Сочиненія И. С. Аксакова
Томъ седьмой. Общеевропейская политика. Статьи разнаго содержанія
Изъ «Дня», «Москвы», «Руси» и другихъ изданій, и нѣкоторыя небывшія въ печати. 1860—1886
Москва. Типографія М. Г. Волчанинова, (бывшая М. Н. Лаврова и Ко) Леонтьевскій переулокъ, домъ Лаврова. 1887.
Буржуазный Наполеонъ не мыслимъ.
правитьСвѣтъ и тѣнь, постоянно мѣняющіеся на политическомъ небѣ Европы, держатъ европейскую публику въ какомъ-то тревожномъ недоумѣніи. Нѣтъ повидимому никакихъ серьезныхъ, дѣйствительно годныхъ поводовъ къ войнѣ, — а между тѣмъ никто не обезоруживается, напротивъ всѣ вооружаются и спѣшатъ быть на-готовѣ при первомъ всполохѣ. Никогда не расточалось столько оффиціальныхъ увѣреній въ прочности мира и въ миролюбивыхъ наклонностяхъ верховныхъ правителей; никогда не воспѣвалось столько оффиціозно-хвалебныхъ гимновъ миру, и въ то же время никогда съ меньшею недовѣрчивостью не внимала имъ публика, и изъ-за этой батареи громкихъ успокоительныхъ словъ и фразъ слышатся ея пугливому слуху глухіе раскаты иного идущаго грома; никогда тонъ независимой европейской печати не былъ задорнѣе и раздражительнѣе. Этого мало. Никогда, дѣйствительно, не было дано столько положительныхъ задатковъ прочнаго политическаго вёдра: не есть ли парижская выставка — торжественная международная трапеза мира? Не явились ли почти всѣ государи гостями-пріятелями Франціи и ея державнаго хозяина? Не представляются ли всѣ эти посѣщенія и свиданія какимъ-то заговоромъ правительствъ въ пользу мира? Не одушевлены ли они всѣ не только миролюбивыми намѣреніями, но и миролюбивыми умыслами? И однакожъ, несмотря на всѣ эти умышленія, вёдро не устанавливается, хотя нѣтъ еще и непогоды, и вопреки потоку международной пріязни и миролюбія сверху, снизу поднимается, сильнѣе и сильнѣе разгораясь, пламя международной вражды. Послѣ крѣпкихъ взаимныхъ объятій прусскаго короля съ французскимъ императоромъ, общественное мнѣніе во Франціи и Пруссіи стало другъ къ другу въ положеніе еще болѣе непріязненное чѣмъ прежде; между Россіей и Франціей, по общимъ отзывамъ, произошло также нѣкоторое охлажденіе. Казалось, какое яркое солнце трогательной любви и сердечнаго согласія взошло надъ міромъ, когда самъ турецкій падишахъ подвигся на увеселительную прогулку по Европѣ и обмѣнялся дружескими shake-hands или рукотряскою съ семью монархами Европы? А между тѣмъ кровь Болгаръ и Грековъ не преставала и не престаетъ литься, не престаетъ, хотя и очень не кстати, вопіять небу и людямъ объ отмщеніи. Но, оставляя въ сторонѣ этотъ грубый турецкій примѣръ лжи и противорѣчія, раскроемъ причины и свойства прочихъ, хотя и менѣе рѣзкихъ, указанныхъ нами противорѣчій. Неразрѣшенными политическими вопросами томится Европа, и въ мукахъ ихъ разрѣшенія невольно обращается мыслью къ войнѣ, какъ къ крайнему врачеванію. Обратимся сначала къ Французской имперіи.
Дружный, горячій натискъ оппозиціонныхъ журналовъ и ораторовъ французской законодательной палаты возбудилъ въ высокой степени общественное мнѣніе Франціи, — несмотря на сильное, никогда не оскудѣвающее, но однако бѣдное внутреннею крѣпостью, словотеченіе государственнаго министра Руэра и усердную, хотя безталанную защиту правительства оффиціозными публицистами. «Мы имѣли, говоритъ Эмиль Жирарденъ въ своей оппозиціонной газетѣ, при Наполеонѣ Імъ величіе безъ свободы, при Луи-Филиппѣ свободу безъ величія; мы надѣялись имѣть и то и другое при Наполеонѣ III, и дѣйствительно величіе осѣнило было насъ въ началѣ второй имперіи, но теперь нѣтъ у насъ ни свободы, ни величія». Ссылка на Наполеона І-го и на Луифилиппа доказываетъ, между прочимъ, что Французы скорѣе морятся съ отсутствіемъ свободы при величіи, нежели съ отсутствіемъ величія при свободѣ.
