БУДНИ.
правитьПлотникъ Лактіонъ Никитичъ вырѣзываетъ по доскѣ мелкій орнаментъ въ русскомъ стилѣ, для арки надъ крыльцомъ, и говоритъ грустно-покорнымъ, вздыхающимъ голосомъ:
— Мука сейчасъ — рупь семь гривенъ, а была — семьдесятъ…
— Дойдетъ до двухъ рублей, говорятъ, — замѣчаетъ мѣдно-красный казакъ Ефремъ Муравинъ.
— Дойдетъ! — съ горестной увѣренностью соглашается Лактіонъ: — дойдетъ, вещь понятная… Ну какъ же изворачиваться въ этомъ году вашему брату?
Дюжій Муравинъ, съ пѣгой, неровно посѣдѣвшей бородой, въ фуражкѣ съ кокардой и краснымъ околышемъ, промасленнымъ снизу, глядитъ нѣсколько мгновеній на Лактіона соображающимъ взглядомъ, точно готовясь дать нужное указаніе, потомъ молча беретъ ведро съ водой и начинаетъ пить. Пьетъ долго, серьезно, громко, и чувствуется, что вопросъ о существованіи Лактіона при нынѣшнихъ цѣнахъ на муку, вещь вполнѣ второстепенная но сравненію съ потребностью удовлетворить жажду въ данный моментъ.
— Душа вспотѣла, — говоритъ, тяжело дыша, Муравинъ, оторвавшись, наконецъ, отъ ведра.
Онъ утерся рукавомъ старой розовой — на спинѣ черной — рубахи, накрылъ ведро отрѣзкомъ доски и, садясь рядомъ съ Лактіономъ, успокоительно прибавилъ:
— У тебя деньги горячія!
— Горячія — онѣ горячо и идутъ, — возразилъ Лактіонъ.
Муравинъ молча протянулъ широкую, темную, какъ земля, руку, натруженную, съ плохо разгибающимися пальцами. Лактіонъ понялъ жестъ, молча снялъ картузъ съ своей косматой головы и досталъ изъ него кисетъ съ табакомъ.
— Горячо, братъ, текутъ, — вздохнулъ онъ, передавая кисетъ Муравину.
— Деньга твоя легкая, — продолжалъ Муравинъ, развертывая кисетъ: — день постукалъ топоромъ, полтора цѣлковыхъ дай сюда!.. Прямо сказать: своя фабрика… Тюкъ, тюкъ… вотъ онѣ и деньги! Пожалуйте!..
— А харчи?
— Чего-жъ харчи? Харчеваться можно по всякому.
— Какъ ни вертись, а артель-то вонъ она — восемь человѣкъ. Они за столъ сядутъ; какъ думаешь — притѣшатъ или нѣтъ? Пудъ муки — на два дня… А вѣдь у меня все съ копѣйки… не какъ у тебя…
— А у меня какъ? — протестуетъ Муравинъ.
— У тебя что! Все свое. Земля есть, а при землѣ, вещь понятная, харчъ свой, не покупной.
— Землю ѣсть не будешь!
— Всякъ злакъ отъ земли… Чего ты когда купилъ?
— Съ голыми руками, братъ, къ землѣ не подойдешь, нѣ-ѣтъ! Я не покупаю, да… это точно такъ.. А почему, — вотъ вопросъ! Купило притупило? Не на что купить…
Ефремъ Муравинъ разъ пять въ день приходитъ къ намъ на постройку покурить, пока на его гумнѣ ребята гоняютъ по току лошадей, запряженныхъ въ каменный катокъ-молотилку. Подойдетъ время стрясать посадъ, Муравинъ уходитъ. Уходитъ безъ особой охоты: тошно смотрѣть на жалкій хлѣбъ, на скудный ворохъ, въ которомъ тощее, сморщенное зерно тонетъ въ сорной мякинѣ, на низкій приметокъ новой соломы, въ которой кувыркаются черезъ головы сопливые внучата. Нѣтъ радости. И работать неохота. Укажетъ ребятамъ, для порядка, то, что они псами знаютъ, поможетъ насадить новый посадъ и опять возвращается къ намъ, у насъ табаку вдоволь, вода свѣжая, больше тѣни и бесѣда разнообразнѣе, чѣмъ на гумнѣ съ семейными.
Между Лактіономъ и Муравинымъ чаще всего возникаетъ пререканіе о преимуществахъ положенія ремесленнаго и земледѣльческаго. Перескакивая съ предмета на предметъ, этотъ диспутъ иногда доходитъ до высшихъ матерій, до вопроса о томъ, что будетъ и будетъ ли что «на томъ свѣтѣ», можно ли разсчитывать на справедливое устройство жизни здѣсь, на землѣ, гдѣ вокругъ богатства и довольства, какъ мелкая зыбь морская, копошится полуголодная и совсѣмъ голодная нищета, а въ самой нищетѣ раздоръ да свары, да темная злоба и непониманіе: кто посильнѣе, норовитъ столкнуть рядомъ бредущаго, вырвать кусокъ, подслужиться сытому, продать брата родного… Есть ли правда тутъ, гдѣ само небо не знаетъ жалости, порой дышитъ безпощаднымъ зноемъ, сухостью, горячимъ вѣтромъ истребляетъ труды и чаянія темной, копошащейся до изнуренія рабочей массы?..
Работа идетъ и у Муравина, и у насъ ни шатко, ни валко. По внѣшности, какъ-будто обычная суета, дѣловитость, сосредоточенное напряженіе, стукъ, свистъ, подгоняющіе крики, задумчивая пѣсенка… Радость труда… А все нѣтъ настоящаго увлеченія, не чувствуется захвата и вдохновеннаго жара, какой бываетъ, когда работа будитъ радостную гордость серьезными размѣрами, даетъ утѣшительное сознаніе особой плодотворности, обильныхъ результатовъ… Нѣтъ упоенія, нѣтъ восторга трудового…
У Муравина недородъ. Хлѣба зажгло, колосъ пустой. Въ какомъ и есть зерно, — щуплое, тощее, сморщенное, не глядѣлъ бы… Съ такимъ хлѣбомъ спѣшить некуда, — работа легкая, сама поспѣетъ. И молотить бы не зачѣмъ, да солому надо перемять, чтобы на кормъ годилась.
У Лактіона работа тоже мало вдохновительная: заборъ вокругъ палисадника, амбаръ и кое-какія поправки въ домѣ. Конечно, Лактіонъ созданъ не для такой работы. Онъ часто намекаетъ мнѣ, что онъ не какой-нибудь заурядный плотникъ, а мастеръ, артистъ, въ душѣ котораго тлѣютъ великія порыванія къ красотѣ. Да я и самъ чувствую это, и совѣсть немножко угрызаетъ меня за то, что артисту я поручилъ сооруженіе какого-то ничтожнаго забора. Но, въ сущности, та работа, на которую я поставилъ Лактіона, мнѣ вовсе не была нужна, — онъ самъ выпросилъ ее, убѣдилъ въ ветхости забора, доказалъ необходимость сдѣлать хоть небольшой амбаръ, въ который мнѣ нечего было сыпать, убѣдилъ перемѣнить арку надъ крыльцомъ, пришедшую въ ветхость. Онъ пустилъ въ ходъ все свое краснорѣчіе, и я видѣлъ, что нужда прижала человѣка, — неурожай пріостановилъ всѣ постройки въ станицѣ.
Поддался я столько же гипнозу краснорѣчія, сколько убѣдительности очевидной и подлинной нужды. Лактіонъ первое время былъ чрезвычайно окрыленъ, набросалъ особенно кудрявый рисунокъ забора, изобразилъ совсѣмъ фантастическую арку, но когда я выразилъ самое настойчивое желаніе, чтобы все было возможно проще, онъ сразу увялъ: очевидно, мое равнодушіе къ представленнымъ проектамъ уязвило въ немъ самолюбіе артиста. Въ своей плотницкой области онъ былъ талантъ общепризнанный. Построенные имъ въ нашей мѣстности церковки, дома, вѣтряки, даже амбары отмѣчены особымъ, чисто игрушечнымъ изяществомъ, привѣтливостью и ясностью. О конкурентахъ Лактіона, которые были несравненно болѣе аккуратны въ исполненіи работъ и трезвы, говорили, что они не умѣютъ поставить домъ весело. А Лактіонъ, хоть и запойный человѣкъ, а мастеръ — собачій сынъ…
Въ самомъ Лактіонѣ, начиная съ его внѣшности, съ фигуры, непрочной, узкогрудой, не мужицкой, и кончая мечтательной душой, что-то артистическое, несомнѣнно, есть: неуловимое изящество, задумчивая тихость, чутье красоты. Издали я часто любуюсь его блѣднымъ лицомъ, красивымъ и грустнымъ, иконописнаго типа, съ длинной, темной бородой съ завитками на концѣ, съ печальными черными глазами.
Какъ многіе даровитые русскіе люди, Лактіонъ, разумѣется, подверженъ извѣстной русской слабости: запиваетъ. Въ трезвомъ видѣ застѣнчивый и мягкій, пьяный онъ шумитъ, бахвалится, хвастается сынами, зятемъ, женой, мастерствомъ… Но никогда не сквернословитъ. Въ прежнее время любимой темой его хвастовства была утвердившаяся за нимъ слава знахаря. Предполагали, что онъ знаетъ «слово», потому что онъ спокойно подходилъ къ самой лихой цѣпной собакѣ, смѣло клалъ ей руку на голову, и собака несмѣло ластилась къ нему. На постороннихъ это производило впечатлѣніе колдовства — до тѣхъ поръ, впрочемъ, пока Лактіону не измѣнило чувство мѣры… Одинъ разъ въ праздничный день, на людной станичной улицѣ онъ объявилъ премію въ три рубля тому смѣльчаку, который выбьетъ его, Лактіона, изъ круга, очерченнаго имъ вокругъ своихъ ногь.
