Распашу-ли я родимыя поля,
Борозду взмечу глубокую.
Уроди мнѣ мать - кормилица—земля,
Уроди мнѣ рожь высокую.
Я-ль ту рожь на нивушкѣ сберу,
Съ поля снопики повыволочу.
На гумно свезу все жито ко двору,
А по осени все вымолочу.
Затрещали полны хлѣба закрома —
Таково-ль то сердцу радостно....
Ты иди—лети студеная зима,
Намъ встрѣчать тебя не тягостно.
Наберу-ль я мѣру полную зерна,
Золотистаго и гладкаго.
Накурю-ль я зелена себѣ вина,
Хмѣльной бражки, пива сладкаго.
Созову-ли я сосѣдушекъ—гостей,
Старыхъ бабушекъ и дѣдушекъ,
Добрыхъ молодцевъ и знаемыхъ людей,
И молодушекъ, и дѣвушекъ,
Чару меду, пива-браги два корца
На здоровье гости кушаютъ:
И былину, отъ начала до конца,
Про старинку молча слушаютъ.
I.
Ахъ вы, гусельки, гусли звонкія,
Золоченыя струны тонкія!
Я настрою-ль васъ по—уныльному,
Запою-ли я по—умильному
Про то времячко, про досѣлешне.
Про досѣлешне, не теперешне!
Заиграю-ли на веселый ладъ.
Стану-ль сказывать на потѣшный складъ
Все-жь не сказочку—прибауточку,
И не выдумку, и не шуточку,
Заведу опять про старинушку,
Про исконную про былинушку!
* * *
Закатилося красно солнышко
Да за горушки, за высокія.
Да за рѣченьки, за глубокія,
За моря-ли тѣ, за далекія:
Унималися вѣтры буйные,
На лѣса поля росы падали;
И по небу-ли, небу синему,
Словно оченьки темной ноченьки.
Божьи свѣчечки загоралися,
Часты звѣздочки разсаждалися.
Въ слободѣ-ли той, Александровской,
Во дворцѣ златомъ, государевомъ,
Во стекольчатой свѣтлой горницѣ,
Веселъ пиръ идетъ, столованьице —
И пируетъ-то самъ царь-батюшка,
Государь Иванъ свѣтъ Васильевичъ,
Со князьями все, да съ боярами,
Со своею-ли со опричниной:
А и было то во полуночи,
Государевъ столъ во полустолѣ,
Самъ царь-батюшка во полусыта,
Гости царскіе во полупьяна,
Какъ вскричитъ—велитъ Грозный царь-Іванъ
На всю гриденку[1], на столовую:
„Гей вы, слуги-ль вы, слуги вѣрные,
Вы-ль приспѣшники неизмѣнные!
Перестаньте вы пить и бражничать,
Замолчите вы, да прислушайтесь!“
И отъ голосу, крику царскаго,
Отъ словесъ-ли тѣхъ, государевыхъ,
Всѣ застольники спохватилися,
Всѣ опричники отрезвилися;
А князья-ли всѣ, со боярами,
Въ мать—сыру - землю поклонилися.
Усмѣхнулся тутъ Грозный—батюшка,
На боярскія спины глядючи:
На остеръ костыль опиравшись,
И бородушку ручкой гладючи,
Молвилъ, ласково осклабляючись:
„Много думы мной передумано,
Много дѣла мной передѣлано...
Всѣ измѣнники переведены.
Всѣ крамолы ихъ съ корнемъ вырваны!
Порадѣли вы, слуги добрые,
Поспѣшаючи и умѣючи:
Послужили мнѣ вѣрой - правдою.
Животовъ своихъ не жалѣючи;
А за то же я—васъ и балую!
А за то же я—васъ и жалую!...
Заберу васъ всѣхъ послѣ завтрева
На забавушку на любимую,
На охоту-ли соколиную!
Вздумалъ сокола выбрать новаго.
А сокольника вспомнилъ стараго—
На Москву пошлю за бояриномъ,
За Петрушкою Тимоѳѣевымъ!
А теперь же вы, слуги вѣрные
Знайте мѣру честь—поднимайтеся,
Завтра къ утренѣ собирайтеся!“
И вставали тутъ гости царскіе,
Тѣ-ль опричники разудалые,
Тѣ князья-ли всѣ со боярами:
До земли Царю поклонилися,
Изъ дворца сейчасъ расходилися.
