Бришанто актеръ.
Жюля Клареси.
править
I.
Натурщикъ.
править
Передъ этой статуей Римскаго солдата подъ унизительнымъ гальскимъ ярмомъ стоялъ Бришанто, въ поярковой шляпѣ на бекрень, заложивши руки въ карманы, разсматривая съ видомъ знатока, снисходительно, почти растроганно эту гипсовую фигуру, въ которой смутно, переводя взоръ со статуи на актера, я находилъ нѣкоторое сходство съ Себастіаномъ Бришанто, первымъ трагикомъ многихъ французскихъ и иностранныхъ театровъ.
Это происходило въ одномъ изъ тѣхъ дальнихъ угловъ сада скульптуры въ Салонѣ, гдѣ-нибудь по близости кухонь, буфета или машинныхъ чулановъ; — въ одномъ изъ тѣхъ угловъ, гдѣ никто не проходитъ и гдѣ выставленныя произведенія оказываются въ мрачномъ забросѣ. Улыбающіяся статуи принимаютъ тамъ меланхоличный видъ, печальныя гипсовыя фигуры становятся тамъ еще болѣе унылыми: «Побѣжденный Римлянинъ» съ своимъ номеромъ 3773, приклееннымъ на цоколѣ, и бычачьимъ ярмомъ, висѣвшимъ у него на затылкѣ, еще подавленнѣе поникалъ тутъ челомъ. Въ этомъ уединеніи, гдѣ, быть можетъ, съ самаго дня «лакировки», только Бришанто да я и нарушили ея покой, статуя, впрочемъ, мужественная въ своей унылой скорби, хмуря брови немного театрально, но мучительно, округляла гнѣвливо свои широкія плечи, а мышцы ея рукъ, казалось, твердѣли въ натугѣ, собираясь порвать веревки, туго стягивавшія кисти ея рукъ.
— Этотъ Римлянинъ похожъ на васъ, monsieur Бришанто, — сказалъ я актеру.
Первый трагикъ поклонился, съ большимъ почтительнымъ и торжественнымъ жестомъ, какъ Рюи-Бласъ, приносящій записку отъ короля къ испанской королевѣ; затѣмъ онъ заговорилъ съ своей обычной напыщенностью, умѣрявшейся на этотъ разъ добровольно скрываемымъ волненіемъ!
— Въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго, милостивый государь! Я самъ позировалъ для этого воина, иногда побѣждаемаго… Да, я!.. Въ часы досуга я бываю натурщикомъ; я считаю себя не въ правѣ не служить искусству тѣми внѣшними дарами, которыми такъ щедро одѣлила меня природа, какъ я позволяю себѣ сказать. Искусство едино: а потому мой умъ посвященъ служенію авторамъ-поэтамъ, а моя внѣшность вся къ услугамъ живописцевъ и скульпторовъ, вся на помощь ихъ вдохновенію. Я оказался бы банкротомъ относительно Гюго, если бы я не отдавалъ ему своей мозговой силы, я былъ бы банкротомъ по отношенію къ современному искусству, если бы скупился на свою осанку и внѣшность. Вамъ понятны эти чувства! И такъ, я позировалъ для этого Римлянина; этотъ Римлянинъ, воплощающій скорбь отечества, это я; я весь, цѣликомъ. Вѣрьте или не вѣрьте, а только я имѣлъ претензію вложить въ свою позу душу цѣлаго народа. Я говорилъ Монтескюру, — это имя скульптора, вотъ его подпись подъ моей лѣвой ногой, — я говорилъ ему: «Монтескюръ, смотри хорошенько на складку моего рта. Развѣ въ ней не выражается вся горечь пораженія? Если нѣтъ, то я вложу ее, всю вложу!» Да, милостивый государь, я патріотъ. Оно, пожалуй, глупо, но только въ 70 мъ году я сдѣлалъ все, что могъ, чтобы не поддаться вражескому захвату… Одинъ лишь случай, властитель судебъ народовъ, помѣшалъ мнѣ измѣнить современную исторію и я сохранилъ объ этой эпохѣ воспоминанія горько-славныя, или славно-горькія, какъ хотите. Словомъ, милостивый государь, я желалъ, чтобы все это заключалось въ складкѣ моего рта! Я все повторялъ: «Такъ, что-ли?» А Монтескюръ отвѣчалъ мнѣ, кашляя: «такъ, такъ, Бришанто! не утомляйтесь, а то выйдетъ гримаса!» Не очень-то было у меня времени утомляться. Позированіе столько разъ прерывалось. Бѣдняга! Съ нимъ случались иногда такіе припадки кашля, что онъ садился и перегибался пополамъ на своемъ стулѣ. Тогда я вставалъ, приносилъ ему стаканъ воды или приготовлялъ успокоительный напитокъ, и вы понимаете, что эта складка, когда я возвращался къ ней, эта складка не имѣла ничего вынужденнаго, ровно ничего, и я сейчасъ же вновь находилъ, и безъ усилія, горечь пораженія.