— Ну, желающіе, подходи! — вызывалъ Лактіонъ: — вотъ… аршинъ поперечнику, — онъ обводилъ палкой черту вокругъ себя.
Кругомъ, въ напряженномъ любопытствѣ, тѣснилась пестрая толпа, а Лактіонъ безъ картуза, блѣдный, взлохмаченный, ласково и хитро улыбающійся, стоялъ, скрестивъ руки, въ своемъ волшебномъ кругѣ и ждалъ… Зеленая бумажка лежала въ картузѣ у его ногъ, соблазнительно близкая и доступная, но никто изъ казаковъ не отваживался принять вызовъ: репутація Лактіона, какъ колдуна и знахаря, стояла твердо. Подталкивали въ толпѣ гвардейца Багра, огромнаго, грузнаго Нефеда, удалаго Антошку Тіуна: бейте, молъ… три рубля — деньги!…
— Будь онъ неладенъ!.. Свяжись съ нимъ, а онъ поддѣлаетъ штуку…
— Слово знаетъ…
— Очень просто… стишокъ одинъ, — только и всего, — говорилъ, умѣренно улыбаясь, Лактіонъ.
Въ толпѣ все-таки отыскался одинъ, — отчаянная голова, — полстовалъ Левко, кряжистый воронежскій хохолъ: рискнулъ. Купилъ предварительно сотку, выпилъ. Потомъ снялъ зипунъ, помолился на церковь и… размахнувшись, своимъ огромнымъ кулакомъ трахнулъ въ ухо увѣренно улыбавшемуся Лактіону. Лактіонъ турманомъ вылетѣлъ изъ своего волшебнаго круга…
Съ тѣхъ поръ колдовская слава его сильно пошла на умаленіе, хотя всѣ собаки, по прежнему, ластились къ нему…
Съ ранняго утра у меня на дворѣ начинается стукъ топоровъ, долотъ, молотковъ, звонкое шипѣніе пилы, свистящій плескъ шерхебелей, рубанковъ, фуганковъ. А изъ за станицы, съ гуменъ, несется частый, зубчатый стукъ молотилокъ-катковъ, скрипъ, понукающій свистъ, изрѣдка пѣсня и сухой запахъ молодой, свѣжеперемятой соломы. И среди этихъ веселыхъ звуковъ труда и оживленной суеты порой забывается, что годъ плохой, неурожайный, запасы прежнихъ лѣтъ нерасчетливо растрачены, и народъ совершенно беззащитенъ передъ грядущей нуждой.
Лактіонъ и Муравинъ курятъ долго, сосредоточенно, и на лицахъ у обоихъ лежитъ дѣловитое выраженіе.
— Земля… Къ землѣ тоже, братъ, приложеніе требуется, — говоритъ Муравинъ.
— Не безъ того, — хладнокровно отвѣчаетъ Лактіонъ: — а все-таки на твоей точкѣ легче: хлѣбъ свой, не покупной, арбузъ — свой, капуста, огурецъ, картофь, всякая малность — не съ базара… А это имѣетъ свою пріятность…
— Хлѣбъ свой? А почемъ онъ приходитъ, свой хлѣбъ?
— Ну, почемъ?
— Вотъ съ четырехъ десятинъ обмолотилъ пшеницу, двадцать одну мѣру навѣялъ… Двадцать одну! Да какая пшеница? Озадки, а не зерно…
— Да вѣдь это годъ такой…
— То-то… годъ!.. Теперь прикинь: пахота скажемъ 6 рублей, заволочить 5, это одиннадцать? Скосить, въ копны сложить, перевезть, обмолотить — клади хоть три съ полтиной, на худой конецъ… И, концы въ концовъ, почемъ же мнѣ пудъ обойдется, при моей-то землѣ?..
Муравинъ побѣдоносно, упрекающимъ взглядомъ упирается въ лицо Лактіону. Лактіонъ молчитъ. Возразить нечего.
— Концы въ концовъ, земля-то и у тебя есть, а вотъ бросилъ же ты ее и пошелъ съ топорикомъ…
— Да у меня сколько ей, земли? — Лактіонъ сразу теряетъ хладнокровіе и нервнымъ жестомъ отбрасываетъ цыгарку, предварительно затушивъ ее на ладони. — У меня земля!? Это пятнадцатаго сажень!.. У васъ скотинка-то по степѣ ходитъ, а у насъ — держи ее на привязи! Курица — на приколѣ! На цыпленка попону надѣнь, чтобы чужую грядку не клюнулъ… Вотъ какое количество земли у меня!..
Лактіонъ волнуется, жестикулируетъ съ необычной для него рѣзкостью и сердито смотритъ на Муравина. Муравинъ, сложивъ руки на толстомъ, опустившемся книзу животѣ, недовѣрчиво улыбается и качаетъ головой.
— Пятнадцать саженъ! — довольнымъ, почти гордымъ тономъ повторяетъ Лактіонъ, лишній разъ подчеркивая степень своей обдѣленности.
— Пятнадцать! — изумляется Муравинъ. У него, съ двумя сыновьями, три казачьихъ пая, по 4¾ десятины каждый.
— Истинное слово!.
Муравинъ разводитъ руками:
— Диковинное дѣло… пятнадцать саженъ!.. А у другихъ цѣлые брынскіе лѣса, луга, степя…
— И на что? — скорбнымъ, стонущимъ голосомъ подхватываетъ Лактіонъ: — пріѣхать разъ въ годъ, прогуляться съ ружьемъ, прокатиться для разгулки время, — только и всего!.. А потомъ опять скроется…
— Чѣмъ же этотъ вашъ народъ дуется?
— Выше сбруи, братъ, не прянешь… Дуются…
— Давно бы штурмой надо идтить, — говоритъ легкомысленнымъ тономъ Муравинъ.
Лактіонъ грустно усмѣхается.
— У насъ землемѣръ двумъ семьямъ лучшую землю вырѣзалъ, — ну, мужики наши и пошли на штурму… Однако, какъ солдатъ пригнали да какъ ахнули они изъ винтовокъ, — куды кто и дѣлся! Вотъ она, штурма-то…
Оба долго молчатъ. Зной ли или раздумье окунаютъ ихъ въ глубь безмолвія, — не угадать. Въ горячемъ воздухѣ разлитъ мѣрно жужжащій звукъ пилы. Плотникъ Матвѣй, стоя на зыбкихъ подмосткахъ, бьетъ деревянной чекушей по бревну. При каждомъ ударѣ громко крякаетъ нутромъ: текъ! текъ! И кажется, что этотъ звукъ долженъ придавать особую силу его ударамъ. Рубаха на спинѣ у Матвѣя взмокла и потемнѣла, штаны широко прорваны съ боку! по шву.
Онъ пригналъ бревно и бросилъ съ размаху чекушу наземь.
— Солдаты да казаки, — вотъ въ комъ ваха! — сказалъ онъ увѣренно.
— А намъ что? Мы — безъ препятствія… — отозвался за казаковъ Муравинъ.
— Весь грунтъ они держатъ, сукины сыны! — настойчиво повторилъ Матвѣй.
— Вотъ ты уже и ругаешься… А самъ солдатомъ былъ.
— Былъ. И нашъ Ѳедосѣевскій полкъ усмирялъ своихъ же солдатъ… Старался и я, на присягѣ твердо состоялъ. А пришелъ домой — лѣтъ ничего! Вотъ за 33 копѣйки въ день потѣю по 33 раза…
— Такое дѣло, — назидательнымъ тономъ говоритъ Муравинъ: — присягу надо содержать…
— Ну да… вотъ я и содержалъ… А сейчасъ вотъ — весь тутъ… Видишь, козырь какой?
Матвѣй презрительно потрепалъ свои разорванные штаны.
— Присяга есть клядтба… нельзя… — говоритъ наставительно Муравинъ?
— А тебя надысь въ тюрьму атаманъ сажалъ не за присягу?
— Ну что-же… сажалъ… Такое дѣло… — сконфузившись, бормочетъ Муравинъ.
— Какъ хоть поверни: за присягу — такъ за присягу. «Коня», — говоритъ, «давай!» Игнаткѣ моему въ полкъ выходить. Вамъ, русскимъ, хорошо: все отъ казны. А мы вотъ свое трудовое избудь, да справь коня, сѣдло, все обмундированіе, шашку, пику… Прикинь того-сего, — на четыреста не менѣе выйдетъ, ей-богу! «Коня», — говоритъ. — Коня пріобрѣту, молъ, вашбродъ, по вреыю, а сейчасъ мнѣ нечѣмъ его содержать. — Ну для перваго раза — на трое сутокъ въ тюгулевку! — Что-жъ, молъ, съ удовольствіемъ…
— Отсидѣлъ? — участливо спрашиваетъ Лакктонъ.
— Чего подѣлаешь… такое дѣло… И лучше раза два еще отсижу, чѣмъ сейчасъ коня покупать. Первое дѣло, отдай за него сто семьдесятъ, а то и всѣ двѣсти. Да дрожи надъ нимъ, какъ бы не унесли или не сдохъ бы или побоинъ какихъ не нажилъ бы. Второе дѣло — кормить, чѣмъ? Простой рѣзкой, худо-бѣдно, а на полтинникъ въ день онъ слопаетъ. А до новаго года-то пять мѣсяцевъ! На одинъ кормъ семь красныхъ выкинь! Такъ что-же мнѣ, другъ, способнѣй: отсидѣть ли въ тюрьмѣ раза три или семью оголодить?
Муравинъ подробно развиваетъ преимущества тюремнаго сидѣнія за недостаточную радивость о снаряженіи сына въ полкъ передъ свободнымъ, но голоднымъ состояніемъ.
