивая глазами свою лошадь, но мальчикъ увелъ ее далеко.
— Чего ты ищешь? Синнове далеко, сказалъ Кнудъ.
— Какое тебѣ дѣло до нея?
— Никакого, я презираю такихъ лицемѣрокъ. Но она, можетъ быть, сдѣлала тебя трусомъ.
Этого Торбъёрнъ не могъ снести; онъ окинулъ быстрымъ взоромъ мѣсто, на которомъ они стояли. Но тутъ старики вступились, говоря, что Кнудъ уже довольно надѣлалъ бѣдъ на этой свадьбѣ.
— Мнѣ онъ ничего не сдѣлаетъ, промолвилъ Торбъёрнъ, и его оставили въ покоѣ.
— Пусть ихъ подерутся, сказалъ кто-то въ толпѣ; они потомъ будутъ друзьями. Давно ужь они косятся другъ на друга.
— Да, произнесъ другой: — каждый изъ нихъ хочетъ быть первымъ въ приходѣ; посмотримъ, чья возьметъ.
— Эй, ребята, видѣли вы здѣсь человѣка, котораго зовутъ Торбъёрномъ Гранлиденомъ? воскликнулъ Кнудъ: — онъ, кажется, былъ тутъ.
— Да, онъ здѣсь, отвѣчалъ Торбъёрнъ и нанесъ Кнуду такой ударъ въ правое ухо, что тотъ упалъ на стоявшихъ подлѣ него людей.
Наступила мертвая тишина. Кнудъ вскочилъ и, не говоря ни слова, бросился на Торбъёрна. Тотъ ожидалъ его. Началась рукопашная драка; она продолжалась долго. Оба противника умѣли драться; но Торбъёрнъ наносилъ удары чаще и они были тяжеловѣснѣе.
— И Кнуда, наконецъ, побьютъ, промолвилъ мальчикъ, державшій лошадь.
Всѣ женщины бѣжали отъ страха; только одна остановилась на крыльцѣ, чтобы лучше видѣть драку. Это была молодая. Торбъёрнъ увидалъ ее и, замѣтивъ въ рукѣ Кнуда ножъ, вспомнилъ, что она назвала его нехорошимъ человѣкомъ; въ туже минуту онъ ловкимъ ударомъ выбилъ у него ножъ, который упалъ на землю, поранивъ руку Кнуду.
— Ишь какъ ты дерешься! произнесъ Кундъ.
— Ты думаешь? отвѣчалъ Торбтёрнъ и набросился на него съ новой силой.
Кнудъ могъ владѣть только одной рукой, но все-таки храбро защищался. Торбъёрнъ его нѣсколько разъ сваливалъ на землю и всякій разъ онъ снова поднимался. Наконецъ, Торбъёрнъ схватилъ его и, поднявъ на руки, понесъ къ дому. Толпа разступилась. У крыльца онъ бросилъ его на ступень съ такой силой, что камень зазвенѣлъ. Кнудъ остался недвижимъ, и съ глубокимъ стономъ закрылъ глаза. Торбъёрнъ выпрямился во весь ростъ и посмотрѣлъ на молодую. Она не дрогнула.
— Положите ему что-нибудь подъ голову, сказала она и ушла въ домъ.
Черезъ минуту прошли мимо двѣ старухи.
— Боже мой! Опять кто-то лежитъ! произнесла одна изъ нихъ: — кто это?
— Кнудъ Нордхугъ, отвѣчали ей изъ толпы.
— Ну, теперь, пожалуй, будетъ поменьше дракъ, промолвила старуха: — они могли бы на лучшее употребить свою силу.
— Правда, Ранди, сказала другая старуха: — дай Богъ, чтобъ они скорѣе это поняли.
Эти слова странно подѣйствовали на Торбъёрна; онъ молча стоялъ на прежнемъ мѣстѣ и смотрѣлъ на людей, суетившихся вокругъ Кнуда. Нѣкоторые изъ нихъ заговарили съ нимъ, но онъ не отвѣчалъ и отвернулся. Онъ думалъ о Синнове и ему стало стыдно. Онъ недоумѣвалъ, какъ объяснитъ ей эту новую драку и ему казалось, что перестать драться было вовсе не такъ легко, какъ онъ воображалъ. Вдругъ за нимъ послышался голосъ: «Берегись, Торбъёрнъ», но прежде, чѣмъ онъ успѣлъ обернуться кто-то схватилъ его за плечи и онъ почувствовалъ жгучую боль. Потомъ онъ слышалъ вокругъ себя голоса и ему казалось, что кто-то ѣдетъ. По временамъ онъ думалъ, что самъ ѣдетъ, но не былъ въ этомъ убѣжденъ.
Это продолжалось очень долго. Ему стало холодно, а затѣмъ снова тепло. Наконецъ, онъ почувствовалъ, что сдѣлался легокъ, какъ перо. Онъ теперь понялъ, что летитъ по воздуху, все выше и выше. Вотъ онъ миновалъ сэтеръ и остановился на вершинѣ горы. Синнове стояла подлѣ него и плакала, упрекая его въ томъ, что онъ не сказалъ, что любитъ ее. Она очень рыдала и говорила, что Кнудъ Нордхугъ все приставалъ къ ней, такъ что, наконецъ, она должна была выйти за него замужъ. Притомъ она нѣжно его гладила и ему стало тепло; она плакала, и слезы ея промочили насквозь его одежду. Но Асланъ сидѣлъ на высокомъ остроконечномъ камнѣ и поджигалъ окружающія деревья. «Это не я поджигаю, а мать», кричалъ онъ со смѣхомъ. Невдалекѣ стоялъ Сэмундъ и махалъ мѣшками, полными зеренъ, которыя разлетались но воздуху, составляя въ родѣ туманной пелены. Сѣмена такъ высоко летали, до самаго неба. Онъ посмотрѣлъ на отца; тотъ вдругъ сталъ уменьшаться до того, что его едва было видно отъ земли, но все-таки продолжалъ махать мѣшками, говоря: «Дѣлай тоже, если можешь». Высоко на облакахъ виднѣлась церковь и Солбаккенская бѣлокурая красавица стояла въ дверяхъ, держа въ одной рукѣ молитвенникъ, а въ другой желтый платокъ. «Ты не войдешь сюда, пока не перестанешь драться». Но мало-по-малу церковь исчезла и на ея мѣстѣ оказался Солбаккенъ, залитой солнцемъ, такъ что онъ закрылъ глаза отъ чрезмѣрнаго блеска.
— Тише, тише, Сэмундъ! послышалось ему и онъ словно очнулся отъ долгаго сна.
Онъ посмотрѣлъ вокругъ себя. Онъ находился въ родительскомъ домѣ. Огонь пылалъ въ каминѣ. Мать стояла подлѣ и плакала.
— Я зналъ, что такъ кончится, говорилъ отецъ, проводя рукою по своимъ влажнымъ глазамъ.
Докторъ нашелъ, что Торбъёрну была нанесена въ бокъ рана ножемъ, и что кромѣ того, все его тѣло было покрыто слѣдами тяжелыхъ побоевъ. Онъ поправлялся, но очень медленно, и долго вся семья боялась, что онъ останется навсегда калѣкой. Побуждаемый этой мыслью Сэмундъ, который въ мучительныя минуты кризиса, когда жизнь любимаго сына висѣла на волоскѣ, жестоко упрекалъ себя за излишнюю и вполнѣ безцѣльную строгость къ нему, уговорилъ его написать къ Синнове слѣдующее письмо:
«Высокоуважаемой дѣвицѣ Синнове, дочери Гутторма, Солбаккенъ.
„Прочитавъ эти строки, знайте, что все между нами кончено. Я недостоинъ васъ. Да поможетъ намъ Господь!
Торбъёрнъ, сынъ Сэмунда, Гранлиденъ“.
Это письмо должна была передать Синнове Ингрида, которую вызвали съ сэтера для ухода за братомъ, но не прошло и восьми дней послѣ несчастья съ Торбъёрномъ, какъ въ глухую ночь сама Синнове явилась въ Гранлиденъ за извѣстіями о больномъ.
Сначала ей сказали, что Торбъёрнъ былъ слегка раненъ въ дракѣ съ Кнудомъ на свадьбѣ, и она только разсердилась на него, что онъ не сдержалъ даннаго ей слова избѣгать ссоръ. Но потомъ, оставаясь одна на сэтерѣ, она стала безпокоиться; сердце ея тревожно билось и хотя она попрежнему мыла посуду, доила коровъ, дѣлала сыръ и творогъ, но уже болѣе не пѣла веселыя пѣсни и по ночамъ не смыкала глазъ. Когда же мать посѣтила ее на сэтерѣ и высказала ей всю правду, прибавивъ, что „Слава Богу, этого безмозглаго буяна не будетъ оплакивать жена“, то Синнове, сдержавъ душившія ея рыданія, рѣшилась отправиться въ Гранлиденъ, какъ только уйдетъ мать.
Ночь была свѣтлая и ферма Сэмунда отстояла недалеко. Синнове накинула на голову платокъ и поспѣшно стала спускаться но горной тропинкѣ. Чѣмъ далѣе она шла, тѣмъ болѣе торопилась. Мелкіе камешки съ шумомъ скользили изъ подъ ея ногъ. Нѣсколько разъ она останавливалась и смотрѣла съ боязнью во всѣ стороны. Но никого не было видно и она продолжала свой путь. Одинъ разъ она дѣйствительно увидала вдали какую то фигуру и, узнавъ въ ней мать, возвращавшуюся домой, спряталась за деревья. Прождавъ довольно долго и давъ время матери удалиться, она уже побѣжала со всѣхъ ногъ и вскорѣ достигла фермы. Но теперь у нея подкосились ноги она едва не упала въ обморокъ. Все въ домѣ было тихо. Рабочіе инструменты стояли у стѣны; на вязанкѣ дровъ торчалъ воткнутый топоръ. Она прошла мимо и остановилась у двери. Не слышно было ни малѣйшаго звука. Она сняла башмаки и тихо поднялась по лѣстницѣ въ комнату Ингриды. Молодая дѣвушка съ испугомъ открыла глаза.
— Ему лучше? спросила шопотомъ Синнове и сѣла на кровать.
— Да, отвѣчала Ингрида также шопотомъ: — я вскорѣ вернусь на сэтеръ.
— Милая Ингрида, не скрывай отъ меня ничего. Неизвѣстность мучительнѣе всего.
Ингрида все-таки хотѣла скрыть горькую правду, но этимъ только усилила страхъ Синнове и, наконецъ, разсказала все какъ было. Въ глубокой тишинѣ слышался шопотъ молодыхъ дѣвушекъ, серьёзно обсуждавшихъ случившееся несчастье и его возможныя послѣдствія. Онѣ обѣ были согласны, что на этотъ разъ Торбъёрна было не въ чемъ винить и что онъ вполнѣ заслуживалъ общаго сочувствія. Синнове до того плакала, что совершенно изнемогла и старанія Ингриды утѣшить ее воспоминаніями о прежнихъ счастливыхъ дняхъ только усиливали ея горе.
— Онъ спрашивалъ обо мнѣ? спросила она.
— Онъ почти не говоритъ.
Ингрида вспомнила о письмѣ и не знала, какъ его отдать.
— Онъ не можетъ говорить?
— Можетъ, но съ трудомъ.
— Онъ читаетъ?
— Нѣтъ, мать ему читаетъ.
— Что же онъ говоритъ?
— Да ничего. Онъ лежитъ и смотритъ.
Наступило молчаніе.
— Онъ все смотритъ на картинку св. Іоанна, которую ты подарила ему въ дѣтствѣ, сказала Ингрида.
— Да, помню, произнесла рѣшительнымъ тономъ Синнове: — что бы ни случилось, меня никогда не разлучатъ съ нимъ.
— Докторъ не знаетъ, выздоровѣетъ ли онъ совершенно, промолвила Ингрида.
Синнове перестала плакать и глубоко задумалась. Потомъ она встала и, крѣпко поцѣловавъ Ингриду, сказала шопотомъ:
— Если онъ останется на всю жизнь калѣкой, я буду за нимъ ухаживать. Теперь я поговорю съ своими родителями. Прощай, Ингрида.
И она поспѣшно направилась къ двери.
— А письмо, сказала Ингрида.
— Какое письмо? спросила Синнове.
Ингрида нашла письмо и сунула его Синнове за пазуху; но Синнове замѣтила, что она горько плакала.
На слѣдующее утро, пастухи на сэтерѣ съ удивленіемъ замѣтили, что Синнове не было дома. Они только-что начали шептаться, какъ Синнове явилась, блѣдная, но спокойная, молча приготовила завтракъ для пастуховъ и потомъ пошла доить коровъ.
Туманъ окутывалъ нижнюю долину; верескъ на вершинахъ блестѣлъ каплями росы. Было свѣжо. Выпущенный на свободу скотъ привѣтствовалъ утро мычаніемъ и медленно побрелъ по тропинкѣ, оглашая воздухъ звономъ колокольчиковъ, къ которымъ примѣшивался лай стадной собаки.
Прошло нѣсколько недѣль и вся гранлидская семья, съ только что оправившимся Торбъёрномъ отправилась въ церковь на воскресную службу. По дорогѣ они встрѣтили молодыхъ, свадьбу которыхъ праздновали въ Нордхугѣ и, къ величайшему удивленію, узнали, что молодой уѣзжаетъ въ Америку, такъ какъ, но его словамъ, „на фермѣ было слишкомъ много народа и одинъ мѣшаетъ другому“. На церковной паперти Торбъёрнъ увидалъ Кнуда и первый протянулъ ему руку. Молодые люди помирились. Синнове, слѣдившая издали за этой сценой, блѣдная какъ смерть, зардѣлась отъ счастья. Даже мать ея любезно кивнула головой Торбтёрну.
По возвращеніи домой изъ церкви, солбаккенская семья была удивлена неожиданнымъ появленіемъ Сэмунда и Торбъёрна.
— Да благословитъ васъ Господь, сказалъ Сэмундъ, входя и здороваясь со всѣми.
Торбъёрнъ слѣдовалъ примѣру отца. Они подошли къ Синнове послѣ всѣхъ и она не вѣрила своимъ глазамъ.
— Садитесь, промолвила хозяйка.
— Благодарю васъ, мы не устали, отвѣчалъ Сэмундъ, однако сѣлъ и Торбъёрнъ помѣстился рядомъ съ нимъ.
— Куда вы дѣлись, я васъ искала при выходѣ изъ церкви? сказала Карена.
— И я также искалъ васъ, произнесъ Сэмундъ.
— Много было народа, замѣтилъ Гуттормъ.
— Да, подтвердилъ Сэмундъ: — вѣдь была конфирмація.
— Конфирмація — трогательное зрѣлище для лицъ, имѣющихъ дѣтей, промолвилъ Гуттормъ.
Карена безпокойно задвигалась на скамьѣ.
— Да, она заставляетъ серьёзно думать о дѣтяхъ, произнесъ Сэмундъ: — и вотъ почему я пришелъ сюда сегодня. Я подумалъ, что лучше приду съ Торбъёрномъ, медленно продолжалъ онъ, посматривая на Синнове: — онъ не справился бы одинъ съ этимъ дѣломъ. А дѣло очень простое. Онъ любитъ Синнове съ дѣтства, и, кажется, она отвѣчаетъ ему тѣмъ же. Такъ не лучше ли имъ соединиться? Я не былъ за этотъ бракъ, когда боялся, что онъ не умѣетъ владѣть собою, но теперь могу поручиться за него, а если не я, такъ она поручится. Ея власть надъ нимъ болѣе моей. Что вы думаете объ этомъ? Конечно, не для чего торопиться, но нѣтъ причины и оттягивать. Ты, Гуттормъ, человѣкъ состоятельный, я побѣднѣе и у меня много дѣтей, но я увѣренъ, что мы поладимъ. Ну, говорите свое мнѣніе, а ее я спрошу потомъ. Я знаю и теперь, чего она желаетъ.
Гуттормъ слушалъ, опустивъ голову; онъ тяжело перевелъ дыханіе и взглянулъ на жену.
— Это — лестное предложеніе, промолвила она.
— И я полагаю, что мы можемъ принять съ благодарностью, сказалъ громко Гуттормъ, словно съ плечъ его свалился тяжелый грузъ.
— Но у насъ одна дочь и намъ надо подумать, прибавила Карена.
— Это резонъ, отвѣчалъ Сэмундъ: — хотя я не знаю, о чемъ думать, какъ сказалъ медвѣдь, спрашивая у мужика, можетъ ли взять его корову.
— Я полагаю, что можно сейчасъ дать отвѣтъ, замѣтилъ Гуттормъ.
— Я боюсь, что Торбъёрнъ слишкомъ горячъ, промолвила Карена.
— Но вѣдь онъ исправился, ты сама говорила объ этомъ, выходя изъ церкви, произнесъ Гуттормъ, смотря на жену: — и его нечего браковать. Онъ будетъ добрый мужъ для Синнове, а мы знаемъ, чего она хочетъ.
Синнове впервые теперь взглянула на отца и глаза ея сверкали благодарностью.
— Да, конечно, отвѣчала Карена, улыбаясь сквозь слезы: — если я хотѣла подумать, такъ это не значитъ, что я не хочу этого брака.
— Такъ, слава Богу, я дождался осуществленія моего сердечнаго желанія! сказалъ Сэмундъ и, вставъ, подошелъ къ Синнове.
— Я въ этомъ не сомнѣвался, произнесъ Гуттормъ, также вставая: — тѣхъ, кому суждено соединиться, ничѣмъ не разлучишь.
— Ну, что же ты скажешь, дитя мое? спросила Карена, подходя къ Синнове.
Она сидѣла неподвижно. Всѣ ее окружили. Только Торбъёрнъ, попрежнему, сидѣлъ на мѣстѣ.
