Брынскій Лѣсъ. Эпизодъ изъ первыхъ годовъ царствованія Петра-Великаго. Сочиненіе М. Загоскина. Двѣ части. Москва. Въ типъ. Николая Степанова. 1846. Bъ 12-ю д. л. Въ I-й части — 335, во II-й — 541 стр.
Новый романъ г. Загоскина служитъ новымъ доказательствомъ извѣстной истины, что человѣкъ но въ состояніи сдѣлать ничего свыше данныхъ ему силъ. Можемъ сказать, что у насъ однимъ доказательствомъ и однимъ романомъ больше, но не справедливо было бы сказать, что у имъ больше днямъ хорошимъ романомъ. Нѣкоторые писатели не вдругъ достигаютъ назначенной имъ извѣстности: они идутъ къ ней рядомъ многихъ опытовъ, мужая постепенно съ каждымъ новымъ произведеніемъ своего искусства. Другіе, напротивъ, занимаютъ довольно-видное мѣсто съ перваго рева, и мотомъ (увы!) быстро нисходятъ на пути своей дѣятельности, отъ которой нечего ужъ болѣе ожидать… болѣе того, что удалось ей первоначально. Литературное поприще похоже иногда на поприще жизни: при горестномъ склоненіи дней своихъ, человѣкъ, мгновенною, но яркою мечтою, воскрешаетъ блаженные годы юношества; онъ мысленно приходятъ къ предметамъ счастливаго возраста: то же селеніе, тотъ же домъ, та же рѣка и роща, но не тѣ же люди — къ крайнему сожалѣнію стариковъ. Такъ бываетъ и въ литературѣ, иной романистъ, увѣрившись многими печальными опытами, что онъ ужь не напишетъ лучше того, что написалъ въ первый разъ, обращается къ первенцу своего творчества, строитъ блѣдную фантазію на прежній ладъ и даритъ публику романомъ, новымъ по времени, старымъ по всему прочему. Все кажется то же: тѣ же лица, тотъ же языкъ, та же мысль", но не тѣ же читателя, къ крайнему сожалѣнію стариковъ въ литературѣ.
Въ-самомъ-дѣлѣ, что такое «Дрынскій Лѣсъ»?.. Тотъ же «Юрій Милославскій», только «переложенный на раскольничьи нравы». Написавъ «Рославлева», «Аскольдову Могилу», «Тоску по Родинѣ», «Искусителя», «Мирошева», и каждымъ послѣдующимъ романомъ обнаруживая прогрессивное пониженіе производительной способности, г. Загоскинъ, наконецъ, убѣдился, что альфа и омега его литературной извѣстности хранится въ «Юріи Милославскомъ». И вотъ явился «Брынскій Лѣсъ» — "слѣдствіе поздняго убѣжденія, которое благосклонный авторъ рѣшился раздѣлить съ публикой. Любопытно было бы счесть число дѣйствующихъ лицъ въ «Юріи Милославскомъ собственно такъ-названномъ, и въ „Юріи Милославскомъ“, переименованномъ въ „Брынскій Лѣсъ“… Вѣроятно, суммы вышли бы равныя, хотя мы и не отважились на подобное сложеніе. Во и безъ выкладки несомнѣнно, что въ герояхъ „Юрія Милославскаго-нумеръ-второй“ воскресли герои „Юрія Милославскаго-нумеръ-первый“, съ нѣсколько-измѣнившимися чертами и новымъ покроемъ платья, — естественной реформой времени. И какъ не измѣниться? вѣдь прошло больше пятнадцати лѣтъ съ-тѣхъ-поръ, какъ г. Загоскинъ занялъ видное литературное мѣсто. Въ пятнадцать лѣтъ успѣлъ онъ сойдти съ прежней своей извѣстности, и теперь, обольщенный ея прошедшимъ блескомъ, пускается въ обратный путь, забывая, что возвратное шествіе на высоту всегда трудно и опасно. А между-тѣмъ, въ пятнадцать лѣтъ публика рѣшительно подвинулась впередъ, оставивъ за собою многихъ романистовъ; она требуетъ теперь отъ романа не одной сказки, но и еще кой-чего: она требуетъ теперь отъ него содержанія, которое до-сихъ-поръ простодушные фёльетонисты не отличаютъ отъ сюжета, — требуетъ полноты характеровъ, художественной отдѣлки въ цѣломъ, наконецъ идей… Охъ, ужь эти идеи! И зачѣмъ не сказать просто: мысли? тогда бы читатели „Сѣверной Пчелы“ знали, что это, по философіи г. Булгарина, значитъ мыши.
Явись „Брынскій Лѣсъ“ за пятнадцать лѣтъ прежде, вмѣсто „Юрія Милославскаго“, они надѣлалъ бы почти столько же шума и доставалъ бы автору почти такую же извѣстность. Говоримъ почти, потому-что, при одинаковой композиціи, въ „Юріи Милославскомъ“ больше свѣжести, больше живости, которою всегда отличается начальное дѣйствіе воображенія. Но теперь, чрезъ пятнадцать лѣтъ, „Брынскій Лѣсъ“ пройдетъ безъ толковъ (исключая критическихъ), безъ шума, безъ движенія… О новой эрѣ въ литературѣ и говорить смѣшно. Объ этомъ позволяется сказать (и то въ выноскѣ) только тому журналу, въ которомъ напечатаны двѣ главы изъ „Брынскаго Лѣса“. Кто жь виноватъ въ этомъ? Вы не хотите обвинять себя и свой романъ?.. вините же, по-крайней-мѣрѣ, время, которое не могло остановиться, когда вы остановились. Но больше всего вините ускоренное движеніе людскаго племени, которое теперь въ пятнадцать лѣтъ переживаетъ больше, чѣмъ переживали прежде во сто лѣтъ, въ эпоху брынской раскольничьей вѣры, переживаетъ славу нѣкогда-знаменитыхъ писателей и свое поклоненіе знаменитостямъ.