— А можетъ онъ, Богъ дастъ, еще отстанетъ, Игнатка-то. У него въ ухи духъ проходитъ. Какъ носъ зажметъ, такъ духъ въ ухи выходитъ…
— Служить нѣтъ, вѣрно, охоты? — иронически замѣчаетъ Матвѣй.
— Да кому же охота, Господи!.. Вѣдь это лишь говорится такъ: «донцы съ пиками служить готовы»… Пѣсня… А гдѣ ужъ тамъ! Да справой этой еще доймутъ… Бывало, за сто рублей справишься, а поди нонѣ, хватись… Вонъ атаманцевъ рыжими лошадьми доняли! дай — не дай рыжаго коня, а прочія мастя не принимаются. До трехсотъ рублей рыжіе кони дошли!.. Какъ же тутъ въ тюрьмѣ не отсидишь?..
Слушатели Муравина невольно соглашаются, убѣжденные его доводами:
— Да, тюрьма много превосходнѣе…
— Вотъ она, земля-то! — упрекающимъ тономъ говоритъ Муравинъ Лактіону.
— Дѣло не кругло, — соглашается Лактіонъ.
— Ты все: земля, земля… А какая земля, разъ вся на золу выпахана! да и сколько ея?..
Оба собесѣдника словно старались перещеголять другъ друга избыткомъ житейскихъ невзгодъ, недостатковъ и тяготы. Ни тому, ни другому отъ этого не становилось легче. Казалось бы, зрѣлище тѣсноты и нужды, выступавшее порой въ ихъ несложномъ спорѣ, должно было бы подавить воображеніе, привести въ отчаяніе своимъ безвыходнымъ лабиринтомъ. А между тѣмъ было похоже, что за споромъ какъ будто слегка отливала тошная горечь привычныхъ мыслей и гдѣ-то далеко, впереди, вспыхивали и гасли, гасли и снова загорались искорки смутной туманной надежды на что-то новое, иное, — не угадать, лучшее-ли, но иное, не похожее на постылую тѣсноту и печаль нынѣшней жизни…
II.
правитьКогда Муравинъ уходитъ, Лактіонъ опять принимается за свой карандашъ, ножевку, долото. Я люблю смотрѣть, какъ мѣтко и точно рука его дѣйствуетъ каждымъ инструментомъ. Работа идетъ у него споро, легко, безъ напряженія, съ почти автоматической увѣренностью, и въ каждомъ взмахѣ, въ каждомъ ударѣ чувствуется подлинный мастеръ. А лицо — неизмѣнно грустное, точно затаенная кручина сидитъ гдѣ-то внутри у него и гложетъ его сердце.
Спрашиваю:
— Ну какъ, Никитичъ, дѣда?
— Слава Богу. Дѣла въ ходу…
— Невеселъ ты что-то?..
— Нездоровъ я. Нутремъ нездоровъ. Пища плохо идетъ. На аппетитъ никакъ не гонитъ.
— Затосковалъ, — остритъ старшій сынъ Лактіона, Филиппъ, которому черезъ два мѣсяца идти въ солдаты, его въ шутку артель зоветъ «лобовымъ»: — теперь кабы десятка въ руки попалась, онъ бы далъ ей рикошету…
Обыкновенно мѣсяца въ два одинъ разъ, на недѣлю или на двѣ, Лактіонъ запиваетъ, и тогда вся семья старается прежде всего о томъ, чтобы онъ не выпросилъ денегъ у кого-нибудь изъ заказчиковъ, иначе ни въ семью, ни въ артель ничего не попадетъ.
— По зимамъ Лактіонъ у насъ первый хозяинъ, — остритъ надъ отцомъ «лобовой», — завсегда трезвый, только… ѣсть нечего… А какъ весна вскроется, почнетъ все на нутрё жаловаться… пока красноголовку-другую не раздавитъ…
— Н-ну… Филя! Филя!.. — кротко говоритъ Лактіонъ, — а кто же васъ до дѣла довелъ, какъ не отецъ? На свѣтъ пустилъ, выкормилъ, одѣлъ-обулъ, въ училище отдавалъ и женилъ… Все честь-честью… Выкормилъ-выпоилъ… И сейчасъ кормлю…
— Ну, мы ужъ жеваннаго-то не ѣдимъ. Слава Боту, на прокормъ-то заработаемъ…
— Да и не только васъ, — нѣсколько обиженнымъ тономъ говоритъ Лактіонъ: — и женъ-то вашихъ… кто ихъ кормитъ? Одѣваетъ, обуваетъ? Вы куда глядите? Вы глядите, какъ бы на улицу, да въ орла или въ карты, а я ночи не сплю, все думаю, планты составляю, въ умѣ прикидываю… Вѣдь онѣ, ботинки-то, на французскихъ каблучкахъ, тоже не дешевы!..
Я вмѣшиваюсь въ эти семейные счеты, чтобы перевести разговоръ на общую почву. Начинаю разспрашивать Лактіона о рабочемъ бюджетѣ — въ его расходной части, главнымъ образомъ. Конечно, ни Лактіону, ни кому либо изъ его артели никогда не приходило въ голову не то, что предварительную роспись составить, но даже «въ умѣ прикинуть», на какую сумму въ день изнашивается одежды, обуви, на сколько съѣдается, сколько сгораетъ въ печкѣ, въ дампѣ, сколько идетъ на отдохновеніе души и развлеченія, на религіозныя потребности и т. п. И когда я предложилъ вычислить совмѣстно, хотя бы въ приблизительнымъ цифрахъ, сперва смѣялись и относились явно не серьезнымъ образомъ.
— Да вѣдь это какъ… рази укинешь… Когда сколько есть, на всѣ и живемъ…
— Вонъ Матвѣя хоть взять: онъ съ весны рублей 70 заработалъ… Ну, 20, можетъ, на одежу издержалъ, а 50 пропилъ…
— Матвѣю нельзя не пить, — такая точка… Жена съ другомъ въ Ростовъ уѣхала, а онъ вотъ остался — ни женатый, ни холостой…
— Есть о чемъ толковать! Женъ на улицѣ, сколько угодно… Пятачокъ — пучокъ, гривенникъ — десятокъ…
— Къ нимъ, братъ, тоже съ пустымъ то карманомъ не дюже близко подойдешь, а приди при деньгахъ…
— Ну, много-ли…
— Много? Какъ ни оборачивай, а меньше полтины не укроешь…
— За одинъ ударъ? Дорого… Это по городскому…
Но постепенно отъ легкомысленной темы разговоръ подходитъ все-таки къ интересующему меня вопросу — къ приблизительному опредѣленію годового бюджета мѣстной рабочей семьи. Мало по малу заинтересовались всѣ, втянулись въ бесѣду, начали вычислять, спорить, уличать другъ друга въ непроизводительныхъ, неразумныхъ тратахъ, отвлекались въ сторону, бранились, и не легко было держать пренія ближе къ главной темѣ.
— Хлѣба? — говорилъ съ азартомъ Лактіонъ: — да рабочему человѣку, ежели какъ слѣдуетъ кормиться, на мѣсяцъ полтора пуда безпремѣнно! А хлѣбъ сейчасъ рупь семь гривенъ…
— Полтора много… полтора на кругъ въ семьѣ не выйдетъ, — говоритъ Акимъ Желѣзниковъ, по прозванью Маметкулъ, — казакъ съ лицомъ татарскаго типа: — много полтора… У меня вотъ жена… и двое дѣтей, конечно… одному четвертый годъ, а другому два… Такъ намъ 2½ пуда на мѣсяцъ хватаетъ…
— За то-то она у тебя и поджарена, жена-то, — замѣчаетъ Лактіонъ.
— Нездорова.
— Корми лучше, вотъ и здорова будетъ…
— Такъ если же она хлѣба не ѣстъ… Плохо ѣстъ хлѣбъ, — доктора сознаютъ что-то на вродѣ чахотки…
Маметкулъ говоритъ объ этомъ какъ бы мимоходомъ, равнодушнымъ тономъ дѣлового человѣка.
— Дѣти — тоже не проѣстныя… Такъ, абы чего, похватаютъ, — зелени, напримѣръ… теперь вотъ арбузъ пошелъ, — арбуза… а хлѣба мало имъ требуется…
Послѣ обстоятельнаго обсужденія мы кладемъ все-таки по 1½ пуда на человѣка въ мѣсяцъ, но цѣну беремъ среднюю — 1 руб. 20 коп. Выходитъ по 6 коп. въ день на человѣка. Продолжительныя пренія вызываетъ вопросъ о расходѣ на приварокъ, чай и сахаръ. Большинство склонно было къ возможному преуменьшенію и клало ежедневную сумму на эту статью — 10 коп. Лактіонъ и Антонъ Ремезовъ, такъ называемый «японскій побѣдитель» (онъ участвовалъ въ минувшей войнѣ) налегали на повышеніе до 15 копѣекъ.
— Гривенникъ это ужъ худо-бѣдно… А ежели мяса когда купить…
— А можетъ, и лампасе къ чаю? — иронически замѣчаетъ Матвѣй: — мяса! хорошъ и такъ… Вонъ арбузы пошли, ѣшь арбузы…
— Да вѣдь онъ и арбузъ-то три копѣйки тоже, а имъ однимъ сытъ не будешь… А мясо, по крайней мѣрѣ, сытная вещь…
— Животъ заболитъ съ него… 12 копѣекъ за фунтикъ — баранина…
— А я вотъ узаконилъ по воскресеньямъ на рынкѣ голову брать. И цѣна небольшая — гривенникъ, и цѣлый день сытъ со всѣмъ семействомъ… Ей ежели ума дать, какъ слѣдуетъ, — то это такое кушанье… Только надо знать, какъ обварить, какъ приготовить…
Мы все-таки рѣшили исключить мясо, даже въ самой дешевой и выгодной его части, изъ списка предметовъ рабочаго питанія, признали его излишней роскошью. И остановились на гривенникѣ, какъ на достаточной суммъ ежедневнаго расхода на человѣка на чай, сахаръ и приварокъ. Перешли къ вопросу объ обуви. Здѣсь цѣны были извѣстныя, давно установленныя, — и мы вычислили легко ежедневный расходъ на обувь — 3½ копѣйки. Лактіонъ и тутъ обнаружилъ тенденцію преувеличивать, но, какъ водится, былъ опровергнутъ.
