1916
правитьI.
правитьЖаркій лѣтній полдень. Солнце печетъ такъ, что всякая живая тварь попряталась по разнымъ тѣнистымъ уголкамъ. Одинъ Иванъ Петровичъ оставался на террасѣ своей дачи и продолжалъ лежать въ креслѣ-качалкѣ на самомъ пеклѣ.
— Дядя, съ тобой сдѣлается солнечный ударъ, — предупреждалъ время отъ времени свѣжій женскій голосъ откуда-то изъ-за спущенной занавѣски.
— Пусть… — хрипло отвѣтилъ Иванъ Петровичъ, продолжая лежать на солнцѣ.
— Наконецъ ты просто изжаришься въ собственномъ соку, какъ хорошій бифштексъ!
— Бифштексъ вещь недурная…
— Дядюшка, миленькій, нехорошо упрямиться!..
— Отстань!..
Пауза. Гдѣ-то сонно жужжитъ одурѣвшая отъ жара муха. Иванъ Петровичъ жмурится и закрываетъ глаза, но благодѣтельный сонъ не хочетъ осѣнить его своимъ темнымъ крыломъ. Въ сущности говоря, Иванъ Петровичъ невозможный человѣкъ, что онъ и самъ сознаётъ, какъ отлично сознаётъ и то, что онъ не можетъ быть не Иваномъ Петровичемъ. Такъ ужъ жизнь сложилась… Единственное достоинство, которое онъ приписываетъ себѣ — это то, что онъ остался старымъ холостякомъ… Теперь онъ живетъ на дачѣ со своей племянницей Еленой Васильевной, которая случайно заѣхала навѣстить его да какъ-то такъ и осталась у него. Присутствіе молоденькой дѣвушки много скрасило холостое одиночество Ивана Петровича, но онъ изъ упрямства не хочетъ сознаться въ этомъ и постоянно ссорится съ гостьей изъ-за всякихъ пустяковъ, а больше всего изъ-за кушаній. Почему, напримѣръ, сегодня проклятыя зеленыя щи, а не ботвинья? Онъ терпѣть не можетъ вотъ именно этихъ зеленыхъ щей и долженъ ихъ ѣсть, потому что такъ хочетъ Елена Васильевна. А если онъ, Иванъ Петровичъ, хочетъ батвиньи? Вообще глупо и еще разъ глупо… Зачѣмъ, напримѣръ, исчезъ его халатъ? Елена Васильевна не выноситъ халатовъ и потихоньку стащила у него любимую вещь. Что она такое ему: мать, жена?.. Вотъ теперь съ утра и залѣзай въ костюмъ изъ китайскаго шелка и цѣлый день ходи, какъ связанный. Иванъ Петровичъ былъ недоволенъ и собственнымъ подчиненіемъ и капризничалъ, какъ слабонервная женщина, что, повидимому, доставляло Еленѣ Васильевнѣ удовольствіе. Да, онъ часто капризничалъ, потому что было на комъ сорвать расходившееся сердце, а Елена Васильевна умѣла такъ хорошо уговаривать. Въ азартѣ Иванъ Петровичъ начиналъ кричать тонкимъ голосомъ, закатывалъ глаза и отчаянно жестикулировалъ, что выходило со стороны очень смѣшно. Кипятился онъ изъ-за всякихъ пустяковъ, придирался то къ кучеру Андрею, то къ горничной Дуняшѣ, то къ кухаркѣ Матренѣ.
— Дядя, печенка у васъ испортится… — хладнокровно замѣчала Елена Васильевна, когда они были одни.
— Вы меня хотите уморить! — стоналъ Иванъ Петровичъ. — Это какой-то заговоръ…
— А вы до сихъ поръ еще не догадались, что окружены предателями и злодѣями?
Когда Иванъ Петровичъ былъ въ хорошемъ расположеніи духа, онъ ласково смотрѣлъ на племянницу и говорилъ:
— Ну, иди, Буянка, я тебя поцѣлую.
Но «Буянка», въ свою очередь, не выносила нѣжностей вообще и уклонялась отъ родственныхъ поцѣлуевъ, а Иванъ Петровичъ только вздыхалъ и погружался въ мрачное раздумье. Въ пятьдесятъ лѣтъ онъ выглядѣлъ совсѣмъ старикомъ, — толстый, обрюзгшій, сѣдой, съ желтымъ лицомъ и мутными глазами. Когда-то онъ былъ молодцомъ, но безсонныя ночи, красное вино и безпорядочная жизнь превратили его въ развалину. «Неужели жизнь прошла, — часто думалъ онъ въ ужасѣ, чувствуя, какъ холодѣетъ отъ одной мысли о старости, — и впереди ничего, ничего, ничего?»… А Елена Васильевна еще смѣется надъ его капризами и вообще дурнымъ расположеніемъ духа. Посадить бы ее въ его кожу, тогда… э, да что тутъ толковать: каждый дуракъ по-своему съ ума сходитъ. Развѣ Иванъ Петровичъ когда-нибудь жилъ? Это была фикція, миражъ, самообманъ, а не жизнь. Да и всѣ другіе тоже… Прожить цѣлую жизнь въ губернскомъ городѣ Чащиловѣ и умереть въ немъ — развѣ это не трагедія? А между тѣмъ существуетъ голубое южное небо, чудеса цивилизаціи, тѣ завѣтные уголки, гдѣ жизнь кипитъ ключомъ. Всего одинъ разъ попалъ Иванъ Петровичъ въ провинцію да такъ и похоронилъ себя въ ней, точно застрялъ въ болотѣ. Вѣдь это наконецъ обидно, тѣмъ болѣе, что онъ никогда не думалъ именно такъ пройти свой жизненный путь. Единственнымъ утѣшеніемъ оставалась газета, служившая отдаленнымъ эхомъ творившейся гдѣ-то жизни. Да, гдѣ-то люди живутъ, волнуются, работаютъ, добиваются успѣха и находятъ свое удовлетвореніе. Эхъ, да что тутъ говорить, когда процессъ жизни сводится на халатъ и ботвинью, какъ въ данномъ случаѣ, когда Иванъ Петровичъ сердился на свою «Буянку» и хотѣлъ досадить ей хоть тѣмъ, что жарился на солнцѣ: пусть чувствуетъ. Буянка и чувствовала, но тоже выдерживала характеръ. Иванъ Петровичъ слышалъ ея осторожные шаги и сдержанный смѣхъ, и его разбирала злоба. А ей смѣшно, ей это нравится, такъ онъ на зло ей заживо изжаритъ самого себя на солнцѣ.
— Да-съ, и буду жариться на солнцѣ, — упрямо повторялъ уже про себя Иванъ Петровичъ, споря съ невидимымъ противникомъ.
Въ залѣ послышалось глухое бормотанье, щелканье и свистъ, а потомъ неистовый крикъ: «Что? какъ? почему?…». Это Буянка травила стараго попугая Карла Иваныча старой собачонкой Колдунчикомъ, которая сначала взвизгивала, а потомъ залилась азартнымъ лаемъ, захлебываясь старческой собачьей хрипотой. Но и этого было мало: къ Карлу Иванычу и Колдунчику присоединилась обезьяна Форсунка, которая ворчала и дико вскрикивала. Этотъ концертъ покрывался заразительнымъ дѣвичьимъ смѣхомъ и аплодисментами
— Браво, Карлъ Иванычъ!.. Колдунчикъ, пиль… Ха-ха-ха!..
Взбѣшенный этой травлей, Иванъ Петровичъ вскочилъ со своей качалки, скомкалъ газету и ринулся въ залу, какъ разъяренный кабанъ. Остановившись въ дверяхъ, онъ могъ убѣдиться собственными глазами въ произведенномъ Буянкой скандалѣ: въ углу, въ клѣткѣ, неистово оралъ Карлъ Иванычъ, поднимая вылинявшія перья, а на него наступали Колдунчикъ и Форсунка. Сама Буянка въ качествѣ публики громко аплодировала.
— Это… это… — заоралъ Иванъ Петровичъ, принимая угрожающую позу. — Это свинство, чортъ меня возьми!..
— Что? какъ? почему?.. — оралъ Карлъ Иванычъ. — Карраулъ!..
— Какъ вы сказали, милый дядюшка? — спокойно спросила Буянка. — Свинство? Къ чему такая откровенность… Колдунчикъ, пиль!..
— Послушайте, Елена Васильевна, всему есть извѣстныя границы!.. Да-съ! Вы изъ моей квартиры дѣлаете какой-то разбойничій вертепъ…
— Совершенно неумѣстное выраженіе, то-есть неподходящее къ данпому случаю. Вы могли сказать, что я устроила вамъ кошачій концертъ, а то: вертепъ. Что такое вертепъ?
Молодое лицо Буянки оставалось серьезнымъ въ разгаръ всевозможныхъ дурачествъ, какъ было и сейчасъ. Она строго и спокойно смотрѣла на дядю своими темно-сѣрыми глазами, и только въ углахъ серьезно слолсенныхъ губъ спряталась неуловимая улыбка. Свѣтло-русые, слегка вившіеся волосы находились въ большомъ безпорядкѣ, придавая обладательницѣ этой головки видъ маленькой колдуньи. Простенькая ситцевая кофточка, широкій кожаный поясъ и темная юбка составляли обычный домашній костюмъ Буянки. Контрастомъ являлись только настоящіе парижскіе ботинки съ узкимъ носкомъ и низкимъ каблукомъ: шикарная обувь была слабостью Буянки. Первое впечатлѣніе, которое производила дѣвушка, скорѣе было не въ ея пользу, — есть такія лица, въ которыя нужно вглядѣться, чтобы понять ихъ скрытую внутреннюю красоту. Именно такое лицо было у Буянки: неправильное, съ мягкимъ носомъ, съ размякшимъ оваломъ нижней части, съ подвижными тонкими бровями. Что было у ней безусловно хорошо, такъ это голосъ — чарующій, ласковый, съ полными бархатными нотами и такими милыми переходами изъ одного тона въ другой.
— Если я нелитературно выражаюсь, то ты еще болѣе нелитературно себя держишь, — ворчалъ Иванъ Петровичъ. — Скажи, пожалуйста, на что это походитъ? Колдунчикъ, тубо!.. Карлъ Иванычъ… Форсунка, мерзавка!..
Вмѣсто отвѣта Буянка подхватила его подъ руку и подвела къ зеркалу.
— А это на что походитъ? — спрашивала она, указывая на глядѣвшую изъ зеркала физіономію. — У, какая бука… Миленькій дядюшка, не хорошо сердиться!.. Посмотри, какія морщины на лбу и около глазъ, а нижняя губа надулась. Не одобряю… Не хорошо дѣлать сердитое лицо! Ну, будетъ дуться… Миленькій, хорошій, улыбнитесь!.. Еще немножко…
— Отстань!.. — сердито отмахивался Иванъ Петровичъ, стараясь отвернуться отъ зеркала.
— Когда сердятся, то кажутся еще старѣе, дядюшка, а тебѣ, навѣрно, хочется быть молодымъ… да?..
— Кажется, я еще не настолько… гм… вообще…
— Ага, я попала, кажется, въ слабое мѣсто?..
Буянка только хотѣла расхохотаться, какъ вдругъ остановилась и проговорила совершенно серьезно:
— Послушай, дядя, я часто смотрю на тебя и все хочу спросить…
— Вѣроятно, какую-нибудь глупость?
— Нѣтъ, говорю совершенно серьезно… Я часто смотрю на тебя и думаю: вѣдь женщины любили вотъ это лицо, эти глаза, волосы?
— Сдѣлаемъ такое предположеніе… но что же изъ этого слѣдуетъ?
— Ахъ, меня это ужасно мучитъ… Да, мучитъ. Мнѣ кажется иногда, что какія-то тѣни проходятъ по нашимъ комнатамъ, такія грустныя женскія тѣни, съ опущенными глазами и недосказанными словами на губахъ. Вѣдь ты, милый дядюшка, самый скверный эгоистъ, а гдѣ же онѣ, которымъ ты клялся въ вѣчной любви, которыхъ ты ждалъ съ замирающимъ сердцемъ, для которыхъ выучивалъ нѣжные стишки и которыхъ наконецъ обманывалъ болѣе или менѣе успѣшно?.. Помнишь ту фотографію, которая виситъ въ кабинетѣ, тамъ ты такой красивый, въ глазахъ увѣренность, въ складѣ рта доволѣство. Такого мужчину, право, можно полюбить, и я попимаю тѣхъ женщинъ, которыя дѣлали тебѣ глазки, вызывающе смѣялись и шептали тебѣ разныя глупости. Бѣдныя, онѣ сейчасъ уже въ такомъ возрастѣ, когда серьезно раскаиваются въ своихъ собственныхъ грѣхахъ и поэтому, вѣроятно, такъ охотно обвиняютъ въ маленькихъ слабостяхъ всѣхъ остальныхъ смертныхъ.
— Елена Васильевна, скажу вамъ то, съ чего началъ: вы говорите глупости…
— А если мнѣ хочется знать? Мнѣ мало одной моей жизни, и я хочу знать, какъ жили другіе… Я хочу жить десятью жизнями. Наконецъ, что такое женщина: воплощеніе слабости. Развѣ мы узнаемъ когда-нибудь жизнь? Намъ все запрещено, все неприлично, все запечатано семью печатями, кромѣ кухни, дѣтской и модныхъ магазиновъ.
— И хорошо сдѣлано, а иначе… ну, да объ этомъ не стоитъ и говорить. Каждый человѣкъ сумѣетъ надѣлать достаточно глупостей, будь онъ мужчиной или женщиной…
— Это не отвѣтъ…
— Послушай, вѣдь это мальчишество! Не могу же я, въ самомъ дѣлѣ, разсказывать такія вещи… Гм… Однимъ словомъ, ты забываешь, что ты, прежде всего, женщина, а въ частности дѣвушка.
— Я отлично знаю это слово, которое отгораживаетъ все, какъ монастырская стѣна.
— И къ лучшему: не всякое знаніе хорошо. Дѣвичья скромность въ тысячу разъ лучше нашей мужской опытности…
— Договаривайте: женственность, невинность — словомъ, цѣлый арсеналъ жалкихъ словъ!.. Вѣдь узнаетъ же ваша женственная и невинная голубица когда-нибудь все и узнаетъ всегда слишкомъ поздно… Тебѣ, дядя, просто стыдно, и ты прячешься вотъ за эти жалкія слова.
— Развѣ съ тобой можно разговаривать? Однимъ словомъ, сорванецъ…
— А вы мнѣ отравляете жизнь!.. Колдунчикъ, пиль!.. Форсунка, Карлъ Иванычъ!..
Притихнувшія животныя только ждали этого сигнала и подняли снова ужасный гвалтъ. Карлъ Иванычъ смѣшно топорщился на своей жердочкѣ и отчаянно вскрикивалъ: «Что? какъ? почему?». Форсунка ворчала, оскаливъ зубы, а Колдунчикъ лаялъ съ приступомъ, выкативъ глаза.
— Что же это такое? — взмолился Иванъ Петровичъ, затыкая уши. — Елена Васильевна…
Поднятый гвалтъ опять покрывался дрожью молодого смѣха, — Буянка хохотала заразительно, какъ русалка. Иванъ Петровичъ пробѣжалъ нѣсколько разъ по комнатѣ и, быстро повернувшись на каблукахъ, остановился, протянулъ впередъ правую руку и трагически произнесъ:
— Вонъ! Сейчасъ же вонъ изъ моего дома, сударыня!..
— Дядя, ты теперь ужасно походишь на памятникъ Барклая-де-Толли! Еще немного отставь лѣвую ногу… ха-ха!..
— Вонъ!..
Въ этотъ моментъ въ дверяхъ гостиной показался молодой человѣкъ въ пестрой лѣтней парѣ и нерѣшительно остановился. Бритое актерское лицо посмотрѣло на происходившую сцену весело улыбавшимися глазами. Буянка первая замѣтила гостя, а Колдунчикъ съ визгомъ полетѣлъ къ нему въ ноги, точно запущенный кубарь.
— Извините, что я вошелъ безъ доклада… — оправдывался гость, отбиваясь ногой отъ собаки. — Двери отворены…
— Что? какъ? почему? — заоралъ неистово Карлъ Иванычъ…
II.
править— Я, собственно, къ вамъ по порученію Савелія Ѳедоровича Добрецова… — продолжалъ молодой человѣкъ, перебирая въ рукахъ мягкую лѣтнюю шляпу.
Иванъ Петровичъ тяжело дышалъ. Онъ какъ-то кисло взглянулъ на непрошеннаго гостя и хрипло проговорилъ:
— Очень радъ… прошу…
— Садитесь, — ласково пригласила Буянка, точно желая поправить грубый тонъ дяди.
— Позвольте отрекомендоваться: Платонъ Егорычъ Чайкинъ, комикъ.
— Очень пріятно, — уже совсѣмъ весело отвѣтила Буянка, протягивая руку и по-мужски крѣпко здороваясь съ гостемъ. — Садитесь же!.. А гдѣ Савелій Ѳедорычъ?
— Сейчасъ онъ на ярмаркѣ въ Солонцахъ, а оттуда проѣдетъ въ Загорскъ. Осенью будетъ здѣсь…
— Съ труппой?
— Да… Труппа въ полномъ составѣ. Я у него буду служитъ сезонъ, а пока хочу отдохнуть… Чащиловъ мнѣ нравится.
— Вы наймите избушку въ Лохманкѣ, — совѣтовала Буянка съ участіемъ къ положенію бродячаго комика. — Это всего въ трехъ верстахъ отъ города, отсюда это рукой подать… Можно устроиться очень дешево и почти удобно.
— Это въ которую же сторону, если итти отъ вашей дачи?
— Изъ воротъ налѣво поведетъ дорожка въ гору, а подъ горой и Лохманка… Я даже могу проводить васъ, потому что часто гуляю по этой дорогѣ.
— Очень вамъ благодаренъ… Но мнѣ совѣстно безпокоить васъ.
— Елена, ты дай намъ чаю съ господиномъ комикомъ, а потомъ ужъ пойдешь провожать, — замѣтилъ отдохнувшій Иванъ Петровичъ. — Да и Лохманка прескверная деревнюшка…
— Знаете, я не требовательный человѣкъ, Иванъ Петровичъ, — застѣнчиво объяснялъ Чайкинъ: — привычка…
На звонокъ Буянки показалась горничная Дуняша. Ей приказано было приготовить чай на террасѣ. Въ это время Иванъ Петровичъ разспрашивалъ, гостя о Добрецовѣ и хрипло смѣялся. Неисправимый человѣкъ этотъ Савелій Ѳедорычъ, настоящій театральный волкъ… Всѣ старые антрепренеры провалились, а онъ одинъ существуетъ. Ему слѣдовало бы поставить памятникъ «за трудолюбіе и искусство». Помилуйте, цѣлыхъ двадцать пять лѣтъ ухитриться просуществовать въ колеѣ провинціальнаго антрепренера, — это чего-нибудь стоитъ!.. Чайкинъ улыбался и въ тактъ качалъ своей остриженной подъ гребенку головой. Онъ чувствовалъ, что Буянка разсматриваетъ его, и какъ-то весь съежился. Но его некрасивое и худое лицо просвѣтлялось отъ каждой улыбки, а сѣрые глаза смотрѣли такъ пытливо и какъ-то по-дѣтски довѣрчиво. Большія руки обличали «урожденнаго моветонъ», какъ говорилъ Иванъ Петровичъ, кичившійся своимъ дворянствомъ ни къ селу ни къ городу.
— Мы съ Савеліемъ Ѳедоровичемъ старые друзья, — объяснялъ Иванъ Петровичъ, переходя въ свой обычный добродушный тонъ. — И я его очень уважаю… Хотя и принято смѣяться надъ стариками, которые хвалятъ все старое, но я все-таки скажу, что такихъ антрепренеровъ больше и не будетъ!..
— Первая половина послѣдней фразы, кажется, направлена по моему адресу? — съ улыбкой замѣтила Буянка.
— А хоть бы и такъ…
— Я хочу сказать только то, чтобы нашъ гость не принялъ на свой счетъ твоей выходки, дядя.
— Ахъ, да… Ну что же, я имѣлъ только тебя въ виду, Буянка, — забормоталъ старикъ и добродушно прибавилъ: — мы съ ней частенько воюемъ, какъ давеча… Она ужасно портитъ мой характеръ.
Это посвященіе въ семейныя тайны заставило Чайкина улыбнуться, и онъ взглянулъ на Буянку благодарными глазами. Затѣмъ они перешли на террасу, куда поданъ былъ Дуняшей кипѣвшій самоваръ. Щеголѣски одѣтая горничная въ безукоризненно накрахмаленномъ передникѣ презрительно оглядѣла ежившагося гостя и про себя назвала «голоштанникомъ, актеришкой». Мало ли ихъ каждую зиму околачивается около господъ, а этотъ залетѣлъ пораньше другихъ. Отъ глазъ Буянки не ускользнулъ этотъ презрительный взглядъ, и она принялась угощать артиста съ преувеличенной любезностью, что еще больше смутило Чайкина.
— Не хотите ли вы лимона? Нѣтъ? — приставала къ нему Буянка. — А то есть прекрасныя сливки… Дуняша, принесите клубничное варенье.
— Пожалуйста, не безпокойтесь… — просилъ Чайкинъ. — Мнѣ довольно и одного лимона.
— Пусть посуетится: это ей полезно, — шутилъ Иванъ Петровичъ.
Гость явился въ качествѣ примиряющаго начала, и поэтому за нимъ ухаживалъ даже самъ Иванъ Петровичъ. Къ самомъ дѣлѣ, онъ давеча сильно разгорячился, и Богъ знаетъ, чѣмъ разыгралась бы послѣдняя стычка съ Буянкой. А сейчасъ она смотрѣла такъ спокойно и просто и такъ же спокойно и просто замѣтила ему:
— Что же вы не извиняетесь, милостивый государь? Платонъ Егорычъ былъ благороднымъ свидѣтелемъ, какъ вы гнали меня давеча вонъ…
— А если ты покушалась на мою жизнь?
Чайкинъ засмѣялся, — онъ нюхомъ скитальца почувствовалъ себя здѣсь своимъ человѣкомъ. Прищуривъ немного глаза, онъ всматривался пристально въ этихъ «друзей артистовъ», какъ называлъ ихъ Савелій Ѳедорычъ въ своемъ актерскомъ кругу. «Это, братецъ ты мой, перлы и адаманты искусства, — повторялъ старый антрепренеръ своимъ гнусавымъ голосомъ: — безъ нихъ и намъ безъ смерти смерть». Онъ же объяснилъ Чайкину, что у всѣхъ такихъ «адамантовъ» одинъ общій недостатокъ — любительскіе спектакли, которыхъ настоящему актеру слѣдуетъ по возможности избѣгать. Конечно, самъ Иванъ Петровичъ не играетъ, а племянница у него съ театральнымъ огонькомъ. Савелій Ѳедорычъ непрочь былъ подшутить надъ любителями, хотя въ каждомъ городѣ первымъ дѣломъ разыскивалъ какого-нибудь вліятельнаго покровителя, какимъ въ Чащиловѣ былъ Иванъ Петровичъ. «Конечно, онъ прохвостъ въ искусствѣ, — гнусилъ Савелій Ѳедорычъ, — а все-таки страстишка есть… Намъ это на руку!»
— Я забылъ, Елена Васильевна, передать вамъ поклонъ отъ Михаила Евграфыча Бурова, — проговорилъ Чайкинъ, выпивая второй стаканъ.
— Развѣ онъ опять служитъ у Савелія Ѳедорыча? — торопливо спрашивала Буянка. — Вѣдь онъ, кажется, разошелся съ нимъ?
— Да… что-то такое между ними было… —уклончиво отвѣтилъ Чайкинъ, смѣшно вытягивая губы впередъ. — Но сейчасъ все уладилось… Въ нашемъ актерскомъ мірѣ все это дѣлается очень просто: сегодня поссорились, а завтра помирились.
— О, это по моей части! — засмѣялся Иванъ Петровичъ. — Мнѣ постоянно приходится разыгрывать роль добраго генія: то примадонна капризничаетъ, то первый любовникъ на стѣну лѣзетъ, то комики бунтуютъ. Говоря откровенно, господа артисты самый безпокойный народъ. А Бурова я зналъ еще мальчикомъ… да. Способный былъ мальчикъ, а теперь его и рукой не достанешь. Помилуйте, первый любовникъ, дамы на рукахъ носятъ…
— Вѣдь ты, дядя, это говоришь такъ, для краснаго словца.
— Ага!.. Ужъ ты не влюблена ли въ него? Ха-ха…
Опять послѣдовала легкая размолвка, но Буянка на этотъ разъ промолчала. Наступалъ уже вечеръ, и на террасѣ дѣлалось прохладно. Открывавшійся съ террасы видъ на лѣсистую горку и пробиравшуюся въ ивнякахъ безыменную рѣчонку точно просвѣтлѣлъ, освободившись отъ дрожавшихъ переливовъ накаленнаго воздуха. Особенныхъ красотъ по штату не полагалось, какъ говорилъ Иванъ Петровичъ, но мирная сельская картина производила успокаивающее впечатлѣніе. Къ чайному столу подбѣжала Форсунка и смѣшно набивала ротъ сдобными сухарями. По пути она успѣла вытащить платокъ изъ пиджака Чайкина и спрятала его подъ кресло. Обезьянка такъ смѣшно моргала синими глазами, что Буянка, глядя на нее, расхохоталась. Колдунчикъ зналъ приличія и скромно гулялъ въ цвѣтникѣ передъ террасой, — ему давали порцію сливокъ и сухарей уже послѣ чая. Умная собачонка точно нарочно вертѣлась передъ глазами, чтобы показать, какая она умная, я вмѣстѣ съ тѣмъ показать глупость Форсунки, не умѣвшей себя держать. Среди этихъ маневровъ умной собаки Колдунчикъ вдругъ залаялъ самымъ собачьимъ образомъ и бросился къ садовой рѣшеткѣ, виляя пушистымъ хвостомъ.
— Это, навѣрно, Харлампій Яковличъ жалуетъ, — объяснилъ Иванъ Петровичъ, вглядываясь въ извилистую дорожку, уползавшую пыльной змѣйкой въ молодой соснякъ. — Онъ и есть… Колдунчикъ, пиль его! Съѣшь редактора…
По дорожкѣ изъ лѣсу выходилъ низенькаго роста господинъ, размахивавшій соломенной лѣтней шляпой. Онъ шелъ съ какимъ-то дѣтскимъ перевальцемъ и весело мурлыкалъ опереточный мотивъ. Небольшой ростъ и свѣжее лицо какъ-то не гармонировали съ большой сѣдой бородой и блестѣвшей лысиной. Онъ еще издали весело махнулъ своей соломенной шляпой и крикнулъ:
— Бувайте здоровеньки, паны-братья!..
— Вотъ человѣкъ, которому можно позавидовать: всегда веселъ, точно вчера родился, — объяснялъ Иванъ Петровичъ. — Вѣдь это цѣлый капиталъ! Вотъ учитесь, молодые люди, какъ слѣдуетъ жить на бѣломъ свѣтѣ!..
— Про вовка промовка, а вовкъ у хату, говорилъ Харлампій Яколевичъ, отворяя садовую калитку, — онъ любилъ говорить по-хохлацки, хотя и не былъ хохломъ. — Примадонна, здравствуйте… А я пѣшкомъ пришелъ изъ города, господа. Отличный моціонъ, если бы не пыль.
Появленіе этого господина разсѣяло послѣднія тучки съ горизонта. Собственно говоря, онъ не давалъ никому рта раскрыть и даже отвѣчалъ за другихъ. Когда Буянка представила ему Чайкина, онъ не безъ хвастовства замѣтилъ:
— Слышалъ-съ и знаю… Редакторъ провинціальной газеты долженъ все знать… Да-съ… А какъ поживаетъ Савелій Ѳедорычъ? Впрочемъ, что же я спрашиваю, когда впередъ можно сказать, что онъ, какъ сказалъ про себя Бисмаркъ, умретъ въ своихъ оглобляхъ, какъ водовозная кляча… И всѣ мы такія же водовозныя клячи, и у каждаго есть свои оглобли.
Страсть къ обобщеніямъ и наивное хвастовство не удивляли близкихъ знакомыхъ Харлампія Яковлевича, но на свѣжаго человѣка эта особенность производила невыгодное впечатлѣніе.
— Ну, пошелъ городить околесную, — смѣялся Иванъ Петровичъ. — Договорится всегда человѣкъ до того, что ни въ какія ворота не пролѣзетъ… Мысли у тебя въ головѣ, Харлуша, прыгаютъ, какъ зайцы.
— А ты знаешь, что заяцъ всегда по одному кругу скачетъ? Вотъ то-то и есть…
Съ редакторомъ близкіе знакомые не церемонились, какъ и онъ самъ, а поэтому Буянка сейчасъ же увела Чайкина прогуляться въ садъ. Дача была поставлена всего два года, и садъ разводился на мѣстѣ тощаго сосноваго лѣска, разрѣзаннаго теперь аллеями и подкрѣпленнаго свѣжими саженцами. Буянка нѣсколько разъ всматривалась въ комика, точно провѣряла свое первое впечатлѣніе. Собственно, она не рѣшалась сдѣлать одного вопроса, который у ней висѣлъ на кончикѣ языка. Такъ они обошли весь садъ, болтая о разныхъ разностяхъ, и только когда Чайкинъ началъ прощаться, онъ съ какимъ-то смущеніемъ проговорилъ:
— А вѣдь я только вполовину исполнилъ порученіе… Михаила Евграфычъ просилъ меня передать вамъ письмо. Куда оно дѣвалось? Позвольте…
Обшаривъ карманы, онъ наконецъ подалъ длинный измятый конвертъ. Буянка вспыхнула и посмотрѣла прямо въ глаза Чайкину, точно хотѣла прочитать въ нихъ, другъ это или врагъ. Впрочемъ, если Буровъ ему довѣряетъ, то почему же она не можетъ довѣрятъ?.. Спрятавъ письмо, она молча и крѣпко пожала руку комика.
— Надѣюсь, вы не будете насъ забывать? — проговорила она послѣ нѣкоторой паузы.
— Если вы позволите…
III.
правитьБуянка не могла дождаться, когда наконецъ Чайкинъ уйдетъ, — за него ухватился Харлампій Яковлевичъ, желавшій выяснить комику свою теорію драматическаго искусства. Она незамѣтно ушла въ свою комнату, нетерпеливо разорвала конвертъ и быстро пробѣжала небольшую, небрежно набросанную записку:
«Дорогая моя Буянка, я сдержалъ слово, — писалъ Буровъ размашистымъ почеркомъ: — ты желала, чтобы я еще одинъ сезонъ прослужилъ въ Чащиловѣ, и я исполнилъ твое желаніе, хотя у меня есть болѣе выгодные ангажементы, какъ, напримѣръ, въ южные города. Вообще оставаться на второй сезонъ рискованно: провинціальная публика любитъ новыя лица… Однимъ словомъ, я сдѣлалъ все для тебя, отъ Чайкина узнаешь остальное. Твой Мишель».
И только… Ни одного ласковаго слова, ни одной любовной ноты — ничего. У Буянки сжалось сердце и на глазахъ невольно выступили слезы. Что же это такое? Такъ пишутъ женамъ мужья изъ разныхъ казенныхъ командировокъ, чтобы отвязаться, а она-то ждала этого письма, какъ праздника. Впрочемъ, развѣ Мишель походитъ на другихъ мужчинъ.