Разскажемъ прежде содержаніе романа. Стрѣлецкій сотникъ Лёвшинъ отъѣзжалъ въ Кострому къ своему дядѣ Семену Яковлевичу Денисову и возвратился въ Москву вскорѣ послѣ перваго стрѣлецкаго бунта (1681). Разговаривая съ товарищемъ, участвовавшимъ въ мятежѣ, онъ выразилъ свое презрѣніе къ мятежникамъ, за что и навлекъ на себя гнѣвъ ихъ. Они рѣшилась убить его, что и исполнили бы непремѣнно, еслибъ не было въ романѣ другаго стрѣлецкаго сотника, Жолобова, который прячетъ Лёвшина къ содержательницѣ постоялаго двора, старообрядкѣ Архипьевнѣ. Архипьевна сажаетъ героя въ свѣтелку, подъ-бокъ къ красавицѣ, дочкѣ какого-то таинственнаго жильца. Досчатая стѣна отдѣляетъ красавицу отъ героя, который, отъ скуки невольнаго заточенія, знакомится съ своей сосѣдкой черезъ щелочку перегородки. Онъ увидѣлъ ея станъ, когда она обернулась спиною къ перегородкѣ, чтобъ помолиться передъ иконами, — увидѣлъ ея красоту, когда она, помолясь передъ иконами, оборотилась къ перегородкѣ. Страстная любовь, говоря романическимъ слогомъ, воспылала въ сердцѣ юноши. Софья Андреевна (такъ зовутъ красавицу) любитъ тоже Лёвшина. Она видѣла его, когда онъ проходилъ дворомъ, и узнала въ немъ того самаго молодца, который приснился ей о святкахъ, во время гаданья. Ясно, что Лёвшинъ — суженый Софьи Андреевны, и что въ романахъ г. Загоскина еще важную играетъ ролю элементъ чудеснаго, въ-слѣдствіе особенной наклонности автора ко всему сверхъестественному, сверхчувственному, непонятному. Но кто же отецъ красавицы, таинственное лицо, находящееся въ связяхъ даже съ княземъ Хованскимъ, главнымъ стрѣлецкимъ воеводою? Отцомъ ея считается Андрей Яковлевичъ Денисовъ, прозванный Андреемъ Поморяниномъ, дядя Лёвшина и суровый раскольникъ. А настоящій то Отецъ ея — бояринъ Кирила Андреевичъ Буйносовъ. Еще ребенкомъ, Софья заблудилась въ Брынскомъ Лѣсу, когда Буйносовъ проѣзжалъ черезъ него со всѣмъ семействомъ, и попалась въ руки Андрея Поморянина. Послѣ извѣстной изъ исторіи сцены во дворцѣ, заключившей притязанія раскольниковъ и обнаружившей мощную твердость десятилѣтняго Петра, Лёвшинъ, возвращаясь къ ночи въ Зарядье, былъ аттакованъ у самыхъ воротъ постоялаго двора мстительными стрѣльцами.. Здѣсь спасъ его уже не Колобовъ, этотъ Кирша Брынскаго Лѣса, а самъ Хованскій, которому Лёвшинъ былъ рекомендованъ Буйносовымъ. Лёвшина отводятъ въ земскій приказъ, а оттуда къ Буйносову, который сначала отправляетъ его въ свою подмосковную, въ пяти верстахъ отъ Коломенскаго, а потомъ за Мещовскъ, черезъ брынскіе лѣса, къ старинному своему пріятелю, боярину Куродавлеву. Въ брынскихъ лѣсахъ, онъ и слуга его, Ферапонтъ, здоровый какъ медвѣдь, мимоѣздомъ освобождаютъ Дарью, служанку Софьи, изъ заточенія у раскольниковъ, которые вскорѣ послѣ того схватываютъ самого Лёвшина, а Ферапонта, оглушеннаго ударомъ дубины, оставляютъ на полянѣ.
На выручку заключеннаго явился Андрей Поморянинъ: онъ беретъ съ собой Лёвшина, который объясняется Софье Андреевнѣ въ любви, получаетъ отъ нея таковое же признаніе, проситъ у Поморянина руки мнимой его дочери и получаетъ отказъ, какъ принадлежащій къ Никоніанцамъ (такъ раскольники называли недержавшихся ихъ вѣры). Печальный, ѣдетъ онъ въ усадьбу Куродавлева и съ ужасомъ узнаетъ, что Софью Андреевну выдаютъ за мещовскаго воеводу, раскольника. Дарья, выгнанная Поморяниномъ, пѣшкомъ пришла къ Куродавлеву и передала Лёвшину, что барышня ея готова съ нимъ бѣжать и обвѣнчаться. Лёвшинъ проситъ содѣйствія Куродавлева, который охотно согласился, ненавидя мещовскаго воеводу. На тройкѣ лихихъ лошадей, герой съ слугою увозитъ суженую и сочетаваются съ нею законнымъ бракомъ. Поморянинъ началъ-было требовать дочь свою, но скоро оказывается, что онъ отецъ-самозванецъ. Буйносовъ, прибывшій къ Куродавлеву, узнаётъ въ Софьѣ дочь свою по надписи на финифтяномъ образкѣ, который она носила, обнимаетъ съ нѣжностію Лёвшина и называетъ его милымъ своимъ сыномъ.
