БУРШИ И ФИЛИСТЕРЫ.
правитьНедавно я встрѣтилъ слѣдующую печатную фразу: «Нѣмецъ не успѣваетъ быть ни человѣкомъ, ни гражданиномъ: вся жизнь его правильно раздѣлена на буршество и филистерство». Если бъ подобная фраза была брошена въ пылу журнальной импровизаціи, если бъ она имѣла значеніе случайное и чисто-личное, тогда не изъ чего было бы возражать на нее. Но она есть результатъ особаго взгляда на цѣлый народъ, крайнее и рѣзкое выраженіе тѣхъ предубѣжденій, которыя заслуживаютъ внимательной оцѣнки.
Написавшій этотъ строгій приговоръ изучилъ ли жизнь и бытъ Нѣмцевъ? Едва-ли! Иначе, онъ не рѣшился бы сказать, что Нѣмецъ не успѣваетъ быть ни человѣкомъ, ни гражданиномъ. Онъ не отказалъ бы одному изъ самыхъ образованныхъ народовъ Европы въ этихъ высшихъ плодахъ образованности. И еще въ какое время? Когда Германія болѣе чѣмъ когда-либо ищетъ выработать въ себѣ элементъ человѣческій и гражданственный; когда повсюду возникаетъ не только отвлеченное сознаніе прежней односторонности, по и практическое стремленіе къ освобожденію себя отъ средневѣковыхъ оковъ, начиная съ оковъ буршества и филистерства. Скажутъ: стало быть, сами Нѣмцы, признавая на словахъ и на дѣлѣ прежнюю ограниченность своей жизни, подтверждаютъ справедливость сказаннаго въ приведенномъ мѣстѣ. Да, они подтвержаютъ это, только въ прошедшемъ, и лишь отчасти въ настоящемъ. А въ прошедшемъ чего не было и не у однихъ Нѣмцевъ? Чѣмъ было прошедшее Франціи, или Англіи? Чѣмъ было наше?… По, скажутъ, Нѣмцы и до-сихъ-поръ еще не освободились отъ своего прошедшаго: и до-сихъ-поръ еще есть у нихъ и бурши и филистеры. Положимъ; но вспомните, что и въ теперешней Франціи есть свои филистеры, а въ Англіи — тысячи остатковъ феодализма, которые несравненно превосходятъ слабые остатки средневѣковыхъ студенческихъ обычаевъ Германіи. Вникните въ историческій корень буршества и филистерства, и тогда вы не скажете, что такое раздѣленіе германской жизни на два отдѣла составляетъ непремѣнную принадлежность Нѣмцевъ; вы не сдѣлаетесь въ свою очередь сами Нѣмцемъ-теоретикомъ, строя жизнь народа на отвлеченной схемѣ, подводя ее подъ какую-то формальную систему.
Буршество и филистерство есть явленіе временное, несвязанное неразрывно съ германскою жизнію. Оно возникло въ новыя времена и теперь очевидно приходитъ къ концу. Его корень въ феодальныхъ отношеніяхъ, общихъ почти всей Западной-Европѣ. Извѣстно, что общественная жизнь среднихъ вѣковъ распадалась на двѣ другъ другу враждебныя половины — на жизнь Феодальныхъ замковъ и на жизнь вольныхъ городовъ. Борьба между ними продолжалась нѣсколько столѣтій, пока наконецъ горожанинъ (Bürger) взялъ верхъ надъ барономъ. Но съ этимъ торжествомъ города надъ замкомъ не прекратилось раздвоеніе въ германской жизни: оно отозвалось и повторилось въ самомъ городѣ. Германія, переставъ быть воинственной, сдѣлалась ученой. Мечъ рыцаря смѣнился перомъ писателя. Лютеръ, съ своими предшественниками и сподвижниками, не съ мечомъ, а съ перомъ въ рукахъ завоевалъ пол-Европы. Отсюда началось ученое и литературное значеніе Германіи для Европы и значеніе ученаго для самой Германіи. Явились во множествѣ центры учености и наукнуи — иверситеты. Вмѣстѣ съ ними явился новый родъ Феодализма, новый status in statu. Университеты получили свои привилегіи, права, законы. Члены ихъ считали себя какъ-бы внѣ общаго состава государственнаго. Это были привилегированные оазисы знанія и ума, такъ же точно, какъ прежде замки Феодаловъ были оазисами личной свободы и мужества. Virtus головы смѣнила прежнюю virtus характера и мышцевъ. Подобно бывшимъ рыцарямъ и ихъ воинственнымъ васалламъ, профессоры и васаллы ихъ науки — студенты, стали смотрѣть съ презрительной непріязнію на всѣхъ тѣхъ, кто не принадлежалъ къ ихъ сословію. Отсюда профессоръ, этотъ баронъ ученой Германіи, вмѣсто уединеннаго замка живущій въ своемъ уединенномъ кабинетѣ, считаетъ себя умственнымъ аристократомъ, существомъ высшаго разряда, и вмѣстѣ съ своими разгульными и удалыми буршами-васаллами смотритъ на остальныхъ людей, какъ на толпу, клеймя ихъ именемъ филистеровъ. Онъ самъ, пока профессоръ (а отъ этого почетнаго званія кто же добровольно откажется?), онъ самъ никогда не можетъ поступить въ число филистеровъ; онъ, баронъ науки, проживетъ и умретъ барономъ. Васалламь же своимъ этотъ баронъ-профессоръ не можетъ помѣшать сдѣлаться филистерами; выпіедъ изъ толпы, они опять и войдутъ въ толпу.