Онъ тоже дорожилъ этой горечью, Монтескюръ. Это была идея его фигуры. Онъ не допускалъ статуи безъ идеи. Я принадлежу къ той же школѣ… Онъ хотѣлъ выразить всю безсильную ярость побѣжденнаго, точь въ точь какъ я, когда я говорю Генриху III: «А все-таки, ваше величество, я не боюсь васъ, да, я васъ не боюсь, хотя вы и держите меня теперь безоружнаго, кипящаго злобой подъ вашей желѣзной пятой!» Благородный человѣкъ былъ этотъ Монтескюръ. Какое смѣлое сердце. И какой талантъ! Ахъ! какой талантъ!.. Да вотъ, взгляните! Я думалъ, что передать все нѣмое краснорѣчіе моей позы будетъ трудно; а онъ вотъ передалъ, смотрите.
Какъ я познакомился съ Монтескюромъ? О! это цѣлая исторія… Сядемте вотъ тутъ… Я разскажу вамъ ее… Бѣдный Монтескюръ! Съ тѣхъ поръ, какъ выставка открыта, я перевидалъ на этой скамейкѣ немало народу. Никто не смотрѣлъ на Побѣжденнаго Римлянина этого несчастнаго Монтескюра! Высшему искусству не везетъ въ наши дни… А между тѣмъ, одинъ Богъ знаетъ, какія надежды возлагалъ Монтескюръ на эту фигуру. И значительный заказъ, и медаль, и мѣсто въ Люксамбургскомъ музеѣ или саду. Ахъ! какъ работала, бурлила, пылала его голова. Впрочемъ, онъ былъ постоянно въ лихорадкѣ. Я смотрѣлъ, какъ онъ работалъ и не могъ удержаться, чтобы не сказать ему: «Дорогой, молодой мастеръ, берегитесь, излишняя живость духа истощаетъ тѣлесныя силы!» А онъ отвѣчалъ мнѣ: «Ну, вотъ! поработаемъ хорошенько, тамъ видно будетъ!»
Онъ былъ дитя Тулузы, но не крѣпкій и широкоплечій, какъ его соотечественники, нѣтъ, онъ былъ тщедушенъ, точно парижскій мальчишка, но зато весьма мужественный и очень бѣдный. Началъ онъ съ того, что былъ музыкантомъ въ театрѣ Капитолія, потомъ пріѣхалъ въ Парижъ и въ мастерской, мѣся глину, онъ все игралъ на волторнѣ. Онъ часто разсказывалъ мнѣ объ этомъ. Играть на волторнѣ, вотъ смѣшное призваніе, скажете вы мнѣ?