— Встань, дитя мое, промолвила шопотомъ ея мать.
Синнове встала и улыбнулась; потомъ отвернулась и заплакала.
— Да благословитъ тебя Господь, сказала мать и, обнявъ ее, зарыдала: — пойди къ нему! прибавила она черезъ минуту.
Синнове сдѣлала шагъ и остановилась. Она не могла идти далѣе. Торбъёрнъ вскочилъ и подошелъ къ ней. Онъ схватилъ ее за руку и не зналъ, что дѣлать дальше. Она нѣжно высвободила руку и они молча стояли другъ подлѣ друга.
Спустя нѣсколько минутъ, дверь отворилась и вошли въ комнату Ингрида съ матерью, которыя догадались въ чемъ дѣло. Послѣ того, какъ женщины поцѣловались и поплакали, онѣ начали суетиться по хозяйству, приготовляя обѣдъ, а Торбъёрнъ съ Синнове остались у окна.
— На что ты смотришь? спросила нѣжно Синнове, положивъ руку на его плечо.
Онъ обернулся, вперилъ въ нее долгій, полный любви взглядъ и тихо отвѣтилъ:
— Я смотрю на Гранлиденъ. Такъ странно смотрѣть на него отсюда.
III.
Рыбачья дочь.
править
На берегу, гдѣ селедки ловятся въ изобиліи, мало-по-малу, при благопріятныхъ условіяхъ возникаетъ городъ. Издали такіе города походятъ на массу обломковъ разбившагося о подводные камни корабля или лодокъ, перевернутыхъ къ верху дномъ рыбаками, съ цѣлью укрыться подъ ними въ бурную ночь. При болѣе близкомъ взглядѣ легко убѣдиться, что одна случайность руководила строителями этихъ городовъ; тутъ среди улицы возвышается утесъ; тамъ заводь дѣлитъ городъ на три или четыре отдѣльныя части, а улицы извиваются и кружатся по всѣмъ направленіямъ. Но всѣ эти города отличаются одной общей чертой: въ гавань могутъ входить самыя большія суда, и потому эти спасительныя убѣжища очень любезны сердцу моряковъ. Въ подобномъ маленькомъ городкѣ царитъ всегда безмолвная тишина; весь шумъ и гамъ сосредоточены въ докахъ, гдѣ пристаютъ рыбачьи лодки, гдѣ нагружаются и разгружаются суда. Вдоль доковъ тянется единственная въ городѣ улица; бѣлые и красные дома, одно-этажные и двухъ-этажные, стоятъ на противоположной сторонѣ, но они не прислоняются стѣна къ стѣнѣ, а отдѣлены другъ отъ друга садами. При морскомъ вѣтрѣ, въ этой длинной широкой улицѣ стоитъ сильный запахъ всего, что находится въ докахъ. Тишина тутъ царитъ изъ боязни не полиціи, которой въ сущности вовсе нѣтъ, но сплетенъ, такъ какъ всѣ жители городка знаютъ другъ друга. Проходя по улицѣ, слѣдуетъ кланяться у каждаго окна, изъ котораго обыкновенно смотритъ старушка, отвѣчающая также поклономъ. Вообще, слѣдуетъ кланяться всякому, кого ни встрѣтишь, потому что всѣ жители постоянно размышляютъ о томъ, что прилично вообще и въ особенности. Если кто-нибудь перейдетъ за предѣлы, назначенные для людей его общественнаго положенія, то немедленно набрасывается тѣнь на его доброе имя, такъ какъ сосѣди знаютъ нетолько его самого, но кто были его отецъ и дѣдъ, и обнаруживали ли они наклонность къ неприличному поведенію».
Въ такомъ маленькомъ прибрежномъ городкѣ держала кабачекъ для мастеровъ энергичная женщина, по имени Гунлаугъ. "Она такъ хорошо вела дѣло, что шкипера и торговцы приходили въ ея кабачекъ нанимать мастеровъ, а мастера искали у нея работы. Она не брала ни гроша за комиссію, но деспотически пользовалась властью, которую давало ей это посредничество. Хотя она была женщина, и никогда не выходила изъ дома, но по общему признанію, была самымъ «вліятельнымъ человѣкомъ» въ городѣ ее называли «рыбакъ Гунлаугъ» или «Гунлаугъ на горѣ», а ея дочь, наводившая ужасъ на весь городъ, въ главѣ цѣлой арміи мальчишекъ, носила прозвище «рыбачьей дочки».
Нѣкогда сама Гунлаугъ пользовалась тѣмъ же прозвищемъ и также царила надъ городскими мальчишками. Дочь рыбака и лоцмана, она носила продавать рыбу по домамъ, сидѣла на веслахъ, пока отецъ закидывалъ сѣти, и часто сама ловила рыбу, когда отецъ исполнялъ свои лоцманскія обязанности. Она была всегда за работой, всегда занята; лѣтомъ ходила босая, съ обнаженными и загорѣлыми руками, а зимой одѣвалась такъ легко, какъ другія дѣти — лѣтомъ. Высокаго роста, здоровенная, съ густыми, черными, какъ вороново крыло, волосами, до которыхъ никогда не прикасалась гребенка, съ живыми, голубыми глазами и рѣшительнымъ, смѣлымъ выраженіемъ лица, она невольно останавливала на себѣ общее вниманіе. Въ дѣтскихъ играхъ она всегда брала сторону слабыхъ, и особеннымъ ея покровительствомъ пользовался сынъ лавочника Педро Ольсенъ, тихій, болѣзненный мальчикъ, очень плохо учившійся, но игравшій отлично на флейтѣ. Отецъ обходился съ нимъ чрезвычайно строго, мать постоянно кричала на него; товарищей въ школѣ онъ избѣгалъ, боясь, чтобъ они не разорвали или не запачкали ему одежды, и плакалъ, какъ только кто-нибудь къ нему подходилъ. Этотъ слабый, деликатный мальчикъ понравился бойкой «рыбачьей дочкѣ», и она часто каталась съ нимъ на лодкѣ по морю, гдѣ онъ могъ въ волю играть на флейтѣ, что ему запрещалось дома. Цѣлые дни, а иногда и ночи проводили они вмѣстѣ въ лодкѣ или гдѣ-нибудь на выдающемся въ море утесѣ, причемъ она гребла, захватывала изъ дома хлѣбъ, разводила огонь, постилала для него на землю старую куртку отца и пѣла пѣсни, пока онъ спалъ. Зимою онъ постоянно ходилъ къ ней въ домъ и молча смотрѣлъ, какъ она работала. Такъ прошло года два. Отецъ Гунлаугъ неожиданно умеръ, и она покинула городъ, а между тѣмъ Педро былъ взятъ изъ школы и помѣщенъ въ лавку отца. Вскорѣ и его отецъ умеръ, оставивъ порядочный капиталъ. Мать закрыла лавку и цѣлый день сидѣла у окна, штопая чулки, а Педро съ утра до вечера игралъ на флейтѣ; но какъ только настудило лѣто, онъ купилъ маленькое парусное судно и, выйдя въ море, направился къ скалистому острову, гдѣ, по слухамъ, Гунлаугъ останавливалась при возвращеніи съ рыбной ловли. Ему пришлось ждать не долго. Лежа на палубѣ, онъ увидалъ лодку и въ ней Гунлаугъ. Она нисколько не измѣнилась, хотя выросла и стала почти женщиной. Но, увидавъ его, она отшатнулась. Ей и въ голову не приходила мысль, что онъ также выросъ, и къ тому же, его болѣзненное, нѣжное лицо стало тупымъ, соннымъ. Однако, въ глазахъ его блеснули воспоминанія дѣтства, онъ засмѣялся, какъ ребенокъ, и сталъ болтать подѣтски. Онъ выросъ, но не развился. Она покраснѣла, засмѣялась и не знала, что дѣлать. Инстинктивно онъ почувствовалъ въ себѣ силу и вдругъ похорошѣлъ. Это была только минута, но въ эту минуту ея сердце было побѣждено. Это была одна изъ тѣхъ сильныхъ натуръ, которыя могутъ любить только слабыхъ, взлелѣянныхъ нѣжными ласками. Она вернулась на берегъ лишь на два дня, а оставалась два мѣсяца. Въ теченіи этихъ двухъ мѣсяцевъ Педро болѣе развился, чѣмъ во всю свою молодость; онъ до того очнулся отъ своей обычной апатіи, что сталъ мечтать о заграничной поѣздкѣ съ цѣлью учиться музыкѣ. Однажды онъ сказалъ объ этомъ Гунлаугъ. Она поблѣднѣла. «Да, отвѣчала она: — но намъ надо прежде обвѣнчаться». Онъ взглянулъ на нее; она впилась въ него глазами. Они оба покраснѣли и онъ промолвилъ: «Но что объ этомъ скажутъ?» Гунлаугъ не воображала, что онъ можетъ имѣть свою волю, хотя всегда исполняла всѣ его желанія. Но теперь она все поняла. Увидавъ, что лицо ея исказилось злобой, онъ со страхомъ воскликнулъ: «Да, да, я женюсь». Но было поздно. Ея негодованіе на свою глупость и его слабость, на свой позоръ и его коварство не знали границъ; она схватила его за обѣ руки и отколотила, что было силы.
Педро вернулся домой старикомъ. Жизнь для него потеряла всякій смыслъ, Онъ заперся въ своемъ домѣ и предался мрачному отчаянію. Гунлаугъ исчезла изъ города, и только девять лѣтъ спустя, появилась снова съ восьмилѣтней дочерью, которая походила на нее, какъ двѣ капли воды, только дѣвочка была нѣжнѣе, деликатнѣе. По слухамъ, Гунлаугъ была вдова и, получивъ послѣ смерти мужа порядочную сумму денегъ, вздумала открыть кабачекъ въ своемъ родномъ городѣ.
Однажды ранней осенью солнце садилось за вѣчно снѣжными горами; на небѣ разливалось зарево пожара; ближайшіе горные откосы переливали разнообразными оттѣнками осенней листвы. Море было тихо; большой корабль только-что пришелъ на буксирѣ. Жители городка сидѣли на ступенькахъ своихъ домовъ, окруженныхъ большею частью садами, въ которыхъ цвѣты наполняли воздухъ благоуханіемъ. Они переговаривались съ сосѣдями и здоровались съ прохожими. Только гулъ разговоровъ и звуки фортепіано, доносившіеся по временамъ изъ отворенныхъ оконъ, нарушали тишину вечера. Вдругъ въ самомъ центрѣ города раздался страшный шумъ, словно скрытая баттарея открыла канонаду. Мальчишки орали ура; дѣвочки визжали, старухи бранились, большая собака полицейскаго лаяла, и ей вторили всѣ уличныя сабаченки. Народъ высыпалъ на улицу. Шумъ до того увеличился, что даже амтманъ (судья), выглянувъ изъ двери, произнесъ: «Что-то случилось!» Что такое? спрашивали бѣгомъ возвращавшіеся изъ загородныхъ аллей у сидѣвшихъ на ступеняхъ. Но такъ какъ городъ расположенъ полулуной, то прошло довольно времени, прежде чѣмъ распространился по всей улицѣ слухъ: «Это рыбачья дочь».
Дѣйствительно, эта смѣлая искательница приключеній, увѣренная въ защитѣ могучей матери и всѣхъ моряковъ, разсчитывавшихъ на лишній стаканъ водки за покровительство дѣвочкѣ, повела въ главѣ своей маленькой арміи аттаку на большую яблоню въ огородѣ Педро Ольсена. Планъ аттаки былъ составленъ очень искусно: нѣсколько мальчиковъ должны были отвлечь вниманіе Педро отъ сада, а другіе въ это время оборвать съ дерева яблоки и перебросить ихъ черезъ заборъ, но не съ цѣлью кражи, а такъ, для забавы. По несчастію, Педро подслушалъ этотъ планъ, громко составлявшійся у забора и пригласилъ къ себѣ заранѣе полицейскаго съ большой собакой, котораго и угостилъ на кухнѣ. Педро молча сидѣлъ, пока мальчишки шумѣли на улицѣ, отвлекая его вниманіе, а остальная толпа, подъ предводительствомъ рыбачьей дочки, перелѣзла черезъ заборъ и окружила яблоню. Но не успѣла рыбачья дочь, босая и съ распущенными волосами, взлѣзть на дерево, какъ Педро, вооружась дубиной, выбѣжалъ изъ дома съ полицейскимъ и собакой. Мальчишки вскрикнули отъ ужаса, а дѣвчонки, игравшія въ горѣлки на улицѣ, стали визжать, думая, что въ саду убиваютъ. Часть мальчишекъ успѣла перелѣзть черезъ заборъ и стала оглашать воздухъ криками ура, а застрявшіе въ кустахъ вопили отъ сыпавшихся на нихъ ударовъ. Какъ всегда на дѣтскіе вопли прибѣжали откуда-то старухи и подняли такую брань, что Педро и полицейскій со страха пошли на мировую. Пользуясь этимъ, мальчишки дали тягу, преслѣдуемые собакой полицейскаго. Во все это время рыбачья дочь смирно сидѣла на деревѣ, думая, что никто ея не замѣтилъ. Прикрывшись вѣтвями, она слѣдила за перипетіями боя. Но оставивъ полицейскаго раздѣлываться съ старухами, Педро вернулся въ садъ и прямо подошелъ къ дереву.
— Слѣзай, негодная! крикнулъ онъ.
Отвѣта не было.
— Слѣзай! Я знаю, что ты тамъ.
Молчаніе.
— Я пойду за ружьемъ и подстрѣлю тебя.
И онъ сдѣлалъ два шага къ дому.
— О! о! о! раздалось въ деревѣ.
— Кричи, сколько хочешь. Но я всажу въ тебя цѣлый зарядъ дроби.
— О! о! о! Ты меня пугаешь!
— Чортъ возьми! Ты хуже всѣхъ, ты придумываешь всѣ продѣлки. Погоди, я съ тобой раздѣлаюсь.
— Нѣтъ, добрый, милый человѣкъ, отпусти меня. Я никогда тебя болѣе не обижу.
И при этихъ словахъ она съ серебристымъ хохотомъ бросила ему въ носъ гнилымъ яблокомъ. Пока онъ обтиралъ лицо платкомъ, она соскочила съ дерева и направилась къ забору. Но руки ея со страху дрожали, она оборвалась съ забора и упала. Педро схватилъ ее. Она подняла такой громкій, пронзительный крикъ, что онъ испугался и выпустилъ ее. Слыша ея крикъ, и старухи, еще находившіяся на улицѣ, стали ей вторить. Это придало ей смѣлости.
— Пусти меня, или я скажу матери! закричала она, пылая злобой.
Онъ посмотрѣлъ на нее, узналъ ея черты и промолвилъ въ сильномъ волненіи:
— Матери? Кто твоя мать?
— Гунлаугъ на-Горѣ, рыбакъ Гунлаугъ! отвѣчала съ торжествомъ дѣвочка, видя его смущеніе.
Онъ былъ очень близорукъ и никогда не обращалъ вниманія на рыбачью дочь; онъ одинъ въ городѣ не зналъ, кто она; онъ едвали зналъ, что и Гунлаугъ живетъ въ городѣ.
— Какъ тебя зовутъ? спросилъ онъ, поблѣднѣвъ.
— Петра! отвѣчала дѣвочка еще громче прежняго.
— Петра! воскликнулъ Педро и, побагровѣвъ, побѣжалъ въ свой домъ, словно увидалъ нечистую силу.
Петра подумала, что онъ побѣжалъ за ружьемъ. На нее напалъ ужасъ и, чувствуя уже зарядъ дроби въ своей спинѣ, она бросилась со всѣхъ ногъ къ отворенной калиткѣ сада, а затѣмъ но улицѣ. Въ эту минуту полицейская собака возвращалась и, увидавъ новый предметъ для забавы, кинулись съ лаемъ за дѣвочкой, бѣжавшей безъ оглядки, съ развѣвавшимися по вѣтру волосами и сверкающими глазами. Въ дверяхъ кухни Петра набѣжала на мать съ суповой чашкой, разлила супъ и упала на полъ.
— Чортъ тебя возьми! воскликнула Гунлаугъ.
— Онъ хотѣлъ застрѣлить меня, мама! кричала дѣвочка, барахтаясь въ лужѣ супа.
— Кто хотѣлъ тебя застрѣлить, дура?
— Онъ! Педро Ольсенъ! Мы обирали его яблоню!
Она никогда не лгала.
— Педро Ольсенъ! воскликнула Гунлаугъ въ порывѣ злобы, но потомъ разсмѣялась.
Дѣвочка заплакала, но мать набѣжала на нее, скаля зубы, какъ дикій звѣрь и, схвативъ за плечо, подняла съ пола.
— Ты сказала, ему кто ты?
— Да, да, да!
И дѣвочка жалобно простирала руки къ взбѣшенной женщинѣ.
— Такъ онъ узналъ, наконецъ! воскликнула Гунлаугъ, выпрямляясь во весь ростъ: — Что же онъ сказалъ?
— Онъ побѣжалъ за ружьемъ! Онъ хочетъ меня убить.
— Онъ убить тебя! промолвила Гунлаугъ съ презрительнымъ смѣхомъ.
Дѣвочка забралась въ уголъ и тихо плакала, обтирая струившійся по ней супъ.
— Если ты когда-нибудь подойдешь къ нему, произнесла мать, подходя къ ней и схвативъ ее снова за плечо: — или заговоришь съ нимъ, или будешь слушать его разговоры, то бѣда вамъ обоимъ. Ты такъ и скажи ему отъ меня! прибавила она угрожающимъ тономъ.
— Да, да, да!
— Такъ и скажи ему отъ меня! повторила Гунлаугъ гораздо мягче и удалилась изъ комнаты.