Такія полуфеодальныя отношенія наложили особую печать на германскую жизнь новаго времени. Они поставили ученую Германію въ такую же противоположность къ неученой, въ какой прежде находились замки къ городамъ. Но въ то же время, какъ аристократическая спѣсь барона перешла къ профессору, чувство незаслуженнаго униженія, возбуждавшее города противъ Феодаловъ, возникло снова между горожанами, которымъ ученый аристократизмъ наложилъ-было прозвище Филистеровъ. Не прямо, не открыто, но исподоволь, чрезъ общественное мнѣніе, нѣмецкіе бюргеры начали отстаивать права свои противъ заносчивыхъ притязаній ученаго сословія, стали протестовать противъ всякаго различія, которымъ одинъ классъ народа клеймился для возвеличенія другаго, — и мало-помалу, странное раздѣленіе пало само собою. Теперь это не болѣе, какъ анахронизмъ. Много-много, коли низвергнутые бароны ученой Германіи воюютъ между собой, какъ и вездѣ воюютъ между собой ученый людъ и профессоры.
Здѣсь необходимо замѣтить, что вліянію буршества и филистерства въ Германіи много содѣйствовали сами университеты. Одной изъ главныхъ цѣлей такъ называемыхъ Burschenschaften въ нѣмецкихъ университетахъ было противодѣйствіе средневѣковому дѣленію студентовъ на Landmanschaflen, т. е. дѣленію областному. Идея единства Германіи, въ-послѣдствіи осуществившаяся оффиціальнымъ и практическимъ образомъ въ германскомъ таможенномъ союзѣ и въ нѣкоторыхъ другихъ учрежденіяхъ[1], была впервые высказана въ университетахъ. Сначала, она пробудила сильное противодѣйствіе; общества буршеншафтовъ, имѣвшія, правда, и другія, менѣе законныя цѣли, подвергались сильнымъ гоненіямъ. Но нѣтъ сомнѣнія, что идея единства, эта основная идея тѣхъ студенческихъ обществъ, пережила ихъ, перешла въ народъ, въ государственное управленіе, и теперь служитъ душою германской жизни. Такое движеніе мысли не могло не измѣнить какъ Феодальныхъ преданій университетскихъ, такъ и отношеній ученаго сословія къ остальному народу. То, что въ этомъ послѣднемъ чувствовалось инстинктивно, было въ университетахъ сознано мыслію, повѣрено наукой. Дѣленія областныя, дѣленія на вѣроисповѣданія, сначала изгнанныя изъ студенческаго круга, не могли устоять и въ остальномъ обществѣ. Борьба между баронами и горожанами новой Германіи кончилась иначе, чѣмъ борьба Феодальная: она кончилась не ослабленіемъ, или покореніемъ одного сословія другимъ, а ихъ обоюднымъ примиреніемъ и братствомъ. Таковъ вообще характеръ новѣйшаго времени, гдѣ начало уравненія, вопреки его противникамъ, обхватывая постепенно всѣхъ, приводить не къ разъединенію, а напротивъ къ верховной цѣли общественныхъ стремленій, къ единству и согласію.