— Мнѣ одни чирики на лѣто! — говорилъ Матвѣй, болѣе всѣхъ склонный къ самоограниченію въ расходахъ на предметы первой необходимости.
— Однихъ не хватитъ, — возражаетъ «лобовой» Филиппъ: — двѣ лары, какъ ни верти, а надо…
— Да вы товаръ какой берете? Рѣдкій!..
— Это — рѣдкій? — говоритъ обиженно Филиппъ Лактіоновъ, поднимая ногу въ заплатанномъ штиблетѣ: — толщина — мое почтеніе! Четыре рубля, а года не ношу…
Согласились все-таки на одной парѣ чириковъ — два съ полтиной, парѣ сапогъ — семь рублей и парѣ валенокъ — пять съ полтиной… И перешли къ бѣлью и прочей одеждѣ. Опять первымъ высказался ограничившій свои потребности до minimum’а Матвѣй:
— Рубахъ съ подштаниками двѣ пары достаточно… Кладите двѣ!
— Двѣ мало! Не хватитъ! — послышались возраженія со всѣхъ сторонъ: — три, по крайней мѣрѣ!..
— Я — двѣ пары… — стоитъ на своей позиціи Матвѣй: — не то я не дюже потливъ, что-ль…
— Не дюже хлопотливъ, — это вѣрнѣе, — замѣчаетъ кровельщикъ Герасимъ: — а кабы было у тебя побольше дѣтишекъ, такъ засуетился бы, небось… Тамъ зацѣпилъ, въ другомъ мѣстѣ дернулъ, — поглядѣлъ бы тогда, какъ двѣ пары хватаетъ! Мы вотъ какъ родили ихъ одиннадцать штукъ, такъ вотъ какъ потѣемъ, не то — двѣ пары, и четыре истаскаешь!..
— Да ужъ три-то пары класть надо!..
— Обязательно!
Вычисляемъ стоимость рубахи — пять аршинъ по 15 копѣекъ — и исподниковъ — четыре аршина по 12 копѣекъ. Филиппъ Лактіоновъ настаиваетъ на необходимости болѣе доброкачественнаго, слѣдовательно, и болѣе дорогого матеріала. Копѣекъ но 18, напримѣръ. Ему сердито возражаютъ:
— Жирно будетъ! Господинъ какой…
Я вспомнилъ по этому поводу апелляціонную жалобу нашего содержателя общественной бани Данила Шевцова на рѣшеніе станичнаго суда, который присудилъ съ него одинъ рубль за пропавшіе у какого-то посѣтителя бани, исподники.
— «Станичный судъ не соображаясь съ существомъ дѣла и цѣной иска», — писалъ въ своей жалобѣ недовольный Шевцовъ: — «на голословныхъ данныхъ присудилъ съ меня въ пользу Евгенія Мишаткина за подштаники 1 рубль. Да есть ли хотя у одного станичнаго судьи подштаники въ 1 рубль?»…
По этому или по другимъ мотивамъ, но знаю, что жалоба областнымъ правленіемъ была уважена и рѣшеніе суда было отмѣнено…
И такъ мы освѣтили свѣтомъ цифры почти всѣ стороны бытія Лактіона и его артели, начиная съ вопросовъ питанія и кончая предметами, касающимися потребностей души (20 коп. въ годъ на церковныя свѣчи, 60 коп. притчу за рождественскій и пасхальный визитъ и т. п.). Во всѣхъ отчисленіяхъ наблюдали строжайшую экономію и, повидимому, не цогрѣшали противъ дѣйствительнаго положенія вещей. На пиджачную пару, напримѣръ, мы клали 7 руб., а Маметкулъ показалъ намъ «визитку», которую онъ выписалъ вмѣстѣ съ брюками за три рубля съ копѣйками, по какому-то газетному объявленію".
— Что-же долго носилъ?
— Съ недѣлю, не больше. Матеріалъ до того рѣдкій, хоть глядись въ него… На одну недѣлю…
Наиболѣе труднымъ для учета оказался расходъ на удовольствія, на напитки, главнымъ образомъ; Матвѣй опредѣлилъ сумму, потребную ему на водку, въ 200 рублей.
— Много! — замѣтилъ я съ нѣкоторымъ сомнѣніемъ.
— По моему характеру — не много! У меня такой характеръ: одну выпилъ, давай другую! А тамъ третью… А потомъ уже: «давай, Никитичъ, цѣлковый»…
Я разсказалъ, какъ борятся съ алкоголизмомъ въ Швеціи. Выслушали внимательно. Помолчали. Потомъ Матвѣй тономъ увѣренной безнадежности сказалъ:
— Ну, — въ Швеціи — тамъ народъ… шведскій… А русскому народу иначе нельзя. Только и есть, что выпьешь… вотъ станешь и богатый, и сильный, и друзей много…
— Особенно какъ у тебя въ карманѣ есть, — вздохнулъ Лактіонъ.
— А потомъ какъ?
— Ну, потомъ, точно, — тоска. Сердце тоскуетъ… До того тоскуетъ сердце, какъ все-равно потерялъ что или душу загубилъ…
— Значитъ, не надо пить…
— Да куда же дѣться-то? Дома — баба грызетъ, шею переѣла: то тамъ не хватаетъ, то другое надо… На улицу выйдешь когда въ лраздникъ, — прислоняйся къ орлятникамъ или къ картамъ, а я этого не уважаю… Праздник.ъ-то придетъ, его и не знаешь, куда дѣть… Спишь — спишь…
— Можно бы книгу почитать хорошую, газету… Поговорить съ кѣмъ по душамъ…
— Вотъ и самый разговоръ въ человѣкѣ, когда выпьетъ, — замѣчаетъ Матвѣй: — а за книжки у насъ строго… Вонъ въ Михайловкѣ моего свояка за книжки-то посадили, теперь судить будутъ… Двѣ ли, три ли книжки нашли… Да кабы ужъ читалъ, а то курилъ. У него ихъ много было, всѣ искурилъ, а вотъ оставалось самый пустякъ, — съ обыскомъ пришли…
Матвѣй разсказываетъ исторію обыска: большая крестьянская семья, въ которой уже третье поколѣніе — двоюродные братья — были въ юношескомъ возрастѣ; перессорились; одинъ изъ мести и сообщилъ полиціи о книжкахъ; въ результатѣ — обыскъ, жандармское дознаніе и арестъ.
— По 129-й статьѣ судить будутъ! — съ гордостью сказалъ Матвѣй.
— А какія книжки? Заглавія не знаешь?
— Заглавіе: «Капитализьма»… — сказалъ онъ неувѣренно, вскинувъ глаза вверхъ: — Книжки-то хорошія, да надо бы подальше ихъ прятать… Ихъ штукъ восемьдесятъ было у него, — всѣ искурилъ. И самъ курилъ, и люди курили. Конечно, языкъ-то о нихъ и раньше того шелъ, да молчали. А вотъ нашелся таки злодѣй Іуда въ своей же семьѣ… Отецъ и со двора выгналъ его, да что послѣ время… безъ толку…
Поговорили о книжкахъ, о газетѣ. Газету хорошо бы читать, да мудрено собрать денегъ на нее. Во время войны выписывали въ складчину «Военный Голосъ», всей улицей читали. Нынѣ ужъ этого нельзя: соберется гдѣ два-три человѣка, — ужъ стражникъ похаживаетъ возлѣ, прислушивается. Единственное мѣсто, гдѣ безпрепятственно собираются, тайный шинокъ Цукамихи… Но тамъ мудрено воздержаться отъ выпивки.
— Ее ежели съ умомъ пить, — ничего, много не пропьешь, — резонно разсуждаетъ Лактіонъ: — выпилъ одну-другую и — тпру!..
Третьяго дня, къ вечеру, собрался дождь, помѣшалъ работамъ. Я думалъ, что артель разойдется сейчасъ же по домамъ, — у всѣхъ были семьи. Нѣтъ. Собрались въ неотдѣланномъ еще амбарѣ, курили, пѣли пѣсни. Потомъ сложились по пятачку, и Аѳонька Бѣловой, самый молодой рабочій въ артели, сбѣгалъ въ монополію. На пѣсни пришли съ гуменъ Муравинъ, Иванъ Шоршъ. Не знаю, по скольку глотковъ изъ бутылки пришлось на каждаго участника, но говоръ, смѣхъ, пѣсни въ амбарѣ стали громче, голоса звучали весельемъ и беззаботностью, временами слышался даже неистовый топотъ и дробный стукъ, — значитъ, танцовали на несбитомъ полу амбара. Иванъ Шоршъ неожиданнымъ для меня, сильнымъ, разливистымъ голосомъ заводилъ пѣсни, и было диковинно, что голосъ этотъ принадлежалъ отощалому человѣку, обычно понурому, вздыхающему, согбенному нуждой. Что-то весело выкривалъ въ тактъ пѣснѣ Лактіонъ. Шумно толклись и жужжали помолодѣвшіе голоса. До полночи изъ амбара неумолчно неслись раскаты веселаго смѣха, пѣнія, громкаго говора, толчея весело возбужденныхъ голосовъ…
Слушалъ я ее издали, — несомнѣнное веселье, беззаботное и увлекательное, звучало въ ней, — слушалъ и представлялъ себѣ этихъ людей, передъ которыми теперь каждый день долженъ былъ вставать вопросъ: чѣмъ будемъ и будемъ ли обѣдать завтра? — каждый день несъ боязливую и гнетущую мысль о безконечной цѣпи всяческихъ недохватокъ, о неизбѣжномъ надвиганіи голода и холода… Слушалъ я и спрашивалъ себя, откуда этотъ неизсякаемый запасъ способности весело, бездумно, беззлобно воспринимать жизнь, предавая забвенію ея обрыдлыя и удручающіе подробности? Неужели только отъ одного-двухъ глотковъ изъ бутылки-красноголовки?..