Передъ ея глазами въ радужномъ туманѣ мелькнуло блѣдное лицо, гордые темные глаза, — нѣтъ, для такихъ людей достаточно одного слова: «твой Мишель». Чего же больше? Мой, мой, мой… Кажется, достаточно. Притомъ Мишель вообще не выноситъ нѣжностей и всегда съ такимъ презрѣніемъ говоритъ о разныхъ нервныхъ дамахъ.
— Мой, мой, мой… — вслухъ повторяла Буянка, точно въ звукахъ собственнаго голоса хотѣла найти недостававшее ей спокойствіе.
— Нѣтъ, мой!.. — крикнула она, бросаясь на постель и пряча лицо въ подушку. — Я хочу быть твоей рабой… ползать у твоихъ ногъ… Ты мой царь, мой орелъ!..
Надъ письменнымъ столомъ Буянки висѣлъ портретъ Бурова въ роли Уріеля Акосты — это все, что осталось отъ него. Комната Буянки находилась на военномъ положеніи, какъ говорилъ Иванъ Петровичъ, потому что никто не смѣлъ входить въ нее, даже горничная Дуняша. Буянка сама убирала ее и не выносила, чтобы кто-нибудь нарушилъ ея порядокъ, исходя изъ принципа, что у каждаго человѣка долженъ быть хотя самый крошечный уголокъ, гдѣ онъ имѣетъ право быть самимъ собой, какъ въ данную минуту. Лежа на постели съ закрытыми глазами, Буянка почти видѣла живымъ обликъ любимаго человѣка, который для нея служилъ сейчасъ центромъ всѣхъ остальныхъ мыслей и чувствъ. Что значатъ другіе люди рядомъ съ Буровымъ, напримѣръ, этотъ жалкій комикъ Чайкинъ, служащій на посылкахъ въ роли театральнаго наперсника. Какой-то онъ жалкій и держать себя въ обществѣ, видимо, не привыкъ. Недаромъ горничная Дуняша съ такимъ презрѣніемъ отнеслась къ нему…
Иванъ Петровичъ и Харлампій Яковлевичъ просидѣли на террасѣ до глубокой ночи, одни поужинали и раза два чуть не подрались, какъ это случалось почти каждый разъ.
— Ваня, ты врешь? — приставалъ редакторъ. — Ну, сознайся, голубчикъ: врешь?.. Я вижу, братику… все вижу…
— Ничего ты не видишь, Харлуша… отстань. Ты просто глупъ до крайности — и больше ничего
— А ты ничего не смыслишь въ искусствѣ!
— Я?.. Это ты ничего-то не смыслишь, а не я. Да-съ…
— Я? Я ничего не смыслю? Отлично… А вотъ посмотри, я сыграю Расплюева, тогда и говори. У насъ вѣдь скоро спектакль готовится, пока Савелій Ѳедорычъ не нагрянулъ. Всѣмъ уже роли расписаны… Эхъ, я телятина: комикъ-то вѣдь здѣсь сидѣлъ, а у насъ именно комика и недостаетъ. И Буянка участвуетъ и я — однимъ словомъ, всѣ.
— Вся богадѣльня?..
— Хорошо, хорошо… По французской поговоркѣ: хорошо смѣется тотъ, кто смѣется послѣднимъ. Увидимъ…
— Будемъ посмотрѣть!
— Кстати, и репетиціи можно устраивать вотъ здѣсь на дачѣ, подъ сѣнью струй, какъ говорилъ Хлестаковъ.
— Этого еще недоставало! Благодарю, не ожидалъ…
— Да тебя никто и не думалъ спрашивать: у насъ съ Буянкой рѣшено и подписало. А комика мы завербуемъ…
— Онъ, кажется, предугадалъ это приглашеніе и благополучно улизнулъ.
— Ничего: поймаемъ. Я впередъ анонсъ пропечатаю: «при благосклонномъ участіи»… а кстати, какъ его фамилія? Что-то такое: Воробьевъ, Галкинъ… Ну, да это все равно.
Редакторъ мѣстной газеты, Харлампій Яковлевичъ Петлинъ, представлялъ собой характерное явленіе. Онъ когда-то учился агрономіи, потомъ служилъ въ духовной консисторіи и акцизномъ вѣдомствѣ и кончилъ редактурой «мѣстнаго органа», носившаго громкое названіе «Курьера». Какъ большинство русскихъ людей, онъ учился совершенно не тому, что ему потомъ было нужно, служилъ тамъ, гдѣ все ему претило, и кончилъ по недоразумѣнію дѣломъ по душѣ, но связанный по рукамъ и ногамъ условіями провинціальной прессы. Сохраниться въ такой обстановкѣ было своего рода чудомъ, а Петлинъ дышалъ вѣчной юностью, волновался и пѣтушкомъ бѣжалъ впередъ. Его находили немножко болтуномъ, немножко сплетникомъ, но всѣ уважали, какъ безусловно честнаго человѣка. Къ числу его коньковъ принадлежала, между прочимъ, сцена, и онъ посвящалъ ей въ своемъ «Курьерѣ» не мало мѣста, хотя единственнымъ читателемъ этой газеты былъ корректоръ. «А вы читали мою статью о Буровѣ? Я его, шельмеца, пробралъ… Отца родного не пожалѣю!» Это былъ цѣлый культъ печатной бумаги, дававшій неистощимый матеріалъ злому уму Ивана Петровича. Кстати, что могло быть общаго между этими двумя людьми, а между нѣмъ Иванъ Петровичъ не могъ прожить дня безъ своего друга. Сближающимъ элементомъ являлась сцена. Друзья покровительствовали театру каждый по-своему и достигали извѣстнаго удовлетворенія.
Большой домъ Ивана Петровича въ Чащиловѣ служилъ пристанищемъ для артистовъ, въ немъ же устроена была большая зала для любительскихъ спектаклей, такъ что Петлинъ имѣлъ основаніе называть его «чащиловскимъ домомъ Мольера». Иванъ Петровичъ въ карты не игралъ и вообще не имѣлъ дорогихъ привычекъ, а потому считалъ себя въ правѣ допустить подобную роскошь. Въ провинціи еще живутъ такіе меценаты, и ихъ хорошо знаютъ не одни провинціальные артисты, а также и всѣ гастролирующія въ провинціи знаменитости. Послѣднія время отъ времени заглядывали и въ Чащиловъ, а Петлинъ открылъ въ своемъ «Курьерѣ» для нихъ особую рубрику: «наши дорогіе гости».
— Помните, въ третьемъ годѣ пріѣзжалъ Василій Николаевичъ? — говорилъ редакторъ, захлебываясь отъ восторга. — Вотъ были спектакли!.. Да-съ, всѣ пальчики облизнешь… Или Анна Ѳедоровна когда гастролировала — что же это такое было? Именины сердца, какъ говоритъ Гоголь.
Когда не было налицо «дорогихъ гостей» и самъ Савелій Ѳедоровичъ уѣзжалъ куда-нибудь со своей бродячей труппой, приходилось довольствоваться любителями. Любительство въ Чащиловѣ процвѣтало, хотя и подвергалось всевозможнымъ нападкамъ, на какія особенно падки корреспонденты столичныхъ газетъ. «Помилуйте, въ какомъ-нибудь Чащиловѣ и вдругъ ставятъ „Грозу“ или „Свадьбу Кречинскаго“… Помилуйте, когда мы видѣли эти пьесы въ Маломъ театрѣ въ Москвѣ» и т. д. Петлинъ называлъ такихъ рецензентовъ самоѣдами, и его излюбленной темой было перечисленіе разныхъ театральныхъ знаменитостей, выступившихъ гдѣ-нибудь въ дебряхъ провинціальнаго любительства.
— Помилуйте, это настоящая школа для начинающихъ талантовъ, и напрасно господа корреспонденты третируютъ любителей съ кондачка! — спорилъ Петлинъ съ воображаемымъ противникомъ. — Въ спеціальныхъ театральныхъ школахъ учатся сотни, а здѣсь тысячи… Если на каждую тысячу любителей придется всего одинъ талантливый человѣкъ, и то публика въ выигрышѣ. Откуда вербуетъ своихъ артистовъ Савелій Ѳедоровичъ? Изъ любителей. А столичныя сцены обираютъ уже провинціальныхъ антрепренеровъ… Такъ и должно быть, такъ и будетъ всегда. Напримѣръ, Буровъ, — конечно, онъ важничаетъ, но ему вездѣ скатертью дорога, а я сказалъ это, когда онъ былъ еще мальчишкой.
Нужно сказать, что открывать таланты, поощрять ихъ и создавать имя артистамъ было слабостью Харлампія Яковлевича, хотя онъ на этомъ тернистомъ пути и встрѣчался постоянно съ одной черной неблагодарностью оперившихся господъ актеровъ. Впрочемъ, редакторъ былъ незлобивый человѣкъ и скоро примирялся съ обидой.
— А вотъ посмотрите, какую примадонну я сдѣлаю изъ Буянки, — повторялъ Петлинъ, когда оставался съ Иваномъ Петровичемъ съ глазу на глазъ. — У нея есть театральный огонекъ… да. Ты, пожалуйста, не смѣйся!..
IV.
правитьБуянка провела скверно ночь и, проснувшись поздно утромъ, почувствовала себя очень скверно. Ей сдѣлалось стыдно за свой вчерашній порывъ. При яркомъ дневномъ свѣтѣ мысль работала ясно и спокойно, и дѣвушка смотрѣла на вчерашнюю себя, какъ на чужую. Слезы, глупыя истерическія фразы, волненіе — къ чему все это? Глупо и еще разъ глупо… О Буровѣ она старалась совсѣмъ не думать, а его письмо было для нея оскорбленіемъ. Да она и не любитъ его, если разобрать. Вся эта исторія скорѣе выражала неудовлетворенную потребность любви, а самъ по себѣ Буровъ порядочный нахалъ и вообще грубое животное. Наконецъ онъ просто малограмотный человѣкъ. Остается, слѣдовательно, одна внѣшность, кое-какія манеры и раздутая Харлампіемъ Яковлевичемъ популярность. По странной ассоціаціи идей Буянка всю ненависть сосредоточила теперь именно на несчастномъ редакторѣ. Конечно, онъ виноватъ во всемъ… По пути досталось и комику Чайкину. Вспомнивъ о немъ, Буянка даже покраснѣла: а если Буровъ посвятилъ этого наперсника въ ихъ тайну?.. Нѣтъ, этого не можетъ быть.
— А чортъ съ ними!.. — вслухъ проговорила Буянка, быстро одѣваясь.
Сегодня она увидитъ Петлина на репетиціи и хоть на немъ сорветъ расходившееся сердце. Да, вѣдь сегодня репетиція, и у Буянки уже нѣсколько дней валялась принесенная Петлинымъ роль, а она еще не прикасалась къ ней. Отказываться сейчасъ было поздно. Эта забота сразу отвлекла вниманіе Буянки отъ вчерашняго. Она позвонила.
— Что дядя?
— Обнакновенно, на галдареѣ…
— Скажи, чтобы лошадь закладывали: я ѣду въ городъ.
Пока Дуняша ходила, съ этимъ приказаніемъ, Буянка въ шляпѣ и въ лѣтней накидкѣ, съ зонтомъ въ рукахъ, вышла на террасу. Остановившись въ дверяхъ, она проговорила;
— Что же вы не извинитесь, милый дядюшка? Вы меня вчера оскорбили.
— Ну что жъ, виноватъ… да и ты тоже хороша.
— Хорошо, я въ искупленіе своей вины заказала сегодня ботвинью… Довольны?…
— А ты это на репетицію собралась? Вчера болталъ Харлуша… Какъ пьеса называется?
Буянка назвала пьесу одного моднаго автора, и Иванъ Петровичъ замахалъ обѣими руками.
— Ахъ, знаю, знаю… Скроена и сшита, какъ платье, для одной женской роли, вѣрнѣе — для одной извѣстной актрисы, а другихъ ролей не полагается. Играли бы лучше Островскаго, а то вѣдь смотрѣть нечего.
— Островскій, надоѣлъ, и публика требуетъ новинокъ. Что же дѣлать, если лучше ничего нѣтъ?
— Да, да, модная пьеса, съ припадочной героиней и декораціями изъ остальныхъ ролей. Ничего цѣльнаго, ни одного характера, о дѣйствіи нѣтъ и помину… Ахъ, ужъ эти мнѣ модные авторы!.. Во всемъ репертуарѣ ни одной свѣженькой пьесы, за которой можно было бы отдохнуть. Я бы на твоемъ мѣстѣ ни за что не сталъ участвовать.
— Я обѣщала Петлину.
— Лошадь подана, — доложила Дуняша.
Щегольская лѣтняя пролетка на низкомъ ходу ждала у подъѣзда, кучеръ Андрей, натянувъ вожжи, выравнивалъ горячившуюся сѣрую въ яблокахъ лошадь, — онъ любилъ ѣздить съ барышней. До города всего версты три, дорога мягкая — катанье, а не ѣзда. Буянка часто сажала кучера рядомъ и правила лошадью сама. Но сейчасъ она сидѣла въ экипажѣ и всю дорогу думала почему-то о комикѣ Чайкинѣ.
Чащиловъ залегъ по теченію рѣки Лохманки неправильнымъ четырехугольникомъ, Эте былъ очень бойкій провинціальный городокъ, кругомъ обложенный промышленными заведеніями. Торговля, если и не процвѣтала, то все-таки жить было можно. Тонъ задавало чиновничество, нѣсколько богатыхъ купеческихъ фамилій и разорявшееся дворянство. Издали лѣтомъ городъ вѣчно былъ покрытъ пыльнымъ облакомъ. Въ воздухѣ тянулись темныя полосы фабричнаго дыма.
Главная улица въ Чащиловѣ называлась Московской. Домъ Ивана Петровича стоялъ на углу, наискось съ губернаторскимъ. Это была старинная и довольно вычурная постройка, съ колоннами и рѣзными фронтонами. Собственно во всемъ домѣ хороша была одна центральная зала человѣкъ на триста, съ приспособленной къ ней домашними средствами сценой. Первое, что поразило Буянку, когда экипажъ остановился у низенькаго подъѣзда, былъ комикъ Чайкинъ, поджидавшій кого-то съ чисто-театральнымъ терпѣніемъ.
— А я уже поступилъ къ вамъ въ труппу, Елена Васильевна, — проговорилъ онъ, протягивая руку.
— Харлампій Яковлевичъ уже успѣлъ васъ завербовать? — удивилась Буянка.
— О, да… Сегодня рано утромъ получилъ отъ него записку, и вотъ жду здѣсь: господа любители не торопятся.
— Да, это нашъ общій порокъ; мы вѣчно опаздываемъ.
Въ домѣ оставался лѣтомъ дворникъ да старикъ Сергѣй Иванычъ, извѣстный подъ именемъ дворецкаго. Сергѣй Иванычъ составлялъ въ домѣ все. Къ Буянкѣ старикъ особенно благоволилъ и только для нея «завѣдывалъ сценой», какъ онъ говорилъ, то-есть хранилъ декораціи, освѣщалъ сцену и такъ далѣе. Чайкина старикъ почему-то встрѣтилъ очень недружелюбно и просто не пустилъ въ залу. Мало ли кого Харлампій Яковлевичъ нашлетъ. Не въ своемъ домѣ распоряжается, а барышня пріѣдетъ, такъ какъ сама знаетъ. Пока Буянка разговаривала на подъѣздѣ, пріѣхалъ Петлинъ.
— Никого нѣтъ? — тревожно освѣдомился онъ, машинально подавая руку. — Это наказаніе… Ужъ какъ я просилъ, чтобы не опаздывать. Тьфу…
— А вы не волнуйтесь, Харлампій Яковлевичъ, — успокаивала его Буянка.
Когда они вошли въ залу, Петлинъ отвелъ ее въ сторону к съ торжествомъ проговорилъ:
— А какого я водевилятника приспособилъ? Небось, вы сами не догадались его пригласить? То-то… А у насъ именно водевилятника и недоставало!..
Любители начали собираться. Первой пріѣхала земская учительница Агаѳья Петровна Лукина, — она еще только выступала, и ея амплуа на опредѣлилось. Счастливая сценическая наружность и свѣжее хорошенькое личико дѣлали ее замѣтной въ любительскомъ кружкѣ. Ей покровительствовала Любовь Михайловна Моторина, которую Иванъ Петровичъ называлъ «однимъ изъ семи смертныхъ грѣховъ». Это была полная высокая дама, неопредѣленныхъ лѣтъ, съ очень рѣшительнымъ лицомъ и большими темными глазами. Она играла grandes dames, если не было другихъ. Къ Лукиной она относилась съ особенной деспотическою любовью и всюду ее сопровождала, какъ и сейчасъ.
— А гдѣ же у насъ Александръ Иванычъ? — спрашивала Моторина, наступая на Петлина своей рельефной грудью.
— Онъ, вѣроятно, скоро придетъ, Любовь Михайловна, — оправдывался редакторъ, отступая передъ энергичной дамой. — Кстати, позвольте вамъ представить: комикъ Чайкинъ…
— Очень пріятно, — равнодушно протянула Моторина, не подавая руки. — Да гдѣ же, въ самомъ дѣлѣ, Александръ Иванычъ? Это свинство — заставлять себя ждать…
Лукина была очень застѣнчивая дѣвушка и постоянно пряталась гдѣ-нибудь ко уголкамъ, какъ и сейчасъ. Крикливыя ноты въ голосѣ Моториной ничего хорошаго не обѣщали. Но въ самую критическую минуту появился самъ Александръ Иванычъ — молодой человѣкъ «пріятной наружности», одѣтый съ претензіей на щегольство. Онъ ходилъ мягко, говорилъ вкрадчивымъ тихимъ голосомъ и, несмотря на то, что служилъ въ земствѣ помощникомъ секретаря, пользовался большимъ успѣхомъ въ дамскомъ обществѣ. Еще въ передней Александръ Иванычъ слышалъ, какъ бунтовала Любовь Михайловна, но только улыбнулся и съ улыбкой же подошелъ прямо къ ней.
— А, легокъ на поминѣ… — сразу успокоилась Моторина, развертывая свою роль. — И хорошо сдѣлалъ, а то я уже взволновалась.
— Я хотѣлъ уже послать за пожарными, — объяснялъ Петлинъ на ухо улыбавшемуся Александру Иванычу. — Настоящій пожаръ…
Александръ Иванычъ прежде всего разыскалъ Буянку, потомъ Лукину, по пути познакомился съ Чайкинымъ, кивнулъ головой хмурившемуся Сергѣю Иванычу и, вытирая лицо платкомъ, усталымъ голосомъ проговорилъ:
— Сегодня очень жарко…
— Можно начинать, — замѣтила Буянка.
Она все время разговаривала съ Чайкинымъ, который начиналъ со интересовать. Этотъ комикъ держалъ себя съ заразительной простотой, точно хорошій старый знакомый. Онъ слѣдилъ за всѣми своими умными глазами и сразу попалъ въ курсъ дѣла. Между прочимъ, онъ сдѣлалъ нѣсколько характеристикъ присутствовавшихъ любителей, и Буянка весело засмѣялась. Въ Чайкинѣ былъ огонекъ, какимъ такъ рѣзко отличаются всѣ умные люди отъ природы. Разговаривая съ Буянкой, онъ разсказалъ ей про себя, что онъ южанинъ, учился въ гимназіи, а теперь, вотъ уже около шести лѣтъ, «служитъ» на сценѣ. Къ самому себѣ Чайкинъ относился тоже съ добродушной ироніей и передалъ по пути нѣсколько смѣшныхъ эпизодовъ, когда начиналъ службу.
«Какой онъ славный», — невольно думала Буянка.
— А вы давно знаете Бурова? — спросила Буянка неожиданно для самой себя…
— Нѣтъ, всего одинъ сезонъ…
Онъ понялъ недосказанный вопросъ и высказался о Буровѣ съ чистоактерской осторожностью, — этотъ маневръ не понравился Буянкѣ.
Репетиція началась довольно вяло, особенно два первыхъ дѣйствія. Участвующіе не знали ролей, забывали реплики, путали выходы, и Петлинъ имѣлъ полное право бѣситься. Третій актъ у Буянки былъ свободенъ, и она за кулисами опять встрѣтила Чайкина, которому и разсказывала все время о чащиловскихъ любителяхъ. Въ Чащиловѣ существуетъ свой драматическій кружокъ, но они отдѣлились отъ него — дядя поссорился со старшинами и Любовь Михайловна тоже, хотя они и ненавидятъ взаимно другъ друга. Петлинъ перешелъ на ихъ сторону. Въ кружкѣ есть порядочный первый любовникъ, по фамиліи Косульскій, а имъ приходится довольствоваться сладенькимъ Александромъ Иванычемъ, котораго дядя просто видѣть не можетъ.
— А вы не думаете поступить на сцену? — неожиданно спросилъ Чайкинъ, продолжая какую-то свою мысль.
— Я? — испугалась Буянка, точно Чайкинъ подслушалъ ея задушевную мысль. — У меня не сценическая наружность…
— У васъ хорошій голосъ, и потомъ, когда вы улыбаетесь… По-моему, только улыбка дѣлаетъ лицо дѣйствительно красивымъ.
— А почему вы спросили меня о сценѣ?
— Да такъ… Всѣ мы такъ начинаемъ, то-есть любительствомъ. Вѣдь сцена — роковая вещь… Кто разъ прошелъ по театральнымъ подмосткамъ, тотъ навѣки обреченный человѣкъ.
Этотъ интересный разговоръ былъ прерванъ громкой ссорой Моториной съ редакторомъ. Рѣшительная дама закричала какимъ-то пронзительно-тонкимъ голосомъ:
— Вы только всѣхъ насъ путаете, Харлампій Яковлевичъ… Шли бы къ себѣ въ редакцію, а то толчетесь здѣсь, не знаю зачѣмъ.
— Благодарю, не ожидалъ, Любовь Михайловна.
Вмѣшательство Александра Ивановича потушило бурю въ самомъ началѣ, и репетиція кончилась благополучно. Въ водевилѣ выступили Чайкинъ, Лукина и комическая старуха Боброва. Съ первыхъ фразъ новаго комика Буянка почувствовала, что это настоящій талантъ, который играетъ просто, чего именно и недостаетъ любителямъ.
— Каковъ водевилятникъ-то!.. — шепталъ ей Петлинъ. — А изъ лѣсу-то кто — все я жъ его пугалъ… Прелесть! Ну, а что касается Любови Михайловны, такъ она чуть-чуть меня не проглотила. Вотъ уродилась ядовитая баба!
Устроившійся спектакль мало интересовалъ Буянку. Она все время возилась съ попугаемъ или съ обезьяной, точно въ этомъ обществѣ хотѣла скрыться отъ спеціально-человѣческихъ мыслей и чувствъ. Дядя Иванъ Петровичъ слѣдилъ за ней и ропталъ:
— Это скверная привычка: взять дѣло и замотать его.
— А если мнѣ роль не нравится? Да и вообще мнѣ все надоѣло…
— Разочарованная дѣвица… ха-ха!.. Вотъ это мило! А зачѣмъ брала роль, если чувствуешь себя никуда негодной? Вотъ ужъ этотъ новенькій водевилятинкъ въ лоскъ васъ всѣхъ положитъ, потому что у него есть выдержка, школа, наконецъ просто привычка работать… Да-съ, великое дѣло школа!.. Поэтому самый плохой актеришка всегда лучше самаго лучшаго любителя, а про вашего брата любительницъ и говорить нечего: сегодня у ней нервы, завтра она не расположена, послѣзавтра капризъ… тьфу!..
— Говоря откровенно, вы боитесь, милый дядюшка, что мы осрамимся предъ драматическимъ кружкомъ? Любовь Михайловна надоѣла мнѣ этими разговорами о кружковцахъ… Ну, и пусть ихъ торжествуютъ. Чужія глупости не дѣлаютъ никого умнѣе…
— Но это еще не даетъ намъ права дѣлать такія глупости!
Комикъ раза два завертывалъ на дачу, и Иванъ Петровичъ встрѣчалъ его съ особенной любезностью, чтобы показать Буянкѣ, какъ онъ цѣнитъ настоящій артистическій трудъ.
— Вы пройдите-ка съ ней роль по-вашему, по-театральному, — подуськивалъ Иванъ Петровичъ, фамильярно подмигивая комику, — какъ это у васъ на сценѣ дѣлается… На репетиціяхъ Добрецовъ звѣрь-звѣремъ ходитъ. Видали и мы виды… Что же, иначе нельзя, потому это такое ужъ особенное дѣло. А прежде всего: субординація, выправка… Такъ я говорю?
Чайкинъ мягко соглашался съ ворчавшимъ старикомъ и улыбавшимися глазами наблюдалъ Буянку. Ему нравилось бывать здѣсь, на дачѣ, гдѣ онъ чувствовалъ себя какъ-то теплѣе, точно дома. Бываютъ такія семьи, въ которыхъ чужой человѣкъ чувствуетъ себя своимъ. Несмотря на свою относительную молодость, Чайкинъ успѣлъ исколесить почти всю Россію отъ Иркутска до Одессы. Буянка часто разспрашивала его объ этихъ артистическихъ tournées, забывая свою тетрадку съ недоученной ролью. Они вмѣстѣ уходили куда-нибудь подальше въ садъ и болтали о разныхъ разностяхъ.
— Знаете, мнѣ почему-то кажется, что я знаю васъ, Платонъ Егоровичъ, и давно знаю… Вамъ случалось испытывать подобное чувство? Еще тогда, какъ вы вошли къ намъ въ гостиную въ первый разъ, я точно узнала васъ…
— Это бываетъ, Елена Васильевна, — соглашался Чайкинъ.
Онъ какъ-то не рѣшался высказать то, что чувствовалъ самъ, потому что робѣлъ въ присутствіи Буянки: она была такая образованная и съ настоящими манерами, какъ бывшая институтка.
Собственно говоря, это не было тѣмъ вульгарнымъ чувствомъ, когда нравится хорошенькая свѣжая дѣвушка, а что-то другое, чего еще Чайкинъ не испытывалъ. Ему нравилось слушать, какъ говоритъ Буянка, слѣдить за ея походкой и постоянно изучать это удивительное лицо, на которомъ отражалось всякое настроеніе съ особенной рельефностью. Есть такія лица, которыя красивы внутренней красотой. Буянка какъ-то между дѣломъ разсказала о себѣ всю подноготную: какъ она жила со вдовой-матерью, какъ потомъ училась въ институтѣ, какъ наконецъ попала къ дядѣ. Она умѣла разсказывать о самой себѣ, какъ о постороннемъ человѣкѣ, и даже относилась къ разнымъ періодамъ своей жизни иронически. Больше всего любилъ Чайкинъ, какъ она смѣялись, это дѣвичье лицо точно свѣтлѣло, а глаза искрились дѣтскимъ, добрымъ весельемъ.
— Если говорить правду, такъ я совсѣмъ сумасшедшая, — каялась Буянка: — только безнадежно-глупые люди любятъ говорить вѣчно о себѣ, а я сколько наболтала вамъ про свою особу… Если бы я была на вашемъ мѣстѣ, то не удержалась бы и сказала: «Елена Васильевна, довольно!». Да! А вы умѣете слушать, Платонъ Егорычъ, это добродѣтель не изъ послѣднихъ… Такъ и хочется разсказать о себѣ еще что-нибудь.
Главнаго, конечно, не было сказано, т.-е. о Буровѣ. Чайкинъ это чувствовалъ и какъ-то весь точно сжимался, — мысль о первомъ любовникѣ расхолаживала его, какъ струя холодной воды. Это было непріятное и тяжелое чувство, отгораживавшее его отъ Буянки стѣной. Стоило ему только вспомнитъ о Буровѣ, какъ сама Буянка начинала казаться совершенно другой, и онъ всматривался въ нее прищуренными глазами. Да, это была совсѣмъ другая дѣвушка, далекая отъ него и чужая. По какому-то тайному предчувствію Чайкинъ боялся готовившагося спектакля и радовался, что, благодаря неаккуратности господъ любителей, онъ былъ отложенъ на цѣлыхъ двѣ недѣли. Съ этимъ спектаклемъ заканчивалось и его знакомство съ Буянкой.
Разъ на репетиціи Чайкинъ пропустилъ поданную ему реплику и вызвалъ колкое замѣчаніе Моторикой:
— Послушайте, молодой человѣкъ, вы разсѣяны, какъ жестоко влюбленный.
Онъ не нашелся, что отвѣтить, и только покраснѣлъ самымъ глупымъ образомъ, какъ пойманный за ухо мальчишка. Любовь Михайловна презрительно смѣрила его съ ногъ до головы, точно видѣла въ первый разъ, и пробормотала ему что-то, вѣроятно, очень обидное, но, къ счастію, Чайкинъ ничего не разслышалъ.
— Не обращайте на нее вниманія, — шепнула ему въ антрактѣ Буянка, видѣвшая эту сцену. — Любовь Михайловна добрѣйшая женщина въ душѣ, какъ и мой дядюшка, но любитъ говорить дерзости…
— Она въ данномъ случаѣ права, — отшучивался комикъ: — я, дѣйствительно, жестоко влюбленъ…
— Ахъ, да?.. Ну, тогда другое дѣло, — спокойно согласилась Буянка и даже легонько вздохнула: — понимаю: Агаѳья Петровна такая хорошенькая на сценѣ.
— Вы угадали…
— Кстати, нескромный вопросъ: вы женаты, Платонъ Егорычъ?
— И да и нѣтъ…
— Виновата, что навязываюсь со своимъ любопытствомъ. Въ вашемъ актерскомъ кругу свои взгляды на нѣкоторыя вещи… Вѣдь Буровъ можетъ отвѣтить то же самое про себя, какъ и вы?
— Я, право, такъ мало знаю его семейную обстановку… Мы встрѣчаемся только на сценѣ.
На генеральную репетицію пріѣхалъ Иванъ Петровичъ и все раскритиковалъ. Это вызвало настоящую бурю, потому что на него напали Петлинъ и Моторина съ ожесточеніемъ кровно обиженныхъ людей. Произошла горячая схватка, едва не разстроившая спектакля.
— Вы забываете одно, что я желаю вамъ же добра, — кричалъ Иванъ Петровичъ, размахивая руками, — Публика безжалостна къ любителямъ и по-своему права… да. Агаѳья Петровна прекрасная дѣвушка и талантливая учительница, но, иззвините меня, на сценѣ она не знаетъ, куда дѣвать ей руки.
— Неправда, неправда! — кричала Моторина, задыхаясь отъ волненія. — Она только не ломается, а держитъ себя естественно… особенно рядомъ съ изломанностью и кривляньемъ записныхъ актрисъ… Да!
Спорившія стороны кончили тѣмъ, что обратились за разрѣшеніемъ вопроса къ Чайкину, чѣмъ поставили его въ крайне затруднительное положеніе.
— Мнѣ трудно высказать опредѣленное мнѣніе уже потому, что я самъ участвую въ спектаклѣ, — уклончиво объяснялъ онъ. — Но могу сказать одно, что въ общемъ все идетъ порядочно, хотя по репетиціямъ и трудно судить.
— Слышите: по репетиціямъ судить трудно! — кричалъ Петлинъ, накидываясь на Ивана Петровича. — А вы только смущаете насъ, и самое лучшее…
— Убраться мнѣ къ чорту! Понимаю и благодарю, хотя и не ожидалъ…
Буянка отъ души хохотала надъ этой сценой: дядя такъ смѣшно отмахивался руками, когда Моторина наступала на него козыремъ, а Петлинъ забѣгалъ то съ одной стороны, то съ другой, какъ маленькая комнатная собачонка.