Повторяю: говорить въ наше время о Нѣмцахъ, какъ о народѣ, котораго вся жизнь дѣлится на двѣ рѣзкія половины равно-ничтожныя, равно-непрактическія, значитъ впадать въ страшный анахронизмъ, обнаруживать совершенное незнаніе того, что дѣлается въ сосѣдней намъ Германіи. Конечно, было время, когда подобныя обвиненія могли въ извѣстной мѣрѣ быть оправданы дѣйствительностью. Это время Виланда, котораго жена, какъ увѣряютъ, никогда не читала сочиненій своего мужа; это время Ліанъ-Поля, который умѣлъ такъ разительно сочетать въ своихъ романахъ все, что тогдашняя германская жизнь заключала въ себѣ идеально-возвышеннаго и филистерски-мелкаго. Но это время прошло; и самъ Жанъ-Поль, этотъ геніальный филистеръ, былъ предвозвѣстникомъ новаго. Живя поперемѣнно за облаками и въ табачномъ дыму, онъ, однако, одинъ изъ первыхъ провидѣлъ то, чего не достаетъ Германіи; сказавъ, что Нѣмцы могутъ быть всѣмъ, только не Нѣмцами, онъ одинъ изъ первыхъ напалъ на ихъ разрозненность, на пустоту ихъ мелкогородской жизни (Kleinstädtisches Leben), осмѣялъ и то и другое, и указалъ имъ великую цѣль въ народномъ единствѣ. Не даромъ Жанъ-Поль учитель и любимецъ Берне, съ голоса котораго мы, подкрѣпляемые еще въ своемъ мнѣніи его слабымъ, хоть и остроумнымъ отголоскомъ-Гейне, считаемъ себя вправѣ возвѣщать, будто Нѣмцы не умѣютъ быть ни людьми, ни гражданами! Имѣющему притязаніе на современность, неприходится повторять безъ повѣрки слова писателя, котораго негодованіе истекало изъ любви, который, какъ сатирикъ и юмористъ, преувеличивалъ недостатки своихъ соотчичей, не для того, чтобъ ихъ унизить, а чтобъ поднять и возвысить ихъ. Живя въ послѣдніе годы своей жизни въ Парижѣ, онъ, однако, не отрекся отъ имени Германца, и въ своемъ предсмертномъ сочиненіи, обращаясь къ французамъ, сказалъ: "Германская жизнь подобна высокимъ Альпамъ: она велика; это — вѣнецъ земли, сіяющій вѣчными льдинами. Германія была чистымъ свѣтомъ солнца, разливающаго теплоту на прочія страны. Ея безплодныя высоты оплодотворили міръ лежащій у ея подножія. Въ ней истоки великихъ рѣкъ, великихъ идей, событій и народовъ… Изъ германской почвы истекали всѣ тѣ коренныя мысли, которыя, послѣ, были пущены въ ходъ и примѣнены другими, болѣе-ловкими, предпріимчивыми и счастливыми народами. Германія — источникъ всѣхъ европейскихъ рѣшительныхъ событій, матерь великихъ открытій, измѣнившихъ судьбы міра. Изъ ея нѣдра вышли порохъ, книгопечатаніе, реформа… Французы часто жалуются пополамъ съ насмѣшкой надъ туманомъ, облекающимъ нѣмецкій умъ. Но эти облака, которыя мѣшаютъ французамъ видѣть предметы, лежатъ лишь у ногъ нашихъ; сами же мы стоимъ прямо и высоко надъ облаками, и подъ голубымъ сводомъ «вдыхаемъ въ себя чистый, лучезарный воздухъ». Въ этихъ словахъ, которыя непривыкшимъ къ нѣмецкому способу выраженія могутъ показаться нѣсколько-вычурными, хотя первоначально они писаны по-французски, таится много правды; притомъ они обнаруживаютъ всю силу любви благороднаго Бёрне къ его соотечественникамъ. А между-тѣмъ, порицатели Нѣмцевъ всего чаще любятъ ссылаться на этого писателя въ подтвержденіе своимъ одностороннимъ и поверхностнымъ сужденіямъ. Впрочемъ, судить о Нѣмцахъ вашего времени по Бёрне, или Гейне, не то же ли самое, что судить о теперешнихъ французахъ по язвительнымъ отзывамъ Вольтера, или о современномъ русскомъ обществѣ по комедіямъ Фон-Визина и Грибоѣдова?
