БУДНИ.
правитьI.
правитьИцхокъ Лойтеръ, какъ многіе въ то время, рѣшилъ уѣхать за-границу. Въ дорогу онъ собирался долго, и когда знакомые справлялись о днѣ отъѣзда, Лойтеръ грустно-шутливымъ голосомъ отвѣчалъ:
— Что я могу сказать? Мое недвижимое имущество на кладбищѣ, а движимое… Октябрь — осенній мѣсяцъ, осенью сильные вѣтры, и, вотъ, октябрьскимъ вѣтромъ мою рыбную лавчонку, мебель, перины занесло къ добрымъ сосѣдямъ.
— Когда же вы все-таки ѣдете?
— Жена писала въ Америку своему брату, и мы уже три мѣсяца ждемъ… У меня самого денегъ немного.. Но если деньги даже будутъ… таки трудно уѣхать… семья… родной уголокъ… Человѣкъ глупъ… Отца били немного раньше, меня — немного позже, а разстаться нелегко… Сердце ничего не хочетъ знать и просто-на-просто болитъ.
Хаимъ ІІІкробъ, старый знакомый Лойтера, не разъ говорилъ ему:
— Оставьте… Ничего вы отъ брата не получите… Въ Америкѣ о другихъ не думаютъ. И почему Америка? Вотъ мой сынъ въ Амстердамѣ и не жалуется. Всѣ въ Америку. Кончится тѣмъ, что перестанутъ впускать… И уже не впускаютъ… Поѣзжайте съ нами.
— Вдругъ въ Амстердамъ! У меня тамъ нѣтъ никого.
— Вотъ въ вашей Америкѣ таки нѣтъ ни отца, ни матери… каждый живетъ для себя… Мой Давидъ же въ Амстердамѣ… Что значитъ никого нѣтъ!
Лойтеръ не соглашался и все ждалъ отвѣта.
Шкробы уѣхали.
Въ тотъ же вечеръ отъ брата получилось письмо. Братъ писалъ, что помочь не можетъ, увѣрялъ, что въ Америкѣ очень плохо и даже приходится голодать.
— Ну, такъ Шкробъ не былъ правъ? — воскликнула жена Ицхока.
— Она еще говоритъ! Ты же сама не хотѣла…
— Я не хотѣла?
— Мы оба умны.
— Такъ и сказалъ бы.
На другой день Лойтеръ уѣхалъ, моля Бога, чтобы удалось догнать Шкроба.
Пограничные единовѣрцы, такъ называемые агенты, продолжали дѣло октябрскаго вѣтра, и Ицхокъ, когда перешелъ границу, благодарилъ небо, что хоть не все отняли".
II.
править— Lemberg… umsteigen… Krakau…
Кондукторъ проговорилъ неразборчиво и, не останавливаясь, прошелъ въ слѣдующее отдѣленіе.
— Что онъ сказалъ? — въ безпокойствѣ подумалъ Лойтеръ. — На-тебѣ языкъ! Я долженъ разспросить.
Полагая, что исковерканный жаргонъ ближе къ нѣмецкому, Ицхокъ на дикомъ языкѣ обраіился къ сосѣду:
— Что сказалъ кондукторъ?
Нѣмецъ не понялъ и почти утвердительно спросилъ.
— Russe?..
Лойтеръ замахалъ руками и показалъ въ ту сторону, гдѣ, по его мнѣнію, Россія.
— Русскій… еврей… еврей…
— Jude? Schön, schön. Wohin reisen sie denn?
Ицхокъ понялъ смутно, но приблизительно такого рода вопросъ онъ предвидѣлъ.
— Амстердамъ…
— Nach Amsterdam? So, so.. О, die Russen, das ist doch ein nettes Volk!
Нѣмецъ добродушно разсмѣялся и снова обратился къ Лойтеру.
— Über Krakau, nicht wahr?
Ицхокъ продолжалъ коверкать жаргонъ.
— Я не понимаю.
Нѣмецъ разобралъ, благодаря, главнымъ образомъ, жестамъ и мимикѣ.
— Zeigen sie nur Ihre Fahrkarte.
— Что?
Послѣ долгихъ обоясненій Лойтеръ понялъ и показалъ свой билетъ.
— In Lemberg umsteigen.
— Штагнъ?..
— Den Zug wechseln.
— Цигъ… вексель?..
Въ окна вагона ударилъ яркій свѣтъ. Всѣ засуетились, и той нити, которая обыкновенно связываетъ пассажировъ, не стало. Каждый думалъ о себѣ.
Лембергскій вокзалъ. Свѣтло, шумно, суетливо.
— Тамъ звонокъ, здѣсь свистокъ, а онъ ушелъ пиво пить!
Отъ этихъ словъ, произнесенныхъ знакомымъ голосомъ, Лойтеръ вздрогнулъ, и когда оглянулся, то увидѣлъ Двойру Шкробъ, жену Хаима, кружившуюся на одномъ мѣстѣ и возмущенно жестикулировавшую.
— Что такое? — обратился къ ней Ицхокъ.
— Лойтеръ… таки Лойтеръ!.. Когда онъ совсѣмъ пьетъ пиво! Вотъ вы и догнали… Это агенты насъ мучили лишній день…
— Вы давно здѣсь?
— Два часа.
— Еще долго ждать?
— Поѣздъ уже стоитъ.
Невдалекѣ остановился носильщикъ. Всякій желѣзнодорожный служащій являлся для эмигрантовъ, какъ и для многихъ другихъ пассажировъ, чѣмъ-то вродѣ магнита: притягивалъ, кружилъ вокругъ себя, — и выходило такъ, что не обратиться съ какимъ-нибудь вопросомъ, хотя бы и зная заранѣе отвѣтъ, пассажиръ не могъ.
— Надо у него узнать, когда нашъ поѣздъ…
— Вы таки правы, — согласился Ицхокъ.
— Ну, спросите же.
Лойтеръ нерѣшительно топтался на одномъ мѣстѣ.
— Кажется, не маленькій, а боитесь простого парня, — разсмѣялась Двойра.
— Вамъ легко говорить…
Ицхокъ по извилистой линіи направился къ носильщику, но послѣдняго въ эту минуту позвали.
— Вы должны были собираться еще больше, — разсердилась Двойра.
— Скажите мнѣ лучше, гдѣ нашъ поѣздъ?
— Надо внизъ, потомъ вверхъ, потомъ… Смотрите на этого душегуба! Онъ таки пришелъ!..
— Лойтеръ, какъ я еврей, Лойтеръ! Ну, ну, какъ это случилось?
— На другой же день я выѣхалъ. Получилось письмо, что онъ не можетъ…
— Я завидую вамъ, что безъ жены… Охъ, съ этими женщинами ѣхать!
— Ступай пиво пить!
— Эта Двойра меня замучитъ… Я оставилъ ее въ вагонѣ… съ вещами… и говорю, чтобы она сидѣла… не уходила… а я на минуту… такъ слушайте только! Прошла одна минута… я бѣгу… влетаю въ вагонъ.. Гдѣ мое золото? Нѣтъ моего золота! И четверть часа я ищу… А, какъ вамъ это нравится?
— Онъ еще правъ! Тамъ свистокъ, здѣсь звонокъ, а онъ пиво пить!
— Идемъ уже, идемъ! Отъ твоихъ штукъ у меня…
— Довольно ссориться, — вмѣшался Ицхокъ. — Какъ вамъ лучше нравится, ихъ языкъ?
— Что языкъ, когда кондукторъ продаетъ курятники! Просто кричитъ: штагнъ… штагнъ…[1]
— Глупая моя Двойра, штагнъ у нихъ — пересадка…
— Умная голова, какъ можетъ быть штагнъ пересадка? Пересадка у нихъ совсѣмъ вексель…
Лойтеръ вступился за Хаима.
— Разъ поѣздъ у нихъ цигъ, то пересадка можетъ быть штагнъ… Почему козелъ[2] хорошо, а курятникъ плохо?
— А ихъ кондукторъ чего стоитъ! Вы думаете, что на головѣ у него фуражка? Опрокинутый пивной стаканъ и еще какой большой!
— Вы таки правы. Взять пивной стаканъ, немножечко выгнуть, немножечко вогнуть, и готово…
— Безъ пива у нихъ не начинается.
— Ой, горе мнѣ! — внезапно вскрикнула Двойра, — Вещи!.. Уже, навѣрное, все украли!.. Идемте скорѣе… скорѣе!..
III.
