Будни и праздник Янкеля Дворкина и его семейства (Решетников)/ДО

Будни и праздник Янкеля Дворкина и его семейства
авторъ Федор Михайлович Решетников

Опубл.: 1869. Источникъ: az.lib.ru • (Очерк из современного быта евреев).

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ Ѳ. М. PѢШЕТНИКОВА ВЪ ДВУХЪ ТОМАХЪ. ПЕРВОЕ ПОЛНОЕ ИЗДАНІЕ ПОДЪ РЕДАКЦІЕЙ А. М. СКАБИЧЕВСКАГО. Съ портретомъ автора, вступительной статьей А. М. Скабичевскаго и съ библіографіей сочиненій Ѳ. М. Pѣшетникова, составленной П. В. Быковымъ. ТОМЪ ВТОРОЙ. Цѣна за два тома — 3 руб. 50 коп., въ коленкоровомъ переплетѣ 4 руб. 50 коп. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Изданіе книжнаго магазина П. В. Луковникова. Лештуковъ переулокъ, домъ № 2. 1904.

Будни и праздникъ Янкеля Дворкина и его семейства.
(Очеркъ изъ современнаго быта евреевъ).

I.

Свѣтаетъ. На городской церкви часы пробили четыре. Тихо не только въ кривыхъ и грязныхъ, по случаю дождя, улицахъ и переулкахъ, но и на скверномъ, тряскомъ шоссе. Нигдѣ не видно ни одного человѣка, ни одной собаки. Да если посмотрѣть и во внутренность домовъ черезъ окна, не закрытыя снаружи ставнями, то и тутъ не увидишь ни одной живой души. Такъ и кажется, что въ этихъ сѣрыхъ и голубыхъ домахъ, съ высокими черепичными крышами или вымерло все, или спитъ.

А если бы пришлось въ это время пройтись по шоссе, раздѣляющему городъ на двѣ половины — прирѣчную и ярмарочную, или по улицамъ, идущимъ, справа къ рѣчкѣ Уху и слѣва къ полямъ; если бы, говорю я, пришлось пройтись въ это время жителю внутреннихъ губерній, онъ нашелъ бы большую разницу между уѣзднымъ городомъ, положимъ, губерніи приволжской и уѣзднымъ городомъ сѣверо-западнаго края. Такъ напримѣръ, здѣсь въ рѣдкомъ домѣ нѣтъ лавочки, и чѣмъ больше домъ, тѣмъ въ немъ больше лавокъ; но не надъ каждой лавочкой есть вывѣски, и только по сору и грязи около дверей и крылецъ можно заключить, что тутъ входъ въ лавку, а не простая дверь. Улицы и переулки кривые, и есть такіе узкіе, въ которыхъ двумъ телѣгамъ нельзя разъѣхаться. Поперекъ каждой улицы и каждаго переулка перекинуты за столбы проволоки, которыя отличаются отъ телеграфной тѣмъ, что нѣкоторыя изъ нихъ витыя, а нѣкоторыя опустились до того, что на серединѣ дороги задѣваютъ за коровьи рога. Еще на шоссе, ближе къ церкви и къ полиціи, можно замѣтить кое-какую чистоту передъ каменными двухъэтажными домами, построенными вплотную, но за ними, чѣмъ дальше внутрь, тѣмъ больше грязи; нигдѣ нѣтъ ни тротуаровъ, ни мостовъ, а если гдѣ около домовъ и замѣтна мостовая, то камни исчезаютъ съ такою же быстротою, съ какою они и привозились.

Да и что говорить про улицы и дома, когда даже самая полиція окружена большою лужею, и чтобы пройти къ ней, нужно имѣть большой навыкъ держаться около самыхъ домовъ, да и то не иначе, какъ цѣпляясь за оконныя рамы, доски и углы, чтобы не поскользнуться и не попасть въ лужу. Ужъ если изъ двора этой полиціи пахнетъ круглый годъ разными нечистотами, то и говорить нечего о зловоніи, исходящемъ изъ каждаго обывательскаго двора, каждыхъ дверей и каждаго угла.

Пятый часъ утра, а во всемъ городѣ ни стука, ни звука, ни шороха. Только рѣдкій дождикъ то-и-дѣло поманиваетъ крыши, мостовыя. И грязь, и дождь непріятно дѣйствуютъ на человѣка, да и кому охота въ такую погоду и такъ рано бродить по городу, тѣмъ болѣе, что вчера былъ шабашъ, въ который евреи довольно нагулялись?

Но вотъ вышелъ изъ одного переулка еврей невысокаго роста, съ длинною сѣдою бородою, сгорбившійся, съ большими сѣрыми глазами, желтымъ лицомъ, со множествомъ маленькихъ бородавокъ, на которыхъ росли сѣдые волосы, съ длиннымъ, загнувшимся немного книзу носомъ, большими черными бровями и большими ушами, съ остриженнымъ затылкомъ и съ длинными, доходящими до бороды пейсиками. На немъ надѣто суконное пальто съ огромными пуговицами, пальто старое, продранное, съ нѣсколькими заплатами и весьма порыжѣвшее отъ времени; на головѣ высокая фуражка съ приплюснутымъ верхомъ къ затылку, изъ-подъ которой виднѣлась ермолка; на ногахъ большіе сапоги. Онъ несъ на спинѣ огромный мѣшокъ, набитый разными вещами, которыя какъ будто хотѣли выскочить изъ него, издавая дребезжащій звукъ, когда старикъ одною ногою ступалъ въ лужу, при чемъ мѣшокъ сваливался и приклонялъ старика къ землѣ. Большого труда стоило старику приладить мѣшокъ, потому что горбъ не желалъ имѣть около себя непріятнаго сосѣда, упирающагося въ него чѣмъ-то острымъ и давящимъ. Еврей вошелъ въ грязную улицу. И здѣсь тишина; мало этого, даже во многихъ домахъ окна закрыты ставнями.

Домъ, во дворъ котораго вошелъ еврей, выходилъ на улицу двумя окнами посерединѣ и двумя дверьми по бокамъ, запертыми на простые висячіе замки; но надъ ними не было вывѣсокъ. По обѣ стороны дома на углахъ прибиты дощечки, означавшія владѣльцевъ, такъ что налѣво значилось: хозяинъ Янкель Дворкинъ съ семействомъ, и хотя на обѣихъ дощечкахъ значилось жильцы, но ни именъ, ни фамиліи жильцовъ не написано. Стѣны дома, какъ и сосѣднихъ домовъ, обиты досками, штукатурка съ которыхъ давнымъ давно повыпала во многихъ мѣстахъ. Домъ крытъ черепицею, почернѣвшею уже отъ времени. Узкая, низкая калитка вела въ узкое, темное, грязное пространство, называемое дворомъ.

Налѣво домъ, не обшитый досками, съ двумя окнами, съ такими тусклыми стеклами, что сквозь нихъ развѣ можно увидать только огонь ночью, а никакъ не разглядѣть днемъ что-нибудь; направо черная бревенчатая стѣна сосѣдняго дома. Дальше, за угломъ дома, налѣво, крыльцо. По обѣимъ сторонамъ крыльца по одному окну съ выкрашенными желтою краскою косяками, съ разбитыми стеклами. Противъ крыльца шагахъ въ пяти, флигель съ двумя окнами. Изъ трубы этого флигеля шелъ дымъ. Направо и налѣво, по обѣимъ сторонамъ флигеля, построены изъ досокъ помѣщенія для коровы, лошади, свиней, и разныя клѣтушки, загроможденныя всякими вещами; тутъ есть кадушки, горшки, мочало, фурманка, колеса и т. п. Отъ этихъ пристроекъ, кажется, такъ тѣсно, что едва ли во дворѣ можно сдѣлать оборотъ съ лошадью, запряженною въ фурманку. Еврей вошелъ во флигель.

Въ большой избѣ, съ сѣро-желтыми стѣнами, грязнымъ поломъ, по угламъ котораго валяются засаленныя корки хлѣба, какія-то грязныя вонючія тряпицы и другой хламъ, которому приличнѣе было бы валяться во дворѣ, находилась большая печь. Налѣво, въ углу передъ окномъ, стоитъ большой деревянный столъ, окрашенный желтою краскою; на немъ доска съ тѣстомъ, которое катаетъ дѣвушка лѣтъ пятнадцати съ черными волосами, черными глазами и съ синяками на лбу, локтяхъ и шеѣ. Надъ скамьей, стоящей около стѣны, висятъ на бичевкахъ вѣсы. Между узенькими дверьми, идущими куда-то въ темное пространство, ничѣмъ не занавѣшенное, лежитъ на полу горбатая старушка, и спятъ два мальчика и одна дѣвочка; передъ печкою сидитъ на табуреткѣ еврей — лѣтъ сорока, средняго роста съ рыжей бородой и волосами, не острижеными на затылкѣ и съ коротенькими пейсиками. Онъ въ ермолкѣ, жилеткѣ, ситцевой рубашкѣ съ продравшимися локтями, въ тиковыхъ загрязненныхъ, засаленныхъ брюкахъ и калошахъ. Онъ такъ сосредоточенно смотритъ на огонь, что ему какъ будто нѣтъ никакого дѣла до оханья старухи, до курицы, бродящей около него и старающейся что-то достать съ пятки, высунувшейся изъ-за спадывающей калоши, до писка, раздающагося изъ темнаго пространства; даже когда вошелъ еврей старикъ, онъ только взглянулъ на него и попрежнему продолжалъ смотрѣть въ печь.

Старикъ сбросилъ мѣшокъ на скамейку и сѣлъ около него, не скидая фуражки. Погладивъ бороду, онъ посмотрѣлъ сурово на дѣвушку, на тѣсто, на вѣсы и, упершись обѣими ладонями въ подбородокъ, сталъ смотрѣть на курящаго передъ печкой еврея. Молчаніе длилось съ четверть часа и только прерывалось кашлемъ и оханьемъ старухи, пискомъ ребенка изъ темнаго пространства и стономъ одного изъ мальчиковъ. Оба еврея на все это какъ будто не обращали вниманія.

— Несчастный я человѣкъ!.. Несчастный… — проговорилъ старикъ, качая головой, такимъ голосомъ, что другой еврей широко раскрылъ глаза и сталъ глядѣть на него, засунувъ трубку въ карманъ брюкъ.

— Что? — спросилъ онъ тоже по-еврейски старика.

— Контрактъ сожегъ.

Другой еврей вскочилъ, подбѣжалъ къ старику и нагнувшись произнесъ во все горло отчаянно:

— Ужели?!

— Изорвалъ… сожегъ… аренду другому передалъ.

— Ай!! а-а-ай!!! — завопилъ младшій еврей, выпрямляясь, подхвативъ животъ обѣими руками и покачиваясь всѣмъ туловищемъ. Ему вторила появившаяся изъ темнаго пространства, съ ребенкомъ у груди, молодая еврейка съ черными глазами, съ бритой головою, на которой былъ надѣтъ парикъ, безобразившій и безъ того некрасивое ея лицо.

На полу около ребятъ уже сидѣла старуха, тоже въ парикѣ, съ большими точно оловянными глазами и черными бровями. Она тупо глядѣла то на старика, то на молодого еврея. Находящіяся въ этой избѣ лица: старикъ еврей Янкель Дворкинъ, отецъ младшаго еврея Шмуля; молодая женщина съ ребенкомъ — Малка, жена Шмуля Дворкина; спящіе — принадлежатъ къ семейству Шмуля, старуха — жена Янкеля, черноватая же дѣвушка — Лея, работница Шмуля.

Дѣло состояло въ томъ, что Янкель три года арендовалъ у одного чиновника нѣсколько десятинъ земли, платя ему всегда исправно деньги, потому что чиновникъ занималъ видное мѣсто. Янкель уже отъ себя эту землю отдавалъ въ аренду крестьянамъ. Но на прошлой недѣлѣ его вызвалъ къ себѣ чиновникъ и потребовалъ контрактъ, не засвидѣтельствованный, впрочемъ, ни въ какомъ присутственномъ мѣстѣ. Получивши контрактъ, онъ тотчасъ же бросилъ его въ печь. Янкель кинулся съ крикомъ за контрактомъ, но только ожегъ руки, такъ какъ бумагу разомъ обхватило пламенемъ. Янкелю еще восемь мѣсяцъ слѣдовало пользоваться землей на томъ основаніи, что имъ деньги были внесены впередъ, чиновникъ позвалъ изъ сосѣдней комнаты гостей и объявилъ Янкелю, что онъ землю передалъ на аренду другому, а на него, Янкеля, будетъ жаловаться за то, что онъ землю испортилъ и вырубилъ много лѣсу. Янкель сталъ просить деньги, но его вытолкали.

Сѣтованія продолжались съ полчаса; говорили всѣ, кромѣ Леи, которая уже садила въ печку булки. Но дѣльнаго не выходило; Янкель злился на всѣхъ, и вдругъ приказавши Леѣ зажечь двѣнадцатириковую свѣчку, взялъ узелъ, и, наклонившись низко, пролѣзъ узкими дверьми въ темное пространство. Это былъ сырой, холодный, душный чуланъ, въ которомъ едва мерцалъ свѣтъ отъ двѣнадцатириковой сальной свѣчи. Здѣсь былъ сдѣланъ каменный полъ. Налѣво стояла кровать, надъ которою висѣла люлька. Въ углу, противъ кровати, находился небольшой столъ, съ пакладенными на немъ разною мѣдною и оловянною посудою, картинами въ рамкахъ съ разбитыми и не разбитыми стеклами, банками разныхъ величинъ. Напротивъ кровати и стола, около стѣны, стояло два большихъ шкафа простой работы, не окрашенные никакой краской. На полу валялись женскій башмакъ, чулокъ съ иголками и клубкомъ бѣлой шерсти, ломоть чернаго хлѣба, уже заплѣсневѣлый, и разный хламъ.

Янкель воткнулъ свѣчку въ стоявшій на столѣ подсвѣчникъ и сталъ искать въ одномъ изъ шкафовъ.