III.
правитьКакъ ни осторожны мы были въ своихъ вычисленіяхъ, какъ тщательно ни урѣзывали расхолныя статьи, въ итогѣ, даже выкинувъ расходъ на спиртные напитки, мы получили сумму, придавившую насъ своей громадностью: 121 руб. 44 коп. годового расхода на человѣка. Если не считать одинокаго Матвѣя и двухъ Аѳонекъ, которые жили при отцахъ, у каждаго изъ артели Лактіона была семья не менѣе четырехъ человѣкъ. Приходная статья у большинства была одна единственная — заработокъ. Получали у Лактіона помѣсячно отъ 10 до 12 руб. У Маметкула и у «японскаго побѣдителя» Ремезова была еще земля — казачьи паи, дававшіе имъ въ годъ рублей 50 арендной платы. Изъ остальныхъ одинъ Лактіонъ могъ похвалиться земельнымъ клочкомъ въ ¾ десятины.
Полученный итогъ привелъ насъ въ уныніе. Какъ же быть, разъ для семьи въ четыре человѣка, у которой одинъ лишь добытчикъ, а остальные ѣдоки, — необходимо около 500 руб. въ годъ, а весь заработокъ не достигаетъ и 150?
— Какъ же вы изворачиваетесь?
Общее недоумѣніе… Въ самомъ дѣлѣ: какъ?
— Да вотъ… Живемъ… По теплу-то ничего: и работы много, и шубъ не надо… А вотъ зима страшитъ…
Помолчали, словно задумались о зимнемъ времени.
— Тѣмъ народамъ хорошо, гдѣ зима не бываетъ, — вздохнулъ Лактіонъ.
— Тамъ народъ, гляди, вовсе лѣнивый? — спросилъ Герасимъ: — ѣды ему противъ нашего меньше требуется, дома — тоже малые…
— Нашъ народъ крѣпше, — гордо сказалъ Лактіонъ: — онъ вспомнитъ про зиму — а, молъ, шубу надо, валенки надо. Онъ и хлопочетъ…
— А, небось, бѣдныхъ и тамъ много? — спросилъ «лобовой» Филиппъ.
— Сколько угодно.
— Диковинное дѣло!..
Опять долго молчали. Куда ни кннь, даже въ благословенныя теплыя земли, гдѣ нѣтъ надобности хлопотать ни о шубѣ, ни о дровахъ, ни о валенкахъ, — все-таки та же роковая неправда: бѣдные и богачи, угнетаемые и господа.
— Вотъ китайцы — уважительный народъ, — сказалъ «японскій побѣдитель» Ремезовъ: — довѣрчивый народъ… Живутъ бѣдно, а тихій народъ. Наши къ нимъ же пришли да надъ ними куражились…
— За то-то и поучили васъ японцы, — замѣтилъ Филиппъ.
— Антонъ все таки отрубилъ одному ногу, — засмѣялся Маметкулъ: — спрашиваемъ его: а голову что-же не рубилъ? — «Да головы не было»…
Добродушно посмѣялись надъ «японскимъ побѣдителемъ». Но чувствовалось все-таки что-то грустное и щемящее въ этомъ смѣхѣ, точно вспоминался великій позоръ, огромныя жертвы, кровь и явное сознаніе безнадежности и безплодности затратъ народной энергіи… Были надежды, — и нѣтъ ничего… Опять у наиболѣе счастливаго — лишь ¾ десятины и ничего иного въ перспективѣ.
— У меня племянникъ вернулся безъ руки съ войны, — сказалъ Лактіонъ: — а дома нѣтъ ничего и никому не нуженъ… Спрашивается: чѣмъ же ему правдаться?..
Никто не отвѣтилъ. Вопросъ былъ чисто риторическій.
— А ужъ оно идетъ-идетъ да дойдетъ, — значительнымъ голосомъ прибавилъ Лактіонъ.
— Ничего не дойдетъ! — рѣшительнымъ тономъ сказалъ Маметкулъ: — одного за другими, на шворку перетаскаютъ, вотъ и все. А энти дѣти будутъ прятаться, лишь бы ихъ не замѣтили… Былое дѣло!..
— Какъ же быть-то?
— А такъ и будутъ, какъ были… Нашъ народъ веревкой за шею привяжи, — и то не забунтуетъ… Вотъ вопросъ!..
Маметкулъ побѣдоносно мотнулъ головой. Лактіону, видимо, хотѣлось возразить, но онъ былъ удрученъ этимъ увѣреннымъ тономъ человѣка, который самъ принималъ когда-то участіе сперва въ черносотенныхъ погромахъ, а потомъ — въ военныхъ безпорядкахъ, и былъ судимъ военнымъ судомъ. За Маметкуломъ числился авторитетъ испытаннаго человѣка. И Маметкулъ это чувствовалъ.
— Скорѣе бичевку на шею надѣнетъ народъ, — повторилъ онъ: — чѣмъ станетъ на свою защиту… Это вѣдь нужно, чтобы всѣ какъ одинъ были…
— Да она доходитъ эта точка! — неувѣренно сказалъ Лактіонъ.
— Гдѣ? Развѣ народъ уравняешь? Самые: главные, какіе кадило раздували, — тѣ давно уже на Шворкѣ, а прочіе всѣ — въ кусты… Послушаешь теперь: широкоперится иной на словахъ, а что толку?..
Маметкулъ безнадежно махнулъ рукой.
— Волнованіе, конечно идетъ въ народѣ, — подумавъ, сказалъ онъ колеблющимся тономъ.
— Идетъ! — увѣренно подхватилъ Лактіонъ.
— Но какое количество? Надысь Алешка Гулевой приходитъ пьяный: «Акимъ! бросаю жену и дѣтей, иду къ революціонерамъ… До коихъ поръ мы будемъ такъ страдать»? — Я говорю: «что-жъ мы ст тобой двое сдѣлаемъ, малымъ количествомъ? На это надо большое количество… Ты самъ знаешь»… Онъ былъ, конечно, въ минерахъ, бунтовали тамъ… А Иванъ Мыльцынъ въ Херсонскомъ полку служилъ, усмирялъ его, Алешку… Такъ вотъ оно: нашего брата перемитусятъ да одинъ на другого…
Нашъ разговоръ оканчивается на безнадежной нотѣ. Но я вижу по лицамъ принявшихся за работу плотниковъ, что у каждаго кроется гдѣ-то внутри упорное ожиданіе перемѣны, непотухающая искра упованія на что-то туманное, смутное, неопредѣленное, но сулящее иныя перспективы, болѣе сносную жизнь, чѣмъ проклятая тѣснота, переживаемая теперь. Можетъ быть, и раньше она была не легче, но почему-то особенно тяжко давитъ на плечи она теперь, послѣ того, какъ пролетѣвшая надъ землей буря оголила отъ пугающихъ покрововъ то, что считалось свыше освященнымъ и неприкосновеннымъ, и пріоткрыла давно въ мечтахъ взлелѣянную, обѣтованную даль…
Маметкулъ тешетъ дубовые столбы недалеко отъ меня и неторопливымъ голосомъ, спокойно и обстоятельно, разсказываетъ о своей службѣ въ мобилизованномъ для охраны внутренняго порядка полку.
— Служба была добычная, нечего говорить…
— И работа чиста, не запылились, — замѣчаетъ съ благожелательной ироніей Матвѣй: — иные здорово поправились… съ деньжонками попришли…
— Да, кто принесъ и денегъ, а я умудрился долгу 10 рублей принесть, — сказалъ Маметкулъ, отбивая шнуромъ прямую линію на столбѣ: — взято было много, правду сказать, на нѣсколько сотъ, да побочина-то моя все размотала…
— Сарка? — подсказалъ Матвѣй.
— А то чортъ, что-ль!
— Ишь подлюка!
— У Савельева въ лавкѣ сейчасъ щиблетныхъ заготовокъ амбурскихъ рублей по полтораста моего пріобрѣтенія…
— Эхъ, годились бы теперь…
— А сколько тамъ я одѣлъ и обулъ людей босыхъ да раздѣтыхъ!.. — воскликнулъ съ гордостью Маметкулъ: — былъ я въ ихней коммиссіи за самаго главнаго покровителя. Поставятъ, скажемъ, на караулъ — охранять магазинъ ли, лавку ли, — ну вотъ и ведемъ ихъ: выбирайте! примѣривайте!.. Конечно, спѣшка… Вскочишь, надѣнешь: въ зеркалу! разъ, два — готово!..
Маметкулъ проворно перевернулся передъ нами раза два, показывая, какъ онъ дѣйствовалъ передъ зеркаломъ.
— На три дня была свобода дана отъ правительства: бери, чего хошь! Ну, за эти три дня въ магазинахъ много осталось рвани этой, опорка, лохмотьевъ… Многіе изъ черни одѣлись и обулись… Такая была фабрика въ эти дни…
— И людей били?
— Да не безъ того. Ихняя коммиссія, конечно, свободы требовала… Бомбисты, бомбисты… Ну, чернь сперва за ними было и пошла. Но черни, конечно, одно надо было: дай сюда хоть что нибудь… голодный, разутый, раздѣтый народъ… А у революціонеровъ дать нечего. Вотъ, когда иные пошли, тѣ, что гимнъ запѣли, — то на все свободу дали… на три дня. Тутъ она, вся чернь, на эту сторону и хлынула… И одѣлась… А бомбистовъ тутъ положили много-таки!… Также евреевъ… Ихъ наклали, какъ суслика въ большой дождь…
Маметкулъ помоталъ головой.