Дѣвочка отерла глаза, умылась, надѣла другое платье и сѣла на ступеньки крыльца. Но при воспоминаніи объ опасности, которой она только что избѣгла, она снова заплакала.
— О чемъ ты плачешь? раздался подлѣ нея голосъ, но такой мягкій и добрый, какого она никогда не слыхала.
Она подняла глаза; передъ нею стоялъ красивый молодой человѣкъ въ очкахъ. Она поспѣшно встала. Это былъ Гансъ Одегардъ, въ присутствіи котораго вставали всѣ жители города.
— О чемъ ты плачешь?
Она посмотрѣла на него и сказала все какъ было, только не упомянула о намѣреніи Педро застрѣлить ее, такъ какъ мать поколебала ея вѣру въ этотъ эпизодъ страшной исторіи.
— Какъ можетъ ребенокъ твоихъ лѣтъ такъ грѣшить?
Петра широко открыла глаза отъ удивленія. Она сама чувствовала, что поступила не хорошо, но привыкла, чтобъ ее бранили: чертовкой, бѣсомъ, сатаной. Ей стало стыдно.
— Какъ тебѣ не совѣстно, что ты не ходишь въ школу.
Она стала перебирать руками передникъ и промолвила сквозь зубы, что мать не пускаетъ ее въ школу.
— Ты вѣроятно не умѣешь и читать?
Нѣтъ, она умѣла читать.
Онъ вынулъ изъ кармана маленькую книжку и подалъ ей. Она взяла, посмотрѣла, перевернула и промолвила:
— Я не могу читать такой мелкой печати.
Но онъ настоялъ, чтобъ она попробовала. Она вдругъ поглупѣла; глаза ея словно ничего не видѣли, языкъ не поворачивался.
— Б…о…гъ… Богъ… ска…залъ… Mo…и…сею… Моисею…
— Господи! Она не умѣетъ читать въ двѣнадцать лѣтъ. Хочешь учиться?
Она съ трудомъ отвѣтила, что очень бы хотѣла.
— Такъ пойдемъ со мною; нечего терять ни минуты.
Не трогаясь съ мѣста, она посмотрѣла на дверь дома.
— Да, спросись у матери.
Въ эту минуту мать вышла, видя, что ея ребенокъ разговариваетъ съ чужимъ.
— Онъ хочетъ учить меня читать, сказала рыбачья дочка, устремляя глаза на мать.
Гунлаугъ ничего не отвѣчала, но, подбоченясь, молча смотрѣла на Одегарда.
— Ваша дочь ничего не знаетъ, сказалъ онъ: — вы отвѣтите передъ Богомъ и людьми за неисполненіе своего долга.
— Кто вы такой? спросила рѣзко Гунлаугъ.
— Гансъ Одегардъ, сынъ вашего пастора.
Ея лицо нѣсколько прояснилось, она слышала о немъ много хорошаго.
— Я не разъ замѣчалъ вашего ребенка, продолжалъ онъ: — она не должна болѣе грѣшить.
— А вамъ какое дѣло? ясно выразилось на лицѣ матери.
Но онъ спокойно прибавилъ:
— Вы думаете научить ее чему-нибудь?
— Нѣтъ.
Онъ слегка покраснѣлъ.
— Отчего?
— Развѣ люди становятся лучше отъ ученія?
— Меня удивляетъ, какъ вы можете это спрашивать!
— Я знаю, что люди не становятся лучше отъ ученія, произнесла она рѣшительнымъ тономъ и хотѣла уйти, но онъ остановилъ ее.
— Вы должны исполнить свой долгъ, неблагоразумная мать. Гунлаугъ смѣрила его глазами.
— Кто вамъ сказалъ? спросила она презрительно и прошла мимо него.
— Вы сами. Еслибъ вы были благоразумны, то видѣли бы, что вашу дочь надо спасти отъ погибели.
Гунлаугъ обернулась. Ихъ глаза встрѣтились. Она видѣла, что онъ говорилъ искренно и задумалась.
— Чего же вы хотите?
— Научить ее всему, что необходимо для спасенія ея души и потомъ найти, къ чему она чувствуетъ призваніе.
— Моя дочь будетъ тѣмъ, чѣмъ я захочу.
— Нѣтъ, она будетъ тѣмъ, чѣмъ угодно будетъ Богу.
— Что вы хотите этимъ сказать?
— Она должна развить данныя ей Богомъ способности.
— Мать я ей или нѣтъ? спросила Гунлаугъ, подходя къ нему совершенно близко.
— Да, но вы должны слушать совѣта людей, знающихъ болѣе васъ, и повиноваться Богу.
Гунлаугъ съ минуту молчала.
— А если она научится болѣе, чѣмъ полагается въ ея классѣ, значитъ она призвана къ чему-нибудь высшему.
Она поняла его слова и, грустно взглянувъ на дочь, промолвила:
— Это опасно.
— Дѣло не въ томъ, что опасно, а что правильно.
Ея живые глаза какъ-то странно засверкали. Она чувствовала, что была побѣждена и, подойдя къ дѣвочкѣ, молча погладила ее.
— Я буду учить ее до конфирмаціи, прибавилъ онъ.
— Вы ее возьмете у меня?
Онъ посмотрѣлъ на нее.
— Конечно, вы умнѣе меня, но еслибъ вы не говорили именемъ Господа…
Она остановилась; сняла платокъ съ своей шеи и надѣла его дочери. Это былъ единственный знакъ ея согласія; но она не произнесла болѣе ни слова и быстро удалилась, словно не желая видѣть ея ухода.
Петра почувствовала невольный страхъ къ первому человѣку, побѣдившему ея мать, и также молча послѣдовала за нимъ.
Гансъ Одегардъ составлялъ радость и горе своего престарѣлаго отца. Въ школѣ и въ университетѣ онъ былъ всегда первымъ, и старикъ съ радостью думалъ о томъ днѣ, когда сынъ сдѣлается его помощникомъ въ маленькой приходской церкви. Но на послѣднемъ курсѣ, идя съ своимъ любимымъ товарищемъ по лѣстницѣ, Гансъ шутя вскочилъ къ нему на плечи, тотъ покачнулся и упалъ; черезъ нѣсколько дней онъ умеръ, и Гансъ впалъ въ мрачное отчаяніе. Долгое путешествіе по чужеземнымъ странамъ нѣсколько оживило его; онъ окончилъ свои богословскія занятія, получилъ дипломъ, но на всѣ просьбы отца сдѣлаться пасторомъ, отвѣчалъ: я не чувствую призванія. Мать его несчастнаго товарища, умерши съ горя вскорѣ послѣ сына, завѣщала Гансу хорошее состояніе, и онъ жилъ въ роскошно убранныхъ комнатахъ надъ квартирой отца, но лишь завтракалъ и обѣдалъ въ семействѣ, не принимая никакого участія въ происходившихъ вокругъ него разговорахъ. Вообще, онъ ни съ кѣмъ не знался, но когда кто-нибудь обращался къ нему съ вопросомъ, то удивлялъ всѣхъ своими знаніями, жаждой истины и умомъ. Онъ никогда не ходилъ въ церковь, но отдавалъ половину своего состоянія на благотворительныя дѣла. Щедрость, составлявшая рѣзкій контрастъ съ строгой экономіей сосѣдей, частыя путешествія за-границу и инстинктивная робость, которую всѣ чувствовали въ его присутствіи, дѣлали Ганса въ глазахъ всего города какимъ-то таинственнымъ и возвышеннымъ существомъ. Когда этотъ человѣкъ удостоилъ своимъ вниманіемъ рыбачью дочь, всѣ стали смотрѣть на нее съ уваженіемъ.
Дни шли за днями, и молодому учителю казалось, что его ученица быстро развивалась. Она энергично работала, и ея умъ, расширяясь, принималъ романтическій оттѣнокъ. Она жаждала обстричь свои волосы, одѣться матросомъ и вступить въ борьбу со всѣмъ міромъ. Но когда, однажды, Одегардъ сказалъ, что у нея красивые волосы, еслибъ только она ихъ держала въ порядкѣ, Петра полюбила свои длинныя косы и ради нихъ отказалась отъ славы героя. Наблюдая за развитіемъ ея странной, дикой натуры, молодой учитель чувствовалъ, что въ немъ просыпается источникъ жизни, и часто въ ея присутствіи онъ краснѣлъ, какъ макъ, безъ всякой видимой причины.
Живя съ матерью и занимаясь съ Гансомъ Одегардомъ, Петра часто видѣлась и съ Педро Ольсеномъ, съ которымъ, несмотря на запретъ матери, она подружилась. Педро мало-по-малу снискалъ ея расположеніе нѣжной рѣчью и подарками. Онъ дарилъ ей лакомства, деньги и даже купилъ для нея парусный ботъ, въ которомъ они оба катались часами. Во время этихъ прогулокъ онъ игралъ на флейтѣ и не сводилъ съ нея восторженнаго взгляда. Онъ, видимо, былъ счастливъ въ ея обществѣ и она съ теченіемъ времени также привязалась къ нему.
Между тѣмъ она выросла, сама того не замѣчая, и однажды Одегардъ объявилъ ей, что ей пора конфирмоваться. Это извѣстіе ее опечалило. Съ конфирмаціей должны были окончиться ея занятія съ Одегардомъ, и что же потомъ будетъ съ ней? Она поблѣднѣла и уставилась на него своими большими, блестящими глазами. Онъ прибавилъ, что будетъ, конечно, заботиться объ ея дальнѣйшемъ развитіи, но уже черезъ другихъ, а уроки ихъ кончатся.
— Правда, не всѣ молодыя дѣвушки съ конфирмаціей дѣлаются взрослыми, сказалъ онъ: — но вѣдь вы сами чувствуете, что вы уже не ребенокъ.
Еслибъ она стояла подлѣ пылающаго огня, то не могла бы такъ покраснѣть, какъ вспыхнула въ эту минуту. Ея грудь тревожно колыхалась, глаза наполнились слезами. Онъ смутился и промолвилъ:
— Или вы хотѣли бы продолжать…
Тутъ только онъ почувствовалъ, что сдѣлалъ, но было поздно. Она устремила на него взглядъ, который краснорѣчивѣе всякихъ словъ говорилъ: «да».
— Вы, вѣроятно, желаете чѣмъ-нибудь спеціально заняться? спросилъ онъ, нагибаясь къ ней: — вы чувствуете какое-нибудь призваніе, Петра?
— Нѣтъ, отвѣчала она такъ поспѣшно, что онъ вспыхнулъ и въ головѣ его проснулись мысли, которыя не разъ приходили ему на умъ въ послѣдніе годы. Онъ давно уже безпокоился о ней, вспоминая какую онъ принялъ на себя отвѣтственность насильно, именемъ Господа взявъ ее у матери.
— Я уѣзжаю за-границу, сказалъ онъ, оправившись отъ смущенія: — я просилъ сестеръ не оставить васъ, а когда вернусь, то увидимъ, что можно будетъ для васъ сдѣлать. Прощайте. Мы, конечно, еще увидимся до моего отъѣзда.
И онъ такъ быстро ушелъ изъ комнаты, что она не успѣла даже пожать ему руки.
Недѣли двѣ спустя, она конфирмовалась, и, къ величайшему удивленію, увидѣла Одегарда на кафедрѣ. Онъ вмѣстѣ съ отцомъ, который едва вѣрилъ глазамъ, началъ службу, и Петра была тронута до глубины души прочитанными имъ молитвами. Послѣ окончанія обряда конфирмаціи, глаза ихъ встрѣтились. Она поклялась въ своемъ сердцѣ никогда не обмануть довѣрія, которое онъ питалъ къ ней. Пламенный взглядъ его, казалось, умолялъ объ этомъ. Но, вернувшись на свое мѣсто, она тщетно искала его. Онъ исчезъ.
Черезъ нѣсколько дней, согласно приказанію Одегарда, она пошла къ его сестрамъ, которыя приняли ее очень холодно. Онѣ передали ей инструкціи брата, и болѣе не обращали на нее вниманія. Она должна была все утро заниматься по хозяйству въ какомъ-то благотворительномъ учрежденіи, а потомъ до обѣда учиться шитью въ школѣ. Она все это усердно исполняла, но ей было видимо скучно, и она съ каждымъ днемъ все болѣе чувствовала разлуку съ Одегардомъ. Ей необходимо было общество, и она его стала искать гдѣ ни попало.
Въ школѣ шитья была одна молодая дѣвушка Лиза Летъ, которая только и говорила о любви, и ее прозвали Летъ по имени молодого матроса, который съ дѣтства былъ ея женихомъ. Благодаря ей, вся школа вскорѣ только и думала, что о любви; каждая ученица имѣла своего поклонника, и сотни тайныхъ романовъ разсказывались шепотомъ по секрету. Петра не хотѣла отстать отъ своихъ подругъ.
Однажды вечеромъ, въ сумеркахъ, Петра, теперь красивая дѣвушка, высокаго роста, живая, граціозная, стояла прикрывшись платкомъ на подъѣздѣ своего дома. Шелъ мелкій дождь и она крѣпко держала платокъ обѣими руками подъ подбородкомъ такъ, что видны были только ея глаза и носъ. Неподалеку, подъ навѣсомъ стоялъ молодой матросъ и что-то насвистывать. Вскорѣ онъ замѣтилъ, что Петра ему подмигиваетъ и поспѣшно подбѣжалъ къ ней.
— Послушайте, Гунаръ, сказала она: — хотите гулять?
— Какъ гулять? А дождь?
— Ничего.
И они пошли къ маленькому домику на горѣ.
— Войдите и купите мнѣ пирожковъ съ битыми сливками.
Онъ принесъ ей пирожки. Она протянула руку изъ подъ платка и взяла ихъ. Они пошли далѣе. Съѣвъ пирожки и давъ кусокъ Гунару, Петра сказала:
— Послушайте, Гунаръ. Мы всегда нравились другъ другу; я предпочитаю васъ всѣмъ другимъ юношамъ. Вы не вѣрите? Нѣтъ, увѣряю васъ. Вы скоро будете шкиперомъ и мнѣ кажется, вамъ пора бы обручиться, Гунаръ. Но вы не ѣдите пирожокъ?
— Нѣтъ, я уже началъ жевать табакъ.
— Что же вы скажете?
— Пожалуй, только нечего торопиться.
— Нечего торопиться, а вы уходите въ море послѣ-завтра?
— Да, но я вернусь.
— Но развѣ вы увѣрены, что найдете меня здѣсь и что я буду свободна?
— Вы такъ говорите о себѣ!
— Да, Гунаръ; это было легко догадаться. Но вы всегда были глупы, и за это васъ сдали въ матросы.
— Я не сожалѣю; славно быть матросомъ.
— Конечно, у вашей матери свое судно. Но какой же вы мнѣ дадите отвѣтъ? Вы такъ глупы!
— Какой же мнѣ дать отвѣтъ?
— Ха, ха, ха! Можетъ быть, вы меня любите?
— О, Петра, вы знаете, что я васъ люблю. Но я не могу на васъ положиться.
— О, Гунаръ, я буду вамъ вѣрна.
Онъ ничего не отвѣчалъ.
— Посмотрите на меня, Петра, сказалъ онъ послѣ минутнаго молчанія.
— Зачѣмъ?
— Я хочу знать, серьёзно ли вы говорите?
— Неужели вы думаете, что я стану съ вами шутить?
Она съ сердцемъ распустила платокъ.
— Если вы, Петра, говорите отъ искренняго сердца, то поцѣлуйте меня.
— Вы съума сошли.
Она снова закрылась платкомъ и ускорила шаги.
— Погодите, Петра. Вы этого не понимаете. Если мы женихъ и невѣста…
— Какъ вы глупо говорите.
— Позвольте, я знаю обычаи. Я знаю свѣтъ болѣе васъ. Подумайте, сколько я видалъ городовъ…
— Вы также глупо видѣли, какъ глупо говорите.
— Что же значитъ, Петра, быть женихомъ и невѣстой? Бѣгать въ запуски другъ за другомъ по горѣ не значитъ быть обрученными.
— Это правда, отвѣчала засмѣявшись Петра: — но остановимся, Гунаръ, мнѣ надо перевести духъ, и я вамъ скажу, какъ ведутъ себя женихъ и невѣста. Пока вы должны провожать меня каждый вечеръ изъ школы домой, а когда уѣдете, то должны писать мнѣ и присылать подарки. Да вотъ еще что: у каждаго изъ насъ должно быть кольцо съ именемъ другого и числомъ. Но у меня нѣтъ денегъ, и вы должны купить оба.
— Съ удовольствіемъ, но…
— Опять но?
— Я хотѣлъ только сказать, что мнѣ надо взять мѣрку вашего пальца.
— Это вы сейчасъ получите, отвѣчала Петра, и, сорвавъ травку, смѣрила свой палецъ, откусила мѣрку и подала ее Гунару: — Не потеряйте.
Онъ завернулъ травку въ бумагу и спряталъ въ бумажникъ.
: -- Но дайте мнѣ хоть руку въ знакъ нашего обрученія.
— Пустяки. Впрочемъ, если хотите, вотъ моя рука. Только не сжимайте ее.
Она быстро вырвала руку и прибавила:
— Если вы кому-нибудь скажете объ этомъ, Гунаръ, то я скажу, что это неправда.
Она засмѣялась и стала спускаться съ горы.
— Ну, ступайте, промолвила она: — да не забудьте, завтра приходите за мной въ девять часовъ и ждите за заборомъ.
— Хорошо. Но дайте мнѣ руку на прощанье.
— На что вамъ моя рука, вы ее не получите. Прощайте.
И, отскочивъ отъ него, она пустилась бѣгомъ по направленію къ своему дому.