Милостивый государь, всѣ призванія почтенны, когда цѣль ихъ — искусство… Есть люди, питающіе страсть къ волторнѣ. Въ консерваторіи состарился одинъ учитель игры на волторнѣ, всю свою жизнь проведшій лишь въ томъ, что самъ игралъ на волторнѣ и преподавалъ игру на волторнѣ. И не такимъ еще героямъ ставили статуи… Такъ вотъ, Монтескюръ, до своего поступленія въ мастерскую Шавана, прошелъ черезъ классъ этого героя и вышелъ оттуда съ первой наградой. Первая награда за волторну! Впрочемъ, тріумфъ этотъ не многое далъ ему. Онъ имѣлъ право поставить на своей карточкѣ: «Лауреатъ Консерваторіи» и явиться предложить свои услуги въ кабачки или на свадьбы. Артистамъ, милостивый государь, приходится переживать такія терзанія, какихъ никогда не понять простымъ смертнымъ.
Впрочемъ, для Монтескюра волторна была лишь предлогомъ заработка, а цѣлью его была скульптура: оставить по себѣ имя, вырѣзанное на мраморѣ или бронзѣ, или даже на терраккотѣ, признаюсь, такое стремленіе похвально и достойно гордаго сердца. Монтескюръ сказалъ себѣ, что его волторна должна питать его тѣло и душу. И вотъ, Монтескюръ, лѣпившій днемъ, игралъ по вечерамъ въ оркестрѣ театра въ Монмартрѣ, куда тяжелая доля привела самого меня, да, меня, Бришанто! Впрочемъ, это былъ лишь временный ангажементъ, оказавшійся не безполезнымъ для моего таланта. Тамъ я могъ, наблюдая за совершенно особенной и часто немногочисленной публикой, хорошенько нащупать артистическій пульсъ населенія парижскихъ пригородовъ. Знаете, это населеніе еще любитъ драму! Когда я появлялся въ Марсо, я хорошо чувствовалъ, какъ патріотическій трепетъ пробѣгалъ по этимъ плебейскимъ и восторженнымъ скамьямъ. Разъ я согласился съиграть въ одно воскресенье, по просьбѣ одной молодой артистки съ большой будущностью, убѣжденность которой трогала меня болѣе, чѣмъ ея красота, какъ ни поразительна была эта красота — я согласился съиграть Рюи-Бласа экспромтомъ…
Милостивый государь, меня чуть не подняли на руки, такой я имѣлъ успѣхъ, а директоръ Нантскаго театра, пріѣзжавшій нарочно для того, чтобы посмотрѣть mademoiselle Паскали, — ее звали Паскали, Леа Паскали, — сказалъ мнѣ послѣ спектакля: «Я пріѣзжалъ прослушать mademoiselle Леа, потому что мнѣ нужна драматическая любовница… Но вы одинъ поразили меня, вы одинъ… Я глубоко сожалѣю, что вы не драматическая любовница…» Комплиментъ этотъ польстилъ мнѣ, не смотря на свою оригинальность, но онъ не понравился Леа и былъ причиною разрыва между нами, разрыва, который, впрочемъ, я самъ бы вызвалъ, ибо чувствовалъ, что женщина эта занимаетъ во мнѣ мѣсто, принадлежащее по праву одному лишь искусству, но поговоримъ о другомъ.
Итакъ, я игралъ въ Монматрскомъ театрѣ… Появляясь на сценѣ, подъ тремоло въ оркестрѣ, я часто бывалъ пораженъ какой-то жалобной и вмѣстѣ съ тѣмъ мужественной нотой, сопровождавшей мой выходъ меланхоличнымъ и могучимъ звукомъ волторны.
