Бурный поток (Мамин-Сибиряк)/Версия 2/ДО

Бурный поток
авторъ Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

Опубл.: 1886. Источникъ: az.lib.ru • (На улице)

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА И КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА ТОМЪ ДЕСЯТЫЙ ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ и ПЕТРОГРАДЪ Приложеніе журналу «Нива» на 1917 г. http://az.lib.ru

БУРНЫЙ ПОТОКЪ
(НА УЛИЦѢ).

Романъ. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

Сегодня для редакціи ежедневной уличной газетки «Искорки» былъ положительно счастливый день, даже слишкомъ счастливый, потому что пріемная редакціи была биткомъ набита посѣтителями.

— Чѣмъ могу служить вамъ? — съ заученнымъ достоинствомъ и холодною любезностью обращался секретарь редакціи къ очередному посѣтителю.

Эта стереотипная фраза, смотря по очереди, замѣнялась другими, не менѣе офиціально-безсодержательными, а посѣтителямъ попроще секретарь съ сдержанною ироніей человѣка, привыкшаго быть постоянно на виду, довольно развязно бросалъ безцеремонную фразу: «Что прикажете?». Вообще, несмотря на свою молодость, секретарь держалъ себя въ качествѣ представителя прессы и журналиста вполнѣ безукоризненно и умѣлъ необыкновенно эффектно и складно въ тактъ разсказа кліента повторять ничего не выражавшее: «Да, да… та-акъ!». Этотъ министерски-неопредѣленный, не то отрицательный, не то утвердительный звукъ сильно смущалъ новичковъ, а болѣе проницательные и бывалые субъекты относились къ нему совершенно безразлично, какъ къ жужжанью двухъ зеленыхъ осеннихъ мухъ, напрасно колотившихся зелеными головками въ окно пріемной. Въ критическихъ случаяхъ, когда посѣтитель съ непривычки или отъ волненія совсѣмъ терялъ нить разсказа или начиналъ просто нести околесную, секретарь или наводилъ его на потерянную мысль, или просто обрывалъ одной изъ тѣхъ условныхъ фразъ, какія неизбѣжно вырабатываются каждою спеціальностью.

Посѣтители ждали своей очереди съ терпѣніемъ порядочныхъ людей и дѣлали видъ, что совсѣмъ не слушаютъ бесѣды секретаря съ очереднымъ кліентомъ. Натянутое молчаніе собравшейся публики и взаимное, осторожное и подозрительное разглядыванье придавало пріемной видъ какой-то исповѣдальни или свидѣтельской комнаты окружнаго суда. Дамы отъ-нечего-дѣлать до тонкости изучали наружность секретаря и находили, что именно такимъ и долженъ быть настоящій секретарь: безукоризненный костюмъ, немного помятое, но еще красивое лицо, великолѣпная русая борода, дымчатыя очки, бѣлыя руки поразительной чистоты съ безукоризненными ногтями, все было необыкновенно хорошо и производило надлежащее впечатлѣніе. Громадный письменный столъ, занимавшій средину комнаты, былъ заваленъ кипами газетъ, дѣловыми бумагами, распечатанными и нераспечатанными письмами, папками и еще свѣжими корректурами; секретарь задумчиво игралъ синимъ карандашомъ и время отъ времени размашисто дѣлалъ имъ какія-то помѣтки на листѣ бѣлой бумаги.

Мужчины совсѣмъ не интересовались личными достоинствами и недостатками секретаря и машинально осматривали обстановку пріемной, смахивавшей отчасти на ссудную кассу, отчасти на плохой трактиръ. Запыленный потолокъ съ паутиной по угламъ, выцвѣтшіе синіе обои, измызганный бархатный коверъ на полу, сборная мебель съ попорченною обивкой и захватанныя двери, — все это, взятое вмѣстѣ, не могло особенно подкупить въ свою пользу, если бы до извѣстной степени не скрашивалось изящностью и безукоризненными манерами секретаря. Одна дверь изъ пріемной вела въ помѣщеніе конторы, гдѣ виднѣлось нѣсколько березовыхъ конторокъ со служащими и металлическая рѣшетка, за которой помѣщался кассиръ; другая дверь позволяла видѣть часть кабинета редакціи, длинной, узкой комнаты, выходившей, какъ и пріемная, окнами на Караванную улицу. Редакція «Искорокъ» помѣщалась во второмъ этажѣ, и катившіеся по улицѣ экипажи заставляли вздрагивать стекла въ рамахъ, на одно мгновеніе прерывая глухую ровную полосу смѣшанныхъ звуковъ, тянувшуюся со стороны Невскаго.

Набравшаяся въ пріемную публика была, что называется, «съ бору да изъ-подъ сосенки». Былъ военный генералъ въ отставкѣ, въ подержаномъ мундирѣ безъ погоновъ и съ ученымъ значкомъ на груди; рядомъ съ нимъ сидѣлъ приличный господинъ съ смуглою физіономіей, по всей вѣроятности, изъ одесскихъ грековъ или караимъ; дальше небрежно одѣтый старикъ съ длинными сѣдыми волосами, какіе еще носятъ старые профессора, молодой человѣкъ съ бойкимъ лицомъ, въ цвѣтномъ галстукѣ и перчаткахъ, какой-то цивилизованный купчикъ средней руки, нѣсколько сомнительныхъ личностей съ сомнительнымъ бѣльемъ и ногтями въ траурѣ и т. п. Чопорная старушка съ кожанымъ несессеромъ на стальной цѣпочкѣ сидѣла въ уголкѣ и брезгливо отодвигалась отъ молодой особы въ лѣтней соломенной шляпѣ, очень развязно поглядывавшей на кокетничавшаго секретаря; нѣсколько другихъ дамъ сидѣли вперемежку съ мужчинами и тоскливо бродили глазами по всѣмъ уголкамъ пріемной, которую, какъ тяжело больные, прикованные къ своей кровати, успѣли изучить до самыхъ мельчайшихъ подробностей. Передъ секретаремъ успѣли продефилировать уже до десяти кліентовъ, — какой-то издатель брошюры о несгораемыхъ постройкахъ, потомъ ветеринарный врачъ, претендовавшій на какую-то замѣтку въ «Искоркахъ», дальше слѣдовали провинціальный корреспондентъ, чиновникъ въ отставкѣ, старикъ-еврей, обличавшій злоупотребленія правленія какого-то промышленнаго общества. Теперь стоялъ предъ письменнымъ столомъ молодой человѣкъ въ высокихъ сапогахъ и непромокаемомъ пальто; блуждающіе сѣрые глаза, блѣдное лицо и взъерошенные волосы придавали ему немного сумасшедшій видъ, особенно когда онъ начиналъ дѣлать отчаянные жесты руками и улыбался странною, разсѣянною улыбкой.

— Въ чемъ же, собственно, заключается основная ваша идея, — допрашивалъ секретарь, растягивая слова, — т.-е. идея воздухоплаванія?

— Моя идея? Знаете, этого я не могу вамъ объяснить, потому что это мой секретъ. Я надѣюсь въ непродолжительномъ времени взять привилегію.

— Въ такомъ случаѣ, чѣмъ же можетъ быть вамъ полезна редакція?

— А вотъ сейчасъ… У меня составлены нѣкоторыя испарительныя соображенія, — говорилъ воздухоплаватель, запуская руку въ боковой карманъ и вытаскивая оттуда объемистую тетрадку. — Ничего гадательнаго и фантастическаго я не допускаю, а иду строго-научнымъ математическимъ путемъ и желалъ бы познакомить публику съ этими соображеніями

Секретарь равнодушно перелистовалъ испещренную математическими формулами и чертежами тетрадку и, возвращая ее, холодно проговорилъ:

— Вамъ всего лучше обратиться куда-нибудь въ спеціальный журналъ, а мы не имѣемъ права одолѣвать публику математическими формулами.

— Помилуйте! — горячо вступился молодой человѣкъ. — Это именно дѣло текущей прессы знакомить публику съ послѣднимъ словомъ науки! Я увѣренъ, что за границей мою статью напечатала бы любая газета, потому что тамъ…

— Вотъ именно вамъ и слѣдуетъ обратиться въ одну изъ заграничныхъ газетъ, — замѣтилъ секретарь.

Воздухоплаватель молча сунулъ тетрадку въ карманъ и, не поклонившись, съ видомъ обиженнаго человѣка вышелъ изъ пріемной. Публика проводила его полунасмѣшливыми взглядами, а секретарь, не обращаясь собственно ни къ кому, проговорилъ:

— Это просто ужасно: на этой недѣлѣ имѣю удовольствіе выслушивать уже десятаго воздухоплавателя…

Въ публикѣ послышался сдержанный смѣхъ, а генералъ проворчалъ:

— Слѣдовало бы этихъ негодяевъ гонять метлой, только напрасно публику задерживаютъ… Не знаю, чего смотритъ полиція!

Этотъ маленькій эпизодъ вызвалъ появленіе новаго лица: въ дверяхъ кабинета редакціи показался джентльменъ въ сѣрой лѣтней парѣ и въ золотомъ пенснэ; онъ испытующе обвелъ глазами шушукавшуюся и улыбавшуюся публику, переглянулся съ секретаремъ и, мягко повернувшись на низкомъ каблукѣ, ушелъ назадъ. Это былъ хроникеръ и фельетонистъ «Искорокъ», Романъ Ипполитовичъ Покатиловъ, модель и недосягаемый идеалъ для секретаря.

— Все то же и потому же… — лѣниво проговорилъ фельетонистъ, шагая по кабинету съ заложенными за спину руками. — Ужъ только и публика!

Распахнувъ окно, онъ долго смотрѣлъ на улицу, гдѣ сѣялъ мелкій осенній дождь. По мокрому тротуару напротивъ торопливо бѣжала дѣловая публика, потому что было самое дѣловое время дня — два часа. Купеческіе молодцы неслись съ какими-то свертками подъ мышкой, подростки-модистки шмыгали съ большими картонами, облицованными клеенкой, устало брели чиновники, бодро шагали заученнымъ шагомъ солдатики, черезъ улицу, подобравъ юбки, перебирались какія-то дамы, мальчикъ-разносчикъ надрывавшимъ душу голосомъ выкрикивалъ: «Вотъ спички хорошія… хо-ор-рошія спички!». Узкая и глубокая улица походила на громадный каменный коридоръ, всегда темный и всегда полный народа. Экипажи сновали взадъ и впередъ постоянно; съ трескомъ катилась карета, дребезжали убогіе ваньки, медленно и тяжело катились ломовики. На углу стояли два извозчика и зорко высматривали сѣдоковъ. Со стороны Невскаго съ мягкимъ шуршаньемъ пролетѣла щегольская коляска на резиновыхъ шинахъ. Прохожіе смѣнялись новыми прохожими, экипажи новыми экипажами, и такъ безъ конца, точно катилась сплошная живая человѣческая волна, захлестывавшая съ Невскаго, гдѣ всѣ звуки сливались въ одну смѣшанную полосу.

Напротивъ редакціи «Искорокъ» всѣ дома были заняты разными заведеніями: въ подвалахъ овощныя лавки, выше колоніальные магазины, часовой магазинъ, булочная, во второмъ этажѣ — трактиръ, модный магазинъ, въ третьемъ — квартиры, въ четвертомъ — фотографія. Мѣсто было бойкое, на юру, и торговый людъ старался облюбовать здѣсь каждый уголокъ, выживая мирныхъ жильцовъ. Изъ окна кабинета «Искорокъ» можно"было наблюдать, какъ въ панорамѣ, рѣшительно все, что дѣлалось напротивъ: какъ входили и выходили изъ магазиновъ покупатели, какъ по утрамъ пили чай въ трактирѣ купцы, какъ работали у оконъ на швейныхъ машинахъ дѣвочки съ блѣдными лицами, какъ поднимали и открывали шторы, зажигали огни, выглядывали на улицу мужскія и женскія головы и т. д. Жизнь кипѣла ключомъ, и все было нараспашку, потому что спеціальная публика, населявшая эти этажи, привыкла жить на виду у всѣхъ и, не стѣсняясь, дѣлала свое ежедневное дѣло. Всѣ знали другъ друга, родъ занятій, привычки и даже слабости, какъ знали обычную публику, въ извѣстное время дня бѣжавшую по тротуарамъ или подъѣзжавшую къ магазинамъ. Конечно, каждый сезонъ имѣлъ здѣсь свою физіономію, но самое бойкое время было все-таки осенью, когда происходилъ наплывъ провинціальной публики, спѣшившей опростать свои карманы и накупить по магазинамъ всякой всячины для родного захолустья.

Покатиловъ любилъ по цѣлымъ часамъ смотрѣть на улицу, что доставляло ему такое же удовольствіе, какъ другимъ слушать хорошую музыку. Это безконечное движеніе служило видимымъ проявленіемъ какой-то странной силы, клокотавшей, дробившейся и разливавшейся въ тысячахъ отдѣльныхъ частицъ. Покатилову было пріятно сознавать себя дѣятельною точкой въ этомъ клокочущемъ морѣ, тою каплей, микрокосмомъ, въ которомъ отражается цѣлый міръ; онъ былъ живою частицей этого громаднаго цѣлаго и любилъ отдаваться созерцанію его кипучей жизни.

Стоя теперь передъ раскрытымъ окномъ, Покатиловъ обдумывалъ свой ближайшій воскресный фельетонъ, а кипѣвшая людьми и экипажами улица точно помогала ему въ этой работѣ. Темные, живые глаза Покатилова сосредоточенно были устремлены на одну точку, брови сдвинуты, на крутомъ, хорошо развитомъ лбу всплыло нѣсколько морщинокъ; онъ нѣсколько разъ ерошилъ слегка завитые русые волосы, уже рѣдѣвшіе на макушкѣ, и принимался даже обкусывать кончики русыхъ усовъ. Лицо у него было свѣжее и, пожалуй, красивое, но вѣрнѣе было назвать его типичнымъ, особенно, когда онъ начиналъ улыбаться. Окладистая темная бородка, правильный носъ и свѣжія губы очень правились пожилымъ дамамъ, хотя въ лицѣ Покатилова часто являлось усталое непріятное выраженіе, точно онъ въ одинъ часъ старѣлъ на нѣсколько лѣтъ.

— Это отъ проклятаго петербургскаго климата, — объяснялъ Покатиловъ.

На видъ ему можно было дать за тридцать, хотя онъ еще считалъ себя совсѣмъ молодымъ человѣкомъ и всегда обращалъ особенное вниманіе на свой туалетъ. Въ этой щепетильности виднѣлся зарождавшійся неисправимый холостякъ.

— Мечтаете, Романъ Ипполитычъ? — раздался за спиной Покатилова жирный басокъ редактора «Искорокъ», который теперь снималъ съ лѣвой руки шведскую перчатку. — Ну, и погода… Въ пріемной бѣднаго Павла Павлыча совсѣмъ замучили кліенты, хоть бы вы ему помогли. Кстати, вамъ интересно послушать, что-нибудь новенькое навернется…

— Да нечего слушать, Семенъ Гаврилычъ, — недовольнымъ тономъ отозвался Покатиловъ, не поворачивая головы. — Я впередъ могу вамъ разсказать все, что эти господа принесли намъ… Все вздоръ, отъ начала до конца.

— Нѣтъ, вы ужъ слишкомъ… — наставительно заговорилъ редакторъ, поправляя галстукъ на своей бычачьей шеѣ. — Такъ нельзя-съ, Романъ Ипполитычъ… Наша прямая обязанность служить публикѣ. Это своего рода рабство… да!.. Вотъ я сейчасъ проходилъ черезъ пріемную, такъ одинъ старичокъ-художникъ открытіе сдѣлалъ, именно, видите ли, до сихъ поръ всѣ рисовали небо синимъ, а траву зеленой, а по его мнѣнію, нужно небо рисовать зеленымъ, а траву синей. И доказательно говоритъ, даже но химіи и спектральному анализу прошелся…

— Да вѣдь онъ въ третій разъ приходитъ къ намъ съ этимъ открытіемъ! Видѣли старика-генерала? Ну, этого же поля ягода: помѣшался на полевой фортификаціи и земляныя укрѣпленія хочетъ непремѣнно замѣнить снѣжными. Вотъ подите, потолкуйте съ нимъ… Человѣка нужно въ клинику для душевно-больныхъ, а онъ насъ одолѣваетъ.

— Все-таки необходимо выслушать: публика нашъ тиранъ и любитъ деспотически распоряжаться нашимъ временемъ… Ахъ, знаете, какихъ я сейчасъ устрицъ ѣлъ… псс!..

Редакторъ вытянулъ свои толстыя губы, закрылъ глаза и, захлебываясь, потянулъ къ себѣ воздухъ; его широкое лицо точно подернулось жирнымъ налетомъ и потомъ расплылось блаженною улыбкой. Въ наглухо застегнутой черной суконной парѣ моднаго англійскаго покроя и въ манерѣ себя держать такъ и чувствовалась военная выправка, хотя завѣтною мечтой Семена Гаврилыча было походить непремѣнно на дипломата, для чего онъ брилъ себѣ по-чиновничьи подбородокъ и носилъ бакенбарды котлетами. Вѣроятно, съ этою же цѣлью онъ предпочиталъ прическу съ англійскимъ проборомъ назади и туго подпиравшіе шею стоячіе воротнички. Общее впечатлѣніе портилъ только лѣвый косой глазъ, но Семенъ Гаврилычъ такъ умѣлъ его прищуривать, что еще болѣе убѣждался въ своемъ сходствѣ съ настоящимъ дипломатомъ. Одинъ окулистъ-жидокъ, подбирая очки Семену Гаврилычу, выразился объ этомъ глазѣ, что онъ «немного заинтересованъ въ другую сторону».

Посмотрѣвъ нѣсколько времени на стоявшаго у окна фельетониста, Семенъ Гаврилычъ поднялъ кверху свои жирныя плечи и сѣлъ на свое редакторское кресло въ концѣ громаднаго стола, заваленнаго цѣлыми кипами бумагъ, папками и портфелями.

— Послушайте, Романъ Ипполитовичъ, — заговорилъ онъ совсѣмъ мягко, перелистывая какую-то подшитую рукопись. — Ваше описаніе послѣднихъ царскосельскихъ скачекъ произвело впечатлѣніе. То-есть, собственно, не самыхъ скачекъ, конечно, а типичной скаковой публики и особенно этихъ царицъ русскаго спорта. Да, у васъ великолѣпно вышла эта новая звѣздочка, знаете, эта дама восточнаго типа. Я сегодня подъ рукой собралъ о ней кое-какія свѣдѣнія. Представьте себѣ: изъ провинціи вывезена, да еще изъ какой? Цѣлая исторія, батенька… Котлецовъ тоже былъ на скачкахъ, но его фельетонъ рѣшительно ничего не стоитъ… Вообще онъ страшно опускается, и, повѣрьте мнѣ, его конецъ не далекъ. Это я давно предсказываю.

— Однако «Прогрессъ» Котлецова имѣетъ уже за десять тысячъ подписчиковъ и бойко идетъ розничною продажей.

— Э, батенька, нашли чѣмъ удивить! — оживленно заговорилъ Семенъ Гаврилычъ, вскакивая со своего кресла. — Какъ хотите, масса вездѣ останется массой, и хотя мы ея покорнѣйшіе слуги, а все-таки масса всегда будетъ глупа. Да-съ. Велика важность «Прогрессъ»! Казовыми концами Котлецовъ только и беретъ: сдѣлалъ изъ газеты какія-то простыни, потомъ навалился на хронику, создалъ этихъ своихъ спеціальныхъ корреспондентовъ… и только. А сути-то, настоящаго смаку у него и нѣтъ. Я говорю о настоящемъ читателѣ, который понимаетъ толкъ въ газетахъ, а Котлецовъ спекулируетъ именно на публикѣ низшаго разбора… Ахъ, да, представьте себѣ, Котлецовъ ударился въ собираніе рѣдкостей, покупаетъ старинную мебель, ковры, матеріи, сарафаны. Всѣ смѣются. Ей-Богу! Я заѣзжалъ сегодня къ Нилушкѣ, тамъ былъ о немъ разговоръ, Вотъ человѣкъ, этотъ Нилушка! Просто, чортъ его возьми совсѣмъ, такъ въ гору и лѣзетъ. И откуда это у него все берется? Удивительно!

— Умный человѣкъ, вотъ и берется.

— «Умный»! Да вѣдь умъ уму рознь, а у Нилушки даже не умъ, а такъ, чортъ знаетъ что такое, какое-то дикое счастье. Да, чуть не забылъ, новость: къ намъ ангажирована Жюдикъ и цѣлая плеяда полузвѣздочекъ. Вотъ вамъ матеріалъ для слѣдующаго фельетона. Публика это любитъ, а у васъ эти мелочи недурно выходятъ.

Покатиловъ посмотрѣлъ на редактора и улыбнулся. Хорошо сказано: «эти мелочи недурно выходятъ»! Эта фраза задѣла его за живое, какъ спеціалиста и тонкаго знатока. За эти мелочи Котлецовъ ему, Покатилову, предлагалъ восемь тысячъ годовыхъ, но онъ, Покатиловъ, не пошелъ, потому что ему было выгоднѣе остаться въ маленькой газеткѣ большимъ сотрудникомъ, чѣмъ быть маленькимъ фельетонистомъ при большой.

Редакторъ, отдуваясь и вытягивая губы, нѣсколько времени перебиралъ старыя корректуры, а потомъ быстро поднялся съ мѣста и, размахивая руками, заговорилъ со своею обычной живостью:

— Ахъ, да, чуть не забылъ, Романъ Ипполитовичъ… Съ какимъ человѣкомъ я познакомился у этого Нилушки: онъ, кажется, служитъ повѣреннымъ у этого заводчика Теплоухова, а раньше два трехлѣтія былъ предсѣдателемъ какой-то земской управы. Богомоловъ по фамиліи. Необыкновенно свѣтлая голова Нилушка зоветъ его «человѣкомъ земли». Очень и очень интересный субъектъ. Хорошо-съ. Мы разговорились и сейчасъ сошлись характерами. А этотъ Богомоловъ администраторская голова и, кажется, хочетъ повести дѣло очень широко, т.-е. свое дѣло. Онъ хлопочетъ теперь о повышеніи заграничныхъ пошлинъ на привозный чугунъ и желѣзо. Очень убѣдительно и толково говоритъ и сильно вербуетъ въ себѣ Нилушку, который пока ни шьетъ ни поретъ, а только посмѣивается. Я убѣжденъ, что они споются. Богомолову необходимо перетянуть Нилушку на свою сторону, потому что Нилушка имѣетъ свои связи по ученымъ обществамъ и можетъ пропагандировать съ большимъ успѣхомъ промышленныя идеи.

— Да что жъ могутъ помочь ученыя-то общества, Семенъ Гаврылычъ? — пожавъ плечами, замѣтилъ Покатиловъ. — Воду толкутъ они у насъ.

— Ну, нѣтъ, батенька, ошибаетесь! Сегодня ходатайство, да завтра ходатайство, да послѣзавтра ходатайство отъ ученаго общества, — глядишь, вопросъ и поднятъ и пошелъ гулять по министерствамъ, а тамъ ужъ только слѣдуетъ его направлять. Техническое общество и общество для содѣйствія русской торговлѣ и промышленности будутъ всегда имѣть извѣстный успѣхъ въ своей спеціальности, особенно, если удачно подняты вопросы. Извѣстно, поддержка!.. Ахъ, да, Богомоловъ довольно откровенный человѣкъ и прямо высказался, что у него есть сильная протекція, и, представьте себѣ, онъ разсчитываетъ на эту даму, которую вы описали въ скачкахъ. Да! Тутъ получается длинная исторія: эта дама имѣетъ сильное вліяніе на Теплоухова и на другихъ заводчиковъ, которые собираются у нея запросто, и тутъ же устраиваются маленькіе интимные вечера, гдѣ бываютъ только избранные. Фамилія этой дамы Морозъ-Доганская, она замужемъ за этимъ… ну, извѣстный Морозъ-Доганскій, какой-то агентъ или повѣренный, чортъ его знаетъ. А propos, Котлецовъ печатаетъ рядъ статей въ защиту свободной торговли, и Богомоловъ просилъ меня напечатать нѣсколько статей въ защиту протекціонизма. Понимаете? Это отличный случай отшлифовать Котлецова съ его «Прогрессомъ» на всѣ корки, и притомъ такая полемика придастъ извѣстный вѣсъ нашей газетѣ. Да. Что же вы молчите?

— Да что же я могу сказать? Тутъ дѣло спеціалистовъ, а наша хата съ краю.

— Вотъ и вздоръ. Извините за откровенность! Именно мы можемъ въ этомъ дѣлѣ сыграть очень видную роль… Да-съ, это даже наша прямая задача… Возьмите заграничную прессу… Мы обязаны стоять на высотѣ нашего призванія и должны вполнѣ оправдать лестное довѣріе публики къ печатному слову. Въ наше время пресса — сила, батенька. И, главнымъ образомъ, сила на сторонѣ вотъ такихъ газетъ, какъ «Искорки», потому что ежемѣсячныя изданія и большія газеты слишкомъ дороги для публики и поэтому имѣютъ ограниченный кругъ читателей. Да-съ.

II.

— Романъ Ипполитовичъ, вотъ поручаю вашему вниманію m-r… m-r… — говорилъ секретарь, вводя въ кабинетъ редакціи низенькаго лысаго старичка съ улыбающимся живымъ лицомъ. — Извините, я забылъ вашу фамилію.

— Мостовъ… — отрекомендовался старичокъ, разглядывая Покатилова черезъ свои выпуклыя очки. — Ахъ, очень пріятно, очень пріятно!

— Чѣмъ могу служить вамъ, господинъ Мостовъ? — съ вѣжливою улыбкой указывая на кресло, спрашивалъ Покатиловъ. — Я къ вашимъ услугамъ.

Секретарь, остановившись съ дверяхъ, многозначительно улыбался въ сторону редактора, который внимательно смотрѣлъ, прищуривъ косой глазъ, на пришельца черезъ развернутую газету. Въ редакціи «Искорокъ» было принято особенно интересныхъ субъектовъ представлять фельетонисту, какъ живой матеріалъ для потѣшной воскресной хроники, и г. Мостовъ попалъ въ число этихъ ни въ чемъ неповинныхъ жертвъ, не подозрѣвая, какую роль ему приходится разыгрывать.

— Я, знаете, провинціалъ… да-съ, изъ далекой провинціи, — началъ лысый старичокъ, оглядывая мѣсто на столѣ, чтобы не замарать рукавъ старомоднаго сюртука. — У меня, знаете, есть одна счастливая мысль, даже немного больше, чѣмъ мысль… Да. Однимъ словомъ, когда я служилъ въ Сибири…

— Ага… — промычалъ Покатиловъ. — Въ Сибири?

— Да, да… очень далеко отсюда. И вотъ-съ (старичокъ поднялъ брови) я изобрѣлъ электрическій подсѣкатель къ удочкѣ; только предупреждаю васъ, что мое открытіе ничего общаго не имѣетъ съ извѣстною электрическою удочкой. Собственно, я любитель-рыболовъ и совершенно случайно набрелъ на счастливую мысль, которой желалъ бы подѣлиться съ читателями вашей уважаемой газеты.

«Навѣрное, этотъ сумасшедшій обѣжалъ нѣсколько другихъ редакцій и теперь прибѣжалъ къ намъ», — думалъ Покатиловъ, внимательно разглядывая суетливо разсказывавшаго свою счастливую идею старичка, въ которомъ было что-то такое странное, отчасти ребячье, отчасти сумасшедшее.

— Знаете, сидя въ глуши, чего-чего ни передумаешь, — добродушно болталъ старичокъ, не переставая улыбаться. — Есть изобрѣтенія, которыя, такъ сказать, составляютъ только вопросъ времени. Раньше открытія дѣлались ощупью, по игрѣ слѣпого случая, а теперь можно предугадывать, какое изобрѣтеніе на очереди: воздухоплаваніе, новый музыкальный инструментъ, который замѣнилъ бы, вѣрнѣе сказать, совмѣстилъ бы и струнные и духовые инструменты, наконецъ новый типъ оружія, который долженъ замѣнить нынѣшнее огнестрѣльное. Знаете, у меня даже есть проектъ, собственно методъ, какимъ образомъ слѣдуетъ итти навстрѣчу этимъ изобрѣтеніямъ…

— Послушайте, васъ зовутъ Симономъ Денисычемъ? — прервалъ Покатиловъ этотъ неудержимый потокъ рѣчи. — А вашу жену Калеріей Ипполитовной?

— Положимъ, что такъ… что же изъ этого? — какъ-то испуганно забормоталъ болтливый старецъ, точно пойманный за ухо школьникъ. — Мы только-что пріѣхали… да.

— Позвольте отрекомендоваться: вашъ beau frère, Романъ Ипполитовичъ Покатиловъ…

— Скажите, пожалуйста… Вотъ пріятная неожиданность! — бормоталъ старичокъ, протягивая свою руку Покатилову. — Какъ будетъ рада Калерія… А мы только-что вчера пріѣхали и пока остановились въ отелѣ «Дагмаръ», сейчасъ противъ Николаевскаго вокзала.

— Надѣюсь, сестра здорова?

— О, совершенно здорова… да. Знаете что, мы сейчасъ же отправимся къ ней и сдѣлаемъ ей настоящій сюрпризъ. Вы располагаете временемъ?

— Да, я свободенъ.

— Странно, знаете, что я сразу не обратилъ вниманія на ваше имя, когда господинъ секретарь отрекомендовалъ меня вамъ… Какая-то забывчивость или разсѣянность у меня, вѣроятно, послѣ этой безконечной дороги.

«Нашли, гдѣ остановиться… въ отелѣ „Дагмаръ“, — сердито думалъ Покатиловъ, отыскивая свою шляпу и перчатки. — Провинціалы такъ провинціалы и есть… не могли остановиться въ „Демутѣ“ или въ „Бель-Bю“. И, главное, кричитъ, какъ пѣтухъ».

«Пѣтухъ» въ это время съ чисто-провинціальнымъ любопытствомъ разсматривалъ обстановку редакціоннаго кабинета, на которую теперь обратилъ особенное вниманіе въ качествѣ такого близкаго родственника хроникера «Искорокъ». Старичку понравились и стѣны, оклеенныя сѣрыми обоями съ розовыми полосками, и драпировки на окнахъ, и столъ, у котораго онъ сидѣлъ, и шкапы съ книгами у внутренней стѣны, и даже, самъ редакторъ, углубившійся въ чтеніе газеты.

— До свиданія, господинъ редакторъ, — проговорилъ Мостовъ, фамильярно протягивая руку Семену Гаврилычу, что опять покоробило Покатилова.

Павелъ Павлычъ былъ немало удивленъ, когда черезъ пріемную г. Мостовъ прослѣдовалъ въ сопровожденіи Покатилова и дружелюбно кивнулъ ему головой, какъ старому знакомому. Посѣтителей поубавилось, но ихъ замѣняли новые. Покатиловъ надѣлъ въ передней мохнатое осеннее пальто и быстро сбѣжалъ по лѣстницѣ на улицу.

— Мы пѣшкомъ дойдемъ, — коротко проговорилъ онъ, рѣшивъ про себя, что съ г. Мостовымъ церемониться особенно нечего. — Кстати, дождь пересталъ совсѣмъ. Я, по крайней мѣрѣ, отлично пройдусь.

— Да, да… Это даже необходимо человѣку, который живетъ умственнымъ трудомъ, — тараторилъ Мостовъ, стараясь забѣжать немного впередъ. — А знаете, когда долго не бываешь въ столицѣ, все это производитъ такое сильное впечатлѣніе… знаете, панели, газовое освѣщеніе, блестящіе магазины, движеніе. Однимъ словомъ, всякіе пустяки…

Отъ непривычки ходить по люднымъ улицамъ старикъ нѣсколько разъ сталкивался со встрѣчными, путался и кончилъ тѣмъ, что чуть не сбилъ съ ногъ какую-то даму, проходившую панель съ покупками въ рукахъ. Покатиловъ обругался про себя, но ничего не сказалъ, а только прибавилъ шагу. Спускались осеннія сумерки: Невскій оживлялся наплывомъ той спеціальной публики, которая въ это время нагуливаетъ себѣ аппетитъ. Гдѣ-то въ глубинѣ Невскаго колебавшеюся искоркой загорѣлся первый фонарь, за нимъ другой, третій, въ магазинахъ тоже начали появляться огни. На углу у магазина стеклянныхъ издѣлій Мальцевскихъ заводовъ Мостовъ чуть не попалъ подъ извозчика и со страха замолкъ на нѣсколько времени. Начали попадаться подозрительныя дамы, вызывающе заглядывавшія на встрѣчавшихся мужчинъ; разносчикъ выкрикивалъ что-то о хорошихъ яблокахъ и сливахъ, у фонаря торчала неподвижная фигура городового, а мимо него непрерывною полосой мягко плыла по осклизлой торцовкѣ цѣпь экипажей. На Аничковомъ мосту букинисты закрывали свои лавчонки, а разбитной торговецъ съѣстными припасами, примостившійся со своею будкой къ углу моста, напротивъ дома княгини Бѣлосельской, зажегъ небольшую жестяную лампочку.

— Слава Богу, здѣсь, кажется, меньше народа, — съ облегченнымъ вздокомъ проговорилъ Мостовъ, когда они спустились съ Аничкова моста. — Ужасно, какъ Петербургъ измѣнился за эти двадцать лѣтъ, просто многаго узнать нельзя… Сколько новыхъ домовъ, какіе магазины!

— И мы съ вами за двадцать лѣтъ тоже немало измѣнились, — замѣтилъ Покатиловъ, улыбнувшись наивности своего провинціальнаго родственника. — Ахъ, да, я и не спросилъ васъ, Симонъ Денисычъ, надолго ли вы пріѣхали сюда? До послѣднихъ пароходовъ, вѣроятно?

— А вотъ и нѣтъ: совсѣмъ пріѣхали, — съ какою-то радостью проговорилъ старикъ, наталкиваясь на кого-то.

— Какъ совсѣмъ?

— Да такъ… Будетъ ужъ прозябать по медвѣжьимъ-то угламъ; а впрочемъ, все будетъ зависѣть отъ обстоятельствъ. Да…

— Вы вѣдь, кажется, на заводахъ Теплоухова служили? — спросилъ Покатиловъ такимъ тономъ, какимъ пыталъ въ кабинетѣ редакціи представляемыхъ секретаремъ разныхъ unicus’овъ.

— Да, въ Заозерскомъ горномъ округѣ. Цѣлыхъ двѣнадцать лѣтъ выслужилъ главнымъ управляющимъ.

— Кажется, мѣсто хорошее?

— О, да… двѣнадцать тысячъ жалованья, отопленіе, освѣщеніе, — уныло проговорилъ Мостовъ, лихорадочно перебѣгая рукой но пуговицамъ своего верхняго пальто. — Главное, привычка. Это самое скверное въ нашемъ положеніи. Обсидишься, привыкнешь, и вдругъ долженъ все бросить. Знаете что, — заговорилъ старикъ, осторожно оглядываясь кругомъ, — тутъ вышла цѣлая интрига… да. Представьте себѣ… У насъ была всего одна дочь, и Калерія, взяла къ себѣ воспитанницу, такъ, бѣдная дѣвушка, хотя изъ хорошей фамилія. Отецъ у ней ташкентскій офицеръ, а мать умерла. Ну-съ, знаете, офицеру возиться съ дѣвчонкой совсѣмъ неудобно, да тогда еще началась эта война съ Хивой.

Покатиловъ попробовалъ-было остановить болтливаго старика какимъ-то постороннимъ вопросомъ, потому что изъ принципа не любилъ вмѣшиваться въ чужія дѣла интимнаго характера, но Мостовъ, какъ истый провинціалъ, обрадовался случаю повѣрить петербургскому родственнику свои семейныя дѣла и ничего не хотѣлъ замѣчать.

— Ее звали Сусанной, славная такая дѣвочка, — неудержимо продолжалъ свои изліянія Мостовъ. — Знаете, даже особенная дѣвочка… по матери восточнаго происхожденія… глаза этакіе у ней… вообще оригинальная особа. Ну, мы ее воспитывали, какъ родную дочь, что не составляло особеннаго труда, потому что Сусанночка поступила къ намъ уже двѣнадцати лѣтъ и необыкновенно понятливая дѣвочка была. Знаете, ласковая такая, хотя и не безъ странностей въ характерѣ. Въ походахъ съ отцомъ бывала, этакій дичокъ, настоящая дочь полка… Хорошо-съ. Калерія къ ней ужасно привязалась, больше, чѣмъ родную дочь, любила. У насъ теперь есть и своя дочь, да, Юленька… какъ же, четырнадцать лѣтъ ей, въ институтъ отдавать придется.

— Скажите… а я даже не подозрѣвалъ! — искусственно удивлялся Покатиловъ, жалѣя про себя, что не взялъ извозчика. — На кого же она походитъ?

— Сусанночка?

— Нѣтъ, ваша дочь.

— Юленька? Ни на кого, или, вѣрнѣе, сама на себя. Такъ вотъ-съ эта Сусанночка была уже настоящею дѣвицей, когда къ намъ въ Заозерье пріѣхалъ уполномоченный Теплоухова, нѣкто Морозъ-Доганскій, очень и очень солидный человѣкъ… Хорошо-съ. И представьте себѣ, Сусанночка…

— Вышла замужъ за Доганскаго? Я слыхалъ эту фамилію.

— Да, да… И что могло ему понравиться въ этой Сусанночкѣ? Мы съ Калеріей до сихъ поръ не можемъ понять. Провинціалка-дѣвушка, воспитанная въ глуши съ грѣхомъ пополамъ, и вдругъ m-me Морозъ-Доганская. Право, это такъ странно все случилось.

Они уже перешли Литейный и быстро приближались къ Знаменскому мосту. Движеніе здѣсь было значительно слабѣе, чѣмъ за Аничковымъ; попадавшаяся публика имѣла случайный или дѣловой характеръ. Толкотни здѣсь совсѣмъ не было. Блестящіе магазины смѣнялись просто магазинами, чувствовалось что-то мѣщанское и жалкое въ этомъ безсильномъ подражаніи недалеко гудѣвшему и переливавшемуся тысячами огней центру. Покатиловъ всегда испытывалъ какое-то тяжелое чувство, когда ему вечеромъ случалось проходить здѣсь: контрастъ былъ слишкомъ силенъ, и его всегда такъ и тянуло въ ту сторону, гдѣ сосредоточивалось главное движеніе и всемірная улица глядѣла на сновавшую мимо публику своими саженными зеркальными стеклами.

— А главное вотъ въ чемъ заключается, — оглядываясь, продолжалъ Мостовъ, — изъ-за этой самой Сусанночки я и мѣсто потерялъ… Да, представьте себѣ такой случай!.. Какъ она только вышла за Доганскаго и уѣхала въ Петербургъ, меня сейчасъ по шапкѣ, а намъ одинъ петербургскій знакомый и пишетъ, что это все наша Сусанночка устроила. Ей-Богу… Вотъ чего никогда не пойму: ну что мы ей такое сдѣлали, кромѣ добра, и вдругъ такая черная неблагодарность. Да вотъ Калерія вамъ лучше все разскажетъ… Ахъ, знаете, какіе фрукты я давеча видѣлъ въ магазинѣ Елисеева, ну, это просто роскошь, просто языкъ проглотишь. Я, грѣшный человѣкъ, большой гастрономъ… У насъ тамъ въ Сибири ягодъ ужасно много, есть особенная такая, княженикой называется. Ну-съ, такъ изъ этой княженики наливки… Боже мой, Боже мой!..

Шагая по панели, Покатиловъ испытывалъ смѣшанное чувство удовольствія и какой-то непріятности: онъ, съ одной стороны, былъ радъ видѣть сестру послѣ двадцатилѣтней разлуки, а съ другой — онъ точно чего-то боялся, какъ настоящій старый холостякъ, слишкомъ привыкшій къ одинокому существованію. Эти провинціальные родственники просто пугали Покатилова, и онъ нѣсколько разъ очень косо посматривалъ черезъ плечо на сѣменившаго зятя, который беззаботно зѣвалъ по сторонамъ и ахалъ передъ освѣщенными окнами магазиновъ, какъ кормилица.

«И чортъ меня дернулъ за языкъ! — думалъ Покатиловъ, когда они переходили Знаменскій мостъ на Лиговкѣ. — Впрочемъ, все равно разыскали бы».

— А мнѣ очень понравилась ваша редакція, — болталъ Мостввъ, размахивая руками. — Сейчасъ чувствуешь себя въ столицѣ… въ средоточіи интеллигенціи… И редакторъ у васъ такой представительный, сейчасъ видно столичнаго журналиста. У меня съ дѣтства была слабость къ литературѣ, и я очень радъ, что успѣлъ познакомиться съ настоящимъ редакторомъ… Какъ его зовутъ, вашего редактора?

— Семенъ Гаврилычъ.

— А по фамиліи?

— Гладышевъ… Неужели васъ дѣйствительно интересуютъ такіе пустяки? — спрашивалъ Покатиловъ, напрасно стараясь сдержать душившую его злость.

— Какъ пустяки? Я васъ не понимаю…

— Очень просто: редакція «Искорокъ» просто кабакъ, а редакторъ — брикабракъ… то-есть это мы его такъ называемъ между собой.

— Bric-à-brac… позвольте, вѣдь это, кажется, называется такъ страсть къ собиранію рѣдкостей или что-то въ этомъ родѣ.

— Да, да, я вамъ объясню это какъ-нибудь послѣ, а теперь мы уже подходимъ къ вашему отелю.

— Ахъ, это очень интересно: редакторъ Bric-à-brac… Вотъ Калерія будетъ довольна, когда все это узнаетъ… Вѣдь это, вѣроятно, очень остроумно сказано… да?

— Послѣ, послѣ, — говорилъ Покатиловъ, входя въ подъѣздъ «Дагмаръ». — Который у васъ номеръ?

— Въ четвертомъ этажѣ, девяносто шестой.

«Экъ ихъ куда занесло! — сердито думалъ Покатиловъ, быстро взбѣгая по лѣстницѣ. — И я-то хорошъ: болтаю съ этимъ идіотомъ…»

Отъ вниманія Покатилова не ускользнуло, какъ Мостовъ фамильярно улыбался лакеямъ, точно онъ въ чемъ былъ виноватъ. Это уже было слишкомъ даже для провинціала.

— Не правда ли, какой отличный отель? — спрашивалъ Мостовъ, тяжело дыша. — Немного высоко, конечно, но зато такъ близко отъ всего, и прислуга такая приличная… Я очень доволенъ. Еще остался одинъ этажъ. Эй, Семенъ барыня дома? — обратился онъ къ проходившему мимо коридорному.

— Точно такъ-съ. Онѣ приказали подавать самоваръ.

— Вотъ и отлично, прямо, значитъ, къ чаю поспѣли, — восхищался Мостовъ. — Мы, сибиряки, по четыре раза въ день пьемъ чай… Привычка — вторая натура!

Въ порывѣ родственныхъ чувствъ, Мостовъ даже потрепалъ Покатилова по спинѣ и чуть не обнялъ.

III.

— Калерія, какого я тебѣ гостя привелъ! — съ восторгомъ объявлялъ Мостовъ, распахивая дверь своего номера. — Угадай, кого? Я тебѣ сюрпризъ сдѣлалъ…

— Ахъ, Боже мой, — брезгливо отозвалась полная, высокая женщина, стоявшая посрединѣ комнаты въ одномъ лифѣ. — Simon, это наконецъ невозможно!.. У тебя вѣчно эти знакомства сюрпризомъ… Не успѣлъ человѣкъ пріѣхать въ незнакомый городъ и тащитъ Богъ знаетъ кого. Притомъ врывается въ номеръ безъ доклада, точно помѣшанный… Сколько я разъ просила тебя избавить меня отъ подобныхъ сюрпризовъ! — Все это было высказано тѣмъ французскимъ языкомъ, какимъ говорятъ только пріѣзжающіе въ столицу провинціалы. Калерія Ипполитовна была въ одной юбкѣ; около нея ползала на колѣняхъ шустрая столичная модистка съ рябымъ лицомъ и торопливо примѣряла коленкоровый лифъ, прикалывая отдувавшіяся мѣста булавками, которыя вынимала изо рта. Можно было подумать, что у модистки ротъ былъ набитъ булавками, хотя она ухитрялась съ ними говорить и даже смѣяться.

Безпорядокъ въ номерѣ былъ страшный: распакованные чемоданы, груды бѣлья, выкройки, штуки только-что купленной матеріи по столамъ, недошитое, принесенное примѣривать платье на креслѣ, чай въ бумажкѣ, сахаръ въ пестромъ шелковомъ мѣшечкѣ, только-что начатый ящикъ съ сигарами на окнѣ, тутъ же арбузъ, разбросанныя кругомъ мелочи дамскаго туалета, цѣлая серія кулечковъ, картонокъ и т. д. Словомъ, получался настоящій хаосъ, благодаря которому засидѣвшійся провинціалъ превращается въ столичнаго обывателя. Раздѣваясь въ передней, Покатиловъ уже почувствовалъ этотъ дорожный безпорядокъ, и на него повѣяло чѣмъ-то такимъ безконечно-роднымъ и знакомымъ, что перенесло сразу во времена золотого дѣтства, нагоняя воспоминанія о поѣздкахъ на долгихъ съ безконечными станціями, импровизованными закусками, крѣпкимъ дѣтскимъ сномъ тутъ же за чайнымъ столомъ, знакомымъ станціоннымъ смотрителемъ и безъ конца позвякивающимъ подъ дугой колокольчикомъ.

— Ты напрасно протестуешь на меня, Калерія, — разсчитанно-громкимъ голосомъ заявлялъ Мостовъ, заглядывая въ двери передней. — Я хотѣлъ преподнести тебѣ нѣкоторый сюрпризъ…

Калерія Ипполитовна сдѣлала сердитое лицо и уже раскрыла ротъ, чтобы возразить что-то мужу, какъ услышала въ передней предупредительное покашливаніе и съ институтскимъ визгомъ скрылась за перегородкой, гдѣ стояла широкая кровать. Дремавшая на диванѣ дѣвочка лѣтъ четырнадцати проснулась и широко раскрытыми глазами посмотрѣла на дверь въ переднюю, куда рвѣтъ лампы, поставленной на комодѣ, почти не достигалъ. Изъ-за драпировки выглянуло строгое старушечье лицо старой няньки Улитушки, которая съ утра рылась по чемоданамъ. Мостовъ не хотѣлъ замѣчать произведеннаго переполоха и улыбался самою блаженною улыбкой.

— Милости просимъ… m-r Брикабракъ… — шутилъ онъ, выводя подъ руку Покатилова изъ передней. — Вы ужъ извините насъ, провинціаловъ, что застали въ самый критическій моментъ: кожу мѣняемъ…

Мостовъ засмѣялся сухимъ, скрипучимъ смѣшкомъ и даже погладилъ свою лысину. Дѣвочка вопросительно смотрѣла то на отца, то на гостя и инстинктивнымъ движеніемъ поправила короткое фланелевое платьице, изъ-подъ котораго выставлялись уже недѣтски-полныя ноги, туго обтянутыя дорожными чулками изъ сѣрой шерсти. Улитушка, всмотрѣвшись въ гостя, неожиданно вскрикнула, опустила руки и съ какимъ-то дѣтскимъ всхлипываніемъ бросилась къ ручкѣ оторопѣвшаго барина.

— Голубчикъ… Рома… Романъ Ипполитычъ… батюшка! — причитала Улитушка, цѣлуя руку барина, котораго выкачивала когда-то на рукахъ.

«Они тамъ, кажется, всѣ съ ума сошли», — по-французски подумала Калерія Ипполитовна, второпяхъ не попадая рукой въ платье.

— Ну вотъ, ну вотъ… я говорилъ! — самодовольно повторялъ Мостовъ, бѣгая по комнатѣ маленькими шажками. — Юленька, это твой дядя… oncle, — объяснялъ онъ дочери. — Совершенно случайно встрѣтилъ его… именно, гора съ горой не сходится, а человѣкъ съ человѣкомъ всегда встрѣтится.

— Не узнаёшь? — проговорилъ Покатиловъ, обращаясь къ появившейся въ дверяхъ сестрѣ. — Извини, пожалуйста, что не во-время… это все твой супругъ виноватъ.

Калерія Ипполитовна бросилась на шею къ брату и горячо обняла его своими полными руками; она говорила что-то такое безсвязное и даже въ порывѣ чувства приложила нѣсколько разъ платокъ къ глазамъ.

— Вѣдь двадцать лѣтъ не видались, Романъ, — говорила она, разсматривая брата. — Ты, пожалуйста, не обращай вниманія на безпорядокъ… Вотъ твоя племянница, Юленька…

— Очень пріятно познакомиться, — ласково проговорилъ Покатиловъ, протягивая Юленькѣ руку.

Дѣвочка стояла теперь около него и колебалась, слѣдуетъ ей поцѣловать дядю или нѣтъ.

— Что же ты, Юленька, не поцѣлуешься съ дядей? — разрѣшилъ ея сомнѣнія отецъ и опять засмѣялся. —Это нашъ русскій обычай…

Покатиловъ съ удовольствіемъ поцѣловалъ протянутыя пухленькія губки хорошенькой племянницы и почувствовалъ, что онъ начинаетъ потѣть. Въ номерѣ было жарко, да и проявленія родственныхъ чувствъ для него были такою неожиданностью.

— Однако куда вы забрались, господа? — съ усталымъ видомъ проговорилъ онъ, очищая себѣ мѣсто на диванѣ. — Я хочу сказать, что ужъ слишкомъ высоко… Я просто задохся, пока поднимались по лѣстницѣ.

— Мы это только на время, — оправдывалась Калерія Ипполитовна, поправляя какую-то упрямую пуговицу, никакъ не хотѣвшую застегнуться на ея полномъ бюстѣ. — Просто не знали, гдѣ остановиться… Впрочемъ, это пустяки, устроимся помаленьку.

— Я могу вамъ рекомендовать очень приличныя chambres garnies, — проговорилъ Покатиловъ, внимательно разсматривая сестру. — Почти въ центрѣ города и недорого.

Произошла неловкая сцена, какая переживается при встрѣчѣ давно не видавшихся родственниковъ. Не знали, что говорить, или говорили тѣ безсвязные пустяки, какіе повторяются въ такихъ случаяхъ; неловкія паузы смѣнялись взрывами общаго разговора, когда начинали говорить всѣ разомъ и перебивали другъ друга.

Лакей принесъ кипѣвшій самоваръ, и этимъ окончательно разрѣшилась общая суматоха. Пока Калерія Ипполитовна была занята около самовара, Покатиловъ внимательно разсматривалъ ее черезъ пенснэ и въ результатѣ пришелъ къ тому заключенію, что отъ прежней красавицы въ сорокъ лѣтъ не осталось почти ничего: фигура заплыла, лицо было черезчуръ полно дряблою полнотой, около глазъ и рта появились мелкія морщинки, темные глаза потеряли влажный блескъ, кожа на лицѣ, на шеѣ и на рукахъ утратила прежнюю матовую свѣжесть. Но что всего хуже — Калерія Ипполитовна, кажется, еще не могла помириться съ скромною ролью солидной семейной женщины и держала себя, какъ всѣ отставныя красавицы, слишкомъ привыкшія быть всегда красивыми. Покатиловъ даже пожалѣлъ про себя сестру, особенно ея темные глаза — фамильную покатиловскую особенность; всѣ Покатиловы хвалились красивыми глазами, и Юленька напоминала мать именно съ этой стороны.

«Неужели и я такъ же страшно состарился за эти двадцать лѣтъ?» — думалъ Покатиловъ, принимая налитый стаканъ чая изъ рукъ сестры и чувствуя на себѣ ея пристальный взглядъ.

— Какъ ты однако постарѣлъ, Романъ, — заговорила Калерія Ипполитовна, точно отвѣчая на мысли брата. — Я, право, не узнала бы тебя, если бы встрѣтила гдѣ-нибудь на улицѣ.

Покатиловъ почувствовалъ первую родственную царапину, но Симонъ Денисычъ такъ преуморительно началъ разсказывать о своемъ путешествіи по Петербургу, о редакціи «Искорокъ», о «Брикабракѣ», что всѣ невольно улыбались, и даже Юленька лѣниво щурила свои большіе бархатные глаза.

— Это у насъ вѣчная исторія: пріятныя неожиданности, знакомства сюрпризомъ… — слегка журила мужа Калерія Ипполитовна. — Ахъ, да, собственно зачѣмъ же ты, Simon, попалъ въ редакцію «Искорокъ»?

— Я? А нужно было сдѣлать подписку, я и рѣшилъ, — вралъ Simon, причемъ лицо у него какъ-то вытянулось и сдѣлалось такое жалкое.

«Эге! вретъ да и боится», — подумалъ про себя Покатиловъ, улыбаясь глазами.

За чаемъ долго перебирали петербургскихъ родственниковъ и общихъ знакомыхъ: tante Агнеса все возится со своими канарейками и собачками, oncle Николай Григорьевичъ скоро займетъ видный постъ при министерствѣ, belle soeur Barbare вышла замужъ за второго мужа и т. д.

— Я вѣдь рѣдко бываю у нихъ и, право, немного могу сообщить вамъ новаго, — говорилъ Покатиловъ. — А ты, Калерія, когда отправишься къ maman?

— Да я уже была у ней… все такая же, — какъ-то неохотно отвѣтила Калерія Ипполитовна. — У другихъ я еще ни у кого не была, потому что нельзя же въ нашихъ костюмахъ смѣшить добрыхъ людей, а къ maman завернула по пути. Она все на тебя жалуется, Романъ.

— О, это безконечная исторія. Насъ съ maman трудно и разсудить, — съ легкою гримасой отвѣтилъ Покатиловъ, предчувствуя ударъ.

— Да, кстати, что твой журналъ? — спрашивала Калерія Ипполитовна съ самою невинною физіономіей.

— Какой журналъ?

— Ахъ, да, виновата: газета, а не журналъ. Въ послѣднемъ своемъ письмѣ, которое я получила отъ тебя ровно пять лѣтъ тому назадъ, ты писалъ о «своей» газетѣ, какъ о дѣлѣ рѣшенномъ, потому я и…

— Это тебя, вѣроятно, maman научила? — вспыхнувъ, спросилъ Покатиловъ.

— Чему научила?

— Надѣюсь, что мы отлично понимаемъ другъ друга и безъ объясненій… Тебѣ просто нравится по старой привычкѣ запускать шпильки. Мало ли есть неудавшихся проектовъ и предположеній, что еще не говоритъ за ихъ несостоятельность или за то, что они не сбудутся. У меня и теперь есть свои виды и надежды…

Произошла маленькая размолвка. Покатиловъ не остался въ долгу и отплатилъ сестрѣ тою же монетой, намекнувъ ей на ея собственное положеніе не у дѣлъ. Калерія Ипполитовна вспыхнула и тоже замолчала. Симонъ Денисычъ попытался-было ихъ помирить, но жена такъ взглянула на него, что онъ только запыхтѣлъ носомъ. Юленька давно уже дремала въ уголкѣ дивана и смотрѣла на дядю слипавшимися влажными глазами и кончила тѣмъ, что заснула тутъ же на диванѣ, такъ что Улитушкѣ пришлось увести ее за драпировку въ безсознательномъ состояніи крѣпкаго дѣтскаго сна.

— А вѣдь я не знаю хорошенько, почему и какъ вы сюда пріѣхали, — спрашивалъ Покатиловъ.

— Я все, Леренька, разсказалъ, — поспѣшилъ предупредить Мостовъ виноватымъ голосомъ, — и про Сусанну и про Доганскаго. Роману все это необходимо знать, потому что… потому что…

— Потому что ты, Симонъ, неисправимый болтунъ, — докончила Калерія Ипполитовна, пожимая плечами. — Кому-то интересно слушать наши семейныя дрязги? Конечно, Романъ не осудитъ тебя, а всякій другой просто посмѣялся бы надъ тобой. Ты, — я это предчувствую, — непремѣнно уронишь и себя и насъ въ общественномъ мнѣніи.

— Да вѣдь я только Роману это сообщилъ, а чтобы постороннему человѣку — никогда! Я умѣю молчать, сдѣлай одолженіе…

Калеріи Ипполитовнѣ самой хотѣлось разсказать все брату, но теперь она сочла своимъ долгомъ немного поломаться, прежде чѣмъ приступила къ изложенію всѣхъ обстоятельствъ дѣла. Разсказъ Мостова подтвердился въ главныхъ чертахъ, конечно, съ той разницей, что былъ расцвѣченъ и раскрашенъ мастерски, какъ умѣетъ разсказывать глубоко и безповоротно обиженная женщина.

— Собственно говоря, я, пожалуй, на Сусанну и не сержусь, — говорила Калерія Ипполитовна, дѣлая безстрастное лицо, — потому что развѣ возможно сердиться на дѣвчонку, которая сама не знаетъ, что дѣлаетъ?.. Да дѣло и не въ ней, а тутъ есть нѣкто Богомоловъ, онъ тоже недавно сюда пріѣхалъ, ну, у насъ съ нимъ были свои счеты, вотъ онъ все и устроилъ. Втерся какимъ-то образомъ къ Теплоухову и теперь вертитъ имъ, какъ куклой… да!..

— Но вѣдь у Теплоухова главнымъ повѣреннымъ по всѣмъ заводамъ, кажется, Морозъ-Доганскій? — спросилъ Покатиловъ.

— Да, но это ничего не значитъ, потому что этотъ Морозъ-Доганскій такой человѣкъ… однимъ словомъ, самъ чортъ его не разберетъ! Мы всегда были съ нимъ въ самыхъ лучшихъ отношеніяхъ, и вдругъ такой пассажъ…

— Дѣйствительно, странно… А какіе у васъ счеты съ Богомоловымъ были?

— Съ Богомоловымъ?.. Ахъ, даже разсказывать не хочется: совершенные пустяки. Онъ, собственно, юристъ, ну, и въ пику заводамъ Теплоухова поднялъ дѣло о какой-то киргизской землѣ, будто бы захваченной Заозерскими заводами. Но это все вздоръ. Богомолову только нуженъ былъ предлогъ, чтобы заявить себя. Онъ самолюбивъ до крайности и мечтаетъ о себѣ Богъ знаетъ что и, кажется, думалъ занять мѣсто Симона, но ошибся въ расчетахъ.

— Къ этому нужно прибавить только то, — заговорилъ Симонъ Денисычъ, начинавшій уже дремать, — что Леренька, когда Богомоловъ пріѣхалъ къ намъ въ Заозерье еще совсѣмъ молодымъ человѣкомъ, приняла и обласкала его, какъ родного… Леренька вообще покровительствуетъ молодежи, потому что отъ молодежи зависитъ все будущее государства. Такъ, Леренька?

Этотъ разсказъ заставилъ Калерію Ипполитовну закусить губу, чтобы не выдать своихъ чувствъ: этотъ Simon сегодня положительно невозможенъ и несетъ чортъ знаетъ какую чушь.

— Однимъ словомъ, у насъ вышла довольно крупная исторія, — продолжала Мостова, не отвѣчая на вопросъ мужа. — Богомоловъ проигралъ дѣло о землѣ и бросился хлопотать въ Петербургъ, а здѣсь какимъ-то образомъ успѣлъ познакомиться съ Теплоуховымъ, втерся къ нему въ довѣріе и, конечно, постарался первымъ дѣломъ отблагодарить насъ за старую хлѣбъ-соль. Это вѣдь всегда такъ бываетъ…

— А по-моему тутъ самъ Теплоуховъ больше всѣхъ виноватъ, — вставилъ свое слово Симонъ Денисычъ. — Помилуйте, позволить себя водить за носъ первому встрѣчному прощалыгѣ… Моя совѣсть, по крайней мѣрѣ, совершенно чиста, и я ни въ чемъ не могу себя обвинить: я служилъ двѣнадцать лѣтъ на Заозерскихъ заводахъ вѣрой и правдой… да!..

— Simon, развѣ кто-нибудь сомнѣвается съ твоей честности? — устало замѣтила Калерія Ипполитовна. — Если противъ насъ сложились такъ обстоятельства, то нужно переносить терпѣливо всѣ невзгоды.

— Что же, вы здѣсь думаете совсѣмъ остаться или только на время? — спрашивалъ Покатиловъ.

— Конечно, на время! — съ живостью отвѣтила Калерія Ипполитовна. — Мы уже отвыкли настолько отъ жизни въ столицѣ, что она насъ будетъ престо тяготить… А пока, конечно, можно устроиться и въ Петербургѣ; къ тому же и Юленькѣ необходимо докончить свое образованіе. Ты куда это, Романъ? Оставайся ужинать съ нами…

— Нѣтъ, благодарю, какъ-нибудь ужъ въ другой разъ, — отговаривался Покатиловъ, взглянувъ на часы. — Да у меня и дѣло есть…

— Какія же дѣла могутъ быть ночью? — спросила Мостова.

— Ахъ, какая ты странная, Калерія! — вступился Мостовъ. — Да вѣдь Романъ журналистъ, и у него всегда работа кипитъ…

— Да, я и забыла… Однако, Романъ, скоро ли мы будемъ читать свою собственную газету, а? Я дала себѣ слово не выписывать никакой газеты до тѣхъ поръ, пока ты не сдѣлаешься самъ редакторомъ…

— Дѣло за пустяками, Леренька, — отшучивался Покатиловъ. — Ты тамъ въ Сибири, навѣрное, накопила денегъ, вотъ и подѣлись ими со мной, и газета будетъ у насъ завтра же.

— А много тебѣ нужно на газету?

— Да на первый разъ тысячъ пятьдесятъ за глаза будетъ, Леренъка… Дѣло самое вѣрное и дастъ, по крайней мѣрѣ, триста процентовъ на затраченный капиталъ.

— Какъ жаль, что я не имѣю возможности воспользоваться такимъ удобнымъ случаемъ нажить себѣ милліонъ, — ядовито замѣтила Калерія Ипполитовна.

— А вотъ Симонъ Денисычъ разскажетъ, сколько у тебя денегъ, — кольнулъ, въ свою очередь, Покатиловъ, выходя въ переднюю.

— Я ему не могу запретить говорить, — обидчиво отвѣтила Калерія Ипполитовна.

Когда дверь затворилась за петербургскимъ братцемъ, Калерія Ипполитовна сдѣлала злое лицо и, грозя пальцемъ, проговорила:

— Если да ты когда-нибудь разболтаешься о нашихъ средствахъ кому-нибудь, я ухожу отъ тебя сейчасъ же… Понялъ? Постарайся не доводить меня до крайности и всего больше старайся не развязывать языка вотъ съ этимъ братцемъ Романомъ. Мы вѣдь совсѣмъ не знаемъ его, а мнѣ онъ кажется такимъ подозрительнымъ, и maman то же самое говоритъ. Ужъ одна профессія чего стоитъ…

— Помилуй, Леренька, что можетъ быть почетнѣе профессіи журналиста?

— Ахъ, отстань, ради Бога… Ты ничего не понимаешь!

IV.

Возвращаясь обратно по Невскому, Покатиловъ могъ на свободѣ обдумать свою встрѣчу съ родными. Чортъ его дернулъ давеча отрекомендоваться этому дураку Симону Денисычу, а потомъ нужно было непремѣнно тащиться съ этетъ отель «Дагмаръ», чтобы выслушивать колкости Калеріи Ипполитовны. Maman уже успѣла надуть ей въ уши, а сестрица не такой человѣкъ, чтобы по воспользоваться удобнымъ случаемъ и не кольнуть.

— «Своя газета»!.. Что же, дайте время, будетъ и у насъ своя газета, — бормоталъ про себя Покатиловъ, шагая по мокрой панели. — Мы не то, что Брикабраку, а и Котлецову носъ утремъ… да!..

Гдѣ-то пробило десять часовъ; Покатиловъ даже выругался, что такъ долго засидѣлся у родственниковъ; главное, и сидѣть-то не стоило. Онъ теперь припоминалъ давешнюю болтовню зятя, а потомъ свой разговоръ съ сестрой и все-таки не мотъ понять, зачѣмъ они пріѣхали въ Петербургъ. Калерія Ипполитовна не такой человѣкъ, чтобы напрасно тащиться за пять тысячъ верстъ; или у нихъ дѣла совсѣмъ плохи, или что-нибудь затѣвается. Невскій уже начиналъ замѣтно пустѣть. Свѣтъ и движеніе сосредоточивались только на пространствѣ между Полицейскимъ и Аничковымъ мостами; магазины были освѣщены, какъ волшебные фонари, по панелямъ торопливо сновала взадъ и впередъ спеціально-ночная публика, по торцовкѣ экипажи катились уже не сплошнымъ рядомъ. Александринскій театръ былъ ярко освѣщенъ; у подъѣзда полукругомъ стояли кареты и крытые экипажи: сегодня шла свѣженькая пьеса моднаго драматурга. Покатиловъ любилъ именно это переходное время отъ вечера къ ночи, когда весь Петербургъ отдыхаетъ отъ дневной сутолоки и когда жизнь сосредоточивается по завѣтнымъ уголкамъ. Если днемъ трудно разобраться въ общемъ смѣшеніи языковъ, зато теперь подраздѣленія и группы точно были отцѣжены, какъ сортированное зерно; всякій спѣшилъ въ свой уголъ, къ своимъ, оставивъ на улицахъ, въ театрахъ, трактирахъ и другихъ веселыхъ мѣстахъ только свои подонки. Покатиловъ любилъ проводить это время на улицѣ; если не бывалъ въ театрѣ, гулялъ по панелямъ Невскаго, заходилъ въ Пассажъ, куда-нибудь въ трактиръ и т. д. Своеобразная жизнь улицы всегда интересовала его, и онъ чувствовалъ себя здѣсь необыкновенно хорошо. Теперь онъ испытывалъ настоятельную потребность немного освѣжиться и направился въ Пассажъ, наверхъ, гдѣ подавали отличное пиво и можно было наблюдать самую разношерстную публику.

Поднявшись по боковой лѣсенкѣ во второй стажъ, Покатиловъ долго стоялъ на площадкѣ надъ входомъ въ Пассажъ и смотрѣлъ внизъ, гдѣ толпой двигалась спеціально-пассажная публика: какія-то подозрительныя барыни, самыя темныя личности въ цилиндрахъ и монокляхъ, молодые чиновники, пьяные купцы, рѣдкіе покупатели и т. д. Затхлый воздухъ былъ насыщенъ пылью и запахомъ газа; лихорадочно стучали сотни швейныхъ машинъ, точно пульсъ безнадежнаго больного, изъ оконъ и форточекъ второго этажа выглядывали дѣвочки-подростки съ блѣдными, утомленными лицами и съ кѣмъ-то пересмѣивались; толпы столичныхъ молодыхъ людей бродили по галлереямъ второго этажа, нахально заглядывали въ окна, останавливались и дѣлали какіе-то таинственные знаки по направленію отворявшихся форточекъ.

Въ ресторанѣ шла, по обыкновенію, жестокая игра на знаменитыхъ двѣнадцати бильярдахъ, щелкали шары, раздавались возгласы игроковъ, маркеры, съ «машинками» въ рукахъ, выкрикивали число очковъ; пестрая картина уличнаго ресторана, какъ флеромъ, была затянута волнами табачнаго дыма. Публика распивала пиво за мраморными столиками, въ двухъ-трехъ мѣстахъ пестрыми пятнами выдѣлялись женскія фигуры; слышался пьяный смѣхъ, вскрикиванья, и все это тонуло въ общемъ гулѣ «работавшаго» Пассажа.

— Ахъ, ты здѣсь, --проговорилъ голосъ за спиной Покатилова, и знакомая рука ударила по плечу. — А мы ждали тебя въ «Старомъ Фениксѣ»… Вотъ и капитанъ, хоть спроси его. Ну, куда сегодня отправимся?

Это былъ Павелъ Павлинъ Бодяга, секретарь "Искорокъ; рядомъ съ нимъ стоялъ «капитанъ», средняго роста отставной пѣхотинецъ, въ заношенной военной шинели съ петличками отъ погоновъ, въ заношенномъ двубортномъ мундирѣ и партикулярныхъ штанахъ съ выдавшимися колѣнками. Отекшее лицо капитана, съ слезившимися сѣрыми глазами, обличало стараго питуха; онъ молодецки закручивалъ длинные, сѣдые усы и постоянно выпячивалъ грудь впередъ. Зеленая армейская фуражка, надѣтая набекрень, обличала стараго ташкентца. Капитанъ при редакціи «Искорокъ» состоялъ въ качествѣ репортера, доставлявшаго всевозможныя свѣдѣнія со всѣхъ концовъ столицы.

— Въ самомъ дѣлѣ, куда мы двинемся сегодня? — спрашивалъ хриплымъ теноромъ капитанъ, подрыгивая отставленною лѣвою ногой.

— Да куда, теперь двинешься? Къ Бергу поздно, въ другіе театры тоже, — отвѣчалъ въ раздумьѣ Покатиловъ, — лучше всего, если мы посидимъ пока здѣсь, выпьемъ пива, а потомъ отправимся въ «Зимній садъ».

— Что же, диспозиція недурно составлена, — согласился капитанъ.

Компанія заняла столикъ недалеко отъ буфета и сосредоточенно принялась за кружки съ пивомъ; капитанъ постоянно вытиралъ свои длинные усы и все поглядывалъ на Покатилова, который сегодня находился въ самомъ молчаливомъ настроеніи духа.

— Съ кѣмъ это ты давеча ушелъ? — спрашивалъ Бодяга, принимаясь за вторую кружку. — Чортъ знаетъ, что такое придумаетъ человѣкъ: электрическій подсѣкатель… ха-ха!.. Я нарочно послалъ къ тебѣ этого дурака, отличный матеріалъ для фельетона.

— Да, ничего, — уклончиво отвѣтилъ Покатиловъ.

— И, навѣрное, изъ провинціаловъ, по физіономіи замѣтно, — не унимался развеселившійся секретарь. — Только и народецъ: настоящіе пещерные человѣки.

— Ахъ, кстати, капитанъ, — заговорилъ Покатиловъ, — какъ вы думаете, у Зинаиды Тихоновны найдется мѣсто для семейства въ четыре души? Такъ, комнаты три нужно, съ прислугой и со столомъ.

— Какъ разъ есть такая… А вамъ ужъ не для себя ли гнѣздышко нужно? — лукаво прищурившись, спрашивалъ капитанъ. — Можетъ-быть, подцѣпили гдѣ-нибудь этакую канальскую штучку… хе-хе!

— Нѣтъ, дѣло гораздо проще, капитанъ, безъ всякой канальской штуки. Привалили родственники изъ провинціи, такъ ихъ опредѣлить нужно. Полагаю, что у Зинаиды Тихоновны имъ будетъ хорошо.

— Такъ-съ… у насъ, т.-е. у Зинаиды Тихоновны, живутъ больше все разные короли въ изгнаніи.

— Какъ вы сказали: короли въ изгнаніи?.. Очень недурно сказано, и мои родственники подходятъ подъ эту же рубрику, такъ что имъ даже совсѣмъ весело будетъ жить съ себѣ подобными.

— А вотъ и нѣтъ! — подхватилъ капитанъ. — Вѣдь это настоящая комедія, какъ они держатъ себя между собою. По годамъ живутъ у Зинаиды Тихоновны, постоянно встрѣчаются, знаютъ другъ о другѣ рѣшительно всю подноготную и дѣлаютъ постоянно такой видъ, что никого не знаютъ. Они даже ненавидятъ другъ друга, хотя и принято считать истинными друзьями только товарищей по несчастію. Это неправда-съ.

Капитанъ умѣлъ разсказывать и мастерски набросалъ картину жизни въ chambres garnies Зинаиды Тихоновны Квасовой, гдѣ «короли въ изгнаніи» находили свой послѣдній пріютъ.

— И въ заключеніе всей этой компаніи ташкентскій капитанъ Пуховъ? — шутилъ Покатиловъ. — Послушайте, капитанъ, противъ васъ есть серьезныя улики въ покушеніи на довѣрчивое сердце кронштадтской мѣщанской, дѣвицы Зинаиды Тихоновны Квасовой, какъ-то: частое упоминаніе имени упомянутой мѣщанки, затѣмъ приношеніе ей подарковъ въ родѣ бонбоньерокъ отъ Кочкурова, нѣкоторая таинственность въ поведеніи и т. д. Что вы на это скажете, а?

— Нѣтъ, ужъ вы, Романъ Ипполитычъ, пожалуйста… это такой предметъ, такой предметъ! — серьезно заговорилъ капитанъ, выпивая кружку залпомъ. — Зинаида Тихоновна рѣдкой души женщина, хотя и мѣщанскаго званія. Даже, знаете, какъ-то неловко шутить на ихъ счетъ. Да-съ.

— Послушайте, господа, я вижу, что разговоръ начинаетъ принимать щекотливый оборотъ, — вмѣшался Бодяга, — а такъ какъ Зинаида Тихоновна рѣдкость въ своемъ родѣ, то слѣдуетъ ее передать нашему Брикабраку. Такъ?

Несчастный Семенъ Гаврилычъ служилъ постоянною мишенью для насмѣшекъ своихъ сотрудниковъ по редакціи, а его слабость къ собиранію рѣдкостей являлась неистощимымъ источникомъ остроумія. Теперь, какъ и всегда, редактора разбирали по косточкамъ, повторяя въ сотый разъ надоѣвшіе всѣмъ анекдоты о его глупости и ненаходчивости.

Составъ редакціи «Искорокъ» былъ самый разношерстный и постоянно грозилъ распаденіемъ, но продолжалъ существовать точно на зло всѣмъ неблагопріятнымъ обстоятельствамъ. Эта газетка была истиннымъ созданіемъ петербургской улицы, соединивъ воедино, повидимому, несоединимое: во главѣ стоялъ Брикабракъ, бывшій портупей-юнкеръ, примазавшійся къ газетному дѣлу неизвѣстно какъ и зачѣмъ; его правою рукой былъ Покатиловъ — главная рабочая сила редакціи; секретарь Бодяга, прямой потомокъ какого-то малороссійскаго короннаго гетмана, по профессіи онъ былъ пѣвецъ, но потерялъ голосъ и теперь пріютился въ редакціи «Искорокъ»; капитанъ Пуховъ — ташкентскій офицеръ и т. д. Замѣчательно было то, что почти всѣ сотрудники ненавидѣли Брикабрака и все-таки продолжали работать у него; въ минуты интимности они сообщали другъ другу подъ величайшимъ секретомъ о своемъ непремѣнномъ рѣшеніи навсегда бросить «Искорки», но это рѣшеніе не шло дальше словъ.

— Брикабракъ что-то сильно ухаживаетъ за тобой, — говорилъ Бодяга Покатилову. — Что-нибудь не спроста… я ему не вѣрю ни на грошъ ни въ чемъ.

— О, да… я ему сказалъ наотрѣзъ, что ухожу къ Котлецову, если онъ не уступитъ мнѣ театральную хронику; будетъ ему, попользовался въ свою долю.

— Не отдастъ, Романъ Ипполитычъ, — замѣтилъ капитанъ. — Брикабраку театральная хроника дороже всего, потому что открываетъ входъ въ театральный мірокъ… ну, конечно, главнымъ образомъ, къ этимъ маленькимъ театральнымъ дамамъ, которыя готовы платить за каждую похвалу натурой.

— Отдастъ! — упрямо утверждалъ Покатиловъ, ударивъ кулакомъ пз столу. — Или не я буду!

— А теперь онъ какъ разъ ухаживаетъ за маленькой Фанни изъ кордебалета, — говорилъ Бодяга, закусывая свои длинные казацкіе усы. — Она ему дорого будетъ стоить.

Амурныя похожденія Брикабрака всегда представляли богатый матеріалъ для бесѣдъ его тайныхъ враговъ, а теперь въ особенности, потому что Брикабракъ посягнулъ урвать извѣстную долю радостей изъ того совершенно исключительнаго мірка, гдѣ счетъ идетъ десятками тысячъ рублей.

— Интересно, гдѣ онъ возьметъ денегъ для Фанни? — спрашивалъ Покатиловъ. — Вѣдъ это безуміе чистѣйшей воды.

— Не безпокойтесь, Брикабракъ знаетъ отлично свое дѣло, — отвѣчалъ Бодяга и потомъ прибавилъ вполголоса: — онъ разсказывалъ тебѣ о своемъ знакомствѣ съ какимъ-то Богомоловымъ? Ну, тутъ и Нилушка запутанъ, да и не одинъ Нилушка.

— Я слышалъ мелькомъ, по что-то плохо вѣрится, — сомнѣвался Покатиловъ. — Мнѣ сегодня разсказывалъ Брикабракъ объ этомъ Богомоловѣ, но я что-то не обратилъ вниманія на это обстоятельство.

— А я узналъ всю исторію совершенно случайно… отъ одной даыы, которая знакома съ Бѣгичевымъ, ну, этотъ летучій котлецовскій корреспондентъ, знаешь?

— Даже очень хорошо. А какая дама разсказывала?

— Ахъ, это все равно для тебя; это еще остатки старой роскоши, когда дамы меня на рукахъ, носили, — съ грустью проговорилъ Бодяга, отхлебывая пива. — Я и самъ хорошенько ея не знаю, что она такое, но очень богатая и красивая. Она меня затащила къ себѣ послѣ перваго же концерта, когда я спѣлъ арію изъ «Тангейзера». Да, барыня бѣдовая. Ну, да это все равно….

— Однако, чортъ возьми, это очень интересно, — вступился молчавшій до этого времени капитанъ, — какъ это у васъ съ дамами бываетъ… т.-е. какъ онѣ забираютъ пѣвцовъ и различныхъ артистовъ въ свои лапки.

— Очень просто; есть такіе милые люди, которые спеціально занимаются устройствомъ счастливыхъ комбинацій, — коротко объяснилъ Покатиловъ. — Теперь бы нашъ Бодяга получалъ пятнадцать тысячъ годовыхъ въ оперѣ и катался бы какъ сыръ въ маслѣ, если бы не прокутилъ весь голосъ сразу.

— Молодъ былъ и горячъ… Да! — глубокомысленно согласился капитанъ. — Челоэкъ, три кружки пива… Да-съ, большую силу имѣютъ дамы!

— Ну, такъ что тебѣ разсказывала эта дама, знакомая Бѣгичева? — спрашивалъ Покатиловъ задумчиво сидѣвшаго Бодягу.

— Эта дама?.. Гм… да, — спохватился замечтавшійся пѣвецъ въ отставкѣ. — Бѣгичевъ вѣдь болтунъ, особенно когда раскутится, ну и разболталъ все… Видишь ли, этотъ Богомоловъ изъ молодыхъ да ранній, примазался къ Теплоухову и теперь хочетъ упрочить себѣ извѣстное положеніе въ мірѣ этихъ крупныхъ заводчиковъ, а для этого на первый разъ хочетъ подарить имъ нѣсколько милліоновъ.

— Богомоловъ?!

— Да… то-есть, собственно, конечно, не самъ Богомоловъ, а какъ бы онъ самъ. Однимъ словомъ, онъ затѣваетъ крупную игру и для первыхъ ходовъ затянулъ въ нее Нилушку Чвокова и нашего Брикабрака, потому что самъ Богомоловъ совершенно неизвѣстное лицо, а Нилушка — извѣстный дѣлецъ, Брикабракъ — представитель какой ни на есть столичной прессы. Сначала Богомоловъ хотѣлъ завербовать себѣ Котлецова и даже велъ переговоры объ этомъ черезъ Бѣгичева, но Котлецовъ запросилъ очень дорого за свое сочувствіе, ну, и Богомоловъ помирился пока на нашемъ Брикабракѣ. Не знаю, сколько ему дали для перваго раза.

— Въ чемъ же заключается самое-то дѣло? — спрашивалъ Покатиловъ.

— А этого ужъ я, право, не умѣю объяснить, — откровенно сознался Бодяга, — что-то о протекціонизмѣ и о конкуренціи съ заграничными заводчиками, потомъ о земствѣ… о какихъ-то лѣсахъ. Чертъ ихъ разберетъ тамъ, но только Богомоловъ лѣзетъ въ гору, и сильно лѣзетъ, это ужъ вѣрно.

— Странно… мнѣ Брикабракъ говорилъ давеча объ этомъ, но я совсѣмъ пропустилъ мимо ушей, — думалъ вслухъ Покатиловъ, начиная замѣтно пьянѣть. — Гм… и сестра что-то такое говорила объ этомъ же Богомоловѣ, чортъ его возьми!

— Однимъ словомъ, Брикабраку на первый случай будетъ чѣмъ заплатитъ этому чертенку Фанни, — весело проговорилъ Бодяга, надвигая шапку на затылокъ. — Я ее помню еще по сценѣ, когда она только-что изъ театральнаго училища выскочила, а я вышелъ изъ консерваторіи. Необыкновенно бойкая и веселая дѣвчонка.

Кружки пустѣли, наполнялись и снова пустѣли, такъ что собесѣдники успѣли уже порядкомъ нагрузиться, когда пьяный капитанъ, пошатываясь на мѣстѣ, спросилъ Покатилова:

— Послушайте, г. Романъ Ипполитычъ, если Зинаида Тихоновна спроситъ, кто новые жильцы, какъ я ей долженъ буду отвѣчать, а?

— Такъ и отвѣчайте: родственники г. Романа Ипполитыча Покатилова.

— Нѣтъ, безъ шутокъ… Зинаида Тихоновна вѣдь всегда съ расчетомъ принимаетъ жильцовъ; у ней насчетъ этого даже очень строго-съ. А вдругъ она спроситъ, тогда какъ я?

— Ну, скажите, что Мостовы, изъ Сибири.

— Такъ-съ… Мостовы… А кто же они будутъ по образу жизни?

— Ахъ, Господи! Вы, капитанъ, совсѣмъ подъ башмакомъ у Зинаиды Тихоновны, когда выспрашиваете подобныя глупости, — сердито заговорилъ Покатиловъ, поднимаясь съ мѣста. — По образу жизни люди дѣлятся на осѣдлыхъ, кочующихъ и просто дикарей, ну, такъ Мостовы принадлежатъ къ осѣдлымъ. Такъ и Зинаидѣ Тихоновнѣ скажите. Впрочемъ, лучше будетъ ужъ мнѣ самому къ ней завернуть.

— Изъ Сибири… да… гм! — переминался капитанъ, сдвигая свою фуражку совсѣмъ на затылокъ. — Позвольте-съ, Романъ Ипполитычъ, вѣдь Мостова зовутъ Симономъ Денисычемъ, а его супругу Калеріей Ипполитовной!

— Да, какъ меня Романъ Ипполитовичъ, потому что Калерія Иплолитовна мнѣ родная сестра.

— Вотъ, скажите, пожалуйста, сколько времени васъ знаю и ни разу даже не пришло въ голову, что Калерія Ипполитовна ваша родная сестра, — заговорилъ капитанъ, дергая себя за усы. — Право, странно. А я ихъ очень хорошо знаю, то-есть зналъ-съ, даже живалъ у нихъ. Какъ же… гм… Знаете, тутъ даже вышла цѣлая исторія, благодаря Калеріи Ипполитовнѣ. Можно сказать, романъ-съ.

— Послушайте, господа, я не охотникъ до фамильныхъ тайнъ, — протестовалъ Бодяга, поднимаясь съ мѣста. — Вы тутъ пока побесѣдуете, а я въ «Зимній садъ» отправлюсь. Тамъ, надѣюсь, встрѣтимся.

Капиталъ выпилъ еще кружку пива и посмотрѣлъ на Покатилова совсѣмъ пьяными, осовѣлыми глазами.

— Прикажете говорить-съ всю правду? — спросилъ онъ съ улыбкой.

— По возможности, — сухо отвѣтилъ Покатиловъ. — Вы знаете, что я не охотникъ до изліяній и вообще нѣжныхъ чувствъ.

— Да-съ… но это все равно-съ. Я ужъ начну съ конца, т.-е. съ начала, съ яйць Леды. Такъ, кажется, говорятъ? Хорошо-съ. Челоэкъ, двѣ кружки пива! Ну-съ, служилъ я въ концѣ пятидесятыхъ годовъ на восточной границѣ, въ Красноводскѣ-съ. Понимаете-съ? Степь, песокъ, коньякъ — и больше ничего-съ. Тоска смертная! А у батарейнаго командира была воспитанница. Да. Она изъ Бухары родомъ и попала въ плѣнъ къ текинцамъ такой еще малюткой, а тогда нашъ батарейный ее и купилъ себѣ у азіатцевъ, проще сказать, на иноходца вымѣнялъ. Женатый былъ человѣкъ, своихъ дѣтей нѣтъ, вотъ и любопытно дѣвочку-съ. А у ней глазенки, понимаете, настоящая Азія-съ, и все прочее въ восточномъ вкусѣ. Хорошо-съ. Дѣвочка такъ и выросла въ батареѣ, въ пескѣ, дичкомъ этакимъ и въ тринадцать лѣтъ была вполнѣ-съ. Всѣ офицеры отъ нея безъ ума сдѣлались, одинъ юнкеръ даже повѣсился, потомъ дуэли; горячій все народъ, да и скука смертная. Бухарочку Сашенькой звали; она въ православіи крещена была. Уменьшительно, значитъ, Шура-съ. Ну-съ, а я тогда еще былъ молодецъ хоть куда. И представьте себѣ, эта самая бухарочка мнѣ предпочтеніе сдѣлала… все это по-восточному, конечно, чертовски этакъ! Огонь была женщина…

Капитанъ сдѣлалъ нѣсколько крупныхъ глотковъ и энергичнымъ жестомъ вытеръ свои сивые усы.