правитьПассажирскій поѣздъ, флегматикъ Personenzug, скоро устававшій и долго отдыхавшій на каждой станціи, плелся отъ Зальцбурга къ Бишофсгофену. Вагоны третьяго класса были, по обыкновенію, отвратительны. Людей набралась такая масса, что они казались сросшимися. О томъ, чтобы прилечь, никто и думать не смѣлъ. Впрочемъ, и при меньшемъ количествѣ пассажировъ лежатъ все равно невозможно было, потому что мѣста устроили только для сидѣнья.
Лица были блѣдныя, измученныя, и на нихъ тускло блестѣлъ какой-то сѣровато-желтый жирный налетъ.
Духота, пыль, сложное зловоніе.
Лойтеръ, забившись въ уголъ, боролся съ каждой частицей разбитаго тѣла, требовавшаго сна. Глаза были закрыты. Ицхокъ сидѣлъ, откинувшись и прижавъ черноволосую голову къ стѣнѣ. Съ нимъ рядомъ спалъ, сидя, русскій еврей, немного косо держалъ туловище, во всѣ стороны совалъ носъ, собственной головой безстрашно наносилъ стѣнѣ удары, но все-таки не просыпался. Онъ и жена умудрились отъ границы до Зальцбурга быть въ пути больше недѣли. Оба сѣли въ Зальцбургѣ, попали въ то отдѣленіе, гдѣ былъ Лойтеръ и Шкробы. Еврей тотчасъ же обратился къ Ицхоку.
— Васъ зовутъ Янкель, и вы изъ Пустобрюховки…
— Меня не зовутъ Янкель, и я не изъ Пустобрюховки.
— Гм… я же васъ самъ видѣлъ…
— Такъ меня зовутъ Гершонъ, и я изъ Красной Битоглазовки… Моя Фейга тоже оттуда…
Противъ Лойтера сидѣли, забывшись въ тяжеломъ полуснѣ, Двойра и жена Гершона; послѣдней Хаимъ уступилъ свое мѣсто, а самъ находился въ сосѣднемъ отдѣленіи, гдѣ устроился на одной изъ своихъ корзинъ. Каламбуря и смакуя, Хаимъ разсказывалъ пассажирамъ, — конечно, на изуродованномъ жаргонѣ — какъ сынъ его, находящійся третій годъ въ Амстердамѣ, освободился отъ военной службы. Пассажиры почти не понимали разсказчика, но не могли не смѣяться, слушая невѣроятный языкъ, на которомъ, по искреннему убѣжденію Хаима, онъ говорилъ «совсѣмъ какъ по-нѣмецки», видя его жесты и мимику.
Лойтеръ смутно разбирался въ томъ, что говорилъ Шкробъ, изрѣдка улыбался, но вотъ глаза Ицхока сомкнулись, и онъ очутился на голой равнинѣ.
Темно, вѣтренно, холодно.
— Кто это?.. Хана… дѣти!
Лойтеръ вздрогнулъ правымъ плечомъ и пріоткрылъ глаза.
Все исчезло.
— Я закрою. Это очень важно. Надо узнать, въ чемъ дѣло. Лучше до конца.
Глаза сомкнулись, и снова прежнее.
— Такое открытое мѣсто… Здѣсь каждый можетъ напасть, каждый можетъ… Ко мнѣ… Они погибнутъ!..
— Это же сонъ, — шепнуло гдѣ-то сознаніе.
— Нѣтъ, не сонъ, — послышалось въ другомъ мѣстѣ.
Лойтеръ мотнулъ головой и открылъ глаза.
— Таки сонъ, — обрадовался онъ. Но кромѣ радости лицо его еще выражало испугъ и растерянность.
IV.
правитьВъ Цюрихѣ пришлось ждать поѣзда безъ малаго три часа. Лойтеръ и его спутники сидѣли въ залѣ третьяго класса, немного мрачномъ, но очень чистомъ, и дѣлились путевыми впечатлѣніями.
— Какой это народъ? — почему-то шепотомъ спросилъ Гершонъ.
— Говорятъ, что швейцарцы.
— И какъ называется страна?
— Ну, Швейцарія.
— Это у насъ ихъ сыръ, — важно вставилъ Хаимъ. — Совсѣмъ хорошій сыръ.
Гершонъ лукаво справился.
— А вы пробовали?
— Не сыръ, а золото… Такія большія дырки…
— А что вы пробовали: сыръ или дырки?
— Дырки я отослалъ въ Красную Битоглазовку, и онѣ попали къ вамъ въ голову…
Гершонъ притворился, что не разслышалъ, и спросилъ:
— А народъ вамъ нравится?
— Такъ скоро нельзя узнать…
— Почему нельзя? У нихъ большія шляпы и маленькія головы.
— Имъ таки лучше, чѣмъ вамъ: у васъ даже шляпа маленькая…
— И ваша острота совсѣмъ маленькая, — вспыхнувъ, пробурчалъ Гершонъ. Лойтеръ мягко вмѣшался.
— Ну, дѣточки мои, довольно драться! Вы, кажется, не зарѣзали другъ у друга гусей и не украли козъ…
Въ это время открылась дверь, и вошелъ молодой человѣкъ. Замѣтивъ русскихъ эмигрантовъ, онъ направился прямо къ нимъ, привѣтливо улыбаясь.
— Здравствуйте, господа. Сыновъ Россіи сейчасъ узнаешь.
Всѣ встрепенулись.
— Самъ, любезные, россійскій! А вы въ Америку, что ли?
— Что значитъ Америка! — обиженно воскликнулъ Гершонъ. — Мы ѣдемъ совсѣмъ въ Аргентину. Нашъ пароходъ отходитъ изъ… изъ… Семъ… Пазыръ.
— Что за пузырь?
— Ну, Лазырь…
— Запоете вы Лазаря!..
— У французовъ… мнѣ сказали…
— Можетъ быть, Сенъ-Назеръ?
— Какъ?
— Сенъ-Назеръ.
— Ей-богу, вѣрно! Таки Сенъ… Какъ?
— Сенъ-Назеръ… О, никогда я этого Семь-Пузыря не забуду! Со мной…
— А вы куда? — перебилъ Хаимъ.
— Пока никуда. Въ Цюрихѣ живу.
— Совсѣмъ въ Цюрихѣ! — удивился Лойтеръ. — Какая здѣсь можетъ быть работа?
— Здѣсь много русскихъ, — ну, я перевожу ихъ вещи съ квартиры на квартиру, съ вокзала на домъ и обратно. Зарабатываю на соль безъ хлѣба.
— А хорошій народъ?
— Русскихъ не любятъ… Вотъ только вчера такую сценку видѣлъ. Былъ я на вокзалѣ. Отходилъ на Базель поѣздъ. Въ послѣднемъ вагонѣ находились наши… эмигранты. Вижу: покачивается на платформѣ кондукторъ… Фуражка, яко лепешка, а животъ, яко бочка солидная… И чѣмъ, думаете, занимается? А тѣмъ, что швейцарцевъ, направляющихся въ послѣдній вагонъ, останавливаетъ и предупреждаетъ: «Vorsicht! Im Wagen sind chaibe Russen»… Это значитъ: «Осторожно! Въ вагонѣ падаль… русскіе»… Швейцарцы приходятъ въ ужасъ, благодарятъ за предупрежденіе и занимаютъ другіе вагоны.
— Вы же русскій, — недоумѣвая, сказала Двойра. — Такъ зачѣмъ вы должны мучиться въ чужой странѣ? У евреевъ совсѣмъ другое…
— Да, я — русскій… сельскій учитель… Моя фамилія не Янкельзонъ, а Никитинъ… но удирать все-таки пришлось…
— Никому не даютъ жить! — глухо воскликнулъ Ицхокъ.
— Да, душатъ, — сказалъ недавній учитель.
— А вы изъ какихъ мѣстъ? — участливо спросилъ Лойтеръ.
— Изъ села Горево, Саратовской губерніи.
— Какъ? — справился Гершонъ.
— Горево.
— Можно зубы сломать, пока выговоришь.
— А вашу столицу легче выговорить? — со смѣхомъ спросилъ Ицхокъ.
— Красная Битоглазовка… развѣ это слово? Птица!
Всѣ расхохотались. Хаимъ добродушно сказалъ:
— У васъ въ головѣ тоже птица и еще какая! Горево — трудно, Красная Битоглазовка — легко!..
Всѣ смѣялись до слезъ. Гершонъ и Фейга обидѣлись.