Первое, что поражаетъ насъ при чтеніи новаго романа-это безцвѣтность дѣйствующихъ лицъ и ихъ положенія. Нельзя сказать, чтобъ они не имѣла своихъ характеровъ, но отъ этихъ характеровъ вѣетъ какою-то безжизненною мелочностью. Особенно герой совѣсти страдаетъ отсутствіемъ. существованія, которое должно являться в» самобытныхъ дѣйствіяхъ, въ борьбѣ съ внѣшними обстоятельствами или съ движеніями страстей. Еще при выходѣ «Юрія Милославскаго» замѣтили автору то же, совѣтуя ему назвать романъ свой «Киршей». Лёвшинъ — рѣшительно копія «Юрія Милославскаго», и мы совѣтовали бы почтенному автору назвать новый романъ свой «Ферапонтомъ», по имени слуги, во всемъ отвѣчающаго за барина. Лёвшина сажаютъ въ коморку, чтобъ познакомить его, черезъ щелочку, съ Софьей Андреевной; Левшина шлютъ въ подмосковную деревню, потому-что автору хотѣлось описать псовую охоту; Лёвшина отправляютъ въ брынскіе лѣса, чтобъ вставить въ романѣ нѣсколько раскольничьихъ разговоровъ; Лёвшина спасаетъ Андрей Поморянинъ и даетъ ему средство объясниться съ возлюбленной; Левшина подговариваетъ Дарья увезти Софью; Левшина выпутываетъ изъ бѣды Ферапонтъ, когда поломалась телега; Лёвшина, наконецъ, заставляетъ Куродавлевъ перемѣнить службу. Все для Лёвшина; Лёвшинъ же ничего и ничто. Положеніе Софьи, героини романа, не возбуждаетъ ни малѣйшаго сочувствія", ея знакомство съ Лёвшинымъ помощію святочнаго гаданья и потомъ черезъ окно — просто забавно; ея объясненіе въ любви — сценка скромнаго, дѣтскаго романтизма, а вызовъ на похищеніе — подвигъ нечаянной отваги. Авторъ не воспользовался даже ея затворничествомъ у мнимаго отца, чтобъ показать съ одной стороны семейный бытъ раскольника, а съ другой внутренній миръ дѣвушки, которая, безъ жизни во внѣшней дѣятельности, должна же была жить хоть чувствами. Не знаемъ, для чего нуженъ Кирила Андреевичъ Буйносовъ. Въ дѣйствительной жизни, онъ былъ необходимъ, какъ отецъ Софьи; но въ романѣ выведенъ, вѣроятно, съ тѣмъ, чтобъ своему другу Куродавлеву отрекомендовать Лёвшина, который, сверхъ-того, какъ честный человѣкъ, не могъ обойдтись безъ согласія отца невѣсты на бракъ. А Куродавлевъ зачѣмъ? за тѣмъ ли, чтобъ принять рекомендацію отъ Буйносова, укрыть у себя стрѣлецкаго сотника и дать ему тройку лошадей для похищенія суженой? или за тѣмъ, чтобъ авторъ, по случаю его существованія, разсказалъ извѣстную сцену мѣстничества, которую мы читали въ подлинникѣ? Не спрашиваемъ, для чего созданы Ферапонтъ и Дарья: они вполнѣ необходимы. Безъ Ферапонта пропалъ бы Лёвшинъ, безъ Дарьи пропала бы Софья. Да притомъ извѣстно каждому, кто читалъ старинные романы и французскія комедіи, что неприлично жениться барину, не приготовивъ невѣсты своему слугѣ, и грѣшно выходить барышнѣ замужъ, не имѣя въ виду жениха для своей служанки. Княнь Хованскій является на минуту, чтобъ отправить Лёвшина въ земскій приказъ, гдѣ читатель увидитъ поддьяка Ануфрія Трифоныча (земскій ярыжка «Юрія Милославскаго*). Посѣщенія же его Поморянину, его съ ивмъ разговоры остались между ними; вѣроятно, и самъ авторъ не знаетъ, о чемъ они бесѣдовали. Колобовъ прикомандированъ къ Лёвшину только за время, въ четырехъ первыхъ главахъ повѣсти, чтобъ героя не убили въ Москвѣ и тѣмъ не остановили романа на четырехъ главахъ, чего еще не случалось отъ созданія міра. Авторъ разсѣкъ Киршу на Колобова и Ферапонта: послѣдній совмѣщаетъ въ себѣ большую часть Кирши и всего Алексѣя, отвагу и силу казака и вѣрность слуги „Юрія Милославскаго“. Въ юродивомъ Гришѣ воскресъ юродивой Митя.
Безцвѣтность романа оправдываютъ нѣкоторые тѣмъ, что русскій старый бытъ не щеголялъ и не могъ щеголять ни разнообразіемъ типическихъ лицъ, ни возможностью къ обилію разнородныхъ сценъ и положеній». Дѣйствительно, мы знаемъ и увѣрены, что печать мѣстничества лежала на Руси до-петровой, что Азія во всѣхъ своихъ началахъ господствовала надъ физическимъ и нравственнымъ составомъ нашихъ предковъ, — Азія, окованная преданіемъ, Азія, неподвижная мыслью, Азія съ своимъ уваженіемъ къ роду и племени, съ своимъ неуваженіемъ личныхъ достоинствъ. Мы знаемъ, что не могла тогда привольно развиваться натура женщины, которая сперва жила на замкѣ въ свѣтлицѣ у родителей, а потомъ на замкѣ же въ терему супруга. Все это, повторяемъ, намъ извѣстно. Но произведеніе искусства не одно и то же съ явленіемъ жизни, хотя послѣднее и выражается первымъ. Въ искусствѣ, самое безобразіе можетъ быть предметомъ изящныхъ образовъ, и пустота дѣйствительности должна перейдти въ полноту художественнаго созданія. Въ искусствѣ, художникъ возбуждаемъ чувство, изображая безчувственное, умѣетъ быть интереснымъ, представляя застой существованія. Владычество смерти такъ же принадлежитъ къ области творчества, какъ и царство жизни. Пусть только созданіе фантазіи вашей будетъ живымъ, яркимъ, полнымъ образомъ; пусть въ дѣйствительности, какова бы она ни была, вы не пресмыкаетесь на поверхности, а заглядываете въ глубину. Что, кажется, пустѣе жизни «Старосвѣтскихъ Помѣщиковъ»? Все время ихъ измѣряется ѣдой, спаньемъ, мелкими хлопотами о мелкомъ хозяйствѣ. Вы скажете: они прозябаютъ, не живутъ. Но прозябеніе имѣетъ также свое содержаніе, которое высказываетъ отрицательно то же, что своебытная жизнь духа говоритъ положительно. Бѣдность, немощь жизни можетъ изображаться такъ же сильно и богато, какъ богатство и сила жизни. Вотъ почему произведеніе Гоголя принадлежитъ къ оригинальнымъ, образцовымъ. Говоримъ это не для сравненія, котораго въ настоящемъ случаѣ быть не можетъ, а для примѣра въ пользу нашего мнѣнія и для подражанія въ пользу не-оригинальнымъ писателямъ. Итакъ, дѣйствительная бѣдность жизни не можетъ служить оправданіемъ дѣйствительной бѣдности романа. Дѣло не въ разнообразіи, не во многомъ, а въ умѣньи найдти многое въ немногомъ. Иначе, по теоріи, оправдывающей безцвѣтныя созданія искусства, выйдетъ презабавное умозаключеніе: «предметъ, выбранный авторомъ, пустъ; слѣдовательно, и сочиненіе автора должно быть пусто».