— Тэкъ-съ. Женился я на этой бухарочкѣ Шурѣ и прожилъ два года вполнѣ счастливо, даже блаженствовалъ, какъ какой ханъ. Удивительная женщина: ласковая, внимательная, а то разсердится и чѣмъ попало. Ну, это бываетъ, знаете, даже и въ столицахъ, не то что въ степи, гдѣ и развлеченій никакихъ нѣтъ-съ. Да-съ… А потомъ моя Шура сдѣлалась, какъ свойственно женщинѣ, беременной и подарила мнѣ, какъ выражаются, дочку-съ, этакую маленькую дѣвчурку и, представьте себѣ, съ такими же глазами удивительными. То-есть, виноватъ-съ, глаза у Сусанночки, — я ее Сусанной назвалъ, — были ужъ другого рода, совсѣмъ перламутровые. Только моя Шура вскорѣ и умерла, а я и остался съ Сусанночкой. Ну, понимаете, офицеръ при полевой батареѣ, и вдругъ этакая крошечная дѣвочка. Возился я, возился съ ней, таскалъ ее за собой вездѣ, ну, натурально, она выросла, а глаза… ахъ, какіе, я вамъ скажу, глаза у нея были! До неистовства хороши… просто я даже боялся за нее, потому кругомъ песокъ, солдаты, коньякъ, ну, въ мѣшокъ и кунчалъ башка. Въ Азіи это, понимаете, даже очень просто-съ. За сто барановъ можно ханшу купить, а не то что какую-нибудь дѣвчонку! А тогда эта война съ Хивой готовилась, насъ на Сыръ-Дарью погнали. И я съ своею Сусанночкой тронулся, и между прочимъ, намъ пришлось на одной станціи въ степи встрѣтиться съ вашей сестрицей, онѣ тогда на заводы проѣзжали. Увидѣли у меня дѣвочку и пристали ко мнѣ, да вѣдь какъ пристали: на колѣняхъ ползали, со слезами просили отдать имъ на воспитаніе. Знаете, какой характеръ у Калеріи Ипполитовны?.. Челоэкъ, двѣ кружки!.. Ну-съ, такъ я и отдалъ Сусакночку вашей сестрицѣ-съ, — продолжалъ капитанъ послѣ длинной паузы, — а самъ пошелъ дальше съ батареей. Да-съ, было нехожено! Прошло нѣсколько лѣтъ-съ, а меня ужъ тоска грызетъ; ну, сейчасъ отпускъ и получилъ, полетѣлъ къ Сусанночкѣ; кровь заговорила. никого вѣдь у меня на бѣломъ свѣтѣ не было, одна Сусанночка. Плакала, когда прощалась, а я ее перекрестилъ по-солдатски, образокъ на шею надѣлъ, а ужъ своя-то слезы послѣ кулакомъ вытиралъ. Такъ-съ… Калерія Ипполитовна были очень любезны со мной и всегда подробномъ извѣщали меня письмами, и Сусанночка писала. Воспитаніе у гувернантки получала: французскій языкъ, фортепіано и прочее, по штату. Хорошо-съ… Вотъ я и полетѣлъ на Заозерскіе заводы къ Сусанночкѣ, на побывку, И дѣйствительно прилетаю и, какъ былъ въ дорогѣ, — въ пыли, въ грязи, чортъ-чортомъ, такъ и ввалился въ хоромы Калеріи Ипполитовны; такъ и такъ, желаю дочь видѣть. Понимаете, загорѣлъ, бронзовый весь, мундиръ засаленъ, ну, однимъ словомъ, напугалъ весь докъ, а Калерія Ипполитовна даже уговаривала меня принять болѣе приличный видъ, чтобы явиться къ дочери. Это ужъ меня, извините, взорвало. Какъ? Отецъ, прямо изъ кампаніи… дочь… «Что же это такое, — думаю, — вѣдь не смотръ какой, не къ начальству съ рапортомъ!» И сдѣлалъ ошибку-съ, очень большую-съ ошибку. Выходитъ ко мнѣ Сусанночка, хотѣла на шею бросаться и отшатнулась, въ лицѣ перемѣнилась даже, потому деликатная этакая барышня, воздушная, и вдругъ этакая рожа, съ позволенія сказать. Не поняли мы тогда другъ друга, и то моя ужъ ошибка. «Ты, — говорю, — солдатская дочь, на лафетѣ родилась, а я не адъютантъ генеральнаго штаба съ этакими усиками, шильцемъ»… Да-съ. Я Сусанночка… ахъ, какъ она тогда хороша была, Романъ Ипполитовичъ! Вся въ мать, нѣтъ, лучше, потому что въ ней не было ужъ этой дикости, этой Азіи-то, потому какъ фортепіано и прочее. Пожилъ я у нихъ съ недѣлю и понялъ, что мнѣ не слѣдовало отдавать Сусанночки Калеріи-то Ипполитовнѣ, совсѣмъ не слѣдовало-съ, потому тутъ совсѣмъ ужъ другая музыка пошла.

Покатиловъ слушалъ этотъ разсказъ съ удвоеннымъ вниманіемъ и старался согласить его съ тѣмъ, что слышалъ отъ зятя о воспитанницѣ.

— Послушайте, я, кажется, знаю эту исторію дальше, — заговорилъ онъ и передалъ все, что слышалъ сегодня отъ зятя и отъ сестры.

— Все такъ-съ, истинная правда, — согласился капитанъ, заламывая свою ташкентскую фуражку набекрень. — Вотъ что надѣлали Калерія Ипполитовна: и Сусанночку загубили, и меня, и себя. Я ее проклялъ-съ, свою-то Сусанночку! Да-съ… А знаете, за что? За то, что это не настоящій былъ у ней бракъ, а фиктивный-съ. Дѣло все въ Теплоуховѣ, а мужъ только какъ деревянный болванъ. Вотъ за это-съ… Въ бракѣ прежде всего любовь-съ, а если нѣтъ любви, то одно свинство получается. Извините меня, а я такъ понимаю вещи-съ и самъ бухарочку свою любилъ, любилъ больше всего на свѣтѣ. Да, свинство… Челоэкъ, двѣ кружки… нѣтъ, не нужно.

— Такъ эта особа и есть ваша дочь? — думалъ вслухъ Покатиловъ, припоминая свой разговоръ съ Брикабракомъ. — Знаете, она имѣетъ успѣхъ. Я сегодня слышалъ о ней отзывы, какъ о восходящемъ свѣтилѣ, только въ совершенно новомъ родѣ. Въ Петербургѣ это еще небывалое явленіе; она держитъ себя, какъ…

— И все-таки свинство! — крикнулъ капитанъ, ударивъ кулакомъ по столу. — Вы думаете, мнѣ-то легко было ее проклясть? Каждый разъ, какъ ложусь спать и осѣняю себя крестнымъ знаменіемъ, всегда вспоминаю Сусанночку и плачу-съ… да-съ, слезами плачу, хотя закаленный человѣкъ и солдатскаго Егорія имѣю. Плачу о той Сусанночкѣ, которую потерялъ, а эта…

Капитанъ и теперь плакалъ, роняя слезы въ кружку съ пивомъ; онъ не замѣчалъ своихъ слезъ и разсѣянно смотрѣлъ на толкавшуюся у бильярдовъ ночную публику, на волны табачнаго дыма, на бѣгавшихъ лакеевъ.

V.

Въ свою квартиру, на Моховой, Покатиловъ вернулся уже въ третьемъ часу ночи, вернулся усталый и разбитый, съ тяжелою головой; онъ долженъ былъ крѣпко держаться за перила, взбираясь по лѣстницѣ въ третій этажъ. Проходя мимо швейцарской, онъ хотѣлъ немного пріосаниться, но, вмѣсто этого, сильно качнулся въ сторону и чуть не упалъ; хитрый швейцаръ Григорій долго смотрѣлъ вслѣдъ писавшему вензеля барину и ядовито подумалъ:

«Ужо вотъ тебѣ, путанику, Лизавета-то Ивановна пропишетъ два неполныхъ. Позабылъ, видно, какое сегодня число-то?»

Номеръ Покатилова дѣлился, какъ большинство номеровъ средней руки, дощатою перегородкой на три комнаты: переднюю, пріемную и спальню; обстановка въ такихъ chambres garnies вездѣ одинакова, какъ на заказъ; передняя пустая, въ спальнѣ кровать и умывальникъ, въ пріемной полдюжины вѣнскихъ стульевъ, репсовый диванъ, два кресла, круглый столъ предъ диваномъ и ломберный у стѣны. Немного, но для одинокаго человѣка, совершенно достаточно, чтобы изъ этого немногаго производить вѣчный безпорядокъ, который созданъ имѣетъ съ холостяками. Покатиловъ проживалъ здѣсь уже около десяти лѣтъ, хотя постоянно собирался переѣхать къ Квасовой, но здѣсь удерживало его одно совершенно особенное обстоятельство.

— Гм… не спитъ, чортъ возьми! — ворчалъ Покатиловъ, съ трудомъ отворяя дверь своего номера и разглядывая желтую полоску свѣта, выползавшую въ его пріемную изъ-подъ дверей сосѣдняго номера. — Бэтси, ты не спишь?

— Нѣтъ! — отдалось послѣ короткой паузы въ сосѣднемъ номерѣ.

Снимая въ передней пальто, Покатиловъ ударилъ себя по лбу и растерянно забормоталъ:

— Боже мой, вѣдь сегодня двѣнадцатое число, а я шлялся чортъ знаетъ гдѣ!

Въ первую минуту онъ сильно струсилъ, но потомъ успокоился, потому что налицо у него было готовое оправданіе. Умывшись на скорую руку и напрасно стараясь принять видъ трезваго человѣка, Покатиловъ осторожно отворилъ дверь въ сосѣдній номеръ и на порогѣ еще разъ спросилъ:

— Можно войти, Бэтси?

— Боже мой, въ какомъ видѣ, а я сколько разъ просила васъ! — въ ужасѣ проговорила по-англійски высокая женщина лѣтъ тридцати, съ блѣднымъ лицомъ. — Вы забыли, Романъ, какое сегодня число, чтобы посмѣяться надъ моими привычками.

— Ахъ, Бэтси, тысячу разъ виноватъ! — извинялся Покатиловъ заплетавшимся языкомъ, напрасно стараясь поцѣловать руку Бэтси. — Но вышелъ совершенно особенный случай, Бэтси, и ты извинишь меня. У меня пріѣхала изъ Сибири сестра, съ которою я не видался цѣлыхъ двадцать лѣтъ, ну, я у нихъ просидѣлъ весь вечеръ. Ты пойми только: двадцать лѣтъ не видались, да!

Англичанка пытливо смотрѣла на улыбавшагося пьяною улыбкой друга и, покачавъ отрицательно головой, проговорила съ подавленнымъ вздохомъ:

— Нѣтъ, я не могу повѣрить, чтобы вы явились отъ сестры въ такомъ ужасномъ видѣ; сестра никогда не позволитъ.

— Увѣряю тебя, Бэтси.

— У васъ совершенно неорганизованный характеръ, — рѣшила Бэтси, закрывая даже глаза отъ ужаса.

Эта фраза была на языкѣ Бэтси чѣмъ-то въ родѣ смертнаго приговора, и она пускала ее въ ходъ только въ самыхъ рѣшительныхъ случаяхъ, въ родѣ сегодняшняго, когда прождала Покатилова съ восьми часовъ вечера до половины третьяго.

Номеръ Бэтси былъ точно такой же, какъ и у Покатилова, но онъ былъ такъ мило и уютно убранъ, что походилъ на какое-то гнѣздышко: мебель у Бэтси была вся своя — настоящая англійская мебель, приспособленная къ домашнему комфорту. Мягкіе ковры на полу, драпировки на окнахъ и на дверяхъ, много цвѣтовъ, альбомы на стелѣ предъ диваномъ, орѣховый шкапъ съ серебромъ и фарфоромъ, письменный орѣховый столъ съ разными бюварами и кипсэкани, бѣлоснѣжная кровать въ спальнѣ, мраморный умывальникъ, — однимъ словомъ, все здѣсь до послѣдняго гвоздя было настоящее англійское, обязанное напоминать свееі хозяйкѣ о дальней родинѣ, о той старой Англіи, которая разсылаетъ много такахъ Бэтси по всѣмъ частямъ свѣта. Этотъ номеръ среди остальныхъ квартиръ казался какимъ-то острогомъ, и даже швейцаръ Григорій, этотъ завзятый скептикъ и нигилистъ, считавшій одною изъ своихъ обязанностей относиться ко всѣмъ жильцамъ свысока, даже онъ относился къ углу Бэтси съ невольнымъ уваженіемъ, а хозяйку называлъ не иначе, какъ Лизавета Ивановна, хотя отца Бэтси звали Альбертомъ. Каждое утро Григорій непремѣнно караулилъ, когда пойдетъ Бэтси на уроки, стремительно выскакивалъ изъ свой сторожки и, снявъ фуражку съ золотымъ околышемъ, торжественно распахивалъ двери подъѣзда.

— Сегодня страшенная мокреть на дворѣ, Лизавета Ивановна, — докладывалъ Григорій, желая быть непремѣнно любезнымъ.

Сегодня, какъ и каждое двѣнадцатое число, номеръ Бэтси принялъ особенно праздничную обстановку: зажжена была стѣнная лампа, на столѣ предъ диваномъ въ закрытыхъ блюдахъ былъ приготовленъ ужинъ, тутъ же стояла бутылка настоящаго англійскаго кларета и два прибора для чая по-англійски, т.-е. со спиртовою лампочкой, надъ которой чай варится такъ же, какъ мы варимъ кофе.

Сама Бэтси была тѣмъ, чѣмъ бываютъ въ тридцать лѣтъ однѣ англичанки: сухощавая, строгая, безукоризненно чистоплотная, какъ кошка. Лицо у нея, вытянутое, съ прямымъ короткимъ носомъ и выставлявшимися передними зубами, было красиво и симпатично именно въ англійскомъ вкусѣ — своимъ прелестнымъ тономъ кожи, свѣжестью сѣрыхъ глазъ, серьезною простотой въ выраженіи рта; простая прическа бѣлокурыхъ волосъ съ золотистымъ отливомъ и всегда чистый и свѣжій, какъ только-что расколотый мраморъ, воротничокъ дополняли портретъ Бэтси. Вотъ относительно своихъ костюмовъ Бэтси постоянно грѣшила противъ основныхъ требованій эстетики, потому что рѣшительно не умѣла одѣваться, какъ всѣ англичанки, и притомъ имѣла привычку всегда носить широкій кожаный поясъ, придававшій ея фигурѣ что-то такое монашеское. Сегодня Бэтси нарядилась въ какое-то необыкновенное шерстяное платье, цвѣта бордо, и повязала шею ярко-желтымъ шарфикомъ, что ее дѣлало ужасно похожею на попугая.

— Нѣтъ ли у тебя спирта какого-нибудь? — спрашивалъ Покатиловъ, чувствуя, какъ у него предъ глазами вся комната пошла кругомъ. — Я черезъ полчаса буду здоровъ. Ты на меня, пожалуйста, не сердись, голубчикъ, потому что… понимаешь: сестра.

— Да, я понимаю такое поведеніе со стороны швейцара Григорія, который, по случаю пріѣзда сестры, напьетея, какъ сапожникъ, и приколотитъ жену, — говорила Бэтси, подавая какой-то флаконъ, — а вамъ, образованному человѣку… нѣтъ, русскіе положительно низшая, совсѣмъ неорганизованная раса!

— Ну, Бэтси, и англичане тоже бываютъ иногда хороши: пьяные лорды постоянно бьютъ женъ каминными щипцами, а то и каблукомъ въ животъ. Въ этомъ родѣ былъ цѣлый рядъ процессовъ.

— Намъ лучше всего прекратить этотъ разговоръ, — печально проговорила Бэтси, дѣлая необходимыя приготовленія къ чаепитію. — Вы не убѣдите меня вашими анекдотами, я не сумѣю убѣдить васъ, слѣдовательно намъ лучше обходить молчаніемъ эту щекотливую тему. Вы хотите ѣсть?.. Вотъ здѣсь холодная телятина, индѣйка, языкъ.

Спиртъ, которымъ Покатиловъ натиралъ себѣ виски, произвелъ надлежащее дѣйствіе и понемногу привелъ его въ себя. Покатиловъ нѣсколько разъ внимательно осмотрѣлъ всю обстановку, точно видѣлъ ее всего въ первый разъ, встряхнулъ волосами и въ раздумьѣ проговорилъ:

— Бэтси, голубушка, гони меня, потому что я вѣчная неисправимая свинья… погибшій человѣкъ… человѣкъ улицы… Улица?! Если бы ты только знала, Бэтси, какое это страшное слово… улица не знаетъ пощады, какъ не знаетъ пощады болото, которое медленно засасываетъ всякаго, кто имѣлъ несчастіе попасть въ него. А я… я органически приросъ къ улицѣ, душой приросъ, и мы, кажется, отлично понимаемъ другъ друга: улица мнѣ аплодируетъ… она любитъ меня по-своему, какъ мать своего ребенка.

— Послушайте, вы сходили бы переодѣться, — предлагала Бэтси, не понимавшая этихъ изліяній, — а то отъ васъ пахнетъ чѣмъ-то такимъ…

— Улицей пахнетъ, голубушка Бэтси… да, улицей, т.-е. пивомъ, табакомъ, потомъ и еще… гм… Дѣйствительно, всего лучше будетъ переодѣться.

«Погибшій, несчастный человѣкъ! — съ тоской думала Бэтси, оставшись одна. — А самое страшное то, что Романъ добрый человѣкъ… Боже, Боже!.. Чего я только ни прощала этому жалкому человѣку? Каждый разъ раскаивается точно для того только, чтобы сейчасъ же начать свои уличныя похожденія. И вся нація у русскихъ такая — самые неорганизованные характеры… И главное, ничѣмъ нельзя помочь!»

И, за всѣмъ тѣмъ, эта цѣломудренно-суровая и неприступно-чистая Бэтси любила человѣка съ его «совершенно неорганизованнымъ характеромъ» и даже теперь нѣсколько разъ повторила про себя это ласковое слово, которымъ называлъ ее Романъ. «Голюбушка… голюбушка…» — шептала Бэтси, и по ея блѣдному лицу разлился горячій румянецъ, такъ что, когда Покатиловъ вошелъ опять въ комнату, ему показалось, что Бэтси плакала.

— Бэтси… что съ тобой? — съ участіемъ спрашивалъ онъ, останавливаясь. — Слезы?

Вмѣсто отвѣта, Бэтси стремительно бросилась къ нему на шею и съ какимъ-то шопотомъ принялась его цѣловать, какъ цѣлуются между собой институтки; эти порывы какой-то дѣтской нѣжности всегда смущали Покатилова, вызывая въ душѣ вереницу его собственныхъ некрасивыхъ проступковъ противъ этой чистой любви. Но теперь Покатиловъ не могъ удержаться отъ невольной улыбки, потому что Бэтси, цѣлуя ему шею, въ то же время обнюхивала его, какъ кошка…

Черезъ четверть часа они сидѣли на диванѣ и бесѣдовали самымъ мирнымъ образомъ. Бэтси, несмотря на всю свою англійскую выдержку характера, любила послушать разсказы неорганизованнаго человѣка объ его неорганизованныхъ дѣлахъ и дѣлишкахъ. Покатиловъ, въ свою очередь, любовался Бэтси, когда она слушала что-нибудь внимательно; лицо у нея принимало такое наивное, дѣтское выраженіе, что невольно хотѣлось его цѣловать безъ конца. И теперь, пока Покатиловъ разсказывалъ о сестрѣ и своемъ зятѣ, Бэтси слушала его, вся вытянувшись, какъ насторожившаяся птица. Разсказывая о сестрѣ, Покатиловъ передалъ въ яркихъ краскахъ эпизодъ о томъ, какъ отплатила за свое воспитаніе Сусанна, а потомъ разсказъ Пухова. Бэтси въ тактъ разсказа покачивала своею головкой и все время, не спуская глазъ, смотрѣла Роману прямо въ лицо, точно боясь, что онъ вотъ-вотъ вспорхнетъ и улетитъ.

— Что же твоя сестра? — спрашивала Бэтси задумчиво. — Будетъ она мстить этой Доганской. или…

— Ты развѣ ее знаешь?

— Я?.. Нѣтъ.

— Какъ же ты знаешь фамилію этой дамы, когда я совсѣмъ не называлъ ее?

— Ты забылъ, что сейчасъ только назвалъ… Морозъ-Доганская.

— Гм… это иногда со мной случается, а все-таки странно, что я забылъ.

Бэтси вся вспыхнула и даже опустила глаза: она сегодня солгала, солгала, чтобы отмстить хотя чѣмъ-нибудь за постоянное вранье Покатилова. Она только-что познакомилась на-дняхъ съ этою Доганской и теперь съ особеннымъ интересомъ слушала ея біографію. Бэтси казалось, что Покатиловъ начинаетъ увлекаться этою неизвѣстною ему женщиной, такъ романически начавшей свою молодую жизнь. Вѣдь такіе люди, какъ Романъ, способны на самыя дикія выходки и могутъ увлечься женщиной, которой даже не видали ни разу. Въ душѣ Бэтси, какъ грозовое облачко, всплыло нехорошее и тяжелое чувство: она впередъ ревновала Покатилова къ этой Доганской, хотя отлично знала, что на серьезное и глубокое чувство онъ не былъ способенъ. Сколькими женщинами увлекался онъ, живя съ ней, но она смотрѣла на слабость къ женщинамъ сквозь пальцы и старалась, по возможности, не думать объ этомъ.

— Сестра у меня совсѣмъ ужъ не такая, какъ я, — разсказывалъ Покатиловъ, отвѣчая на вопросъ Бэтси. — У сестры вполнѣ организованный характеръ, даже слишкомъ, можетъ-быть, потому что она, видимо, держитъ мужа подъ башмакомъ… А что касается этой Доганской, то сестра не такой человѣкъ, чтобы попуститься ей: она ее дойметъ, непремѣнно дойметъ. Вотъ и интересно, какъ это она устроитъ. Ахъ, Бэтси, какъ смѣшно этотъ капитанъ назвалъ квартирантовъ въ chambres garnies у Квасовой: короли въ изгнаніи… Ха-ха!.. Это очень смѣшно, голубушка…

Покатиловъ, благодаря спирту, совсѣмъ протрезвился и теперь шутилъ и смѣялся со своею обыкновенною непринужденностью, какъ самый любезный кавалеръ, ѣсть онъ, пожалуй, не хотѣлъ, но поужиналъ очень плотно, чтобы хотя этимъ загладить свой проступокъ: оставить нетронутымъ ужинъ Бэтси было равносильно кровному оскорбленію, котораго она не умѣла прощать. Обѣды и ужины въ глазахъ Бэтси носили какое-то патріархальное значеніе, какъ домашнее таинство, и на нее всегда производили извѣстное впечатлѣніе даже такіе пустяки, какъ чистое столовое бѣлье и сервировка, напоминая о торжественной солидности столовыхъ старой Англіи.

— Ну, а что же ты ничего не разскажешь мнѣ о себѣ, Бэтси? — спрашивалъ Покатиловъ, запивая телятину рюмкой портвейна.

— Что же мнѣ разсказывать когда у меня вѣчно одна и та же новость: уроки.

— Ахъ, да… чуть не забылъ. У сестры есть дочь, дѣвочка лѣтъ четырнадцати, ее нужно будетъ учить по-англійски; вотъ я и отрекомендую тебя.

— Не знаю, удобно ли это будетъ, — отвѣтила Бэтси, немного смутившись. — Какъ еще взглянетъ твоя сестра, когда узнаетъ о нашихъ отношеніяхъ, потому что какой это будетъ примѣръ для дѣвочки?

— Пустяки, Бэтси. У насъ смотрятъ и не на такія вещи сквозь пальцы, а до этого рѣшительно никому дѣла нѣтъ: всякій живетъ по-своему.

— Все-таки… я не хочу красть ничьего довѣрія.

— Ахъ, какая ты иногда бываешь… упрямая!

Они такъ проболтали до четырехъ часовъ, когда Покатиловъ распростился, чтобы итти въ свою комнату. Бэтси чувствовала себя очень утомленной послѣ тревогъ одиноко проведеннаго вечера и на прощанье проговорила усталымъ голосомъ:

— Все-таки, Романъ, хотя я люблю тебя и все прощаю тебѣ, но у тебя совершенно неорганизованный характеръ…

— Бэтси, клянусь тебѣ, что это въ послѣдній разъ!.. А впрочемъ, я все-таки свинья…

Раздѣваясь, Покатиловъ нѣсколько разъ повторилъ:

«Какая славная эта Бэтси… и какой я мерзавецъ, ежели разобрать!»

Покатиловъ и Бэтси составляли одну изъ тѣхъ странныхъ паръ, какія создаетъ петербургская жизнь. Обыкновенно Покатиловъ рѣдко гдѣ уживался на квартирѣ больше года и, вѣроятно, въ номерахъ Баранцева, гдѣ жилъ теперь, тоже прожилъ бы не дольше, если бы случайно не встрѣтился съ Бэтси. Онъ проживалъ въ номерахъ Баранцева второй мѣсяцъ, когда въ сосѣди къ нему переѣхала молоденькая англичанка, учительница миссъ Кэй, какъ она была записана на черной доскѣ въ передней. Молодые люди иногда встрѣчались въ коридорѣ и на лѣстницѣ. Покатиловъ вѣжливо раскланивался каждый разъ, но этимъ дѣло и ограничивалось. Ни родственниковъ ни знакомыхъ у Кэй не было во всемъ городѣ ни души, и жила она въ своемъ номерѣ, какъ монахиня, или, вѣрнѣе, какъ заведенные разъ и навсегда часы: утромъ вставала въ шесть часовъ, убирала сама свою комнату, пила чай, занималась, въ девять часовъ уходила на урокъ, возвращалась въ три, обѣдала и затихала до слѣдующаго утра. Что дѣлала молодая особа вечеромъ, Покатиловъ не могъ себѣ даже представить и только удивлялся спокойному и выносливому характеру красивой сосѣдки, причемъ невольно сравнивалъ жизнь этой добровольной отшельницы со своею собственной: онъ никогда и ни въ чемъ не любилъ себѣ отказывать, а тогда жилъ ужъ совсѣмъ нараспашку, прокучивая до послѣдней копейки весь свой заработокъ. Разъ только, возвращаясь откуда-то съ очень веселаго вечера, Покатиловъ неожиданно столкнулся съ миссъ Кэй въ коридорѣ, и ему показалось, что у ней глаза были заплаканы.

— Что съ нами, m-lle? — съ непритворнымъ участіемъ спросилъ онъ ее. — Не могу ли я чѣмъ-нибудь помочь вамъ?..

Это слово участія, брошенное на вѣтеръ, заставило миссъ Кэй остановиться и внимательно посмотрѣть на своего сосѣда; она какъ-то вдругъ смутилась и, опустивъ еще не остывшіе отъ слезъ глаза, проговорила:

— Вы ошибаетесь, я не дѣвушка, а вдова… притомъ я привыкла обходиться во всемъ безъ посторонней помощи. Впрочемъ, я очень благодарна вамъ за ваше участіе…

«Какая странная женщина! — невольно подумалъ Покатиловъ, удаляясь въ свой номеръ. — И вѣдь кто могъ бы подумать, что она вдова! Да, предметъ довольно интересный для изслѣдованія».

На другой день, — это было двѣнадцатаго мая, — Покатиловъ получилъ лаконическую записку отъ мистрисъ Кэй, которая приглашала его къ себѣ по очень важному дѣлу. Зайти къ молоденькой вдовушкѣ для Покатилова ничего не составляло, и онъ отправился къ ней съ самымъ беззаботнымъ видомъ, насвистывая какую-то опереточную арію. Англичанка встрѣтила его очень чопорно и провела въ парадную комнату, убранную, какъ и сегодня; дѣло было вечеромъ, и на столѣ былъ холодный ужинъ для двоихъ, два чайныхъ прибора, двѣ рюмки для вина и даже двѣ свѣчи.

— Вы не откажетесь со мной поужинать? — предложила мистрисъ Кэй. — Мнѣ сегодня ужасно скучно… я не привыкла этотъ день проводить одна.

Такой пріемъ смутилъ даже Покатилова, который долго не зналъ, какъ себя держать съ странною вдовушкой. За ужиномъ она откровенно разсказала свою несложную біографію: родилась она въ Англіи, гдѣ и получила воспитаніе, а потомъ вышла замужъ за мистера Кэй, механика на чугуннолитейномъ заводѣ англичанина Зоста въ Петербургѣ, и переѣхала съ мужемъ въ Россію. Черезъ три года мистеръ Кэй умеръ, и она осталась попрежнему въ Петербургѣ, гдѣ Зостъ предложилъ ей занятія въ своемъ семействѣ и рекомендаціи въ другіе дома.

— Въ Англію мнѣ ѣхать было незачѣмъ, потому что тамъ и безъ меня много голодныхъ женскихъ ртовъ, — заключила свой разсказъ вдовушка. — А здѣсь еще можно жить…

— Вы меня извините, если я не могу быть съ вами настолько же откровеннымъ, — отвѣчалъ Покатиловъ, — но я постараюсь разсказать все изъ моего прошлаго, что для васъ будетъ интересно.

Свою біографію Покатиловъ передалъ въ шутливомъ тонѣ, и молодые люди провели ужинъ самымъ непринужденнымъ образомъ. Когда нужно было уже прощаться, Покатиловъ вспомнилъ, что онъ былъ приглашенъ по какому-то важному дѣлу, а между тѣмъ никакого серьезнаго разговора еще не было.

— Однако я порядкомъ засидѣлся у васъ, — проговорилъ нерѣшительно Покатиловъ, посматривая на часы. — Вы, кажется, рано ложитесь спать?

— О, нѣтъ, вы не безпокойтесь… я ничего…

— Кстати, вы писали а какомъ-то важномъ дѣлѣ?..

— Да… сегодня двѣнадцатое число, — смутившись, объяснила мистрисъ Кой. — Мнѣ просто было скучно провести этотъ вечеръ одной. Впрочемъ, я объясню значеніе этого числа послѣ.

Эта наивная сцена кончилась тѣмъ, что раздѣлявшая два сосѣднихъ номера дверь теперь соединила ихъ, и молодые люди обязательно праздновали двѣнадцатое число каждаго мѣсяца. Покатиловъ полюбилъ свою сосѣдку, которая черезъ восемь лѣтъ совмѣстнаго сожительства была все такою же, какою онъ узналъ ее въ первый день знакомства; въ ней было что-то идеальное и такое чистое, чему трудно прибрать подходящее названіе. Нѣсколько разъ Покатиловъ предлагалъ ей обвѣнчаться, но Бэтси отказывалась самымъ упорнымъ образомъ отъ этой чести и не согласилась быть ныне Покатиловой даже тогда, когда у ней родился ребенокъ. Впрочемъ, этотъ ребенокъ скоро умеръ.

— Отчего же ты не хочешь быть моею офиціальною женой, Бэтси? — спрашивалъ много разъ Покатиловъ.

— Не хочу себя стѣснять… теперь я свободна, а свобода дороже всего на свѣтѣ. Притомъ мнѣ кажется, что офиціальныхъ женъ, право, меньше любятъ и уважаютъ, потому что тамъ мужъ обязанъ быть мужемъ, а здѣсь ты ничѣмъ не стѣсненъ и можешь завтра же меня оставить. У меня теперь спокойна совѣсть, а это главное.

— Ты, Бэтси, лучшая изъ женщинъ! — восторженно провозглашалъ Покатиловъ, — но нехорошо только вотъ что: при такихъ сожлтельствахъ извѣстныя неловкія отношенія падаютъ всею своею тяжестью на женщину, а я этого совсѣмъ не желаю.

— Да… но вѣдь не ты виноватъ, что общество вездѣ не въ силахъ отрѣшиться отъ извѣстныхъ предразсудковъ… Да и что я могу представлять для общества? Гувернантка, которая работаетъ за извѣстныя деньги, и только. Я живу сама по себѣ, и потому до меня дѣла нѣтъ, а тѣмъ болѣе до моей интимной жизни. Это счастливая привилегія всѣхъ маленькихъ людей, незамѣтныхъ, какъ букашки…

Покатиловъ часто сравнивалъ себя и свое поведеніе съ жизнью Бетси и каждый разъ долженъ былъ «казниться», какъ говорилъ швейцаръ Григорій. По происхожденію онъ былъ изъ богатой чиновничьей семьи; избалованный дома, онъ не могъ получить правильнаго образованія и до двадцати лѣтъ переходилъ изъ одного заведенія въ другое, нигдѣ не кончилъ курса и проболтался нѣсколько лѣтъ вольнослушателемъ при университетѣ, тоже безъ особенныхъ результатовъ. Безспорно способный человѣкъ, онъ нигдѣ не могъ себѣ найти мѣста, поперемѣнно мѣняя всевозможныя профессіи. Покатиловъ думалъ быть сначала музыкантомъ, потомъ юристомъ, учителемъ какой-нибудь женской гимназіи, стенографомъ, чиновникомъ и т. д. Гдѣ онъ ни побывалъ и чего ни попробовалъ на своемъ вѣку, но его всегда неудержимо тянуло въ столицу, въ шумную столичную жизнь, къ которой онъ чувствовалъ какое-то болѣзненное пристрастіе, потому что сроднился съ вѣчною сутолокой, движеніемъ и какою-то оторопью спеціально-столичнаго существованія. Слишкомъ раннее знакомство съ добромъ и зломъ бойкой уличной жизни оставило въ характерѣ Покатилова глубокій слѣдъ, и онъ самъ сознавалъ, что въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ неисправимъ; у него выработались вкусы и привычки постояннаго посѣтителя трактировъ, танцклассовъ и кафешантановъ. Такихъ столичныхъ молодыхъ людей, успѣвшихъ въ двадцать лѣтъ переиспытать все и, вслѣдствіе такой преждевременной опытности, пропитанныхъ чисто-уличнымъ скептицизмомъ и уличной taedium vitae, — такихъ молодыхъ людей, не знавшихъ молодости, въ Петербургѣ слишкомъ много, и всѣ они кончаютъ въ большинствѣ случаевъ очень скверно.

По своей увлекающейся, непостоянной натурѣ Покатиловъ, вѣроятно, вчень скоро кончилъ бы свою карьеру трактирнымъ героемъ, но его спасла газетная работа, на которой онъ и остановился окончательно.

Для такой уличной газетки, какъ «Искорки», Покатиловъ былъ незамѣнимымъ человѣкомъ, потому что собственнымъ опытомъ зналъ всѣ вкусы, привычки, слабости, недостатки и пороки той улицы, которой служила уличная пресса. Другимъ обстоятельствомъ, сильно поддерживавшимъ Покатилова, была его совмѣстная жизнь съ Бэтси; онъ отъ души любилъ и уважалъ эту женщину и всегда преклонялся предъ ней. Но и Бэтси не могла спасти Покатилова отъ вліянія неудержимо тянувшей его къ себѣ улицы. Покатиловъ часто исчезалъ совсѣмъ на нѣсколько дней, пропадалъ въ обществѣ самыхъ подозрительныхъ личностей Богъ знаетъ по какимъ притонамъ и являлся, измятый и разбитый, съ вѣчнымъ раскаяніемъ, клятвами, обѣщаніями исправиться и съ новыми силами для веденія уличной хроники. Подобныя грѣхопаденія Покатиловъ называлъ «собираніемъ матеріала» и по-своему, пожалуй, былъ правъ, потому что газетное дѣло любилъ и велъ свой отдѣлъ образцово, такъ что въ спеціально-уличной литературѣ пользовался большою популярностью и даже составилъ себѣ нѣкоторое имя.

— Ежели бы Петербургъ былъ Парижемъ, то ты теперь уже составилъ бы себѣ состояніе своей профессіей, — объяснялъ ему дядя Бередниковъ, — а такъ какъ Петербургъ только Петербургъ, то и тебѣ цѣна грошъ… Не огорчайся, пожалуйста, моею откровенностью: все на бѣломъ свѣтѣ относительно. Ты, по крайней мѣрѣ, можешь утѣшиться тѣмъ, что у тебя несомнѣнный талантъ, а ужъ не твоя вина, что ты имѣлъ ошибку родиться въ Петербургѣ.

VI.

Первою заботой Калеріи Ипполитовны по пріѣздѣ въ Петербургъ, конечно, былъ костюмъ. Далекая провинція донашивала старыя моды. Освоившись съ новыми комбинаціями модъ, Калерія Ипполитовна не могла воспользоваться лучшею ихъ стороной, потому что ей было уже сорокъ лѣтъ. Необходимо было остановиться на нѣкоторомъ компромиссѣ, который помирилъ бы требованія недавней красавицы съ приличіями солиднаго возраста.

Подъ разными предлогами Калерія Ипполитовна побывала у лучшихъ модистокъ-француженокъ, выбрала себѣ фасонъ и отдала сдѣлать нѣсколько платьевъ простой русской швеѣ, которая совсѣмъ лишена была творческаго дара въ своей спеціальности и могла только исполнять чужія приказанія. На первый разъ было сдѣлано черное шелковое платье для визитовъ, шерстяное осеннее для домашнихъ пріемовъ и т. д. Когда вопросъ о костюмахъ пришелъ къ благополучному концу, Калерія Ипполитовна отправилась съ визитами, причемъ, конечно, былъ составленъ самый точный маршрутъ, пересмотрѣнный и дополненный нѣсколько разъ. Отъ этихъ первыхъ визитовъ зависѣло слишкомъ много, чтобы отнестись къ нимъ легко: это была настоящая военная рекогносцировка, составленная по всѣмъ правиламъ стратегики. Какъ всѣ провинціалы, потерявшіе мѣсто, Мостовы отправились прямо въ Петербургъ съ тѣми надеждами и расчетами, какіе неизбѣжно являются въ такихъ исключительныхъ случаяхъ. Люди, выбитые изъ позиціи, всѣ похожи другъ на друга, несмотря на различіе характеровъ, воспитанія и общественнаго положенія, — всѣ они какъ-то вдругъ теряются, начинаютъ заискивать, унижаются, жалуются, всѣмъ надоѣдаютъ и кончаютъ большею частью тѣмъ, что попадаютъ наконецъ въ разрядъ неудачниковъ и непризнанныхъ геніевъ. Замѣчательно то, что въ этомъ противоестественномъ положеніи даже самые твердые душой люди теряютъ спасительное чувство мѣры и начинаютъ думать какъ-то совсѣмъ по-дѣтски, чтобы не сказать больше. Мостовы въ этомъ случаѣ не были исключеніемъ и тѣшили себя самыми несбыточными падеждами и мечтами, по пальцамъ пересчитывая своихъ петербургскихъ знакомыхъ и особенно людей съ вѣсомъ. Въ самомъ дѣлѣ, князь Юклевскій, баронъ Шебекъ, Андрей Евгеньичъ… кажется, достаточно?

— Прежде всего, конечно, къ maman, — думала вслухъ Калерія Ипполитовна, натягивая шведскія перчатки. — Тамъ оставлю Юленьку и поѣду дальше. Maman можетъ быть очень полезной, если только захочетъ.

Maman жила въ собственномъ домикѣ, на Васильевскомъ островѣ, въ восьмой линіи. Это было далеконько, но, все равно, карета была нанята на цѣлый день. Юленька, одѣтая въ короткое фланелевое платьице, все время вопросительно посматривала на мать, предчувствуя, что совершается что-то очень важное. Это была умная дѣвочка, не нуждавшаяся въ объясненіяхъ.

— Мама, я не люблю бабушку, — проговорила Юленька, когда онѣ уже садились въ извозчичью карету.

— Глупости! — проговорила мать, слишкомъ занятая собственными соображеніями, по потомъ прибавила: — отчего не любишь?

— Такъ…

— Ахъ, сколько разъ я просила тебя никогда не повторять этого глупаго слова! Ты не ребенокъ, Юленька.

— Да она, мама, такъ странно улыбается и потомъ… все что-то шепчетъ про себя.

Домикъ бабушки былъ всего въ одинъ этажъ и казался такимъ маленькимъ среди своихъ четырехъэтажныхъ сосѣдей; на улицу онъ выходилъ пятью свѣтлыми окнами, заставленными цвѣтами. Парадное деревянное крыльцо вело въ темную переднюю, гдѣ сразу охватывало совершенно особенною, какою-то тепличною атмосферой: пахло зеленью, какими-то необыкновенными, старинными духами и чѣмъ-то такимъ хорошимъ, чѣмъ пахнетъ въ старинныхъ барскихъ домахъ. Маленькая, уютная зала, потомъ такая же гостиная, столовая, спальня, — все было разсчитано на удобства существованія, и не было въ домѣ рѣшительно ничего, что говорило бы объ экономическихъ расчетахъ. Старинная, неудобная мебель, старинные ковры, старинныя драпри, старинныя картины, старинный фарфоръ въ горкахъ, двѣ старыхъ собачки-крысоловки, старыя канарейки на окнахъ, старый лакей Осипъ въ передней, пара старыхъ шведокъ въ конюшнѣ, нѣсколько старинныхъ экипажей въ каретникѣ и въ дополненіе ко всему этому старинная бабушка Анна Григорьевна Покатилова, низенькая, немного сутуловатая, но еще очень бодрая старушка, съ свѣжимъ для своихъ семидесяти лѣтъ лицомъ и живыми глазами. Бабушка любила все маленькое: ходила маленькими шажками, пила чай изъ маленькой китайской чашечки маленькими глотками, крестилась маленькими крестиками и даже говорила маленькими отчетливыми фразами. Въ разговорѣ она никогда не употребляла длинныхъ словъ и читала только маленькія французскія книжки, походившія на молитвенники. Единственною большою вещью въ домѣ бабушки былъ ея покойный мужъ, отставной, точно замороженный николаевскій генералъ, да и тотъ догадался рано умереть, чтобы не нарушать своимъ существованіемъ гармоніи бабушкина дома, который сама Анна Григорьевна называла скорлупкой. Злые языки говорили, что въ свое время, когда Анна Григорьевна была въ числѣ первыхъ красавицъ, она любила только рослыхъ мужчинъ. Впрочемъ, въ веселую минуту maman и сама не стѣснялась разсказывать о своихъ приключеніяхъ; она пожила въ свою долю и теперь говорила о себѣ, какъ о постороннемъ человѣкѣ. Да и изъ кавалеровъ ея времени почти никого уже но осталось въ живыхъ.

— Ахъ, Julie, какія у тебя громадныя ноги, — ужаснулась старушка, наблюдая, какъ внучка стягивала съ ногъ калоши. — Я, кажется, умерла бы со страха, если бы у меня были такія калоши…

— Maman, я къ вамъ только на минутку, — предупредила Калерія Ипполитовна, не снимая перчатокъ. — Насилу собралась съѣздить съ визитами… Совсѣмъ отвыкла отъ этихъ церемоній. Ахъ, да, у насъ былъ Романъ.

— А, былъ… Ну что, хорошъ? — оживленно заговорила Анна Григорьевна, и по ея лицу пробѣжала ироническая улыбка. — Все еще великаго человѣка изображаетъ изъ себя… да? Онъ сдѣлалъ, mon ange, только одну непоправимую ошибку: родился немного поздно, когда всѣ великія дѣла уже были сдѣланы.

Говорила бабушка тихимъ пѣвучимъ голоскомъ и смѣялась неслышнымъ ядовитымъ смѣхомъ, разгонявшимъ по ея лицу цѣлую сѣть морщилъ; ея лицо портило отсутствіе переднихъ зубовъ, отчего ротъ совсѣмъ ввалился и подбородокъ подходилъ къ загнутому орлиному носу. Нужно замѣтить, что бабушка нюхала табакъ изъ маленькой фишіфтяной табакерки, завернутой въ маленькій носовой платокъ съ маленькими мѣтками, и отъ нея вѣчно пахло одними и тѣми же духами.

— Да, онъ какой-то такой странный, maman, — уклончиво отвѣтила Калерія Ипполитовна, поправляя прическу передъ маленькимъ зеркаломъ. — Его даже не поймешь хорошенько.

— Трудно, трудно понять, — лепетала старушка, усаживая внучку на круглый диванчикъ въ формѣ раковины. — Бѣда въ томъ, что онъ и самъ-то, кажется, не понимаетъ себя… Много нынче такихъ людей развелось… А вотъ ты съѣзди къ Чвоковымъ и посмотри… Нилушка-то какъ шагаетъ… да. Julie, ты берешь въ ротъ такіе большіе куски…

Юленька дѣйствительно только-что расположилась полакомиться изъ бабушкиной бонбоньерки, какъ бабушкино замѣчаніе заставило ее поперхнуться.

— Вотъ я говорила… говорила… у тебя рогъ будетъ большой, какъ у щуки.

— Maman, я, право, не знаю, ѣхать ли мнѣ къ Чирковымъ… Мнѣ что-то не хочется совсѣмъ, да и я такъ мало была съ ними знакома.

— Ахъ, mon ange, нельзя, совсѣмъ нельзя… Нилушка теперь сила… Можетъ пригодиться. Я его очень уважаю… изъ ничего человѣкъ пошелъ въ гору. Да… за нимъ всѣ ухаживаютъ.

Бабушка торопливо сыпала коротенькими фразами и въ то же время гладила внучкѣ руки и колѣна и нѣсколько разъ цѣловала ее своими тонкими и сухими губами въ затылокъ, что очень сконфузило Юленьку, у которой еще стояли въ глазахъ слезы отъ сдержанной перхоты въ горлѣ.

— Къ Агнесѣ можешь и не ѣздить… и къ Barbe тоже, — предупреждала старушка. — Онѣ всѣ тамъ заплѣсневѣли въ своихъ канцеляріяхъ… Oncle Nicolas изъ конюшни не выходитъ… Пожалуй, заверни къ Берестовскимъ, къ Даниловымъ. Такъ все, пустой народъ… Нынче другое, mon ange. Все какіе-то неизвѣстные люди… И Богъ знаетъ, откуда они берутся? Да, чуть не забыла: ты помнишь Густомѣсовыхъ? Кадетъ былъ Густомѣсовъ, еще за тобой ухаживалъ и часто сидѣлъ въ карцерѣ.

Калерія Ипполитовна сдѣлала движеніе головой въ сторону дочери, но старушка совсѣмъ не желала понимать этого предупрежденія и продолжала въ томъ же духѣ:

— Что жъ такое?.. Это въ порядкѣ вещей… Всѣ кадеты таковы… Конечно, Julie это еще рано знать, да нынче и прежнихъ кадетъ ужъ нѣтъ… да. Такъ я про Ѳедю Густомѣсова начала… у него въ головѣ, не совсѣмъ, а ничего, ласковый былъ мальчикъ. Всѣмъ угождать умѣлъ, а теперь себѣ угодилъ… Пятьсотъ десятинъ на Кавказѣ получилъ да двѣ тысячи въ Уфимской губерніи. Невѣсту богатую все ищетъ, пожалуй, какъ разъ Julie дождется…

— Ахъ, maman… право, ужъ вы…

— Что же я такое сказала, mon ange?.. Julie сложена очень хорошо, а старые холостяки такихъ женщинъ любятъ… я знаю толкъ въ этихъ вещахъ.

— Довольно, довольно, maman… Я сейчасъ уѣзжаю, а вы не очень тормошите безъ меня Юленьку. Она и то на васъ жалуется…

— Вотъ еще какая недотрога!… Нехорошо ссориться съ бабушкой, Julie… бабушку всѣ любили… т.-е. прежде любили, конечно, когда она не была такой старухой.

Калеріи Ипполитовнѣ ужасно не хотѣлось ѣхать ни къ Чвоковымъ ни къ Густомѣсовымъ: у Чвоковыхъ она могла столкнуться носомъ къ носу съ Богомоловымъ, а смотрѣть на Ѳеденькино счастье ей было тяжело теперь въ особенности, потому что когда-то давно она мечтала быть m-me Густомѣсовой. Но дѣлать было нечего, приходилось покориться необходимости.

— Конечно, я, съ своей стороны, постараюсь сдѣлать все, что отъ меня зависитъ, — говорила Анна Григорьевна, не слушая дочери, — она привыкла, чтобы всѣ ее слушали. — Князь ІОклевскій… баронъ Шебекъ… наконецъ Андрей Евгеньичъ, если на то пошло, помогутъ намъ.

— А я, право, начинаю думать, maman, что никто ужъ намъ не поможетъ, — капризно заговорила Калерія Ипполитовна, хотя сама думала совсѣмъ другое, — ей просто хотѣлось немного побѣсить maman. — Очень нужно кому-то хлопотать за насъ… Да и то сказать, maman, нынче ужъ вездѣ новые люди, а у насъ связи со стариками. Право, я думаю, что ничего не выйдетъ изъ нашихъ хлопотъ.

— По-твоему, значитъ, и Андрей Евгеньичъ ужъ ничего не значитъ? — прищурившись, спрашивала старушка. — Андрей Евгеньичъ… а?.. «Молодые вездѣ»… ну, это еще дудки, ma chère!,

Разсердившись, Анна Григорьевна выражалась иногда чрезвычайно вульгарно, и теперь у ней на самомъ кончикѣ языка висѣло одно такое словечко, котораго нѣтъ ни въ одномъ академическомъ словарѣ, но присутствіе внучки и умоляющій жестъ Калеріи Ипполитовны во-время удержали расходившуюся старушку.

— А Ѳедька Густомѣсовъ, по-твоему, черезъ кого жить пошелъ? — заговорила Анна Григорьевна, сверкая глазами. — А Берестовскіе? А Даниловы какъ примазались къ золотому департаменту… а?.. Ну, ну, ну?.. Молодые! Что молодые значатъ, когда Андрею Евгеньичу стоитъ только плюнуть, и все будетъ по-его? Молодые-то, которые поумнѣе, какъ ухаживаютъ за Андреемъ-то Евгеньичемъ… да!..

— Maman, на что же вы сердитесь? — говорила Калерія Ипполитовна, дѣлая видъ, что не понимаетъ причинъ волненія maman. — Я развѣ оспариваю ваше мнѣніе, я только про себя говорю… Вѣдь вы сами же въ прошлый разъ говорили мнѣ, что Андрей Евгеньичъ все рѣже ѣздитъ къ вамъ, ну, я поэтому и сказала.

— Что же изъ этого, что Андрей Евгеньичъ рѣже сталъ ѣздить ко мнѣ? — кипятилась старушка, начиная бѣгать по комнатѣ маленькими шажками, точно она каталась по полу, какъ пружинная куколка. — Очень понятно: кому пріятно ѣздить къ старухамъ-то? Была моложе, тогда Апдрей Евгеньичъ часто ѣздилъ… А теперь я состарилась, очень понятно, что Андрей Евгеньичъ ѣздитъ туда, гдѣ есть молодыя да хорошенькія… о, онъ еще бѣдовый!.. А вотъ ты угадай, куда онъ ѣздитъ нынче, молодецъ будешь.

— Гдѣ же мнѣ, maman, угадать, когда я и старыхъ-то знакомыхъ перезабыла?

Анна Григорьевна посмотрѣла на дочь своими прищуренными глазками и тихо произнесла всего только одно французское слово, которое почти укололо иглой Калерію Ипполитовну и заставило съ ужасомъ оглянуться на Юленьку.

— Maman, это ужъ слишкомъ, наконецъ, — вспылила Калерія Ипполитовна, поблѣднѣвъ. — Вы забываетесь… наконецъ мы не однѣ здѣсь.

— Э, пустяки… я въ Юленькины-то года и не такія слова знала, ma chère, да ничего, какъ видишь, не умерла. Да и ты ихъ отъ того же Андрея Евгеньича тоже, я полагаю, слыхала не разъ.

— То Андрей Евгеньичъ, а то вы, maman.

— Ну, ну, будетъ, сама виновата, затѣмъ поджигаешь, — торопливо говорила Анна Григорьевна, стараясь принять добродушный, улыбающійся видъ. — Очень я вспыльчива была, да и теперь не могу отвыкнуть отъ этой дурной замашки… Ну, тебѣ пора, а мы тутъ съ Julie постараемся повеселѣе провести время. Да, моя кошечка?

Юленька вопросительно смотрѣла на мать и неопредѣленно улыбнулась, когда та сдѣлала сердитое лицо.

VII.

Къ кому первому ѣхать? Этотъ вопросъ немного затруднилъ Калерію Ипполитовну, и она еще разъ перебрала въ умѣ захваченные у тетки адреса знакомыхъ.

— Конечно, къ Берестовскимъ сначала, — рѣшила она вслухъ и громко сказала кучеру: — Въ первую линію!

Карета съ грохотомъ покатилась къ Среднему проспекту, а Калерія Ипполитовна тяжело перевела духъ и даже закрыла глаза. Противъ собственнаго желанія она разсердилась на maman. Нужно было успокоиться, а то Калерія Ипполитовна чувствовала, что у ней на лицѣ выступили красныя пятна. Нехорошо въ такомъ видѣ явиться въ чужой домъ, хотя сегодняшніе визиты имѣли значеніе только рекогносцировки, чтобы собрать нѣкоторыя справки и вообще произвести предварительныя развѣдки.

«Теперь еще рано и дома однѣ бабы, — думала про себя Калерія Ипполитовна, равнодушно глядя на мелькавшіе по сторонамъ дома. — Отъ Берестовскихъ надо ѣхать къ Даниловымъ… Нѣтъ, Даниловы живутъ гдѣ-то на Литейной. Лучше сначала заѣхать къ Чвоковымъ въ Галерную, отъ Чвоковыхъ на Гороховую къ Густомѣсовымъ, а послѣ всѣхъ уже къ Даниловымъ».

Петербурга Калерія Ипполитовна еще не забыла и, взглянувъ на адресъ кого-нибудь изъ своихъ знакомыхъ, могла безошибочно опредѣлить впередъ общественное положеніе семьи, размѣры средствъ, кругъ знакомства и даже количество дѣтей. Васильевскій островъ служилъ пріютомъ артистовъ, ученыхъ и иностранныхъ негоціантовъ, на Литейной жили чиновники покрупнѣе и военные, громадный крестъ, составлявшійся изъ Большой Садовой и Гороховой, кипѣлъ торговлей, на Владимирской и Казанской улицахъ жались ремесленники и мелкіе торговцы. Другія улицы, а тѣмъ болѣе окраины совсѣмъ не интересовали Калерію Ипполитовну, какъ и Невскій, который превратился въ какой-то сплошной магазинъ, вѣрнѣе — громадный пассажъ. Въ такихъ архиаристократическихъ улицахъ, какъ Милліонная, Англійская набережная, Большая Морская, Галерная и Сергіевская, пока было нечего дѣлать.

— Ахъ, да, вѣдь Чвоковы живутъ въ Галерной, — вслухъ проговорила Калерія Ипполитовна. — Значитъ, дѣйствительно они пошли сильно въ гору… да. Вѣдь вотъ везетъ же людямъ счастье!.. А раньше Чвоковы жили гдѣ-то на Пескахъ, кажется, въ Слоновой улицѣ. Съ Машенькой Чвоковой я училась вмѣстѣ въ институтѣ… Бѣдняжка, она изъ-за своего кривого бока такъ и осталась Христовою невѣстой.

Берестовскіе занимали большую квартиру въ бельэтажѣ шестиэтажнаго дома. Швейцаръ выбѣжалъ отворить дверцу кареты и почтительно вытянулся, когда Калерія Ипполитовна начала подниматься по лѣстницѣ. Дома была одна старуха Елена Петровна, которая сначала не узнала гостьи, а потомъ расцѣловала ее.

— Нѣтъ, не узнать… Неужели это вы, Калерія Ипполитовна? — удивлялась бойкая и живая старушка, отходя нѣсколько въ сторону, чтобы издали лучше разсмотрѣть гостью. — Давно ли, подумаешь, вы замужъ успѣли выскочить. Какъ сейчасъ помню… Ахъ, какъ я рада за Анну Григорьевну: она такъ часто вспоминала васъ. Давно ли вы въ институтѣ съ Сашей моей учились… а?

— Какъ видите, я успѣла совсѣмъ состариться, — съ улыбкой отвѣчала Калерія Инполитовна, не снимая перчатокъ. — Дочь-невѣсту привезла…

— Скажите!.. Нѣтъ, вы шутите… А у насъ, какъ на зло, никого сегодня дома нѣтъ: мужъ, знаете, вѣчно корпитъ въ своей опекѣ, Саша уѣхала къ сестрѣ, внучки разбрелись по гимназіямъ… Охъ, у меня съ этими внучками заботъ полонъ ротъ. Да пожалуйте… Я сейчасъ велю приготовить кофе.

— Нѣтъ, благодарю васъ. Я къ вамъ на одну минутку, а кофе я пила у maman…

За двадцать лѣтъ Елена Павловна совсѣмъ успѣла состариться, но лицо у ней осталось такое же доброе, и улыбалась она, попрежнему, такою хорошею улыбкой. Болтая съ этою милою старушкой, Калерія Ипполитовна успѣла въ тонкостяхъ разсмотрѣть обстановку квартиры, что для нея имѣло большое значеніе. По-чиновничьи Берестовскіе жили очень хорошо, тысячъ на восемь, и обстановка у нихъ была богатая, но опытный глазъ Калеріи Ипполитовны сразу опредѣлилъ, что ей здѣсь дѣлать нечего: это была мертвая чиновничья обстановка, слишкомъ хорошо ей знакомая, и пока этого было достаточно.

— Какъ жаль, право, что Саши нѣтъ дома, — повторяла Елена Петровна среди обыкновенной болтовни. — Она будетъ такъ жалѣть… Вѣдь вы вмѣстѣ съ ней изъ института тогда вышли и Машенька Чвокова… Да позвольте, я пошлю за Сашей?

— Нѣтъ, я лучше въ другой разъ заѣду къ вамъ.

— А вы надолго къ намъ въ Петербургъ пріѣхали?

— Какъ вамъ сказать? Хорошенько и сами не знаемъ. Мужъ оставилъ службу на заводахъ Теплоухова…

— Что вы?.. Да какъ же это такъ?.. А вѣдь онъ, говорятъ, получалъ тамъ до тридцати тысячъ?

— Нѣтъ, всего двѣнадцать. Собственно говоря, и жалѣть объ этомъ мѣстѣ нечего: Теплоуховъ не-сегодня-завтра ликвидируетъ дѣла… Мужу предлагаютъ мѣсто на Уралѣ и жалованья больше, но, знаете, у насъ дочь на рукахъ: ей нужно дать воспитаніе, а потомъ и самимъ необходимо освѣжиться немного.

— Да, конечно, — прищуривъ глаза, соглашалась старушка. — Помилуйте, что же за неволя похоронить себя Богъ знаетъ гдѣ!

Калеріи Ипполитовнѣ показалось, что и лицо у Елены Петровны какъ-то измѣнилось и голосъ сдѣлался фальшивый: старушка не вѣрила своей гостьѣ и, вѣроятно, заподозрѣла жалкую истину.

— Извините, я тороплюсь, Елена Петровна, — заговорила Калерія Ипполитовна. — Пока я не приглашаю къ себѣ, потому что мы остановились въ номерахъ… Поцѣлуйте за меня Сашу. Такъ жаль, что мы не встрѣтились…

— Да, да… Такъ жаль, такъ жаль! — повторяла Елена Петровна, провожая гостью въ переднюю.

«Эта старушонка или ужъ очень ловко притворяется, что ничего не знаетъ, — думала Калерія Ипполитовна, когда сидѣла опять въ каретѣ, — или… Да нѣтъ, конечно, знаетъ всю исторію съ Сусанной и все остальное!.. Удивляюсь, что ьто за фантазія была у maman посылать меня къ этимъ Берестовскимъ! Только даромъ время теряю… Чиновники и больше ничего. Мелюзга какая-то».

Однимъ словомъ, это было совсѣмъ не то, что было нужно Калеріи Ипполитовнѣ. Она еще разъ припомнила обстановку Берестовскихъ и невольно сравнила съ тѣмъ, что осталось тамъ, въ Заозерскихъ заводахъ. 'Это воспоминаніе кольнуло ее. А зачѣмъ она лгала предъ этою старухой? Вѣдь это было совсѣмъ лишнее, притомъ не-сегодня-завтра все будетъ извѣстно и Берестовскимъ, и Даниловымъ, и Густомѣсовымъ.

Чвоковы были дома. Они занимали великолѣпную квартиру, которая дѣлилась на двѣ половины: въ одной жилъ самъ Нилушка, а въ другой — его мать съ дочерью. Кривобокая Машенька показалась Калеріи Ипполитовнѣ совсѣмъ старухой. Институтскія подруги встрѣтились довольно сухо, хотя старушка Чвокова старалась изо всѣхъ силъ быть любезной. Обстановка ихъ половины не оставляла желать ничего лучшаго, — все было такое массивное, дорогое, сдѣланное на заказъ. И одѣты были Чвоковы съ тою дорогою простотой, какъ могутъ одѣваться только очень богатые люди.

«Экъ, какъ ихъ раздуваетъ! — невольно подумала Калерія Ипполитовна, прикидывая въ умѣ стоимость чвоковской обстановки. — Вотъ эти живутъ широко».

Продолжалась та же болтовня, что и у Елены Петровны, и Калерія Ипполитовна повторяла безъ запинки ту же ложь. Но Чвоковымъ, очевидно, было все равно: они мало интересовались чужими дѣлами.

— Какъ у васъ хорошо все, — льстила Калерія Ипполитовна, обводя глазами уютную маленькую гостиную, съ шелковою мебелью и такими же драпировками. — Ты счастливая, Машенька, не знаешь этихъ вѣчныхъ хлопотъ, заботъ и дрязгъ, отъ которыхъ у насъ, замужнихъ женщинъ, голова идетъ кругомъ…

— Да… — неопредѣленно говорила Машенька, поднимая на гостью свои потухавшіе сѣрые глаза.

У бѣдной дѣвушки только и были красивыми одни глаза, да и тѣ умирали; лицо пожелтѣло и было покрыто преждевременными морщинами.

— Ахъ, я слышала, какіе успѣхи дѣлаетъ твой братъ! — не унималась Калерія Ипполитовна, закатывая глаза. — Всѣ говорятъ…

— Много лишняго говорятъ, — прибавила старушка Чвокова, очень полная особа, съ самымъ вульгарнымъ лицомъ.

Чвоковы приняли довольно сухо Калерію Ипполитовну, и она утихала отъ нихъ недовольная. Вообще что-то не ладилось, и у Калеріи Ипполитовны даже заболѣла голова.

Густомѣсовыхъ не было дома. Это было даже хорошо. Калерія Ипполитовна хотѣла уже ѣхать домой, какъ вспомнила про дядю Николая Григорьевича и, высунувъ голову въ окно кареты, проговорила:

— Къ Египетскому мосту.

Николай Григорьевичъ Передниковъ, родной братъ Анны Григорьевны, составлялъ гордость фамиліи, потому что именно онъ долженъ былъ занять видный постъ при министерствѣ. Въ послѣднемъ всѣ были такъ увѣрены, что даже многолѣтнія неудачи oncl’я не могли поколебать фамильнаго довѣрія къ провиденціальному назначенію Николая Григорьича, который пока перебивался при какихъ-то благотворительныхъ учрежденіяхъ въ какой-то должности безъ названія. У него были сильныя связи. Въ ожиданіи виднаго поста, oncle всѣ свои средства заколачивалъ въ лошадей.

— Oncle можетъ быть очень полезенъ, — соображала Калерія Ипполитовна. — Во-первыхъ, онъ все и всѣхъ знаетъ, во-вторыхъ, черезъ него можно приткнуть Симона въ какой-нибудь комитетъ, наконецъ я могу записаться въ члены благотворительныхъ обществъ.

Калеріи Ипполитовнѣ отворилъ усатый вахмистръ, исполнявшій должность берейтора и швейцара; oncle Николай Григорьичъ былъ, конечно, въ конюшнѣ. Пока вахмистръ бѣгалъ за нимъ, Калерія Ипполитовна могла еще разъ убѣдиться въ той печальной истинѣ, что oncle былъ рѣшительно неисправимъ, и все у него въ квартирѣ было то же: тотъ же отчаянный холостой безпорядокъ, что-то такое подозрительное во всей обстановкѣ, такъ что Калерія Ипполитовна никогда не рѣшилась бы заглянуть за портьеру слѣдующей комнаты.

— А, это ты, Леренька, — груднымъ басомъ проговорилъ oncle такимъ тономъ, точно они вчера разстались. — Здравствуй, милочка… Ого, да какъ ты постарѣла!

Oncle всегда любилъ бойкую племянницу и теперь съ искреннимъ сожалѣніемъ покачалъ своею острижешіою подъ гребенку, сѣдою, но все еще красивою головой, съ выгнутою красною шеей и прямымъ затылкомъ, какъ у всѣхъ отставныхъ военныхъ. Николаю Григорьевичу было за пятьдесятъ, но въ своей англійской курткѣ, съ голою могучею шеей, онъ былъ еще настоящимъ молодцомъ; небольшіе, темные, безцвѣтные глаза смотрѣли, какъ всегда, добродушно и весело, гладко выбритое лицо даже лоснилось здоровымъ румянцемъ, брови и подстриженные усы oncle подкрашивалъ какимъ-то чернымъ снадобьемъ, и они имѣли у него такой видъ, точно были наклеены.

— Ты ужъ меня извини, Леренька, — извинялся oncle, расцѣловавъ племянницу изъ щеки въ щеку такими звонкими поцѣлуями, что у Калеріи Ипполитовны даже въ ушахъ зазвенѣло. — я сейчасъ былъ въ конюшнѣ, у меня тамъ такая есть штучка… Д-да-съ, на призъ готовлю къ зимѣ. Да ты что же это не садишься… а?.. Вотъ сюда… я вѣдь тебя на колѣна къ себѣ сажалъ не Богъ знаетъ какъ давно. Ну что, успѣла уже облетѣть всѣхъ?

— Нѣтъ, была только у maman, а потомъ почти нигдѣ… Къ Берестовскимъ заѣзжала, потомъ къ Чвоковымъ, была у Густомѣсовыхъ.

— Ужъ и нашла къ кому ѣхать. Ну, еще къ Чвоковымъ слѣдовало навѣдаться, а то Берестовскіе, Густомѣсовы!.. Это тебя maman подвела? Ха-ха…

Пріемъ дяди сначала немного смутилъ Калерію Ипполитовну, его откровенное сожалѣніе о ея старости даже заставило ее покраснѣть, но потомъ она какъ-то вдругъ почувствовала себя необыкновенно легко, легко, какъ у себя дома, даже легче, чѣмъ дома. Съ oncl’емъ она могла поговорить по душѣ, какъ ни съ кѣмъ другимъ, хотя самъ по себѣ онъ былъ безполезный человѣкъ во всѣхъ отношеніяхъ. Она испытывала теперь жгучую потребность съ кѣмъ-нибудь подѣлиться всѣмъ, что у нея наболѣло на душѣ. Снявъ шляпу и помѣстившись на громадный диванъ, какіе бываютъ только у старыхъ холостяковъ, Калерія Ипполитовна съ особеннымъ удовольствіемъ еще разъ оглянула знакомую обстановку — пустую гостиную, въ которой теперь сидѣла, и кабинетъ, отдѣленный широкою аркой. Этотъ кабинетъ maman называла кузницей: такъ онъ былъ загроможденъ разнымъ хламомъ.

— Я тебя даже кофе угощу, — говорилъ oncle, шагая по комнатѣ своими тяжелыми шагами. — А пока ты мнѣ разскажешь о себѣ… да?.. Вижу, вижу, что у тебя накипѣло. Ужъ моя судьба такая, чтобы быть повѣреннымъ въ семейныхъ дѣлахъ. Ей-Богу, не лгу… ко мнѣ многія дамы обращаются чуть не съ исповѣдью, потому что рожа у меня добродушная. Впрочемъ, это къ тебѣ, Леренька, не относится; ты у меня на особомъ счету всегда была… Ахъ, да, а что Симонъ? Виноватъ, я не спросилъ даже, давно ли ты пріѣхала сюда и такъ далѣе… Ты ужъ, пожалуйста, сама разсказывай, а потомъ я тебѣ свое разскажу… Вотъ и кофе.

Смазливая горничная внесла на серебряномъ подносѣ серебряный кофейникъ и двѣ чашки: onclе всегда самъ варилъ кофе и любилъ похвастаться своимъ искусствомъ. Горпичная поставила подносъ на столъ и, скромно опустивъ глаза, вышла изъ комнаты; она чувствовала на себѣ пытливый и презрительный взглядъ гостьи и вся раскраснѣлась. Oncle тоже немного смутился и съ особеннымъ усердіемъ принялся за свою спеціальность. Чтобы выручить старика изъ неловкаго положенія, Калерія Ипполитовна подробно принялась разсказывать свою исторію, по Николай Григорыічъ прервалъ ея разсказъ на половинѣ.

— Да вѣдь я же знаю остальное, Лерепька, — говорилъ онъ, разливая чашки. — И всѣ другіе знаютъ, кромѣ, можетъ-быть, Романа, который вообще нашими семейными дѣлами мало интересуется… А что maman?

— По обыкновенію… не поймешь ее. Однако что же ты знаешь?

— Да рѣшительно все… Я «ей» недавно лошадь выбралъ подъ дамское сѣдло, ну, и Богомоловъ тамъ, конечно, и Пилужка. Вообще, долженъ тебѣ сказать, твоя игра совсѣмъ проиграна, Леренька, т.-е. проиграна для теплоуховскихъ заводовъ. Ты, конечно, не виновата, что твой Симонъ глупъ, но ты и не права… Вѣдь въ твоихъ рукахъ была эта Сусанна Антоновна, и ты не умѣла ею воспользоваться, а она чертовски хороша и сразу такъ себя поставила здѣсь… То-есть я понимаю, что ее поставилъ такъ мужъ, Морозъ-Доганскій, но этого еще мало: у нея есть выдержка, есть кровь. Ее сразу замѣтили. Да вотъ, недалеко ходить, прочитай фельетонъ Романа, онъ ее мастерски описалъ… у Романа великолѣпный слогъ, когда онъ въ ударѣ. Жаль только, что все ему не везетъ, не можетъ онъ выбиться въ настоящіе люди, какъ Нилушка… У меня этотъ и номеръ «Искорокъ» есть, нарочно купилъ, чтобы Сусаннѣ Антоновнѣ показать при случаѣ.

Калерія Ипполитовна развернула номеръ «Искорокъ» и начала разсматривать фельетонъ, но oncle указалъ ей на хронику, гдѣ было описаніе послѣднихъ скачекъ въ Царскомъ Селѣ, причемъ больше говорилось о публикѣ, чѣмъ о лошадяхъ.

«На скачкахъ былъ весь Петербургъ, — читалъ oncle черезъ плечо Калеріи Ипполитовны, — и мы съ особеннымъ удовольствіемъ отмѣчаемъ появленіе на нашемъ бѣдномъ сѣверномъ небѣ новой яркой звѣздочки — это типичная красавица М.-Д--ая, которая своимъ присутствіемъ оживляетъ однообразную толпу нашихъ спортсменовъ…»

Дальше слѣдовало описаніе костюма «звѣздочки».

— Что же тутъ особеннаго? — удивилась Калерія Ипполитовна, машинально просматривая хронику «Искорокъ» дальше. — Сейчасъ за описаніемъ скачекъ слѣдуетъ извѣстіе о юнкерѣ, который на пари съѣлъ десять порцій мороженаго и умеръ передъ скачками; извѣстіе о необыкновенной болѣзни, которая появилась въ Саратовѣ — икота женщинъ; ниже — какая-то непонятная сплетня и т. д. Вообще попасть въ сосѣдство съ объѣвшимся юнкеромъ и саратовскою икотой не особенная честь…

— Ты ошибаешься, Леренька; извѣстность въ нѣкоторыхъ положеніяхъ — это все, громадный капиталъ, а особенно для хорошенькой женщины. Люди ужъ такъ устроены, что имъ нужно извѣстное имя… Посмотри хоть на актеровъ или на актрисъ: чуть-чуть смазливая рожица появляется на подмосткахъ, и сейчасъ всѣ въ восторгѣ, а въ то же время совершенно равнодушно проходятъ мимо женщинъ и мужчинъ, которые въ десять разъ красивѣе. Извѣстность, даже сомнительная, въ тысячу разъ лучше самой благородной неизвѣстности, поэтому ничего такъ и не добиваются, какъ этой извѣстности.

— Но вѣдь такая извѣстность можетъ довести Богъ знаетъ до чего, и я никогда не желала бы быть на мѣстѣ Сусанны… Для порядочной женщины оскорбленіе, когда о ней начнутъ трактовать въ уличной газетѣ, какъ о какой-нибудь скаковой лошади. Сегодня описываютъ «звѣздочку», завтра будутъ описывать твою горничную.

Oncle только пожалъ плечами.

— Леренька, ты напрасно такъ волнуешься, — заговорилъ Николай Григорьичъ, допивая свою чашку. — Мы, кажется, немножко не понимаемъ другъ друга: вѣдь за двадцать лѣтъ много воды утекло…

— Ты, кажется, хочешь говорить о моей старости?

— Нѣтъ, о другомъ… Видишь ли, теперь совсѣмъ другое время и другіе люди, такъ что многое, пожалуй, и понять трудно. Мы съ тобой — люди отжившіе, на сценѣ новые герои и героини. Прежде, когда ты уѣхала изъ Петербурга, только было и свѣта въ окнѣ, что помѣщики, чиновники да военные, а нынче все это осталось въ сторонѣ, какъ наша maman или я… Всѣ эти чиновныя семьи, которыя еще такъ недавно гремѣли въ Петербургѣ, теперь за штатомъ. Конечно, есть свои исключенія, какъ вездѣ. Берестовскіе приклеились къ опекѣ, Даниловы жмутся къ золотопромышленникамъ… да мало ли есть такихъ исключеній… Главное, прежняго чиновничьяго духа не стало: чуть человѣкъ поталантливѣе и побойчѣе — сейчасъ бѣжать изъ коронной службы, потому что на частной больше заработаешь. Если нѣкоторые чиновники рвутъ куши, какъ Ѳеденька Густомѣсовъ, то вѣдь не у всякаго еще душа повернется, Леренька, на всякую пакость. Ежели разобрать, такъ всѣ эти наши старые знакомые, у которыхъ ты сейчасъ была и которымъ даже, можетъ-быть, позавидовала въ душѣ, — всѣ они существуютъ, такъ сказать, нелегальными средствами… да! Не люблю я про другихъ дурно говорить, а тебѣ долженъ сказать, чтобы ты скорѣе освоилась со своимъ новымъ положеніемъ. А вотъ другое дѣло взять того же Нилушку: этотъ у живого дѣла стоитъ и тоже получилъ извѣстность.

— Тебя послушать, такъ намъ только и остается, что лечь да умереть, — замѣтила Калерія Ипполитовна съ плохо сдержанною досадою.

— Пожалуй, и такъ, Леренька… Что дѣлать?.. Теперь нужно пристраиваться къ банкамъ, къ желѣзнымъ дорогамъ, къ разнымъ акціонернымъ компаніямъ или уходить въ глушь: въ Сибирь, на Кавказъ, въ Туркестанъ, гдѣ еще можно спокойно дожить вѣкъ. Вотъ Сусанна Антоновна избрала благую часть: это, Леренька, настоящій дѣлецъ, да еще какой дѣлецъ… Дайте время, она на Теплоухова и смотрѣть не станетъ, а что касается репутаціи, такъ вѣдь это же вещь условная: у Сусанны будетъ свое и самое отборное общество, потому что она умѣетъ себя держать. Это не кокотка, не содержанка, а совершенно новое явленіе, которому даже не приберешь и названія… Вотъ maman скорѣе тебя раскусила дѣло и просто въ восторгѣ отъ Сусанны и даже хотѣла съ ней познакомиться.

— Жалѣю, что я не могу быть другой, чѣмъ я есть, — сухо проговорила Калерія Ипполитовна, подымаясь съ дивана.

— Ты, пожалуйста, не обижайся, Леренька, — оправдывался oncle, загораживая дорогу гостьѣ. — Заходи потолковать… Кстати, гдѣ вы остановились?

— Я тебя сейчасъ не приглашаю, oncle, потому что мы остановились въ отелѣ «Дагмаръ» и занимаемъ какую-то конуру, — говорила уже спокойнымъ тономъ Калерія Ипполитовна, патягивая перчатку. — Романъ обѣщалъ найти квартиру… кажется, chambres garnies, ну, тогда и приходи.

— А что твой Симонъ? Ты мнѣ о немъ ни слова не сказала.

Калерія Ипполитовна только пожала плечами, какъ докторъ, котораго спросили о безнадежномъ больномъ.

— Погоди, мы его пристроимъ куда-нибудь къ банкъ или на желѣзную дорогу.

— Да вѣдь онъ горный инженеръ по спеціальности!

— А это рѣшительно все равно, хоть будь акушеръ или мозольный операторъ, — мы пустимъ его въ ходъ. Я тоже вѣдь подумываю пристегнуть себя къ этимъ дѣльцамъ… честное слово!..

VIII.

Подъѣздъ театра Буффъ было ярко освѣщенъ цѣлою гирляндой газовыхъ фонарей; ночь была ясная и морозная, какія бываютъ иногда въ началѣ октября. Мостовая такъ и гремѣла подъ колесами бойко подкатывавшихъ къ подъѣзду каретъ; по тротуарамъ спѣшила та спеціальная публика, которая никогда не пропуститъ ни одного спектакля съ знаменитостью. Сегодня на театральной афишѣ стояло имя Жюдикъ въ «Пѣвчихъ птичкахъ», и оно, какъ магнитъ, стягивало въ Буффъ самую отборную публику. Когда дверь распахивалась, на подъѣздъ вырывалась изъ передней мутная полоса свѣта, выносившая съ собой далекій и неопредѣленный гулъ, точно приподнимали крышку громаднаго котла, въ которомъ глухо начинала закипать вода. Что-то чувствовалось такое лихорадочное кругомъ, и люди походили на какія-то тѣни, скользившія неслышными шагами.

Еще задолго до занавѣса театръ уже былъ полонъ: партеръ, ложи и галлерея были усыпаны публикой; подавляющее большинство были мужчины, дамы являлись только исключеніемъ. Покатиловъ, въ качествѣ завсегдатая первыхъ представленій, спектаклей съ заѣзжими знаменитостями и спеціальнаго любителя Буффа, былъ, конечно, въ театрѣ и разсматривалъ изъ второго ряда креселъ собравшуюся публику, преимущественно дамъ; большая часть этой публики была ему хорошо извѣстна, даже успѣла порядкомъ надоѣсть, но онъ систематически разсматривалъ ложу за ложей, одинъ рядъ креселъ за другимъ, настойчиво отыскивая что-нибудь новое, потому если что-нибудь было новаго въ Петербургѣ, то оно непремѣнно должно было попасть на «Пѣвчихъ птичекъ». Бывая въ театрахъ, Покатиловъ любилъ такимъ образомъ изучать публику, и это изученіе всегда доставляло ему пользу и удовольствіе, какъ самая лучшая живая картина текущей дѣйствительности со всѣми ея злобами дня. Теперь Петербургъ былъ налицо почти весь, т.-е. тотъ именно Петербургъ, который дѣйствительно живетъ, обдѣлываетъ дѣла и всѣмъ ворочаетъ: сановитая бюрократія, всѣ роды оружія, рѣдкіе представители кровной русской аристократіи, биржевики, банковскіе воротилы, желѣзнодорожники, свѣтила адвокатуры, представители прессы, науки, искусства, клубные шуллера, кокотки, восточные человѣки, совсѣмъ темныя личности, которыхъ можно встрѣтить вездѣ, и т. д.

Изъ знакомыхъ Покатиловъ успѣлъ разсмотрѣть Брикабрака, который прятался въ ложѣ бельэтажа вмѣстѣ со своей Фанни, потомъ Нилушку Чвокова, двухъ-трехъ газетчиковъ, но онъ все искалъ кого-то, особенно настойчиво разсматривая ложи, изъ которыхъ оставались незанятыми всего три.

Заигралъ плохонькій оркестръ, и публика колыхавшеюся волной двинулась изъ фойе и коридоровъ занимать свои мѣста. Въ первомъ ряду Покатиловъ особенно внимательно разсматривалъ высокую фигуру заводчика Теплоухова, разговаривавшаго съ извѣстнымъ Петербургу золотопромышленникомъ Ахлестышевымъ, у котораго было до десятка золотыхъ пріисковъ въ Сибири. Теплоухову на видъ было подъ сорокъ, но его безцвѣтное, утомленное лицо съ подстриженными усами казалось гораздо старше; сѣрые большіе глаза, обложенные тонкими морщинами, смотрѣли какъ-то вяло и подозрительно, а въ опущенныхъ углахъ рта притаилось какое-то больное, почти страдальческое выраженіе; онъ стоялъ у барьера, спиной къ сценѣ, заложивъ правую руку за бортъ длиннаго сюртука, и съ равнодушною улыбкой выслушивалъ оживленный разсказъ Ахлестышева о послѣдней медвѣжьей охотѣ. Во второмъ ряду креселъ сидѣлъ извѣстный разорившійся уральскій заводчикъ Мансуровъ, заводы котораго за казенные долги находились подъ опекой: это былъ высокій, широкоплечій мужчина съ окладистою бородой. Онъ внимательно разсматривалъ ложи, занятыя дамами полусвѣта, и съ кѣмъ-то здоровался едва замѣтными кивками головы.

Покатиловъ искалъ Морозъ-Догапскую, по ея не было въ ложахъ, хотя, какъ Покатиловъ былъ убѣжденъ, она должна была быть въ театрѣ. Занавѣсъ, разрисованный въ формѣ громаднаго вѣера, наконецъ поднялся, и вся публика прильнула глазами къ сценѣ, выжидая появленія опереточной дивы. Сегодняшній составъ актеровъ былъ великолѣпенъ самъ по себѣ: губернатора игралъ Ру, Пикилдо — Жюто, даже кабачокъ трехъ сестрицъ былъ обставленъ вполнѣ безукоризненно. Театръ глухо застоналъ, когда на подмостки выпорхнула сама Жюдикъ въ эффектномъ костюмѣ уличной пѣвицы и съ своею неподражаемою граціей принялась раскланиваться и посылать воздушные поцѣлуи неистово аплодировавшей публикѣ. Эта дочь парижской улицы являлась теперь всемогущимъ центромъ, приковывавшимъ къ себѣ всѣ симпатіи и желанія: каждый жестъ, каждое слово, каждая улыбка отражались на тысячѣ жадныхъ лицъ, представлявшихъ собой одно громадное «чувствующее полотно», спаянное лихорадочнымъ чувствомъ. Публика превратилась въ одно громадное чудовище, съ затаеннымъ дыханіемъ слѣдившее тысячью глазъ за двигавшеюся на подмосткахъ улыбавшеюся приманкой.

— Дива, дива, дива, — шепталъ Покатиловъ, сжимая челюсти. — Вотъ какъ нужно ходить, говорить, улыбаться… Да, это совершенство, нѣтъ… божество!

У него даже мурашки побѣжали по спинѣ отъ восторженнаго чувства. Да, вотъ она настоящая улица, нѣтъ… апоѳезъ улицы… И всѣ такъ чувствуютъ, что чувствуетъ теперь онъ, Покатиловъ, хотя не сознаютъ хорошенько своихъ чувствъ и не въ состояніи дать отчета въ нихъ, а между тѣмъ въ этомъ и вся суть. Покатиловъ просто задыхался отъ волненія, переживая то специфическое чувство, которое знакомо только настоящимъ охотникамъ, когда они выслѣживаютъ дичь на глазахъ.

Въ антрактѣ Покатиловъ отправился въ буфетъ, набитый курившею публикой. Много было знакомыхъ. Въ одномъ углу, на диванчикѣ сидѣлъ Котлецовъ, редакторъ «Прогресса»; это былъ бѣлокурый худой господинъ съ подвижническою физіономіей и остановившимися глазами. Предъ нимъ юлилъ летучій корреспондентъ Бѣгичевъ, постоянно вздергивавшій своею головою и поправлявшій сползавшее съ носа пенснэ.