— Ну, бросьте сердиться! Обижаться не стоитъ… Кто ѣдетъ въ Сенъ-Назеръ, ужъ непремѣнно попадетъ въ смѣшную исторію… И я не избѣжалъ этого, когда собирался въ Аргентину… Хотите слушать?.. Я мытарствовалъ тогда въ Парижѣ. Русскихъ тамъ очень много, а страданіямъ да слезамъ русскимъ совсѣмъ нѣтъ мѣры. Рѣшилъ я добраться до Сенъ-Назера, и оттуда дальше… За какую-нибудь черную работу на пароходѣ перевезутъ… Иногда удаются такія вещи… Имѣлъ я немного денегъ, взялъ билетъ и поѣхалъ. Пріѣзжаю. Отправляюсь въ городокъ, разспрашиваю городовыхъ и прохожихъ о мѣстѣ отхода пароходовъ въ Южную Америку. Меня странно осматриваютъ, громко смѣются, чуть ли не за бока хватаются. Въ чемъ дѣло? Думаю, что меня не понимаютъ и высмѣиваютъ мой уморительный французскій языкъ. Наконецъ, добрался до корня. Оказывается, что я до того превосходно говорилъ съ парижскимъ кассиромъ, что онъ далъ мнѣ билетъ не въ Сенъ-Назеръ, а въ Неверъ!.. Что дѣлать? Денегъ нѣтъ. Таскали меня по разнымъ начальствамъ. Кормила и давала ночлегъ полиція. Возились со мной три дня да отпустили на всѣ четыре стороны. И мучился же я въ этомъ Неверѣ! Долго бился, пока опять добрался до Парижа!..
— А въ Аргентину? — спросилъ Гершонъ.
— Такъ и не поѣхалъ.
— Ай, ай, ай!
— Вы ужъ, голубчикъ, старайтесь хорошенько запомнить. Не Семь-Пузырь и даже не четверть пузыря, а Сенъ-Назеръ… Повторите.
— Сенъ… сенъ… На-тебѣ городъ!
Хаимъ не удержался.
— Вотъ у насъ легко и просто: Красная Битоглазовка! Развѣ это слово? Птица!
Всѣ, за исключеніемъ Гершона и Фейги, расхохотались.
— Ну, повторите, — предложилъ Никитинъ.
Гершонъ обиженно молчалъ.
— Быть вамъ въ Неверѣ, не миновать вамъ Невера!.. Впрочемъ, дайте записную книжку… или клочокъ писчей бумаги…
V.
правитьЛойтеръ и Шкробъ — съ Гершономъ и Фейгой разстались еще въ Базелѣ — находились въ германскомъ поѣздѣ. Они ѣхали четвертымъ классомъ. Вагонъ былъ биткомъ набитъ. Мѣста для сидѣнья, которыхъ всего въ вагонѣ было девять, заняли. Большинству пассажировъ пришлось стоять. Курили дешевыя сигары. Клубилось огромное облако удушливаго отвратительнаго дыма. Когда поѣздъ подходилъ къ Кобленцу, Двойра вдругъ упала въ обморокъ. Воды не было. Нѣмецъ-мастеровой, недолго думая, ударомъ кулака въ затылокъ привелъ женщину въ чувство. Ее уложили на половинѣ тянувшейся вдоль всей стѣны скамьи: два студента женевскаго политехникума, оба русскіе евреи, уступили свои мѣста.
Студенты почти всю дорогу спорили о всевозможныхъ вопросахъ. Эмигранты очень мало понимали спорившихъ, но внимательно слушали, и единственно, кажется, потому, что русская рѣчь такъ привлекательно звучала за предѣлами родины. Изъ Страсбурга студенты выѣхали большими друзьями, но уже успѣли до отвращенія надоѣсть другъ другу. Обмѣнъ мнѣній замѣнился обмѣномъ словесныхъ пинковъ. Одинъ изъ нихъ, наконецъ, замолчалъ. Другой, совсѣмъ молодой еще, развязно и почему-то насмѣшливо заговорилъ съ Лойтеромъ и Шкробомъ.
— Рѣшили американцами сдѣлаться?
— Мы ѣдемъ совсѣмъ въ Амстердамъ.
— Останетесь тамъ?
— Да.
— Смѣшно. Въ Амстердамъ рѣдко кто ѣдетъ.
— Тамъ живутъ русскіе евреи.
— Откуда вы?
— Изъ Старой Колотиловки.
— Великолѣпно! И сразу въ Амстердамъ! Ну, и европейцы!
Пассажиры-нѣмцы съ любопытствомъ смотрѣли на русскихъ и, ничего не понимая, глуповато улыбались. Студентъ, рѣшивъ выраженіемъ лица и голоса показать, что онъ совсѣмъ не такой, какъ эти бѣдняки-эмигранты, продолжалъ говорить свысока и насмѣшливо, каждый разъ, въ поискахъ симпатіи, поглядывая на нѣмцевъ. Его товарищъ былъ возмущенъ, но молчалъ.
Лицо Лойтера приняло невинное выраженіе, когда онъ медленно и громко заговорилъ.
— Вы знаете, конечно, что гдѣ два еврея, тамъ сто исторій. Ну, я вамъ тоже разскажу и такое ясное, какъ всѣмъ новый гривенникъ… Въ Старой Колотиловкѣ я имѣлъ себѣ домъ и хозяйство. Однажды въ субботу послѣ обѣда я прилегъ. Только я началъ засыпать, какъ вдругъ на дворѣ концертъ… Но какой концертъ! Стѣны дрожатъ! Я сразу разсердился, бросился въ сѣни и прямо на крыльцо. Что-же вы думаете? Козелъ пищитъ, пѣтухъ шумитъ, корова реветъ, собака оретъ. Ну, концертъ! Стою, смотрю, слушаю, и больше всѣхъ злитъ меня этотъ щенокъ! Заѣхалъ я ему въ морду и давай кричать: замолчи! Если козелъ заговорилъ, то у него хоть бородка длинная, и если корова ротъ открыла, то у нея же собственная молочная, а пѣтухъ совсѣмъ корону имѣетъ…
Наступая на возмутившаго его студента, Ицхокъ рѣзко повысилъ голосъ.
— Ну, а ты чего шумишь! Не только короны — даже бороды ты не имѣешь… Такъ нечего тебѣ, щенокъ глупый, концерты строить! Молчать!..
Лойтеръ и другіе громко хохотали. Попавшійся студентъ растерянно улыбался, неудачно стараясь казаться спокойнымъ. Его товарищъ, торжествуя, обратился къ нему:
— Ясно, какъ новый гривенникъ, неправда-ли!
VI.
правитьБыла странная тишина.
Земля тускло зеленѣла, и въ ея огромномъ кругѣ вѣтряныя мельницы казались небольшими, лѣса походили на кустарникъ. Узкіе чистые каналы были задумчиво-безшумны. Усаженныя вдоль нихъ деревья едва замѣтно вздрагивали. Пароходы, лодки и другія разныхъ формъ суда.
Бѣловатое небо мягко искрилось, и блѣдно свѣтило почти матовое солнце.
Ничего рѣзкаго и страстнаго. Иногда людскіе голоса доносились, подчасъ о чемъ-то своемъ говорили пестрыя стада, но всѣ звуки и шумы, какъ вскрикъ глубокой ночью, подчеркивали топившую ихъ тишину.
Вотъ промелькнула деревушка: нѣсколько домовъ, деревья, часть канала, суда, люди — все безмолвно и словно заколдованно.
Особенная тишина, и чудилось, что она мягко окутываетъ.
— У нихъ вездѣ очень чисто, — съ оттѣнкомъ восхищенія сказала Двойра.
— И тихо, — почти шепотомъ добавилъ Ицхокъ.
Эмигранты не отрывали глазъ отъ узкихъ вагонныхъ оконъ.
Вдругъ въ вагонѣ стало темнѣе: съ обѣихъ сторонъ замелькали дома, вѣрнѣе, по одному дому съ каждой стороны. Оба дома были одного цвѣта, многоэтажные, необыкновенно длинные, съ множествомъ одинаковыхъ оконъ, въ которыхъ провѣтривалось бѣлье, одежда, подушки, одѣяла. Увеличилось число желѣзнодорожныхъ линій, показались неподвижные вагоны. Вотъ поѣздъ пролетѣлъ небольшой мостъ — мелькнули мачты, трубы, разноцвѣтный дымъ, куски улицъ, части зданій.
— Amsterdam, — скомканно бросилъ кондукторъ.
— Амстердамъ, — медленно и грустно повторилъ Лойтеръ, ярко вспомнивъ о далекой семьѣ.