У г. Загоскина былъ, однакожъ, предметъ интересный, какъ самъ-по-себѣ, такъ еще и но своему малому ходу въ романахъ. Это — раскольника. Мы думали, принявшись за чтеніе «Брынскаго Лѣса», что авторъ раскроетъ намъ, хоть сколько-нибудь, религіозное, гражданское и семейное направленіе старовѣровъ, — я вмѣсто этого нашли нѣсколько комическихъ сценъ и разговоровъ, выказывающихъ смѣшную, мужицкую сторону раскольничества. Самый ересіархъ раскольниковъ, Андрей Поморянинъ, забавно жалокъ, хотя авторъ намѣревался дать ему физіономію выразительную, носящую на себѣ отпечатокъ самобытнаго и твердаго характера. Стрѣлецкій сотникъ сбиваетъ его съ толку самыми простыми возраженіями, которыя, вѣроятно, отъявленный раскольникъ задавалъ себѣ тысячу разъ и слышалъ отъ другихъ столько же. Не даромъ Дарья назвала его грѣховодникомъ, прибавивъ: «выгнать безпріютную сироту! Не босъ, Марѳутку-то не выгонитъ». И самые разу говоры раскольниковъ любопытны только внѣшнею стороною, показывая въ авторѣ искусство строить славянскія изрѣченія. Одна сцена «Послѣдняго Новика», въ которой раскольникъ разможжилъ о камень себѣ голову, когда ему обрили бороду, больше знакомитъ насъ съ изувѣрствомъ, — отличительной чертой старовѣровъ, — чѣмъ весь «Брынскій Лѣсъ».
Но всего замысловатѣе философское направленіе романа г. Загоскина или, лучше сказать, мораль, выходящая изъ его романовъ. Въ первой книжкѣ «Отечеств. Зап.» нынѣшняго года, напечатанъ былъ отзывъ одного изъ русскихъ литераторовъ о двухъ главахъ Брынскаго Лѣса". Въ замѣчаніяхъ отзыва такъ много справедливаго, что мы считаемъ долгомъ выписать изъ него нѣсколько строкъ. Меня поразила преимущественно философія автора, конторой онъ постоянно держится въ своихъ произведеніяхъ и которая свѣтится сквозь каждую строчку романа. «Это — философія, оправдывающая или обвиняющая любое событіе голосомъ дѣйствующихъ лицъ, философія, награждающая добродѣтель и наказующая порокъ вымышленными приключеніями повѣсти. Что ни творится на бѣломъ свѣтѣ, все прежде проходитъ черезъ головы созданныхъ авторомъ героевъ, а потомъ уже, возвышая или смиряя этихъ героевъ, авторъ ясно показываетъ, какое событіе принадлежитъ къ грѣшнымъ созданіямъ мудрости человѣческой, особенно Ѳаворской, и какое произошло безъ всякой мысли со стороны людей, которые ужь такъ сотворены, что все насадятъ, къ чему ни прикоснутся. Патріархальная философія г. Загоскина сильнѣе всего вооружается противъ тѣхъ, которые имѣютъ несчастную привычку заноситься мыслію, и преимущественно благоволитъ къ тѣмъ, у кого много дѣтей». Противъ этого замѣтили намъ: «что если торжествующая добродѣтель и наказуемый порокъ могутъ причислиться въ недостатокъ романисту, то этотъ недостатокъ общій почти всѣмъ знаменитымъ романистамъ, и въ томъ числѣ Вальтеру Скотту». А мы на это замѣчаніе замѣтимъ, во-первыхъ, что понятіе о добродѣтели и порокѣ различно, иногда даже противоположно: по иному понятію, добродѣтель нѣсколько-хуже порока, а порокъ нѣсколько-лучше добродѣтели. Не разберешь, что прійдется награждать и что наказывать. Во-вторыхъ, если въ нѣкоторыхъ романахъ Вальтера Скотта награждена добродѣтель и наказанъ порокъ, то эта награда и наказаніе не произошли въ-слѣдствіе того понятія, которое авторъ составилъ себѣ о добродѣтели и порокѣ, или того, которое имѣли о нихъ лица романа, а были простымъ, естественнымъ слѣдствіемъ событіи, приводящихъ человѣка къ хорошему или дурному, иногда съ помощію собственныхъ усилій этого человѣка, иногда наперекоръ его усиліямъ. Въ-третьихъ, нигдѣ, можетъ-быть, нѣтъ такого разительнаго страданія добродѣтельныхъ и торжества порочныхъ, какъ у Вальтера Скотта. Вспомните «Ламмермурскую Невѣсту», гдѣ Луція, самое невинное существо, есть вмѣстѣ и несчастнѣйшее; вспомните «Сенронанскія Воды», гдѣ Клара, благороднѣйшая дѣвушка, подвергнута самому ужасному несчастію — полному сознанію своего несчастія. Опять-таки мы говоримъ это не для сравненія, которое теперь еще меньше имѣетъ мѣста, а для опроверженія сдѣланныхъ намъ замѣчаній и какъ примѣръ для подражанія патріархальнымъ романистамъ. Въ моральномъ или, пожалуй, философскомъ направленіи г. Загоскина особенно забавно то, что эта философія часто опровергается или самимъ авторомъ, который любуется ею отвлеченно отъ жизни, или событіями романа, которыя должны же сохранять историческую вѣрность, не поддаваясь искусственной, заранѣе придуманной морали. Такъ, напримѣръ, всѣ читатели знаютъ сочувствіе г. Загоскина къ старинѣ, и между-тѣмъ, тотъ же г. Загоскинъ разсказываетъ о старинѣ такія вещи, что мы, родившіеся въ нынѣшнемъ вѣкѣ, должны усердно благодарить Бога, что не родились раньше. Буйносовъ выставленъ крайне-добродѣтельнымъ человѣкомъ, и у того же Буйносова нянюшка хотѣла удавиться, когда барышня пропала въ лѣсу, а другая нянюшка не осмѣлилась возвратиться домой, послѣ тщетныхъ поисковъ за пропавшей. Правда, первую вынули изъ петли; но что было бы со второй, по ея возвращеніи… это извѣстно только романисту! Куродавлевъ описанъ con amore: не много нужно прозорливости, чтобъ видѣть, что автору особенно нравится этотъ бояринъ, веселый и привѣтливый; и между-тѣмъ, сцена по случаю спора о мѣстничествѣ выставляетъ боярина глупо-спѣсивѣйшимъ и неистово-упорнѣйшимъ. Какъ часто выражаетъ г. Загоскинъ, и отъ себя и отъ дѣйствующихъ лицъ, что для человѣческаго благополучія не нужно богатства; однакожь, Левшинъ получилъ за Софьею въ приданое малую-толику душъ, не говоря уже о томъ, что самъ былъ костромской помѣщикъ. А это ясно показываетъ, что если истинное счастіе и не состоитъ въ большомъ количествѣ душъ, то большое количество душъ заключается въ счастіи, какъ необходимая его принадлежность. Такое противорѣчіе патріархальной, опредѣленной морали о нѣкоторыми дѣйствіями романа, воли ваша, забавно. Обмолвки, обнаруживающія несостоятельность морали въ отношеніи къ дѣйствіямъ романа, или наоборотъ, несостоятельность дѣйствій романическихъ въ-отношеніи къ морали, суть именно злые сарказмы и на мораль и на историческое содержаніе романа.
Гдѣ же достоинства новаго романа? Защитники г. Загозжива находятъ въ мигъ «отмѣнно-даровитаго разскащика». Мы находимъ въ немъ болѣе: кромѣ разсказа легкаго, плавнаго, безъ труда читаемаго; кромѣ умѣнья вести разговоры, особенно между простолюдинами, новый романъ представляетъ еще (такъ же, какъ представляли и прочіе романы) три достоинства, хорошее переложеніе на нынѣшнія языкъ нѣсколькихъ мѣстъ изъ лѣтописей и другихъ старинныхъ книгъ: эти мѣста очень-любопытны своимъ содержаніемъ; потомъ отчетливое изображеніе трехъ характеровъ: Ферапонта, Куродавлева и земскаго поддьяка; наконецъ, концомъ, разлитый по всему роману. Тѣ не знаютъ, чѣмъ именно хорошъ новый романъ, которые не замѣтили комическихъ сценъ его: въ нихъ отличительная черта дарованія г. Загоскина, его преобладающая наклонность. Дѣйствующія лица задѣваютъ вниманіе читателя не патетической, возвышенной стороной своей, которую, впрочемъ, трудно и замѣтить; не борьбой своей съ страстями и обстоятельствами и даже не своей философіей или моралью, а смѣшными своими положеніями. Ферапонтъ интересенъ, потому что постоянно смѣшенъ, — разговариваетъ ли съ раскольниками, даетъ ли совѣты барину, борется ли съ медвѣдемъ; Куродавлевъ интересенъ, потому-что всѣ его дѣйствія смѣшны: онъ презабавно разсказываетъ споръ свой о мѣстничествѣ, презабавно любуется кулачными боями, презабавно судитъ двухъ мужиковъ, изъ вторыхъ одного выпороть порядкомъ; презабавно сердится на мещовскаго воеводу за то, что тотъ запрещаетъ ему охотиться въ чужихъ дачахъ. Земскій поддьякъ смѣшонъ съ ногъ до головы. И не смѣшонъ ли самъ Лёвшинъ, который въ щелочку осматриваетъ Софью Андреевну? Прекомическая сцена! Ее бы стоило нарисовать и приложить картинку къ роману. О раскольникахъ мы уже говорили: они всѣ смѣшны, не исключая и таинственнаго Поморянина. Архипьевна годятся въ любую комедію, въ любой русскій водевили. Вотъ жъ чемъ особенное достоинство г. Загоскина, вотъ его направленіе, господствующая страсть, паѳосъ. Правда, этотъ комизмъ не принадлежитъ къ роду того, который иногда одною чертою даетъ знать о всемъ человѣкѣ и возбуждаетъ нерѣдко глубокое чувство, противоположное комическому (какъ у Гоголя); но мы и не говоримъ этого. Комизмъ г. Загоскина, низшаго сорта — внѣшній, поверхностный, который и многими чертами рядомъ долгихъ разговоровъ не знакомитъ съ сущностью лица, съ глубокими явленіями человѣческой натуры, а просто заставляетъ васъ улыбаться — иногда даже безъ всякаго отношенія къ тому лицу, къ которому онъ привитъ.