— Конечно, у нея діапазонъ голоса не великъ, — ораторствовалъ Бѣгичевъ своимъ жиденькимъ гнусливымъ теноркомъ, — но какая фразировка, какая выдержка музыкальной фразы. Наконецъ нюансы… Можетъ-быть, это немножко сильно сказано, но положительно Жюдикъ — великое историческое явленіе!

Въ другомъ углу разговаривалъ Нилушка Чвоковъ, по своей привычкѣ жестикулируя самымъ отчаяннымъ образомъ, какъ это дѣлали нѣкоторые профессора старой школы.

Небольшого роста, худощавый, съ подвижнымъ тонкимъ лицомъ и красивою тихою улыбкой, этотъ Нилушка, дѣлецъ и воротила, имѣлъ въ себѣ что-то необыкневенно привлекательное, и Покатиловъ любилъ издали наблюдать его. Вотъ человѣкъ, который сдѣлалъ себѣ карьеру изъ ничего. И чѣмъ взялъ? Конечно, говорилъ Нилушка складно и подчасъ даже остроумно, но такими людьми хоть прудъ пруди въ столицѣ. Секретъ его успѣха всегда интересовалъ Покатилова, составляя для него неразрѣшимую загадку.

Какъ всегда, около Нилушки собралась цѣлая толпа слушателей. На первомъ планѣ стоялъ сѣдой коренастый старикъ Зостъ, тотъ самый, у котораго занималась Бэтси. Подкупающей особенностью въ этой стариковской фигурѣ были ясные голубые глаза и твердый складъ рта; говорилъ онъ ломанымъ русскимъ языкомъ и имѣлъ дурную привычку брать своего собесѣдника за пуговицу сюртука. Въ кругу заводчиковъ Зостъ пользовался громадною популярностью, и ему предсказывали блестящую будущность. Въ Россію онъ явился простымъ машинистомъ, потомъ открылъ маленькую мастерскую, а теперь былъ владѣльцемъ передѣлочнаго чугуннолитейнаго завода и стоялъ во главѣ иностранныхъ заводчиковъ, работавшихъ въ Россіи.

«Кто кого у нихъ обманываетъ? — подумалъ Покатиловъ, прислушиваясь къ разговору. — И мѣсто нашли для разговора!»

— Вы подтасовываете научные факты, — горячился Зостъ, наступая на Нилушку. — Я не говорю, что вы это дѣлаете съ намѣреніемъ, но, къ сожалѣнію, вы идете противъ всѣхъ освободительныхъ идей вѣка… Вы желаете отодвинуть насъ къ темнымъ средневѣковымъ порядкамъ, когда процвѣтало цеховое устройство, внутреннія таможни, крайняя правительственная регламентація. Да-съ… Вотъ что значитъ вашъ протекціонизмъ!.. Русская горная промышленность полтораста лѣтъ идетъ на чужихъ помочахъ и, какъ больной человѣкъ, живетъ только лѣкарствами, а вы настаиваете на продолженіи такого порядка.

— Позвольте г. Зостъ, сначала необходимо разобраться въ этой массѣ, такъ сказать, научнаго суевѣрія, — спокойно оппонировалъ Нилушка, довольный тѣмъ, что его слушаютъ. — И въ наукѣ есть свои раскольничьи начетчики, для которыхъ дороже всего экономическія хожденія по-солонь или двуперстное сложеніе, но я думаю, что здѣсь споръ идетъ уже о словахъ, а дѣйствительность давно выросла изъ этихъ искусственныхъ рамокъ и создала новыя формы. Необузданный индивидуализмъ въ духѣ экономическаго либерализма отжилъ свой вѣкъ, хотя я не стою и за воинствующія пошлины дальше того, пока онѣ являются только въ качествѣ прогрессивнаго дѣятеля, т.-е. пока служатъ школой для подготовки крупной организаціи труда и максимальнаго возвышенія производительнаго уровня всякаго труда. Замѣтьте, я защищаю капитализмъ только по его общественно-исторической задачѣ, какъ начало, обобществляющее трудовые элементы и внѣдряющее принципы коллективизма.

Слушатели были пріятно оглушены этимъ потокомъ ученыхъ фразъ и улыбающимися глазами смотрѣли на старика Зоста, который держалъ Нилушку за лацканъ сюртука и все раскрывалъ ротъ, чтобы высказать что-то очень горячее своему противнику.

— Обобществляющее… внѣдряющее… — повторялъ Покатиловъ съ улыбкой и качалъ головой. — Ай да Нилъ Кузьмичъ… ха-ха!.. Связался чортъ съ младенцемъ… Впрочемъ, оба лучше.

— Ахъ, и ты здѣсь, — проговорилъ Чвоковъ, оборачиваясь къ Покатилову.

— Да, и я здѣсь… Продолжайте, я съ удовольствіемъ слушаю.

— Нѣтъ, мы ужъ кончили, — усталымъ голосомъ отвѣтилъ Чвоковъ и прибавилъ совсѣмъ другимъ тономъ: — Ну что, какъ Жюдикъ по-твоему?

— По-моему? По-моему это великое обобщестиляющее начало, внѣдряющее въ насъ принципъ коллективизма.

— Ахъ, ты, шутъ гороховый! — засмѣялся Нилушка, скашивая глаза на Зоста, который, видимо, еще не прочь былъ сразиться.

— Что это у васъ, репетиція, что ли, для представленія въ какомъ-нибудь ученомъ обществѣ? — спрашивалъ Покатиловъ, когда они выходили изъ буфета.

— Да, готовимся къ сраженію въ техническомъ обществѣ, — устало говорилъ Чвоковъ, поддерживая Покатилова подъ локоть. — Надоѣло, признаться сказать… И этотъ старичишка привязался, какъ пластырь. Неглупый человѣкъ, но только очень горячится.

— Мѣсто-то для дебатовъ вы хорошее нашли, — смѣялся Покатиловъ. — Въ буфетѣ цѣлый парламентъ устроили, ха-ха!

— Ну, что значитъ мѣсто? Не все ли равно? Не мѣсто человѣка краситъ, а человѣкъ мѣсто.

— Нечего сказать, украсили! А главное, ты-то изъ-за чего тутъ распинаешься, а? Вѣдь тебѣ рѣшительно все разно, — если разобрать: Зостъ ли возьметъ верхъ, или Теплоуховъ.

— Нѣтъ, меня интересуетъ принципіальная сторона дѣла. Въ самомъ дѣлѣ, если разобрать…

— Довольно, довольно. Будетъ морочить добрыхъ-то людей.

Чвоковъ посмотрѣлъ на Покатилова и только улыбнулся.

Публика съ шумомъ занимала мѣста.

— Этакая ворона! — бранился про себя Покатиловъ, начиная разглядывать ложи въ бинокль. — Еще двѣ пустыхъ ложи остаются.

Поднялся занавѣсъ. Успѣхъ примадонны росъ вмѣстѣ съ ходомъ пьесы.

Въ самый разгаръ дѣйствія Покатилова точно что кольнуло, и онъ инстинктивно повернулъ голову къ пустымъ ложамъ; въ одной изъ нихъ выставлялась сѣдая голова oncl’я, а у барьера ложи, вся на виду у публики, сидѣла Морозъ-Доганская. Да, это была она, хотя Покатиловъ видѣлъ только ея плечо, затылокъ и часть лица. Онъ узналъ бы ее изъ тысячи женщинъ по той свободной граціи, которая поразила его еще на царскосельскихъ скачкахъ.

Странное дѣло, Покатиловъ, этотъ слишкомъ много для своихъ лѣтъ пожившій человѣкъ, теперь испытывалъ волненіе, точно школьникъ, который пришелъ въ первый разъ на любовное свиданіе. Правда, онъ въ послѣднее время столько слышалъ о ней и отъ Брикабрака, и отъ зятя, и отъ сестры, и отъ капитана, и даже отъ Бэтси. Доганская была въ бархатной накидкѣ и въ осенней шляпѣ изъ черныхъ кружевъ; она сидѣла съ тою самоувѣренною граціей, какая дается рѣдкимъ женщинамъ; это было что-то совсѣмъ особенное, совершенно свободное отъ всякихъ условностей, заученныхъ жестовъ и вымученныхъ позъ. Нѣсколько разъ она поворачивала свою голову къ публикѣ, и Покатиловъ видѣлъ въ профиль это оригинальное лицо, которое нельзя было даже назвать красивымъ. Скулы были слишкомъ приподняты, мягкій носъ точно придавленъ, и только хороша была неправильная овальная линія, очерчивавшая щеку и подбородокъ.

Для Покатилова пьеса больше не существовала, и даже божественная Жюдикъ стушевалась въ охватившей его тревогѣ, отъ которой у него похолодѣли руки. Въ первый разъ Покатиловъ только замѣтилъ эту эффектную женщину, какъ замѣчалъ тысячи другихъ красивыхъ женскихъ лицъ, но теперь онъ не могъ отвести отъ нея глазъ, точно очарованный, чувствуя, какъ въ душѣ у него накопляется та совершенно особенная, тихая, пріятно волновавшая тоска, съ какой начинались всѣ безчисленныя его увлеченія женщинами. Музыка, сцена, публика — все это было только декораціей, оправой, въ какой нуждается даже рѣдкой цѣны камень.

«Что же это такое, въ самомъ дѣлѣ?» — съ какимъ-то ужасомъ подумалъ Покатиловъ, оглядываясь кругомъ, точно онъ искалъ невидимой помощи.

А тамъ, въ душѣ, такъ и накипало то мучительно-пріятное чувство, которое неудержимо тянуло взглянуть въ ложу направо. Неисправимые пьяницы чувствуютъ такое же тяготѣніе къ первой роковой рюмочкѣ. Oncle замѣтилъ Покатилова и издали улыбался ему своею покровительственною, добродушною улыбкой.

Второе дѣйствіе кончилось, и Покатиловъ въ какомъ-то туманѣ побрелъ въ буфетъ, гдѣ встрѣтился съ oncl’емъ.

— Здравствуй, племяшъ, — громко заговорилъ oncle, крѣпко пожимая руку Покатилова. — Что ты такой кислый?

— Ничего…

— Ахъ, да, Сусанна Антоновна желаетъ съ тобой познакомиться. Она два раза спрашивала меня про автора царскосельскихъ скачекъ… Ну, доволенъ, плутишка?.. Пойдемъ, я тебя сейчасъ же представлю ей.

— Съ удовольствіемъ… только удобно ли это будетъ?.. Тамъ, кажется, есть кто-то… въ ложѣ?

— Это еще что такое?.. Всѣ свои: Нилушка, какой-то Богомоловъ.

Oncle подхватилъ Покатилова за руку и потащилъ въ бельэтажъ, въ ложу Доганской; при входѣ они столкнулись съ Нилушкой и Бѣгичевымъ. Доганская разговаривала съ Богомоловымъ и въ то же время едва замѣтно улыбалась кому-то въ партерѣ. Покатиловъ поймалъ эту улыбку и ревниво посмотрѣлъ по ея направленію: тамъ виднѣлось блѣдное лицо Теплоухова.

— Сусанна Антоновна, позвольте представить вамъ молодого человѣка, подающаго большія надежды, — громко заговорилъ oncle, выдвигая впередъ Покатилова. — Мой племянникъ, Романъ Ипполитовичъ Покатиловъ.

— Очень рада, очень рада, — спокойно отвѣтила Доганская, протягивая свою руку Покатилову. — Я уже слышала о васъ, Романъ Ипполитовичъ.

— Отличный малый и владѣетъ чертовски слогомъ, — не унимался oncle, выпячивая грудъ, — вообще человѣкъ рѣдкихъ достоинствъ, Сусанна Антоновна.

— Пожалуйста, довольно, — взмолился Покатиловъ. — Во-первыхъ, ты испугаешь Сусанну Антоновну перечисленіемъ моихъ добродѣтелей, а во-вторыхъ, я совсѣмъ не желаю быть раздавленнымъ такою массою достоинствъ.

Oncle молодцовато вскинулъ пенснэ на свой носъ и побѣдоноснымъ взглядомъ посмотрѣлъ на Доганскую — дескать, каковъ малый… недурно сказано, чортъ мою душу возьми! По лицу Доганской мелькнула довольная улыбка. Она весело взглянула на Покатилова своими необыкновенными, изсѣра-зеленоватыми глазами съ широкимъ зрачкомъ и молча пожала ему руку еще разъ. Это невольное движеніе смутило Покатилова, и онъ глупо замолчалъ, какъ попавшійся школьникъ. Онъ успѣлъ разсмотрѣть ея лицо. Оно было, пожалуй, даже некрасиво. Хороши были только своею загадочною красотой глаза, сросшіяся темныя брови, оригинальный разрѣзъ рта, бѣлый маленькій лобъ и матовый тонъ кожи съ легкимъ смуглымъ просвѣтомъ.

— Я пойду побродить, — заявилъ oncle, подхватывая подъ руку молчавшаго Богомолова; это была одна изъ милыхъ привычекъ старика.

Богомоловъ почтительно раскланялся съ Доганской и покорно послѣдовалъ за своимъ мучителемъ. Широкая, плотная фигура Богомолова, съ короткой шеей и негладко остриженной головой, несмотря на безукоризненный костюмъ, все еще отдавала тѣмъ мужикомъ, который сидѣлъ въ немъ. Широкое бородатое лицо съ умными, злыми глазами не понравилось Покатилову, особенно когда Богомоловъ дѣлалъ усиліе улыбнуться. Доганская проводила его глазами, чуть замѣтно сморщилась и съ улыбкой взглянула на Покатилова.

— Они меня здѣсь, кажется, рѣшились уморитъ своими умными разговорами, — заговорила она первая такимъ простымъ тономъ, точно была давно знакома съ Покатиловымъ. — Если бы не Николай Григоръичъ… онъ дядя вамъ?

— Да…

Покатиловъ едва разговорился, хотя никакъ не могъ попасть въ свой обыкновенный, шутливо-серьезный тонъ, который такъ нравится женщинамъ. По лицу своей собесѣдницы онъ замѣтилъ, что начинаетъ нести скучнѣйшія вещи, и это еще сильнѣе смутило его. Антрактъ самое большее продолжается десять минутъ, и изъ этихъ десяти минутъ онъ уже успѣлъ потерять цѣлыхъ пять. …

— Послушайте, вы, кажется, хотите занимать меня? — со своею странною улыбкой спросила Доганская.

— Нѣтъ, гораздо проще: я хочу показаться непремѣнно остроумнымъ человѣкомъ, а никакъ не выходитъ…

— Да?.. Что же, по крайней мѣрѣ, откровенно. Можетъ-быть, въ другой разъ я буду счастливѣе… Это васъ Николай Григорьичъ испортилъ своими похвалами. Ахъ, знаете, мнѣ сегодня такъ скучно… такъ, тяжело. Говорите, ради Бога, что хотите, только снимите съ меня это гадкое чувство, когда сама начинаешь сознавать, что дѣлаешься въ тягость и себѣ и другимъ. Знаете, что мнѣ кажется: мы точно давно-давно знакомы съ вами… не правда ли?..

— Я думалъ это же, но боялся высказать…

— Скажите, кто вонъ въ той ложѣ сидитъ… мужчина и дама?

Это была ложа Брикабрака, и Покатиловъ расписалъ своего патрона въ такихъ краскахъ, что Доганская даже засмѣялась. Это было счастливымъ началомъ, тонъ былъ найденъ. Покатиловъ ложа за ложей перебралъ всю публику, а затѣмъ перешелъ къ партеру. Онъ дѣлалъ такія остроумныя характеристики и такъ смѣшно описывалъ наружность каждаго. У Доганской слегка вздрагивалъ лѣвый уголъ рта, и она сдвигала брови, чтобы не расхохотаться.

— Да вы тутъ рѣшительно всѣхъ знаете, Романъ Ипполитовичъ, — удивлялась Доганская.

— Это моя спеціальность…

— Кстати, это вы описывали скачки?

— Да, я.

— Что у васъ была за фантазія описывать одну даму… т.-е. меня?

— Мудреный вопросъ… Вы меня вызываете на комплиментъ…

— Я позволяю, говорите. Всѣ женщины увѣряютъ, что не выносятъ комплиментовъ, по вѣдь это неправда, какъ хорошо извѣстно каждому. Но помимо этого…

Поднявшійся занавѣсъ прекратилъ этотъ разговоръ. Когда Покатиловъ уходилъ, Доганская съ улыбкой проговорила:

— Чтобы не откладывать нашего знакомства, Романъ Ипполитовичъ, я приглашаю васъ къ себѣ… Послѣ спектакля вы отправитесь прямо за нами. Мой неизмѣнный спутникъ — Николай Григорьичъ.

Покатиловъ раскланялся. Это преувеличенное вниманіе не обмануло Покатилова: онъ видѣлъ, что обязанъ имъ не своимъ достоинствамъ, а чему-то постороннему. Можетъ быть, Доганская пригласила его въ пику другимъ.

Вторая половина спектакля прошла для Покатилова въ какомъ-то полуснѣ. Онъ сидѣлъ въ своемъ креслѣ, какъ пьяный. Сцена сливалась въ одно мутное пятно; Покатиловъ былъ полонъ сознаніемъ того, что она была въ театрѣ.

IX.

Сейчасъ послѣ спектакля вся компанія отправилась на Сергіевскую улицу, гдѣ была квартира Морозъ-Доганскихъ. Oncle уѣхалъ въ каретѣ вмѣстѣ съ Сусанной Антоновной, Чвоковъ и Богомоловъ потащились за ними на извозчикѣ, Покатиловъ ѣхалъ одинъ. Квартира Доганскихъ была почти у самаго Таврическаго сада, въ двухъэтажномъ старомъ барскомъ домѣ. На подъѣздѣ встрѣтилъ старый швейцаръ Ефимъ, самой внушительной наружности; лѣстница была убрана мягкими коврами и экзотическою зеленью.

— Вы, petit papa, постарайтесь занять гостей, — говорила Доганская помогавшему подняться ей по лѣстницѣ oncl’ю, крѣпко опираясь на его руку.

Обстановка всей квартиры Доганскихъ дышала настоящею роскошью, которая не знаетъ счета деньгамъ. Особенно хороша была небольшая гостиная въ стилѣ Людовика XVI, походившая на бонбоньерку: свѣтло-сѣрая мебель съ золотыми полосками была обита розовымъ шелкомъ необыкновенно нѣжнаго тона, тяжелыя драпировки, роскошная бронза, картины въ рѣзныхъ золоченыхъ рамахъ, мягкіе ковры — все было великолѣпно этою необыкновенною вычурностью рѣзныхъ украшеній, всюду блестѣвшихъ золотомъ, гармоническимъ сочетаніемъ красокъ и свѣжестью тѣней. Кабинетъ хозяина и библіотека были отдѣланы подъ дубъ, а будуаръ хозяйки походилъ на гнѣздышко, вытканное цѣликомъ изъ голубого шелка. Мебель изъ цѣльнаго чернаго дерева съ серебряными инкрустаціями выдѣлялась на этомъ голубомъ фонѣ очены эффектно.

Въ громадной залѣ, отдѣланной въ сѣрый цвѣтъ съ серебряными полосками, обращалъ на себя вниманіе потолокъ, точно задрапированный какими-то необыкновенно тяжелыми кружевами: такъ онъ былъ залѣпленъ арабесками.

Въ простѣнкахъ между окнами матовыми пятнами теплились узорчатыя полосы поддѣльныхъ гобелэновъ, сдѣланныхъ всего въ два тона. Палисандровый концертный рояль Шредера стоялъ у внутренней стѣны. Рядомъ съ библіотекой помѣщалась бильярдная, служившая курительною комнатою.

— Мы прямо въ столовую отправимся, господа, — приглашалъ oncle на правахъ хозяина. — Ближе къ цѣли.

— Да, я, по крайней мѣрѣ, очень проголодался, — отозвался Нилушка Чвоковъ, потирая руки. — Конечно, Жюдикъ великолѣпна и несравненна, но она, къ сожалѣнію, не можетъ замѣнить хорошаго ужина.

Oncle, при одномъ имени Жюдикъ, сладко закрылъ глаза и фальшивымъ голосомъ запѣлъ:

О, mon cher amant, je te jure

Que je t’aime de tout mon coeur…

Въ дверяхъ показалась хозяйка, успѣвшая переодѣться къ ужину въ шелковое оливковое платье, особенно удачно оттѣнявшее смуглый цвѣтъ ея кожи. Въ чемъ была одѣта Доганская въ театрѣ, Покатиловъ теперь рѣшительно не могъ припомнить.

— Извините, господа, что я заставила васъ ждать, — проговорила она, занимая мѣсто въ концѣ стола. — Романъ Ипполитовичъ, вамъ, какъ новому гостю, я предложила бы мѣсто по правую руку, но petit papa немного ревнивъ и не любитъ уступать своихъ преимуществъ.

— Да, я согласенъ все уступить въ жизни, кромѣ своего мѣста за столомъ, — подтвердилъ oncle, занимая стулъ по правую руку хозяйки. — Впрочемъ, это мое единственное преимущество, за которое иногда, какъ сегодня, приходится платить очень дорого.

— Именно? — спрашивала Доганская, указывая Покатилову стулъ.

— А какъ же? Сегодня Сусаннѣ Антоновнѣ угодно было быть весь вечеръ не въ духѣ, и она вымещала на мнѣ свое недовольство, какъ это умѣютъ дѣлать однѣ женщины.

Гости, за исключеніемъ Покатилова, кажется, чувствовали себя въ этой столовой какъ дома и совсѣмъ не думали стѣсняться присутствіемъ хозяйки. Чвоковъ и Богомоловъ продолжали еще начатый въ театрѣ споръ по поводу послѣднихъ дебатовъ въ техническомъ обществѣ, причемъ Нилушкѣ приходилось вплотную защищаться отъ нападеній юркаго провинціальнаго дѣльца.

— Необходимо было выражаться рѣзче, — ораторствовалъ Богомоловъ, начиная горячиться, — потому что положеніе нападающаго всегда выгоднѣе положенія защищающагося. Это слишкомъ избитая истина, чтобы еще разъ доказывать ее, тѣмъ болѣе, что наше дѣло правое и за насъ послѣднее слово науки.

— Я, кажется, и то не особенно стѣснялся, — говорилъ Чвоковъ, начиная краснѣть. — Оставалось только вступить въ рукопашную.

— Нѣтъ, позвольте-съ… — задорно отчеканивая каждое слово, зудилъ Богомоловъ. — Вы просто-напросто струсили этого старика Зоста и Котлецова… да!.. Э, батенька, все это вздоръ, дайте срокъ, вотъ соберемъ съѣздъ горнопромышленниковъ, тогда насъ не такъ-то легко будетъ запугать.

— Что же, можно будетъ устроить другой докладъ, — виновато бормоталъ Чвоковъ, — хоть въ томъ же обществѣ покровительства русской промышленности и торговлѣ.

— Нашъ Нилушка потерялъ всякую невинность, — шепнулъ oncle на ухо Покатилову. — Вотъ что значитъ продать себя: изображай изъ себя послѣднее слово науки для подобныхъ господъ, какъ вотъ этотъ сибирскій джентльменъ.

Доганская сосредоточенно чертила вилкой какіе-то узоры у себя на тарелкѣ и, повидимому, совсѣмъ забыла о присутствующихъ. Положеніе Покатилова, какъ новаго человѣка въ домѣ, было не изъ особенно пріятныхъ, и онъ начиналъ чувствовать себя лишнимъ въ этой роскошной англійской столовой. Рѣшительно и въ этой странной женщинѣ, и въ обстановкѣ дома, и въ собравшемся здѣсь обществѣ было что-то загадочное и недосказанное. Покатилову припомнился разсказъ капитана Пухова о бухарочкѣ Шурѣ и его откровенное объясненіе семейныхъ отношеній Доганскихъ. Неужели это правда? Во всякомъ случаѣ, эта Сусанна Антоновна совсѣмъ не то, чѣмъ она казалась ему всего какой-нибудь часъ назадъ: у ней на душѣ или слишкомъ сильное горе, или какая-нибудь тяжелая тайна. Покатиловъ уже хотѣлъ прощаться, когда Доганская точно проснулась отъ своего раздумья и проговорила:

— М-г Покатиловъ, налейте мнѣ, пожалуйста, краснаго вина. Я сегодня просто невыносима, благодаря вотъ этимъ господамъ, которые хоть кого угодно доведутъ своими умными разговорами до сумасшествія. Вы ужъ извините меня. Будемте говорить о Жюдикъ, о чемъ угодно, я хочу веселиться.

— Вотъ это дѣйствительно хорошо, — согласился oncle, тоже наливая себѣ вина. — Давно бы такъ, Сусанна Антоновна, а то, въ самомъ дѣлѣ, оставалось только взять веревку и повѣситься.

— Ужъ если кому дѣйствительно стоитъ повѣситься, такъ это мнѣ, — съ нервною улыбкой замѣтила Доганская. — Ну, да это все равно… М-г Покатиловъ, вы какое вино любите? Послушайте, да вы, кажется, сидите съ пустымъ стаканомъ. Нѣтъ, я рѣшительно не за тѣмъ приглашала васъ, чтобы заставлять скучать.

— Сусанна Антоновна, съ вашего позволенія, можно закурить папиросу? — спросилъ Чвоковъ.

— Кажется, есть курильня, и отправляйтесь туда.

Oncle ушелъ въ курильню вмѣстѣ съ Нилушкой и Богомоловымъ, а Покатиловъ остался въ столовой съ глазу на глазъ съ хозяйкой. Онъ только-что хотѣлъ что-то разсказывать изъ закулисной хроники театра Буффъ, но, взглянувъ на Доганскую, такъ и остался съ раскрытымъ ртомъ; она положила свою голову на руки и горько плакала.

— Сусанна Антоновна, вамъ дурно? — суетился Покатиловъ, второпяхъ проливая стаканъ съ водой.

— Ахъ, ради Бога, тише… — умоляющимъ голосомъ просила Доганская, протягивая руку. — Они опять могутъ прійти сюда… Это со мной случается… Пожалуйста, не обращайте никакого вниманія на мои дурацкія слезы. Этимъ должно было кончиться, потому что съ самаго утра меня давила страшная тоска…

Покатиловъ держалъ въ своихъ рукахъ маленькую смуглую руку Доганской, холодную, какъ ледъ, и мокрую отъ слезъ.

— Господи, какъ я глупа… и какъ мнѣ скучно… — шептала Доганская, лихорадочно глотая воду изъ стакана. — Это даже не скука, а тоска… смертная тоска. Если бы вы только могли испытать хоть частицу… Вездѣ ложь и во всемъ ложь, а я еще молода… что же это за жизнь?

Она съ какимъ-то ужасомъ обвела глазами столовую и вся вздрогнула. Покатиловъ слышалъ, какъ у ней стучали зубы отъ начинавшейся лихорадки, а смоченное слезами лицо сдѣлалось еще свѣжѣе, и, кажется, никогда это лицо не было такъ красиво, какъ сейчасъ: глаза теплились глубокимъ влажнымъ огнемъ, розовыя губы были полураскрыты, все лицо вздрагивало отъ пробѣгавшихъ по немъ тѣней. Покатилову страстно захотѣлось покрыть горячими поцѣлуями эти заплаканные глаза и эти холодныя маленькія руки.

— Знаете, Романъ Ипполитычъ, я смотрю на васъ, какъ на родного, какъ на своего старшаго брата, — заговорила Доганская, немного успокоившись. — Когда я была подросткомъ и жила у вашей сестры, часто разговоръ заходилъ о васъ. Для меня съ Юленькой вы являлись какимъ-то полумиѳическимъ существомъ, какъ литераторъ, какъ будущая знаменитость. Я отъ души вамъ завидовала тогда, какъ завидую и теперь, хотя по другимъ причинамъ. У меня нѣтъ ни родныхъ ни друзей. Въ самомъ дѣлѣ, довольно странная встрѣча для перваго раза. Кстати, гдѣ Юленька? Вотъ кого я желала бы видѣть, хотя сознаю полную невозможность подобнаго желанія.

Покатиловъ разсказалъ все, что зналъ относительно Юленьки, и прибавилъ, что въ желаніи Доганской видѣть ее нѣтъ ничего невозможнаго, и что онъ даже возьмется переговорить объ этомъ съ сестрой.

— О, вы не знаете совсѣмъ Калеріи Ипполитовны, — глухо проговорила Доганская и какъ-то подозрительно посмотрѣла на Покатилова. — Нашихъ бабьихъ счетовъ самъ чортъ не разберетъ. Легче собрать пролитую воду, чѣмъ-ъ помирить двухъ женщинъ… да. Вы лучше и не вмѣшивайтесь въ эту кашу.

— Но я, кажется, ужъ невольно узналъ больше, чѣмъ слѣдуетъ постороннему человѣку, — заговорилъ Покатиловъ и откровенно передалъ свой послѣдній разговоръ съ капитаномъ Пуховымъ. — Я и теперь не зналъ бы, Сусанна Антоновна, что это вашъ отецъ, если бы онъ самъ не разсказалъ.

Доганская выслушала разсказъ Покатилова, не моргнувъ бровью, и только спросила, когда онъ кончилъ:

— Что же, вы лично вѣрите тому, что вамъ разсказывалъ мой отецъ?

— Нѣтъ… То-есть я думаю, что тутъ есть какое-то недоразумѣніе.

— Да, это вѣрно. Во всей этой исторіи есть много такого, чего не разсказываютъ отцамъ, а пока замѣчу только вотъ что: отецъ говоритъ, что я вышла за Доганскаго только фиктивнымъ образомъ, чтобы этимъ фиктивнымъ бракомъ прикрыть свои отношенія къ Теплоухову; но какимъ образомъ это могло случиться, когда Теплоуховъ увидалъ меня въ первый разъ только m-me Морозъ-Доганской? Слишкомъ очевидная нелѣпость, чтобы опровергать ее. Но въ обвиненіяхъ отца есть извѣстная доля правды: я дѣйствительно продала себя, какъ продаются тысячи другихъ дѣвушекъ, имѣвшихъ несчастіе родиться красивыми. Только я поступила въ этомъ случаѣ совершенно сознательно и никого не могу обвинять въ собственной ошибкѣ, или какъ хотите назовите мой поступокъ. Я хотѣла быть непремѣнно богатой, замѣтной въ обществѣ, имѣть поклонниковъ и еще больше людей, которые будутъ мнѣ завидовать, и, какъ видите, не ошиблась въ своихъ расчетахъ. Ну, а теперь я желаю слышать ваше откровенное мнѣніе лично обо мнѣ. Ваше мнѣніе для меня особенно интересно потому, что вы человѣкъ совершенно посторонній.

Покатиловъ былъ непримиримымъ врагомъ всякихъ сердечныхъ изліяній, но въ данномъ случаѣ почувствовалъ непреодолимую потребность высказаться.

— И вы, и я, и Нилушка Чвоковъ, и m-r Богомоловъ, и вашъ отецъ, и сама несравненная Жюдикъ — всѣ мы одинаково жертвы «улицы», — заговорилъ Покатиловъ, глядя прямо въ лицо своей слушательницѣ. — Это вотъ что значитъ, Сусанна Антоновна: есть извѣстный средній уровень, который давитъ все и всѣхъ. Ученый несетъ сюда послѣднее слово науки, артистъ и художникъ — плоды своего вдохновенія, общественные дѣятели — свою энергію, женщины — молодость и красоту. Улица всесильна, и у нея есть на все запросъ: всякая микроскопическая особенность на этомъ всеобщемъ рынкѣ находитъ себѣ самый вѣрный сбытъ. Пѣвецъ сюда несетъ какое-нибудь необыкновенное верхнее do, литературный талантикъ — послѣднее созданіе фантазіи, нашъ братъ, газетчикъ тащитъ всякій выдающійся фактъ, даже добродушіе oncl’я имѣетъ цѣну и сбытъ, Вы слышали сегодня Жюдикъ? Вотъ олицетвореніе улицы, хотя и болѣе широкой, чѣмъ наша петербургская. Къ особенностямъ улицы принадлежитъ, между прочимъ, и то, что она все, что попадетъ на нее, передѣлываетъ по-своему, т.-е. искажаетъ: есть спеціально-уличная музыка, какую мы слышали сегодня, есть уличные актеры, уличная наука, уличная литература и т. д. Улица на все даетъ свою моду, и эта мода безмолвно выполняется всѣми, строже всякихъ уголовныхъ законовъ. Нужно замѣтить, что наше несчастное время есть время господства улицы по преимуществу, и нужно обладать настоящимъ геройствомъ, чтобы не поддаться этому всесильному вліянію. Есть, конечно, истинная и великая наука, есть великіе честные дѣятели, есть красота, поэтическое вдохновеніе, энергія, таланты, которые остаются не зараженными этою уличною атмосферой, но вѣдь геройство не обязательно, и мы, обыкновенные люди, платимъ тяжелую дань своему времени. Въ этомъ заключается главный источникъ душевнаго разлада, борьбы совѣсти, явнаго и тайнаго протеста чувства, мукъ и настоящихъ страданій. Бороться съ требованіями улицы не всякому по силамъ, когда маленькая сдѣлка съ совѣстью даетъ извѣстность, имя, успѣхъ, богатство. Улица по преимуществу экеплоатируетъ дурные инстинкты, наши слабости, животную сторону нашего существованія. Вашъ покорный слуга, въ данномъ случаѣ, не лучше другихъ и, по возможности, иллюстрируетъ жизнь улицы — самая благодарная работа, потому что улица любитъ потѣшиться сама надъ собой.

— Я, кажется, начинаю понимать васъ, — замѣтила Доганская. — Да, именно улица… это вѣрно.

— Есть другой, не менѣе рельефный примѣръ, Сусанна Антоновна, — продолжалъ Покатиловъ. — Нынѣшнія модныя пьесы часто имѣютъ успѣхъ только благодаря чудовищной роскоши своей сценической обстановки, а актрисы пріобрѣтаютъ извѣстность своими костюмами… Даже парижскія сцены не въ состояніи назначать такое жалованье актрисамъ, чтобы его доставало на костюмы, такъ что эти представительницы искусства принуждены зарабатывать деньги на костюмы другими путями. Сравните шекспировское время, когда пьесы ставились чуть не въ сараяхъ и сцена освѣщалась сальными огарками… Вотъ до чего доводитъ улица даже такое, повидимому, свободное искусство, какъ сцену! Если разобрать, вся наша жизнь — тоже своего рода театральная пьеса, притомъ очень скучная, и мы тоже обманываемъ и себя и другихъ нашими костюмами… Извиняюсь впередъ, что я и васъ поставилъ въ зависимость отъ требованій улицы.

— Интересно, какъ вы дошли до этой характеристики?

— Право, это довольно трудно объяснить… Вѣдь каждая спеціальность образуетъ такихъ знатоковъ, которые получаютъ почти невѣроятную тонкость ощущеній въ своей области. Вѣдь вы слыхали о кассирахъ, которые съ закрытыми глазами выбрасываютъ изъ пачки фальшивыя ассигнаціи? Такъ и въ нашемъ дѣлѣ образуется какое-то чутье.

— Послушайте, Романъ Ипполитычъ, я удивляюсь только одному, — заговорила Доганская, перебивая, — какъ вы, съ вашими знаніями и съ вашею головой, до сихъ поръ не можете выбиться изъ этой литературной поденщины?

— Выхода три: деньги, имя или счастливый случай… я больше всего надѣюсь на послѣднее. А газета у меня будетъ и пойдетъ, потому что я слишкомъ хорошо знаю требованія, вкусы, слабости и пороки улицы. Конечно, послѣднее слишкомъ смѣло сказано, но вѣдь сегодня у насъ вечеръ объясненій.

— Послушайте, Сусанна Антоновна, вы здѣсь такъ тихо сидѣли, что Богъ знаетъ, что можно было подумать, — откровенно заявилъ oncle, появляясь въ дверяхъ столовой. — По меньшей мѣрѣ можно было объясниться въ любви… Такъ, Романъ? А мы тамъ, въ курильной, чуть было не разодрались, вѣрнѣе, вотъ эти господа чуть не отколотили меня и, навѣрное, отколотили бы, если бы во-время съ похвальнымъ благоразуміемъ не вспомнили, что вѣдь Николай Бередниковъ когда-то былъ отчаяннымъ рубакой.

Гости начали прощаться. Доганская вышла провожать ихъ до порога залы, гдѣ они столкнулись съ самимъ Доганскимъ. Онъ поцѣловалъ жену въ лобъ и, не давъ ей кончить рекомендацію новаго гостя, схватилъ руку Покатилова обѣими руками и заговорилъ:

— Очень радъ, очень радъ… я такъ много слышалъ о васъ… да! Какой-то философъ и гдѣ-то сказалъ, что считаетъ счастливымъ тотъ день, когда пріобрѣтаетъ новаго друга; это и моя философія, а рекомендація Сюзи для меня больше, чѣмъ аттестатъ зрѣлости… Господа, куда же это вы? Сюзи, прикажи имъ оставаться.

— Нѣтъ, ужъ скоро три часа, Юрій Петровичъ, — заявилъ oncle, вынимая часы,

— Ну, какъ знаете, — согласился Доганскій и, подмигнувъ oncl’ю, запѣлъ:

О, mon cher amant, je te jure

Que je t’aime de tout mon coeur…

Доганская оперлась на руку мужа и старалась не смотрѣть на Покатилова.

Очутившись на подъѣздѣ, Покатиловъ долго стоялъ въ раздумьѣ. Ему все мерещилась вытянутая фигура Доганскаго съ его длинными ногами и длиннымъ безжизненнымъ лицомъ. Покатиловъ видалъ его много разъ прежде этого, но особеннаго вниманія не обращалъ, а теперь… теперь они сидятъ вдвоемъ въ своей англійской столовой, онъ разсказываетъ, а она слушаетъ. Въ головѣ Покатилова вмѣстѣ съ этою картиной вертѣлось письмо Периколы, и онъ шагалъ къ себѣ на Моховую въ какомъ-то забытьѣ, нѣсколько разъ вынимая изъ кармана руку, которую крѣпко пожала ему на прощанье Доганская.

— Нѣтъ, у меня будетъ своя газета! — громко проговорилъ Покатиловъ и самъ удивился, какимъ образомъ именно эта мысль вынырнула изъ его головы, занятой совершенно другими соображеніями. — Да, она должна быть… Вѣдь устроился же Нилушка, наконецъ этотъ Богомоловъ, а, кажется, ничего особеннаго… Да, да, газета… все будетъ зависѣть отъ газеты.

X.

Калерія Ипполитовна не повѣрила своему дядѣ, хотя смутно и сознавала, что онъ правъ. Ей такъ еще хотѣлось жить.

«Еще посмотримъ!» — повторяла она самой себѣ.

Не теряя напрасно дорогого времени, Калерія Ипполитовна дѣятельно принялась развѣдывать петербургскую почву, точно она попала на какой-то новый материкъ. Въ теченіе двухъ недѣль она успѣла побывать у всѣхъ старыхъ знакомыхъ и завела нѣсколько новыхъ знакомствъ, конечно, съ большимъ разборомъ, потому что прежде всего дѣло. Снова была она у Берестовскихъ и Чвоковыхъ, но ничего, кромѣ скуки, не нашла, какъ у Даниловыхъ и Густомѣсовыхъ. Калерія Ипполитовна точно заразъ хотѣла выпить всю чашу испытаній; эти визиты съ рѣжущею ясностью выяснили ея собственное фальшивое положеніе. Иногда ей начинало казаться, что къ ней относятся свысока или съ обиднымъ снисхожденіемъ. Другіе встрѣчали ее съ тѣмъ безцвѣтнымъ участіемъ, какъ это умѣютъ дѣлать только коренные петербуржцы. Да, она чувствовала себя лишней на этихъ бойкихъ улицахъ, гдѣ жизнь катилась широкою волной, но, какъ утопающій хватается за соломинку, продолжала продѣлывать все то, что продѣлываютъ и другіе въ ея положеніи. Было время, когда Калерія Ипполитовна сама смѣялась надъ подобными мышиными хитростями, а теперь даже не замѣчала, что продѣлываетъ то же. Она всѣмъ разсказывала, что Симонъ Денисычъ самъ отказался отъ мѣста, что ему предлагаютъ мѣсто на Уралѣ, что они въ Петербургѣ только на время, пока устроятъ Юленьку, и т. д. Эта ложь такъ часто повторялась, что наконецъ Калерія Ипполитовна сама стала вѣрить ей и страшно сердилась, когда замѣчала хотя самую легкую тѣнь недовѣрія къ своимъ словамъ.

«Всѣ пристроились… всѣ плотно сидятъ на своихъ мѣстахъ, — со злобой думала Калерія Ипполитовна, перебирая своихъ знакомыхъ. — И главное, они же и боятся, чтобы кто не отнялъ у нихъ готовый кусокъ!»

Въ своемъ исключительномъ положеніи она походила на пассажира, который опоздалъ на поѣздъ и безтолково бѣгаетъ по платформѣ, заглядывая въ окно, гдѣ сидѣли съ билетами въ рукахъ болѣе предусмотрительные и счастливые путешественники. Банки, акціонерныя компаніи, уфимскія земли, кавказская нефть, концессіи — вотъ чѣмъ живутъ люди и къ чему такъ трудно было присосаться постороннему человѣку. Иногда Калерія Ипполитовна невольно вспоминала доброе старое время, когда все на свѣтѣ зависѣло отъ тѣхъ важныхъ старичковъ, которые когда-то ѣздили къ maman. И такіе смѣшные были старички: въ бархатныхъ и шелковыхъ жилетахъ, въ сюртукахъ съ узкими рукавами и широкимъ воротникомъ, въ шелковыхъ косынкахъ, туго намотанныхъ на шеѣ. Эти старики все могли, и если бъ они были живы, не металась бы Калерія Ипполитовна по Петербургу, какъ угорѣлая, и не обивала бы чужихъ пороговъ.

«Нашлось бы и моему Симону теплое мѣстечко гдѣ-нибудь по провіантской части, въ откупѣ, въ интендантствѣ», — думала Калерія Ипполитовна и сама улыбалась своему ребячеству.

Свои визиты къ барону Шебеку, къ князю Юклевскому и знаменитому Андрею Евгеньичу она оставляла въ запасѣ, какъ игрокъ оставляетъ до послѣдней возможности самый сильный и рѣшительный ходъ. Единственное, что Калерія Ипполитовна сдѣлала за это время, — это записалась членомъ разомъ въ нѣсколько благотворительныхъ обществъ, чтобы завести нѣсколько хорошихъ знакомствъ въ исключительномъ міркѣ сановитыхъ и богатыхъ благотворительницъ.

— Что же, Леренька, устроимся понемногу, — говорилъ Симонъ Денисычъ, стараясь успокоить жену. — Вѣдь живутъ же другіе… Буду работать въ ученыхъ обществахъ, въ спеціальныхъ изданіяхъ; въ столицѣ всегда спросъ на рабочія руки, Леренька.

— Ахъ, Боже мой, Боже мой, и онъ еще говоритъ! — стонала Калерія Ипполитовна, ломая руки. — Это ты-то будешь работать?.. Ха-ха… Подшивать бумаги въ какомъ-нибудь департаментѣ, да и на то толку не хватитъ. Господи, за что Ты меня наказываешь?

— Леренька, успокойся, ради Бога…

— И онъ еще говоритъ?! Вѣдь тебя даже послать никуда нельзя, а вездѣ я должна сама… Если бы не Юленька, я давно бросила бы тебя. И брошу…

— Леренька!

— А ты разболтай только Роману про наши средства, и брошу сейчасъ же. Ты воображаешь, что наши шестьдесятъ тысячъ очень велики, а это всего три тысячи годового дохода, да и тѣхъ нѣтъ. Развѣ возможно жить въ столицѣ на три тысячи, когда дочь на шеѣ? Нѣтъ, я чувствую, что совсѣмъ схожу съ ума.

Симонъ Денисычъ хваталъ себя за голову и начиналъ бѣгать по комнатѣ, какъ сумасшедшій, проклиная все на свѣтѣ, а больше всего свой проклятый языкъ. И нужно было соваться съ утѣшеніями, когда Леренька сердится! Она вообще не выноситъ возраженій, особенно, когда бываетъ взволнована.

— Ну, пошла наша воевода пыль подымать, — ворчала старая Улитушка, которой тоже доставалось при случаѣ на орѣхи. — Охъ, горе наше великое съ этимъ самымъ Петербургомъ! Жить бы да жить въ Заозерьѣ-то, кабы не эта бухарская змѣя.

Бухарской змѣей Улитушка называла Сусанну, которую возненавидѣла съ перваго раза и такъ относилась къ ней до самаго конца. Это была та холопская беззавѣтная ненависть, съ которой относятся въ старинныхъ барскихъ домахъ старые, вѣрные слуги къ разнымъ приживалкамъ и воспитанницамъ.

Являясь домой, чтобы перевести духъ, Калерія Ипполитовна не считала нужнымъ дѣлиться съ кѣмъ-нибудь своими впечатлѣніями. Но за ней упорно слѣдили два старыхъ, слезившихся глаза Улитушки; отъ нихъ было трудно скрыться. Взглянувъ мелькомъ на усталое лицо барыни, старуха только печально качала головой, и этотъ нѣмой укоръ являлся для Калеріи Ипполитовны лишнею тяжестью, хотя она ничего не смѣла сдѣлать своей старой нянькѣ, изжившей свой вѣкъ въ покатиловской семьѣ. Улитушка знала всю подноготную не только про Калерію Ипполитовну, но и всѣ похожденія Анны Григорьевны, когда та была еще молода.

— Нѣтъ, видно, нашей Калеріи Политовнѣ далеко не вплоть будетъ до маминьки, — ворчала Улитушка, прибирая номеръ. — Конечно, кто Богу не грѣшенъ, свѣтленько умѣла пожить Анна Григорьевна, зато и концы схоронила. Все шито и крыто… Ежели Богъ вѣку пошлетъ, такъ еще успѣетъ всѣ грѣхи замолить. Покойный-то баринъ и думушки никакой не зналъ думать, а что этого грѣха и я напринималась изъ-за Анны-то Григорьевны!.. Охо-хо-хо… Тоже съ записочками-то бѣгала, какъ брынская коза… Только и господа были на отличку: генералы въ звѣздахъ, съ лентами… Смѣла была Анна-то Григорьевна и ловка на руку, а у Калеріи Политовны мамынькиной ухватки совсѣмъ нѣтъ, да и годки ужъ не тѣ; ушло золотое-то времечко.

Улитушка долго охала и вздыхала и даже принималась креститься, отгоняя отъ своего старческаго ума всякое «неподобное окаянство». Тоже и сама была молода, сама глупа; барыня Анна Григорьевна «проклажалась» со своими судариками и мужа къ себѣ очень рѣдко допускала, даромъ что заправскій былъ генералъ, ну, терпѣлъ-терпѣлъ генералъ отъ жены, да и взглянулъ милостиво на Улитушку. Когда баринъ умеръ, Улитушка во всемъ покаялась Аннѣ Григорьевнѣ, а та хоть бы глазомъ сморгнула. «Ужъ хорошъ былъ баринъ покойный, а не побоялся дѣвичьяго стыда, — раздумывала Улитушка. — Симонъ-то Денисычъ развѣ такой? Ужъ, кажется, проще да жалостливѣе съ огнемъ не сыскать… Ловко Калеріи Политовнѣ надъ нимъ мудрить».

Улитушка вообще являлась живымъ синодикомъ покатиловскихъ прегрѣшеній, причемъ по странной старушечьей логикѣ она все прощала и извиняла Аннѣ Григорьевнѣ, а Калерію Ипполитовну обвиняла.

— Простъ Симонъ-то Денисычъ… А Калерія Политовна по мамынькѣ издалась насчетъ мужчинъ: такая же завидущая. И съ анжинерами, и съ офицерами, и съ кѣмъ, съ кѣмъ ни путалась… А то не хорошо, зачѣмъ съ этимъ Морозомъ связалась да бѣгала за нимъ, какъ телка. И дочь отъ него, отъ змѣя, прижила, а теперь и погляди, какъ Морозъ-то съ той, съ бухарской-то змѣей охорашивается! И Юленька-то, еще отъ земли не видать, а ужъ какъ поглядитъ въ другой разъ: змѣиная-то кровь сказывается.

Разъ, когда Калерія Ипполитовна вернулась откуда-то изъ своихъ ежедневныхъ путешествій, Улитушка встрѣтила ее на лѣстницѣ и съ испуганнымъ лицомъ прошептала:

— Не ладно у насъ, родимая барыня… Ужъ я не знаю, что и дѣлать!

— Да говори толкомъ, ради Бога, что такое случилось? — спрашивала Калерія Ипполитовна, порываясь впередъ. — Юленька больна?

Улитушка оглянулась впередъ и прошептала:

— Онъ тамъ сидитъ…

— Кто «онъ»?

— Ну, извѣстно, кто… Морозъ.

— Не можетъ быть! — машинально проговорила Калерія Ипполитовна, увствуя, какъ у ней захватываетъ духъ. — Ты ошиблась… не можетъ быть!

— Накося, ошиблась! — обидѣлась Улитушка. — Слава тѣ, Господи, не впервой его видѣть-то. Прямо сказать: безстыжіе глаза… Баринъ-то дома былъ, какъ онъ налетѣлъ. Барыня, голубушка, прогоните вы этого змѣя… не съ добромъ онъ. Глазищами-то безстыжими такъ и поводитъ, а самъ ласковый такой… Какъ разъ обойдетъ барина-то нашего!

Калерія Ипполитовна совсѣмъ не слушала болтовни расходившейся старухи и нѣсколько мгновеній не рѣшалась, итти ей впередъ или вернуться. Но ее толкала впередъ какая-то сила. Въ самомъ дѣлѣ, зачѣмъ могъ пріѣхать Доганскій, какъ онъ могъ на это рѣшиться, и наконецъ какими глазами онъ будетъ смотрѣть на нее? Поправивъ волосы, выбившіеся изъ-подъ шляпы, Калерія Ипполитовна вошла въ свой номеръ съ рѣшительнымъ видомъ.

— Я только-что услыхалъ о вашемъ пріѣздѣ сюда и вотъ у вашихъ ногъ, — на самомъ чистѣйшемъ парижскомъ жаргонѣ по-французски проговорилъ Морозъ-Доганскій, встрѣчая Калерію Ипполитовну въ передней. — Ваше здоровье, madame?

— Юрій Петровичъ… мнѣ кажется страннымъ… что вы… послѣ всего случившагося… — бормотала по-французски Калерія Ипполитовна, отыскивая глазами мужа, который смущенно улыбался и застегивалъ пуговицы жилета.

— Это не я, Леренька… — оправдывался Мостовъ. — Это все oncle… да.

— Въ такомъ случаѣ, Юрій Петровичъ, — строго заговорила Калерія Ипполитовна, опуская глаза, — намъ лучше всего не поднимать стараго знакомства… Надѣюсь, вы меня отлично понимаете и постараетесь не возобновлять своего визита.

— Ахъ, не то, совсѣмъ не то! — говорилъ Морозъ-Доганскій, дѣлая театральный жестъ отчаянія. — Недоразумѣніе, Калерія Ипполитовна… да, недоразумѣніе, и я во всемъ этомъ дѣлѣ не виновата ни душой ни тѣломъ! Честное и благородное слово порядочнаго человѣка… Позволите сѣсть, madame?

Калерія Ипполитовна улыбнулась улыбкой человѣка, который ничему не вѣритъ, и молча показала гостю на кресло.

— Если бы я дѣйствительно былъ виноватъ передъ вами, madame, да развѣ я смѣлъ бы явиться къ вамъ на глаза? — уже веселымъ тономъ продолжалъ Доганскій, не торопясь снимая перчатку съ лѣвой руки. — Я скорѣе являюсь потерпѣвшею стороной, и мнѣ нужно сердиться, а не вамъ, madame…

— И вы пришли сюда, вѣроятно, за утѣшеніемъ… да? — съ разстановкой проговорила Калерія Ипполитовна. — Вы даже замѣтно похудѣли съ того воемени, какъ я видѣла васъ въ послѣдній разъ.

— О, будемте говорить серьезно. Я пришелъ просить пощады, а не пикироваться.

Калерія Ипполитовна съ презрѣніемъ пожала плечами и проговорила подавленнымъ шопотомъ:

— А я вамъ никогда и ни въ чемъ не вѣрила… и теперь вѣрю меньше, чѣмъ когда-нибудь!

— Въ вашихъ словахъ противорѣчіе, madame, такое рѣшительное недовѣріе уже заключаетъ въ себѣ зерно вѣры. Но дѣло не въ этомъ, madame, потому что все это пустяки… Не такъ ли, Симонъ Денисычъ?

— О, совершенно вѣрно, Юрій Петровичъ, — торопливо соглашался Мостовъ, размахивая руками. — Я не понимаю, зачѣмъ Леренька такъ безпокоитъ себя… Именно, какъ вы изволили сказать, Юрій Петровичъ, произошло недоразумѣніе, и я увѣренъ, что все должно устроиться.

— Да, да, — авторитетно поддакивалъ Доганскій, закладывая ногу на ногу.

Калерія Ипполитовна, прищуривъ глаза, внимательно разсматривала своего гостя, который казался ей такимъ маленькимъ-маленькимъ и такимъ ничтожнымъ вмѣстѣ съ своими длинными ногами, эспаньолкой, улыбавшимися сѣрыми глазами и подвижною, вытянутою, никогда ничего не выражавшею физіономіей. Къ какой національности принадлежалъ Доганскій, сколько было ему лѣтъ, въ какомъ положеніи находились его дѣла, — все это составляло, впрочемъ, неразрѣшимую загадку для всѣхъ его знакомыхъ, которые, впрочемъ, не особенно интересовались его генеалогіей. Калерія Ипполитовна слишкомъ давно и слишкомъ хорошо знала Доганскаго, чтобы стараться разгадать эту живую загадку, и теперь машинально разсматривала его длинныя кисти рукъ съ напружившимися синими жилами, длинное нерусское лицо съ развитою нижнею челюстью, открытый, немного сдавленный на вискахъ лобъ, вытянутый носъ, вѣчную улыбку на широкихъ поблекшихъ губахъ. Въ костюмѣ и манерѣ себя держать у Догаискаго совмѣщалось нѣсколько человѣкъ: аристократъ съ англійскою складкой, отставной красавецъ изъ цирковыхъ наѣздниковъ, биржевой заяцъ, жуиръ и т. д.

— Это все напуталъ этотъ вашъ Богомоловъ, — продолжалъ Доганскій, раскуривая сигару. — А я что же? Я узналъ все это уже послѣ всѣхъ, когда дѣло было совершенно непоправимо.

— Однако этотъ Богомоловъ теперь вашъ лучшій другъ? — прервала его Калерія Ипполитовна съ нетерпѣливымъ жестомъ. — Тоже, вѣроятно, недоразумѣніе?.. Ахъ, Юрій Петровичъ, я думала гораздо лучше о васъ, именно настолько лучше, что вы не рѣшитесь сваливать собственную вину на перваго попавшагося подъ руку человѣка.

— Я?.. Калерія Ипполитовна, неужели вы могли подумать такъ обо мнѣ? Что я такое во всемъ этомъ дѣлѣ, если разобрать серьезно? Полное ничто… Евстафія Платоныча считаютъ всѣ безхарактернымъ, слабымъ человѣкомъ, а попробуйте сломить его, когда онъ заупрямится! Такъ и въ этомъ дѣлѣ: Богомоловъ какими-то путями пробрался къ Евстафію Платонычу, ну, и устроилъ такъ, что я уже ничего не могъ сдѣлать для васъ.

— Послушайте, будетъ ужъ разсказывать эти сказки, — обрѣзала Калерія Ипполитовна, поднимаясь съ мѣста. — Я не понимаю только одного, что заставляетъ васъ разыгрывать предо мной всю эту жалкую комедію… чтобы не сказать больше?

— Что заставляетъ? Моя полная невинность, madame, въ которой вы убѣдитесь, можетъ-быть, скорѣе, чѣмъ можно предположить по теоріи вѣроятности.

— Именно? Право, къ вамъ, Юрій Петровичъ, не идетъ совсѣмъ этотъ трагическій тонъ… Вы что-то хотѣли сказать, кажется?

— Да… я хотѣлъ сказать вамъ пока только то, что вы въ моей невинности убѣдитесь въ очень непродолжительномъ времени, когда мой новый другъ Богомоловъ замѣнитъ меня Евстафію Платонычу во всѣхъ отношеніяхъ.

— Боже мой, какъ это страшно сказано… ха-ха! — смѣялась Калерія Ипполитовна. — Вы меня пугаете, Юрій Петровичъ!

Доганскій, потирая руки, тоже смѣялся и совершенно другимъ тономъ, тономъ своего человѣка въ домѣ, проговорилъ:

— Послушайте, madame, я ужасно хочу ѣсть… Ну, побранились — и достаточно для перваго раза, нужно же что-нибудь оставить для слѣдующихъ, а пока я даю вамъ честное слово, что все устрою для васъ.

— То-есть?

— Ну, все, что зависитъ отъ меня и что въ состояніи я сдѣлать, не больше. Невозможнаго ни отъ кого нельзя требовать…

— А для васъ самое невозможное — это оставить скверную петербургскую привычку обѣщать все на свѣтѣ, кромѣ того, что дѣйствительно можно сдѣлать, — замѣтила Калерія Ипполитовна, прижимая пуговку электрическаго звонка.

— Однако, чортъ возьми, неужели вы не могли въ Петербургѣ найти ничего хуже этой дыры? — говорилъ Доганскій оглядывая номеръ. — Что стоило обратиться ко мнѣ…

— Никогда этого не было и никогда не будетъ, чтобы мы обратились къ вамъ съ просьбой, — съ гордостью проговорила Калерія Ипполитовна, отпуская лакея съ необходимыми приказаніями относительно завтрака. — А въ особенности теперь, когда вы даже не хотите сознаться въ собственной винѣ…

— Нѣтъ, это уже слишкомъ, чортъ возьми! — весело крикнулъ Доганскій, чувствуя начинающееся отпущеніе прегрѣшеній. — Заставлять человѣка взваливать на себя несуществующія преступленія — это, воля ваша… я даже не умѣю назвать это, Калерія Ипполитовна.

Мостовъ, когда рѣчь зашла о завтракѣ, совсѣмъ успокоился и теперь только улыбнулся, многозначительно поглядывая то на жену, то на гостя: онъ отлично зналъ, что ѣда предвѣщала хорошій исходъ и гроза минуетъ сама собой. Въ ожиданіи завтрака Доганскій разспрашивалъ Калерію Ипполитовну о томъ впечатлѣніи, какое на нее произвелъ Петербургъ.

— Очень хорошее, — говорила Мостова съ дѣланымъ равнодушіемъ. — Много новыхъ блестящихъ построекъ, еще больше блестящихъ магазиновъ, богатыхъ экипажей, богатыхъ людей, и все это новое съ иголочки, такъ что невольно чувствуешь себя вдвое старѣе рядомъ съ этими новостями. Вдобавокъ боишься въ чужомъ домѣ ротъ раскрыть со своимъ сибирскимъ говоромъ, особенно я боюсь за Юленьку… Мы свое, худо ли, хорошо ли, прожили, а ей еще нужно жить.

— У васъ сегодня какое-то похоронное настроеніе, — вмѣшался Доганскій. — Кстати, что же я не вижу ma belle Julie?

— Она у maman гоститъ…

— Какъ жаль, что я не увижу ея… Мы съ ней были всегда друзьями, — отвѣчалъ Доганскій, не замѣчая строгой мины хозяйки. — Кстати, Калерія Ипполитовна, куда вы думаете помѣстить Julie, то-есть въ какой пансіонъ или институтъ?

— Право, я еще не успѣла подумать объ этомъ… Пока своего дѣла по горло, — уклончиво отвѣчала Мостова. — Сама я очень плохая воспитательница!

— Позвольте не согласиться съ послѣднимъ.

— Ахъ, пожалуйста, избавьте меня отъ комплиментовъ.

За завтракомъ Доганскій, какъ ни въ чемъ не бывало, продолжалъ болтать о всевозможныхъ пустякахъ; онъ любилъ пить черный кофе изъ маленькой чашки и теперь прихлебывалъ его аппетитными маленькими глотками.

«Что этому отвратительному чудовищу нужно отъ меня? — думала Калерія Ипполитовна, разсматривая своего гостя съ боку. — Ужъ не даромъ онъ вертится, какъ ртуть».

Перебирая въ умѣ все, чего могъ пожелать Доганскій, Калерія Ипполитовна приходила въ окончательное недоумѣніе: сегодняшній визитъ Юрія Петровича и его необыкновенная любезность просто сбивали ее съ толку.

«Можетъ-быть, въ немъ проснулась совѣсть, — подумала Калерія Ипполитовца и сама улыбнулась своему ребячеству. — Развѣ у такихъ людей когда-нибудь бываетъ совѣсть?»

— Вы чему это улыбаетесь, madame? — освѣдомился Доганскій, поймавъ улыбку Калеріи Ипполитовны.

— Я?.. Ахъ, да, я подумала о томъ, какъ иногда бываютъ любезны люди, которымъ все на свѣтѣ трынъ-трава.

— Еще разъ, madame, вы ошибаетесь, если это относится ко мнѣ.

— Зачѣмъ такъ много думать о своей особѣ, Юрій Петровичъ? Неужели, если думать, такъ можно только думать о васъ…

— Ахъ, да, я и забылъ: вы все еще сердитесь, а всѣ люди въ этомъ состояніи рѣдко бываютъ справедливы.

— Что же дѣлать? Не всѣмъ выпадаетъ такое голубиное сердце, какъ ваше.

На прощанье, когда Калерія Ипполитовна вышла провожать Доганскаго въ переднюю, онъ быстро схватилъ ея руку и крѣпко поцѣловалъ.

— Вы видите предъ собой несчастнаго человѣка, который проситъ пощады, — прошепталъ Доганскій.

— Не вѣрю… ничему не вѣрю! — отвѣтила вслухъ Калерія Ипполитовна, отрицательно покачивая головой.

Она стояла въ передней еще нѣсколько времени послѣ того, какъ шаги Доганскаго уже замерли въ коридорѣ; ее жегъ поцѣлуй этого Іуды, для котораго она еще такъ недавно была готова на все… Недавно!.. Нѣтъ, Боже мой, какъ это было давно, такъ давно, точно Калерія Ипполитовна была совсѣмъ другая женщина, которая могла вѣрить Доганскому, могла его любить. Да, она его когда-то любила и теперь сама не узнавала себя.

— Леренька, что это ты стоишь тамъ? — окликнулъ жену Мостовъ.,

— Я?.. Ахъ, отстань, ради Бога…

Пошатываясь, она побрела за перегородку и бросилась на постель, чтобы скрыть душившія ее слезы. Ей было совѣстно передъ простоватымъ мужемъ, который былъ настолько довѣрчивъ и глупъ, что даже обманывать его было скучно, онъ одинъ любилъ ее. Боже мой! Доганскій, навѣрно, все разсказалъ Сусаннѣ, и эта бухарская змѣя теперь торжествуетъ двойную побѣду, — но нѣтъ, она отмститъ за себя, о, она сумѣетъ отмстить за себя и будетъ жить для этого. Дальше думала Калерія Ипполитовна о своей Юленькѣ, и ее заставило снова краснѣть то участіе, которое неизмѣнно высказывалъ къ Юленькѣ Доганскій: это чудовище осмѣливалось считать Юленьку своею дочерью.

«Зачѣмъ однако онъ пріѣзжалъ?» — спрашивала себя Калерія Ипполитовна въ сотый разъ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

Меблированныя комнаты Зинаиды Тихоновны Квасовой находились на Вознесенскомъ проспектѣ, между Казанской и Офицерской улицами. Мѣсто было хотя и удаленное отъ главнаго центра, но достаточно бойкое, и Зинаида Тихоновна всѣмъ новымъ жильцамъ считала своимъ долгомъ объяснить, что «это только кажется, что будто далеко, а на самомъ дѣлѣ совсѣмъ рукой подать хоть до чего угодно».

— По Казанской прошелъ — сейчасъ Невскій, — говорила Зинаида Тихоновна, дѣлая соотвѣтствующій случаю жестъ своею полною бѣлою рукою. — А главное, тіятры близехонько: завернулся по Офицерской — и въ тіятрѣ. Всѣ господа даже очень довольны остаются, потому что здѣсь и пѣшкомъ можно дойти; глядишь, полтина и въ карманѣ. Да-съ…

Впрочемъ, Зинаида Тихоновна была настолько обстоятельная и приличная женщина, что нисколько не навязывалась со своими номерами, какъ, но ея убѣжденію, дѣлали другія содержательницы chambres garnies. Главное, чтобы все было по-благородному; это было величайшею слабостью почтенной Зинаиды Тихоновны, потому что она и себя считала благородной, хотя въ паспортѣ прописана была просто кронштадтскою дѣвицей мѣщанскаго званія. Высокая, полная, съ красивымъ русскимъ лицомъ, Квасова была еще женщина «совсѣмъ въ порѣ», какъ говорятъ свахи, хотя въ отяжелѣвшей, развалистой походкѣ и общемъ ожирѣніи сказывалась уже пожившая женщина. Одѣвалась она по модѣ и притомъ въ темные цвѣта, умѣла держать себя, но передѣлать свое мѣщанское произношеніе была не въ силахъ и говорила «тіятръ», «ушедчи», «пришпехтъ» и т. д. Въ ранней юности Квасова попала въ Петербургъ цвѣточницей, гдѣ и прошла очень тяжелую школу въ одномъ «заведеніи искусственныхъ цвѣтовъ» на Большой Садовой. Репутація этой профессіи хорошо извѣстна, и Зинаида Тихоновна еще худенькою, не сложившеюся дѣвочкой-подросткомъ уже познакомилась со всѣми тонкостями грошовыхъ танцклассовъ, маскарадовъ и разныхъ шато де-флеръ, гдѣ, между прочимъ, сошлась съ однимъ ласковымъ старичкомъ, который окончательно устроилъ ея судьбу. Живя съ этимъ обожателемъ, Квасова выровнялась, пополнѣла и понемногу забрала лакомаго грѣховодника въ свои мягкія руки. Эта связь съ нимъ кончилась тѣмъ, что послѣ смерти старичка Зинаида Тихоновна открыла свои меблированныя комнаты и зажила уже вполнѣ честно и благородно, настоящею дамой, и не любила распространяться о своемъ прошломъ.

Но, несмотря на все желаніе быть настоящею дамой, у Зинаиды Тихоновны сохранилось много мѣщанскаго и кромѣ произношенія. Такъ, она не пропускала ни одного аукціона и вообще продажи по случаю, гдѣ накупала всякой дряни, любила иногда побаловаться простою мѣщанскою пищею — щами съ кашей изъ толстой крупы съ коноплянымъ масломъ, рѣдькой и т. д., не прочь была напиться кофе съ какою-нибудь забвенною старушкой прямо въ кухнѣ, любила слушать сплетни своихъ кліентокъ и вообще знала подноготную своего околотка вполнѣ основательно. Особенно проявлялась мѣщанская складка въ характерѣ Зинаиды Тихоновны, когда вопросъ заходилъ о нарядахъ и чисто-женскомъ превосходствѣ. Быть лучше одѣтой, чѣмъ другіе, пользоваться извѣстнымъ почетомъ — это, впрочемъ, недостатки слишкомъ общіе, и Зинаидѣ Тихоновнѣ часто приходилось расплачиваться за нихъ, потому что разные льстивые и покладистые люди постоянно эксплоатировали ее.

— И знаю, что въ глаза мнѣ врутъ, а ужъ сердце у меня такое, — объясняла она, когда ей за ея добро платили самою черною неблагодарностью. — Что же, миленькій, дѣлать, за нами бы чужое не пропадало… Кривдой-то немного проживешь!

За всѣмъ тѣмъ, Зинаида Тихоновна была очень добрая и даже чувствительная женщина, говорившая всѣмъ, что надо жить по совѣсти и по человѣчеству. Особенно хорошо умѣла говорить она слова: «миленькій» и «голубчикъ», причемъ даже закатывала свои каріе ласковые глазки.

Въ своихъ меблированныхъ комнатахъ Зинаида Тихоновна ютила всякую родню, благо работы было на всѣхъ, начиная отъ швейцара Артемія и кончая распослѣднимъ кухоннымъ мужикомъ, или, какъ говорила Зинаида Тихоновна, кухольный. Горничная Людмила приходилась ей троюродною племянницей, лакей Иванъ, пьяница и грубіянъ, внучатнымъ племянникомъ, упомянутый швейцаръ Артемій, человѣкъ гордый и завистливый, — какимъ-то очень мудренымъ родственникомъ и т. д. Отъ этой родни Зинаидѣ Тихоновнѣ доставалось особенно горько, потому что для кого же больше и сдѣлать, какъ не для своей родни, а между тѣмъ эта самая родня поголовно оказывалась самою неблагодарной. Возьметъ Зинаида Тихоновна какого-нибудь родственника прямо съ улицы, обуетъ, одѣнетъ, накормитъ, обогрѣетъ и къ мѣсту пристроитъ, а родственникъ въ отплату начинаетъ разныя пакости учинять: пьянствуетъ, грабитъ, разстраиваетъ жильцовъ и прислугу, распускаетъ самыя невѣроятныя сплетни про Зинаиду Тихоновну и т. д. Замѣчательно было то, что черезъ руки Зинаиды Тихоновны прошли цѣлые десятки такихъ милыхъ родственниковъ, и все-таки она не могла прогнать отъ себя голоднаго и холоднаго человѣка и даже надѣялась, что вотъ этотъ-то и не будетъ такой, какъ другіе, какъ тотъ же швейцаръ Артемій, котораго она собиралась смѣнить за грубость и разныя неподобныя дѣла въ теченіе семи лѣтъ чуть не каждый день, или этотъ горькій пьяница лакей Иванъ, или неблагодарная горничная Людмила. Случалось такъ, что Зинаида Тихоновна даже плакала отъ человѣческой несправедливости, но потомъ опять примирялась со своею судьбой, хотя клялась всѣми святыми, что это ужъ въ послѣдній-распослѣдній разъ, и что ежели да она еще возьметъ хоть одного родственника или родственницу, то пусть у ней, Зинаиды Тихоновны, отсохнетъ рука и нога.

— А я такъ полагаю въ своихъ мысляхъ, Зинаида Тихоновна, — говорила не разъ одна разбитная сваха съ Васильевскаго острова, — что по вашему золотому сердцу прямо быть бы вамъ въ генеральшахъ… Да и теперь-то чѣмъ ты хуже другой генеральши? Какъ надѣнешь соболью шубу да прифрантишься, да какъ павой пройдешь по улицѣ, — графиня, мать моя!..

Иногда, въ минуты душевнаго разслабленія, и сама Зинаида Тихоновна начинала думать на тему, отчего въ самомъ дѣлѣ не сдѣлаться ей генеральшей, но дѣйствительность отрезвляла ее, потому что вѣдь и генералы есть такіе прохвосты, что не радъ жизни будешь. Зинаида Тихоновна наглядѣлась-таки довольно на своемъ вѣку на всякихъ господъ, и у ней выработалось то скептическое отношеніе къ людямъ, какимъ отличаются всѣ столичные обыватели, хотя въ ней этотъ скептицизмъ уживался рядомъ съ чисто-бабьей простотой, поддававшейся на самую грубую лесть, едва сшитую живыми нитками.

Появленіе Мостовыхъ въ меблированныхъ комнатахъ Квасовой произвело нѣкоторую сенсацію, какъ рожденіе ребенка въ большой семьѣ.

— Ужъ не очень-то я люблю пускать къ себѣ женатыхъ, да, видно, дѣлать нечего, — откровенно объяснила Зинаида Тихоновна, когда къ ней пріѣхалъ для предварительныхъ переговоровъ Покатиловъ. — То ли дѣло холостой человѣкъ… А какъ заведутся эти дамы и начнутъ всякій уголъ обнюхивать, да фыркать, какъ кошки… Извините ужъ меня, Романъ Ипполитычъ, я пряменько вамъ говорю, потому вы все равно, что свой человѣкъ… Для васъ только и пущаю, потому какъ ваша сестрица.

— Да вѣдь у васъ живетъ же эта дама съ дочерью?

— Урожденная княжна Несмѣлова-Щурская? А это другой разговоръ… Конечно, она живетъ съ дочерью и сама настоящая дама, только вѣдь это какая дама… этакихъ съ огнемъ поискать! Живетъ, какъ въ кельѣ: все книжку съ дочерью вмѣстѣ читаютъ или на фортепіанахъ разыгрываютъ, да когда-когда развѣ въ тіятръ соберутся.

Явившись осмотрѣть свой номеръ, Калерія Ипполитовна держала себя съ большимъ гоноромъ. Во-первыхъ, было всего четыре комнаты, во-вторыхъ, окна выходили на сѣверъ, въ-третьихъ, по угламъ отстали обои въ нѣкоторыхъ мѣстахъ, значитъ, зимой бываетъ сыро, и т. д.

— Но вѣдь мы только пока, — величественно объяснила Калерія Ипполитовна, ревизуя всѣ тонкости. — Романъ, вѣроятно, предупредилъ васъ объ этомъ?

— Да, Романъ Ипполитычъ разсказывали, — отвѣчала Зинаида Тихоновна съ скромнымъ достоинствомъ. — Конечно, гдѣ же вамъ обзаводиться въ столицѣ всѣмъ хозяйствомъ, когда вы и всего-то проживете здѣсь, можетъ-быть, безъ году недѣлю? Заводись, а потомъ все бросай, да и дороговизна нынче на все страшная.

— Мы въ Петербургѣ только на время… Мужъ не совсъмъ здоровъ, да еще вотъ дочь необходимо воспитывать, — объясняла Калерія Ипполитовна, машинально повторяя свою стереотипную ложь, которая была придумана для знакомыхъ. — Мы у васъ, можетъ-быть, и столъ будемъ брать, если заживемся дольше, чѣмъ предполагаемъ теперь.

Въ цѣнѣ вышла маленькая размолвка, пока стороны не сошлись на семидесяти рубляхъ за четыре комнаты въ мѣсяцъ, хотя Зинаида Тихоновна клялась, что раньше этотъ номеръ всегда ходилъ по сту рублей.

«Прижимистая ты баба, вижу я, — думала про себя Зинаида Тихоновна, — тоже спускать ежели вашему брату, такъ сама съ кошелемъ находишься».

— Такъ вы ужъ такъ и знайте, что мы на время, — еще разъ предупредила Калерія Ипполитовна на прощанье. — Конечно, четыре комнаты для насъ маловато, но какъ-нибудь потѣснимся пока. Самое большое, если мы проживемъ до масленицы, чтобы уѣхать отсюда по послѣднему зимнему пути.

— Хорошо, хорошо, какъ знаете, я никого не неволю, — соглашалась на все Зинаида Тихоновна, сдерживая вертѣвшееся на языкѣ ядовитое словечко.

— Знаемъ мы васъ, какъ вы на время сюда пріѣзжаете! — роптала Зинаида Тихоновна, оставшись одна. — Погоди, матушка, лишній-то жиръ спустишь здѣсь, такъ шелковая будешь. Да я бы еще и не пустила васъ, если бы не Романъ Ипполитычъ просилъ, потому какъ я ихъ давно и очень хорошо знаю: они настоящій баринъ и даже очень много добра дѣлаютъ моему-то капитану. Охъ, ужъ этотъ мнѣ капитанъ, а куда его дѣнешь?..

Зинаида Тихоновна говорила почти правду, потому что имѣла въ виду угодить Покатилову, который покровительствовалъ ташкентскому капитану въ редакціи «Искорокъ». Высшею похвалой на языкѣ Зинаиды Тихоновны былъ эпитетъ: «добрый», и ее всего легче ловили разные родственники и кліенты именно на эту удочку. Положеніе капитана Пухова въ меблированныхъ комнатахъ Квасовой было обставлено совершенно исключительными условіями; благодаря этимъ условіямъ, предъ капитаномъ преклонялся даже самъ швейцаръ Артемій, отчаянный «заѣдуга» и «злыдня», какъ его величали всѣ жильцы и сама хозяйка. Капитанъ явился въ меблированныя комнаты какъ-то совершенно неожиданно, выбралъ себѣ номеръ и сейчасъ же сдѣлался своимъ человѣкомъ, точно онъ здѣсь всегда жилъ. Онъ рѣдко въ срокъ платилъ за квартиру, грубилъ хозяйкѣ, усчитывалъ прислугу и вообще держалъ себя на правахъ маленькаго хозяина, и все это ему сходило съ рукъ. Швейцаръ Артемій, изъ отставныхъ солдатъ, весь бѣлый, какъ яблонный червякъ, уважалъ капитана по старой солдатской замашкѣ, какъ офицера, а потомъ — за простоту; сама Зинаида Тихоновна спускала многое капитану, потому что онъ являлся тѣмъ «мужчиной», къ которому она могла прибѣгнуть за покровительствомъ и защитой въ критическіе моменты.

— Въ этакомъ-то дѣлѣ безъ мужчины гдѣ же управиться по нашему бабьему положенію, — объясняла Квасова, — а теперь только скажу капитану, да онъ всѣхъ вверхъ дномъ поставитъ… Военная косточка, шутить не любитъ.

За капитаномъ такъ и установилась эта репутація грозы всего заведенія, какъ-то странно уживавшаяся съ капитанскою добротой, и даже прислуга, когда происходили взаимныя недоразумѣнія, всегда послѣднимъ аргументомъ выставляла имя капитана: «Ужо вотъ скажу капитану, такъ онъ тѣ задастъ… Онъ вѣдь не свой братъ, капитанъ-отъ!». Къ этой угрозѣ прибѣгала даже сама Зинаида Тихоновна, когда хотѣла привести кого-нибудь изъ своихъ жильцовъ въ полное отчаяніе. А главное, она могла постоянно обращаться къ капитану за совѣтами, это было для нея необходимо, какъ воздухъ, потому что «мужчины» и пр. Капитану приходилось рѣшать даже такіе запутанные вопросы, какъ выборъ матеріи на платье, заготовка овощей, разныя тонкости внутренней политики, истолкованіе сновъ и даже лѣченіе домашними средствами отъ разныхъ недуговъ. Конечно, злые языки изъ такого исключительнаго положенія капитана создавали самыя некрасивыя объясненія. Интимность капитана и Зинаиды Тихоновны трактовалась на тысячи ладовъ, особенно за предѣлами меблированныхъ комнатъ, причемъ всѣ повторяли, что «ничего, капитанъ ловко обдѣлываетъ свою сударушку» и т. д. Эти слухи доходили и до капитана и каждый разъ приводили его въ бѣшенство, онъ клялся всѣми богами разорвать на части перваго, кто осмѣлится сказать что-нибудь «сумлительное» про Зинаиду Тихоновну.

Отношенія капитана къ дочери Сусаннѣ Квасова, конечно, знала изъ первыхъ рукъ, и это обстоятельство поднимало въ ея глазахъ капитана на необыкновенную высоту, потому что чего стоило капитану смотрѣть на дочь, какъ всѣ другіе, и онъ катался бы, какъ сыръ въ маслѣ. Мѣщанская душа Зинаиды Тихоновны инстинктивно чувствовала, что есть какая-то другая, высшая мѣра вещей, чѣмъ та, которой руководилась въ жизни даже она, и что есть люди, которые стоятъ выше обычныхъ условій мѣщанскаго счастья. Даже самое слово «свинство», которое капитанъ любилъ употреблять въ минуты душевныхъ волненій, нагоняло на нее какой-то дѣтскій страхъ, потому что Зинаида Тихоновна чувствовала за собой многое, что подходило подъ это слово, конечно, глядя съ капитанской точки зрѣнія.

— Ужъ и не знаю, какъ мнѣ и быть: пустить-то я пустила Мостовыхъ, а только не по душѣ мнѣ эта самая барыня, — жаловалась Зинаида Тихоновна, призвавъ къ себѣ капитана на стаканъ кофе. — Теперь у насъ, слава Богу, все тихо и мирно, не могу пожаловаться на прочихъ жильцовъ, а тутъ еще неизвѣстно, что будетъ.

Капитанъ крутилъ и дергалъ свои усы, хмурился и наконецъ не вытерпѣлъ; стукнувъ по столу кулакомъ, онъ, по обыкновенію, закричалъ:

— Терпѣть не могу этого притворства!.. Ну, пустила и конецъ дѣлу. Не понравились — прощайте. Кажется, коротко и ясно, такъ нѣтъ, нужно напустить на себя это самое сиротство, нужно стонать да плакать… Тьфу! Мнѣ Калерія Ипполитовна вотъ гдѣ сидитъ (капитанъ показалъ на затылокъ), а вѣдь я не жалуюсь… Понимаете, не жалуюсь… Такъ-то-съ, сударыня-съ…

— Ужъ пошелъ, порохъ!… Да вѣдь я къ тому сказала, что послѣ этакого вольнаго житья этой Калеріи Ипполитовнѣ, пожалуй, не понравится у насъ; ну, будетъ прислугу разстраивать, да и другихъ жильцовъ на сумнѣніе наведетъ.

— Конечно, гдѣ же имъ такъ жить, какъ на заводахъ? — согласился капитанъ, утишая свой духъ. — Нужно пятнадцать тысячъ годового дохода… да-съ. Министерская квартира, двѣнадцать человѣкъ прислуги… хе-хе!.. Однѣхъ горничныхъ у Калеріи-то Ипполитовны было цѣлыхъ четыре да пятая нянька-старуха. По-княжески жили, однимъ словомъ… А самъ-то Мостовъ ничего, смирнѣе курицы и очень порядочный человѣкъ.

— Его-то я мелькомъ видѣла… Старичкомъ ужъ выглядитъ, а такъ ничего, обходительный человѣкъ, видно, что съ понятіемъ. Ну, да все это ничего, уладимся какъ-нибудь, а вотъ сонъ нехорошій видѣла, капитанъ, такой особый сонъ, будто бѣгу я на гору, тороплюсь, а гора все растетъ, все растетъ, а другіе всѣ такъ меня обгоняютъ, даже обидно сдѣлалось, а потомъ Романа Ипполитыча видѣла, и тоже какъ будто нехорошо…

— Кровь васъ душитъ, сударыня, вотъ вамъ горы-то и представляются, — коротко рѣшилъ капитанъ. — Это отъ комплекціи случается.

— Тьфу ты, окаянный… и скажетъ только! — отплевывалась Зинаида Тихоновна съ благочестивымъ ужасомъ. — Да что я, развѣ какая-нибудь… Обыкновенно, женщина въ порѣ, не перестарокъ какой… Ужъ только и скажетъ!

Зинаида Тихоновна даже сочла долгомъ обидѣться, хотя шутки капитана каждый разъ заставляли ее пріятно волноваться, потому что, стараясь быть настоящею дамой, Зинаида Тихоновна не могла окончательно отрѣшиться отъ разныхъ бабьихъ слабостей.

Какъ у всѣхъ одинокихъ женщинъ, у Зинаиды Тихоновны была настоящая страсть къ чужимъ дѣламъ, особенно къ разнымъ семейнымъ исторіямъ, а теперь ея вниманію предстояло распутать громадное дѣло, въ которомъ переплетены были имена Мостовыхъ, Доганскихъ, Теплоухова и капитана.

«Изъ-за чего-нибудь да не даромъ Сусанна Антоновна смазала Калерію-то Ипполитовну, — соображала Квасова, увлекаясь представившеюся головоломною задачей. — Конечно, мужчины ничего не понимаютъ въ этихъ дѣлахъ, а ужъ тутъ не просто. Да и Калерія Ипполитовна тоже женщина гордая, не попустится, пожалуй. Это даже хоть до кого доведись».

Это обстоятельство входило въ число хозяйственныхъ соображеній, когда Зинаида Тихоновна пускала Мостовыхъ въ свои номера.

II.

Когда Мостовы переѣхали на новую квартиру, «короли въ изгнаніи» отлично знали всю ихъ біографію, конечно, съ необходимыми комментаріями и поэтическими вставками, какія неизбѣжно дѣлаются въ такихъ случаяхъ даже самыми добрыми людьми. Разносчиками этихъ вѣстей главнымъ образомъ служила, конечно, прислуга, а потомъ сама хозяйка.