— А чортъ съ вами! — ругался Иванъ Петровичъ, отступая. — Вамъ же добра желаю… Право, какіе-то сумасшедшіе собрались!.. И пьеса скверная и исполненіе никуда не годится. Такъ нельзя… Вотъ ужо разберутъ васъ кружковцы!.. Да… нарочно придутъ и будутъ наслаждаться вашимъ позоромъ.
— Ты, къ сожалѣнію, ничего не смыслишь въ сценической постановкѣ, Иванъ Петровичъ! — кричалъ вдогонку Петлинъ.
— Я, я ничего не смыслю въ сценической постановкѣ?.. Послѣ этого…
— Баринъ, въ столовой подана закуска, — почтительно и сердито докладывалъ Сергѣй Ивановичъ.
— А… проси.
Закуска являлась чѣмъ-то священнымъ и сразу потушила бурю. Иванъ Петровичъ былъ всегда большимъ хлѣбосоломъ и сейчасъ точно стряхнулъ съ себя весь артистическій гнѣвъ. Господа артисты явились въ столовую, какъ ни въ чемъ не бывало, а Моторина съѣла цѣлую коробку сардинокъ.
— Въ сущности говоря, спектакль сойдетъ прилично, — говорилъ Иванъ Петровичъ, запивая прожаренную по его вкусу котлетку краснымъ виномъ, — хотя, конечно, и остается желать многаго… Господинъ Чайкинъ, если моя Буянка не будетъ знать роли, отвѣтственнымъ лицомъ являетесь вы; я поручалъ ее вамъ.
— Ничего, все сойдетъ хорошо, — успокаивалъ комикъ. — Елена Васильевна сыграетъ такъ, какъ вы и не ожидаете…
— Я давно это предсказываю! --вступился Петлинъ, — По моему мнѣнію, совершенно ошибочная система оцѣнки дебютантовъ по короннымъ ролямъ… Нѣтъ, ты сыграй выходную рольку — вотъ тогда я тебя узнаю. Хорошая роль сама за себя говоритъ, а настоящіе артисты изъ ничего создаютъ роли. Да-съ… Такъ и Елена Васильевна; мы ее опредѣлимъ на маленькой роли и въ слабой пьесѣ.
— Со своей стороны, я только могу удивляться, Харлампій Яковлевичъ, что ты иногда можешь высказывать умныя вещи, — шутилъ Иванъ Петровичъ.
— Господа, я оскорбленъ! Впрочемъ, я сердиться сегодня не въ состояніи и поручу обижаться кому-нибудь за меня по довѣренности… Вотъ хотя вы, Александръ Ивановичъ… пожалуйста, обидитесь за меня…
Это вызвало общій смѣхъ, а скромный Александръ Ивановичъ только поджалъ губы — онъ оберегалъ свое достоинство молодого человѣка, подающаго надежды. Есть люди, влюбленные въ самихъ себя, и къ нимъ принадлежалъ Александръ Ивановичъ. Онъ былъ, напримѣръ, увѣренъ, что всѣ молодыя дѣвушки влюблены въ него, а въ данномъ случаѣ Буянка и Агаѳья Петровна.
Эта увѣренность выработала въ немъ особый отеческій тонъ въ обращеніи съ дамами, а Буянка называла его за эту манеру говорить — кислятиной. Она вообще немножко третировала его, а Александръ Ивановичъ обращался съ ней, какъ модный духовникъ. Впрочемъ, сейчасъ ей было по до него, и она почти не слыхала, что происходило за завтракомъ.
— Знаете, я начинаю чего-то бояться, — объясняла она Чайкину, придвигая свой стулъ къ нему. — Вы испытывали это чувство? Совсѣмъ безотчетный, дѣтскій страхъ… Сама чувствую, что глупо, а между тѣмъ даже руки холодѣютъ. Вотъ пощупайте…
Она протянула обѣ руки и посмотрѣла прямо въ глаза. Руки были, дѣйствительно, холодны, какъ ледъ, и Чайкинъ только покачалъ головой. Ему нравилась въ Буянкѣ эта чарующая простота обращенія, когда она смотрѣла прямо въ глаза съ такой дѣтской довѣрчивостью. Положительно, она была настоящей красавицей, и Чайкинъ про себя провѣрялъ первое впечатлѣніе.
— Что же вы молчите, какъ пень? — сердито спрашивала Буянка, убирая руки.
— Я… я… Пожалуйста, не дѣлайте сердитаго лица, Елена Васильевна: вы сейчасъ были такой красавицей.
Это признаніе вырвалось само собой, какъ невольный вздохъ, и Чайкинъ ужасно смутился. Буянка считала себя дурнушкой и строго посмотрѣла на комика, но его смущеніе успокоило ее, и она добродушно улыбнулась.
— Отъ перваго человѣка я слышу такой комплиментъ… — равнодушно замѣтила она. — Жаль только, что другіе этого не находятъ.
V.
правитьЧайкинъ сильно безпокоился за то, какъ проведетъ свою роль Буянка. Онъ забрался въ день спектакля на сцену раньше всѣхъ и безпокойно шагалъ изъ угла въ уголъ, машинально перечитывая розовую афишку, гласившую, что такого-то числа въ Чащиловѣ, съ дозволенія начальства, гг. любителями, при благосклонномъ участіи артиста П. Е. Чайкина, данъ будетъ спектакль, — комедія «Порванныя струны», водевиль «Бочка меду и ложка дегтю», и въ заключеніе исполненъ будетъ дивертисментъ. Билеты заранѣе продавались при Чащиловскомъ Общественномъ клубѣ, извѣстномъ больше подъ названіемъ «Капернаума», въ колоніальномъ магазинѣ купца Махрова и въ книжномъ магазинѣ (тамъ же продавалась чайная посуда) купца Гусева. Въ день спектакля m-me Моторина собственноручно развезла десятка два билетовъ по короткимъ знакомымъ, а затѣмъ торжественно усѣлась въ кассу, устроенную въ первой комнатѣ дома Ивана Петровича. Она исполняла свой долгъ съ приличной строгостью и въ свободное время доучивала свою роль grande dame. Она даже обѣдать не пошла домой, а велѣла Сергѣю Ивановичу подать коробку сардинокъ въ столовую…
«Чего это водевилятиикъ нашъ забрался такую рань? — раздумывала она, посматривая на золотые часики, прицѣпленные къ выпуклости груди, — ни свѣтъ ни заря…»
Она еще больше изумилась, когда слѣдующимъ номеромъ явилась Буянка, всегда и вездѣ опаздывавшая. Моторина даже прищурилась и многозначительно промычала: знаемъ, дескать, что знаемъ.
Буянка изъ приличія посидѣла минутъ пять въ кассѣ, а потомъ, воспользовавшись подошедшими покупателями, незамѣтно исчезла.
— Этакая хитрая дѣвчонка! — ворчала вслухъ Любовь Михайловна, повѣряя выручку. — Ого, да билетовъ-то продано порядочно!.. Можно будетъ и шельмецу-водевилятнику заплатить…
Буянка отыскала Чайкина и заявила, что сейчасъ только къ дядѣ пріѣхалъ Добрецовъ, и они вмѣстѣ явятся на спектакль. Это ее такъ взволновало, что даже губы тряслись. Чайкинъ слушалъ, комично приподнявъ одну бровь и вытянувъ впередъ верхнюю бритую губу, и, когда Буянка кончила, проговорилъ:
— Только-то?
— Чего же вамъ нужно?.. Я боюсь этого Савелія Ѳедоровича… Онъ и то поймалъ меня послѣ обѣда, потрепалъ по плечу и проговорилъ: «Ну, что, милашка, камедь ломать будете?» Фу, какой противный!..
Представить Добрецова было дѣломъ одной минуты, — вся фигура знаменитаго антрепренера, его гнусливый голосъ и особенно классическая «милашка» вышли неподражаемо, такъ что Чайкинъ расхохотался до слезъ. Добрецовъ всѣхъ актеровъ и актрисъ называлъ «милашками», и никто не умѣлъ передать въ такомъ совершенствѣ этого словечка, какъ сдѣлала сейчасъ Буянка.
— Раненько пожаловалъ, — соображалъ вслухъ Чайкинъ.
— У него примадонна-милашка бѣжала…
— Линевичъ-Винярская?.. Вотъ это мило… Ругается?
— Ужасно: какъ извозчикъ… Дядя чуть не умеръ отъ смѣха.
Остальные участники спектакля собрались какъ-то разомъ. Поднялась та суматоха, которая бываетъ только на любительскихъ спектакляхъ. Парикмахеръ опоздалъ, и его рвали на части. Оказалось, что была еще не готова садовая бесѣдка для третьяго дѣйствія, а Сергѣй Ивановичъ скрылся. Въ довершеніе всего Агаѳья Петровна заявила, что у нея начинаютъ разбаливаться зубы. Петлинъ уже нѣсколько разъ приходилъ въ отчаяніе и рвалъ на себѣ волосы. Публика скоро будетъ собираться, а музыкантовъ еще нѣть… Да и этого Добрецова чортъ принесъ ни раньше ни послѣ! Въ дамской уборной происходилъ настоящій адъ: всѣ торопились, мѣшали другъ другу и начинали сердиться. Мужчины были заняты исключительно своими париками и гримировкой. Недоставало только того, чтобы Иванъ Петровичъ провелъ за кулисы Добрецова, что и случилось.
— А, вотъ вы гдѣ, милашки, — добродушно гнусилъ антрепренеръ, пробираясь между декораціями своей шмыгающей, разбитой походкой. — Насущный хлѣбъ отбиваете у настоящихъ артистовъ!.. Ну, да Богъ васъ проститъ.
Завидѣвъ Чайкина, онъ молча погрозилъ ему пальцемъ:
— Милашка, позабылъ условіе? Штрафикъ, милашка…
Отворивъ дверь въ дамскую уборную, Добрецовъ хотѣлъ войти туда, по поднялся такой крикъ, что антрепренеръ долженъ былъ ретироваться.
— Вотъ испугались, милашки, стараго театральнаго волка, который и родился-то въ дамской уборной, да, вѣроятно, тамъ и умретъ. Притомъ, развѣ онъ не видалъ на своемъ вѣку, какъ сотни женщинъ одѣваются? Странныя фантазіи бываютъ у женщинъ вообще!
Одѣвался Добрецовъ всегда грязно, а жилетъ всегда былъ засыпанъ нюхательнымъ табакомъ. Старое, плохо выбритое лицо глядѣло слезившимися сѣрыми глазками съ усталымъ добродушіемъ. Когда онъ смѣялся, ротъ некрасиво кривился. На ходу Добрецовъ обыкновенно вытиралъ одну руку о полу сюртука, точно она вѣяно была у него чѣмъ-нибудь запачкана. Игралъ онъ всѣ роли, начиная съ короля Лира и кончая Филаткой и Мирошкой, и даже два раза лепеталъ женскія роли, замѣняя больную комическую старуху.
— Здѣсь дамская уборная, — заявляла Буянка, высовывая въ дверь свою русую головку.
— Знаю, милашка…
— Такъ чего же вы толчетесь у дверей? Мы васъ не пустимъ.
— Меня? Мнѣ вездѣ можно, милашка… Всѣмъ остальнымъ нельзя, а Добрецову можно.
Старикъ хихикнулъ, показывая вставные зубы, и зашагалъ къ шумѣвшему Петлину. Буянка провожала его глазами и думала: неужели этого идіота могли когда-нибудь любить женщины? А между тѣмъ Добрецовъ пользовался большимъ успѣхомъ именно у женщинъ, даже сейчасъ. Онъ всегда слылъ театральнымъ султаномъ и мѣнялъ свои привязанности по сезонамъ. Однихъ дѣтей у Добрецова насчитывали десятками, и все это добрецовское сѣмя отчасти уже пристроилось къ сценѣ, а отчасти готовилось къ ней. Старый антрепренеръ понималъ женскую равноправность съ своей мужской точки зрѣнія и не огорчался когда женщины бросали его. Въ послѣднее время его сезонной подругой состояла красавица Линевичъ-Винярская, отъ которой молодежь сходила съ ума.
Буянка знала все это и каждый разъ разсматривала Добрецова съ новымъ изумленіемъ: неужели женщины могли любить? Вмѣстѣ съ тѣмъ она какъ-то боялась, когда онъ смотрѣлъ на нее своими прищуренными глазами, — это было естественное чувство отвращенія свѣжаго человѣка при видѣ шевелящейся гадины. Сейчасъ онъ показался ей просто отвратительнымъ, и она не наговорила ему дерзостей только изъ уваженія къ дядѣ. Вообще дѣвушка переживала одну изъ тѣхъ скверныхъ и тяжелыхъ минутъ, изъ какихъ составляется жизнь. Она забыла и о своемъ костюмѣ, и о прическѣ, и о роли, а только смотрѣла вслѣдъ исчезнувшему Добрецову и не могла оторвать глазъ отъ полутьмы неосвѣщенной сцены. Одна мысль ее, впрочемъ, точно уколола: кто такой этотъ комикъ Чайкинъ? Ужъ не одинъ ли изъ тѣхъ несчастныхъ антрепренерскихъ дѣтей, которымъ счетъ потерянъ? О своемъ происхожденіи онъ говорилъ крайне уклончиво, и Буянкѣ вдругъ сдѣлалось и страшно и обидно за этого водевилятника, за его брошенность и скитальчество, за ту несправедливость, какой были и его появленіе на свѣтъ, и дѣтство, и настоящая безпріютность. Вѣдь онъ живой человѣкъ, такой же, какъ всѣ другіе люди… Она сердцемъ поняла тѣ нѣжные взгляды, какими онъ мѣрялъ чужіе семейные углы, и все то, чего онъ не могъ ей высказать. О, навѣрно, онъ сынъ Добрецова, этотъ бѣдный водевилятникъ… Чисто-женская жалость охватила Буянку, и ей захотѣлось бросаться вслѣдъ Добрецову и высказать ему прямо въ глаза вотъ всѣ эти мысли… Но въ головѣ у ней все завертѣлось и глаза заволокло туманомъ, такъ что она вернулась въ уборную, какъ пьяная.
Публика быстро прибывала. Все это была своя захолустная публика, счастливая возможностью хоть какъ-нибудь убить цѣлый вечеръ. Лѣтомъ въ Чащиловѣ царила мертвящая скука, какъ и зимой, да и какая могла быть жизнь, когда у большинства весь вопросъ сводился на двадцатое число. Въ собственномъ смыслѣ слова жили только большіе чиновники, окружавшіе губернатора, инженеры, адвокаты, врачи и десятка два богатыхъ купеческихъ семей, принятыхъ въ большомъ свѣтѣ. Сейчасъ вся эта публика была налицо, главнымъ образомъ, конечно, потому, что спектакль устраивался антагонистами драматическаго кружка и притомъ въ домѣ Ивана Петровича, очень вліятельнаго человѣка въ губернской администраціи. Въ первыхъ рядахъ запестрѣли лѣтніе наряды чащиловскихъ grandes dames, чиновничьи ферменныя пуговицы, черные сюртуки и разные лѣтніе костюмы фантази-рябчикъ. Мужчины въ черномъ ужасно походили на знаки препинанія, особенно когда они раздѣляли цвѣточную дамскую линію. Моторина нѣсколько разъ подбѣгала къ занавѣсу и въ дырочку, просверленную любопытными пальчиками, провѣряла галдѣвшую публику; два губернаторскихъ чиновника особыхъ порученій, товарищъ прокурора Лихутинъ, губернскій архитекторъ Борщевскій (кружковскій премьеръ) съ женой (у ней косачиныя брови), предсѣдатель земской управы Лукинъ (parvenu изъ волостныхъ писарей), офицерикъ Сѣряковъ (кружковскій комикъ) и т. д. А вонъ и она. Марья Антоновна Ливаневская, благодаря интригамъ которой Любовь Михайловна бомбой вылетѣла изъ драматическаго кружка. Ливаневская, раскрашенная, какъ вербный херувимъ, кокетливо щуритъ свои бѣлобрысые глаза и довольно безцеремонно разсматриваетъ въ золотой лорнетъ собирающуюся публику.
«У, мерзавка! — откровенно думала Любовь Михайловна и даже сжимала кулаки: — такъ бы кажется, растерзала тебя…»
— Ну что, какъ наши дѣла? — опрашивалъ Добрецова Иванъ Петровичъ, — они сидѣли въ первомъ ряду. — Первое дѣйствіе сошло недурно…
— По пословицѣ: чѣмъ бы дитя ни тѣшилось, лишь бы не плакало…
— Это не много, Савелій Ѳедоровичъ!
— Вы требуете, чтобы я изрекалъ хвалу?.. Нѣтъ, милашка, Добрецовъ прежде всего справедливъ…
Послѣ перваго дѣйствія было всего нѣсколько жиденькихъ аплодисментовъ, и тѣмъ дѣло ограничилось. Когда Буянка въ антрактѣ подошла къ занавѣсу, чтобы въ дырочку посмотрѣть на публику, она отскочила въ ужасѣ и слабо вскрикнула, такъ что стоявшій за ней Чайкинъ слегка поддержалъ ее.
— Что съ вами, Елена Васильевна?..
— Онъ сидитъ тутъ… въ первомъ ряду, — шептала Буянка, закрывая глаза. — Я его ненавижу… понимаете…
— Волноваться все-таки не слѣдуетъ: мы здѣсь не одни, — спокойно замѣтилъ Чайкинъ.
— Ахъ, мнѣ все равно!.. Я презираю его… Помните это несчастное письмо, которое вы мнѣ тогда передали?.. Да нѣтъ, вы ничего не знаете… Никто ничего не знаетъ!.. Меня удивляетъ только дерзость съ его стороны… я ему писала… У него нѣтъ даже чувства собственнаго достоинства! Всякій другой мужчина на его мѣстѣ никогда не позволилъ бы себѣ…
Чайкину стоило большого труда увести ее подальше за кулисы, усадить на первую табуретку и принять необходимыя мѣры относительно стакана холодной воды и какихъ-то капель. Буянка растерянно глотала воду, облила себѣ платье и сквозь слезы шептала:
— Вы добрый, Платонъ Егорычъ… да.
Онъ молча смотрѣлъ на ея блѣдное лицо, тяжело поднимавшуюся грудь, на безпорядочно сбившуюся прическу и ждалъ, когда она успокоится, — сейчасъ долженъ быть второй звонокъ.
— Зимой онъ часто бывалъ у насъ. — торопливо разсказывала Буянка, точно боялась умереть вмѣстѣ со своей тайной. — Онъ мнѣ очень нравился и… и, право, я не знаю, какъ это случилось… Бѣдный дядя ничего не подозрѣвалъ, а если бъ онъ только подозрѣвалъ…
— Успокойтесь, ради Бога… сейчасъ занавѣсъ!..
— Да?.. Я спокойна… Скажу только одно… нѣтъ, лучше идите вы и скажите ему, что онъ… онъ мерзавецъ!
А Буровъ съ небрежностью свѣтскаго льва сидѣлъ радомъ съ Ливаневской и равнодушно отвѣчалъ на ея вопросы. Это былъ почти красавецъ, если бы его молодое лицо не портили глупые чорные глаза и излишняя полнота подбородка. Ливаневская давно ухаживала за нимъ и, какъ говорила молва, не безуспѣшно. Буянка старалась не смотрѣть на нихъ, но весь партеръ для нея слился въ одно это лицо, небрежно глядѣвшее на нее глупыми черными глазами.
VI.
правитьЕсть такіе люди, которыхъ въ критическихъ случаяхъ нагружаютъ самыми щекотливыми порученіями, и къ такимъ людямъ, между прочимъ, принадлежалъ редакторъ Петлинъ.
Сентябрьскій дождь зарядилъ съ утра, и его редакторская конура выглядѣла особенно непривѣтливо. Въ пріотворенную дверь слышался старческій шумъ работавшей типографской машины, машина была старая и работала скверно. На редакторскомъ столѣ лежало губернаторское письмо, — это была офиціальная головомойка за какую-то статью. Трудно было себѣ представить болѣе скромную провинціальную газету, какъ «Курьеръ», а между тѣмъ замѣчанія мѣстной администраціи сыпались на нее градомъ. Но не это убивало Петлнна, вышибая его изъ обычнаго легкомысленнаго настроенія. Онъ былъ серьезно огорченъ и огорченъ тѣмъ, что, просмотрѣвъ свою редакторскую корректуру, долженъ былъ итти къ Ивану Петровичу и огорчить его. Иванъ Петровичъ только-что переѣхалъ съ дачи въ свой городской домъ и, пользуясь Лѣтнимъ отпускомъ, еще не ходилъ на службу. Человѣкъ отдыхаетъ, пользуясь покоемъ, и вдругъ приходитъ единственный другъ и огорчаетъ его! Чертовски-скверное положеніе даже для редактора заблудящей провинціальной газеты…
— «Тяжела ты, шапка Мономаха!» — вслухъ проговорилъ Петлинъ, сдавая корректуру фактору.
Выйдя на подъѣздъ, Петлинъ остановился въ нерѣшительности, — этакая подлецъ-погода!.. Вздохнувъ и обругавшись въ пространство, онъ храбро зашагалъ по тротуару. Дождь точно отрезвилъ его. «Ну что жъ такое? — бормоталъ онъ, оспаривая невидимаго противника: — со всякимъ можетъ случиться и даже очень… Все-таки, чортъ возьми, скверная штука!». У подъѣзда дома Ивана Петровича Петлинъ точно запнулся; ему вдругъ захотѣлось убѣжать… Да, убѣжать, какъ дѣлаютъ нашалившіе школьники, — и конецъ тому дѣлу. Монетъ-быть, Петлинъ и ушелъ бы, но дворецкій Сергѣй Ивановичъ замѣтилъ его и гостепріимно распахнулъ подъѣздъ.
— Пожалуйте, Харлампій Яковлевичъ…
— А баринъ дома?
— Дома-съ.
Эхъ, если бъ его не было дома! Ну, да теперь все равно: бѣжать поздно. Да и Сергѣй Ивановичъ улыбается такъ привѣтливо. Петлинъ храбро вошелъ въ подъѣздъ, торопливо снялъ зъ передней промокшее пальто и направился прямо въ кабинетъ.
— А, это ты… — равнодушно замѣтилъ Иванъ Петровичъ, не отрывая глазъ отъ книжки новаго журнала. — Хорошій хозяинъ собаки не выгонитъ на улицу, а ты рыскаешь по городу.
— Волка ноги кормятъ — это во-первыхъ, а во-вторыхъ — у меня есть серьезное дѣло…
— У тебя, серьезное дѣло? — съ обидной разстановкой переспросилъ Иванъ Петровичъ и даже расхохотался. — Комикъ ты, Харлушка… Поступай къ Савелію Ѳедоровичу!..
Пережитое волненіе, скверная погода и этотъ смѣхъ обозлили Петлина окончательно. Онъ застегнулъ свой редакторскій сюртукъ и съ дѣланой холодностью проговорилъ:
— Мнѣ всего нѣсколько словъ сказать…
— Ахъ, пожалуйста, не пугай! Ты говоришь, какъ тѣнь отца Гамлета…
Петлинъ позабылъ придуманное вступленіе и отрѣзалъ:
— Иванъ Петровичъ, а я къ тебѣ по серьезному дѣлу… Видишь ли, я получилъ письмо отъ Елены Васильевны, въ которомъ она проситъ поблагодарить тебя за хлѣбъ-соль, извиняется за тѣ непріятности, которыя дѣлала, и вообще… да…
— Буянка? Да она съ ума сошла, кажется? Такъ пишутъ только о покойникахъ… Позволь, она уѣхала на той недѣлѣ въ среду и сейчасъ гоститъ у матери. Вообще странно: почему она не написала прямо ко мнѣ, а выбрала тебя посредникомъ…
— Имѣй терпѣніе выслушать до конца… Елена Васильевна больше не вернется, и уѣхала она совсѣмъ не къ матери, а… Однимъ словомъ, тутъ цѣлая исторія.
— Ничего не пойму: кто-нибудь изъ насъ двоихъ глупъ…
— Ты помнишь Бурова?
— Ну?..
— И только…
Иванъ Петровичъ весь побагровѣлъ, хотѣлъ встать съ кресла, но сейчасъ же тяжело упалъ. Его точно обухомъ ударили… Что такое Буровъ? Не можетъ быть… Такая умненькая дѣвушка, однимъ словомъ, Буянка, и какой-нибудь Буровъ, — нѣтъ, это невозможно. Наконецъ онъ, Иванъ Петровичъ, не согласенъ, онъ протестуетъ… Старикъ хотѣлъ крикнуть: «Буянка, милая моя Буянка!», но вмѣсто этого только заплакалъ безсильными старческими слезами. Петлинъ былъ вполнѣ удовлетворенъ произведеннымъ эффектомъ и, позабывъ гнѣвъ, искренно жалѣлъ стараго друга. Будь они прокляты, всѣ эти первые любовники!… Да, всѣ, до послѣдняго!.. Вытащивъ изъ кармана смятый номеръ «Чернобыльскаго Листка», онъ прочиталъ вслухъ не безъ эффекта:
— «Спѣшимъ подѣлиться съ нашими читателями пріятнымъ извѣстіемъ: къ намъ въ Чернобыльскъ на гастроли пріѣхалъ извѣстный драматическій артистъ Буровъ… Вмѣстѣ съ нимъ гастролируетъ новая театральная звѣздочка Лохманова-Голынецъ. На послѣднее обращаемъ особенное вниманіе: наперекоръ пословицѣ, и одна ласточка можетъ сдѣлать весну…»
— Лохманова-Голынецъ? Буянка?
— Она…
— Да, да… Понимаю: маленькая реклама. Все по формѣ…
Иванъ Петровичъ помолчалъ, потеръ себѣ лобъ и накинулся на пріятеля съ неожиданной яростью:
— А кто. виноватъ? Ты, ты и еще разъ ты… Да! Кто говорилъ: «я сдѣлаю изъ нея артистку»? Вотъ, радуйся… ха-ха!.. Вырвать дѣвушку изъ семьи, бросить ее въ омутъ… Нѣтъ, это вы, писаки, крутите имъ головы и набиваете разной чепухой!.. Я знаю сцену, и если бы Буянка спросила меня… Если бы я самъ могъ догадаться во-время…
— Кажется, дѣло было ясно. Еще зимой, когда Буровъ бывалъ у тебя чуть не каждый день…
— Ты молчалъ? Видѣлъ все и молчалъ? Нѣтъ, если кто виноватъ во всемъ, такъ это ты!.. Да, ты, ты…
Петлинъ раскрылъ уже ротъ, чтобы возстановить свое попранное доброе имя, какъ въ кабинетъ ворвался Добрецовъ.
— Это что же такое, милашки? — спрашивалъ онъ, выкачивая глаза. — У меня украли одну милашку, любовницу въ Чернобыльскѣ, другую милашку московскіе купцы увезли съ ярмарки, но это еще первый случай, чтобъ украсть любовника. Это… это… Войдите въ моо положеніе!
— Савелій Ѳедоровичъ, ты сбѣсился, милашка! — заявилъ Петлинъ, загораживая своимъ маленькимъ тѣломъ хозяина. — Понимаешь, сбѣсился…
— Нѣтъ, милашки, какъ это назвать: утащить изъ-подъ носа любовника?.. Что же, я самъ, что ли, буду представлять за Бурова? Я?.. Разорваться мнѣ?..
— Убирайся къ чорту! — крикнулъ Иванъ Петровичъ. — Всѣ мы трое — старые дураки, и больше ничего.
— Относительно другихъ я не смѣю спорить, а что касается меня, милашки, то я не желаю быть дуракомъ… Велика честь!.. Что же я теперь, однако, дѣлать буду?.. Сезонъ въ разгарѣ, завтра идетъ «Марія Стюартъ», а я остался безъ любовника…
— Господа, говоря серьезно, что же дѣлать? — спрашивалъ Петлинъ, дѣлая трагическій жестъ. — Необходимо что-нибудь предпринять… Наконецъ просто выяснить собственное положеніе. Съ своей стороны, я совѣтовалъ бы послать телеграмму, Иванъ Петровичъ…
— Это кому же телеграмму, милашка? — спросилъ Добрецовъ, но, не дожидаясь отвѣта, скорчилъ комическую рожу и расхохотался. — Ей телеграмму, вѣрнѣе имъ, чтобы они вмѣстѣ посмѣялись надъ нами? Э, милашки, могу сказать, что я знаю женщинъ и знаю еще лучше то что онѣ не любятъ, когда имъ мѣшаютъ дѣлать глупости.
Иванъ Петровичъ оставался нѣмымъ свидѣтелемъ этой комической сцены, точно дѣло шло о комъ-то постороннемъ. Онъ былъ ошеломленъ неожиданнымъ извѣстіемъ и точно все еще ждалъ, что Петлинъ потреплетъ его по плечу и скажетъ: «ну, старина, извини, я пошутилъ…». Что же другое осталось? Для чего стоитъ этотъ домъ, для чего существуетъ онъ самъ, если не будетъ Буянки?.. Въ теченіе какого-нибудь года онъ приросъ къ этой оригинальной дѣвушкѣ отцовской привязанностью и теперь мучился отцовскимъ горемъ. Неужели она унесла съ собой все — и беззаботный смѣхъ, и молодое веселье, и ту теплоту, которая согрѣла его одиночество? Но вѣдь это эгоистично думать о себѣ, главный вопросъ теперь въ томъ, что ждетъ ее на новомъ пути? Иванъ Петровичъ посмотрѣлъ на Добрецова какими-то мутными глазами и спросилъ:
— А вы, Савелій Ѳедоровичъ, знаете этого… этого Бурова? Что онъ за человѣкъ вообще?..
— Я? Бурова? Могу сказать одно, что милашка Буровъ большой мерзавецъ, если обманулъ меня… Да, женя обманулъ, Добрецова, который тридцать лѣтъ антрепренерствуетъ и видалъ всякіе виды.
— Вѣдь онъ у васъ уже служилъ одинъ сезонъ? — повторилъ вопросъ Петлинъ.
— А чортъ его знаетъ, кто онъ такой, — искренно удавился собственному незнанію Добрецовъ и даже развелъ руками. — Много ихъ, милашекъ, у меня перебывало, гдѣ же всякаго знать… Малый ничего, если бы прошелъ у меня всю школу, а все-таки мерзавецъ!.. У меня главное условіе для перваго любовника, чтобы одѣтъ былъ хорошо: брючки новенькія, сюртучокъ чистенькій, жилеточка модная… Нельзя, искусство прежде всего. Это не прежняя пора, когда примадонны въ ситцевыхъ платьяхъ щеголяли…
Черезъ полчаса всѣ трое входили въ столовую и были встрѣчены неистовымъ крикомъ Карла Иваныча: «Что? какъ? почему?»! Сюда же явились обезьяна Форсунка и Колдунчикъ. Собака сѣла у ногъ Ивана Петровича и ласково заглядывала въ глаза, помахивая хвостомъ, а обезьяна прыгнула на спинку кресла.
— Нѣтъ у насъ Буянки… — говорилъ имъ Иванъ Петровичъ, не замѣчая катившихся по лицу слезъ. — Нѣтъ, нѣтъ и не будетъ!..