II.
Ты Москва-ль Москва, православная,
Златоверхая, златоглавая!
Далеко Москва разбросалася
И вокругъ Кремля разметалася.
На тебя-ль. Москва, люди дивятся,
На твои-ль кресты люди молятся!
Ты-ли, матушка,русскій стольный градъ!
Ты-ль, родимая—сердце русское!
* * *
Безъ числа у Царя воеводъ и князей,
И бояръ, и дворянъ, и крещеныхъ людей:
Безъ числа на Москвѣ площадей и торговъ,
И палатъ, и хоромъ, и посадскихъ дворовъ:
И повсюду, въ Кремлѣ, и въ далекихъ концахъ,
Что ни шагъ, что ни пядь, на торгахъ, площадяхъ —
Иль обитель, иль храмъ, иль часовня стоитъ.
Золоченый на нихъ крестъ звѣздою горитъ.
* * *
Надъ Москвою-рѣкой, на крутомъ берегу,
Во зеленыхъ садахъ, на широкомъ двору,
Высоки терема, да хоромы стоятъ,
Всѣ сосѣди на нихъ, какъ на чудо, глядятъ.
Нижни клѣти хоромъ—широки, велики,
Чуть не въ небо ушли наверху чердаки[2],
Въ серединномъ жильѣ повалуши[3] подрядъ,
Красны окна[4] стекломъ во свѣтлицахъ блестятъ:
И стѣной, вкругъ двора, отъ тесовыхъ воротъ,
На версту побѣжалъ деревянный заплотъ[5].
А и чьи-жь то хоромы великія?
А и чьи-жь терема то высокіе?
То широко подворье хозяйское,
То гнѣздо родовое боярское,
Именитаго роду боярина,
Богача-ли Петра Тимоѳѣева.
А и доля-жь боярину выпала,
И судьба-жь задалася счастливая!...
Онъ и честнаго роду стариннаго,
И казною богатъ, и помѣстьями;
Не оставленъ и царскою милостью,
Былъ когда-то въ чести государевой,
Былъ любимымъ онъ царскимъ сокольничимъ.
* * *
Что-жь?... и ту-ли усадьбу богатую,
И казну золотую несчетную,
И помѣстья—угодья привольныя —
Все отдастъ за едино сокровище,
За свое ненаглядное дѣтище,
За красавицу—дочку Парашеньку.
* * *
На Руси красота не въ диковину,
Красота—лѣпота ненаглядная!...
Да на небѣ изъ тысячи звѣздочекъ
Все-жь одна изо всѣхъ получистѣе —
И въ Москвѣ изъ красавицъ боярышень
Свѣтъ Парашенька всѣхъ распрекраснѣе!
* * *
Личико круглое—снѣгу-ли бѣлаго,
Оченьки карія—звѣздочки свѣтлыя,
Щеченьки алыя—зоренька ясная,
Косыньки русыя—золото красное!
Статью—походкою—бѣла лебедушка,
Рѣчью—повадочкой—сиза голубушка,
Доброму молодцу—боль да хворобушка, Сужену—ряжену—сладка зазнобушка!
III.
То не вѣточка отломилася,
То не яблочко откатилося,
Отдѣлилася, удалилася,
Красна дѣвица шла въ замужество;
Подъ златой вѣнецъ становилася,
Съ милымъ суженымъ, да въсупружество.
* * *
Всхоже солнышко клонитъ къ западу,
Ясный бѣлый день меркнетъ къ вечеру,
А почестенъ пиръ сходитъ къ веселу:
То-ль весельице, столованьице,
Та-ль бесѣдушка, гостеваньице,
Тотъ-ли пиръ горой—честна свадебка.
Веселится тутъ, тѣшитъ душеньку,
Весь-ли стольный градъ, вся-ли улица
У хозяина тароватаго,
Хлѣбосольнаго и богатаго,
У боярина Тимоѳѣева.
Ужь и свѣтелъ онъ, ужь и радошенъ,
Ужь во всю-ли онъ веселъ моченьку!...