«Снѣжный генералъ» Барчаниновъ, одолѣвавшій своими проектами о снѣговыхъ укрѣпленіяхъ редакціи всѣхъ газетъ, журналовъ и спеціальныхъ изданій, узналъ исторію новыхъ жильцовъ, кажется, первый, когда швейцаръ Артемій принесъ ему вычищенные сапоги. Обыкновенно Артемій держалъ у себя генеральскіе сапоги по недѣлямъ, а тутъ вычистилъ ихъ сейчасъ же, явился въ номеръ къ генералу и торжественно поставилъ ихъ посрединѣ комнаты. Сапоги блестѣли, какъ полированные, а генералъ, пившій съ газетой чай, милостиво кивнулъ вѣрному слугѣ, но Артемій оставался на прежнемъ мѣстѣ и нерѣшительно переминался съ ноги на ногу.

— Ты, любезный, кажется, что-то имѣешь сказать? — предупредилъ его генералъ, складывая газету.

— Да такъ-съ, ваше превосходительство… жильцы у насъ новые, — таинственно доложилъ Артемій, понижая голосъ до шопота. — Симонъ Денисычъ Мостовъ, бывшій главный управляющій на Заозерскихъ заводахъ г. Теплоухова… двѣнадцать тысячъ жалованья получали при готовой квартирѣ, отопленіи и освѣщеніи, двѣнадцать человѣкъ прислуги держали и прочее въ этомъ родѣ. Они, значитъ, съ женой и съ дочерью и прислуга при нихъ, какая-то старушонка. Очень богатые-съ… тысячъ пятьдесятъ одного капиталу имѣютъ, окромѣ разныхъ другихъ предметовъ.

— Ну, и что же изъ этого слѣдуетъ? — внушительно спросилъ генералъ, поднимая свои брови.

— Да ничего-съ, а я только пришелъ доложить вашему превосходительству, — продолжалъ Артемій, дѣлая безнадежно-глупое лицо. — Конечно, Зинаида Тихоновна мнѣ родственница, а я, ваше превосходительство, прямо скажу, что эти жильцы не по насъ… противъ шерсти, значитъ, потому какъ при этакомъ капиталѣ гдѣ же на нихъ угодить…

— Послушай, любезный, ты знаешь, что я не выношу подобныхъ дрязгъ, — растягивая слова, проговорилъ генералъ, — потому я прошу тебя, любезный, разъ и навсегда избавить меня отъ подобныхъ разговоровъ. Это не мое дѣло.

— Точно такъ-съ, ваше превосходительство… Виноватъ… А я только къ тому сказалъ, что Зинаида Тихоновна, хоша она мнѣ и родственница, а…

— Убирайся вонъ! — крикнулъ генералъ настолько громко, что Артемій выпятился въ дверь сейчасъ же.

Эта сцена, съ небольшими варіаціями, повторилась въ квартирѣ отставного штыкъ-юнкера Падалко, съ которымъ Артемій разговаривалъ уже совсѣмъ смѣло и подъ пьяную руку часто даже грубилъ.

— Говоришь, у нихъ дочь? — спрашивалъ Падалко, приглаживая свою лысѣвшую голову. — А большая она?

— Да такъ лѣтъ пятнадцать, поди, будетъ, ваше блаародіе, — рапортовалъ Артемій съ тою особенною кривою улыбочкой, съ какой говорилъ о прекрасномъ полѣ. — Того гляди заневѣстится…

— И хорошенькая?

— Ничего-съ… въ настоящей комплекціи, антикъ съ гвоздикой. Вотъ бы вашему блаародію самая подходящая статья, потому пятьдесятъ тысячъ не баранъ чихалъ.

— Ну, братецъ, мнѣ на деньги наплевать, — задумчиво отвѣчалъ Падалко, начиная ходить по комнатѣ. — У меня дѣло на-дняхъ окончательно вырѣшится, а тутъ вѣрныхъ полтораста тысячъ… Понялъ? Я единственный наслѣдникъ послѣ бабушки.

— Ужъ это на что лучше, ваше блаародіе, а все-таки этакой шманкухенъ не скоро сыщешь.

— Ахъ, ты, шельма этакая… Еще и «шманкухенъ» знаетъ!.. Ха-ха…

Приземистый, сухой, со впалою чахоточною грудью, Падалко вѣчно ходилъ по своему номеру и не выпускалъ изо рта дешевой рижской сигары; за это вѣчное хожденіе онъ былъ извѣстенъ у прислуги подъ названіемъ «маятника». Лицо у него было круглое, желтое, съ черными безпокойными глазками и съ вытянутыми шильцемъ черными усиками. Двигался онъ вообще необыкновенно быстро, сохраняя старую военную выправку. Богатой родни у него было полъ-Петербурга, но онъ жилъ крайне скромно и почти нигдѣ не бывалъ.

«А чортъ возьми, дѣйствительно лакомый кусочекъ! — думалъ Падалко, обсуждая про себя принесенное Артеміемъ извѣстіе. — Ежели къ полуторастамъ тысячъ моего наслѣдства прибавить невѣсту съ пятьюдесятью тысячами приданаго, это ужъ будетъ цѣлый кушъ».

Все свободное время Падалко тратилъ на примѣрныя смѣты того, какъ онъ распорядится съ наслѣдствомъ: сто тысячъ въ банкъ, а пятьдесятъ тысячъ на обстановку. Эта обстановка для него заключалась, главнымъ образомъ, въ охотѣ; коллекція ружей всякихъ мастеровъ — Пюрде, Ричардса. Лебеды, Пипера, — потомъ свора собакъ, егеря.

— Да, чортъ возьми, можно было бы лихо поработать: въ Малороссіи стрѣлять дрофъ, на Кавказѣ фазановъ и кабановъ, на Уралѣ оленей и медвѣдей, даже въ Ташкентъ можно будетъ забраться, чтобы устроить охоту на тигра.

Пятьдесятъ тысячъ приданаго будущей невѣсты придали новый блескъ этимъ радужнымъ мечтамъ, и цѣлую ночь Падалко травилъ необыкновенно матераго волка гдѣ-то въ Саратовской губерніи.

Пьяница Иванъ, «отвѣчавшій за лакея» въ меблированныхъ комнатахъ Зинаиды Тихоновны, разнесъ новость остальнымъ жильцамъ: бывшему заводчику Радлову, двумъ инженерамъ безъ мѣста, комиссіонеру Грибелю и ех-пѣвцу Микучевскому. Рослый и горластый Радловъ, настоящій помѣщичій выкормокъ, держалъ себя ландлордомъ въ меблированныхъ комнатахъ; онъ одѣвался всегда по послѣдней англійской модѣ, носилъ длинные, глухіе сюртуки, цвѣтные галстуки и англійскій проборъ. У Радлова гдѣ-то были какіе-то заводы, но они ушли съ молотка, а онъ теперь «вынашивалъ», какъ онъ самъ выражался, проектъ соединенія бассейновъ Печоры и Оби линіей желѣзной дороги. Концессія на эту дорогу должна была обогатить его, и это было только «вопросомъ времени». Два инженера, занимавшіе одну комнату, служили гдѣ-то въ Восточной Сибири, имѣли теплыя мѣстечки, лишились ихъ по какимъ-то интригамъ, и на этомъ основаніи одинъ изъ нихъ хлопоталъ объ отведеніи себѣ участка въ «керосиновомъ раю», гдѣ-то въ Бакинской области, а другой не зналъ еще, что выбрать: эксплоатацію сферосидеритовъ въ Новороссіи или разработку каменноугольныхъ залежей на Дону. Одѣвались инженеры чисто, хотя до Радлова имъ было далеко, какъ говорилъ Артемій. Комиссіонеръ Грибель, какой-то безродный нѣмецъ, мечталъ о необыкновенномъ магазинѣ-monstre, который долженъ былъ занять весь четыреугольникъ, образуемый Невскимъ, Караванною улицей, Манежною площадью и Малою Садовою. Грибель исправно каждый день отправлялся осматривать этотъ завѣтный пунктъ и на мѣстѣ нынѣшнихъ домовъ видѣлъ громадный дворецъ изъ желѣза и стекла, съ рядами галлерей, съ пневматическими элеваторами, съ электрическимъ освѣщеніемъ, съ тысячами покупателей. Это чудовище должно было заключать въ себѣ все, начиная съ дѣтскихъ игрушекъ и кончая магазиномъ гробовщика. Пѣвецъ Микучевскій, сухой и желчный южанинъ, не задавался никакими химерами и не обманывалъ себя никакими радужными мечтами, кромѣ того, что никакъ не могъ переварить театральной дирекціи, загораживавшей ему путь къ несомнѣнному успѣху. Эта коллекція «королей въ изгнаніи» заканчивалась какимъ-то безыменнымъ грекомъ Ляпидусомъ, который неизвѣстно для какихъ цѣлей добивался открыть какую-то театральную газету.

Извѣстіе о новыхъ жильцахъ взбудоражило всю эту разношерстную толпу, отразившись въ каждомъ по-своему. Радловъ долго разсматривалъ свою физіономію въ зеркало и находилъ, что онъ еще не настолько состарился, чтобы не разсчитывать на успѣхъ у женщинъ, а сто тысячъ приданаго этой Мостовой (Иванъ любилъ эту цифру сто, которая врѣзалась въ его пропитанномъ водкой мозгу съ того времени, какъ передъ самою волей баринъ закатилъ ему сто горячихъ) совсѣмъ не лишнее. Микучевскій цѣлый вечеръ вытягивалъ какое-то неимовѣрно высокое do, совсѣмъ неизвѣстное въ канцеляріи театральной дирекціи. Инженеры сначала долго повѣряли другъ другу свои завѣтныя мечты на самыя лакомыя темы и кончили молчаливою ссорой, какъ умѣютъ ссориться только люди, слишкомъ долго прожившіе съ глазу на глазъ въ одной комнатѣ: каждый подозрѣвалъ другого въ тайномъ намѣреніи ухватить кушъ напередъ. Эта размолвка инженеровъ имѣла своимъ непремѣннымъ послѣдствіемъ груды окурковъ, по которымъ прислуга всегда знала степень взаимной дружбы инженеровъ: когда они ссорились, окурки появлялись въ ужасающемъ количествѣ. Грибель и Ляпидусъ, какъ люди пожившіе, взглянули на дѣло трезвѣе другихъ, хотя проклятая цифра сто тысячъ долго не давала имъ спать.

«Только бы мнѣ заполучить концессію», — думалъ Радловъ, особенно тщательно расчесывая свои рѣдѣвшіе волосы.

— А вотъ мы посмотримъ, что скажетъ дирекція, когда у меня будетъ сто тысячъ! — говорилъ вслухъ Микучевскій, дѣлая перерывъ своихъ неистовыхъ сольфеджій. — Интересно!

Конечно, исторія паденія Мостовыхъ въ Заозерскихъ заводахъ, связь этой исторіи съ выходомъ замужъ дочери капитана Пухова за Доганскаго, наконецъ тайная политика, съ какой явилась въ Петербургъ Калерія Ипполитовна, — все это сдѣлалось извѣстнымъ «королямъ въ изгнаніи» какими-то невѣдомыми путями, такъ что они и сами затруднились бы объяснить, откуда могли узнать всѣ эти подробности. Но всѣ меблированныя комнаты устраиваются на одну колодку, а «королямъ въ изгнаніи» и Богъ проститъ заниматься чужими дѣлами больше, чѣмъ своими,

Отдѣльно отъ другихъ въ номерахъ Квасовой держались двое жильцовъ: урожденная княжна Несмѣлова-Щурская съ дочерью Инной и «спорный заводчикъ» Мансуровъ, извѣстный въ номерахъ подъ именемъ Ильи Ильича, или просто барина. Ни Артемій, ни пьяница Иванъ не рѣшались заявиться къ нимъ съ подробнымъ рапортомъ о случившемся событіи, предоставивъ эту завидную роль разбитной горничной Людмилѣ. Это была очень бойкая и развязная особа, видѣвшая, по словамъ Артемія, на два аршина подъ землей; она еще была молода. Артемій, въ видѣ особенной любезности, давалъ ей иногда подзатыльники и постоянно ревновалъ ее къ Ильѣ Ильичу, потому что, по его расчетамъ, Людмила оставалась въ комнатѣ барина дольше, чѣмъ было нужно для уборки этой комнаты.

Прибирая комнату Ильи Ильича, Людмила, какъ бы невзначай, проговорила:

— А къ намъ богатая невѣста переѣхала…

Илья Ильичъ въ это время сидѣлъ въ одномъ халатѣ надъ какимъ-то письмомъ и даже не повернулъ головы, что Людмилу задѣло за живое, и, чтобы подзадорить барина, она ему расписала всю подноготную переѣхавшихъ господъ.

— Отстань, — коротко замѣтилъ Мансуровъ, припоминая, гдѣ онъ слышалъ фамилію Мостовыхъ. — Ахъ, да, о нихъ что-то такое разсказывалъ мнѣ Богомоловъ… да, у нихъ еще какая-то вышла исторія съ Морозъ-Доганскимъ, — припоминалъ Илья Ильичъ.

— А какъ женитесь, баринъ, такъ ужъ меня возьмите въ горничныя, — трещала Людмила, обтирая пыль на письменномъ столѣ. — Я буду во всемъ помогать барынѣ.

Урожденная княжна Несмѣлова-Щурская выслушала болтовню горничной съ недовольной миной, но все-таки выслушала и въ заключеніе пожала своими узкими плечами. Это была высокая и костлявая дама, сильно походившая въ своемъ неподвижномъ величіи на замороженную рыбу; узкое, безцвѣтное лицо съ такими же безцвѣтными глазами дѣлало ее старѣе своихъ лѣтъ, хотя она по институтской выправкѣ всегда держалась на стулѣ прямо, какъ стрѣла, и ходила, даже у себя дома, прижавъ локти къ самой таліи. Дочь Инна была самая несчастная, замуштрованная дѣвушка; она, въ качествѣ послѣдняго отпрыска выродившейся аристократической семьи, въ своемъ худенькомъ семнадцатилѣтнемъ тѣлѣ носила цѣлую коллекцію наслѣдственныхъ болѣзней необыкновенно сложнаго характера. Говорили, что у урожденной княжны есть порядочный капиталъ, и что она жмется въ меблированныхъ комнатахъ Зинаиды Тихоновны только по своей скупости.

— Баринъ-то Мостовъ простой, — докладывала Людмила, — а барыня такая карахтерная, говорятъ…

Въ квартирѣ бывшей княжны Людмила являлась единственнымъ живымъ человѣкомъ, потому что, за исключеніемъ нѣсколькихъ парадныхъ выѣздовъ, эта дама нигдѣ не бывала и у ней рѣдко кто появлялся. Поэтому Инна чувствовала особенную симпатію къ Людмилѣ и въ тѣхъ рѣдкихъ случаяхъ, когда мамаши не было дома, она отводила съ ней душу, повѣряя свои тайны.

— Погодите, барышня, не все же вамъ кинарейкой жить, — говорила Людмила, всегда готовая на интриги и подговоры. — Вотъ ужо подвернется женишокъ, тогда еще поживете въ свою волю.

— Я боюсь, Людмила, этихъ мужчинъ, — задумчиво отвѣчала Инна, разсматривая свои тонкіе пальцы. — Они такъ громко стучатъ ногами и такъ хохочутъ, что maman каждый разъ сердится.

Людмила хохотала и шопотомъ разсказывала барышнѣ про всѣхъ жильцовъ что-то такое, что та начинала краснѣть и опускала глаза.

Въ какихъ-нибудь два дня черезъ эту же самую Людмилу Калерія Ипполитовна знала біографію всѣхъ своихъ сосѣдей до мельчайшихъ подробностей, а также и curriculum vitae самой хозяйки, причемъ Людмила не поскупилась на краски.

— Старика, съ которымъ наша Зинаида жила, она отравила, а деньги стариковы взяла себѣ да на нихъ эти самыя меблированныя комнаты и открыла, — разсказывала Людмила, задыхаясь отъ усердія. — А теперь живетъ съ капитаномъ.

— Съ какимъ капитаномъ? — полюбопытствовала Калерія Ипполитовна.

— Да тутъ есть такой заблудящій капитанъ. Антонъ Терентьичъ Пуховъ… Горькая пьяница этотъ капитанъ, Калерія Ипполитовна, а нашей Зинаидѣ подъ самую стать пришелся.

Людмила разсказывала все это съ такимъ глупымъ лицомъ, что никто бы не заподозрѣлъ ее въ преднамѣренной лжи, а между тѣмъ Людмила отлично знала отношенія Постовыхъ къ Морозъ-Доганскимъ, и что Сусанна дочь Пухова. Это извѣстіе для Калеріи Ипполитовны было непріятною неожиданностью, и она едва сдержалась, чтобы сейчасъ же при горничной не проявить своего гнѣва. Такое близкое сосѣдство капитана Пухова ее не особенно смущало, хотя она и не имѣла особеннаго желанія встрѣчаться съ нимъ, но ее взбѣсило поведеніе милаго братца Романа, который отрекомендовалъ именно эти проклятые номера. Эта невольная ошибка доставила Симону Денисычу прескверный вечеръ, одинъ изъ тѣхъ горячихъ вечеровъ, послѣ которыхъ Калерія Ипполитовна ложилась въ постель, какъ сдѣлала и теперь.

— Это все ты… ты… — шептала Калерія Ипполитовна, обвязавъ голову двумя пуховыми платками. — И Романъ тоже хорошъ… ужъ всѣ эти столичные родственники на одинъ покрой! Отлично устроились, нечего сказать… Вотъ когда попали въ настоящую trou, какъ выражается Юрій Петровичъ.

— Леренька, ради Бога, не волнуйся, — умолялъ Мостовъ, чувствуя за собой всѣ вины. — Вѣдь мы наконецъ не обязаны жить у Квасовой, а можемъ всегда перемѣнить квартиру… Притомъ мы, можетъ-быть, проживемъ въ Петербургѣ всего какой-нибудь одинъ мѣсяцъ. У меня есть надежды.

— И онъ еще говоритъ… онъ говоритъ?! — опять стонала Калерія Ипполитовна, воздѣвая руки къ небу. — Ты несчастіе всей моей жизни… ты погубилъ меня… ты… ты… ты…

Одна непріятность, какъ извѣстно, не приходитъ, и слѣдующимъ номеромъ для Калеріи Ипполитовны явился швейцаръ Артемій. Да, въ жизни слишкомъ много самыхъ нелѣпыхъ столкновеній, которыя просто отравляютъ существованіе, хотя въ сущности, если разобрать дѣло серьезно, такъ и говорить не о чемъ. Ну что такое могъ представлять своей особой для такой дамы, какъ Калерія Ипполитовна, какой-нибудь швейцаръ Артемій, а между тѣмъ именно этотъ Артемій сидѣлъ у ней въ мозгу, какъ заноза, она его возненавидѣла съ перваго раза, и его дерзкая рожа отравляла ей каждый выходъ и каждое возвращеніе въ trou. Начать съ того, что Артемій совсѣмъ не считалъ нужнымъ кланяться Калеріи Ипполитовнѣ, не бѣжалъ стремглавъ отворять передъ ней дверей подъѣзда, не помогалъ садиться на извозчика и тому подобное, что дѣлалъ для другихъ жильцовъ. Притомъ онъ всегда такъ дерзко смотрѣлъ ей прямо въ глаза и даже что-то бормоталъ вслѣдъ, такъ что Калерія Ипполитовна, не глядя на этого противнаго человѣка, чувствовала на себѣ его дерзкій взглядъ. Разъ она ясно разслышала, какъ онъ ворчалъ:

— Наѣдетъ всякая шантрапа въ Петербургъ, а сами калошъ не умѣютъ снять въ передней… Вонъ какъ наслѣдила по ковру, точно корова!

Дѣйствительно, Калерія Ипполитовна прямо съ извозчика въ калошахъ прошла въ свой номеръ и оставила слѣды грязи на тропинкѣ, покрывавшей лѣстницу. Это было уже слишкомъ. Швейцаръ будетъ дѣлать ей замѣчанія! Бѣшенство Калеріи Ипполитовны увеличивалось особенно сознаніемъ, что она, въ качествѣ благовоспитанной дамы, ужъ совсѣмъ не должна спускаться до гнѣва на какого-то швейцара, а между тѣмъ этотъ гнѣвъ заставлялъ ее даже блѣднѣть. Дѣло въ томъ, что въ нормальномъ состояніи духа Калерія Ипполитовна конечно, игнорировала бы съ высоты своего величія поведеніе Артемія, но теперь это поведеніе для нея являлось тою каплей, которая переполняла сосудъ: именно собственное фальшивое положеніе никогда еще не выступало для Калеріи Ипполитовны съ такою рѣжущею ясностью, вызывая цѣлый рядъ воспоминаній о собственной прислугѣ въ Заозерскихъ заводахъ. Да что прислуга! Тамъ передъ Калеріей Ипполитовной пресмыкались нижайшими послушниками десятки заводскихъ служащихъ, она умѣла вездѣ себя поставить, и вдругъ какой-нибудь швейцаръ Артемій! Какъ всѣ слишкомъ обиженные люди, она почувствовала жгучее желаніе сорвать свой барскій гнѣвъ именно на этомъ человѣкѣ и обратилась съ жалобой на Артемія къ самой Зинаидѣ Тихоновнѣ,

— Я больше вашаго отъ него терплю, — объяснила Зинаида Тихоновна, безпомощно разводя руками, — а что подѣлаешь съ нимъ? Вотъ въ номерахъ Баранцева, гдѣ живетъ вашъ братецъ, есть тоже швейцаръ, Григорій, такъ тотъ еще хуже нашего… Ей-Богу! Благопріятели съ Артеміемъ-то… Сойдутся въ праздникъ, напьются и сейчасъ драку устроятъ. Григорій какъ-то и говоритъ Артемію: «У тебя, Артюшка, кишки синія, такъ я тебѣ ихъ сдѣлаю зелеными»… Едва ихъ тогда водой розлили.

Зинаида Тихоновна въ подтвержденіе своихъ словъ принялась разсказывать такую безконечную исторію объ испорченности и неблагодарности всей вообще петербургской прислуги и своихъ милыхъ родственниковъ въ частности, что Калеріи Ипполитовнѣ пришлось только на все махнуть рукой.

Зато Симонъ Денисычъ былъ въ восторгѣ отъ номеровъ Квасовой и успѣлъ перезнакомиться почти со всѣми жильцами, а съ прислугой былъ на самой короткой ногѣ. Когда Калеріи Ипполитовны не было дома, онъ частенько забѣгалъ въ комнату капитана и тамъ любилъ покалякать о разныхъ разностяхъ и даже научился курить жуковскій табакъ изъ капитанской трубки. Эти мудрецы любили пофилософствовать о разныхъ высшихъ матеріяхъ и часто приходили къ такимъ заключеніямъ, что обоимъ дѣлалось даже немного страшно.

— Я такъ полагаю про себя, Симонъ Денисычъ, — говорилъ нѣсколько разъ капитанъ, — что люди дѣлаютъ сами себѣ все зло, а потомъ сваливаютъ это на другихъ… да-съ. Все отъ себя-съ…

— По-моему, это происходитъ отъ обмана чувствъ, — догадывался Мостовъ съ самымъ глубокомысленнымъ видомъ. — Въ точныхъ наукахъ это принимается во вниманіе, и при астрономическихъ наблюденіяхъ всегда вводится такъ называемое личное уравненіе, т.-е. дѣлаются приблизительныя вычисленія возможной ошибки, сообразно физіологическимъ особенностямъ каждаго ученаго: у одного сила и скорость ощущеній однѣ, у другого другія и т. д. Если бы такія же личныя уравненія ввести въ нашу обыденную жизнь, что бы тогда получилось… а?..

— Надъ этимъ нужно подумать, чортъ возьми!.. По этимъ личнымъ уравненіямъ, Симонъ Денисычъ, пожалуй, намъ всѣмъ пришлось бы прогуляться въ мѣста не столь отдаленныя.

— Меня этотъ вопросъ очень занимаетъ, капитанъ, потому что необходимо придумать какую-нибудь абсолютную мѣру для взаимныхъ отношеній, чтобы устранить всякій поводъ къ недоразумѣніямъ и къ безсознательному злу.

III.

Въ домѣ Доганскихъ Покатиловъ сдѣлался своимъ человѣкомъ съ поразительною быстротой.

— Ну, братъ, ты того… — добродушно замѣтилъ однажды oncle Покатилову, какъ-то пряча глаза. — Браво, того…

— Чего?

— Помнишь турецкую пословицу: «прежде, чѣмъ войти, подумай о выходѣ»?

Покатиловъ засмѣялся и тихо проговорилъ:

— Oncle, голубчикъ, мнѣ отсюда никогда не выйти… Понимаешь, никогда!

— Да вѣдь это ни къ чему не поведетъ, глупый человѣкъ. Ты не знаешь ихъ хорошенько… да и она совсѣмъ не такой человѣкъ, какою ты ее представляешь себѣ: это мраморная статуя. Ахъ, молодость, молодость!

Схвативши себя за голову и не слушая дяди, Покатиловъ повторилъ:

— Я не знаю ничего! Я не знаю ничего!

Сближеніе произошло съ такою быстротой, что сама Доганская нѣсколько разъ спрашивала себя, какъ это могло случиться, тѣмъ болѣе, что при ближайшемъ знакомствѣ Покатиловъ ей понравился гораздо меньше, чѣмъ вначалѣ, когда она расплакалась передъ нимъ, какъ дѣвчонка. Покатиловъ былъ не такъ уменъ и проницателенъ, какимъ онъ показался ей въ первый разъ, притомъ въ немъ было что-то такое тяжелое и неискреннее, какъ и въ остальныхъ. По наружности онъ тоже не нравился Доганской, какъ человѣкъ, уже пожившій въ свою долю. Но, вмѣстѣ съ этимъ, она скучала, когда Покатиловъ не показывался нѣсколько дней, и сердилась на него за всякіе пустяки. У него было одно незамѣнимое качество: онъ всегда чутьемъ понималъ всякое настроеніе Доганской и умѣлъ попасть ему въ тонъ. Изучивъ ея вкусы, привычки и слабости, Покатиловъ сумѣлъ окружить свою богиню настоящею атмосферой тѣхъ ничтожныхъ услугъ, какія не забываются избалованными женщинами, хотя въ то же время онъ часто выводилъ ее изъ терпѣнія и даже въ глаза говорилъ очень смѣлыя дерзости. Но, что бы ни говорилъ и что бы ни дѣлалъ Покатиловъ, онъ помнилъ всегда одно золотое правило, что женщины не прощаютъ только одного, скуки.

Доганская не могла теперь сдѣлать шага, чтобы не посовѣтоваться съ Покатиловымъ, который, кажется, зналъ рѣшительно все на свѣтѣ, начиная отъ духовъ ylang-ylang и кончая модными чайными передниками по англійской модѣ. Главное, у Покатилова былъ замѣчательно развитой вкусъ по части дамскихъ нарядовъ и всевозможныхъ обстановокъ, такъ что Доганская не шутя совѣтовалась съ нимъ во многихъ случаяхъ. Покатиловъ выбиралъ ей кружева для утреннихъ костюмовъ, покупалъ мѣховую болгарскую шапочку, самоваръ изъ полированной мѣди съ серебряными выкладками, англійскіе башмаки для гулянья пѣшкомъ и т. д.; онъ зналъ толкъ въ турецкихъ коврахъ, въ кружевахъ, въ разныхъ стиляхъ домашней обстановки и могъ указать рѣшительно все, гдѣ и что найти, такъ что даже самъ oncle, порядочно знавшій Петербургъ, долженъ былъ спасовать.

Покатиловъ умѣлъ приходить и уходить во-время и всегда приносилъ съ собой запасъ самыхъ свѣжихъ новостей.

— Вы для насъ, Романъ Ипполитычъ, настоящій кладъ, — нѣсколько разъ фамильярно говорилъ Доганскій. — Скверно только одно: Сюзи влюбится въ васъ, и намъ, пожалуй, придется стрѣляться.

— Нѣтъ, это, кажется, не опасно, — отвѣтила Доганская въ томъ же шутливомъ тонѣ: — Романъ Ипполитычъ не знаетъ самой простой истины, что женщина никогда не полюбитъ человѣка, который слишкомъ угождаетъ ей во всемъ… Тебѣ, Юрій, это хорошо извѣстно, потому что въ свое время ты, кажется, пользовался большимъ успѣхомъ у женщинъ.

— Да, да, совершенно вѣрно, Сюзи… Вотъ, молодой человѣкъ, учитесь, какъ жить на свѣтѣ. Женщина — это вѣчная загадка.

— Вамъ, кажется, не приходится учить другъ друга, — замѣтила Доганская.

Доганскій улыбнулся, посмотрѣлъ на жену и на Покатилова и съ разстановкой проговорилъ:

— Знаете, что мнѣ иногда кажется?.. Однимъ словомъ, когда я возвращаюсь домой слишкомъ поздно, я начинаю громко разговаривать самъ съ собою и стучать ногами съ самой передней.

Доганскій иногда позволялъ себѣ подобныя грубыя шутки, и его лицо принимало непріятное, фальшивое выраженіе, какъ у лошади, которая прижимаетъ уши. Подобныя плоскости коробили Покатилова каждый разъ, но Доганская относилась къ нимъ съ тѣмъ равнодушіемъ, съ какимъ выслушиваютъ на улицѣ непечатныя слова. Это удивляло Покатилова, и онъ разъ откровенно спросилъ Доганскую:

— Неужели васъ не возмущаютъ подобныя остроты, Сусанна Антоновна?

— Меня?.. Да вѣдь Юрій такой человѣкъ… Однимъ словомъ, мнѣ какъ-то все равно, что бы онъ ни говорилъ, да мы и не поймемъ никогда другъ друга.

Собственно такое равнодушіе нравилось Покатилову, какъ самый вѣрный признакъ того, что Сусанна Антоновна совсѣмъ не любитъ мужа, но вмѣстѣ съ тѣмъ ему иногда казалось совсѣмъ другое, и онъ начиналъ переживать муки и терзанія всѣхъ безнадежныхъ любовниковъ. Вообще, многое въ поведеніи Доганской для Покатилова представляло загадку: то она относилась къ нему, какъ къ своему человѣку, и часто, когда они разсматривали кружева или матеріи въ магазинахъ, ихъ руки встрѣчались и лица были такъ близко, что Покатиловъ чувствовалъ теплоту дыханія Сусанны, то она начинала вдругъ сторониться отъ него и точно боялась подать руку безъ перчатки.

Ревновать Доганскаго къ его женѣ, пожалуй, не было причины, потому что дома онъ являлся гораздо больше гостемъ, чѣмъ oncle или Теплоуховъ, которые располагались въ квартирѣ Доганскихъ совсѣмъ по-домашнему. Какъ самъ Теплоуховъ, такъ особенно его поведеніе для Покатилова являлись какою-то необъяснимою нелѣпостью, не укладывавшеюся ни въ какія рамки.

Онъ являлся къ Доганскимъ аккуратно каждый день къ завтраку и оставался до вечера, а иногда проводилъ и весь вечеръ. Это былъ замѣчательно молчаливый и скромный субъектъ, на котораго какъ-то никто не обращалъ вниманія, а всѣхъ меньше сама хозяйка. Случалось иногда такъ, что въ теченіе цѣлаго дня Теплоуховъ не произносилъ ни одного слова: молча здоровался, когда пріѣзжалъ, молча завтракалъ, молча сидѣлъ гдѣ-нибудь на диванѣ, прикрывшись газетой или книгой, и молча уѣзжалъ домой. Доганская такъ привыкла къ его молчаливому присутствію, что совсѣмъ не замѣчала его, дѣлая свое ежедневное дѣло: принимала гостей, ѣздила за покупками, играла на роялѣ, ссорилась съ прислугой, капризничала, работала какую-нибудь глупую дамскую работу и т. д. Покатиловъ тоже скоро привыкъ къ нему, хотя замѣтилъ съ перваго раза, что Теплоуховъ все время слѣдитъ за каждымъ шагомъ Доганской съ настойчивостью сумасшедшаго.

— Этотъ Евстафій Платонычъ для меня какъ бѣльмо на глазу, — вырвалось однажды у Доганской въ присутствіи Покатилова. — Если бы вы знали, какъ я иногда ненавижу этого идіота и, вмѣстѣ, какъ я его боюсь!

— Неужели онъ былъ всегда такимъ? — спрашивалъ Покатиловъ.

— Съ перваго дня нашаго знакомства… Это просто ужасный человѣкъ!.. А между тѣмъ, что говорятъ о моихъ отношеніяхъ къ Теплоухову… Вотъ можете передать папѣ и Калеріи Ипполитовнѣ, въ качествѣ очевидца, какія наши отношенія.

Покатиловъ не вѣрилъ въ этомъ случаѣ Доганской, и его грызли самыя тяжелыя сомнѣнія относительно той роли, какую «ужасный человѣкь» игралъ въ загадочной жизни Доганскихъ. Достаточно сказать только то, что этотъ владѣлецъ банкротившихся Заозерскихъ заводовъ получалъ около трехсотъ тысячъ ежегоднаго дохода и жилъ какъ скряга: не держалъ даже повара и торговался съ извозчиками изъ-за каждаго пятачка. Вмѣстѣ съ тѣмъ, этотъ же самый Теплоуховъ кончилъ университетъ, потомъ учился гдѣ-то за границей и вообще былъ очень образованный человѣкъ, постоянно слѣдившій за всѣми выдающимися новостями науки и литературы. Его домашняя библіотека, составленная изъ самыхъ цѣнныхъ и рѣдкихъ изданій, стоила нѣсколько десятковъ тысячъ. Однажды, когда Покатиловъ по своей фельетонной привычкѣ началъ вкривь и вкось толковать о какомъ-то экономическомъ вопросѣ, Теплоуховъ неожиданно заговорилъ и очень основательно разбилъ огорошеннаго фельетониста по всѣмъ пунктамъ; Доганская посмотрѣла на своего огорченнаго поклонника съ тонкою улыбкой, чѣмъ Покатиловъ былъ окончательно сконфуженъ и неловко замолчалъ, а «ужасный человѣкъ» опять погрузился въ свою дремоту.

Интимныя собранія въ квартирѣ Доганскихъ, о которыхъ говорилъ еще Брикабракъ, очень интересовали Покатилова, но онъ не получалъ приглашенія принять участіе въ нихъ, между тѣмъ oncle и Нилушка Чвоковъ были давно въ числѣ избранныхъ. Однажды Покатиловъ, желая вывѣдать кое-что отъ oncl’я, стороной завелъ рѣчь объ этихъ собраніяхъ, но oncle расхохотался, какъ сумасшедшій.

— Государственными дѣлами, батенька, занимаемся… да! — разсказывалъ oncle, продолжая хохотать. — Какъ же… Всѣ вѣдь толкуютъ о нашихъ собраніяхъ. Ну, угадай, чѣмъ мы занимаемся?.. Ха-ха… Столы, голубчикъ, вертимъ и насчетъ животнаго магнитизма сеансы устраиваемъ, хотя это величайшій секретъ, но я вполнѣ надѣюсь на твою скромность. Это все Теплоуховъ колобродитъ…

Богомоловъ и Нилушка Чвоковъ бывали у Доганскихъ не особенно часто: у каждаго дѣла было по горло. Нилушка гремѣлъ по ученымъ обществамъ, писалъ газетныя статьи въ защиту протекціонизма и вообще распинался, какъ говорилъ про него oncle; Богомоловъ былъ занятъ мансуровскою опекой, которую взялъ на себя. Мансуровскіе заводы находились въ неоплатномъ долгу у казны, и все это вопіющее дѣло точно заблудилось въ дебряхъ всевозможной канцелярщины, такъ что распутать его являлось героическою задачей. Нужно было спасти хотя что-нибудь отъ грозившаго заводамъ краха, и Богомоловъ лѣзъ изъ кожи, чтобы пробиться сквозь опутавшую его канцелярскую паутину. Самъ Мансуровъ, неглупый и очень добродушный человѣкъ, относился къ своимъ дѣламъ съ какимъ-то непонятнымъ равнодушіемъ, что постоянно выводило Богомолова изъ терпѣнія. Мансуровъ получилъ въ наслѣдство послѣ отца цѣлыхъ пять отлично устроенныхъ заводовъ, но, пока онъ достигалъ совершеннолѣтія, заводы не только потеряли всякую производительность, но при помощи разныхъ опекуновъ и попечителей обросли долгомъ въ пять милліоновъ. Какъ это случилось, гдѣ виноватые, — теперь трудно было разобрать, а Мансуровъ пользовался опель маленькими средствами, едва достававшими ему на самое скромное существованіе въ меблированныхъ комнатахъ Квасовой. Богомоловъ задыхался въ этомъ дѣлѣ, гдѣ счетъ шелъ на милліоны.

Доганская интересовалась дѣятельностью Чвокова и Богомолова, внимательно слѣдила за газетами и даже раза два, въ сопровожденіи Покатилова, посѣщала техническое общество, въ которомъ шли оживленные дебаты по вопросамъ протекціонизма и Нилушка Чвоковъ являлся настоящимъ героемъ дня. Разъ она читала вмѣстѣ съ Покатиловымъ одну хлесткую статью, написанную Чвоковымъ, и статья, видимо, ей очень понравилась.

— А вы какъ находите? — спросила Доганская Покатилова.

— Эта статья сама но себѣ написана образцово, но Нилушка пересолилъ, — отвѣтилъ Покатиловъ, откладывая газету.

— Именно?

— По-моему, онъ не понялъ своей задачи и слишкомъ откровенно выложилъ все, что у него лежало на душѣ, а это, по меньшей мѣрѣ, не тактично. Все равно, если бы человѣкъ, котораго вы видите въ первый разъ, подробно началъ разсказывать свою біографію… Да и самая исходная точка у Нилушки не вѣрна: съ противниками нужно сражаться ихъ собственнымъ оружіемъ.

— А какъ вы поступили бы на его мѣстѣ?

— Да какъ обыкновенно поступаютъ въ такихъ случаяхъ… Прежде всего, я напечаталъ бы цѣлый рядъ статей въ защиту свободной торговли, но эта защита стоила бы пораженія: во-первыхъ, вы выбиваете противника изъ его позиціи уже однимъ тѣмъ, что по внѣшней формѣ защищаете его дѣло, а во-вторыхъ, въ вашей власти та спеціальная аргументація, которая затушевываетъ самые слабые пункты… Однимъ словомъ, тутъ очень много ходовъ и выходовъ.

— Отчего же вы сейчасъ не приведете въ исполненіе этого плана?

— Очень просто: такая уличная газета, какъ «Искорки», сама по себѣ не можетъ имѣть значенія, а потомъ, если бы я и повелъ это дѣло, то повелъ бы его отъ своего имени, какъ самостоятельное и отвѣтственное лицо.

Доганская молчала. Они сидѣли вдвоемъ въ ея заново отдѣланномъ будуарѣ, гдѣ все, до мельчайшихъ подробностей, было устроено по указаніямъ Покатилова. Короткій осенній день былъ на исходѣ, и въ окно глядѣла наливавшаяся въ воздухѣ сѣроватая мгла.

— Хотите, я устрою вамъ это дѣло съ газетой? — тихо проговорила Доганская послѣ длинной паузы. — Т.-е., я хочу сказать, что мы затянемъ въ это дѣло Теплоухова… Вѣдь все это въ его интересахъ, слѣдовательно онъ долженъ и платить, а потомъ разсчитаетесь съ нимъ какъ-нибудь. Вотъ вамъ и случай, о которомъ вы какъ-то говорили… Какъ видите, у меня память недурная.

Покатиловъ поцѣловалъ у Доганской руку и, не выпуская этой руки, проговорилъ:

— Мнѣ остается только поблагодарить васъ, Сусанна Антоновна… и отказаться.

— Я не понимаю васъ…

— Дѣло очень просто: какими глазами вы посмотрѣли бы на человѣка, который сдѣлалъ свою карьеру женскими руками?

— А, такъ вы вотъ какъ, — протянула Доганская и вся вспыхнула.

— Да, это мой принципъ, хотя я совсѣмъ не желалъ обидѣть васъ.

— Я понимаю васъ… да!.. Вы стыдитесь въ этомъ дѣлѣ именно моей помощи… кажется, такъ?

— О, нѣтъ, Сусанна Антоновна… Я говорю вообще, и вы меня поймете, безъ сомнѣнія. Мужчина жалокъ, когда онъ пользуется помощью женщины, и я не хочу потерять въ вашихъ глазахъ всякое уваженіе.

— Совершенно напрасно… Вы просто добиваетесь только того, чтобы я васъ упрашивала, да?.. Съ женщинами часто такъ дѣлаютъ, не правда ли?

— Нѣтъ, я до этого еще не дошелъ и надѣюсь, что не дойду никогда, потому что изъ принципа я уважаю женщину.

— Ваши рыцарскія чувства дѣлаютъ вамъ честь, — сухо отвѣтила Доганская и тяжело замолчала.

По ея неровному дыханію Покатиловъ чувствовалъ, что она разсердилась на него.

— Вы не хотите меня понять, Сусанна Антоновна.

— Ахъ, оставьте, пожалуйста… Скажите, чтобы подавали огня.

Тонъ, которымъ была сказана послѣдняя фраза, совершенно успокоилъ Покатилова: они понимали другъ друга, и онъ поступилъ какъ нельзя лучше.

IV.

Предложеніе Доганской окончательно лишило Покатилова того душевнаго равновѣсія, которымъ онъ отличался обыкновенно; пронять его чѣмъ-нибудь было вообще довольно трудно.

Началось съ того, что Покатиловъ написалъ скверный фельетонъ для «Искорокъ». Это было тѣмъ болѣе обидно, что Покатиловъ старался и, противъ обыкновенія, передѣлывалъ статью раза два, пока не плюнулъ на неклеившуюся работу. Брикабракъ только поморщился, когда пробѣжалъ напечатанный покатиловскій фельетонъ: фельетонистъ видимо выдыхался, и, пожалуй, приходилось подумать о другомъ, поважнѣе. А Покатиловъ былъ тутъ же, въ кабинетѣ редакціи, видѣлъ постное выраженіе своего патрона и, по логикѣ всѣхъ неправыхъ людей, разсердился на Брикабрака. Произошла краснорѣчивая нѣмая сцена.

«Да, выдохся, — думалъ Брикабракъ, съ тяжелымъ вздохомъ откладывая несчастный номеръ въ сторону. — Очень ужъ носъ сталъ задирать, а силенки и не хватаетъ».

Покатилову это жирное редакторское лицо Брикабрака съ его косымъ глазомъ было просто отвратительно, и онъ едва сдержался, чтобы не наговорить дерзостей. Да, онъ написалъ скверный фельетонъ, но онъ просто не можетъ работать въ этомъ кабакѣ; Покатиловъ съ презрѣніемъ оглянулъ весь кабинетъ, письменный столъ, голыя стѣны, часть пріемной, видную въ двери. Нѣтъ, онъ задыхается въ этой кабацкой обстановкѣ, гдѣ его мысль билась, какъ осенняя муха о стекло.

"Именно кабакъ, — съ ожесточеніемъ повторялъ про себя Покатиловъ, и это слово оправдывало его въ собственныхъ глазахъ. — Любая парикмахерская лучше обставлена… да. Убожество, грязь… А тутъ еще изволь потѣшать кабацкихъ завсегдатаевъ! «

Какъ-никакъ, а Покатиловъ считалъ себя служителемъ слова, артистомъ. Чтобы мысль воплотилась въ извѣстныя формы, чтобы въ головѣ создались счастливыя комбинаціи, остроумныя сближенія и вообще вся сложная мозговая работа, для этого, прежде всего, нужна извѣстная обстановка, именно то, что англичане называютъ комфортомъ. А то вѣчно передъ глазами торчитъ одно и то же кабацкое безобразіе; понятно, что мысль, не получая никакого внѣшняго импульса, отказывается работать, даже больше: это покатиловская мысль не можетъ работать. Сознаніе собственнаго безсилія какъ-то испугало Покатилова: можетъ-быть, онъ и въ самомъ дѣлѣ выдохся, какъ думаетъ сейчасъ про него Брикабракъ. Выдохся — это самое страшное слово для каждаго автора, какъ параличъ для здороваго человѣка. Вѣдь это все равно, если балерина вывихнетъ ногу, музыкантъ потеряетъ слухъ, красавица свою молодость, однимъ словомъ, мы вѣжливо говоримъ про такихъ людей, что они „пережили себя“.

— Нѣтъ, чортъ возьми, все это вздоръ! — громко проговорилъ Покатиловъ, начиная бѣгать по кабинету.

— Что вздоръ? — спросилъ Брикабракъ, не поднимая головы отъ какой-то корректуры.

— Да такъ… я про себя… Одна мысль пришла въ голову.

— Ты… Хорошее дѣло; для насъ, журналистовъ, каждая новая мысль капиталъ… А слышали новость?

Брикабракъ принялся разсказывать послѣднюю, поднятую на улицѣ сплетню, но Покатиловъ его совсѣмъ не слушалъ: ему грезилась своя газета. Отъ послѣдней мысли онъ никакъ не могъ отдѣлаться и ходилъ, какъ пьяный. Да, ему стоитъ захотѣть, и у него будетъ своя газета, настоящая большая газета, въ родѣ котлецовскаго „Прогресса“. Счастье само лѣзло къ нему въ руки, и онъ долженъ былъ отказываться отъ него, точно искушаемый пустынникъ. И нужно же было случиться такъ, что предложила газету Сусанна? Предложи это же самое Теплоуховъ или даже Доганскій, Покатиловъ ухватился бы за дѣло обѣими руками, но тутъ замѣшалась Сусанна, и о газетѣ нечего было думать. Въ Покатиловѣ поднимались остатки той хорошей гордости, которая составляетъ основаніе хорошихъ натуръ, хотя эта покатиловская гордость имѣла слишкомъ спеціальное приложеніе: не брать ничего отъ женщины, не быть обязаннымъ женщинѣ ничѣмъ, не чувствовать надъ своею головой этого послѣдняго клейма совсѣмъ павшихъ людей. Притомъ Покатиловъ любилъ Сусанну, а принять изъ ея рукъ газету значило поставить себя въ зависимое и жалкое положеніе. Въ крайнемъ случаѣ приходилось выбирать между газетой и Сусанной, и Покатиловъ выбралъ послѣднее. Да, теперь онъ можетъ смѣло смотрѣть ей въ глаза, онъ свободный человѣкъ, а тогда Покатиловъ чувствовалъ бы на себѣ ошейникъ.

— Сусанна, Сусанна, — шепталъ Покатиловъ, хватаясь въ отчаяніи за голову. — Но ты будешь моя!.. И я хочу быть твоимъ господиномъ, хочу, чтобы ты смотрѣла мнѣ въ глаза съ ласковою покорностью, а это будетъ только тогда, если я буду свободенъ…

Вообще положеніе Покатилова было не изъ красивыхъ, и онъ шлялся по улицамъ безъ всякой цѣли, точно отыскивалъ необходимое рѣшеніе. Разъ онъ какъ-то совсѣмъ машинально забрелъ въ номера Квасовой и только тутъ вспомнилъ, что еще не былъ на новосельѣ у сестры. Калерія Ипполитовна была дома и встрѣтила его съ приличною важностью.

— Благодарю, что не забылъ, милый братецъ.

— А что? — разсѣянно спрашивалъ Покатиловъ. — Ахъ, да, ты благодаришь… Вѣроятно, чѣмъ-нибудь недовольна?

Калерія Ипполитовна только хотѣла отпѣть братцу за рекомендованные номера, но Покатиловъ сидѣлъ въ углу дивана съ такимъ убитымъ видомъ, что, вмѣсто вертѣвшейся на языкѣ колкости, она проговорила:

— Ужъ ты здоровъ ли?.. На тебѣ лица нѣтъ, Романъ.

— А все равно… Этакая забота припала!..

— Однако… Maman спрашивала о тебѣ.

— Ну, и можешь сказать maman, что я въ лучшемъ видѣ.

— Да что у тебя такое случилось, въ самомъ дѣлѣ?

— Э, вздоръ… все пустяки.

— Послушай, наконецъ это невѣжливо, — уже по-французски заговорила Калерія Ипполитовна. — Я къ нему съ участіемъ, а онъ свое; „а“ да э»!

— Могу и я показать тебѣ свое участіе… Гдѣ твоя Юленька?

— У maman.

— Напрасно… Maman, хотя и maman, но она испортитъ дѣвочку. Необходимо позаботиться… да… И если хочешь, я могу рекомендовать одну англичанку, которая сдѣлаетъ изъ твоей Юленьки человѣка, а не куклу.

— Хорошо, я подумаю.

— Да тутъ не о чемъ думать. Она занимается у Зоста, извѣстный заводчикъ… Вообще будешь довольна.

Калерія Ипполитовна сразу догадалась, о какой англичанкѣ говорилъ милый братецъ, и сейчасъ же изъявила согласіе познакомиться съ мистрисъ Кэй.

«Выгнать-то ее я всегда могу, — разсуждала про себя Калерія Ипполитовна, проводивъ брата. — А она, говорятъ, дѣйствительно хорошая женщина».

Вечеръ Покатиловъ проводилъ у Доминика или гдѣ-нибудь въ cabinet particulier одного изъ модныхъ кабачковъ, гдѣ обыкновенно встрѣчался съ Нилушкой Чвоковымъ, заѣзжавшимъ сюда чего-нибудь перекусить, а главное, повидать нужнаго человѣчка. У Нилушки всегда въ запасѣ былъ такой человѣчекъ.

— Ты это что, братъ, какъ будто не въ своей тарелкѣ? — раза два спрашивалъ Чвоковъ Покатилова.

— Отстань… — грубилъ Покатиловъ. — Не всѣмъ же бѣгать по Петербургу, высунувъ языкъ.

— Нельзя, братику, волка ноги кормятъ.

— Какой волкъ и какія ноги. Другой волкъ не стоитъ прокорма. Впрочемъ, я не про тебя.

— Что же, и мы знаемъ себѣ цѣну. Но, прежде всего, человѣкъ продуктъ извѣстнаго времени, а нынче извѣстно, какіе фрукты произрастаютъ. Что касается меня, такъ я предпочитаю сильный порокъ безсильной добродѣтели, потому что первому открытъ путь къ раскаянію, а вторая можетъ только проливать безсильныя слезы. Поэтому и Господу всегда пріятнѣе одинъ раскаявшійся грѣшникъ, чѣмъ десять никогда не согрѣшившихъ праведниковъ.

— Отлично, — поддакивалъ Покатиловъ съ легкою улыбочкой, задѣвавшей Нилушку за живое. — Это даже отъ философіи оправдывается: все разумно, что существуетъ. Жаль мнѣ тебя, Нилушка, теряешь ты всякій образъ и подобіе Божіе за чечевичную похлебку. И для кого на мелкую монету размѣниваешь себя?

— Что же мнѣ дѣлать… а? — спрашивалъ Нилушка, любившій иногда «сотворить нѣкоторое душевное изліяніе». — Я живой человѣкъ, прежде всего — человѣкъ живого дѣла, ну, и приходится служить подлецамъ, потому что настоящаго честнаго дѣла у насъ нѣтъ. Книжки ученыя переводить, лекціи читать, благочестивыя передовицы измышлять… хе-хе!.. Нѣтъ, братику, все это вздоръ: книжками да хорошими словами никого не выучишь. Жизнь идетъ мимо. Нужно дѣло, а его нѣтъ, вотъ и путаешься съ подлецами. Конечно, служить Баалу нехорошо, но вѣдь не я, такъ найдутся другіе… десятки, цѣлыя сотни найдутся. Положимъ, что это плохое оправданіе и даже очень гнусное, но только сколочу себѣ нѣкоторый кушъ, и тогда шабашъ. Будемъ грѣхи замаливать. Да и то сказать, что я получаю? Гроши… Посмотри, какъ другіе-то рвутъ. Вѣдь смотрѣть не на кого, а что дѣлаютъ!

— Все это великое свинство, какъ говоритъ капитанъ Пуховъ, — замѣчалъ Покатиловъ въ раздумьѣ. — Музыка безъ словъ.

— Что же, я и не думаю оправдывать себя: mea culpa, mea maxima culpa. Но, голубчикъ мой, вѣдь дѣваться-то некуда умному человѣку. Много насъ такихъ ученыхъ подлецовъ развелось. Время такое, братику. Пока умные да честные люди хорошія слова разговаривали, подлецы да дураки успѣли всѣ дѣла передѣлать. Каюсь: повиненъ свинству, но заслуживаю снисхожденія, поелику продѣлываю оное великое свинство не одинъ, а въ самомъ благовоспитанномъ обществѣ. Ей-Богу, иногда кажется, что какая-то фантасмагорія происходитъ, и самъ удивляешься себѣ…

Эти откровенные разговоры вполпьяна происходили подъ шумокъ ресторанной жизни, закипавшей съ двѣнадцати часовъ. Покатиловъ, слушая Нилушку, жадно прислушивался къ смутному гулу, доносившемуся изъ всѣхъ угловъ, точно разыгрывалась какая-нибудь сложная музыкальная пьеса. Вотъ эта молчаливо-почтительная прислуга, понимающая гостей по одному движенію, эта приличная madame, которая такъ важно возсѣдаетъ за своею конторкой въ прихожей, этотъ торопливый гулъ шаговъ, сдержанный смѣхъ, обрывки французскихъ фразъ, самый воздухъ, вѣчно пропитанный однимъ и тѣмъ же куревомъ, — вся эта кабацкая обстановка дѣйствовала на Покатилова самымъ, заражающимъ образомъ, безъ чего онъ не могъ жить и работать. Ему необходимо было прислушиваться къ этому лихорадочному пульсу столичной улицы, гдѣ жизнь развертывалась при газовомъ освѣщеніи за мраморными столиками и въ подозрительной тиши отдѣльныхъ кабинетовъ. Тутъ пестрою толпой проходило все, что было интереснаго: дѣльцы высшей пробы, просто дѣльцы, рѣдкіе представители вырождавшихся аристократическихъ фамилій, военные, сомнительные иностранцы, прилично одѣтые жулики, просто ресторанные завсегдатаи и тѣ спеціальныя женщины, которыя, какъ летучія мыши, могутъ жить только по темнымъ угламъ.

Стеариновыя свѣчи въ этой спеціальной атмосферѣ горятъ какимъ-то мутнымъ, бѣлесоватымъ огонькомъ, который нагоняетъ чисто-кабацкую блаженную дремоту. А тутъ еще покаянныя изліянія Нилушки, который за полубутылкой вина могъ просидѣть цѣлую ночь.

— Ну что, какъ ваши заводчики? — спрашиваетъ Покатиловъ, чтобы прекратить Нилушкины слезы.

— А чортъ съ ними… Себя тѣшатъ: облюбуемъ, дескать, самаго ученаго человѣка, пусть распинается. А самимъ рѣшительно все равно, хоть трава не расти… Меня просто поражаетъ эта апатія. Кромѣ того, никто изъ нихъ даже не вѣритъ въ свое дѣло, сами же смѣются, а тутъ заговаривай зубы разнымъ дуракамъ.

— Ну, а какъ Богомоловъ?

— Да что Богомоловъ… сибирскій фруктъ.

Нилушка засмѣялся. Послѣднее время Богомоловъ начиналъ забирать большую силу, а это было уже шагомъ къ разрыву двухъ друзей, столкнувшихся на одномъ дѣлѣ. Конечно, у Нилушки не было зависти или страха къ сопернику, но все-таки онъ начиналъ ежиться, когда Покатиловъ пробовалъ вышучивать его на эту тему.

— Умный человѣкъ этотъ Богомоловъ, — задумчиво говорилъ Покатиловъ, прихлебывая вино изъ своего стакана.

— Т.-е. что ты хочешь этимъ сказать?

— А то, что вотъ этотъ самый Богомоловъ въ одно прекрасное утро спуститъ тебя ко дну со всѣми гегелевскими тріадами и тому подобною ученою конопаткой.

— Ну, ужъ это дудки! — разсердился Нилушка и посмотрѣлъ на своего собесѣдника злыми глазами. — Пожалуй, если хочешь, то Богомоловъ и умный… да. Только весь умъ у него заключается въ томъ, что онъ буквально изъ ничего возникъ, да и теперь у него гроша расколотаго нѣтъ за душой… Впрочемъ, это уже область искусства. Но это все вздоръ: у Богомолова, кромѣ нахальства, ничего нѣтъ…

— Однако ты начинаешь сердиться.

— Вздоръ!.. Если ты хочешь знать, такъ Богомоловъ глупъ, какъ киргизскій баранъ.

— Именно?

— Самая простая вещь: у него нѣтъ никакой ширины взгляда, нѣтъ размаха, этой поэзіи. Однимъ словомъ, въ немъ нѣтъ того, что въ породистыхъ животныхъ называется кровью. Напримѣръ, установилось ходячее мнѣніе, что деньги наживали только въ шестидесятыхъ годахъ, когда шелъ настоящій пиръ горой съ разными концессіями, акціонерными банками, подрядами и тому подобнымъ гешефтмахерствомъ, — и Богомоловъ повторяетъ эту же нелѣпость. Да… Поэтому онъ и примазывается вплотную къ русскимъ заводчикамъ, а это ошибка. Дѣла еще только начинаются, повѣрь мнѣ, и умные люди возсіяютъ почище старыхъ дѣльцовъ. Конечно, и я путаюсь съ заводчиками, пока не подвертывается ничего лучше, а потомъ плюну на нихъ. По-моему, настоящій дѣлецъ не тотъ, кто идетъ на все готовое подбирать крохи, а тотъ, кто самъ создаетъ новое свое дѣло, — вотъ это я понимаю.

— Да гдѣ же эти твои новыя дѣла?

— Сколько угодно: нефть, каменный уголь, соль, сахаръ; ѣшь — не хочу. Вѣдь это нужно дуракомъ круглымъ быть, чтобы ничего не видѣть. Работы по горло. Вотъ гдѣ будутъ настоящіе промышленные короли, если пристегнуть иностранные капиталы. И будетъ все, какъ я тебѣ говорю. Да, кстати, ну что твоя газета?

— Какая газета?

— Твоя газета… «наша» газета. Мнѣ говорила Сусанна Антоновна о твоемъ великодушіи: отказался… Ахъ, ты, чудакъ! Вотъ ужъ этого я никакъ не пойму. Не ты, такъ другой обдѣлаетъ Теплоухова, не все ли равно?

Покатиловъ былъ непріятно удивленъ этою новостью: значитъ, Нилушка все зналъ отъ Сусанны. А это значило, что слухъ о газетѣ пойдетъ гулять. Зачѣмъ это Сусанна болтаетъ о газетѣ?

— Былъ, кажется, разговоръ о газетѣ, но такъ… шутя, — уклончиво отвѣчалъ Покатиловъ, не желая выдавать себя головой. — Во всякомъ случаѣ, я не придаю ему особеннаго значенія.

— Ну, ужъ ты это врешь, братику! — захохоталъ Нилушка, довольный, что попалъ въ больное мѣсто друга. — Что-нибудь да не такъ… А я на твоемъ мѣстѣ взялъ бы это дѣло и такую бы машину устроилъ… ха-ха!.. И время теперь самое подходящее… вотъ войну обѣщаютъ въ Турціи… газетчикамъ деньги посыплются. Поработали бы и кромѣ войны. Если ты смущаешься, что тебѣ газету предложила Сусанна Антоновна, то можно устроить такъ, что его сдѣлаетъ самъ Теплоуховъ: это все единственно.

— Оставимъ, пожалуйста, этотъ разговоръ.

V.

Устройство приличной обстановки въ новой квартирѣ на нѣкоторое время отвлекло вниманіе Калеріи Ипполитовны отъ постоянной мысли о собственномъ фальшивомъ положеніи. Нужно было сдѣлать кое-какія прибавки къ мебели, купить ковры, пріобрѣсти два сервиза, рояль на прокатъ для Юленьки и многое другое, что требуется въ ежедневномъ обиходѣ. Въ случаѣ затрудненія Калерія Ипполитовна обращалась къ oncl’ю и таскала старика съ собой по всѣмъ магазинамъ; Симонъ Денисычъ не годился даже для этой цѣли и проводилъ время дома въ обществѣ старой Улитушки или бродилъ по петербургскимъ улицамъ рѣшительно безъ всякой цѣли.

— Ты устрой временную обстановку, — совѣтовалъ oncle, покорно слѣдуя за племянницей. — И дешево и сердито будетъ. Въ этомъ преимущество столичной жизни для вашего брата, провинціаловъ. Вотъ серебро, кажется, необходимо подновить, потомъ экранъ къ камину.

— Да у насъ и камина совсѣмъ нѣтъ.

— Ну, все равно, купи хорошенькую жардиньерку. Это оживляетъ обстановку.

Oncle и безъ того подтолкнулъ Калерію Ипполитовну сдѣлать нѣсколько глупыхъ покупокъ, поэтому на его совѣты она особеннаго вниманія не обращала; совершенно достаточно было и того, что oncle въ совершенствѣ могъ изображать изъ себя то специфическое вьючное животное, которое создано носить дамскія «поноски», въ формѣ безчисленныхъ картонокъ, коробочекъ, свертковъ и просто бумажныхъ мѣшковъ. Между прочимъ, Калерія Ипполитовна сочла своемъ родственнымъ долгомъ посовѣтоваться съ дядей относительно рекомендованной Романомъ мистрисъ Кэй.

— Мнѣ нѣтъ дѣла до ея интимной жизни, — предупредила она, давая понять, что ей извѣстно, что за птица эта гувернантка. — Притомъ вѣдь она занимается у Зоста, а это самая лучшая рекомендація.

— Гм… да… — неопредѣленно мычалъ oncle. — Должно-быть, очень приличная особа… хотя, конечно, судить съ перваго раза довольно трудно.

— А ты развѣ тоже ее знаешь?

— Да… я случайно встрѣтился съ ней у Сусанны. Она тамъ занимается англійскимъ языкомъ.

— Съ кѣмъ это?

— Сусанна учится… Такъ, прихоть.

— Это интересно… очень интересно, — въ раздумьѣ повторяла Калерія Ипполитовна, соображая во мгновеніе ока, чѣмъ она можетъ воспользоваться изъ этого неожиданнаго открытія: чрезъ мистрисъ Кэй она можетъ знать рѣшительно все о Сусаннѣ, и притомъ знать изъ первыхъ рукъ.

Это извѣстіе сразу подняло въ глазахъ Калеріи Ипполитовны авторитетъ англичанки, которая, какъ женщина, въ тысячу разъ наблюдательнѣе oncl’я или Романа и можетъ быть ей очень полезна.

Да, рѣшено, Юленька будетъ учиться англійскому языку.

Знакомство съ Бэтси было ускорено. Эта неловкая и застѣнчивая англичанка произвела на Калерію Ипполитовну самое выгодное впечатлѣніе, хотя опытная дама и заподозрѣла, что будущая наставница, Юленьки въ достаточной степени глупа.

«Впрочемъ, это даже хорошо для перваго раза, — рѣшила про себя Калерія Ипполитовна. — Только сначала нужно будетъ ее приручить».

Юленька отнеслась къ своей наставницѣ совершенно равнодушно, точно эти уроки, совсѣмъ ея не касались. Но Калерія Ипполитовна послѣ каждаго урока обязательно оставляла Бэтси пить кофе и, отославъ Юленьку подъ конвоемъ Улитушки къ maman, съ самою свѣтскою непринужденностью посвящала ее въ мелочи своей домашней обстановки, даже пускалась въ ту спеціальную откровенность, которая такъ сближаетъ женщинъ. Эта тактика ставила Бэтси въ самое неловкое положеніе, потому что застѣнчивая англичанка совсѣмъ не желала «красть» чужого довѣрія и краснѣла съ самымъ смущеннымъ видомъ, принимая знаки довѣрія Калеріи Ипполитовны. Дѣло кончилось откровеннымъ объясненіемъ.

— Я сдѣлала большую ошибку, что согласилась заниматься въ вашемъ домѣ, — заговорила Бэтси послѣ одного изъ своихъ уроковъ. — Мнѣ не хочется, чтобы вы ошибались на мой счетъ.

Бэтси проговорила это съ легкою краской на лицѣ и съ опущенными глазами, что къ ней такъ шло: она все умѣла дѣлать необыкновенно просто, какъ всѣ чистыя натуры.

— Ахъ, да, вы вотъ о чемъ… — догадалась Калерія Ипполитовна и въ порывѣ чувства даже расцѣловала Бэтси: бѣдная англичаночка была такъ жалка и, вмѣстѣ, такъ хороша, что даже Калерія Ипполитовна смутилась за свою политику. — Послушайте, Бэтси… Вы позволите мнѣ васъ называть такъ?.. Мое правило, мой другъ, никогда не вмѣшиваться въ чужую жизнь. О вашихъ отношеніяхъ къ Роману я слышала и только отъ души могу пожалѣть васъ. Романъ мой братъ, но я только лучше другихъ знаю его недостатки: это совсѣмъ завертѣвшійся въ петербургскомъ омутѣ человѣкъ, который, вѣроятно, приноситъ не много счастія домой. Да? О, я это подозрѣвала… Еще разъ повторяю: до нашей интимной жизни никому нѣтъ дѣла. По крайней мѣрѣ, я такъ понимаю вещи. Мужчины такъ много позволяютъ себѣ, что обвинять женщину за ошибку или за увлеченіе было бы слишкомъ несправедливо.

— А Julie?.. Учительница всегда должна служить примѣромъ.

— И это пустяки. Юленькѣ еще рано думать объ интимныхъ отношеніяхъ, да и нынче не такое время, чтобы дѣвушекъ воспитывать на институтскій манеръ. Кругомъ и безъ того такъ много дурныхъ примѣровъ: въ романахъ, на сценѣ, въ костюмахъ, въ картинахъ, даже въ музыкѣ. По-моему, образованной дѣвушкѣ не лишнее знать кое-что изъ того, что знаютъ всѣ большіе, потому что такое знаніе предупредитъ лишнія глупости и ошибки.

Бэтси слушала Калерію Ипполитовну со слезами на глазахъ, но внутренно не могла съ ней согласиться: ей казалось, что она уже однимъ своимъ дыханіемъ заражаетъ святыню домашняго очага.

— Нѣтъ, это не такъ, — повторяла Бэтси, отрицательно качая головой. — Дѣвочка будетъ большая и можетъ упрекнуть васъ.

— Но вѣдь я мать Юленьки и могу взять все на свою отвѣтственность, — не унималась Калерія Ипполитовна. — Наконецъ вы занимаетесь въ другихъ домахъ.

— У Зоста я занимаюсь съ мальчиками; это совсѣмъ другое дѣло. Потомъ я занимаюсь съ одною дамой, которую вы, кажется, знаете: m-me Доганская.

— Ахъ, да… я дѣйствительно хорошо знала Сусанну Антоновну, — равнодушно проговорила Калерія Ипполитовна и прибавила: — откровенность за откровенность, милая Бэтси: Сусанна моя бывшая воспитанница, но мы разошлись съ ней. Это длинная семейная исторія, и я когда-нибудь разскажу ее вамъ, а пока могу сказать одно: я не сержусь на Сусанну… да.

Въ подтвержденіе своихъ словъ Калерія Ипполитовна разсказала въ короткихъ чертахъ исторію Сусанны и всю вину своего разрыва съ ней свалила на Теплоухова и Богомолова, которые и теперь продолжаютъ въ своихъ собственныхъ видахъ вооружать Сусанну противъ нея.

— Вообще Сусанна сдѣлала большую ошибку своимъ замужествомъ, — закончила Калерія Ипполитовна свой разсказъ. — Вѣдь она не любитъ мужа… да?

— Право, я ничего не знаю объ ихъ отношеніяхъ.

— Да, конечно, судить мужа и жену со стороны слишкомъ трудно, и все-таки есть извѣстные признаки… мелочи, пустяки, которые достаточно говорятъ сами за себя. Впрочемъ, говоря откровенно, я не особенно интересуюсь; этимъ предметомъ…

Бэтси, можетъ-быть, и не вдругъ поддалась бы на ласковыя рѣчи Калеріи Ипполитовны, но ей было такъ тяжело. Романъ видимо увлекался Доганской и былъ счастливъ только въ ея обществѣ. Конечно, это былъ не первый случай въ длинной исторіи увлеченій Романа, но это не мѣшало Бэтси чувствовать себя глубоко несчастной, и она призывала на помощь всю свою энергію, чтобы сдержать подступавшія къ горлу слезы. Отъ зоркаго глаза Калеріи Ипполитовны не ускользнуло душевное состояніе ея жертвы, и на этотъ разъ она прекратила разговоръ.

— У этого Романа рѣшительно нѣтъ никакихъ родственныхъ чувствъ, — говорила Калерія Ипполитовна за слѣдующимъ кофе. — Былъ у насъ всего два раза, какъ мы въ Петербургѣ. Гдѣ это онъ пропадаетъ, Бэтси?

— Собираетъ матеріалы.

— Около Сусанны?

— Да.

— Скажите?! — пришла въ ужасъ Калерія Ипполитовна. — Впрочемъ, этого слѣдовало ожидать. Сусанна такая женщина, которая не остановится ни передъ чѣмъ. Я не хочу сказать про нее что-нибудь дурное и за себя лично даже совсѣмъ не сержусь, но зачѣмъ она завлекаетъ этого несчастнаго Романа, который готовъ бѣжать за первою попавшеюся на глаза юбкой? Ну, скажите на милость, что такое можетъ представлять своей особой Романъ для Сусанны? Ни выдающейся красоты, ни молодости, ни богатства, ни таланта, — рѣшительно ничего, что могло бы имѣть значеніе для такой женщины.

— Вы въ этомъ случаѣ несправедливы къ m-me Доганской, — вступилась прямодушная Бэтси. — Если кто-нибудь виноватъ, такъ это одинъ Романъ. У него совершенно неорганизованный характеръ.

— Ахъ, нѣтъ и нѣтъ… тысячу разъ нѣтъ! — горячо сказала Калерія Ипполитовна. — Ужъ если въ чемъ можно, дѣйствительно, винить насъ, женщинъ, такъ именно въ этой несчастной слабости завлекать мужчинъ. И я никогда не повѣрю, чтобы порядочная женщина не сумѣла предупредить извѣстную крайность, когда мужчина теряетъ голову. Повѣрьте, Бэтси, я сама была молода и знаю, что говорю. У каждой женщины въ полномъ распоряженіи тысячи средствъ, чтобы отдѣлаться отъ слишкомъ усердныхъ поклонниковъ. Все это можно сдѣлать почти незамѣтно, подъ рядомъ самыхъ благовидныхъ предлоговъ. Я совсѣмъ не думаю оправдывать Романа, но и Сусанна не права.

— Она не можетъ быть ни правой ни неправой, потому что ничего не знаетъ о моихъ отношеніяхъ къ Роману, — признавалась Бэтси. — Даже и Романъ не знаетъ, что я занимаюсь съ Доганской. Я сдѣлала эту маленькую ложь, т.-е. не предупредила ихъ, но вѣдь Романъ такъ часто меня обманывалъ.

— И не говорите, голубчикъ… Съ мужчинами всегда нужно держаться очень осторожно, какъ съ нашимъ вѣчнымъ и непримиримымъ врагомъ. Мужчины истинное несчастіе нашей жизни, и мы приносимъ постоянно тысячи жертвъ стамъ безсердечнымъ .гоистамъ.

«О, Бэтси ревнуетъ Романа, и остается только воспользоваться этимъ случаемь, — думала про себя Калерія Ипполитовна, довольная всею этою исторіей. — Теперь мы будемъ знать каждый шагъ Сусанны Антоновны… Погодите, m-me Доганская, теперь вы сильны, потому что можете дѣлить свою молодость и красоту между мужемъ и любовникомъ, но наступитъ часъ, котораго женщинѣ не прощаютъ. Да… Нельзя изжить вѣкъ, не любя!»

Калерія Ипполитовна имѣла полное основаніе именно такъ думать, потому что сама слишкомъ дорого заплатила за свой чиновничій бракъ. Она никогда не любила мужа и отдалась Доганскому въ порывѣ неудовлетвореннаго чувства. Да, Доганскій… Этотъ невозможный человѣкъ продолжалъ ѣздить къ Мостовымъ, хотя Калерія Ипполитовна отдала Улитушкѣ строгій приказъ не принимать его ни подъ какимъ видомъ. Калерія Ишшлитовна просто не могла его видѣть, да у нея и своихъ дѣлъ было по горло съ разными хлопотами у вліятельныхъ лицъ.

Въ теченіе двухъ мѣсяцевъ своего петербургскаго существованія Калерія Ипполитовна успѣла побывать у всѣхъ своихъ знакомыхъ; кромѣ того, успѣла побывать вездѣ, куда только представлялась какая-нибудь возможность попасть; и все это было продѣлано безъ всякой пользы. Въ счастливыхъ случаяхъ получались одни обѣщанія, не стоившія выѣденнаго яйца по петербургской цѣнѣ. Оставалось послѣднее рѣшительное средство — это старые друзья maman. Князь Юклевскій, — кстати, Улитушка увѣряла, что Романъ вылитый князь! — принялъ ее внимательно, но это была такая развалина, и притомъ эта развалина обременена была такою коллекціей необыкновенно сложныхъ болѣзней, что ничего не оставалось, какъ только бѣжать безъ оглядки.

— У васъ тамъ въ Сибири, говорятъ, есть такая ягода облѣпиха… — шамкалъ князь, полулёжа въ американскомъ креслѣ со всѣми приспособленіями для умирающихъ.

— Да, князь, есть. Изъ нея дѣлаютъ наливки, — объясняла Калерія Ипполитовна больше при помощи знаковъ, потому что князь до обѣда былъ глухъ, а послѣ обѣда слѣпъ.

— А мнѣ говорили, что это что-то въ родѣ китайскаго жень-шеня…

Баронъ Шебекъ былъ совсѣмъ еще бодрый старичокъ изъ остзейскихъ ландлордовъ, но его звѣзда уже закатилась, о чемъ предупреждали Калерію Ипполитовну, но она все-таки поѣхала къ барону, чтобы убѣдиться своими глазами въ печальной истинѣ. Баронъ понималъ положеніе своей гостьи и долго качалъ сочувственно остзейской головой.

— Какъ здоровье Annette… т.-е. Анны Григорьевны? — справлялся баронъ, прищуривая глаза.

— Благодарю васъ, баронъ, maman пользуется хорошимъ здоровьемъ для своихъ лѣтъ.

Старичокъ какъ-то весь съежился, оглядѣлъ свой кабинетъ и шопотомъ проговорилъ:

— Я долженъ васъ предупредить: для всѣхъ насъ одно спасеніе, это — нефть.

— Какъ нефть, баронъ?

— Да, да, нефть… Передайте это Annette, она объяснить вамъ все. Помните только одно: нефть.

Этотъ баронъ Шебекъ черезъ два дня помѣшался: нефть сдѣлалась его idée fixe.

Оставался одинъ Андрей Евгеньичъ. Калерія Ипполитовна отправилась къ нему не безъ нѣкотораго трепета, и Улитушка даже благословила ее вслѣдъ: вѣдь Леренька не чужая была этому Андрею Евгеньичу, что она и сама слыхала отъ maman, хотя не вѣрила ей, потому что у maman было такъ много разныхъ приключеній въ ея тревожной молодости, а человѣческая память ограничена.

Андрей Евгеньичъ жилъ на Англійской набережной. Это былъ худенькій, маленькій, живой старичокъ съ ласковыми глазами; онъ сильно бодрился, хотя одна тоненькая ножка Андрея Евгеньича уже не дѣйствовала. Пока Калорія Ипполитовна передавала ему обстоятельства своего настоящаго положенія, Андрей Евгеньичъ внимательно поднималъ и опускалъ свои крошечныя брови и наконецъ въ утѣшеніе своей гостьи проговорилъ:

— Я вполнѣ сочувствую вамъ, моя крошка… Вѣдь я васъ помню еще ребенкомъ, когда носилъ на рукахъ! Да… Я понимаю васъ и сочувствую, потому что у меня у самого большое горе: вы знали, конечно, эту маленькую Фанни, которая танцовала пятнадцать лѣтъ у воды, — эта неблагодарная маленькая особа покинула меня. Положимъ, это въ порядкѣ вещей, но обидно то, что она перемѣнила меня на редактора какой-то грязной, уличной газетки. Да, вотъ въ какое ужасное время мы живемъ.

Событія и лица немножко путались въ лысой головѣ Андрея Евгеньича, и онъ говорилъ о своемъ горѣ, какъ о дѣлѣ извѣстномъ, хотя Калерія Ипполитовна совсѣмъ и не подозрѣвала о существованіи неблагодарной Фанни. Во время разговора старичокъ нѣсколько разъ принимался очень внимательно разсматривать свою гостью и, какъ чувствовала Калерія Ипполитовна, находилъ ея состарившейся. Когда-то Андрей Евгеньичъ очень ухаживалъ за Леренькой, когда она еще не была замужемъ и когда у нея былъ такой свѣжій бюстъ. Чтобы попасть въ тонъ лакомому старичку, Калерія Ипполитовна разсказала не безъ остроумія свою исторію съ Сусанной, хотя и не назвала ея фамиліи.

— Слышалъ… да, слышалъ что-то такое, — задумчиво повторялъ Андрей Евгеньичъ. — Это вы про Морозъ-Доганскую?.. Мнѣ тутъ разсказывалъ эту исторію одинъ господинъ, онъ тоже изъ Сибири… позвольте, какъ его фамилія?

— Богомоловъ?

— Да, да. И, говорятъ, красавица эта Доганская. Что-то необыкновенное, въ восточномъ вкусѣ…

Богомоловъ успѣлъ предупредить Калерію Ипполитовну, и она уѣхала съ пустыми руками.

«Господи, что же это такое будетъ, наконецъ? — думала она, возвращаясь на свое пепелище. — Вѣдь живутъ же другіе люди?.. Облѣпиха… нефть… Фанни… Нѣтъ, это рѣшительно невозможно!»

VI.

Старая Улитушка была неотлучно при Julie, т.-е. возила се отъ maman въ помера Квасовой для уроковъ англійскаго языка, а потомъ обратно, гдѣ и оставалась. Занятая своими дѣлами, Калерія Ипполитовна не обращала вниманія на дочь, которая находилась въ полномъ вѣдѣніи Улитушкн. Но эта опека не имѣла особеннаго значенія, и Julie дѣлала все по-своему. Между прочимъ, она успѣла познакомиться съ Инной, дочерью урожденной княжны Несмѣловой-Щурской. Дѣвочки встрѣтились въ коридорѣ и сначала дичились другъ друга, а потомъ какъ-то сразу сошлись и бѣгали изъ номера Мостовыхъ въ номеръ «урожденной», обнявшись. Инна была старше Юленьки. Подруги скоро сошлись на «ты» и при встрѣчахъ перекидывались улыбками и таинственными полуфразами.

— Ну, что твоя бабушка? — спрашивала маленькая Инна, покачиваясь, на своихъ сухихъ проволочныхъ ножкахъ, точно синица.

— Бабушка умная… — смѣялась Юленька и начинала шептать на ухо Ипнѣ что-то такое, что заставляло дѣвочекъ хохотать до слезъ.

— А мнѣ здѣсь такъ надоѣло, такъ надоѣло… — жаловалась Инна, крѣпче прижимаясь своимъ тщедушнымъ тѣльцемъ къ Юленькѣ. — Не съ кѣмъ слова сказать.

— А Людмила?

— Только она одна и есть.

Эта дѣтская дружба очень не по сердцу пришлась старой Улитушкѣ, которая постоянно косилась на «востроногую» подругу Юленьки и даже жаловилась на нее Калеріи Ипполитовнѣ.

— Что она тебѣ помѣшала? — разсѣянно спрашивала та, не обращая, вниманія на брюзжанье старухи. — Дѣвочка какъ дѣвочка… Дай Богъ, чтобъ, мы Юленькѣ могли дать такое воспитаніе.

— Востра больно. И съ Людмилкой эта востроногая дружитъ, а развѣ, это подходитъ, чтобы настоящая барышня съ лакейкой вязалась? Шепчутся по угламъ, и все одна музыка: хи-хи да ха-ха.

— Вырастутъ большія, будутъ умнѣе.

— Вырастутъ-то вырастутъ, только къ старой кожѣ своего ума не пришьешь… Барышня настоящая должна себя гордо содержать.

Ворчанье Улитушки надоѣдало Калеріи Ипполитовнѣ, и она была рада, когда старуха отправлялась съ Юленькой къ maman. А Улитушка клохтала все больше и больше, хмурилась, охала и вздыхала, какъ загнанная лошадь. Это было наконецъ невыносимо. Однажды Калерія Ипполитовна вернулась откуда-то усталая и недовольная. Улитушка попалась ей на глаза, со своею, убитою физіономіей, и это окончательно взорвало Калерію Ипполитовну.

— Что съ тобой дѣлается, Улитушка? Ты точно хоронить насъ всѣхъ собралась.

— Чего хоронить. Прежде смерти не умремъ.

— Ну, и отлично. Нечего, значитъ, строить эту вѣчно обиженную физіономію. Понимаешь, это мнѣ непріятно! Хлопочешь, бьешься, устанешь, какъ собака, а пріѣдешь домой отдохнуть — плаксивыя лица, охи да вздохи.

— Какъ не понять, Калерія Ипполитовна! Кому это пріятно, ужъ это что говорить! Только…

Улитушка точно спохватилась, что сболтнула лишнее, и вдругъ замолчала, по Калерія Ипполитовна сейчасъ же ее поймала:

— Ну, что только?.. Что молчишь? Говори!

— Да я давно собиралась вамъ сказать, да все какъ будто сумлѣваюсь… Карахтеръ у васъ ужъ очень скорый.

— Говори толкомъ, ради Бога, я не кусаюсь.

— И говорить нечего, — уныло повторяла Улитушка и, глядя въ уголъ, прибавила: — поѣдемте, Калерія Ипролитовна, изъ этого проклятущаго Петербурха.

— Вотъ тебѣ разъ!.. Куда же это мы поѣдемъ?

— Это ужъ дѣло ваше, а только надо ѣхать по добру, по здорову.

— Ты сегодня, кажется, хочешь изъ меня всѣ жилы вытянуть. Говори скорѣе толкомъ, а то мнѣ некогда переливать съ тобой изъ пустого въ порожнее.

— Я говорю: уѣзжать надо.

Оглядѣвшись кругомъ, Улитушка шопотомъ проговорила:

— Тотъ-то, змѣй-то нашъ, къ маманѣ ѣздитъ.

— Юрій Петровичъ?

— Онъ самый и есть, Морозъ… Недѣли ужъ съ двѣ, какъ повадился. И все съ Юленькой больше: книжки ей читаетъ, учитъ по цифрамъ… Обошелъ мамашу, песъ!

Калерія Ипполитовна выслушала это извѣстіе съ побѣлѣвшимъ лицомъ и какъ-то тупо смотрѣла на убитое лицо Улитушки. Она чувствовала, что ее что-то душитъ и что у нея дрожатъ колѣни.

— Господи, да что же это такое наконецъ? Нѣтъ, этого не можетъ быть, — увѣряла самоё себя Калерія Ипполитовна, хватаясь за голову. — Гдѣ же ты раньше-то была? Отчего ты раньше-то ничего не говорила? — накинулась она наконецъ на Улитушку. — Двѣ недѣли… и она молчитъ!

— Васъ же берегла, а теперь сказала, да какой толкъ? Уѣзжать надо отъ грѣха, вотъ что я вамъ скажу. Ужъ на что крѣпка Анна-то Григорьевна, а и тутъ змѣй обошелъ, совсѣмъ окрутилъ.

— Господи! — взмолилась Калерія Ипполитовна, ломая руки. — Всѣ противъ меня… и все! А я еще толкую съ этою дурой… Улита, ты совсѣмъ выжила изъ ума!.. Ты меня погубила… ты… ты…

— Какая ужъ есть, — апатично отвѣчала Улитушка, вздыхая. — Смолоду умна не бывала, а подъ старость остальное растеряла.

Калерія Ипполитовна «на той же ногѣ» отправилась къ maman. Она была разбита, уничтожена и задыхалась отъ нетерпѣнія. Проклятый извозчикъ точно поклялся никогда не доѣхать до Васильевскаго острова, а извозчичья пролетка такъ жалобно дребезжала по замерзшей мостовой, точно у этого несчастнаго экипажа болѣлъ каждый винтикъ. Вотъ отчего Доганскій пересталъ ѣздить въ номера Квасовой. Вотъ отчего и Юленька такая странная сдѣлалась. Нѣтъ, это невозможно, старая Улитушка что-нибудь перепутала.

«Какъ онъ познакомился съ maman? — думала Калерія Ипполитовна, не замѣчая попадавшихся навстрѣчу экипажей, пѣшеходовъ и улицъ. — И никто цѣлыхъ двѣ недѣли не могъ предупредить меня».

Вотъ наконецъ и Васильевскій островъ, безконечныя линіи, и академія художествъ, я какія-то зазимовавшія суда на Невѣ, и вагонъ конножелѣзной дороги, набитый публикой, и опять этотъ несносный извозчикъ, который ползетъ, какъ черепаха.