— Перестань, милашка, — успокаивалъ Добрецовъ. — Нужно быть философомъ, потому что настоящее всегда скверно, а будущее всегда неизвѣстно.
— Мнѣ было бы легче, если бы она умерла… Знаю я эти ваши актерскіе браки: ни баба, ни дѣвка, ни мужняя жена.
— Нѣтъ, милашка, у насъ тоже есть женатые по-настоящему. Взять хоть того же Бурова…
— Буровъ женатъ?
— А какъ же? Вѣдь я говорилъ… Жены не видалъ, а паспортъ видѣлъ. Двое дѣтей у него.
— Которыхъ онъ бросилъ вмѣстѣ съ женой, а теперь сманилъ дѣвушку? Савелій Ѳедорычъ, вѣдь тебя мало удавить… Гдѣ же ты былъ раньше? Буянка, навѣрно, и не подозрѣваетъ ничего.
— А она меня развѣ спрашивала? — оправдывался Добрецовъ. — У меня не женскій монастырь и не дѣвичій институтъ…
Но общему соглашенію Буянкѣ была отправлена телеграмма такого содержанія: «Буровъ женатъ. У него двое дѣтей. Будьте осторожны». Подписались всѣ трое.
Вечеромъ въ этой же столовой Иванъ Петровичъ сидѣлъ одинъ. Ему было ужасно скучно, точно изъ дома только-что унесли покойника. Хотѣлъ завернуть Петлинъ и не завернулъ: его пригласилъ къ себѣ губернаторъ для новой головомойки. Какая это ужасная вещь жить на бѣломъ свѣтѣ… Дождь назойливо шелъ весь день, и сейчасъ вода журчала но водосточнымъ трубамъ. Осенній холодный вѣтеръ подвывалъ гдѣ-то въ трубѣ, точно голодный звѣрь. Передъ Иваномъ Петровичемъ стылъ стаканъ чая. За день онъ какъ-то постарѣлъ и осунулся. И это жизнь: утромъ на службѣ, вечеромъ одиночество. Что-то теперь Буянка?.. Тяжело ея или весело, помнитъ она дядю или забыла?.. Въ столовой мѣрно тикаютъ часы, гдѣ-то скребетъ мышь… Молчаніе столовой было порушено ворчаньемъ Колдунчика, потомъ ощетинилась и щелкнула зубами Форсунка, а Карлъ Иванычъ крикнулъ въ просоньѣ: «Что? какъ? почему?». Иванъ Петровичъ очнулся отъ своего забытья и увидѣлъ стоявшаго въ дверяхъ Сергѣя Ивановича.
— Депеша, Иванъ Петровичъ…
Буянка телеграфировала: «Все знаю. Счастлива. Цѣлую васъ всѣхъ троихъ. Ваша всегда Буянка».
VII.
правитьПрошелъ годъ, т.-е. театральный годъ. Для артистовъ Великій постъ является постомъ вдвойнѣ. Гастролировавшая въ Чернобыльскѣ труппа сидѣла въ ожиданіи навигаціи, — до Москвы, сдѣлавшейся для актеровъ своего рода рынкомъ, было далеко, и единственный путь открывался только водой. Дѣла шли такъ себѣ, а Буровъ ропталъ на неблагодарную публику. Онъ былъ недоволепъ пріемомъ и въ душѣ завидовалъ даже Буянкѣ, которая пользовалась нѣкоторымъ успѣхомъ. Прямо онъ этого не говорилъ, хотя и не могъ выдержать характера до конца — для мелкой домашней войны было достаточно причинъ. Они жили вмѣстѣ, занимая небольшую квартирку въ чистенькомъ деревянномъ флигелькѣ.
— Эхъ, удрать бы, куда глаза глядятъ! — повторялъ Буровъ, шагая по крошечной гостиной. — Развѣ здѣсь есть публика, которая могла бы оцѣнить человѣка, понять его?
Буянка старалась не раздражать это поднятое на дыбы величіе и молчала. Она привыкла молчать, потому что поняла все ничтожество рокового человѣка, съ которымъ связала ее судьба. Затѣмъ было еще одно обстоятельство, которое измѣнило ея характеръ до основанія: въ серединѣ Великаго поста Буянка сдѣлалась матерью. Родился прехорошенькій мальчикъ. Ребенокъ походилъ на отца, и въ немъ теперь сосредоточивалось все чувство и вся любовь. Отецъ отнесся къ этой радости съ кислой гримасой: это не входило въ его расчеты. Дѣти — роскошь, доступная только очень богатымъ людямъ, а не странствующимъ артистамъ. Материнство усмирило Буянку. На время стихли тѣ недоразумѣнія и семейные счеты, которые вызывали взаимное недовольство и раздоры. Буянка забыла даже ничтожество своего мужа; она хотѣла быть только близко около него и ничего больше не требовала. Впрочемъ, Буровъ обращался съ ней очень рѣзко и пріучилъ къ извѣстному подчиненію. Это была грубая натура, поглощенная самообожаніемъ.
— Куда же мы поѣдемъ? — нѣсколько разъ спрашивала Буянка, когда рѣчь заходила о навигаціи. — Коля такой маленькій, я пока работать не въ состояніи.
— А какъ же другія актрисы работаютъ? Терпѣть не могу слезливыхъ бабъ, которыя раскисаютъ отъ перваго ребенка… Да что же мнѣ, по-твоему, дѣлать: поступить куда-нибудь волостнымъ писаремъ, загубить карьеру?..
— Я ничего не говорю, Мишель…
— Но зато думаешь… Я это вижу по твоей кислой физіономіи. Всѣ бабы одинаковы…
Что было говорить на все это? Буянка начала догадываться, что Буровъ и не любилъ ея, а вся жизнь ея похожа на одну изъ тѣхъ жалкихъ пьесъ, какими наводнена сцена за послѣднее время. Такъ же ни начала, ни конца, ни середины, а что-то безсмысленное и фатальное. Она сама провѣряла себя и находила, что, пожалуй, тоже не любитъ мужа, если вычесть извѣстную привычку и какую-то подлую жалость. И себя жаль и его, а главное — жаль то хорошее, навстрѣчу которому она шла и котораго не видѣла.
Наступила Пасха. Средства быстро истощались, и Буровъ дѣлался все мрачнѣе. Для него рѣшеніемъ всѣхъ вопросовъ являлась всего одна фраза: «Вотъ откроется навигація…». Буянка чувствовала надвигавшуюся со всѣхъ сторонъ нужду и принялась за хозяйство, о которомъ до этого не имѣла понятія. Нужно было какъ-нибудь защищаться отъ напиравшей бѣдности. Она выгадывала на прислугѣ, на провизіи, на бѣльѣ, — словомъ, на всѣхъ тѣхъ мелочахъ, какія размывали ихъ благосостояніе. Первый обѣдъ, приготовленный Буянкой, обрадовалъ ее, какъ открытіе Америки: о, она сумѣетъ быть полезной и будетъ бороться съ обстоятельствами. Вѣдь, въ крайнемъ случаѣ, она можетъ жить безъ всякой прислуги, только бы онъ былъ счастливъ и спокоенъ. Но, къ ея удивленію, онъ ни во что не ставилъ хозяйственные ея успѣхи и встрѣтилъ кислой улыбкой свой домашній обѣдъ.
— Я совсѣмъ не желаю дѣлать изъ тебя кухарку, — замѣтилъ Буровъ, брезгливо переливая приготовленный Буянкой супъ.
— Да вѣдь это на всякій случай… Мало ли что можетъ быть!
— Нужно замѣтить, что я не выношу мѣщанства ни въ чемъ..
Несмотря на такое обидное равнодушіе, Буянка желала, чтобы у нихъ праздникъ былъ настоящимъ праздникомъ, и начала готовиться къ нему ровно за двѣ недѣли. Нужно было приготовить и сыръ, и окорокъ, и куличи, и бабы, и разныя закуски, какъ это дѣлается въ семейныхъ домахъ. Буровъ теперь рѣдко оставался дома, а уходилъ куда-нибудь въ гости или цѣлые дни игралъ на бильярдѣ въ трактирѣ. Буянка была даже рада этому, потому что на свободѣ могла приготовить великолѣпный сюрпризъ. Въ ней проснулась женщина, та женщина, которая, какъ перелетная птица, изъ соломинокъ и разной дряни лѣпитъ свое гнѣздо. У всѣхъ будетъ праздникъ и у нихъ тоже… Между кухней и дѣтской время летѣло съ поразительной быстротой, и, возвращаясь домой, Буровъ, къ удивленію, встрѣчалъ такое довольное и счастливое лицо жены, такъ что разъ даже пожалъ плечами и проговорилъ:
— Да ты у меня молодецъ, Буянка!..
Эта похвала заставила Буянку покраснѣть. Да, она не такая, какъ другія женщины, которыя являются для своихъ мужей чѣмъ-то въ родѣ пластыря. Она никогда не жаловалась, не удерживала мужа дома, не встрѣчала его съ кислымъ лицомъ, если онъ возвращался слишкомъ поздно, и вообще старалась не вносить того бабьяго элемента, какой отравляетъ семейную жизнь. Пусть только онъ чувствуетъ себя свободнымъ и довольнымъ, а о себѣ она какъ-то не думала. Вѣдь она была счастлива своимъ первымъ чувствомъ, хотя это продолжалось очень недолго, всего нѣсколько недѣль, а потомъ погасшую любовь мужа ей замѣнилъ ребенокъ. О будущемъ она старалась не думать, какъ и о самой себѣ: будетъ, что будетъ. Даже совсѣмъ некрасивыя вещи она старалась объяснить чѣмъ-нибудь такимъ, что стушевывало бы ихъ темную сторону. Разъ, напримѣръ, Буровъ намекнулъ ей съ грубой откровенностью, сто она могла бы попросить денегъ у дяди, — онъ человѣкъ богатый, и что ему стоитъ дать какую-нибудь тысячу рублей. Буянка расхохоталось.
— Мишель, ты совсѣмъ наивный человѣкъ и не понимаешь, что я этого сдѣлать не могу, — объясняла она въ шутливо-серьезномъ тонѣ. — Пойми, что нельзя… Попрошайкой я не буду никогда, и наконецъ это просто неделикатно, безтактно и неприлично.
— Все это глупости!.. Ты просто не хочешь…
— Не не хочу, а не могу. Ты послѣ это самъ поймешь, а сейчасъ ты разсуждаешь, какъ ребенокъ.
Итакъ, наступала Пасха. Буровъ ушелъ съ вечера куда-то къ знакомымъ и предупредилъ, что вернется только утромъ, — отъ знакомыхъ пройдетъ прямо въ церковь. Буянка даже была рада, что останется одна и на свободѣ устроитъ сюрпризъ. Въ хлопотахъ она не замѣчала, какъ летитъ время. Поставленные рядомъ два ломберныхъ стола образовали одинъ большой парадный. Бѣлоснѣжная скатерть, симметрически разставленныя бутылки и тарелки съ закусками въ общемъ представляли настоящую праздничную картину. Въ обыкновенное время у нихъ рѣдко кто бывалъ, а на праздникѣ, навѣрно, будутъ всѣ актеры, и Мишель будетъ радъ, что встрѣтитъ ихъ не по-холостому, какъ раньше. Это будетъ очень смѣшно, когда Мишель будетъ разыгрывать роль гостепріимнаго хозяина. Да, онъ привыкъ ходить по чужимъ домамъ, а теперь приходится самому принимать гостей. Сначала это будетъ просто занимать его, какъ ребенка, а потомъ войдетъ уже въ колею, и семейная жизнь покатится своимъ чередомъ.
Къ двѣнадцати часамъ Буянка умаялась до того, что не чувствовала подъ собой ногъ. Когда ударили въ колоколъ къ Христовой заутренѣ, она прилегла отдохнуть. Мишель теперь въ церкви… Ей хотѣлось встрѣтить эту торжественную минуту вмѣстѣ. Благочестіемъ она не отличалась, но годовые торжественные праздники несли съ собою цѣлую струю такихъ хорошихъ дѣтскихъ воспоминаній, когда мать увозила ее въ церковь. Гулъ колоколовъ, огонь пасхальныхъ свѣчъ, праздничное пѣніе, улыбающіяся лица знакомыхъ, собственное бѣлое платье — все это сложилось въ одну ликующую свѣтомъ и радостью картину. Увидитъ ли ея Коля эти дѣтскія радости и свѣтлое дѣтски-праздничное настроеніе?
Буянкѣ захотѣлось даже молиться, не за себя, а вотъ за этого маленькаго Колю, предъ которымъ стояло неизвѣстное будущее. Милый ребенокъ, онъ уже улыбался, когда она подходила къ его кроваткѣ.
Буянка заснула мертвымъ молодымъ сномъ и проснулась очень поздно. Ее разбудилъ чей-то осторожный голосъ въ передней и шопотъ кухарки. Она спала, не раздѣваясь, и сейчасъ же вышла въ переднюю, плохо понимая, что дѣлается кругомъ. Ахъ, сегодня первый день Пасхи… Гдѣ же Мишель? Вѣроятно, онъ вернулся часа въ три и не хотѣлъ ее будить. Она даже почувствовала себя виноватой и любовно посмотрѣла на затворенную дверь въ его комнату.
— Здравствуйте, Елена Васильевна, — проговорилъ въ полутьмѣ передней чей-то знакомый голосъ. — Христосъ воскресе!..
— Боже мой, да это вы, Платонъ Егорычъ! — воскликнула Буянка, радостно цѣлуясь съ комикомъ изъ щеки въ щеку. — Воистину воскресе, голубчикъ… Какими судьбами вы попали сюда? Вотъ Мишель будетъ радъ…
— Дядя вамъ кланяется… — смущенно говорилъ Чайкинъ.
— Милый, какъ я о немъ соскучилась! Представьте себѣ, вѣдь я ужасно люблю его и все время не собралась написать ни одного письма. Онъ здоровъ? А Харлампій Яковлевичъ? А Карлъ Иванычъ? А Форсунка? А Колдунчикъ?
Буянка сдѣлала движеніе въ сторону комнаты Бурова, но Чайкинъ удержалъ ее.
— Мнѣ необходимо серьезно поговорить съ вами… — предупредилъ онъ ее, опуская глаза.
— Что такое случилось? Сначала нужно разговѣться, а потомъ ужъ я къ вашимъ услугамъ… Послушайте, вы меня пугаете! Наконецъ такой серьезный видъ не идетъ комику. Ахъ, какъ я вамъ рада… ужасно рада. Вы мнѣ сегодня сдѣлаете праздникъ, а поэтому давайте еще похристосуемся.
Чайкинъ окончательно растерялся и не зналъ, какъ ему приступить къ дѣлу. Дорого бы онъ далъ, чтобы не быть здѣсь сейчасъ и не видѣть улыбавшагося лица Буянки. Усадивъ ее въ кресло, онъ подалъ заклеенный конвертъ безъ адреса.
— Отъ дяди? — спрашивала Буянка, нетерпѣливо разрывая конвертъ.
Взглянувъ на знакомую руку, она вся обомлѣла и какъ-то инстинктивно схватила Чайкина за руку, точно искала у него защиты и поддержки. Пробѣжавъ нѣсколько строкъ, набросанныхъ второпяхъ дрожавшей рукой, она спокойно проговорила:
— Не можетъ быть: это вы сами написали…
Въ слѣдующую минуту она была уже въ комнатѣ Бурова, которая оставалась пустой. Господи, что же это такое? Онъ бѣжалъ, бѣжалъ самымъ позорнымъ образомъ, бросивъ ее съ ребенкомъ на произволъ судьбы… Отчаянный крикъ Буянки заставилъ Чайкина броситься къ ней на помощь. Она лежала на полу, разбитая, уничтоженная, опозоренная.
Чайкинъ что-то такое говорилъ ей, заставлялъ пить воду, натиралъ виски одеколономъ и опять говорилъ какія-то жалкія слова, которыми успокаиваютъ погибающихъ. А Буянка чувствовала только одно, что страшная и давящая пустота наполнила вотъ эти комнаты, ея голову и сердце, что впереди ничего не осталось. За что же?
— Развѣ я была дурной женой? — спрашивала Буянка, не обращаясь ни къ кому. — Развѣ я была плохой матерью?..
Нѣсколько разъ ей дѣлалось дурно, и Чайкинъ ухаживалъ за ней съ терпѣніемъ сидѣлки.
Письмо Бурова было коротко: «Милая Буянка, наше сожительство было простымъ недоразумѣніемъ, какъ ты, вѣроятно, уже и сама догадываешься… Рано или поздно должно было случиться то, что я дѣлаю сейчасъ. Да, я не созданъ для семейной жизни и тихихъ семейныхъ радостей. Прости и забудь навсегда. Остальное узнаешь отъ Чайкина. Артистъ Буровъ».
Возлюбленный Буянки не имѣлъ терпѣнія дождаться навигаціи, занялъ гдѣ-то денегъ и уѣхалъ въ Москву на почтовыхъ. Чайкинъ ѣхалъ въ Чернобыльскъ по порученію Ивана Петровича, чтобы провѣдать Буянку, и на почтовой станціи совершенно случайно встрѣтился съ Буровымъ.
— Это письмо пойдетъ въ pendant къ тому, которое вы передавали ей въ прошломъ году, — объяснилъ Буровъ, заклеивая конвертъ. — Она славная дѣвушка, и мнѣ отъ души ее жаль.
VIII.
правитьПрошелъ еще годъ.
Иванъ Петровичъ какъ-то сразу постарѣлъ, окончательно обрюзгъ и вообще опустился. На службу онъ ходилъ только по обязанности, дотягивая пенсію, — ему оставалось дослуживать всего нѣсколько мѣсяцевъ. Домомъ управлялъ все тотъ же Сергѣй Иванычъ; въ гостиной все такъ же попка Карлъ Иванычъ неистово выкрикивалъ: «Какъ? что? почему?». Обезьяна Форсунка прихварывала и, какъ больной человѣкъ, жалась къ хозяину: у ней развивалась чахотка. Разъ она сильно напугала Ивана Петровича, заявившись къ нему въ кабинетъ въ бѣлой простынѣ, — больное животное куталось во что-нибудь теплое, и цѣлымъ часамъ лежало на диванѣ и постоянно, слѣдило своими пристальными больными глазами за хозяиномъ.
— Что, плохо, Форсунка? — разговаривалъ съ ней Иванъ Петровичъ.
Обезьяна закрывала глаза и тяжело вздыхала. Ее очень мучила лихорадка, а по ночамъ являлся бредъ. О лихихъ дракахъ съ Колдунчикомъ не было и помину, потому что и вѣрный старый песъ платилъ дань своему собачьему времени. Онъ имѣлъ какой-то застывшій видъ и жалко переваливался на короткихъ ножкахъ. Спина у Колдунчика не гнулась, шерсть облѣзла, зубы пожелтѣли, — вообще онъ представлялъ своей особой яркую картину старческаго маразма.
— Что, плохо, старина? — спрашивалъ Иванъ Петровичъ, лаская собаку. — Видно, пришла намъ съ тобой пора умирать… Скверно, Колдунчикъ!..
Сергѣй Иванычъ бродилъ по всему дому и ворчалъ что-то такое себѣ подъ носъ, что зналъ только онъ одинъ. Старикъ тоже быстро дряхлѣлъ и боролся съ разными старческими недугами, особенно подъ ненастье, когда ныли ноги, отнималась поясница и развинчивались всѣ суставы. По вечерамъ Сергѣй Иванычъ придетъ къ барину въ кабинетъ, станетъ у двери и стоитъ.
— Чего тебѣ, Сергѣй Иванычъ?
— Да такъ, Иванъ Петровичъ…
Молчаніе. Иванъ Петровичъ старается сдѣлать видъ, что читаетъ первую попавшуюся на глаза книгу, но Сергѣя Иваныча этимъ не обманешь: онъ свое выстоитъ. Иванъ Петровичъ чувствуетъ на себѣ его взглядъ, точно его камнемъ придавили.
— Ну, что скажешь, Сергѣй Иванычъ?
— А все то же, Иванъ Петровичъ… Правду нужно говорить. Конечно, теперь вы на уклонѣ своихъ дней и собственное свое понятіе можете имѣть… Вотъ сидите вы, напримѣрно, одни-одинешеньки, и тошнехонько глядѣть на васъ.
— И не смотри…
— Дружки-то, которые ваши, пріятели, во-время о себѣ позаботились: одинъ человѣкъ и будетъ одинъ: ни впереди у него ни позади ровно ничего. Глаза закрыть некому… Какой это порядокъ!.. Домъ пустой стоитъ… Прежде хоть актеришки, которые заблудящіе, околачивались, а нынче и того не стало.
— Надоѣли они мнѣ, Сергѣй Иванычъ.
— А мнѣ-то и того больше, Иванъ Петровичъ. Сколько одного вина вытрескали, не тѣмъ будь помянуты, не касаемо остального прочаго… Какъ наша барышня тогда ушла, такъ все тѣмъ и кончилось. Главная причина, Иванъ Петровичъ, что безъ барышни намъ никакъ невозможно!..
— Опять за старое! Что же я, по-твоему, жениться долженъ? Ну, подумай, съ чѣмъ это сообразно: молодая за меня не пойдетъ, а старуху мнѣ и самому не нужно.
— Это вы правильно, Иванъ Петровичъ, только я не согласенъ, а все тутъ.
Подобные разговоры неизмѣнно кончались тѣмъ, что Иванъ Петровичъ начиналъ ругаться, — онъ ругается, а Сергѣй Иванычъ въ тактъ покачиваетъ головой; дескать, отлично, баринъ, еще не будетъ ли прибавки отъ вашей милости?.. Когда барину надоѣдало ругаться, Сергѣй Иванычъ выговаривалъ наконецъ то, съ чего, собственно, слѣдовало начать:
— А я къ барышнѣ, Иванъ Петровичъ, съѣзжу. Тоже и провѣдать ихъ надобно.
— Я тебя не удерживаю… Да ты у меня смотри, не болтай тамъ.
Иванъ Петровичъ находился въ полномъ подчиненіи у Сергѣя Иваныча, какъ это случается со старыми холостяками. Онъ часто задавалъ себѣ вопросъ, почему онъ не прогонитъ вотъ этого самаго Сергѣя Иваныча, который жилы изъ него тянетъ, и каждый разъ ему дѣлалось страшно при одной мысли объ этомъ. А что, въ самомъ дѣлѣ, если въ одно прекрасное утро Сергѣй Иванычъ возьметъ да уйдетъ отъ него? Нѣтъ, это невозможно… Тогда осталось бы одно: закрыть глаза и умереть. Да, и ничего больше.
Заручившись этимъ позволеніемъ, Сергѣй Иванычъ какой-то молодой походкой выходилъ заднимъ крыльцомъ во дворъ и молодцовато приказывалъ кучеру Андрею:
— Подавай!..
Лошадь была заказана еще до разговора съ бариномъ, и Андрей не спрашивалъ, куда ѣхать. Онъ отлично зналъ дорогу, по которой Сергѣй Иванычъ любилъ ѣздить.
— Ну, Андрюшка, поворачивайся, — ласково говорилъ старикъ, запрятывая въ ноги какой-то таинственный узелъ. — Живой рукой обернемъ: стриженая дѣвка косы не успѣетъ заплести…
Всю дорогу Сергѣй Иванычъ болталъ безъ умолку и все торопилъ. Вечеромъ-то, пожалуй, и опасно ѣздить за городъ, да только Сергѣю Иванычу совсѣмъ не до страха. А какъ завидитъ онъ крышу знакомой дачи или вечеромъ въ лѣсу замигаетъ знакомый огонекъ — на сердцѣ еще веселѣе. Андрей изучилъ всю повадку стараго дворецкаго и подкатывалъ его къ дачѣ «по-губернаторски», осаживая лошадь на всемъ ходу.
Сергѣй Иванычъ исчезалъ въ калиткѣ, а потомъ черезъ кухню пробирался въ комнаты, т.-е. въ столовую. Изъ гостиной его всегда окликалъ знакомый, такой ласковый голосъ;
— Кто тамъ?
— Это я, Елена Васильевна… Дядюшка Иванъ Петровичъ приказали кланяться. Какъ живете-можете, Елена Васильевна?
— Помаленьку, Сергѣй Иванычъ.
— Благодареніе Господу… А здоровьице ваше какъ?
— Ничего, хорошо.
— Слава Богу, слава Богу…
Буянка уже цѣлый годъ жила на дачѣ и никуда не выѣзжала. Она отдыхала здѣсь душой и тѣломъ и «была рада мѣсту», какъ говорилъ про нее Сергѣй Иванычъ. Изъ постороннихъ у ней бывалъ одинъ Петлинъ, иногда Чайкинъ, да изрѣдка самъ Иванъ Петровичъ, выѣзжавшій вообще рѣдко. Съ дядей Буянка, впрочемъ, не ладила, такъ что каждый его визитъ заканчивался новой размоликой. Онъ требовалъ, чтобы Буянка переѣзжала въ городъ къ нему въ домъ, а она этого не хотѣла. «Что же ее шевелить, барышню, — разсуждалъ про себя Сергѣй Иванычъ: — была ошибочка, ну и достаточно… А выѣдетъ въ городъ, долго ли опять до грѣха, потому женское дѣло слабое». Сергѣй Иванычъ на дачѣ былъ желаннымъ гостемъ, и Буянка любила угощать его чаемъ. Сидятъ вдвоемъ и толкуютъ о разныхъ разностяхъ. Сергѣй Иванычъ попроситъ дозволенія папироску выкурить, а Буянка что-нибудь работаетъ. Она почти постоянно за работой — то шьетъ, то вяжетъ, то вышиваетъ. Извѣстно, свою женскую линію ведетъ. А сама такая спокойная, и ничего похожаго на то, что раньше бывало, когда на головѣ ходила. Укротилась, однимъ словомъ… Даже лицомъ совсѣмъ другая сдѣлалась: полная да бѣлая, какъ слѣдуетъ быть барышнѣ.
Напившись чаю и выкуривъ папироску, Сергѣй Иванычъ дѣлалъ небольшую паузу и какимъ-то не своимъ голосомъ произносилъ роковую фразу:
— А я къ вамъ съ дѣльцемъ съ маленькимъ, Елена Васильевна…
Каждый разъ Буянка вздрагивала, точно Сергѣй Иванычъ выстрѣлить по ней.
— Насчетъ Николая Михайловича, — продолжалъ Сергѣй Иванычъ. — Ужъ будьте вполнѣ покойны, Елена Васильевна. Какъ зѣницу ока сохраню..
Начинались переговоры. Буянка спорила, хмурила брови и наконецъ соглашалась, если самъ Николай Михайловичъ пожелаетъ. Они шли вмѣстѣ въ дѣтскую, гдѣ прежде былъ кабинетъ Ивана Петровича, и Сергѣй Иванычъ улыбался тихой и свѣтлой улыбкой. Маленькій Коля уже давно ходилъ и называлъ Сергѣя Иваныча дядей. Только увидитъ старика и весело засмѣется.
— Коля, хочешь съ дядей ѣхать въ городъ? — спрашиваетъ Буянка.
— Хоху, — по-своему отвѣчаетъ ребенокъ, и этимъ дѣло устраивается окончательно.
Недовольной остается всегда старушка-няня, которая всего боится и не любитъ отпускать ребенка «неизвѣстно куда». Начинаются сборы, Сергѣй Иванычъ ликуетъ и все улыбается. Коля выражаетъ нетерпѣніе, пока его закутываютъ, и тянется ручонками къ Сергѣю Иванычу.
— А я захватилъ съ собой про запасъ, — конфузливо объясняетъ Сергѣй Иванычъ, развертывая привезенный съ собой узелъ, въ которомъ оказывается и теплое одѣяло, и пледъ, и даже какая-то шапка. — На всякій случай…
— Смотри, осторожнѣе, — говоритъ Буянка, провожая гостей на крыльцо.
Андрей подаетъ лошадь осторожно, какъ ѣздитъ съ бариномъ, и городской экипажъ уноситъ съ собой все счастье Буянки. Она долго стоитъ на крыльцѣ, вглядывается въ неопредѣленную даль и тихо возвращается въ свою комнату.
Всю дорогу веселится Сергѣй Иванычъ, — надо утѣшить младенца. Онъ ему и сказки разсказываетъ, и пѣсни поетъ, и по-индюшечьи бормочетъ. Коля смѣется гдѣ-то подъ шалью, двигаетъ ножонками и все старается выпростать руки.
— Милый ты мой человѣкъ, никакъ невозможно, чтобы руки на свѣжій воздухъ, — уговариваетъ старикъ. — Ручки-то и будутъ красныя, какъ гусиныя лапы. Такъ-то, ангельчикъ мой…
Иванъ Петровичъ съ нетерпѣніемъ ждетъ появленія внучка. Онъ ходитъ отъ окна къ окну и прислушивается къ каждому звуку, вотъ-вотъ задребезжитъ экипажъ… Наконецъ экипажъ подъѣхалъ, въ передней звонокъ, и Иванъ Петровичъ бѣгомъ бѣжитъ навстрѣчу дорогому маленькому гостю, а за нимъ ковыляетъ Колдунчикъ и заливается сиплымъ старческимъ лаемъ. Карлъ Иванычъ, заслышавъ суматоху, оретъ въ темнотѣ: «Что? какъ? почему?». Одна Форсунка остается на своемъ мѣстѣ и печально ждетъ, когда гость самъ придетъ къ ней въ комнату.
— Горошкомъ подкатились, — объясняетъ радостно Сергѣй Иванычъ. — Елена Васильевна здоровы и кланяются.
Виновникъ всего этого торжества постепенно освобождается отъ закутывающихъ его шалей и попадаетъ прямо на руки къ дѣдушкѣ. Домъ точно оживаетъ, и на радостяхъ Сергѣй Иванычъ зажигаетъ огонь даже въ гостиной, которая остается обыкновенно темной. А какъ весело въ столовой, гдѣ уже кипитъ самоваръ и варенье ждетъ маленькаго лакомку.
— Вы его не очень-то мните, Иванъ Петровичъ, — предупреждаетъ Сергѣй Иванычъ, ревниво слѣдя за каждымъ движеніемъ своего барина. — Елена Васильевна какъ наказывали…
— Что ты меня учишь, старый дуралей? — добродушно огрызается Иванъ Петровичъ. — Съ твое-то могу понимать…
Иванъ Петровичъ ревнуетъ внучка къ Сергѣю Иванычу и потихоньку старается выучиться разнымъ штукамъ, которыя занимаютъ ребенка: онъ тоже кричитъ по-индюшечьи, показываетъ, какъ идетъ дымъ у богатаго мужика и у бѣднаго, и вообще пускается на всѣ штуки. Коля оказывается страшнымъ эгоистомъ и думаетъ только о самомъ себѣ да еще о больной Форсункѣ, которую очень любитъ.
Старики цѣлый вечеръ возятся съ ребенкомъ, а укладываетъ его спать одинъ Сергѣй Иванычъ. Иванъ Петровичъ сознаётъ въ этомъ случаѣ его полное превосходство.
«Усталъ, братъ, — думаетъ Иванъ Петровичъ про гостя, шагая по гостиной и прислушиваясь, что дѣлается въ спальнѣ, — какъ девять часовъ, такъ и голова съ плечъ долой».
Когда Коля засыпалъ, Сергѣй Иванычъ выходилъ на цыпочкахъ въ гостиную и торжественно поднималъ палецъ вверхъ: «Тсс! Николай Михайлычъ изволятъ почивать…». Старики поочередно караулили спавшаго гостя всю ночь и каждый разъ удивлялись, какъ онъ хорошо и крѣпко спитъ.