Вотъ дождался онъ что на старости
Далъ Господь ему счастья радости,
Выдаетъ онъ теперь милу доченьку,
Ненаглядную свѣтъ Парашеньку,
Да за князя-ли родовитаго,
Богатѣя-ли именитаго,
За того-ль млада добра молодца,
Да за Трифона Патрикѣева.
И гуляютъ тутъ, угощаются,
Третій день-деньской потѣшаются
Гости званые, люди добрые:
Тутъ и бабушки, стары дѣдушки,
Добры-ль молодцы, тѣ-ль хоробрые,
И молодушки, красны дѣвушки,
И подросточки, малы дѣтушки:
Тутъ и старъ, и малъ, тутъ и званъ—не званъ,
Третьи суточки веселъ, сытъ и пьянъ...
И шумитъ-гремитъ тогъ нечестенъ пиръ,
Какъ на цѣлый-ли, на крещеный міръ.
* * *
То не голуби встрепенулися,
Черна ворона примѣчаючи;
То не сизые всколыхнулися,
Отъ когтей его улетаючи:
Испугалися, ужаснулися,
Въ смѣхѣ—говорѣ позапнулися,
Средь бесѣдушки, гостеваньица,
Той-ли свадебки пированьица,
Развеселые гости званые.
Да и есть чего ужасаться имъ!
Да и есть чего опасаться имъ!..
Вотъ нагрянули, какъ изъ тучи громъ,
Становилися середи хоромъ,
Гости страшные и нежданые —
Тѣ-ль опричники и кромѣшники,
Слуги царскіе и приспѣшники!..
Клобуковъ своихъ не снимавши.
Предъ иконами не молилися;
На хозяина поглядаючи,
Громкимъ голосомъ объявилися:
„Говоримъ тебѣ слово царское.
Приказаніе государское!
Вышла честь тебѣ, Тимоѳѣеву,
Какъ допрежь сего, быть въ сокольничихъ!
Часу лишняго не теряючи,
Завтра-жь утречкомъ выѣзжать тебѣ!
Службу старую вспоминаючи,
И охоту всю обряжать тебѣ!“
И повѣдавши государевъ сказъ,
Повернулися, какъ стояли, вразъ,
Изъ хоромъ уйти торопилися:
А бояринъ Петръ за такую честь,
Да и старъ, и малъ, на цареву вѣсть,
Вслѣдъ низехонько поклонилися.
* * *
„Люди добрые, гости званые,
Други-сродники богоданные,
Не на радость мнѣ та царева вѣсть!...
Не по силамъ мнѣ эту службу снесть!
А и былъ-же я, други милые,
Былъ когда-то я лихъ-охотничекъ!
Въ годы крѣпкіе и служилые,
Былъ и вправду я смѣлъ-сокольничекъ!
А теперь-же мнѣ, сами знаете,
Чуть не сто годовъ безъ единаго!..
Коль лѣта мои посчитаете —
Не до лету мнѣ соколинаго!
Охъ, не даромъ-же зло мерещится,
И сердечушко бьетъ—трепещится!...
Не Малюта-ли, тотъ Скуратовъ — песъ,
Предъ царемъ меня клеветой обнесъ?“
Такъ бояринъ—Петръ запечалился,
Предъ грозой—бѣдой затуманился.
„Государь ты мой, тесть и батюшка!“
Низко кланяясь молвилъ зятюшка,
„Не кручинься ты, мой родимый свѣтъ!
Какъ встаю-ли я завтра съ зорюшкой.
И охотою, вольной волюшкой,
Самъ поѣду-ль я за тебя въ отвѣтъ!
Исполняючи волю царскую,
Справлю службу ту государскую!“
IV.
Охъ ты, гой-еси, сыръ дремучій боръ!
Что ты хмуришься тучей черною,
Что пугаешь ты чащей темною!
Словно море ты пораскинулся,
Безъ конца ты вдаль пораздвинулся!
Окружилъ Москву съ четырехъ концовъ,
Обложилъ ее съ четырехъ вѣтровъ!
* * *
На восточной-ли на сторонушкѣ,
На концѣ-ль краю неба синяго,
Зорьки алая занимается,
Яркимъ полымемъ загорается;
Вотъ на встрѣчу-ли краску солнышку,
По горамъ-доламъ, но лѣсамъ-полямъ
Сизъ-туманъ ползетъ, завивается,
Бѣлымъ облачкомъ поднимается.