— Малка! — крикнулъ громко Янкель.

Малка вошла въ комнату.

— Гдѣ ключи? кто бралъ ключи отъ шкафа?

— Я брала.

— А кто тебѣ позволилъ брать ихъ! Гдѣ они?

Малка положила ребенка въ люльку и стала искать ключи на кровати.

— Я говорилъ, чтобы никто не смѣлъ прикасаться къ шкафамъ? Кому я говорилъ? — и старикъ ударилъ по уху Малку.

— Что дерешься-то! Развѣ я воровка!

— Ты зачѣмъ ключи взяла? зачѣмъ? — закричалъ подбѣжавшій къ Малкѣ мужъ ея, и сталъ ее хлестать веревкой.

— Не ты ли ходилъ въ угловой шкафъ! Не ты ли велѣлъ ключи спрятать?

— Когда? когда это было?

— Собаки! И за что это на меня напасть, та-кая, будьте вы прокляты!

Съ этими словами Малка убѣжала во дворъ съ крикомъ:

— Лея взяла! Работница! Тѣшьтесь надъ ней!..

Во дворѣ бродили свиньи, и въ калиткѣ стояла корова. Малка отъ злости подняла палку и швырнула ею въ одну свинью.

— Зачѣмъ ты мою-то свинью бьешь! — крикнула женщина, только что вышедшая изъ одной клѣтушки. Еврейки заголосили и долго бы прокричали, если бы изъ избы вдругъ не послышался крикъ и плачъ ребятъ и неистовая ругань Шмуля Дворкина.

— Дьяволы! — кричалъ Шмуль и толкалъ ребятъ вонъ изъ избы, откуда вслѣдъ за ребятами бѣжала Лея. Волосы ея были всклокочены, изъ носу сочилась кровь. Она, какъ одичалая, подошла къ калиткѣ, и захвативши носъ подоломъ платья, стала глядѣть на улицу. Малка вошла въ домъ. Маленькія тѣсныя сѣни имѣютъ три входа въ домъ: прямо, направо и налѣво. Въ правомъ отдѣленіи съ двумя окнами, выходящими на улицу, помѣщается самъ Янкель Дворкинъ; въ другой половинѣ налѣво, принадлежащей его умершему брату Михелю Дзоире, живетъ его племянникъ Гирша Дворкинъ; въ третьей половинѣ, рядомъ съ лавочкой, живетъ сестра жены Шмуля Дворкина, Сарра Вульковская.

Малка пошла направо къ Саррѣ. У Сарры помѣщеніе состоитъ изъ кухни и лавочки. Въ кухнѣ Сарры немножко чище, и даже полъ кажется мытымъ разъ въ мѣсяцъ. Кромѣ Сарры и дѣвочки годовъ четырнадцати, которая помогала теперь Саррѣ сортировать водку, разбавляя ее водой съ прибавкою ревеня, соды и масла, — въ этой половинѣ никто не жилъ. Сарра, пожилая, здоровая женщина, съ некрасивымъ лицомъ и съ безобразнымъ парикомъ то-и-дѣло поднимала кверху бутылки съ разбавленною водкою, и нюхала. Удостовѣрившись, что водка хороша, она велѣла Хаѣ отнести бутылки въ лавочку и ставить ихъ на полки, на которыхъ не было ни полуштофовъ и никакой другой мелкой посуды. Водка, кромѣ бутылей, хранилась въ пятиведерныхъ бочонкахъ, съ казенною печатью, и эти бочонки стояли у выручки, въ углу, подъ шкапикомъ, съ стеклянными дверцами, сквозь которыя виднѣлись стаканчики, графинчики и картонная коробочка съ мѣдными польскими деньгами. Самая лавочка могла вмѣстить въ себѣ много-много человѣкъ десять, но стѣны ея были побѣлены, а на стѣнѣ, противоположной шкапику, висѣли даже два портрета въ рамкахъ и подъ стеклами.

Малка по приходѣ въ саррину кухню сѣла къ столу и заплакала. Саррѣ некогда было утѣшать ее; только дѣвочка порывалась нѣсколько разъ подбѣжать къ ней, но Сарра громко вскрикивала на нее, заставляя напередъ кончить, что слѣдуетъ. По окончаніи разливки, Сарра подошла къ Малкѣ, сѣла къ столу съ другой стороны и стала утѣшать.

— Не плачь, Малка; слезами не поможешь… Пройдетъ. Въ который разъ?

— Ой! жизнь моя проклятая!

— Не всегда же они бьютъ тебя! Полно… Твоя жизнь не Леина жизнь.

— Охъ, кабы ты знала — горько! Мать больная, ребенокъ… все дѣлай… И въ управленіе иди, и подъ филяры иди… и рыбой торговать иди…

— Экая важность! У меня у самой куча ребятъ, да я вездѣ успѣваю, — проговорила вдругъ вошедшая Гитля, жена Гирши Дворкина.

— Полно-ка, Гитля! Охота тебѣ ее растравлять. Ты бы пожила…

— Не говори — живала!.. Дай-ка мнѣ два злота — послѣ отдамъ.

— Ты куда?

— Пойду въ управленіе — долги сбирать.

— Получили развѣ жалованье?

— Надо-быть, получили. Вчера двухъ офицеровъ видѣли: забирали снова и долги платили.

— Малка! будь такъ добра, посиди за меня, я схожу въ управленіе, — сказала Сарра Малкѣ.

— Съ удовольствіемъ бы, Сарра, да самой надо въ управленіе и въ команду.

— Да у тебя развѣ много? — спросила Гитля.

— Рублей двадцать пять.

— О! стоитъ! эти деньги невеликія. Посидишь?

— Нѣтъ — некогда. Пойду…

— Хорошо! вспомнишь мою просьбу… Ступай! Пусть, еще хорошенько поколотятъ!!

Малка плюнула и вышла.

— Какова! — сказала Гитля и пожала плечами.

— Гордячка! Ну, да эту спѣсь-то выбьютъ изъ нея. Присядь!

— Однако, дай-ка два злота? Да не говори старику-то…

— Будто я не имѣю своихъ денегъ?

— Не то… А такъ!.. У васъ съ нимъ все наоткрытую.

— Это ты къ чему опять завела?

— Ну, полно — дай!

— Нѣтъ — ты меня обидѣла!

— Матушка, Сарра, голубушка!.. Я такъ.

— То-то! говори, да прикусывай языкъ-то. Я, можетъ быть, больше кого знаю, да и тутъ молчу.

— Какъ?

— Ничего!

— Смотри, чтобы намъ до ссоры не дойти.

— Ловка! сама не задирай.

Сосѣдки разошлись, какъ ни въ чемъ не бывало, но всякій бы замѣтилъ, что разставаясь, онѣ не смотрѣли въ глаза другъ другу.

III.

Посмотримъ на обиталище Гирши Дворкина.

Маленькая квадратная комната съ двумя окнами во дворъ, устроена между лавкою и спальнею. Потолокъ съ тремя балками обѣленъ; стѣна ко двору оштукатурена, но штукатурка во многихъ мѣстахъ обвалилась; стѣна напротивъ оконъ и стѣна къ спальной оклеена желтаго цвѣта обоями, которыя чѣмъ ниже къ полу, тѣмъ становятся сѣрѣе и, почернѣвъ, лохмотьями висятъ по угламъ и подъ небольшимъ клеенчатымъ диваномъ. Хотя въ каждой оконной рамѣ по четыре стекла, но, какъ замѣчено выше, сквозь нихъ видна только какая-то темная сплошная масса. Полъ здѣсь моется разъ въ годъ къ пейсаху (къ пасхѣ), и стоящій между печкою и стѣною голикъ служитъ единственнымъ способомъ для поддержанія чистоты и опрятности въ этой комнатѣ. Въ комнатѣ два шкафа, — одинъ большой, окрашенный черной краской, подъ лакъ, и употребляется для платья; другой, съ стеклянными дверцами вверху, служитъ для посуды. Въ углу между диваномъ и деревянной стѣной висятъ часы, о достоинствѣ которыхъ не можетъ сказать съ положительностью даже самъ Гирша Дворкинъ. Передъ посуднымъ шкафомъ стоитъ табуретка, простой маленькій столъ и два плетеныхъ стула. Надъ самой серединой комнаты, на потолкѣ, виситъ шандалъ — мѣдная старинная люстра для четырехъ очень тоненькихъ свѣчъ.

Дверь въ лавку заперта, но дверь или проходъ въ спальню даже не занавѣшивается, такъ что изъ лавочки видна постель съ высокой периной и подушками, покрытыми бѣлой простыней; но это постель парадная; супруги на ней рѣдко спятъ. Противъ постели такой же проходъ въ кухню, какъ и изъ комнаты въ спальню, съ тою разницею, что надъ нимъ сдѣлано подобіе шкафика, только безъ дверей, и въ этомъ шкафикѣ стоятъ разныхъ величинъ десятка три еврейскихъ книгъ въ переплетахъ и съ золочеными буквами на корешкѣ. О кухнѣ можно сказать, что она немного чище и опрятнѣе кухни Шмуля, и въ ней въ это время сидѣлъ Гирша Дворкинъ на постелѣ у печки, держа на колѣняхъ двухгодовалаго мальчика и разговаривая съ женою, которая ставила самоваръ. Передъ кроватью, у колыбели (мѣшка въ ясляхъ), дѣвочка пяти лѣтъ старательно чистила луковицу, кусала и ѣла ее, а мальчикъ девяти лѣтъ, съ черными кудрявыми волосами, босой и въ жилетѣ, вертѣлъ папироску. Гиршѣ годовъ тридцать-пять: лицо чистое, но сразу изобличающее типъ еврея: такой же крючковатый носъ, длинныя уши, маленькіе глаза и широкій ротъ; такая же на немъ грязная рубашка съ большими воротничками, которые падаютъ на плечи, такая же глухая жилетка безъ галстуха, такая же фуражка съ сплюснутымъ верхомъ на затылкѣ, такіе же пейсики, которые Гирша подкрашивалъ, чтобы они имѣли блескъ и подходили подъ цвѣтъ его черной небольшой бородки.

Супруга сообщила мужу о несчастіи Янкеля, но супругъ, повидимому, мало обращалъ вниманія на ея слова и сидѣлъ смотря въ уголъ. Вдругъ онъ всталъ, небрежно сунулъ ребенка на кровать, вырвалъ у дѣвочки луковицу и, толкнувъ ее, крикнулъ:

— Смотри! которую луковицу-то жрешь?

— Первую.

Гирша надѣлъ на себя длиннополый сюртукъ, съ двумя рядами пуговицъ, обшитыхъ чернымъ атласомъ, и, поправивъ фуражку на головѣ, ушелъ въ лавку. Принесши оттуда чернильницу, гусиное перо, счеты и положивъ все это на столикъ, онъ отворилъ шкафъ, въ которомъ, кромѣ приходо-расходныхъ книгъ и разныхъ тетрадокъ, не было ничего. Гирша немного порылся въ книжкахъ и тетрадяхъ и досталъ одну изъ нихъ, по объему больше всѣхъ, а по наружному виду старѣе самого Гирши.

Хотя она и не была толста, но Гирша взялъ ее осторожно и одной рукой придерживалъ высунувшіеся изъ нея лоскутки бумаги. Эта была долговая книга семейства Дворкиныхъ, куда записывалась всякая вещь, взятая или на продажу, или на храненіе такимъ-то членомъ семейства. Онъ досталъ еще другую книгу изъ шкафа и сталъ смотрѣть въ нее съ конца. Онъ повѣрялъ какую-то записку. Записка не сходилась съ книгой. Гирша задумался.

— Гитля! — крикнулъ онъ.

Явилась жена.

— Ты сколько на той недѣлѣ отпустила сѣна Ицкѣ Лерману?

— Записано — смотри.

— Да Ицко написалъ: взято отъ Петра Горячева пять пудовъ по два злота пудъ, а ты записала въ книгѣ пять пудовъ съ половиною на 1 р. 70 к.

— Ну, такъ что жъ такое?

— Не сходится.

— Ты сдѣлай, чтобы сошлось.

— Дура! Зачѣмъ ты росписку-то взяла? Развѣ слѣпа ты, что онъ ясно своей рукой написалъ, что и почемъ взято?

— Дай-ко сюда! И Гитля выхватила у Гирши записку, и доставши изъ кармана своего платья лоскутокъ бумаги съ огрызкомъ карандаша, и обмакнувъ карандашъ въ чернильницу, начала писать подъ роспиской. Все это она такъ скоро сдѣлала, что Гирша не успѣлъ произнести: погоди! какъ она уже сунула ему росписку почти въ зубы и сказала:

— Понялъ ли ты пустая голова! Жидъ еще! Хуже кацапа (русскаго).

— Нѣтъ, ты погоди… — проговорилъ обиженный мужъ и не торопясь сталъ повертывать росписку.

Гитля ушла.

Гирша нѣсколько разъ повертывалъ росписку и два раза прочиталъ вслухъ приписку жопы: «отпущено къ этому вновь двадцать фунтовъ за 1 злотъ и 10 грошей».

— Вѣрно-то вѣрно… и подкопаться нельзя!.. А все же я тебя поймаю! Не буду я честный еврей, если я тебя сегодня же не словлю!

Гирша усѣлся, углубился въ повѣрку записокъ и счетовъ. Не сходится. Это его разозлило хуже, и онъ, вѣроятно, желая придраться къ женѣ, вошелъ въ лавку; но тамъ было все въ порядкѣ. Жена подошла къ проходу изъ спальни, заглянула въ комнату, хихикнула и ушла.

Гирша опять усѣлся, сталъ считать и вдругъ крикнулъ жену. Та вышла на этотъ разъ уже держа на рукахъ ребенка.

— Опять-таки перебору больше?

— Чьего перебора — не нашего ли?

— За Янкелемъ переборъ — за отцомъ!

— Ты съ него и проси.