IX.
правитьЧащиловская публика была неумолима, какъ и всякая другая провинціальная публика. Помилуйте, общественная нравственность была потрясена въ самомъ основаніи, и матери говорили между собой о Буянкѣ съ ужасомъ. Вѣдь теперь невозможно принять ее въ домъ или подать руку, не компрометируя себя. При взрослыхъ дочеряхъ имя Буянки не упоминалось совсѣмъ. Правда, мужчины были снисходительнѣе, но въ такихъ случаяхъ они предпочитали отмалчиваться. Если чащиловскія дамы могли позволять себѣ легкія интрижки, то это совсѣмъ другое дѣло, и даже во всѣхъ опереткахъ объ этомъ подробно говорится. А дѣвичій грѣхъ совсѣмъ особь статья… Кружковцы положительно ликовали, и m-me Моториной пришлось выдержать нѣсколько горячихъ стычекъ. Конечно, главной зачинщицей являлась здѣсь m-me Ливаневская, не умѣвшая простить Буянкѣ ея театральныхъ успѣховъ. Ливаневскую поддерживалъ архитекторъ Борщевскій, служившій въ кружкѣ премьеромъ. Изъ кружка толки и пересуды перешли въ Капернаумъ, но здѣсь не встрѣтили особенно горячаго сочувствія.
— Не наше дѣло, — политично замѣтилъ земскій предсѣдатель Лихудинъ. — Да и Иванъ Петровичъ такой почтенный человѣкъ.
Антрепренеръ Добрецовъ, игравшій на бильярдѣ, подтвердилъ это благоразумное мнѣніе и прибавилъ отъ себя тономъ спеціалиста:
— Попробуйте вы, господа, быть дѣвушкой хоть на мѣсяцъ, тогда я узнаете, каково ей приходится… Нельзя, милашки, все обвинять! Вонъ у меня ихъ сотни перебывали, а каждая милашка по-своему съ ума сходитъ.
Комикъ Чайкинъ не принималъ никакого участія въ этихъ пересудахъ, хотя театральныя дамы и приставали къ нему съ разспросами.
— Ничего я не знаю, — отвѣчалъ онъ обыкновенно.
— Да вѣдь вы, Платонъ Егорычъ, и письмо ей тогда на Пасхѣ передали? Не отпирайтесь… И на дачу къ ней каждую субботу ѣздите. Ну, покайтесь, голубчикъ, вы влюблены?
— Да, влюбленъ, — соглашался комикъ, чтобы отвязаться. — Я во всѣхъ женщинъ влюбленъ.
На дачѣ Чайкинъ, дѣйствительно, бывалъ только по субботамъ, когда не было спектаклей. Буянка встрѣчала его не одинаково: то совсѣмъ равнодушно, то какъ своего человѣка. Для ихъ обычныхъ разговоровъ поставлено было только одно условіе: не говорить ни слова о театрѣ.
— Понимаете я не могу… — объясняла Буянка, опуская глаза. — Настоящій театръ — ужасная вещь! Я говорю не о пьесахъ, а объ общемъ строѣ жизни, о театральныхъ нравахъ.
— Театръ тутъ ни при чемъ, Елена Васильевна, — спорилъ Чайкинъ. — Онъ, какъ всякое другое общественное учрежденіе, ни правъ ни виноватъ… Все зависитъ отъ условій и времени…
— Да вѣдь всегда такъ было?
— Нѣтъ, раньше было лучше, когда труппы изображали собой большія семьи, какъ было въ провинціи. Нынче все перепуталось благодаря новымъ условіямъ… Публика скучаетъ, если актеръ или актриса служитъ роковой третій сезонъ.
— Скверная, значитъ, публика, и все дѣло сводится на то, чтобы угождать ей. Знаете, я боюсь даже думать о театрѣ, какъ пьяница о водкѣ… Это моя погибель. Если бы наступилъ тотъ день, когда я опять поступлю на сцену — это будетъ мой послѣдній день: я умерла бы для самой себя.
Чайкину правилось слушать, какъ говоритъ Буянка, и онъ все время наблюдалъ ея оживлявшееся лицо, вслушивался въ интонацію голоса и слѣдилъ за всѣми оттѣнками переходовъ отъ одного настроенія къ другому. Онъ чутьемъ артиста чувствовалъ въ ней то, что называется талантомъ. Да, она умѣла сказать однимъ словомъ то, что не выговорится длинной фразой, — говорилъ въ ней не одинъ языкъ, а все лицо, глаза, вся фигура. Прежней Буянки не было съ ея рѣзкими выходками и молодой грубостью, а была совсѣмъ другая женщина, о которой нельзя было даже сказать, красива она или безобразна, но которую хотѣлось слушать безъ конца и смотрѣть на нее. Въ ней, прежде всего, привлекала неудержимо-чарующая простота: она была въ каждомъ словѣ, въ каждомъ движеніи. Буянка со своей стороны могла то же сказать про Чайкина, хотя и съ нѣкоторыми поправками: онъ постепенно сдѣлался тѣмъ своимъ человѣкомъ, о которомъ не думаютъ, красивъ онъ или дуренъ, хорошъ или не хорошъ. Просто — Платонъ Егорычъ… Часто Буянка даже забывала о присутствіи своего гостя, особенно, когда онъ уходилъ въ дѣтскую къ Колѣ.
Разговоровъ о театрѣ нельзя было избѣжать только въ присутствіи Петлина, благодаря его неудержимой болтовнѣ. Онъ бывалъ на дачѣ раза два въ недѣлю и часто очень надоѣдалъ Буянкѣ; сядетъ и сидитъ безъ конца, разсказывая городскія новости. Въ послѣднее время Буянка замѣтила, что редакторъ почему-то недолюбливаетъ Чайкина, и откровенно спросила его объ этомъ.
— Я? Я не люблю Чайкина? — изумлялся Петлинъ. — Пощадите, Елена Васильевна… Если говорить правду, такъ мнѣ, право, рѣшительно все равно, существуетъ онъ на бѣломъ свѣтѣ или нѣтъ.
— Однако вы придираетесь къ нему, Харлампій Яковличъ?
— Ахъ, это ужъ извините: отцу родному не спущу, если бы онъ заговорилъ глупости, а Чайкинъ… Извините меня, Елена Васильевна, но Чайкинъ, говоря между нами, глупъ — и глупъ спеціально-театральной глупостью. Замѣтьте, онъ и говоритъ готовыми фразами, надерганными изъ разныхъ пьесъ.
— Къ сожалѣнію, не могу съ вами согласиться, Харлампій Яковличъ. Мнѣ лично не нравится самый тонъ, какимъ вы говорите въ послѣднее время о Платонѣ Егоровичѣ, точно подозрѣваете его въ чемъ-то очень дурномъ.
Къ удивленію Буянки, Петлинъ какъ-то принужденно замолчалъ, а потомъ долго не могъ попасть въ свой обычный легкомысленно-газетный тонъ.
— За что васъ не взлюбилъ Петлинъ? — спрашивала Буянка комика спустя нѣкоторое время.
— Меня? Право, не замѣчалъ…
— Вы не умѣете обманывать… Говорите правду.
Чайкинъ въ свою очередь смутился не меньше Петлина и послѣ неловкой паузы наконецъ признался, что Петлинъ, кажется, ревнуетъ его. Это разсмѣшило Буянку до слезъ.
— Ревнуетъ васъ? — говорила она, задыхаясь отъ смѣха. — Позвольте узнать, къ кому?
— Это тайна, — отшучивался Чайкинъ.
— Я требую, чтобы тайна была открыта, потому что предъ вами любопытная женщина.
— Неужели вы не догадываетесь, Елена Васильевна?
— Хоть убейте, ничего не понимаю! Итакъ?..
— Итакъ, Петлинъ ревнуетъ меня къ вамъ.
Теперь очередь смущаться выпала уже на долю Буянки. Петлинъ влюбленъ въ нее? Петлинъ, отецъ четверыхъ дѣтей и примѣрный мужъ? Петлинъ, которому за сорокъ лѣтъ? Петлинъ, лучшій другъ дяди? Нѣтъ, это что-то невозможное и даже обидное… Она, кажется, не позволяла себѣ никогда и ничего такого, что дало бы кому-нибудь поводъ разыгрывать съ ней романы или вообще смотрѣть на нее, какъ на «даму, пріятную во всѣхъ отношеніяхъ». Неужели она уже такъ низко упала, что можетъ возбуждать въ мужчинѣ только опредѣленный родъ чувствъ и желаній?
— Скажите, пожалуйста, Платонъ Егорычъ, вы это говорите серьезно? — спрашивала Буянка измѣнившимся голосомъ.
— Да. Вы сами требовали этого… Только вы напрасно такъ встревожились: на артистокъ большинство публики — мужчинъ смотритъ съ извѣстной точки зрѣнія, а вы имѣли несчастіе служить на сценѣ. Это, въ сущности говоря, самая обыкновенная исторія, на которую не стоитъ обращать вниманія. Одинокая женщина не застрахована ни отъ чего… Наконецъ въ рукахъ каждой женщины есть тысяча тѣхъ маленькихъ средствъ, какими выпроваживаютъ мужчинъ за дверь.
— Но вѣдь это обидно, поймите вы, ради Бога!.. Да, обидно… Неужели я похожу на тѣхъ женщинъ, съ которыми можно позволить себѣ все?
Чайкинъ истощилъ всѣ извѣстныя ему средства, чтобы успокоить Буянку, но изъ этого ничего не вышло, кромѣ того, что онъ самъ разстроился.
— На стѣну баба лѣзетъ! — ругался Чайкинъ, возвращаясь съ дачи восвояси. — Хоть ей колъ на головѣ теши… Изъ пустяковъ сдѣлать цѣлое Бородинское сраженіе!
Взрывъ благороднаго негодованія Буянки въ сущности очень подѣйствовалъ на Чайкина, показавъ ему эту женщину во весь ростъ. Такія женщины не шутятъ, чортъ возьми!.. Интересно бы знать, какъ она смотритъ на него, Чайкина? Вѣроятно, какъ на безвредную собачку, которой позволяютъ лизать руки. Возмущаясь ревностью Петлина, Буянка совершенно упустила изъ виду, что если она сама не любитъ комика Чайкина, то это не мѣшаетъ комику Чайкину любить ее. Да, комикъ Чайкинъ, и больше ничего. Кувыркайся передъ публикой, смѣши зѣвакъ, а о самомъ себѣ забудь. Природа точно въ насмѣшку дала именно этому гаеру теплое любящее сердце, а случай опуталъ это сердце тысячью невидимыхъ нитей, связывавшихъ его съ другимъ сердцемъ. Какъ мучился комикъ Чайкинъ, возвращаясь съ дачи, не зналъ никто. Онъ казался ничтожнымъ самому себѣ, и это сознаніе убивало его. Развѣ такихъ людей любятъ женщины? Развѣ о нихъ онѣ плачутъ? Нѣтъ, имъ подавай надутое ничтожество, а тамъ будь, что будетъ…
Въ свою очередь, Буянка тоже мучилась. Она почти не спала всю ночь, переживая все старое. Предъ ней стояли живыми слова Чайкина: «одинокая женщина ничѣмъ не застрахована отъ подобныхъ обидъ». Что же ей дѣлать? Да, она сдѣлала громадную ошибку, единственную въ своей жизни и, къ сожалѣнію, непоправимую, но это еще не даетъ никому права оскорблять ее… Вѣдь она ушла отъ всѣхъ и похоронила себя на дачѣ, чего же еще можно требовать отъ нея?
— Одинокая, одинокая… — шепталъ ей чей-то голосъ.
— Кому же я сдѣлала зло? — спрашивала Буянка вслухъ самоё себя. — Ребенку, который не знаетъ отца?.. Но это не моя вина, а вина отца, бросившаго и мать и ребенка. Огорчила мать, дядю? Но я искупаю свою вину всей жизнью.
И впереди ничего, ничего, ничего!.. Въ ея положеніи дѣвушки кончаютъ самоубійствомъ, и, можетъ, она сдѣлала бы такъ же, если бы не ребенокъ, котораго она не въ силахъ бросить на произволъ судьбы. Что же остается? Ничего и ничего… Нѣтъ, остается все та же гибель въ видѣ сцены. Вѣдь это единственное мѣсто, гдѣ женщинѣ прощается все, вотъ почему женщины и рвутся туда — на сценѣ цѣнится человѣкъ, цѣнится талантъ, а до личной жизни никому нѣтъ дѣла. Да, она опять пойдетъ на сцену, и тогда никто не посмѣетъ указывать на нее пальцами, какъ теперь дѣлаетъ какая-нибудь Ливаневская. Она пережила свой позоръ, и сцена ее застрахуетъ отъ новыхъ оскорбленій. На зло всѣмъ этимъ ханжамъ она выступитъ на подмосткахъ, а защитники найдутся…
Утромъ Буянка проснулась съ больной головой и сама удивилась своимъ вчерашнимъ мыслямъ, которыя при дневномъ свѣтѣ попрятались, какъ ночныя птицы. Нѣтъ, она никогда не поступитъ на сцену, какъ уже дала себѣ слово. Спасенье ея не тамъ, а вотъ въ этихъ стѣнахъ, около своего ребенка. Она покажетъ всѣмъ, что дѣйствительно умѣла любить, только одинъ разъ любить, и другого такого раза не будетъ. Да, не будетъ… А потомъ Коля вырастетъ большой, и тогда… что будетъ тогда? Ахъ, зачѣмъ загадывать впередъ, когда жизнь такъ долга и будущее неизвѣстно. О Буровѣ она думала, какъ думаютъ о мертвыхъ людяхъ, и не интересовалась, гдѣ онъ и что съ нимъ. Зачѣмъ тревожить больное мѣсто?.. Прошлаго не воротишь…
«Однако что же я буду дѣлать съ этимъ глупцомъ Петлинымъ, если Чайкинъ не ошибается? — думала Буянка. — Надо его удалить подъ какимъ-нибудь предлогомъ… Останется одинъ Чайкинъ. А можетъ-быть, и онъ влюбленъ и тоже женатъ, какъ Петлинъ или какъ Буровъ?.. Ахъ, никого мнѣ не нужно, никого…»
Это тяжелое раздумье было неожиданно прервано. Появилась горничная и заявила, что пріѣхалъ какой-то господинъ и желаетъ видѣть барышню.
— Можетъ-быть, не меня? — удивилась Буянка.
— Нѣтъ, они такъ и сказали: «мнѣ нужно Елену Васильевну». Изъ себя будутъ совсѣмъ старички…
X.
правитьМожно себѣ представить удивленіе Буянки, когда, выйдя въ гостиную, она встрѣтила Добрецова, прохаживавшагося изъ угла въ уголъ съ самымъ дѣловымъ видомъ.
— Догадываюсь, что я для васъ явился пріятной неожиданностью, — довольно развязно проговорилъ антрепренеръ своимъ гнусавымъ голосомъ.
— Будьте любезны, садитесь…
Добрецовъ съ полной непринужденностью развалился въ креслѣ, закурилъ сигару, медленно обвелъ глазами комнату и безъ всякихъ вступленій и предисловій проговорилъ:
— Представьте себѣ, милашка-то моя вѣдь сбѣжала… Это со мной третій случай. Да.
— Какая милашка?
— Моя первая любовница, т.-е. театральная любовница. Правда, у насъ было нѣсколько стычекъ, но войдите въ мое положеніе: что я теперь буду дѣтать? Не самому же играть женскія роли, хотя и былъ такой случай…
— Сочувствую вашему горю, но не вижу, чѣмъ могу быть вамъ полезной.
— Считаю не лишнимъ, сударыня, предварительно напомнить нѣкоторыя предыдущія обстоятельства, именно, какъ два года назадъ я остался безъ перваго любовника. Помните? Въ этой исторіи виновата одна особа… но Богъ съ ней, я не злопамятенъ!.. Во всякомъ случаѣ, это на ея совѣсти… Не правда ли?.. Чтобы понять меня, поставьте себя на мое мѣсто и постарайтесь быть безпристрастными. Да, это великая вещь быть безпристрастнымъ, особенно по отношенію къ человѣку, который почему-нибудь намъ нравится… Вы меня понимаете, милашка?
— Послушайте, Савелій Ѳедорычъ, я разъ и навсегда попрошу васъ оставить со мной этотъ игривый тонъ, — строго замѣтила Буянка. — Можетъ-быть, вы и привыкли у себя дома къ такому обращенію съ женщинами, но вы забываете, что сейчасъ вы у меня въ домѣ…
— Такъ и запишемъ, мил…. т.-е. Елена Васильевна. Что же, у всякаго барона своя фантазія.
— А затѣмъ, какъ я догадываюсь, вы хотите предложить мнѣ мѣсто сбѣжавшей примадонны? Да? Къ сожалѣнію, я должна отказаться наотрѣзъ.
— Причина?
— Оставляю за собой право не объяснять причинъ, потому что онѣ касаются только меня одной…
Добрецовъ посмотрѣлъ на Буянку суженными глазами, поднялъ плечи и пробормоталъ:
— Глупости…
У Буянки явилось страстное желаніе выгнать нахальнаго старика вонъ, но она удержалась и только посмотрѣла на него злыми глазами, у ней даже губы тряслись отъ внутренняго бѣшенства.
— Кажется, я не давала вамъ повода оскорблять меня, — проговорила она послѣ длинной паузы.
— Вы это о чемъ, сударыня?
— О глупостяхъ…
— Только-то! Тогда я съ удовольствіемъ беру свое слово назадъ… Привычка проклятая говорить откровенно, безъ цирлихъ-манирлихъ. Ну, виноватъ, ну, еще разъ виноватъ… Что же изъ этого?
Нахальство Добрецова было такъ откровенно, что Буянка противъ собственной воли улыбнулась. Косвенное предложеніе Добрецова отчасти и полѣстило ей: съ его точки зрѣнія онъ дѣлалъ ей честь. Воспользовавшись этимъ моментомъ, Добрецовъ подсѣлъ ближе къ хозяйкѣ и заговорилъ своимъ обычнымъ шутливо-серьезнымъ тономъ:
— Поговоримте серьезно, сударыня… Да, серьезно, какъ говорятъ между собою люди умные и понимающіе другъ друга. Забудьте на время, что вы женщина и что съ вами говоритъ провинціальный антрепренеръ-волкъ. Начнемъ съ положенія провинціальной умной дѣвушки… Ну, куда ей дѣваться, этой дѣвушкѣ, кромѣ замужества? А за кого ей выходить? Въ лучшемъ случаѣ, получается жена какого-нибудь лѣкаря, чиновница и вообще самая заурядная и безличная дрянь. Сама по себѣ она имѣетъ значеніе только, какъ тѣнь своего мужа, не больше, и счастлива, если сдѣлается насѣдкой. Молодость проходитъ быстро, жизнь опутывается тысячью бабьихъ мелочей, и отъ человѣка ничего не остается. Въ большинствѣ случаевъ получается вообще сплошная гадость, зашитая въ тряпки…. Брр!.. Понимаете вы, что некуда ей дѣваться, вотъ этой самой умной дѣвушкѣ, а такихъ дѣвушекъ десятки и сотни. Всѣ онѣ погибаютъ одинаково, заживо сгнивая на лонѣ такъ называемаго семейнаго счастья. Но, конечно, бываютъ исключенія, энергичныя женскія натуры, которыя протестуютъ и не хотятъ мириться съ этой засасывающей гадостью. Итти куда-нибудь въ учительницы, въ конторщицы, вообще, на службу — тоже вѣдь сладкаго не много… Я знаю, что вы лично и вотъ всѣ эти умныя дѣвушки передумали все это сотню разъ. Такъ?
Буянка молча наклонила голову въ знакъ согласія: Добрецовъ говорилъ совсѣмъ не глупо для начала.
— Единственный выходъ для такой дѣвушки — это сцена, — продолжалъ Добрецовъ. — Но, къ сожалѣнію, на сцену толкаетъ нашихъ женщинъ только какая-нибудь крайность… Въ нихъ нѣтъ необходимой предпріимчивости, желанія бороться съ обстоятельствами, наконецъ итти рука объ руку съ тружениками-артистами по тернистому пути искусства. Если и находятся такія, то имъ подавай столичную сцену, европейскую извѣстность… Но онѣ забываютъ только одно, что и самая маленькая провинціальная сценка даетъ полную самостоятельность и свободу, а это самое дорогое.
— Вы не договариваете только того, что эта театральная свобода покупается слишкомъ дорогой цѣной… Самая талантливая изъ артистокъ успѣетъ состариться десять разъ прежде, чѣмъ добьется какого-нибудь успѣха только однимъ своимъ трудомъ. Надѣюсь, что мы хорошо понимаемъ другъ друга. Женщину на сценѣ эксплоатируютъ, какъ нигдѣ, пока она сама не научится эксплоатировать всѣхъ другихъ, то-есть когда вконецъ озлобится и потеряетъ всякій стыдъ и совѣсть.
— Хорошо, предположимъ, что вы правы. Что же изъ этого слѣдуетъ? Развѣ жизнь не та же сцена, только самая скверная сцена — съ плохимъ освѣщеніемъ, сквознымъ вѣтромъ и грязью? Всѣ женщины играютъ на этой житейской сценѣ однѣ выходныя роли, а коронныя достаются по заслугамъ мужей или по рожденію. Выхода все равно нѣтъ… Да-съ, жизнь наша — самая скверная сцена! Получается въ результатѣ парадоксъ, что настоящая жизнь только на сценѣ. Тамъ женщина, дѣйствительно, живетъ, любитъ и страдаетъ, радуется и плачетъ, торжествуетъ и высказываетъ всю свою душу… Въ этомъ вся сила великихъ артистокъ, расходующихъ на сценѣ неизжитый запасъ своихъ жизненныхъ силъ. Другой жизни и нѣтъ… А повелѣвать толпой, нѣтъ, больше — заставлять жить вотъ эту самую толпу, развѣ это не счастье, не наслажденіе? Настоящая артистка живетъ тысячью жизней, сосредоточивая въ себѣ, какъ въ фокусѣ зажигательнаго стекла, мысли и чувства отдѣльныхъ личностей. Я рисую вамъ завидную участь и единственную въ своемъ родѣ…
Про себя Добрецовъ не безъ ядовитости подумалъ: «наговариваю, какъ ярмарочный цыганъ, который торгуетъ лошадь».
Такіе разговоры дѣйствуютъ на женщинъ гипнотически, какъ сейчасъ было съ Буянкой: она притихла и вся съежилась, точно ей вдругъ сдѣлалось холодно.
— Что же вы мнѣ хоть чаю не предложите, Елена Васильевна? — напомнилъ Добрецовъ самъ. — У меня во рту пересохло… Уфъ, даже въ потъ бросило!..
Дальнѣйшій разговоръ происходилъ въ столовой, за чайнымъ столомъ, т.-е. опять говорилъ одинъ Добрецовъ, а Буянка внимательно слушала. Она время отъ времени вглядывалась въ своего гостя и думала: неужели это тотъ самый Добрецовъ, котораго она еще такъ недавно ненавидѣла? Можетъ-быть, это отецъ Чайкина… У нихъ есть общія черты, въ физіономіи: Чайкинъ такъ же смѣшно вытягиваетъ губы, суживаетъ глаза и при разговорѣ наклоняетъ голову набокъ. Сейчасъ Добрецова смущало присутствіе маленькаго Коли и старушки-няньки, и онъ только жевалъ губами, подбирая въ умѣ какую-то ловко скроенную фразу. «Охъ, ужъ эти мнѣ театральные младенцы, чортъ побралъ бы ихъ всѣхъ!» — думалъ старый антрепренеръ, тяжело вздыхая.
— Мнѣ остается только благодарить васъ, Савелій Ѳедорычъ, — заговорила Буянка, чтобы прервать неловкое молчаніе. — Мы каждый правы по-своему и каждый, вѣроятно, останемся при своемъ особомъ мнѣніи.
Добрецовъ сдѣлалъ умоляющее лицо и скосилъ глаза на няньку. Коля кончилъ свой чай, и Буянка велѣла увести его въ дѣтскую. Когда нянька вышла, Добрецовъ заговорилъ таинственно, вполголоса, точно оперный заговорщикъ:
— Развѣ я прошу у васъ отвѣта, Елена Васильевна? Ничуть… Подумайте, сообразитесь, еще разъ подумайте, и тогда поговоримъ «по душамъ», а теперь я только желалъ вамъ изложить нѣкоторыя предварительныя соображенія. Нельзя-съ… Нашего брата, провинціальныхъ антрепренеровъ, считаютъ за какихъ-то бѣлыхъ волковъ, а вѣдь мы можемъ кое-что понимать. Скажу больше, если кто и двигаетъ искусство, такъ это мы, провинціальные антрепренеры. Да-съ… Мы — сила, потому что имя намъ — легіонъ. Всѣ смотрятъ на императорскую сцену, а ихъ, этихъ императорскихъ сценъ, разъ, два, да и обчелся. Потомъ, мы дѣйствуемъ на свой рискъ и страхъ и бредемъ точно въ дремучемъ лѣсу. Будетъ время, и насъ, стариковъ, помянутъ добрымъ словомъ. Вѣдь мы новь поднимаемъ, мы создаемъ публику, да если говорить правду, такъ и знаменитости-то столичныя отысканы нами… Петлинъ правду говоритъ, хотя онъ и болтунъ. У насъ есть сознаніе общественнаго дѣла, мы просвѣщаемъ темную массу…
Когда ушелъ Добрецовъ и какъ ушелъ, Буянка плохо понимала, за исключеніемъ того, что онъ опять называлъ ее «милашкой» и даже цѣловалъ руки. Положимъ, довѣрять ему она не довѣряла, но онъ говорилъ то самое, о чемъ она боялась думать.
— А разбойникъ-то походитъ на отца, какъ двѣ капли воды, — говорилъ на прощаніе Добрецовъ, подмигивая въ сторону дѣтской. — Понимаю ваше положеніе и, повѣрьте, сочувствую, какъ никто другой… Представьте, у меня есть даже предчувствіе, что мы сойдемся и вы поймете меня.
На слѣдующій день Буянка была въ городѣ. Иванъ Петровичъ даже испугался, когда она вошла къ нему въ кабинетъ, одѣтая вся въ черное. Ей очень шелъ этотъ траурный цвѣтъ.
— Что случилось? — спрашивалъ Иванъ Петровичъ, заглядывая, въ глаза своей любимицѣ.
— Пока ничего особеннаго, — уклончиво отвѣтила Буянка, улыбаясь.
— А вѣдь я тебя не узналъ въ первую минуту: точно и ростомъ выше и лицо бѣлѣе, и вообще… гм…
— Что вообще?
— Ну, это не мое дѣло…
Послѣ небольшого вступленія Буянка откровенно разсказала дядѣ все, о немъ былъ разговоръ съ Добрецовымъ. Она не скрыла своего отвращенія къ этому старому театральному развратнику, а также и той невольной симпатіи, съ какой она отнеслась къ нему на этотъ разъ противъ собственной воли.
— Мы всѣ дрянные люди, если разобрать, а Добрецовъ не хуже и не лучше другихъ, — резонировалъ Иванъ Петровичъ. — Свинья онъ преотмѣнная, нужно отдать честь, хоть въ качествѣ антрепренера и единственный человѣкъ… да. А что касается того, что онъ тебѣ говорилъ о сценѣ и объ артистахъ, то я могу только подтвердитъ его слова.
— Дядя, дядя, что ты говоришь? — умоляюще заговорила Буянка. — Я думала, что ты будешь бранить меня, отговаривать, а ты… Я ѣхала къ тебѣ какъ пьяная. У меня голова кругомъ идетъ… Онъ пользуется моимъ безвыходнымъ положеніемъ, Но я лучше, чѣмъ всѣ они думаютъ… я никому не сдѣлаю зла…
Буянка неожиданно расплакалась, что съ ней еще никогда не случалось въ присутствіи дяди. Иванъ Перовичъ растерянно бормоталъ какія-то безсвязныя жалкія слова и тоже прослезился. Чортъ знаетъ, какъ все это случилось!
— Милая, дорогая моя дѣвочка, — шепталъ онъ, гладя ея русую головку. — Не плачь…
— А что я вынесла, дядя, за этотъ годъ своего затворничества?! И сейчасъ у меня въ душѣ адъ… Но я все-таки чувствую чистой душой и боюсь потеряться на сценѣ, гдѣ такъ много соблазновъ. Меня теперь пугаетъ каждый шагъ впередъ…
XI.
правитьЧащиловскій театръ переживалъ критическую минуту и напоминалъ своимъ унылымъ видомъ улей, изъ котораго вылетѣла матка. Скрылась Линевичъ-Винярская въ самую горячую пору, незадолго до Рождества. Добрецовъ чувствовалъ себя сконфуженнымъ вдвойнѣ и какъ антрепренеръ и какъ сезонный мужъ.
— Эхъ, подлая старость! — ругался онъ про себя. — Что же, не родиться же мнѣ для этихъ милашекъ во второй разъ!
Театръ былъ каменный, старый, выстроенный «со всѣми необходимыми неудобствами», какъ говорилъ Добрецовъ. Сцена была тѣсная и освѣщалась скверно, въ коридорахъ дуло, уборныя походили на плохія стойла, зала — одно огорченіе. Полный сборъ едва давалъ 400 р., и это губило Добрецова, потому что въ праздники можно было разсчитывать на двойную цифру. Лучшимъ помѣщеніемъ въ театрѣ былъ буфетъ, потому, что являлся позднѣйшей пристройкой, только вотъ ходъ въ него остался старый. Чтобы попасть въ буфетъ изъ партера, нужно было подняться въ третій ярусъ и опять спуститься. Между тѣмъ этотъ буфетъ являлся для Добрецова важнымъ подспорьемъ, покрывая своей арендой спеціально-театральные дефициты.
— Какой подлецъ строилъ этотъ театръ! — ругался почти каждый день Добрецовъ. — Публикѣ ходить далеко, а на сцену тутъ и есть… Сколько у меня спилось отъ этой роковой близости буфета отличныхъ комиковъ и благородныхъ отцовъ! Я уже не говорю о зрительной залѣ, чортъ съ ней, но будь по-человѣчески устроенъ ходъ въ буфетъ — я каждый годъ получалъ бы чистѣйшій дивидендъ.
Ходъ въ буфетъ положительно отравлялъ существованіе Добрецова, особенно, когда разные пріятели-театралы, какъ Петлинъ, начинали доказывать ему самымъ очевиднымъ образомъ все то, что онъ самъ зналъ лучше ихъ въ тысячу разъ.
— Ахъ, милашка, развѣ я самъ-то слѣпъ? — стоналъ Добрецовъ, хватаясь за голову. — Вижу, все вижу, и безсиленъ… Своими бы руками повѣсилъ архитектора, который строилъ театръ, а если есть у него какая-нибудь завалящая тетка, такъ и тетку вмѣстѣ. Давно умеръ подлецъ, и я все собираюсь осиновый колъ забить ему къ могилу, милашкѣ.
Впрочемъ, зимой буфетъ служилъ единственнымъ мѣстомъ, гдѣ окоченѣвшіе артисты могли согрѣться. Въ уборныхъ гулялъ сквознякъ, какъ въ вентиляторахъ, и ни одинъ артистъ не уѣзжалъ изъ Чащилова, не увезя съ собой на память ревматизма. Чащиловскіе театральные ревматизмы въ кругу бродячихъ артистовъ вошли въ поговорку. Только одинъ Добрецовъ оставался, къ общему изумленію, цѣлъ и невредимъ и въ случаѣ жалобъ указывалъ на себя. Особенно жаловались актрисы, когда имъ приходилось декольтироваться, и онѣ выходили на сцену съ красными отъ холода руками.
