Въ 1881 году я перешелъ въ 5 классъ пятой московской классической гимназiи. Это былъ одинъ изъ этаповъ казеннаго образованiя, дававшiй такъ называемыя права 3-го разряда. Мы себя чувствовали уже большими и съ презрѣнiемъ смотрѣли на мелюзгу. Затѣвались споры на разныя общественныя темы, началась критическая оцѣнка и гимназической науки, и преподавателей, и того мiра, за стѣнами гимназiи, о которомъ мы еще мало знали, но многое въ немъ предчувствовали. Въ ранцахъ кромѣ учебниковъ появились книжки писателей «вредныхъ» по мнѣнiю начальства, «Отечественныя Записки», «Русская Мысль», иной разъ и тоненькiя брошюрки, таинственно передаваемыя изъ рукъ въ руки.
— Запрещенныя!
У получившаго такую брошюрку учащенно билось сердце и онъ ходилъ по классу съ задумчивой важностью, не допуская себя до дѣтскихъ шалостей, еще не чуждыхъ гражданамъ-пятиклассникамъ.
Для меня и нѣсколькихъ товарищей это время имѣло огромное влiянiе на всю жизнь. Отсюда началось пробужденiе мысли, умъ началъ впитывать новыя идеи, сердце забилось новыми чувствами.
Въ отношенiи умственнаго развитiя на насъ, юнцовъ, повлiяла несомнѣнно одна недюжинная личность, впослѣдствiи заслужившая позорнѣйшую славу. Личность эта — Сергѣй Васильевичъ Зубатовъ, занявшiй въ концѣ 80-хъ годовъ мѣсто начальника московскаго охраннаго отдѣленiя.
Онъ съ нами не учился въ 4-мъ классѣ, а поступилъ въ 5-й изъ прогимназiи, такъ что ребенкомъ мы его не знали. На этого новичка сразу обратилъ вниманiе весь классъ. Какъ сейчасъ помню странное и на первый разъ непрiятное впечатлѣнiе, которое произвелъ Зубатовъ. Онъ былъ уже не молодъ для 5-класса, вѣроятно имѣлъ лѣтъ 17. Лицо сѣрое, угреватое и крайне старообразное. Вообще наружность его была почти отталкивающей. Но стальные, сѣрые глаза свѣтились умомъ. Рѣчь, часто несвязная была увлекательна своей внутренней силой, какой-то особой убѣдительностью, въ которую охотно вѣрилолсь. Потомъ онъ умѣль хорошо улыбаться и лицо его при этомъ освѣщалось изнутри и становилось добрымъ, казалось, искреннимъ.
Кто былъ первымъ развивателемъ Зубатова я хорошенько не знаю, но если не ошибаюсь, на него влiялъ студентъ Палладинъ, впослѣдствiи, кажется, попавшiй въ ссылку.
Зубатовъ въ 5-мъ классѣ не прiобрѣлъ особаго влiянiя на товарищей и сошелся близко съ однимъ только Вигилевымъ, горячимъ, увлекающимся юношей. Они стали ходить на перемѣнахъ вмѣстѣ и безпрерывно вели бесѣды. Зубатовъ видимо первенствовалъ и училъ, а Вигилевъ смотрѣлъ на своего учителя влюбленными глазами.
Помню, что Зубатовъ пытался вступать въ полемику съ учителями, преимущественно съ преподавателями исторiи, русской словесности и закона божiя, но успѣха не имѣлъ. Учитель словесности пользовался нашей общей любовью и преподавалъ свой предметъ дѣйствительно умѣло и занимательно. Учитель исторiи, поклонникъ Иловайскаго, чахоточный, злой, не терпѣлъ споровъ и погашалъ ихъ быстро однимъ взмахомъ карандаша, который всегда держалъ въ рукахъ. Батюшка, изъ 8-пудовыхъ священниковъ, весь пропитанный семинарской логикой и семинарскимъ остроумiемъ, почему-то нравился намъ своею грубой шутливостью и часто убѣждалъ насъ одной интонацiей:
— Говорятъ, человѣкъ отъ обезьяны произошелъ. Отъ о-безь-я-ны!