Дувидъ Шкробъ, встрѣтивъ родителей на вокзалѣ, отправился съ ними и Лойтеромъ къ себѣ — онъ жилъ на Rapenburger Straat, одной изъ нищенскихъ улицъ ужасающе-бѣдной еврейской части города. Такъ какъ Ицхокъ не зналъ ни языка, ни города, то молодой Шкробъ, уговоривъ родителей прилечь отдохнуть, пошелъ съ Лойтеромъ искать комнату. Во время поисковъ Ицхокъ увидѣлъ отвратительно-грязные улицы и переулки. Казалось, что всѣ нечистоты земли свозятъ сюда. Въ загаженныхъ домахъ жили, торговали и работали люди. Лойтеръ замѣтилъ, что почти у всѣхъ землистожелтыя лица, а у многихъ больные слезящіеся глаза.
Взрослые и подростки добывали хлѣбъ: одни — въ мастерскихъ, гдѣ дѣлали вредную малодоходную работу; другіе — въ лавчонкахъ, гдѣ продавали скверные пищевые продукты да старыя и новыя, но одинаково жалкія вещи; третьи торговали прямо на улицѣ, предлагая кусочки селедокъ, мутные напитки, дрянное печеніе, грубыя игрушки, дешевыя сигары, всякій хламъ и ветошь. А сотни дѣтей смѣялись, плакали, ссорились, кричали, въ своихъ продѣлкахъ, играхъ и дракахъ, плохо забывая о хлѣбѣ.
Миновавъ короткій мостъ и небольшую площадь, Шкробъ и Лойтеръ попали на Kleine Kattenburger Straat — очень узкую полутемную улицу.
— Какъ живутъ въ такой грязи!
— Живемъ, — странно улыбаясь, отвѣтилъ Дувидъ.
Прохожіе, узнавъ въ Лойтерѣ новаго человѣка, безцеремонно его оглядывали. Шкробъ, нѣсколько отставъ, на разспросы любопытныхъ отвѣчалъ, что Ицхокъ — русскій еврей, остается въ Амстердамѣ, ищетъ комнату.
— Онъ можетъ поселиться у меня, — сказалъ на жаргонѣ какой-то нищенски-одѣтый старикъ. — Я самъ, слава Богу, еврей, прямо изъ Одессы, и ему будетъ у меня хорошо.
— А гдѣ вы живете? — заинтересовался Дувидъ.
— Вотъ въ этомъ домѣ.. У меня былъ квартирантъ, такъ онъ женился и оставилъ комнату.
Шкробъ окликнулъ Ицхока; послѣдній, нѣсколько смущаясь, подошелъ.
— У нихъ комната…
— Дай мнѣ Богъ такой годъ, какая комната! И я прямо изъ Одессы… Еще гдѣ жилъ! На Большой Арнаутской. Вотъ я, а вотъ вокзалъ. Кто не зналъ меламеда Вейцмана!
Старикъ, Лойтеръ и Дувидъ направились къ парадному ходу и вошли въ раскрытую настежь дверь.
Было полутемно. Стояла нестерпимая вонь. На стѣнахъ и лѣстницахъ лежала застарѣлая грязь, и трудно было опредѣлить, какого онѣ были когда-то цвѣта.
— Вы будете имѣть хорошую комнату, — по-старчески торжественно говорилъ Вейцманъ. — И еще у еврея. Васъ будутъ понимать, и вы другого поймете. У меня три комнаты. Такъ въ одной я съ дочерью, въ другой живетъ итальянецъ, а третью вы возьмете. И у васъ самая лучшая, потому что окно на улицу. Окно итальянца на потолкѣ, а у меня тоже надъ головой, но очень маленькое.
Достигли площадки третьяго этажа. Напротивъ, слѣва и справа было по двери — кажаая вела въ отдѣльную квартиру. Вейцманъ отперъ дверь слѣва и очутился со своими двумя спутниками въ крошечной темной передней, а потомъ въ комнатѣ итальянца.
— Вамъ у меня будетъ спокойно. Итальянецъ работаетъ себѣ въ порту, и цѣлый день его нѣтъ. Въ комнатѣ напротивъ я и моя Леечка. А вотъ эту вы можете взять.
Комната, которую сдавалъ старикъ, была до того мала, что въ ней помѣщались только кровать и небольшой столъ. Кровать, приставленная къ самой стѣнѣ, спинкой закрывала почти всю дверь, и въ комнату можно было входить только бокомъ.
— Ну, вамъ нравится? — обратился Шкробъ къ Ицхоку.
У Лойтера подкашивились ноги, кружилась голова, онъ не былъ въ состояніи думать, почти не понималъ обращенныхъ къ нему словъ.
— Что здѣсь можетъ не нравиться? — удивленно воскликнулъ Вейцманъ. — Такую комнату надо долго искать.
— А цѣна? — справился Дувидъ.
— Я отдамъ вамъ даромъ.
— Сколько же?
Старикъ приблизилъ ротъ къ самому уху Шкроба и таинственно шепнулъ:
— Для васъ только шесть.
— Это дорого. Больше пяти не стоитъ.
— За такую комнату?! Мнѣ платили шесть съ половиной…
— Сколько на наши деньги? — равнодушно спросилъ Ицхокъ.
— Даже меньше пяти рублей… А они говорятъ, что дорого!
— У насъ за цѣлую квартиру столько.
— У насъ! У насъ! Тамъ все дешево… и головы… и жизнь… и человѣкъ!.. Ну, пусть уже будетъ пять, — неожиданно согласился старикъ. — Въ добрый часъ.
— Въ добрый часъ, — вяло повторилъ Лойтеръ.
VII.
правитьИцхокъ съ трудомъ открылъ глаза, и въ первую минуту его мысли до того смѣшались, что тамъ, гдѣ дверь, ему почудилось окно, а когда онъ вздумалъ сойти съ постели, то, перепутавъ направленіе, натолкнулся на стѣну, къ которой была приставлена кровать. Желая разобраться въ окружающемъ, Лойтеръ, подобно слѣпому, медленно двигалъ вытянутыми руками и, щупая, задѣлъ что-то холодное и гладкое. — Это была стоявшая на столикѣ свѣча. Она свалилась на полъ, и въ тишинѣ преувеличенно рѣзкимъ показался шумъ паденія. Ицхокъ вздрогнулъ. Минуты двѣ спустя, непріятно скрипнувъ, открылась дверь, и на порогѣ появился Вейцманъ, страдавшій безсонницей, старчески чуткій и неспокойный. Въ его грязно-желтой, морщинистой рукѣ вздрагивала зажженная лампочка.
— Что это упало?
— Я самъ не знаю. Войдите.
Вейцманъ, неровно ступая, напряженно всматриваясь прищуренными глазами, приблизился къ столу и поставилъ лампочку.
— Ага, свѣча… Вотъ она…
Ицхокъ поднялъ свѣчу и спросилъ:
— Который часъ?
— Послѣ двѣнадцати.
— Такъ я, значитъ, спалъ больше девяти часовъ! Это недурно.
— Дорога можетъ измучить.
— Я таки весь разбитъ.
— Вечеромъ здѣсь былъ тотъ молодой человѣкъ…
— Шкробъ?
— Его фамиліи я не знаю, но онъ съ вами днемъ…
— Ну, да, Шкробъ.
— Пусть будетъ Шкробъ… Онъ привезъ съ вокзала ваши вещи. Онѣ стоятъ въ передней…
— Золотой человѣкъ! Заботится, какъ родной сынъ.
— И онъ сказалъ, что его отецъ не могъ придти, потому что заболѣлъ вашей болѣзнью: спитъ и не думаетъ проснуться. Мать тоже…
— А что, когда такая дорога!
— Вы, навѣрно, голодны…
— Нѣтъ. Никакого аппетита.
— Надо же что-нибудь взять въ ротъ.
— Не хочу, хоть убейте меня.
— Ну, вы знаете лучше.
— Это я васъ разбудилъ… Большой грѣхъ! На-тебѣ свѣча…
— Я все равно не спалъ. Я сплю очень плохо.
— Вы уже давно въ Амстердамѣ?
— Скоро годъ.
— Что вы здѣсь дѣлаете?..
— Совсѣмъ простое дѣло! У одного бѣдняка я покупаю тряпки и выбиваюсь изъ силъ, пока нахожу другого бѣдняка, еще большаго, которому эти тряпки продаю.
— А что дѣлаетъ ваша дочь?
Лойтеръ испугался: такими странными, вдругъ перемѣнившими свое выраженіе глазами посмотрѣлъ на него старикъ. Прошло около минуты.
— Ну, надо идти. Уже поздно.
Вейцманъ взялъ лампочку и, низко свѣсивъ голову, направился къ двери.
— Доброй ночи.
Взволнованный Лойтеръ не разслышалъ послѣднихъ словъ.