И сейчасъ артисты проводили свое время въ буфетѣ, хотя офиціально онъ и считался закрытымъ. Всѣми овладѣло невольное уныніе. Чащиловская публика любила Линевичъ-Винярскую, и теперь прощай сборы. Мужчина никогда не сдѣлаетъ сбора, подавай женщину, а гдѣ ее взять?.. Да и какая пьеса пойдетъ безъ заглавной женской роли, когда и пьесы-то нынче пишутся прямо на какую-нибудь одну женскую роль? Мужчинамъ скоро совсѣмъ некого будетъ играть, кромѣ обстановочныхъ подлецовъ и вообще болвановъ. Когда ушелъ Буровъ, то публика почти этого и не замѣтила, а изволь вывернуться безъ примадонны. Была, конечно, вторая драматическая любовница, Залихватская, она еще въ свое время Елену Прекрасную изображала, но она уже устарѣла и не могла разстаться съ нѣкоторыми опереточными пріемами — упирала руки въ бока, высоко поднимала ноги, встряхивала головой. Комическая старуха шепталась съ grande dame, благородный отецъ что-то разсказывалъ водевильной штучкѣ, комикъ Чайкинъ ходилъ изъ угла въ уголъ, заложивъ руки за спину. Не было и тѣни обычнаго оживленія.
— Вы точно муху проглотили сегодня, — приставала къ Чайкину сорокалѣтняя ingenue comique. — Скажите, по крайней мѣрѣ, что-нибудь смѣшное, а то здѣсь околѣешь съ тоски.
— Посмотрите на себя въ зеркало — вотъ и увидите смѣшное, — совѣтовалъ Чайкинъ.
— Грубіянъ!.. Вы лучше на себя-то посмотрѣли бы…
Подкравшійся сзади своей шмыгающей походкой Добрецовъ обнялъ комика, отвелъ въ сторону и съ необыкновенной таинственностью сообщилъ:
— Эврика, милашка!.. Чортъ съ ней, съ Винярской… Мы такую птичку подцѣпили, что всѣ пальчики оближешь. Удивляюсь, какъ это мнѣ раньше не пришло въ голову! Молода, пикантна и находится въ такомъ настроеніи, что сейчасъ же на дыбы… У, милашка моя!.. Викторія, государь мой, и еще разъ викторія…
— А кто она, не секретъ?
— Дѣло вотъ въ чемъ, милашка: все у насъ кончено, даже ударили по рукамъ, только нужно еще немножко ее подготовить… Я два дня и двѣ ночи ое уговаривалъ и весь изоврался, какъ сивый меринъ. Даже въ зеркало на себя не гляжу, а то совѣстно… Ну, она согласна, только вы ее еще подготовьте немножко. Знаете, бабы такой народъ, что вѣчно мямлютъ: и хочется и колется… Да еще чортъ послалъ младенца! Такъ вы, милашка, отправьтесь къ ней на дачу и окончательно переговорите… Она слово дала и не можетъ отказаться Кстати, вы за ней давненько ухаживаете, и я предоставляю вамъ прекрасный случай.
— Вы это про Елену Васильевну?
— Слава Богу, догадался… Эхъ, молодой человѣхъ, молодой человѣкъ!.. Берите, по крайней мѣрѣ, примѣръ съ меня: никогда не любилъ, гдѣ плохо лежитъ. Уговоръ на берегу, могарычи мои…
— Мнѣ кажется, вы увлекаетесь?
— Я? Милашка, Богъ съ вами: слово дала честное… Сейчасъ отправляйтесь на дачу, и я предоставляю вамъ послѣднее слово. Главное, говорите побольше жалкихъ словъ — женщины любятъ это больше всего. Кстати, не нужно ли мелочи на извозчика?
— Нѣтъ, благодарю…
Добрецовъ хихикалъ, потиралъ руки и весело подмигивалъ. Le roi est mort, vive le roi… Только бы завести въ оглобли милашку, весь городъ побывалъ бы въ театрѣ: вѣдь своя первая любовница будетъ играть — сразу и не выговоришь. Всякій дуракъ полѣзетъ… Винярская хорошо сдѣлала, что во-время ушла, не тѣмъ будь помянута покойница. Когда Чайкинъ вышелъ, Добрецовъ не утерпѣлъ и сообщилъ свою радость ingenue dramatique, а черезъ нее узнала вся остальная публика. Въ результатѣ получились самыя разнообразныя мнѣнія: мужчины вопросительно поднимали брови, дамы переглядывались между собой еще болѣе вопросительно.
— Это та самая Лохманова-Голынецъ, которую бросилъ Буровъ? — спрашивала комическая старуха. — Нечего сказать, находка…
— Такъ, что-то кисленькое… — вторила ей ingenue comique. — Одна изъ тѣхъ женщинъ, которыхъ мужчины бросаютъ черезъ двѣ недѣли послѣ свадьбы…
Въ общемъ мнѣніе господъ артистовъ было не въ пользу Буянки. Торжествовалъ только одинъ Добрецовъ и, закрывъ глаза, по пальцамъ высчитывалъ всѣ выгоды предпріятія: прежде всего, «Курьеръ» будетъ на его сторонѣ, во-вторыхъ, сбѣгутся въ театръ всѣ мѣстные любители, въ-третьихъ, сама Буянка въ такомъ настроеніи, что драматизма не оберешься. У ней есть огонекъ, чортъ возьми… Конечно, она не замѣнитъ ему красавицы Винярской, но на безрыбьѣ и ракъ рыба. Петлинъ будетъ печатать гнусную лесть, милый дядюшка Иванъ Петровичъ обмундируетъ новую примадонну, однимъ словомъ, викторія… Конечно, для приличія поломается, но всѣ бабы одинаковы. Пользуясь этой оказіей, не попросить ли Ивана Петровича относительно хода въ буфетъ: онъ человѣкъ вліятельный, поговоритъ губернатору, а тамъ Петлинъ напишетъ цѣлую передовую статью, и городское самоуправленіе разступится ассигновочкой. Можно еще утянуть что-нибудь изъ смѣты, если бы постройку затѣять хозяйственнымъ способомъ. Вотъ оно куда пошло!.. Всего и не сообразишь сразу…
Въ самый разгаръ этихъ мыслей вернулся Чайкинъ и молча подалъ Добрецову узкій конвертъ… Антрепренеръ пробѣжалъ коротенькую записку я расхохотался.
— О, это будетъ великая артистка! — повторялъ онъ, размахивая листочкомъ почтовой бумаги. — Все идетъ, какъ по маслу…
— Я не понимаю васъ, Савелій Ѳедорычъ: Елена Васильевна категорически отказывается…
— Вотъ это мнѣ и нравится… Женщины, милашка, чѣмъ больше чего-нибудь желаютъ, тѣмъ сильнѣе отказываются отъ этого самаго. Противорѣчіе у нихъ въ натурѣ. И какъ пишетъ милашка: «Вы меня не поняли, Савелій Ѳедоровичъ… У насъ просто былъ отвлеченный разговоръ, а согласія я не давала». Посмотримъ, что она заговоритъ, когда я пошлю ей завтра афишу, гдѣ будетъ пропечатано жирнымъ шрифтомъ: «въ первый разъ участвуетъ провинціальная артистка Лохманова-Голынецъ». У меня, милашка, и афиши заказаны…
Чайкину ничего не оставалось, какъ только сдѣлать большіе глаза. Онъ не понималъ главнымъ образомъ того, почему Добрецовъ привязался именно къ Буянкѣ, — что онъ въ ней нашелъ необыкновеннаго, тѣмъ болѣе, что и въ Чернобыльскѣ она играла такъ себѣ, безъ особеннаго успѣха. Минуя свои личныя чувства, Чайкинъ теперь смотрѣлъ на Буянку строгимъ глазомъ артиста и еще разъ не понималъ Добрецова. Да, были у нея недурныя мѣста, когда они устраивали любительскій спектакль, и даже очень недурныя, но вѣдь тамъ любительство, а здѣсь серьезная работа.
На другой день Добрецовъ забралъ три афиши и отправился съ ними въ путь. Первый визитъ онъ нанесъ въ редакцію «Курьера», гдѣ и засталъ Петлина.
— Вотъ… — сунулъ онъ афишу прямо въ носъ редактору. — Кое-какъ уломалъ.
— Что же, поздравляю! — восторгался Петлинъ. — Я всегда говорилъ, что изъ Буянки выйдетъ хорошая артистка. Да…
— Повѣрьте, что мы ее отшлифуемъ вполнѣ, — самодовольно отвѣчалъ Добрецовъ, дѣлая понюшку. — Однимъ словомъ, будетъ милашка… Впрочемъ, извини, голубчикъ, мнѣ нужно еще по дѣламъ, ѣду къ Ивану Петровичу…
— И я съ тобой, Савелій Ѳедорычъ… Старикъ всегда любилъ сцену и будетъ радъ, ѣдемъ.
Именно это и нужно было Добрецову. Иванъ Петровичъ прихварывалъ и сидѣлъ дома. Встревоженная вчерашнимъ визитомъ Чайкина, Буянка пріѣхала навѣстить его раннимъ утромъ. Она съ обиженнымъ видомъ жаловалась на нахальство Добрецова.
— Впрочемъ, я отправила ему категорическій отказъ… Такихъ господъ слѣдуетъ учить. Если бы я только увидала его лично, то…
Въ этотъ моментъ послѣдовало явленіе самого антрепренера, сопутствуемаго Петлинымъ. Онъ торжественно развернулъ афиши и подалъ одну Ивану Петровичу, а другую Буянкѣ. Петлинъ, воспользовавшись общимъ замѣшательствомъ, налѣпилъ свою афишу на стѣну и торжествующимъ взглядомъ посмотрѣлъ на своего стараго друга.
— Каково мы устроились? — заговорилъ онъ. — Я всегда это говорилъ… Елена Васильевна, когда вы будете на верху вашей славы, не забудьте скромнаго редактора провинціальной газеты, который первый открылъ въ васъ артистку. Эй, человѣкъ!.. Сергѣй Иванычъ, шампанскаго!..
Въ восторгѣ Петлинъ облобызалъ всѣхъ присутствующихъ. Всѣ заговорили разомъ, и никто не хотѣлъ слушать. На шумъ приковылялъ Колдунчикъ, посмотрѣлъ на всѣхъ умными глазами, вильнулъ хвостикомъ и два раза весело тявкнулъ, — надо же чѣмъ-нибудь проявить и ему свое сочувствіе. Одинъ Карлъ Иванычъ не могъ принять участія въ общемъ торжествѣ. Онъ слышалъ голоса и смѣхъ, топорщилъ перья, вертѣлъ головой и кончилъ тѣмъ, что закричалъ благимъ матомъ: — Какъ? что? почему?
XII.
правитьЧто такое слава, успѣхъ, которые окрыляютъ артиста? Гдѣ та таинственная связь, которая спаиваетъ его съ публикой, съ этимъ общимъ, что создаетъ человѣку репутацію, имя и громкую извѣстность? Въ общемъ публика судитъ безошибочно, вѣрнѣе всѣхъ критиковъ, рецензентовъ и такъ называемыхъ знатоковъ, хотя, разбитая на единицы, представляетъ собой заурядный нуль. Знаменитости возникаютъ вдругъ, но ихъ рожденіе всего труднѣе въ своемъ отечествѣ, гдѣ сейчасъ же найдутся завистники, ревнивцы и клеветники. Какъ? Онъ или она живутъ среди насъ, ѣдятъ и пьютъ то же самое, что ѣдимъ и пьемъ мы, мы знали ихъ маленькими, знали ихъ родителей и знаемъ всю ихъ біографію — и вдругъ знаменитость?! Нужно что-то таинственное и неизвѣстное, что ореоломъ окружаетъ отмѣченную перстомъ генія голову. И вдругъ въ Чащиловѣ, въ захолустномъ губернскомъ городѣ проявилась знаменитая артистка Лохманова-Голынецъ… Городъ былъ серьезно взволнованъ, такъ что даже не хватало мѣстъ въ театрѣ, — все было разобрано впередъ. Добрецовъ принималъ это, какъ должное, съ видомъ человѣка, который и не въ такихъ передѣлкахъ бывалъ.
Меньше всѣхъ сознавала происшедшую перемѣну Буянка. Она находилась въ какомъ-то туманѣ и не могла сжиться съ собственной славой. Каждый выходъ на сцену для нея являлся цѣлымъ подвигомъ: она появлялась съ холодными руками, робкая и неувѣренная, пока не захватывало ее увлеченіе и она забывала все. Когда она плакала настоящими слезами, публика аплодировала. Да, она принесла съ собой на сцену громадный запасъ неизжитыхъ силъ, такую искренность смѣха и глубокую, сердечную ласковость, что съ ней плакала и смѣялась вся публика. Когда она проходила въ уборную, ее провожали неизвѣстные ей поклонники, точно царицу. За нее раскланивался и принималъ поздравленія Добрецовъ, набравшійся необыкновенной важности. Петлинъ бѣгалъ около ея уборной, какъ погребная крыса. Между нимъ и Добрецовымъ возникло уже нѣсколько пререканій по поводу того, кто открылъ Елену Васильевну, — каждый честь этого открытія приписывалъ себѣ. Разъ они обратились къ третейскому суду Ивана Петровича, который обоихъ выгналъ.
— Развѣ съ сумасшедшими можно говорить? — повторялъ онъ въ азартѣ. — Нашли сокровище!.. Очень ужъ просто открывать геніевъ вздумали, и Буянкѣ надуютъ въ уши Богъ знаетъ что. Нужно работать, учиться, трудъ — единственный геній.
Буянкѣ пришлось оправдываться предъ дядей въ собственномъ успѣхѣ, а она боялась каждаго его слова.
— Ты и не мечтай о себѣ ничего, — кричалъ на нее Иванъ Петровичъ. — Публика глупа!.. Я не скажу, что ты играешь плохо, но и особеннаго ничего не вижу. Нужно учиться… Обыкновенно первый же маленькій успѣхъ навсегда и губитъ самый микроскопическій талантъ. Такіе глупые люди, какъ Харлампій Яковлевичъ, являются чумой въ искусствѣ, потому что, вмѣсто трезвой правды и серьезной критики, только машутъ руками и кричать пѣтухомъ.
— Дядя, Харлампія Яковлевича ты оставь, — вступилась Буянка. — Прежде всего, онъ на рѣдкость добрый человѣкъ…
— Значитъ, очень ужъ угодилъ тебѣ? Ха-ха… Какъ немного нужно, подумаешь, человѣку: похвали его, онъ и возмечтаетъ о себѣ. Этакъ и Добрецовъ въ угодники попадетъ!
— Что же, нужно быть справедливымъ и къ Добрецову. Про него, кажется, много лишняго говорятъ…
— Ага, вонъ оно куда пошло! Поздравляю, ты начинаешь, дѣйствительно, подавать блестящія надежды…
Для перваго раза произошла крупная размолвка, какъ бывало на дачѣ. Иванъ Петровичъ опять кричалъ тонкимъ голосомъ и размахивалъ руками, Колдунчикъ лаялъ, Карлъ Иванычъ оралъ въ своей клѣткѣ благимъ матомъ.
— Ты это говоришь изъ зависти! — увѣряла Буянка, раскраснѣвшись отъ спора. — Можетъ-быть, это и смѣшно говорить про себя, но я каждый разъ переживаю на сценѣ свою роль… Талантъ прежде всего въ искренности чувства, въ его силѣ. Ты, напримѣръ, ничего не чувствуешь и по себѣ судишь о другихъ…
— Значитъ, Петлинъ чувствуетъ больше и лучше меня? Благодарю…
Слишкомъ быстрые успѣхи Буянки приводили Ивана Петровича въ искреннее негодованіе, какъ все незаслуженное. Старикъ слишкомъ сильно любилъ племянницу, чтобы увлечься этой мишурой провинціальной славы. Былъ еще другой человѣкъ, который тоже не сочувствовалъ торжеству Буянки, — водевилятникъ Чайкинъ. Открыто онъ ничего не высказывалъ, но его молчаніе было краснорѣчивѣе словъ. Нападки дяди Буянка объясняла себѣ слишкомъ горячимъ участіемъ и желаніемъ добра, а поведеніе Чайкина являлось совершенной загадкой. Сама Буянка не начинала разговоровъ на эту тему. Встрѣчаясь съ Чайкинымъ на сценѣ, она только вопросительно смотрѣла ему прямо въ глаза. Она стала замѣчать, что онъ точно старался ее избѣгать; по крайней мѣрѣ, это ей казалось. Разъ они встрѣтились на репетиціи въ буфетѣ.
— Здравствуйте, Елена Васильевна…
— Здравствуйте, Платонъ Егоровичъ… Давненько мы съ вами не видались.
— Какъ давненько? Слава Богу, каждый день встрѣчаемся.
— Да, по службѣ… На дачѣ я уже не живу, а переѣхала въ городъ.
— Къ Ивану Петровичу?
— Нѣтъ, на свою собственную квартиру. Это гораздо удобнѣе. Кстати, могу сообщить и адресъ, на случай, если вы вспомните про меня. Ахъ, какъ нехорошо забывать старыхъ друзей…
— Вы это серьезно? А я не шелъ потому, чтобы просто не помѣшать вамъ. Я думаю, вы не знаете, какъ избавиться отъ непрошенныхъ гостей.
— Вы про друзей артистовъ? Можете быть спокойны: для васъ всегда найдется время.
Чайкинъ церемонно поклонился, а Буянка пожалѣла, что сама вызвала этотъ разговоръ. Друзей у нея теперь, дѣйствительно, было достаточно, изъ того исключительнаго мірка, который складывается около каждаго театра изъ поклонниковъ, почитателей, любителей и просто шляющихся людей. Ей «нанесла» визитъ даже сама m-me Ливаневская, жаждавшая видѣть обстановку новой примадонны и кстати назначившая свиданіе въ квартирѣ Буянки своему новому другу Борщевскому. Само собой разумѣется, что завернула также и Любовь Михайловна Моторина, грозная и торжествующая, — она, въ лицѣ Буянки, праздновала косвенную побѣду надъ кружковцами, какъ и Петлинъ. Она пріѣхала вмѣстѣ съ учительницей Лукиной, необыкновенно скромной и вѣчно конфузившейся особой.
— У васъ была эта дрянь? — спрашивала Моторина, не называя Ливаневской. — Знаю, знаю… И вмѣстѣ съ Борщевскимъ. Они въ жестокихъ амурахъ состоять, И что, подумаешь, этой дряни нужно? Любопытство одолѣло.. На вашемъ мѣстѣ, Елена Васильевна, я ея не приняла бы!
— Я лично противъ нея пока ничего не имѣю, Любовь Михайловна, — отвѣтила Буянка уклончиво. — Приходится всѣхъ принимать, потому что… потому что такъ принято.
— Ну, это, матушка, вздоръ! А впрочемъ, все равно… Вотъ Агаѳьа Петровна тоже влюблена въ васъ. На стѣну дѣвка лѣзетъ…
Лукина окончательно переконфузилась и протестовала только умоляющими жестами, но воинствующая дама не унималась. Что же, полюбилъ — не укралъ, чего тутъ краснѣть? Буянка тоже чувствовала себя не совсѣмъ удобно. Она припомнила, что еще въ театрѣ замѣтила пару пристальныхъ глазъ, слѣдившихъ за каждымъ ея движеніемъ, — это была Агаѳья Петровна. Робкая учительница, дѣйствительно, влюбилась въ Буянку. Это было странное чувство, какое иногда захватываетъ всецѣло именно такія пассивныя натуры. Ободренная первымъ визитомъ, Лукина стала навѣщать Буянку почти каждый день, поджидала ее въ театральныхъ коридорахъ и даже караулила на подъѣздѣ, какъ влюбленный гимназистъ. Въ этой странной дѣвушкѣ проявилась необыкновенная энергія, какая бываетъ только у сумасшедшихъ. Придетъ на квартиру къ Буянкѣ, сядетъ куда-нибудь въ уголокъ и молчитъ, какъ убитая. Сначала это молчаливое присутствіе стѣсняло Буянку, а потомъ она привыкла, какъ привыкаютъ къ новой мозоли. Впрочемъ, Лукина всячески старалась быть полезной: переписывала роли, возилась съ Колей, слѣдила за гардеробомъ Буянки и вообще оказывала массу чисто-женскихъ услугъ. Смѣшнѣе всего было то, что Агаѳья Петровна ревновала Буянку рѣшительно ко всѣмъ, начиная съ маленькаго Коли и кончая кутившимъ купцомъ Кожуринымъ. Выходили забавныя сцены.
— Вамъ трудно ходить ко мнѣ каждый день, — говорила ей Буянка. — Переѣзжайте ко мнѣ жить… И для васъ и для меня удобнѣе.
— Нѣтъ… Я не могу, — признавалась Лукина, опуская глаза.
Она дошла до того, что подбирала брошенныя Буянкой ленточки и хранила ихъ въ особой коробкѣ, какъ любовные сувениры. Но предложеніе Буянки даже обидѣло ее: развѣ къ божеству можно такъ приближаться? Во время театральныхъ разъѣздовъ, когда Буянку ожидали поклонники за кулисами, въ коридорѣ и на подъѣздѣ, Агаѳьей Петровной овладѣвало ужасное волненіе. Она шла за своимъ идоломъ съ блѣднымъ лицомъ и стиснутыми зубами, какъ звѣрь, готовый броситься. Если устраивали какой-нибудь артистическій ужинъ, пикникъ, или просто гости долго засиживались у Буянки, Агаѳья Петровна мучилась, какъ приговоренная къ смерти. Если она не была участницей такого ужина, то ходила гдѣ-нибудь по тротуару, выжидая, когда уѣдетъ послѣдній гость. Разъ Добрецовъ вздумалъ подшутить надъ ней, но это кончилось для него очень плохо: Агаѳья Петровна наговорила ему крупныхъ дерзостей. Трагикомическая исторія вышла у ней также съ Петлинымъ изъ-за какой-то лишней редакторской фразы.
Оставаясь съ Буянкой съ глазу на глазъ, дѣвушка обыкновенно молчала и старалась не смотрѣть на своего идола.
— Она когда-нибудь зарѣжетъ меня, — шутила Буянка. — У ней даже глаза дѣлаются безумными…
Поклонниковъ у Буянки было столько, что она имъ давно потеряла счетъ. Были тутъ и богатые люди, привыкшіе покупать даже любовь, были бѣдняки, молодые и старые, но сердце Буянки оставалось холоднымъ. Ее возмущала эта шумная толпа, этотъ дешевый успѣхъ и главнымъ образомъ то, что, когда она сидѣла прежде въ партерѣ, ее никто не замѣчалъ, а для этого нужно было выйти на подмостки. Мало ли и сейчасъ въ партерѣ и въ ложахъ найдется женщинъ красивѣе ея, но ихъ не замѣчаютъ, какъ не замѣчали раньше ея. Дядя Иванъ Петровичъ былъ правъ, хотя Буянка и бранилась съ нимъ.
Разъ публика устроила Буянкѣ шумную овацію. Шли «Блуждающіе огни». Эта талантливая пьеса всегда волновала Буянку, и она испытывала непріятное нервное возбужденіе. Для чего этотъ шумъ, крики, вызовы, когда ей все равно?.. Сознаніе, что она играла хорошо, всегда настраивало ее на грустный ладъ: она именно въ эти моменты чувствовала себя особенно одинокой, потому что не съ кѣмъ было раздѣлить этотъ успѣхъ, эту радость. Раскрывалась старая рана, и по каплямъ сочилась свѣжая, кровь… Въ такомъ настроеніи Буянка возвращалась изъ театра домой. Поклонники были оставлены за флагомъ, а провожала ее одна Агаѳья Петровна. Еще дорогой Буянка замѣтила, что ея спутница точно сердится на нее, чего раньше она не замѣчала, и на этотъ разъ не могла найти за собой никакой вины.
— Вы сердитесь на меня, Агаѳья Петровна? — откровенно спросила Буянка, когда онѣ вдвоемъ пили чай въ столовой.
— Да, сержусь… — такъ же откровенно отвѣтила дѣвушка, глядя Буянкѣ прямо въ глаза. — Я знаю, о чемъ вы думали все время, пока мы ѣхали изъ театра.
Буянка вспыхнула: она, дѣйствительно, все время думала о Буровѣ, Агаѳья Петровна подслушивала ея самыя сокровенныя мысли…
— Голубчикъ, вы нездоровы, — въ шутливомъ тонѣ отвѣтила Буянка. — Вонъ и зрачки у васъ расширены…
Лукина осталась ночевать, а Буянка крѣпко притворила дверь своей спальни: она какъ-то инстинктивно начала бояться этой сумасшедшей.
XIII.
правитьМаленькій Коля оставался какъ-то въ сторонѣ, подъ надзоромъ старой няни. Мать онъ видѣлъ только по утрамъ, т.-е. въ одиннадцать часовъ, когда она еще въ постели пила свой утренній чай. Обыкновенно въ это время Буянка, прихлебывая изъ чашки, перечитывала какую-нибудь роль и машинально ласкала ребенка. Это отчужденіе произошло какъ-то незамѣтно, смѣнивъ первую горячую привязанность почти равнодушіемъ. Однажды дядя Иванъ Петровичъ строго замѣтилъ Буянкѣ:
— Ты забыла о своемъ ребенкѣ. Это нехорошо… Скажу больше: это гнусно.
Буянка какъ-то испуганно посмотрѣла на дядю большими глазами, но ничего не отвѣтила. Ей сдѣлалось совѣстно, и она дня три няньчилась съ ребенкомъ. Но это настроеніе быстро соскочило съ нея, заслоненное театральной поденщиной, хлопотами и дрязгами, а маленькій Коля росъ на рукахъ няни. Если кто скорбѣлъ всѣмъ сердцемъ о судьбѣ покинутаго ребенка, такъ это дворецкій Сергѣй Ивановичъ. Теперь онъ являлся на квартиру Буянки и безъ спросу увозилъ Николая Михайлыча къ дѣдушкѣ. Старикъ сердился на незаботливую мать и, когда Буянка появлялась въ домѣ дяди, обходилъ ее строгимъ молчаніемъ. Замѣчаніе Ивана Петровича было вызвано настояніемъ все того же Сергѣя Ивановича.
— Это не порядокъ, сударь, — ворчалъ старикъ себѣ подъ носъ. — Дитё не виновато… Да. Эхъ, да что тутъ и говорить! Запуталась наша Елена Васильевна, какъ рыба въ вершѣ.
Ребенокъ уже давно привыкъ къ старику и встрѣчалъ его каждый разъ радостной, свѣтлой, дѣтской улыбкой, — это было лучшей наградой для Сергѣя Ивановича.
Собственно говоря, въ теченіе сезона Буянкѣ театръ съ его закулисными дрязгами и все одними и тѣми же разговорами начиналъ уже надоѣдать, первое впечатлѣніе захватывающаго волненія смѣнилось ремесленнымъ чувствомъ. Однѣ бритыя актерскія физіономіи чего стоили. Буянка сама не могла бы дать себѣ отчета, изъ какого угла на мое пахнуло холодомъ, но это было такъ, и она поняла, отчего мужчины-актеры въ большинствѣ случаевъ пьютъ горькую, а театральныя женщины интригуютъ и сплетничаютъ. За стѣнами вотъ этого театра для нихъ не осталось ничего, и они живутъ окружающей ихъ мишурой и своего рода призраками. Къ каждомъ сидѣлъ невидимый обреченный человѣкъ, какъ въ монахѣ. Были свои театральныя крысы, которыя настолько срастались съ театромъ, что для нихъ весь міръ сосредоточивался подъ его крышей. Дойти до такого состоянія Буянка, конечно, не могла, и ее по временамъ начинала глодать угнетающая раздвоенность: она теряла вѣру въ себя, въ театръ, въ искусство. Это было холодное чувство молчаливаго отчаянія, когда человѣкъ остается глухъ къ самому теплому слову утѣшенія или участія.
«Умереть бы… — думала Буянка, закрывая глаза. — Но и тутъ фальшь: цвѣты, вѣнки, некрологъ Петлина въ „Курьерѣ“, вычурная надгробная надпись… Ложь, ложь и ложь, отъ колыбели до гробовой доски».
Свободные вечера, когда не было спектаклей, Буянка проводила теперь у дяди. Тамъ обычную публику составляли редакторъ Петлинъ и Добрецовъ. Обремененный старческими недугами, Иванъ Петровичъ всегда былъ радъ этимъ гостямъ и усаживался сейчасъ же за карты. Если Буянки не было, играли втроемъ въ преферансъ, а съ Буянкой устраивали генеральскій винтъ. Положимъ, она играла скверно, но зато не обижалась, когда на нее накидывались всѣ трое. Особенно неистовствовалъ Петлинъ, игравшій хуже другихъ. Онъ, какъ всѣ плохіе игроки, обвинялъ въ своихъ промахахъ другихъ.
Разъ въ субботу они заигрались особенно долго. Петлинъ проигрался въ пухъ и прахъ, «просандаливъ» шесть роберовъ. Буянка потихоньку зѣвала въ руку, но Иванъ Петровичъ увлекся и не отпустилъ ея. Въ самый разгаръ игры къ Буянкѣ своей неслышной походкой подошелъ Сергѣй Ивановичъ и шепнулъ ей на ухо:
— Николай Михайловичъ нездоровы…
— Что такое случилось?
— Жаръ-съ…
Маленькій Коля игралъ въ столовой съ разгорѣвшимся личикомъ. Голова была горячая, глаза блестѣли. Буянка сейчасъ же увезла его домой, что очень разсердило Ивана Петровича.
— Съ этими бабами невозможно играть серьезно, — ворчалъ старикъ. — Ну что тамъ такое случилось? Пустяки какіе-то.
— Женское дѣло, Иванъ Петровичъ, — защищалъ Добрецовъ. — Мнѣ эти театральные младенцы костью въ горлѣ сидятъ, а я молчу… Что подѣлаете: законъ-съ природы.
— Да вѣдь мы не кончили робера, Савелій Ѳедоровичъ?
— Ахъ, милашка: женская часть особенная.
— И глупость тоже особенная. Ну что она бросилась, какъ угорѣлая? Развѣ этимъ поможешь… Наконецъ дѣти всегда хвораютъ.
— Законъ-съ природы, милашка…
Коля быстро расхворался, и Буянка не спала надъ нимъ всю ночь. На репетицію она явилась съ тѣми же глазами, съ какими ушла отъ дяди вчера. Какъ на грѣхъ, ею были взяты на три дня сряду отвѣтственныя роли, отказаться отъ которыхъ она не имѣла права. Приходилось играть, когда на душѣ скребли кошки. Буянка какъ-то сразу упала духомъ и мысленно обвиняла себя во всевозможныхъ преступленіяхъ: она бросила ребенка, забыла его… Эта послѣдняя мысль убивала ее. Приглашенный докторъ опредѣленнаго ничего не сказалъ, но въ то же время и не ободрялъ особенно: — «Неизвѣстно, чѣмъ разыграется болѣзнь маленькаго джентльмена… Необходимо подождать, пока выяснится болѣзнь». За больнымъ ухаживали Агаѳья Петровка и Сергѣй Ивановичъ, и Буянкѣ было совѣстно передъ ними. Она даже плакала въ своей уборной.