И больше ничего. Но говорилось это съ такимъ простодушнымъ удивленiемъ, что весь классъ хохоталъ и не очень вѣрилъ въ «обезьяну». При спорахъ Зубатова съ батюшкой, опять-таки выручала семинарская шутка и хохотъ, а послѣ класса нѣкоторые юнцы подскакивали къ Зубатову и дразнили его:
— Что? Взялъ?!
Вообще въ 5-мъ классѣ надъ Зубатовымъ больше посмѣивались за его привычку говорить докторальнымъ тономъ и авторитета его не признавали, да и многое было непонятно для насъ изъ его рѣчей. Онъ былъ для насъ слишкомъ старъ.
В 6-мъ классѣ у Зубатова былъ уже цѣлый кружокъ и самъ онъ какъ-то выросъ сразу въ нашихъ глазахъ. На одной изъ заднихъ скамей сидѣла Зубатовская партiя, а съ другими онъ переписывался во время класса и нерѣдко для диспута съ учителемъ выступало уже нѣсколько человѣкъ.
Со мною Зубатовъ долго и напрасно хотѣлъ сойтись, а я его очень интересовалъ. Вѣроятно потому, что читалъ много съ дѣтства, (больше изъ беллетристики) былъ любимцемъ учителя словесности за нѣкоторую литературную фантазiю въ сочиненiяхъ и еще потому, что жилъ на полной свободѣ, дѣлалъ, что хотѣлъ, ходилъ всюду, никого не спрашиваясь.
Откровенно говоря зубатовскiй кружокъ меня страшно интересовалъ, но у меня были свои послѣдователи, школьные поэты и писатели и мы даже издавали рукописный журналъ: «Первый шагъ». Подчиниться чужому влiянiю казалось обиднымъ, унизительнымъ и я вмѣстѣ со своимъ кружкомъ высмѣивалъ «зубатовцевъ». Какъ видите эта кличка существовала гораздо раньше провокаторской дѣятельности Зубатова, но имѣла она въ то время совсѣмъ иное значенiе — это были самые красные въ классѣ. Наконецъ въ спорахъ я сцѣпился и съ самимъ Зубатовымъ и помнится отстаивалъ горячо Пушкина, а онъ жарилъ меня и любимаго поэта по Писареву. Спорилъ я часто и съ Вигилевымъ, правой рукой Зубатова и постепенно я началъ чувствовать, что за противной стороной имѣются огромныя преимущества. Тамъ больше меня читали и поняли, тамъ подавляющая логика и авторитетъ тѣхъ новѣйшихъ ученiй, о которыхъ я зналъ лишь по наслышкѣ.
Все-таки я не уступалъ и во время класса велъ письменную полемику съ Зубатовымъ. Онъ меня, конечно, побивалъ и я это хорошо сознавалъ, но уступить не хотѣлъ и дошелъ разъ до того, что назвалъ дѣятельность кружка «вредной и развращающей товарищей». Зубатовъ меня жестоко высмѣяльъ: «Вы похожи на Мальбрука, который въ походъ собрался»… Я обидѣлся и порвалъ съ Зубатовымъ всякiя сношенiя.
А тутъ какъ разъ наступили экзамены. Учиться я вообще сталъ плохо и кромѣ русскихъ сочиненiй ничѣмъ изъ казенной науки не интересовался. Зато много читалъ и доставалъ книги отъ знакомыхъ студентовъ и отъ Вигилева, котораго просилъ не говорить объ этомъ Зубатову. Насколько помню мною въ то время руководило уязвленное самолюбiе, желанiе узнать все безъ зубатовскаго кружка, а потомъ сцѣпиться въ спорѣ съ его главаремъ.