Maman Анна Григорьевна читала «Подражаніе Христу» Ѳомы Кемпійскаго, когда къ ней ворвалась, какъ ураганъ, Калерія Ипполитовна. Юленьки не было: она занималась съ Бэтси въ номерахъ Квасовой.

— Ты, кажется, взволнована, mon ange? — съ неестественною кротостью спросила maman, еще находившаяся подъ обаяніемъ душеспасительнаго чтенія.

— Maman, наконецъ, это… гдѣ у васъ вода? — бормотала Калерія Ипполитовна, чувствуя, какъ вся кровь бросилась къ ней въ голову. — Maman, у меня всего одна дочь… въ ней вся моя жизнь, и вы хотите отнять ее у меня. Нѣтъ, вы ее хотите погубить!

— Продолжай, продолжай, — сухо отвѣтила Анна Григорьевна и улыбнулась.

— Я думаю, что мнѣ не нужно объяснять вамъ, въ чемъ дѣло. Кто въ жизни не дѣлаетъ ошибокъ, а женщинамъ приходится платить за свои ошибки слишкомъ дорогою цѣною, чтобы еще казнить ихъ… Julie еще такая маленькая дѣвочка, и вы точно нарочно стараетесь раскрыть предъ ея дѣтскими глазами печальную истину… Когда Julie будетъ большая, я сама первая все ей разскажу, но теперь… Понимаете ли вы, maman, что вы ее губите? Я мать, я все выстрадала за нее, я и теперь живу только для нея, и никто не имѣетъ права отнять ее у меня. Понимаете, никто!

Разговоръ шелъ на французскомъ языкѣ, т.-е. говорила одна Калерія Ипполитовна, а maman молчала, перебирая и складывая маленькій батистовый платочекъ съ табакеркой. Это равнодушіе maman окончательно взбѣсило Калерію Ипполитовну, и она кончила тѣмъ, что расплакалась самымъ глупѣйшимъ образомъ.

— Рѣшительно не понимаю, изъ-за чего вы такъ волнуетесь, моя милая, — съ леденящею улыбкой проговорила наконецъ maman, когда Калорія Ипполитовна съ рыданіями позадилась на диванъ. — Могу вамъ сказать, моя милая, только одно, что Юрій Петровичъ прекрасный человѣкъ, да. И онъ такъ любитъ Julie, какъ родную дочь.

— Онъ?! Любитъ?! — кричала Калеріи Ипполитовна, нахлебываясь слезами. — Если бы онъ дѣйствительно любилъ, то никогда не поставилъ бы несчастную дѣвочку въ положеніе дочери двухъ отцовъ. Онъ любитъ?! Человѣкъ, для котораго ничего нѣтъ святого?.. О, я знаю, для чего это онъ все дѣлаетъ! Да, я все понимаю, maman, и могу только удивляться, maman, что вы, при вашей проницательности, не можете до сихъ поръ разглядѣть Юрія Петровича. Вы, конечно, уже знаете всю исторію съ Сусанной. Такъ знайте же, что эта бухарская змѣя, мало того, что столкнула, меня съ мѣста въ Заозерскихъ заводахъ, теперь хочетъ мстить мнѣ въ моей собственной дочери… Такъ умѣютъ ненавидѣть только однѣ восточныя женщины.

— За что же Сусанна такъ мститъ тебѣ, моя милая?

— За что! Maman, клянусь тебѣ Богомъ, клянусь всѣмъ святымъ, что я не знаю, за что. Кромѣ добра, я рѣшительно ничего не дѣлала ей. Можетъ-быть, я виновата въ томъ, что вырвала ее изъ ужасной казарменной обстановки, воспитывала ее… наконецъ, любила, какъ свою дочь.

— А ты припомни… Есть вещи, которыя даже и не восточныя женщины не умѣютъ прощать. Да… Какъ бы ты, напримѣръ, отнеслась къ любовницѣ своего мужа? И теперь ты ревнуешь Юрія Петровича къ его законной женѣ, да? Въ тебѣ говоритъ оскорбленная женщина, неуспѣвшая еще остыть, но при чемъ тутъ Юрій Петровичъ? Мужчины, моя милая, всегда будутъ мужчинами и всегда будутъ правы, потому что… потому что…

— Почему?

— А, ты хочешь знать, почему… такъ узнай: есть извѣстныя требованія «вида», есть такъ называемая «зоологическая правда», есть…

— Въ какой благочестивой книгѣ вы, maman, все это вычитали?

— Я знаю, что читаю, а вотъ ты до сихъ поръ еще не понимаешь такой простой истины, что женщина, позволившая мужчинѣ оставить ее, достойна презрѣнія… да-съ. Я, по крайней мѣрѣ, никогда себя не доводила до подобнаго униженія и не могу пожаловаться, чтобы мужчины не занимались мной. А все отчего? Очень просто, моя милая… Съ вами кавалеръ протанцовалъ двѣ кадрили, вы и повисли у него на шеѣ, да еще какъ повисли: «по гробъ вѣрная тебѣ Акулина»… Кому же понравится? Любовь — это совсѣмъ особенная вещь, моя милая, и для домашпяго обихода не годится… Время — самый страшный врагъ любви, и мы это отлично понимали и умѣли пользоваться жизнью, а не хныкать. Нычче развернуть газеты нельзя: тамъ повѣсилась, тамъ отравилась, талъ застрѣлилась, тамъ утопилась, — и все отъ любви!.. Это убивать себя изъ-за любви!.. Ха-ха… Не могу пожаловаться, чтобы въ наше время мало любили мужчины и женщины, но и тѣ и другія всегда понимали, что дѣлаютъ. Бери примѣръ съ меня…

Какъ ни тяжело было Калеріи Ипполитовнѣ, но эта философія maman разсмѣшила ее, и она со слезами на глазахъ проговорила:

— Нынче ужъ другое время и другіе люди, maman… Вы ужъ слишкомъ прямо смотрѣли на вещи: это философія домашнихъ животныхъ.

— И ваше время дрянь, и люди дрянь, и ваша философія дрянь! — воскликнула maman, ударивъ себя маленькимъ кулачкомъ въ высохшую грудь. — Оттого вы всѣ и стрѣляетесь да вѣшаетесь… да. Кому отъ этого польза или удовольствіе?.. Женщина создана для удовольствій!..

— Я, maman, не спорю съ вами и боюсь только одного, что вы съ Юріемъ Петровичемъ будете прививать свою философію Julie… Вѣдь онъ одной вѣры съ вами и тоже увѣренъ, что созданъ со спеціальной цѣлью срывать цвѣты удовольствія.

— Юрій Петровичъ отличный человѣкъ, моя милая, и онъ не виноватъ, что нынѣшнія женщины такія нюни и плаксы… А относительно Julie я тебѣ вотъ что скажу: назадъ тому сто лѣтъ жила одна танцовщица, m-lle Дематенъ, еще очень молодая и очень наивная особа. Ее кто-то и спросилъ: что бы она сдѣлала, если бы ее оставилъ ея amant? Она и отвѣтила, со своею наивностью: «я взяла бы сейчасъ же другого amant»… Вотъ женщина съ твердою душой, у которой всѣмъ вамъ слѣдовало бы поучиться, моя любезная.

Калеріи Ипполитовнѣ еще разъ пришлось убѣдиться въ той печальной истинѣ, что разсуждать съ maman о многихъ вещахъ совершенно напрасный трудъ, особенно въ области интимной жизни. Старушка, дѣйствительно, обладала твердою душой, и ея философія являлась только выводомъ и заключеніемъ ея жизни.

Въ самый разгаръ этой горячей семейной сцены въ гостиную вошелъ Романъ. Онъ нѣсколько мгновеній стоялъ въ дверяхъ, а потомъ съ распростертыми объятіями кинулся къ матери..

— Maman… милая… голубушка! — кричалъ онъ, цѣлуя старушку. — Если бы ты знала, какъ я сегодня счастливъ… Дай, я еще разъ тебя поцѣлую…

— Романъ… ты съ ума сошелъ! — барахталась Анна Григорьевна въ сыновнихъ объятіяхъ и даже выронила свой платокъ съ табакеркой. — Калерія, онъ съ ума сошелъ… Онъ меня задушитъ! Калерія, мнѣ дурно…

— Романъ, ты, въ самомъ дѣлѣ, точно съ цѣпи сорвался, — уговаривала Калерія Ипполитовна, стараясь освободить мать. — Отпусти же, говорятъ тебѣ…

— Да, я сошелъ съ ума отъ счастья, — бормоталъ Романъ и сейчасъ же не только заключилъ въ свои объятія сестру, но и облобызалъ ее съ необыкновенною родственною энергіей. — Леренька, понимаешь ли ты, что значитъ самое слово: счастье?

— Отпусти, ради Бога! — кричала Калерія Ипполитовна и смѣшно барахталась свощгъ пблнымъ. корпусомъ. — Maman… да что же это такое?

Анна Григорьевна успѣла вооружиться объемистымъ твореніемъ Ѳомы Кемпійскаго и только посмѣивалась: этотъ Романъ всегда былъ сумасшедшимъ мальчишкой. Не былъ цѣлый годъ, ворвался и давай душить. Выпустивъ разсердившуюся сестру, Покатиловъ безсильно опустился на кресло и проговорилъ прерывавшимся отъ волненія голосомъ:

— Maman, Леренька… поздравьте меня: предъ нами редакторъ-издатель большой литературной и политической газеты «Сѣверное Сіяніе». Подписная цѣна за годъ 17 цѣлковыхъ, безъ пересылки — 15 р. 50 к., подписка принимается во всѣхъ книжныхъ магазинахъ…

— Только-то? — удивилась Аила Григорьевна. — Ну, это, мой милый, еще сказка про бѣлаго бычка.

— Кажется, эта исторія лѣтъ пятнадцать тянется, — прибавила Калерія Ипполитовна, приводя въ порядокъ измятое платье. — Впрочемъ, ты могъ бы издавать газету для сумасшедшихъ.

— Нѣтъ, теперь ужъ бѣлый бычокъ попалъ на веревочку, — разсказывалъ Покатиловъ, ероша волосы. — Сколько я хлопоталъ все это время, гдѣ ни перебывалъ, кому ни кланялся, чего ни переговорилъ, — и все-таки добился своего. Теперь буду работать запоемъ, потому что газетное дѣло мое истинное призваніе. Безъ газеты я жалкій человѣкъ, какъ рыба на сухомъ берегу. Да… О, я сумѣю повести дѣло такъ, что Котлецовъ и Брикабракъ утонутъ со своими носовыми платками. У меня и разрѣшеніе на газету здѣсь, въ карманѣ… Хорошо то, что хорошо кончается.

— Позволь, позволь, — остановила его Анна Григорьевна. — Насколько мнѣ не измѣнила память, на газету нужны деньги, и много денегъ?

— Деньги? Ха-ха!.. Maman, я теперь богатъ, какъ моршанскій скопецъ. Леренька, позволь залѣпить еще одну родственную безешку?

Покатиловъ угрожающе поднялся съ кресла, но обѣ женщины скрылись за Ѳомой Кемпійскимъ, приготовившись дать самый отчаянный отпоръ расходившемуся родственному чувству.

— Я начинаю чувствовать даже усталость отъ слишкомъ большого счастья, — заговорилъ Покатиловъ, отступая, — даже точно тошнитъ, какъ бывало жъ дѣтствѣ, когда объѣшься сладкаго. Знаешь, Леренька, я и твоего Симона теперь пристрою: сдѣлаю его завѣдующимъ всѣмъ внутреннимъ отдѣломъ.

— Нѣтъ, ужъ, пожалуйста, избавьте насъ отъ этой чести, Романъ Ипполитовичъ, — отвѣтила Калерія Ипполитовна, дѣлая презрительную гримасу. — Пока я жива, Simon никогда не спустится до профессіи газетчика… да. У насъ есть, наконецъ, дочь, мы обязаны беречь свою репутацію для нея…

— Ха-ха!.. Ты ужасно сегодня походишь на театральную Марію Стюартъ, — заливался Покатиловъ. — Но все это пустяки… Я не могу сегодня сердиться!.. Maman, Лерепька, понимаете ли вы, что такое «своя» газета?.. Это вѣдь сила, и страшная сила. Наши газетчики только мухъ ловятъ, и мы имъ покажемъ, какъ нужно вести настоящую газету, такую газету, которая не дала бы читателю дохнуть… Да-съ. Прежде всего, идея. Мы всѣ эти предразсудки по-боку: ни протяженно-сложенныхъ передовицъ, которыхъ не читаетъ даже самъ авторъ, ни внутренняго отдѣла съ убійствами и пожарами, ни этой мутной воды подъ именемъ иностранной политики, ни своей газетной грызни, — все къ чорту… Хроника и фельетонъ — этимъ все сказано, и только изрѣдка что-нибудь скучно-серьезно-непонятное, какъ бросаютъ собакѣ кость, чтобы поточить зубы. Черезъ годъ у меня будетъ пятнадцать тысячъ подписчиковъ…

— И эти пятнадцать тысячъ подписчиковъ сговорились, чтобы впередъ дать тебѣ денегъ? Перестань, Романъ, играть въ прятки, — заговорила Калерія Ипполитовна со сдержанною злостью. — Maman, вы можете и не спрашивать Романа, откуда у него деньги…

— Что ты этимъ хочешь сказать, моя милая? — сухо отозвалась Анна Рригорьевна и прищурила свои темные глазки.

— А что вы сказали бы, maman, про человѣка, который сталъ бы издавать газету на средства своей любовницы… нѣтъ, хуже: на деньги чужой любовницы? Ха-ха…

— Калерія, ты забываешься! — вскипѣлъ Покатиловъ, но сейчасъ же опустился.

— А… понимаю… — медленно проговорила Анна Григорьевна, обводя дѣтей презрительнымъ взглядомъ. — Въ наше время мужчины разорялись на женщинъ… да, я это понимаю. Романъ, ты молчишь?.. Ужели?.. Но вѣдь такъ можетъ сдѣлать лакей?

— Maman… тутъ недоразумѣніе… — попробовалъ-было защищаться Покатиловъ.

— Я понимаю, что еще мужчина можетъ издержать деньги своей жены, наконецъ своей любовницы… — не унималась старушка. — Но воспользоваться средствами чужой любовницы… Калерія, какъ это называется по-французски?

— Въ Парижѣ такихъ господъ называютъ альфонсами, maman, и еще… еще souteneur’ами.

Покатиловъ расхохотался. Это было, наконецъ, невозможно, — эти куропатки были невозможны. Онъ взялъ деньги у Сусанны, у которой у самой ничего никогда не было и нѣтъ?!

VII.

Покатиловская газета своимъ появленіемъ была обязана ловкому содѣйствію Нилушки Чвокова, который сумѣлъ затянуть въ это дѣло Теплоухова помимо Сусанны. Все дѣло было сдѣлано въ теченіе одного часа въ собственномъ домѣ Теплоухова, гдѣ были назначены переговоры. Въ громадномъ мрачномъ кабинетѣ, походившемъ на королевскую усыпальницу, сидѣли всего трое: Покатиловъ, Чвоковъ и Теплоуховъ.

— Газета въ нашихъ интересахъ, Евстафій Платонычъ, — распинался Нилушка предъ молчаливымъ магнатомъ. — Намъ безъ того печатное слово обходится не дешево, а тутъ будетъ взаимная услуга, и только.

Послѣ Нилушки говорилъ Покатиловъ, подробно рисуя всю картину сложнаго газетнаго дѣла. Теплоуховъ слушалъ и Нилушку и будущаго редактора молча и въ теченіе всего визита выговорилъ одно слово:

— Хорошо.

Это коротенькое словечко стоило ровно сто тысячъ, потому что Теплоуховъ сейчасъ же видалъ Покатилову свой чекъ на эту сумму.

— Это дьяволъ, а не человѣкъ, — говорилъ Покатиловъ, когда они возвращались съ Нилушкой къ Борелю. — Я никогда въ жизни своей не чувствовалъ себя такъ скверно… Какое-то особенно подлое чувство, точно что-то воруешь. Ей-Богу… «Хорошо». Если можно раздавить человѣка, такъ этимъ именно способомъ: точно камнемъ придавилъ. Нѣтъ, это дьяволъ, и я повѣсился бы, если бы остался съ нимъ съ глазу на глазъ двое сутокъ.

Итакъ, своя газета. Эта мысль сводила съ ума Покатилова, и онъ часто думалъ, дѣйствительно ли это такъ? Но эти сомнѣнія исчезали предъ лучезарнымъ свѣтомъ небольшого лоскутка сѣрой бумаги, на которой Теплоуховъ черкнулъ свое имя. Да, сто тысячъ!.. сто тысячъ! Изъ этихъ денегъ Покатиловъ сдѣлаетъ милліонъ и прежде всего разсчитается съ Теплоуховымъ изъ копейки въ копейку. Передъ Покатиловымъ живьемъ вставала картина, когда онъ привезетъ Теплоухову послѣдній долгъ, и какъ Теплоуховъ равнодушно сунетъ деньги въ свой письменный столъ и скажетъ свое одно слово: «хорошо». Можетъ-быть, и этого не скажетъ, а только кивнетъ головой…" А чортъ съ нимъ!.. Главное, все дѣло обошлось безъ содѣйствія Сусанны, слѣдовательно Покатиловъ могъ считать свою совѣсть чистой.

Первымъ дѣломъ послѣ рѣшенія денежнаго вопроса нужно было развязаться съ «Искорками». Когда Покатиловъ входилъ въ редакцію своей уличной газетки, на него напало какое-то чувство омерзѣнія: онъ, Покатиловъ, могъ работать въ этой газетной дырѣ?.. Брикабракъ сидѣлъ на своемъ редакторскомъ мѣстѣ и встрѣтилъ фельетониста довольно холодно, что чуть-чуть не разсмѣшило Покатилова до слезъ.

— Ну, что мы дадимъ въ будущее воскресенье? — дѣловымъ тономъ заговорилъ Брикабракъ.

— Въ будущее воскресенье? Семенъ Гаврилычъ, мнѣ нужно давно сказать вамъ одну вещь: если вы мнѣ не уступите театральную хронику, я вынужденъ буду отказаться отъ чести работать въ «Искоркахъ».

Для чего выкинулъ эту штуку Покатиловъ, онъ самъ не могъ себѣ объяснитъ, кромѣ развѣ того, чтобы посмотрѣть, какъ Брикабракъ, съ важностью дипломата, откажетъ ему. Такъ и случилось. Семенъ Гаврилычъ поднялъ свои жирныя плечи и хрипло проговорилъ:

— Къ сожалѣнію, я не могу, Романъ Ипполитовичъ. Вы знаете мой характеръ, а для журналиста характеръ прежде всего.

— Значитъ, мнѣ тоже остается пожалѣть… и проститься съ вами, — отвѣтилъ Покатиловъ съ комическимъ достоинствомъ.

Оглянувъ въ послѣдній разъ кабинетъ редакціи, Покатиловъ церемонно раскланялся съ недоумѣвавшимъ Брикабракомъ и вышелъ. Вотъ и контора редакціи, и секретарскій столъ, и мѣдная рѣшетка, за которой сидѣлъ лысый старичокъ-кассиръ, точно обезьяна въ клѣткѣ. Покатилову вдругъ сдѣлалось какъ-то жаль насиженнаго угла, а потомъ онъ даже покраснѣлъ за свою мальчишескую выходку съ Брикабракомъ. Что же, глупъ онъ былъ, безъ сомнѣнія, но собственно не злой человѣкъ. Нужно вернуться и пожать руку на прощанье. Это естественное душевное движеніе было заглушено чувствомъ ложнаго стыда, и Покатиловъ, надвинувъ глубже шапку на голову, быстро сбѣжалъ съ лѣстницы.

— Э, все равно, — проговорилъ онъ вслухъ и даже махнулъ рукой.

Пока составъ новой редакціи былъ очень ограниченъ: Покатиловъ завѣдавалъ всѣмъ дѣломъ, Чвоковъ — по части экономическихъ статей, капитанъ Пуховъ былъ возведенъ въ чинъ хроникера, а Бодяга временно исправлялъ должность секретаря.

— А какой же у меня будетъ чинъ? — спрашивалъ Чвоковъ у Покатилова. — Надо же какое-нибудь названіе: хранитель тайной печати, мандаринъ второй степени съ павлиньимъ перомъ и двумя шариками.

— Можно и чинъ, — соглашался Покатиловъ. — Ты у насъ будешь протодьякономъ. Доволенъ?

— Что же, чинъ изрядный! — смѣялся Нилушка.

Между прочимъ, встрѣтивъ Симона Денисыча на улицѣ, Покатиловъ предложилъ ему мѣсто завѣдующаго внутреннимъ отдѣломъ. Старикъ даже растерялся отъ пріятной неожиданности, и Покатилову сдѣлалось его жаль.

— Я могу… буду стараться, — бормоталъ Мостовъ, крѣпко пожимая руку гдтя. — Мнѣ, знаете, до смерти надоѣло шататься по Петрограду безъ всякаго дѣла…! Конечно, Калерія будетъ недовольна, но вѣдь знаете, женщина… Ей трудно освоиться съ новыми взглядами. Какъ хотите, жизнь постепенно обгоняетъ каждаго, и каждый остается въ концѣ концовъ за флагомъ. Вѣдь и капитанъ будетъ у васъ?

— О, да… Онъ будетъ вести хронику.

— Вотъ и отлично. Мы вмѣстѣ. А я буду стараться.

— Извините, мнѣ некогда, — проговорилъ Покатиловъ, прощаясь. — У меня бездна дѣла.

— Понимаю, все понимаю. Такъ мы ужъ съ капитаномъ.

У Покатилова дѣйствительно голова шла кругомъ отъ массы навалившихся на его плечи заботъ, и, главное, вездѣ нужно было поспѣть самому. До перваго января оставался какой-нибудь мѣсяцъ, и въ этотъ короткій срокъ нужно было организовать новую редакцію, найти квартиру, заключить контракты съ типографіей, бумажнымъ фабрикантомъ и такъ далѣе, безъ конца. По одному и тому же дѣлу приходилось ѣздить десять разъ, нѣкоторыя, очень простыя издали операціи вблизи оказались сложными, многое пришлось отложить до болѣе удобнаго момента, вообще день казался Покатилову короткимъ. Это была первая трудовая суета въ покатиловской жизни, и онъ отдался ей всей душой. Вѣдь это и была настоящая жизнь, полная захватывающаго интереса. Покатиловъ чувствовалъ въ себѣ приливъ необыкновенной энергіи. Желая отдохнуть отъ этой дѣловой горячки, Покатиловъ обыкновенно отправлялся къ Доганскимъ.

Странное дѣло! Когда завѣтная цѣлъ была достигнута, Покатиловъ вдругъ почувствовалъ какую-то странную пустоту, и это чувство особенно преслѣдовало его въ обществѣ Сусанны. Ему чего-то недоставало. Покатиловъ наблюдалъ за Сусанной и упорно подыскивалъ доказательства, wo она перемѣнилась къ нему. Да, ему это казалось, и онъ даже придирался къ разнымъ мелочамъ.

— Что съ вами, Романъ Ипполитычъ? — удивлялась иногда Доганская. — Вы совсѣмъ не въ своей тарелкѣ себя чувствуете.

— Да, вѣрно. Мнѣ кажется, Сусанна Антоновна, что съ самаго момента моего несчастнаго редакторства вы измѣнились но мнѣ.

— Вотъ эта мило!.. Я измѣнилась?.. И не думала, вы для меня всегда одинъ и тотъ же. Вообще я, кажется, не подавала вамъ повода къ подобнымъ претензіямъ.

— Совершенно вѣрно… Простите. Да, я безумецъ, и смѣшно думать, что вы могли бы когда-нибудь измѣниться по отношенію ко мнѣ: вамъ все равно. О, я понимаю!.. Но вѣдь этотъ безумецъ, Сусанна Антоновна, по каплѣ готовъ отдать за васъ свою жизнь и ничего не требуетъ, кромѣ того, что бы ему, какъ милость, позволили только дышать время отъ времени однимъ воздухомъ съ вами.

— Скажите, пожалуйста, m-r Покатиловъ, кто далъ вамъ право говорить такимъ тономъ со мной? Я могу только пожалѣть, что нѣкоторыя положенія дѣлаютъ умныхъ людей глупцами. Извините меня за откровенность, но я хотѣла бы уважать весъ попрежнему, и только.

— И только, — повторилъ Покатилоръ. — Да, и только. Этимъ все сказано… Я этого ожидалъ.

Покатиловъ посмотрѣлъ на Доганскую помутившимися глазами, улыбнулся кривою, конвульсивною улыбкой, повернулся и, не простившись, пошелъ къ двери.

Доганская съ улыбкой провожала его до самаго порога, но онъ не оглядывался, и она проговорила:

— М-г Покатиловъ, вернитесь.

Покатиловъ остановился въ дверяхъ и не трогался съ мѣста.

— Я приказываю вамъ вернуться… слышите?

— Зачѣмъ? — глухо спросилъ Покатилову дѣлая нерѣшительный шагѣ.

— Мнѣ нужно поговорить съ вами серьезно, — отвѣтила Доганская и указала ему на стулъ противъ себя. — Садитесь и поговоримте. Разъ и навсегда нужно устранить нѣкоторыя недоразумѣнія.

Въ этой комнатѣ происходилъ тогда роковой разговоръ о газетѣ, и Покатиловъ, со страшнымъ чувствомъ жгучей боли, думалъ, что теперь конецъ всему, и что онъ больше не вернется въ эту комнату. Всему конецъ. У него кружилась голова отъ этой мысли.

— Я васъ уважаю, какъ умнаго человѣка, — сдержанно заговорила Доганская, — но никогда не могла бы полюбить… Я позволяю себѣ эту откровенность, какъ оскорбленная вами женщина. Мнѣ, во всякомъ случаѣ, тяжело говорить все это, хотя я къ вамъ лично ни ненависти ни особенной нѣжности не питаю. Равнодушіе не обидно ни для кого. Но вамъ угодно было отнестись ко мнѣ иначе, и этимъ… этимъ безуміемъ вы губите только-что начатое дѣло, губите наше общее дѣло. Можетъ-быть, я виновата тѣмъ, что отнеслась къ вамъ съ первой нашей встрѣчи, какъ къ брату, съ довѣріемъ, которое вы перетолковали по-своему. Могу вамъ сказать только одно: я слишкомъ устала жить… мнѣ все надоѣло… я сама себѣ въ тягость.

— Простите меня. — тихо проговорилъ Покатиловъ, протягивая руку.

— О, я не сержусь на васъ, останемтесь попрежнему друзьями, — отвѣтила она, подавая обѣ руки. — Не думаю, чтобы вамъ это было такъ трудно, особенно послѣ тѣхъ жестокихъ словъ, которыя вы говорили пять минутъ назадъ. Впрочемъ, это ужъ такая наша женская доля: намъ всегда повторяютъ, что «вы — первая женщина, которая…» и т. д. Не правда ли?

Покатиловъ слушалъ эту обвинительную рѣчь съ опущенною головой и чувствовалъ только одно, что Доганская высказываетъ по его адресу гораздо больше, чѣмъ предполагала, и высказываетъ именно то, что у нея наболѣло на душѣ.

— Да, а я все время мучился… — заговорилъ Покатиловъ, продолжая вслухъ то, что думалъ. — Это смѣшно, это нелѣпо, глупо, но это было: я ревновалъ васъ, Сусанна Антоновна, къ Нилу Кузьмичу.

Еще договаривая эту фразу, Покатиловъ чувствовалъ, что говоритъ глупость, но глупое слово было сказано, и Доганская расхохоталась, какъ сумасшедшая. Она иногда умѣла хохотать такъ ззразителыю-весело, что разсмѣялся бы мертвый, какъ смѣялся теперь Покатиловъ, окончательно потерявшій голову. Этотъ смѣхъ наполнилъ всю комнату, вырвался въ двери и пошелъ гулять но всему дому.

— Боже мой… вы меня хотите уморить, Покатиловъ! — задыхаясь отъ смѣха, повторяла Доганская. — Нилушка Чвоковъ… онъ ревнуетъ меня къ Нилушкѣ Чвокову?!..

Въ дверяхъ гостиной показалась голова Теплоухова, который обладалъ счастливою способностью появляться неожиданно и часто совсѣмъ некстати, какъ въ данномъ случаѣ. Онъ внимательно посмотрѣлъ своими большими, печальными глазами сначала на Доганскую, а потомъ на Покатилова, и по его безжизненному лицу промелькнула какая-то тѣнь улыбки.

— Евстафій Илатонычъ, пожалуйста, оставьте насъ однихъ, — махнула ему рукой Доганская, вздрагивая отъ новаго приступа смѣха. — У насъ здѣсь идетъ такой серьезный разговоръ.

Голова покорно скрылась, а Доганская опять хохотала, по-дѣтски откинувъ свою маленькую головку назадъ. Она нѣсколько разъ открывала ротъ, чтобы сказать что-то Покатилову, но вмѣсто словъ вырывался смѣхъ.

— Благодарю васъ, Покатиловъ, вы меня воскресили на сегодняшній день, — проговорила она наконецъ, вытирая слезы. — Я хандрила съ утра, и вдругъ Нилушка… Нѣтъ, это невозможно!..

Покатиловъ тоже смѣялся, какъ смѣется въ зеркалѣ наша тѣнь. Онъ опять былъ счастливъ и доволенъ: она смѣялась, что же можетъ быть лучше этого? Онъ готовъ былъ кувыркаться и ходить на головѣ, чтобы вызвать эту дрожь смѣха и чтобы она еще разъ повторила: Покатиловъ, а не m-r Покатиловъ, какъ всегда.

— Да, странная вещь — жизнь… — заговорила Доганская послѣ небольшой паузы. — Я, по крайней мѣрѣ, фаталистка, потому что все въ жизни какъ-то держится на чистыхъ случайностяхъ. Садитесь, пожалуйста, вамъ придется долго слушать.

Лицо Доганской приняло вдругъ серьезное выраженіе, и никто не повѣрилъ бы, что это она хохотала пять минутъ назадъ.

— Въ самомъ дѣлѣ, взять хоть нашу встрѣчу, — продолжала Доганская, расхаживая но комнатѣ, — чистая случайность, а между тѣмъ я чувствую, что намъ не разстаться добромъ… Да… Нилушка Чвоковъ… любовь… Ахъ, Покатиловъ, какое это страшное слово, и какъ я его боюсь, если бы вы знали!.. Видѣли вы сейчасъ голову Евстафія Платоныча и его взглядъ? Вотъ вамъ человѣкъ, который любитъ… Конечно, это безуміе, и женщинамъ это безуміе правится больше всего… Позвольте, что я хотѣла сказать?.. Бѣдный мальчикъ, какъ вы сидите смирно… Мнѣ хотѣлось бы приласкать васъ, но это опасно. У васъ сегодня рѣшительно скверный видъ, г-нъ редакторъ…

— Я слушаю, Сусанна Антоновна. Вы говорили о любви…

— Да, вѣрно, благодарю васъ. Знаете, есть одна восточная сказка: былъ нѣкоторый человѣкъ, и этотъ нѣкоторый человѣкъ собиралъ всю жизнь сокровища, пряталъ ихъ, берегъ пуще глаза и все старался разбогатѣть больше. Онъ былъ счастливъ. Но нашелся смѣлый воръ, который ночью укралъ всѣ сокровища, и вчерашній богачъ утромъ проснулся нищимъ. Мы всѣ походимъ на такого богача… Одна ночь — и утромъ однимъ нищимъ больше. Вы меня не понимаете?

— Напротивъ, очень хорошо понимаю…

— И, вѣроятно, считаете себя нищимъ?

— Да, нищимъ, который никогда не былъ богачомъ, но будетъ такимъ, и чѣмъ онъ будетъ богаче, тѣмъ сильнѣе будетъ чувствовать, что онъ именно теперь-то и сдѣлался настоящимъ нищимъ. Это маленькая варіація на вашу же тему.

— Недурно сказано… и, можетъ-быть, правда, — согласилась Доганская, останавливаясь. — Мы сегодня наболтали много лишняго, Покатиловъ, и поэтому теперь поговоримте серьезно. Ну что, какъ ваша газета?.. Вы нынче совсѣмъ не говорите со мной о вашихъ дѣлахъ, а между тѣмъ я прежде всего дѣловой человѣкъ.

— Можетъ-быть, но я сегодня не могу… Прощайте!..

Простившись, Покатиловъ еще разъ вернулся и проговорилъ:

— Вы сегодня, Сусанна Антоновна, безотчетно заставляли меня мучиться, потому что сами переживаете что-то, чего я не знаю, но о чемъ догадываюсь…

Доганская ничего не отвѣтила, а, проводивъ Покатилова глазами, упала всѣмъ тѣломъ на диванъ и тихо зарыдала, какъ плачутъ гдѣ-нибудь въ уголкѣ глубоко обиженныя дѣти. Она закрыла лицо руками и сама прислушивалась къ своимъ всхлипываніямъ, но осторожное прикосновеніе знакомой руки заставило ее открыть глаза: надъ ней наклонилось блѣдное и встревоженное лицо Теплоухова съ широко раскрытыми глазами.

— Сусанна, что съ тобой? — спрашивалъ онъ, стараясь приподнять вздрагивавшую отъ рыданій Доганскую. — Я, право, не понимаю: то хохотъ, то слезы…

— Вамъ и не понять, — шептала Доганская, даже не пытаясь освободиться отъ обнимавшей ее руки. — Всѣмъ вамъ нужно красивое, молодое тѣло, и только одно тѣло, но вѣдь въ самомъ красивомъ тѣлѣ есть душа. Вотъ этого-то вы никогда и не поймете: ни вы, ни Юрій Петровичъ, никто!..

— Надѣюсь, я еще ни въ чемъ не отказывалъ тебѣ… и не стѣсняю тебя въ твоихъ привычкахъ, — съ трудомъ выговаривалъ Теплоуховъ, потому что говорить для него составляло муку. — Ты пожелала, чтобы этотъ молодой человѣкъ имѣлъ газету… Развѣ я могу въ чемъ-нибудь отказать тебѣ?

— Да вѣдь все это для васъ же дѣлается?! — вскрикнула Доганская, вырываясь изъ объятій Теплоухова. — Развѣ мнѣ нужно эту газету или этого молодого человѣка? Вы эгоистъ и выбрасываете мнѣ деньги, чтобы откупиться отъ новой просьбы.

Теплоуховъ только махнулъ рукой; онъ сегодня слишкомъ много волновался. У него уже чувствовался приступъ той страшной хандры, которую умѣла разгонять одна Сусанна. Но она смотрѣла на него съ такимъ зловѣщимъ огонькомъ въ своихъ перламутровыхъ глазахъ, — вотъ именно въ такіе моменты онъ и любилъ ее больше всего съ безумною страстностью настоящаго сумасшедшаго.

VIII.

Откровенное объясненіе съ maman не улучшило положенія дѣла, и Калерія Ипполитовна только теперь замѣтила, что Юленька въ эти нѣсколько мѣсяцевъ точно переродилась, какъ могутъ перерождаться только дѣвочки, попавшія въ совершенно новую обстановку. Собственно внѣшнихъ рѣзкихъ перемѣнъ не было, но зато появилось много такихъ мелочей, замѣтныхъ только зоркому материнскому глазу, которыя приводили Калерію Ипполитовну въ ужасъ: она, мать, начинала замѣчать, что дѣлается чужой для своей родной дочери. Это чувствовалось въ тысячѣ тѣхъ повседневныхъ пустяковъ, которые даже назвать трудно: Юленька и чай пила не такъ, какъ прежде, и прислугой умѣла распорядиться какъ-то такъ, что та слушалось ея болѣе, чѣмъ Калеріи Ипполитовны, критиковала кушанья, костюмы матери и т. д. И все это дѣлалось такъ тонко, что Калеріи Ипполитовнѣ даже придраться было не къ чему. Болѣе всего Калерію Ипполитовну возмущало то, какъ Юленька смотрѣла на нее и улыбалась: въ этой улыбкѣ мать читала свой смертный приговоръ. Вообще у Юленьки былъ уже свой мірокъ, куда она никого не пускала, кромѣ тоненькой Инны, и притомъ эта дѣвчонка уже въ совершенствѣ усвоила себѣ ту иронически-равнодушпую складку, которой всегда щеголяла grande-maman Анна Григорьевна. Но было въ Юленькѣ и новое, чего Калерія Ипполитовна не могла понять, а только чувствовала. Къ Симону Денисычу дѣвочка относилась съ самою обидною снисходительностью, и это заставляло Калерію Ипполитовну даже краснѣть; она начинала бояться этой дѣвчонки и въ присутствіи мужа избѣгала встрѣчаться въ ней глазами.

Съ другой стороны, у Калеріи Ипполитовны шла большая игра. Черезъ Бэтси она знала почти все, что дѣлалось у Доганскихъ, и сообразно съ этимъ расположила планъ своихъ дѣйствій. У Сусанны не было знакомыхъ женщинъ, потому что она относилась къ нимъ съ чисто-восточнымъ презрѣніемъ. Точно такъ же она не любила военныхъ, которые напоминали ей несчастное дѣтство. Общество, окружавшее эту загадочную красавицу, состояло изъ скучныхъ людей; Теплоуховъ, oncle, Нилушка, Богомоловъ, братецъ Романъ, Мансуровъ, — однимъ словомъ, цѣлая коллекція дураковъ, которые могли расшевелить сердце только совсѣмъ глухой и слѣпой женщины. Доганскій былъ на все способенъ и дѣлалъ изъ жены приманку для такихъ идіотовъ, какъ Теплоуховъ, причемъ очень искусно гарантировалъ свое собственное спокойствіе. Калерія Ипполитовна насквозь видѣла эту тонкую игру и рѣшилась воспользоваться оружіемъ своего врага.

— Милочка, нельзя на свѣтѣ прожить безъ маленькой лжи, — любила повторять Калерія Ипполитовна, оставаясь съ Бэтси съ глазу на глазъ. — Нужда заставляетъ… Мнѣ собственно жаль васъ, голубчикъ, вотъ я и придумываю, какъ помочь горю, чтобы Романъ остался съ носомъ въ своихъ ухаживаніяхъ за Сусанной. Вѣдь снъ не злой человѣкъ и можетъ со временемъ исправиться…

Въ одну изъ откровенныхъ бесѣдъ, какія умѣла устраивать Калерія Ипполитовна съ ловкостью провинціальнаго дипломата, Бэтси разсказывала о семействѣ Зоста, гдѣ давала уроки, и между прочимъ назвала старшаго сына Чарльза.

— Развѣ у Зоста есть большой сынъ? — схватилась за это открытіе Калерія Ипполитовна.

— Да, есть… Чарльзу больше двадцати лѣтъ.

— Скажите… И красивый молодой человѣкъ?

— Да… Настоящій англичанинъ: бѣлокурый, съ голубыми глазами, и такее хорошее, открытое лицо.

— Нравится онъ женщинамъ?

— О, очень, — смутилась Бэтси и даже покраснѣла.

— Да вы, пожалуйста, не стѣсняйтесь, милочка… А, понимаю, онъ ухаживалъ за вами?.. Всѣ мужчины начинаютъ съ этого, да и я на мѣстѣ Чарльза сдѣлала бы то же самое, потому что вы, Бэтси, бываете настоящею красавицей, какъ сейчасъ, напримѣръ.

— Нѣтъ, я знаю Чарльза просто какъ хорошаго молодого человѣка, — точно оправдывалась англичанка. — Да ему и не до меня… Вѣдь онъ участвуетъ постоянно на скачкахъ, и дамы отъ него безъ ума. Чарльзъ самъ скачетъ за жокея… онъ такой смѣлый и ловкій молодой человѣкъ.

— Такъ, отлично, — соображала Калерія Ипполитовна. — Намъ придется, кажется, этимъ воспользоваться, т.-е. ловкостью вашего Чарльза. Вы вотъ что сдѣлайте, голубчикъ: при случаѣ разскажите что-нибудь Сусаннѣ про этого Чарльза, ну, что это совсѣмъ необыкновенный молодой человѣкъ, какъ сейчасъ разсказывали мнѣ. Это нравится женщинамъ… И тоже разскажите Чарльзу про Сусанну: удивительная восточная красавица, выдана какими-то дальними родственниками за стараго мужа, — однимъ словомъ, заинтересуйте ею. А потомъ они ужъ сами познакомятся.

— Да Чарльзъ знакомъ съ Доганскимъ и съ вашимъ дядей… По скачкамъ у нихъ какія-то дѣла.

— Тѣмъ лучше… Молодые люди встрѣтятся, сейчасъ же завяжется романъ, и Романъ Ипполитычъ останется съ носомъ.

— Но вѣдь это нечестно! — возмущалась Бэтси.

— Пустяки, голубчикъ… Чѣмъ же мы можемъ защищаться отъ подобныхъ тварей, какъ Сусанна? Это только маленькая военная хитрость; на войнѣ — какъ на войнѣ, говорятъ французы. Ни Сусанна ни Чарльзъ ничего не потеряютъ, а еще будутъ намъ же благодарны…

Бэтси сильно колебалась, а Калерія Ипполитовна не настаивала и обратила весь разговоръ въ шутку. Эта женщина умѣла пользоваться обстоятельствами и постаралась завладѣть довѣрчивою душой одинокой англичанки, которая такъ была несчастлива.

— Ну что, какъ наши дѣла? — спрашивала Калерія Ипполитовна каждый разъ, когда Бэтси приходила на урокъ.

— Нѣтъ, я не могу, — отвѣчала гувернантка. — Знаете, я такъ обязана старику Зосту, притомъ это просто нечестно.

— Перестаньте, душечка… Вашъ Чарльзъ не красная дѣвушка, а Сусанна не монахиня. Не теряйте даромъ времени и повѣрьте моей опытности: я не посовѣтую вамъ ничего дурного…

Въ присутствіи Калеріи Ипполитовны англичанка какъ-то терялась, хотя смутно сознавала, что она поддается вліянію этой немножко эксцентричной женщины. Да и какъ было не поддаться, когда Калерія Ипполитовна относилась къ ней съ чисто-родственнымъ участіемъ? Правда, стоило Бэтси выйти на улицу, какъ у ней являлся совсѣмъ другой порядокъ мыслей, и она говорила самой себѣ: «Калерія Ипполитовна, конечно, прекрасная женщина, но я не могу обманывать».

Возвращаясь съ Вознесенскаго къ себѣ на Моховую, Бэтси всегда была занята этими мыслями и не замѣчала довольно длинной дороги. Она всегда ходила пѣшкомъ, хотя боялась по вечерамъ проходить Невскій, гдѣ всегда попадались такіе ужасные женщины и мужчины. Разъ Бэтси возвращалась отъ Мостовыхъ особенно поздно, и улицы были почти пусты. Бэтси, занятая своими мыслями, торопливо шла по Казанской, гдѣ изрѣдка попадались пьяные мастеровые и всегда несло изъ подвальныхъ этажей чадомъ и дымомъ. Вдали слышался вѣчный гулъ Невскаго, близость котораго дѣлалась замѣтнѣе съ каждымъ шагомъ впередъ. Вотъ и воспитательный домъ и темная глыба Казанскаго собора съ его мрачною колоннадой, а тамъ уже переливается цѣлая полоса яркихъ огней.

— Сударыня-съ… — послышался за спиной Бэтси чей-то осторожный голосъ, и впередъ выдвинулась какая-то военная шинель.

Бэтси ничего не отвѣтила, и только прибавила шагу, но военная шипель шла уже рядомъ, и Бэтси почувствовала запахъ вина. На ея счастье Невскій былъ въ двухъ шагахъ, такъ что, въ случаѣ опасности, Бэтси могла обратиться за помощью къ полиціи.

— Сударыня-съ, позвольте-съ… на два слова, — продолжала шинель, прикладывая руку къ козырьку. — Какъ порядочный человѣкъ-съ… Мнѣ крайне необходимо переговорить съ вами… да-съ…

— Оставьте меня, пожалуйста, или я позову городового, — отвѣтила наконецъ Бэтси, останавливаясь.

— Не извольте безпокоиться, сударыня-съ, — почтительно отвѣтила шинель, тоже останавливаясь. — У меня у самого дочь… т.-е. была дочь. Да-съ… Мнѣ давно необходимо было переговорить съ вами, m-me Кэй. Честь имѣю представиться: капитанъ въ отставкѣ Пуховъ. Я и васъ знаю, и Романа Ипполитовича, и Калерію Ипполитовну, и Сусанну…

— Однако что вамъ угодно отъ меня? — сухо спросила Бэтси, которую очень смущалъ сборный костюмъ капитана, его небритая физіономія и больше всего запахъ вина.

— Вы проживаете въ номерахъ Баранцева на Моховой-съ… Такъ вотъ позвольте мнѣ васъ ужъ проводить до мѣста вашего жительства, а дорогой я вамъ постараюсь все изложить подробно-съ. Только вы, пожалуйста, не опасайтесь меня: я съ самыми хорошими намѣреніями, потому что вы ангелъ-съ… Извините за откровенность, но старику можно позволить, у меня у самого дочь, и вы ее отлично знаете: Сусанна Антоновна, а я Антонъ Терентьичъ Пуховъ… да-съ. Не довѣряете-съ?

— Нѣтъ… т.-е. я, право, не знаю, какъ мнѣ васъ понимать, — смутилась Бэтси, разглядывая сомнительнаго капитана, — Я дѣйствительно занимаюсь съ Сусанной Антоновной…

— И не подозрѣвали, что у нея есть отецъ въ Петербургѣ и притомъ такой непредставительный отецъ-съ? Что жъ дѣлать-съ? Это иногда случается. Чтобы вы не сомнѣвались относительно моей личности-съ, я вамъ разскажу, что вы занимаетесь съ Сусанной англійскимъ языкомъ и съ Юленькой тоже, и что Романъ Ипполитычъ не подозрѣваетъ вашихъ занятій съ Сусанной. Вообще отнюдь не извольте-съ безпокоиться на мой счетъ; я съ самыми благими намѣреніями осмѣлился утруждать васъ своимъ разговоромъ. Что же мы стоимъ, m-lle Кэй? Я васъ провожу до вашего жилища и дорогой все изложу, хотя мой разсказъ довольно великъ-съ…

Они перешли Невскій, потомъ повернули въ Михайловскую улицу, чтобы черезъ Михайловскую площадь ближе пройти на Моховую. Бэтси молчала всю дорогу, и говорилъ одинъ капитанъ, подробно излагавшій всю исторію съ «бухарочкой Шурой», а затѣмъ біографію Сусанны.

— Я все-таки не понимаю, что вамъ нужно отъ меня, — проговорила наконецъ Бэтси, когда они по Моховой уже подходили къ номерамъ Баранцева. — Мнѣ кажется, что всѣ эти подробности нисколько не касаются меня. Если я занимаюсь у Доганскихъ и у Мостовыхъ, то это совершенная случайность, и мнѣ до ихъ біографіи рѣшительно нѣтъ никакого дѣла…

Они остановились у подъѣзда номеровъ Баранцева, но капитанъ не думалъ уходить и продолжалъ настаивать, чтобы его выслушали до конца. Въ дверяхъ подъѣзда показался швейцаръ Григорій и, приподнявъ фуражку, ждалъ, когда Бэтси пройдетъ мимо него. Оставаться на тротуарѣ на глазахъ Григорія было неловко, и Бэтси, скрѣпя сердце, пригласила капитана къ себѣ въ квартиру.

— Я только на минутку заверну къ вамъ — говорилъ капитанъ, величественно передавая свою истрепанную шинелишку Григорію. — Мнѣ приходилось бывать здѣсь раза два… у Романа Ипполитыча, — припоминалъ онъ, поднимаясь по лѣстницѣ за Бэтси. — Меня и вашъ швейцаръ знаетъ, сударыня-съ…

Очутившись наконецъ въ квартирѣ Бэтси, капитанъ съ удовольствіемъ осмотрѣлъ уютную обстановку и, покручивая усы, терпѣливо ждалъ, пока хозяйка снимала свою шубку; отъ его помощи она отказалась. Бэтси ужа раскаивалась, что пригласила въ свое гнѣздышко совершенно незнакомаго человѣка, который Богъ знаетъ что можетъ надѣлать; собравъ все присутствіе духа, она вошла въ комнату со строгимъ и увѣреннымъ лицомъ.

Она указала своему гостю на низкое кресло около дивана, а сама помѣстилась на другомъ такомъ креслѣ; ихъ теперь отдѣлялъ круглый столъ, что немного успокоило Бэтси, потому что капитанъ не бросится же на нее черезъ столъ. Между прочимъ, она успѣла разсмотрѣть капитана при свѣтѣ лампы, и онъ показался ей теперь такимъ старымъ и жалкимъ, а капитанъ сидѣлъ на своемъ креслѣ, опустивъ голову, и, какъ показалось Бэтси, дремалъ самымъ безсовѣстнымъ образомъ.

«Онъ еще, пожалуй, уснетъ въ креслѣ», — со страхомъ подумала Бэтси и притворно закашляла.

Эта невинная уловка заставила капитана очнуться, и онъ засмѣялся такой хорошею улыбкой.

— Ахъ, ангельчикъ мой, я дѣйствительно немножко того-съ, задумался, — заговорилъ онъ, поднимая брови. — Да-съ… Только вы не подумайте, что я задремалъ отъ какой-нибудь посторонней причины. Нѣтъ-съ, мнѣ вдругъ сдѣлалось такъ хорошо, очень хорошо-съ… теплота такая разлилась. Старъ я, сударыня, и на меня иногда находитъ этакая задумчивость, даже весьма странная… Сейчасъ вотъ сижу и думаю: точно я видѣлъ когда ваше гнѣздышко, — именно такое оно у васъ и должно быть, я въ этомъ былъ увѣренъ. Подите вотъ, шелъ съ вами и думалъ отъ этомъ… И еще думалъ, сударыня, о томъ-съ, что вотъ, если бы была у меня такая дочь, какъ вы, и пришелъ бы я къ ней вотъ такъ, вечеркомъ, сѣлъ бы вотъ такъ же въ креслице и сталъ бы сидѣть смирно-смирно, какъ ребенокъ, а самъ все смотрѣлъ бы на нее и радовался… да, сударыня, радовался бы, а теперь я долженъ нѣкоторымъ образомъ проливать слезы-съ… Извините, сударыня, что я безпокою васъ своимъ ребячествомъ, но говорю единственно потому, что вижу вашу ангельскую душу… да, вижу-съ!

Этотъ оригинальный приступъ окончательно смутилъ Бзтси: ей вдругъ захотѣлось приласкать этого жалкаго старика, обнять его такъ горячо-горячо и заплавать у него на груди.

«Неужели этотъ жалкій старикъ — отецъ Сусанны?» — думала Бэтси, принимаясь опять разглядывать своего гостя.

— А я знаю, что вы думаете, — засмѣялся капитанъ, закручивая усъ. — Вы думаете, неужели этотъ старичонка отецъ Сусанны Антоновны, да? Ничего, не смущайтесь, сударыня. Дѣйствительно, оно немного странно-съ… Сначала я на нее сердился, а потомъ, т.-е. теперь, мнѣ ея жаль, потому что развѣ счастье въ деньгахъ, въ богатствѣ, въ хорошихъ платьяхъ, въ дорогихъ лошадяхъ? Нѣтъ, сударыня, счастье больше любитъ вотъ такія маленькія комнатки да верхніе этажи. Ну, да все это такъ, между прочимъ, а теперь о главномъ-съ. Пришелъ я къ вамъ, сударыня, вотъ зачѣмъ-съ: напрасно вы такъ сближаетесь съ этою Калеріею Ипполитовной; нехорошая она женщина, да-съ, и добру васъ не научитъ. Я вѣдь въ тѣхъ же номерахъ проживаю и все вижу, что дѣлается: и какъ вы на уроки къ нимъ приходите, и какъ Калерія Ипполитовна около васъ колесомъ ходить. Охъ, не ладно, это сударыня, не спроста дѣлается, а поэтому мнѣ жаль васъ, сударыня, отъ души жаль-съ… Давно я хотѣлъ предупредить васъ, сударыня, но все не рѣшался, а сегодня рѣшился: прогоните, такъ прогоните, а я все скажу, что лежитъ на душѣ. Вы еще молоды и неопытны, а мы ужъ старые воробьи, видали всякіе виды. Знаю я и удочку, на какую васъ ловитъ Калерія Ипполитовна, весьма знаю: она пользуется двусмысленнымъ поведеніемъ Романа Ипполитыча и возбуждаетъ въ васъ чувство ревности. Конечно, я многимъ обязанъ Роману Ипполитычу и теперь нахожусь отъ него въ полной зависимости, но всегда скажу и въ глаза и за глаза: нехорошо они поступаютъ съ вами. Мнѣ это тѣмъ болѣе обидно, что источникомъ вашихъ огорченій служитъ теперь моя Сусанна… Она на ложной дорогѣ и вмѣстѣ съ собой губитъ другихъ.

— Послушайте, это неправда, — вступилась поблѣднѣвшая Бэтси. — Все это однѣ догадки и сплетни.

— Тѣмъ хуже, сударыня. Значитъ, нѣтъ правды, нѣтъ истины-съ, а гдѣ нѣтъ правды, тамъ скорбь и уныніе. Я самъ много перенесъ душевныхъ невзгодъ и могу сочувствовать чужому горю, особенно вашему. Вотъ мой совѣтъ: удаляйтесь отъ Калеріи Ипполитовны и не вѣрьте ни одному ея слову. Она не остановится ни передъ чѣмъ, чтобы достичь своей цѣли.

— Право, вы ошибаетесь, Антонъ… Антонъ…

— Терентьичъ, сударыня.

— Да, извините… Трудно со стороны судить чужую семейную жизнь.

— Но со стороны иногда бываетъ даже виднѣе, какъ человѣкъ идетъ въ яму… и это бываетъ-съ. Я говорю все это собственно изъ сочувствія къ вамъ, потому что вижу вашу ангельскую душу и вижу ваше напрасное горе. Знаете, бываютъ такія положенія, сударыня, когда чужое хорошее да доброе слово дороже золотой горы. Я васъ полюбилъ, какъ родную дочь, нѣтъ, больше, и если вамъ придется ужъ слишкомъ трудно, позовите меня, старика, и поплачемте вмѣстѣ, оно все же легче будетъ. А теперь, сударыня, имѣю честь кланяться… извините за глупый разговоръ-съ.

Канитанъ поднялся и взялъ въ руки свою фуражку. Бэтси крѣпко пожала ему руку и проводила до дверей: у ней въ глазахъ стояли слезы.

IX.

Симонъ Денисычъ принималъ самое дѣятельное участіе въ основаніи новой газеты. Онъ хлопоталъ отъ чистаго сердца, хотя и скрывалъ это отъ жены, «страха ради іудейска», какъ говорилъ капитанъ. Въ самомъ дѣлѣ, нужно было найти подходящую квартиру для редакціи, войти въ соглашеніе съ драпировщиками, обойщиками, мебельщиками, нанять швейцара и посыльнаго, заключить условія относительно объявленій и пріема подписки съ другими газетами и книжными магазинами, подписать нотаріальный контрактъ съ типографіей, гдѣ будетъ печататься газета, прицѣниться къ бумагѣ разныхъ фабрикантовъ и т. д. Кромѣ всего этого, приходилось вести переговоры съ разными комиссіонерами и факторами и вообще нужными людьми, какіе неизбѣжны въ каждомъ сложномъ коммерческомъ предпріятіи. Одинмъ словомъ, старикъ Мостовъ работалъ до седьмого пота, какъ никогда не хлопоталъ о своихъ собственныхъ дѣлахъ, гдѣ всѣмъ верховодила Леренька.

— Нужно по-американски вести дѣло, — повторялъ Симонъ Денисычъ полюбившуюся ему фразу Покатилова. —Теперь не прежнія времена… Не такъ ли, капитанъ?

— Да, — соглашался задумчиво капитанъ. — Иногда этакъ раздумаешься о газетѣ, чортъ возьми, даже какъ-то не вѣрится.

Капитанъ и Мостовъ дѣйствовали заодно и по-своему помогали нарождающейся газетѣ, исполняя, главнымъ образомъ, порученія Покатилова.

Калерія Ипполитовна встрѣтила появленіе «своей» газеты, какъ личное оскорбленіе. Она не вѣрила въ возможность этой своей газеты до самаго послѣдняго момента, когда нельзя было уже спорить противъ очевидности имѣющаго совершиться факта.

— Ну, вотъ ты, Леренька, все спорила, — торжествовалъ Симонъ Денисычъ, потирая руки. — Да, своя газета — это такая штука… Я думаю, что Романъ скоро заведетъ свою коляску.

— На деньги Сусанны?

— У ней ничего нѣтъ.

— Все равно, на деньги Теплоухова… Сусанна же и выпроситъ: на газету выпросила — и на коляску выпроситъ. Если бы я была на мѣстѣ Романа, я никогда не поставила бы себя въ такое фальшивое положеніе. Это значитъ губить себя…

— Ахъ, какая ты странная, Леренька! — удивлялся Симонъ Денисычъ, прижимая руки къ груди. — Допустимъ даже, что газета отчасти зависитъ отъ Сусанны… я только предполагаю, не больше. По-моему, все равно: мужчина или женщина. Это предразсудокъ… Женщина такой же человѣкъ, Леренька, какъ и мужчина.

— Отлично, я не думаю спорить. Ты вообще такъ защищаешь газету, точно она твоя…

— Гм… Положимъ, что она не моя, но Романъ предлагаетъ мнѣ занятія…

— Ну, я что же ты ему отвѣтилъ?

— Я?.. Я думаю попробовать, — нерѣшительно проговорилъ Мостовъ, испугавшись собственной смѣлости.

— Я въ твои дѣла не вмѣшиваюсь; дѣлай, какъ знаешь, — рѣшила Калерія Ипполитовна, — но только при одномъ условіи… Никогда мнѣ не говори ни слова про эту гадкую газету Сусанны.

Мостовъ опѣшилъ: онъ никакъ не ожидалъ, что побѣда достанется ему такъ дешево. Старикъ со слезами на глазахъ поцѣловалъ руку у жены. Наконецъ-то у него будетъ свое дѣло… Да, будетъ шататься по улицамъ безъ занятій, пора за работу! Симонъ Денисычъ торжествовалъ, хотя боялся въ присутствіи жены обнаружить свою радость.. Чтобы чѣмъ-нибудь проявить свое душевное настроеніе, онъ побѣжалъ въ померъ капитана и расцѣловалъ своего друга.

— Теперь я, какъ птица, — задыхаясь, шепталъ Мостовъ. — Вѣдь я всегда говорилъ, что въ столицѣ будетъ дѣло!.. Да, вотъ и оно… У меня ужъ есть нѣсколько счастливыхъ мыслей, только нужно придать нѣкоторую форму.

Меблированныя комнаты Квасовой приняли вообще очень близко къ сердцу появленіе новой газеты, потому что Покатиловъ былъ здѣсь почти свой человѣкъ, да и капитанъ тоже. Всѣ эти «короли въ изгнаніи» сначала точно обрадовались успѣху Покатилова, а потомъ начали завидовать ему. Сомнѣніе, клевета и злословіе не заставили себя ждать, причемъ, конечно, всѣмъ уже было извѣстно, откуда досталъ Покатиловъ денегъ на газету: имя Сусанны не сходило съ языка «королей». О газетѣ толковали даже швейцаръ Артемій, лакей Иванъ и горничная Людмила, особенно когда изъ номеровъ Баранцева съ Моховой приходилъ швейцаръ Григорій.

— Романъ-то Ипполитычъ, видно, на свою фатеру переѣдетъ, — докладывалъ Григорій съ приличною важностью.

— Ну, а эта англичанка какъ будетъ? — выпытывала Людмила.

— Лизавета Ивановна?.. Что же имъ дѣлать по ихней женской слабости? Видно, одна останется, потому какъ Романъ-то Ипполитычъ даже очень подвержены теперь къ Доганской… Слабость ужъ такая ихняя къ женскому полу, а Лизаветѣ Ивановнѣ слезы.

— А нашъ-то капитанъ зачѣмъ жъ вамъ повадился?

— Такъ… по добротѣ Лизавета Ивановна принимаетъ и, можно сказать, единственно отъ своей доброты барышня себя въ погибель приводитъ. Другая бы плюнула десять разъ.

Все это, конечно, немедленно разносилось по номерамъ, и «короли въ изгнаніи» принимали эти новости къ свѣдѣнію, каждый дѣлая свои выводы и заключенія. Снѣжный генералъ готовилъ новую статью о снѣговыхъ укрѣпленіяхъ, ех-заводчикъ — какую-то замѣтку о горномъ льнѣ, пѣвецъ Микучевскій — разоблаченіе тайнъ театральной дирекціи, инженеры — тоже, однимъ словомъ, это застоявшееся болото всколыхнулось изъ края въ край и выкинуло изъ себя весь накопившійся въ немъ соръ, дрязги и мелочи, какіе обыкновенно выметаются на улицу.

Зинаида Тихоновна видимо дулась на капитана, а послѣдній выдерживалъ характеръ и не подавалъ вида, что замѣчаетъ что-нибудь. Наконецъ она не выдержала и разъ остановила капитана въ коридорѣ:

— Ну, путаникъ, что это вы затѣваете съ Романомъ-то Ипполитычемъ?

— Да вѣдь вы знаете, Зинаида Тихоновна… Романъ Ипполитычъ такой человѣкъ, такой… Такъ и рветъ!.. «Мы, говоритъ, и Котлецова к Брикабрака вровень съ грязью сдѣлаемъ!» И сдѣлаетъ, Зинаида Тихоновна. Вотъ это какой человѣкъ!.. Конечно, есть свои недостатки и у него, но это дѣло личное и насъ не касается… да.

Это объясненіе заставило Зинаиду Тихоновну только улыбнуться: вретъ капитанъ, все вретъ.

— Нечего тіятры-то представлять, — заявила она съ нахмуреннымъ лицомъ. — Видно, одна у васъ вѣра-то съ Романомъ Ипполитычемъ. Онъ побаловался съ этой аглицкой, а теперь и сбываетъ съ рукъ. Знаемъ мы этихъ благородныхъ-то вашихъ: только слава на нашу сестру-мѣщанку, а природа женская вездѣ на одинъ фасонъ.

— Напрасно вы такъ отзываетесь о мистрисъ Кэй, сударыня, — протестовалъ капитанъ съ огорченнымъ видомъ. — Это хорошая женщина… да. Ну, я былъ у ней раза два, что же изъ этого?.. Вѣдь Симонъ Денисычъ заходитъ же къ вамъ.

— А то изъ этого, что эта ваша аглицкая просто дрянь.

Для капитана ненависть Зинаиды Тихоновны къ Бэтси являлась неразрѣшимою загадкой, потому что сама по себѣ Зинаида Тихоновна была очень добрая женщина, а тутъ точно взбѣленилась, такъ съ ножомъ къ горлу и пристаетъ. Объяснять истинныя причины своихъ визитовъ къ Бэтси капитанъ совсѣмъ не желалъ, потому что, все равно, Зинаида Тихоновна ничего не пойметъ, а только затопчетъ въ грязь дорогое для него имя. Мѣщанство Зинаиды Тихоновны выступило теперь въ самой откровенной формѣ и сильно огорчало капитана.

— Небось, скоро совсѣмъ зазнаетесь съ Романомъ-то Ипполитычемъ, --не унималась Зинаида Тихоновна. — И то нашумѣли своею газетой на цѣлый городъ. На что ужъ мои жильцы, и тѣ куда какъ поднялись: по номерамъ-то точно вездѣ капусту рубятъ. Изъ зависти больше, а по-моему, что же, лай Богъ всякому лишнюю копеечку нажить. Да… А ты, капитанъ, вотъ что окажи-ка своему-то орлу, Роману-то Ипполитычу, такъ и скажи, что необразованная женщина Зинаида Тихоновна велѣла сказать: летать, молъ, умѣешь, да какъ сядешь.

— Что-то мудрено.

— Ужъ онъ пойметъ… Редактуръ, да не пойметъ!

— Этакій языкъ проклятый у этихъ бабъ! — возмущался капитанъ, отплевываясь. — Хорошая вы женщина, Зинаида Тихоновна, только вотъ достойно удивленія, какъ чужія дѣла васъ интересуютъ.

— Да вѣдь я тебѣ только и сказала… Все молчала, ну, а тутъ не стерпѣла. Всѣ какъ въ трубу трубятъ, что тутъ не въ газетѣ дѣло, а просто Сусанна Антоновна хотѣла супризъ сдѣлать Роману-то Ипполитычу. Что же, всѣ дамы дѣлаютъ супризы. Если бы у меня были лишнія-то денежки, да сдѣлайте милость, я и сама съ превеликимъ бы удовольствіемъ.

Хитрая дама не договорила, а капитанъ не желалъ подвергать искушенію ея откровенность, тѣмъ болѣе, что тутъ было замѣшано имя Сусанны.

— Дѣло вѣрное у насъ, — объяснялъ капитанъ. — Года въ два мы воротимъ весь капиталъ и разсчитаемся съ Теплоуховымъ до послѣдней копеечки. Напрасно вы Сусанну сюда приплетаете.

— Да вѣдь я такъ сказала… Не разберешь этихъ барынь вашихъ! мудрены больно. Вотъ Калерію Ипыолитовну взять: раньше-то идетъ мимо, такъ нарочно не замѣчаетъ тебя, а теперь издали кланяется. «Здравствуйте, Зинаида Тихоновна». — «Здравствуйте, сударыня!». Оно такъ-то, пожалуй, и лучше будетъ, потому честь безчестья всякому пріятнѣй. Дѣлишки-то у Калеріи Ипполитовны больно плохи, вотъ и пообмякла. Треплется-треплется по городу-то, а домой и привезетъ ни съ чѣмъ пирогъ. Завтраками больше угощаютъ, а ты походи по чужимъ-то дворамъ да каждому дураку покланяйся… Жаль даже въ другой разъ сдѣлается!

О покатиловской газетѣ шептались въ коридорѣ даже Юленька съ княжною Инной. Онѣ знали не меньше большихъ черезъ горничную Людмилу, которая изъ всѣхъ близкихъ людей имѣла на нихъ самое сильное вліяніе.

— Мнѣ нравится твой дядя, — мечтательно повторяла тоненькая Инна, закидывая назадъ свою птичью головку. — У него такая красивая борода, и притомъ онъ одѣвается всегда такъ причинно.

— Ну, ужъ извини, я его терпѣть не могу, — спорила Юленька, сердито сдвигая брови. — Въ немъ есть что-то такое… какъ у приказчиковъ въ гостиномъ дворѣ. Мнѣ гораздо больше правится вашъ Вадалко.

— Эта селедка съ прованскимъ масломъ?.. Да, а у твоего дяди будетъ своя газета… Значитъ, будетъ много-много денегъ. Я тогда выйду за него замужъ.

Калерія Ипполитовна сдѣлалась невольнымъ свидѣтелемъ такой болтовни дѣвочекъ о газетѣ и просто какъ-то потерялась.

— Что же это такое, въ самомъ дѣлѣ? Даже дѣвочки, и тѣ толкуютъ о своей газетѣ, о которой онѣ могли слышать только отъ прислуги. Это невозможно, наконецъ!

«Начинается популярность Романа Ипполитыча», — съ горечью думала она, переживая непріятное завистливое чувство.

Сдѣлать выговоръ Юленькѣ она не рѣшалась, чтобы не ронять своего материнскаго достоинства предъ дурачившеюся дѣвчонкой, забравшей подъ руководствомъ maman большую волю, но сократить ее она всегда сумѣетъ и сдѣлаетъ это, когда придетъ время.

Другою непріятностью для Калеріи Ипполитовны было неожиданное появленіе Доганскаго, который свалился, какъ снѣгъ на голову. Онъ былъ любезенъ, предупредителепъ и вообще очень доволенъ, увѣряя, что все идетъ отлично, и что Симонъ Денисычъ не сегодня-завтра получитъ мѣсто. А пока нужно ждать, терпѣть и не волноваться, потому что въ этомъ весь секретъ жизни. Доганскій даже справился, какъ здоровье Симона Денисыча, и, разсказавъ какой-то анекдотъ, уѣхалъ.

«Что этому человѣку нужно? — опять думала Калерія Ипполитовна, перебирая все, что говорилъ Догаискій. — Съ maman онъ познакомился и можетъ видѣть Юленьку, когда захочетъ. Что же еще ему нужно отъ меня? О, Боже мой. Боже мой!»

Дѣло объяснилось, когда вечеромъ пришла встревоженная и испуганная Бэтси; она бывала у Мостовыхъ только на урокахъ, а тутъ пришла въ неуказанное время. Лицо у нея было такое блѣдное, а глаза красны отъ слезъ.

— Что съ вами, милая? — удивилась Калерія Ипполитовна, цѣлуя встревоженную англичанку. — Ужъ здоровы ли вы?

Бэтси выпила два стакана воды, прежде чѣмъ могла говорить, но Калерія Ипполитовна уже догадалась, что такъ ее встревожило.

— Успокойтесь, голубчикъ, — ласково проговорила она, усаживая гостью на диванъ. — Я догадываюсь, въ чемъ дѣло. Такъ и должно было случиться.

— Вы про что говорите, Калерія. Ипполитовна? — удивилась Бэтси.

— Да про то, что Доганская и Чарльзъ наконецъ познакомились… да?

Въ отвѣтъ Бэтси только кивнула головой и закрыла свое лицо руками.

Калеріи Ипполитовнѣ сдѣлалось ея жаль; такая она маленькая и такая беззащитная, да еще эти заплаканные глаза, въ которыхъ стоялъ нѣмой упрекъ.

— Я догадалась объ этомъ отчасти по вашему лицу, а отчасти… — объяснила Калерія Ипполитовна и запнулась. — Однимъ словомъ, у меня былъ Доганскій. Онъ такой странный, хотя и прикидывается веселымъ. О, милая Бэтси, вы совсѣмъ не знаете этихъ людей: они будутъ улыбаться, надѣвая вамъ петлю на шею. Ну, разсказывайте, какъ все это случилось.

— Доганская меня въ послѣднее время часто возила съ собой гулять въ Лѣтній садъ, — разсказывала Бэтси, опуская глаза. — Разъ тамъ встрѣтился Чарльзъ и поклонился мнѣ. Сусанна Антоновна сейчасъ же обратила вниманіе и начала меня разспрашивать. Все и вышло такъ, какъ вы говорили, хотя я не виновата ни въ чемъ… Она сама меня разспрашивала, и Чарльзъ тоже. Я ничего не прибавила отъ себя, рѣшительно ничего. Потомъ мы опять встрѣтились въ Лѣтнемъ саду, и Чарльзъ подошелъ къ намъ. Они сейчасъ же познакомились, и Сусанна Антоновна пригласила его къ себѣ… Мнѣ страшно, Калерія Ипполитовна!..

— Ахъ, какая вы глупенькая, Бэтси! — улыбнулась Калерія Ипполитовна. — Мы-то съ вами при чемъ тутъ?

— Но вѣдь я могла предупредить это знакомство…

— Именно?

— Мнѣ слѣдовало отказаться отъ этихъ прогулокъ въ Лѣтнемъ саду… Нѣтъ, я самый несчастный человѣкъ въ свѣтѣ, и у меня никого нѣтъ, никого!.. Теперь еще эта проклятая газета… Мы совсѣмъ разошлись съ Романомъ Ипполитычемъ.

— Какъ такъ?.. Не можетъ быть!

— То-есть даже не разошлись, а онъ переѣхалъ въ новую квартиру, на Невскій, гдѣ будетъ редакція. Онъ предлагалъ и мнѣ переѣхать съ нимъ вмѣстѣ, но я предпочла остаться одна… Онъ больше не любитъ меня, ему тяжело со мной, а я никого не желаю стѣснять.

Этотъ простой разсказъ окончательно растрогалъ Калерію Ипполитовну. Она опустилась на колѣни передъ Бэтси и поцѣловала у нея руку.

— Что вы, Калерія Ипполитовна… что вы?! — испугалась англичанка, напрасно стараясь поднять обнимавшую ее Калерію Ипполитовну.

— Бэтси, голубчикъ, вы героиня, — шепнула, Калерія Ипполитовна со слезами на глазахъ. — Да, настоящая героиня… У васъ душа чистая, и никто этого не понимаетъ, кромѣ меня. мы, женщины, несчастны даже отъ нашихъ достоинствъ… Я тоже была молода и понимаю васъ. И вы еще мучите себя изъ-за этихъ гадкихъ людей, которые кругомъ… Не знаю, кто это сказалъ, что Богъ создалъ женщину въ минуту Своего гнѣва, но это — великая истина. Да, голубчикъ, я понимаю васъ, и вотъ ужъ вы не однѣ.

Съ Калеріей Ипполитовной сдѣлался припадокъ мигрени, и Бетси пришлось ухаживать за ней. Англичанка никакъ не ожидала такой сцены, но вспомнила, что Калерія Ипполитовна — родная сестра Романа Ипполитыча, а онъ всегда умѣлъ раскаиваться самымъ трогательнымъ образомъ.

X.

Первый номеръ «Сѣвернаго Сіянія» долженъ былъ выйти перваго января.. Въ «Прогрессѣ» Котлецова и въ «Искоркахъ» появились уже замѣтки относительно новой газеты, причемъ дѣло не обошлось, конечно, безъ ядовитаго намека относительно средствъ, на какія будетъ издаваться новая газета.

— Эти господа, кажется, согласились между собой, чтобы сдѣлать мою газету популярной до ея появленія, — замѣтилъ Покатиловъ, когда ему указали на эти замѣтки. — Я считалъ ихъ немножко умнѣе.

Для составленія перваго, пробнаго номера Покатиловъ употребилъ невѣроятныя усилія, чтобы показаться передъ публикой въ самомъ блестящемъ видѣ. Хлопоты съ квартирой, комиссіонерами, объявленіями и сотрудниками были кончены, теперь все вниманіе сосредоточивалось на первомъ номерѣ. Статьи были проредактированы Покатиловымъ самымъ строгимъ образомъ, такъ что Нилушка Чвоковъ даже разсердился, когда увидѣлъ корректуру своей передовицы: весь наборъ былъ исчерченъ поправками Покатилова.

— Это ужъ звѣрство какое-то! — ругался Нилушка, просматривая свою израненную передовицу.

— Нельзя… первый номеръ, — отвѣчалъ Покатиловъ. — Нельзя же передъ публикой въ халатѣ выйти.

— Мнѣ кажется, что ты ужъ придираешься, Романъ, отъ избытка усердія… Впрочемъ, мнѣ это все едино: что попъ, что батька.

— Тѣмъ лучше…

Покатиловъ живмя жилъ въ типографіи, куда къ нему всѣ и приходили. Типографія помѣщалась во флигелѣ большого каменнаго дома въ Столярномъ переулкѣ. Нужно было съ грязнаго маленькаго дворика подняться во второй этажъ; громадная зала была заставлена конторками наборщиковъ, одинъ уголокъ залы отгороженъ былъ дощатою перегородкой для фактора. Въ этомъ уголкѣ теперь и сосредоточивалось все. Покатилову нравились эти ободранныя, прокопченыя стѣны, точно заплатанныя разными объявленіями, березовый шкапъ съ собственными изданіями этой типографіи, конторка фактора, исчезавшая подъ кипами дѣловыхъ бумагъ, самъ факторъ, равнодушный сѣденькій старичокъ въ пенснэ, даже запахъ типографской краски, смѣшанный съ запахомъ масла отъ машинъ, и наконецъ тотъ подавленный вѣчный рабочій шумъ, который стоялъ въ этой комнатѣ, точно въ громадномъ ульѣ, гдѣ около ящиковъ со шрифтами наборщики двигались, какъ рабочія пчелы по сотамъ. Печатныя машины помѣщались въ нижнемъ этажѣ, и полъ въ каморкѣ фактора постоянно вздрагивалъ отъ ихъ тяжелой работы. точно тамъ грузно шевелилось какое-то скованное по рукамъ и ногамъ чудовище. Для Покатилова вся эта обстановка работавшей типографіи являлась чѣмъ-то такимъ дорогимъ и близкимъ сердцу, точно самъ онъ являлся только составною частью общаго механизма.

Сообщеніе факторской съ залой происходило при помощи маленькаго окошечка. Въ него Покатиловъ видѣлъ ряды наклоненныхъ головъ наборщиковъ, набиравшихъ съ рукописи, и не могъ оторвать глазъ отъ этой картины, хотя прежде часто бывалъ въ типографіи и какъ-то совсѣмъ не обращалъ вниманія на спеціально-типографскую музыку. Тогда онъ былъ чужимъ человѣкомъ, наемникомъ, а теперь здѣсь торопливо создавалось свое собственное, кровное дѣло. Подъ шумокъ всей этой сутолоки Покатиловъ перечитывалъ всѣ статьи, дѣлалъ поправки, писалъ свой фельетонъ и чувствовалъ только одно, что сутки сдѣлались точно вдвое короче.

— Вы захвораете, Романъ Ипполитычъ, — уговаривали его капитанъ и Симонъ Денисычъ, прибѣгавшіе въ типографію по десяти разъ въ день. — Такъ нельзя-съ.

— Пустяки… Успѣемъ отдохнутъ, --отвѣчалъ Покатиловъ.

Онъ тутъ же и обѣдалъ и чай пилъ. Чвоковъ никакъ не могъ вытащить его «передохнуть» гдѣ-нибудь у Бореля или Дюссо. Лицо у Покатилова было такое желтое, глаза ввалились; вообще видъ не особенно привлекательный, но теперь было не до наружности. Только иногда, дожидаясь поправленной корректуры, Покатиловъ немного забывался, и его мысль сейчасъ же улетала на Сергіевскую улицу. Нѣтъ, онъ не даромъ взялъ теплоуховскія деньги, и Сусанна увидитъ наконецъ, съ кѣмъ она имѣетъ дѣло. Да и другіе тоже почувствуютъ, начиная съ Котлецова. Мысль о Сусаннѣ подкрѣпляла и вдохновляла Покатилова въ самые трудные моменты, когда голова отказывалась работать. Онъ не видалъ ея сравнительно давно и явится уже редакторомъ de facto, когда къ ея ногамъ положитъ первый номеръ «Сѣвернаго Сіянія».

— Ну, братъ, ты того… обалдѣлъ совсѣмъ! — говорилъ Чвоковъ, заѣзжавшій въ типографію провѣдать пріятеля.

— Ничего, отдохнемъ… Вотъ посмотри-ка лучше, какая музыка у насъ получается для перваго раза.

Покатиловъ прочиталъ программу перваго номера, которую Нилушка Чвоковъ выслушалъ очень внимательно, немножко склонивъ свою голову на бокъ.

— Ну что? Какъ ты находишь? — спрашивалъ Покатиловъ, недовольный молчаніемъ друга.

— Что же, хорошо! — уклончиво отвѣтилъ Нилушка, дѣлая какой-то нерѣшительный жестъ. — Только дѣло въ томъ, что весь номеръ слишкомъ ужъ по-газетному составленъ… Я хочу сказать, что у тебя нѣтъ ни одного литературнаго имени. Слѣдуетъ пригласить кое-кого для вывѣски.

— Да вѣдь это не журналъ, а газета!

— Все-таки… Собственно я врагъ этого популярничанья извѣстными именами, но ничего не подѣлаешь, если публика привыкла къ извѣстнымъ именамъ. Вѣдь въ вашемъ дѣлѣ, какъ и въ нашемъ, все держится на этомъ, чортъ возьми!

— Ну, этого добра мы наберемъ сколько душѣ угодно, — съ улыбкой отвѣтилъ Покатиловъ, вынимая изъ кармана сюртука цѣлую пачку писемъ. — Не угодно ли полюбопытствовать?

Развертывая одно письмо за другимъ, Нилушка Чвоковъ долго перебиралъ ихъ, разбиралъ фамиліи, адресы, первыя строки, которыми они начинались.

— Да тутъ, кажется, всякаго жита будетъ по лопатѣ, — задумчиво проговорилъ Нилушка, возвращая письма назадъ. — Однако я не ожидалъ такого обилія продающихся людей.

— Не людей, а извѣстныхъ именъ, — проговорилъ Покатиловъ съ самодовольною улыбкой. — Чего хочешь, того просишь. Я даже статистику маленькую подвелъ: свои услуги «Сѣверному Сіянію» предлагаютъ семь извѣстныхъ профессоровъ, пятнадцать извѣстныхъ беллетристовъ, до десятка критиковъ, столько же публицистовъ, политиковъ, шесть штукъ фельетонистовъ, а другимъ, неизвѣстными людямъ и счета нѣтъ. Ха-ха!.. Вся улица высыпала!.. Конечно, настоящіе литературные осетры въ нашу воду не пойдутъ, да и мы не заплачемъ о нихъ. Такъ-то, голубчикъ, мы всесильны… Стоитъ только кличъ кликнуть, и все къ нашимъ услугамъ.

— Да, большое предложеніе.

— Больше ста мужчинъ и около двадцати женскихъ душъ. Вѣдь это силища, какъ ни говори, и нужно только умѣть воспользоваться всѣмъ этимъ добромъ: тутъ и наука, и искусство, и талантъ, и спеціальныя знанія, и просто газетное жульничество… Все идетъ на улицу, все подлаживается подъ ея вкусы и требованія. Улица всесильна… это тотъ сфинксъ, который говоритъ: разгадай меня, или я тебя пожру. Да, мы ее разгадаемъ, и она дастъ намъ двадцать тысячъ подписчиковъ.

— Гусей по осени считаютъ, Романъ Ипполитычъ.

— Вотъ увидишь. Пріѣзжай на родины…

— Это когда первый номеръ изъ печки выйдетъ?

— Да!

— Хорошо, заверну.

Ночь съ тридцатаго декабря на тридцать первое Покатиловъ совсѣмъ не спалъ. Нужно было подготовить нѣкоторые матеріалы для слѣдующихъ номеровъ и кромѣ того измѣнить кое-что въ первомъ: Покатиловъ пустилъ въ оборотъ нѣсколько извѣстныхъ именъ и теперь возился съ метранпажемъ относительно разверстки статей. Получалось то больше, то меньше листа, притомъ со всѣхъ сторонъ летѣли объявленія, а редакторъ «Сѣвернаго Сіянія» не желалъ обижать никого изъ этихъ первыхъ, почтившихъ редакцію своимъ лестнымъ довѣріемъ. Весь день тридцать перваго декабря прошелъ въ самыхъ глупыхъ типографскихъ хлопотахъ: запраздничало нѣсколько лучшихъ наборщиковъ, одна скоропечатная машина что-то капризничала, тоже, вѣроятно, по случаю праздниковъ. Покатиловъ горячился, кричалъ, хватался за голову и сто разъ сбѣгалъ внизъ, гдѣ печатался роковой первый номеръ.

Въ восемь часовъ пріѣхалъ Нилушка.

Капитанъ и Симонъ Денисычъ въ почтительномъ молчаніи ждали разрѣшенія всей этой адской сутолоки.

— Скоро ли мы, наконецъ, разрѣшимся нашимъ первенцемъ? — смѣялся Чвоковъ, посасывая дорогую сигарку.

Покатиловъ сидѣлъ въ углу жесткаго диванчика, измученный, желтый, и нервно обкусывалъ кончики усовъ. Его возмущалъ старичокъ-факторъ, который точно замерзъ и едва шевелился.

— Ничего, успѣется, — повторялъ факторъ, посматривая на часы. — Еще только половина девятаго.

— Чортъ возьми, мы въ самомъ дѣлѣ точно собрались на родины, — шутилъ Нилушка, похлопывая Симона Денисыча по плечу.

Это томительное ожиданіе разрѣшилось только въ исходѣ девятаго часа, когда факторъ получилъ наконецъ по слуховой трубѣ изъ нижняго этажа требуемый отвѣтъ. Покатиловъ побѣжалъ-было внизъ, но въ дверяхъ встрѣтился съ улыбавшимся метранпажамъ, который бережно несъ въ рукахъ еще сырой листъ газеты.

— Наконецъ-то мы разродились, — проговорилъ Нилушка, щупая сырой померъ. — Ура!..

— Вотъ онъ, первенецъ! — шепталъ Симонъ Денисычъ, съ умиленіемъ разглядывая первую страницу. — «Сѣверное Сіяніе», 1-го января 187… года, ежедневная газета, политическая и литературная. Подписка принимается… да… семнадцать рублей съ доставкой и пересылкой во всѣ города Россійской имперіи. Номеръ первый.

— Мнѣ особенно нравится заголовокъ: готическія буквы и прочее, — замѣтилъ капитанъ, покручивая усы. — И бумага хорошая.