Встало солнышко, встало красное,
Зачинается утро ясное;
Въ золотой дали завиднѣлися,
Засинѣлися горъ макушечки:
И въ лѣсу-ли томъ, во сыромъ бору,
Зачернѣлися всѣ верхушечки;
На лужаечкахъ, на муравушкѣ,
Росны капельки засвѣтилися;
И цвѣточки всѣ, тѣ-ль лазоревы,
Задымилися, закурилися:
Словно крадучись, вѣтерокъ пахнулъ,
Встрепенулся лѣсъ, какъ живой, вздохнулъ,
Птицы въ гнѣздышкахъ просыпалися,
Звѣри въ логовахъ поднималися...
Здравствуй, бѣлый день!.. тихъ и ясенъ ты!..
Ахъ ты, Божій міръ!... распрекрасенъ ты!
* * *
Чу!., какъ стонъ пошелъ по лѣсной глуши!..
Раннимъ утречкомъ, по зарѣ-ль тиши,
Молвь людская та гулко вдаль идетъ,
Конскій топъ-ли тотъ словно въ ухо бьетъ:
Ближе—громче все гомонъ носится,
На просторъ и ширь рвется—просится!
Позаслышавши говоръ, шумъ и стукъ.
Притаилися, прикорнули вдругъ,
Смолкли пташечки полетучія,
Стихли звѣри всѣ порыскучіе:
А лѣсной большакъ, грузенъ-толстъ медвѣдь,
Словно мѣхъ сопитъ, озирается,
Въ темно логово пробирается.
* * *
Кто-жь встревожилъ-то сыръ-дремучій боръ,
Птицъ, звѣрей лѣсныхъ разгоняючи?
Кто шумитъ-гремитъ съ экихъ раннихъ поръ,
Чащу тѣсную раздвигаючи?
Кто-жь смутилъ-взбудилъ гробовую тишь?..
Выѣзжаетъ-то на охоту, слышь.
На забавушку на любимую,
На ловитву-ли соколиную,
Самъ великій царь, Грозный царь-Иванъ,
Государь Иванъ, свѣтъ Васильевичъ!
* * *
Вотъ мелькаючи во сыромъ бору,
Собираются, обряжаются,
На поляночку соѣзжаются,
Все молодчики да охотнички,
Государевы все-ль сокольнички.
А и молодцы-жь, тѣ-ль хоробрые,
Красовитые, разудалые!
А и кони-жь ихъ, кони добрые, Неустанные и ѣзжалые!
Какъ на коникахъ сѣдла царскія,
Чепраки на нихъ все черкасскіе,
Узорьями поразшиваны,
Златомъ-серебромъ пообвиваны!
Узды шелковы да плетеныя,
А поводья къ нимъ все ременные!
А и шапочки-жь на сокольничкахъ —
Все бобровыя, соболиныя.
И каФтанчики-жь на молодчикахъ —
Красны бархатны, полы длинныя,
Рукавички-ль тѣ—все сукмянныя;
А сапожки-ль тѣ—все саФьянные;
У сапогъ задки—все-ли пестрые,
Передки-носки—шиломъ вострые;
Вкругъ носка-носка—хоть яйцомъ кати!
Подъ пяту-пяту—воробей лети!
На рукахъ у всѣхъ—по клейменому,
По соколику обученому.
* * *
Впереди ли всѣхъ, поспѣшаючи,
На соколика поглядаючи,
Добрый молодецъ, удалецъ лихой,
Словно сказочный богатырь какой
Ѣдетъ, тѣшится и красуется,
Всякъ на молодца залюбуется!
Кто-жь ѣздокъ-ли тотъ?., поглядите вы... .
Коль признаете, назовите вы...
Э!.. на свѣтѣ всемъ лишь и былъ одинъ —
Тимоѳѣева вѣрный зять и сынъ!..
Патрикѣевъ—князь!... самый онъ и есть!...
Соизволилъ царь гнѣвъ на милость свесть -
Избавлявши тестя-батюшку,
Взялъ сокольничимъ князя зятюшку.
* * *
Вотъ и самъ-же онъ. Грозный царь—Иванъ,
Ласковъ, милостивъ выѣзжалъ теперь...