Саморазвитiе не могло не отразиться на школьныхъ успѣхахъ. На экзаменахъ я провалился и остался въ 6-мъ классѣ на второй годъ. Остался и Вигилевъ. Зубатовъ перешелъ кое-какъ на тройкахъ.
Лѣто я провелъ въ деревнѣ, а осенью меня встрѣтилъ въ гимназiи новый классъ и то одинокое и обидное для самолюбiя чувство, которое всегда испытываетъ второгодникъ. Одинаковое положенiе тѣснѣе связало меня съ Вигилевымъ, кстати и мой «Арзамасъ» — кружокъ гимназическихъ литераторовъ и поэтовъ — распался и рукописный журналъ оказался для насъ уже слишкомъ дѣтской затѣей.
Острое чувство соревнованiя и полемическiй задоръ къ Зубатову какъ-то у меня прошли и когда Вигилевъ однажды сказалъ: «ну что же, пойдемъ къ Зубатову?», я, не задумываясь, отвѣтилъ: «хорошо, пойдемъ!»
Зубатовъ жилъ въ небогатой квартирѣ, которую занимала его довольно многочисленная семья. Видно было, что и здѣсь онъ пользуется большимъ влiянiемъ. Комната у него была отдѣльная, съ дверью въ прихожую и прошли мы свободно, никого не встрѣтивъ изъ семейныхъ. Зубатовъ казалось очень обрадовался моему приходу и крѣпко жалъ мнѣ руку.
— Ну вотъ и вы! Нашего полку прибыло! Садитесь, побесѣдуемъ:
Передать рѣчи Зубатова — вещь невозможная. Это всегда былъ цѣлый бурный потокъ словъ, научныхъ положенiй, именъ извѣстныхъ авторовъ, параллелей изъ жизни, сравненiй изъ художественной литературы. Мысль его быстро перескакивала съ одного на другое, какъ будто онъ предполагалъ, что слушатель все знаетъ, и понимаетъ ту внутреннюю связь между отрывочными фразами, которая ему самому была повидимому ясна. Слушатель терялся, не могъ уловить главной нити, но старался невольно показать, что все понимаетъ. Вотъ это именно свойство Зубатова «заговаривать» человѣка и было одной изъ причинъ его успѣха. Я до сихъ поръ не знаю, былъ ли онъ дѣйствительно начитанъ и нсколько онъ ясно сознавалъ то, о чемъ такъ горячо спорилъ, но слушавшiе его вѣрили, что онъ знаетъ больше всѣхъ и даже что-то скрываетъ. Именно то, въ чемъ и заключается главная суть. Это вызывало охоту, какъ можно больше читать, чтобы добраться до главнаго, до истины и съ другой стороны создавало огромный авторитетъ Зубатову, которому окружающiе его невольно подчинялись.
При первомъ же свиданiи Зубатовъ заговорилъ о необходимости систематическаго чтенiя.
— Вамъ нужны книги. Вотъ программа саморазвитiя. Тутъ многое, чего нигдѣ въ библiотекахъ не достанете. Писаревъ, Чернышевскiй, Флеровскiй, Милль, Марксъ… Я все это устроилъ. У васъ есть рубль? Есть! Хорошо! Завтра идите на Тверской бульваръ въ библiотеку Михиной. Тамъ безъ залога, одинъ рубль въ мѣсяцъ и все дадутъ, журналы и все, что запрещено библiотекамъ выдавать. Скажите, что я послалъ васъ.
Зубатовъ, не спрашивая о цѣли моего прихода, уже считалъ меня своимъ, членомъ кружка.
Помнится, что въ то же свиданiе я видѣлъ отца Зубатова, кажется, отставного чиновника. Высокiй, съ сердитымъ лицомъ онъ показалъ изъ дверей свой зубатовскiй носъ и рыжiя баки. Увидавъ постороннихъ, издалъ неодобрительное мычанiе и скрылся.
— Мой папахенъ! — усмѣхнулся снисходительно Зубатовъ.