— Э, милашка, такъ нельзя, — ворчалъ Добрецовъ. — Публика не любитъ, когда примадонны выходятъ на сцену съ красными отъ слезъ глазами.
— А если я не могу?
— Пустяки, милашка!
— Вы звѣрь, а не человѣкъ, Савелій Ѳедорычъ!.. Такъ обращаются только съ пожарными лошадьми.
— Знаю, милашка, все знаю: самъ отецъ многочисленнаго семейства.
— Вы… вы можете, вы смѣете говорить о своихъ дѣтяхъ, которыхъ бросали на произволъ судьбы?
— Что же изъ того? Я не хуже и не лучше другихъ отцовъ, и только… Не нужно волноваться, милашка… Мы должны служить публикѣ, а публика знать ничего не хочетъ о нашихъ семейныхъ радостяхъ. Мы — обреченные люди…
Болѣзнь Коли не выяснялась, хотя ему дѣлалось все хуже, и онъ быстро слабѣлъ. Буянка теряла голову, докторъ пожималъ плечами и поднималъ густыя брови все выше. Много ли нужно этакому клопу? Да и сказать не умѣетъ, что болитъ… Наступила масленица, когда шли двойные спектакли, утромъ и вечеромъ. Буянка могла быть дома только ночью, усталая, разбитая, изнемогающая. Она съ молчаливымъ отчаяньемъ слѣдила за быстрыми шагами болѣзни и ломала руки отъ сознанія собственнаго безсилія. Ахъ, тамъ ждетъ публика, которую нужно развлекать, этотъ звѣрь, не знающій пощады… Бросить все, но вѣдь этимъ можно погубить всю труппу: масленица выручала Добрецова за весь годъ. И безъ того впереди голодный Великій постъ и голодное лѣто, а тутъ еще расчетъ артисты получатъ неполнымъ рублемъ. Добрецовъ отлично понималъ, въ какіе желѣзные тиски попала Буянка, и ни слова не говорилъ ей объ ея обязанностяхъ. Вѣдь и потерпѣть-то всего какую-нибудь одну недѣлю, а младенецъ подождетъ…
— И лучше, если самъ догадается умереть, — разсуждалъ старый театральный волкъ про себя. — Сладкаго-то немного быть незаконнымъ сыномъ театральной дѣвицы. Да и maman освободится отъ семейныхъ радостей.
Придавленная неожиданно налетѣвшимъ горемъ, Буянка не разъ думала объ отцѣ Коли, который выбросилъ ее на улицу и забылъ ребенка. Развѣ это справедливо? Онъ можетъ спокойно спать, можетъ прямо смотрѣть въ глаза другимъ… Она, можетъ-быть, и плохая мать, по дѣлала свое дѣло, какъ умѣла. Эта мысль много ее подкрѣпляла. Только бы поскорѣе кончилась масленица!.. Боже, какія ночи переживала она сейчасъ, сидя у кроватки больного ребенка и прислушиваясь къ праздничному шуму на улицѣ! Всѣ веселились и ликовали. Летѣли бѣшеныя тройки, заливались колокольчики, пьяная пѣсня замирала гдѣ-то въ морозной дали.
Наступилъ и конецъ масленицы. Послѣдній спектакль. Буянка ждала его, какъ своего избавителя. Завтра она опять будетъ свободна, какъ птица. Уйти отъ всѣхъ, спрятаться въ своемъ уголкѣ — вотъ единственное, истинное счастье! Въ театръ Буянка пришла, едва держась на ногахъ. Двойные спектакли и безсонныя ночи доконали ее. Вѣдь живутъ же другія женщины, которыя не знаютъ проклятой службы. Какъ раньше Буянка презирала эту кисленькую, сѣрую жизнь, такъ теперь завидовала ей. Но скоро все кончится, всего нѣсколько часовъ. Добрецовъ только сжалъ плотно губы, когда увидалъ свою примадонну: нечего сказать, хороша будетъ «чародѣйка». Конечно, публика масленичная, полупьяная, но все-таки…
— Эхъ, милашка ты моя! — пожалѣлъ Добрецовъ, качая своей головой, — Ну, нечего дѣлать: терпи казакъ, атаманъ будешь. Завтра на всѣ четыре стороны…
Въ срединѣ второго дѣйствія въ театрѣ появился Сергѣй Ивановичъ, блѣдный и растерянный. Онъ пробрался за кулисы и по дорогѣ къ уборной Буянки встрѣтилъ Чайкина. Комикъ сразу понялъ, въ чемъ дѣло, и остановилъ его за рукавъ.
— Что случилось, старина?
Сергѣй Ивановичъ только махнулъ рукой.
— Хорошо, ступай домой, а я устрою остальное… Сейчасъ нельзя останавливать спекталь.
— А ежели, напримѣръ, упокойникъ?
— Да развѣ этимъ мы ему поможемъ?
— Сударь, побойтесь Бога…
— Завтра, завтра… Уходи отсюда, чтобы Елена Васильевна тебя не замѣтила.
На эту сцену набѣжалъ Добрецовъ, зажалъ ротъ Сергѣю Ивановичу и вывелъ его изъ-за кулисъ.
— Милашка, нельзя… — шепталъ Добрецовъ, разводя руками. — Ангелъ мой, невозможно!
Сама Буянка не предчувствовала разразившейся катастрофы. Уходя изъ дому, она была увѣрена, что больному лучше и что наступаетъ благодѣтельный кризисъ. Хотя докторъ и заявилъ въ свое время о грозившей опасности и поднималъ выше обыкновеннаго свои брови, но она уже привыкла къ этимъ пожарнымъ знакамъ. Ребенокъ стихъ, не метался и, когда она прощалась съ нимъ, даже узналъ ее, что она видѣла по выраженію его глазъ и по движенію маленькой руки. Наконецъ развѣ Коля могъ умереть, когда будутъ жить тысячи и милліоны другихъ дѣтей?..
Выйдя изъ театра, Сергѣй Ивановичъ обругалъ и Добрецова и Чайкина театральными собаками, а самъ рѣшилъ попасть съ другого хода. Онъ зашелъ съ подъѣзда артистовъ; а на сцену было еще два хода, — одинъ изъ коридора бенуара и другой черезъ буфетъ.
— Дурака свалялъ я-то, — ругался Сергѣй Ивановичъ, — прямо набѣжалъ на этого стрекулиста…
Попытка проникнуть на сцену остававшимися двумя входами закончилась полной неудачей: дверь въ буфетъ Добрецовъ заперъ на ключъ собственными руками, а къ двумъ другимъ дверямъ поставилъ капельдинеровъ съ строжайшимъ наказомъ не пропускать на сцену «ни одного подлеца».
— Креста на васъ нѣтъ! — взмолился Сергѣй Ивановичъ, когда очутился опять на улицѣ. — Ужо вотъ я Ивану Петровичу скажу, такъ онъ вамъ покажетъ коку съ сокомъ…
XIV.
правитьСо смертью Коли порвалась послѣдняя ниточка, связывавшая Буянку съ прошлымъ.
На первой недѣлѣ поста она переѣхала на дачу, чтобы скрыться отъ всѣхъ. Пусто было на дачѣ, пусто и на душѣ, а слезъ не было. Буянка не жаловалась, не плакала, не требовала утѣшеній. Иванъ Петровичъ по болѣзни вышелъ въ отставку и тоже переѣхалъ на дачу, такъ что они устроились въ томъ же порядкѣ, какъ жили когда-то вмѣстѣ. Сергѣй Ивановичъ ужасно хлопоталъ, устраивая господъ въ старомъ гнѣздѣ. Попрежнему Карлъ Иванычъ выкрикивалъ изъ своей клѣтки: «какъ? что? почему?», попрежнему Колдунчикъ лаялъ, и только недоставало обезьяны Форсунки. Она умерла при переѣздѣ изъ города на дачу.
— Николай Михайлычъ очень ужъ любили ее, — объяснилъ по-своему Сергѣй Ивановичъ, — вотъ и околѣла… Пословица такая есть: покойникъ у воротъ не стоитъ, а свое возьметъ…
Тѣ же гости посѣщали дачу, хотя весной дорога туда была самая убійственная. Попрежнему вечерами составлялся винтъ, причемъ Добрецовъ захватывалъ съ собой Чайкина на случай, если Буянка отказывалась играть.
— Ты у меня въ резервѣ, милашка, — объяснялъ Добрецовъ. — Сначала будешь играть за болвана, а потомъ, можетъ-быть, помаленьку и въ настоящіе люди вылѣзешь.
Иванъ Петровичъ разрушался на глазахъ, и Буянка со страхомъ думала о томъ моментѣ, когда земля безжалостно отниметъ у нея послѣдняго любимаго человѣка. Что тогда останется? Она боялась даже думать о будущемъ и чувствовала только, что съ каждымъ днемъ все больше любитъ старика-дядю. Теперь она понимала въ немъ того неудачника, котораго раньше не замѣчала. Оставаясь вдвоемъ, они подолгу вели тихія, задушевныя бесѣды, какъ хорошіе, старые друзья.
— Каждый день я просыпаюсь съ мыслью: неужели жизнь уже прошла? — любилъ говорить Иванъ Петровичъ. — А вѣдь ежели серьезно разобрать, такъ, право, я и не начиналъ даже жить… И всѣ такъ, Елена Васильевна.
— Просто, дядя, хандрите, и только.
— Нѣтъ, вѣрно… Вѣдь это обидно наконецъ. Поживешь, такъ сама убѣдишься въ этомъ. Я часто думаю о тебѣ… Вотъ я умру, и останешься ты одна-одинешенька. Мужчина еще можетъ перебиться такъ-то по свойственному ему звѣрству, какъ я, напримѣръ, а женщинѣ трудно. Она вся вотъ въ этомъ своемъ уголкѣ, въ домашнемъ теплѣ, въ семейной обстановкѣ…
— Что же мнѣ дѣлать?
— Что дѣлать? Выходи замужъ…
— Пробовала…
— Ну, то пустое, а ты по-настоящему.,
— Я за Чайкина выйду…
— Что же, Чайкинъ хорошій человѣкъ и, кажется, давненько ухаживаетъ за тобой.
— Да бѣда въ томъ, что я-то не люблю его… Не люблю, и все тутъ. Сердце не лежитъ, какъ говоритъ Сергѣй Иванычъ…
Чайкинъ въ послѣднее время какъ-то избѣгалъ Буянки, и она забыла о его существованіи. Онъ точно ревновалъ ее къ сценѣ, какъ и Агаѳья Петровна. По переѣздѣ на дачу Чайкинъ сдѣлался прежнимъ Чайкинымъ и держалъ себя съ обычной простотой, какая такъ нравилась въ немъ Буянкѣ. Ей даже какъ-то странно было думать, что вотъ этотъ маленькій человѣкъ можетъ любить ее. Агаѳья Петровна бывала на дачѣ рѣдко: она не сошлась характеромъ съ Иваномъ Петровичемъ и опять поступила подъ покровительство m-me Моториной. Да и ревновать Буянку рѣшительно было не къ кому, и Агаѳья Петровна успокоилась. Правда, она очень внимательно осмотрѣла всю дачу, произвела ревизію въ комнатѣ Буянки и могла оставаться спокойной.
Сейчасъ Чайкинъ сообщалъ Буянкѣ всѣ театральныя новости, которыя выкапывалъ изъ газетъ и разными, только ему одному извѣстными путями. Разъ онъ пришелъ и сообщилъ, что въ Чащиловъ ѣдетъ съ первыми пароходами гастролирующая знаменитость — Охотниковъ.
— Вотъ Савелій Ѳедорычъ будетъ бѣситься, — объяснилъ Чайкинъ, между прочимъ. — Ему эти гастролеры ножъ вострый…
— Да вы-то откуда это узнали?
— Сорока на хвостѣ принесла… Да и не все ли вамъ равно — откуда? Важно то, что Охотниковъ ѣдетъ и будетъ у насъ, а это вѣрно.
Добрецовъ поднялъ ужасный крикъ, когда узналъ объ Охотниковѣ. Онъ совсѣмъ сбѣсился и сгоряча чуть не подрался съ Петлинымъ, защищавшимъ гастролеровъ-знаменитостей.
— Небось, на четверенькахъ передъ нимъ поползешь, — язвилъ Добрецовъ. — «Нашъ городъ осчастливилъ своимъ пріѣздомъ знаменитый драматическій артистъ Охотниковъ…» Ну, признайся, поползешь? И гнусной лести наплетешь столько, что ни въ какія ворота не пролѣзетъ?
— Я думаю, что каждый по-своему думаетъ, Савелій Ѳедорычъ. Такіе гастролеры необходимы, чтобы познакомить публику, какъ играютъ настоящіе артисты…
— Желалъ бы я видѣть, какъ бы ты запѣлъ благимъ матомъ, если бы сталъ гастролировать со своей собственной газетой какой-нибудь столичный редакторъ… Вѣдь прямо надѣвай суму со своимъ «Курьеромъ»"
— Мнѣ не страшны конкуренты…
— А мнѣ это ножъ… Понимаешь, послѣднія крохи у насъ отнимаютъ эти столичные гуси. Съ жиру бѣсятся, а мы пропадай… Я думалъ нѣсколько спектаклей послѣ Пасхи поставить, чтобы дать кусокъ хлѣба своимъ артистамъ, а тутъ чортъ несетъ гастролера.
— Да вѣдь твоя же прямая выгода: ты ему сдашь театръ за нѣкоторую сумму, артисты твои у него же будутъ получать разовыя… а сколько выручитъ буфетъ?
— А самолюбіе ты забылъ, милашка? Конечно, публика глупа и бѣжитъ на каждое новое имя, а потомъ намъ же въ носъ и будутъ тыкать этимъ Охотниковымъ… Мальчишка онъ и щенокъ, дутая знаменитость!.. Будетъ трепать и «Кина», и «Гамлета», и «Уріэля Акосту», а ты будешь расточать ему гнусную лесть.
Это извѣстіе мало заинтересовало Буянку. Не все ли ей равно, кто ѣдетъ въ Чащиловъ? Театръ оставилъ въ ней ощущеніе тяжелаго похмелья, такъ что она старалась совсѣмъ не думать о немъ. Ее еще наполняло ея молчаливое материнское горе, которымъ она не могла даже ни съ кѣмъ подѣлиться. Мужчины все равно не поймутъ ея, а женщинъ у нея знакомыхъ почти не было, за исключеніемъ все той же Агаѳьи Петровны и суровой m-me Моториной. Въ самомъ горѣ звучала какая-то фальшивая нота: вѣдь ребенокъ былъ незаконный, такъ о чемъ же плакать, — вотъ что скажетъ ей практическая мудрость. Законныя матери имѣютъ право оплакивать своихъ дѣтей и требовать сочувствія, а не она.
Ссоры Петлина съ Добрецовымъ изъ-за ожидаемой знаменитости часто занимали Бунину больше, чѣмъ самъ виновникъ этихъ ссоръ. Дяди Иванъ Петровичъ поддерживалъ Петлина, что еще болѣе злило Добрецова. Чайкинъ отмалчивался и только разъ замѣтилъ Буянкѣ:
— Странно, что васъ, Елена Васильевна, нисколько не интересуетъ Охотниковъ?
— Пріѣдетъ — увидимъ… А пока можно сдѣлать такое предположеніе, что это такой же смертный, какъ и мы съ вами. Мало ли дутыхъ репутацій и фальшивыхъ знаменитостей, какъ есть фальшивыя монеты и ассигнаціи. Кстати, кто онъ такой, этотъ Охотниковъ?
— Зовутъ его Исаемъ Борисовичемъ, а по наружности… Однимъ словомъ, не русскій.
— Вы его видали?
— На улицѣ встрѣчалъ, а на сценѣ не приходилось видѣть. Во всякомъ случаѣ, это большой артистъ, и меня удивляетъ, что вы, актриса, не интересуетесь имъ…
— Да вѣдь вы не признаёте во мнѣ артистку!
— Я?
— Да, вы… Припомните ваше поведеніе во время сезона. Даже больше того: каждый мой промахъ доставлялъ вамъ удовольствіе.
Чайкину нравилось, когда Буянка сердилась, — у ней выходило это такъ красиво-энергично. И теперь она смотрѣла на него такъ вызывающе своими потемнѣвшими сѣрыми глазами. Къ сожалѣнію, въ теченіе сезона она уже пріобрѣла нѣсколько казенныхъ жестовъ, что портило «натуру». Чайкинъ, залюбовавшись ею, невольно улыбнулся, что окончательно взорвало Буянку.
— Вы — нахалъ! Да… — крикнула она сдавленнымъ голосомъ, напирая на него. — Ну, чему вы смѣетесь? Я говорю правду…
— Елена Васильевна, я… я… — бормоталъ виновато Чайкинъ, невольно отступая. — Вѣдь я всегда любуюсь на васъ, а вы… Съ перваго раза, какъ увидѣлъ васъ… и вмѣстѣ съ тѣмъ чувствую себя такимъ маленькимъ и ничтожнымъ. И я буду смѣяться надъ вами? Женщины не любятъ такихъ невидныхъ людей, какъ я, и я на это не жалуюсь.
— Не продолжайте, ради Бога, — сурово остановила его Буянка. — Въ жизни все такъ: тѣ, кого мы любимъ, не отвѣчаютъ намъ тѣмъ же, а тѣ, кто насъ любитъ, не находятъ отвѣта. Вѣдь я не кокетничала съ вами? не давала вамъ повода мечтать о чемъ-нибудь? Довольно…
Такое откровенное объясненіе повело только къ тому, что Буянка замѣтно начала сторониться комика, а онъ проклиналъ свой языкъ, выдавшій его головой.
На Пасхѣ, когда Иванъ Петровичъ и Буянка завтракали въ столовой, Сергѣй Ивановичъ вошелъ съ недовольнымъ лицомъ и подалъ на серебряномъ подносикѣ визитную карточку Буянкѣ.
— Это, вѣроятно, барину, — посомнѣвалась Буянка.
— Нѣтъ-съ, вамъ-съ… — сурово отвѣтилъ Сергѣй Ивановичъ, переминаясь съ ноги на ногу.
Узкая атласная карточка была лаконически-краснорѣчива: И. Б. Охотниковъ. Буянка даже перепугалась и, молча, передала карточку дядѣ.
— Проси въ гостиную, — коротко отвѣтилъ Иванъ Петровичъ и сей часъ же поднялся съ мѣста.
Буянка плохо помнила, какъ переодѣлась на скорую руку и какъ вышла въ гостиную, гдѣ расхаживалъ высокій плечистый мужчина съ запущенной бородкой. Онъ однимъ быстрымъ взглядомъ окинулъ хозяйку и проговорилъ совершенно просто, точно они разстались только вчера вечеромъ:
— Какая у васъ адская дорога, Елена Васильевна… Я думалъ, что меня затрясетъ до смерти. Но желаніе познакомиться съ вами оказалось сильнѣе всего…
— Садитесь… Мы слышали о вашемъ путешествіи, но ждали васъ немного позже, — отвѣтила смутившаяся Буянка, — она почувствовала себя какой-то дѣвчонкой передъ этимъ солиднымъ мужчиной.
— Я и самъ то же думалъ, но случилось иначе. Впрочемъ, мнѣ это только доставило удовольствіе познакомиться съ вами нѣсколькими недѣлями раньше… то-есть я собственно, если хотите, давно уже знакомъ съ вами по газетнымъ рецензіямъ, наконецъ мнѣ такъ много говорилъ о васъ вашъ мужъ… Однимъ словомъ, мы старые знакомые.
Охотниковъ посидѣлъ съ полчаса и все время говорилъ о разныхъ постороннихъ предметахъ. Буянка неловко молчала, напрасно стараясь сказать что-нибудь въ тактъ ловкому гостю. Больше всего ее смущали его глаза, осматривавшіе ее всю. Она это чувствовала и волновалась. Когда Охотниковъ вышелъ, она разсердилась: такъ осматриваютъ только барышники лошадей.
— Ну что? — спрашивалъ Иванъ Петровичъ, скрывавшійся въ кабинетѣ. — Получила милостивое приглашеніе принять участіе въ гастроляхъ?
— Нѣтъ.
— Странно! Зачѣмъ же онъ пріѣзжалъ въ такомъ случаѣ?
— Вѣроятно, думаетъ, что ему стоитъ только показать свой палецъ, какъ мы всѣ бросимся въ его объятія…
— Вотъ такъ сахаръ!..
XV.
правитьГастроли Охотникова, рекламируемыя громадными афишами и цѣлымъ рядомъ статей въ «Курьерѣ», привлекли массу публики. Добрецовъ рвалъ на себѣ волосы. Вѣдь вотъ идетъ же публика къ какому-то заблудящему артисту, а у него полгода театръ пустуетъ. Нужно имя, извѣстная помпа, а не искусство… Положимъ, что онъ лично не въ убыткѣ и оставшіеся въ Чащиловѣ артисты заработаютъ малую толику, но тутъ было задѣто самолюбіе стараго антрепренера. Какой-нибудь мальчишка и будетъ учить Добрецова!.. Нѣтъ, извините, молодой человѣкъ! Изъ-за Охотникова Добрецовъ въ лоскъ разругался съ Петлинымъ.
— Это разбойники, а не гастролеры! — оралъ Добрецовъ: — изъ-за нихъ искусство падаетъ…
Буянка и Чайкинъ участвовали въ гастроляхъ Охотникова, который держался съ ними, какъ со школьниками. Этотъ покровительственный тонъ возмущалъ Буянку до глубины души, но она рѣшилась все перенести, чтобы только самой поучиться у настоящаго, патентованнаго артиста.
— Не нужно бить пудомъ тамъ, гдѣ достаточно фунта, — повторялъ Охотниковъ свою любимую фразу. — У васъ, Елена Васильевна, слишкомъ много энергіи въ игрѣ, а истинный артистъ долженъ разсчитывать свои силы. Да, расчетъ — въ этомъ весь артистъ…
— Я буду стараться, Исай Борисовичъ, — съ иронической ноткой по-школьнически отвѣчала Буянка. — Мы вѣдь театральные кустари. Да и поучиться негдѣ… Впрочемъ, и у васъ не безъ промаховъ, какъ, напримѣръ, въ «Кинѣ». Помните, сцена въ тавернѣ, когда вы выгоняете замаскированнаго лорда? Вы въ самомъ горячемъ мѣстѣ садитесь на стулъ и выкидываете ногой настоящій крендель… А Кинъ — благородная натура, и въ порывѣ своей возмущаемой гордости онъ не могъ сдѣлать такого водевильнаго жеста. Онъ долженъ выпрямиться и молча указать лорду дверь… Потомъ въ Расплюевѣ вы первую сцену ведете на ногахъ, у самой рампы, тогда какъ избитому старику естественнѣе вести свой монологъ, сидя въ креслѣ. Вѣдь это трагическій типъ, когда Расплюевъ возмущается не тѣмъ, что его столько разъ били, а тѣмъ, что его били боксомъ. У васъ недостаетъ простоты, необходимой въ данномъ случаѣ, какъ и во всѣхъ трагическихъ роляхъ…
— Ого, да вы съ ноготкомъ, мадамъ! — изумился Охотниковъ, съеживая плечи. — Что же, я согласенъ съ вами и тоже буду стараться, какъ говорите вы мнѣ…
Между Буянкой и Охотниковымъ установились дружескія отношенія. Что онъ такое — она еще не знала. Его игра ей нравилась только вполовину, и она объясняла это себѣ тѣмъ, что не понимаетъ многаго. Съ артистами онъ держался ровно, на дружескую ногу, хотя и не могъ освободиться отъ покровительственнаго тона. Впрочемъ, въ послѣднемъ были отчасти виноваты сами артисты, ловившіе каждое слово Исая Борисыча, какъ откровеніе. Охотникова не было, а былъ Исай Борисычъ. Буянкѣ больше всего нравился у гастролера его голосъ, глубокій и полный, съ такими мягкими нотами, просившимися въ душу. Да, въ немъ было что-то, чего недоставало другимъ, хотя приходить въ телячій восторгъ, какъ m-me Ливаневская, и не стоило.
Оригинально преслѣдовали теперь Буянку ея друзья, на время было успокоившіеся: они всѣ начали ревновать ее къ Охотникову. И Петлинъ, и Агаѳья Петровна, и Чайкинъ, и даже m-me Моторина — всѣ точно сговорились. Раньше, напримѣръ, Петлинъ старался не замѣчать водевилятника Чайкина, а теперь они сдѣлались друзьями.
Все это доходило до смѣшного, такъ что даже самъ Охотниковъ обратилъ вниманіе на нѣкоторыя странности.
— Васъ стерегутъ, Елена Васильевна, — шутливо объяснилъ онъ, глядя Буянкѣ прямо въ глаза. — Но я-то не изъ тѣхъ, которые увлекаютъ женщинъ, какъ вы и сами можете засвидѣтельствовать.
— Вы не любите женщинъ?
— Какъ вамъ сказать… Каждая женщина въ себѣ самой видитъ героиню, а въ мужчинѣ требуетъ героя. Согласитесь, что это не всегда возможно. Нѣтъ простоты отношеній, потому что нѣтъ нормальныхъ людей… Наше воспитаніе, обстановка, трудъ и даже самыя удовольствія создаютъ такихъ героевъ неизбѣжно. Мнѣ лично приходилось встрѣчать нѣсколько женщинъ, которыя нравились мнѣ… Да. Но я не сдѣлалъ ни одного рѣшительнаго шага, чтобы понравиться имъ, потому что считаю себя рѣшительно неспособнымъ выносить женское иго. Я никого не обвиняю, но не желаю и обманывать самого себя миражами счастья.
Все это говорилось такъ просто и убѣжденно, что Бунина начала интересоваться Охотниковымъ. Что онъ за человѣкъ, какое воспитаніе получилъ, изъ какой среды вышелъ, кто его друзья, какія у него привычки — вообще, какое прошлое стоитъ за нимъ? Чащиловскія дамы сходили съ ума отъ красавца-гастролера, и Буянкѣ какъ-то было совѣстно вмѣшаться въ эту толпу даже мысленно. Кстати, онъ никогда и ничего не сказалъ ей объ ея сценическихъ достоинствахъ, за исключеніемъ нѣсколькихъ мелкихъ замѣчаній. Это ее бѣсило, но спрашивать самой ей не хотѣлось.
— Это очень умный господинъ, — замѣтилъ Иванъ Петровичъ, разговаривавшій съ Охотниковымъ всего раза два. — Съ перваго слова замѣтно… Да и образованіе наконецъ есть, него недостаетъ прежде всего и послѣ всего нашимъ артистамъ.
Всѣхъ спектаклей было десять. Охотниковъ уѣзжалъ. Передъ отъѣздомъ онъ опять явился съ визитомъ на дачу и остался на цѣлый вечеръ, хотя «его дни въ Чащиловѣ уже были сочтены», какъ острилъ Петлинъ, — гастролера приглашали всюду нарасхватъ, такъ что, дѣйствительно, у него не оставалось ни одного свободнаго часа. Цѣлый вечеръ, отданный поѣздкѣ на дачу, польстилъ Буяикѣ, и она ужасно волновалась, ожидая отъ этого визита чего-то особеннаго. Въ ней опять проснулась неудовлетворенная жажда какой-то иной жизни и позывы въ невѣдомую даль. Вѣдь ее здѣсь рѣшительно ничто не связывало, кромѣ больного старика-дяди, который, во всякомъ случаѣ, не сталъ бы ее удерживать. А Чащиловъ ей совсѣмъ опротивѣлъ: неужели цѣлую жизнь прожитъ въ этомъ медвѣжьемъ углу и даже не посмотрѣть, какъ живутъ другіе люди? Такъ, какъ она жила, — нельзя жить: это похоронить себя заживо…
Добрецовъ, Петлинъ и Чайкинъ явились раньше Охотникова, и ихъ присутствіе раздражало Буянку. Имъ-то что нужно? Только будутъ мѣшать и, навѣрно, не дадутъ сказать слова. Это возмутительно!.. Петлинъ впередъ говоритъ: «нашъ Исай Борисовичъ», — что за амикошонство? Болтуны провинціальные, и больше ничего. Когда пріѣхалъ Охотниковъ, Буянка чувствовала себя очень скверно — она была раздражена на всѣхъ. За чаемъ Петлинъ не утерпѣлъ и спросилъ:
— А какъ вы полагаете, Исай Борисовичъ, относительно Елены Васильевны? Это общая наша любимица…
— Я не знаю, будетъ ли интересно самой Еленѣ Васильевнѣ знать мое мнѣніе, — уклончиво отвѣтилъ Охотниковъ, ласково взглянувъ на хозяйку. — Навязываться со своимъ мнѣніемъ какъ-то неудобно…
— Моя роль давно опредѣлена дядей въ двухъ словахъ: чащиловская примадонна, — не безъ горечи отвѣтила Буянка. — Потомъ, я не понимаю подобныхъ разговоровъ вообще, потому что въ глаза говорить правду но принято…
Она была очень хороша въ этотъ моментъ, хороша своей затаенной внутренней энергіей, вибраціей голоса, взглядомъ потемнѣвшихъ глазъ, всей фигурой. Охотниковъ ловко перемѣнилъ тему и заговорилъ вообще о новыхъ вѣяніяхъ въ искусствѣ. Больнымъ мѣстомъ сейчасъ являлась обстановка пьесъ, убивавшая простоту недавняго добраго времени. Публика идетъ смотрѣть декораціи и костюмы актрисъ, а не пьесу. Даже есть обстановочныя пьесы, отъ которыхъ одинъ шагъ до фееріи. Дѣйствующими лицами на сценѣ являются настоящія лошади, настоящіе верблюды и даже слоны, настоящіе паровозы, колбасныя лавки, фонтаны, дебаркадеры желѣзныхъ дорогъ, настоящій шелкъ и бархатъ, а въ придачу къ этому идутъ уже артисты. Это крайне опасный путь, который грозитъ деморализаціей сцены, той сцены, на которой Шекспиръ ставилъ свои пьесы при сальныхъ огаркахъ.
— Вѣрно, collega, — соглашался Добрецовъ. — Даже настоящихъ собакъ вытаскиваютъ на сцену… А между тѣмъ я, напримѣръ, всегда лаялъ за сценой самъ, когда это требовалось по ходу дѣйствія.
— Вотъ видите… — съ улыбкой отвѣтилъ Охотниковъ. — Я васъ вполнѣ понимаю, Савелій Ѳедоровичъ.
Буянка едва дождалась, когда кончится чай, и она незамѣтно увела Охотникова въ садъ. Весна только начиналась, и дорожки были усыпаны еще прошлогоднимъ сухимъ листомъ. Зеленая мягкая травка пробивалась только кое-гдѣ, да цвѣли желтоватыя лѣсныя анемоны. Пахло горькимъ ароматомъ настоящаго весенняго лѣса, и Охотниковъ вдыхалъ его полной грудью съ особеннымъ удовольствіемъ.