Чтобъ познакомить читателей съ новымъ романомъ, выпишемъ изъ него двѣ сцены. Въ одной разсказываетъ Куродавлевъ, какъ его обидѣли при царѣ Ѳеодорѣ Алексѣевичѣ:
" — Эхъ, кабы воля да воля, такъ я-бы сего дня-же покатилъ въ Москву!
— Да развѣ ты, Юрій Максимовичъ, не воленъ ѣхать въ Москву? спросилъ Лёвшинъ.
— Воленъ-то воленъ: я вѣдь не опальный какой, а все-таки безъ царскаго указа не поѣду.
— Не прогнѣвайся, бояринъ, коли я тебя спрошу: за чѣмъ-же тебѣ царской указъ, коли ты не подъ опалою и воленъ ѣхать куда хочешь?
— За тѣмъ, Димитрій Афанасьичъ, чтобъ не попятиться. Коли я при Царѣ Ѳеодорѣ Алексѣевичѣ былъ обиженъ, такъ что мнѣ за слѣдъ ѣхать теперь безъ царскаго указа въ Москву? Пожалуй, еще скажутъ: «вотъ-де пріѣхалъ бояринъ Куродавлевъ съ повинной головою!»
— А дозвольте спросить, Юрій Максимовичъ: что жъ это за случай такой былъ?
— Да такой-то случай, что не приведи Господи! перервалъ Куродавлевъ глаза его заблистали. — Хотѣла учинить смертную обиду, поруху всему роду вашему, безчестье и позоръ навѣки вѣковъ!.. Да вотъ я тебѣ все перескажу, Димитрій Аѳанасьичъ, продолжалъ бояринъ, махнувъ рукою, чтобъ ему не подавали жаренаго гуся. — Въ первый годъ царствованія Государя Ѳеодора Алексѣевича, наканунѣ Вербнаго воскресенья, прислали ко мнѣ отъ Разряда поддьяковъ Ваську Мясникова, да Ваську Буслаева, со сказкою: «бытъ-дискать боярину Юрію Куродавлеву на Вербное воскресенье въ верху у царскаго стола, — а столъ-де будетъ безъ мѣстъ. А за столомъ-де будутъ князь Дмитрій Трубецкой, Ѳедоръ Бутурлинъ, князь Григорій Пронской и ты бояринъ Юрій Куродавлевъ.» Какъ какъ?.. подумалъ я. Не-уже-ли я въ послѣднихъ?.. Да вѣдь мнѣ вовсе не приходится сидѣть подъ княземъ Григорьемъ Пронскимъ… Мы также Куродавдевы ведемъ свой родъ отъ князя Святослава, что сидѣлъ на Пронѣ. У князя Юрія Пронскаго было четыре сына: князь Ѳедоръ Рыба, да князь Иванъ Баранья Голова, да князь Юрій Куродавъ, да меньшой князь Дмитрій безъ прозвища; отъ князя Юрія пошли Куродавлевы, а отъ князя Дмитрія теперешніе Пронскіе — такъ я нетокмо по службѣ дѣда и прадѣда, да и по роду-то старше его… Вотъ я съ тѣми-же поддьяками и ударилъ челомъ Ѳеодору Алексѣевичу: что мнѣ князя Григорія Пронскаго меньше быть невмѣстно. «А мы-дискать, Государь, холопы твои Куродавлевы, кому въ версту, тому въ версту, а кто васъ меньше, тотъ меньше, и не которымъ дѣломъ немочно тому быть больше насъ.» Гляжу, этакъ часика черезъ два — шасть ко мнѣ на дворъ разрядный дьякъ Иванъ Улановъ… Милости просимъ!.. «Указъ-дискать тебѣ боярину Юрію Куродавлеву отъ Великаго Государя идти заутре безъотмѣнно въ верхъ и мѣстами не считаться. Велѣно быть безъ мѣстъ, такъ и поруха большимъ родомъ твоему отечеству въ томъ не будетъ. А ты-бы Государя не кручинилъ и садился-бы въ столъ подъ княземъ Григорьемъ Пронскимъ.» Вотъ я опять ударилъ челомъ: "Лучше-бы-дискать, Государь, ты меня холопа своего велѣлъ казнить смертію, а меньше князя Григорія быть не велѣлъ…
«Да какъ-же-дискать, Государь, за хворостію и недугомъ ни которыми мѣрами въ городъ ѣхать не мочно.» Жду, пожду — отвѣта нѣтъ. Ну, думаю, видно Царь-Государь взмиловался! На другой день, послѣ ранней обѣдни, приѣхалъ ко мнѣ Кирила Андреевичъ Буйносовъ говоритъ: "Велѣно, братъ, тебя, коли ты станешь упорствовать и отговариваться хворостію, привести неволею къ Красному крыльцу въ простой телѣгѣ, на одной лошади… «Такъ что-жъ?» — сказалъ я; — "въ этомъ никакой порухи роду моему не будетъ: не я поѣду, а меня повезутъ… «Послушай, Юрій», — учалъ опять говорить Корила Андреевичъ: — «не гнѣви Государя!.. Неровенъ часъ!.. Смотри, чтобы тебѣ не быть разорену и сослану!» — «Въ раззореньѣ и ссылкѣ воленъ Богъ да Государь», молвилъ я: «а ужь меньше Гришки Пронскаго мнѣ не бывать!..» — «Эй, полно, Юрій Максимовичъ!.. Ну, коли грѣхамъ Государь прогнѣвается не путемъ, да за твое непослушаніе укажетъ тебя высѣчь въ подклѣти батогами?» — «Такъ что-жъ? Власть его царская, что хочетъ, то и дѣлаетъ, а ужъ я своей волею ниже Гришки Пронскаго ни за что не сяду!» Вотъ этакъ, около полуденъ, проѣхалъ ко мнѣ разрядный