Впослдѣствiи, уже будучи въ ссылкѣ, я мысленно переживалъ вновь этотъ перiодъ моей жизни и старался понять, что побудило Зубатова пойти по пути предательства и сдѣлаться даже оберъ-сыщикомъ. Фактъ этотъ заслуживаетъ серьезнаго изученiя психолога. Предать можно изъ трусости, по слабости характера, изъ-за боязни потерять карьеру, сытую жизнь, наконецъ, случайно, безсознательно. Не даромъ уже въ то время въ революцiонныхъ кружкахъ проводилась мысль о безусловномъ отказѣ давать какiя-либо показанiя. Но отъ предательства, сознательнаго или безсознательнаго, до активной роли сыщика еще цѣлая пропасть. Одно — больше настроенiе, другое — обдуманный планъ.
И вотъ стараясь уловить моментъ въ жизни Зубатова, когда онъ безповоротно рѣшилъ сдѣлаться агентомъ-провокаторомъ, я и другiе знавшiе его еще гимназистомъ, краснымъ, пытались дать разныя объясненiя душевному повороту въ этой во всякомъ случаѣ сильной и энергичной личности. Нѣкоторые даже искали причины перемѣны въ семейной обстановкѣ Зубатова, намекали на какую-то семейную драму. Я ничего не могу сказать по этому поводу, такъ какъ никто изъ гимназическаго кружка хорошенько не зналъ семью Зубатова. «Папахенъ» всегда появлялся молчаливо и быстро исчезалъ. Имѣлъ онъ видъ человѣка озлобленнаго, неудачника, чиновника, вышедшаго въ отставку не добровольно. Мать — безцвѣтная старушка, видимо покорявшаяся во всемъ сыну.
— Чаю намъ, мамахенъ! — командовалъ онъ.
Двѣ сестры, одна высокая и красивая, другая маленькая, болѣзненнаго вида сидѣли иногда съ нами при спорахъ, но молчали и о нихъ я никакого представленiя себѣ не составилъ.
Читателю, можетъ быть, покажется страннымъ, что я такъ подробно останавливаюсь на мелочахъ жизни Зубатова, но не слѣдуетъ забывать, что для слѣдующихъ поколѣнiй онъ былъ просто начальникомъ охраны, сыщикомъ, лицомъ ненавистнымъ и презираемымъ, а для молодого народовольческаго кружка Петровской академiи Зубатовъ былъ человѣкомъ, которому глубоко довѣряли и считали его за крупную революцiонную силу. Довѣряли не мы одни, молодежь, но и „старики“, опытные конспираторы.
Предательство Зубатова было для насъ страшнымъ ударомъ, огромнымъ нравственнымъ потрясенiемъ, отравившимъ наши молодыя души ядомъ недовѣрiя къ людямъ развившимъ въ насъ ту особую болѣзнь, которую кто-то назвалъ шпiономанiей. Это подозрительность и боязнь, что подозрѣваютъ тебя. Это нравственная мучительная пытка, отъ которой иные кончали самоубiйствомъ или сходили съ ума.
Естественно, что мы, первыя жертвы Зубатова, съ которыхъ онъ и началъ свою карьеру, глубоко были заинтересованы мотивами, побудившими такого талантливаго пропагандиста и агитатора пойти въ сыщики. Говорятъ, что Зубатовъ занялся въ настоящее время составленiемъ своихъ мемуаровъ, и скоро ихъ издать въ свѣтъ. Любопытно, какъ онъ самъ объяснитъ свои первыя шаги провокаторства, а по слухамъ онъ хочетъ написать все, не щадя ни себя, ни другихъ.