Старикъ закрылъ за собою дверь.
Ицхоку совершенно не хотѣлось спать. Онъ поднялъ старенькую штору, сдѣланную изъ грубой грязной матеріи, и открылъ окно. Узкая улица была скудно освѣщена. Чернѣли фигуры прохожихъ, и среди нихъ было нѣсколько пьяныхъ. Одни шли одиноко, другіе маленькими группами. Откуда-то, какъ будто изъ-за стѣнъ, доносился смягченный шумъ, шорохи, зловоніе и тьма входили съ улицы въ комнату. Наверху, тамъ, гдѣ крыши, сѣрѣла узенькая полоска, и оттуда медленно и настойчиво падали мелкія капли безконечнаго дождика. Что-то дымчатое и удушливое замутило улицу, дома, людей.
Вотъ подъ самымъ окномъ остановились мужчина и женщина. Ихъ лицъ не было видно. Обнимаясь и цѣлуясь, они хриплыми голосами выкрикивали непонятныя Лойтеру слова. Постояли, поговорили, потомъ перешли улицу и опустились на землю. Бочки и ящики закрыли ихъ…
Вдругъ гдѣ-то совсѣмъ близко раздался звонъ разбитаго стекла, и одновременно послышались дикіе голоса. Ицхокъ понялъ, что происходитъ драка. Минутъ десять длилась шумная свалка. Лойтеръ уже хотѣлъ закрыть окно, когда замѣтилъ приближавшагося человѣка. Минуты двѣ спустя незнакомецъ подошелъ къ парадному ходу. На лѣстницѣ послышались шаги, и скоро кто-то появился въ сосѣдней комнатѣ.
— Итальянецъ, — подумалъ Ицхокъ и безшумно закрылъ окно.
Не раздѣваясь, Лойтеръ опустился на край кровати. За дверью возня прекратилась. Сосѣдъ заснулъ, первое время храпѣлъ, а потомъ утихъ; порою изъ его груди вырывалось что-то похожее на вздохъ.
Съ улицы доносился смягченный шумъ: часто шаги, рѣже голоса и неумолчное постукиванье безконечнаго дождика.
— Надо крѣпиться. Бываетъ хуже.
Спать не хотѣлось. Голова горѣла.
— Что я буду здѣсь дѣлать?.. Живутъ же люди!… А тамъ я не мучился? Мучился и еще каждую секунду дрожалъ… Конечно, больно разстаться… такъ больно, что…
Лойтеръ спохватился и мысленно упрекнулъ себя.
— Этимъ я не помогу… Надо думать о другомъ, о томъ, чтобы скорѣе къ себѣ взять семью…
Онъ неожиданно представилъ себѣ Вейцмана въ ту минуту, когда старикъ, при вопросъ о дочери, поспѣшно ушелъ.
— Дочь, вѣроятно, изъ такихъ…
Ицхокъ вспомнилъ о парочкѣ, которая спряталась за бочками, и сдѣлалъ движеніе человѣка, отстраняющаго что-то пугающее.
— Надо крѣпиться, — повторилъ онъ вслухъ.
VIII.
правитьНезадолго до пріѣзда родителей Дувидъ открылъ собственную парикмахерскую. У него были знакомые, онъ зналъ недурно языкъ и рѣшилъ зажить самостоятельно. Молодой Шкробъ снялъ у часового мастера половину небольшого помѣщенія, отъ двери къ противоположной стѣнѣ протянулъ дешевенькій занавѣсъ, взялъ на выплату убогую обстановку и повѣсилъ красную вывѣску съ бѣлыми буквами. Шкробы устроились втроемъ въ смежной съ мастерской комнатѣ. Двойра взяла на себя веденіе хозяйства, а Хаимъ поступилъ къ сыну въ ученики и по этому поводу часто говорилъ:
— Плачь, Саулъ, и радуйся. Дувидъ царь! Или простыми словами: яйцо курицу учитъ…
Лойтера молодой Шкробъ устроилъ лишь на десятый день послѣ пріѣзда. Ицхокъ попалъ въ большую портняжную мастерскую. Его работа заключалась въ пришиваніи къ пиджакамъ пуговицъ. Хозяевъ мастерскихъ, въ одну изъ которыхъ попалъ Лойтеръ, называли потовыжимателями, и въ названіи этомъ не было преувеличенія. Трудъ оплачивался ужасно, и даже главнымъ рабочимъ приходилось очень много работать, чтобы съ грѣхомъ пополамъ существовать, а такіе, какъ Ицхокъ, почти круглыя сутки не разставались съ иглой и все-таки жили впроголодь.
Было около полуночи, когда Лойтеръ пришелъ домой. Сосѣда не было. Ицхокъ не зажегъ свѣчи, даже не раздѣлся. Едва переступивъ порогъ, онъ бросился въ постель. Изъ мастерской Лойтеръ приходилъ до того обезсиленный, что прямо въ одеждѣ валился въ кровать. Иногда онъ впадалъ въ болѣзненное забытье, походившее не на сонъ, а на угаръ, но нерѣдко тѣло такъ мучительно ныло, что забыться нельзя было.
Часы гдѣ-то пробили двѣнадцать, и почти одновременно Ицхокъ услышалъ жалобный плачъ Леечки и умоляющій голосъ старика.
— Ну, успокойся… усни…
Лойтеръ жилъ у Вейцмана больше семи недѣль и за это время только одинъ разъ мелькомъ видѣлъ его дочь. Это случилось въ концѣ прошлой недѣли, въ тотъ день, когда Ицхокъ, сидя въ мастерской за работой, вдругъ упалъ въ обморокъ. Когда его привели въ чувство, то уговорили отправиться домой и до завтрашняго утра отдохнуть. Онъ нехотя послушался. Было около трехъ часовъ дня. Лойтеръ доплелся домой и, держась за перила, поднялся къ себѣ. У него, какъ у итальянца и Вейцмана, былъ отдѣльный ключъ. Ицхокъ отперъ и вошелъ въ переднюю. Дверь занимаемой старикомъ комнаты пріоткрылась и моментально захлопнулась. Лойтеръ успѣлъ замѣтить блѣдное, худое, почти прозрачное лицо и большіе испуганные глаза. До и послѣ этого онъ Леи не видѣлъ. Она всегда сидѣла въ своей комнатѣ, никуда не выходила, а когда отецъ-старьевщикъ уходилъ, то запиралъ выходную дверь и ключъ бралъ съ собой. Иногда Лойтеръ слышалъ негромкій плачъ, но послѣ той ночи, когда старика такъ потрясло упоминаніе о дочери, рѣшилъ о Леѣ не разспрашивать, хотя понялъ, что предположеніе, будто она продается, было ошибочно…
Опять послышался старческій голосъ.
— Ну, будетъ… Спи… спи…
Стало тихо. Ицхокъ замеръ и просилъ одного, чтобы въ тишину больше не вырвались эти слабые звуки плача. Вдругъ Лойтеръ вздрогнулъ и привсталъ: онъ услышалъ, какъ Вейцманъ вышелъ изъ своей комнаты, направился къ ведшей въ переднюю двери и остановился.
Ицхокъ сошелъ съ кровати.
— Я слышу, что вы не спите, — тихо сказалъ старикъ, оставаясь въ сосѣдней комнатѣ.
— Это у меня часто.
Открылась дверь, и въ темнотѣ зачернѣла фигура Вейцмана.
— Говорите тише! — умоляюще прошепталъ онъ, осторожно переступая порогъ.
— Я тоже плохо сплю, — добавилъ старикъ, закрывая за собой дверь.
— Какъ жизнь, такъ и сонъ. Какъ дни, такъ и ночи.
— Да, — согласился Вейцманъ.
Старикъ опустился на край кровати.
— Да, — повторилъ онъ и, отвернувъ отъ Лойтера лицо, тихо спросилъ: — Вы слыхали?
Ицхокъ уловилъ мутновато-бѣлое пятно затрясшейся головы, хотѣлъ и не могъ отвѣтить на вопросъ.
— Вы знаете, отчего она плакала?
Старикъ, сидѣвшій къ Лойтеру бокомъ, внезапно повернулся и въ темнотѣ нашелъ его руку.
— Уже лучше смерть… Это говоритъ отецъ, который любитъ…
Вейцманъ отодвинулся.
— Она же сошла съума!.. А?.. Когда былъ въ Одессѣ погромъ…
Ицхокъ нащупалъ спички, чтобы зажечь свѣчу, но былъ до того взволнованъ, что не замѣтилъ этого и сталъ искать на подоконникѣ.
— Зажгите, ну! — страннымъ голосомъ попросилъ Вейцманъ, видя возню Лойтера.