— Чортъ знаетъ, когда эти доктора успѣли залѣзть на первую страницу, — удивлялся Нилушка, читая объявленія. — Электролѣчебница, мужское безсиліе, акушерка для секретныхъ беременныхъ, накожныя болѣзни, слабость и послѣдствія молодости… Тьфу, цѣлый букетъ всякихъ гадостей. Какъ клопы за обоями набились.

Покатиловъ улыбался и молча потиралъ руки. На послѣдней страницѣ номера вытянулись цѣлыхъ два столбца всевозможныхъ объявленій, гдѣ, рядомъ съ наглымъ зазываньемъ присяжныхъ рекламистовъ, съ нѣмымъ отчаяніемъ протягивала руки безконечная столичная нужда. Здѣсь аукціонъ просроченныхъ залоговъ, тамъ продажа по случаю скораго отъѣзда, dame diplômée, предлагающая свои услуги по части новыхъ языковъ, студентъ, не стѣсняющійся разстояніемъ, ищетъ уроки за комнату и столъ, или за одну комнату или столъ; далѣе опять распродажа, подъ ней пріютилось скромное желаніе имѣть квартирку въ три комнаты, по возможности съ садикомъ, а тутъ сплошь пошли студенты, горничныя, дворники, комиссіонеры, бѣлыя кухарки, перемѣшавшись на этой роковой четвертой страницѣ въ одну живую пеструю кучу, которая шевелилась и барахталась, какъ мечется и барахтается выброшенная на берегъ рыба.

— Ну, я усталъ, господа, — заявилъ Покатиловъ, складывая померъ и пряча его въ карманъ.

— Да, да, пора отдохнуть, я тебя могу довезти, — предлагалъ Нилушка, надвигая соболью шапку на глаза. — Тебѣ куда?

— Домой, въ редакцію. Ахъ, да, Семенъ Иванычъ, — обратился онъ къ фактору: — когда номеръ будетъ конченъ, предложите наборщикамъ въ мой счетъ…

— Тсс!.. — зашипѣлъ испугавшійся старичокъ. — Что вы, Романъ Ипполитычъ! Да мы ихъ и въ недѣлю не соберемъ; знаете, такой особенный народъ-съ.

— Ну, дѣлайте, какъ знаете.

— Мы это по частямъ устроимъ, Романъ Ипполитычъ: сегодня одни отдохнутъ, завтра — другіе. Оно гораздо даже любопытнѣе выйдетъ.

Въ своей квартирѣ Покатиловъ наскоро умылся и переодѣлся, а потомъ, захвативъ номеръ, сейчасъ же отправился съ нимъ въ Сергіевскую. Онъ нарочно не взялъ извозчика, а пошелъ пѣшкомъ, чтобы освѣжиться послѣ безсонной ночи. Падалъ мягкій липнувшій снѣгъ, застилавшій переливавшеюся сѣткой огни фонарей и освѣщенныя окна въ магазинахъ. На Невскомъ публики было особенно много; всѣ торопились по домамъ, чтобы встрѣтить Новый годъ по своимъ угламъ.

«Что же это я не пригласилъ Нилушку къ Доганскимъ? — думалъ Покатиловъ, шагая по тротуару. — Вмѣстѣ бы и Новый годъ встрѣтили. Ахъ, да, вѣдь ему нельзя!»

Покатиловъ засмѣялся, вспомнивъ, что Нилушка сегодня уѣдетъ встрѣчать Новый годъ къ своей содержанкѣ, которою только-что успѣлъ обзавестись. Смѣшно было то, что Нилушка находилъ нужнымъ скрывать это тонкое обстоятельство, хотя всѣ давно знали о его интимныхъ похожденіяхъ.

Послѣ горѣвшаго огнями Невскаго другія улицы казались совсѣмъ темными, а уличные фонари мигали, какъ слезящіеся старческіе глаза. Вотъ и Симеоновскій мостъ и Моховая. Что-то теперь дѣлаетъ бѣдняжка Бэтси? Въ груди Покатилова шевельнулось тяжелое чувство, и онъ зашагалъ быстрѣе впередъ, точно старался убѣжать отъ самого себя. Широкая Сергіевская совсѣмъ потонула въ мягкомъ зимнемъ сумракѣ. Вереницы настоящихъ барскихъ домовъ глядѣли большими освѣщенными окнами. Эта улица всегда нравилась Покатилову, а теперь въ особенности.

«Отлично!» — вслухъ проговорилъ Покатиловъ, машинально ощупывая карманъ, въ которомъ лежалъ только-что испеченный померъ своей газеты.

Въ этомъ хорошемъ настроеніи духа Покатиловъ дошелъ до самой квартиры Доганскихъ, сунулъ швейцару красненькую и бойко взбѣжалъ по лѣстницѣ во второй этажъ. Онъ еще издали услыхалъ голоса разговаривающихъ въ гостиной и смѣхъ Доганской, который заставилъ его вздрогнуть. Остановившись въ дверяхъ гостиной, Покатиловъ увидалъ такую картину: Доганская сидѣла на мягкомъ стеганомъ диванчикѣ, около нея на низкой скамейкѣ помѣщался oncle, а на креслѣ виднѣлась какая-то женская фигура, на которую Покатиловъ не обратилъ вниманія, потому что вынималъ изъ кармана номеръ «своей» газеты.

— А, это вы, г-нъ редакторъ! — весело проговорила Доганская, издали кивая головой. — Вы что это совсѣмъ насъ забыли?

Покатиловъ торопливо подошелъ къ ней, поцѣловалъ протянутую руку и молча подалъ газету.

— Что это такое? — равнодушно спрашивала Доганская, развертывая мягкій газетный листъ. — Ахъ, газета… поздравляю!

— Вотъ какъ! — пробасилъ oncle. — Сейчасъ изъ печи.

Доганская лѣниво прочитала заголовокъ, свернула листъ и проговорила прежнимъ веселымъ тономъ:

— Позвольте, г-нъ редакторъ! Вы, кажется, не знакомы: Чарльзъ Зостъ, мистрисъ Кэй.

— Мы знакомы, — тихо проговорила по-англійски Бэтси, пока Покатиловъ и Зостъ, съ принужденными улыбками, пожимали другъ другу руки.

Небольшого роста, худощавый, но съ свѣжимъ, блѣднымъ лицомъ, Зостъ выглядѣлъ бы совсѣмъ мальчикомъ, если бы не строго сложенныя губы и не этотъ холодный, увѣренный взглядъ сѣрыхъ, прелестныхъ глазъ. Oncle съ улыбкой наблюдалъ происходившую сцену и въ душѣ даже пожалѣлъ Покатилова: бѣдняга попалъ между двухъ огней.

«Эти женщины точно для того только и созданы, чтобы ставить насъ въ чертовски скверное положеніе!» — сдѣлалъ заключеніе старикъ.

— А мы тутъ разговариваемъ о лошадяхъ, — заговорила Доганская, продолжая прерванную бесѣду. — Вы, г-нъ редакторъ, тоже вѣдь любите этотъ отдѣлъ спорта?

— Да, я люблю спортъ, — бормоталъ Покатиловъ, недоумѣвая, какъ сюда могла затесаться Бэтси.

— У Романа есть слогъ, когда онъ описываетъ скачки, — подтвердилъ oncle, поднимая свои крашеныя брови. — Позвольте мнѣ газету, Сусанна Антоновна.

«Этакая глупая лошадь, англійская лошадь! — со злостью подумалъ Покатиловъ по адресу милаго дядюшки. — Чортъ тянетъ за языкъ… слогъ!»

Первый номеръ «своей» газеты былъ растоптанъ и уничтоженъ проклятыми англійскими лошадьми, о которыхъ Сусанна болтала все время съ Зостомъ. Въ ушахъ у Покатилова вертѣлись совсѣмъ непонятныя слова: жокеи, тренера, тотализаторъ и еще чортъ знаетъ какая лошадиная галиматья. Однако зачѣмъ здѣсь этотъ «нашъ молодой другъ», какъ называлъ oncle Зоста, и почему онъ появился вмѣстѣ съ Бэтси? Всѣ эти вопросы перемѣшивались въ головѣ Покатилова, какъ разноцвѣтныя стеклышки въ калейдоскопѣ, и онъ отвѣчалъ Сусаннѣ два раза совсѣмъ невпопадъ. Но она даже не обратила вниманія на это: перламутровые глаза у ней сегодня были совсѣмъ темны, а по лицу бродила разсѣянная улыбка. Покатиловъ понималъ эту лихорадку чувства, которую теперь переживала Сусанна.

— Какой вы сегодня странный, г-нъ редакторъ! — обратилась къ Покатилову Доганская, когда разговоръ о лошадяхъ оборвался. — Точно вы муху проглотили… Будьте же повеселѣе, а то вы нагоните скуку на всѣхъ. Вотъ и Бэтси тоже!

Въ порывѣ чувства Доганская обняла Бэтси и крѣпко ее расцѣловала; эта институтская выходка говорила уже о полномъ умственномъ затменіи. Покатиловъ понялъ все и, неловко поднявшись съ кресла, началъ прощаться.

— Куда же это вы? — разсѣянно говорила Сусанна, но замѣчая Покатилова.

— У меня голова болитъ… до свиданія!

Доганская посмотрѣла на него какими-то опьянѣвшими глазами, слишкомъ счастливая, чтобы понимать что-нибудь.

— Эй, дружище, а газету возьми! — остановилъ oncle Покатилова.

Несчастный первенецъ былъ скомканъ самымъ безжалостнымъ образомъ и полетѣлъ куда-то подъ рояль. Проклятый номеръ!

— Все конечно, все! — шепталъ Покатиловъ, останавливаясь посреди громадной гостиной, едва освѣщенной двумя бра. — И на кого промѣняла: мальчишка… щепокъ!..

Ему сдѣлалось даже гадко, когда онъ вспомнилъ, какъ Сусанна цѣловала Бэтси. Однако какъ Бэтси попала сюда? Подождать ее и проводить до дому? Вниманіе Покатилова было привлечено щелканьемъ бильярдныхъ шаровъ, и онъ машинально побрелъ въ бильярдную, плохо отдавая отчетъ, что дѣлаетъ.

Отворивъ двери, онъ увидѣлъ самого Доганскаго и Теплоухова, которые съ увлеченіемъ доигрывали партію на французскомъ бильярдѣ безъ лузъ. Теплоуховъ «дѣлалъ шара» со своимъ обычнымъ пришибленнымъ видомъ, а Доганскій вытягивался по бильярду во весь ростъ, чтобы достать кіемъ шаръ безъ помощи машинки.

— Ваша партія! — крикнулъ Доганскій, бросая кій.

Онъ только сейчасъ замѣтилъ стоявшаго въ дверяхъ Покатилова и улыбнулся ему:

— А! Романъ Ипполитычъ! Вотъ не желаете ли проиграть партію этому господину, который увѣряетъ всѣхъ, что даже не умѣетъ держать кія въ рукахъ! Вы видѣли Сюзи?

— Да, я сейчасъ оттуда.

— Ахъ, она совсѣмъ увлеклась этимъ плутишкой Чарли… Это нашъ новый молодой другъ, Романъ Ипполитычъ, который овладѣлъ сердцемъ бѣдной Сюзи сразу, такъ что я ужъ не знаю, какъ вы теперь будете…

Доганскій самъ же первый громко засмѣялся своей шуткѣ, а у Покатилова сжались кулаки, чтобы раздавить эту холодно улыбавшуюся гадину.

— Такъ вы не желаете попытать счастья… на бильярдѣ? — спрашивалъ Доганскій, какъ ни въ чемъ не бывало, выбирая новый кій.

— Нѣтъ, благодарю васъ.

— Ну-съ, такъ ужъ намъ съ Евстафіемъ Платонычемъ, видно, на роду написано играть одну партію за другой.

Бильярдные шары застучали съ новою силой, а Покатиловъ побрелъ назадъ: въ этомъ домѣ въ каждомъ углу шла самая отчаянная игра.

— Вы куда это уходите? — кричалъ вслѣдъ Доганскій. — Оставайтесь встрѣчать Новый годъ!.. по-семейному!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.

«Сѣверное Сіяніе» въ четыре года создало себѣ репутацію бойкой газеты, которую публика брала на расхватъ. Успѣхъ былъ колоссальный, сравнительно съ другими изданіями, и Покатиловъ велъ дѣло твердою рукой. Турецкая война, конечно, много помогла этому успѣху, но главныя причины лежали глубже. Покатиловъ сумѣлъ стряхнуть съ себя обычные газетные предразсудки и создалъ свою собственную публику. Покатиловская газета не принадлежала къ уличной мелкой прессѣ и не гналась за опредѣленной кличкой либеральнаго или консервативнаго изданія.

— Консервативные и либеральные органы имѣютъ значеніе тамъ, гдѣ есть политическая жизнь, партіи и вообще общественная жизнь, — говорилъ Покатиловъ, когда его обвиняли за безпринципность. — А мы можемъ писать только для нашего читателя, въ этомъ — все. Притомъ еще вопросъ, что такое нашъ либерализмъ и консерватизмъ; я хочу сказать, что это — игрушка, въ родѣ тѣхъ машинокъ, на которыхъ китайцы производятъ гимнастику пальцевъ. У меня, кстати, есть цѣлыхъ двѣ такихъ машинки въ моей китайской коллекціи.

Своя газета быстро достигла цѣли: читатель такъ и валилъ, благо на страницахъ «Сѣвернаго Сіянія» было насыпано всякаго жита по лопатѣ: тутъ и науки немножко, и художества, и политики, и внутренней жизни, а главное, работалъ бойко фельетонъ. Все, что жизнь выкидывала на свою поверхность, появлялось здѣсь въ той спеціальной фельетонной формѣ, которую создала улица. Читатель хваталъ налету эту легкую и удобоваримую пищу, съ жадностью проглатывалъ ее и постепенно усваивалъ себѣ фельетонный способъ мышленія; онъ въ одно прекрасное утро дѣлалъ пріятное открытіе, что знаетъ и политическія тайны разныхъ европейскихъ дворовъ, и послѣднія слова разныхъ наукъ, и всякую злобу дня какъ въ столицахъ, такъ и въ провинціи, а главное, все это было такъ просто, легко, понятно. Другія большія газеты наводили тоску своими длиннѣйшими статьями и просто пугали читателя, а тутъ даже какъ-то ужъ очень забавно выходило: онъ, читатель, чувствовалъ между строкъ, что вѣдь совсѣмъ же онъ не глупъ и рѣшительно все понимаетъ. Развернулъ номеръ «Сѣвернаго Сіянія» — и готово, зарядился какъ разъ до слѣдующаго дня.

Столичная улица заражала своимъ дыханіемъ самую далекую провинцію, гдѣ быстро начали входить во вкусъ чисто-уличнаго міросозерцанія. Серьезные журналы и серьезныя газеты казались скучными и смѣшными, и читатель уже своимъ умомъ догадывался, что они работаютъ въ безвоздушномъ пространствѣ, въ своемъ собственномъ міркѣ, который ничего общаго съ дѣйствительностью не имѣлъ. Вообще читатель вздохнулъ свободнѣе, потому что находилъ разрѣшеніе всѣхъ своихъ недоразумѣній въ излюбленной газетѣ.

Черезъ два года у Покатилова было уже за десять тысячъ подписчиковъ, а еще черезъ два года онъ расплатился изъ копейки въ копейку съ Теплоуховымъ.

Вышла опять оригинальная сцена въ теплоуховскомъ кабинетѣ. Покатиловъ представилъ всѣ свои счеты и послѣдній банковскій чекъ.

— Мнѣ остается еще разъ поблагодарить васъ, Евстафій Платонычъ, — говорилъ Покатиловъ съ чувствомъ. — Теперь наши расчеты кончены, но я всегда къ вашимъ услугамъ.

— Хорошо! — съ усиліемъ проговорилъ Теплоуховъ всего одно слово, не потрудившись даже посмотрѣть на представленные его вниманію счеты.

Тѣмъ дѣло и кончилось, а въ результатѣ его Покатиловъ очутился обладателемъ своей газеты, которая будетъ приносить ему пятьдесятъ тысячъ годового дохода.

Но странное дѣло: все спорилось въ рукахъ Покатилова, газета шла великолѣпно, его имя уже составляло цѣлый капиталъ, а между тѣмъ въ глубинѣ души у него вѣчно ныло неудовлетворенное чувство. Эти внѣшніе успѣхи точно служили насмѣшкой надъ внутреннею нищетой: тамъ сосала неотступно старая тоска, отъ которой онъ не могъ забыться ни заграницей ни въ чаду уличныхъ похожденій, когда за деньги покупалъ ласки знаменитыхъ красавицъ, сдѣлавшихся célébrités du jour на театральныхъ подмосткахъ, въ циркѣ или модныхъ кабакахъ. Отчасти чтобы разсѣяться, отчасти по старой привычкѣ къ уличному бродяжничеству, Покатиловъ прошелъ всю лѣстницу этихъ запретныхъ плодовъ, которые покупаются бѣшеными деньгами. Въ этихъ темныхъ похожденіяхъ его неизмѣннымъ спутникомъ являлся Бодяга, который былъ своимъ человѣкомъ за кулисами театровъ, въ уборныхъ цирка и въ разныхъ другихъ пріемныхъ sui generis. Знакомство съ наѣздницами, танцовщицами, фигурантками, разными пѣвчими птичками и просто представительницами полусвѣта не могло потушить сосавшей Покатилова тоски: весь этотъ человѣческій соръ, накопившійся по привилегированнымъ угламъ и заугольямъ широкой столичной улицы, въ концѣ концовъ внушалъ только чувство отвращенія и той брезгливости, какая сохраняется даже въ безнадежно погибшихъ людяхъ. Между прочимъ, Покатиловъ переманилъ отъ Брикабрака его Фанни — шаловливую и глупую нѣмку, которая вытянула у Покатилова массу денегъ, постоянно обманывала его и кончила тѣмъ, что Покатиловъ просто выгналъ эту продажную тварь, славившуюся въ средѣ прожигавшей жизнь публики подъ именемъ «губки».

Домой Покатиловъ нерѣдко возвращался совсѣмъ пьяный, и ему доставляло особенное удовольствіе сильнымъ звонкомъ всполошить спавшаго швейцара. Степенный, сѣдой семеновецъ торопливо выскакивалъ навстрѣчу барину и, почтительно поддерживая подъ локоть, помогалъ добраться до спальни. Иногда пьяному Покатилову казалось, что онъ забрался въ какую-то чужую квартиру. Неужели все это его, его собственность? Квартирой Покатилова теперь завѣдывала старая няня Улитушка, которая раздѣвала его пьянаго и укладывала въ постель. Старуха подолгу иногда смотрѣла на спавшаго воспитанника, вздыхала, качала, дряхлою головой и повторяла стереотипную фразу: Жениться надо… безпремѣнно жениться. Охъ-хо-хо, согрѣшили мы, грѣшные!

Юленька была большая, и Улитушка поселилась у Покатилова, гдѣ зорко стерегла каждую пушинку съ какою-то собачьей привязанностью къ покатиловскому добру. Своего воспитанника она чуть не боготворила и по-своему извиняла всѣ его недостатки: перебѣсится и за умъ возьмется, всѣ господа смолоду-то на одинъ фасонъ.

«А ужъ какую бы невѣсту приспособили этакому-то орлу, — раздумывала Улитушка, — высокую, да бѣлую, да глазастую, чтобы всего опутала сразу. Охъ, ловкія есть дѣвушки въ этомъ треклятомъ Петербурхѣ!»

За всѣми хлопотами и торопливою газетною работой, у Покатилова оставалось очень много свободнаго времени, и его вѣчно тянуло на Сергіевскую, чтобы еще лишній разъ вернуться оттуда съ сознаніемъ невозможности счастья. У Доганскихъ онъ бывалъ то часто, то рѣдко, иногда провожалъ Сусанну въ циркъ, куда она любила ѣздить по субботамъ, но разстаться съ этою семьей было выше его силъ. Покатиловъ тысячу разъ давалъ самому себѣ честное слово, что идетъ на Сергіевскую въ послѣдній разъ, но одинъ ласковый взглядъ Сусанныи — и честное покатиловское слово таяло, какъ снѣжинка, упавшая въ воду.

Въ четыре года Сусанна сдѣлалась еще лучше, чѣмъ была раньше; въ этой оригинальной красотѣ годы раскрывали только новыя чары. Теплоуховъ бывалъ у Доганскихъ попрежнему и попрежнему молчалъ, какъ пень. Молодой Зостъ сдѣлался своимъ человѣкомъ, хотя держалъ себя съ большимъ тактомъ. Это была холодная, эгоистичная натура, съ тѣмъ особеннымъ закаломъ характера, который неотразимо дѣйствуетъ на женщинъ. Чарльзъ часто бывалъ дерзокъ и грубъ съ Сусанной, но она выносила отъ него все и готова была лизать его руки, какъ собачонка. Для Покатилова все здѣсь составляло неразрѣшимую загадку, и онъ могъ только удивляться, какъ могли переносить всю эту комедію Доганскій и Теплоуховъ, и наконецъ зачѣмъ онъ самъ, Покатиловъ, является въ этотъ проклятый домъ.

Между тѣмъ Сусанна держала себя съ Покатиловымъ, какъ со своимъ человѣкомъ, и за эту опасную близость подвергала его иногда чисто-инквизиторскимъ пыткамъ: она заставляла его редактировать свои записочки къ Чарльзу, заставляла терпѣливо выслушивать свои безконечныя изліянія по поводу удивительныхъ достоинствъ удивительнаго молодого человѣка, повторяла предъ нимъ весь тотъ сумбуръ чувствъ и мыслей, который душилъ ее, и такъ безъ конца. Они вмѣстѣ обманывали Доганскаго и Теплоухова, вмѣстѣ лгали, и Сусаннѣ доставляло особенное удовольствіе ставить и себя и Покатилова въ самыя нелѣпыя и опасныя положенія.

— Если вы меня дѣйствительно любите, — повторяла Сусанна нѣсколько разъ Покатилову, — то для васъ мое счастье должно быть дороже всего — такъ? Вы даже должны меня постоянно благодарить за свое тайное счастье, которое я могла бы разрушить одною минутой снисходительности. Вѣдь всякое счастье заключается въ неудовлетворенномъ желаніи, въ самомъ процессѣ достиженія извѣстной цѣли, и чѣмъ больше препятствій на этомъ тернистомъ пути, тѣмъ выше счастье; вотъ я и хочу сдѣлать васъ самымъ счастливымъ человѣкомъ въ мірѣ. Жаль, что вы не пишете стиховъ, а то у васъ въ рукахъ всѣ средства сдѣлаться, по меньшей мѣрѣ, вторымъ Гейне. Я не гоню васъ, и пользуйтесь этимъ. Однимъ словомъ, я, кажется, сдѣлала все, чтобы не подвергать испытаніямъ вашъ характеръ, и могу поручиться только за одно: что бы со мной ни было, я никогда не рѣшусь разбить ваше счастье. Ну, перестаньте дѣлать такое глупое, трагическое лицо. Это совсѣмъ ужъ не идетъ умному человѣку, который, прежде всего, долженъ быть философомъ! Не правда ли?

— Совершенно вѣрно, но только черезчуръ великодушно, Сусанна Антоновна. Вы даже пощечину даете, какъ какую-то милостыню.

Въ обществѣ Доганской Покатиловъ никогда не могъ выдерживать характера и быстро переходилъ отъ одного настроенія къ другому: если былъ онъ съ ней одинъ, прикидывался равнодушнымъ, шутилъ, пускался въ откровенность, въ обществѣ Чарльза дѣлался неестественно вѣжливымъ, при Доганскомъ разсказывалъ глупые анекдоты, при Теплоуховѣ напускалъ на себя необыкновенную солидность, а при oncl'ѣ или Нилушкѣ держалъ себя съ преувеличенною фамильярностью и даже позволялъ себѣ нѣкоторыя дерзости. Сусанна все это замѣчала, конечно, и только улыбалась глазами, а въ крайнемъ случаѣ дѣлала видъ, что совсѣмъ не замѣчаетъ Покатилова, и послѣдній обязательно надувался, смолкалъ и уходилъ.

— Какой онъ смѣшной, этотъ Покатиловъ! — смѣялась Доганская каждый разъ послѣ такой нѣмой размолвки. — Не правда ли, Николай Григорьевичъ?

— Гм… пожалуй, — соглашался oncle. — Я не желалъ бы быть на его мѣстѣ, Сусанна Антоновна.

— И вы туда же? Вотъ, подумаешь, какое фамильное геройство!

Нѣсколько разъ случалось такъ, что Покатиловъ ловилъ пристальный взглядъ Сусанны, обращенный на него, и она каждый разъ смущалась, какъ пойманный школьникъ. Что значили эти пристальные взгляды? Покатиловъ отлично могъ припомнить день и часъ, когда это было: одинъ разъ они сидѣли въ столовой, когда Нилушка чуть не подрался съ Богомоловымъ, въ другой разъ — въ ложѣ театра, въ третій разъ… О, этотъ третій разъ Покатиловъ никогда не забудетъ: они вдвоемъ возвращались зимой изъ цирка въ парныхъ саняхъ; Доганская цѣлый вечеръ была какая-то задумчивая и грустная, а тутъ вдругъ развеселилась. Онъ помнилъ это лицо, залитое румянцемъ, полузакрытые глаза, которые заставили его вздрогнуть, и эту роковую улыбку. Покатиловъ тихо обнялъ ее, она не сопротивлялась и даніе наклонилась къ нему на плечо, а потомъ точно проснулась отъ какого-то волшебнаго сна, отодвинулась и проговорила сурово по-англійски:

— Покатиловъ, вы съ ума сошли!

Къ прежнему обществу, бывавшему у Доганскихъ, прибавилось только нѣсколько смѣшныхъ старичковъ съ громкими именами. Эти старцы обыкновенно пріѣзжали утромъ, и Сусанна принимала ихъ съ неестественною любезностью.

— Наши новые друзья! — коротко рекомендовалъ Доганскій со своею странною улыбкой. — Романъ Ипполитычъ! Всегда помните золотое изреченіе: «Господи, избавь меня отъ друзей, а съ врагами я самъ справлюсь».

Oncle замѣтно постарѣлъ и все поднималъ свои крашеныя брови, когда встрѣчался съ Покатиловымъ.

— Ты что-то хочешь мнѣ сказать? — нѣсколько разъ спрашивалъ его Покатиловъ. — У тебя такой странный видъ!

— Нѣтъ… такъ. Это отъ старости.

За четыре года мужчины всѣ замѣтно постарѣли и удивлялись другъ другу, конечно, за глаза: у Нилушки образовалась лысина, у Богомолова явились два вставныхъ зуба, Доганскій сдѣлался совсѣмъ сѣрый, Покатиловъ пополнѣлъ, и въ его красивыхъ глазахъ все чаще и чаще стало появляться усталое выраженіе. Это еще не была старость, но дѣло уже шло не къ молодости, какъ говорила Улитушка.

Всего удивительнѣе было то, что Покатиловъ часто прямо отъ Доганскихъ отправлялся на Моховую къ Бэтси. Она больше уже не давала уроковъ у Зоста, съ которымъ разошлась изъ-за Чарльза: старикъ узналъ черезъ кого-то, что сынъ познакомился съ Сусанной черезъ Бэтси, и сдѣлалъ гувернанткѣ горячую сцену. Бэтси чувствовала себя виноватой передъ этою семьей и постоянно укоряла себя за сдѣланное преступленіе. Съ Юленькой она тоже не занималась, потому что не могла видѣть Калеріи Ипполитовны. Теперь англичанка занималась переводами изъ англійскихъ газетъ для «Сѣвернаго Сіянія» и этимъ существовала. Она попрежнему жила въ номерахъ Баранцева и оставалась все такою же чистенькой и щепетильной.

Визиты Покатилова положительно отравляли существованіе Бэтси. Это былъ рѣшительно невозможный человѣкъ, приводившій Бэтси въ отчаяніе: придетъ, сядетъ на диванъ, схватится за голову и по цѣлымъ часамъ надрываетъ душу Бэтси своими жалобами.

— Я дрянной человѣкъ, но это мнѣ даетъ возможность, Бзтси, еще лучше оцѣнить твою чистую душу, — говоритъ невозможный человѣкъ. — Сознаю, что я мучу тебя… а развѣ я самъ не мучусь? Да, я виноватъ, кругомъ виноватъ, но что я получилъ за свою вину? Эта Сусанна совсѣмъ сумасшедшая женщина, Бэтси. Я часто ненавижу и проклинаю ее, но меня неудержимо тянетъ къ ней… Я все ей прощу, все извиню, даже собственное униженіе, хотя у меня часто является желаніе задушить ее. Все равно, я плохо кончу!

Бэтси слушала эту безумную исповѣдь обыкновенно молча и ни однимъ движеніемъ не выдавала своего душевнаго состоянія. Одинъ моментъ душевной слабости, и она опять свяжетъ себя съ этимъ страшнымъ человѣкомъ. Часто ей дѣлалось жаль Покатилова, онъ былъ не злой человѣкъ по душѣ и всегда такъ умѣлъ угодить въ тысячѣ тѣхъ мелочей, которыя особенно цѣнятся женщинами, но Бэтси дѣлала суровое лицо и молчала, какъ убитая.

— Мнѣ иногда снится вотъ эта самая комната, — вслухъ мечталъ Покатиловъ. — Да, снится тихое и хорошее счастье, мнѣ вдругъ дѣлается до слезъ жаль вотъ всѣхъ этихъ мелочей, къ которымъ привыкъ глазъ и съ которыми связано столько хорошихъ воспоминаній. Я долго плачу во снѣ, а настаетъ день, и я опять чувствую себя, какъ пьяница, который не можетъ отказать тебѣ въ первой рюмкѣ. Если бы ты знала, Бэтси, что значитъ носить въ душѣ постоянный адъ!

Разъ Покатиловъ вошелъ съ сіяющимъ лицомъ и торжественно заявилъ:

— Ахъ, Бэтси, Бэтси, они уже ссорятся, и онъ больше не любитъ Сусанны. Да, я слышалъ своими ушами, какъ она укоряла его въ чемъ-то, потомъ грозила, затѣмъ плакала, — словомъ, все происходитъ въ надлежащемъ порядкѣ. Мальчикъ образумился…

— Я была бы совсѣмъ счастлива, если бы этотъ мальчикъ образумился, — проговорила Бэтси съ волненіемъ. — Онъ лежитъ на моей совѣсти.

— Да, да, это ты, Бэтси, подвела его, т.-е. устроила все моя любезная сестрица, а ты только разыграла некрасивую роль. Ахъ, Бэтси, я четвертый годъ разыгрываю ту же самую дурацкую роль. На-дняхъ, напримѣръ, Сусанна посылала меня разыскивать Чарльза по всему городу и не велѣла безъ него показываться на глаза… ну, и нашелъ. Притащилъ мальчишку на Сергіевскую чуть не за уши… Скажи, ради Бога, на что это похоже?.. Да вѣдь я первый ни за что не повѣрилъ бы подобной нелѣпости, если бы не продѣлалъ ее собственными руками!

— Я, Романъ Ипполитычъ, могу посовѣтовать вамъ только одно, — говорила Бэтси. — Какъ я слышала, Сусанна начинаетъ обдѣлывать какія-то дѣла…

— Это ты про гнилыхъ старичковъ?

— Да… Собственно, тутъ самъ Доганскій что-то затѣваетъ. Можетъ-бытъ, и неправда…

— Э, тутъ все можетъ быть, Бэтси! Этого Доганскаго самъ чортъ не разберетъ.

Каждый разъ, когда Покатиловъ уходилъ, Бэтси провожала его печальными глазами: ей было жаль, что онъ погибаетъ. Самые успѣхи для такихъ людей приносятъ только несчастье.

Бѣдной англичаночкѣ приходилось вообще не легко, и она каждый день съ тяжелымъ чувствомъ развертывала свѣжій номеръ «Сѣвернаго Сіянія», гдѣ печатались и ея переводы изъ иностранныхъ газетъ. Между газетными строчками притаилось и ея одинокое горе, которое она какъ-то связывала съ этою проклятою газетой. Единственнымъ утѣшеніемъ для нея были приходившіе жъ ней газетные старички, какъ Бэтси называла про себя капитана Пухова и Симона Денисыча. Они всегда относились къ ней съ такимъ вниманіемъ и такъ заботились чѣмъ-нибудь угодить или развлечь.

— Вы у насъ, Лизавета Ивановна, на дочернемъ положеніи, — объяснялъ капитанъ со своею обычною галантностью. — Да-съ. Я всегда думаю о васъ въ этомъ направленіи: была у меня дочь, потерялась, а потомъ опять нашлась.

Газетные старички приносили сюда все, что у нихъ накипало на душѣ, и Бэтси знала отлично малѣйшія подробности закулисной жизни «Сѣвернаго Сіянія» и всѣ тайны номеровъ Квасовой. Разболтавшись, друзья переглядывались и мысленно обвиняли одинъ другого въ невоздержности на языкъ. Черезъ нихъ Бэтси знала все, что дѣлалось въ редакціи. Всего умилительнѣе было то, что и капитанъ и Симонъ Денисычъ считали себя настоящими заправилами газеты и говорили о ней «мы».

— Вотъ лѣтомъ намъ хорошо! — объяснялъ Симонъ Денисычъ, попивая кофе. — Тогда ужъ никто не будетъ намъ мѣшать: вся газета въ нашихъ рукахъ. Всѣ разбѣгутся, потому что имъ вѣдь все равно, а мы съ капитаномъ все дѣло орудуемъ…

II.

Можетъ-быть, нигдѣ не идетъ время такъ быстро, какъ въ Петербургѣ, т.-е. идетъ быстро для людей, которые ничего не зарабатываютъ, а проживаютъ свои послѣднія крохи. Время точно существуетъ для того, чтобы напоминать, когда платить за квартиру, когда швеѣ, прачкѣ, горничной, швейцару. Проживающій крохи только удивляется, въ какую прорву плывутъ деньги, въ руки взять нечего, а между тѣмъ деньги таютъ, какъ вешній снѣгъ. Кажется, лишнихъ денегъ никуда не бросали, наконецъ позволяли себѣ только самое необходимое, даже отказывали во многомъ, и все-таки въ концѣ концовъ дефицитъ растетъ, какъ незаштопанная прорѣха. А праздники? Что можетъ быть хуже для такого проѣдающагося человѣка этихъ проклятыхъ петербургскихъ праздниковъ? Особенно солоно достаются Рождество и Пасха, когда, съ одной стороны, вся публика, какъ угорѣлая, набрасывается на праздничныя покупки, а съ другой — на эту же публику накидывается цѣлая орава голодныхъ ртовъ: проситъ на чаекъ дворникъ, проситъ кухарка, лакей, почтальонъ, пожарные, городовые, разсыльные, капельдинеры, разныя приживалки, кучера, — словомъ, нѣтъ конца-краю этому прошенію, а не дать — неудобно. Эти маленькія люди сумѣютъ насолить при случаѣ, а главное, непріятно видѣть, какъ они начинаютъ терять къ вашей особѣ всякое уваженіе.

Въ теченіе четырехъ лѣтъ, которыя прожила Калерія Ипполитовна въ номерахъ Квасовой, она испила эту чашу до дна и подъ конецъ даже при мирилась со своимъ пассивнымъ положеніемъ, но на сцену выступили новыя злобы, требовавшія новыхъ денегъ, расходовъ и хлопотъ. Иногда Калеріи Ипполитовнѣ начинало казаться, что она только вчера пріѣхала въ этотъ промятый Петербургъ, такъ эти четыре года были скомканы въ какую-то безобразную массу, точно она все время провела гдѣ-нибудь на вокзалѣ въ ожиданіи поѣзда и все оназдывала взять билетъ, или ее оттирали именно въ тотъ самый моментъ, когда она уже заносила ногу на подножку вагона. А публика пріѣзжала и уѣзжала, предоставляя Калеріи Ипполитовнѣ пріятную обязанность платить «чайки» за свое толканье среди торопливыхъ людей. Особенно ей тошно дѣлалось передъ Пасхой, когда Петербургъ принималъ самый праздничный видъ и всѣ магазины, лавки и лавчонки были запружены покупающею для праздника публикой. Кромѣ чисто-праздничныхъ покупокъ, это время совпадало съ заготовленіемъ лѣтнихъ костюмовъ, съ наймомъ дачи, съ тяжелыми воспоминаніями о томъ, что когда-то это время такъ же радовало ее, какъ теперь радуетъ всѣхъ другихъ. Въ душѣ поднималась тяжелая и тупая боль, а потомъ дѣлалось какъ-то рѣшительно все равно; это новое состояніе просто пугало Калерію Ипполитовну, и она часто думала про себя, ужъ не сходитъ ли она съ ума. Она и на себя начинала смотрѣть какъ-то издали и со стороны, какъ смотрятъ въ зеркало, когда хотятъ разсмотрѣть себя во весь ростъ. Иногда Калеріи Ипполитовнѣ дѣлалось какъ-то смѣшно, когда она перебирала въ головѣ длинный рядъ перенесенныхъ неудачъ: свои безполезныя хлопоты у вліятельныхъ покровителей, какъ князь Юклевскій, баронъ Шебекъ и Андрей Евгеньичъ, а чего-чего ни дѣлала только Калерія Ипполитовна, чтобы встать на ноги: и на бѣдныхъ жертвовала въ одинъ очень вліятельный аристократическій комитетъ, и съ кружкой ходила собирать пожертвованія въ пользу славянъ, и въ спиритическихъ сеансахъ принимала участіе, наконецъ даже втерлась въ какую-то аристократическую религіозную секту. Все это дѣлалось для того, чтобы, во что бы то ни стало, выбиться изъ своего положенія и войти въ какой-нибудь изъ хорошихъ столичныхъ кружковъ, но всѣ ея усилія оказывались напрасными: сначала дѣло шло какъ будто ничего, въ ней принимали участіе, знакомились, а въ концѣ концовъ она опять чувствовала себя чужою и лишнею и должна была стушевываться незамѣтнымъ образомъ. Если кто дѣйствительно дѣлалъ что-нибудь для нея, такъ это одинъ Доганскій, которому она платила за его услуги самого черною неблагодарностью, а между тѣмъ Доганскій совалъ Симона Деписыча и въ банки, и въ акціонерныя компаніи, и въ какія-то промышленныя предпріятія, и даже на биржу. На работу мужа въ «своей» газетѣ и на свою жизнь въ номерахъ Квасовой Калерія Ипполитовна смотрѣла, какъ на что-то временное и случайное, что только пока, между прочимъ.

Симонъ Денисычъ съ величайшею охотой брался за всякое новое мѣсто и каждый разъ непремѣнно находилъ, что именно это мѣсто точно нарочно для него создано, но проходило два-три мѣсяца, и онъ по-добру, по-здорову долженъ былъ бросать службу. Сначала Калерія Ипполитовна сердилась, дѣлала страшныя сцены, кончавшіяся мигренью, плакала, но потомъ стала относиться къ мужу съ молчаливымъ презрѣніемъ. Въ послѣдній разъ Симонъ Денисычъ потерялъ мѣсто въ какой-то компаніи рыбопромышленниковъ и явился домой съ такимъ убитымъ видомъ, что даже Калеріи Ипполитовнѣ сдѣлалось его лгалъ.

— Опять неудача? — спросила она, напрасно подыскивая, что бы сказать ему утѣшающее или ласковое.

Этотъ простой вопросъ заставилъ Симона Денисыча совсѣмъ растеряться; онъ посмотрѣлъ на жену какими-то испуганными глазами, провелъ рукой по своей лысинѣ и глухо проговорилъ:

— Старъ я сталъ, Леренька, и… и… и глупъ!

Послѣднее слово онъ выговорилъ съ величайшимъ трудомъ, точно оно засѣло у него въ горлѣ, закрылъ лицо руками и тихо всхлипнула.

— Simon, что съ тобой? Ты нездоровъ? — съ участіемъ спрашивала Калерія Ипполитовна, непріятно пораженная этою мелодраматическою сценой.

— Нѣтъ, ничего. Я я вотъ что скажу, Леренька: ничего я не понимаю въ нынѣшнихъ дѣлахъ. И люди какіе-то особенные… новые люди, однимъ словомъ. А я не могу, Леренька… нужно кланяться, поддѣлываться, торговать совѣстью, вотъ что вездѣ нужно, а я старъ и усталъ. Мнѣ очень тяжело бываетъ иногда, и я часто думаю, какъ хорошо было бы умереть.

— Что же мы будемъ дѣлать?

— Мнѣ все равно, Леренька. Уѣдемъ куда-нибудь.

— Ну, ужъ это вздоръ! Нужно только потерпѣть и не терять энергія. Андрей Евгеньичъ недавно былъ у maman и обѣщалъ…

Калерія Ипполитовна, противъ воли растроганная слезами мужа, старалась утѣшить его, какъ ребенка, и принялась повторять въ сотый разъ свои планы и предположенія, въ которые больше и сама не вѣрила. Ей просто хотѣлось успокоить бѣднаго старика, къ которому она чувствовала теперь большую нѣжность, и Симонъ Денисичъ дѣйствительно успокоился, успокоился гораздо скорѣе, чѣмъ предполагала Калерія Ипполитовна. Вышла опять жалкая дѣтская сцена, и теперь Калерію Ипполитовну душила глупая радость мужа, который принялся мечтать вслухъ разныя глупости.

— А у меня есть одинъ проектецъ, Леренька, — говорилъ онъ, бѣгая по комнатѣ маленькими шажками. — Это ужъ послѣдній… Ты только не сердись на меня, Леренька!

— Да говори, пожалуйста, безъ этихъ глупыхъ предисловій.

— Я… то-есть меня приглашаетъ къ себѣ Романъ… это только одно предположеніе, Леренька, и ты, ради Бога, не сердись. У него есть мѣсто завѣдующаго политическимъ отдѣломъ… то-есть я хочу сказать, что я окончательно желаю посвятить себя журналистикѣ. Тебѣ это можетъ показаться немножко страннымъ, но вѣдь такое время, Леренька, нужны люди…

— Что же, и отлично… Я ничего не имѣю противъ твоихъ литературныхъ работъ, только оставь меня въ покоѣ и никогда и ничего не смѣй мнѣ говорить о своей службѣ, какъ и о газетѣ Романа.

Мостовъ принялъ это милостивое разрѣшеніе за чистую монету и горячо поцѣловалъ руку жены, такъ что Калерія Ипполитовна еще разъ съ душевною болью должна была убѣдиться въ глупости своего мужа и окончательно махнула рукой. Конечно, все, что происходило въ семьѣ, всѣ эти неудачи и треволненія оставались строжайшей тайной, и Калерія Ипполитовна оставалась по наружному виду все такою же Калеріей Ипполитовной, которая держала себя всегда съ большимъ гоноромъ и относилась ко всѣмъ другимъ жильцамъ номеровъ Квасовой свысока. Она также при каждомъ удобномъ случаѣ дѣлала замѣчанія Зинаидѣ Тихоновнѣ, постоянно ссорилась со швейцаромъ Артеміемъ и считала своимъ непремѣннымъ долгомъ повторять всѣмъ и каждому, что они здѣсь только временно и не могутъ поручиться, что не уѣдутъ завтра же, если позволитъ здоровье Симона Денисыча. Свои неудачи она хоронила у себя дома и была увѣрена, что никто даже не подозрѣваетъ горькой истины, а всѣхъ меньше, конечно, жильцы номеровъ Квасовой, эти жалкіе «короли въ изгнаніи», какъ она называла ихъ про себя, повторяя опредѣленіе капитана.

Но все-таки Калеріи Ипполитовнѣ подчасъ дѣлалось ужасно грустно, именно, когда на нее наваливалось это чувство равнодушія ко всему; и вотъ въ одну изъ такихъ тяжелыхъ минутъ Калерія Ипполитовна какъ-то машинально отправилась съ визитомъ къ Зинаидѣ Тихоновнѣ. Послѣ она сама не могла понять, какъ это могло случиться, но это такъ: она, Калерія Ипполитовна, первая сдѣлала визитъ этой кронштадтской мѣщанкѣ. Зинаида Тихоновна была тоже крайне удивлена появленіемъ Калеріи Ипполитовны въ ея двухъ комнатахъ и не знала, какъ ей принять гостью.

— А я къ вамъ зашла сказать, Зинаида Тихоновна, что мы, во всякомъ случаѣ, уѣдемъ съ первымъ пароходомъ, — какимъ-то равнодушнымъ тономъ проговорила Калерія Ипполитовна, занимая на диванѣ самое парадное мѣсго_:. — Мы не пропустимъ этой навигаціи, поэтому необходимо… я сочла долгомъ предупредить васъ относительно квартиры…

— Хорошо, хорошо. У меня есть на примѣтѣ одинъ господинъ, — соглашалась Зинаида Тихоновна, внимательно разсматривая свою гостью, и даже подумала про себя: «Охъ!.. должно-быть, она того… съ мухой!»

Калерія Ипполитовна дѣйствительно держала себя настолько странно, что подозрѣнія Зинаиды Тихоновны имѣли нѣкоторое основаніе. Начать съ того, что пришла она въ такое несообразное время, когда въ гости никто не ходитъ, именно сейчасъ послѣ обѣда, когда Зинаида Тихоновна любила соснутъ часокъ-другой, и притомъ просидѣла, не вставая съ мѣста, битыхъ часовъ пять. Принять гостью «по-благородному» Зинаида Тихоновна, конечно, умѣла и вся разсыпалась въ самомъ политичномъ разговорѣ: пожалѣла капитана, ядовито отозвалась о «своей газетѣ», наговорила цѣлую кучу о человѣческой неблагодарности, интригахъ и подлости.

— Ужъ не сварить ли кофейку? — предлагала хозяйка, окончательно входя въ свою роль. — Я бы живою рукой…

— Пожалуй, — равнодушно согласилась Калерія Ипполитовна.

— А кстати я вамъ и средство отъ мигрени скажу… Мнѣ одна знакомая чиновница-старушка по секрету его передала… и какое простое средство!.. Докторамъ-то хоть сколько плати, они и способа не скажутъ…

Чтобы удивить гостью вполнѣ, Зинаида Тихоновна вытащила самой необыкновенной формы старинный серебряный кофейникъ, устроенный такъ, что неопытный человѣкъ непремѣнно принялъ бы этотъ кофейникъ за какой-нибудь приборъ для опытовъ по физикѣ. Хитрая штучка, конечно, была пріобрѣтена при случаѣ, о чемъ Зинаида Тихоновна и разсказала, пока возилась съ кофейникомъ. Средство противъ мигрени оказалось очень незамысловатымъ: въ крѣпкій черный кофе опускался кружокъ свѣжаго лимона и вливалась небольшая рюмка коньяку.

— Я иногда сама лѣчусь этимъ средствомъ, — объясняла Зинаида Тихоновна, приготовляя цѣлебный напитокъ. — И отлично дѣйствуетъ: по моей комплекціи въ сонъ вгоняетъ…. Для этого случая я всегда финь-шампань держу. Да…

Калерія Ипполитовна нашла, что, дѣйствительно, средство не дурно, и обѣщала непремѣнно его попробовать при первомъ же припадкѣ мигрени.

— А вѣдь я слышу, какъ вы мучаетесь этою самою мигренью, — распиналась Зинаида Тихоновпа. — И сколько разъ хотѣла вамъ предложить, да какъ-то все не рѣшалась… Чужіе-то люди, Калерія Ипполитовна, всегда больше пожалѣютъ, чѣмъ свои. Вотъ у васъ и братецъ есть и дядюшка, а много ли вы отъ нихъ вниманія-то видите, а вотъ я всегда васъ жалѣла: все-то вы хлопочете, вездѣ-то вы сами, ну какъ тутъ мигрени не быть? А мужчины это развѣ могутъ понимать? Взять хоть вашего-то братца, Романа Ипполитыча… Конечно, онъ теперь большой человѣкъ и въ капиталѣ скоро будетъ, а вотъ настоящаго родственнаго чувства въ немъ и нѣтъ. Охъ, нехорошо что-то разсказываютъ про Романа-то Ипполитыча, сударыня, хотя, конечно, изъ зависти больше болтаютъ: очень ужъ онъ къ той-то, къ Доганской, то-есть, подверженъ, можно сказать даже, совсѣмъ въ отсутствіе ума впадаетъ. И она имъ тоже вотъ какъ крутитъ: ни настоящаго привѣту ни настоящаго отказу, а такъ… тянетъ только…

— Самъ виноватъ…

— Вотъ ужъ истинную правду сказали, Калерія Ипполитовна, именно самъ виноватъ… А жаль: такой умный человѣкъ и вдругъ точно оступился. Эти мужчины, Калерія Ипполитовна, всѣ на одинъ фасонъ, какъ двугривенные.

Дамы долго просидѣли за кофейникомъ, наговорились, и знакомство завязалось: Калерія Ипполитовна нашла, что Зинаида Тихоновна совсѣмъ не такъ глупа, какъ можно было бы предполагать, а Зинаида Тихоновна сдѣлала пріятное открытіе, что Калерія Ипполитовна совсѣмъ ужъ не такая гордячка, какъ ее прославляли всѣ жильцы, а только держала себя по-настоящему. Отчасти Калерію Ипполитовну тянуло къ Зинаидѣ Тихоновнѣ слѣдующее обстоятельство: уроки Юленьки съ Бэтси кончились, и упрямая англичанка видимо избѣгала бывать у Мостовыхъ, такъ что Калерія Ипполитовна по получала теперь прямыхъ свѣдѣній обо всемъ, что дѣлается у Доганскихъ; между тѣмъ Зинаида Тихоновна знала о нихъ ей одной извѣстными путями рѣшительно все, тѣмъ оставалось только воспользоваться, благо Зинаида Тихоновна была слабенька на язычокъ. Входя въ комнату Зинаиды Тихоновны, Калерія Ипполитовна чувствовала себя точно на телеграфной станціи, соединявшей ее тысячью невидимыхъ проволокъ съ редакціей «Сѣвернаго Сіянія», съ квартирой Доганскихъ и вообще съ тѣмъ міромъ, который ее такъ интересовалъ. Эти визиты сначала дѣлались подъ разными предлогами: спросить что-нибудь, посовѣтоваться, гдѣ купить хорошихъ нитокъ, а потомъ знакомство повелось уже запросто, причемъ немаловажную роль играло изобрѣтенное старушкой-чиновницей лѣкарство отъ мигрени. Случалось какъ-то такъ, что и хозяйка и гостья страдали припадками этой болѣзни въ одно время, поэтому и лѣчиться вмѣстѣ было веселѣе. Попивая кофе съ коньякомъ, дамы замѣтно краснѣли, дѣлались откровеннѣе и вообще недурно коротали быстротечное время. Калерія Ипполитовна нашла, что это завѣтное средство дѣйствуетъ отлично не только отъ мигрени, но прогоняетъ и то страшное чувство апатіи и равнодушія, которое такъ ее пугало.

— А та, Сусанна-то Антоновна, на всѣ фасоны пошла, — сообщала Зинаида Тихоновна своей пріятельницѣ.

— Какіе фасоны?

— Какъ же… Съ Теплоуховымъ-то у ней того, не совсѣмъ ладно: глупъ онъ свыше мѣры, а тоже не слѣпой. Этотъ англичанинъ тутъ замѣшался… Ну, не сегодня-завтра, а Теплоуховъ ненадеженъ, пожалуй, и сбѣжитъ. Вотъ Доганскій и завелъ новыхъ знакомыхъ, старичковъ разныхъ, которые падки на женскую-то часть…

Разговоръ происходилъ въ описываемое нами время, т.-е. вскорѣ послѣ русско-турецкой войны. Дамы бесѣдовали за кофе. Зинаида Тихоновна за это время замѣтно пополнѣла, Калерія Ипполитовна тоже пополнѣла, но обрюзгла, подбородокъ отвисъ жирною складкой, углы рта опустились, на носу просвѣчивали тоненькія красныя жилки, глаза смотрѣли съ какою-то тупою сосредоточенностью, а въ волосахъ уже серебрилась сѣдина, точно голова была посыпана первымъ осеннимъ снѣгомъ. Обѣ дамы сидѣли въ самыхъ непринужденныхъ позахъ, какъ люди, приготовившіеся побесѣдовать по душѣ.

— Смотрѣть на нихъ, такъ даже какъ будто ничего не разберешь, — продолжала Зинаида Тихоновна. — Какъ будто и Теплоуховъ на прежнемъ положеніи у Сусанны Антоновны, и какъ будто англичанинъ этотъ сильно касается, и какъ будто англичанинъ-то пошелъ ужъ на удаленіе. Мужское дѣло: свое получилъ вполнѣ — и бѣжать. А мнѣ то удивительно, Калерія Ипполитовна, что развѣ не стало въ Петербургѣ-то красавицъ-женщинъ, каждый годъ однѣхъ французинокъ сколько навезутъ; такія красивыя мерзавки, а вотъ поди же, Сусанна Антоновна всѣхъ перешибла своею красотой… Невѣроятность какая-то. А эти старички-то почище Теплоухова будутъ, и Сусанна Антоновна черезъ нихъ большія дѣла обдѣлываетъ: за умъ схватилась.

Калерія Ипполитовна торжествовала, слушая болтовню Зинаиды Тихоновны: все выходило такъ, какъ она предполагала. Сусанна увлеклась этимъ мальчишкой и теперь дѣлаетъ одну глупость за другой. О, какъ всѣ женщины похожи въ своихъ слабостяхъ и безъ конца повторяютъ одна другую. Пусть же Сусанна помучится, а когда потеряетъ красоту, ее выгонятъ на улицу, какъ старую клячу. Теперь она теряетъ Теплоухова, а на старичковъ — плохая надежда, да ниже этого женщинѣ и опуститься нельзя; женщина можетъ ошибаться, дѣлать глупости, но служить приманкой для выжившихъ изъ ума развалинъ — нѣтъ, это послѣдняя ступенька возможнаго униженія.

— Чего же Доганскій-то смотритъ? — спрашивала Калерія Ипполитовна.

— Чего ему смотрѣть-то, если онъ самъ подводитъ къ женѣ этихъ старыхъ чертей. Теплоухова потеряла, ошибочка есть съ англичаниномъ, а тутъ ужъ не погнѣвайся, матушка. Разговоры-то у него короткіе, у Юрія Петровича: возьметъ веревку, да и удавитъ. Такой ужъ человѣкъ особенный… Вѣдь онъ Сусанной только и держится. Можетъ, и напрасно это болтаютъ, Калерія Ипполитовна, а только много ихъ, такихъ-то мужей… Да, и барышни нынѣшнія, ежели разобрать, тоже мое почтеніе, побольше насъ съ вами знаютъ.

III.

— Я вполнѣ довольна Julie, — съ твердостью повторяла maman Анна Григорьевна. — Эта дѣвушка получила твердое воспитаніе и, надѣюсь, совсѣмъ застрахована отъ тѣхъ глупостей, которыя губятъ другихъ женщинъ. Если бы я знала сотую часть того, что знаетъ Julie, то… ну, да объ этомъ теперь немного поздно толковать!

Юленька за эти четыре года совсѣмъ выросла и превратилась въ настоящую барышню, она «выровнялась» раньше своихъ лѣтъ, какъ говорила старая Улитушка. Юленька не была красавицей, какъ это она и сама знала, но въ ней было что-то такое «бабушкино», какъ увѣрялъ oncle: средняго роста, худощавая, но крѣпкая, съ рѣшительными движеніями и задумчивымъ дерзкомъ лицомъ, она умѣла быть замѣтной. Всего лучше у Юленьки были умные, большіе глаза и характерный разрѣзъ рта. Одѣвалась она всегда въ темное, волосы зачесывала гладко, немного по-старушечьи, питала отвращеніе къ бантикамъ и кружевамъ, но имѣла настоящую слабость къ хорошимъ перчаткамъ, обуви и тонкому, дорогому бѣлью. Въ своихъ темныхъ платьяхъ она походила на монахиню, и это придавало ей извѣстный шикъ и тонкую пикантность. По складу характера Юленька была спокойная и серьезная дѣвушка; она по цѣлымъ днямъ лежала съ книгой въ маленькихъ бабушкиныхъ комнатахъ или уѣзжала на «конкѣ» къ Египетскому мосту, т.-е. къ oncl’ю, и подъ его руководствомъ проходила высшую школу спортсменства. Лошадей она любила до страсти и оставляла ихъ только для новыхъ французскихъ книжекъ, на которыя абонировалась у Мелію. Изъ-за этихъ французскихъ книжекъ у Калеріи Ипполитовны вышла первая исторія съ дочерью. Она застала ее разъ съ томикомъ сочиненій Ришпэна и сдѣлала ей строгій выговоръ.

Юленька выслушала мать совершенно спокойно и самымъ обыкновеннымъ тономъ проговорила:

— Какая у тебя, maman, странная манера вѣчно читать наставленія… Можешь успокоиться: я читала много въ этомъ родѣ, какъ, вѣроятно, читала и ты.

— Несчастная! — патетически воскликнула Калерія Ипполитовна и сейчасъ же полетѣла къ maman поблагодарить ее за «твердое» воспитаніе внучки.

— Мнѣ остается только пожалѣть бѣдную June, — язвительно отвѣтила Анна Григорьевна: — она не виновата, что несправедливая судьба послала ея такую глупую мать.

Калерія Ипполитовна, когда дочери исполнилось семнадцать лѣтъ, возымѣла намѣреніе вывозить ее въ свѣтъ, но Юленька воспротивилась этому настолько энергично, что настаивать было безполезно.

— Что я «тамъ» буду дѣлать? — спрашивала она опѣшившую maman. — Очень интересно разыгрывать изъ себя какую-то западню для довѣрчивыхъ молодыхъ людей въ шестьдесятъ лѣтъ. Нѣтъ, maman, ради Бога, избавьте меня отъ этой жалкой роли: я не настолько красива, чтобы на меня польстился богатый женихъ, а за бѣднаго я сама не пойду, слѣдовательно нечего напрасно терять время.

— Однако чѣмъ же ты желала бы быть, Julie? — спрашивала нѣсколько разъ Калерія Ипполитовна.

— Я?.. А вотъ чѣмъ: такъ какъ у меня нѣтъ милліоннаго приданаго, то я желала бы быть такою балериной, какъ Радина или Соколова, а еще лучше наѣздницей въ циркѣ.

— Ты говоришь серьезно, Julie?

— Совершенно серьезно, maman.

Всего лучше чувствовала себя Юленька въ холостой квартирѣ oncl’я или когда ходила съ нимъ въ театръ; они обыкновенію занимали ложу только вдвоемъ и проводили время очень весело. Съ Калеріей Ипполитовной Юленька бывала въ театрѣ только по крайней необходимости, когда уже никакъ нельзя было отказаться; она точно стыдилась матери и отца, чего, впрочемъ, и не скрывала, т.-е. собственно даже не стыдилась, а относилась къ нимъ лакъ-то свысока.

Къ молодымъ людямъ Юленька была болѣе чѣмъ равнодушна и не выказывала ни малѣйшаго стремленія къ пріобрѣтенію «предмета» на институтскій манеръ. Только одинъ разъ, когда ей было лѣтъ семнадцать, Юленька, категорически потребовала отъ oncl’я, чтобы тотъ ей непремѣнно досталъ «студента». Найти такового было не трудно, и Юленька усердно занималась съ нимъ математикой два мѣсяца, а потомъ, соскучилась и дала студенту отставку. Это былъ какой-то медикъ, носившій всклоченные волосы, длинные сапоги и плэдъ, держалъ себя порядочнымъ волкомъ и разъ чуть не подрался съ Анной Григорьевной, возымѣвшей благочестивое намѣреніе познакомить этого юношу съ твореніями Ѳомы Кемпійскаго.

Отношенія Юленьки къ Доганскому, который очень часто бывалъ у Анны Григорьевны, носили самый неровный характеръ: то она совсѣмъ не замѣчала этого «стараго друга», какъ называлъ себя Доганскій, то наблюдала его втихомолку по цѣлымъ часамъ, то, наконецъ, начинала его сторониться и вообще, кажется, только въ присутствіи этого человѣка теряла свое обычное ровное расположеніе духа и дѣлалась такою неестественной, чѣмъ немало огорчала Анну Григорьевну.

Доганскій, конечно, не могъ не замѣчать этого и, въ свою очередь, дѣлался неестественнымъ: старался показать себя умнымъ человѣкомъ., высказывалъ остроты и даже начиналъ говорить о нравственности.

— Подозрѣваетъ Julie что-нибудь или нѣтъ? — нѣсколько разъ спрашивалъ Доганскій Анну Григорьевну.

— Кажется, подозрѣваетъ, но отъ нея ничего не добьешься: Julie скрытна, какъ обезьяна… Надѣюсь, что при томъ твердомъ воспитаніи, какое мы ей дали, никакое открытіе ея не убьетъ.

— Да, но все-таки… она еще дѣвушка и многаго не можетъ понимать…

— Послушайте, что это вы начинаете сентиментальничать, какъ какая-нибудь выжившая изъ ума старушонка? — обрѣзала Анна Григорьевна своего сротежэ. — Вотъ еще новость: дѣвушка!

Разъ весной, въ тотъ промежутокъ, когда столичная публика еще не успѣла разъѣхаться по дачамъ, Юленька каталась съ oncl’емъ верхомъ. День былъ теплый и свѣтлый, и они объѣздили почти всѣ острова. Отъ скорой ѣзды и свѣжаго воздуха Юленька разгорѣлась самымъ здоровымъ румянцемъ и была въ самомъ отличномъ настроеніи духа; ѣздила она отлично, хотя не выдерживала характера и своею горячностью портила лошадь. Oncle былъ записной ѣздокъ и сидѣлъ въ сѣдлѣ, какъ вылитый вмѣстѣ съ лошадью; онъ молодѣлъ въ такія прогулки на десять лѣтъ и испытывалъ истинное наслажденіе, что можетъ передать внучкѣ хотя ничтожную часть своихъ талантовъ.

Лошади устали, и oncle предложилъ проѣхать шагомъ по широкой береговой аллеѣ, которая на Елагиномъ отъ моста ведетъ къ point’у.

— Теперь море великолѣпно. — говорилъ старикъ, снимая шляпу, чтобы вытереть платкомъ потный лобъ. — Кстати посмотримъ, какъ нашъ яхтъ-клубъ отличается: скоро будетъ гонка на гичкахъ, и теперь идутъ экзерсиціи.

— Вотъ чего я не понимаю — это удовольствія сидѣть, скорчившись, въ узкой лодчонкѣ и махать руками, — замѣтила Юленька, гладя взмыленную шею фыркавшей лошади. — Скакать на лошади, ѣхать на пароходѣ, даже по желѣзной дорогѣ — все это понятно, но безцѣльно барахтаться вотъ въ этой лужѣ…

Юленька не успѣла докончить фразы, потому что ихъ чуть не смяла показавшаяся изъ боковой аллеи кавалькада: впереди галопомъ скакала Доганская съ Зостомъ, а за ними въ нѣкоторомъ отдаленіи въ безпорядкѣ слѣдовали самъ Доганскій, Покатиловъ и Теплоуховъ.

Дсганская сейчасъ же узнала oncle’я по лошадямъ и сильною рукой осадила своего скакуна какой-то необыкновенной золотой масти; oncle раскланялся съ Доганской и отрекомендовалъ свою внучку, которая пристально разсматривала Сусанну съ ногъ до головы.

— Вотъ вы какая, — какъ-то задумчиво протянула Доганская, долго не выпуская руки Юленьки изъ своей. — А я такъ много слышала о васъ отъ Юрія… мы такъ давно не видались съ вами.

— И мнѣ тоже очень хотѣлось взглянуть на васъ, — засмѣялась Юленька, сдерживая танцевавшую подъ ней лошадь.

— Вотъ и отлично, Юленька… Извините за фамильярность: я такъ привыкла васъ называть про себя. Вы… на pointe? Поѣдемте вмѣстѣ…

Юленька не видала Сусанны лѣтъ семь, т.-е. не видала такъ близко, какъ теперь, и нашла, что это была совсѣмъ другая женщина, ничего общаго не имѣвшая съ тою черномазою Сусанной, которая жила у нихъ въ Заозерскомъ заводѣ. Вмѣстѣ съ этимъ, Юленька почувствовала, что Сусанна красивѣе ея и лучше сидитъ въ сѣдлѣ. На молодого Зоста она не обратила особеннаго вниманія, какъ вообще не интересовалась молодыми людьми.

Дамы поѣхали впереди, и Сусанна заговорила, наклоняясь въ сѣдлѣ къ Юленькѣ:

— Julie, а что вы скажете, если бы я предложила вамъ сейчасъ же отправиться ко мнѣ?.. Я знаю, что это будетъ непріятно вашей maman, но я такъ соскучилась о тебѣ, голубчикъ… Намъ вѣдь нечего дѣлить съ тобой… да?

— Нѣтъ, когда-нибудь въ другой разъ…

— Знаешь, мнѣ ужасно хочется обнять тебя и расцѣловать, — продолжала Сусанна, не слыхавъ отвѣта Юленьки. — Прогонимъ этихъ мужчинъ и поѣдемъ однѣ, или лучше пусть oncle проводитъ насъ до Сергіевской, а потомъ мы и его спровадимъ.

— Зачѣмъ? — сухо спросила Юленька, выпрямляясь.

— Да такъ… мнѣ нужно васъ… тебя видѣть. Повернемся минуточку на point'ѣ и полетимъ домой, т.-е. ко мнѣ.

Доганская въ своей свѣтло-сѣрой амазонкѣ изъ китайскаго шелка и такого же цвѣта низенькомъ цилиндрѣ съ вуалемъ была очень оригинальна, особенно рядомъ съ очень скромно одѣтою Юленькой. Кавалеры и дамы образовали очень живописную группу на point'ѣ, гдѣ теперь никого не было; Покатиловъ спросилъ Юленьку о здоровьѣ grande-maman и maman просто и показался ей такимъ скучнымъ и вялымъ. Впрочемъ, она его давно не видала.

— Находишь, что я постарѣлъ? — спросилъ Покатиловъ, поймавъ взглядъ племянницы.

— Да… желала бы сказать тебѣ комплиментъ, Романъ, но боюсь обидѣть тебя излишней откровенностью.

— А вотъ я могу быть съ тобой откровеннѣе, Julie, — съ улыбкой отвѣтилъ Покатиловъ, задѣтый немного за живое. — Ты сегодня очень мила…

— Въ присутствіи Сусанны я не могу гордиться и этимъ… да? Не желаете ли что-нибудь передать maman, то-есть моей maman?

Покатиловъ ничего не отвѣтилъ и только съ улыбкой посмотрѣлъ на бравировавшую Юленьку такимъ торопящимъ, измученнымъ взглядомъ, что той стало даже немного неловко.

Къ Сусаннѣ Юленька, однако, не поѣхала, а только пообѣщала быть у ней на-дняхъ, когда она будетъ совершенно одна.

— Это вы смастерили эту «неожиданную» встрѣчу? — строго спросила Юленька oncl’я, когда они вдвоемъ возвращались съ острововъ.

— То-есть… Что ты хочешь сказать этимъ? Я тутъ не виноватъ ни душой ни тѣломъ. Клянусь тебѣ, что это была совершенная случайность. Ты обѣщала, кажется, Сусаннѣ быть у ней на-дняхъ?

— Да, обѣщала, и вы проводите меня.

Oncle что-то проворчалъ про себя и поднялъ свои могучія плечи.

— Что же тутъ особеннаго? — спрашивала Юлепька совершенно спокойно. — Вѣдь я бываю же у тебя… Доганскій бываетъ у grande-maman.

— У меня — это другое дѣло… Собственно, я ничего не имѣю, а просто спросилъ. Нужно сказать твоей maman, по крайней мѣрѣ…

— Ну, это совершенно лишнее! — рѣзко отвѣтила Юленька. — Вы всѣ тутъ перессоритесь между собой, а я буду виновата во всемъ… А какая Сусанна красивая, нѣтъ, красавица… не правда ли?

— Гм… д-да… то-есть въ своемъ родѣ, пожалуй, и красавица.

— Если бы я была мужчиной, я никому не отдала бы такой женщины…

— Д-да.. гм…

— А впрочемъ, это слишкомъ глупая и скучная исторія: «онъ» и «она»… Ты поступилъ благоразумнѣе другихъ, оставшись старымъ холостякомъ.

— Гм… д-да…

Юленька сдержала слово и въ сопровожденіи oncl’я отправилась къ Доганской, которую предупредила о своемъ визитѣ за день. Сусанна встрѣтила гостей въ передней и горячо расцѣловала Юленьку изъ щеки въ щеку; она была одѣта съ тою дорогою простотой, съ какою одѣваются только очень богатыя женщины, Юленька въ своемъ темномъ платьѣ среди богатой обстановки казалась, дѣйствительно, монахиней, но именно это и привело Сусанну въ неподдѣльный восторгъ.

— Oncle! Вы, голубчикъ, отправляйтесь въ бильярдпую, васъ ждетъ Евстафій Платонычъ! — выпроваживала Сусанна oncl’я. — А мы съ Юленькой поболтаемъ однѣ: я не велѣла никого принимать.

— Все это прекрасно! — соглашался oncle, разставляя широко ноги. — Но вы не забывайте, Сусанна Антоновна, что человѣческое терпѣніе имѣетъ свои границы…

— Это вы относительно ѣды… да?.. Ну, отивавляйтесь въ буфетъ, тамъ все найдете…

Сусанна принималась нѣсколько разъ обнимать Юленьку и прижимала еи голову къ своей щекѣ. Пока Юленька разглядывала окружавшую ее роскошь, Сусанна безъ устали болтала, какъ умѣютъ болтать женщины, встрѣтившіяся послѣ долгой разлуки. Юленька должна была перемѣнить нѣсколько мѣстъ, потому что Сусанна желала усадить ее самымъ комфортабельнымъ образомъ,

— Я тебя ждала, Julie, съ такимъ нетерпѣніемъ, точно ты мнѣ родная дочь, — шептала Сусанна, сжимая въ своихъ рукахъ руки гостьи. — Это смѣшно для тебя, потому что ты еще ребенокъ… Ахъ, нѣтъ, ты большая, совсѣмъ большая и милая… да?.. Маленькая моя крошечка, какъ ты по-монашески носишь волосы… а?.. И ни одной свѣтлой пуговки во всемъ костюмѣ… Мнѣ это нравится.

— А ты хоть немножечко помнишь меня, Julie? — спрашивала Доганская, не давая гостьѣ сказать ни одного слова. — Да?.. чуть-чуть… когда я жила у васъ приживалкой. Да, я тогда была такая дрянная дѣвчонка и ненавидѣла тебя, потому что завидовала. Я вѣдь злая была?.. А теперь ты большая и я такъ рада видѣть тебя. Что же ты молчишь, голубчикъ?

— Да вы мнѣ слова не даете сказать, поневолѣ замолчишь. Во-первыхъ, я не люблю цѣловаться, во-вторыхъ, вы просто сумасшедшей какой-то выглядите, вонъ какъ накинулись на меня.

— Да-да, какая ты недотрога! Только, пожалуйста, безъ «вы», милочка. А накинулась я на тебя потому, что у меня почти нѣтъ знакомыхъ женщинъ, съ кѣмъ я могла бы душу отвести.

— Плохую же въ такомъ случаѣ находку ты сдѣлала, Сусанна, — суха засмѣялась Юленька. — А гдѣ Бэтси? Вѣдь она занималась съ тобой.

— Бэтси бываетъ, но она такая странная, эта Бэтси, хотя я и люблю ее. Да вѣдь ты же, навѣрное, знаешь про меня всю подноготную и поэтому великодушно избавишь отъ нѣкоторыхъ щекотливыхъ объясненій. Oncle страшный и неисправимый болтунъ и, навѣрное, посвятилъ тебя во всѣ мои тайны… да? Ну, тѣмъ лучше, моя хорошая. Ахъ, какъ я боюсь за тебя, Julie: Калерія Ипполитовна узнаетъ, что ты была у меня, и тогда…

— И тогда, какъ теперь, ничего не будетъ.

— Какъ ничего?

— Да такъ.

Сусанна посмотрѣла недовѣрчиво на спокойно улыбавшуюся Юленьку и на минуту задумалась: сухой тонъ непріятно поразилъ ее; это было для нея новостью. Ей хотѣлось имѣть около себя теплую женскую душу, а отъ этой дѣвушки вѣяло такимъ холодомъ.

— Мнѣ давно хотѣлось видѣть тебя, — продолжала Сусанна послѣ небольшой паузы, — видѣть для того только, чтобы сказать тебѣ, что я совсѣмъ не такая дурная женщина.

— А развѣ кто это говоритъ?

— Да… про меня много говорятъ лишняго, и я часто бываю такая несчастная, если бы ты только могла понять такое состояніе, Julie. Нѣтъ, лучше никогда ничего не понимать, а вотъ будь такая холодная и неприступная, какъ теперь… это лучше въ тысячу разъ! Такимъ людямъ только и стоитъ на свѣтѣ жить… Вотъ что, милочка, ты, можетъ-быть, хочешь ѣсть, а я тебя душу своими разговорами.

— Пожалуй…

— Ну, такъ пойдемъ въ столовую и будемъ ужинать часа три. Ты что больше всего любишь?

Сусанна хотѣла сказать Юленькѣ такъ много, о чемъ думала всѣ эти дни, и, какъ бываетъ въ такихъ случаяхъ, ничего не успѣла сказать, а теперь этотъ глупый ужинъ, къ которому непремѣнно выползутъ дуракъ Теплоуховъ и oncle. Но Теплоуховъ и oncle были уже въ столовой, гдѣ бесѣдовали самымъ мирнымъ образомъ за бутылкой вина.

— Вы не знакомы? — спрашивала Сусанна гостью, показывая глазами на Теплоухова. — Евстафій Платонычъ Теплоуховъ, моя старшая дочь Julie, — отрекомендовала она Юленьку Теплоухову, который молча пожалъ руку «старшей дочери», чуть-чуть улыбнулся изъ вѣжливости, и такъ-таки ничего не сказалъ.

— Мы сегодня будемъ кутить, — говорила Сусанка, усаживаясь рядомъ съ Юленькой. — Господа, вы говорите что-нибудь между собой и оставьте насъ въ покоѣ.

— Вотъ это мило! — возропталъ oncle.

Юленька любила покушать основательно и теперь работала ножомъ и вилкой съ самымъ серьезнымъ видомъ, отвѣчая на сыпавшіеся на нее вопросы Сусанны съ комическимъ лаконизмомъ.

— Да ты какая-то деревянная, Julie?

— Будешь деревянной, когда мѣшаютъ ѣсть!

Oncle хохоталъ отъ души надъ этою сценой, закинувъ свою сѣдую стриженую голову назадъ; Теплоуховъ нѣсколько разъ внимательно вглядывался въ Юленьку и даже, кажется, желалъ принять участіе въ этомъ разговорѣ, но только пожевалъ губами и поправилъ галстукъ. Вообще Юленька держала себя необыкновенно оригинально, и ея присутствіе наполнило столовую настоящимъ весельемъ, какого въ ней давно не было; собственно, Юленька не старалась никого забавлять, не подбирала остроумныхъ словъ, даже не улыбалась, но она какъ-то вся дышала какою-то заразительною и здоровою радостью. То лѣнивая и вялая по цѣлымъ днямъ, то «лихорадочная», какъ сегодня, Сусанна вдругъ почувствовала, что эта Юленька точно старше ея, и Сусанна улыбалась и старалась держать свою гостью за локоть. Oncle былъ въ восторгѣ отъ внучки и только удивлялся про себя, что онъ никогда еще не видалъ ее въ такомъ настроеніи.

Юленька выпила полбутылки краснаго вина, вытерла губы салфеткой и, переводя духъ, проговорила серьезно:

— Теперь мнѣ остается только поблагодарить m-r Теплоухова за пріятную бесѣду… Что можетъ быть лучше человѣка, который не мѣшаетъ ближнему ѣсть?.. Не правда ли, Сусанна?

— Да! Евстафій Платонычъ — неоцѣненный человѣкъ, хотя и не безъ слабостей, — задумчиво отвѣтила Сусанна, стараясь поближе сѣсть къ гостьѣ.

— Именно?

— Очень любитъ, напримѣръ, играть въ шахматы. Вотъ не желаешь ли, Julie, попытать счастья?

— Я? Съ удовольствіемъ.

Всѣ веселою гурьбой отправились прямо въ будуаръ, гдѣ сейчасъ же и устроилась игра. Теплоуховъ игралъ съ Юленькой, а Сусанна помогала послѣдней. Oncle вдругъ какъ-то присмирѣлъ и сморщился.

«Дуракъ я старый, выжившій изъ ума дуракъ», — думалъ oncle, тяжело ворочаясь въ креслѣ.

Пока происходилъ шумный ужинъ, въ кабинетѣ хозяина сидѣлъ одинъ старый и дряхлый человѣкъ; онъ придвинулъ кресло къ самой двери и, приложивъ ухо къ замочной скважинѣ, чутко прислушивался къ происходившему въ столовой разговору и улыбался счастливою улыбкой, когда слышался самоувѣренный голосъ Юленьки. Нѣсколько разъ онъ порывался встать и присоединиться къ ужинавшей компаніи, но какой-то инстинктъ заставлялъ его оставаться на томъ же мѣстѣ, чтобы не разогнать единственнаго хорошаго чувства, которое теперь согрѣвало своею теплотою его утомленную, старую душу, полную грѣха и отчаянія.

«Вѣдь это моя дочь… моя!..» — шепталъ старикъ съ блаженною улыбкой, чувствуя въ Юленькѣ частицу самого себя: онъ тоже всегда былъ и смѣлъ, а находчивъ, и полонъ радости жизни.

Читатель, конечно, догадывается, что тотъ старикъ былъ самъ Доганскій.

IV.

Лѣто Доганскіе проводили обыкновенно въ Павловскѣ, гдѣ у нихъ была своя очень красивая дача, выстроенная въ дачно-русскомъ стилѣ, съ шатровою крышей изъ гонта, съ широкою галлереей-крыльцомъ, съ неизбѣжными башенками, вычурною деревянною рѣзьбой, пузатыми колонками и маленькими стрѣльчатыми окошечками. Конечно, вся эта національная городьба была размалевана зелеными, красными, желтыми и синими полосками, звѣздочками, пѣтушками, драконами и тому подобною сказочною премудростью. Лучше всего былъ садъ изъ старыхъ липъ и сиреневыхъ аллей. Рядомъ была дача Теплоухова, походившая на сказочную избушку на курьихъ полисахъ; это былъ домикъ всего въ три окна, спрятавшійся въ зелени акацій и тополей.

Oncle и Покатиловъ нанимали дачу вмѣстѣ тоже въ Павловскѣ, и Юлепька поселилась у нихъ, потому что жить гдѣ-то въ первомъ Парголовѣ, гдѣ Мостовы жили третье лѣто, было слишкомъ скучно. Такимъ образомъ въ Павловскѣ составилась своя очень веселая компанія, и дачное лѣто пошло своимъ чередомъ: концерты, экскурсіи, пикники, а главное — та условная дачная свобода, которая какъ-то сближаетъ людей.

Юленька сдѣлалась полновластною хозяйкой на дачѣ oncle’я и въ то же время являлась душой всего общества; когда она уѣзжала въ Парголово, всѣ чувствовали, что чего-то недостаетъ, начинали придираться другъ къ другу и вообще скучали, какъ умѣютъ скучать на петербургскихъ дачахъ.

Сусанна, кажется, больше всего занята была лошадьми и постоянно ѣздила то верхомъ, то въ шарабанѣ, то въ мудреномъ англійскомъ экипажѣ, который Покатиловъ называлъ «ящикомъ изъ-подъ свѣчъ». Особенно любила Сусанна кататься съ oncl’емъ, причемъ они часто встрѣчали Чарльза Зоста, который поджидалъ ихъ обыкновенно верхомъ гдѣ-нибудь въ паркѣ. Этотъ молодой человѣкъ держалъ себя съ чопорнымъ превосходствомъ и могъ промолчать цѣлый вечеръ, когда это требовалось.. — И чортъ его знаетъ, что это за человѣкъ! — удивлялся иногда Покатиловъ въ минуту откровенной бесѣды съ oncl’емъ, обыкновенно за бутылкой хорошаго вина гдѣ-нибудь въ тѣнистомъ уголкѣ. — Англійскій недоросль по-нашему, а, поди ты, какой гоноръ на себя напускаетъ. И вѣдь глупъ, какъ пробка, а, навѣрное, такая же жила выйдетъ, какъ родитель. Откуда это у нихъ берется: все Митрофанушка и недоросль, только и заботы, что верхомъ ѣздить да грести весломъ, а глядишь, изъ этакого балбеса такое промышленное, дерево произрастетъ… Въ крови это у нихъ, подлецовъ!

— Д-да… — протягивалъ задумчиво oncle, думая о чемъ-то другомъ. — Вотъ что, Гоманъ, ты ничего не замѣчаешь за Julie?

— Ничего, кромѣ того, что дѣвка съ жиру бѣсится… а что?

— Да такъ… гм…

— Перестань, пожалуйста, кряхтѣть и говори толкомъ! — сердился Покатиловъ.

— Мнѣ кажется, что Julie тоже начинаетъ быть неравнодушна къ этому Чарльзу. Вотъ человѣкъ, подумаешь, навязался!

Oncle въ сердцахъ даже плюнулъ, а Покатиловъ долго хохоталъ надъ его предположеніемъ, потому что Julie совсѣмъ не того разбора дѣвица, которая стала бы таращить глаза на такихъ набитыхъ дураковъ; это умная дѣвчонка, и еще вопросъ, что у нея на умѣ.

Переселеніе Юленьки въ Павловскъ, конечно, не обошлось безъ семейной исторіи: это была рѣшительная битва, проигранная Калеріей Ипполитовной въ присутствіи maman. О своемъ намѣреніи провести лѣто въ Павловскѣ у oncle’я Юленька предупредила мать сейчасъ послѣ Пасхи, но та не обратила на это особеннаго вниманія, по крайней мѣрѣ, придавала этому заявленію видъ ребяческой выходки.

Разъ, когда Калерія Ипполитовна заѣхала на Васильевскій островъ навѣетить maman, Юленька повторила свое заявленіе. Это было уже совсѣмъ серьезно, и Калерія Ипполитовна даже растерялась немного, но потомъ собрала всю свою энергію и совершенно спокойно проговорила:

— Вотъ и отлично, Julie, что ты подняла этотъ разговоръ въ присутствія maman. Мы его и обсудимъ втроемъ.

— Отчего же не обсудить? — соглашалась Анна Григорьевна, прищуривая свои темные глазки. — Военный совѣтъ устроимъ, mon ange.

Конечно, у maman были очень оригинальные взгляды на многое, но въ данномъ случаѣ Калерія Ипполитовна смѣло разсчитывала на ея поддержку, потому что на карту ставилась репутація молодой дѣвушки — разъ, а второе — авторитетъ матери.

— Я очень многое позволяла Julie до сихъ поръ и смотрѣла на все сквозь пальцы, — заговорила Калерія Ипполитовна съ театральнымъ спокойствіемъ, — но въ данномъ случаѣ я рѣшительно протестую… Помнишь, Julie, какъ ты отправилась съ oncl’емъ къ Сусаннѣ? Это была очень рѣзкая выходка съ твоей стороны, но я не сказала тебѣ ни слова… но сказала потому, что желала предоставить тебѣ полную свободу одуматься самой. Я понимаю всю безполезность сухихъ наставленій, а также и то, что лучшій совѣтникъ — опытъ. Притомъ я могу относиться пристрастно къ Сусаннѣ, слѣдовательно была бы пристрастна… Хорошо. Но переселиться въ Павловскъ молоденькой дѣвушкѣ и жить на одной дачѣ съ такими неисправимыми старыми холостяками, какъ oncle и Романъ, по-моему — навсегда погубить свою репутацію. Я боюсь высказать больше, чѣмъ желала бы. Теперь ваше мнѣніе, maman.

— А мое мнѣніе, mon ange, таково, что это предразсудокъ, — отвѣтила Анна Григорьевна и, когда Калерія Ипполитовна сдѣлала испуганное лицо, она повторила: — Да, я это считаю предразсудкомъ. Наша дѣвочка получила такое твердое воспитаніе, что застрахована отъ спеціально-женскихъ глупостей.

— Maman, вы, вѣроятно, ошиблись… вы совсѣмъ не то хотѣли сказать?.

— Нѣтъ, милая, я еще не настолько выжила изъ ума, — обидѣлась старушка, начиная бѣгать по комнатѣ. — Да, да!

Калерія Ипполитовна вспылила и, конечно, расплакалась; она укоряла и maman, и дочь, и весь свѣтъ въ неблагодарности, грозила бросить ихъ и уѣхать, куда глаза глядятъ, — однимъ словомъ, устроила семейную сцену по всѣмъ правиламъ искусства.