Возвращаюсь, однако, къ своимъ воспоминанiямъ:
Библiотека Михиной была центромъ всего гимназическаго кружка. Завѣдовали дѣломъ А. Михина и ея сестра, курсистка-математичка. Обѣ повидимому находились совершенно подъ влiянiемъ Зубатова и А. Михина впослѣдствiи вышла за него замужъ. Въ дѣлѣ пропаганды и въ собранiяхъ кружка, онѣ не участвовали, Зубатовъ съумѣлъ привлечь массу книгъ въ библiотеку. Многiе люди охотно жертвовали десятками томовъ, и мы гимназисты, тоже не мало потаскали туда изъ собственныхъ книгъ и родительскихъ библiотекъ. Выдавалось рѣшительно все, на что тогда цензура положила свою лапу и что не позволяла держать въ публичныхъ библiотекахъ. Можно было достать и нелегальщину.
Въ библiотекѣ вѣчно толпился народъ и надо только удивляться, какъ мы тогда же не попались. Впрочемъ, полицiя Александра III не дошла еще тогда до полной виртуозности и охотилась за крупными рыбами, а караси довольно свободно собирались и совѣщались о томъ, куда дѣвалась правда, и что если бы вдругъ всѣ рыбы сразу согласились, пока ихъ не слопала цука. Щукой этой именно и оказался Зубатовъ.
Въ то время онъ уже имѣлъ связи и съ настоящими революцiонерами, даже съ однимъ нелегальнымъ. Нѣсколькихъ изъ нашего кружка онъ съ ними знакомилъ, но побуждалъ съ ними спорить и отнюдь не считать ихъ за авторитеты. Какъ бы желая ихъ уронить въ нашихъ глазахъ, онъ разсказывалъ нѣкоторыя интимныя стороны ихъ семейной жизни. Въ одномъ случаѣ, когда на почвѣ ревности произошелъ разрывъ между одними гражданскими супругами и я вмѣстѣ съ Зубатовымъ посѣтилъ брошенную женщину, больную, страдающую нравственно и физически, онъ поразилъ меня крайнимъ цинзмомъ.
— Замѣтили вы, пiанино то заложено. Я на столѣ ломбардную квитанцiю видѣлъ. А она вовсе не больна, просто притворяется. Лежитъ въ кружевной сорочкѣ въ постели и дожидается новаго содержателя. А другъ то нашъ куда-то, видно, удралъ; только тогда и путался съ нею, когда она жила съ N.
Отъ этихъ намековъ меня коробило, но мы тогда были заражены реализмомъ и возмущенiе цинизмомъ считали миндальничаньемъ.
Какую цѣль прѣследовалъ Зубатовъ, выставляя революцiонеровъ въ духѣ Лѣсковскаго „На ножахъ“, сказать не берусь, но думаю, что онъ боялся утратить свое личное влiянiе на кружокъ.
Впрочемъ, Зубатовъ былъ по природѣ циникомъ, насколько я могу теперь судить. Помню, что какъ-то обсуждался вопросъ о бракѣ, о физiологическихъ отношенiяхъ мужчины, къ женщинѣ. Одни признавали полную свободу любви, другiе уже склонялись къ проповѣди воздержанiя и впослѣдствiи стали толстовцами. Но все это говорилось теоретически, далеко отъ дѣйствительной жизни каждаго, обсуждалось серьезно, какъ научный трактатъ. Кто-то обратился к Зубатову.
— Грѣшный человѣкъ, охотникъ! — усмѣхнулся онъ и его старообразное лицо скосило улыбкой сатира.
Пустой, кажется, случай, а среди насъ онъ вызвалъ толки и раздоры. «Реалисты» хвалили.
— Правильно! Физiологическая потребность! Физику надо удовлетворять. Это ничему не мѣшаетъ.
«Идеалисты» возражали слабо, потому что Крейцерова соната тогда еще не была написана.
Конечно, затѣвали мы и дѣло, тянуло къ практической дѣятельности. Все говорить и говорить — этого было мало. Такъ много на словахъ, такiе горизонты открываются умственному взору, такъ просто, казалось, разрѣшаются сложныя проблемы жизни! А кругомъ жизнь — тюрьма, на каждомъ шагу насилiе, возмущающее душу. Кто моложе, кто не жилъ тогда, съ трудомъ можетъ вообразить себѣ 80-ые годы, царство реакцiи, дикаго безсмысленнаго, издѣвающагося произвола.