Нельзя, конечно, отрицать того, что государственное устройство Германіи, до-сихъ-поръ еще разрозненной, лишенной общаго центра и общей столицы, много содѣйствуетъ къ поддержанію такъ-называемаго «филистерства». Что значитъ это слово въ смыслѣ не студенческомъ, а общемъ? Оно означаетъ мелкую, узкую, ограниченную жизнь маленькихъ городовъ и маленькихъ круговъ. Вездѣ, гдѣ они существуютъ, существуетъ и филистерство, только подъ другими именами. Французскій провинціалъ или французскій commis voyageur, стоящій гораэдовиже нѣмецкаго, даже парижскій épicier, или членъ англійской gentri, наконецъ, нашъ мелкопомѣстный дворянинъ, или мелкій чиновникъ, всѣ они носятъ на себѣ печать филистерства. Возьмите для примѣра даже провинціальныхъ французскихъ депутатовъ: какъ для нихъ мѣстные интересы и вопросы иногда важнѣе общихъ государственныхъ[2]! La petite ville Пикара еще до-сихъ-поръ не потеряла своего значенія во Франціи. Тѣмъ труднѣе можетъ мелкогородская жизнь исчезнуть въ Германіи, гдѣ, какъ и на югѣ Европы, мѣстные интересы безпрестанно заслоняютъ собою интересы общіе, гдѣ столько маленькихъ государствъ, маленькихъ столицъ, маленькихъ дворовъ…
Но не смотря на все это, нельзя, съ другой стороны, отрицать и того, что, благодаря пробудившемуся общественному и національному духу, да желѣзнымъ дорогамъ, такая провинціальная и мелкогородская жизнь, а съ нею и филистерство, исчезаютъ въ Германіи съ разительной быстротою. По милости легкихъ и скорыхъ сообщеній, прежняя нѣмецкая неподвижность и неповоротливость болѣе и болѣе обращается въ давно-минувшее преданіе. Когда открыта возможность завтракать въ Дрезденѣ и къ началу спектакля поспѣть въ Берлинъ, или въ двое сутокъ пріѣхать изъ Гамбурга въ Вѣну, тогда никакому провинціализму, никакому Филистерству не устоять на долго, и десятки мильйоновъ людей, проѣзжающихъ ежегодно по германскимъ желѣзнымъ дорогамъ, служатъ явнымъ доказательствомъ, какъ легко оставляетъ Нѣмецъ свою прежнюю колею, какъ поддается онъ дѣйствію общительности, какъ-скоро представились ему на то средства. Къ теперешнему Берлину примыкаетъ въ настоящую минуту пять желѣзныхъ дорогъ, отъ всѣхъ концовъ Германіи, или правиль.нѣе — Европы. При каждомъ дебаркадерѣ строятся новые кварталы; жизнь приливаетъ отовсюду. Берлинъ болѣе и болѣе становится однимъ изъ главныхъ торговыхъ, умственныхъ, гражданственныхъ центровъ Германіи… И не смотря на такіе факты, что же встрѣчаемъ мы въ одной корреспонденціи изъ Берлина?
«Что прикажете сказать о городѣ», пишетъ русскій путешественникъ, «гдѣ встаютъ въ 6 часовъ утра, обѣдаютъ въ 2 и ложатся спать гораздо прежде курицъ, о городѣ, гдѣ въ 10 час. вечера одни… ночные сторожа скитаются по улицамъ, да какой-нибудь буйный и подгулявшій Нѣмецъ идетъ изъ Тиргартена, и у заставы тщательно гаситъ свою сигару, ибо нѣмѣетъ передъ закономъ?… Берлинъ до-сихъ-поръ не столица… хотя вы все-таки чувствуете, что находитесь въ одномъ изъ центровъ европейскаго движенія. Наружность Берлина не измѣнилась съ 40 года (одинъ Петербургъ ростетъ не по днямъ, а по часамъ); но большія внутреннія перемѣнны совершились… Я нашелъ въ Берлинѣ перемѣну большую, коренную, но незамѣтную для поверхностнаго наблюденія». Стало-быть, много совершилось новаго, кореннаго въ этомъ городѣ, одномъ изъ центровъ европейскаго движенья, хоть его будто и нельзя назвать столицей, хоть онъ и не ростетъ по часамъ, хоть въ немъ и встаютъ, и ложатся гораздо-прежде курицъ. Стало, наблюдателю не поверхностному, каковъ корреспондентъ, не слѣдовало бы, для начала, судить такъ поверхностно о городѣ, богатомъ если не уличной и архитектурной, зато внутренней жизнію. Онъ долженъ бы былъ вспомнить, что временемъ, въ которое встаетъ и ложится цѣлый народъ, еще нельзя измѣрять степень его развитія; что есть города и народы, которые, вставая и ложась гораздо-позже Нѣмцевъ, опаздываютъ передъ ними и въ другомъ, болѣе-существенномъ. И что это за буйный Нѣмецъ, который «нѣмѣетъ передъ закономъ»? Тутъ надо бы было замѣтить, что эта черта, характеризующая все германское племя, всего чаще доводитъ до великаго; что этому германскому свойству Англія^обязана своей высокой гражданственностью… Нѣмѣть передъ закономъ значитъ нѣмѣть передъ голосомъ общества, что однако, не мѣшаетъ ни въ Англіи, ни въ Германіи, искать, какъ и вездѣ, только съ большей правильностью, измѣненія закона къ лучшему. А что такія измѣненія совершаются въ Германіи, тому мы видимъ ежедневные примѣры. Она, въ наше время, безпрестанно опровергаетъ на дѣлѣ пошлое, заднимъ числомъ дѣлаемое обвиненіе въ томъ, будто идеальная философія убила въ ней всякую способность къ практическому. Не говорю о практическомъ поворотѣ мысли отъ теорій и умозрѣнія къ положительнымъ, историческимъ и естественнымъ, наукамъ; не говорю объ успѣхахъ германской промышлености, о желѣзныхъ дорогахъ, покрывающихъ Германію на нѣсколько тысячъ верстъ, объ огромныхъ предпріятіяхъ и усовершенствованіяхъ всякаго рода, изъ которыхъ иныя превосходятъ все, что было доселѣ сдѣлано въ Европѣ, и по справедливости служатъ для нея образцомъ, внимательно ею изучаемымъ. Замѣчу одно, на что у насъ еще мало обращаютъ вниманія: это — упорное, хотя и мирное стремленіе завоевать себѣ гражданственность. Французы и Англичане, болѣе чѣмъ кто-либо судьи въ этомъ дѣлѣ, не перестаютъ отдавать справедливость Германіи въ развитіи ея общественности. «Ce qui nous frappe en Allemagne» (говорилъ недавно Journal des Débats) «c’est le sérieux et le sang-froid avec lesquels on poursuit les conséquences pratiques des idées, au lieu de же perdre (какъ оппозиціонные французскіе журналы) à déclamer sur les prémisses». Въ другомъ мѣстѣ онъ говоритъ: «Unconcertremarquable, un sens prononcé des choses positives, ce sont là les deux traits auxquels il faut aujourd’hui reconnaître la force de l’esprit public en Prusse et en Allemagne.» Вотъ свидѣтельства судей призванныхъ и безпристрастныхъ, которыя вмѣстѣ съ тѣмъ показываютъ, въ какомъ тонѣ отзываются о Нѣмцахъ лучшіе органы иностранной періодической литературы.
Зная довольно-коротко Германію и Нѣмцевъ, я далекъ отъ того, чтобъ отрицать въ германской жизни и характерѣ нѣкоторые существенные недостатки — общій удѣлъ всего человѣческаго. Французы, и Англичане, и другіе народы имѣютъ свои столь же существенные недостатки, какъ и Нѣмцы.
- ↑ Такъ, въ настоящую минуту, государства Германскаго-Союза намѣрены ввести одинакую для всей Германіи таксу за письма и посылки. Упомяну еще о постепенномъ приведеніи къ единству монетной системы и системы мѣръ и вѣсовъ. Съ тою же цѣлію принята повсюду одинакая ширина рельсовъ, чтобъ въ случаѣ надобности, можно было сосредоточить вагоны на одинъ пунктъ со всѣхъ концовъ Германіи.
- ↑ Также пусть припомнятъ недавнее предложеніе депутата Шапюи де-Монлявилль о невзиманіи, въ видѣ преміи, пошлины за штемпель съ тѣхъ журналовъ, которые не помѣщаютъ романовъ въ своихъ фельетонахъ, или возгласы Мажанди, а за нимъ и National, противъ употребленія эѳира, -какъ средства безнравственнаго; въ Англіи же представленіе дублинскихъ протестантовъ о причинахъ неурожая, происходящаго будто-бы отъ того, что католикамъ открытъ доступъ въ парламентъ и облегчены средства къ воспитанію и содержанію католическаго духовенства. Все это, и многое другое, развѣ не чистое филистерство?