дьякъ Кобяковъ, а съ нимъ двое подьяковъ. Какъ я сказалъ, такъ а сдѣлалъ: сакъ но вошелъ изъ дима, а вывели меня подъ-руки, посадили въ телѣгу и привезли къ Красному крыльцу. Какъ меня вынули изъ телѣги, я тутъ же на первой ступенькѣ лёгъ, да и лежу: «отнялись-дискать вовсе ноги — нейдутъ!..» Дѣлать-то нечего! кликнули народу, внесли меня на крыльцо, а тамъ въ столовую палату и посадили неволею за столь рука объ руку съ Пронскимь. Лишь только меня покинуля, я тотъ-часъ со скамьи, да и брякъ о-земь!.. Пускай-же лежу подъ лавкою, а не похваляться вору Гришкѣ, что я сидѣлъ за царскимъ столомъ ниже его!.. Велѣно меня поднять, посадить опять силою на скамью и во весь столъ держать подъ-руки двумъ разряднымъ дьякамъ… Пожалуй себѣ!.. Это воля царская, лишь только-бы моей ты воли не было!.. Послѣ стола приказано мнѣ идти домой. «Ну вотъ, думаю, отдѣлался!..» Такъ нѣтъ!.. Мошенникъ Гришка ударялъ на меня въ безчестьи челомъ Царю-Государю!.. Этакъ дня черезъ два, въ обѣденную пору, пожаловалъ ко мнѣ опять разрядный дьякъ Иванъ Улановъ и съ нимъ два пристава. Дьякъ объявилъ мнѣ Государевъ указъ, что велѣно меня выдать головою князю Григорію Пронскому… Что будешь дѣлать, воля царская!.. Повели меня, добраго молодца, пѣшечкомъ, черезъ весь Китай городъ на Лубянку, гдѣ у Пронскаго свой домишка; народъ останавливается, всѣ смотрятъ, какъ ведутъ меня подъ-руки, словно колодника — за карауломъ!.. Пришли!.. Ввели меня на дворъ, поставили на нижнее крылечко и послали доложить хозяину. Пронской поломался, повыдержалъ меня съ полчасика на крыльцѣ; гляжу — идетъ!.. Такой радостный, ухмыляется! «Погоди, мошенникъ Гришка!» думаю я про себя: — «будетъ и тебѣ тошно!..» Дьякъ Улановъ учелъ ему рѣчь говорить: «Великой-де Государь указалъ и бояре приговорили боярина Юрія Куродавлева, за то, что онъ не хотѣлъ быть вмѣстѣ съ тобою у царскаго стола, выдать тебѣ за такое боярское безчестье его Куродавлева головою.» Пока дьякъ Улановъ объявлялъ царской указъ, я стоялъ какъ вкопанный, ни словечка!.. а какъ онъ свою рѣчь кончилъ, такъ я молвилъ про себя: «Слава тебѣ Господи — вытерпѣлъ!.. Ну, теперь, Гришка, держись!..» А онъ передъ дьякомъ такъ и разсыпается!.. «Я-дискать, на царскомъ жалованьи бью челомъ и земно кланяюсь за его Государевъ великой оборонъ. А тебя, Юрій Максимовичъ, примолвилъ онъ: „прошу отвѣдать моего хлѣба-соли.“
— Спасибо на твоемъ хлѣбѣ: пусть имъ давится кто хочетъ! сказалъ я, да и пошелъ его позорить!.. Ужъ маилъ, маилъ!.. Всю подноготную высказалъ: какъ прадѣдушка его былъ въ Зарайскѣ губнымъ старостою, какъ его высѣкли плетьми и сослали въ Березовъ, за то, что онъ мирволилъ ворамъ и разбойникамъ; какъ дѣдушка при Царѣ Ѳеодорѣ Іоанновичѣ наушничалъ и былъ на побѣгушкахъ у думнаго дьяка Щелкалова, а дядюшка князь Петръ, при Царѣ Михаилѣ Ѳедоровичѣ, измѣнилъ подъ Вязьмою, и какъ его за эту измѣну били кнутомъ… Все вычелъ до тла!.. А тамъ надѣлъ шапку, да и со двора. Въ тоть-же самый день я ударилъ челомъ Государю, чтобъ онъ дозволилъ внѣ, не хворости и ради моихъ домашнихъ дѣлишекъ, ѣхать на житье въ Мещовскую отчину, а Государь изволилъ сказать: „пусть-дискать ѣдетъ куда хочетъ.“ Вотъ и проѣхалъ сюда и живу себѣ, — не то что подъ опалою, не то что въ милости, а такъ, на то, ни сё!.. Ну, Дмитрій Афанасьичъ: видишь-ли теперь, что мнѣ вовсе не слѣдъ ѣхать въ Москву безъ царскаго указа?» (Ч. II, стр. 158—167).
Другая сцена происходитъ въ Брынскомъ-Лѣсу:
«Когда лошадей опять запрягли, Ферапонтъ, желая вознаградить потерянное время, погналъ ихъ снова рысью. Не прошло и четверти часа, какъ они выѣхали на небольшую луговину, посреди которой росли отдѣльной куртиною нѣсколько сосенъ. Одна изъ нихъ была необычайной толщины, и ея вѣтвистая вершина не подымалась остроконечной пирамидою къ верху, но раскидывалась во всѣ стороны огромнымъ шатромъ. Просѣка, которая оканчивалась этой поляною, начиналась снова на ея противоположной сторонѣ. Поровнявшись съ сосновой куртиною, Ферапонтъ остановилъ лошадей,
— А что, Дмитрій Афанасьевичъ, сказалъ онъ: — какъ ты думаешь: прямо что-ль намъ ѣхать?