А за нимъ слѣдомъ ненасытный звѣрь,
Государевъ песъ, душегубъ-палачъ,
Лихъ Малюта тотъ, поспѣшаетъ вскачь:
Вотъ и Вяземскій, съ бабьей рожею,
Безбородою и пригожею:
Вотъ князья-ли тѣ басурманскіе,
И Казанскіе, и Ногайскіе...
И за всѣми вслѣдъ, не зѣваючи,
Рѣзвыхъ кониковъ подбодряючи,
Тѣ-ль отборные рынды[6] царскіе!
* * *
Подъѣзжаетъ Царь—говоръ-шумъ затихъ...
Вотъ орломъ на всѣхъ государь взглянулъ,
Патрикѣеву рукавомъ махнулъ —
И не медля тутъ, во единый мигъ,
Зачинается та-ль охотушка,
Князю Трифону зла заботушка.
* * *
Ходитъ солнышко, свѣтитъ поверху,
Дологъ лѣтній день близитъ къ полудню,
А соколики все гоняются,
Ловлей-травлею забавляются.
* * *
Ой вы, бѣлые гуси, лебеди,
Ой вы, сѣрыя кряквы-утицы!
Ой вы, пташечки перелетныя,
Попѣвуньи-ль вы беззаботныя!
Какъ для царской-ли для забавушки
Много соколовъ заготовлено...
Ой, безъ счету-жь васъ, птички бѣдныя,
Поизведено, переловлено!
Обученые и умѣлые,
Рвутъ васъ кречеты настигаючи...
Ой, сгубили-жь васъ стаи цѣлыя,
Изымаючи и терзаючи!
* * *
Свѣтелъ, радостенъ князь - сокольничій...
Честью-милостью царь пожаловалъ —
Словомъ ласковымъ, слышь, побаловалъ
За урядъ его за охотничій.
Грозный—батюшка осклабляется,
И не хмурится, и не лается,
Знать понравилась та занятная,
И веселая, и удатная.
Та потѣха-ли разлюбимая,
Та охота-ли соколиная...
Вдругъ нежданно тутъ и негаданно
Машетъ крыльями, надъ самимъ Царемъ,
Цапля сѣрая, голенастая.
Длинноногая и носастая!
Какъ ужаленный государь вскипѣлъ!..
Вверхъ на цаплю ту поглядаючи,
Перелетъ ея примѣчаючи,
Князю-Трифону закричалъ—велѣлъ
Рѣзвымъ соколомъ изловить ее,
Бѣлымъ кречетомъ затравить ее...
И не смолкъ еще государевъ сказъ
Какъ стрѣла съ лука зашипѣла вразъ,
То расправивши крылья крѣпкія,
Соколъ спущенный въ небо ринулся:
Наловчивши клювъ, когти цѣпкіе,
Внизъ на цаплю ту сверху кинулся.
А и цапля-жь та—птица хитрая!
Чуть лиху-бѣду запримѣтила,
Спохватилася, встрепенулася,
Клювомъ къ соколу повернулася—
Какъ гвоздемъ его снизу встрѣтила;
Какъ ни цѣлится, ни кидается—
Все на шило онъ натыкается!..
Что, соколикъ—братъ, разлюбезный другъ!
Нѣтъ, не утица знать убогая,
Цапля сильная, длинноногая!..
Вотъ еще, еще... да пришлось не въ мочь...
Соколъ мучится, утомляется...
Весь исколотый улетаетъ прочь,
По подоблачью вдаль скрывается.
* * *
Какъ не туча то надвигалася,
Ясный бѣлый день потемняючи;
То не молнія загоралася
Въ суховерхій дубъ ударяючи:
Распалился—то и разгнѣвался,
Расходился—то Грозный царь Иванъ!..
Зажигалися очи черныя.
Словно молнія опаляючи:
Раздавалися рѣчи гнѣвныя.
Словно громъ въ грозу оглушаючи:
Ой-же, Грозный ты государь и царь!
Ты-ль сердечушко неотходчиво.
Неуемчиво и разгорчиво! '
Ужъ и страшенъ-же твой могутный крикъ!
Ужь не сносенъ-же твой гнѣвливый ликъ!..
Тутъ виновные, тутъ и правые,
Слуги вѣрные и лукавые —
Испугаются, позамечутся!