— А кто ему даетъ? За нимъ и такъ давно значится пятьдесятъ-семь рублей. А вотъ зачѣмъ одиннадцать рублей зачеркнуты? Кто смѣлъ ихъ захерить?! И Гирша съ торжествомъ смотрѣлъ на жену.

— Что козлинную бороду уставилъ на меня?..

— Ну-у??

— А какія ты деньги взнесъ на той недѣлѣ въ общество!

— Ну?..

— Какія ты получилъ бумажки отъ Янкеля? Еще говорилъ мнѣ: вотъ я Янкелю далъ десять рублей только до вечера, а прошло ужъ два дня… Взялъ да и записалъ на него въ книгѣ одиннадцать руб… Вдругъ приходитъ Янкель и отдаетъ тебѣ: двѣ бумажки трехрублевыми польскими, три рублевыми да одинъ рубль мѣдными. И еще спросилъ: годятся ли мѣдные? Помнишь ли?

— Забылъ! Гирша взялъ фуражку, почесавъ затылокъ. Минутъ пять продолжалось молчаніе. Въ это время въ комнату вошелъ Янкель въ томъ же одѣяніи, въ какомъ утромъ домой пришелъ. Только теперь у него въ рукахъ была трость.

— Пойдемте чай пить, — сказала Гитля, и вышла.

— Ты мнѣ отдавалъ десять рублей? — спросилъ Гирша Янкеля, сѣвшаго на диванъ и положившаго подбородокъ на кулакъ, въ которомъ онъ держалъ палку.

— А?

— Кажется, ты не отдавалъ…

— Ну? — голосъ отца дрожалъ отъ злости.

— Нѣтъ… Я забылъ.

— То-то… То-то! — И отецъ съ яростью застучалъ палкой.

Гирша сложилъ осторожно бумаги въ книгу и и заперъ ихъ въ шкафъ.

— Дай-ко, Гирша, стаканъ водки… А эти десять рублей я тебѣ еще успѣю на спинѣ сосчитать.

— Забылъ… А знаешь, спросить слѣдуетъ.

Гирша досталъ изъ шкафика графинъ водки, которою и угостилъ отца. Потомъ пошли пить чай.

За чаемъ, къ которому пришли и Шмуль съ женою и съ булками, всѣ горевали объ Янкелѣ, и каждый что-нибудь ему совѣтовалъ, но Янкель больше молчалъ. Ребята терлись около нихъ, но ихъ отгоняли прочь. Изъ нихъ два мальчика изъ христіанъ уже расхаживали въ пальто, доходящихъ имъ до пятокъ, съ болтающимися длинными разодранными рукавами. Эти пальто отслужили уже взрослымъ и хотя на нихъ сукно болталось, кое гдѣ держась на подкладкѣ, а вата была вытащена частію на папиросы, они для мальчиковъ казались еще хорошимъ одѣяніемъ: на другихъ было еще хуже. На ногахъ ихъ были большіе сапоги съ выпавшими пятками и съ отверстіями, похожими на рыбій ротъ, на носкахъ… На головахъ у нихъ были надѣты фуражки, въ которыя могли свободно упрятаться ихъ головы и которыя поэтому сидѣли у нихъ на затылкахъ такъ, что бумажные разорванные козырьки торчали почти у каждаго на темяхъ. Оба мальчика скоро ушли на фабрики; Гирша съ Гитлею стали торопить свою дочь Верку итти подъ филяры съ калачами отъ Шмуля, а дѣти Шмуля — Азикъ былъ посланъ въ школу, а дочь Хая смотрѣть подъ филярами за работницею Фельдманъ, матерью Леи. Послѣ чая старикъ Янкель ушелъ въ чуланъ квартиры Шмуля, зажегъ свѣчку и сталъ вытаскивать изъ мѣшка вещи. Въ мѣшкѣ были: самоваръ, образъ въ серебряной ризѣ, шкатулка мѣдный утюгъ, пальто мужское, сапоги. Всѣ эти вещи онъ спряталъ въ шкафы, въ которыхъ уже было много другихъ вещей, взятыхъ въ залогъ за деньги или за долги. Гитля и Малка разошлись по городу; Гирша сталъ отпирать лавку, Шмуль отпускалъ бѣднымъ еврейкамъ для продажи на книжку калачи. Сарра уже прилаживала вывѣску надъ шинкомъ, гласящую: «Заѣзжій домъ, продажа водокъ, пива и меда!».

IV.

Отецъ Янкеля былъ человѣкъ бѣдный, не имѣвшій даже своего дома, но человѣкъ все-таки здоровый, крѣпкій, привыкшій къ побоямъ, грязи, зною и холоду. Во всякое время года онъ носилъ одинъ несмѣняемый кафтанъ, тратилъ на кушанье, какъ и всѣ евреи, очень немного, не заботился о хорошемъ воздухѣ и не дорожилъ ничьимъ мнѣніемъ, а старался изо всего извлекать хоть крохотный барышъ, еслибъ даже для этого пришлось предпринять путешествіе за сто верстъ. Онъ мечталъ только объ одномъ, чтобы дѣти его забрали къ себѣ въ руки торговлю во многихъ городахъ. А дѣтьми его Богъ не обидѣлъ.

Отецъ всю надежду возлагалъ на первенца — Янкеля, и поэтому не давалъ ему потачки. Школа терпѣнія и труда была такъ велика, что Янкель на десятомъ году былъ измученнымъ мальчикомъ, такъ что даже самъ отецъ подумывалъ, какой бы избрать ему родъ занятій, чтобы онъ поправился и не умеръ. Отцу было самому жаль мальчика, потому что мальчикъ сносилъ всякія непріятности и лишенія молчаливо, умѣлъ читать и писать по-еврейски и по-польски, и уже понималъ, какую изъ такой-то вещи можно извлечь выгоду. Такая выучка и жизнь среди людей породили въ маленькомъ Янкелѣ страсть къ пріобрѣтенію, или, какъ говорится на народномъ языкѣ, — хапанію. Это правилось отцу; онъ радовался, что у него сынъ молодецъ и не пропадетъ. Одно не нравилось — это то, что Янкель ненавидѣлъ своихъ братьевъ и сестеръ и съ пріемнымъ сыномъ, взятымъ на случай отдачи его въ рекруты за Янкеля, обращался вполнѣ по-хозяйски: билъ, наговаривалъ на него, обкрадывалъ. Поэтому отецъ отдалъ Янкеля на фабрику, изъ которой за работу сына исправно получалъ каждую недѣлю два злота. Фабрика находилась отъ города въ пяти верстахъ; туда нужно было ходить пѣшкомъ каждый день; работа была не по дѣтскимъ силамъ и сидячая; зато общество товарищей пришлось по душѣ ему; тутъ была школа, въ которой общество изощрялось на разныя продѣлки, строило разные планы въ будущемъ. Рабочіе видѣли въ приказчикахъ мошенниковъ, приказчики считали рабочихъ ворами. Впрочемъ, на этой фабрикѣ Янкель пробылъ недолго, потому-что Янкель сталъ заниматься факторствомъ во вредъ хозяину, и хозяинъ прогналъ его. Отецъ тоже не пустилъ его къ себѣ. И сталъ Янкель мыкаться по городамъ и селамъ, а такъ-какъ всѣ ремесла въ этомъ краѣ находились тогда и теперь находятся въ рукахъ евреевъ, Янкель же былъ мальчикъ толковый, усердный, то дѣло онъ имѣлъ всегда и къ семнадцатилѣтнему возрасту уже обладалъ капиталомъ около пятидесяти рублей. Жизнь на посылкахъ не нравилась Янкелю, но открыть за свой счетъ какую-нибудь порядочную торговлю онъ не могъ, потому-что былъ все-таки мальчикъ и не пользовался такимъ довѣріемъ, какъ люди взрослые. Чтобы заняться факторствомъ нужно было имѣть друзей, а друзей онъ не могъ выбрать, потому что въ городѣ, гдѣ онъ жилъ, существовалъ раздоръ между двумя партіями: волынцами и литвянами. Обѣ партіи грызлись изъ-за того, что видѣли помѣху другъ въ другѣ; литвяне, или литовцы, были превосходнѣе числомъ волынцевъ; вся торговля, фабрики, школы были въ рукахъ литовцевъ. Литовцы хвастались ученостью, имѣли большую протекцію; волынцы же за небольшими исключеніями, только были рабочими, торговали по мелочамъ и жаловались на литвянъ, что тѣ отдѣляются отъ закона Моисеева. И все-таки Янкель поступилъ на службу приказчикомъ къ богатому купцу изъ волынцевъ. Здѣсь онъ скоро понялъ, какъ можно извлекать доходъ отъ казны, какъ можно нажиться отъ найма рабочихъ, какъ можно зашибить копейку недодачей рабочимъ жалованья… Но и тутъ не привелось ему накопить много денегъ. Съ нимъ случился скандалъ: Янкель полюбилъ хозяйскую племянницу Сарру, которая и его полюбила, но хозяинъ уже предложилъ ея руку своему родственнику, богатому человѣку. Стали замѣчать, что Сарра и Янкель по вечерамъ отлучаются куда-то изъ дома и услѣдили за ними. Гвалтъ вышелъ ужасный. Чуть не весь городъ сбѣжался на позорище. На Сарру плевали, кидали каменья и загнали къ рѣкѣ, куда она бросилась, и разбила себѣ голову. Но и тутъ толпа съ яростію требовала, чтобы ее вытащили изъ воды и отдали на поруганіе всему городу. Янкеля избили и посадили въ тюрьму за кражу денегъ у хозяина. Изъ тюрьмы Янкель скоро выкарабкался, но зато трудно ему было найти себѣ мѣсто. Его не принимали никуда, и онъ скитался года два за границей.

Между тѣмъ Янкель услышалъ, что въ томъ городѣ, гдѣ онъ родился, начинаются преобразованія по военной части. Онъ сообразилъ, что отъ разныхъ подрядовъ можно скоро разжиться, и поѣхалъ. Отецъ принялъ его сухо и, разузнавъ, что у него есть деньги, сказалъ: ну, теперь ты самъ можешь быть хозяиномъ. Времени упускать не надо и денегъ жалѣть не слѣдуетъ; каждую копейку ты втройнѣ воротишь, если не будешь робѣть. Я тебѣ не дамъ ни гроша, потому что самъ ни отъ кого помощи не получалъ. Знай правило, что вѣкъ за себя долженъ стараться!

— Отецъ! я тебя сто разъ проведу, если ты мнѣ довѣришь что-нибудь! — сказалъ Янкель отцу.

— Знаю… И поэтому я тебѣ не довѣряю ни въ чемъ, и ты на меня не надѣйся.

Янкель не разсчитывалъ на отца. Янкель былъ мужчина 25 лѣтъ и ни за что не рѣшился бы принять отъ отца подачку.

— Отецъ, могу я быть здѣшнимъ гражданиномъ? — спросилъ сынъ отца послѣ нѣкотораго раздумья.

— Гражданиномъ? Много ли у тебя денегъ?

— Это мое дѣло.

— Хорошо… Если ты хочешь жить и работать, тебѣ дадутъ землю. — Но можешь ли ты въ годъ построить домъ?

— Развѣ, отецъ, я не могу объ этомъ самъ хлопотать?

— Подумай о твоемъ скандалѣ!

Сынъ вскочилъ, схватилъ трость и пошелъ, но отецъ остановилъ его.

— Янкель, не торопись — успѣешь: ты еще молодъ; ты еще горба себѣ не нажилъ. Я тебѣ оставлю капиталъ послѣ смерти… прочія дѣти меня не послушались; сестры и племянницы пошли не по намъ… Благословляю тебя — иди и добывай себѣ средства. Но чтобы проклятія евреевъ не было надъ твоею головою.

Отецъ обнялъ сына и поцѣловалъ.

Пять лѣтъ, пять тяжелыхъ лѣтъ прошло въ хлопотахъ. Янкель, потерявшій отца и получившій мѣсто для дома, имѣлъ занятія такого рода, что могъ жить не бѣдно. Сначала онъ занялся подрядами, но его такъ нарѣзали, что онъ долженъ былъ бросить это занятіе и взяться за факторство. Въ то время на громадныя военныя постройки ассигновывалось по нѣскольку сотенъ тысячъ въ годъ. Заключали контракты съ казной на постройку зданій богатые купцы-евреи и помѣщики-поляки, но помѣщики-поляки скоро оказались должниками евреевъ, потому-что не умѣли беречь деньги, и евреи забрали въ свои руки всѣ подряды. Русскихъ же въ то время въ городѣ не было, а строители были нѣмцы. Поэтому бѣднымъ евреямъ можно было биться только около подрядчиковъ и строителей.

Янкель самъ не могъ заключать съ казной подрядовъ, потому что у него не было большого капитала, и онъ за взятіе подряда не могъ платить большихъ суммъ чиновникамъ. Поэтому, онъ брался за небольшія поставки, занимался факторствомъ, разсчитывалъ рабочихъ, давалъ въ долгъ деньги. Черезъ двадцать лѣтъ послѣ смерти отца, онъ имѣлъ уже въ городѣ домъ, лавки и большое семейство.

Дѣти Янкеля — мѣщане. О прошедшемъ ихъ житьѣ сказать нечего, такъ-какъ они такъ же выходили въ люди, какъ и Янкель.

Съ отцомъ живетъ только Шмуль, два сына живутъ въ другомъ городѣ. Гирша Дворкинъ, племянникъ, живетъ потому въ домѣ Янкеля, что дядя видитъ въ немъ хорошаго помощника, да и Гиршѣ самому нравится жить съ дядей, потому-что онъ подумывалъ послѣ смерти Янкеля забрать весь домъ съ флигелемъ къ своимъ рукамъ. Гирша имѣетъ подъ филярами (гостиный дворъ) свою лавку, въ которой работница-еврейка, при надзорѣ его жены, торгуетъ горшками. Но главный родъ его дѣятельности заключается въ томъ, что онъ трется около чиновниковъ. Что касается до Шмуля, то онъ торгуетъ въ лавкѣ отца подъ филярами же, и кромѣ того печетъ для продажи булки, за которыми торговки приходятъ сами. Какъ у Гирши, такъ и у Шмуля живутъ въ семействахъ по мальчику-христіанину, купленному у бѣдныхъ крестьянъ очень дешево. Теперь они работаютъ на фабрикахъ, а потомъ ихъ сдадутъ въ рекруты за дѣтей Гирши и Шмуля.