Замѣтимъ, что газета «Liberté», изъ которой мы привели эти строки ея редактора, требовала присоединенія Люксамбурга къ Франціи и войны съ Пруссіей. Смыслъ всѣхъ оппозиціонныхъ рѣчей также сводится къ положенію, что во Франціи нѣтъ теперь ни свободы, ни величія, и самыя ожесточенныя нападки ихъ направлены на внѣшнюю политику правительства, отъ которой потерпѣла будто бы національная честь Французовъ. Само собой разумѣется, что въ сонмѣ правительственныхъ политическихъ грѣховъ одно изъ почетнѣйшихъ мѣстъ отведено увеличенію и усиленію Пруссіи, допущенному французскимъ кабинетомъ безъ протеста и къ невыгодѣ Франціи. Неудача дипломатическаго похода на Россію по поводу польскаго вопроса, позорный исходъ мексиканской экспедиціи, появленіе у французскихъ границъ новаго могущественнаго сосѣда — Сѣверогерманскаго Союза, подъ предводительствомъ Пруссіи и съ арміей доходящей до милліона, утрата политической позиціи и ослабленіе французскаго вліянія въ Южной Германіи — все это до такой степени натянуло и безъ того въ высшей степени чувствительную струну національной чести, что патягивать ее еще болѣе уже не оказывается возможнымъ. Общественное вниманіе напряженно слѣдитъ за внѣшнею политикой императора, и всякій новый дипломатическій неуспѣхъ послужитъ новымъ поводомъ къ враждебной правительству агитаціи. Гораздо легче Наполеону III обойти вопросъ о «свободѣ», нежели вопросъ о политическомъ достоинствѣ Франціи; гораздо вѣроятнѣе для него найти въ борьбѣ съ оппозиціей поддержку своей внутренней, нежели внѣшней политикѣ, и не только въ «большинствѣ» представителей законодательнаго собранія и генеральныхъ совѣтовъ, но и въ большинствѣ французскаго населенія, въ буржуазіи, въ рабочихъ, въ массахъ народа. Вопросъ о «свободѣ», по самой неопредѣленности своей, едвали еще можетъ теперь стать знаменемъ революціи; новая формула еще не отыскана, а опредѣленныя старыя, знакомыя формулы уже испробованы и оказались неудовлетворительными. Во всякомъ случаѣ, оппозиціонный натискъ въ палатѣ носитъ на себѣ такой рѣзко революціонный характеръ, что онъ скорѣе запугиваетъ, чѣмъ привлекаетъ большинство населенія, напоминая ему анархію 1848 года и обѣщая ему въ будущемъ возобновленіе прежнихъ порядковъ безпорядка и политическаго безславія. Нельзя, конечно, сказать, чтобы и кромѣ оппозиціонной фракціи, Франція была довольна; напротивъ, чувство неудовлетворенности, неловкости (malaise) развито повсюду, но Наполеона, кажется намъ, ограждаетъ теперь не столько искусство въ правленіи, сколько безвыходность внутренняго политическаго положенія Франціи. Новаго исторія еще ничего не выработала, и Франція инстинктивно чувствуетъ, что ей предстоитъ или держаться настоящаго statu quo, или вновь начать рядъ явленій, которыя — скажемъ стихомъ Баратынскаго —
Всѣ вѣдомы! И только повторенья
Грядущее сулитъ!..