Анна Григорьевна и Юленька все время молчали и только изрѣдка переглядывались, какъ заговорщики.

Когда наконецъ Калерія Ипполитовна кончила, maman съ обычною ядовитостью сухо замѣтила:

— Тебѣ, милая, остается только пустить въ ходъ родительское проклятіе, какъ это дѣлаютъ разныя солдатки и пуассардки.

— Въ самомъ дѣлѣ, maman, къ чему такія жестокія сцены? — заговорила Юленька совершенно спокойно. — Вы изъ самой простой вещи дѣлаете Богъ знаетъ что. Я вѣдь не прошусь у васъ куда-нибудь на балы, не требую разныхъ тряпокъ, а въ остальномъ, право, лучше предоставить меня самой себѣ. Надѣюсь, что я не изъ тѣхъ кисейныхъ барышенъ, которыя цѣлую жизнь дрожатъ за свою репутацію; я совсѣмъ не желаю изображать изъ себя невѣсту, maman, какъ вамъ уже извѣстно. Мнѣ всего дороже моя свобода — и только. Кажется, желаніе довольно скромное, по крайней мѣрѣ, я такъ понимаю вещи.

— У тебя нѣтъ сердца, Julie, — проговорила Калорія Ипполитовна и махнула рукой.

Въ номерахъ Квасовой разыгралась та же сцена съ новою силой, причемъ Калерія Ипполитовна явилась въ роли несчастной матери и въ порывѣ чувства даже бросилась передъ Юленькой на колѣни. Но и это было напрасно: у Юленьки сердца все-таки не оказалось.

— Если бы у тебя былъ другой отецъ, ты никогда не смѣла бы такъ разговаривать со мной, негодная дѣвчонка, — перешла Калерія Ипполитовна въ другой тонъ.

— Maman! Я думаю, намъ удобнѣе не касаться этой темы! — отвѣтила невозмутимая Юленька.

— То-есть какой темы? Ну, повтори!

— Объ отцѣ…

Калерія Ипполитовна остолбенѣла и долго не могла опомниться.

— Ага!.. Такъ ты все знаешь, — съ разстановкой говорила Калерія Ипполитовна, хватаясь за голову. — Тебѣ все «это» объяснили, несчастная… тѣмъ хуже для тебя… Боже мой, Боже мой!.. Теперь я, дѣйствительно, могу быть совершенно спокойной за тебя, потому что тебѣ больше и узнавать ничего не осталось.

— Maman, пожалуйста, прекратимте этотъ разговоръ. Я ничего не знаю и ничего не хочу знать, кромѣ того, что очень люблю васъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, хочу быть свободна, какъ всякій взрослый человѣкъ… Я, дѣйствительно, дѣвушка безъ сердца, какъ вы говорите, поэтому…

— Поэтому тебя слѣдовало бы посадить въ сумасшедшій домъ, но я предоставляю тебя твоему благоразумію. Ты, дѣйствительно, умнѣе насъ всѣхъ начинаешь жить, и я могу только пожелать тебѣ всякаго успѣха…

Мать и дочь разошлись врагами, и Юленька въ тотъ же день отправилась съ oncl’емъ въ Павловскъ. Дорогой она болтала самымъ беззаботнымъ образомъ, какъ лучшая изъ дочерей. Oncle все присматривался къ ней и наконецъ рѣшился спросить:

— У тебя было объясненіе съ maman?

— Да…

— И что же?

— Да ничего, всякій при своемъ остался.

Юленька немного задумалась и прибавила:

— Я рѣшительно не понимаю подобныхъ женщинъ, какъ maman или Сусанна… Вѣчные нервы, вѣчные вспышки и порывы, да вѣдь это одно уже само по себѣ хуже всякаго несчастья!

— Въ чемъ же, по-твоему, счастье?

— По-моему?.. Очень просто: день прошелъ весело, вотъ и счастье, и главное, чтобы никто не стоялъ надъ тобой, не тянулъ тебя за душу, не говорилъ жалкихъ словъ. Я счастлива, напримѣръ, въ данный моментъ, что сижу, говорю, думаю, какъ хочу, и никому и ни въ чемъ не обязана давать отчета: хорошо — мое, дурно — тоже мое, а я все-таки свободна.

Oncle молча притянулъ за талію къ себѣ внучку, взялъ одною рукой за подбородокъ, нѣсколько времени смотрѣлъ ей въ глаза и горячо поцѣловалъ въ лобъ.

— Ты умнѣе насъ всѣхъ, дѣвочка, — бормоталъ онъ, отвертываясь къ окну вагона, чтобы скрыть навернувшіяся на глаза слезы. — Мы не люди, а какая-то труха, ну, трухой и умремъ. Какая-то тамъ поэзія, сентименты, нервы… тьфу!.. Если бы въ наше время были такія женщины… ну, да это все равно для тебя…

Oncle вообще сильно привязался къ своей оригинальной внучкѣ и ухаживалъ за ней съ какимъ-то родительскимъ чувствомъ. Смѣшнѣе всего, выходило то, что oncle начиналъ ревновать Юленьку то къ Теплоухову, то къ Зосту, то уже къ самому Доганскому. Этого сѣдого эпикурейца безпокоили еще неизвѣданныя имъ чувства вѣчной тревоги и безпокойства за близкаго человѣка, создававшія въ воображеніи тысячи невозможныхъ и совсѣмъ дикихъ предположеній. Въ первый разъ oncle почувствовалъ это, когда привелъ Юленьку къ Сусаннѣ и когда Юленька сѣла играть съ Теплоуховътъ въ шахматы. Oncl’ю показалось, что Теплоуховъ посмотрѣлъ на эксцентричную дѣвушку съ обиднымъ вниманіемъ. Это была первая капелька горечи, шевельнувшаяся въ душѣ «сѣдого младенца». Теперь въ Павловскѣ oncle чувствовалъ себя не совсѣмъ въ своей тарелкѣ, потому что Юленькѣ опасность грозила со всѣхъ сторонъ, и необходимо было ее предупредить. Даже по ночамъ oncle часто ворочался въ своей постели, перебирая событія дня и отыскивая въ нихъ скрытую бѣду.

«И чортъ меня дернулъ увезти эту дѣвчонку сюда! — ругался oncle. — Калерія была совершенно права!..»

Перебирая въ умѣ всѣхъ дѣйствовавшихъ лицъ, oncle только морщился: народъ былъ все мерзавецъ на мерзавцѣ, если разобрать серьезно, и Доганскій, и Теплоуховъ, и онъ, самъ oncle, никогда не были праведниками, а такіе молодцы, какъ Романъ и Чарльзъ — и подавно. Больше всего oncl’я смущала мысль о томъ, достаточно ли порядочно ихъ общество для молодой дѣвушки. Доганскіе принадлежали къ тому кругу, который находился подъ сомнѣніемъ у настоящихъ порядочныхъ людей: темныя дѣла самого Доганскаго, странная репутація Сусанны, наконецъ, этотъ Теплоуховъ, торчавшій вѣчнымъ бѣльмомъ. Въ сущности, oncle ничего опредѣленнаго не зналъ ни о средствахъ Доганскаго, ни о характерѣ отношеній Теплоухова къ Сусаннѣ; мало этого, онъ, бывая самъ у Доганскихъ изо дня въ день, рѣшительно не зналъ, что за человѣкъ былъ самъ Доганскій.

«Нѣтъ, это дѣло очень серьезное, и необходимо слѣдить за дѣвочкой! — говорилъ oncle самому себѣ и, дѣйствительно, неотступпо слѣдовалъ за Юленькой вездѣ, какъ тѣнь, хотя и старался замаскировать свой наблюдательный постъ. — Если эта Сусанна въ самомъ дѣлѣ находится въ связи съ Теплоуховымъ, да еще заманила этого мальчишку Чарльза, да еще Романъ со своею глупостью, ну, это плохіе примѣры для Юленьки!»

Слишкомъ занятый своими планами и намѣреніями, oncle рѣшительно не хотѣлъ замѣчать, что за Juliе наблюдаетъ не менѣе его внимательно и самъ Доганскій.

Въ іюнѣ поспѣли ягоды, и вся компанія, группировавшаяся около Доганснихъ, нѣсколько разъ отправлялась къ одному знакомому ягоднику, у котораго были великолѣпныя гряды поспѣвшей клубники. Это было на окраинѣ Павловска, и вся компанія ѣздила туда верхомъ. Въ одну изъ такихъ поѣздокъ, когда всѣ были заняты собираніемъ ягодъ, въ бороздѣ, гдѣ около одной гряды сошлись Теплоуховъ и Julie, произошло что-то необыкновенное: Юленька была въ малороссійскомъ костюмѣ и, засучивъ рукава выше локтя, бойко собирала ягоды съ кустиковъ и клала ихъ прямо въ ротъ; Теплоуховъ помогалъ ей, и когда она, потянувшись черезъ всю гряду за какою-то необыкновенною ягодой, потеряла равновѣсіе и готова была упасть, теплоуховъ схватилъ ее за голую руку и помогъ ей встать на ноги. Юленька звонко засмѣялась.

Но въ этотъ моментъ около нихъ точно изъ-подъ земли выросла долговязая фигура Доганскаго; губы у него тряслись, лицо было блѣдно, и онъ задыхавшимся голосомъ едва могъ проговорить:

— Евстафій Платонычъ! Мнѣ нужно сказать вамъ нѣсколько словъ.

Они отошли къ изгороди, и Юленька видѣла, что Доганскій наговорилъ Теплоухову что-то такое необыкновенное, что тотъ даже покраснѣлъ, хотя и не возражалъ. Она инстинктивно поняла, что дѣло идетъ о ней, но что могъ говорить Доганскій про нее Теплоухову? Что Теплоуховъ не далъ ей упасть и схватилъ за руку, такъ до этого никому дѣла нѣтъ.

Въ это время къ Юленькѣ подошелъ встревоженный oncle и нѣмымъ взглядомъ спросилъ, что такое случилось.

— Я рѣшительно не понимаю ничего, — сердито отвѣтила Юленька, пожимая плечами.

Вечеромъ все дѣло объяснилось. Послѣ ужина, когда oncle лежалъ уже въ постели и просматривалъ газету, къ нему, безъ доклада вошелъ Доганскій; весь онъ былъ ужасно взволнованъ и выпилъ два стакана воды, прежде чѣмъ могъ заговорить.

— Я къ тебѣ по дѣлу! — торопливо заговорилъ Доганскій, шагая около кровати oncl’я. — Будь моимъ секундантомъ.

— Что-о!.. Секундантомъ?.. Да ты, кажется, съ ума сошелъ.

— Нѣтъ, я не сошелъ съ ума, а говорю совершенно серьезно: я буду послѣзавтра драться съ Теплоуховымъ; однимъ секундантомъ будетъ Зость, а другимъ — ты.

— Изъ-за Сусанны? — коротко спросилъ oncle.

— Нѣтъ; да это все равно: я долженъ убить этого мерзавца.

— Да въ чемъ же, однако, дѣло? Чортъ знаетъ, что такое!

Доганскій самымъ безсвязнымъ образомъ разсказалъ, что онъ своими глазами видѣлъ, какъ Теплоуховъ давеча схватилъ Юленьку за голый локоть и чуть не уронилъ на гряду, и что онъ этого не можетъ позволить.

— Я предлагалъ Теплоухову извиниться передъ Юленькой сейчасъ же, при всѣхъ! — продолжалъ Доганскій въ прежнемъ волненіи. — Но это животное не хочетъ понимать правилъ приличія, и я долженъ размозжить ему пустую голову!

— Позволь, Юрій Петровичъ, да ты съ какой это стати вступился тутъ? — заговорилъ oncle, поднимаясь съ постели. — Я видѣлъ эту сцену, хотя она происходила и не совсѣмъ такъ, какъ ты объясняешь, но дѣло въ томъ, что Юленька живетъ у меня, наконецъ, она мнѣ внучка, а ты-то при чемъ тутъ? Если кому драться съ Теплоуховымъ, такъ ужъ это мнѣ.

— То-есть какъ же это такъ? — бормоталъ Доганскій. — Ахъ, да ты ничего не знаешь… На кого, по-твоему, походитъ Julie?

— По-моему, на бабушку…

— Пожалуй… а еще?

— Еще?.. На себя, какъ большинство добрыхъ людей.

— А ты но замѣчалъ въ Julie нѣкотораго сходства, особенно когда она смѣется… ну, напримѣръ, со мной?

— Да ты съ ума сошелъ… Съ чего ты это взялъ?

— Нѣтъ, серьезно, ты по замѣчалъ такого сходства?

Oncle почесалъ затылокъ, встряхнулъ головой и издалъ неопредѣленный звукъ, какъ быкъ, упершійся лбомъ въ стѣну.

— Это, значитъ, правда, что разсказывали про тебя и Калерію? — проговорилъ онъ наконецъ съ большимъ трудомъ и, получивъ утвердительный знакъ со стороны Доганскаго, философски замѣтилъ: — А вѣдь, если разобрать, такъ ты порядочный подлецъ, Юрій Петровичъ, какъ и вообще всѣ мы… Чортъ возьми, дѣйствительно, въ дѣвочкѣ есть частица твоей шальной крови, и немалая частица… да, чортъ возьми!.. Теперь я понимаю, какъ я былъ глупъ до сихъ поръ.

— Странное дѣло, я просто не могу жить безъ Julie, — говорилъ Доганскій, посасывая потухшую сигару. — Это какое-то совсѣмъ болѣзненное явленіе. Я давеча готовъ былъ устроить формальное заушеніе Теплоухову. Въ глазахъ потемнѣло даже… Вотъ и толкуй, что значитъ какое-нибудь глупое органическое чувство. Послушай, пойдемъ, пошатаемся, успѣешь выспаться.

— Пожалуй! — согласился oncle, не умѣвшій кому-нибудь отказать. — Кажется, уже свѣтаетъ?

— Тѣмъ лучше!

Oncle одѣлся на скорую руку, захватилъ свой плэдъ, и они отправились прямо въ паркъ.

На дачахъ вездѣ было тихо, только дворники мели улицу, поднимая облака пыли; въ лѣсу было сыро и пахло травой, въ вершинахъ деревьевъ слабо чирикали утреннія птички, откуда-то пахло дымкомъ.

Доганскій, нахлобучивъ шляпу на затылокъ, колотилъ своею палкой по стволамъ березъ и напрасно старался раскурить не хотѣвшую горѣть сигару; онъ безсвязно говорилъ что-то такое о Julie, о своей любви къ ней, объ ея необыкновенномъ характерѣ, повторялся, хлопалъ oncl’я по плечу и вообще походилъ на человѣка, бѣжавшаго «съ девятой версты».

— Странно, что я стѣсняюсь въ присутствіи Julie, — объяснялъ Доганскій. — Какъ-то такъ жутко дѣлается и вмѣстѣ хорошо… Именно въ ней есть что-то, чего нѣтъ въ другихъ.

— Да, Julie — философская голова и поучитъ насъ съ тобой, какъ жить на бѣломъ свѣтѣ. Чертовское этакое спокойствіе… точно самъ дѣлаешься лучше.

Утренній холодъ, однако, давалъ себя чувствовать, и oncl’е напрасно кутался въ плэдъ; у него даже зубы начинали стучать.

Когда они возвращались домой, солнце ужъ поднималось надъ лѣсомъ въ сверкавшемъ радужными переливами туманѣ, и со стороны Павловска поплыла пестрая волна смѣшанныхъ звуковъ, точно невидимый машинистъ завелъ и пустилъ въ ходъ необыкновенно сложную машину.

Въ припадкѣ откровенности oncle разсказалъ Доганскому всѣ сомнѣнія, волновавшія его за послѣднее время, а также и то, какъ онъ ревновалъ Julie къ нему, Доганскому. Доганскій улыбался счастливою улыбкой и молча пожалъ руку oncl’ю.

— Какъ же насчетъ дуэли? — спрашивалъ oncle, когда они подходили къ своимъ дачамъ.

— А ну ее къ чорту! — засмѣялся Доганскій. — Я такъ теперь счастливъ, такъ счастливъ!.. Спасибо, старина!

— Ну, а Теплоуховъ?

— И Теплоухова къ чорту!.. Насъ съ нимъ самъ чортъ связалъ веревочкой.

— Однако… послушай, Юрій Петровичъ, скажи мнѣ откровенно, что этотъ Теплоуховъ… то-есть какія его отношенія къ Сусаннѣ?

Доганскій задумчиво улыбнулся и тихо проговорилъ;

— Есть вещи, о которыхъ не принято говорить.

Пожавъ еще разъ руку oncl’ю, Доганскій усталою походкой направился къ калиткѣ своей дачи, а oncle все стоялъ на одномъ мѣстѣ и переживалъ непріятное чувство.

— Нѣтъ, мы рѣшительно подлецы, — проговорилъ наконецъ oncle и даже плюнулъ.

Старые грѣшники еще разъ раскланялись издали и разбрелись по своимъ гнѣздамъ.

«Это какая-то исторія о благочестивомъ разбойникѣ, — ворчалъ oncle, закрываясь одѣяломъ съ головой. — Охъ, ужъ эти женщины; вездѣ-то онѣ напутаютъ… Чортъ знаетъ, что такое получается!»

V.

Юленька охотно бывала у Сусанны и мало-по-малу забрала надъ ней силу, хотя это и могло показаться очень страннымъ со стороны. Невозмутимый характеръ Юленьки подчинялъ себѣ жившую порывами Сусанну, которой необходима была извѣстная поддержка, необходимъ, наконецъ, просто такой человѣкъ, который умѣлъ бы слушать ее и умѣлъ бы противорѣчить. Такое противорѣчіе, какъ диссонансы въ музыкѣ, было необходимо для нея. Раньше, когда не было Юленьки, Сусанна заставляла выслушивать свои тревоги, жалобы и счастливый бредъ Покатилова, но онъ былъ мужчина и не могъ во многомъ понимать ее.

Юленьку особенно интересовали тѣ таинственные визитеры, которые появлялись на дачѣ Доганскихъ въ опредѣленные дни и даже часы и о появленіи которыхъ Сусанна, повидимому, знала впередъ, потому что очень ловко предлагала, «своей» компаніи какую-нибудь прогулку или пикникъ, а сама оставалась дома подъ какимъ-нибудь предлогомъ. Самъ Доганскій иногда тоже оставался, а, чаще отправлялся вмѣстѣ съ другими. Юленька догадывалась, что всѣ другіе знали, кто такіе были эти таинственные незнакомцы, но старались не подать вида и только замѣтно чувствовали себя не по себѣ, особенно Теплоуховъ, который отсиживался у себя на дачѣ или тащился вмѣстѣ съ другими. Установившееся въ кружкѣ равновѣсіе какъ-то вдругъ терялось. Теплоуховъ грызъ ногти, Романъ начиналъ къ кому-нибудь придираться, oncle до одурѣнія сосалъ сигару за сигарой, и только одинъ Доганскій; оставался прежнимъ Доганскимъ.

Разъ, оставшись на дачѣ тоже по неожиданной болѣзни, Юленька видѣла, какъ къ дачѣ Доганскихъ подъѣхала карета, а изъ нея вышелъ какой-то прихрамывавшій старичокъ; немного погодя на извозчикѣ пріѣхалъ какой-то странный господинъ, не то купецъ, не то промышленникъ; купецъ побылъ немного и уѣхалъ, а карета стояла часа три. Въ другой разъ пріѣзжалъ уже другой старичокъ и тоже въ каретѣ, потомъ какой-то толстый господинъ въ шелковомъ цилиндрѣ и два инженера въ мундирахъ. Было ясно, что у Сусанны были какія-то важныя дѣла съ этими таинственными посѣтителями, и старички особенно интересовали Юленьку. По всей вѣроятности, это были важныя птицы, если даже Теплоуховъ изгонялся на время ихъ визитовъ. Сусанна послѣ каждаго припадка такой необыкновенно таинственной «болѣзни» нѣсколько времени казалась усталой и недовольной, капризничала и придиралась, но какъ-то всегда случалось такъ, что въ самую дурную минуту появлялся Чарльзъ, и жизнь текла своимъ чередомъ.

Юленька очень любила слушать павловскую музыку, но oncle всегда неохотно соглашался, на такое безобидное и совсѣмъ ужъ невинное удовольствіе и постоянно ворчалъ, если Юленька начинала къ нему приставать. Въ теченіе лѣта компанія въ полномъ составѣ была всего разъ десять, не больше, и это Юленькѣ доставляло настоящее удовольствіе, потому что она любила поглазѣть на собиравшуюся въ концертной залѣ отборную дачную и петербургскую публику. Здѣсь было все видное, что оставалось на лѣто въ Петербургѣ и его окрестностяхъ. Появленіе Сусанны всегда вызывало совершенно особенное движеніе въ этой публикѣ; ее, очевидно, знали, какъ замѣчательную красавицу, которая такъ рѣзко выдѣлялась своею жгучею восточною красотой среди остальныхъ петербургскихъ красавицъ. Юленькѣ нравилось входить въ залу или толкаться среди публики по аллеямъ именно вмѣстѣ съ Сусанной, потому что за ней всегда слѣдовалъ восторженный шопотъ; дѣвушкой иногда овладѣвало нехорошее и тяжелое чувство зависти къ Сусаннѣ, и она начинала мечтать съ открытыми глазами, что этотъ таинственный шопотъ относится не къ Сусаннѣ, а къ ней, Юленькѣ, и что всѣ мужчины оглядываются именно на нее, дѣлаютъ такія глупыя лица, глупо улыбаются и толкаютъ другъ друга локтями.

Разъ, когда Юленька сидѣла рядомъ съ Сусанной на одномъ изъ такяхъ концертовъ, осторожный шопотъ, раздавшійся за ихъ спинами, заставилъ ее сначала покраснѣть до ушей.

— Это та? — спрашивалъ одинъ голосъ.

— Да… — лѣниво отвѣтилъ второй.

— Значитъ, къ ней и ѣздитъ этотъ?

Первый голосъ назвалъ одно очень извѣстное имя, и Юленька сейчасъ же поняла, что это извѣстное лицо былъ одинъ изъ старичковъ, ѣздившихъ къ Доганской.

Разговаривавшіе разбирали красоту Сусанны въ совершенно особенныхъ выраженіяхъ, какъ говорятъ о лошадяхъ или о собакахъ, и смѣялись. Собственно имени Сусанны не было произнесено, но Юленька чувствовала, что говорили о ней, потому что вблизи не было другихъ дамъ. У Юленьки даже позеленѣло въ глазахъ; она долго сидѣла неподвижно и боялась повернуть голову, чтобы не встрѣтиться глазами съ шептавшимися мужчинами.

«Такъ вотъ почему oncle такъ неохотно отпускалъ меня на эти концерты» — думала Юленька. — Отчего же онъ не сказалъ мнѣ прямо, обыкновеннымъ человѣческимъ языкомъ? Вотъ глупый человѣкъ! "

Вернувшись изъ концерта, Юленька въ тотъ же вечеръ напала на oncl’я безъ всякихъ церемоній и потребовала категорическихъ объясненій.

— Для чего тебѣ? — упирался oncle. — Просто не желаю, чтобы ты бывала на этихъ концертахъ — и только.

— Не бывала съ Сусанной… да.

— Пожалуй…

— Потому что Сусанна можетъ меня скомпрометировать?

— Вотъ это ты ужъ вздоръ говоришь, — протестовалъ oncle, отмахиваясь обѣими руками. — Откуда ты взяла это?

Юленька засмѣялась и разсказала oncl’ю все, что происходило въ концертѣ.

— Что же, и опять-таки вздоръ, — рѣшилъ oncle. — Бываетъ у Сусанны и этотъ старичокъ, но изъ этого еще ничего не слѣдуетъ. Она дѣйствительно пользуется извѣстнымъ вліяніемъ, ну, все равно, на кого бы тамъ ни было, и реализуетъ это вліяніе. Если къ ней пріѣзжаютъ, такъ пріѣзжаютъ по дѣламъ; можешь быть спокойна.

— Почему же ты, въ такомъ случаѣ, не желаешь, чтобы я бывала въ обществѣ вмѣстѣ съ Сусанной?

— Ахъ, какая ты глупая дѣвчонка, Julie… Ну, вотъ ты была, наслушалась разныхъ гадостей, что же, это тебѣ доставило удовольствіе? Подальше отъ лишнихъ разговоровъ лучше.

Успокоившись относительно Юленьки, oncle теперь всецѣло былъ занятъ своими лошадьми, которыхъ готовилъ на царскосельскія скачки. Конюшня оставалась въ Петербургѣ, а въ Павловскѣ было только открыто временное отдѣленіе. Старикъ рано утромъ отправлялся къ лошадямъ и проводилъ тамъ все время до завтрака; при немъ чистили лошадей, выводили и проѣзжали. Слабостью oncl’я являлась четырехлѣтняя сѣрая кобыла «Шутка».

На послѣднія скачки вызвался ѣхать на ней Зостъ, который ѣздилъ порядочно, хотя лошади у него были плохія. Это было очень пріятно oncl’ю, и онъ часто совѣтовался съ молодымъ человѣкомъ. Сусанна тоже была довольна и сшила своими руками Зосту голубую шелковую шапочку.

День скачекъ въ Царскомъ Селѣ заставлялъ всѣхъ волноваться, кромѣ Теплоухова, который остался въ Павловскѣ. Юленька уѣхала на скачки съ oncl’емъ, а Сусанна — съ Покатиловымъ. На скаковомъ кругу они выбрали ложу недалеко отъ тотализатора.

День былъ сѣрый, но не дождливый. Публики собралась масса. Въ серединѣ круга прислуга вываживала лошадей, закрытыхъ попонами. Въ ложѣ сидѣли Покатиловъ, Сусанна и Юленька. Сусанна сегодня была блѣднѣе обыкновеннаго и отыскивала глазами Зоста, который еще не являлся. Это бѣсило Покатилова, и онъ сидѣлъ въ углу ложи съ злымъ лицомъ. Юленька нѣсколько разъ оглядывалась на него и едва улыбалась глазами; ее забавляла разыгрывавшаяся комедія. Oncle нѣсколько разъ появлялся въ ложѣ, вытиралъ лицо платкомъ и торопливо уходилъ; его сѣрая шляпа мелькала то среди гулявшей публики, то у тотализатора, то гдѣ-нибудь въ ложѣ.

«Чортъ бы взялъ всѣ эти дурацкія скачки!» — сердито думалъ Покатиловъ, наблюдая спеціальную публику, собравшуюся въ ипподромѣ со всѣхъ сторонъ.

Покатилову сдѣлалось ужасно скучно; ему давно надоѣла эта улица, вѣдь онь носилъ ее въ собственной крови. Между прочимъ, онъ узналъ двухъ «королей въ изгнаніи», корреспондента Бѣгачева, а потомъ цѣлый рядъ женскихъ лицъ полусвѣта.

— Романъ, кто въ той ложѣ, которая отъ насъ налѣво, третья съ краю? — спрашивала Юленька. — Вовъ еще oncle раскланивается.

— Это Мансуровъ, Илья Ильичъ, одинъ ннъ вашихъ королей.

— А съ нимъ кто, то-есть какая дама?

Сколько Покатиловъ ни разсматривалъ въ бинокль даму Мансурова, но только и жалъ плечами; это была какая-то новинка, — Дай мнѣ бинокль! — сердилась Юленька.

— Да вѣдь я видѣлъ ее: худенькая, тоненькая, — объяснялъ Покатиловъ. — Лицо какъ у птицы. Да вонъ къ намъ oncle идетъ; онъ тебѣ разскажетъ.

— Господи, да вѣдь это Инна! — вскрикнула Юленька, опуская бинокль. — Нѣтъ, не можетъ быть. Урожденная никуда ея не пускаетъ, а тутъ вдругъ одна въ ложѣ съ Мансурогымъ.

Подошедшій oncle подтвердилъ, что это дѣйствительно Инна, которую онъ видалъ въ номерахъ Зинаиды Тихоновны.

— Такъ я пойду къ ней сейчасъ, — обрадовалась Юленька, вскакивая. — Вотъ сюрпризъ!

— Гм… да… — неопредѣленно замычалъ oncle и толкнулъ Покатилова локтемъ.

— Julie, можетъ-быть, будетъ лучше, если ты не пойдешь къ нимъ, — замѣтилъ Покатиловъ, понявшій все.

— Это что такое? — удивилась Юленька.

— Такъ. Однимъ словомъ, я объясню тебѣ послѣ, — нашелся наконецъ oncle. — Бѣдняжка компрометируетъ себя, а Илья Ильичъ сидитъ какъ на угольяхъ. Чортъ знаетъ, что такое получается.

Сусапна сдѣлала видъ, что не слыхала этого разговора, и смотрѣла въ противоположную сторону, гдѣ расхаживали два англійскихъ жокея въ цвѣтныхъ жокейскихъ шапочкахъ. Этотъ разговоръ непріятно подѣйствовалъ на нее, точно говорили о какомъ-то очень близкомъ для нея человѣкѣ. Она почувствовала сейчасъ свое фальшивое положеніе и что, можетъ-быть, она тоже компрометируетъ Julie.

— Нѣтъ, я пойду! — сказала Юленька и даже поблѣднѣла отъ охватившаго ее волненія. — Мнѣ все равно, и никто не имѣетъ права вмѣшиваться въ мои личныя дѣла! А ты, дядя, меня проводишь.

— Хорошо, хорошо, — бормоталъ oncle, оглядываясь. — Только у меня полонъ ротъ дѣла: нужно увидать одного жокея, потомъ — на тотализаторъ… Ахъ, вотъ и нашъ Чарльзъ!

Зостъ, дѣйствительно, подходилъ къ ложѣ. Онъ былъ въ своей жокейской шапочкѣ и въ низкихъ жокейскихъ сапогахъ съ желтыми отворотами; лѣтнее верхнее пальто скрывало остальной костюмъ. Плотно сжатыя губы и легкій румянецъ говорили о томъ волненіи, которое англичанинъ старался подавить въ себѣ.

Подъ шумокъ разговора Юленька ускользнула изъ ложи, и ея шляпка мелькнула уже въ ложѣ Мансурова. Да, это была Инна въ какой-то необыкновенной шляпѣ съ загнутымъ полемъ, съ двумя браслетами, надѣтыми поверхъ перчатки, и въ необыкновенно пестромъ костюмѣ. Она съ какимъ-то дѣтскимъ всхлипываніемъ расцѣловала Юленьку и проговорила:

— Странно, почему твой дядя не сказалъ намъ, что ты здѣсь.

— Онъ хотѣлъ сдѣлать тебѣ сюрпризъ. — отвѣтила Юленька.

— Да? Какъ это мило съ его стороны… Ахъ, виновата, вы незнакомы: Илья Ильичъ Мансуровъ, ха-ха!

— Мы здѣсь сошлись знакомыми незнакомцами, — отвѣтилъ Мансуровъ.

— Да, да. Какъ это все смѣшно! — лепетала Инна, бойко повертывая своимъ носикомъ. — То-есть смѣшно тамъ, у васъ въ номерахъ. Всѣ отлично знаютъ другъ друга и прикидываются незнакомыми. Ахъ, какъ мнѣ весело, Юленька, если бы ты знала!

Мансуровъ видимо смущался и все поглядывалъ на Юленьку какъ-то сбоку, точно не узнавалъ ея.

— Илья Ильичъ! Васъ ждетъ Николай Григорьичъ вонъ тамъ, у трибуны, — проговорила Инна съ дѣтской улыбкой, счастливая, что можетъ распоряжаться такимъ большимъ человѣкомъ.

— Это что же такое? — замѣтила Юленька, указывая на широкую спину удалявшагося Ильи Ильича.

— Это?.. Долго разсказывать, а пока съ тебя будетъ совершенно достаточно, что Илья Ильичъ женатъ и давно хлопочетъ о разводѣ… Говоря правду, еслибъ я знала это, то, конечно… Ну, да теперь все равно, онъ такой славный и такъ балуетъ меня! Ахъ, Юленька, если бы ты знала, что было съ maman, когда она получила мое письмо… Вѣдь я бѣжала изъ номеровъ вмѣстѣ съ Людмилой. Чего же, въ самомъ дѣлѣ, ждать? Прокиснешь въ старыхъ дѣвкахъ… Вотъ что: пріѣзжай ко мнѣ. У насъ маленькая-маленькая квартирка, то-есть у меня. Тебя, можетъ-быть, удивляетъ мое легкомысліе, да?

— Право, не знаю, что даже и сказать тебѣ… Во всякомъ случаѣ я за тебя.

— Я это знала! — съ гордостью проговорила Инна, и на глазахъ у ней выступили слезы. — Я всегда, всегда тебя любила, Julie.

Раздавшійся звонокъ заставилъ Юленьку возвратиться въ свою ложу, гдѣ она нашла Романа и Сусанну съ сердитыми лицами. Они смотрѣли въ разныя стороны.

— Ну что, довольна? — сердито спрашивалъ Покатиловъ.

— Да. А васъ, кажется, безпокоитъ мое поведеніе?

— Смотрите, пожалуйста, сейчасъ начнется, — вмѣшалась Сусанна, не оставляя бинокля.

— Вонъ и Чарльзъ, — указывала Юленька. — Какой онъ маленькій отсюда!

Зостъ проѣхалъ шагомъ мимо нихъ и улыбнулся. Жокейскій костюмъ шелъ къ нему. Лошадь поводила ушами и заглядывала на другихъ лошадей, которыхъ приводили подъ уздцы. Чарльзъ подъѣхалъ къ сборному пункту ровнымъ галопомъ.

У Сусанны стоялъ въ глазахъ туманъ, когда толпа замерла и вдали послышался топотъ скачки.

Когда топотъ началъ приближаться, Сусанна взглянула на скакавшихъ и теперь ясно разсмотрѣла свою голубую шапочку. Кто-то крикнулъ: «Молодецъ Зостъ!». На второмъ кругѣ Чарльзъ одного за другимъ началъ обходить скакавшихъ и пришелъ къ столбу первымъ. Его встрѣтили аплодисментами и громкими криками; oncle махалъ шляпой, мужчины стучали палками, а дамы лорнировали побѣдителя.

Этотъ успѣхъ совсѣмъ опьянилъ Сусанну, и она жадными глазами слѣдила за голубою шапочкой, мелькавшей въ толпѣ. Но Чарльзъ не пришелъ къ нимъ въ ложу. Что это значило? Сусанна даже покраснѣла и почувствовала себя такою жалкой и несчастной, точно вотъ эта ликующая толпа отняла у нея Чарльза.

— Это его oncle не пустилъ къ намъ, — шопотомъ объяснила Юленька, сжалившись надъ Сусанной. — Вѣдь сейчасъ пойдетъ «Шутка»!

— Нѣтъ! Онъ могъ прійти… онъ долженъ былъ прійти! — шопотомъ же отвѣтила Сусанна.

Скачка кончилась для oncl’я самымъ непріятнымъ эпизодомъ: когда поданъ былъ сигналъ флагомъ, «Шутка» «закинулась». Oncle рвалъ на себѣ волосы. Все было потеряно, потому что Чарльзъ сильно натянулъ поводья. Старикъ пришелъ въ ложу красный отъ волненія и только махнулъ рукой

— А гдѣ же Чарльзъ? — спросила Сусанна.

— Онъ уѣхалъ домой… Вѣдь я его предупреждалъ: «Не затягивайте поводьевъ! „Шутка“ этого не любитъ». Теперь что я буду дѣлать?

— Покатиловъ, вы меня проводите, — сказала Сусанна, поднимаясь,

Покатиловъ повиновался и молча подалъ руку.

Когда они вышли, Юленька захохотала: — Это, наконецъ, смѣшно гоняться за этимъ мальчишкой!

Всю дорогу Сусанна тяжело молчала. У ней осталась еще надежда, что Чарльзъ проѣдетъ на дачу и тамъ дождется ея, но на дачѣ никого не было.

— Вы теперь можете быть довольны, — говорила Сусанна, накидываясь на Покатилова, — Видите, какъ со мной обращаются?

— Успокойтесь, Сусанна Антоновна… Это просто недоразуменіе, — объяснялъ Покатиловъ, — Хотите, я съѣзжу за Чарльзомъ?

— Вы — идіотъ, Покатиловъ!

— Да… это правда.

Сусанна вдругъ затихла и посмотрѣла на Покатилова тѣмъ бѣглымъ взглядомъ, который его заставлялъ дрожать. Да, онъ чувствовалъ, что теперь она ближе къ нему, чѣмъ когда-нибудь. Они были совсѣмъ одни. Покатиловъ помогъ снять лѣтнюю накидку, уродилъ зонтикъ и опомнился только тогда, когда остался въ комнатѣ одинъ. Сусанна ушла въ спальню. Дверь оставалась раскрытой, и Покатиловъ машинально вошелъ туда. Сусанна стояла передъ зеркаломъ и не повернула головы. Спальня была устроена шатромъ изъ шелковой полосатой матеріи, и въ ней всегда былъ полусвѣтъ. Покатиловъ присѣлъ на низенькій табуретъ и смотрѣлъ на нее полными любви глазами.

— Покатиловъ…

— Я…

— Вы мой единственный другъ, и поэтому я мучаю васъ… да!.. поймите меня и простите…

Онъ быстро поднялся и сдѣлалъ шагъ къ ней. Счастливый своимъ безуміемъ, онъ смотрѣлъ на нее остановившимися глазами. Потомъ эти чудныя руки обняли его шею, и онъ чувствовалъ на своемъ лицѣ дыханіе полураскрытыхъ губъ, не смѣя шевельнуться. Но это счастье продолжалось всего одно мгновенье: она точно проснулась и отскочила отъ него.

— Зачѣмъ вы здѣсь… въ моей комнатѣ? — въ ужасѣ шептала Сусанна. — Кто вамъ позволилъ?

Ему страстно захотѣлось убить ее въ этотъ моментъ, чтобы разомъ покончить все. Онъ теперь ненавидѣлъ ее и готовъ былъ на самую отчаянную выходку. Кровь стучала въ вискахъ, руки похолодѣли.

— Вы меня оскорбляете, — тихо проговорила она и закрыла лицо руками.

Онъ повернулся и вышелъ изъ комнаты такъ тихо, точно боялся кого-то разбудить.

VI.

Въ срединѣ августа, въ тотъ промежуточный моментъ, когда осенній бойкій сезонъ еще не начался и публика переѣзжаетъ съ дачъ, собрался подготовленный, Нилушкой и Богомоловымъ «съѣздъ соревнователей». Для засѣданій этого «съѣзда» Теплоухонъ предложилъ свой домъ, потому что онъ самъ еще оставался на дачѣ и домъ стоялъ совсѣмъ пустой.

Покатиловъ тоже былъ приглашенъ присутствовать на засѣданіяхъ въ качествѣ представителя прессы, вмѣстѣ съ вездѣсущимъ котлецовскимъ корреспондентомъ Бѣгичевымъ; этого послѣдняго въ видахъ полнаго безпристрастія извѣщеній о работахъ съѣзда настоялъ пригласить Богомоловъ. Сюда же попали какія-то никому неизвѣстныя, сомнительныя личности, въ родѣ проживавшихъ у Квасовой «королей въ изгнаніи»; даже одинъ такой «король» былъ налицо — это ex-заводчикъ Радловъ.

— Ничего, порядочная окрошка, — говорилъ Покатилову Чвоковъ, оглядывая собравшихся дѣльцовъ. — И народецъ только!.. Еще старики туда-сюда, ну, крѣпостники и только, а вотъ эта новая-то партія… А вѣдь это представители національныхъ богатствъ.

Первое засѣданіе открылось очень эффектною и трескучею рѣчью Чвокова, который объяснилъ собравшимся «спеціалистамъ» съ нѣкоторой высшей точки зрѣнія всю важность взятой ими на себя обязанности.

Его воззваніе было встрѣчено одобрительнымъ шопотомъ и даже аплодисментами, и «съѣздъ» немедленно перешелъ къ очереднымъ занятіямъ. Программа вопросовъ была разработана во всѣхъ подробностяхъ раньше и представляла собой нѣкоторымъ образомъ перлъ, созданный совмѣстными усиліями Нилушки, Богомолова и Доганскаго.

Работы «съѣзда» шли очень скоро впередъ подъ руководствомъ опытныхъ петербургскихъ дѣльцовъ. Самые щекотливые вопросы были всунуты въ числѣ разныхъ мелочей, чтобы намѣренно сдѣлать ихъ незамѣтными. Но Богомоловъ неожиданно выступилъ противъ плановъ Нилушки, и большинство перешло на его сторону. Чвоковъ вышелъ изъ себя.

Въ самый критическій моментъ разыгравшагося скандала случилось другое событіе, настолько ничтожное, что его замѣтилъ только одинъ Доганскій. Дѣло въ томъ, что Теплоуховъ все время торчалъ въ засѣданіяхъ, а тутъ вдругъ исчезъ. Доганскій все время сторожилъ его, а тутъ какъ-то прозѣвалъ; они вмѣстѣ пріѣзжали изъ Павловска и уѣзжали обратно, а тутъ Теплоуховъ точно провалился. Въ головѣ Доганскаго мелькнуло страшное подозрѣніе, и онъ въ самый разгаръ преній бросился къ швейцару съ вопросомъ, куда дѣвался баринъ.

— Они уѣхали на извозчикѣ, — тупо отвѣтилъ старикъ-швейцаръ.

— Да куда уѣхалъ-то?

— На вокзалъ приказали извозчику…

Сусанна должна была сегодня «заболѣть», oncle уѣхалъ въ Царское Село покупать новую лошадь, Юлепька оставалась на дачѣ совершенно одна, — все это промелькнуло въ головѣ Доганскаго молніей, и онъ сейчасъ же отправился на Павловскій вокзалъ, въ надеждѣ догнать Теплоухова. Но въ тотъ самый моментъ, когда Доганскій выбѣжалъ на платформу, поѣздъ тронулся, до слѣдующаго нужно было ждать два часа.

— Все пропало, все кончено… — шепталъ Доганскій, бѣгая по вокзалу въ страшномъ волненіи. — Ждать два часа… о, это ужасно!.. Послать телеграмму Сусаннѣ? Но это безполезно… у нихъ ужъ все было подготовлено раньше. Какихъ-нибудь пять минутъ… три… даже одна, и все было бы спасено.

Дсганскій все-таки послалъ Сусаннѣ телеграмму: «Теплоуховъ скрылся… Смотри за Жюли». Два часа… два часа душевной пытки и муки, когда голова готова лопнуть отъ напряженія. Проклятое время, проклятыя желѣзныя дороги, проклятая глупость…

Доганскій выпилъ въ буфетѣ нѣсколько рюмокъ коньяку, но вино не дѣйствовало на него, а только увеличивало тяжелое душевное состояніе.

«Можетъ-быть, я ошибся? — начиналъ въ сотый разъ думать Доганскій и самъ смѣялся надъ своею довѣрчивостью. — Нѣтъ! Тутъ ошибки не могло быть… тутъ все было обдумано заранѣе, взвѣшено и теперь приведено въ исполненіе… Я убью этого негодяя…»

Доганскій плохо помнилъ, какъ онъ дождался наконецъ поѣзда, какъ ѣхалъ въ вагонѣ, какъ добрался до своей дачи. У садовой рѣшетки стояли карета и дрожки, значитъ, Сусанна для всѣхъ другихъ была больна, и Доганскій, не заходя домой, сначала прошелъ на дачу oncl’я, — Юленьки не было, потомъ на дачу Теплоухова, — его тоже не было. У Сусанны сидѣлъ прихрамывавшій старичокъ и пилъ кофе. Супруги обмѣнялись взглядами, и у Доганскаго точно что оборвалось въ груди.

— У васъ, кажется, теперь идетъ горячая работа, — шепелявилъ по-французски добродушный старичокъ, ласково улыбаясь одними глазами. — Мы васъ совсѣмъ не ждали.

— Да, я не предполагалъ явиться раньше, но вышелъ одинъ непріятный случай… Сюзи! Ты никого не видала? — обратился Догаискій къ женѣ.

— Julie уѣхала къ матери, въ Парголово.

— Не можетъ быть?!

— Да!..

— А… Евстафій Платонычъ не былъ здѣсь совсѣмъ?..

Было неприлично вести такой разговоръ въ присутствіи посторонняго человѣка, но Доганскому теперь было не до приличій, и онъ, не простившись, выбѣжалъ изъ комнаты.

— Бѣдняжка, кажется, очень встревоженъ, — прошепелявилъ ласковый старичокъ, прихлебывая кофе.

«Нѣтъ, они должны быть гдѣ-нибудь здѣсь, — думалъ, вѣрнѣе — чувствовалъ Доганскій, и сейчасъ же велѣлъ сѣдлать себѣ лошадь, а въ карманъ брюкъ сунулъ ремингтоновскій револьверъ. — Сначала проѣду въ паркъ… да, а если тамъ никого не встрѣчу, тогда… что тогда?»

Въ паркѣ Доганскій не встрѣтилъ Юленьки. Разбитый и усталый, онъ сейчасъ же, не заходя къ женѣ, отправился на вокзалъ, чтобы немедленно вернуться въ Петербургъ.

«Можетъ-быть, Julie дѣйствительно у матери? — думалъ Доганскій, напрасно стараясь себя успокоить. — Наконецъ, если не тамъ, то она могла уѣхать къ Аннѣ Григорьевнѣ… къ Бэтси… наконецъ, у oncl’я».

Прежде всего Доганскій бросился къ Аннѣ Григорьевнѣ и упросилъ ее спросить о Юленькѣ телеграммой, въ Парголовѣ ли она или нѣтъ, а самъ отправился къ Бэтси и къ oncl’ю. Юленьки нигдѣ не оказалось.

VII.

Калерія Ипполитовна безвыѣздно проживала все лѣто въ первомъ Парголовѣ, потому что Петербургъ ей надоѣлъ пуще смерти; она желала отдохнуть душой и тѣломъ отъ петербургской сутолоки. Симонъ Денисычъ уѣзжалъ утромъ и пріѣзжалъ вечеромъ, а Калерія Ипполитовна безвыходно сидѣла на своей дачѣ и даже ни разу не бывала ни въ Шуваловскомъ паркѣ, ни въ Озеркахъ, хотя то и другое было подъ бокомъ. Въ послѣднее время Калерія Ипполитовна сильно пополнѣла нездоровою брюзглою полнотой, глаза были тусклы, въ волосахъ пробивалась сѣдина, но ей было какъ-то все равно, и она не обращала никакого вниманія на свою наружность. Впрочемъ, Калерія Ипполитовна немного оживлялась, когда пріѣзжала изъ города Зинаида Тихоновна и привозила съ собой обильный запасъ городскихъ новостей вмѣстѣ съ бутылочкой коньяку, которую онѣ и распивали вдвоемъ. Для Симона Денисыча уже не было тайной, что жена пьетъ, и пьетъ нехорошо, большею частью по ночамъ, но что онъ могъ сдѣлать? Совѣтовался съ врачами, уговаривалъ жену — результатовъ никакихъ не получилось.

Зинаида Тихоновна ей одной извѣстными путями успѣла пронюхать о «случаѣ» съ Юленькой и, конечно, сейчасъ же полетѣла съ Парголово. Въ попыхахъ она даже позабыла захватить съ собой завѣтную бутылочку съ коньякомъ, о чемъ вспомнила уже въ вагонѣ Финляндской желѣзной дороги.

«Охъ, бѣда какая стряслась, — охала Зинаида Тихоновна, поглядывая въ окошко вагона на мелькавшіе по сторонамъ огороды, пашни и дачи. — Ну кто могъ бы подумать, чтобы такая воспитанная дѣвица и подобную глупость допустила съ собой!.. Убьетъ вѣдь мать-то, да и бабушку, какъ узнаютъ!»

Вѣроятно, поэтому Зинаида Тихоновна и торопилась такъ въ Парголово, чтобы первой посмотрѣть, какъ убьетъ Калерію Ипполитовну извѣстіе о «случаѣ» съ Юленькой.

— Станція Рарголово! Поѣздъ стоитъ пять минутъ! — крикнулъ кондукторъ, пробѣгая но платформѣ.

На платформѣ толпилась значительно порѣдѣвшая дачная публика. Зинаида Тихоновна пустилась по берегу озера пѣшкомъ, благо перемахнуть только сосновую горку, тутъ тебѣ и жостовская дача. День былъ осенній, но солнечный, и Зинаида Тихоновна успѣла-таки порядкомъ задохнуться, пока добѣжала до дачи. Но вотъ и дача, т.-е. простая деревенская изба, кое-какъ обнесенная палисадникомъ, съ рѣзнымъ крылечкомъ, съ плохимъ цвѣтникомъ, — однимъ словомъ, настоящая парголовская дача, какія занимаютъ петербургскіе чиновники средней руки.

Еще издали Зинаида Тихоновна замѣтила, что на крылечкѣ какъ будто кто-то сидитъ; когда она подошла къ калиткѣ, оказалось, что на крылечкѣ пили чай: Калерія Ипполитовна, Юленька и Доганскій. Послѣднихъ двоихъ Зинаида Тихоновна совсѣмъ не ожидала встрѣтить здѣсь и сдѣлала невольное движеніе назадъ.

— Заходите, заходите, Зинаида Тихоновна! — окликнула гостью Калерія Ипполитовна, поднимаясь къ ней навстрѣчу. — Что это вы остановились… да вы, кажется, пѣшкомъ?

— Охъ, дайте вздохнуть, Калерія Ипнодитозна; горкой-то тутъ совсѣмъ близко, да вотъ комплекція-то моя.

Собственно Зинаида Тихоновна, съ одной стороны, испугалась того, что сидитъ этотъ Доганскій, котораго хотя и знала, но все-таки это настоящій точеный баринъ и какъ разъ осудитъ ее, а съ другой — женскимъ инстинктомъ она почувствовала, что попала «не въ часъ». Преувеличенная любезность Калеріи Ипполитовны еще больше смутила Зинаиду Тихоновну, и она вошла на крыльцо, красная, какъ морковь.

— Это моя хорошая знакомая, — рекомендовала гостью Калерія Ипполитовна. — А это Юрій Петровичъ Доганскій, котораго вы знаете по слухамъ.

— Какъ не знать… этакихъ-то людей да не знать, помилуйте-съ! — смущенно лепетала Зинаида Тихоновна, усаживаясь на кончикъ садоваго стула.

Юленька смотрѣла на эту сцену слегка прищуренными, улыбающимися глазами, и Зинаида Тихоновна на мгновеніе даже усомнилась, дѣйствительно ли вышелъ какой неподобный случай съ дѣвкой: ужъ очень она себя крѣпко передъ матерью держитъ. Доганскій съ непринужденностью свѣтскаго человѣка продолжалъ разсказывать городской анекдотъ и тоже «ни въ одномъ глазѣ», какъ есть ничего.

— Юрій Петровичъ, пойдемте въ паркъ, — предложила Юленька, надѣвая темную соломенную, шляпу немного дѣтскаго фасона. — Maman, ты пойдешь съ нами?

— Нѣтъ, я останусь, Julie…

Доганскій подалъ руку Юленькѣ, и они отправились по улицѣ прямо къ парку. Оставшіяся на крылечкѣ дамы нѣсколько времени молча прихлебывали кофе, но наконецъ Зинаида Тихоновна не выдержала и, придвинувшись къ Калеріи Ипполитовнѣ, задыхавшимся шопотомъ спросила:

— А вы, сударыня, ничего не знаете?.. А ужъ я какъ торопилась къ вамъ, такъ торопилась, точно вотъ на пожаръ!.. Юленька-то давно гостить у васъ?

— Нѣтъ, сегодня утромъ пріѣхала вмѣстѣ съ Доганскимъ, то-есть они, кажется, и встрѣтились только на поѣздѣ.

— Такъ-съ. А телеграмму насчетъ Юленьки отъ мамаши получили четвертаго дня? Вѣдь телеграмму-то Юрій Петровичъ посылалъ… очень они тогда были обезпокоены, даже совсѣмъ до полнаго отсутствія ума доходили.

— Ничего не понимаю.

Зинаида Тихоновна съ опытностью записной сплетницы предварительно вдоволь намучила Калерію Ипполитовну разными намеками и сумнительными вопросами и, когда довела ее этимъ путемъ до надлежащей степени тревоги, откровенно брякнула всю правду-матку, т.-е. о «случаѣ» Юленьки съ Теплоуховымъ, о неистовствѣ Доганскаго и т. д. Калерія Ипполитовна слушала ее, блѣдная, какъ полотно, и не могла произнести ни одного слова, такъ что Зинаидѣ Тихоновнѣ сдѣлалось ея даже жаль, и она сейчасъ же постаралась успокоить материнское горе стереотипною фразой:

— Можетъ, это все и неправда, сударыня… мало ли что зря болтаютъ про дѣвушекъ, а я только къ тому, чтобы… вѣдь жаль дѣвушку-то, ежели она по этой части слабость допустила. Право, можетъ-быть, все это напрасно болтаютъ.

Съ Калеріей Ипполитовной сдѣлался настоящій обморокъ, и Зинаида Тихоновна была совершенно счастлива, что могла ухаживать за убитой ея же руками женщиной. Она спрыскивала ее водой, натирала виски одеколономъ и даже сама плакала, вытирая глаза бѣлымъ платкомъ. Одно только огорчало немного Зинаиду Тихоновну, что Калерія Ипполитовна все время молчала, какъ какая-нибудь совершенно безчувственная женщина.

— Ужъ такъ мнѣ стало жаль васъ, сударыня, такъ жаль, — не унималась Зинаида Тихоновна, складывая мокрый платокъ вчетверо, — даже-затряслась вся и чувствую, что какъ есть я настоящая деревенская дура и ничего по-настоящему даже чувствовать не могу.

Пока разыгрывалась эта жестокая сцена, Доганскій и Юленька успѣли нагуляться по парку досыта. Сначала по широкой аллеѣ они прошли на такъ называемый «Парнасъ», довольно высокую горку, съ которой открывался отличный видъ на весь паркъ, на обложившія его съ трехъ сторонъ дачи, на искусственныя озера сейчасъ подъ горкой и на тонувшій въ сѣроватой мглѣ Петербургъ. Финляндская желѣзная дорога казалась черною ниточкой, уползавшей въ самый центръ города, гдѣ громадною золотою шапкой круглился куполъ Исакія. Юленька все время опиралась на руку Доганскаго и слѣдила за носками своихъ ботинокъ; они принужденно молчали, какъ люди, которымъ предстояло непріятное объясненіе.

— Здѣсь хорошо, — точно про себя говорила Юленька, подходя къ деревянной загородкѣ, которая на Парнасѣ отдѣляла спускающійся террасами къ озеркамъ обрывъ; на террасахъ теперь торчали почти голые кустики лѣсного шиповника съ продолговатыми красными ягодами. — Вообще осень, по-моему, самое лучшее время года… Что-то такое печальное и умирающее кругомъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ никогда не хочется такъ жить, какъ осенью.

— Веселая тема для разговорѣ, — замѣтилъ Доганскій, не выносившій похоронныхъ разговоровъ. — Тебѣ теперь остается только сказать, что ты желаешь умереть именно осенью, и чтобы твой гробъ усыпали вотъ этими умирающими жалкими лѣсными цвѣточками.

Юленька ничего не отвѣтила на эту выходку и задумчиво чертила на пескѣ каблукомъ ботинка. Ее даже не удивилъ тонъ, которымъ говорилъ съ ней сегодня Доганскій. Дѣвочкой она часто болтала и дурачилась съ нимъ, особенно когда онъ пріѣзжалъ къ Аннѣ Григорьевнѣ, но, сдѣлавшись взрослою дѣвушкой, Юленька незамѣтно отдалилась отъ этого страннаго человѣка, пугавшаго ее своею привязанностью. Что ему нужно отъ нея? Какое ему дѣло до ея жизни? Юленька любила ставить вопросы ребромъ. Когда она поняла тѣ отношенія, какія связывали ее съ Доганскимъ, она возненавидѣла его, какъ человѣка, который заразилъ ее своею кровью; она со страхомъ чувствовала въ себѣ эту кровь, точно ее медленно точила какая-то роковая и неизлѣчимая болѣзнь, медленно проникавшая весь организмъ и шагъ за шагомъ захватывавшая самый мозгъ. Раньше Доганскій говорилъ Юленькѣ всегда «вы», а сегодняшнее «ты» непріятно рѣзало ея уши, и въ ея оригинальной головкѣ подъ гладко зачесанными волосами зашевелились самыя нехорошія мысли; она чувствовала, какъ въ душѣ поднимается старая ненависть къ этому отвратительному человѣку, и нужно было все присутствіе духа Юленьки, чтобы воздержаться отъ внѣшнихъ проявленій этой ненависти.

— Julie, я давно хочу спросить тебя, — заговорилъ Доганскій, видимо подбирая слова, чтобы лучше выразить свою мысль, — спросить, за что ты меня ненавидишь? Я это чувствую давно и думаю, то-есть стараюсь думать, что я этого не заслужилъ.

— Ненавидятъ только тѣхъ людей, которыхъ могли бы любить, а мнѣ рѣшительно все равно, существуете вы на свѣтѣ или нѣтъ.

Доганскій пожалъ губами, прищурилъ свои безцвѣтные глаза и претворилъ:

— Въ такомъ случаѣ, зачѣмъ ты меня потащила въ паркъ?

— Да затѣмъ только, чтобы сказать то, что я сейчасъ сказала, и еще прибавить, что для насъ съ вами самое лучшее держаться подальше, какъ держатся чужіе люди.

— Что ты хочешь этимъ сказать? — спросилъ Доганскій, чувствуя, что начинаетъ краснѣть.

— Послушайте, Юрій Петровичъ, я не дѣвочка и понимаю гораздо больше, чѣмъ вы думаете, поэтому «чужихъ» и «своихъ» людей вы можете понять въ настоящемъ значеніи этихъ словъ, то-есть поскольку они относятся лично къ намъ съ вами.

— Ты не хочешь понять одного только, Julie, что мнѣ, можетъ-быть, слишкомъ бываетъ тяжело, а теперь въ особенности…

— Кто же въ этомъ виноватъ? Вамъ тяжело, по крайней мѣрѣ, за ваши же собственныя глупости, а, можетъ-быть, есть люди, которымъ приходится это «тяжело» за чужія глупости…

— Да… Ты въ этомъ случаѣ права. Но зачѣмъ было повторять эти чужія глупости?.. Julie, я съ тобой говорю, какъ съ взрослою дѣвушкой… какъ съ «женщиной», наконецъ.

Блѣдное лицо Юленьки вспыхнуло, а потомъ помертвѣло опять, и она судорожно схватилась обѣими руками за перила, чтобы не вскрикнуть. На ея мертвомъ, страшномъ лицѣ живы были одни глаза, смотрѣвшіе изъ-подъ опущенныхъ вѣкъ свѣтившимся взглядомъ.

— Послушайте, Юрій Петровичъ, какое вы имѣете право все это мнѣ говорить? — спросила наконецъ Юленька послѣ долгой паузы.

— Ты еще разъ права, Julie: мнѣ это слѣдовало высказать тебѣ немного раньше… Я долженъ былъ тебѣ высказать… Но я не желаю тебя ни въ чемъ обвинять, то-есть я не могу обвинять.

— Меня… обвинять?!.. — Юленька захохотала нехорошимъ нервнымъ смѣхомъ. — И это говорите вы… вы… Я, кажется, немного потеряла… Счастье быть дочерью двухъ отцовъ еще не особенно завидно… Я развязываю тотъ роковой узелъ, которымъ вы были всѣ связаны: вамъ возвращаю жену… maman утѣшится тѣмъ, что чрезъ меня можетъ отмстить Сусаннѣ… Сусанна избавится отъ человѣка, который слишкомъ тяготилъ ее… Наконецъ, я получаю опредѣленное общественное положеніе, немножко нелегальное, но пользующееся громадными льготами и преимуществами. Тѣмъ, что вы сдѣлали изъ Сусанны, я никогда не буду, и никто не можетъ меня заставить этимъ сдѣлаться… и еще, наконецъ, получаю блестящую возможность разсчитаться съ вами за все то вниманіе, какимъ имѣла счастье пользоваться. Ну, теперь вы довольны?

— Да… даже слишкомъ доволенъ, — бормоталъ Доганскій, крутя свою голову, точно его облили кипяткомъ.

— И отлично… Теперь намъ остается только возвратиться къ maman, — проговорила Юленька усталымъ голосомъ. — Юрій Петровичъ, дайте же вашу руку, а то я полечу съ горы кувыркомъ… Maman насъ ждетъ навѣрное…

Доганскій машинально подалъ свою руку, и они осторожно начали спускаться съ горы мимо глубокаго оврага, усаженнаго рядами теперь почти совсѣмъ обнаженныхъ сиреней; подъ ногами шелестѣли высохшіе осенью листья, которые какъ-то порывисто перебиралъ набѣгавшій легкій вѣтерокъ, точно онъ напрасно отыскивалъ между ними что-то такое дорогое и забытое, какъ мы роемся иногда въ ящикѣ со старыми письмами. Въ одномъ мѣстѣ Юленька замѣтила топорщившіеся изъ сухой осенней травы какіе-то желтенькіе цвѣточки и попросила своего кавалера сорвать ихъ.

— Это на память… — разсмѣялась она, принимая изъ рукъ Доганскаго небольшой букетъ изъ желтыхъ цвѣточковъ, ронявшихъ свои лепестки при каждомъ неосторожномъ движеніи.

Доганскій молчалъ всю дорогу и только чувствовалъ, какъ у него тяжело кружится голова.

— Послушайте, Юрій Петровичъ! — заговорила Юленька, когда они уже выходили изъ парка. — Я васъ должна предупредить: эта дама, которая пріѣхала къ maman при васъ, знаетъ рѣшительно все и теперь явилась сюда съ спеціальною цѣлью разъяснить это все maman… Конечно, будетъ тяжелая семейная сцена, и вамъ лучше всего пройти прямо на вокзалъ, а я что-нибудь скажу подходящее.

— Благодарю васъ… Я еще понимаю, Julie, ненависть, но никакъ не великодушіе, котораго ни отъ кого еще не принималъ. Итакъ, мы разстаемся врагами?

— Гораздо хуже, Юрій Петровичъ, чѣмъ врагами.

Подходя къ дачѣ, онъ принялъ самый беззаботный видъ, съ какимъ являются люди послѣ хорошей прогулки. Калерія Ипполитовна и Зинаида Тихоновна сидѣли попрежнему на крылечкѣ и, очевидно, поджидали ихъ возвращенія. Юленька легко взбѣжала на крылечко и, подавая матери принесенный желтенькій букетикъ, проговорила:

— Это, maman, тебѣ Юрій Петровичъ презентуетъ… на память.

Калерія Ипполитовна дрогнувшею рукой взяла букетъ, поднесла машинально его къ носу и проговорила точно про себя:

— Желтые цвѣты — говорятъ — ядовиты…

— Нѣтъ, maman они ядовиты только весной и лѣтомъ, а осенью теряютъ всякій ядъ.

«Вотъ такъ дѣвка, настоящая сорви-головушка», — думала Зинаида Тихоновна, наблюдая, какъ Юленька «рѣзала» матери.

Несмотря на всѣ усилія Доганскаго, разговоръ какъ-то совсѣмъ не вязялся, и получались самыя глупѣйшія паузы, какъ у актеровъ, которые перепутали реплики. Общее неловкое положеніе разрѣшилось совершенно неожиданно: пріѣхалъ Симонъ Денисычъ. Въ другое время на него не обратили бы и вниманія, а теперь встрѣтили съ распростертыми объятіями, какъ избавителя; ему улыбались, внимательно слушали его безконечные разсказы, старались ему угодить. Это общее вниманіе растрогало Симона Денисыча, и онъ никогда не былъ, кажется, такъ счастливъ, какъ сегодня, и нѣсколько разъ повторялъ:

— Господа, что же это вы?.. Говорите же вы что-нибудь?

Отведя Доганскаго въ сторону, Симонъ Денисычъ проговорилъ ему шопотомъ:

— Я сегодня просто безсовѣстно счастливъ… Вотъ что значитъ семейный очагъ, свой уголъ!

VIII.

Поведеніе Инны и Юленьки обратило на себя общее вниманіе. Какъ бываетъ въ такихъ обстоятельствахъ, всего ближе къ сердцу приняли это «семейное несчастіе» именно тѣ люди, которымъ, кажется, всего меньше было дѣла до этихъ двухъ семей. Особенно досталось Мостовымъ, фамилія которыхъ еще разъ начала циркулировать въ средѣ петроградскихъ знакомыхъ съ необыкновенною быстротой. Густомѣсовы, Берестовскіе, Даниловы, квасовскіе «короли въ изгнаніи», — всѣ поднялись на ноги. Эти «расхоложенные» и изувѣченные столичною жизнью люди сочли своимъ долгомъ возстать за попранную нравственность и, конечно, пожалѣть Калерію Ипполитовну: «Бѣдная Калерія Ипполитовна… это такая рѣдкая мать, это, можно сказать, страдалица, и вдругъ единственная дочь… какъ это вамъ понравится?» Нашлись охотницы, которыя непремѣнно желали на мѣстѣ провѣрить невѣроятное событіе, но это похвальное усердіе кончилось ничѣмъ: ни maman Анна Григорьевна ни Калерія Ипполитовна не принимали подъ предлогомъ болѣзни.

— Да, чортъ возьми… изволь послѣ этого воспитывать дочерей, — говорили благочестивые отцы семействъ, пожимая плечами. — Это чортъ знаетъ, что такое!

Калерія Ипполитовна сдѣлалась больна не на шутку и пролежала въ постели цѣлую недѣлю, причемъ допускала къ себѣ только одну Зинаиду Тихоновну, незамѣтно сдѣлавшуюся ея наперсницей и повѣренной всякихъ тайнъ. Всего сильнѣе боялись, чтобы печальное извѣстіе не убило maman Анну Григорьевну; Доганскій самъ вызвался подготовить ее и послѣ необходимой въ такихъ случахъ околесной въ самыхъ осторожныхъ дипломатическихъ выраженіяхъ передалъ суть дѣла. Старушка не плакала и не упала въ обморокъ, а только сухо засмѣялась.

— Вотъ чего я ужъ никакъ не ожидала отъ Julie… да, никакъ не ожидала! — нѣсколько разъ повторила она, дѣлая ручкой энергичный жестъ. — Конечно, Теплоуховъ страшно богатъ, но вѣдь Julie дѣвушка… Я еще понимаю, если замужняя женщина, имѣющая опредѣленное общественное положеніе, позволитъ себѣ, но дѣвушка и съ такимъ твердымъ закаломъ характера… Это, наконецъ, смѣшно…

Странный смѣхъ Анны Григорьевны навелъ даже Доганскаго на сомнѣніе:

«Ужъ не тронулась ли старушенція?» — нѣсколько разъ подумалъ онъ, наблюдая Анну Григорьевну.

— Бракъ для дѣвушки все, потому что только онъ даетъ дѣвушкѣ истинную свободу, — философствовала Анна Григорьевна. — Поэтому свѣтъ все извиняетъ замужней женщинѣ. Это — законъ природы. Ахъ, да… дорого я дала бы за то, чтобы посмотрѣть, какъ теперь встрѣтится Julie съ Сусанной?

Анна Григорьевна разсыпалась своимъ мелкимъ ядовитымъ смѣшкомъ, оторый покоробилъ даже Доганскаго.

— Женщины настолько бываютъ благоразумны въ такихъ случаяхъ, что умѣютъ обходить подобныя встрѣчи, — проговорилъ онъ.

— Да, пожалуй… А твое положеніе, милый мой (Анна Григорьевна говорила Доганскому «ты») — не изъ красивыхъ, по крайней мѣрѣ, я не желала бы быть на твоемъ мѣсгѣ. Хи-хи… Ты бываешь, конечно, у Julie?

— Да… иногда.

— Какъ же она тебя встрѣчаетъ?

— Какъ всегда, она меня ненавидитъ.

— А Сусанна?

— Послушайте, Анпа Григорьевна, я привыкъ уважать васъ, какъ умную женщину, и могу только удивляться, что вамъ доставляетъ удовольствіе мучить меня, именно мучить — булавочными уколами.

— Ага… я тоже уважаю тебя, Юрій, какъ умнаго человѣка. Однако ты долженъ сказать мнѣ, правда ли, что мой великій человѣкъ вплотную ухаживаетъ за твоею Сусанной?

Великимъ человѣкомъ Анна Григорьевна называла Романа.

— Да, правда, — грубо отвѣтилъ Доганскій.

— Да ты, милый мой, напрасно сердишься на меня… У васъ такія дѣла дѣлаются нынче, что я рѣшительно отказываюсь понимать и сознаю только одно, что мнѣ пора умирать. Кажется, ждать больше нечего…

У Доганскаго всегда было много всякой работы на рукахъ, но теперь у него голоса шла кругомъ: съѣздъ соревнователей кончился скандаломъ, т.-е. отпаденіемъ Нилушки; Теплоуховъ прекратилъ свои визиты къ Сусаннѣ, хотя Доганскій продолжалъ оставаться его повѣреннымъ; наконецъ, Сусанна дѣлала цѣлый рядъ глупостей изъ-за мальчишки Зоста. Положеніе Доганскаго въ обществѣ замѣтно пошатнулось, хотя онъ еще и самъ боялся въ этомъ сознаться. Юленька откровенно объяснила ему, что постарается свести съ нимъ старые счеты. А тутъ еще Богомоловъ, который забралъ большую силу и задался цѣлью непремѣнно оттереть Доганскаго. Словомъ, тучи надвигались разомъ со всѣхъ сторонъ, но Доганскій боялся не ихъ, а того, что у него тамъ, внутри, являлись тяжелая пустота и апатія, не было энергіи, не было прежней самоувѣренности.

Виновница всѣхъ этихъ передрягъ и волненій преспокойнѣйшимъ образомъ устроилась на Литейной, гдѣ у ней была великолѣпная квартира въ десять комнатъ. Какъ въ обстановкѣ всей квартиры, такъ и въ составѣ новыхъ знакомыхъ отлично сказалось все то, чѣмъ была Юленька. Начать съ того, что Юленька совсѣмъ не желала создавать себѣ никакой обстановки и относилась равнодушно ко всевозможнымъ затѣямъ подобнаго рода. Больше всего Юленька была занята своею конюшней и нарядами. Послѣднее удивило всѣхъ знакомыхъ, но, какъ оказалось, Юленька любила и умѣла рядиться. Держала себя она спокойно, какъ всегда, съ легкимъ оттѣнкомъ сарказма, съ которымъ относилась одинаково ко всѣмъ, не исключая и себя.

Теплоуховъ живмя жилъ въ ея квартирѣ, хотя не измѣнилъ ни на волосъ своей манерѣ держаться молчкомъ въ сторонкѣ, точно какой приживальщикъ изъ дальнихъ родственниковъ. Изъ прежнихъ знакомыхъ у Юленьки чаще другихъ бывали onсle и Доганскій, или «старички», какъ ихъ называла хозяйка.

Теплоуховъ былъ доволенъ и, кажется, счастливъ, потому что спокойствіе его души рѣшительно ничѣмъ не было нарушено: Julie всегда была такая ровная и невозмутимая, такъ что Теплоуховъ могъ разсчитывать на самое прочное и безоблачное счастье, какое только можетъ дать женщина. Конечно, у Julie были и свои слабости, которыя Теплоуховъ старался предупредить съ изысканною вѣжливостью. На ея четвергахъ стали появляться сомнительныя знаменитости дня. Но въ глазахъ Julie было достаточно уже и такой извѣстности, потому что она сама больше всего жаждала быть именно замѣченной во что бы то ни стало: пусть говорятъ о ней самой, о ея конюшнѣ, о нарядахъ, о четвергахъ, — все равно, только бы выдѣлиться изъ остальной безличной массы.

Onde за послѣднее время сильно постарѣлъ и осунулся, хотя старался держаться бодро и попрежнему закидывалъ свою голову назадъ. Черезъ него Julie получала извѣстія о своихъ, т.-е. о матери и о бабушкѣ, хотя отъ oncl’я въ такихъ случаяхъ трудно было добиться толку.

— Видѣлъ maman? — спрашивала нѣсколько разъ Julie.

— Видѣлъ, — отвѣчалъ oncle.

— Ну, что же она?

— Ничего… все съ нервами своими возится.

— Нервы… Удивительныя женщины! У нихъ на всякій случай въ жизни найдется соотвѣтствующій нервъ. Ну, а у Сусанны давно ли ты былъ?

— Кажется, третьяго дня… нѣтъ, вчера.

— И сегодня, вѣроятно, туда же потащишься?

— И не знаю… право… Какіе ты странные вопросы задаешь!

— Очень просто; я завидую и ревную Сусанну. Ахъ, если бы я была такъ же красива, какъ она! Это несправедливо, что однѣмъ женщинамъ природа даетъ все, а другихъ выпускаетъ какими-то сиротами. Какіе глаза у Сусанны: такъ въ душу и смотрятъ. А когда она разсердится, раздуетъ ноздри, глаза сдѣлаются темные и даже засвѣтятся, какъ у кошки. Вотъ это женщина! Знаешь что? Мать должна быть мнѣ благодарна, потому что черезъ меня Сусанна потеряла все, слѣдовательно наше фамильное оскорбленіе отомщено.

— Калерія и сама говорила это же.

— Ну, вотъ и отлично. Значитъ, у насъ съ ней есть еще надежда когда-нибудь опять сойтись. Я, по крайней мѣрѣ, думаю такъ. Я вѣдь не сержусь на maman, что Юрій Петровичъ считаетъ меня своею дочерью; пусть, для него же хуже. Ну да это все вздоръ, ты разскажи лучше, что обо мнѣ говорятъ въ городѣ.

— Когда ты была въ театрѣ, всѣмъ бросилось въ глаза твое новое колье изъ сапфировъ. Даже Андрей Евгеньичъ спрашивалъ меня, съ кѣмъ я сидѣлъ въ ложѣ. Баронъ Шебекъ желалъ съ тобой познакомиться!

— И только?

— Чего же еще тебѣ? Тебя замѣтили, о тебѣ говорятъ… кажется, достаточно. Брикабракъ твои костюмы расписываетъ въ «Искоркахъ».

— Да, но вѣдь онъ гораздо больше пишетъ о послѣдней актрисѣ. Вотъ счастливыя женщины, которыя могутъ быть постоянно на глазахъ у публики и заставлять говорить о величинѣ своихъ ногъ, какъ о важномъ европейскомъ событіи.

Oncle всегда съ удивленіемъ слушалъ Julie и дѣлалъ какое-то глупое птичье лицо, какъ глухонѣмой. Это всегда сердило Julie, но oncle былъ рѣшительно безнадеженъ и только моргалъ глазами.

— Ну, довольно, теперь отправляйтесь дежурить къ Сусаннѣ, — выпроваживала его Julie, когда онъ ей надоѣдалъ. — Всѣ мужчины любятъ помогать другъ другу нести тяжелое бремя семейнаго счастья… а Юрій Петровичъ, кажется, особенно нуждается въ вашемъ дружескомъ участіи!

Съ Теплоуховымъ Julie держалась совершенно по-своему, ни въ чемъ не повторяя другихъ женщинъ. Этого богача, изучившаго женщинъ всевозможныхъ національностей, трудно было удивить чѣмъ-нибудь новымъ, еще неиспытаннымъ имъ, но ни въ комъ Теплоуховъ не находилъ еще такого нетронутаго запаса силъ, какъ въ Julie, начиная съ того, что Julie совсѣмъ не знала, что такое скука, и была такъ же заразительно весела съ глазу на глазъ съ нимъ, Теплоуховымъ, какъ въ самой веселой компаніи.

Изъ удовольствій Julie всему предпочитала циркъ. Обыкновенно Julie отправлялась туда съ Теплоуховымъ и съ oncl’емъ, но Теплоуховъ долженъ былъ брать себѣ кресло, потому что Julie никогда не позволяла ему сидѣть въ ея ложѣ, какъ и въ театрѣ. Онъ иногда появлялся только въ антрактахъ, но и это всегда бѣсило Julie. Разъ, когда Julie сидѣла такимъ образомъ въ циркѣ, она увидала Сусанну, которая сидѣла вмѣстѣ съ Романомъ и Чарльзомъ Зостомъ и, какъ кажется, чувствовала себя очень весело.

— Сейчасъ же ѣдемъ домой, — проговорила Julie, вспыхнувъ до ушей.

Oncle только пожалъ плечами и покорно побрелъ за капризничавшею внучкой: ему столько приходилось всегда выносить отъ женщинъ, что добрый старикъ давно пересталъ удивляться.

Вернувшись домой, Julie разыграла довольно горячую сцену, причемъ досталось и oncl’ю и Теплоухову, такъ что бѣдные старики не знали, куда имъ дѣваться. Это была первая вспышка у этого импровизованнаго семейнаго очага.

— Я отъ васъ требую, m-r Теплоуховъ, чтобы вы завтра же уволили Доганскаго отъ занимаемой имъ должности, — энергично требовала Julie и даже топнула ногой. — Понимаете!?

— Да… конечно, понимаю… — лепеталъ га-r Теплоуховъ, сильно взволнованный неожиданно разыгравшеюся сценой. —Только нельзя же это вдругъ… Доганскій ведетъ всѣ дѣла… у него все на рукахъ…

— А если я этого хочу? — заявляла Julie.

— Но ты подумай, къ чему все это поведетъ.

— Я ничего не хочу думать, я требую…

— Julie, это только капризъ съ твоей стороны… а Доганскій мнѣ нуженъ.

— Капризъ? Отлично… Такъ и будемъ знать. Когда отъ васъ Сусанна требовала удаленія Симона Денисыча съ заводовъ, вы его вышвырнули на улицу, а для меня не можете пожертвовать Доганскимъ.

Разыгралась настоящая буря, закончившаяся тѣмъ, что Julie заперлась у себя въ спальнѣ. Теплоуховъ былъ совсѣмъ разстроенъ, такъ что oncle долженъ былъ проводить его до самаго дома. Но на утро Julie одумалась и, когда oucle явился къ ней въ качествѣ парламентера, она объявила ему:

— Передайте m-r Теплоухову, что у меня вчера голова болѣла, и я больше ничего не требую отъ него.

Среди вереницы новыхъ знакомыхъ самыми близкими къ Julie была чета Мансуровыхъ. Илья Ильичъ являлся всегда вмѣстѣ съ Инной и сдѣлался въ квартирѣ Julie своимъ человѣкомъ. Ех-заводчикъ совсѣмъ подчинялся своей юной сожительницѣ и покорно слѣдовалъ за ней всюду, какъ тѣнь. Когда никого не было постороннихъ, Теплоуховъ, Мансуровъ, Инна и Julie играли въ винтъ и чувствовали себя необыкновенно хорошо.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

I.

Покатиловская газета шла попрежнему хорошо, и кругъ читателей все расширялся. Годъ шелъ за годомъ, событія чередовались, но улица, выраженіемъ которой служило «Сѣверное Сіяніе», оставалась та же. Она требовала только одного: новостей и новостей. Конечно, эта улица не имѣла никакихъ политическихъ убѣжденій и была совершенно индифферентна по части общественныхъ интересовъ, но ей нужно было убить время, и покатиловская газета доставляла всѣ средства къ этому. Просматривая сырые корректурные листы, Покатиловъ часто не могъ удержаться отъ смѣха надъ ловко закругленными фразами своихъ сотрудниковъ. Самъ Покатиловъ рѣдко брался за перо и то для того только, чтобъ его не забыли: репутація и на улицѣ составляла извѣстный капиталъ.

Жилъ Покатиловъ на прежней квартирѣ, хотя больше уже не мечталъ ни о какой обстановкѣ: все шло, какъ попало или какъ хотѣла старая Улитушка.

— Жениться бы надо, Романъ Ипполитычъ, — говорила старуха при всякомъ удобномъ случаѣ. — Что такъ-то задарма мыкаться?.. На генеральской бы дочери женился.

— Подымай выше, женюсь да княжнѣ.

— Что же? Всякія и княжны бываютъ. Другая только будто одно названіе, что княжна… Будетъ около чужихъ-то женъ хороводиться, Романъ Ипполитычъ, потѣшился, а потомъ и честь пора знать. Тоже и годки твои не малые подходятъ, золотое-то времечко какъ разъ укатится… Покружится человѣкъ, поскачетъ, а потомъ и повернетъ на свое гнѣздо. Такъ отъ Бога поставлено. Дождешься вотъ собачьей старости, такъ тогда развѣ какая мѣщаночка пойдетъ за тебя.

— Ничего, нянька, какъ-нибудь устроимся.

— Это все отъ той бухарской змѣи, — вздыхала про себя горевавшая старушка. — Кругомъ окрутила парня. Этакое приворотное зелье издастся же… Да и не одного окрутила, а всѣхъ. Охъ-хо-хо!.. согрѣшили попы за наши грѣхи!

Свободное время Покатиловъ обыкновенно проводилъ у Доганскихъ, гдѣ, въ виду грозившаго разрыва съ Теплоуховымъ, царило лихорадочное оживленіе. Въ кабинетѣ Доганскаго появлялись все новыя лица, частью дѣльцы, частью просто люди съ громкими аристократическими фамиліями. Строились блестящіе проекты, составлялись планы, смѣты и соображенія, велись горячіе дебаты и замышлялись ходатайства по всевозможнымъ инстанціямъ — кавказская нефть, донецкій каменный уголь, сибирское желѣзо, кокандскіе хлопчатники, хлѣбные элеваторы, табачныя плантаціи, — ничего, кажется, не было упущено изъ вида.

Изъ старыхъ знакомыхъ Богомоловъ не показывался совсѣмъ, oncle завертывалъ очень рѣдко; оставались неизмѣнными только двое: Нилушка и Покатиловъ. Чарльзъ Зостъ то бывалъ часто, то исчезалъ. Сусанна теперь была въ полномъ расцвѣтѣ красоты. Покатиловъ видѣлъ ее въ теченіе пяти лѣтъ чуть не ежедневно и находилъ въ ней постоянно что-нибудь новое, что съ такою мучительною болью заставляло биться его сердце.

— Если вы когда-нибудь выгоните меня, — часто говорилъ ей Покатиловъ, — я уйду на улицу и буду сидѣть гдѣ-нибудь на тумбѣ противъ вашей квартиры.

Она улыбалась и говорила:

— У васъ есть настойчивость, Покатиловъ, но жаль, что вы такъ неудачно распоряжаетесь собой… Вѣдь пять лѣтъ скоро, какъ мы знакомы, и вы все еще не можете образумиться.

— Не могу.

— Пустяки!… Человѣкъ долженъ стоять выше своихъ слабостей, какъ вы сами говорите.

— Да, да… Совершенно вѣрно. Искусство управлять собой — самое трудное; это азбучная истина.

Она опять задумчиво улыбнулась.

— Бэтси любитъ васъ, вы — меня, я — Чарльза, Калерія Ипполитовна любила Юрія, — говорила Сусанна, глядя куда-то въ сторону. — И всѣ одинаково несчастны, кромѣ тѣхъ, кто, какъ Julie, никого не любитъ… Нѣтъ, рѣшительно всякая любовь есть несчастіе и величайшее зло.

Любилъ ли Покатиловъ Сусанну, онъ, пожалуй, затруднился бы теперь и самъ сказать, потому что его теперь увлекалъ уже самый процессъ достиженія цѣли. Да, онъ шелъ къ ней, потому что незамѣтно, шагъ за шагомъ производилъ свои завоеванія въ обстановкѣ тѣхъ комнатъ, гдѣ жила Сусанна, въ ея костюмахъ, въ привычкахъ; даже въ мысляхъ онъ чувствовалъ свое вліяніе. Самая трудность работы увлекала его, и онъ торжествовалъ, когда Сусанна начинала даже говорить его, покатиловскими фразами и въ томъ же тонѣ.

— Послушайте, Покатиловъ, кто изъ насъ здѣсь хозяинъ: вы или я? — спросилъ однажды Доганскій, прищуривая глаза.

— Должно-быть, вы, Юрій Петровичъ.