На слѣдующій день, она вышла изъ школы послѣдняя, но за заборомъ не было Гунара. Она разсердилась и стала ходить взадъ и впередъ, приготовляясь задать ему хорошій выговоръ. Вдругъ она увидала передъ собою какую-то фигуру. Но это былъ не Гунаръ, а Югве Вольдъ, молодой купецъ и судовладѣлецъ, богатѣйшій человѣкъ въ городѣ, недавно возвратившійся изъ Испаніи. Это былъ красивый, веселый, бѣлокурый юноша, левъ мѣстнаго общества. Онъ со смѣхомъ подошелъ къ Петрѣ.
— Ха, ха ха, я васъ поджидаю восьмой вечеръ, сказалъ онъ: — пойдемте со мною. Мы какъ будто рождены другъ для друга.
Она не хотѣла идти, и онъ, остановившись передъ ней, сталъ разсказывать ей чудеса про Испанію. Она невольно заслушалась, такъ какъ ея мечты всегда улетали въ эту фантастическую страну, изъ которой каждое лѣто приходили корабли и матросы пѣли испанскія пѣсни. Къ тому же у Одегарда были чудные виды Испаніи, и онъ самъ поѣхалъ туда.
— Посмотрите, продолжалъ юноша, показывая ей надѣтую на немъ золотую цѣпь: — я получилъ ее на югѣ Испаніи, какъ призъ на стрѣльбѣ. Мнѣ ее передали со словами: «Повезите ее въ Норвегію и отдайте, какъ почтительный даръ Испаніи первой красавицѣ вашей страны». И трубы играли, знамена колыхались, толпа рукоплескала.
— О какая прелесть! воскликнула Петра, и ея воображеніе рисовало блестящую картину испанскаго праздника.
Онъ продолжалъ расказывать, и она слушала его, пощелкивая пальцами, какъ кастаньетами, потому что она видала, какъ танцевали испанскіе матросы.
— Вы знаете испанскія пѣсни и танцы? воскликнулъ веселый юноша.
— Да.
— Такъ вамъ принадлежитъ даръ Испаніи, произнесъ онъ, словно пораженный свѣтлой мыслью: — вы первая красавица въ Норвегіи.
Онъ снялъ съ себя цѣпь и надѣлъ ей на шею прежде, чѣмъ она; поняла, что онъ дѣлаетъ. Но когда она поняла, щеки ея покрылись румянцемъ стыда, и на глазахъ выступили слезы. Онъ смутился и, не зная что дѣлать, быстро удалился.
Петра была оскорблена до глубины души. Она почувствовала теперь впервые, какое различіе существовало между нею и городскими аристократками. Ни одной изъ нихъ юный богачъ не посмѣлъ бы подарить цѣпочки, не сдѣлавъ прежде предложенія. Такъ поступить можно было только съ рыбачьей дочкой. Стыдъ и гнѣвъ терзали сердце ея цѣлыхъ три недѣли, пока она снова, не встрѣтила Югве Вольда. При этой встрѣчѣ она такъ покраснѣла, что онъ истолковалъ совершенно иначе ея румянецъ. Она поспѣшила домой и, захвативъ цѣпочку, пошла на берегъ съ твердымъ намѣреніемъ отдать ему унизительный подарокъ. Онъ вскорѣ показался на берегу, но она задрожала всѣмъ тѣломъ и убѣжала. У нея не хватило храбрости говорить съ нимъ. Онъ послѣдовалъ за нею. Она сѣла на камень и горько заплакала. Эти слезы такъ растрогали его, что онъ сказалъ взволнованнымъ голосомъ:
— Я уѣзжалъ и только-что вернулся. Завтра я поговорю съ матерью и черезъ нѣсколько дней мы отправимся за-границу, какъ мужъ и жена.
Онъ ждалъ отвѣта или, по крайней мѣрѣ, взгляда. Но она молчала и смотрѣла на землю.
— Вы не отвѣчаете? воскликнулъ онъ. — Положитесь на меня. Съ этой минуты вы моя! Прощайте.
И онъ ушелъ.
Петра вернулась домой словно во снѣ. Богатѣйшій въ городѣ человѣкъ, принадлежавшій къ лучшей, древнѣйшей семьѣ, предложилъ ей свою руку. Это былъ такой контрастъ съ тѣмъ унизительнымъ положеніемъ, въ которомъ ена находилась за нѣсколько минутъ передъ тѣмъ, что она была внѣ себя отъ радости. Она теперь будетъ равною со всѣми и послѣ блестящей свадьбы поѣдетъ въ Испанію на большомъ кораблѣ Югве Вольда.
Утромъ она проснулась очень поздно. Первое, что она увидала на столѣ, свертокъ и письмо. «Уже подарки», подумала она и съ любопытствомъ развернула свертокъ. Въ немъ были французскія башмаки съ высокими каблуками, пара лайковыхъ перчатокъ, золотой браслетъ и два кольца. «Уже», повторила мысленно Петра и, взявъ кольца, прочла на одномъ свое имя, а другомъ — «Гунаръ». Она поблѣднѣла, гнѣвно бросила всѣ вещи на полъ и быстро распечатала письмо. Оно было отъ Гунара, который выражалъ сожалѣніе, что не могъ проститься съ ней, такъ неожиданно вышелъ корабль его въ море, и сообщалъ о своемъ благополучномъ прибытіи въ Калэ, гдѣ онъ купилъ ей подарки на деньги, которыя, ему дала мать на дорогу. Въ концѣ онъ увѣрялъ, что она можетъ найти лучшаго мужа, но никогда не найдетъ такого вѣрнаго и преданнаго.
Ужасъ напалъ на нее. Какъ было ей выйти изъ этого затруднительнаго положенія? У кого спросить совѣта? Она уже рѣшилась во всемъ сознаться матери, какъ Гунлаугъ, войдя въ комнату, сказала:
— Онъ пріѣхалъ и былъ только-что здѣсь.
— Кто? промолвила Петра, поблѣднѣвъ.
Если пріѣхалъ Гунаръ, то все пропало. Она знала, что Гунаръ былъ глупъ и добръ, но въ порывѣ гнѣва не зналъ удержа.
— Онъ просилъ, чтобы ты тотчасъ пришла.
— Куда?
Петра задрожала всѣмъ тѣломъ. Она думала, что Гунаръ уже все сказалъ матери.
— Въ пасторскій домъ.
— Въ пасторскій домъ? Такъ Одегардъ вернулся?
— А кто же другой?
— Одегардъ! воскликнула съ радостью Петра: — Одегардъ вернулся! Слава Богу.
Она выскочила изъ двери и побѣжала черезъ поле. Она смѣялась, кричала, пѣла. Вотъ кого ей было надо, вотъ въ комъ она нуждалась. Еслибы онъ былъ тутъ, съ нею не случилось бы ничего дурного. Съ нимъ ей нечего бояться. Одна увѣренность, что онъ тутъ, подлѣ, разсѣяла всѣ ея опасенія. Она была опять сильной, счастливой, молила Бога, чтобъ Одегардъ никогда болѣе не покидалъ ее. И въ эту минуту она увидала его передъ собою. Одегардъ зналъ по какой ена пойдетъ тропинкѣ и поспѣшилъ къ ней навстрѣчу. Она бросилась къ нему, схватила обѣ руки его и поцѣловала ихъ. Онъ смутился и, видя, что кто-то идетъ за ней, отвелъ ее въ сторону за деревья.
— Какъ прекрасно, что вы пріѣхали, говорила она безсвязно: — я не вѣрю своимъ глазамъ, что это вы. Не уѣзжайте болѣе никогда. Не оставляйте меня, не оставляйте меня!
Слезы хлынули изъ ея глазъ. Онъ взялъ ея голову и прижалъ къ своей груди. Она пріютилась къ нему, словно прося защиты. Она подняла голову. Глаза ихъ встрѣтились. Въ этомъ одномъ взглядѣ выразилось все: и любовь, и раскаяніе, и благодарность. Онъ крѣпко сжалъ ея руку и поцѣловалъ ее въ губы. Онъ не помнилъ своей матери, и это былъ его первый поцѣлуй. Губы ихъ не могли разстаться, и одинъ поцѣлуй слѣдовалъ за другимъ. Онъ дрожалъ, какъ въ лихорадкѣ, но она сіяла румянцемъ счастья. Наконецъ, они сѣли рядомъ на камень, и она, какъ ребенокъ, стала трогать его волосы, руки, галстухъ, все, на что она прежде смотрѣла издали съ уваженіемъ. Онъ просилъ, чтобъ она говорила ему ты, но она не могла. Онъ сталъ разсказывать ей, что съ первой минуты ихъ знакомства жизнь его преобразилась, и что онъ давно сдерживалъ свои чувства, не желая мѣшать ея занятіямъ. Но она ничего не понимала, что онъ говорилъ, и Одегардъ самъ подумалъ, что въ словахъ его не было никакого смысла. Она хотѣла тотчасъ идти съ нимъ домой, но онъ, смѣясь, просилъ ее подождать нѣсколько дней, а затѣмъ они вмѣстѣ поѣдутъ за-границу.
Слѣдующій день до вечера Петра не выходила изъ своей комнаты. Много разъ она хотѣла одѣться, но руки у нея опускались, и радужныя мысли уносили ее въ блестящій, фантастическій міръ. Снова и снова переживала она вчерашнее свиданіе съ Одегардомъ; вспоминала каждый его взглядъ, каждое его слово, каждое пожатіе руки, каждый поцѣлуй. Лишь къ вечеру она собралась съ силами, надѣла свое лучшее платье, подошла къ окну и отворила его. Розовыя облака словно раскинулись палаткой на горныхъ вершинахъ; въ воздухѣ дышало прохладой. «Пора идти! Пора идти!» шептало ея сердце и, обернувшись, она взглянула въ послѣдній разъ въ зеркало.
Вдругъ внизу раздался голосъ Одегарда. Онъ пришелъ за нею. Сердце ея радостно забилось; она поспѣшно оглянула комнату, чтобъ убѣдиться, что все въ порядкѣ, и пошла къ двери.
— Войдите, отвѣчала она на легкій толчокъ въ дверь и отступила на два шага, чтобъ лучше увидѣть любимаго человѣка.
Но, увидѣвъ его лицо, она задрожала всѣмъ тѣломъ; ноги у нея подкосились и она схватилась за кровать. Одно мгновеніе превратило ее изъ счастливой невѣсты въ преступницу, недостойную прощенія.
— Я вижу, вы виноваты, прошепталъ Одегардъ едва слышна и слезы струились по его лицу.
Въ это самое утро посѣтилъ его молодой Югве Вольдъ и сообщилъ ему о своемъ желаніи жениться на рыбачьей дочкѣ, причемъ не скрылъ подарка золотой цѣпочки. Одегардъ не дослушалъ его до конца, и блѣдный, внѣ себя отъ гнѣва, выпроводилъ его изъ комнаты, нанося по головѣ и спинѣ удары палкой.
— Понимаете ли вы, что вы сдѣлали? продолжалъ онъ, впиваясь глазами въ бѣдную Петру, которая упала на колѣни въ мрачномъ отчаяніи: — однажды я отдалъ свое сердце товарищу, но онъ умеръ по моей винѣ. Я не могъ очнуться отъ овладѣвшаго мною горя безъ помощи существа, которое отдало бы мнѣ свое сердце. Вы это сдѣлали съ цѣлью меня обмануть.
Онъ съ трудомъ перевелъ дыханіе и нѣсколько минутъ не могъ продолжать.
— Зданіе, которое я возводилъ годами, вы разрушили въ одна мгновеніе! Дитя! Дитя! развѣ вы не видѣли, что, развивая васъ, я спасалъ себя? Теперь все кончено! Вы слишкомъ молоды, чтобъ понять это. Но вы должны же чувствовать, что вы меня обманули. Чѣмъ я это заслужилъ? Отчего вы мнѣ не сказали вчера? О, зачѣмъ вы такъ страшно лгали!
Она слышала его слова; она знала, что онъ правъ. Онъ опустился на стулъ и, закрывъ лицо руками, зарыдалъ.
— Я не могу помогать отцу, прошепталъ онъ послѣ долгаго молчанія, какъ бы говоря самъ съ собою: — я не чувствую приданія, не нахожу ни въ комъ помощи! все, что я люблю, гибнетъ.
Онъ не могъ продолжать. Рука его опустилась, голова свисла. Онъ сидѣлъ неподвижно, молча. Вдругъ онъ почувствовалъ что-то теплое на своей рукѣ и вздрогнулъ отъ страха. Это было дыханіе Петры. Она стояла передъ нимъ на колѣняхъ, съ опущенной головой. Потомъ она подняла руки и взглянула на него съ пламенной мольбой. Онъ впился въ нее глазами. Ея взглядъ не дрогнулъ. Онъ махнулъ рукой, словно ея взглядъ пробудилъ въ его сердцѣ голосъ, котораго онъ не хотѣлъ слушать, и, поспѣшно вскочивъ, направился къ двери.
— Нѣтъ! Нѣтъ! воскликнулъ онъ въ безумномъ отчаяніи: — вы можете поддаться, но не можете любить. Несчастный ребенокъ, ваша будущность не въ моихъ рукахъ. Вы погубили мою жизнь, да проститъ васъ Господь!
Онъ прошелъ мимо нея. Она не двинулась съ мѣста. Онъ отворилъ дверь и затворилъ за собою. Она не промолвила ни слова. Она слышала его шаги по лѣстницѣ, потомъ по улицѣ. Страшный крикъ, но только одинъ, раздирающій душу крикъ огласилъ воздухъ.
Очнувшись, Петра увидала себя на постели. Подлѣ нея сидѣла мать, опершись подбородкомъ на обѣ руки и смотрѣла на нее пламенно блестѣвшими глазами.
— Довольно ты занималась съ нимъ? спросила она. — Что же ты, научилась чему-нибудь? Что теперь будетъ съ тобою?
Петра отвѣчала рыданіями. Долго молчала мать, но, наконецъ, произнесла торжественно:
— Да будетъ онъ проклятъ!
Петра вскочила.
— Мать! Мать! Проклинай меня, а не его.
— Я ихъ знаю! Я знаю, кто виноватъ.
— Нѣтъ. Я его обманула, я его обманула.
Поспѣшно, сквозь слезы, она разсказала все; она не хотѣла, чтобъ на него пала и тѣнь подозрѣнія. Она сама не понимала, какъ все это произошло, но чувствовала, что была преступна въ отношеніи всѣхъ трехъ, но особенно въ отношеніи того, который всегда былъ ея благодѣтелемъ и отдалъ ей свое сердце.
— А передо мной ты не виновата? произнесла мать, послѣ долгаго молчанія: — отчего ты мнѣ ничего не сказала?
— Не будьте жестоки ко мнѣ, мама. Я всю жизнь буду платить за это великое прегрѣшеніе. Боже милостивый, прибавила она, поднимая руки къ небу: — дошли мнѣ скорѣе смерть. Я погубила свою жизнь, мнѣ нечего отъ нея ждать. Я недостойна жить.
Въ этой мольбѣ было столько отчаянія, что сердце Гунлаугъ смягчилось.
— Успокойся, дитя мое. Ты должна жить, какъ бы это ни было тяжело.
Съ этими словами она вышла изъ комнаты дочери и болѣе въ нее не возвращалась.
Одегардъ серьёзно занемогъ и старикъ отецъ за нимъ ухаживалъ день и ночь.
Смутные слухи стали ходить по городу о рыбачьей дочкѣ. Гунаръ неожиданно вернулся изъ-за моря, но со стыдомъ былъ выгнанъ изъ дома Гунлаугъ. Ему вернули сначала, по ошибкѣ, золотую цѣпь, а потомъ подарки, присланные имъ Петрѣ, причемъ служанка, передававшая ему вещи, объяснила, что золотую цѣпь надо было возвратить Югве Вольду.
— Югве Вольду! воскликнулъ матросъ, выходя изъ себя отъ гнѣва: — онъ даритъ ей золотыя цѣпочки! Значитъ онъ отбилъ ее у меня? Хорошо!
Онъ побѣжалъ въ домъ богатаго юноши и напалъ на него съ такой яростью, что тотъ едва спасся въ контору. Гунаръ послѣдовалъ за нимъ; тщетно конторщики хотѣли его удержать, онъ наносилъ удары кому ни попало, опрокидывалъ столы, стулья, разбрасывалъ книги, бумаги. На помощь прибѣжали рабочіе съ пристани Югве и, послѣ жестокой борьбы, имъ удалось выбросить Гунара на улицу. Но тутъ драка приняла грозные размѣры. Два судна стояли у пристани; иностранное и мѣстное. Былъ полдень и матросы охотно приняли участіе въ дракѣ. Завязалась борьба между туземцами и иностранцами, послали за помощью матросовъ съ другихъ судовъ и они бѣгомъ явились на театръ военныхъ дѣйствій; рабочіе, женщины, дѣти, тѣснились вокругъ. Никто не зналъ, изъ-за чего происходило побоище. Тщетно кричали и божились шкипера, тщетно именитые граждане посылали за единственнымъ въ городѣ полицейскимъ. Онъ ловилъ рыбу на фіордѣ. Побѣжали къ мэру, который въ тоже время исполнялъ должность почтмейстера; но онъ заперся съ только-что полученной почтой и сказалъ въ окно, что не можетъ прійти; почтмейстерскій писецъ ушелъ на похороны. Драка грозила окончиться смертоубійствомъ. Нѣсколько голосовъ, преимущественно женскихъ, стали требовать, чтобъ послали за кузнецомъ Арномъ. Всѣ одобрили эту мысль и за Арномъ была послана его собственная жена. Онъ явился, къ удовольствію уличныхъ мальчишекъ, произвелъ нѣсколько смѣлыхъ аттакъ на толпу и, выхвативъ изъ ея рядовъ какого-то испанца, сталъ имъ наносить удары направо и налѣво, словно дубиной.
