1912.
правитьБУРЯ.
править«Буря» — вѣроятно, послѣднее изъ значительныхъ произведеній Шекспира, издавна привлекала къ себѣ усиленное вниманіе изслѣдователей и критиковъ, и развѣ только о «Гамлетѣ» написано столько, сколько объ этой фантастической пьесѣ. Интересъ возбуждался, во-первыхъ, желаніемъ открыть источникъ, откуда взятъ сюжетъ, подобно тому, какъ это найдено относительно всѣхъ пьесъ Шекспира; прямого источника однако до сихъ поръ не открыто, и подысканъ лишь рядъ болѣе или менѣе близкихъ частныхъ параллелей. Другимъ, болѣе важнымъ предметомъ интереса служитъ несомнѣнный аллегорическій характеръ пьесы. Ясно, что весь замыселъ пьесы и выборъ дѣйствующихъ лицъ должны имѣть какой-то особый смыслъ, служить поэтическимъ выраженіемъ опредѣленной идеи автора. Цѣлый рядъ самыхъ разнообразныхъ толкованій создался вокругъ этой увлекательной драмы-сказки, художественная выразительность которой такъ велика, что всякій вдумчивый читатель невольно стремится проникнуть въ ея смыслъ. Всѣ эти толкованія согласно видятъ въ героѣ «Бура», волшебникѣ Просперо образъ самого Шекспира, который на склонѣ лѣтъ задумалъ символически представить здѣсь свое служеніе искусству и проститься съ волшебной работой своей фантазіи, отдавшись мирной практической жизни въ родномъ Стрэтфордѣ. Вотъ что говоритъ о «Бурѣ» англійскій ученый Э. Доуденъ:
"Мы не только потому въ нѣкоторой степени отожествляемъ Просперо съ самимъ Шекспиромъ, что Проснеро — великій волшебникъ, готовый раздробить свой «жезлъ волшебный» и потопить свою «книгу такъ глубоко, что до нея никто не досягнетъ», отпустить своихъ духовъ и возвратиться къ практическому управленію своимъ герцогствомъ. Мы больше сближаемъ Просперо съ Шекспиромъ потому, что настроеніе Просперо, его серьезный, гармоническій характеръ, его самообладаніе, его спокойная твердость воли, его чуткость ко всякой неправдѣ, его непоколебимая справедливость, а вмѣстѣ съ тѣмъ, нѣкоторое отреченіе отъ всѣхъ обычныхъ радостей и печалей жизни — все это составляетъ характеристическія черты Шекспира, какимъ онъ является намъ въ своихъ послѣднихъ произведеніяхъ. Просперо есть гармоническая и вполнѣ развитая воля. Во «Снѣ въ Иванову ночь» всѣ «смертные» блуждаютъ, сбиваемые съ толку продѣлками Пука — шутника и клоуна волшебной страны. Здѣсь же стихійные духи и Калибанъ, — грубый геній грубаго вещества, пригоднаго для дѣла жизни — подчинены человѣческой волѣ Просперо[1].
Кромѣ того, Просперо дошелъ до полнаго самообладанія. Шекспиръ съ намѣреніемъ показываетъ намъ его живое сознаніе обиды, его умственное нетерпѣніе, его случайное раздраженіе, чтобы мы лучше обратили вниманіе на господствующую въ немъ силу и на его самообладаніе, чтобы мы замѣтили, что послѣднія свойства были въ немъ привиты къ темпераменту, вовсе не апатичному и весьма впечатлительному. И Просперо достигъ высшаго уровня нравственнаго развитія; онъ также дошелъ до той умственной высоты, съ которой онъ могъ окинуть взоромъ человѣческую жизнь въ ея цѣлости и видѣть, какъ она мелка и какъ она величественна. Его сердце чувствительно, его глубоко трогаетъ радость дѣтей, для эгоистической любви которыхъ онъ составляетъ предметъ второстепеннаго интереса; его глубоко возмущаетъ вѣроломство его брата. Его умъ сильно работаетъ, и Просперо съ трудомъ подавляетъ пылкое, чрезмѣрное его возбужденіе; онъ подпадаетъ иногда внезапному и бурному наплыву мыслей. о Просперо сдерживаетъ свою впечатлительность, какъ душевную, такъ и умственную:
И сами мы вещественны, какъ сны,
Изъ насъ самихъ родятся сновидѣнья,
И наша жизнь лишь сномъ окружена.