V.

Лавка Гирши небольшая, и четыремъ человѣкамъ въ ней тѣсно, но зато чего-чего въ ней нѣтъ. На полкахъ лежатъ ситцы, коробки разныхъ величинъ со всякою всячиною, которую нескоро перечтешь и нескоро опишешь. Тутъ есть всякіе товары. Спросите Гиршу, есть ли у него фарфоровыя чашки, онъ не задумавшись отвѣтитъ: «прямо съ Китаю» и непремѣнно будетъ рыться въ коробкахъ подъ полками. У него есть сахаръ разныхъ фабрикъ, и ничего не значитъ, что въ лавкѣ стоятъ на виду только двѣ головы сахару, — онъ разыщетъ и десять. У лѣвой стѣны, на лавкахъ лежатъ больше цѣнные товары — ситцы, ножи, коробки, духи и т. п.; противъ выходныхъ дверей, вмѣстѣ съ еврейскими и нѣмецкими книгами, лежатъ коробки, свертки, зеркала, щетки; направо — всякая всячина: посуда, бумага, чернильницы, веревки, табакъ. Поперекъ лавки на веревочкѣ висятъ крендели, желѣзныя трубы для самоваровъ, сита, двадцатириковыя сальныя свѣчки, какой-то узелокъ въ грязной тряпицѣ. У выручки и у выходныхъ дверей стоитъ по табуреткѣ. На дверяхъ приклеены: правила о продажѣ табаку и объявленіе, что говорить по-польски строго воспрещается.

Гирша досталъ изъ-за выручки небольшую желѣзную вывѣску и вытащилъ ее на крылечко, куда и поставилъ бокомъ. Это означало, что Гирша открылъ торговлю, и что сегодня у него есть особенный товаръ, какого ни у кого не купить въ городѣ; поэтому и вывѣска поставлена бокомъ. Затѣмъ онъ сталъ приводить лавку въ лучшій видъ. Такъ, напримѣръ, вытащилъ изъ угла двѣ головы сахару и поставилъ ихъ на выручку, принесъ изъ кухни самоваръ и его тоже поставилъ на выручку, смёлъ кое-откуда гусинымъ перомъ пыль, и затѣмъ, повѣсивши за двери большой подносъ лицомъ на улицу, чтобы нарисованная на подносѣ картина привлекала публику, сѣлъ къ дверямъ и сталъ ковырять тростью, глядя по сторонамъ.

Грязная улица теперь имѣла совсѣмъ другой видъ, чѣмъ въ четыре и въ пять часовъ утра. Двери лавокъ вездѣ уже отворены, и около крылецъ и дверей стояли на мостовой вывѣски деревянныя и желѣзныя, гласящія, что тутъ заѣзжій домъ, тамъ берутъ красить, тутъ продажа питій и т. д. Въ каждой лавкѣ или суетилась пожилая женщина въ парикѣ и безъ платка на головѣ, или вязяла чулокъ дѣвица въ ситцевой юбкѣ и кофточкѣ, въ кринолинѣ и въ сѣткѣ на головѣ и тараторила громко съ кѣмъ-то, или выходили мужчины съ рыжими и черными бородами, въ длинныхъ сюртукахъ, въ фуражкахъ и, упираясь въ палки, глядѣли бойко по сторонамъ. У нѣкоторыхъ лавокъ появились горшки, ведра съ дегтемъ, ведра поломанныя, желѣзные обручи и другой хламъ; рѣшета съ бѣлымъ хлѣбомъ, или булками, яйцами, чеснокомъ, гнилыми или незрѣлыми грушами, сливами и яблоками. Около всѣхъ этихъ предметовъ или сидѣли, или толкались женщины и дѣвушки съ какой-нибудь работой или съ горшками, изъ которыхъ онѣ брали пальцами сухой сочень, обмакнутый въ макъ, т. е. ѣли мацу. Ближе къ рѣкѣ появились грязныя вонючія кадки съ свѣжей и гнилой рыбой, около которой суетились торговки, но покупателей еще не было. Въ одномъ мѣстѣ стоитъ еврей точильщикъ съ станкомъ и отъ нечего дѣлать вертитъ кругъ; въ другомъ — еврей старикъ-горбачъ стоитъ у столика и, поглядывая на лавочки, отпираетъ и запираетъ столикъ; по никто нейдетъ мѣнять денегъ къ старику. Тоска пробираетъ торговцевъ.

Но вотъ ѣдетъ крестьянинъ-полякъ въ сѣрой изъ войлока безъ полей шляпѣ, съ длинными какъ у провинціальнаго дьячка волосами, въ сѣромъ зипунѣ, на плечи котораго падаютъ грязные воротнички рубахи, и съ сумкою на спинѣ. Онъ сидитъ въ телѣгѣ, сложивши ноги калачикомъ, и покуривая изъ коротенькой пипки (трубки) махорку, потряхиваетъ головой. То-и-дѣло постегиваетъ онъ прутикомъ пару тощихъ воловъ, крича: нно-о! тю!! Сзади телѣги идетъ корова на привязи.

— Яковъ! кричитъ одинъ еврей и снимаетъ фуражку.

Крестьянинъ поднимаетъ свою шапку и гонитъ воловъ дальше.

— Богатъ сталъ! рожей не воротитъ! — кричитъ молодая еврейка изъ табачной лавочки.

Крестьянинъ что-то мычитъ.

— Прошу, панъ!… Заходи! — кричитъ еврей изъ шинка.

— Во! своя есть, — говоритъ крестьянинъ, улыбаясь и встряхивая кожаную сумку.

— Колбаса есть! свѣжая… — кричитъ еврейка, подбѣгая къ телѣгѣ.

— Ни тшеба! — мотаетъ головой крестьянинъ.

— Продавать ведешь корову-то? — кричитъ Гирша, а Сарра въ это время подходитъ къ лужѣ и копается въ ней.

— Покажи-ка корову-то? — обступая корову говорятъ евреи и еврейки.

— Чего казать?

— А долгъ-то привезъ ли?

— Кому? Все заплачено.

— Ахъ ты!!

Евреи ругаютъ крестьянина; не успѣлъ онъ немного отъѣхать, какъ одно колесо уже завязло въ ямѣ, находящейся въ лужѣ. Это заняло евреевъ и евреекъ.

— Жиды проклятые!.. Зачѣмъ вы тутъ яму сробили?..

Между тѣмъ появляются покупатели, и евреи зазываютъ ихъ.

— Прошу, пани; прошу! Что пану нужно? Ваше благородье! пожалуйте… — кричатъ съ одной стороны.

— Табакъ, гильзы есть! Бумага, сургучъ! самые заграничные! — кричатъ съ другой стороны.

Вся улица огласилась крикомъ; ничего нельзя разобрать; даже и тѣ, которые не принадлежали къ торговому классу, кричали. Даже часовой мастеръ, очень приличный еврей, какъ будто испугавшись чего, вышелъ изъ своего магазина, и, держа въ лѣвой рукѣ часы, вѣжливо спросилъ проходящаго чиновника:

— Не желаете ли часы пріобрѣсти?

— Нѣтъ, не желаю, — сказалъ тотъ.

Еврей мастеръ пошелъ за чиновникомъ.

— Можетъ быть, завести?.. поправить… — говорилъ робко мастеръ.

— Что ты меня останавливаешь?

Еврей презрительно посмотрѣлъ на ноги чиновника и не торопясь ушелъ въ свой магазинъ.

Въ это время крестьянинъ слѣзъ съ телѣги, снявши предварительно сапоги, и сталъ вытаскивать изъ ямы колесо, но какъ онъ ни бился, а одному ничего нельзя было сдѣлать. И тутъ его выручили евреи. Два торгаша подошли къ телѣгѣ, и несмотря на то, что ноги ихъ на четверть были въ лужѣ, они, не говоря ни слова, стали поднимать телѣгу.

— Ахъ, какое вамъ спасибо! денегъ нима, — говорилъ крестьянинъ, снявъ шапку.

— Какія тутъ деньги…

— Спасибо, други! назадъ поѣду — угощу.

И крестьянинъ уѣзжаетъ, думая, какую ловкую штуку подвели евреи. «Ай жидовскій народъ хитрый. Какъ поѣдешь? Поѣхалъ бы другимъ переулкомъ — нельзя, тоже обѣщался угостить. Скроюсь какъ-нибудь», — ворчитъ крестьянинъ.

— Ерники! — кричалъ Гирша, подойдя къ евреямъ, помогавшимъ крестьянину.

— По-твоему тонуть?

— Не утонетъ. Ты знаешь ли, безмозглая голова, чья яма-то? Янкеля! и лужа его!

— Неужели и вся улица ваша?

— Дуракъ! Гирша плюнулъ и ушелъ.

Гиршѣ было досадно, что не онъ, а другіе евреи подберутъ къ рукамъ крестьянина. Что они теперь подговорятъ его на какую-нибудь сдѣлку — это вѣрно.

— Не бывать же этому! — сказалъ Гирша, входя въ лавку и рѣшилъ: тотчасъ отправиться на рынокъ. Шмуль ушелъ въ свою лавку.

Возвратилась Гитля, которая сказала мужу, что чиновники еще не получали жалованья. Гирша на это замѣтилъ, что, стало быть, время теперь самое удобное для наживы, потому что у чиновниковъ денегъ нѣтъ, и, отпуская имъ въ долгъ, можно присчитать не одинъ рубль.

— Стеариновыя свѣчи всѣ вышли въ городѣ, — замѣтила съ радостью Гитля.

— А у насъ есть?

Гитля показала Гиршѣ на одинъ изъ ящиковъ, въ которомъ было фунтовъ пятнадцать свѣчъ.

— Отчего жъ ты раньше объ этомъ не сказала? Отчего ты раньше не скупила свѣчки? — кричалъ на Гитлю мужъ.

— А ты только понапрасну по улицамъ ходишь? Ну, что ты на улицахъ-то дѣлаешь?

— Я дѣло дѣлаю!

Въ лавку вошла писарша и стала просить въ долгъ на барыню табаку, гильзъ и свѣчъ.

— Свѣчи теперь два злота и десять грошей, — сказала Гитля.

— Это почему?

— Потому что всѣ вышли въ городѣ. Хочешь, — бери…

VI.

Гитлю съ плачемъ окружили дѣти ея и Шмуля. Они просили ѣсть. Но сегодня не было ничего готовлено ни у Гитли, ни у Шмуля, потому что Гитля расчитывала весь день не быть дома, Гирша хотѣлъ ѣхать встрѣчать плоты, которые Янкель подрядился поставить одному богатому еврею, Янкель ушелъ въ мѣстечко, а у Шмуля рѣдко готовится мясное, на томъ основаніи, что Шмуль печетъ булки, которыми, по его мнѣнію, очень можно быть сытымъ. А такъ какъ сегодня булки распродали всѣ, то у Шмуля ничего по осталось перекусить, и даже тѣхъ корокъ, которыя валялись на полу утромъ, уже не было. Гитля же хотя и сдѣлала утромъ мацу въ большомъ количествѣ, но въ ея отсутствіе мужъ и дѣти такъ обчистили латку, что въ ней даже и крошекъ не осталось.

«Будто мы какіе бѣдные!» — подумала Гитля, удостовѣрившись, что ей нечего перекусить. Эта мысль ей пришла сегодня потому, что она хорошо продала товаръ. Въ другое время она и вниманія не обратила бы на свой желудокъ, а теперь такъ и хочется ѣсть. Но какъ быть? Покупать не хочется, не хочется одолжаться и Саррѣ, которая, вѣроятно, сегодня варила печенку и имѣетъ крендельки для покупателей.

«Подожду. Можетъ, и такъ пройдетъ», — подумала она и пошла въ лавку, не обращая вниманія на ребенка, который ползъ за нею по полу, весь въ грязи и съ занозою на колѣнкѣ.

Въ лавкѣ сидѣлъ чиновникъ съ бакенбардами; Гирша, стоя за выручкой и уперши голову обѣими руками, смотрѣлъ въ приходо-расходную книгу и что-то обдумывалъ.

Гитля поклонилась чиновнику, какъ старому знакомому.

— Ты что, шельма, присчитываешь на меня? — спросилъ ее чиновникъ.

— Какъ, панъ, присчитываю? — обидчиво проговорила Гитля.

— Такъ. Цѣлыхъ три рубля присчитала. Развѣ я не знаю своего почерка?

— Не знаю, что панъ говоритъ? И Гитля стала класть коробки въ надлежащія мѣста.

— Ошибка есть, Алексѣй Алексѣичъ, — сказалъ вдругъ Гирша и вышелъ изъ-за выручки съ книгой къ чиновнику.

— То-то и есть, шельма ты этакая. А еще хочешь, чтобы я подрядъ утвердилъ въ твою пользу.

— Ахъ! какъ вамъ только говорить хочется.

— Ну, давай пива! И съ этимъ словомъ чиновникъ ушелъ въ комнату, за нимъ ушелъ и Гирша, а Гитля пошла къ Саррѣ за пивомъ.

Чиновникъ и Гирша говорили безъ умолку на польскомъ языкѣ. Разговоръ ихъ былъ очень быстръ.

— Ты, Гирша, шельма продувная!

— Еще бы! такой шельмы и въ вашемъ управленіи не найдется.

— Ты на меня-то не намекай.

— Да что и говорить! Такъ за тридцать?

— Тридцать-пять — рѣшено!

— О! сбавитъ, панъ, сбавитъ! для меня сбавитъ! и Гирша потрепалъ по плечу чиновника.

— Ты меня давно ли знаешь? Припомни-ка все, что я сдѣлалъ для тебя.