— А первое время чернь, точно, за революціонеровъ была, — помолчавъ, продолжалъ онъ: — Насъ, бывало, пушитъ и кровопійцами, и разбойниками, и такъ и сякъ… Первымъ долгомъ, мы командировались изъ г. Маріуполя, то революціонеры не подпустили насъ до Екатеринослава верстъ за пять: остановили поѣздъ, вошли въ паровикъ, пары выпустили… Спѣшили насъ… Стоимъ мы среди чистаго поля, а кругомъ этой черни, народу… какъ гари!. Стояли, стояли, — дѣлать нечего: стали подмости мостить. Какія доски въ вагонахъ были, пошли на подмосты… Лошадей игдѣ котомъ, игдѣ на боку, и гдѣ такъ прядали… А они смѣются! Кто ура шумитъ, кто: кровопивцы! опричники!.. Свистъ… Каменьями въ насъ… Командиршу посадили мы въ линейку, они линейку эту выпрягли, командиршу къ ядреной бабушкѣ!.. Пошла пѣшкомъ въ городъ! Смѣху было, ей Богу..
— Прогуляйся, сударыня барыня! — одобрительно замѣтилъ Матвѣй. Всѣ слушатели Маметкула отъ души насмѣялись надъ траги-комическимъ положеніемъ командирши, всѣ съ видимымъ одобреніемъ относились къ бунтовщически настроенной толпѣ.
— Ихняя коммиссія, конечно, взяла бы тогда верхъ, — сказалъ Маметкулъ: — да вотъ не сумѣли ли они, или пороху не хватило у нихъ… Все дѣло на пшикъ вышло… А тутъ мы, тутъ солдаты.
— И солдаты на нихъ? — спросилъ съ оттѣнкомъ удивленія «лобовой» Филиппъ.
— Солдаты еще крѣпче на присягѣ, чѣмъ мы!
— Ну да-а… — недовѣрчиво протянулъ Филиппъ.
— Вотъ тебѣ «ну да». Спроси вонъ у Мотьки.
— Вѣрно, вѣрно… — подтвердилъ унылымъ тономъ Матвѣй.
— Я былъ у нихъ и въ Ѳедосѣевскомъ, и въ Симферопольскомъ былъ… Послѣ, конечно… Все одно! Начнешь ему говорить, а онъ: «да у насъ за это строго»… — Ну что-жъ строго? И у насъ строго… Надобности нѣтъ"… Нѣтъ! такъ — закоснѣетъ на присягѣ и все!..
Маметкулъ, точно ожесточившись, докончилъ протестъ рѣзкими, быстрыми ударами топора и откинулъ столбикъ въ сторону.
— Я сколько ихъ видѣлъ! — продолжалъ онъ раздосадованнымъ тономъ: — и съ войны вотъ пришли… съ крестами… Дома у нихъ нѣтъ ничего, бѣдствіе терпитъ, а все боится… Нашъ народъ, — я говорю, — скорѣе бичевку на шею надѣнетъ, чѣмъ станетъ за себя.
Я смотрѣлъ на татарское лицо Маметкула, на его великолѣпно сложенную, подвижную фигуру, и мнѣ все хотѣлось узнать, спросить, гдѣ же его настоящія симпатіи: тамъ ли, гдѣ бьютъ и грабятъ — хотя бы для того, чтобы подновить гардеробъ разутой «черни», — или подлинно, въ бунтѣ противъ несправедливости и обиды?
— Ну, а какъ вы дошли до теперешнихъ убѣжденій? — спросилъ я его.
Онъ посмотрѣлъ на меня вопросительно, видимо не понимая, потомъ подумалъ и сказалъ:
— Вобче, какъ другіе, такъ и я… Стали понимать кое-что… Афишковъ этихъ, бывало, набросаютъ, — страсть сколько! Ну, хотя приказаніе было: попадется афишка, сей же секунгъ къ командиру неси! — а все-таки читали. Соберутся грамотныхъ два-три, прочтутъ, а потомъ къ командиру отнесутъ… Конечно, стали глаза открываться… Нашъ Ѳокинъ на что ужъ твердъ былъ на дисциплинѣ, а и его классный фельдшеръ обломалъ… Офицеры молодые заходили, тоже хоть не очень, а разговоръ вели, нашу сторону тоже одерживали… А сотенный командиръ у насъ строго на дисциплинѣ стоялъ: «должны вы, — говоритъ, — все по присягѣ исполнять, каждое мое приказаніе». — А ежели вы, ваше высокоблагородіе, — говорю разъ при всей сотнѣ, — въ брата родного велите стрѣлять? — «Должны стрѣлять!» — А какъ же въ священномъ писаніи сказано: не убіи"-- «Я за то отвѣчаю, а не ты»… — Такъ мы лучше такъ сдѣлаемъ, ваше высокоблагородіе: вы стрѣляйте, а я за васъ буду отвѣчать.
Слушатели Маметкула одобрительно захохотали.
— Ну, меня, раба Божія, за эти слова подъ арестъ… А тамъ вскорѣ въ сотнѣ забастовка сдѣлалась. Командиръ застрѣлился. Пристегнули и меня къ этому дѣлу. Просидѣлъ шесть мѣсяцевъ до суда да полтора года послѣ суда… Въ тюрьмѣ я ужь по настоящему сталъ понимать, что къ чему… Сказать правду, тюрьма въ эти года хорошо глаза открыла народу…
Маметкулъ тепло и долго повѣствуетъ объ этомъ невольномъ россійскомъ университетѣ, въ которомъ онъ самъ прошелъ полуторагодичный курсъ. Тутъ вполнѣ сформировались его теперешніе взгляды, которые онъ, кажется, безтрепетно разноситъ по всѣмъ окрестнымъ постройкамъ. Низшіе полицейскіе агенты иногда многозначительно грозятъ ему пальцемъ, но трогать не трогаютъ: побаиваются, — отчаянная голова, рѣшителенъ и смѣлъ, на все пойдетъ. Чины повыше смотрятъ на него съ пренебреженіемъ, какъ на агитатора, мало вліятельнаго по своей общественной позиціи.
— Живу я сейчасъ, сказать, и не плохо, — говоритъ Маметкулъ, заключая повѣсть о формированіи своихъ политическихъ и общественныхъ взглядовъ: — хатка у меня хотя и старая — о двухъ теплыхъ, — но въ ней все, какъ слѣдуетъ, есть: есть зеркало — семь рублей отдалъ, столикъ раздвижной есть — вотъ такой вотъ будетъ.
Маметкулъ размѣрилъ руками величину этой достопримѣчательной мебели.
— На окнахъ занавѣски тюлевыя… Самоваръ имѣю. Землю сдаю. Леваду себѣ хорошую занялъ, два раза въ лѣто кошу траву, тоже рублей на пятьдесятъ. Словомъ сказать, жить мнй противъ нихъ, русскихъ, — Маметкулъ кивнулъ головой въ сторону Лактіона: — куда легче… Ежели я рублей съ сотню заработаю, то вполнѣ съ своей семьей сытъ… Ну, тѣмъ не менѣе…
Маметкулъ остановился на минутку.
— Тѣмъ не менѣе, ежели бы всеобщая забастовка, — бросилъ бы все: и жену, и дѣтей, и хату, и леваду… Все!.. Большое желаніе имѣю стать грудью.
— А насчетъ магазиновъ какъ? — спросилъ я шутливо.
Онъ не сразу отвѣтилъ. Подумалъ.
— Пожалуй, не утерпѣлъ бы… Одѣлся бы и самъ поприличнѣй, и раздѣтымъ далъ бы по хорошей тройкѣ…
IV.
правитьПостройка вообще нѣчто въ родѣ клуба, и почти всякій проходящій мимо останавливается около нея, осматриваетъ, раскрашиваетъ, считаетъ долгомъ дать совѣтъ, указаніе. Забредутъ досужія бабы набрать щепокъ. По старому, еще не умершему обычаю, уцѣлѣвшему отъ временъ обилія и простора, щепки — собственность не вполнѣ частная. При бабахъ разговоръ артели принимаетъ оттѣнокъ совершенно легкомысленный. Ветхія старушки притворяются глухими, а бабы помоложе въ долгу не остаются, умѣютъ отвѣтить остро, мѣтко, цинично, весело…
Сегодня, послѣ обѣда, пришла кривая Ивановна, сосѣдка. Собрала немножко щепокъ, — очевидно, лишь для вида, — потомъ съ таинственнымъ и чрезвычайно дѣловымъ лицомъ, бокомъ, подошла ближе.
— Давно хочу спросить у васъ, чего мнѣ, старухѣ, съ мужемъ дѣлать? — спросила она секретнымъ тономъ.
Матвѣй съ подмостокъ услышалъ ея слова и тотчасъ же резонно отозвался:
— Чего съ мужемъ дѣлать? Чего люди дѣлаютъ, то и ты. Не знаетъ, чего дѣлать. Въ прокъ посоли… тоже живетъ не плохо…
— Заткнись ты… мужикъ! — сердито отзывается Ивановна въ его сторону: съ высоты казачьяго первородства она пренебрежительно расцѣниваетъ иносословнаго гражданина.
— Чего мнѣ съ нимъ, иродомъ, дѣлать? — снова обращается она ко мнѣ: — согнать согналъ, пригребъ къ себѣ сноху, сына произвелъ ни къ чему… Ни одѣваетъ, ни обуваетъ… — «Ступай», — говоритъ, — «наймись въ стражники, служи»… Это чтобы изъ дома его выжить, а то мѣшаетъ…
Она долго разсказываетъ о своемъ коварномъ супругѣ, съ которымъ разошлась еще лѣтъ пять назадъ. Причина — непрерывающаяся вѣтренность старика, постоянныя супружескія измѣны. Въ роли разлучницы — сноха. Ивановна, не стѣсняясь присутствіемъ постороннихъ слушателей, передаетъ рядъ эпизодовъ изъ своей семейной жизни съ самыми реалистическими подробностями. Плотники хохочутъ. Смѣ.ется и сама старуха. Смѣется и плачетъ.