Какъ на вѣткѣ листъ затрепещутся!
Тутъ и глупые, тутъ и умные.
И бояре всѣ, люди думные.
И князья-ли всѣ со дворянами,
Смерды-холопи со крестьянами,
Другъ за дружкою всѣ туляются,
Ко сырой землѣ приклоняются!
Охъ ты, гой еси, Грозный-батюшка!
И чего-же ты расходился такъ?
На кого-же ты распалился такъ?
* * *
Разъярился-то, чуть не билъ, кричалъ,
Разказнить грозилъ, лютовалъ-серчалъ
Царь на зятюшку Тимоѳѣева,
На князь—Трифона Патрикѣева:
Есть вина его и премногая —
Сѣра цапля та, длинноногая!..
Не умѣлъ вишь онъ ни стравить ее,
Ни словить ее, ни убить ее.
Да и та-ль вина въ полъ-бѣды бѣда!..
Охъ ты, горюшко!.. охъ, печаль—страда!
Охъ и что-же князь за сокольничекъ!..
Знать и вправду онъ плохъ-охотничекъ,
Коль и сокола обученаго,
Отъ Царя ему порученаго,
Неумѣючи упустилъ при всѣхъ!..
Вотъ вина его!., вотъ гдѣ стыдъ и грѣхъ!
* * *
Охъ и злое-жь то прегрѣшеніе!
И печаль-же то до кровавыхъ слезъ!
Чуть головушку государь не снесъ,
И послѣднее далъ рѣшеніе:
„Коль на третіи день. Патрикѣевъ тотъ,
Да соколика, бѣглеца, найдетъ,
Такъ куда ни шло—живу быть ему!..
А не сыщетъ онъ—и не жить ему!
У Малюты-ли навостренный мечъ
Буйну голову разомъ сниметъ съ плечъ!
V.
Высота-ль высота—неба синяго!
Глубота-ль глубота—моря темнаго!
Широта-ль широта—свѣту бѣлаго!
Долгота-ль долгота—Божьей милости!
* * *
Охъ, и горюшко-жь, гореванице!
Охъ, разлютое-жь злостраданьице!...
А и въ горѣ жить - некручинну быть,
Некручинну быть, и бѣду избыть!
И кого-жь, бѣда, не крушила ты?
И кого-жь, печаль, не сушила ты?
* * *
Патрикѣевъ князь надрывается,
Богу молится и старается:
Какъ поскачетъ онъ по горамъ-доламъ,
По горамъ-ли тѣмъ, по высокіимъ:
Какъ поѣдетъ онъ по лѣсамъ-полямъ.
По полямъ-ли тѣмъ, по широкіимъ:
То за соколомъ всюду рыщетъ онъ,
Бѣла кречета всюду ищетъ онъ!
* * *
Страшно грозное слово царское,
Слово крѣпкое, государское!
И тяжка-же ты, смерть насильная,
Казнь позорная, темь могильная!...
„И не думалъ-же, не гадалъ-же я,
Злой судьбы такой и не ждалъ-же я!..
Во честномъ бою, за Царя, за Русь
Не пугаетъ смерть!., умирай, не трусь!
А теперь-же что?... словно смердъ какой!...
Словно холопу—голова долой!
Родъ мой, племячко, обезчестится!...“
И затрясся князь... стонетъ, крестится. -
„А жена-жь моя!... счастье—любушка!
Ненаглядная, свѣтъ—голубушка!
Не на радость-же полюбилъ тебя!...
И любилъ—люблю, и умру любя!
А и матушка-жь, разнесчастная!...
Жизнь-душа моя, зорька ясная!
А и тестюшка-жь, богоданный мой!...
Ты не жди меня!... не вернусь домой!„—
Воздыхаючи и крестясь-молясь,
Дальше-дальше все поспѣшаетъ князь.
* * *
Нервы суточки, словно мигъ, прошли...
Какъ во всю-ль во всю силу-прыть и мочь
Скачетъ Трифонъ-князь, ѣздитъ день и ночь!
Рыщетъ-ищетъ онъ, и не ѣсть, не пьетъ,
Въ страхѣ-трепетѣ горьки слезы льетъ: -
Стой-же, времячко, погоди-же ты!