Наконецъ, Ицхокъ нашелъ спички и зажегъ свѣчу.
— Что съ вами? Успокойтесь, — машинально сказалъ Лойтеръ, не слѣдя за собственными словами.
Вейцманъ смотрѣлъ на свѣчу такими глазами, какъ будто въ ней было его спасеніе.
— Успокоиться? — болѣзненно скрививъ ротъ, заговорилъ онъ. — Почему нѣтъ! Говорятъ же, что еврей и на похоронахъ любитъ шутить. И таки вѣрно: еврей шутитъ… сумасшедшій смѣется… Но что страшнѣе: когда сумасшедшій плачетъ или когда смѣется? когда еврей стонетъ или когда шутитъ?
Старихъ, вздрагивая, улыбнулся и продолжалъ:
— Я тоже буду шутить… Соломонъ царь имѣлъ много женъ, а Лея Вейцманъ… много мужей… И пришли мужья съ ломами… ножами… и на нихъ была человѣческая кровь… И взяли дѣвушку… и… и… а дѣвушка сошла съ ума… и жалуется, что на ней грязь… Грязь надо смыть… ну, и моетъ… всегда… на полу вода… вездѣ вода… а если не даютъ… плачетъ… вы слыхали?.. Тихо… Что? Смываетъ… и если воды…
IX.
править— Не можетъ быть… Какъ будто онъ… Таки онъ!
Лойтеръ поравнялся съ заинтересовавшимъ его человѣкомъ.
— Господинъ учитель…
Никитинъ остановился.
— Вотъ такъ ловко!.. Голубчикъ… здравствуйте!..
— Это же совсѣмъ хорошо, что мы встрѣтились!.. Давно вы здѣсь?
— Больше двухъ недѣль.
— Ай, ай, ай!
— Помнилъ о васъ, но не зналъ вашей фамиліи. Жалѣлъ чертовски.
— Таки очень жалко.
— Ну, разсказывайте. Что у васъ хорошаго?
— Что можетъ быть? Я совсѣмъ портной!
— Мнѣ кажется, что вы ужасно измѣнились.
— Вамъ не кажется. Это таки правда.
— Много работаете?
— Я уже безъ силъ. Иголка легка, нитка еще легче, а я падаю съ ногъ. Женѣ я пишу, что все хорошо, что скоро увидимся. Но я же… я знаю, что… Нѣтъ, и думать страшно!.. Чѣмъ вы здѣсь занимаетесь?
— И мнѣ здѣсь плоховато. Работаю въ порту, но не всегда есть работа. Да и заработокъ отвратительный.
— Отчего вы оставили Цюрихъ?
— Во первыхъ, работа идіотская. Во вторыхъ, отъ перевозки бѣдняковъ въ спинѣ боли, а въ карманѣ болячки.
— Въ Амстердамѣ чужимъ тоже трудно.
— Но въ Голландіи къ русскимъ недурное отношеніе, куда лучшее, чѣмъ во многихъ другихъ странахъ. Кромѣ того интересно было попасть въ новый уголокъ… А терять нашему брату нечего. Станетъ ли хуже, если мытарствовать не на одномъ мѣстѣ, а — одно время въ Парижѣ, потомъ въ Цюрихѣ, затѣмъ въ Амстердамѣ… И такъ дальше…
— Ну, и вамъ здѣсь понравилось?
— Съ жизнью тиховато. Между прочимъ, изъ-за этой тишины я и въ Швейцаріи чувствовалъ себя неважно… Думаю перекочевать въ Лондонъ. Постараюсь устроиться на какой-нибудь фабрикѣ… рабочимъ. По многимъ причинамъ рѣшилъ это сдѣлать…
— До Лондона стоитъ недешево.
— Кромѣ денегъ на проѣздъ, еще необходимо имѣть 50 шиллинговъ…
— Какъ же вы поѣдете?
— Счастье: я получилъ изъ Россіи 25 рублей.
— Таки большое счастье.
— Знаете что?..
— Гдѣ это мы?
Лойтеръ остановился и только теперь замѣтилъ, что, увлеченный разговоромъ, пошелъ не по направленію къ дому, а въ противоположную сторону.
— На какой улицѣ живете? — спросилъ Никитинъ.
— Kleine Kattenburger Straat.
— Да, залѣзли. Мы на площади Рембрандта. И мнѣ домой порядочно… на Kleine Wittenburger Straat.
— Это же близко отъ меня… совсѣмъ близко! И до сихъ поръ…
— Не тужите, — перебилъ Никитинъ, — наверстаемъ, голубчикъ!..
X.
правитьВечеромъ, послѣ девяти часовъ, Лойтеръ сидѣлъ у стола, закрывъ обѣими руками чистый листъ бумаги. Горѣла свѣча. Дождь безъ устали и монотонно стучалъ по окну. За дверью едва слышно напѣвалъ сосѣдъ-итальянецъ, и непонятныя слова походили на довѣрчивый разсказъ усталаго человѣка.
Въ комнатѣ Вейцмана было тихо.
Ицхокъ встряхнулъ головой и сдѣлалъ движеніе человѣка, старающагося отвлечься отъ всего посторонняго, чтобы думать о своемъ, важномъ и серьезномъ.
— Что значитъ вдругъ въ Лондонъ? Никитинъ таки золотой человѣкъ, но выйдетъ ли что-нибудь изъ его плана? Еще разъ: я зайду первымъ, покажу имъ 50… какъ это у нихъ называется… выйду… незамѣтно передамъ деньги Никитину… и онъ имъ тоже покажетъ 50… Что-то слишкомъ просто… Они же не дураки… Насъ накроютъ… Такъ остаться здѣсь?.. Я же сойду съ ума!.. И когда я увижу Ханочку и дѣтокъ?
Лойтеръ досталъ изъ-подъ листа бумаги карандашъ.
— Вотъ… сейчасъ мы высчитаемъ…
Ицхокъ принялся писать, и лицо его выражало напряженіе и строгость. Онъ писалъ старательно, вдумчиво, долго и вдругъ въ ужасѣ отшатнулся.
— Такъ ничего не выйдетъ… И я никогда ихъ не увижу!.. Нѣтъ, надо что-нибудь придумать… Можно немного меньше… Гдѣ написано, чтобы столько тратить на ѣду? А прачка? Это же совсѣмъ несчастье! Если завтракъ… Ну, почему нельзя? Таки нельзя… Уже и такъ валитъ меня голодъ съ ногъ… Обѣдъ… тутъ совсѣмъ плохо… гдѣ дешевле? Будутъ только смѣяться… Ужинъ развѣ?.. И прачка… можно разъ въ двѣ недѣли мѣнять бѣлье… Ну, хорошо… Что же вышло? Сколько я выгадалъ? Нѣтъ, скверно!…Можетъ быть…
Лойтеръ странно улыбнулся.
— Вотъ… вотъ… Почему нельзя? Нѣтъ, отчего? Придумать такое, чтобы сутки сдѣлать длиннѣе… Тогда можно еще больше работать… и…
Онъ спохватился и поблѣднѣлъ.
— Что за сумасшедшія мысли!.. Нѣтъ, лучше безъ глупостей… Такъ сколько я выгадалъ? У меня каждый мѣсяцъ останется… Одинъ… одинъ… семьдесятъ… три… Еще разъ… Да, одинъ семьдесятъ три… Что? Нѣтъ, меньше… Я же долженъ писать домой, и почта не даетъ ничего даромъ… Такъ сколько?.. Ну, одинъ сорокъ три… За годъ… двѣнадцать… шесть…
Лойтеръ болѣзненно разсмѣялся.
— Да, они таки скоро пріѣдутъ ко мнѣ!.. Почему же нельзя? Это самое умное… сдѣлать длиннѣе…
Ицхокъ схватился за голову.
— Откуда эта мысль? Я съ ума схожу!
Онъ всталъ.
— Путается… перемѣшалось… Вдругъ бумага… и свѣча выгораетъ… Это же стоитъ деньги… А сутки короткія… Опять!.. Нѣтъ, надо перестать думать… Я уйду изъ дому…
Ицхокъ рѣшилъ во что бы то ни стало отвлечься отъ угнетавшихъ его мыслей.
— Я давно уже не былъ у Шкроба, — вспомнилъ онъ и протянулъ руку за шляпой.
XI.