«И сами мы вещественны, какъ сны». Со всѣмъ тѣмъ, въ этой ограниченной жизни, въ этомъ снѣ, Просперо хочетъ поддержать свои призрачныя права и совершить свой призрачный долгъ. Въ этомъ снѣ, какъ герцогъ, онъ исполнитъ обязанности герцога.
Одна мысль какъ бы проглядываетъ во всей «Бурѣ», бросаясь временами въ глаза, подобно цвѣтной нити въ какой-нибудь ткани; это — мысль, что истинная свобода человѣка заключается въ принесеніи услугъ. Аріэль, не знающій человѣческаго чувства, тоскуетъ по свободѣ; послѣднія слова Просперо обѣщаютъ ему освобожденіе и возвращеніе къ стихіямъ. Аріэль уважаетъ своего великаго властелина и служить ему съ веселой быстротой; но онъ не связанъ съ ними никакими крѣпкими, нѣжными человѣческими узами и будетъ радоваться, когда Просперо какъ бы перестанетъ для него существовать. Для Калибана — этого земноводнаго, въ составъ котораго входятъ лишь низшія стихіи, земля и вода, но не высшія — воздухъ и огонь, (хотя онъ и получаетъ смутныя впечатлѣнія отъ высшаго міра — слабые или рѣзкіе музыкальные звуки, голоса во снѣ) — для Калибана услуга — рабство. Онъ ненавидитъ носить полѣнья, боится непостижимой силы Просперо, повинуется и проклинаетъ. Великій властелинъ захватилъ нрава надъ грубой, вещественной силой Калибана. Когда появляются Стефано и Тринкуло, эти смѣшные, жалкіе образчики человѣчества, съ ихъ плоскими понятіями и пошлою жадностью, этимъ бѣднымъ земнымъ чудовищемъ овладѣваетъ внезапная мечта о свободѣ, фанатическая жажда ея.
Его новый господинъ также ноетъ свой страстный гимнъ свободы, Марсельезу очарованнаго острова:
Давайте смѣяться, кричать, веселиться!
Вѣдь мысли свободны… (Д. III, сц. 2).
Предводители революціи, только что вылѣзшіе изъ «вонючаго болота», король Стефано и его главный министръ Тринкуло, подобно слишкомъ многимъ предводителямъ народа, кончаютъ свою великую попытку въ пользу свободы тѣмъ, что ссорятся изъ-за призрачной добычи, брошенной имъ на пути провидѣніемъ-Просперо. Калибанъ, хоть не сдѣлавшись умнѣе и болѣе знающимъ, чѣмъ прежде, открываетъ свое послѣднее заблужденіе:
Да, былъ тройнымъ осломъ я, признаюся,
Что въ пьяницѣ я видѣлъ божество
И уважалъ безумнаго болвана. (Д. V, сц. 1.)
Нужно признаться, что Шекспиръ, если и не «тори и джентльменъ», какъ говоритъ Гартлей Кольриджъ, все же имѣлъ въ себѣ элементъ англійскаго консерватизма.
Но, между тѣмъ, какъ Аріэль и Калибанъ, каждый по своему, тяготятся своею службою, дѣйствующія лица-люди, интересующіе насъ главнымъ образомъ, принимаютъ на себя обязанности, подчиняясь любви, подчиняясь долгу и въ этомъ подчиненіи находятъ свою истинную свободу. Фердинандъ и Миранда оспариваютъ другъ у друга обязанность исполнить трудъ, который Просперо возложилъ на принца:
Я по рожденью принцъ,
А можетъ быть, теперь уже король,
Хоть всей душой желалъ бы имъ не быть…
Я никогда не снесъ бы униженья,
Какъ но снесу того, чтобъ надъ губой
Вертѣлася докучливая муха…
Но слушайте, что скажетъ вамъ душа:
Лишь только васъ я увидалъ, Миранда —
Невольно я вамъ предался вполнѣ.
Душа моя рванулась къ вамъ на встрѣчу;
Я сдѣлался покорнымъ вамъ рабомъ,
Я сдѣлался послушнымъ дровосѣкомъ
Для васъ, для васъ. (Д. III, сц. 1.)
Миранда отвѣчаетъ съ тѣмъ священнымъ чистосердечіемъ, которое выработываетъ болѣе благородныя формы болѣе реальнаго и радостнаго общежитія, чѣмъ міръ свѣтскихъ условій, приличій и щепетильности:
Прочь ложный стыдъ! Чтобъ душу всю излить,
Пусть чистая невинность дастъ мнѣ силы,
Хотите ли, я буду вамъ женой?
А если нѣтъ — умру служанкой вашей.