— Вотъ что, Елена Васильевна, — заговорилъ Охотниковъ первымъ, прерывая неловкое молчаніе. — Вы не спрашивали, а я ничего не говорилъ… Но теперь, передъ отъѣздомъ, могу сказать вамъ откровенно, что вамъ оставаться чащиловской примадонной просто грѣшно. Въ васъ есть искренность, есть правда, а это такое сокровище, которое быстро заигрывается на маленькихъ сценахъ подъ руководствомъ такихъ цѣнителей, какъ Петлинъ или Добрецовъ. Мой совѣтъ: уѣзжайте отсюда…
— Куда? — тихо спросила Буянка. — Я сама много разъ думала объ этомъ и ничего не могла придумать…
— Хотите, я вамъ помогу? Я понимаю, что ваше самолюбіе можетъ оскорбиться этимъ предложеніемъ, но вѣдь не всѣ же люди думаютъ только о себѣ… Себя самого я не желаю выставлять образцомъ добродѣтели, тѣмъ болѣе, что въ данномъ случаѣ я хлопочу болѣе всего о самомъ себѣ: мнѣ доставитъ большое удовольствіе видѣть васъ настоящей артисткой.
Буянка молчала. Онъ взялъ ее за руку и старался заглянуть ей въ глаза. Они, молча, шли все дальше и дальше. «Онъ меня подманиваетъ, какъ комнатную собачку», — думала она съ непонятнымъ для самой себя упрямствомъ. Въ ней вдругъ зародилось страшное недовѣріе къ нему, къ его хорошимъ словамъ, къ безупречнымъ манерамъ, ко всему, — чѣмъ онъ ей нравился. Это было темное органическое чувство, охватившее ее съ безотчетной силой. Вѣдь тѣ маленькіе провинціальные артисты, съ ихъ недостатками и пороками, лучше уже по одному тому, что они всѣ на виду.
— О чемъ вы задумались, Елена Васильевна?
— Я боюсь васъ, Исай Борисовичъ…
— Вотъ какъ… Благодарю, не ожидалъ!
Послѣднюю вульгарную фразу онъ сказалъ уже совсѣмъ другимъ тономъ, прищуривъ глаза и сжавъ губы. Вся «хорошесть» точно слиняла съ него.
— Да, боюсь, — повторила тихо Буянка. — Я отлично представляю себѣ тѣхъ женщинъ, которымъ вы уже говорили то же самое, что сейчасъ высказали мнѣ… «Искренность, правда…» — да? Онѣ вамъ вѣрили и шли за вами, а потомъ вы отыскивали слѣдующій номеръ искренности… Я вижу это по вашимъ глазамъ, по той излишней самоувѣренности, съ какой вы относитесь къ женщинамъ, по вашему самодовольному тону…
«Вотъ такъ влетѣлъ…» — охнулъ про себя Охотниковъ.
— И знаете, Исай Борисовичъ, мнѣ обидно за васъ, — продолжала Буяпка уже съ азартомъ: — обидно за вашу талантливость, за ваше исключительное положеніе, за искусство, наконецъ. Въ насъ, маленькихъ людяхъ, живетъ неискоренимая вѣра въ исключительныхъ людей, съ которыми мы связываемъ все лучшее, чистое, святое… До этого разговора я именно такъ вѣрила въ васъ, а сейчасъ вижу, что вы свое имя не носите съ гордостью, а тащите, какъ приманку.
— Довольно, Елена Васильевна: вы правы… — печально согласился Охотниковъ. — Да, вы угадали. Ну что же, легче вамъ отъ этого? Вы довольны?
XVI.
правитьБуянка уѣхала съ Охотниковымъ. Случилось это какъ-то совсѣмъ вдругъ, такъ что Иванъ Петровичъ только развелъ руками. Сама же нападала на Охотникова, сама отыскивала въ немъ разные недостатки и вдругъ свернулась. Передъ отъѣздомъ у дяди съ племянницей произошла жаркая стычка, причемъ Буянка уже защищала Охотникова.
— А я ему не вѣрю, этому накрахмаленному премьеру! — кричалъ Иванъ Петровичъ. — Нисколько не вѣрю… Онъ весь фальшивый и, что опаснѣе всего, прилично-фальшивый.
— Да вѣдь это только одно предположеніе? Ни вы ни я не знаемъ Исая Борисыча.
— А что ты раньше говорила? а? Одно имя чего стоитъ… Изъ жидовъ не изъ жидовъ, изъ поляковъ не изъ поляковъ, а просто какой-то оборотень.
— Прекрасная логика: если человѣкъ ничего дурного не сдѣлалъ, такъ сдѣлаетъ. Это называется разсуждать по-бабьи! Человѣкъ предлагаетъ мнѣ учиться… Это рѣдкій случай, что я могу воспользоваться совѣтами опытнаго и талантливаго артиста. Наконецъ, возьмемъ самое худшее: что онъ можетъ сдѣлать мнѣ дурного?
— Знаемъ мы этихъ господъ опытныхъ артистовъ!..
Этотъ намекъ на Бурова бросилъ всю кровь въ голову Буянкѣ. Да, она была глупа, какъ пробка, но она дорого заплатила за свою ошибку, и, кажется, это достаточное ручательство за то, что вторая подобная глупость не повторится. Несмотря на частые споры и взаимныя недоразумѣнія, Иванъ Петровичъ еще въ первый разъ позволилъ себѣ подобный намекъ на прошлое. Эта деликатность старика всегда обезоруживала Буянку, а теперь она уже ничѣмъ не сдерживала себя.
— Да, я любила Бурова, — повторяла она съ ожесточеніемъ. — Да, онъ бросилъ меня… Да, у меня нѣтъ того будущаго, на какое въ правѣ разсчитывать другія дѣвушки. Что же изъ этого слѣдуетъ? Развѣ я кого-нибудь обманула? Развѣ я солгала кому-нибудь? Если нѣтъ мужчинъ, которымъ можно довѣриться, если нѣтъ сердца, которое не обмануло бы васъ… Дядя, милый, вѣдь ты забываешь, что я молода, что я жить хочу!..
— Вотъ это-то я и хотѣлъ тебѣ сказать, что въ молодости главная опасность… Положимъ, что этотъ недостатокъ у женщинъ проходитъ быстро, но мы говоримъ о настоящемъ. Не вѣрю я твоему Исаю Борисычу!..
— Онъ столько же твой, сколько и мой… Я хочу учиться, я хочу видѣть настоящихъ артистовъ, жизнь людей… Что же мнѣ осталось? Ну, скажи! что?..
— Развѣ я оракулъ, чтобы отгадывать будущее?
— А я тебѣ скажу, что, — отравиться… Да. Теперь понялъ? Развѣ я не понимаю, что такъ жить, какъ я жила, невозможно, что, наконецъ, порвалась послѣдняя нить, которая привязывала меня къ жизни… Я — лишняя. Когда тебя не будетъ, куда я пойду со своимъ одиночествомъ? Ты думаешь, для меня все въ томъ, чтобы сдѣлаться чащиловской примадонной? Жестоко ошибаешься… Мнѣ мои дешевые успѣхи уже надоѣли, и я не хочу жить фальшивой монетой.
— Слова, слова, слова!.. — грустно повторялъ Иванъ Петровичъ, покачивая своей сѣдой головой въ тактъ азартной рѣчи Буянки.
Но этимъ дѣло не ограничилось. Слѣдующимъ номеромъ явился Добрецовъ, который молчалъ до послѣдняго момента.
— Вамъ-то что отъ меня нужно? — довольно рѣзко спросила Буянка, когда Добрецовъ пріѣхалъ къ ней прощаться.
— Напомнить о себѣ заѣхалъ, Елена Васильевна, — съ необычной для него кротостью отвѣтилъ старый театральный волкъ. — Вотъ вы на большую дорогу выходите… да. Что же, большому кораблю большое и плаваніе. Да-съ… Обо всемъ позаботились впередъ, милашка, и себя не забыли, а только вотъ насъ-то и обошли. Впрочемъ, что же, не вы первая, не вы послѣдняя!.. Всѣхъ туда тянетъ, гдѣ и слава, и деньги и шумъ, а мы будемъ здѣсь дотягивать свою гарнизонную службу.
— Все-таки не понимаю, что вамъ отъ меня нужно, Савелій Ѳедорычъ?
— Ничего-съ, Елена Васильевна… У насъ свой возъ, а у васъ свой. Когда я былъ молодъ, то и меня тянуло туда, но я воздержался: мнѣ вотъ здѣшнее-то дорого-съ. Да… Кто безъ меня-будетъ гг. артистовъ пропитывать? Плохъ Добрецовъ, и плутъ онъ, и ругатель, а безъ него тоже нельзя. Залетные-то гости не надежны: сегодня здѣсь, завтра тамъ, а Добрецовъ останется. Да-съ…
— И только?
— И только. Добрецовъ останется на своемъ посту и умретъ, какъ водовозная кляча въ своихъ оглобляхъ…
Буянкѣ показалось, что Добрецовъ чего-то не договариваетъ и что въ его тонѣ съ ней чувствовалась какая-то новая нотка. Ей безотчетно сдѣлалось жаль старика-дядю и неугомоннаго редактора Петлина. Послѣдній успѣлъ забыть о своихъ нѣжныхъ чувствахъ къ Буянкѣ, потому что они были заслонены горделивымъ сознаніемъ того, что это онъ предсказалъ ей блестящую артистическую будущность.
— Вотъ посмотрите, какъ мы развернемся тамъ… — ораторствовалъ онъ, размахивая руками. — Елена Васильевна, вы припомните провинціальнаго редактора, который всегда гордился вами.
Чайкинъ и Агаѳья Петровна ничего не говорили, но ихъ молчаніе было краснорѣчивѣе всѣхъ словъ. Жаль было и попку Карла Иваныча и собаку Колдунчика, но что подѣлаешь?..
— Дальніе проводы — лишнія слезы, — рѣшилъ Охотниковъ, назначивъ день отъѣзда.
До первой станціи провожалъ Буянку одинъ Сергѣй Ивановичъ, который привезъ отъ нея общій поклонъ. Старикъ хмурился и молчалъ, несмотря на всѣ разспросы. Что же тутъ было говорить, уѣхала и все тутъ.
Первые мѣсяцы о ней не было ни слуху ни духу, точно въ воду канула. Первую вѣсточку о Буянкѣ принесъ на дачу все тотъ же Петлинъ, вырѣзавшій изъ газетъ замѣтку о гастроляхъ Охотникова на югѣ Россіи. Фамилія Лохмановой-Голынецъ упоминалась только между прочимъ, какъ дополненіе къ путешествующей театральной звѣздѣ.
— Это первые опыты, а до сезона еще далеко, — объяснялъ Петлинъ ничего не значившее извѣстіе. — Артисты сбиваются въ кучки осенью, какъ перелетныя птицы, тогда и мы увидимъ, къ какому стаду пристала наша Буянка.
Осенью Петлинъ усиленно разыскивалъ въ театральныхъ анонсахъ имя Буянки и не находилъ. Ошибка заключалась въ томъ, что онъ искалъ его рядомъ съ именемъ Охотникова. Буянка потерялась окончательно. Иванъ Петровичъ сильно встревожился и старался совсѣмъ не заводить о ней рѣчи. Ну, отчего она не написала ему ни одной строки? Неужели это такъ трудно, тѣмъ болѣе, что она знаетъ, какъ ея молчаніе тревожитъ больного и стараго дядю. По ночамъ на Ивана Петровича нападалъ иногда какой-то суевѣрный страхъ; ужъ не сдѣлала бы надъ собой чего-нибудь она, эта эксцентричная и крайне искренняя голова? Но вѣдь тогда можно бы знать черезъ газеты, что и какъ, а пока въ газетахъ о Лохмановой-Голынецъ ни слова.
Насталъ октябрь. Труппа Дсбредова открыла свой зимній сезонъ. Изъ прежняго состава оставался одинъ Чайкинъ, да еще поступила на выходныя роли Агаѳья Петровна.
— У этой милашки таланта ни на грошъ, — говорилъ про нее Добрецовъ. — Но намъ нельзя безъ хорошенькихъ рожицъ… Каши масломъ не испортишь. Попъ и комикъ мой голову повѣсилъ: мрачный, мерзавецъ, сдѣлался.
Въ концѣ октября Чайкинъ заявился къ Ивану Петровичу на дачу, — старикъ жилъ на ней безвыѣздно, — и съ торжествующей таинственностью подалъ письмо.
— Отъ Буянки? — изумился Иванъ Петровичъ, не вѣря собственнымъ глазамъ. — Что же она такое пишетъ?
— Читайте…
Вооружившись очками, Иванъ Петровичъ съ трудомъ разобралъ небрежно написанное письмо, въ которомъ Буянка сообщала, что «служитъ» на одной изъ частныхъ столичныхъ сценъ подъ новымъ псевдонимомъ Ривольской. Въ припискѣ она спрашивала о здоровьѣ дяди, — это, повидимому, была главная основа всего письма.
— Да, теперь понимаю… — вслухъ думалъ Иванъ Петровичъ, перечитывая письмо. — Она не хотѣла выступить подъ своей фамиліей чащиловской примадонны и захотѣла создать себѣ новое имя. Да, артистическая гордость… А вы, Платонъ Егорычъ, ничего не слыхали о Ривольской?
— Нѣтъ, читалъ въ одной театральной газеткѣ, что это новая артистка, которая пользуется большимъ успѣхомъ. Ей даже предсказывали будущее…
— А Петлинъ-то, Петлинъ-то въ какихъ дуракахъ остался! — отъ души смѣялся Иванъ Петровичъ. — Онъ ищетъ Лохманову-Голннецъ, а отъ нея давно и слѣдъ простылъ… Ха-ха! Ловко…
Старикъ не досказалъ одного, именно, что молчаніе Буянки обозначало и то, что она ошиблась въ Охотниковѣ, но не хотѣла объ этомъ ничего говорить. Обойти этотъ вопросъ молчаніемъ въ письмѣ къ дядѣ было неудобно, вотъ она и пишетъ Чайкину, какъ нейтральному лицу, которому ни до чего дѣла нѣтъ. Что же, этого слѣдовало ожидать, и только нужно удивляться, какъ это ему раньше не пришло въ голову. Буянка иначе и поступить не могла, насколько она еще осталась Буянкой.
Незадолго до Рождества, когда дни начали уже прибывать «на воробьиный скокъ», Сергѣй Ивановичъ раннимъ утромъ нѣсколько разъ на цыпочкахъ подходилъ къ спальнѣ Ивана Петровича, прислушивался, не проснулся ли баринъ, и опять отходилъ. Было еще темно, и въ столовой горѣла стѣнная лампа. Въ двухъ комнатахъ уже топились печи, какъ велось издавна, чтобы печи были истоплены, когда баринъ проснется. По зимамъ для нихъ это первое удовольствіе, чтобы въ комнатахъ было жарко. Сергѣй Ивановичъ сегодня особенно усердствовалъ и накалилъ печи до невозможности. Время отъ времени онъ на ходу крестился и бормоталъ себѣ подъ носъ:
— Дай Ты, Господи! Охрани, Владычица небесная…
А баринъ какъ на грѣхъ разоспался дольше обыкновеннаго. Старикъ наконецъ не утерпѣлъ, подошелъ къ двери спальни и осторожно кашлянулъ: куда ни шло — семь бѣдъ, одинъ отвѣтъ.
— Ты съ ума сошелъ? — послышался недовольный голосъ Ивана Петровича. — Чего сапожищами-то своими стучишь, точно лошадь, которую подковываютъ?
— Сударь…
— Я вотъ тенѣ покажу такого сударя…
Баринъ обругался форменно, а заснуть во второй разъ не могъ. Послышалась зѣвота, старческое кряхтѣнье и опять брань, но уде добродушная, такъ, для фасону. Сергѣй Иванычъ даже улыбнулся въ руку, стоя у двери.
— Эй, Сергѣй Иванычъ…
— Сейчасъ, сударь!
Когда Сергѣй Ивановичъ вошелъ въ спальню, на ночномъ столикѣ уже горѣла свѣча. Ивану Петровичу стоило взглянуть на вѣрнаго слугу всего одинъ разъ, чтобы понять, что случилось что-то необыкновенное: старикъ весь такъ и сіялъ… Сначала это даже немного точно обидѣло Ивана Петровича: чему обрадовался старый дуракъ? Но потомъ онъ самъ почувствовалъ себя тоже весело и, какъ бы между прочимъ, спросилъ:
— Что случилось-то? Ужъ не именинникъ ли ты сегодня?..
— Помилуйте, день ангела моего пятаго іюля справляю, сударь…
Оглядѣвшись, Сергѣй Ивановичъ на цыпочкахъ подошелъ къ самой кровати и прошепталъ:
— Пріѣхали-съ…
— Кто пріѣхалъ?
— Онѣ-съ… Слушаю этакъ около пяти часовъ, будто колокольчикъ въ лѣсу дрогнулъ… Кому бы къ, намъ быть въ такую пору? Ну, прислушался… Ближе, ближе… Я вскочилъ, накинулъ живой рукой шубенку, а къ крыльцу ужъ подкатила этакая кибиточка. Выскочилъ я на крыльцо, гляжу и собственнымъ глазамъ не вѣрю: Елена Васильевна собственной персоной. Ей-Богу!.. Васъ не приказали будить и сами сейчасъ спать. И сейчасъ спятъ…
— Тише ты, чего ротъ-то разинулъ!..
Сергѣй Ивановичъ закрылъ ротъ обѣими ладонями и даже затаилъ дыханіе.
XVII.
правитьБуянка вернулась въ Чащиловъ навсегда. Она ничего не разсказывала, не жаловалась и не дѣлала никакихъ предположеній относительно будущаго. Иванъ Петровичъ, по свойственной ему деликатности, ничего не разспрашивалъ, какъ будто ничего особеннаго не случилось. Время отъ времени на дачѣ появлялись старые друзья, сама Буянка не хотѣла никуда носа показывать, счастливая тѣмъ, что у ней есть свой уголъ.
Изъ старыхъ знакомыхъ не пріѣзжалъ пока одинъ Чайкинъ, занятый въ театрѣ утромъ и вечеромъ. Буянка послала ему наконецъ записку. Чайкинъ пріѣхалъ вмѣстѣ съ m-me Моториной. Эта почтенная женщина была въ ужасномъ волненіи, такъ что нѣсколько времени не могла выговорить ни одного слова, а только махала руками.
— Ужъ вы здоровы ли, Любовь Михайловна? — спросила ее Буянка.
— Нѣтъ, вы представьте себѣ, Елена Васильевна, тихоня-то наша… а? — заговорила Моторина, захлебываясъ. — Нѣтъ, я не могу говорить… Вотъ Платонъ Егорычъ скажетъ… А я-то, дура, съ ней няньчилась! Можно ли такъ ошибаться въ людяхъ въ мои годы? Никогда, никогда не прощу себѣ этого случая… Вчера встрѣтила на улицѣ Ливаневскую… Она ужъ бросила Борщевскаго и теперь раскатываетъ по всему городу съ Косульскимъ, — это ихъ кружковскій премьеръ. Хорошо… Повстрѣчалась со мной, взглянула, и сейчасъ этакая улыбка… У, мерзавка!.. Думаетъ, что я ничего не вижу и не понимаю…
— Любовь Михайловна, я все-таки ничего не понимаю, — заявила Буянка.
— Ахъ, я не могу… — томно проговорила Моторина, закрывая глаза. — Понимаете, мнѣ просто совѣстно. Платонъ Егорычъ, разскажите вы… Мужчины вѣдь умѣютъ въ формѣ шутки разсказывать всякія гадости. Но моему мнѣнію, женщина, посвятившая себя искусству, не должна прикасаться къ мужчинѣ… Да, не должна!.. Она должна высоко держать знамя своей независимости… Въ будущемъ — о, я въ этомъ убѣждена! — артистки организуютъ совершенно замкнутый кружокъ, въ родѣ весталокъ, съ обѣтомъ цѣломудрія. Да, это единственное условіе, при которомъ только возможно отдать себя всю беззавѣтно искусству. Самый лучшій мужчина въ концѣ концовъ все-таки порядочная свинья… Excusez du peu, Платонъ Егорычъ, хотя вы и мужчина. Нѣтъ, скромница-то наша… а?..
— Агаѳья Петровна? — сдѣлала догадку Буянка.
— Ахъ, я не могу слышать этого имени… Говоря между нами, у меня былъ отличный планъ: помните Александра Иваныча Фукина? Ну, такъ вотъ была бы отличная парочка… Я смотрю на мужчинъ, какъ на печальную необходимость. Да… И кто бы могъ подумать?.. Старый развратникъ, о которомъ говорить даже неприлично, насказалъ этой дурочкѣ всякихъ нелѣпостей: «у васъ, милашка, талантъ», «я васъ выведу въ люди» и т. д. И она повѣрила, и теперь… Нѣтъ, я не могу!..
— Однимъ словомъ, Агаѳья Петровна сошлась съ Добрецовымъ, — объяснилъ наконецъ Чайкинъ сконфуженно. — Ничего въ этомъ особеннаго нѣтъ, по крайней мѣрѣ, для насъ…
— Мнѣ до другихъ дѣла нѣтъ, — спорила Моторина, — но эта тихоня… кто бы могъ подумать? Наконецъ какое мое положеніе, и въ каконъ положеніи Александръ Иванычъ? Она — артистка, она, которая не умѣетъ сказать двухъ словъ…
Занятая своими мыслями, Моторина даже не спросила Буянку, надолго ли она пріѣхала, гдѣ была и что думаетъ дѣлать. Этотъ комическій эпизодъ опять сблизилъ Буянку съ Чайкинымъ, и они даже переглянулись.
— И знаете, кто напѣлъ этой дурѣ въ уши: «талантъ! ахъ, какой талантъ!»? — спрашивала Моторина послѣ небольшой передышки. — Нашъ редакторъ, Харлампій Яковлевичъ… Да я ему глаза выцарапаю, только попадись онъ мнѣ!.. Онъ будетъ знать… У меня тоже талантъ!
Любовь Михайловна явилась и исчезла, какъ буря. Она только на одну минутку завернула къ Ивану Петровичу въ кабинетъ, чтобы сказать ему нѣсколько теплыхъ словъ.
— Матушка, да ты сбѣсилась?!.. — обругалъ ее старикъ. — Къ Пастеру надо всѣхъ васъ отправить…
Чайкинъ остался обѣдать, а Буянка называла его «печальной необходимостью», какъ Моторина окрестила всѣхъ мужчинъ. Иванъ Петровичъ хохоталъ надъ этой кличкой до того, что въ дверяхъ столовой показалось встревоженное лицо Сергѣя Ивановича.
— Вы это что же насъ-то забыли, безсовѣстный человѣкъ? — упрекала гостя Буянка. — Сознайтесь, вѣдь вамъ немножко совѣстно, печальная необходимость?
Только послѣ обѣда Чайкинъ вспомнилъ, что сегодня у нихъ назначена репетиція, и что Добрецовъ теперь рветъ и мечетъ. Э, нашлепать и на Добрецова: все равно штрафъ платить. Онъ опять чувствовалъ ту предательскую теплоту, съ которой не хотѣлъ разстаться. Онъ сидѣлъ и смотрѣлъ на Буянку, которая что-то такое ему разсказывала, а онъ ни слова не понималъ и только растерянно улыбался.
— Вѣдь Любовь Михайловна права, — говорила Буянка, — я съ ней совершенно согласна… Это грустная правда, но тѣмъ не менѣе правда. Я поставила крестъ на свою артистическую карьеру, именно потому, что… Послушайте, да вы не слушаете меня, печальная необходимость?.. Кому же я говорю: въ пространство?.. Вы читали когда-нибудь, какъ монахи прежде образа писали? Наложитъ на себя постъ, молится, исповѣдуется и только потомъ приступитъ къ работѣ… Это и есть искусство. Нужно всю душу въ него вложить и чистую душу… Газетчики смѣялись надъ одной опереточной актрисой, которая молилась въ своей уборной, прежде чѣмъ выйти на сцену Прекрасною Еленой. Но я ее понимаю… Тутъ дѣло не въ окладахъ жалованья, не въ рецензіяхъ, не въ аплодисментахъ, а въ собственномъ сознаніи. Должны быть жрицы въ искусствѣ, а не женщины, которыя продаютъ себя дороже или дешевле. Гдѣ искусство мѣряется деньгами, тамъ его нѣтъ… Нѣтъ, вы сегодня неспособны слушать меня!..
Вечеромъ пріѣхалъ Петлинъ и былъ встрѣченъ общимъ смѣхомъ.
— Вотъ ужо задастъ тебѣ Любовь Михайловна, — травилъ его Иванъ Петровичъ. — Будешь знать, какъ открываютъ новые таланты. Она меня по пути чуть не отдула…
— Что же, я, кажется, ничего не сдѣлалъ, господа? — смѣшно оправдывался редакторъ. А что касается Агаѳьи Петровны, такъ это… гм… какъ это сказать? Однимъ словомъ, я тутъ рѣшительно ни при чемъ…
Съ возвращеніемъ Буянки жизнь на дачѣ приняла самый оживленный характеръ. Даже появилась разъ сама Агаѳья Петровна въ сопровожденіи, конечно, Добрецова. Она отнеслась къ Буянкѣ самымъ строгимъ образомъ и, между прочимъ, спросила, что дѣлаетъ здѣсь Чайкинъ, — онъ совсѣмъ испортился и пропустилъ уже двѣ репетиціи.
— Да, милашка, загулялъ, --подтвердилъ Добрецовъ, ужимаясь и подмигивая.
— Цѣлыхъ двѣ репетиціи, это ужасно! — говорила Буянка, покачивая головой. — Ужъ не сошелъ ли онъ съ ума?.. Вѣдь это нынче принято.
— Онъ дѣлается просто ужаснымъ человѣкомъ, — продолжала Агаѳья Петровна. — Реплики перепутываетъ, какъ-то глупо улыбается, когда начнешь съ нимъ говорить…
— Вообще идолъ, — подтвердилъ Добрецовъ. — А мы его штрафикомъ, милашку, прикроемъ… штрафикомъ. Это иногда образумляетъ… Вотъ что, Елена Васильевна, а мы къ вамъ по дѣлу: сейчасъ вы свободны… публика васъ любитъ…
— Ну, я кончила, Савелій Ѳедорычъ, — смущенно отвѣтила Буянка. — И очень устала…
— Ну, это вздоръ, милашка…
— Нѣтъ, не вздоръ…
Отказъ былъ рѣшительный и безповоротный, такъ что Добрецовъ и Агаѳья Петровна имѣли полное основаніе обидѣться.
Такъ искренно обрадовавшійся возвращенію Буянки Сергѣй Ивановичъ ходилъ хмурый и недовольный. Иванъ Петровичъ положительно терпѣлъ отъ него притѣсненія, но молчалъ, покоряясь своей долѣ. Особенно брюзжалъ Сергѣй Ивановичъ, когда на дачу пріѣзжалъ Чайкинъ, — старый дворецкій просто ненавидѣлъ водевилятника, точно тотъ хотѣлъ что-то украсть и только ожидалъ удобнаго момента. Однажды Сергѣй Ивановичъ заявился утромъ въ кабинетъ къ Ивану Петровичу и заявилъ прямо, что онъ больше не слуга.
— Это еще что за глупости?
— А ужъ, видно, такъ, сударь… Старъ я сталъ, самому пора на отдыхъ. Будетъ, послужилъ…
— Глупости!
— Нѣтъ, ужъ увольте. Не согласенъ, и все тутъ…
— Да говори человѣческимъ языкомъ, а не тяни изъ меня жилы.
— Что же тутъ говорить: только слѣпой не видитъ. Не сегодня — завтра, а Елена Васильевна законъ примутъ съ этимъ стрекулистомъ… Да. А я не согласенъ. Претитъ. Не по себѣ дерево выбралъ…
— Да намъ-то какое дѣло до нихъ?
— Вы про себя какъ знаете, а я не согласенъ, сударь…
Иванъ Петровичъ позвалъ Буянку и потребовалъ объясненій. Сергѣй Ивановичъ переминался у дверей, опустивъ стыдливо глаза.
— Правда это? — спрашивалъ Иванъ Петровичъ дрогнувшимъ голосомъ. — Да… — тихо отвѣтила Буянка.
Ровно черезъ годъ Охотниковъ пріѣхалъ опять на лѣтнія гастроли въ Чащиловъ. На пароходной пристани его встрѣтилъ Буровъ, служившій въ труппѣ Добрецова. Старые знакомые обнялись и расцѣловались. Вечеромъ они сидѣли въ гостиницѣ «Парижъ» и пили красное крымское вино, какъ и слѣдуетъ премьерамъ.
— Знаешь новость: Ривольская вышла замужъ, — сообщилъ, между прочимъ, Буровъ.
— Ривольская? Позволь, фамилія, кажется, знакомая…
— Еще бы! Она теперь m-me Чайкина… ха-ха!.. А тебѣ стыдно забывать свои маленькія увлеченія… Тогда увезъ ее и… Ну, однимъ словомъ, я не охотникъ до семейнымъ тайнъ, а ты все-таки порядочная свинья.
— Позволь, да вѣдь это Буянка? Она же Лохманова-Голынецъ?
— Прежде всего я скроменъ въ такихъ дѣлахъ, и всякое женское имя для меня священно…
— И для меня тоже. Но это все вздоръ… Я съ ней немножко былъ знакомъ когда-то. Гм!..
Пауза. Бутылка опустѣла и замѣнена новой. Лица раскраснѣлись.
— Вотъ что, Исай Борисычъ, сдѣлаемъ ей завтра визитъ? — предложилъ Буровъ.
— Это еще что за фантазія!..
— Нѣтъ, серьезно… Мы съ тобой люди безъ предразсудковъ и не будемъ ревновать Елену Васильевну, а мнѣ ужасно хочется взглянуть на Чайкина въ роли мужа.
— Зачѣмъ же ставить человѣка въ неловкое положеніе? А впрочемъ, мнѣ все равно, ѣдемъ…
На другой день утромъ они катили за городъ, на дачу. Одряхлѣвшій Сергѣй Ивановичъ не узналъ Бурова и провелъ гостей въ залу.
— Намъ Платона Егорыча нужно видѣть, — повторялъ Буровъ.
Хозяинъ не заставилъ себя ждать. Его появленіе было встрѣчено снисходительными улыбками и переглядываніемъ. Чайкинъ сначала покраснѣлъ, а потомъ побѣлѣлъ.
— Что вамъ угодно? — спрашивалъ онъ, не двигаясь отъ дверей.
— Какъ что: въ гости пріѣхали старые товарищи.
У Чайкина захватило духъ, и онъ молча указалъ на дверь. Но непроспавшимся премьерамъ показалось это такъ смѣшно, что они продолжали сидѣть.
— Насъ, кажется, просятъ удалиться? — замѣтилъ Охотниковъ. — Но прежде я желалъ бы видѣть Елену Васильевну…
— Вонъ!.. — крикнулъ на нихъ Чайкинъ, топая ногами.
На этотъ крикъ послышались легкіе шаги, и въ дверяхъ столовой показалась Буянка. Гости поднялись со своихъ мѣстъ, какъ и слѣдуетъ благовоспитаннымъ людямъ. Буянка посмотрѣла на нихъ, потомъ на мужа и скрылась.
— Вонъ, мерзавцы!.. — оралъ Чайкинъ, не помня себя отъ бѣшенства.
— Молчи, щенокъ! — крикнулъ ему Буровъ и погрозилъ пальцемъ.
Въ этотъ моментъ гдѣ-то въ сосѣдней комнатѣ раздался глухой стукъ.
— Ну, это семейное счастье началось, — замѣтилъ Охотниковъ, шагая въ переднюю.
Когда Чайкинъ вбѣжалъ въ столовую, онъ чуть не запнулся на лежавшую на полу Буянку: она лежала съ прострѣленной головой. Попугай Карлъ Иванычъ неистово выкрикивалъ изъ своей клѣтки: «какъ? что? почему?».