Итакъ, я взглядывалъ инстинктивно въ оркестръ, хотя я ненавижу музыку, это чистѣйшее искусство — ощущеніе, стоящее ниже поэзіи, которая живетъ мыслью. Я смотрѣлъ на музыканта, игравшаго на волторнѣ и принадлежавшаго къ оркестру. Это былъ совсѣмъ молодой человѣкъ, блѣдный, худой, желтый, изможденное лицо котораго становилось ярко краснымъ, когда онъ дулъ своими больными легкими въ свой мѣдный инструментъ; часто я слышалъ, какъ онъ кашлялъ, кашлялъ, а разъ вечеромъ, во время того акта «La tour de Nesles», гдѣ я говорю Маргаритѣ Бургундской: «Королева, гдѣ стража? Когда мужчина и женщина остаются лицомъ къ лицу, когда мужчина повелѣваетъ, а женщина трепещетъ, то король онъ, мужчина!» Въ это время на музыканта въ оркестрѣ нападаетъ припадокъ кашля, но такой припадокъ… такой припадокъ!.. Поднимаются гвалтъ, крики, протесты: «Вонъ! тише!.. дайте ему грудной ягоды! зовите аптекаря!..» Я же продолжалъ держать растерянную и трепещущую Маргариту Бургундскую подъ мужественной, двойной угрозой моего жеста и взгляда, а такъ какъ припадокъ бѣдняги все продолжался и продолжался, то съ верхнихъ ярусовъ раздался возгласъ, пронзившій несчастнаго прямо въ грудь, точно острое желѣзо: «Да убирайся же изъ оркестра, ты, трупный сиропъ!»
Я долженъ вамъ сказать, что добровольная дань восторга публики трогаетъ меня настолько же живо, насколько ея жестокость терзаетъ меня. Въ залѣ, въ отвѣтъ на словечко этого Шамфора, изъ райка, если я могу такъ выразиться, — раздался такой взрывъ хохота, что вся душа моя прониклась жалостью, а также и гнѣвомъ, да, и гнѣвомъ, тѣмъ болѣе, что г-жа Натанъ, игравшая Маргариту Бургундскую, принадлежавшая, впрочемъ, къ тѣмъ актрисамъ, которыя въ театрѣ видятъ не столько служеніе искусству, сколько пьедесталъ для своей красоты, г-жа Натанъ тоже расхохоталась. Да, она расхохоталась, она, Маргарита, королева Франціи, тогда какъ она должна была пребывать, какъ громомъ пораженная и окаменѣвшая подъ моимъ взоромъ. Тяжелый эпизодъ, милостивый государь, въ моей уже продолжительной артистической жизни. Несчастный музыкантъ, — это былъ Монтескюръ, — внезапно всталъ подъ этимъ ударомъ хлыста простонародной выходки. Онъ быстро прошелъ черезъ весь окрестръ и, на половину поваливши контрбасъ, невольно толкнувши локтемъ первую, да, впрочемъ, и единственную скрипку, онъ быстро скрылся въ маленькую выходную дверь оркестра, подобно тому, какъ Мордаунтъ уходитъ въ сцену передъ шпагой д’Артаньяна; но, какъ ни было поспѣшно его бѣгство, мой глазъ, привычный къ зондированію глубины полной — или пустой — зрительной залы, успѣлъ подмѣтить на исхудаломъ лицѣ молодого человѣка одно изъ тѣхъ отчаянныхъ выраженій, которыя искусство отказывается иногда передавать. А въ ту минуту, какъ онъ исчезъ, я видѣлъ, какъ музыкантъ живо поднесъ платокъ къ глазамъ, а потомъ къ губамъ, и ткань мигомъ окрасилась краснымъ пятномъ, — нужно-ли говорить вамъ, что это было пятно крови?
Трупный сиропъ! Шутка эта жестоко звучала у меня въ ушахъ, пока я доигрывалъ свою сцену, и на нѣсколько минутъ душа Бюридана была далека отъ души Маргариты Бургундской… Я думалъ о музыкантѣ, и обаяніе искусства не отрывало меня всего отъ этой зловѣщей дѣйствительности: платка съ пятнами крови, какъ тотъ платокъ, что Андрей Розвейнъ, одна изъ моихъ лучшихъ ролей, подаетъ Далилѣ. Я угадывалъ ее, эту печальную, мрачную дѣйствительность. Кончивши актъ, я пошелъ наверхъ, въ свою уборную, когда столкнулся на лѣстницѣ съ ожидавшимъ меня музыкантомъ, еще державшимъ у рта свой красный платокъ.