— И смѣхъ, и грѣхъ, — говоритъ она: — старый чортъ свѣжинки захотѣлъ… А я вотъ при старости лѣтъ по работницамъ ходи… Въ мои ли года въ чужихъ людяхъ жить?..
— Да ты бы ужъ не мѣшала имъ, либо… — доброжелательно совѣтуетъ Маметкулъ.
— Да я и молчала! Ночь придетъ, — ляжешь идѣ-нибудь въ углу… Ни подушечки тебѣ не дадутъ, ни полстенки… какъ собака… А ей въ горницѣ велитъ ложиться, и дверь — на крючокъ… Камень и то съ жару лопается, а вѣдь я человѣкъ… Ушла. Будь вы, молъ, трижды анаѳемы!
— А сынъ чего смотритъ? Вѣдь это закону нарушеніе! — строго говоритъ «японскій побѣдитель».
— Да онъ сына-то ни къ чему произвелъ… Въ родѣ дурачка сдѣлалъ… Ночь подходитъ, онъ сейчасъ велитъ ему: веди коней въ лугъ… А то: поди на бахчѣ заночуй… На поле проводитъ, на мельницу… Дома-то ему минуты не даетъ побыть…
— Соплякъ онъ, а не казакъ, сынъ твой.
— Не боекъ, нечего… А все жалко. Пришелъ надысь ко мнѣ раздѣтый, оборванны, — купила ему на рубахи, на поддевку. Внукъ ріялистъ заѣхалъ: «бабушка, на книжки вотъ не хватаетъ»… Достала послѣднюю пятерку, отдала…
Безотрадная участь кривой Ивановны наводитъ насъ на разговоръ о сравнительной виновности мужчинъ и женщинъ въ человѣческихъ нестроеніяхъ. Матвѣй, потерпѣвшій отъ женской невѣрности, обвиняетъ во всемъ женщинъ. Онъ съ необычайнымъ азартомъ насѣдаетъ на кривую старуху, представляющую въ данный моментъ передъ нами всю прекрасную половину человѣческаго рода.
— Бабы — первое зло на свѣтѣ! Водка да бабы… — говоритъ онъ съ глубокимъ убѣжденіемъ въ голосѣ: — Иванъ Златоусъ сказалъ: что, говоритъ, въ свѣтѣ льва злѣе, змѣи лютѣе? — Баба!
— Кабы у тебя баба-то была, былъ бы и ты человѣкомъ на бѣломъ свѣтѣ, — возражаетъ Ивановна.
— Я и такъ человѣкъ!
— Не человѣкъ, а омракъ… Званіе одно, что человѣкъ…
— Вы возьмите то во вниманіе, — обращается Матвѣй больше къ публикѣ, чѣмъ къ высокомѣрно третирующей его Ивановнѣ: — теперь вотъ у Никишки Бычка жена ушла… Толкнулъ, дескать… Эка важность: вдарилъ! Кого же и бить, позвольте узнать, какъ не жену? У нашего брата только и подчиненныхъ, что жена, да и не трошь ее? Извольте радоваться! все бросила безъ предѣла, ушла… По неволѣ запьетъ человѣкъ.
— Онъ ей въ трехъ мѣстахъ голову проломилъ…
— Не въ тринадцати-ли? Теперь слово-то скажешь бабѣ, — сейчасъ фыркъ! — и со двора… Евсѣичъ на что ужъ смирный человѣкъ! У него бы не жить снохѣ? Ушла. Вѣшается по работницамъ.
— А какъ жить-то, — спроси! То самъ лѣзетъ, то деверь…
— У Бородкина опять супруга на что польстилась? Хохлишка-прасолъ проѣзжалъ, сманилъ: поѣдемъ, — говоритъ, — со мной, я тебѣ зонтикъ куплю, будешь сидѣть, ничего не дѣлать, — пей чай съ пряниками да сиди подъ зонтикомъ… Уѣхала…
— Да ужъ ей жизнь была, не приведи Господи! На собакѣ столько побоевъ не было, какъ на ней. Разъ при мнѣ онъ за немногимъ ее не задушилъ: давай деньги! А и денегъ-то всего два рубля было… Ну дать — пропьетъ!.. Впилась обѣими руками въ кисетъ, замерла на немъ, а онъ душить… Тутъ не то за зонтикомъ, — за зипуномъ уйдешь!..
Каждое конкретное указаніе Матвѣя на зловредность, коварство и невѣрность женской половины Ивановна энергично опровергаетъ раскрытіемъ подлинныхъ причинъ семейнаго развала, и въ ея изображеніи бабы всегда страдающая сторона.
— Вонъ Машка — ужъ на что бойкая была, а пришелъ мужъ со службы, свернулась какъ!..
— Плеть-то матушка она свернетъ… По заслугамъ и чинъ дается…
— Свернулась… Бывало, скажешь ей: «Машка, потише будь! не всѣмъ давайся! Отъ этого не разбогатѣешь»… Она и слухать не хотѣла. Мужу придтить, она и говоритъ: «лишь бы ему ко мнѣ нагнуться, а мнѣ за мою волюшку можно отдуться»…
— Не нагнулся, видно?
— На первую-то ночь нагнулся, а на другую всю плеть измочалилъ, на третью — тоже… И по сихъ поръ…
— Она — бабочка маштаковатая, — спокойно замѣтилъ Маметкулъ: — выдуется…
— Надысь на улицѣ, — смѣясь, сказалъ «лобовой» Филиппъ: — ребята спрашиваютъ: ну какъ, Маня, отдуваешься? А она подняла юбку съ рубахой и говоритъ: «глядите, чего онъ, сукинъ сынъ, сдѣлалъ съ моимъ бѣлымъ тѣломъ!..» Все тѣло въ рубцахъ да въ синякахъ…
Явленіе старое: женская драма, развалъ семьи. Мысль достаточно привыкла къ нему, чтобы не удивляться женскимъ стонамъ, человѣческому одичанію, жестокости и малой цѣнности жизни въ глазахъ деревенскихъ людей. Но когда эта драма развертывается даже въ отрывочной передачѣ равнодушныхъ свидѣтельскихъ показаній, невольно останавливаешься въ изумленіи передъ ея всегда жестокимъ содержаніемъ и страшными подробностями.
Браки въ нашихъ мѣстахъ — очень ранніе, по хозяйственнымъ соображеніямъ. Почти все женское населеніе — казачье — въ самые цвѣтущіе, молодые годы проходитъ черезъ искусъ безмужняго житья, — за время пребыванія мужей въ полкахъ, — житья, полнаго мытарствъ и соблазновъ, всюду подстерегающихъ: на улицѣ и дома, въ полѣ и въ лѣсу, въ каждомъ закоулкѣ, на каждомъ шагу, — житья, по традиціи считающагося вольнымъ и грѣховнымъ. Потомъ расплата: возвращается мужъ, и какова бы ни была жизнь «жолмерки» (испорченное польское слово: жолнерка — солдатка), шумна ли и грѣховна, тиха ли и безупречна, — жолмерка, ужъ для порядка только, непремѣнно подлежитъ «бою». И жестоко бываетъ это бабье обученіе…
Съ лѣтами грѣхи молодости, конечно, предаются забвенію. Супруги сживаются, плодятъ дѣтей, работаютъ надъ созиданіемъ хозяйственнаго благополучія. Тутъ, если и происходитъ бой, то на почвѣ укрѣпленія и ослабленія этого благополучія. Мужъ дольше хранитъ въ себѣ легкомысленныя наклонности и не прочь урвать кое-что изъ хозяйства на выпивку. Жена ограждаетъ пріобрѣтенія долгаго и тяжелаго труда отъ этихъ покушеній. Отсюда — бой. По большей части кровавый. Деревенскій воздухъ оглашается отчаянными воплями, криками, крѣпкими словами. Деревенская публика въ достаточномъ комплектѣ занимаетъ мѣста, отведенныя для зрителей. Деревенская полиція — въ исключительныхъ случаяхъ, — что-то царапаетъ перомъ на сѣрой бумагѣ. А черезъ день, черезъ два спектакль одинаковаго содержанія повторяется въ другомъ мѣстѣВъ иныхъ случаяхъ, какъ это ни изумительно, въ этихъ бурныхъ стычкахъ оказывается въ страдательномъ положеніи и мужская половина. Чтобы не быть голословнымъ, приведу свидѣтельства изъ дѣдъ нашего станичнаго суда. Вотъ, напримѣръ, жалоба одного обиженнаго супруга:
«Жена моя нечаянно подбѣжала съ дрюкомъ и ударила меня два раза въ голову и нанесла мнѣ на головѣ тяжкіе бугровые побои, отъ которыхъ я долго страдалъ. Станьте, господа судьи, въ мою защиту»… и т. п.
Стонъ обиженнаго супруга носитъ, можетъ быть, нѣсколько увеселительный характеръ, но, несомнѣнно, это все-таки стонъ…
«Жена моя», — гласитъ жалоба другого пострадавшаго отъ супружескаго задора мужа: — «въ присутствіи постороннихъ называла меня пьяницей, гармошникомъ, гусятникомъ, схватила меня за ногу и стащила съ меня шаровары. Прошу станичный судъ привлечь ее къ уголовной отвѣтственности за обличеніе и конфузъ»…
Какъ ни расходимся мы съ Ивановной во взглядахъ на женскій вопросъ, личная ея безотрадная судьба все таки во всѣхъ насъ вызываетъ самое искреннее къ ней состраданіе. Мы обсуждаемъ, какъ поступить съ невѣрнымъ супругомъ. Юридически онъ неуязвимъ. Но съ общаго совѣта, мы рѣшаемъ попробовать оттягать у него полупай земли на содержаніе нашей обиженной собесѣдницѣ.