— Знаю, знаю. А книжка?

— Что мнѣ твоя книжка! Плюю я на твою книжку!

— Однако, панъ, рублей около сотни должку-то накопилось.

— Выплачу… Дай-ка водки.

Явилась водка.

— Однако, братецъ ты мой, водка у тебя разбавлена.

— Э-э! — засмѣялся Гирша. — При откупахъ хорошо было, а теперь лучше. Прежде были повѣренные, а теперь чиновники. Пріѣдетъ, посмотритъ, цѣла печать, а тамъ, что внутри — дѣла нѣтъ.

За водкой торгъ состоялся: чиновникъ-бухгалтеръ получилъ отъ Гирши тридцать рублей и половину изъ нихъ отдалъ Гиршѣ въ счетъ долга.

— Ты шельма, Гирша! у тебя сколько должниковъ-то?

— Что и говорить! Всѣ чиновники въ долгу, какъ въ шелку; и все-таки денегъ нѣтъ…

— Гдѣ же они?

— Въ оборотахъ… у богатыхъ евреевъ… Съ этими словами Гирша вышелъ изъ лавки съ чиновникомъ. На углу они разстались.

Гирша пошелъ на рынокъ.

Тамъ десятка полтора евреевъ и крестьянъ окружали крестьянина. Говоръ происходилъ такой, что ничего нельзя было разобрать.

— Двѣнадцать рублей! — кричали евреи, толкая крестьянъ.

— Четырнадцать рублей! — голосили крестьяне, толкая евреевъ.

— Коханые мои! Помѣщику нужно за землю платить. Помилуйте! Дайте семнадцать, вопилъ крестьянинъ.

— И назадъ уйдешь. А то еще отнимутъ дорогой.

— Помилуй Богъ… О! жизнь моя несчастная!

Гирша подошелъ незамѣтно, прислушался къ толпѣ.

— А много ли у тебя земли-то? — спросилъ онъ крестьянина.

— Да всего двѣ десятины.

— То-то!.. А кому сѣно-то продалъ?

— О! сѣно-то скошено, да сгнило.

Гирша подошелъ къ крестьянину и шепнулъ ему на ухо:

— Хочешь я тебя выручу?

Крестьянинъ выпучилъ на него глаза.

— Не вѣришь? А хочешь я такъ сдѣлаю: и корова будетъ твоя, и денегъ дамъ.

Крестьянинъ снялъ шапку, почесалъ затылокъ. Лицо его выражало и надежду и боязнь.

— Али ты не понимаешь? Оглохъ?

— Не вѣрю я тебѣ, панъ. То-то, не ѣдалъ я сегодня и горилка цѣла. Не вѣрю я тебѣ, панъ.

Гирша отошелъ прочь. Евреи и крестьяне опять окружили продавца. Евреи предлагали цѣну, крестьяне просили не довѣряться жиду.

Гирша подошелъ къ продавцу и показалъ ему десятирублевую бумажку.

— Видишь?! — сказалъ онъ продавцу. — А у васъ есть ли столько? Что вы торгуете-то, когда у васъ ни гроша нѣтъ въ карманѣ? — прибавилъ онъ, обращаясь къ толпѣ.

— И у насъ есть! Видишь?! Это что? побольше твоего! — кричали евреи, вытаскивая бумажники.

— Обманетъ. Продавай за пятнадцать! — кричали крестьяне.

— Хочешь, пять рублей и корова останется у тебя? — спросилъ Гирша крестьянина.

— Ой? — крикнулъ крестьянинъ.

— Честное слово. Запрягай воловъ и ѣдемъ ко мнѣ.

— Мошенникъ! подлецъ! — кричали на Гиршу евреи.

— Обманетъ! Ой, обманетъ! — кричали крестьяне.

Скоро волы повезли телѣгу съ хозяиномъ и Гиршей; за телѣгой шла корова на привязи. Ихъ сопровождали евреи и крестьяне съ руганью, суля имъ всевозможныхъ чертей и несчастій. Но они все-таки доѣхали благополучно до дома Янкеля и остановились передъ шинкомъ Сарры. Корову для безопасности завели во дворъ. Передъ шинкомъ стояли двѣ телѣги, запряженныя каждая въ два вола.

Когда они вошли въ шинокъ — онъ былъ биткомъ набитъ. Гирша провелъ крестьянина въ кухню, взялъ у Сарры кварту водки, булки и печенки и усадилъ крестьянина у окна, чтобы тотъ могъ видѣть корову.

— Такъ какъ, панъ? — началъ крестьянинъ.

Гирша налилъ ему стаканчикъ водки и сказалъ: «пей».

Крестьянинъ посмотрѣлъ на Гиршу подозрительно, но запахъ печенки и видъ булки щекотали его, и онъ выпилъ.

— Повтори! — сказалъ Гирша и налилъ еще.

— О, панъ! Много будетъ!

Однако, крестьянинъ опять выпилъ и сталъ закусывать.

— Такъ ты говоришь, сѣно у тебя сгнило?

— Совсѣмъ сгнило. Охъ, ужъ и лѣто нынче.

— Что жъ, дѣло можно поправить. Сколько бы ты взялъ за него?

— Да рублей пятнадцать.

Гирша налилъ еще водки. Въ шинкѣ у Сарры и передъ шинкомъ въ это время происходила драка.

— А корова-то у тебя хорошая. Если бы я имѣлъ на примѣтѣ покупателя, я бы далъ тебѣ двадцать.

— Купи, панъ! Дай десять рублей, остальныя послѣ.

— Больше пяти рублей не могу дать.

Гирша вылилъ изъ посуды остатки.

— Если бы нужно было, взялъ бы и далъ бы десять рублей впередъ. А то самъ знаешь, кормить ее нужно; трава еще, говоришь, сгнила.

— Вся сгнила… Дай десять-то?

— Не могу. Пять дамъ. Хочешь?

Крестьянинъ былъ очень пьянъ, едва-едва сидѣлъ; ему хотѣлось спать.

Гирша показалъ ему пять кредитныхъ билетовъ по рублю.

— Бери.

Крестьянинъ протянулъ руку.

— Э-э! Нѣтъ, погоди! Условіе надо сдѣлать.

— Какъ же, панъ! какъ же. И свидѣтелей надо.

Въ это время вошли въ шинокъ два полиціанта. Крики затихли. Гирша пригласилъ въ избу полиціантовъ и Сарру, которая громко плакала, жалуясь, что ее ограбили кацапы.

— Вотъ, честные господа, я покупаю у пана Максима корову, такъ прошу васъ быть свидѣтелями, — проговорилъ Гирша, наливая два стакана для полиціаптовъ.

— А гдѣ корова?

Гирша указалъ на корову и, отведя полиціантовъ въ сторону, проговорилъ что-то вполголоса, такъ что крестьянинъ, окончательно опьянѣвшій, ничего не слыхалъ.

— Идетъ! гдѣ условіе? — спросилъ одинъ изъ полиціантовъ.

Гирша началъ писать на четвертинкѣ, отъ имени крестьянина, росписку въ томъ, что панъ Максимъ продалъ Гиршѣ Дворкину корову такого-то числа за восемь рублей и получилъ за нее впередъ пять рублей, да пропито паномъ Максимомъ въ шинкѣ у Сарры Бульковской на восемь злотъ и заплачено за постой два злота. Росписку подписалъ за Максима солдатъ. А такъ-какъ Максимъ былъ пьянъ, то Гирша снялъ съ него сумку, досталъ изъ нея кошель, въ которомъ было нѣсколько мѣдныхъ пятаковъ и копеекъ, завернулъ бумажки въ тряпку и положилъ туда, а въ пустую небольшую фляжку налилъ водки, чтобы въ случаѣ спора доказать, что Максимъ покупалъ у Сарры водку. Затѣмъ онъ тщательно завязалъ сумку и надѣлъ на Максима, котораго вывели на улицу и уложили въ телѣгу.

Въ телѣгѣ Максимъ очнулся.

— А деньги?

— Деньги въ сумкѣ.

— Всѣ?!

— Сосчитай.

Максимъ сталъ развязывать сумку.

— Потеряешь, смотри, деньги-то.

Гирша стегнулъ воловъ и они тронулись. Скоро волы утащили Максима вдоль по улицѣ, а Сарра повела корову къ еврейскому торгашу, который скупалъ коровъ для колотья.

Къ вечеру стали уносить съ улицы кадки, горшки и прочія вещи; стали снимать вывѣски и прятать ихъ въ лавки. Отъ разныхъ кадокъ и отъ метенія половъ въ домахъ, изъ которыхъ все выметали на улицу, на улицѣ еще больше прибавилось сору, но зато грязь немного утопталась. Рѣдко, кое-гдѣ въ окнахъ свѣтились огоньки, и можно было увидать еврея или еврейку, сидящихъ около стола и считающихъ дневную выручку или повѣряющихъ долговыя записки. Но было много и такихъ, которымъ нечего было считать.

Поужинавъ мацой, евреи, измученные дневной ходьбой, ложились спать, куда попало. Такъ и Гирша легъ въ лавочкѣ, Гитля въ кухнѣ. Шмуль расположился въ своей кухнѣ около ребятъ. Ребенокъ плакалъ въ люлькѣ, но на него никто не обращалъ вниманія, потому что спали всѣ, какъ убитые. Малки долго не было, а хотя Лея и должна была присматривать за ребенкомъ ея, по она, какъ только уснули всѣ въ кухнѣ, ушла изъ дому. Старуху же Сарра уложила на своей кровати.

Скоро настала во всемъ городѣ тишина, прерываемая только собачьимъ лаемъ.

VII.

Лея, проживавшая у Шмуля Дворкина, была дочь бѣдныхъ родителей. Отецъ ея, при всемъ стараніи, никакъ не могъ выбиться изъ бѣдности; сперва онъ былъ работникомъ кое у кого изъ богатыхъ евреевъ, потомъ пріобрѣлъ себѣ лошадь и возилъ на ней каменья для подрядчиковъ, но одинъ разъ возъ навалился на него, и онъ, пролежавъ около двухъ недѣль дома, умеръ. Хотя же послѣ него и осталась молодая жена съ двухлѣтней дочерью, но эта женщина не умѣла взяться за дѣло, продала лошадь евреямъ маклакамъ, купила на эти деньги лавочку и стала торговать горшками подъ филярами. Скоро за нее сталъ свататься женихъ еврей, но съ тѣмъ условіемъ, чтобы она дочь куда-нибудь пристроила. Какъ ни жалко было разстаться съ дочерью, съ которою она торговала, то-есть, садила въ лавкѣ на голый полъ, но она разсудила, что, во-первыхъ, дѣвочка ей мѣшаетъ; во-вторыхъ, отъ мужа могутъ быть другія дѣти, и въ-третьихъ, что, живя въ людяхъ, дочь выростетъ и потомъ будетъ пристроена къ мѣсту. Сообразивъ все это, она продала дочь Шмулю за три рубля.

Шмуль купилъ дѣвочку потому, что у него отъ жены дѣтей не было. Лею рѣдко кормили, почти не одѣвали, держали въ холодѣ и грязи, и если она не умерла, такъ единственно по живучести, свойственной еврейскому организму. Наконецъ, умерла жена Шмуля отъ его побоевъ, Лея вздохнула. Въ семь лѣтъ вдовства Шмуля, она была предоставлена на произволъ окружающихъ ее личностей. Въ это время она постоянно была на улицѣ, огрызалась съ ребятами и со старшими; старшіе ее ничему не обучали, отъ младшихъ она переняла обманы, дерзость, плутовство. А такъ какъ она была куплена Шмулемъ для работы, то съ семи лѣтъ ее стали заставлять дѣлать все то, что подъ силу только взрослой работницѣ.

Но вотъ Шмуль въ другой разъ женился на Малкѣ. Дѣла Леѣ прибавилось, и она не могла терпѣть Малку, видя въ ней деспотку, женщину, считавшую ее за рабу. Между дѣвушкой и женщиной завязалась съ самаго начала непримиримая вражда, такъ что обѣ не могли терпѣть другъ друга. Малка жаловалась и мужу, и тестю, и тещѣ на дѣвочку, отъ которой ей нѣтъ прохода; дѣвочку тиранили безапелляціонно, но потомъ махнули рукой, видя, что съ нею рѣшительно ничего не подѣлаешь. Лея видѣла, что и съ Малкой всѣ обращаются не очень вѣжливо, бранятъ и бьютъ за лѣнь и неумѣнье взяться за дѣло, и ненависть ея росла съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе.

При такомъ положеніи дѣлъ, Лея въ пятнадцать лѣтъ сдѣлалась дѣвушкой дерзкой. Такой, по крайней мѣрѣ, она слыла во всей грязной улицѣ. Но никто, кромѣ ребятъ, спавшихъ около нея, не замѣчалъ ея слезъ, никто не повѣрилъ бы, если бы Лея сказала, что такая жизнь давитъ ее, что ей болѣе, чѣмъ кому другому, хочется свободы. Второй мужъ ея матери тоже былъ бѣдный работникъ и для поправленія своихъ средствъ высасывалъ у нея гроши. Въ эпидемію умеръ и этотъ мужъ, и мать ея крѣпилась года два, но торговля горшками шла такъ скверно, что она рѣшилась заняться чѣмъ-нибудь другимъ. Янкель и Шмуль предложили ей поступить къ нимъ въ работницы, но она, видя, какъ истязуютъ ея дѣтище, стала требовать дочь назадъ; однако ея не отдали, а предложили взять деньги за ея лавку и сидѣть въ ней за дочь. Не понимая сѣтей, одурѣвшая отъ разныхъ невзгодъ, она согласилась, проторговала годъ и вдосталь одурѣла. Жила она у сестры, родня которой совѣтовала отнять дочь отъ Шмуля, но она только горячилась на первыхъ порахъ, а потомъ забывала, о чемъ сама говорила. Дочь знала, что мать ея полоумная, и ненависть ея къ Дворкинымъ усилилась еще больше. Но вмѣстѣ съ Дворкиными она не полюбила всѣхъ евреевъ и евреекъ вообще. Лея строила различные планы: то ей хотѣлось убѣжать далеко, далеко отъ Дворкиныхъ; то хотѣлось завладѣть имуществомъ Дворкиныхъ и заняться торговлей. Но оба плана были неисполнимы. Итти къ христіанамъ, просить ихъ защиты тоже было невозможно, потому что законъ еврейскій обѣщаетъ за то страшныя муки, да и христіане издѣваются надъ ними, евреями. Много Лея строила плановъ, но ни одинъ изъ нихъ ей, бѣдной угнетенной дѣвушкѣ, не казался исполнимымъ, и она ударилась въ мистицизмъ, надѣясь терпѣніемъ заслужить милость Божію. Но какъ ни велика была ея восторженность, дѣйствительная жизнь становилась съ каждымъ днемъ невыносимѣе.