Онъ весь дрожалъ.
— Ахъ! господинъ Бришанто, я въ отчаяніи, въ отчаяніи. Боже мой, въ какомъ я отчаяніи!
— Да отчего же, мой молодой другъ?
— Да отъ… отъ этого кашля… скандала… отъ моего выхода.
Внутренно я соболѣзновалъ этой скромности, этой какъ бы безсознательной дани восторга.
— Молодой другъ мой, — сказалъ я ему, чтобы утѣшить его, — успокойтесь, то-ли еще я видывалъ! Мнѣ случалось иногда бороться съ простонародными бурными вспышками, и не разъ въ меня летѣли, по заговору, сырыя яблоки, эти растительныя бомбы, навстрѣчу которымъ храбро идутъ солдаты искусства. Одинъ или другой лишній перерывъ мнѣ безразличны. Тѣмъ болѣе, что меня все-таки вызвали послѣ этой картины, вы сами видѣли. Ахъ! нѣтъ, вы не видали, вы вѣдь ушли. И очень горячій вызовъ, совсѣмъ горячій.
Онъ стоялъ, точно приклеенный къ стѣнѣ, и такой блѣдный, мрачный… Я пригласилъ его войти въ мою уборную. И тѣмъ съ большей поспѣшностью, что мы стояли на сквознякѣ, и что мой голосъ, очень мощный, какъ вы слышите, но весьма чувствительный, подверженъ хрипотѣ… Войдя я попросилъ его присѣсть… и тогда-то, вертя въ рукахъ свою поярковую шляпу, онъ разсказалъ мнѣ свою исторію, ту самую, что я уже передалъ вамъ, отъѣздъ изъ Тулузы, свое двойное призваніе къ музыкѣ и ваянію, или скорѣе свое желаніе прокормить свою мечту объ искусствѣ, т. е. скульптуру, своимъ ремесломъ, игрой на волторнѣ въ оркестрѣ; и, говоря все это, онъ смотрѣлъ на меня такъ пристально, что я обернулся къ зеркалу, спрашивая себя, ужь не плохо-ли я гримированъ?.. Нисколько… великолѣпно гримированъ! Онъ и созерцалъ-то меня только потому, что я былъ великолѣпно гримированъ.
— Вы находите, что я хорошо воплощаю Бюридана, не правда-ли? — спросилъ я его. — Вѣдь я похожъ на него?
Я хотѣлъ этимъ сказать, что я похожъ на тотъ идеальный типъ этого человѣка, который сложился въ представленіи толпы. Я стою за идеалъ, слышите-ли, я стою за идеалъ!
Онъ отвѣчалъ мнѣ:
— Я нахожу, господинъ Бришанто, что вы похожи на римлянина!
Бюриданъ былъ бургундецъ, а я походилъ на римлянина! Ну, ничего. Это правда, что у меня видъ римлянина. Когда я игралъ трагическія роли въ Монпелье, жена префекта сказала мнѣ разъ: Господинъ Бришанто, вы похожи на «медаль». Монтескюръ, скромный музыкантъ, раздѣлялъ мнѣніе жены префекта. Я походилъ на римлянина и даже на того самаго римлянина, фигуру котораго онъ искалъ, какъ мы ищемъ нужные намъ типы. Всѣ искусства — братья между собой.
— Ахъ! господинъ Бришанто, — сказалъ онъ мнѣ, — если бы передо мной для моей фигуры позировалъ такой натурщикъ, какъ вы!
— Натурщикъ?