V.
правитьБлизится вечеръ. Опять заходитъ Муравинъ. Закуриваетъ. Вздыхаетъ:
— Пшеница, какъ озадки… И чего будемъ ѣсть? — говоритъ енъ.
— Лѣтошней подсыпай, — доброжелательно совѣтуетъ Матвѣй.
— Да! Подсыпай! Лѣтошняя вся по семи гривенъ за пудъ Парамонову пошла…
— На плюшки — рюшки, вѣечки — подбеечки? — иронически замѣчаетъ Лактіонъ: — а ты бы берегъ… домъ-то о трехъ теплыхъ не взбадривалъ бы… А то подъ желѣзо залѣзть захотѣлъ? Такъ-то оно вашего брата…
Муравинъ виновато вздыхаетъ, молчитъ. Лактіону менѣе, чѣмъ кому бы то ни было, пристало давать совѣты благоразумія и предусмотрительности: самъ онъ — воплощенная беззаботность и широкая натура. Но онъ былъ такъ радъ случаю почитать мораль, что совсѣмъ забылъ о собственныхъ слабостяхъ, и учительнымъ тономъ продолжалъ:
— Вамъ, казакамъ, стыдно… такое придовольствіе во всемъ и ѣсть нечего? Что же Рассеѣ остается… У насъ съ весны, напримѣръ, къ помѣщику идутъ по 15 коп. въ день работать… да свои харчи… да возьми, пожалуйста!.. Вотъ жизнь!..
— Какъ это такъ? — спрашиваетъ Муравинъ, уклоняясь отъ спора съ Лактіономъ: — намъ платили по семи гривенъ, а какъ намъ покупать, съ насъ за нашъ же хлѣбъ по рублю семи гривенъ?..
— Ничего не попишешь…
— Подойдетъ край, найдемъ хлѣба, — увѣренно говоритъ Маметкулъ: — какъ, Ремезовъ? Найдемъ? А ты, Матвѣй? Я хочь сейчасъ: жену, дѣтей — по боку, иду до полныхъ амбаровъ… Какъ вы, шацкіе?
— Очень слободно, — шутливо отвѣчаетъ Матвѣй: — шацкіе ребята хватскіе, семеро одного не боятся…
Я иду съ Муравинымъ на гумно посмотрѣть его пшеницу. Мы ведемъ разговоръ о культурныхъ странахъ, въ которыхъ неурожай такое же рѣдкое явленіе, какъ у насъ урожай, о культурномъ уходѣ за землей, объ искусственномъ орошеніи. Онъ ахаетъ, изумляется, повторяетъ съ завистью:
— Вотъ добро-то!.. Вотъ она, наука-то, куда ударяетъ… Да, Енропія — это страна хорошо обстроенная!..
Потомъ, послѣ долгой паузы, вздыхаетъ и говоритъ:
— Нанялся бы теперь куда-нибудь… Жалованье — лучше этого урожая нѣтъ… вѣрный урожай…
— А куда?
— Да въ полицію хоть. Или въ сторожа куда. Какъ-нибудь надо…
— А много ли это дастъ?
— Да ныдысь за рупь восемь гривенъ недѣлю въ правленіи служилъ. Въ огневомъ караулѣ. Только нудно лежать показалось! Два дня пролежалъ, говорю Игнаткѣ: «Игнатъ, поди ты поотдохни, я поработаюсь». Онъ два дня пролежалъ, надоѣло. Пришелъ: «будь она проклята», — говоритъ, — «скучно!..» Послали Семку, Семка ужъ досиживалъ за насъ…
— Рубль восемьдесятъ въ недѣлю? — изумляюсь я.
— Да. Чего-жъ дѣлать… И этого негдѣ взять.
— А вотъ нѣмецкаго или американскаго владѣльца четырехъ десятинъ за 1 р. 80 коп. въ недѣлю не наймешь.
— Да у нихъ клейматъ не тотъ!..
— При чемъ здѣсь климатъ?..
Муравинъ затрудняется выразить свою мысль и сучитъ руками.
— Къ примѣру, земля и земля… Идѣ клейматъ дозволяетъ ей навозу дать, а идѣ нѣтъ. Опять, куда же мы съ скотиной дѣнемся?.. Это у насъ не выйдетъ. — машетъ онъ безнадежно рукой.
Я плохо понимаю его мысль, но нѣтъ охоты просить разъясненія и спорить. Мы выходимъ за станицу. Какъ ни плохъ годъ, а видъ гуменъ со скирдами золотистой соломы — пусть прошлогодней — все-таки успокаиваетъ глазъ. И оживленіе труда какъ будто скрадываетъ бодрой, хлопотливой суетой темную печаль недорода. Зубчато стучитъ катокъ на току. Баба въ розовой рубахѣ Стоитъ на приметкѣ. Вѣтерокъ плещетъ ея бѣлымъ платкомъ, отвѣваетъ подолъ красной юбки, открываетъ ноги въ бѣлыхъ шерстяныхъ чулкахъ. Изъ кузницы долетаетъ тяжкій лязгъ, удары молота, отрывокъ пѣсни. На гумнахъ бронзовые, запыленные, мазаные люди весело покрикиваютъ на кружащихся по току лошадей. Свистъ взвивается въ воздухѣ. Звучитъ пестрыми голосами жизнь, бьется, отстаиваетъ себя, сдаваться не хочетъ…
Кажется, куда ужъ пасмурнѣе, куда безнадежнѣе положеніе: ничего не родилось — ни травъ, ни хлѣбовъ. Сѣно сейчасъ продаютъ по 60 коп. за пудъ, огруби — 85 коп. Къ веснѣ цѣна на корма подымется, по крайней мѣрѣ, въ полтора раза. Для мѣстнаго землероба отсутствіе кормовъ для скота, главнаго работника, поильца и кормильца, — страшнѣе, чѣмъ нехватка хлѣба для семьи: сбыть скотъ — при нынѣшнихъ условіяхъ за безцѣнокъ — значить, оголодить семью на много лѣтъ впередъ. А передъ семьей, все равно, и безъ этой тяжкой хозяйственной операціи встаетъ перспектива голодной зимы и весны: съ полей и сѣмянъ не взяли. Запасы прошлыхъ лѣтъ подобрались даже въ сильныхъ хозяйствахъ, — въ минувшемъ году урожай быль тоже плохъ и по количеству, а еще болѣе ни качеству зерна. У «одиночекъ», у малосильныхъ хозяевъ давно уже все израсходовано. А пришлый безземельный людъ — «русскій», какъ называютъ его у насъ, — съ половины лѣта стоитъ передъ полной безработицей и передъ цѣной «рупь семь гривенъ» за пудъ муки.
Откуда добыть ихъ, эти «рупь семь гривенъ»?
Безнадежно ясно положеніе… Никакихъ сомнѣній, никакихъ надеждъ, «безсмысленныхъ мечтаній», разсчетовъ или упованій… ничего. Мѣстная власть края пока все еще собираетъ свѣдѣнія. Должно быть, конфузно сознаться въ неблагополучіи, не хочется огорчить кого-то выше не столь пріятнымъ и гладкимъ докладомъ. А можетъ быть, и искренняя глухота? Пока — ничего трагическаго: ни стоновъ, ни слезъ, ни жалобъ… Подавленные, лишь шелестятъ надъ высохшей землей вздохи раздумья, тяжкаго, темнаго и безсильнаго… Почесываетъ оно въ затылкѣ, качаетъ понурой головой, вздыхаетъ, робко безмолвное и недоумѣвающее…
Молчитъ сухая, истрескавшаяся, безсильная земля. И безглаголенъ народъ ея. Удивительный народъ: другой на его мѣстѣ стоналъ бы, вопіялъ, взывалъ, просилъ, молилъ, грозилъ… А онъ — безмолвенъ и загадоченъ въ своей темной нѣмотѣ…
Ничего трагическаго… Обычнымъ темпомъ, — по внѣшности, — катится его жизнь, съ ея неспѣшной, ровной суетой, съ привычными заботами дня, съ перебранками и ласковымъ кличемъ, со слезами и смѣхомъ, съ молитвой и пѣсней, со скудной трапезой и трудовымъ сномъ. Все неизмѣнно въ ней, все вѣчно… Такъ было и долго будетъ такъ и впредь… Пусть гдѣ-то летаютъ аэропланы, человѣческій умъ дѣлаетъ поразительныя завоеванія, уходитъ впередъ жизнь народовъ, трудовыя массы дружно подымаютъ знамя борьбы за лучшую долю… Тутъ — тихо, — благо…
Глядишь на терпѣливую, непритязательную, во всемъ себя ограничившую и урѣзавшую копотню этихъ мазаныхъ, усталыхъ и все-таки беззлобныхъ людей и думаешь: а вѣдь правы тѣ, кто твердо и увѣренно всегда повторялъ: «й-омъ достанетъ»!..
Достанетъ… Какъ ни безнадежны перспективы его бытія, а онъ «выдуется»… Вывезетъ, выручитъ, особенно, ежели задать ему и въ хвостъ, и въ гриву…
Умираетъ день. Краснымъ золотомъ играетъ солнце на золотистыхъ бокахъ рѣдкихъ и низенькихъ новыхъ прикладковъ соломы. Длинными золотыми полосами тянется по степи, межъ длинныхъ, вытянутыхъ тѣней степного вечера. Скрипятъ арбы. Пыль курится надъ табуномъ, сползающимъ съ бурыхъ холмовъ къ вѣтрякамъ. И выжженная, бѣдная, мертвая днемъ, степь, нарядившись въ розовыя краски вечера, оживаетъ, свѣжѣетъ, пробуетъ улыбнуться… Но грусть безмолвная ужъ рѣетъ надъ ней, кроткая и свѣтлая вечерняя печаль, прощальная элегія угасающаго дня…