Вы можете но взять меня въ подруги,
Но быть рабой вы мнѣ но запретите.
Фердинандъ. Нѣтъ, должно вамъ, прекрасное созданье,
Повелѣвать. Я буду, какъ теперь,
Васъ обожать и намъ повиноваться!
Миранда. И будете супругомъ вы моимъ?
Фердинандъ. О! съ радостью, какую ощущаетъ
Несчастный рабъ, свободу получивъ. (Д. III, сц. 1).
Въ первой части пьесы эта мысль о взаимныхъ услугахъ и обязанностяхъ затронута въ шутку въ описаніи воображаемаго государства Гонзало, въ которомъ человѣкъ будетъ освобожденъ отъ всѣхъ трудныхъ жизненныхъ заботъ. Вотъ идеалъ свободы въ отвлеченности, какъ бы хочетъ сказать Шекспиръ, но если мы вздумаемъ осуществить его, то онъ сейчасъ же приведетъ насъ къ нелѣпостямъ и противорѣчіямъ:
Промышленность, чины я бъ уничтожилъ,
И грамотѣ никто бы здѣсь не зналъ;
Здѣсь не было бъ ни рабства, ни богатства,
Ни бѣдности; я строго бъ запретилъ
Условія наслѣдства и границы;
Воздѣлывать поля или сады
Не стали бъ здѣсь; изгналъ бы я металлы,
И всякій хлѣбъ, и масло, и вино;
Всѣ въ праздности здѣсь жили бъ, безъ заботы,
Всѣ женщины, мужчины; но они
Остались бы всѣ чисты и невинны.
Здѣсь не было бъ правительства…
Себастіанъ. А самъ,
Какъ помнится, хотѣлъ быть королемъ. (Д. II, сц. 1.)
Наконецъ, въ эпилогѣ (который, можетъ быть, написанъ самимъ Шекспиромъ, можетъ быть, авторомъ, знакомымъ съ его образомъ мысли), Просперо, выступая уже не могучимъ волшебникомъ, а обыкновеннымъ человѣкомъ, проситъ зрителей о двухъ вещахъ: о прощеніи и о свободѣ. Было бы натяжкою, если бы мы стали отыскивать глубокое значеніе въ этомъ эпилогѣ. Однако, онъ, при всей своей шуточности, замѣчательно совпадаетъ съ нравственнымъ смысломъ всего произведенія. Просперо, простившій враговъ, самъ проситъ о прощеніи. Каково бы ни было значеніе этого эпилога (помимо цѣли писателя), Шекспиръ зналъ, что нѣтъ прожитой жизни, которая не нуждалась бы, какъ въ томъ, чтобы простить, такъ и въ томъ, чтобы получить прощеніе. Онъ зналъ, что всякій энергичный дѣятель въ мірѣ принужденъ желать, чтобы его за многое искренне и великодушно простили. Прощеніе и свобода, вотъ основные звуки пьесы. Когда она занимала умъ Шекспира, онъ переходилъ отъ своей артистической службы къ своей службѣ, какъ англійскій землевладѣлецъ. По работалъ ли его умъ надъ вопросомъ, какъ ему воспользоваться своей новой свободой и не усвоилъ ли онъ ту истину, что высшая свобода состоитъ въ подчиненіи долгу?
Остается замѣтить, что «Буря», какъ произведеніе искусства, имѣетъ способность вызывать критиковъ на изученіе его, какъ аллегоріи и затѣмъ сбиваетъ ихъ съ толку, какъ бы осмѣивая самоувѣренность, съ которою они надѣются «разгадать ея тайну». Интересную главу исторіи критики Шекспира можно было бы написать, собравъ всѣ истолкованія аллегорическаго значенія Просперо, Миранды, Лріэля и Калибана. Калибанъ, — говоритъ Крейссигъ, — народъ. Это — разсудокъ безъ воображенія, говоритъ профессоръ Лоуель. Это — первобытный человѣкъ, предоставленный самому себѣ, объявляетъ Мезьеръ: Шекспиръ какъ бы говоритъ утопистамъ, предшественникамъ Жанъ-Жака Руссо: «вашъ герой такъ же хорошо ходитъ на четверенькахъ, какъ и на двухъ ногахъ». Даніэль Уильсонъ старательно доказываетъ, что Калибанъ — недостающее звено между человѣкомъ и животнымъ (при чемъ предполагается, что Шекспиръ предвосхитилъ теорію Дарвина). Другой критикъ увѣряетъ насъ, что Калибанъ — одна изъ тѣхъ силъ природы, которая подчиняетъ себѣ умъ при посредствѣ науки, а Просперо — основатель индуктивной философіи.