Стой-же, быстрое, не лети-же ты!...
Ой, соколикъ мой, отзовися ты!
Любъ-желаниый мой, объявися ты!“
Да лиха-бѣда не стоитъ, не ждетъ,
И за мигомъ мигъ, какъ вода течетъ...
Меркнетъ въ очушкахъ ясный бѣлый свѣтъ,
А соколика и въ поминѣ нѣтъ!
* * *
Скачетъ-ѣздитъ князь—утомляется;
Рѣзвый конь его спотыкается:
Цѣлы суточки проносилъ его,
И ни ѣсть, ни пить не просилъ его.
„Охъ ты, гой еси, добрый конь лихой,
Неизмѣнный-ли другъ-товарищъ мой!
Разсѣдлаю-ль я, разнуздаю-ль я,
И на волюшку отпущу тебя!
Ты бѣги-лети, поспѣшай домой!...
Скажешь любушкѣ, скажешь матушкѣ,
Скажешь милому тестю-батюшкѣ,
Чтобъ не плакали, не тужили-бы,
Чтобъ собралися да по зятюшкѣ
Панихиду хоть отслужилп-бы!...
Ужъ и быть-же мнѣ разказненному,
Какъ злодѣю быть погребенному!“
* * *
Отпустилъ коня и пѣшой идетъ
За пропажей князь озираючись;
Отощалъ, усталъ, еле живъ бредетъ,
Словно нищенка побираючись:
И ослабъ совсѣмъ, и сморился онъ,
И стенаючи такъ взмолился онъ:
„Поле-полюшко, ты-ль широкое!
Небо-небушко, ты-ль высокое!
Рѣчки-рѣченьки потекучія,
Свѣтлы ключики погремучіе!
Красно солнышко, вѣтры буйные,
Ой вы-жь, грозные, вихри бурные!...
Не видали-ль вы*?... не слыхали-ль вы?...
Гдѣ-жь соколикъ мой?... не знавали-ль вы?-
Поле чистое вдаль раскинулось,
Небо ясное ввысь раздвинулось,
Быстры рѣченьки въ берегахъ шумятъ,
Свѣтлы ключики по горамъ гремятъ.
Красно солнышко съ облаковъ глядитъ,
Вихорь-вѣтеръ тотъ лишь одинъ гудитъ:
„Не видали мы!... не слыхали мы!...
Гдѣ соколикъ твой, не знавали мы!“
Хоть зови-моли цѣлый бѣлый свѣтъ —
Ни отвѣту нѣтъ, ни привѣту нѣтъ!
* * *
Потухаетъ день, ясный бѣлый день,
И вечерняя залегаетъ тѣнь...
Какъ второй-ли ужь день кончается.
Ночь послѣдняя зачинается!
Завтра утречкомъ чуть забрежжитъ свѣтъ,
Долженъ Трифонъ князь ко царю идти:
Бѣла кречета изловить—нести,
А соколика и въ поминѣ нѣтъ!
Нѣту сокола!.. нѣтъ и моченьки!..
Гаснутъ свѣтлыя, меркнутъ оченьки...
Рѣзвы ноженьки подломилися,
Сильны рученьки опустилися.
Ноетъ-падаетъ грудь высокая,
Давитъ-жметъ ее грусть глубокая!..
Вѣдь послѣдній день смерть и казнь несетъ...
Охъ, сердечушко!... какъ змѣя сосетъ!
* * *
Потухаетъ день... жизнь кончается!
Горемычный князь ужасается...
Страшный часъ пришелъ!... смертный часъ насталъ!...
И предъ Господомъ и Спасителемъ,
Предъ архангеломъ и хранителемъ,
Съ воплемъ крѣпкіимъ на колѣни палъ:
„О святой, Христовъ, Трифонъ мученикъ,
Благъ хранитель мой и порученикъ!
Завтра смерть моя!... завтра казнь моя!...
Защити меня, и спаси меня!“ —
И лишь ТриФону палъ—взмолился онъ,
Страстотерпцу лишь поклонился онъ.
Какъ на мѣстѣ томъ, не вставаючи.
Богу душеньку поручаючи,
Опустился онъ, позабылся онъ...
И на травушкѣ на росистой-ли,
На муравушкѣ на душистой-ли,
Во глубокій тутъ погрузился сонъ.