правитьВъ конторѣ общества Никитину и Лойтеру сказали, что билеты будутъ продаваться на пароходѣ. Дѣйствительно, минутъ за пятьдесятъ до отплытія на пароходъ явились два молодыхъ человѣка — оба служащіе общества. Одинъ прошелъ въ первый классъ и скоро открылъ продажу билетовъ. Другой по узкой, почти отвѣсной лѣстницѣ, спустился во второй классъ. Лойтеръ и Никитинъ взяли до Лондона два билета второго класса, такъ какъ низшихъ классовъ пароходы этого общества не имѣли, а на другихъ пароходахъ проѣздъ обходился не дешевле.
По указанію одного изъ команды Ицхокъ и Никитинъ поспѣшили во второй классъ. Здѣсь, за длиннымъ старымъ столомъ, обитымъ сѣровато-черной старенькой клеенкой, сидѣлъ юный служащій и стояли пассажиры. Служащій задавалъ одни и тѣ же вопросы, отвѣты заносилъ на какіе-то листы — каждый пассажиръ имѣлъ отдѣльный листъ, и этотъ листъ, послѣ внесенія всѣхъ отвѣтовъ, подписывалъ. Пассажиры перваго класса были свободны отъ этой процедуры.
Дошла очередь до Лойтера.
— Фамилія? — не поднимая глазъ и голосомъ человѣка, желающаго подчеркнуть высоту своего положенія и всю важность совершающагося, спросилъ юнецъ.
— Лойтеръ.
— Какъ?
— Ну, Лойтеръ.
— Яснѣе.
— Лой-теръ, — вмѣшался Никитинъ, видя, что служащій притворяется непонимающимъ потому только, что ему крайне пріятна его роль.
— Имя?
— Ицхокъ.
— Какъ?
— Меня зовутъ Ицкохъ! — почти крикнулъ Лойтеръ и добавилъ по-русски. — Не будетъ грѣха, если ты таки оглохнешь.
— Мѣсто рожденія?
— Старая Колотиловка… Россія…
— Постойте… Не спѣшите… Что такое?
— Ста-рая Ко-ло-ти-лов-ка, — съ улыбкой произнесъ Никитинъ.
— Охъ, эти русскіе! — театрально воскликнулъ служащій. — Во всемъ варварство. Повторите, ради Бога!
— Ста-рая Ко-ло-ти-лов-ка.
— Откуда ѣдете?
— Изъ Амстердама.
— Чѣмъ занимаетесь?
— Портной.
— Надолго въ Лондонъ?
— Думаю поселиться.
— Такъ. Сколько у васъ денегъ?
— Два съ половиной фунта.
— Мало.
— Пропустятъ, — сразу заговорило нѣсколько пассажировъ.
— Подпишите. Имя и фамилію.
Лойтеръ подписалъ заполненный его отвѣтами листъ. Скоро освободился и Никитинъ. Оба поспѣшили на палубу. На набережной толпилось нѣсколько десятковъ человѣкъ. Тѣхъ, что явились провожать знакомыхъ или родныхъ, было меньшинство. Большинство состояло изъ любопытныхъ. Пассажиры и тѣ, которые находились на берегу, улыбались, смѣялись, говорили, но во всѣхъ было что-то грустное, тяжеловатое, чувствовалась та странная боль, которую одинаково испытываютъ и уѣзжающіе, и остающіеся.
Служащіе сошли на берегъ.
Пароходъ сталъ почти незамѣтно двигаться. Толпа на берегу и пассажиры громко обмѣнивались короткими фразами, махали платками, шляпами. Пароходъ шелъ крайне медленно и осторожно: мутный Маасъ многочисленныя суда усѣяли разной величины и формы. Откинувшаяся труба, какъ широко раскрытый ротъ, выбрасывала тревожные крики — слабая частица шумнаго Роттердамскаго порта съ его грохотомъ, ревомъ, гудѣніемъ.
— Вотъ такъ мірокъ! — воскликнулъ Никитинъ. — Вы посмотрите только: богатства безъ мѣры — и тутъ же рядомъ какая нищета!
— Голодъ, болѣзни и преступленія, — вздрогнувъ, прошепталъ Лойтеръ.
— Всѣ страны и народы гонятъ сюда своихъ дѣтей. Кого только не встрѣтишь! Грязные обезкровленные рабы; пресыщенные и все-таки жадные рабовладѣльцы… Пьянство, развратъ и драки спасаютъ отъ сумасшествія. Человѣкъ живетъ, но онъ уже мертвъ. Одни встали, выпрямляются, но и среди нихъ многіе борются, какъ рабы.
— А другіе, — Никитинъ страдальчески-строго посмотрѣлъ на Ицкоха, — совсѣмъ молодцы: у нихъ для борьбы такое опасное оружіе, какъ вздохи и слезы!..
XII.
правитьПослѣ продолжительной стоянки, во время которой спускали въ трюмъ мѣшки съ лукомъ, пароходъ оставилъ Гукъ-ванъ-Голландъ.
Роттердамъ давно остался позади. Чѣмъ дальше отъ него, тѣмъ Маасъ становился шире и прозрачнѣе, воздухъ — свѣжѣе и чище.
Никитинъ повернулся лицомъ къ землѣ и тихо произнесъ:
— Прощай, Голландія, пропитанная тишиной, хитростью, рыбой да табачнымъ дымомъ… и болью, и слезами, какъ всѣ другія страны!…
— Посмотрите! — воскликнулъ Лойтеръ и взволнованно схватилъ Никитина за руку.
Никитинъ оглянулся.
Пароходъ вышелъ въ открытое море.
Красное солнце, будто волнуясь, слегка вздрагивало и приближалось къ водѣ. Вода была вся въ разноцвѣтныхъ пятнахъ, которыя походили на острова, и посрединѣ моря горѣлъ, какъ огромный рубинъ, самый яркій островъ.
На западѣ облака непрерывно мѣняли цвѣтъ и форму. Вспыхивали и гасли красивыя фигуры.
Посрединѣ неба облака были монотоннѣе и глаже.
На сѣверѣ, сливаясь съ моремъ и небесами, клубилась черновато-дымчатая туча.
Въ отдаленіи и близко стройно высились парусныя лодки рыбаковъ, и въ солнечныхъ лучахъ онѣ казались черными, неподвижными и загадочными существами. И пароходы, казалось, не двигались, а тѣ, что на горизонтѣ, вытянулись надъ водной поверхностью чѣмъ-то маленькимъ и безформеннымъ.
Разноцвѣтное море сдержанно говорило на своемъ таинственномъ языкѣ, волнуя и захватывая мелодичнымъ говоромъ.
— Я совсѣмъ не зналъ, что море лѣчитъ. Таки очень хорошій врачъ… Вы помните?
— Вчерашнее солнце?
— А море?
Никитинъ и Лойтеръ лежали рядомъ. Койки попарно тянулись вдоль дугообразной стѣны парохода. Во второмъ классѣ ихъ было тридцать двѣ. Онѣ находились на одной высотѣ съ нижней линіей круглыхъ пароходныхъ оконъ и были похожи на узкіе, крутые неглубокіе ящики.
— Я могу вамъ сказать, что я чувствую себя очень хорошо.
— Ничего, голубчикъ, наша возьметъ!
— Таки можетъ случиться. Что-то легко на сердцѣ.
— Одурачимъ ихъ!
— И это не такъ трудно. Раньше одинъ пятьдесятъ, потомъ передастъ другому, и другой — пятьдесятъ.
— Ого, мы имъ покажемъ!
— Лондонъ не такая конура, какъ Амстердамъ. Я найду работу… и скоро увижу…
Ицхокъ глухо добавилъ:
— Дорогіе мои!..
Никитинъ съ глубокой серьезностью сказалъ:
— Никакихъ усилій я не пожалѣю, чтобы вы увидѣли еще кое-что, очень важное, яркое, и путеводное… Впрочемъ, я выражаюсь совершенно неясно… Надо будетъ начать съ азбуки… не здѣсь, конечно…
Никитинъ приподнялся и спросилъ:
— Пойдете на палубу? Не хочется спать — море…
— Ага, таки море!..
— Ну, и солнце…
— Но море… оно всегда…
Оба поднялись на палубу.
Было немного вѣтренно, но оттого, что пароходъ неустанно и рѣзко пересѣкалъ воздухъ.
Звѣзды блѣдно горѣли, и небо казалось тканью, по которой кто-то безумно-щедрый разсыпалъ несчетные самоцвѣты. Свѣтъ мѣсяца упалъ на морскую поверхность огромнымъ алмазомъ, и, слушая мелодичное перекликанье волнъ, можно было подумать, что на алмазѣ-островѣ невидимыя существа, и это они, а не волны, поютъ, и это отъ нихъ сложный ароматъ.
Вода, окружавшая пароходъ, какъ будто кипѣла и походила на перламутръ.