Когда все кончилось, явился мэръ. На полѣ битвы онъ нашелъ только женщинъ и дѣтей. Онъ приказалъ имъ идти домой обѣдать, что сдѣлалъ и самъ. Но на слѣдующій день мэръ произвелъ слѣдствіе. Оно продолжалось долго, хотя никто не могъ представить достовѣрныхъ свѣдѣній о дракѣ. Только въ одномъ всѣ соглашались, что въ дракѣ участвовалъ кузнецъ Арнъ и наносилъ удары испанцемъ, словно дубиной. За такое предосудительное поведеніе Арнъ былъ приговоренъ къ штрафу, но такъ какъ его склонила къ этому жена, то онъ задалъ ей страшную встрепку. Это были единственныя юридическія послѣдствія драки.
Но были и другіе результаты. Маленькій городъ уже не походилъ на прежній мирный уголокъ. Рыбачья дочь перевернула его вверхъ дномъ, и всѣ воспылали гнѣвомъ на нее. Она навлекла горе на три почтенныя семьи и возбудила въ городѣ чудовищную уличную драку. Она заразъ обѣщала свою руку троимъ и, въ томъ числѣ, своему благодѣтелю, пасторскому сыну. Общему негодованію не было границъ. Она съ дѣтства учиняла скандалы въ городѣ, а теперь была его позоромъ и кончитъ въ исправительномъ домѣ. Мать, конечно, была ея сообщницей; въ ея кабачкѣ молодая дѣвушка научилась разврату. Не слѣдовало болѣе терпѣть въ городѣ ни матери, ни дочери.
Однажды, вечеромъ, матросы, бывшіе должниками Гунлаугъ, пьяные рабочіе, которымъ она не хотѣла найти работы, и мальчишки, которымъ она отказывала въ кредитѣ, собрались на горѣ, подъ предводительствомъ почтенныхъ гражданъ. Они кричали, шумѣли, свистѣли, вызывая рыбачью дочь и Гунлаугъ. Потомъ полетѣли въ окна камни. Толпа розошлась только въ полночь. Въ домѣ было темно и тихо.
На слѣдующій день никто не заходилъ въ кабачекъ Гунлаугъ, а вечеромъ снова собралась толпа, но уже теперь въ безпорядкахъ приняли участіе всѣ граждане. Всѣ окна были перебиты, заборъ разнесенъ, фруктовыя деревья вырваны. Громко раздавалась надъ шумомъ и гамомъ сложенная кѣмъ-то пѣсня, въ которой клеймились преступленія матери и дочери.
Гунлаугъ все слышала, но молчала и не показывалась толпѣ.
Петра была въ своей комнатѣ, когда начался шумъ. Она вскочила съ постели, заметалась, какъ безумная; искала спасенія, но сойти внизъ къ матери не смѣла, а на улицѣ бушевала толпа. Вдругъ стекла посыпались въ окнѣ и камень упалъ на ея постель; она вскрикнула и спряталась въ уголъ за занавѣсь. Тамъ она присѣла на полъ, краснѣя отъ стыда и дрожа, какъ въ лихорадкѣ. Грозные образы мелькали передъ ея глазами; воздухъ кишилъ лицами, которыя презрительно смѣялись. Эти глаза, большіе и малые, блестящіе и мутные, неподвижные и живые, носились вокругъ нея.
Какое было счастье, когда замерли послѣдніе крики и водворилась безмолвная ночная тишина. Она вышла изъ своего убѣжища и, бросившись на постель, скрыла лицо въ подушкахъ. Но отъ своихъ мыслей она не могла убѣжать. Мать теперь возвышалась передъ ея глазами величественной, грозной фигурой. Сколько она должна была перестрадать. Всю ночь Петра не смыкала глазъ. Наступилъ день, но онъ не принесъ ей утѣшенія. Она ходила взадъ и впередъ по своей комнатѣ и думала, какъ бы ей убѣжать. Но днемъ она не смѣла выйти изъ дома, а вечеромъ вернется толпа. Безопаснѣе было бѣжать ночью, но куда? У нея не было денегъ. Однако, были же на свѣтѣ милосердные люди, какъ милосердъ былъ Господь. Онъ зналъ, что она, несмотря на всѣ свои недостатки, не совершила въ сущности ничего преступнаго. Онъ зналъ, что она раскаялась, и что она была безпомощна. Она не слышала внизу шаговъ матери и, вѣроятно, служанка покинула домъ, потому что не принесла наверхъ пищи. Петра не смѣла сойти по лѣстницѣ или приблизиться къ окну. Она завязала въ узелъ необходимыя вещи и одѣлась, чтобъ быть готовой. Но отправиться въ путь она могла только, когда позволитъ толпа.
Толпа явилась въ тоже время, какъ и наканунѣ. Но теперь шумъ, крики, битье стеколъ были еще хуже. Петра снова забилась въ уголъ. О, еслибъ только мать не вышла на улицу! Еслибъ только не ворвались въ домъ! Наконецъ до нея долетѣли слова пѣсни, сложенной противъ нея. Услыхавъ, что толпа оскорбляетъ безъ всякой причины ея мать, она вскочила и бросилась къ окну. Она хотѣла сказать всю правду. Но на нее посыпались камни, цѣлый дождь камней, и она снова искала убѣжища въ углу. Потъ выступилъ на ея лицѣ, словно въ полуденный зной, но она болѣе не плакала, не боялась.
Мало по малу шумъ стихъ. Петра подкралась къ окну, на улицѣ никого не было. Она подождала полчаса; потомъ, снявъ башмаки и взявъ узелъ, тихонько спустилась внизъ по лѣстницѣ. Тяжело ей было уходить, не простившись съ матерью, которой она причинила столько горя, но страхъ удерживалъ ее.
— Прощай мать! Прощай мать! шептала она. Въ сѣняхъ она перевела дыханіе и протянула руку къ наружной двери.
Но тутъ кто-то схватилъ ее за плечо. Она вскрикнула и обернулась. Это была ея мать.
— Куда ты идешь? спросила она мягкимъ тономъ.
— Я должна бѣжать отсюда, отвѣчала Петра, и рванулась впередъ.
— Нѣтъ, сказала мать, удерживая ее: — пойдемъ со мною. Я все устроила.
Она повела Петру въ чуланъ и заставила ее переодѣться матросомъ. Потомъ они пошли по темнымъ, пустыннымъ улицамъ. У сада Педро Ольсена они остановились и Гунлаугъ, вынувъ изъ кармана ключъ, отперла калитку. Педро встрѣтилъ ихъ на порогѣ своего дома со свѣчей въ рукахъ.
— Этотъ человѣкъ обѣщалъ помочь тебѣ уѣхать отсюда, сказала Гунлаугъ, не смотря ни на дочь, ни на Педро.
Не малой борьбы стоило Гунлаугъ прійти утромъ къ Педро и сговориться съ нимъ о бѣгствѣ дочери. Но у Гунлаугъ всегда хватало силы дѣлать то, что было необходимо.
Приведя своихъ гостей въ маленькую, низенькую комнату, въ которой стоялъ какой-то удушливый запахъ, Педро удалился.
— Я нѣкогда знала этого человѣка, сказала Гунлаугъ въ видѣ объясненія.
Черезъ нѣсколько минутъ Педро вернулся въ пальто, шерстяной шапкѣ и высокихъ сапогахъ.
— Я готовъ, сказалъ онъ.
— Куда я поѣду? спросила Петра.
— Въ Бергенъ, отвѣчала мать, надѣвая на нее принесенное Педро толстое, синее пальто: — это большой городъ, и тебя тамъ никто не знаетъ. Этотъ человѣкъ тебѣ ссудитъ сто кронъ…
— Дастъ, дастъ, промолвилъ Педро.
— Ссудитъ, повторила мать и я отдамъ ему. Ты напиши мнѣ, когда устроишься, но не ранѣе.
И они вышли на улицу.
— Ну, прощай, прибавила мать: — я не пойду далѣе. Онъ тебя свезетъ въ лодкѣ на корабль. Прощай. Да хранитъ тебя Господь!
— Простите меня, простите меня, мама.
— Смотри, не простудись на морѣ.
Съ этими словами Гунлаугъ вернулась въ садъ.
Съ минуту Петра стояла на одномъ мѣстѣ недвижимо. Она чувствовала, что нѣтъ на свѣтѣ болѣе одинокаго и несчастнаго существа. Но въ тоже время въ сердцѣ ея блеснула надежда, что послѣ горя и несправедливаго изгнанія настанетъ для нея великое благо; этотъ свѣточъ затеплился и погасъ. Она подняла глаза. Вокругъ нея царилъ непробудный мракъ.
Поспѣшно направились молодая дѣвушка и ея безмолвный проводникъ къ берегу, сѣли тамъ въ лодку и поплыли къ стоявшему въ гавани кораблю. На палубѣ Петру встрѣтилъ ткидеръ и указалъ отведенную ей каюту, гдѣ она нашла кружку горячаго шеколада и пирожки. Ей сообщили, что это позаботилась о ней мать, которая прислала на корабль сундукъ съ ея вещами и пищей. Передъ глазами Петры возсталъ образъ ея матери въ совершенно новомъ видѣ, и она поклялась въ своемъ сердцѣ когда-нибудь доставить ей радость, которая вознаградила бы ее за причиненное ей горе.
Педро Ольсенъ молча простился съ нею, хотя онъ желалъ многое сказать ей, но не смѣлъ. Онъ только сунулъ ей старый портфель съ деньгами, пожалъ протянутую ему руку и съ тяжелымъ вздохомъ спустился въ лодку.
Между тѣмъ Гунлаугъ издали слѣдила за ними, и когда Педро возвратился на берегъ, она углубилась въ ночной мракъ. Въ продолженіи цѣлаго мѣсяца никто ея не видалъ. На слѣдующій вечеръ толпа снова пришла къ кабачку и, видя, что никто не откликается на ея крики, выломала дверь. Нѣсколько смѣльчаковъ ворвалось въ домъ; они прошли по всѣмъ комнатамъ; переломали все, что имъ попалось подъ руку, но не нашли ни матери, ни дочери. На этотъ разъ толпа разошлась со стыдомъ. Наступила реакція, и мало по малу было рѣшено, что какъ бы дочь ни была виновна, мать пострадала совершенно невинно. Поэтому, когда Гунлаугъ вернулась, ее встрѣтили съ шумной радостью и она по прежнему стала царить въ своемъ кабачкѣ.
Ночью прибыла Петра въ Бергенъ и шкиперъ помѣстилъ ее у знакомой старухи. Истощенная морской болѣзнью, молодая дѣвушка крѣпко заснула. На слѣдующее утро, открывъ глаза, она увидѣла себя въ новомъ мірѣ. Все было ново вокругъ нея: природа, городъ, люди. Даже она сама казалась новымъ существомъ. Смотрясь въ зеркало, она себя не узнавала. Она не понимала, что въ ея годы сильное горе дѣлаетъ человѣческую натуру болѣе утонченной и возвышенной. Но при видѣ себя въ зеркало, она вспомнила съ ужасомъ все, что заставило ее бѣжать изъ родного города. Чтобъ отогнать отъ себя мрачныя мысли, она поспѣшно сошла внизъ, захвативъ съ собою старый портфель, въ которомъ оказалось не сто кронъ, а триста, конечно, подарокъ Педро Ольсена. Не зная цѣны деньгамъ, она не стала размышлять, по какой причинѣ чужой человѣкъ далъ ей такую сумму, а по предложенію доброй хозяйки, пошла съ нею осматривать городъ и сдѣлать кое-какія покупки.
Прежде всего ее поразилъ внѣшній видъ города, на который грозно надвинулись высокія горы. Но хотя горы мрачно возвышались надъ городомъ, служа убѣжищемъ для черныхъ тучъ, жители не были мрачными. Петра чувствовала себя счастливой въ ихъ средѣ; въ этой шумной, оживленной дѣятельности была такая свобода, такая веселость, какихъ она никогда не видывала, и это подѣйствовало на нее, какъ радостная улыбка привѣта. За обѣдомъ ей посовѣтывали пойти въ театръ; она выразила желаніе посмотрѣть на такую диковину и къ назначенному часу уже сидѣла на первой скамейкѣ въ балконѣ, среди ослѣплявшаго ее свѣта и оглушавшаго говора пестрой, веселой толпы.
Петра не имѣла ни малѣйшаго понятія о томъ, что такое театръ, такъ какъ въ ея родномъ городкѣ не было театра, а бродячіе клоуны, гимнасты и укротители звѣрей давали свои представленія въ сараѣ или на открытомъ лугу. Она не замѣтила, какъ собрались музыканты и вздрогнула, когда заигралъ оркестръ. Она никогда въ жизни не слыхивала болѣе одной флейты или двухъ скрипокъ. Громкіе звуки барабановъ, тромбоновъ и контрбасовъ перепугали ее. Она поблѣднѣла, но послѣдовавшая за тѣмъ нѣжная мелодія преисполнила ее блаженствомъ. Когда послѣднія ноты замерли, она очнулась, словно отъ сна. Но что это! Она вскочила. Передъ нею стояла великолѣпная церковь, и въ церкви ходили и говорили люди въ блестящей, незнакомой ей одеждѣ.
— Сѣсть! раздалось за нею.
— Быть можетъ, сзади также какое-нибудь зрѣлище, подумала Петра и быстро обернулась.
Ее встрѣтила масса недовольныхъ, сердитыхъ взглядовъ.
— Сядьте, дитя мое, промолвила шопотомъ сидѣвшая рядомъ старуха: — публика сзади ничего не видитъ.
Петра сѣла. Сначала она ничего не понимала, что говорили на сценѣ, но когда явился красивый юноша и сталъ объяснять, что онъ влюбленъ, она поняла. Вотъ къ юношѣ подходитъ монахъ и говоритъ такъ мягко, такъ нѣжно. Но, отвернувшись въ сторону, онъ говоритъ совсѣмъ другое, а юноша этого не слышитъ.
— Онъ тебя обманываетъ, восклицаетъ Петра.
— Тише! Молчать! раздается со всѣхъ сторонъ.
Юноша уходитъ, а затѣмъ является старикъ, но голосомъ очень походитъ на юношу. Онъ становится на колѣни подлѣ молодой красавицы въ бѣломъ платьѣ и бѣломъ вуалѣ и говоритъ съ нею о любви. Она улыбается, и вотъ старикъ снимаетъ бороду. Онъ прежній юноша и они цѣлуются. Петра вспыхиваетъ отъ стыда. Онъ даетъ молодой дѣвушкѣ кольцо, обѣщаетъ драгоцѣнные подарки и уходитъ къ королю, чтобъ переговорить о свадьбѣ. Затѣмъ опускается стѣна.
Во второмъ актѣ явился король, и хотя Петра не понимала что онъ говорилъ, но ее прельстилъ блескъ его одежды и она впилась въ него глазами.
Въ третьемъ актѣ, къ величайшему удовольствію Петры, передъ нею снова была церковь и ее наполняла брачная процессія: король съ блестящей свитой, архіепископъ съ множествомъ духовенства. Органъ игралъ, пѣвчіе пѣли. Женихъ и невѣста подошли къ алтарю. Но вотъ архіепископъ поднялъ свой посохъ и запретилъ, именемъ Бога, этотъ бракъ. Невѣста упала безъ чувствъ.
— Воды! Воды! послышалось на балконѣ.
Петра также упала съ раздирающимъ крикомъ.
— Не надо! отвѣчала старуха: — она открываетъ глаза.
— Тише! Молчать! кричали сверху.
— Сами молчать, отвѣчали съ балкона.
— Не принимайте это такъ къ сердцу, шепнула сосѣдка на ухо Петрѣ: — все это пустяки, хотя г-жа Носсо играетъ великолѣпно.
— Тише, отвѣчала Петра, потому что въ церкви появился обманщикъ монахъ.
Онъ повелъ невѣсту въ монастырь и она, рыдая, простилась съ любимымъ человѣкомъ. Въ послѣдующихъ актахъ они опять встрѣтились, но не надолго. Женихъ спасъ свою невѣсту изъ заточенія и бѣжалъ съ нею; но его родина подверглась нападенію враговъ. Онъ поспѣшилъ на ея защиту и, тяжело раненный въ битвѣ, умеръ на рукахъ своей возлюбленной. Она слишкомъ его любила, чтобы пережить, и смерть соединила влюбленныя сердца.
Петра долго сидѣла молча; сердце ея было полно какимъ-то страннымъ, новымъ чувствомъ. Она встала съ новымъ, возвышеннымъ взглядомъ на жизнь; все низкое, мелочное для нея болѣе не существовало; она не чувствовала ни горя, ни страданій; всѣмъ улыбалась, считая всѣхъ братьями и сестрами, и всѣ ей улыбались.
Безсознательно вернувшись домой, она разсказала что видѣла. Ей подробно объяснили что такое театръ и какія чудеса творили великіе актеры и актрисы.
— Это самое благородное призваніе на свѣтѣ, воскликнула она, къ общему удивленію: — я буду актрисой.
На слѣдующей день, она розыскала антрепренера и прямо, смѣло объявила ему, что хочетъ поступить въ его труппу. Тотъ, конечно, разсмѣялся, но, видя выразительное лицо Петры, дышавшей искренностью и силой воли, далъ ей книжку и попросилъ прочесть отрывокъ изъ драмы, а потомъ изъ комедіи.
— Да вы не умѣете читать! воскликнулъ онъ: — вы столько же понимаете въ сценическомъ искуствѣ, какъ любая кошка. На кой чортъ вамъ идти на сцену? У васъ хорошенькое лицо и хорошенькая фигура, васъ и увѣрили, что вы можете быть актрисой. Вы, норвежцы, думаете, что способны на все! Ну, довольно! Убирайтесь!