Нельзя, конечно, поручиться за то, чтобы внезапный случайный вихорь политическихъ страстей, взвившись изъ Парижа, не взялъ верхъ надъ этими благоразумными инстинктами страны; революція 1848 года была вовсе не общенароднымъ движеніемъ; этотъ сюрпризъ былъ подаркомъ Парижа Франціи, вовсе особенно не желаннымъ; но теперь все же менѣе вѣроятностей для революціи чѣмъ прежде, потому что одною иллюзіей меньше и однимъ опытомъ больше. Можно во всякомъ случаѣ полагать, что серьезнаго революціоннаго движенія не будетъ до удобной оказіи, а этою оказіей можетъ быть или смерть императора, или же новое Ватерлоо. До того же времени власть Наполеона можетъ не опасаться паденія, при нѣсколько искусномъ управленіи государственною машиной, при умѣньи вовремя открыть одинъ клапанъ, закрыть другой, выпустить пару или поддать пару. И именно тутъ-то и оказывается необходимость дать какой-либо исходъ чувству недовольства и неловкости, охватившему всю Францію. Если вопросъ о «свободѣ» можетъ быть еще обойденъ, то вопросъ о «величіи», о политическомъ могуществѣ, объ удовлетвореніи національной чести — такой вопросъ, на которомъ одинаково сходятся люди разныхъ партій, который можетъ быть одинаково навязавъ національному чувству и Французовъ-имперіалистовъ, и конституціонныхъ либераловъ, и республиканцевъ. Есть стереотипныя слова и фразы, имѣющія обязательную, деспотическую силу для каждаго Француза, составляющія какъ бы его условную политическую религію, — слова и фразы, на которыя даже не простирается дерзость его публичнаго анализа, какъ на общепринятые догматы. Всѣ они зачерпываютъ мысль очень не глубоко, изображаютъ понятія условныя и внѣшнія, но въ этомъ-то и заключается всеобщность ихъ власти надъ умами Французовъ. Таковы слова и фразы о чести, о славѣ, о цивилизаціи, о французской военной неустрашимости (vaillance) и проч. и проч. Наше замѣчаніе вовсе не мелочное, какъ многимъ можетъ показаться. Исторія народа не можетъ быть и объяснена безъ психологическаго изслѣдованія его индивидуальности. Это упомянутое нами выше свойство Французовъ коренится глубоко въ ихъ психическомъ строѣ, и являясь двигателемъ въ ихъ исторіи, имѣетъ поэтому всемірно-историческое значеніе… Таковымъ же двигателемъ можетъ явиться оно и въ настоящее время, разумѣется, если самый поводъ будетъ не отвлеченный, а болѣе живой, осязательный и громкій. Такъ, напримѣръ, мексиканская экспедиція, съ ея дѣятельностью за Океаномъ, съ ея двусмысленными цѣлями, не въ состояніи была затронуть щекотливую струну французской чести, — хотя нѣтъ сомнѣнія, что въ случаѣ удачи она составила бы потомъ предметъ гордости для Французовъ. Никто изъ враговъ императорскаго правительства во Франціи не протестовалъ противъ пріобрѣтенія Савоій и противъ Крымской войны. Думаемъ, что война съ Пруссіей была бы также не менѣе популярна.
Можно полагать, что самъ императоръ Наполеонъ дѣйствительно не расположенъ къ войнѣ. У него нѣтъ къ войнѣ такой артистической любви, которую питалъ къ ней его дядя, любившій ее, какъ любитъ художникъ искусство ради искусства. Но если noblesse oblige, такъ и имя Наполеона точно также обязываетъ, обязываетъ поддерживать обаяніе имени, обаяніе величія и славы. Буржуазный Наполеонъ не мыслимъ. Это нравственное роковое обязательство такъ сильно, что Наполеонъ III отъ него уклониться не можетъ. Вѣроятнѣе всего, какъ мы сказали, что революціи теперь во Франціи не будетъ, горючаго революціоннаго матеріала еще не накопилось достаточно; но тѣмъ не менѣе никакое правительство въ странѣ, гдѣ общественное мнѣніе выражается довольно свободно, не можетъ бороться съ напоромъ общественнаго мнѣнія, не создавъ для себя — не то что грубой опасности (которой можетъ и не быть), а такого невыносимо-неловкаго нравственнаго положенія, которое равняется нравственному самоумерщвленію. Тѣмъ менѣе можетъ отважиться на такую борьбу правительство французское вообще, по самому существу французскаго характера, и правительство Наполеоново въ особенности, которое самимъ своимъ происхожденіемъ обязано общественному мнѣнію, почерпаетъ всю свою силу въ удовлетвореніи политическому тщеславію націи, привыкло постоянно играть на струнѣ національной чести. Но мало того, что Наполеонъ III не имѣетъ расположенія къ войнѣ; онъ, повидимому, даже уклоняется отъ войны, онъ знаетъ, что война съ Пруссіей превратится въ войну европейскую; ему подъ старость нѣтъ охоты ставить на карту свою славу, судьбу своей династіи и накликивать на себя — кто знаетъ — можетъ*быть новое Ватерлоо. Онъ не можетъ хранить мира я не можетъ рѣшиться вести войну, говоритъ про него одна англійская газета. Отъ того и происходитъ эта политика хитрыхъ уловокъ, это стараніе добыть чести и славы громкимъ, но и наибезопаснѣйшимъ способомъ, оберечь достоинство Франціи дипломатическими изворотами, не компрометируясь, изподтишка, не доводя до положительнаго разрыва, какъ мы это недавно видѣли въ Шлезвигскомъ дѣлѣ. Отъ того то я происходитъ теперь довольно странное явленіе. дружескія отношенія государей (напримѣръ, короля прусскаго и французскаго императора) и враждебныя отношенія народовъ, «политика мира» сверху и воинственныя вожделѣнія снизу. Но несмотря на всѣ старанія правительства, едвали ему удастся предотвратить войну, къ которой увлекаетъ его роковая историческая сила.