— Да развѣ ты не видишь: вонъ просѣка-то передъ нами.
— Вижу, батюшка, вижу!.. Только не здѣсь-ли гдѣ-нибудь поворотъ въ Толстошеино?.. Кажись, нѣтъ. Я посматривалъ и на-право и на-лѣво.
— Такъ видно, мы еще до поворота не доѣхали.
— Видно что такъ!
— Внимайте, путники, внимайте! закричалъ кто-то пронзительнымъ и дикимъ голосомъ. Этотъ внезапно раздавшійся въ пустынномъ лѣсу человѣческій голосъ заставилъ невольно содрогнуться Левшина и Ферапонта. Софья поблѣднѣла, а Дарья вскрикнула съ ужасомъ: — Батюшки — лѣшій!
— Чего ради блуждаете въ сихъ дебряхъ? раздался опять тотъ-же самый голосъ. — Или желаете обрести смиреннаго старца Пафнутія и святой бесѣдою его очистить оскверненныя грѣхомъ сердца ваши?
— Э! да это Пафнутій, прошепталъ Ферапонтъ. — Ну, помнишь, батюшка, замощеванцевъ?.. Да откуда онъ намъ кричитъ?.. А, вотъ онъ!.. Посмотри-ка, Дмитрій Афанасьичъ, вонъ на соснѣ… видишь, онъ сидитъ какъ сычь въ дуплѣ!.. Подержи-ка, батюшка, лошадей, а я сойду съ нимъ поговорить, авось онъ намъ укажетъ, гдѣ поворотъ.
Ферапонтъ скалъ шапку и подошелъ къ толстой соснѣ. Изъ дупла, которое было сажени двѣ отъ земли, выглядывало, знакомое уже нашимъ читателямъ, худощавое, звѣрское лицо, съ полоумными, сверкающими глазами.
— Богъ помощь, отецъ Пафнутій! сказалъ Ферапонтъ, кланяясь въ поясъ. — Я привезъ тебѣ поклонъ отъ Федосѣевскаго старца, отца Павла.
— Да ты-то самъ, чадо, мимо грядешь, перервалъ Пафнутій. — Или пришелъ въ сію пустыню ради меня, труженика и благовѣстника истинной вѣры?
— Нѣтъ, батюшка! Я теперь ѣду въ село Толстошеино, да скоро вернуся назадъ и ужъ тогда послушаю твоихъ рѣчей. Я за тѣмъ и поѣхалъ зимней дорогою, чтобъ отвезти тебѣ отъ отца Павла поклонъ, да и самому мнѣ хотѣлось тебѣ поклониться.
Пафнутій поглядѣлъ недовѣрчиво на Ферапонта и сказалъ:
— Въ село Толстошеино… А почто грядешь ты, чадо, въ сей вертепъ льва рыкающаго, въ сіе жилище слуги и сподвижника антихристова?
— Послали, батюшка; дѣло невольное, велятъ, такъ пойдешь.
— А кто сей мужъ, что сидитъ у тебя на возу съ покрытой головою?
— Это, батюшка, недужный человѣкъ, слѣпой и нѣмой. Мнѣ приказано отвезти его въ село Толстошеино.
— А юныя отроковицы, съ нимъ сидящія?
— Сестра его и работница… Теперь, отецъ Пафнутій, скажи пожалуйста: вѣдь прямо-то просѣкою дорога куда пойдетъ?
— Въ нѣкую вѣсь, селомъ Бобровымъ имянуемую.
— А гдѣ-же поворотъ въ Толстошеино?
— Обратися вспять, чадо! Зришь-ли тамо четыре древа, ихъ-же березами нарицаютъ.
— Четыре березы?.. Вижу, отецъ Пафнутій, вижу.
— На восточной странѣ оныхъ, среди мелко-древесія, и обретается путь, ведущій въ сіе гнѣздилише разврата и нечестія, глаголемое село Толстошеино.
— Такъ мы поворотъ-то проѣхали! Ну, примолвилъ Ферапонтъ, надѣвай шапку: — спасибо тебѣ, старинушка, что ты голось подалъ! Кабы не ты, такъ мы сбились-бы съ дороги тажъ-же, какъ дни четыре тому назадъ… ну вотъ помнишь, Пафнутій, какъ мы у тебя запошеванцевъ отбили?
— Какъ! вскричалъ Пафнутій: — такъ уто вы, богоотступники окаянные?
— Мы, дѣдушка, мы! Счастливо оставаться!
— Ахъ вы святотатцы проклятые!.. Еретики, разбойники, душегубцы!
— Врешь ты, сычъ атакой! перервалъ Ферапонтъ, уходя. — Мы не въ тебя, старый чортъ: мы живыхъ-то людей голодомъ не моримъ!
— Умолкни, буесловъ нечестивый! завопилъ неистовымъ голосомъ раскольникъ. — Да будетъ часть твоя съ Каиномъ, Іудою и три краты окаяннымъ наставникомъ вашимъ, Андреемъ Поморяниномъ!
— Экой злющій! шепнулъ Ферапонтъ, подходя къ телѣгѣ. — Словно цѣпная собака — такъ и недоѣдается!
— Да постигнутъ васъ всѣ казни Египетскія! продолжалъ кричать Пафнутій. — Да пожретъ васъ въ живѣ адскій пламень и не единая капля воды да не прохладитъ богохульныхъ устъ вашихъ!
— Тьфу ты, старый хрѣнъ! сказалъ Ферапонтъ, оплевываясь. — Надъ тобой бы самимъ и тряслось, филинъ этакой! Вишь что сулитъ, проклятый! примолвилъ онъ, садясь не козлы и поворачивая лошадей.» (Ч. II, стр. 272—278).