— Право я могу… если вы… начала Петра и залилась слезами.
Антрепренеръ пристально посмотрѣлъ на нее.
— Ужь не вы ли сдѣлали вчера скандалъ на балконѣ? спросилъ онъ гнѣвно.
Она вспыхнула и ничего не отвѣчала.
— Да, да, это вы… Я знаю васъ, рыбачья дочь! Я послѣ спектакля ужиналъ съ однимъ морякомъ изъ вашего города. Онъ мнѣ разсказалъ вашу исторію. Такъ вы хотите поступить на сцену, чтобы легче губить людей? Нѣтъ, мой театръ не притонъ разврата. Убирайтесь, слышите, убирайтесь!
Петра рыдая выбѣжала на улицу. Это, конечно, обратило на нее общее вниманіе. Прохожіе съ удивленіемъ останавливались, а мальчишки стали ее преслѣдовать съ дикимъ крикомъ. Этотъ шумъ живо перенесъ ее въ ту страшную ночь, когда толпа ожидала ее въ кабачкѣ Гунлаугъ, и она летѣла, какъ стрѣла. Вернувшись домой, она заперлась въ своей комнатѣ и долго не могла прійти въ себя.
Въ тотъ же вечеръ Петра покинула Бергенъ. Она наняла каріолку и поѣхала, сама не зная куда, лишь бы найти уголокъ, гдѣ бы ее никто не зналъ. Два дня она ѣхала все далѣе и далѣе отъ берега но плодоноснымъ, живописнымъ долинамъ, которыя гнѣздятся среди горъ Бергенскаго прихода. Наконецъ, она увидала въ одной изъ такихъ долинъ большую ферму, потонувшую среди зелени. Длинный бѣлый домъ, съ блестѣвшими на солнцѣ окнами, стоялъ между садами, полными яблонь и густымъ лѣсомъ дубовъ, сосенъ и березъ. Это счастливое гнѣздо было именно такимъ убѣжищемъ, какое искала Петра, и узнавъ, что это жилище пастора, она приказала возницѣ повернуть въ тѣнистую аллею, которая вела къ дому.
— Я останусь здѣсь, воскликнула она громко.
Пасторъ оказался почтеннымъ старикомъ, много путешествовавшимъ и размышлявшимъ. Строго-религіозныя идеи мирились въ немъ съ гуманными взглядами на жизнь. Онъ радушно принялъ путешественницу, но отказался оставить ее надолго въ домѣ, потому что не считалъ возможнымъ допустить незнакомку, которую вовсе не зналъ, до дружбы съ своей дочерью Сигной. Послѣдняя съ перваго взгляда побѣдила сердце Петры, а мирная, тихая жизнь въ пасторскомъ домѣ, казалось, удовлетворяла всѣмъ стремленіямъ ея наболѣвшаго, тревожно бившагося сердца. Поэтому неудивительно, что отказъ старика снова повергъ Петру въ отчаяніе. Но судьба надъ ней сжалилась. Она случайно увидала на столѣ книгу съ надписью на заглавномъ листѣ «Гансъ Одегардъ». Она вспыхнула и задрожала всѣмъ тѣломъ.
— Это его книга? Онъ пріѣдетъ сюда? воскликнула она.
— Онъ обѣщалъ, отвѣчала Сигна.
Петра вспомнила, что Одегардъ говорилъ ей о семьѣ одного Бергенскаго пастора, съ которымъ онъ познакомился за-границей. Петра была въ заколдованномъ кругѣ; она бѣжала отъ своего прошедшаго, а оно какъ будто преслѣдовало ее.
— Онъ скоро пріѣдетъ? спросила она съ нетерпѣніемъ: — онъ можетъ быть здѣсь?
— Нѣтъ, онъ теперь боленъ.
— Да, правда, онъ боленъ, произнесла Петра, и слезы показались у нея на глазахъ.
— Но кто вы? воскликнула Сигна: — не можетъ быть, чтобъ вы были…
— Рыбачьей дочерью, добавилъ пасторъ.
— Да, я рыбачья дочь, сказала Петра, смотря на старика съ пламенной мольбой.
— Это дѣло другое, произнесъ пасторъ, слыхавшій отъ Одегарда объ его молодой ученицѣ: — вы можете остаться у насъ.
Онъ чувствовалъ, что это бѣдное существо нуждалось въ друзьяхъ. Сигна бросила на отца взглядъ, полный благодарности. Замѣтивъ это, Петра подошла къ ней и взяла ее за обѣ руки.
— Я вамъ все скажу, когда мы останемся наединѣ, промолвила она.
Спустя часъ, Сигна уже знала всю исторію своей новой подруги и, конечно, тотчасъ передала ее отцу. Въ тотъ же день, по совѣту отца, она написала Одегарду и постоянно поддерживала съ нимъ переписку, пока Петра жила въ ихъ домѣ.
Прошло два года. Жизнь въ пасторскомъ домѣ текла тихо, счастливо. Утромъ, до завтрака, молодыя дѣвушки гуляли, потомъ пѣли и играли на фортепьяно, занимались иностранными языками и научными предметами, а также хозяйствомъ. Передъ обѣдомъ онѣ гуляли, а вечеромъ разговаривали и читали, обыкновенно вмѣстѣ съ пасторомъ. Какъ онъ, такъ и его дочь прекрасно читали, и Петра усвоила себѣ ихъ манеру, хотя ни за что не хотѣла сама читать вслухъ. Любимыми ихъ авторами были драматурги, нетолько отечественные, но и иностранные. Дружба между молодыми дѣвушками отличалась самой нѣжной привязанностью, и старый пасторъ мало-по-малу сталъ смотрѣть на Петру, какъ на вторую дочь.
За нѣсколько дней до Рождества, случилось, однако, неожиданное происшествіе, которое нарушило мирное существованіе ихъ. Ночной сторожъ объявилъ по секрету пастору, что живущая у него молодая дѣвушка, наканунѣ, ночью, вылѣзла изъ окна по веревочной лѣстницѣ, и что онъ не разъ уже слышалъ по ночамъ въ ея комнатѣ громкіе разговоры. Пасторъ не повѣрилъ такому обвиненію, но, отправившись съ дочерью и сторожемъ въ комнату Петры, которой тогда не было дома, дѣйствительно нашелъ лѣстницу, свитую изъ веревокъ, на которыхъ вѣшаютъ бѣлье. Старикъ пришелъ въ негодованіе, а Сигна расплакалась.
— Это ужасное разочарованіе, сказалъ пасторъ: — послѣ этого она не можетъ оставаться въ нашемъ домѣ.
Но, узнавъ о страшномъ открытіи, сдѣланномъ во время ея отсутствія, Петра разразилась громкимъ смѣхомъ.
— Я тебѣ все объясню, сказала она Сигнѣ: — мы расходимся спать въ десять часовъ, но я никакъ не могу уснуть, потому что читаемыя нами книги производятъ на меня слишкомъ сильное впечатлѣніе. Оставшись одна въ своей комнатѣ, я заучиваю наизусть лучшія сцены и громко повторяю ихъ. Когда мы прочитали вчера Ромео и Джульетту, я пришла въ такой восторгъ, что рѣшилась сама продѣлать сцену балкона, связала изъ веревокъ лѣстницу и привязала къ окну, а потомъ слѣзла по ней на землю и взлѣзла обратно. Противный сторожъ меня подстерегъ, и теперь я сдѣлаюсь посмѣшищемъ всего околодка.
Сигна расхохоталась и потащила Петру къ отцу, который, выслушавъ разсказъ дочери, нетолько весело смѣялся, но заставилъ молодую дѣвушку въ наказаніе продекламировать все, что она знала наизусть. Оказалось, что она знала всѣ лучшія сцены изъ прочитанныхъ драмъ и комедій, причемъ передавала не одну роль, а всѣ. Декламировала она просто, какъ читали отецъ и дочь, но иногда увлекалась и говорила нѣкоторыя мѣста съ жаромъ. Пасторъ это замѣтилъ и просилъ ее продолжать въ томъ же тонѣ, но она смущалась и умолкала.
— Хорошо, еслибы бѣдныя актрисы имѣли такія способности, воскликнула наконецъ Сигна съ восторгомъ.
— Боже избави, чтобъ она сдѣлалась актрисой! воскликнулъ пасторъ, принимая серьёзный тонъ.
— Да она объ этомъ и не думаетъ, произнесла со смѣхомъ Сигна.
Но вскорѣ ей пришлось въ этомъ разубѣдиться. Петра случайно уронила тетрадку, и пасторъ, поднявъ, съ удивленіемъ увидалъ на ней нѣсколько разъ написанное слово «актриса». Онъ сталъ внимательно переворачивать страницы и, къ своему ужасу, нашелъ въ нихъ различные отрывки изъ прочитанныхъ сочиненій, касавшіеся жизни актеровъ, а также отдѣльныя фразы и строфы, очевидно, сочиненныя Петрой и въ которыхъ ясно высказывалась ея твердая рѣшимость сдѣлаться актрисой.
Старикъ пришелъ въ негодованіе. Такъ вотъ для чего она поселилась въ его домѣ и пользовалась уроками его дочери! Вотъ для чего она такъ внимательно слушала ихъ чтеніе и заучивала цѣлыя сцены. Все это время она ихъ обманывала и даже ея веселый смѣхъ, когда въ ея комнатѣ нашли веревочную лѣстницу, былъ обманъ, одинъ обманъ. Въ тиши мирнаго пасторскаго дома она готовилась къ легкомысленной, праздной и безнравственной карьерѣ актрисы, которую онъ такъ часто осуждалъ передъ нею! Всего больнѣе было для него, что жертвой такого низкаго обмана сдѣлался нетолько онъ, но и его невинная, довѣрчивая, добрая дочь. Онъ показалъ несчастную тетрадку Сигнѣ, которая сгорѣла отъ стыда, и потомъ молча бросилъ ее Петрѣ, не находя словъ, чтобъ выразить волновавшія его чувства.
Петра поняла, что ей нельзя болѣе оставаться въ домѣ, въ которомъ была такъ счастлива, поняла, что съ точки зрѣнія этихъ добрыхъ, но имѣвшихъ узкія идеи людей, она не оправдала оказаннаго ей довѣрія. Но она не могла иначе поступить послѣ своей первой неудачи въ Бергенѣ. Она должна была сохранять въ тайнѣ отъ всѣхъ свое стремленіе къ сценѣ, которое съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе овладѣвало ея душой. Но теперь наступила критическая минута. Ей приходилось снова искать спасенія въ бѣгствѣ.
Пока она обдумывала планъ бѣгства, въ пасторскій домъ прибылъ гость, котораго хозяева давно ждали, хотя не говорили ни слова Петрѣ. Это былъ Одегардъ.
Увидавъ его, Петра вскрикнула и упала на стулъ. Когда она очнулась, онъ стоялъ передъ нею и держалъ ее за руку. Она не могла произнести ни слова; онъ также молчалъ. Слезы выступали на ея глазахъ; онъ былъ блѣденъ, но спокоенъ.
Оставшись наединѣ съ Одегардомъ, пасторъ разсказалъ ему о всѣмъ происшедшемъ. Это нисколько не удивило его. Письма Сигны вывели его изъ овладѣвшаго имъ мрачнаго отчаянія послѣ разрыва съ Петрой и были могучей нитью, привязавшей его къ жизни. Добрая молодая дѣвушка надѣялась, что каждая ея строчка все болѣе и болѣе приблизитъ Одегарда къ Петрѣ, но результатъ ея писемъ былъ противоположный. Онѣ открыли глаза Одегарду; онъ понялъ, что у Петры была артистическая натура, созналъ, какую они оба сдѣлали жестокую ошибку и совершенно переродился. Въ те же время Петра представилась ему въ новомъ свѣтѣ. Всѣ ея порывы, быстро измѣнявшіяся увлеченія, рѣзкіе контрасты въ ея характерѣ, все это было ничто иное, какъ признаки артистической натуры. Необходимо было собрать раскинувшіяся ея силы въ одно великое цѣлое, иначе она размѣняется на мелкую монету и ея жизнь будетъ громадной ошибкой. Поэтому нельзя было позволить Петрѣ слишкомъ рано начать артистическую карьеру. Надо было удерживать ея стремленія, пока они совершенно созрѣютъ. Думая постоянно о будущности Петры, Одегардъ заботился не о томъ, чтобъ вернуть ее себѣ, а о развитіи ея талантливой натуры. Онъ принялся за изученіе искуства во всѣхъ его видахъ и старательно читалъ жизнеописанія артистовъ, главнымъ образомъ, актеровъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ съ удовольствіемъ слѣдилъ по письмамъ Сигны за умственнымъ развитіемъ Петры, и пріѣхалъ въ пасторскій домъ именно для того, чтобъ убѣдиться, насколько она подвинулась во пути къ великой цѣли, которую онъ намѣтилъ для нея.
Теперь онъ могъ свободно говорить съ ней о будущемъ, а это было тѣмъ пріятнѣе, что давало имъ возможность избѣгать разговоровъ о прошедшемъ. Но Одегарду предстояла трудная задача помирить стараго пастора и невинную, добрую Сигну съ призваніемъ Петры къ сценѣ. Старикъ былъ пропитанъ религіозными предразсудками противъ театра, но былъ настолько добросовѣстенъ и гуманенъ, что, по указанію Одегарда, принялся изучать богословскія и философскія книги съ цѣлью разъяснить себѣ вопросъ, дозволительна ли сценическая карьера для религіозной и нравственной молодой дѣвушки. Результатъ этихъ изслѣдованій и частыхъ преній съ Одегардомъ, въ которыхъ принимали участіе и другіе друзья его, собравшіеся въ пасторскій домъ на Рождественскіе праздники, обнаружился однажды за ужиномъ.
— Господа, сказалъ торжественно пасторъ, обращаясь къ своимъ гостямъ: — я имѣю честь объявить вамъ о свадьбѣ.
Глаза всѣхъ сосредоточились на молодыхъ дѣвушкахъ, которыя покраснѣли и не знали, куда имъ дѣваться.
— Я долженъ сознаться, что сначала былъ противъ этого.
Гости съ удивленіемъ посмотрѣли на Одегарда, который былъ совершенно спокоенъ.
— Признаюсь, не считалъ жениха достойнымъ невѣсты.
Гостямъ стало такъ неловко, что всѣ опустили глаза. Одинъ Одегардъ продолжалъ съ улыбкой смотрѣть на пастора.
— Но теперь я ближе познакомился съ женихомъ, и онъ настолько возвысился въ моихъ глазахъ, что я начинаю сомнѣваться, достойна ли невѣста такого жениха. Имя жениха — великое сценическое искуство, а имя невѣсты — Петра, моя вторая дочь, мое милое дитя. Да будетъ благословенъ этотъ бракъ. Я дрожу при мысли о соблазнахъ, которыми усѣянъ путь, но что Богъ соединилъ, да не разлучаетъ человѣкъ. Христосъ съ тобою, возлюбленная дочь моя.
Петра бросилась на шею къ старику.
Спустя нѣсколько минутъ, Одегардъ отвелъ ее къ окну. Онъ хотѣлъ что-то сказать, но она первая воскликнула:
— Вамъ я всѣмъ обязана.
— Нѣтъ, Петра, отвѣчалъ онъ: — я только исполнилъ свою обязанность по отношеніи къ вамъ. Я виновенъ въ томъ, что хотѣлъ быть болѣе, чѣмъ братомъ; тогда вся ваша карьера была бы испорчена.
— Одегардъ!
Они держали другъ друга за руки, но глаза ихъ не встрѣтились. Черезъ минуту онъ выпустилъ ея руку и молча отошелъ. Она опустилась на стулъ и тихо заплакала.
Прошло нѣсколько лѣтъ, театръ въ Христіаніи былъ переполненъ публикой. Всѣ ожидали съ нетерпѣніемъ перваго дебюта новой замѣчательной актрисы. Сказывали, что она дочь рыбачки, и съ помощью покровителей, угадавшихъ въ ней истинный талантъ, развила свои природныя способности и сдѣлалась геніальной актрисой. Но вмѣстѣ съ тѣмъ въ публикѣ говорили о ней и много страннаго. Одни увѣряли, что она — безнравственная искательница приключеній, была заразъ невѣстой шести жениховъ, влѣдствіе чего ее изгнали изъ родного города, а потому антрепренеру не слѣдовало ангажировать подобную женщину. Другіе, напротивъ, утверждали, что все это ложь, что она съ десяти лѣтъ жила въ семьѣ почтеннаго Бергенскаго пастора и была прелестной, образованной, идеальной и высокоталантливой молодой дѣвушкой. Но были въ театрѣ лица, которыя знали всю правду о новой актрисѣ.
Въ одной изъ литерныхъ ложъ сидѣлъ извѣстный своимъ богатствомъ рыбопромышленникъ Югве Вольдъ, который постоянно путешествовалъ, такъ какъ злая, сварливая жена испанка отравляла ему жизнь дома. Прямо противъ него въ ложѣ второго яруса находился Гунаръ Аскъ, шкиперъ и собственникъ корабля «Норвежская Конституція», который, встрѣтивъ случайно на улицѣ Петру, былъ такъ очарованъ ея красотой и блескомъ, что назвалъ себя дуракомъ за дерзкое притязаніе на руку такой необыкновенной дѣвушки, и теперь явился въ театръ со всѣми своими матросами, земляками Петры, съ твердымъ намѣреніемъ рукоплескать ей, не жалѣя рукъ.