Сегодня, напримѣръ, она только что убралась дома, какъ къ ней присталъ Янкель.

— Что ты за ребенкомъ не смотришь?

— Развѣ я не смотрю!

— Молчать, раба! Къ чему ты положила въ колыску хлѣбъ?

— Что же, мнѣ голодомъ что ли сидѣть?

— Матери своей хочешь нести!.. Ничего не получишь. Еще вы, свиньи, не сыты; еще вы неблагодарны!

— Такъ и собаки не живутъ.

Янкель схватилъ ремень и хлестнулъ Лею по спинѣ. Но Лея скрѣпилась и смолчала.

Ребенокъ плакалъ; Лея вошла въ конуру.

— Куда ты пошла?

— Куда мнѣ итти! Къ ребенку.

— Зашей дыру на сюртукѣ.

— Зашью.

— А съ какимъ ты это солдатомъ шепталась, какъ я уходилъ изъ дому?

— Что нужно Янкелю? Что Янкель пристаетъ къ рабѣ? Янкель съ Гитлей живетъ! Что отъ меня Янкель хочетъ?..

Янкель не могъ дольше слушать. Онъ ушелъ и заперъ квартиру на замокъ.

Лея стала на колѣни и заплакала. Долго плакала Лея, и, когда стало ей легче, она рѣшилась итти къ матери и уже не ворочаться сюда.

Когда всѣ уснули, она тихонько вышла, сперва во дворъ, потомъ на улицу, и пустилась бѣжать. За ней гнались собаки, но она благополучно добралась до жилища матери на берегу рѣки.

У этого дома не было вовсе воротъ, и Лея, поднявшись по гнилымъ ступенькамъ на крылечко, стала стучать въ дверь.

— Кто тутъ? — спросилъ ее старческій женскій голосъ.

— Лея Фельдманъ.

— Никого нѣтъ дома.

— Пустите! --меня убьютъ Дворкины.

Скоро дверь отворилась. Мать Леи не спала.

— Мать! Я не могу больше жить у Дворкиныхъ, — говорила дочь, заливаясь слезами.

— И не живи. Будемъ вмѣстѣ торговать, — проговорила мать. Въ голосѣ ея не слышалось ни радости, ни состраданія.

— Охъ, что-то будетъ!

Только что Лея начала засыпать, какъ въ избу ворвался Шмуль. Дверь едва держалась на петляхъ, и ему ничего не стоило толкнуть ее хорошенько, чтобы она сорвалась совсѣмъ. Начинало свѣтать, и Шмуль увидалъ свою жертву.

— А! вотъ ты гдѣ?!

Начались истязанія; старуха кинулась на Шмуля съ ножомъ, но Шмуль выхватилъ ножъ и за косу вытащилъ Лею на улицу. Мать кинулась за дочерью, но дочь, зная, что вообще всякая защита безполезна, сказала: — мама! Иди спать!

Всю дорогу Шмуль ругалъ Лею, часто схватывая за косу; Лея взвизгивала. Въ окна смотрѣли проснувшіяся еврейки и говорили:

— Эдакая негодная!.. Дерни ее за косу-то!..

Эти женщины думали, что Лея сдѣлала какое-нибудь преступленіе, напримѣръ, убѣжала къ любовнику-христіанину. Но, кромѣ того, по ихъ понятіямъ, раба вообще должна повиноваться своему господину безпрекословно.

У воротъ Шмуль встрѣтился съ Гиршей, который, узнавъ, что убѣжала Лея, сперва страшно перепугался, такъ какъ у него вещей было много. Но въ лавкѣ у него все было цѣло; деньги тоже всѣ. Простоявъ въ воротахъ около четверти часа, онъ умѣрилъ свой гнѣвъ и пришелъ къ тому заключенію, что Лея бѣжала отъ побоевъ.

— Пусти ее, — сказалъ онъ Шмулю: — не убѣжитъ.

— Нѣтъ, я ее еще плетью.

— Будь человѣченъ, Шмуль. Вѣдь она еще молода.

— Тебѣ какое дѣло?

Шмуль выпустилъ Лею; Лея ушла въ избу.

— То и дѣло, что она вамъ всѣмъ худо сдѣлаетъ. Посмотри на нее, какъ она избита! Лошади того не вынести.

— Не ты съ ней живешь, а мы съ ней.

— Все равно. Нужно помнить, что отъ побоевъ твоя первая жена умерла… А эта — работница, ее нужно беречь. Вѣдь ты небось никому не уступишь ея?

Шмуль ушелъ и не могъ уснуть.

Утромъ онъ сдѣлался ласковѣе съ Леей, и когда ушелъ изъ дома, не заперъ ее на замокъ, а даже сказалъ:

— Если Леѣ нечего будетъ дѣлать, она можетъ помочь Саррѣ. А когда понесешь въ лавку кушанье, возьми съ собою и ребенка, если Малка не придетъ.

Но Лея сперва истерически хохотала, а потомъ заплакала, и вдругъ, схвативъ изъ-подъ стола веревку, убѣжала въ одну изъ клѣтушекъ, заваленную разными вещами, лежащими здѣсь уже нѣсколько лѣтъ безъ употребленія. Очистивъ небольшое пространство въ углу, она надѣла на шею петлю, закинула веревку за перекладину крыши и повѣсилась…

VIII.

Янкель Дворкинъ, между тѣмъ, ходилъ въ управленіе жаловаться на надувшаго его контрактомъ чиновника, но ему сказали, что теперь его дѣло пропащее, потому что у него нѣтъ документа. Дорогой къ дому, ему попался толстый купецъ, который, не говоря ни слова, два раза ударилъ старика палкой. Старикъ промолчалъ, потому что былъ долженъ купцу болѣе ста рублей.

— Даю тебѣ три дня сроку! Если ты по истеченіи трехъ дней не доставишь бревна, — я отъ тебя домъ отберу.

— Что же я сдѣлаю, когда меня раззорили!

— А, старый чортъ! Да знаешь ли ты, почемъ мука-то теперь въ Петербургѣ?

— Знаю.

— Ну, такъ поѣзжай въ деревни, и гдѣ найдешь — всю забирай. Ты на этотъ счетъ мастеръ, и я только каюсь, что связался съ тобой въ бревнахъ. Понимаешь ли ты, сколько я убытку-то несу? Нужно работать, а бревенъ нѣтъ…

— Не сомнѣвайся, скоро будутъ.

— Ну, изволь хоть муки поживѣе доставить, пока еще другіе не скупили.

Янкель, не заходя домой, отправился въ сельцо Лытки. Сначала онъ шелъ пѣшкомъ, но потомъ встрѣтилъ знакомаго чулу (крестьянинъ въ Литвѣ) и за десять грошей доѣхалъ до сельца. Янкель проѣздилъ трое сутокъ. Въ сельцахъ и деревняхъ у него было много должниковъ. Онъ сталъ грозить и настращалъ бѣдныхъ такъ, что они уплатили ему долгъ мукой, какую только могли собрать.

Янкель привезъ въ городъ двѣ телѣги муки, изъ коихъ одну доставилъ купцу, другую отправилъ подъ филяры, въ лавку Шмуля.

Въ это время цѣна на муку поднялась уже значительно, такъ что ржаной печеный хлѣбъ, который назадъ тому пять дней продавался по три гроша за фунтъ, теперь вдругъ сталъ продаваться по семи грошей. Пропорціонально хлѣбу, цѣна возвысилась и на мясо, соль и даже на табакъ.

Толстякъ купецъ остался очень доволенъ и даже спросилъ Янкеля: не чешется ли его горбъ?

Не менѣе купца торжествовалъ и Янкель; торгаши мукой отъ себя давали ему барыши, но онъ муки не продавалъ, а заперъ въ подпольѣ лавки Шмуля, думая, что черезъ мѣсяцъ цѣна еще больше увеличится.

Но его весьма разозлило извѣстіе объ исчезновеніи Леи, которую и Шмуль и Гирша искали чуть ли не по всему городу, но полиціи не доносили, потому что она прежде не была нигдѣ заявлена. Дворкины какъ её, такъ и мальчиковъ изъ христіанъ не показывали полиціи, гдѣ они и не были записаны въ числѣ жителей. Янкель ругалъ Шмуля, Малку, свою старуху. Мать Леи говорила на рынкѣ, что Дворкины убили ея дочь. Одно только Янкель придумалъ: онъ сказалъ семейству, чтобы оно говорило, если будутъ спрашивать, что Янкель увезъ Лею въ село Лытки, и она оттуда бѣжала.

На другой день, по прибытіи Янкеля въ городъ, его потребовали въ полицію. Янкель струхнулъ, и хотя подарилъ полиціанту злотъ, чтобы онъ сказалъ, зачѣмъ требуютъ, но тотъ отвѣчалъ, что ничего не знаетъ. Женщинъ дома не было: всѣ онѣ, кромѣ старухи, ушли въ управленіе получать долги.

— Странное дѣло! — сказалъ Янкель, прохаживаясь по комнатѣ.

— Если объ этой лужѣ, что передъ окномъ, то и ходить не слѣдуетъ, — сказалъ Гирша.

— Проклятая лужа! сколько она у меня денегъ высосала! И дали же мнѣ проклятое такое мѣсто…

— А все же заровнять ее слѣдуетъ: народу больше будетъ ходить, а то обѣгаютъ.

— Не объ лужѣ рѣчь! — крикнулъ съ яростью Янкель, такъ что Гирша вздрогнулъ.

— Гдѣ Шмуль?

— Въ лавкѣ.

— Не искалъ онъ Леи?

— Всѣ мы искали — нѣту.

— То-то. Проклятіе мое да будетъ на васъ, если вы что худо съ ней сдѣлали! Никто, кромѣ меня, не имѣлъ права трогать ее…

И Янкель вышелъ, оставивъ Гиршу, сильно пораженнаго гнѣвомъ отца.

А Гиршѣ было надъ чѣмъ задуматься: о Леѣ не было никакого слуха, а вчера мать ея прибѣгала къ нимъ и потомъ кричала на всю улицу, что Дворкины задавили ея дочь. Гиршу самого удивляло, куда она могла дѣться? Уѣхать ей некуда и не на что, потому что все цѣло; если бы она утопилась, то всплыла бы. Ему и въ голову не приходило, чтобы Лея могла удавиться, потому что такіе случаи очень рѣдко бывали въ городѣ. Шмуль сидѣлъ за какою-то еврейскою книгою — признакъ скорби.

Изъ книги онъ старался почерпнуть какую-то мудрость, но изъ его головы не выходило два обстоятельства: зачѣмъ отца зовутъ въ полицію и куда дѣлась Лея!

— Еще не бывало такихъ случаевъ, чтобы у Дворкиныхъ рабы исчезали, — сказалъ Янкель, входя въ лавку.

Шмуль вздрогнулъ.

— Ну, что ты теперь скажешь?

— Развѣ я виноватъ, что она убѣжала?

— Полно! не врешь ли, сынокъ! — сказалъ Янкель ядовито и не спуская глазъ съ сына.

Но сынъ и не моргнулъ.

— Говори правду, потому тебѣ не повѣрятъ, а мнѣ повѣрятъ. Я съ частнымъ другъ и пріятель.

— Ничего не знаю.

Немного погодя, Янкель ушелъ въ полицію. Пришедши въ прихожую и ставши къ дверямъ канцеляріи, Янкель совсѣмъ измѣнился: пейсики растеребилъ такъ, что ихъ стало почти незамѣтно, горбъ на спинѣ сдѣлался у него еще больше и безобразнѣе, лицо приняло смиренно-обиженное выраженіе, глаза глядѣли робко-плутовато. Около него стояло человѣкъ пять-шесть евреевъ съ такимъ же обиженнымъ видомъ, въ такой же потертой одеждѣ. Янкель ни съ кѣмъ не поздоровался, и на него тоже какъ-будто не обратили вниманія. Онъ стоялъ такъ, что не поворачивалъ головы ни направо, ни налѣво и тупо глядѣлъ на пуговку на фуражкѣ. Вдругъ къ нему подошла горбатая низенькая женщина съ морщинистымъ желтымъ лицомъ, которое наводило на посторонняго человѣка ужасъ.

— Подай мою дочь! — крикнула женщина на Янкеля.

Янкель захохоталъ.

— Да была ли у тебя дочь-то? — спросилъ онъ смѣясь.

Лицо женщины передернуло нѣсколько разъ.

Вдругъ она вцѣпилась въ сюртукъ Янкеля и разорвала его — до того сюртукъ былъ ветхъ.

— Будьте свидѣтели, она сумашедшая! — сказалъ Янкель евреямъ и, отошодши къ полиціанту, что-то шепнулъ ему, сунувъ въ руку бумажку.

Полиціантъ оттолкнулъ женщину и выгналъ её во дворъ.

— Это изъ-за нея требовали сюда? — спросилъ Янкеля одинъ еврей.

— Да… Никогда ни по какимъ дѣламъ не бывалъ здѣсь — и вдругъ эта баба!

Растворилась съ стукомъ дверь и передъ евреями предсталъ низенькій черноватый пожилой частный.