Но почему же война съ Пруссіей можетъ быть такъ популярна во Франціи, что не правительство побуждаетъ къ ней общество, а общество побуждаетъ къ ней правительство? Не приводилъ ли императоръ въ своей рѣчи слова Наполеона I о распредѣленіи міра по народностямъ, слагающимся въ крупныя единицы или союзы, не рисовалъ ли онъ Французамъ привлекательную, даже идиллическую, нѣсколько маниловскую картину мирнаго сосѣдскаго сожитія такихъ національныхъ конфедерацій, и однакожъ общественное мнѣніе не убѣдилось авторитетомъ Наполеона I и не умилилось картиной? И что за дѣло, казалось бы, всякому Парижанину до того, что прусскій король будетъ называться императоромъ, и что Германія сложится въ имперію, которая — можно почти быть въ этомъ увѣреннымъ — не посягнетъ никогда на территорію Франціи, и которой теченіе будетъ скорѣе на востокъ чѣмъ за западъ? Но въ томъ то и дѣло, что историческая жизнь народовъ движется побужденіями почти ускользающими отъ частнаго личнаго сознанія современниковъ, почти инстинктивными, но порождаемыми тою историческою идеей, которой ихъ политическое бытіе служитъ только выраженіемъ и воплощеніемъ. Государство не есть совокупность отдѣльныхъ лицъ, а цѣльный организмъ, который имѣетъ свои физическія и нравственныя потребности, не всегда постигаемыя индивидуумами, отъ нихъ повидимому независимыя, но тѣмъ не менѣе до такой степени неодолимыя, что противиться имъ, безъ опасности для своего существованія, онъ не можетъ. Всякое крупное государство повинуется законамъ своей натуры, пренебречь которыми оно не властно, не переставъ бытъ крупнымъ государствомъ… Возникновеніе, рядомъ съ Франціей, не мирной человѣческой паствы, но грозной военной державы, лишаетъ Францію не только славы перваго военнаго государства, но и политическаго первенства на континентѣ Европы. (Россію мы не считаемъ — это міръ особый.) Оно полагаетъ предѣлы свободному вліянію Франціи, оно замыкаетъ ее въ ея границы, какъ стражъ, поставленный у дверей, хотя бы расширеніе границъ и не было ея серьезнымъ желаніемъ; оно дразнитъ ее соперничествомъ; оно кладетъ на вѣсы свое слово при рѣшеніи международныхъ вопросовъ, и нерѣдко перетягиваетъ; оно стѣсняетъ ее въ свободѣ дѣйствій и въ случаѣ спора — угрожаетъ ей опасностью коалиціи, — оно отнимаетъ у нея ея старыхъ союзниковъ, второстепенныхъ государей и владѣтельныхъ принцевъ Германіи. Мы уже не говоримъ о томъ, что міръ Латинскій становится теперь лицомъ къ лицу съ міромъ Германскимъ, — католичество съ протестантствомъ. Это не теоретическое только соображеніе. Достаточно заглянуть въ католическіе журналы, чтобъ убѣдиться въ практической живучести этой вражды двухъ историческихъ духовныхъ началъ: католическіе журналы дышатъ ненавистью къ Пруссіи и неутомимо зовутъ Францію на рѣшительный съ нею бой…