Въ партерѣ виднѣлась сѣдая голова почтеннаго пастора, а рядомъ съ нимъ сидѣла Сигна и мужъ ея, Гансъ Одегардъ. Онъ поселился въ приходѣ своего отца и основалъ тамъ высшую элементарную школу для народа, въ которой самъ преподавалъ. Онъ только что возвратился съ женою и Петрой изъ трехмѣсячнаго путешествія и, смотря на спокойныя, довольныя лица молодой четы, можно было убѣдиться, что они совершенно счастливы.
Вмѣстѣ съ ними сидѣли высокаго роста сѣдая старуха, на которую вся публика смотрѣла съ любопытствомъ, узнавъ, что она мать новой актрисы. Гунлаугъ ни мало не интересовалась представленіемъ, она хотѣла только видѣть, будетъ ли публика добра къ ея дочери. Въ послѣднее время она жила съ Петрой, т. е. послѣ смерти Педро Ольсена, который послѣ отъѣзда Петры переселился въ ея комнату и завѣщалъ ей свое небольшое состояніе. Эти деньги главнымъ образомъ и доставили ей средства для подготовки къ сценѣ.
Пьеса, въ которой дебютировала Петра, была та самая, которую она видѣла впервые въ Бергенѣ — «Аксель и Вильбергъ», Эленшлегера. Увертюра кончилась. Нервы всѣхъ зрителей, особенно друзей новой актрисы, были напряжены въ высшей степени. Всѣмъ казалось, что они сами дебютируютъ. Наступила безмолвная тишина.
Занавѣсъ поднялся.
IV.
Магигильда.
править
Дѣйствіе романа «Магигильда» происходитъ въ долинѣ Лёрдоленъ, на западномъ берегу одной изъ вѣтвей знаменитаго Согнефьельда. Героиня, подобно рыбачьей дочери, имѣетъ отъ природы артистическое призваніе, но обстоятельства мѣшаютъ развиться ея музыкальному таланту. Дочь состоятельнаго фермера, занимавшагося также художественными, серебрянными издѣліями, она въ дѣтствѣ лишилась всей своей семьи, которая погибла въ ненастный зимній день, когда ихъ ферма, находившаяся у подножія ледника, была снесена въ горный нотокъ. Одна маленькая Магигильда, гулявшая въ роковую минуту, была найдена съ санками въ рукахъ, на значительномъ разстояніи отъ бывшей фермы, безъ чувствъ, но живая. Сосѣди рѣшили, что дѣвочка была спасена небомъ для какой-нибудь великой цѣли. Приходскій пасторъ взялъ ее къ себѣ и воспиталъ вмѣстѣ съ своими дочерьми. Она росла въ средѣ добрыхъ, трудолюбивыхъ, строго нравственныхъ людей, но тяжелыхъ, скучныхъ, занятыхъ только однообразной рутиной ежедневной жизни. Случайно оказалось, что она имѣла талантъ къ музыкѣ, и гувернантка, воспитывавшая двухъ дочерей пастора, стала учить и Магигильду пѣть и играть на фортепьяно. Магигильда выказала удивительные успѣхи; вся семья пастора съ удивленіемъ слушала, какъ она правильно и легко пѣла гаммы, бѣгая съ верхнихъ нотъ до нижнихъ и обратно съ быстротой векши на деревѣ. Результатомъ этого было не усовершенствованіе Магигильды въ музыкѣ, какъ можно было бы ожидать, а обученье ея корзиночному ремеслу. Въ то время по всей Норвегіи распространилась мода учить поселянъ разнымъ ремесламъ, рукодѣльямъ и нр. Магигильда была выставлена, какъ первая ученица, благодаря ея ловкости и трудолюбію. Ее обучили прежде плетенью корзинокъ, потомъ двойной системѣ прясть, артистическому тканью, вышиванью и пр. Она всему научилась очень быстро и затѣмъ стала учить другихъ, посѣщая общественную школу два раза въ недѣлю. Сначала это ее занимало, но когда вошло въ рутину ежедневной жизни, то потеряло для нея всякій интересъ. Слыша съ дѣтства, что она предназначена къ чему-то необыкновенному, Магигильда рано начала жить внутренней, мечтательной жизнью. Воображеніе ея постоянно работало и она все мечтала о своемъ невѣдомомъ призваніи.
Когда ей минуло пятнадцать лѣтъ, пасторскій домъ впервые посѣтилъ сѣдельникъ Скарли, хромой, горбатый, пожилой уродъ, но очень умный, хитрый и занимательный. Онъ много путешествовалъ, бывалъ въ Германіи, Англіи и Америкѣ и ловко, забавно разсказывалъ о всемъ видѣнномъ и слышанномъ. Его разсказы, шутки, пѣсни очень понравились Магигильдѣ, хотя она не могла смотрѣть на него безъ смѣха. Особенное впечатлѣніе произвели на молодую дѣвушку англійскія и нѣмецкія пѣсни, которыя пѣлъ Скарли. Эти иностранныя мелодіи, плодъ болѣе широкой, богатой и свободной жизни, открывали передъ мечтательной дѣвушкой обширный кругозоръ и впервые возбудили въ ея сердцѣ возвышенныя стремленія куда-то, куда? — она сама не знала. Скарли продолжалъ отъ времени до времени посѣщать ферму и Магигильда всегда искала случая поговорить съ нимъ, поразспросить его о любопытныхъ странахъ, въ которыхъ онъ бывалъ. Послѣ отъѣзда дочерей пастора въ Христіанію, для окончанія ихъ образованія, Магигильда часто оставалась наединѣ съ сѣдельникомъ. Онъ началъ ловко тогда подсмѣиваться надъ всей пасторской семьей, надъ скучной рутиной ихъ ежедневной жизни. Магигильда весело смѣялась его остроумнымъ шуткамъ, не замѣчая, какъ искусно подрывалъ онъ почву, на которой она стояла. Сосѣди, видя молодую дѣвушку часто въ обществѣ этого пожилого урода, стали со смѣхомъ называть ее «женой сѣдельника», и онъ самъ въ шутку началъ называть ее «моя маленькая женка», «моя бѣлокурая женка», «моя молоденькая женка». Магигильда только смѣялась. Но вскорѣ ей пришлось не до смѣха. Однажды Скарли пошелъ къ пастору и прямо объяснилъ свое намѣреніе жениться на молодой дѣвушкѣ, говоря, что, въ виду его лѣтъ и уродства, она скорѣе будетъ его дочерью, чѣмъ женою. Это предложеніе непріятно поразило пастора и его жену, но такъ какъ Скарли имѣлъ деньги и былъ блестящей партіей для бѣдной сироты, то они добросовѣстно выставили ей всѣ стороны вопроса. Магигильда только плакала и вообразила, что добрые люди хотѣли отъ нея отдѣлаться. Гувернантка, смотря на бракъ съ одной практической точки зрѣнія, выставляла ей всѣ прелести жизни съ богатымъ, умнымъ и веселымъ мужемъ. Никто не спрашивалъ согласія Магигильды, такъ какъ хитрый Скарли сказалъ, что это уже давно между ними порѣшено. Она совѣстилась сказать, что въ шутку позволяла называть себя женой, но никогда не придавала этому серьёзный характеръ. Такимъ образомъ дѣло было рѣшено, и Скарли началъ присылать ей подарки, даже цѣлое приданое. Въ сердцѣ Магигильды происходила тяжелая борьба, но у нея не хватило энергіи высказаться. При этомъ, съ одной стороны, она думала, что семья пастора ею тяготится, а съ другой въ ея головѣ болѣе, чѣмъ когда — носились туманныя мечты о призваніи. Поэтому она молча, хладнокровно относилась ко всѣмъ приготовленіямъ свадьбы, словно ей не было никакого дѣла до всего этого. Во время вѣнчанія она была холодна, какъ ледъ, и только когда за обѣдомъ пасторъ, предлагая тостъ за молодыхъ, выразилъ надежду, что она ни въ чемъ ихъ не упрекаетъ, Магигильда громко зарыдала. Этихъ слезъ никто не понялъ, за исключеніемъ, быть можетъ, Скарли, но онъ ничего не сказалъ. По дорогѣ въ приморскій городокъ, гдѣ жилъ Скарли, Магигильда, къ своему удивленію, нѣсколько разъ смѣялась забавнымъ анекдотамъ, которые Скарли разсказывалъ почти безъ умолка. Въ новомъ домѣ Магигильды ее встрѣтила какая-то старуха, и пока Скарли самъ откладывалъ лошадь, молодая жена его заперлась въ спальнѣ. Старуха слышала, словно передвигали кровать. Черезъ нѣсколько минутъ, Магигильда вышла съ раскраснѣвшимся, но рѣшительнымъ лицомъ.
Прошло около трехъ лѣтъ. Магигильда совершенно привыкла къ ежедневной рутинѣ своей новой жизни. Она ни съ кѣмъ не зналась въ городѣ, кромѣ своей старой подруги, веселой Ронаугъ, которая поступила въ почтовыя возницы, съ цѣлью накопить денегъ для переселенія въ Америку. Пасторъ посѣщалъ ее раза четыре въ годъ и останавливался въ комнатѣ надъ мастерской, въ которой Скарли жилъ, когда бывалъ дома. Магигильда однажды ѣздила въ Бергенъ, но это было первой и послѣдней ея поѣздкой. Что касается до Скарди, онъ почти постоянно былъ въ разъѣздахъ, хотя попрежнему держалъ мастерскую и лавку. Онъ велъ обширныя спекуляціи и дѣла его шли хорошо. Съ самаго начала Магигильда согласилась, по предложенію школьнаго комитета, взять на себя завѣдываніе ремесленной школой для дѣвочекъ и каждый день часа два занималась въ школѣ; кромѣ того, она давала частные уроки взрослымъ дѣвушкамъ. Въ свободное же время она гуляла, пѣла и шила; читала она очень мало. Чтеніе ее утомляло. Жизнь ея стала еще уединеннѣе, когда Ронаугъ набрала наконецъ необходимую сумму денегъ и уѣхала въ Америку, съ цѣлью начать тамъ новую, свободную жизнь. Магигильда часто съ грустью думала, отчего для одной женщины это было возможно, а для другой нѣтъ.
Въ концѣ третьяго года подобнаго существованія, въ верхнемъ этажѣ дома Скарли, приготовленнаго для отдачи въ наймы въ случаѣ переполненія гостинницъ, поселился худощавый, блѣдный господинъ, съ длинными шелковистыми волосами и большими блестящими глазами. Онъ объявилъ, что боленъ и желаетъ главнымъ образомъ покоя. Незнакомецъ привезъ съ собою фортепьяно и Магигильдѣ казалось, что она не разъ читала въ газетахъ его имя — Гансъ Танде. Вечеромъ, въ первый же день своего пріѣзда, онъ сѣлъ за фортепьяно и его игра собрала толпу на улицѣ. Магигильда была очарована. Мелодичные звуки лились нѣжно, граціозно и наполняли все ея существо. Она превратилась вся въ слухъ и тихо плакала. Долго послѣ того, какъ замеръ послѣдній звукъ и толпа разошлась, она сидѣла неподвижно. Наконецъ, жизнь получила въ ея глазахъ смыслъ и значеніе. Ложась спать въ этотъ день, она впервые подумала, что стоило завтра проснуться. Она долго прислушивалась къ шагамъ жильца наверху; никогда не слыхала она такихъ легкихъ шаговъ. Его глаза, поражавшіе своей глубиной и добрымъ выраженіемъ, какъ бы свѣтились передъ нею. Она заснула спокойная, счастливая.
За этимъ слѣдовали дни, полные невѣдомаго блаженства для Магигильды. Она аккуратно ходила на уроки, но поспѣшно возвращалась домой, гдѣ ея ожидала музыка. Когда ея гость былъ у себя, она ждала, что онъ будетъ играть, когда же его не было дома, она ждала его возвращенія. Въ теченіи десяти дней она не перемолвила съ нимъ и десяти словъ, но краснѣла и смущалась, когда онъ кланялся ей на улицѣ, или заходилъ къ ней въ гостинную съ какой-нибудь просьбой. Она слѣдила за каждымъ его шагомъ и замѣчала, какъ енъ причесывался, какъ носилъ сѣрую шляпу, и пр. Сама она начала одѣваться съ большимъ вкусомъ; заказала себѣ два новыя платья и купила новую шляпку. Она чувствовала, что музыка — ея призваніе, но не торопилась сама приняться за музыку. Ей довольно было слушать игру Танде. Ея натура, подготовленная мечтательной жизнью, теперь стала быстро развиваться, какъ ей казалось, подъ могучимъ вліяніемъ музыки, необходимой для ея существованія. Она начала интересоваться каждой изъ своихъ ученицъ и даже разговаривать съ своей старой служанкой. Она вспоминала прочитанныя ею книги и событія дѣйствительной жизни, и все принимало въ ея глазахъ новый смыслъ. Она проснулась отъ долгаго сна.
Однажды утромъ, подойдя къ окну, Магигильда увидѣла, что въ противоположномъ домѣ поселилась новая жиличка. Это была великолѣпная красавица, чернокудрая, съ сверкающими какъ уголья глазами и пластическими формами. Впослѣдствіи оказалось, что она жена инженернаго капитана, что ея мужъ въ командировкѣ, что у нея маленькая дѣвочка и что она знакома съ Танде. Богатая, вращавшаяся въ лучшемъ обществѣ, обворожительная фру Бангъ тотчасъ познакомилась съ Магигильдой и между ними возникли самыя дружескія отношенія; она заботилась о туалетѣ своего новаго друга, дарила ей платья, кружева, причесывала ее по модѣ. Она сблизила ее съ Танде, и они вмѣстѣ гуляли, вмѣстѣ занимались музыкой. Замѣтивъ, что у Магигильды прекрасный голосъ, высокій сопрано, Танде предложилъ давать ей уроки и приходилъ въ восторгъ отъ своей ученицы, фру Бангъ имѣла хорошее контральто и онѣ стали пѣть дуэты подъ акомпаниментъ Танде, потомъ онъ игралъ, и такъ проходили чудные для Магигильды дни и вечера. Она была на седьмомъ небѣ; она нетолько слушала музыку, но сама ею занималась. Ея призваніе совершенно выяснилось и ея мечты приняли опредѣленную форму. Вмѣстѣ съ расширеніемъ внутренняго кругозора какъ бы расцвѣла и ея внѣшняя красота. Она никогда не была такой прелестной, какъ въ эти счастливые дни. Большую часть времени она проводила въ домѣ фру Бангъ вмѣстѣ съ Танде; они вмѣстѣ обѣдали, вмѣстѣ ужинали; но мало-по-малу Магигильда начала замѣчать, что фру Бангъ то была очень весела, то впадала въ какое-то мрачное уныніе и жаловалась на головную боль. Вмѣстѣ съ тѣмъ игра Танде — онъ почти всегда импровизировалъ — стала принимать новый характеръ. Она то выражала страстныя, жгучія страданія, то слышалась нѣжная, непорочная, небесная мелодія, которая повторялась все чаще и чаще, унося мысли Магигильды въ ея дѣтство, къ ея маленькимъ братьямъ и сестрамъ.
Неожиданно возвратился домой Скарли, и хотя онъ не нашелъ ничего дурного въ новыхъ знакомствахъ своей жены и совѣтовалъ ей продолжать уроки съ Танде, игра, котораго привела его въ восторгъ, но онъ подсмотрѣлъ, какъ фру Бангъ цѣловалась съ Танде и сообщилъ о томъ Магигильдѣ. Потомъ онъ разсказалъ ей, что всѣ говорятъ о связи фру Бангъ съ знаменитымъ композиторомъ. Магигильда блѣднѣла и краснѣла, слушая его. Но она ему не повѣрила, и послѣ его отъѣзда жизнь ея потекла прежнимъ порядкомъ, хотя по временамъ сердце ея тревожно билось. Наконецъ, два обстоятельства открыли ей глаза, какъ на отношенія между фру Бангъ и Танде, такъ и на то, что дѣлалось въ ея собственномъ сердцѣ. Однажды, служанка Бангъ уронила подносъ съ чайнымъ сервизомъ и облила сливками обѣихъ дамъ. Танде, бывшій въ комнатѣ, выхватилъ изъ кармана платокъ и сталъ обтирать платье Магигильды.
— Вы менѣе заботитесь обо мнѣ, замѣтила фру Бангъ.
— Потому что я васъ болѣе знаю, отвѣчалъ Танде, взглянувъ на нее.
— Гансъ! воскликнула она и залилась слезами.
Спустя нѣсколько дней, онѣ отправились на представленіе какого-то заѣзжаго гаера. Танде сопровождалъ ихъ, но не хотѣлъ занять мѣсто рядомъ съ дамами на передней скамьѣ, приготовленной для почетныхъ посѣтителей, и отошелъ въ сторону. Едва началось представленіе, какъ въ публикѣ произошелъ шумъ. Какая-то женщина непремѣнно хотѣла занять мѣсто на передней скамьѣ, рядомъ съ фру Бангъ, а гаеръ старался ее удалить, говоря, что тутъ сидятъ только аристократы. Это была Марта, извѣстная всему городу своей безнравственной жизнью. Она была пьяна и громко закричала: — это аристократка? да она такая же, какъ я…
И Марта произнесла непечатное слово. Публика разразилась смѣхомъ и потомъ смолкла. Наступила мертвая тишина. Фру Бангъ вскочила, гордая, прекрасная. Она устремила свои пылающіе огнемъ глаза на Танде, стоявшаго немного поодаль съ какими-то туристами. Онъ посмотрѣлъ на нее пристально. Глаза всѣхъ были обращены на него, но въ его взорахъ нельзя было ничего прочитать, кромѣ холоднаго: «сударыня, я васъ не знаю». Его умный лобъ, тонко изваянный носъ, крѣпко сжатыя губы, впалыя щеки и вся его аристократическая фигура точно говорили: «Не троньте меня». Фру Бангъ обернулась къ Магигильдѣ, какъ бы прося ее быть свидѣтельницей. Потомъ она снова бросила на Танде взглядъ, полный страданія, нѣжныхъ воспоминаній и гнѣвнаго презрѣнія. Онъ остался неумолимъ. Она поблѣднѣла, сознавая свою безпомощность. Магигильда инстинктивно протянула ей руку, которую та такъ крѣпко стиснула, что Магигильда едва не вскрикнула. Но въ эту минуту къ фру Бангъ подошелъ генералъ, начальникъ ея мужа, пріѣхавшій только наканунѣ въ городъ, и лицо ея засвѣтилось гордой улыбкой. Она нашла себѣ защитника и возстановила свою честь въ глазахъ толпы.