— А, Янкель! На тебя жалоба, — проговорилъ онъ скороговоркой.

— Не знаю, съ чемъ.

— Куда ты дѣвалъ дочь жидовки Фельдманъ?

— Я её свезъ къ пану.

— Не врешь?

— Нѣтъ.

— Постой. Мы съ тобой еще потолкуемъ. И частный обратился къ другому еврею:

— А ты, рыжая собака, долго ли насъ будешь морочить?

— О чемъ, ваше благородіе, говорить изволите?

— О томъ, что вчера его превосходительство изволилъ ѣхать по вашей улицѣ и противъ дома твоего его экипажъ свалился.

— Ай-ай!

— Не ай-ай, а я тебя спрашиваю: почему ты лужу не засыплешь?

— Невозможно.

— За эти слова я, знаешь, проморю тебя недѣлю въ кутузкѣ.

— Воля ваша.

Частный ушелъ въ присутствіе, за нимъ пошелъ и Янкель. Тамъ, кромѣ секретаря, никого не было. Частный сѣлъ на свое мѣсто, а Янкель сталъ около двери и погрузился въ думу.

"Эта проклятая баба, — думалъ онъ, — ужъ успѣла нажаловаться на меня частному. Должно быть, она ему, Богъ-знаетъ, что насказала про насъ. Кабы дѣло было пустое, частный рѣшилъ бы въ прихожей. Нѣтъ, тутъ дѣло сотенное! Вотъ тебѣ и мука! Все, что нажилъ, теперь изволь отдать. Проклятая баба! Ты могла бы до кагала итти: насъ кагалъ разсудилъ бы по всей справедливости, и я могъ бы тебя взять къ себѣ на спокой…

— Ну, старая собака, что ты скажешь въ свое оправданіе? — спросилъ вдругъ частный и прибавилъ, обращаясь къ письмоводителю: — Иванъ Иванычъ, записывайте его показанія.

Янкель горько улыбнулся. Ему казалось, что это шутки, что надъ нимъ хотятъ издѣваться, чтобы взять больше денегъ.

— Что же ты молчишь?

— О чемъ изволите спрашивать, ваше благородіе? — спросилъ рѣзко Янкель.

— Ага!.. Что у тебя за дѣвка жила?

— Дѣвка жила не у меня, а у сына Шмуля.

— Но ты хозяинъ, ты отецъ, — ты долженъ былъ доносить объ этомъ.

— Что угодно вашему благородію?

— Куда дѣвалась эта дѣвка?

— Что нужно вашему благородію? Что ваше благородіе пристали ко мнѣ? — говорилъ Янкель обиженнымъ тономъ.

— Въ кутузку хочешь?

— Говорите прямо: денегъ надо?

Частному стало стыдно, стыдъ перешелъ въ гнѣвъ: какъ смѣлъ еврей такъ дерзко говорить? Но онъ не рѣшался поступить съ нимъ строго, потому что Янкель исправно платилъ деньги, какія слѣдовали, а дѣвокъ мало ли бѣгаетъ отъ евреевъ…

— Скажи мнѣ, Янкель, по совѣсти, что такое случилось?

Янкель разсказалъ, что назадъ тому тринадцать лѣтъ Шмуль купилъ у вдовы Фильдманъ дочь, чтобы воспитать ее до возраста; но эта дѣвочка росла полоумной, и онъ нѣсколько разъ хотѣлъ ее отослать назадъ, да жалко было. Въ послѣднее время она часто стала убѣгать по ночамъ изъ дома, и разъ Шмуль увелъ ее отъ матери, что можетъ подтвердить множество евреевъ, видѣвшихъ, какъ Шмуль тащилъ домой Лею за косу. Послѣ этого онъ увезъ Лею въ село, гдѣ она теперь сидитъ въ шинкѣ. Онъ, Янкель, возвращаясь изъ села домой, хотѣлъ пристроить полоумную Фельдманъ у себя, но послѣ того, какъ она въ полиціи, при нѣсколькихъ евреяхъ, разорвала его сюртукъ, онъ считаетъ ее сумасшедшей и проситъ взять ее въ больницу, а если полиція не сдѣлаетъ этого, то онъ пойдетъ до кагала, и кагалъ рѣшитъ по справедливости.

— Всему этому я не вѣрю ни капли, — сказалъ частный по окончаніи разсказа.

— Какъ угодно, — и Янкель подалъ двадцатипятирублевую.

— Ну, вотъ видишь! кабы ты былъ правъ, вѣдь не далъ бы?

— Извѣстно вашему благородію, наше дѣло такое, что намъ каждый часъ дорогъ.

— Ну, ступай! Если что случится, иди ко мнѣ.

— Ничего не можетъ случиться.

— Э, братъ! Можетъ случиться. Можетъ-быть, и не разъ придется побывать здѣсь, — сказалъ частный значительно.

IX.

Янкель разругалъ страшнымъ образомъ сперва Шмуля, потомъ Гиршу, которымъ, между прочимъ, далъ наставленіе, чтобы они въ шабашъ заявили кагалу о томъ, что Фельдманъ сумасшедшая, и ее слѣдуетъ взять въ больницу. Затѣмъ онъ отправился въ школу повидать подраввина. Школа отличается отъ русскихъ школъ тѣмъ, что это большая комната безъ печки. Она четырехугольная, въ трехъ стѣнахъ окна, около четвертой налѣво перила для учителя, и тутъ же совершается богослуженіе. Двѣ трети комнаты заняты скамейками и длинными столами, за которыми сидятъ ученики; напротивъ этихъ скамеекъ, лавки для помощниковъ подраввиновъ. Стѣны не обѣлены; полъ грязный; пахнетъ чеснокомъ и махоркой. Когда Янкель вошелъ въ школу, въ ней происходилъ необъяснимый крикъ очень непріятнаго свойства: передъ каждымъ столомъ стоялъ помощникъ подраввина и что-то голосилъ по книгѣ, за нимъ голосили мальчики; напротивъ нихъ, на лавкахъ сидѣло четверо евреевъ отъ 30 до 40 лѣтъ, и каждый, держа книги, читалъ вслухъ. На Янкеля никто не обратилъ вниманія. Посмотрѣвъ пристально во всѣ стороны, онъ подошелъ къ большому столу, взялъ съ него одну большую книгу, подсѣлъ къ пожилымъ евреямъ, надѣлъ огромные очки въ мѣдной оправѣ и сталъ читать вслухъ. Это чтеніе его немного успокоило, и онъ, не поговоривши ни съ кѣмъ, вышелъ на улицу.

— Во всемъ неудача! и Давида не засталъ! А съ евреями говорить до поры до времени нечего: все дѣло испортятъ. И куда эта дѣвчонка дѣвалась?

Янкель прошелся раза два по улицѣ, посмотрѣлъ на пильщиковъ, нанялъ солдатъ стащить на берегъ бревна, — все невесело.

Янкель воротился домой еще злѣе прежняго и сѣлъ къ двери у лавки Гирши, ни слова не говоря ни съ кѣмъ.

Вдругъ явилась барыня.

— Я у васъ вещи заложила: салопъ, шляпу, часы, — проговорила она Гиршѣ.

— Пришла пани за вещами, — сказалъ Гирша, обращаясь къ Янкелю.

— Пусть отдастъ деньги и придетъ завтра, — сказалъ Янкель, не глядя ни на Гиршу, ни на барыню.

Гирша передалъ слова отца, изъяснившись деликатнымъ образомъ.

— Но я бы хотѣла сегодня получить вещи, потому что я ѣду.

— Мы вещи отдали на храненіе, потому что у насъ квартира неудобная для храненія. Если вы оставите сегодня деньги, мы завтра къ вамъ сами принесемъ.

Барыня на это не согласилась и стала требовать вещи. Янкель пошелъ въ свой чуланъ и черезъ полчаса принесъ вещи.

— Помилуйте! Это не мой салопъ!

— Можетъ быть, пани чужой закладывала: чужой нелегко узнать, — проговорилъ Янкель.

— Но я вамъ не такой давала. Я знаю верхъ: верхъ былъ атласный, а этотъ суконный; мѣхъ былъ лисій, а этотъ бараній.

— Такъ вамъ не угодно брать? — спросилъ Янкель.

— Зачѣмъ же я возьму?

— Мнѣ очень непріятно, но дѣлать нечего.

И Янкель швырнулъ салопъ въ комнатку.

— И часы не ваши?

— Часы?.. Мои… Но салопъ… салопъ! Боже мой! Вѣдь это мамашинъ подарокъ.

— Пани! — началъ Янкель: — вы закладывали назадъ тому полтора года?

— Но я платила проценты.

— Пани, выслушайте меня… Не говорилъ ли я вамъ, что салопъ можетъ повредиться: вѣдь у насъ есть мыши…

— Но вы вовсе не салопъ даете, а чортъ знаетъ, что такое.

— Богъ съ вами, пани. Напрасно обижаете бѣднаго еврея. Вѣдь вотъ ваши часы цѣлы же, и шляпка ваша цѣла…

— Боже мой! что я стану дѣлать…

— Продайте мнѣ ваши часы.

Явилась Гитля. Янкель и Гирша ушли въ комнатку.

— Ну, ужъ и народецъ! никто денегъ не платитъ. Жалованье получили, а денегъ не платятъ… А! пани! Здравствуйте! какъ поживаете? — проговорила Гитля, обращаясь къ барынѣ.

— Голубушка, Гитля! салопъ перемѣнили.

— Что вы??

Барыня стала жаловаться Гитлѣ, но та сказала, что это дѣло не ея.

— Я буду жаловаться полицейскому.

— Можете.

— Это ни на что не похоже. Въ прошломъ году тоже одному еврею заложила золотыя сережки, стала выкупать — онъ возвратилъ оловянныя.

— Хорошо еще, что возвратилъ, могъ бы отпереться.

Барынѣ ничего не оставалось, какъ взять вещи и уйти, что она и сдѣлала.

Вошелъ солдатъ съ узломъ и спросилъ Янкеля:

— Не купишь ли ты у меня шинель?

— На что мнѣ солдатскую шинель? Развѣ другая есть?

— Есть.

И солдатъ сталъ развязывать узелъ, но Янкель велѣлъ ему итти за собой.

Они вошли въ четырехугольную комнату, съ двумя окнами, выходившими на улицу. Въ углу стояла конторка съ шандаломъ, въ которомъ было воткнуто три сальныхъ восьмириковыхъ свѣчи; середа комнаты стоялъ длинный столъ; около стѣнъ нѣсколько стульевъ. Полъ посыпанъ пескомъ.

Янкель сталъ разсматривать шинель, которая оказалась не солдатскою, а офицерскою.

— Шинель дрянная. Цѣна ей два злота, — сказалъ Янкель и отдалъ шинель солдату.

— Мало даешь.

— Больше ни гроша! Хочешь отдавай, и мы ее пристроимъ; не отдашь — много не находишь, изловятъ.

— Да мнѣ баринъ подарилъ ее.

— Кто твой баринъ?

— Яковлевъ.

— А! Ну, онъ долговъ не платитъ. Нѣтъ ли еще чего?

— Боязно. На меня подумаютъ.

— Подумаютъ, да не узнаютъ и не найдутъ. Два злота.

— Три.

— Ни гроша.

— Бери!

Янкель взялъ шинель и вышелъ изъ комнатки, оставивъ въ ней солдата. Скоро онъ вернулся и выдалъ солдату деньги.

— Старуха-то наша больно плоха, — сказалъ Янкель Гиршѣ, входя въ лавку.

— Поправится, — отвѣчалъ тотъ.

— Надо доктора позвать, — сказала Гвтля.

— Вотъ еще тратиться! — сказалъ Янкель.

— Вотъ что, сложимтесь всѣмъ семействомъ. Докторъ скажетъ, что намъ дѣлать, — сказалъ Гирша.

— Это все пройдетъ. Понапрасну только время тратить.

Въ лавку вошла пожилая женщина, еврейка. На рукахъ она держала ребенка.

— Не возьмете ли моего ребенка? — проговорила женщина.

— Сколько ему времени? — спросилъ Янкель.

— Полтора года. Боленъ. Очень боленъ.

— Не врешь?

Янкель, за нимъ Гирша и Гитля осмотрѣла ребенка, который былъ чуть живъ.

— Да дайте десять грошей.

Гирша выдалъ деньги, а Гитля взяла ребенка, котораго унесла въ избу и положила въ колыску, а своего ребенка уложила на кровать.

Получивши деньги, еврейка ушла очень довольная и благодарила Бога за то, что онъ пристроилъ ея дитя.

— Вотъ и кладъ! — сказалъ Янкель.

— Больно плохъ ребенокъ-то.

— Ну, надо постараться, чтобы онъ былъ живъ.

— Плохо живутъ эдакія дѣти!

— Ну, ну! Иди покарауль доктора; онъ, я думаю, теперь въ городѣ. Посмотримъ. Если нельзя будетъ держать ребенка, надо возвратить.

Гирша ушелъ.

Дѣло въ томъ, что у евреевъ существуетъ обычай, что если ребенокъ боленъ, мать продаетъ его евреямъ за 20 и 10 грошей для того, чтобы ребенокъ не умеръ. Они думаютъ, что у матери больное дитя скорѣе умретъ, а въ чужихъ людяхъ выздоровѣетъ. Въ доказательство, разсказываютъ случай такого рода, что у одной еврейки было пятнадцать дѣтей, и всѣ умерли. Шестнадцатую дѣвочку продали, и она жила въ людяхъ до двадцати двухъ лѣтъ.

Когда Гитля вошла въ лавку, Янкель ушелъ въ комнатку и сѣлъ къ столу, задумавшись. Невесело было у него на душѣ. Не исчезновеніе Леи безпокоило его, а такъ было скучно, ныло сердце; такъ бы и не смотрѣлъ ни на что. Это его состояніе въ послѣднее время замѣтили всѣ домашніе.

— Иди сюда, — сказала Гитля Янкелю, стоя въ дверяхъ.