XIII.
правитьСтали посрединѣ Темзы, на небольшомъ разстояніи отъ Тильбюри.
Всѣ пассажиры были на палубѣ.
Чиновники приступили къ осмотру багажа, принадлежавшаго пассажирамъ перваго класса. Скоро эти пассажиры уже были на палубѣ другого парохода, стоявшаго рядомъ съ прибывшимъ изъ Роттердама, бортомъ къ борту.
— Неужели?! — воскликнулъ Никитинъ.
— Что такое? — встревожился Лойтеръ.
— Говорятъ, что пароходъ отойдетъ безъ насъ.
— Почему?
— Баре боятся пропустить ближайшій поѣздъ, а съ нами церемониться нечего.
— Кто вамъ сказалъ?
— Полюбуйтесь: пароходъ отходитъ.
— Таки да!
Пароходъ отплылъ, направляясь къ Тильбюри. Начали смотрѣть багажъ оставшихся пассажировъ. Чиновники, только что вѣжливые, грубили, придирались, усерднѣйшимъ образомъ рылись. Осмотръ длился часа полтора почти до десяти утра. Послѣ осмотра всѣмъ приказали подняться на палубу перваго класса, и едва пассажиры поднялись, какъ нѣсколько человѣкъ изъ команды заняли лѣстницу.
Между дверью, выходившей на палубу и той, что вела въ курительную, находилась небольшая площадка. Здѣсь стоялъ чиновникъ и пропускалъ пассажировъ въ комнату для куренія по одному, а возвращавшихся заставлялъ немедленно сойти въ узкій коридорчикъ, лежавшій на одномъ уровнѣ съ палубой второго класса и соединявшійся съ ней дверью.
— Нельзя же будетъ передать деньги! — въ сильной тревогѣ воскликнулъ Лойтеръ: — что теперь дѣлать?
— Знаете что? — сказалъ Никитинъ, блѣдный, злой и взволнованный.
— Ну?
— Сегодня высаживайтесь вы, а когда пріѣдете въ Лондонъ, немедленно отправьте въ Роттердамъ эти 50 шиллинговъ. — Тогда и я удостоюсь сойти на берегъ свободной Англіи, послѣ того, какъ гордые бритты забравшись въ чужой карманъ, найдутъ въ немъ два съ половиной фунта!
— Что значитъ мнѣ ѣхать въ Лондонъ! Ужъ лучше вы… И деньги ваши… и… и… Нѣтъ, прямо таки страшно…
Никитинъ долго уговаривалъ Лойтера, но не помогло.
— Ну, хорошо, я высажусь… Скоро увидимся. Уже послѣ завтра сумѣете выѣхать. Деньги къ тому времени, навѣрное, получите.
— Золотыя дѣла!
— Вѣдь можно было избѣжать этого. Стоило только поѣхать въ Лондонъ одному изъ насъ, по пріѣздѣ переслать въ Амстердамъ 50 шилинговъ, и тогда спокойно выѣхалъ бы другой.
— Когда такъ строго! Кто могъ знать! Я думаю, что имъ самимъ стыдно…
— Стыдно? Какъ вы еще наивны.
— Вы можете смѣяться, но мнѣ кажется, что я ихъ упрошу… Если все разсказать имъ… они же люди…
Никитинъ горько улыбнулся и ничего не отвѣтилъ.
Дошла очередь до Лойтера. Ицхокъ переступилъ порогъ комнаты, въ которой вчера продавали до Лондона билеты. За столомъ сидѣли: старикъ, господинъ лѣтъ сорока и молодой человѣкъ. Положивъ передъ старикомъ тотъ самый листъ бумаги, который Лойтеръ подписалъ въ Роттердамѣ, молодой человѣкъ заговарилъ по-русски, тутъ же переводя вопросы и отвѣты, которые записывались его товарищами. Ицхокъ былъ пораженъ, услыхалъ русскую рѣчь.
— Ваша фамилія?
— Лойтеръ.
— Имя?
— Ицхокъ.
— Ремесло?
— Портной,
— Сколько у васъ денегъ?
— У меня… Я… жена… дѣти… погромъ… Я ѣду въ Лондонъ… я честно зарабатывать кусокъ хлѣба…
— Сколько у васъ денегъ?
— Вы же люди…
Ицхокъ слегка покачивался, и ему казалось, что полъ уходитъ изъ-подъ ногъ.
Члены коммиссіи, бросивъ писать, достали по сигарѣ и закурили… Закуривая, они громко о чемъ-то говорили и весело смѣялись.
Лойтеръ сидѣлъ на палубѣ.
Ночь походила на вчерашнюю, и только оттого, что дулъ холодный вѣтеръ, вѣрилось, что ночь — другая, не та.
Ицхокъ былъ неподвиженъ и странно-равнодушенъ. По новому онъ усталъ, какъ никогда раньше. Лойтеръ чувствовалъ, но безъ волненія и тускло, думалъ, но безжизненно-спокойно. Было ощущеніе чего-то захлестывающаго. Ицхокъ мерзъ и дрожалъ, но не двигался съ мѣста.
— Холодъ такъ холодъ. Вѣтеръ такъ вѣтеръ. Гдѣ написано, чтобы было тепло и тихо?
Лойтеръ отчетливо помнилъ о женѣ и дѣтяхъ, но равнодушіе не проходило.
— Я таки люблю, но что я могу дѣлать? Даже собака имѣетъ право устать. Я усталъ.
Непонятно, почему онъ вспомнилъ о Гершонѣ.
— Такъ ему кажется, что Горево труднѣе?.. Можетъ быть… А Никитинъ мнѣ таки дорогъ… дороже брата… И немного я понимаю, о какой азбукѣ онъ говорилъ… Ну, ну, мы посмотримъ, что онъ сдѣлаетъ съ клячей…
Десятки мыслей загорались и гасли, и Лойтеръ уже думалъ о другомъ.
— Правильно, таки очень вѣрно. Теперь я могу хорошо обдумать. Я спокоенъ, и мнѣ не будетъ казаться, какъ тогда, что я схожу съ ума… Если я придумаю что-нибудь… Ну, ну; придумаю, такъ придумаю… А если ничего не выйдетъ, то, навѣрное, не стану плакать… Все равно… Значитъ, нужно сдѣлать длиннѣе сутки. Безъ этого нельзя Теперь вопросъ: какъ? Очень важный вопросъ, но какое мнѣ дѣло? Пусть себѣ другіе ломаютъ голову. Почему это долженъ я? Довольно. Я заслужилъ, чтобы отдохнуть. Я таки правъ, но развѣ бѣда, если я попробую? Сутки для меня же коротки… такъ я долженъ и придумать… Двадцать четыре часа… И… безъ бумаги трудно. Надо писать…
Внезапно Лойтеръ устало разсмѣялся.
— Ага, теперь я понимаю… Въ Амстердамѣ оно пришло съ большими глазами… съ криками… такъ я сейчасъ замѣтилъ, и ничего не получилось, и оно ничего не могло со мной сдѣлать…. Теперь оно такое тихое и думаетъ, что безъ шума меня легче будетъ захватить… Хитрое… оно таки очень хитрое…
Ицхокъ по-старчески долго вставалъ и подошелъ къ краю палубы.
Его рука почувствовала что-то круглое, холодное и твердое, какъ желѣзо.
— Ну, ну, я возвращаюсь совсѣмъ въ Роттердамъ… и завтра опять въ Лондонъ? На-тебѣ Лондонъ… Почему тамъ станетъ лучше? Но что? Лондонъ такъ Лондонъ…
Лойтеръ устало посмотрѣлъ на море и небо.
— Какъ вчера… Сколько мнѣ было тогда? Ну еще совсѣмъ ребенокъ… и всѣ говорили, что красивый… Наравнѣ съ другими дѣтьми я тоже любилъ бросать въ нашу рѣчку камни… Пока я не бросалъ, такъ въ спокойной водѣ мое лицо… Но камень… и что же? Гдѣ красивое лицо? Уродъ… только куски лица…
Ицхокъ отошелъ и безсильно опустился на скамью.
— Море… небо… звѣзды… Вчерашнее… Но сегодня въ меня бросили камнемъ… тяжелымъ камнемъ…
Лойтеръ пожалъ плечами.
— Чего я тогда испугался? Намъ плохо, а Леѣ хорошо. Жизнь уже ничего съ ней не сдѣлаетъ. Развѣ мертвые и сумасшедшіе могутъ терять? Но и Лея плачетъ… Выходитъ, что сумасшедшій можетъ еще… Такъ самое лучшее… Но смерть же самое трудное… ой, какъ трудно…