Вечеромъ Танде сѣлъ за фортепьяно, взялъ нѣсколько аккордовъ, но, какъ бы испугавшись страннаго звука, пересталъ играть и началъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ. Магигильда прислушивалась къ этимъ шагамъ съ тревожно бьющимся сердцемъ. Прежде она смущалась въ его присутствіи, теперь одна мысль о немъ волновала ее. Позже за нею прислала фру Бангъ. Входя въ противуположный домъ, она увидала во всѣхъ комнатахъ сундуки, безпорядокъ, вѣрный признакъ отъѣзда. Фру Бангъ лежала больная на кровати. Она горячо обняла Магигильду и послѣ долгаго молчанія, прерываемаго рыданіями, промолвила:
— Я послала за вами, Магигильда, чтобъ сказать вамъ нѣчто важное. Не бойтесь, я не стану вамъ разсказывать своей исторіи. Я хочу поговорить о васъ. Вы замужемъ… я не понимаю, какъ, и не хочу понимать. Но вы непорочны, какъ дитя, хотя вашъ мужъ — дикій звѣрь. Не старайтесь найти… Нѣтъ, я глупа, какіе я могу давать вамъ совѣты… Только вы понимаете ли, прибавила она, вздрогнувъ всѣмъ тѣломъ и впиваясь глазами въ Магигильду: — что вы причиной случившагося сегодня? Я давно прочла его мысли. Вы прекрасны, непорочны, а я…
Она смолкла и закрыла глаза. Нѣсколько минутъ она лежала неподвижно, какъ мертвая. Магигильда не смѣла встать. Кровь застыла въ ея жилахъ. Холодный потъ выступилъ у нея на лбу.
— Да, да, Магигильда, промолвила она: — будьте осторожны.
Магигильда вскочила.
— Не будьте горды, продолжала фру Бангъ: — можете вы куда-нибудь уѣхать?
— Да, промолвила безсознательно Магигильда, смутно понимая, что ей дѣйствительно надо бѣжать.
— Я вамъ скажу еще кое-что, чего вы не знаете: вы его любите, прибавила шопотомъ фру Бангъ.
Магигильда отскочила и посмотрѣла прямо въ глаза фру Бангъ. Произошла минутная борьба. Потомъ она покраснѣла и опустила голову. Фру Бангъ протянула къ ней руки. Она съ минуту колебалась, но потомъ упала на ея грудь, истерически рыдая.
На слѣдующее утро, Танде получилъ въ постели короткую записку отъ Магигильды, въ которой она благодарила его за уроки и объявляла о своемъ неожиданномъ отъѣздѣ изъ города. Совѣсть заговорила въ сердцѣ Танде. Онъ вскочилъ и подошелъ къ окну. Въ противуположномъ домѣ жильцы выѣхали, и двѣ женщины мыли полы. Цѣлый день онъ бродилъ мрачный, тревожный, но къ вечеру сталъ убѣждать себя, что ни въ чемъ не былъ виновенъ. Онъ принялся писать письмо къ Матгильдѣ, но разорвалъ его; сѣлъ за фортепьяно и сталъ импровизировать на ту простую мелодичную тэму, которая уносила мысленно Магигильду въ счастливые дни ея дѣтства, но композиція не удалась, и Танде рѣшилъ, что эта тэма богатая, но здѣсь не мѣсто ее разработывать. Спустя недѣлю, онъ уѣхалъ въ Германію, оставивъ свое фортепьяно.
Прошо около пяти лѣтъ. Магигильда впала въ мрачную апатію; она продолжала заниматься въ школѣ, но нехотя и почти совершенно передала завѣдываніе ею своимъ двумъ лучшимъ ученицамъ. Цѣлыми днями она молча сидѣла у окна не одѣтая, съ распущенными волосами. Она ненавидѣла и презирала Скарли, особенно послѣ того, какъ узнала, что онъ находился въ связи съ Мартой, и подбилъ послѣднюю сдѣлать скандалъ фру Бангъ. Но она не находила въ себѣ достаточно энергіи бросить его и начать новую жизнь. Даже Ронаугъ, вернувшаяся изъ Америки, гдѣ она вышла замужъ за богатаго и образованнаго человѣка, не могла пробудить ее отъ напавшаго на нее столбняка. Она даже не хотѣла одѣться, чтобъ пойти въ сосѣднюю гостинницу и посмотрѣть на ребенка Ронаугъ, а на предложеніе своей бывшей подруги проѣхать съ нею сначала по Норвегіи, а потомъ отправиться въ Америку отвѣчала ледянымъ молчаніемъ. Въ продолженіи пяти лѣтъ она въ глубинѣ сердца тайно оплакивала свое погибшее призваніе, свою погибшую любовь, и ко всему, что окружало ее, относилась съ равнодушіемъ отчаянія. Ронаугъ не знала, что ей дѣлать; до нея дошли слухи о несчастномъ положеніи ея любимой подруги, и она нарочно пріѣхала въ Норвегію, чтобъ воскресить ее къ жизни. Всѣ ея усилія были тщетны, но она все-таки не хотѣла признать себя побѣжденной.
Однажды ночью кто-то разбудилъ ее; она открыла глаза. Передъ нею стояла Магигильда.
— Я ѣду съ тобою, сказала она.
— Что случилось? спросила Ронаугъ, знавшая, что наканунѣ пріѣхалъ Скарли, котораго сама Магигильда выписала изъ сосѣдняго города, въ виду упорныхъ просьбъ Ронаугъ ѣхать съ нею.
— Не могу сказать, отвѣчала Магигильда, рыдая.
— Онъ прибѣгнулъ къ насилію?
— Нѣтъ, онъ этого никогда не дѣлаетъ, но…
Она не могла кончить своей фразы; такъ душили ее слезы.
Въ послѣдствіи Ронаугъ узнала, что Скарли, при объясненіи съ женою, бросилъ ей въ лицо обвиненіе въ позорной связи съ Танде. Долго дремавшая энергія проснулась въ Магигильдѣ, и она бѣжала отъ мужа, рѣшившись уѣхать съ Ронаугъ въ Америку.
На разсвѣтѣ онѣ отправились въ ту уединенную долину, гдѣ стоялъ пасторскій домъ, въ которомъ протекли юные годы Магигильды. Но она вернулась туда совершенно новымъ существомъ. Причиной этой неожиданной перемѣны послужило письмо отъ Танде, которое она, хотя и получила наканунѣ, но прочла только на дорогѣ. Танде умиралъ и передъ смертью написалъ ей письмо, дышавшее въ каждомъ словѣ самой пламенной любовью и сознаніемъ ея любви, хотя онъ прямо этого не высказывалъ. Онъ горько каялся въ томъ, что возбудилъ въ ея юномъ сердцѣ надежды и не осуществилъ ихъ, что было величайшимъ горемъ его жизни. Она освободила его отъ позорныхъ сношеній съ женщиной, которую онъ пересталъ любить и онъ возблагодарилъ ее за это благодѣяніе тѣмъ, что погубилъ ея жизнь. «Но, прибавлялъ онъ: — наше призваніе на землѣ заключается не въ томъ, въ чемъ мы сами его видимъ. Когда вы безсознательно возвысили, облагородили мои стремленія, вы, милая Магигильда, осуществляли часть своего призванія. Правда, это малая часть того блага, которое вы сдѣлали многимъ другимъ, сами того не подозрѣвая. Я слыхалъ, что вы, Магигильда, предались унынію, что вы въ тайнѣ оплакиваете погибель своего призванія; это не хорошо. Если я погубилъ вашу артистическую каррьеру — а при вашемъ голосѣ, и талантѣ, обработанныхъ, какъ слѣдуетъ, вы достигли бы недосягаемой высоты — то это не даетъ вамъ права уничтожать праздной апатіей бьющейся ключомъ въ васъ жизни. Вы можете еще и теперь развить въ себѣ тѣ или другія способности, которыми одарена ваша богатая натура. Сдѣлайте это, умоляю васъ и тогда сознаніе моей вины передъ вами не будетъ меня такъ тяготить. Я буду счастливъ и умру спокойно, если мои строки вновь откроютъ вамъ міръ и вы вступите въ него, съ сознаніемъ, что должны исполнить свой долгъ, если вы разрѣшите великую задачу жизни и полюбите то, что должно быть дороже всего каждому человѣку — исполненіе своего долга. Прощайте!»
Какъ бы завѣса спала съ глазъ Магигильды, какъ бы камень свалился съ ея груди. Она стала дышать легко. Онъ умолялъ ее не унывать, а исполнять свой долгъ! Онъ говорилъ, что она оказала благодѣяніе ему и другимъ. Жизнь стала теперь для нея не мрачной ежедневной рутиной, какъ доселѣ. Она просіяла и преобразилась. Первымъ результатомъ этой благодатной перемѣны была искренняя исповѣдь. Она излила свое переполненное сердце передъ своимъ другомъ Ронаугъ, и съ той минуты между ними уже не было болѣе тайны или недоразумѣнія. Потомъ она взглянула совершенно другими глазами на семью пастора и ихъ скромную, мирную жизнь. Жизнь эта уже на казалась ей, какъ въ юности, скучной, смѣшной, а приняла въ ея глазахъ святой, непорочный характеръ. То, что Танде такъ высоко ставилъ въ ней, она почерпнула отъ этой семьи, и если слабыя стороны этихъ людей дали возможность Скарли обойти ея неопытную, спящую натуру, то ихъ сила дала ей возможность противостоять всѣмъ его кознямъ и сохранить свою нравственную непорочность. Ея сердце смягчилось.
Извѣстіе, прочитанное ею въ газетахъ о смерти Танде, не повергло ее въ отчаяніе. Она всегда считала его далекимъ отъ нея, а теперь ей стало казаться, что онъ ближе. Его смерть только придала въ ея глазахъ большую святость его завѣту.
При этомъ его слова съ каждымъ днемъ находили подтвержденіе въ новыхъ фактахъ. Она получала письма отъ ученицъ, которыхъ оставила въ главѣ своей школы, въ приморскомъ городкѣ. Въ самыхъ теплыхъ выраженіяхъ онѣ благодарили ее за оказанную имъ всѣмъ пользу, просили извиненія, что не умѣли ранѣе выражать своихъ чувствъ и умоляли ее вернуться назадъ, такъ какъ онѣ не могли совершенствоваться въ работѣ безъ «царицы преданнаго ей роя пчелъ». Съ другой стороны, самые почтенные представители прихода, имѣя въ главѣ пастора, явились къ ней въ качествѣ депутаціи всѣхъ окрестныхъ селеній и поднесли ей адресъ, въ которомъ выражали свою горячую благодарность за сдѣланную ею громадную пользу всему околодку распространеніемъ полезныхъ ремеслъ, которымъ она обучала въ общественной школѣ во время ея пребыванія въ пасторскомъ домѣ.
Словно новый источникъ жизни открылся въ сердцѣ Магигильды. Сознаніе, что она могла приносить пользу тѣмъ, что ей казалось скучной рутиной, произвело чудеса. Она твердо рѣшилась оправдать общее къ ней сочувствіе; она теперь знала, въ чемъ заключалось ея призваніе.
Скарли, который никакъ не хотѣлъ выпустить изъ своихъ когтей Магигильды, явился въ пасторскій домъ, и между ними произошелъ характеристическій разговоръ.
— Если вы дѣйствительно уѣзжаете, то я закрою лавочку и отправлюсь за вами, сказалъ онъ.
— Какъ хотите. Но избавьте меня отъ угрозъ. Я рѣшилась ѣхать въ Америку. Я хочу видѣть многое и научиться многому. Когда-нибудь я вернусь и передамъ другимъ то, чему научусь сама.
— Вы вернетесь ко мнѣ?
— Не знаю.
— Вы очень хорошо знаете.
— Если вы будете вести лучшую жизнь, то я, вѣроятно, вернусь къ вамъ, но я не думаю, что вы способны измѣниться, и поэтому лучше сказать прямо, что я никогда къ вамъ не вернусь.
— Вы не знаете, что я намѣренъ для васъ сдѣлать.
— Что? Опять вы будете мнѣ сулить завѣщаніе. Полноте, мнѣ это уже надоѣло.
— Вы меня не умѣете цѣнить.
— Это правда. Я многимъ вамъ обязана и никогда васъ не благодарила. Съ Божьей помощью я когда-нибудь докажу вамъ свою благодарность.
— Да нельзя ли намъ помириться? Что вамъ надо? Вы желаете путешествовать? У меня на это хватитъ средствъ.
— Прекратимъ этотъ разговоръ, онъ ни къ чему не приведетъ.
Скарли вздохнулъ и вынулъ изъ кармана трубку.
— Если вы можете курить, то чего же вамъ отчаиваться? замѣтила Магигильда.
— Я не буду курить; это только по привычкѣ. Нѣтъ, если вы меня покинете, то моя жизнь погублена. Мнѣ предстоитъ только закрыть свой домъ и скитаться по бѣлу свѣту. Я не буду въ силахъ слышать толки сосѣдей.
Онъ еще разъ тяжело вздохнулъ и продолжалъ съ искренней грустью:
— Людямъ, съ сильной натурой, трудно держаться истиннаго пути; они поддаются соблазнамъ. Я думалъ, что вы меня удержите, и еслибы мы могли жить настоящей семейной жизнью еслибы у насъ былъ ребенокъ…
— Довольно! воскликнула она: — кто имѣетъ добрыя намѣренія, тотъ не начинаетъ такъ, какъ вы. Но, даже несмотря на это, вы могли бы… Но какъ вы поступали? Нѣтъ, довольно.
Она отошла отъ него на нѣсколько шаговъ и потомъ снова вернулась.
— Нѣтъ, я невиновата въ томъ, что отдалась вамъ; вы обѣщали, что я буду жить, какъ хочу. Я была такимъ неопытнымъ ребенкомъ, что не поняла вашего обмана. Но я виновата въ томъ, что, узнавъ васъ, я не ушла изъ вашего дома. Но тутъ было много обстоятельствъ, о которыхъ теперь нечего говорить. Намъ обоимъ остается только, насколько возможно, загладить прошлое. Забудьте меня и исполните свой долгъ въ отношеніи другихъ.
— Что вы хотите этимъ сказать? произнесъ онъ, сверкая глазами.
— Вы, говорятъ, обошли другихъ; загладьте свою вину.
— Это не правда; но еслибъ и была правда, это до васъ не касается.
— Вы видите, плохая надежда на ваше исправленіе. Прощайте.
Онъ посмотрѣлъ на нее и злобно улыбнулся.
— Вы не можете уѣхать безъ моего согласія.
— Неужели!
— Подумали ли вы серьёзно о томъ, что вы дѣлаете? Хорошо ли вы поступаете въ глазахъ Бога?
— Вы знаете мое мнѣніе по этому вопросу.
— Если вы намекаете на теорію о нечестивыхъ бракахъ, то это вздоръ. Я просмотрѣлъ библію; въ ней объ этомъ нѣтъ ни слова.
— Такъ это написано здѣсь, сказала Магигильда, проведя рукой по лбу, и быстро удалилась.
Вскорѣ послѣ этого она уѣхала въ Америку.
По содержанію и приведеннымъ нами лучшимъ мѣстамъ романовъ «Синнове Солбакенъ», «Рыбачья дочь» и «Магигильда», читатели могутъ оцѣнить оригинальный и сильный талантъ этого замѣчательнаго романиста. Въ остальныхъ его произведеніяхъ выступаютъ тѣ же достоинства, но рядомъ съ ними гораздо замѣтнѣе его недостатки: однообразіе сюжетовъ, растянутость, повтореніе однѣхъ и тѣхъ же описаній дѣтскихъ игръ, конфирмацій, свадебныхъ пировъ и т. д., а также излишняя идиличность, которая, однако, нисколько не уменьшаетъ реальнаго колорита рисуемыхъ имъ картинъ. Въ Норвегіи, и особенно въ средѣ сельскаго населенія, которое почти исключительно описываетъ Бьернсонъ, сохранилась старинная патріархальная, идилическая жизнь, а потому многое, что можетъ показаться намъ страннымъ въ произведеніяхъ Бьернсона, составляетъ не индивидуальную черту его таланта, а видовое отличіе народа, типы, нравы и идеи котораго воспроизводятся имъ вѣрно, реально и художественно. Совершенно справедливо говоритъ критикъ лондонскаго «Spectatus», что каждая страница романовъ Бьернсона дышетъ свѣжимъ норвежскимъ воздухомъ и простотой жизни норвежскихъ поселянъ среди ихъ величественной природы. «Въ этой странѣ горъ и фіордовъ, гдѣ въ отдаленныхъ углахъ незнакомъ свистъ паровиковъ и локомобилей, гдѣ города рѣдки и разбросаны на значительномъ разстояніи другъ отъ друга, гдѣ мирные жители живутъ въ своихъ мирныхъ жилищахъ, среди обработываемыхъ ими полей, и носятъ дома сотканную одежду изъ шерсти своихъ овецъ — запутанныя усложненія нашей цивилизаціи, необходимыя для сюжета сенсаціоннаго романа, вовсе неизвѣстны».