— Я?.. Ага… Это хорошо. Знаете, я начинаю себя чувствовать какимъ-то гостемъ въ собственной своей квартирѣ, потому что здѣсь всѣмъ распоряжаетесь вы, другими словами, Сусанна дѣлаетъ все по-вашему. Впрочемъ, мы, кажется, понимаемъ другъ друга…

Они церемонно раскланялись и разошлись. Эта глупая сцена, однако, заставила Покатилова задуматься, точно онъ сдѣлалъ открытіе, что на свѣтѣ существуетъ еще мужъ Сусанны, а не просто Юрій Петровичъ Доганскій, милый и непроницаемый человѣкъ. Въ самомъ дѣлѣ, что это за человѣкъ, этотъ Доганскій, котораго Покатиловъ видитъ въ теченіе пяти лѣтъ чуть не каждый день? Покатилову припомнился случай, когда онъ въ полутьмѣ сумерекъ сидѣлъ въ будуарѣ Сусанны на голубомъ шелковомъ диванчикѣ; она сидѣла рядомъ съ нимъ и тихо смѣялась надъ его болтовней. Да, она хорошо умѣла смѣяться, какъ смѣются дѣти, когда ихъ пугаютъ козой. Въ этотъ моментъ въ дверяхъ точно изъ земли выросла долговязая фигура Доганскаго, постояла одно мгновеніе и безмолвію скрылась. Сусанна притихла. На этомъ все дѣло и кончилось. Въ другой разъ Доганскій вошелъ въ комнату какъ разъ въ тотъ моментъ, когда Покатиловъ съ взволнованнымъ лицомъ крѣпко сжималъ руки Сусанны, но непроницаемый человѣкъ сдѣлалъ только видъ, что ничего не замѣтилъ, и прошагалъ дальше. Покатиловъ чувствовалъ, что если кого онъ въ состояніи убить, такъ это именно Доганскаго.

Отношенія къ Чарльзу Зосту у Сусанны принимали самый острый характеръ; онъ не показывался иногда по мѣсяцу, но потомъ опять возвращался. Сусанна казалась то совсѣмъ равнодушной къ нему, то плакала, жаловалась, капризничала и непремѣнно дѣлала какія-нибудь непріятности Покатилову.

— Сюзи сердится, значитъ, вы кругомъ виноваты, — объяснялъ Доганскій. — А гдѣ мой другъ Чарли? Я соскучился о немъ.

Все это было слишкомъ глупо, и Покатиловъ начиналъ чувствовать, что онъ сходитъ съ ума. Являлось какое-то глухое отвращеніе ко всему. Когда дѣлалось особенно скучно, онъ, по старой привычкѣ, исчезалъ на нѣсколько дней и скитался по разнымъ вертепамъ.

Эти скитанья на время отрезвляли Покатилова, возвращая ему чувство дѣйствительности, то сознаніе равновѣсія душевныхъ силъ, которое теперь колебалось въ немъ. А главное, въ немъ затихала сосавшая его неотступно глухая тоска. Жизнь — сплошная глупость; значитъ, не стоитъ безпокоиться. Собственно нѣтъ никакихъ дѣйствительныхъ интересовъ, нѣтъ ничего серьезнаго, кромѣ вѣчно однихъ и тѣхъ же хорошихъ словъ, которыми большинство людей самымъ добросовѣстнымъ образомъ обманываетъ самихъ себя. Одна улица была права, потому что во всѣхъ положеніяхъ оставалась сама собой и захватывала все шире и шире кругъ дѣйствія. Да, она проникла давно въ раззолоченные салоны неизвѣстно откуда выплывавшихъ милліонеровъ, въ старые барскіе дома. И, прежде всего, она, эта улица, заражала все самое выдающееся, талантливое, красивое, отзывчатое. Стоило ли жить, когда глазъ вездѣ открывалъ таившуюся заразу и душа проникалась безнадежнымъ скептицизмомъ?

Возвращаясь однажды изъ такого путешествія въ свою «кумирню», Покатиловъ нашелъ дверь не запертой на ключъ, какъ обыкновенно, а въ передней дремавшую Улитушку, которая только замахала руками. Въ кабинетѣ у письменнаго стола, положивъ голову на руки, сидѣла Сусанна.

— Сусанна Антоновна! — тихо вскрикнулъ Покатиловъ, не вѣря собственнымъ глазамъ.

— Я знала, что вы придете… — тихо отвѣтила Доганская, протягивая руку.

Было часовъ десять вечера, и въ кабинетѣ горѣла всего одна свѣчка.

Сусанна сидѣла въ коротенькой собольей шубкѣ и въ мѣховой шапочкѣ. Лицо у нея было спокойное, и только глаза странно блуждали.

— Я вѣдь давно здѣсь сижу, — продолжала она. — Мнѣ очень нравится вашъ кабинетъ… то-есть, наоборотъ, совсѣмъ не нравится.

Покатиловъ съ какимъ-то благоговѣніемъ поцѣловалъ протянутую холодную руку. Онъ понималъ, что она залетѣла въ его квартиру, какъ ласточка, загнанная бурей, и ему хотѣлось согрѣть эту головку собственнымъ дыханіемъ.

— Мнѣ было тяжело, и я, право, не помню, какъ попала сюда, — смѣялась Сусанна, оглядывая комнату. — Какой, однако, у васъ безпорядокъ… Это нехорошо! Послушайте, гдѣ это вы пропадали?

Онъ засмѣялся и ничего не отвѣтилъ. Ему сдѣлалось вдругъ такъ легко и хорошо. Эти мертвыя стѣны слышали ея голосъ, она дышала этимъ воздухомъ, ея руки касались письменнаго стола, чего же больше и лучше? Потомъ онъ сидѣлъ у ея ногъ и разсказывалъ все, что видѣлъ, что думалъ и что чувствовалъ. Она понимала его, но какая-то упорная мысль пряталась въ сморщенномъ лбѣ и не хотѣла уйти.

— Вы еще придете сюда, — бормоталъ Покатиловъ, — только съ другими мыслями. Да, я счастливъ вашимъ присутствіемъ… я вижу всю вашу душу… И вы знаете, что мнѣ ничего не нужно и что здѣсь вы безопаснѣе, чѣмъ въ своей собственной комнатѣ. Да вы теперь и сами никого и ничего не боитесь.

Она быстро вскочила съ мѣста и посмотрѣла на него большими испуганными глазами, а побѣлѣвшія губы шептали:

— Вы… вы знаете… нѣтъ, «этого» никто не могъ знать… Вы ошибаетесь!..

— Хорошо… объ этомъ послѣ, а теперь я васъ провожу домой, Сусанна Антоновна.

Доганская повиновалась звуку его голоса и, когда уходила изъ комнаты, незамѣтно сунула на столъ маленькій револьверъ. Онъ поймалъ это движеніе и улыбнулся.

II.

Бэтси попрежнему жила въ своихъ номерахъ на Моховой и попрежнему работала надъ переводами для «Сѣвернаго Сіянія». Острый періодъ своего горя она уже пережила и теперь относилась къ Покатилову почти равнодушно, хотя его рѣдкіе визиты стоили ей каждый разъ тяжелой душевной борьбы. Попрежнему на Моховую ходили «газетные старички», чтобы отдохнуть здѣсь отъ понесенныхъ заботъ и треволненій. Съ старческою болтливостью они разсказывали все, что накипало на душѣ, особенно по части своихъ литературныхъ дѣлъ. Симонъ Денисычъ замѣтно постарѣлъ и опустился, хотя ни однимъ словомъ не выдавалъ своего семейнаго горя. Этотъ стоицизмъ очень нравился капитану, который любилъ пускаться въ разныя туманныя аллегоріи на нравственныя темы.

Однажды, когда Бэтси послѣ одного изъ покатиловскихъ визитовъ чувствовала себя особенно скверно, къ ней заявился oncle Николай Григорьевичъ.

— Узнаёте? — спрашивалъ онъ, грузно входя въ маленькую гостиную Бэтси.

— Извините, ахъ, да, теперь я узнала! Какъ вы, однако, измѣнились, Николай Григорьевичъ… ужъ не больны ли вы?

Oncle дѣйствительно сильно опустился за послѣднее время и часто говорилъ, что ему скоро пора ликвидировать свои дѣла; онъ замѣтно началъ горбиться и потерялъ военную выправку, но одѣвался попрежнему съ маленькою небрежностью. Пріемъ Бэтси заставилъ oncl’я печально улыбнуться.

— Мои шестьдесятъ лѣтъ стоятъ сами по себѣ хорошей болѣзни, — отвѣтилъ онъ съ улыбкой. — Говоря правду, я дѣйствительно боленъ: душа болитъ… Вотъ что, голубушка Лизавета Ивановна, гоните вы меня прямо въ шею, ежели я вамъ мѣшаю; я вѣдь такъ, ни зачѣмъ прибрелъ. Просто хотѣлось отдохнуть въ вашей кельѣ… Знаете, есть такіе медвѣди, которые во-время не залягутъ въ берлогу и бродятъ по лѣсу зимой; ихъ зовутъ «шатунами». Ну, и люди есть «шатуны», а изъ нихъ первый — вашъ покорнѣйшій слуга. Только медвѣди-шатуны отличаются превеликою злостью, а я — добрый человѣкъ. Послушайте, что же вы, въ самомъ-то дѣлѣ, церемонитесь со мной? Эйнъ-цвэй-дрэй — и я исчезаю…

— Нѣтъ, зачѣмъ же, я совсѣмъ не гоню васъ, а, напротивъ, рада…

— Вотъ это не хорошо, Лизавета Ивановна, что вы до сихъ поръ врать не научились: сказали противъ совѣсти и сейчасъ покраснѣли… А это къ вамъ очень идетъ. Вотъ и книжечка тамъ у васъ, и тетрадочки… Послушайте, возьмите меня въ число своихъ учениковъ. Я когда-то порядочно зналъ по-англійски, а теперь начинаю забывать…

Oncle вообще обладалъ способностью располагаться въ чужихъ квартирахъ, какъ у себя дома, а въ кельѣ Бэтси онъ чувствовалъ себя особенно хорошо и безъ всякихъ церемоній попросилъ чего-нибудь поѣсть. Такое поведеніе сначала произвело непріятное впечатлѣніе на немножко чопорную англичанку, но oncle просто подавилъ ее своимъ безграничнымъ добродушіемъ и какою-то особенною, старческою грустью; онъ разсказывалъ ей такіе смѣшные анекдоты и любовался, какъ Бэтси напрасно удерживалась, чтобы не расхохотаться въ присутствіи полузнакомаго человѣка. Для перваго раза они чуть даже не поссорились: oncle сказалъ нѣсколько своихъ обыкновенныхъ комплиментовъ, которые неизмѣнно повторялъ всѣмъ знакомымъ дамамъ, и Бэтси огорчилась не на шутку. Это ужъ окончательно развеселило хандрившаго старика, и келья Бэтси огласилась его раскатистымъ, громогласнымъ хохотомъ.

— Женщина, которая не выноситъ комплиментовъ — величайшая рѣдкость, — заявилъ oncle, вытирая слезы. —Это ужъ ни на что не похоже!.. Всѣ женщины требуютъ, чтобы мы ихъ обманывали на каждомъ шагу… ха-ха!.. Знаете ли вы, Лизавета Ивановна, что такое комплиментъ? Это — ходячая монета, которая открываетъ намъ доступъ одинаково ко всѣмъ женщинамъ а вы обижаетесь.

— Я думаю, Николай Григорьевичъ, что мы въ этомъ случаѣ никогда не поймемъ другъ друга;

— Радуюсь за васъ, хотя и не имѣлъ дурного умысла, когда машинально повторилъ нѣсколько общепринятыхъ глупостей. Что же вы не гоните меня? Къ вамъ очень идетъ, когда вы сердитесь.

— Послушайте, я дѣйствительно начинаю думать, что вамъ лучше уйти.

— Вотъ какъ! Нѣтъ, я не уйду, Лизавета Ивановна, пока вы меня не простите.

Oncle окончательно вошелъ въ обстановку Бэтси, какъ самый близкій человѣкъ. Сначала Бэтси это было непріятно, а потомъ она начала бояться oncl’я, подозрѣвая его въ какихъ-то дурныхъ замыслахъ. Для нея ясно было только одно, именно, что прежній порядокъ ея жизни нарушался въ самыхъ своихъ основаніяхъ, и она даже не находила средствъ бороться съ наступающимъ непріятелемъ, быстро завладѣвшимъ всею территоріей. Конечно, и раньше у нея постоянно бывали капитанъ и Симонъ Денисычъ, которыхъ она про себя называла «газетными старичками», но они держали себя всегда въ извѣстныхъ границахъ вѣжливости и не позволяли ни малѣйшей выходки, на какую имѣютъ право совсѣмъ близкіе люди: старцы были вѣжливы, внимательны, откровенны до извѣстной степени, и только. А этотъ oncle съ перваго раза началъ величать Бэтси голубушкой. Оставалось только для довершенія скандала газетнымъ старичкамъ встрѣтиться съ oncl’емъ у Бэтси носомъ къ носу, что и не замедлило произойти, когда однажды oncle самымъ безсовѣстнымъ образомъ напросился пить кофе. Бэтси только-что принялась за необходимыя приготовленія къ этой церемоніи, какъ въ коридорѣ послышались знакомые шаги, и въ передней показался капитанъ. Бэтси, проклиная безсовѣстнаго oncl’я, принуждена была познакомить своихъ гостей и чуть не сгорѣла отъ стыда.

— Очень пріятно, очень пріятно, — добродушно басилъ oncle, крѣпко пожимая руки журналиста. — Мы немножко знакомы… Капитанъ, вы не желаете ли кофе? Голубушка Лизавета Ивановна, соблаговолите ужъ намъ, старикамъ, покрѣпче.

Опять «голубушка»! Бэтси возненавидѣла это проклятое слово, которое когда-то такъ любила. Капитанъ въ это время многознаменательно закрутилъ свой бѣлый усъ и уперся глазами въ уголъ. Отъ Бэтси не ускользнуло это движеніе глубокаго удивленія, и она почувствовала себя глубоко несчастной. Впрочемъ, кофе прошелъ самымъ веселымъ образомъ, потому что oncle болталъ за четверыхъ, и капитанъ пересталъ дергать себя за усы.

Однако, когда гости удалились и Бэтси осталась одна, раздумавшись, она горько поплакала, хорошенько сама не зная, о чемъ. Ужо въ слѣдующій разъ она непремѣнно выгонитъ этого безсовѣстнаго человѣка вонъ, потому что это, наконецъ, невозможно, рѣшительно невозможно. Еще смѣетъ называть голубушкой, отвратительный человѣкъ!

III.

Поступокъ Юленьки совсѣмъ обезкуражилъ Калерію Ипполитовну. Всѣ предшествовавшія неудачи носили временный характеръ, и зло было поправимо, но настоящее горе являлось безысходнымъ. Какъ это могло случиться? Конечно, Юленька была немножко эксцентричная дѣвушка, это — правда, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, это такая холодная и расчетливая натура, вылитая grande mère Анна Григорьевна. И вдругъ… Калеріи Ипполитовнѣ начинало казаться, что ея собственныя дѣла совсѣмъ-было поправились и Симону Денисычу уже обѣщали отличное мѣсто на уральскихъ заводахъ, какъ случай съ Юленькой разрушилъ все. Да, теперь ей никуда носа нельзя было показать. Замѣтимъ кстати, что никакого мѣста Симону Денисычу не «выходило», какъ говорила Улитушка, а все это являлось только плодомъ разстроеннаго воображенія, той idée fixe, которой жили всѣ «короли въ изгнаніи», ждавшіе непремѣнно «мѣста». Дальше, такъ какъ по логикѣ Калеріи Ипполитовны, а съ ней вмѣстѣ извѣстнаго большинства, въ каждомъ дѣлѣ непремѣнно долженъ быть личный виновникъ, то она, прежде всего, и принялась разрабатывать эту благодарную тему. Юленька была молода и неопытна, слѣдовательно должна быть та рука, которая толкнула ее въ пропасть. Сначала Калерія Ипполитовна обвиняла во всемъ Бэтси, которая могла имѣть дурное вліяніе на Юленьку уже своею личной безпорядочною жизнью, потомъ эта несчастная встрѣча съ Сусанной и, наконецъ, этотъ примѣръ съ вертушкой Инной, --всѣ виноватые были на-лицо. Калерія Ипполитовна горько плакала, представляя себѣ дочь жертвой, да, именно несчастною жертвой, выкупившей своимъ позоромъ преступленія другихъ.

Всякіе хлопоты по личнымъ дѣламъ были оставлены, потому что теперь не для кого было хлопотать. Калерія Ипполитовна окончательно заперлась въ своихъ номерахъ и свободное время проводила въ обществѣ Зинаиды Тихоновны, которая теперь въ номерѣ Мостовыхъ сдѣлалась своимъ человѣкомъ. Дамы коротали свое время обыкновенно за кофе съ патентованнымъ средствомъ отъ мигрени и разставались съ румянцемъ на щекахъ.

«Короли въ изгнаніи» знали давно, что Калерія Ипполитовна и Зинаида Тихоновна попиваютъ, и удивлялись, какъ Симонъ Денисычъ не прекратитъ подобнаго безобразія. Швейцаръ Артемій буквально торжествовалъ и нарочно стучалъ ногами, когда проходилъ мимо дверей московскаго номера. Знали объ этомъ дворники дома, почтальонъ, лавочникъ, прачка, городовой, стоявшій на углу, швейцаръ Григорій изъ номеровъ Баранцева и т. д.

А героини этой молвы, по свойственной всѣмъ героинямъ разныхъ происшествій близорукости, совсѣмъ не желали ничего ни видѣть ни слышать и продолжали «упражняться въ коньячкахъ», какъ говорилъ штыкъ-юнкеръ Падалко. Калерія Ипполитовна отводила душу съ Зинаидой Тихоновной и откровенно разсказывала ей исторію своихъ злоключеній. Зинаида Тихоновна слушала съ замиравшимъ сердцемъ, умилялась, качала головой и даже вытирала глаза платкомъ.

— Зачтется это вамъ, Калерія Ипполитовна… все зачтется! — говорила кронштадтская мѣщанская дѣвица и сейчасъ же приводила массу самыхъ неопровержимыхъ фактовъ подобнаго зачета. — Терпи часъ, а царствуй годъ. Настоящая вы мученица, Калерія Ипполитовна, ежели поглядѣть въ источности… А что касается Юліи Симоновны, такъ оно, конечно, материнское сердце, вчужѣ жаль, а тутъ своя кровь… да… И то сказать, бываютъ нехорошіе случаи въ мѣщанскомъ званіи, гдѣ дѣвчонки вертятся безъ призора, а тутъ такія воспитанныя барышни… Нѣтъ, ума не приложу я, Калерія Ипполитовна!..

Въ сущности, изъ нѣкоторыхъ дипломатическихъ соображеній Зинаида Тихоновна не договаривала всего, что думала, потому что хотя, конечно, Калерія Ипполитовна совсѣмъ утихомирилась, а все-таки, неровенъ часъ, скажи ей, а она взбѣленится. Бѣсъ болтливости, однако, такъ и подмывалъ мѣщанскую дѣвицу, и роковое словечко много разъ висѣло у нея на самомъ кончикѣ языка, пока однажды она какъ-то нечаянно выболтала, наконецъ, все на чистоту.

— Гляжу я на васъ, Калерія Ипполитовна, какъ это вы мучаетесь, — брякнула Зинаида Тихоновна «въ откровенность», — и жаль мнѣ васъ, потому какъ совсѣмъ вы напрасно эту самую муку принимаете на себя… Это я относительно Юліи Симоновны…

— Что вы хотите этимъ сказать, Зинаида Тихоновна?

Разговоръ происходилъ за кофе, и обѣ дамы были уже въ настоящемъ градусѣ. Калерія Ипполитовна сидѣла на диванѣ въ довольно небрежной позѣ съ разстегнутымъ воротомъ домашняго платья. Зинаида Тихоновна помѣщалась въ креслѣ и потягивала кофе съ коньякомъ, заложивъ ногу за ногу.

— Ужъ вы меня извините за мою простоту, — тянула Зинаида Тихоновна, придвигаясь вмѣстѣ съ кресломъ къ самому лицу своей собесѣдницы. — Давно я хотѣла сказать вамъ, да все какъ-то не смѣла… Только единственно отъ сожалѣнія къ вамъ говорю, потому не могу видѣть, какъ вы тоскуете да маетесь ежечасно. Конечно, я не ученый человѣкъ, Калерія Ипполитовна, а людей всякихъ, слава Богу, наглядѣлась-таки… да. Даже, можно сказать, черезъ плепорцію наглядѣлась, тоже немало горя да стыда на свою голову приняла, ну, чужое-то горе и понимаешь по своей нотѣ. Теперь взять васъ: конечно, убиваетесь вы, потому какъ единственная дочь и всякое прочее. Не то думали, какъ растили ее-то. Да… А только я вамъ, Калерія Ипполитовна, такъ скажу, что Юлія Симоновна весьма даже оправдать себя могутъ, потому какъ ужъ такое, значитъ, нынче время пришло, что все перемѣшалось, у кого какая честь. Только отъ своей глупой доброты говорю, Калерія Ипполитовна. Ну, а Юлія Симоновна умныя барышни, надо честь отдать, и сообразили по своему: что-де я дурой-то буду въ дѣвкахъ сидѣть да жениха ждать, возьму свою часть, и конецъ тому дѣлу. Какіе женихи по нынѣшнему времю, Калерія Ипполитовна? Знаемъ мы ихъ: ежели богатый, такъ до зла-горя измотается съ французинками, ну, а потомъ и женится на воспитанной да богатой дѣвицѣ, бѣдный, тотъ околачивается больше около чужихъ женъ да около богатыхъ вдовъ и тоже женится на богатой. Вотъ дѣло-то какое, а хорошія-то дѣвушки сиди да посиди… Это какъ?.. Нашу княжну Инну взять, да мало ли ихъ? Воспитанныя, красивыя, молодыя, а такъ, на мѣщанскій манеръ ушли… Ну, Юлія Симоновна и сообразили: возьму свою часть съ Теплоуховымъ, а потомъ все мое будетъ. Какъ Теплоуховъ умретъ, за любого князя можетъ выйти, да еще честь честью выйдетъ-то, а потомъ черкнетъ за границу или на Кавказъ, и поминай какъ звали. Притомъ, Юлія Симоновна весьма ловкую механику подвели подъ эту самую Сусанну Антоновну… ей-Богу! Попрыгаетъ-попрыгаетъ Юрій-то Петровичъ, а безъ Теплоухова недалеко ускачетъ… да-съ. Вы теперь и подумайте, Калерія Ипполитовна: можетъ, Юлія-то Симоновна поумнѣе насъ съ вами дѣльце сдѣлали, а что она не въ законѣ, такъ это самое пустячное и нестоящее дѣло.

Эти соображенія произвели на Калерію Ипполитовну громадное впечатлѣніе. Сначала она обидѣлась, потомъ заплакала и кончила тѣмъ, что какъ-то вся опустилась. Мѣщанская логика проникла въ глубину сердца и подняла тамъ цѣлый ворохъ дремавшихъ житейскихъ соображеній. Въ самомъ дѣлѣ, жизнь идетъ на выворотъ, и мораль давно потеряла всякое значеніе на базарѣ житейской суеты. Она, Калерія Ипполитовна, знаетъ вѣдь давно по своему личному опыту все это и обвиняетъ дочь. Если все въ жизни идетъ на выворотъ, что же дѣлать и кого обвинять? Можетъ-быть, дѣйствительно: Зинаида Тихоновна права, какъ ни тяжело съ этимъ согласиться. Съ другой стороны, являлась подкупающая мысль: Юленька отмстила и Сусаннѣ и Доганскому. Это тоже вѣрно. Теперь оставалось только ждать, какъ эти ненавистные люди пройдутъ обязательныя ступени своего паденія и кончатъ позоромъ. Да, они должны этимъ кончить, въ этомъ не можетъ быть сомнѣнія.

Чѣмъ дальше думала Калерія Ипполитовна въ этомъ направленіи, тѣмъ больше соглашалась съ Зинаидой Тихоновной относительно «своей части». Ее смущало теперь только то, какъ посмотритъ Симонъ Денисычъ на эти соображенія, а бѣдный старикъ сильно горевалъ, и Калеріи Ипполитовнѣ было его жаль. Ей хотѣлось его утѣшить, ободрить, поднять духомъ. Сознаніе, что, въ довершеніе всего, Симонъ Денисычъ мучится за чужую дочь, которую считаетъ своей, создавало для Калеріи Ипполитовны цѣлый рядъ тайныхъ мукъ, и она даже начинала думать о смерти. Нѣтъ такой тайны, которая рано или поздно не открылась бы, а тутъ всѣ шансы для этого: Доганскій продолжаетъ преслѣдовать Юленьку своими нѣжностями, Юленька уже давно знаетъ все, maman, Улитушка… Не разъ въ головѣ Калеріи Ипполитовны являлась дикая мысль разсказать все мужу и этимъ снять съ своей души тяжелый камень, но къ чему это могло повести? Мало ли темныхъ дѣлъ сходитъ на нѣтъ только благодаря времени?

Симонъ Денисычъ скоро замѣтилъ на себѣ послѣдствія такого душевнаго состоянія жены. Она сдѣлалась къ нему необыкновенно внимательна, предупреждала всѣ его желанія и вообще совсѣмъ перемѣнилась въ обращеніи, такъ что Симону Денисычу дѣлалось даже совѣстно: сама Леренька и вдругъ ухаживаетъ за нимъ.

Раньше Калерія Ипполитовна дѣлала все по-своему и никогда не совѣтовалась съ мужемъ, а теперь вступала въ длинные переговоры съ нимъ о каждой мелочи. — «Какъ ты думаешь, Simon?.. По-твоему, не лучше ли такъ сдѣлать?» Ободренный такимъ вниманіемъ, Симонъ Денисычъ совѣтовался съ женой относительно разныхъ сомнительныхъ случаевъ. Вообще начиналась совсѣмъ другая жизнь, удивлявшая обоихъ.

Въ это время и Сусанна переживала самое тревожное время, потому что ея отношенія къ Чарльзу готовы были каждую минуту кончиться кризисомъ, и она въ какомъ-то ужасѣ хваталась за всѣ средства, чтобы удержать молодого человѣка хоть одинъ лишній день. Но стоило имъ остаться однимъ, какъ сейчасъ же вспыхивала самая горячая сцена: Сусанна осыпала своего любимца градомъ упрековъ, а Чарльзъ или упорно отмалчивался, или начиналъ говорить дерзости. За послѣдніе два года изъ юноши Зостъ превратился въ солиднаго молодого человѣка; вытянутое бѣлое лицо было опушено золотистыми баками, небольшіе усы сдѣлали незамѣтнымъ главный недостатокъ — прикрыли короткую верхнюю губу, открывавшую великолѣпные, чисто-англійскіе зубы, которыми Бэтси всегда такъ восхищалась. Зостъ теперь уже серьезно помогалъ отцу въ его занятіяхъ, хотя между ними существовало глухое и сдержанное недовольство, причиной котораго служили отношенія Чарльза къ Сусаннѣ: упрямый старикъ всего одинъ разъ имѣлъ серьезный разговоръ съ сыномъ по этому поводу, не имѣвшій успѣха; поэтому отецъ и сынъ, работая вмѣстѣ, упорно отмалчивались.

— Эта женщина тебя погубитъ! — говорилъ старикъ Зостъ. — Но я тебѣ не дамъ ни гроша, и тогда посмотримъ, какъ она тебя выпроводитъ въ шею… Этого разбора женщины вездѣ одинаковы.

Но ожиданія старика Зоста не сбылись: Чарльзъ никогда не требовалъ лишнихъ денегъ, кромѣ жалованья, и работалъ основательно, хотя не оставлялъ своихъ визитовъ на Сергіевскую улицу.

А между тѣмъ человѣкъ, которому отдавалась Сусанна съ такою беззавѣтностью, давно не любилъ ее, и эта связь продолжалась только въ силу привычки.

— Я сдѣлала ошибку съ первой нашей встрѣчи, — часто повторяла Сусанна ему въ глаза. — Нужно было скрывать свое чувство, нужно было обманывать на каждомъ шагу, унижать и тянуть душу, а я своими руками разбивала собственное счастье… Однимъ словомъ, я должна была поступать съ тобой такъ же, какъ я держу себя со всѣми другими.

Все это Сусанна повторяла Чарльзу въ глаза, хотя молодой человѣкъ съ вполнѣ организованнымъ характеромъ и оставался такимъ же равнодушнымъ, точно разговоръ шелъ о комъ-то постороннемъ.

— А!.. я понимаю васъ! — горячилась Сусанна. — Вы жаждете разнообразія, какъ всѣ другіе… вамъ скучно со мной, потому что есть другія женщины, да? И вы ни одну изъ нихъ не полюбите, потому что… потому что вы — животное! Я ненавижу васъ, Чарльзъ.

— Къ чему волноваться? — отвѣчалъ въ такихъ случаяхъ выдержанный молодой человѣкъ. — Необходимо всегда сохранять свѣтлую голову, а въ критическихъ случаяхъ въ особенности.

— Ты просто глупъ, милый мой!

Когда Чарльзъ вставалъ, чтобы уйти, Сусанна принималась осыпать его самыми безумными ласками, чтобы удержать около себя хоть одинъ лишній часъ.

IV.

Московская промышленная выставка 1882 года привлекла къ себѣ массу публики со всѣхъ концовъ Россіи, особенно изъ Петербурга. «Весь Петербургъ» счелъ своею обязанностью непремѣнно побывать на выставкѣ, представлявшей собою видимый и осязаемый результатъ всего, сдѣланнаго въ нашемъ отечествѣ за третью четверть девятнадцатаго вѣка.

Одинъ изъ петербургскихъ поѣздовъ привезъ на своихъ желѣзныхъ крыльяхъ оригинальную пару, обращавшую на себя общее вниманіе: высокій, рослый, но немного сгорбленный мужчина съ великолѣпною сѣдою бородой вышелъ на платформу съ молоденькою, красивою женщиной не русскаго типа; онъ несъ перекинутый черезъ руку плэдъ и часто раскланивался по сторонамъ съ своими безчисленными знакомыми, улыбаясь блаженною улыбкой совсѣмъ счастливаго человѣка, а она, видимо, конфузилась, потому что была въ немного исключительномъ положеніи, въ какомъ бываютъ замужнія женщины. Мужчины оглядывали оригинальную парочку улыбавшимися глазами, хотя и не знали, что этотъ сѣдобородый мужчина — нашъ старый знакомый oncle, а его спутница — Бэтси, теперь m-me Бередникова и, притомъ, съ самыми несомнѣнными признаками продолженія угасающей фамиліи Бередниковыхъ.

Отыскавъ дилижансъ Лоскутной гостиницы, oncle усадилъ въ него Бэтси и съ удовольствіемъ началъ глазѣть по сторонамъ въ стекла дилижанса.

— Отлично, я всегда такъ любилъ Москву, — повторялъ нѣсколько разъ oncle, называя улицы и даже дома. — Вотъ мы здѣсь и поселимся гдѣ-нибудь, голубушка, — объяснялъ онъ во всеуслышаніе своей женѣ. — То-есть не здѣсь, на Мясницкой или на Лубянкѣ, а въ Москвѣ. Купимъ избушку и заживемъ. Право, это будетъ не дурно, а?

— Перестань, пожалуйста, болтать, — по-англійски отвѣтила Бэтси, показывая на улыбавшихся спутниковъ по дилижансу.

— Ахъ, какая ты, право… да вѣдь мы не въ Петербургѣ, а въ Москвѣ. Понимаешь: Москва!

Лоскутная была биткомъ набита пріѣзжими, но oncle отыскалъ-таки себѣ номеръ лучше другихъ и сейчасъ же сообщилъ Бэтси, что онъ на доскѣ съ фамиліями пріѣзжихъ отыскалъ много знакомыхъ.

— То-есть больше все мои знакомые, а изъ твоихъ почти никого нѣтъ, — объяснилъ онъ, распаковывая чемоданы. — Ну, какъ ты себя чувствуешь?

— Ничего. Вотъ что, Николай Григорьевичъ! — серьезно заговорила Бэтси немного капризнымъ тономъ. — Ты меня много обяжешь, если не будешь выискивать этихъ твоихъ петербургскихъ знакомыхъ. Понимаешь?

— Ага! Ну, хорошо, хорошо, голубчикъ. Я вѣдь такъ сказалъ, а собственно чортъ съ ними со всѣми. А въ Лоскутной и Бѣгичевъ съ Котлецовымъ, и Мансуровъ, и Брикабракъ, и Нилушка Чвоковъ. А я буду держать себя incognito. Знаешь, всѣ эти коренные петербуржцы ужасно дѣлаются смѣшными въ Москвѣ, потому что начинаютъ относиться ко всему иронически, съ кондачка, и каждый непремѣнно корчитъ изъ себя какого-то дипломата, по меньшей мѣрѣ.

Бэтси за послѣдній годъ точно помолодѣла и казалась рядомъ съ сѣдою бородой onel’я просто дѣвочкой. Какъ устроился этотъ странный бракъ? Бэтси и сама плохо давала себѣ отчетъ и часто смотрѣла удивленными глазами на oncl’я, точно спрашивала: «Зачѣмъ онъ здѣсь, въ одной комнатѣ съ ней?» Oncle однажды пришелъ въ номера Баранцева на Моховой и объявилъ безъ всякихъ приступовъ:

— Послушайте, голубушка Лизавета Ивановна, мнѣ надоѣло жить на свѣтѣ старымъ пнемъ, да и вамъ тоже не особенно весело мыкать свое горе одной. Соединимся узами брака и удивимъ міръ злодѣйствомъ. Что такое я — вы видите, я весь передъ вами, а что касается васъ, то я не требую любви или тамъ какъ это называется. Ей-Богу, проживемъ отлично. Я понимаю, конечно, разницу нашихъ лѣтъ, но вѣдь, голубушка моя, чего на бѣломъ свѣтѣ ке бываетъ?

Сначала Бэтси обидѣлась и даже испугалась этого предложенія, а потомъ раздумалась на тему о превратностяхъ человѣческой жизни и согласилась. Свадьба была устроена «на нигилистическій манеръ», какъ объяснилъ oncle, т.-е. они отправились въ Павловскъ, въ сопровожденіи капитана и Симона Денисыча, и тамъ обвѣнчались. Бэтси переѣхала къ Египетскому мосту и быстро передѣлала всю квартиру oncl’я на свой ладъ, такъ что даже самъ oncle не узнавалъ своей берлоги и восхищался всякою мелочью. Свои холостыя привычки oncle оборвалъ разомъ и даже отпустилъ бороду. Бэтси засвѣжѣла, какъ опущенная въ воду верба, но ее безпокоила возможность встрѣчи съ Романомъ, и она уговорила мужа переселиться въ Москву, тѣмъ болѣе, что въ Петербургѣ у oncl’я рѣшительно ничего не было, что могло бы его удерживать.

Бэтси знала, что Сусанна не поѣдетъ на выставку, слѣдовательно и Романъ тоже не будетъ въ Москвѣ, поэтому и рѣшилась воспользоваться этимъ временемъ, чтобы отыскать себѣ въ московскомъ захолустьѣ скромное гнѣздышко и потеряться въ немъ навсегда отъ глазъ старыхъ петербургскихъ знакомыхъ, которые всегда напоминали бы ей о тяжеломъ прошломъ.

Въ первый день пріѣзда въ Москву Бэтси чувствовала маленькую усталость и поэтому никуда не выходила изъ своего номера; слѣдующіе дни были заняты осмотромъ выставки и пріисканіемъ квартиры. Выставка очень мало интересовала Бэтси, и она ѣздила туда, только не желая огорчить мужа.

V.

Новая жизнь Julie сложилась окончательно и отлилась въ опредѣленныя формы; больше не было ни неровностей ни недоразумѣній, потому что Julie шагъ за шагомъ поработила своего покровителя. Это была долгая и мудреная работа, требовавшая громаднаго мозгового напряженія и топкой ювелирной работы въ исполненіи. Еще немного, и Теплоуховъ будетъ смотрѣть ея глазами, слушать ея ушами, и жизнь потечетъ вольною, широкою волной. Julie не мечтала изъ Теплоухова сдѣлать законнаго мужа и еще меньше того увлекалась разными романическими бреднями.

Теплоуховъ всѣми зависящими отъ него способами старался сдѣлать все, чтобы угодить Julie, хотя это было и трудно. Julie была непроницаема и относилась къ своему покровителю какъ-то свысока, какъ относятся къ ребенку, когда его манятъ игрушкой, чтобы заставить выпить горькое лѣкарство. Она интересовалась всѣми дѣлами Теплоухова, хотя открыто и не высказывала своихъ мнѣній; по спеціальнымъ вопросамъ она, конечно, ничего и не могла сказать, но зато произносила самое безапелляціонное рѣшеніе относительно окружавшихъ Теплоухова людей, льнувшихъ къ его богатству, заискивавшихъ, лгавшихъ и обманывавшихъ

За послѣдній годъ въ характерѣ Теплоухова произошла рѣзкая перемѣна, которая не могла не броситься въ глаза всѣмъ, знавшимъ его близко: онъ по временамъ дѣлался какъ-то необыкновенно разговорчивъ и сильно увлекался, такъ что его безжизненное, блѣдное лицо покрывалось нестественнымъ лихорадочнымъ румянцемъ и на лбу выступали капли холоднаго пота.

— Ужъ ты здоровъ ли? — иногда спрашивала его Julie, щупая рукой холодный лобъ. — У тебя руки холодныя и глаза такіе лихорадочные.

— Больше, чѣмъ здоровъ! — съ улыбкой отвѣчалъ Теплоуховъ, цѣлуя ощупывавшія его руки. — Это оттого, Julie, что я слишкомъ счастливъ, несправедливо счастливъ. Ты мнѣ подарила свою молодость, и я ожилъ около тебя.

Минуты возбужденія смѣнялись періодами апатіи и какой-то сонливости, когда Теплоуховъ превращался въ настоящую куклу и смотрѣлъ кругомъ мутными и безсмысленными глазами. Julie приписывала эти послѣднія минуты физическаго разслабленія излишествамъ прошлой жизни Теплоухова, а моменты оживленія — своему вліянію. Поѣздка на выставку и пребываніе на ней на время уничтожили припадки апатіи.

— Я никогда такъ не работалъ, какъ теперь! — говорилъ Теплоуховъ, когда оставался съ глазу на глазъ съ Julie. — И всѣмъ этимъ я обязанъ исключительно тебѣ, моя крошка!

На выставку прилетѣла и чета Мансуровыхъ, пріѣхала неизвѣстно зачѣмъ, какъ большинство выставочной публики. Инна попрежнему вездѣ таскала за собой Илью Ильича и удивляла публику разными наивными выходками. Julie всегда была рада присутствію этой оригинальной пары, тѣмъ болѣе, что Илья Ильичъ немножко ухаживалъ за Julie, что она охотно ему позволяла, чтобы поддержать въ Теплоуховѣ должное напряженіе чувствъ. Есть люди, которые родятся, живутъ и умираютъ какъ-то между прочимъ, оставаясь все время незамѣтными. Именно такимъ человѣкомъ былъ Мансуровъ, не отличавшійся ни особенными добродѣтелями ни особенными пороками, а такъ, жившій изо дня въ день, пока живется. Отъ него всегда такъ и вѣяло заматерѣлою лѣнью, такъ что даже невозмутимая Julie удивлялась мансуровскому спокойствію.

Въ самый разгаръ выставки, когда работа кипѣла по всей «линіи», какъ любилъ выражаться Богомоловъ языкомъ военныхъ реляцій, одно событіе нарушило предвкушаемое имъ торжество, именно: мансуровскіе заводы ушли съ молотка и были куплены старикомъ Зостомъ. Первымъ въ «Славянскій Базаръ» принесъ это извѣстіе Богомоловъ, который влетѣлъ въ номеръ Julie, какъ бомба, позабывъ всѣ приличія усовершенствованнаго дѣльца.

— Вы слышали? — накинулся онъ на Мансурова, который сидѣлъ въ креслѣ съ стаканомъ кофе въ рукахъ.

— Нѣтъ, не слыхалъ! — отвѣтилъ Мансуровъ, защищая свой стаканъ рукой.

Julie и Теплоуховъ переглянулись, но Богомоловъ не желалъ ничего замѣчать и, принявъ самую трагическую позу, сообщилъ публикѣ извѣстіе о продажѣ заводовъ Зосту.

— Что же тутъ удивительнаго? — невозмутимо спросилъ Мансуровъ. — Кажется, это въ порядкѣ вещей, что одни покупаютъ то, что другіе продаютъ.

— Я тоже не нахожу ничего особеннаго, — замѣтилъ Теплоуховъ. — Этого можно было давно ожидать…

— Ничего особеннаго?.. Что вы, господа! — взмолился Богомоловъ, обрушиваясь въ кресло. — А почему именно теперь проданы заводы, когда мнѣ нельзя оторваться отъ выставки? Я бьюсь здѣсь въ Москвѣ, а въ Петербургѣ ужъ успѣли воспользоваться моимъ отсутствіемъ, потомъ, претендентовъ на покупку было много, а остались они за Зостомъ! Ахъ, господа, господа, какъ это вы не хотите ничего понимать?

— Да тутъ, собственно, и понимать, кажется, нечего, — замѣтилъ Мансуровъ.

— Такъ я же вамъ скажу, господа, что это значитъ: это первый ходъ Нила Кузьмича, который открываетъ имъ свою кампанію противъ насъ, и въ частности этимъ ходомъ онъ хотѣлъ насолить лично мнѣ.

VI.

Богомоловъ на этотъ разъ не ошибся: Нилушка дѣйствительно открылъ кампанію, которую и повелъ по всѣмъ правиламъ искусства. Покупка мансуровскихъ заводовъ Зостомъ была отпразднована очень широко на московскомъ заводѣ одного изъ его камрадовъ, который, какъ и старый Зостъ, выросъ изъ ничего: пріѣхалъ въ Москву изъ Германіи въ одной курточкѣ.

Это было настоящее торжество той партіи, къ которой примкнулъ Нилушка. Были тутъ и знаменитые братья заводчики Госсенбахъ, которые имѣли нѣсколько заводовъ на Уралѣ, въ Финляндіи и въ Сибири и забирали все новую силу, былъ нефтяной король Рейнахъ, были фабриканты Сутгофъ, комиссіонеръ Мостихъ и еще много другихъ заграничныхъ камрадовъ. Изъ этой сплоченной и сильной капиталами массы рѣзко выдѣлялся посланный на московскую выставку американскими желѣзозаводчиками агентъ, мистеръ Бруксъ; это былъ типичный янки въ традиціонномъ цилиндрѣ, съ выбритою верхнею губой, съ козлиною бородкой, съ сигарой въ зубахъ и съ руками, засунутыми въ карманы панталонъ.

Гостей набралось человѣкъ шестьдесятъ, и хозяинъ завода сначала показалъ имъ все свое заведеніе, поставленное образцово по всѣмъ статьямъ до послѣднихъ мелочей, а потомъ уже собственно открылся самый пиръ въ длинной, роскошно меблированной готической залѣ. Когда всѣ размѣстились за длиннымъ столомъ, хозяинъ сказалъ первый спичъ въ честь виновника торжества, Зоста.

Десятки рукъ потянулись къ старому Зосту, и онъ не успѣвалъ отвѣчать на сыпавшіяся на него со всѣхъ сторонъ поздравленія и рукопожатія.

Конецъ обѣда принялъ довольно некрасивый видъ, какъ это иногда случается въ подобныхъ торжественныхъ случаяхъ; ужасно ѣли, ужасно пили, ужасно кричали. Нилушка хотя и пилъ вмѣстѣ съ другими въ качествѣ ученаго друга, но чувствовалъ себя какъ-то не въ своей тарелкѣ и, улучивъ удобную минуту, незамѣтно удалился съ этого горланившаго торжества; съ нимъ вмѣстѣ ушелъ и янки Бруксъ, которому очень понравился московскій ученый другъ, что онъ и высказалъ съ чисто-американскою грубою откровенностью.

— Вы куда, профессоръ? — спрашивалъ Бруксъ, когда они очутились уже у «Лоскутной».

— Во-первыхъ, я не профессоръ, а во-вторыхъ, мнѣ пора домой, — сонно отвѣтилъ Нилушка.

— Э, вздоръ, ѣдемъ куда-нибудь…

— Да куда? '

— Въ «Эрмитажъ»… Отлично проведемъ вечеръ.

Нилушка постоялъ, подумалъ и поѣхалъ. Янки развеселился напропалую и болталъ всю дорогу до «Эрмитажа». Нилушка опомнился только уже въ «Эрмитажѣ», когда онъ сидѣлъ съ янки за отдѣльнымъ столикомъ подъ развѣсистою липой.

— Знаете, янки, я говорилъ противъ совѣсти… — откровенничалъ окончательно опьянѣвшій Нилушка, мотая своею головой какъ-то по-телячьи. — Что мнѣ всѣ эти колбасники… а?.. Собственно говоря, хуже намъ не будетъ… промышленность мы двинемъ… да. А то нехорошо, что вмѣсто одного зла мы покупаемъ себѣ другое, можетъ-быть, еще горшее перваго…

— Именно?

— А вотъ…

Нилушка не окончилъ фразы, всталъ изъ-за стола и, пошатываясь, бросился догонять проходившую невдалекѣ парочку. Это былъ Теплоуховъ, гулявшій подъ руку съ Julie.

— Эй! Евстафій Платонычъ! — кричалъ Нилушка, продираясь сквозь толпу и толкая встрѣчныхъ. — Мнѣ необходимо сказать вамъ два слова… всего два слова.

Теплоуховъ повернулъ сморщенное и недовольное лицо и едва кивнулъ головой, но отъ пьянаго Нилушки трудно было отдѣлаться; онъ поздоровался съ Julie и пошелъ рядомъ.

— Мнѣ всего только два слова необходимо вамъ сказать… — повторялъ Нилушка заплетавшимся языкомъ. — Я сейчасъ только вернулся съ похоронъ. — Нилушка засмѣялся пьянымъ, совсѣмъ глупымъ смѣхомъ и качнулся въ сторону; Julie предчувствовала непріятную сцену и замѣтила:

— Не лучше ли, Нилъ Кузьмичъ, сказать ваши два слова завтра?

— Э, барышня, нельзя — очень важныя слова-то… да!.. Сами увидите…

Пошатываясь и улыбаясь, Нилушка довольно безсвязно разсказалъ объ обѣдѣ. Теплоуховъ молчалъ и только какъ-то весь вытянулся, какъ всегда дѣлалъ въ минуту волненія. Рука, на которую опиралась Julie, теперь задрожала и разогнулась разслабленнымъ движеніемъ.

— Вотъ и все! — проговорилъ Нилушка, начиная прощаться. — Я считалъ своимъ долгомъ предупредить васъ на всякій случай, потому что не люблю этой игры въ темную… До свиданія, барышня.

— Домой… — слабо проговорилъ Теплоуховъ, когда Нилушка отошелъ.

— Тебѣ дурно?

— Да… Такъ, маленькая слабость. Это со мной бываетъ..

Julie стоило большого труда вывести шатавшагося Теплоухова изъ толпы и усадить въ экипажъ; публика приняла его за пьянаго и проводила насмѣшливыми улыбками и переглядываньемъ.

— Здорово кокнулъ баринъ-то! — замѣтилъ старикъ-купчикъ, когда коляска Теплоухова отъѣхала. — А изъ богатыхъ: вишь, какая коляска… Съ дочерью, надо полагать.

Всю дорогу Теплоуховъ лежалъ въ коляскѣ, откинувшись на стеганую спинку, и Julie съ ужасомъ чувствовала, какъ у ней на рукахъ холодѣетъ это безжизненное тѣло.

«Онъ умираетъ!» — мелькнуло у ней въ головѣ, и она инстинктивно отодвинулась въ свой уголъ.

Въ «Славянскій Базаръ» Теплоуховъ былъ привезенъ въ безсознательномъ состояніи; его принесли въ номеръ на рукахъ. Поднялась обычная въ такихъ случаяхъ безтолковая суетня и суматоха; Julie послала за Богомоловымъ и за докторомъ и старалась привести въ чувство больного, спрыскивая его холодною водой. Явился докторъ, осмотрѣлъ больного, послушалъ пульсъ и только покачалъ головой.

— Что такое съ нимъ? — спрашивалъ шопотомъ Богомоловъ, наклоняясь черезъ плечо доктора.

— Совсѣмъ безнадеженъ! — сухо отвѣтилъ старикъ-докторъ и какъ-то подозрительно осмотрѣлъ Julie съ ногъ до головы. — Очень странный случай, да… — замѣтилъ онъ точно про себя.

Черезъ полчаса безсознательной агоніи Теплоухова не стало. Изъ бокового кармана лѣтней визитки Теплоухова, когда его укладывали на диванъ, выпалъ какой-то футляръ изъ англійской кожи; Богомоловъ поднялъ его и раскрылъ, въ футлярѣ лежала маленькая серебряная спринцовка, какую употребляютъ для впрыскиванія, и флаконъ съ какою-то жидкостью.

— Вотъ посмотрите, что это такое? — показалъ Богомоловъ находку доктору.

— А… — протянулъ многозначительно докторъ. Это — морфій… очень хорошо.

VII.

Неожиданная смерть Теплоухова прежде всего отразилась на положеніи Доганскаго, который сейчасъ же былъ устраненъ отъ занимаемаго имъ мѣста главноуполномоченнаго. Этимъ фактомъ его судьба рѣшилась окончательно, потому что Доганскій теперь потерялъ всякое значеніе въ томъ исключительномъ мірѣ дѣльцовъ, въ которомъ вращался до сихъ поръ. Прямыхъ наслѣдниковъ послѣ Теплоухова не осталось, но выплыли на свѣтъ Божій какіе-то дальніе родственники, которые и заявили свои права на громадное наслѣдство; были тутъ и двоюродные племянники, и внучатныя племянницы, и еще какіе-то сомнительные родственники, которые очень горячо вступились въ дѣло. Все имущество Теплоухова поступило въ опись, и такъ какъ, вопросъ о наслѣдствѣ явился спорнымъ, то назначена была временная опека, которая, прежде всего, и дала отставку Доганскому.

— Сусанна, мнѣ нужно поговорить съ тобой серьезно! — заявилъ Доганскій женѣ, когда получилъ отставку.

Разговоръ происходилъ въ столовой за завтракомъ.

— Я слушаю, — лѣниво отвѣтила Сусанна, чувствовавшая себя не въ духѣ съ самаго утра.

— До сихъ поръ я не вмѣшивался въ твои личныя дѣла, — заговорилъ Доганскій, растягивая слова, — а теперь я долженъ тебя предупредить, что у насъ ничего нѣтъ, кромѣ долговъ. Необходимо принять нѣкоторыя мѣры… я говорю собственно о тебѣ. Ты нынче совсѣмъ не обращаешь вниманія на свою наружность… Впрочемъ, какъ знаешь.

Сусанна ничего не отвѣтила, а только вопросительно съежила плечи, да и что же ей было отвѣчать, когда она сама не знала, что ей дѣлать съ собой? Благодаря мальчишкѣ Зосту, вліятельные старички перестали бывать у Сусанны, а съ ними исчезло и ея вліяніе въ промышленномъ мірѣ. Да и знакомыхъ старыхъ никого не осталось: oncle поселился съ Бэтси въ Москвѣ, Julie жила пока у нихъ, Нилушка бывалъ рѣдко, а Богомоловъ не показывалъ носа со дня смерти Теплоухова. Кромѣ Чарльза Зоста, у Доганскихъ теперь бывалъ одинъ Покатиловъ, который оставался на прежнемъ положеніи.

— Вы, кажется, хотите разыгрывать роль истиннаго друга, который остается вѣрнымъ даже въ несчастіи? — спрашивала его Сусанна однажды.

— Что же дѣлать, если такая моя судьба.

— Я на вашемъ мѣстѣ давно бросила бы все къ чорту… Охота вамъ впутываться въ чужія дѣла, особенно когда люди тонутъ у всѣхъ на глазахъ. Вы просто губите свою репутацію… Кстати, когда-то мы обѣщадись быть откровенными: Юрій много беретъ у васъ денегъ?

— Нѣтъ… то-есть, кажется, раза два онъ занималъ по мелочамъ.

— Вотъ и лжете. Я знаю, что онъ начинаетъ васъ сосать. Такъ я васъ покорнѣйше прошу, не давайте ему ни гроша; это безполезно для насъ всѣхъ.

Хотя Сусанна говорила, по своему обыкновенію, очень рѣзко и въ ироническомъ тонѣ, но Покатиловъ почувствовалъ, что она разъ взглянула на него совсѣмъ иначе, какъ не смотрѣла никогда раньше, и этотъ взглядъ ожегъ его, какъ блеснувшій изъ-за тучъ лучъ солнца. Быть-можетъ, онъ ошибся, ему показалось, а въ дѣйствительности Сусанна смотрѣла на него какъ всегда. Всѣ эти вопросы и сомнѣнія мучили Покатилова неотступно нѣсколько дней, и онъ то смѣялся надъ собственною близорукостью, то впадалъ въ обычный холодно-ироническій тонъ, но все это не мѣшало ему чувствовать себя счастливымъ какимъ-то безотчетнымъ счастьемъ, въ которомъ грезы и дѣйствительность перемѣшивались.

Доганскій дѣйствительно обратился къ Покатилову и съ немного циничною откровенностью объяснилъ безвыходное положеніе своихъ дѣлъ.

— Я этого такъ боялся, — повторялъ Доганскій, припоминая неожиданную смерть Теплоухова. — Но онъ еще догадался отправиться на тотъ свѣтъ въ самый неудобный моментъ… Я говорилъ съ Сусанной, но она, кажется, не желаетъ ничего понять. Это такой совершенно особенный характеръ, какъ вамъ не безызвѣстно… Вотъ что, Романъ Инполитычъ, вы вѣдь давно любите Сусанну?

— Да… но странный вопросъ…

— Нѣтъ, вы, пожалуйста, не обижайтесь; я человѣкъ безъ предразсудковъ и говорю вполнѣ откровенно. Дѣло въ томъ, что необходимо именно теперь поддержать ее, пока минуетъ критическое положеніе, а тамъ все уладится само собой… Мы будемъ вмѣстѣ заботиться о ней. Да?

— Къ вашимъ услугамъ, Юрій Петровичъ.

— Со временемъ я возвращу вамъ все, по теперь мнѣ необходима нѣкоторая поддержка. Надѣюсь, что мы понимаемъ другъ друга.

Новые друзья молча пожали руки другъ другу, и съ этого момента Доганскій безъ всякой церемоніи принялся черпать средства изъ кассы «Сѣвернаго Сіянія», причемъ поставилъ дѣло такъ, что Покатиловъ же долженъ былъ просить его объ этомъ. Конечно, газета давала большія средства, но при своемъ безалаберномъ хозяйствѣ Покатиловъ едва сводилъ концы съ концами, а теперь уже пришлось лѣзть прямо въ долги, о чемъ никто не долженъ былъ знать, даже самъ Доганскій. Деньги шли на Сусанну, слѣдовательно не могло быть и разговора о томъ, какъ и гдѣ ихъ взять, лишь были бы деньги. Покатиловъ чувствовалъ себя положительно счастливымъ въ тѣ дни, когда вручалъ Доганскому солидные куши денегъ, точно выплачивалъ этимъ какой-то долгъ, давно лежавшій у него на душѣ. И въ самомъ дѣлѣ, вѣдь Сусанна помогла ему основать свою газету, а ужъ потомъ онъ понемногу разсчитался съ Теплоуховымъ. Правда, Доганскій тратилъ деньги Богъ знаетъ на что: купилъ пару новыхъ лошадей, принялся заново перестроивать дачу въ Павловскѣ, даже сдѣлалъ довольно крупное пожертвованіе въ одно благотворительное общество, — и все это дѣлалось на покатиловскія деньги, а самъ Покатиловъ не смѣлъ ничего замѣтить, потому что, значитъ, такъ нужно для Сусанны и не ему учить Доганскаго. Иногда, точно въ насмѣшку, Доганскій представлялъ счеты своихъ расходовъ, но Покатиловъ рвалъ ихъ, не глядя.

Въ самый разгаръ этихъ финансовыхъ операцій нагрянулъ Нилушка Чвоковъ, который послѣ выставки на полгода ѣздилъ по дѣламъ за границу и только-что вернулся оттуда; онъ, однако, успѣлъ пронюхать объ отношеніяхъ Доганскаго къ Покатилову и заявился съ самымъ негодующимъ видомъ.

— Вы тутъ всѣ съ ума сошли! — кричалъ Нилушка на Покатилова. — Ну, скажи на милость, на что это похоже? Доганскій, конечно, хорошъ самъ по себѣ, но онъ всегда былъ и останется такимъ, а ты-то какого дурака валяешь, а?.. Губить дѣло, губить себя, и все это изъ-за чего? Одна блажь дурацкая, потому что Доганскаго ужъ не намъ съ тобой спасать! Опомнись, ради Бога, вѣдь ты петлю надѣваешь себѣ на шею!.. Я еще понимаю, когда человѣкъ рискуетъ послѣднею копейкой съ опредѣленною цѣлью, а тутъ даже и цѣли никакой нѣтъ! Чортъ знаетъ, что такое!

— Значитъ, не понимаешь ничего? — спрашивалъ Покатиловъ спокойно.

— Рѣшительно ничего не понимаю!

— Въ такомъ случаѣ лучше поговоримъ о болѣе понятныхъ предметахъ. Ну, какъ ты за границею пожилъ?

— Э!.. э!.. братику, не заговаривай зубовъ! Наплевать мнѣ на эти заграницы, а я пришелъ о дѣлѣ толковать! Я вчера видѣлъ твоихъ векселей тысячъ на пятьдесятъ, что это значитъ?

— Это значитъ только то, что всякому ближе про себя знать.

— И смотрѣть, сложа руки, какъ другой тонетъ?

— И смотрѣть…

— Ну, въ такомъ случаѣ намъ съ тобой дѣйствительно не о чемъ толковать! Къ чужой кожѣ своего ума не пришьешь!

Друзья холодно разстались. Покатиловъ думалъ теперь о новыхъ займахъ, напрягая всѣ силы мозга, потому что деньги были нужны до зарѣза.

Капитанъ и Симонъ Денисычъ хотя ничего не говорили другъ другу, но отлично понимали, зачѣмъ повадился Доганскій къ нимъ въ редакцію; они возненавидѣли этого прогорѣвшаго дѣльца всею душой, но были совершенно безсильны противъ него. Они предчувствовали, какъ корабельныя крысы, что ихъ корабль далъ опасную течь и теперь идетъ ко дну. Оставалось выдерживать характеръ до конца и не подавать никому вида о дѣйствительномъ положеніи дѣлъ. Друзья даже избѣгали смотрѣть другъ другу въ глаза, какъ измѣнники, и работали совершенно молча.

Иногда капитанъ заходилъ въ квартиру Мостовыхъ и просиживалъ здѣсь вечеръ за разными семейными разговорами. На столѣ кипитъ самоваръ, Калерія Ипполитовна съ Зинаидой Тихоновной ковыряютъ какую-нибудь дешевую работу, стаканы стынутъ на столѣ, а время идетъ да идетъ.

Однажды, когда зимнимъ вечеромъ вся компанія бесѣдовала самымъ мирнымъ образомъ, послышался звонокъ; горничная открыла дверь, и въ комнату вошелъ Покатиловъ.

— Меня, конечно, не ожидали, — заговорилъ онъ въ шутливомъ тонѣ, здороваясь съ сестрой. — Леренька, Богъ съ тобой, да ты совсѣмъ состарилась, а? Что это съ тобой?

— Ахъ, перестань глупости говорить, — сконфузилась немного Калерія Ипполитовна, но сейчасъ поправилась и прибавила: — Ты такъ давно не бывалъ у насъ, что все тебѣ кажется въ темномъ цвѣтѣ.

— Да, года два, кажется, не былъ, — припоминалъ Покатиловъ, снимая перчатки; онъ былъ во фракѣ и въ бѣломъ галстукѣ, очевидно, на пути куда-то. — Впрочемъ, меня трудно обвинять за недостатокъ родственныхъ чувствъ въ этомъ случаѣ, потому что разъ — у меня все это время было по горло дѣла, а потомъ… Однимъ словомъ, ты меня, Леренька, прогнала тогда въ шею, когда я былъ здѣсь въ послѣдній разъ. Но я не злопамятенъ, и если не былъ у тебя такъ долго, то совсѣмъ по другимъ причинамъ.

— Наши счеты съ тобой слишкомъ длинны, чтобы повторять ихъ, — проговорила Калерія Ипполитовна. — Хочешь чаю?

— Съ удовольствіемъ.

— Ты, кажется, куда-то ѣдешь?

— Да, по своимъ газетнымъ дѣламъ… Я вамъ, господа, не помѣшалъ?

— Нѣтъ, что вы, Романъ Ипполитычъ, помилуйте! — въ голосъ подхватили капитанъ и Симонъ Денисычъ. — Въ кои-то вѣки собрались.

— А вотъ вы такъ помолодѣли, Романъ Ипполитычъ, — раболѣпнымъ тономъ заговорила Зинаида Тихоновна, непреодолимо тяготѣвшая къ каждому успѣху. — Такой молодецъ, право.

— За меня замужъ пойдете? — спрашивалъ Покатиловъ, прихлебывая чай. — Кажется, вы когда-то были не совсѣмъ равнодушны ко мнѣ.

— Ахъ, какіе вы шутники, Романъ Ипполитычъ! — жеманно отвѣтила Зинаида Тихоновна, очень польщенная вниманіемъ такого большого барина, какимъ былъ въ ея глазахъ Покатиловъ.

Покатилова непріятно поразила обстановка квартиры Мостовыхъ и особенно совсѣмъ состарившаяся сестра, которой можно было теперь дать лѣтъ подъ шестьдесятъ, такъ она обрюзгла и посѣдѣла за послѣдніе три года. Въ номерѣ былъ тотъ особенный безпорядокъ, который является первымъ признакомъ разрушающагося семейнаго очага: разбросанныя вездѣ вещи, пыль на стѣнахъ, сборная чайная посуда, неряшливый костюмъ хозяйки и, главное, вездѣ чувство какой-то тяжелой безвыходной апатіи. Калерія Ипполитовна настолько опустилась, что даже не замѣтила впечатлѣнія, которое произвела на брата ея квартира.

Поболтавъ съ полчаса, Покатиловъ уѣхалъ. Въ комнатѣ долго стояло принужденное молчаніе, потому что каждый объяснялъ этотъ неожиданный визитъ по-своему. Капитанъ и Симонъ Денисычъ какъ-то испуганно переглянулись между собой, но ничего не сказали; Калерія Ипполитовна впала въ свое обычное апатичное состояніе и, кажется, думала совсѣмъ о другомъ.

— На своихъ лошадяхъ пріѣзжалъ, — заговорила неожиданно Зинаида Тихоновна. — Какъ же, и сани у него американскія, съ медвѣжьей полостью. Ужъ такой франтъ, такой франтъ…

Черезъ нѣсколько дней Покатиловъ повторилъ визитъ и уже просидѣлъ на этотъ разъ гораздо дольше; онъ съ намѣреніемъ выбралъ такое время, когда Симонъ Денисычъ былъ въ редакціи и Калерія Ипполитовна была дома одна. Поболтавъ о разныхъ разностяхъ, Покатиловъ съ необходимыми прелюдіями приступилъ къ настоящей цѣли своего посѣщенія.

— Я пріѣхалъ къ тебѣ, Калерія, по очень важному дѣлу, — заговорилъ онъ съ напускною непринужденностью. — Ты, вѣроятно, уже догадываешься?

— За деньгами?

— Да.

Покатиловъ очень подробно описалъ блестящее положеніе своей газеты и случившійся кризисъ: смерть Теплоухова отразилась на изданіи тѣмъ, что нужно было разомъ выплатить большую сумму очутившемуся безъ дѣла Доганскому, который былъ участникомъ предпріятія вмѣстѣ съ Теплоуховымъ. Теперь недостаетъ какихъ-нибудь тридцати тысячъ, которыя онъ возвратитъ черезъ полгода. Въ доказательство своихъ словъ Покатиловъ принялся высчитывать свои годовые доходы и расходы и вѣроятныя полученія отъ годовой подписки и розничной продажи. Калерія Ипполитовна выслушала его внимательно и только проговорила:

— Я посовѣтуюсь съ maman… Симонъ Денисычъ ничего не понимаетъ въ этихъ дѣлахъ.

Maman назвала Калерію Ипполитовну дурой, зачѣмъ она тревожитъ ее такими пустяками: дать Роману деньги — все равно, что бросить ихъ въ воду. Но именно такое мнѣніе maman повліяло на Калерію Ипполитовну совершенно въ обратную сторону, какъ часто случается съ такими родственными совѣтами. Да и дѣла «Сѣвернаго Сіянія» были въ самомъ блестящемъ положеніи, о чемъ говорилъ весь Петербургъ, а это — самая хорошая гарантія, тѣмъ болѣе, что Романъ бралъ деньги подъ вексель съ десятью процентами въ годъ. Послѣднія деньги Мостовыхъ были взяты изъ банка и перешли въ руки Покатилова, а отъ него къ Доганскому, который разсовалъ ихъ въ двѣ недѣли съ небольшимъ.

— Ты, пожалуйста, не болтай объ этомъ никому, — предупреждалъ Покатиловъ сестру. — Пусть останется это между нами.

Калерія Ипполитовна дѣйствительно никому не говорила, даже Симону Денисычу, а тѣмъ болѣе Зинаидѣ Тихоновнѣ, которая тоже, видимо, что-то скрывала отъ Калеріи Ипполитовны.

— Послушай, Леренька, ты берегись Романа! — заговорилъ однажды Симонъ Денисычъ, вернувшись домой изъ редакціи не въ духѣ.

— А что такое случилось?

— Да такъ, собственно, пустяки… Романъ взялъ у Зинаиды Тихоновны пять тысячъ и оставилъ въ залогъ какой-то очень сомнительный вексель съ бланкомъ Доганскаго. Я подозрѣваю, что этотъ вексель — подложный, и Романъ жестоко можетъ поплатиться. Капитанъ это разсказываетъ.

Съ Калеріей Ипполитовной сдѣлалось дурно, но она никому не выдала своей тайны.

VIII.

Oncle нанималъ маленькую квартирку въ пять комнатъ на Поварской. Одна комната служила гостиной и пріемной, въ другой комнатѣ былъ кабинетъ oncl’я, третья была занята Бэтси, четвертая принадлежала Julie, а въ пятой помѣщалась дѣтская, въ которой уже нѣсколько мѣсяцевъ раздавался дѣтскій плачъ юнаго отпрыска возрождавшейся фамиліи Бередниковыхъ.

Послѣ смерти Теплоухова Julie осталась въ Москвѣ и жила у oncl’я. Въ Петербургѣ для нея было слишкомъ много тяжелыхъ воспоминаній, и она ни за что не соглашалась съѣздить туда даже затѣмъ, чтобы привести въ порядокъ свои финансовыя дѣла; денегъ у нея не было, но нужно было устроить остававшуюся квартиру. Это дѣло было, наконецъ, поручено Покатилову, который распродалъ лошадей, экипажи и вообще всю обстановку; эта реализація движимости дала небольшую сумму, единственное наслѣдство Julie послѣ Теплоухова.

Тихо и мирно катилась жизнь въ этихъ пяти комнатахъ, какъ она катится только въ Москвѣ. И Бэтси и Julie отдыхали душой.

— У насъ здѣсь просто киновія какая-то, — говорилъ иногда oncle, щеголявшій теперь въ бухарскомъ халатѣ и въ туфляхъ.

Единственнымъ развлеченіемъ, давшимъ тонъ всей жизни, являлся здѣсь Сергѣй Бередниковъ, который подъ имонемъ «великаго человѣка» наполнялъ весь домъ: его маленькіе дѣтскіе недуги повергали весь домъ въ уныніе, а дѣтская улыбка заставляла всѣхъ смѣяться. Няни не было, а за ребенкомъ поперемѣнно ухаживали то Бэтси, то Julie. Послѣдняя опять ходила въ своихъ темныхъ платьяхъ и, кажется, привязалась къ «великому человѣку», какъ къ родному сыну.

Эта тишина неожиданно была нарушена почтальономъ, который принесъ утромъ письмо на имя Julie.

«Отъ кого бы это быть письму? — соображалъ вслухъ oncle, пока Julie торопливо разрывала конвертъ. — Ужъ не заболѣла ли Калерія?»

Julie въ это время успѣла пробѣжать толстый атласный листикъ почтовой бумаги и молча подала письмо oncl’ю, который тоже молча прочиталъ его и значительно поднялъ плечи. Письмо — вѣрнѣе, записка — было отъ Доганскаго, который писалъ Julie, что желаетъ ее видѣть по одному чрезвычайно важному дѣлу и проситъ назначить часъ и мѣсто.

— Я думаю, что лучше ничего не отвѣчать, — замѣтила Julie, поблѣднѣвъ.

— Гм!.. Необходимо подумать, — отвѣтилъ нерѣшительно oncle и еще разъ прочиталъ письмо.

Бэтси тоже должна была прочитать его и высказать свое мнѣніе. Составился семейный совѣтъ, который и порѣшилъ, что Julie назначитъ свиданіе Доганскому завтра утромъ въ квартирѣ oncl’я. Адресъ Доганскаго былъ московскій. Онъ остановился въ неизмѣнномъ «Славянскомъ Базарѣ»; отвѣтъ былъ отправленъ съ посыльнымъ.

Всѣ трое провели самую тревожную ночь и встали утромъ съ недовольными, измятыми лицами. Julie не прикоснулась къ своей чашкѣ чая и все поглядывала въ окно на улицу, гдѣ съ визгомъ катились по снѣгу извозчичьи сани. Что-то будетъ? Всѣ чувствовали, что ожидаетъ какая-то бѣда, но какая? Бэтси скоро ушла въ дѣтскую, oncle курилъ одну сигару за другой и широко вздыхалъ, какъ запаленный коренникъ.

Доганскій пріѣхалъ ровно въ одиннадцать часовъ и вошелъ въ комнату съ увѣреннымъ видомъ дѣлового человѣка; онъ коротко пожалъ руку Julie, обвелъ глазами маленькую пріемную и безъ всякихъ предисловій заговорилъ:

— Я привезъ вамъ, Julie, пренепріятное извѣстіе… Только вы не пугайтесь впередъ, а выслушайте внимательно. Повѣреннымъ отъ опеки надъ имуществомъ Теплоухова назначенъ, какъ вамъ извѣстно, нашъ хорошій общій знакомый Богомоловъ… гм… И этотъ г-нъ Богомоловъ поднимаетъ пренепріятное дѣло… да, дѣло объ отравленіи покойнаго Евстафія Платоныча.

— Какъ объ отравленіи? — вспыхнула Julie, вскакивая съ кресла, на которомъ сидѣла. — Не можетъ быть!

— Могу васъ увѣрить, къ сожалѣнію, что это такъ… Я имѣю самыя вѣрныя извѣстія. Дѣло уже поступило къ судебному слѣдователю, и я пріѣхалъ въ Москву съ цѣлью именно предупредить васъ. Кромѣ дѣла объ отравленіи, тутъ еще поднимается вопросъ о некрасивой эксплоатаціи Евстафія Платоныча разными темными личностями, и Богомоловъ поставилъ своею задачею представить Евстафія Платоныча слабоумнымъ. Вообще загорается громадное скандальное дѣло, и завтра о немъ будетъ говорить весь Петербургъ.

У Julie предъ глазами завертѣлись красные круги, и она страшно поблѣднѣла; Доганскій бросился за водой и попалъ въ кабинетъ oncl’я, который подслушивалъ происходившій въ пріемной разговоръ у дверей.

— Ахъ, это ты! — удивился Доганскій. — Ради Бога, воды… Съ ней дурно!

Oncle стоялъ передъ Доганскимъ въ халатѣ и, кажется, ничего не понималъ; привезенное извѣстіе ошеломило его, какъ ударъ обуха по головѣ.

— Послушай, какъ же это, неужели всѣхъ насъ на скамью подсудимыхъ? — спрашивалъ oncle, ощупывая свою голову.

Доганскій махнулъ рукой и неистово принялся звонить колокольчикомъ, который схватилъ съ письменнаго стола; прибѣжала горничная и принесла графинъ съ водой. Когда Доганскій выбѣжалъ въ гостиную, около Julie стояла Бэтси и давала ей нюхать какой-то спиртъ.

— Ничего, все прошло, — старалась проговорить спокойно Julie, но голосъ у нея дрожалъ.

Oncle не могъ войти въ гостиную и принять участіе въ происходившей тяжелой сценѣ, потому что уткнулся своею сѣдою головой въ подушку и тихо всхлипывалъ.

— Позоръ!.. позоръ!.. позоръ!.. — пересыпалось въ его головѣ это роковое слово, какъ камешекъ въ пустой бутылкѣ. — Всѣхъ посадятъ на скамью подсудимыхъ: и Julie, и Сусанну, и Покатилова, и Доганскаго, и меня, и Бэтси!.. позоръ!.. позоръ!..

— Успокойтесь, ради Бога! — умолялъ Доганскій, удерживая въ своихъ рукахъ холодную, какъ ледъ, руку Julie. — Конечно, непріятность очень крупная, но опасности никакой.

— Да, это относительно отравленія, а другіе въ чемъ обвиняются?

— Другіе… гм… Видите ли, при домовой описи имущества Евстафія Платоныча попали въ руки опеки какія-то компрометирующія всѣхъ насъ бумаги.

— А я тамъ есть?

— Да, но главнымъ образомъ скомпрометированы Сусанна и отчасти Покатиловъ. Вообще очень и очень некрасивая исторія.

— Спасибо, Бэтси, мнѣ теперь совсѣмъ хорошо, — говорила Julie. — Кажется, «великій человѣкъ» тамъ плачетъ.

Бэтси поняла намекъ и вышла изъ комнаты. Доганскій ходилъ изъ угла въ уголъ, ожидая вопроса; онъ былъ все такой же сѣрый и безцвѣтный, какъ всегда, только ноги уже потеряли прежнюю гибкость и разгибались, какъ палки на шарнирахъ.

— Юрій Петровичъ, мнѣ хочется знать ваше мнѣніе, какъ быть въ этомъ случаѣ? — спросила Julie, опуская Тлаза.

— Мое мнѣніе?.. — задумчиво повторилъ Доганскій фразу Julie. — Во всѣхъ дѣлахъ мое мнѣніе такое, что, во-первыхъ, никогда не поддаваться первому впечатлѣнію, которое всегда обманчиво, и, во-вторыхъ, ждать. Дѣло еще только начинается, и все зависитъ отъ тысячи всевозможныхъ случайностей.

— Какъ все это гадко, гадко отъ начала до конца, а потомъ все это вытащатъ на судъ, будутъ копаться въ этой грязи!

— Да, но вѣдь вы обвиняетесь въ отравленіи, а это — нелѣпо

— А позоръ?

Julie нервно заходила по комнатъ, заложивъ руки за спину.

— А что Сусанна? — спросила она, останавливаясь передъ Доганскимъ. — Она все знаетъ?

— Да!

— Какъ же она отнеслась къ этому извѣстію? Да говорите же… фу, какой вы несносный человѣкъ!

— Сусанна, кажется, больше всего занята своими личными глупостями и отнеслась къ дѣлу равнодушно, даже и не равнодушно, а какъ-то апатично, на восточный манеръ. Это — невозможная женщина!

— Могу только позавидовать ей отъ души въ этомъ случаѣ! А вы? Вы что думаете, Юрій Петровичъ, то-есть что думаете о себѣ?

— Будемъ ждать…

IX.

Судебное слѣдствіе повелось своимъ порядкомъ, причемъ, конечно, привлечена была къ дѣлу масса свидѣтелей: и Чвоковъ, и Богомоловъ, и oncle, и Чарльзъ Зостъ, и прислуга, и капитанъ Пуховъ, и Мостовы, и Зинаида Тихоновна. Слѣдователь по особо важнымъ дѣламъ особенно налегъ на Доганскаго и не давалъ ему покоя новыми допросами, передопросами и очными ставками. Oncle, Бэтси и Julie были вызваны въ Петербургъ.

— Охота изъ-за пустяковъ этакую возню подымать! — нѣсколько разъ точно про себя повторялъ Доганскій.

Онъ ни въ чемъ не измѣнилъ своего образа жизни, такъ же хорошо ѣлъ и пилъ, такъ же спалъ, такъ же былъ утонченно вѣжливъ съ женой, такъ же готовъ былъ разсказывать разные комичные случаи, если бы были слушатели.

Квартира Доганскихъ теперь точно была очерчена заколдованнымъ кругомъ, чрезъ который не рѣшался никто переступить, за исключеніемъ Покатилова и изрѣдка появлявшагося Чарльза, который собирался уѣзжать въ Англію, гдѣ у него была уже приготовлена невѣста.

Разъ Покатиловъ особенно долго засидѣлся у Сусанны, а потомъ прошелъ въ кабинетъ къ Доганскому, но хозяина тамъ не было, и Покатиловъ отправился въ столовую. Переступивъ порогъ, Покатиловъ отшатнулся въ ужасѣ назадъ: на столѣ въ углу горѣла небольшая лампочка, а на полу лежала распростертая фигура Доганскаго. Покатиловъ наклонился къ нему, взялъ его за руку, но рука была холодная и упала на полъ мертвымъ движеніемъ, какъ разбитая параличомъ.

"Вотъ гдѣ секретъ твоей философіи! — подумалъ Покатиловъ, стараясь разглядѣть посинѣвшее лицо Доганскаго съ стиснутыми зубами. — Да, хорошо бываетъ иногда кончить именно «такъ».

Къ удивленію Покатилова, извѣстіе о смерти мужа произвело на Сусанну самое потрясающее впечатлѣніе, и она ни за что не хотѣла войти въ комнату, гдѣ онъ лежалъ, и даже заперлась въ своей спальнѣ, когда явились полиція, докторъ и слѣдователь.

— Что это у него въ рукѣ? — спрашивалъ слѣдователь, указывая на судорожно сжатую лѣвую руку.

Руку разжали, и въ ней оказался медальонъ съ портретомъ Julie.

Доганскій отравился ціанистымъ кали, что было занесено въ протоколъ, а протоколъ былъ пріобщенъ къ дѣлу.

Въ день процесса подъѣздъ петербургскаго окружнаго суда былъ осажденъ тою спеціальною публикой, которую привлекаютъ громкія и скандальныя дѣла. Особенно много было дамъ. Въ залѣ суда, въ мѣстахъ для публики, происходила настоящая давка. На скамьѣ подсудимыхъ фигурировали трое: Сусанна, Julie и Покатиловъ. Всѣ глаза были прикованы къ этимъ тремъ фигурамъ, одѣтымъ въ черное. Сусанна и Julie старались не смотрѣть на публику и замѣтно волновались, особенно въ началѣ процесса. Покатиловъ держалъ себя совершенно спокойно и время отъ времени разсматривалъ публику, гдѣ мелькало столько знакомыхъ лицъ.

— Вся улица собралась, — шепталъ онъ, обращаясь къ сидѣвшей неподвижно Сусаннѣ.

Самою интересною частью этого процесса явился допросъ свидѣтелей, прикосновенныхъ къ дѣлу тѣмъ или другимъ путемъ. Первымъ вызванъ былъ Симонъ Денисычъ. Онъ вышелъ сгорбленный, убитый, жалкій. Перекрестные допросы прокурора и защиты объ отношеніяхъ Доганскаго къ его женѣ и дочери покрыли его лицо смертною блѣдностью. Да, бѣдный старикъ только сейчасъ понялъ всю бездну позора, которая окружала его. Онъ какъ-то умоляюще оглянулся назадъ, на публику, потомъ на скамью подсудимыхъ, и наконецъ отказался давать отвѣты: онъ здѣсь потерялъ разомъ и жену и дочь. Калерія Ипполитовна выдержала характеръ и не поддалась на закидываемыя ей удочки. О Доганскомъ она говорила такимъ простымъ тономъ, какъ говорятъ о хорошихъ знакомыхъ. Капитанъ Пуховъ растерялся хуже Симона Денисыча и нѣсколько разъ принимался разсказывать о своей бухарочкѣ, несмотря на предупрежденіе предсѣдателя, что это къ дѣлу не относится. Свое показаніе капитанъ кончилъ защитой дочери.

Эти «отцы» произвели на публику самое тяжелое впечатлѣніе. За ними слѣдовали самые важные свидѣтели — Богомоловъ и Чвоковъ, которые дали самыя нелѣпыя показанія, какія даются только умными людьми. Богомоловъ прямо началъ съ обвинительнаго тона. Особенно сильно нападалъ онъ на Сусанну и подарилъ публику массой самыхъ пикантныхъ подробностей интимной жизни Доганскихъ. Нилушка Чвоковъ съ своимъ обычнымъ апломбомъ тоже напалъ на Сусанну, стараясь этимъ окольнымъ путемъ возстановить собственную репутацію. Онъ даже впалъ въ нѣкоторое ожесточеніе и горячо высказалъ цѣлый рядъ нравственныхъ принциповъ, чтобы показать всю безнравственность нѣкоторыхъ людей.

— Іуда!.. — шепталъ Покатиловъ, сжимая кулаки.

Послѣ этихъ свидѣтелей публику и самихъ подсудимыхъ насмѣшили oncle и Зинаида Тихоновна. Первый, бывая почти ежедневно у Сусанны и Julie, рѣшительно ничего не могъ сказать объ ихъ интимной жизни. Это ужасно возмутило прокурора, и онъ напалъ на oncl’я съ особеннымъ усердіемъ. Oncle кончилъ тѣмъ, что вмѣсто отвѣтовъ началъ глупо улыбаться и разводить руками. Зинаида Тихоновна съ причитаньями и слезами все время требовала свои кровныя пять тысячъ и никакъ не могла понять объясненій предсѣдателя, что объ этомъ будетъ другое дѣло, и тогда это выяснится. Мансуровъ былъ не лучше oncl’я, а Инна вызывала смѣхъ своими наивностями. Чарльзъ Зостъ былъ въ Англіи, гдѣ праздновалъ свою свадьбу.

Сусанна и Julie отказались отъ всякихъ объясненій, но Покатиловъ говорилъ много и постоянно дѣлалъ вопросы свидѣтелямъ, стараясь выгородить Сусанну. Онъ во многихъ случаяхъ жертвовалъ собой, чтобы спасти ее, хотя и сознавалъ полную безполезность этихъ героическихъ усилій. Сусанна переживала свой позоръ какъ-то безучастно, и у нея только чуть вздрагивала лѣвая бровь, когда произносилась фамилія Морозъ-Доганской. Эта аристократическая фамилія давила ее, какъ позорное клеймо.

Все громадное дѣло выплыло во всей своей некрасивой наготѣ. Вопросъ объ отравленіи Теплоухова сошелъ на нѣтъ самъ собой, и оправданіе Julie было внѣ всякаго сомнѣнія. Самую живую сенсацію въ публикѣ произвело чтеніе записной книжки Теплоухова, гдѣ день за дномъ велись всѣ его расходы.

Богомоловъ и Нилушка Квоковъ только иллюстрировали разными бытовыми подробностями эти мертвыя цифры, причемъ Теллоуховъ выставлялся несчастною жертвой мошеннической эксплоатаціи. Было поставлено на видъ, что Сусанна эксплоатировала не одного Теплоухова, но вопросъ о таинственныхъ старичкахъ былъ замятъ, что она вообще составляла всю душу совершившихся преступленій, и что на одномъ концѣ этой преступной эпопеи лежатъ два трупа, а на другомъ — дѣло о подложномъ векселѣ, напрасно погубленная репутація молодой дѣвушки и готовый погибнуть молодой человѣкъ. Однимъ словомъ, вся тяжесть обвиненія сводилась исключительно на голову одной Сусанны. Она сама желала себѣ полнаго обвиненія, которое избавитъ ее навсегда вотъ отъ этихъ людей, наслаждающихся ея позоромъ.

Собственно судоговореніе не представляло ничего особеннаго, да и публика была уже сильно утомлена. Послѣднее слово говорилъ одинъ Покатиловъ и опять старался выгородить Сусанну. Присяжные вынесли оправдательный вердиктъ Julie и Покатилову, а Сусанна была осуждена съ лишеніемъ правъ состоянія на ссылку не въ столь отдаленныя мѣста Сибири.

Черезъ мѣсяцъ разбиралось дѣло Покатилова о подложномъ векселѣ, при помощи котораго онъ выманилъ деньги у Зинаиды Тихоновны. На этотъ разъ его осудили. Сейчасъ послѣ этого въ тюремной церкви происходила интересная свадьба: арестантъ Покатиловъ вѣнчался съ арестанткой Морозъ-Доганской. Счастливая парочка отправилась праздновать свой медовый мѣсяцъ въ страну изгнанія.

«Да!.. ихъ, наконецъ, соединила скамья подсудимыхъ!» — задумчиво говорилъ иногда oncle, когда получалъ письма съ сибирскимъ штемпелемъ.

Капитанъ Пуховъ, Julie и Мостовы переѣхали въ Москву.

1886.

Бурный поток (Мамин-Сибиряк)/Версия 2/ДО

БУРНЫЙ ПОТОКЪ (НА УЛИЦѢ).

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

БУРНЫЙ ПОТОКЪ
(НА УЛИЦѢ).