Вотъ остроумное объясненіе профессора Лоуэля.
Въ «Бурѣ» дѣйствіе происходитъ нигдѣ, или по крайней мѣрѣ въ странѣ, которой нѣтъ ни на одной картѣ. Слѣдовательно, нигдѣ. И нигдѣ и вездѣ — потому что этотъ вѣчно безпокойный островъ находится въ душѣ человѣка между высшимъ и низшимъ міромъ, подверженный набѣгамъ того и другого… Подумайте на минуту, было ли воображеніе олицетворено лучше, чѣмъ въ Просперо, фантазія лучше, чѣмъ въ Аріэлѣ, грубый разсудокъ лучше, чѣмъ въ Калибанѣ, который, едва его мыслительная способность возбуждена чуднымъ напиткомъ Стефано, замышляетъ возмущеніе противъ своего естественнаго властелина — разума. Миранда — не болѣе какъ отвлеченная женственность; это настолько же истинная женщина до появленія Фердинанда, какъ Ева до того времени, пока въ ней пробудилось сознаніе ея женственности, когда въ Адамѣ ей откликнулось эхо ея природы, указывая ей существо такое же и, въ то же время, не такое же, какъ она. Фердинандъ, въ свою очередь, не что иное, какъ молодость, принужденная заниматься тѣмъ, что она пренебрегаетъ, пока, путемъ пожертвованія воли и самоотрсченія, она не завоевываетъ свой идеалъ въ Мирандѣ. Второстепенныя личности просто типы: Себастіанъ и Антоніо — тины слабаго характера и дурно направленнаго честолюбія; Гонзало — типъ средняго пониманія и средней честности; Адріанъ и Францискъ — типъ болтающихся безъ дѣла джентльменовъ, служащихъ для пополненія міра. Это не личности въ томъ смыслѣ слова, какъ Яго, Фальстафъ, Шалло и Леонтъ; и любопытно то, что всѣ они заблудились на этомъ очарованномъ островѣ, всѣ подпадаютъ одной иллюзіи за другою, исключая Просперо, которому служатъ лишь существа идеальнаго міра. Вся пьеса, въ сущности, есть рядъ иллюзій, оканчивающійся торжественными словами великаго волшебника, который созвалъ на свою службу всѣ формы забавы и страсти, образы великой траги-комедіи жизни, и теперь прощается со сценой своихъ побѣдъ. Развѣ мы не узнаемъ въ Просперо самого поэта, «имя котораго было осуждено, потому что онъ не устроилъ свою жизнь какъ-либо лучше, чѣмъ обращаясь къ средствамъ), общества тѣмъ путемъ, который указывали обычаи общества» (Сон. СХІ), который лишился виднаго мѣста въ свѣтѣ за то, что предался своему искусству, былъ пущенъ въ океанъ жизни на гнилой лодкѣ, былъ выброшенъ бурей на тотъ счастливый островъ (что бываетъ всегда съ людьми, нашедшими призваніе), гдѣ онъ — полный властелинъ, гдѣ всѣ силы природы служатъ ему, но Аріэль и Калибанъ составляютъ его главныхъ пособниковъ? О комъ же другомъ могъ онъ подумать, говоря:
Я повелѣлъ — проснулись мертвецы.
Чтобъ выпустить ихъ отворилъ я гробы
Могуществомъ искусства моего… (Д. V, сц 1.)
Всѣ эти аллегорическія истолкованія, какъ они ни остроумны, не заслуживаютъ большого довѣрія. Но значеніе художественнаго произведенія, какъ и характера человѣка, не оцѣнивается только путемъ изслѣдованія его внутренняго содержанія. Слѣдуетъ, однако, изслѣдовать его, такъ сказать, динамическія свойства, наравнѣ со статическими. Нужно видѣть его въ дѣйствіи, надо подмѣтить создаваемую имъ атмосферу, его вліяніе на умы людей. И, конечно замѣчательно, что эта послѣдняя — или почти послѣдняя — пьеса Шекспира, болѣе чѣмъ другія, обладала способностью вызывать въ людяхъ желаніе попытаться разъяснить себѣ ее, какъ загадку и, въ то же время, приводила ихъ попытки къ неудачамъ.
- ↑ Этотъ контрастъ между «Бурей» и «Сномъ въ Иванову ночь» подмѣченъ Мезьеромъ. (Méziôres: «Shakespeare, ses oeuvres et ses critiques». Стр. 441—442.