Немногое, конечно, мы придмали, чтобы удовлетворить жажду дѣла. Привлекали новыхъ товарищей, сѣяли идеи. Я пытался, но неудачно издать на гектографѣ «Силу и матерiю» Бюхнера. Иные переписывали нелегальщину и даже манифестъ Роберта Оуэна изъ перваго изданiя Добролюбова (изд. Чернышевскаго), такъ какъ въ слѣдующихъ онъ былъ исключенъ.
По мысли Зубатова составлялся новый энциклопедическiй словарь съ направленiемъ, но судьба этого дѣла мнѣ неизвѣстна. Въ то молодое время было такъ много порывовъ, такъ мало возможности ихъ осуществить, такъ спѣшила впередъ мысль, а дѣйствительность такъ зло смѣялась, оставаясь незыблемой трясиной, что немудрено было встрѣтить много мрачныхъ юношей, снѣдаемыхъ тоской и душевной злобой.
Не радостна была наша юность, людей 80-хъ годовъ. Подумаешь и вспомянуть нечѣмъ. Съ чѣмъ мы боролись? Быть можетъ съ мѣщанствомъ духа, которое проникло насквозь наши семьи, всю обывательскую жизнь.
Куда-то рвались души. Воображенiе рисовало иную жизнь, иныхъ людей, а приходилось копошиться въ собственномъ муравейникѣ людей ничтожныхъ по замыслу и чувствамъ. Понятно откуда развилась оторванность молодежи отъ жизни, кружковщина, уголовщина. Тяжко намъ жилось, не смотря на молодость, не свѣтло, сумрачно. И какъ только держалась въ насъ вѣра, стойкость и твердость взглядовъ?
Изъ гимназiи Зубатовъ долженъ былъ выйти. Учитель словесности прямо ему сказалъ.
— Я подозрѣваю васъ въ пропагандѣ среди товарищей.
Частенько начали обыскивать ранцы во время большой перемѣны.
Начальство что-то подозрѣвало. Вызывали и моего брата, у котораго я жилъ какъ бы на попеченiи.
— Вашъ братъ пересталъ учиться, хотя имѣетъ способности. Не увлекся ли онъ вредными ученiями?
— Не замѣчалъ.
— Такъ можетъ быть, кутить развратничаетъ?
Начальство полагало, что если способный ученикъ не учится, то это лишь по двумъ причинамъ: или революцiя, или распутство.
Покинувъ гимназiю, Зубатовъ женился на А. Михиной и сталъ жить въ помѣщенiи библiотеки. Опять таки и этой женитьбой онъ сталъ какъ бы старше насъ всѣхъ.
Но здѣсь я подхожу къ большому перерыву въ моихъ воспоминанiяхъ. Вслѣдствiе плохихъ успѣховъ, директоръ посовѣтовалъ брату взять меня изъ гимназiи. А вскорѣ я долженъ былъ покинуть и Москву. Готовилась коронацiя Александра III, по всѣмъ квартирамъ заходила полицiя, провѣряя паспорта. Какiя то таинственныя личности подробно осматривали помѣщенiя, особенно на Тверской, гдѣ мы жили. Мнѣ, какъ и другимъ гимназистамъ, не допущеннымъ къ экзаменамъ, было предложено выѣхать.
Въ деревнѣ проснулось самолюбiе. Не хотѣлось оставаться недоучкой и я цѣлый годъ готовился энергично къ выпускному экзамену экстерномъ въ реальномъ училищѣ. Впереди была цѣль: поступить въ Петровску. академiю, которая рисовалась какъ центръ революцiонной молодежи. Тамъ я узнаю настоящихъ людей и найду настоящее дѣло.