* * *
Ночь кончается, утро близится...
И нежданное, и чудесное,
Пресвятое-ли и небесное,
Сновидѣніе князю видится!
Небо ширится, разверзается...
Во блистающемъ одѣяніи,
Во божественномъ во сіяніи,
Свѣтозарный мужъ ниспускается:
Я хранитель твой, Трифонъ мученикъ,
Покровитель твой и порученикъ!...
Княже Трифоне!... пробудися ты,
И честнымъ крестомъ осѣнися ты!
Какъ возстанешь ты, на востокъ пойдешь!
Тамъ и сокола не искавъ найдешь!“
VI.
На верху-ль чудеса, на верху-ль небеса,
Превысокія и преславныя!
На землѣ-ль красота, на землѣ-ль лѣпота
Божьи-ль храмы тѣ православные!
* * *
Подъ Москвой-Москвой, во лѣсу-бору,
На поляночкахъ, на широкіихъ,
Близь озеръ-прудовъ, близь глубокіихъ,
Какъ сошлися тутъ, подряжалися,
Цѣлый день-деньской надрывалися,
Древодѣльнпчки да работнички,
Обученью стройкѣ плотвички:
Да не даромъ-же и труждалися,
Сильны рученьки измозолили;
Да не даромъ-же и старалпся —
Святъ-Господень храмъ, церковь строили.
* * *
Своему-же то покровителю,
Святу ангелу и хранителю,
За небесное-ль избавленіе.
За чудесное-ль заступленіе,
Патрпкѣевъ князь храмъ вознесъ-воздвигъ...
Какъ проснулся онъ, въ тотъ-же самый мигъ,
Осѣнясь крестомъ, на востокъ пошелъ:
И въ лѣсу-бору, близь озеръ-прудовъ.
Въ скоромъ времени, безъ заботъ-трудовъ,
Бѣла кречета не искавъ нашелъ.
* * *
Ужь и счастливъ-же!.. Ужь и радъ до слезъ!
Взявши сокола къ государю снесъ...
Да и тутъ опять милосердый Богъ,
Паче чаянья, защитилъ—помогъ!
Грозный батюшка, не пѣняючи,
Всю вину-бѣду отпускаючи,
Допустилъ его до своихъ очей,
Удостоивши таковыхъ рѣчей:
„За стараніе и радѣніе —
Угостить сейчасъ прикажу тебя!
А за службу-же, угожденіе —
Шубой съ плечъ моихъ награжу тебя!
Будь отнынѣ ты мой сокольничій!
Знай и вѣдай ты дворъ охотничій“
* * *
И какъ злая та избылась бѣда,
Мудрый Трифонъ князь далъ обѣтъ тогда,
Въ память ангелу, въ похвалу и честь,
Пятиглавый храмъ возвести-возвесть:
Тамъ возвесть его, гдѣ стенаючи,
Свята Трифона умоляючи,
Въ страшный вечеръ тотъ на колѣни палъ,
Гдѣ и сокола бѣглеца поймалъ.
* * *
И воздвигъ онъ храмъ, подъ Москвой, въ лѣсу,
Поспѣпшаючи и радѣючи:
И на стройку ту, на уборъ-красу,
Золотой казны не жалѣючи.
И до сей поры благолѣпный тамъ,
И поднесь стоитъ чудотворный храмъ:
Словно звѣздочка путеводная,
Золоченый крестъ къ небу высится:
А о чудѣ томъ молвь народная
На святой Руси всюду слышится.
* * *
Ну, спасибо-жь вамъ, гусли звонкія,
Гусли звонкія, струны тонкія!
Тонки-ль струночки золоченыя.
Рѣзвы-ль пальчики обученые!
Ой вы-ль, гусельки, вы яровчаты,
Расходились вы, разгудѣлись вы!
Ой вы-жь, струночки переборчаты.
Раззвенѣлись вы, разгремѣлись вы!
Съ вами, гусельки-самогудочки,
Съ вами, вѣщія, пѣвчи струночки.
Разсказали здѣсь, какъ умѣли мы,
Стародавнюю ту-ль былинушку!
Что слыхали мы про старинушку,
Вмѣстѣ съ вами то и пропѣли мы!
Лукьяновскій.