Янкель взглянулъ на нее и понурилъ голову.

Гитля подошла къ нему и положила на его плечо руку.

— Гитля! — сказалъ дрожащимъ голосомъ старикъ, и сталъ глядѣть ей въ глаза.

Гитля обняла старика и, поцѣловавъ его въ щеку, отошла къ дверямъ.

— Проказница! — проговорилъ весело старикъ, и застучалъ тростью.

— А ты старый чортъ!

— Ну, иди ко мнѣ.

— А кто придетъ?

— Ну — ну.

Гитля сѣла къ столу, Янкель взялъ ея руки и долго держалъ въ своихъ костлявыхъ ладоняхъ.

— Невесело мнѣ, дружокъ! въ могилу смотрю…

— Ну, полно. Ты еще молодецъ на всякія штуки.

— Не говори! Я ничего не нажилъ… Но, все-таки, я тебя люблю, и все мое будетъ твоимъ.

«Старый песъ», думала Гитля: «ты отъ меня давно домогаешься любви и твердишь: что мое, будетъ твое, — а попроси у тебя грошъ — задавишься, не дашь… Впрочемъ, и то ладно, что ты меня любишь: и Гиршѣ хорошо, и меня никто не колотитъ».

Пятница. Всѣ еврейки высыпали на уголъ грязной улицы къ торгашамъ рыбы. Каждая еврейка покупала одну или нѣсколько щукъ, и хотя тутъ же продавали окуней, но ихъ не брала ни одна покупщица. Въ каждомъ еврейскомъ домѣ топилась печь, варилась въ чугунѣ щука, затѣмъ пеклись булки и опресноки, имѣющіе видъ нашихъ оладьевъ. Въ кухняхъ и комнатахъ заметались полы метлами и голиками, на столы стали стлать бѣлыя скатерти, а на середину ихъ ставили блюда съ опресноками и шандалы со свѣчами. Такъ и въ домѣ Янкеля Дворкина и его семейства мелись полы, покрывались столы и становились блюда и шандалы съ двѣнадцатириковыми свѣчами.

Въ пять часовъ во всемъ городѣ заперли еврейскія лавки. Во многихъ домахъ горѣли свѣчки, въ нѣсколькихъ евреи совершали молитвы; изъ этихъ домовъ слышался неистовый крикъ. Теперь не было той суеты, какая была назадъ тому часъ, на улицахъ не видно было ни одной еврейской души. Начался шабашъ. Янкель, одѣвшись въ черный плисовый кафтанъ, опоясался чернымъ поясомъ, и надѣвши на голову ермолку, а на ноги бѣлыя туфли, пошелъ въ синагогу; остальное семейство разбрелось по школамъ, гдѣ совершались тоже моленья. Въ синагогѣ Янкель совсѣмъ преобразился: всѣ его жесты изображали человѣка честнаго, угнетеннаго, религіознаго въ высшей степени, а всеобщій крикъ заставлялъ еще усерднѣе выкрикивать молитву и колотить себя въ грудь, что было силы.

Дома осталась съ ребятами одна Хая. Ей нужно было присмотрѣть за всѣмъ, но, по закону еврейскому, она ничего не могла брать въ руки. А такъ-какъ вездѣ, кромѣ лавокъ, были зажжены свѣчи, она должна была присмотрѣть и за ними. Ребенокъ, взятый за десять грошей, лежалъ бездыханный въ колыскѣ, ребенокъ Гитли плакалъ, другіе шалили, старуха охала. Только входитъ Хая въ комнату Янкеля и видитъ, что одна свѣчка упала изъ шандала и горитъ скатерть.

Хая выбѣжала на улицу и закричала:

— Гвалтъ! Пожаръ!

Но на улицѣ нѣтъ никого.

Хая начала кричать громче.

Изъ одного дома вышла старушка, вошла въ комнату Янкеля, встала на ципочки и стала дуть. Но скатерть болѣе и болѣе горѣла. Къ счастью Хаи, мимо шинка шелъ солдатъ, и она позвала его. Онъ погасилъ огонь и сталъ требовать водки.

— Шинкарка не пришла, — отвѣчала Хая.

— Мнѣ что за дѣло до вашей религіи. Подай водки.

— Нельзя.

Солдатъ вошелъ самъ въ шинокъ, нацѣдилъ стаканъ и выпилъ, къ великому ужасу Хаи, цѣлыхъ два стакана.

Вечеръ былъ теплый, лунный. Евреямъ нечего дѣлать, у нихъ начался шабашъ, и они прохаживаются впередъ и обратно по улицамъ; ходятъ и еврейскія дѣвицы. Всѣ идутъ медленно, едва переступая ногами по два, по три человѣка въ рядъ посреди улицы, по которой теперь ни одинъ еврей не поѣдетъ и ничего не понесетъ. Если попадутся навстрѣчу евреи или еврейки, они проходятъ мимо, не кланяясь и не заговаривая. На лицахъ видится или печаль, или довольство. Но есть еще вещь, которая бросается въ глаза — это то, что трудно найти въ числѣ гуляющихъ еврея статнаго: если у кого нѣтъ горба, тотъ все-таки кажется сгорбившимся; это замѣтно даже между мальчиками. И Янкель ходилъ съ сыновьями, за нимъ шелъ мальчикъ — христіанинъ, живущій у Гирши.

— Яшка! — сказалъ вдругъ Янкель, оборачиваясь. — Подотри носъ…

Яшка досталъ изъ-за пазухи платокъ и утеръ носъ Янкелю.

По еврейскому закону, пожилой еврей ничего не долженъ носить въ рукахъ въ шабашъ тамъ, гдѣ есть русскіе. Поэтому, нельзя имѣть при себѣ платка. Янкель съ сыновьями долго ходилъ, такъ что уже многіе легли спать; вдругъ къ нимъ подошелъ полицеймейстеръ съ женой и съ пріѣзжимъ гостемъ. Ихъ очень удивило, что трое евреевъ, глядя на луну, то-и-дѣло «дрыгаютъ», т. е., стоя на пальцахъ, трясутся и потомъ вдругъ всѣ вразъ выкрикнутъ еврейское слово.

— Эй вы? — крикнулъ полицеймейстеръ.

Евреи, хотя и знали голосъ полицеймейстера, но не прерывали своего занятія.

— Вамъ говорятъ? — кричалъ полицеймейстеръ.

Но евреи не обращали никакого вниманія, даже не повернули головъ.

— Полиціантъ! сходи за цирюльникомъ!

Евреи обернулись и перестали молиться.

— Кто вы такіе? — крикнулъ полицеймейстеръ на евреевъ.

— Дворкины, — сказалъ рѣзко Янкель.

— Хорошо. Полиціантъ! Иди и приведи цирюльника.

— Ваше в--іе! — завопили евреи.

— Я вамъ покажу… Ты зачѣмъ по-еврейски нарядился? А?! дернулъ полицеймейстеръ Янкеля за лѣвый пейсикъ.

— Ваше в--іе, что хотите…

Полиція была близко, и скоро явилось четверо полиціантовъ съ цирюльникомъ.

— Стриги!

Евреи завопили.

X.

Въ субботу, утромъ, хотя и рано пробудились всѣ Дворкины, но долго лежали, потому что имъ ничего нельзя дѣлать. Лежа они вели разные разговоры о чиновникахъ, о торговлѣ, которая съ каждымъ днемъ падаетъ, потому что жителей годъ отъ году увеличивается. Но лежать надоѣло, безъ дѣла скучно. Встали всѣ и стали ходить изъ угла въ уголъ. Яковъ и Хая подали мужчинамъ еврейскія книги, усѣлись около мужей женщины и стали слушать чтеніе. Но не о чтеніи думали женщины, да и мужчинамъ слова не шли на умъ. Вотъ зашелъ сосѣдъ; стало немного веселѣе.

— Что это, Гирша, у насъ во дворѣ чѣмъ-то дохлымъ пахнетъ? — сказала Гитля мужу.

— Не подохла ли свинья?

— Цѣлы всѣ.

— И я замѣчаю, что пахнетъ сказалъ Янкель.

Но скоро заговорили о желѣзной дорогѣ, пришелъ еще сосѣдъ, и началась дружеская бесѣда.

Стали стучаться въ шинокъ, въ лавку, но всѣмъ говорили, что сегодня шабашъ и продать ничего нельзя. Наконецъ, пришелъ чиновникъ прямо въ комнату Янкеля.

— Я, братъ, тебѣ деньги принесъ. Долгъ, — сказалъ онъ.

— Не могу получить.

— Почему?

— Потому что шабашъ.

— Ну, давай водки…

— И этого не могу… Вечеромъ, послѣ шабаша, можно, а теперь ни брать, ни получать ничего нельзя.

Чиновникъ ушелъ. Входитъ писарь.

— Дайте ради Христа табачку — умираю!

— Хоть озолоти, не могу.

— Я самъ возьму, деньги положу на столъ.

— Хоть умри, нельзя.

Обѣдать усѣлись всей семьей: Янкель со старухой, которая къ этому времени поправилась, Шмуль и Гирша съ женами, но обѣдъ состоялъ только изъ маринованной щуки съ лукомъ, чеснокомъ и кореньями, и изъ опресноковъ. Послѣ обѣда легли спать, но никому не спалось.

Въ городѣ тоже было пусто, точно всѣ вымерли, только и видно военныхъ, да гражданскихъ чиновниковъ.

Вдругъ въ кухню Гирши вбѣгаетъ Хая и кричитъ:

— Ай! ай! Гвалтъ! повѣсилась!

Гирша и Гитля вскочили съ кровати.

— Кто? кто?

— Лея.

Въ одну минуту всѣ Дворкины были во дворѣ, но никто не шелъ къ тому мѣсту, куда показывала Хая.

Всѣ были въ испугѣ, дрожали, смотрѣли другъ другу въ лицо, какъ-будто спрашивая: что это значитъ?

Янкель кое-какъ прошелъ въ темную клѣтушку, заставленную разными вещами и, вернувшись оттуда, сказалъ:

— Виситъ Лея.

За нимъ поочередно пролѣзли и остальные. А такъ-какъ говорили громко, то скоро дворъ наполнился евреями и еврейками. Всѣ были въ страшномъ переполохѣ, голосили и обвиняли Дворкиныхъ. Янкель ругалъ и билъ Шмуля, Гиршу и Малку.

— До кагала Дворкиныхъ! до кагала!

— Эдакой грѣхъ! Позоръ для евреевъ!

Вошелъ во дворъ солдатъ.

— Что у васъ за сборище?

— Не твое дѣло! Пошелъ вонъ!.. Гоните солдата!

Солдата выгнали, и всѣ повалили въ школу. Скоро школа была биткомъ набита. Въ дверяхъ стояли евреи и не пускали никого изъ русскихъ.

— Это наказаніе Божіе за нашу спѣсь, за то, что мы слабы въ вѣрѣ! — кричалъ раввинъ.

Евреи голосили, разобрать ничего нельзя было, унять тоже. Всѣ ругали Дворкиныхъ, а особенно Янкеля, который сидѣлъ, понуривъ голову.

— Изгнать изъ общества! — кричали въ одномъ мѣстѣ.

— Они всѣ свѣчки скупили и продаютъ по два злота фунтъ!

Цѣлыхъ два часа шла кутерьма. Раввину большого труда стоило возстановить спокойствіе, и когда стало немного тише, онъ началъ:

— Слушайте! Такіе случаи у насъ, въ еврейскомъ народѣ, довольно рѣдки. Они посылаются Богомъ за наши преступленія… Но видитъ Богъ, что наши преступленія происходятъ не отъ насъ. Мы народъ несвободный… Настоящій случай надо отнести къ безпечности Дворкиныхъ, которые довели свою рабыню до самоубійства, а насъ до позора…

Народъ закричалъ. Всѣ кинулись на Дворкиныхъ и Богъ знаетъ, что бы случилось, еслибъ не явилась полиція.

— У насъ свой судъ! Еврейка наша, мы ее и похоронимъ, а съ Дворкиными раздѣлаемся сами.

— Позвать на свидѣтельство госпитальнаго доктора, который евреевъ лѣчитъ! кричали евреи. Но полицейскіе успѣли оттереть Дворкиныхъ, которые были до того избиты, что едва держались на ногахъ.

За полицейскими народъ повалилъ къ Дворкинымъ. Тамъ началась драка полицейскихъ съ евреями, которые просили оставить трупъ до завтра. Но полицейскіе сняли трупъ, положили на землю и послали за городскимъ врачомъ. Врача въ городѣ не оказалось, и трупъ унесли въ полицію при ожесточенныхъ крикахъ евреевъ.

— Ну, голубчикъ! гора съ горой не сходится, а человѣкъ съ человѣкомъ всегда сойдется. Хоть ты и хорошъ, а я тебя возьму въ кутузку! проговорилъ благодѣтель-частный Янкелю и велѣлъ взять его съ сыновьями.

— Но чѣмъ же мы виноваты? вѣдь она повѣсилась! — говорили Дворкины.

— Все равно; я васъ беру для безопасности.

И Дворкиныхъ увели въ полицію.

Народъ не пошелъ за ними, но долго стоялъ у дома Дворкиныхъ и вопилъ, что не слѣдовало бы изъ-за дѣвчонки поднимать такой гвалтъ, потому что теперь начнутся спросы да вопросы, а, пожалуй, и раскошеливаться придется. Не унывала только одна Гитля.

Нарядившись въ лучшее платье, она пошла къ богатому купцу еврею и разсказала о несчастіи, постигшемъ ея мужа, Янкеля и Шмуля.

Къ вечеру Дворкины явились домой, но уже безъ пейсиковъ, которые не скоро отростутъ!

Будни и праздник Янкеля Дворкина и его семейства (Решетников)/ДО

Будни и праздникъ Янкеля Дворкина и его семейства. (Очеркъ изъ современнаго быта евреевъ).

I.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

Будни и праздникъ Янкеля Дворкина и его семейства.
(Очеркъ изъ современнаго быта евреевъ).