Онъ прикоснулся къ чувствительной струнѣ. Я былъ совсѣмъ еще молодымъ человѣкомъ, когда г. Энгръ, покойный г. Энгръ, выбралъ меня моделью для одного изъ персонажей своего знаменитаго Св. Симфоріена; и онъ также, покойный г. Энгръ, находилъ, что у меня античный типъ. Онъ называлъ меня Тальма-младшій, Тальма II! Вотъ почему не разъ въ теченіе моей жизни я соглашался извлекать изъ моихъ даровъ физическихъ матеріальную пользу для моихъ даровъ умственныхъ. Я знавалъ г. Делароша, г. Луи Конье; мой профиль виситъ въ трехъ экземплярахъ въ Версальскомъ музеѣ: въ видѣ крестоносца, въ видѣ вельможи временъ Франциска I и въ видѣ вольноопредѣляющагося. Вы легко меня узнаете, съ усами и безъ усовъ. Но я давно уже не позировалъ. Я отдался весь театру, только театру, со всѣми его случайностями и превратностями.
Между тѣмъ бѣдный Монтескюръ повѣрялъ мнѣ свои планы. Онъ придумалъ такую позу, которая казалась ему подходящей; онъ уже показывалъ свой эскизъ г. Фальгіеру, который одобрилъ его; онъ хотѣлъ, какъ я уже говорилъ вамъ, воплотить въ своемъ Римлянинѣ подъ ярмомъ всю горечь пораженія, мою мысль, именно мою собственную мысль, повторяю вамъ…
Но у него не было денегъ на натурщика, не было ни копѣйки денегъ для успѣшнаго окончанія статуи.
— Ну, чтожь! — сказалъ я Монтескюру, — я буду позировать вамъ для вашего Римлянина; я, также какъ и вы, раздѣлю свое существованіе на двѣ части: одна будетъ посвящена сценѣ, другая ваянію. Когда вы желаете видѣть меня въ своей мастерской?
Ну! и хороша она была, его мастерская! Бѣдняга! Это было что-то вродѣ клѣтки для цыплятъ изъ досокъ, помѣщавшейся въ глубинѣ сада, по ту сторону Монмартрскаго холма. Лачуга, гдѣ у этого несчастнаго, чахоточнаго въ послѣднемъ градусѣ, съ такими вотъ огромными кавернами въ легкихъ, навѣрное мерзли пальцы при работѣ. Свѣтъ падалъ сверху черезъ подъемное окно, въ которомъ не хватало нѣсколькихъ стеколъ, замѣненныхъ приклеенными къ рамѣ газетными листами. Но въ этой лачугѣ имѣлись наброски, эскизы, — настоящіе шедевры. Словомъ, замѣчательныя вещи, если вы находите выраженіе шедевръ преувеличеннымъ; бездѣлки, небрежно исполненныя, но живыя и оригинальныя. А главное тутъ былъ этотъ Римлянинъ, будущій № 3773, едва начатый, но такъ красиво поставленный, согнувшійся точно быкъ съ головой вбокъ, точно грозя боднуть, подобно быку на Корридѣ.
Что подѣлаешь! Когда я увидалъ этого хилаго и блѣднаго бѣднягу, занятаго такой мощной фигурой, я влюбился въ его произведеніе и сказалъ себѣ: «Онъ ее докончитъ, эту свою статую; я буду вдохновителемъ этого музыканта, мѣсившаго глину, я буду его сотрудникомъ, его натурщикомъ». И я сдержалъ данное самому себѣ слово! Въ промежуткѣ между двумя репетиціями я бѣгалъ въ мастерскую! — мастерская, какая иронія! — и я, наканунѣ Эрнани или Монтеклэнъ изъ La Closerie des Genêts, превращался на другой день въ Римлянина Монтескюра, въ Римлянина понурившагося, какъ римляне художника Глэра, въ побѣжденнаго, но грознаго Римлянина, какимъ я былъ въ 1871 году въ Версальской тюрьмѣ, когда я чуть было не схватилъ, да, чуть было не взялъ въ плѣнъ короля Пруссіи… Другой разъ я вамъ это разскажу. Для Монтескюра я принялся униженно хлопотать, чтобы добиться отъ директора Одеона, моего бывшаго товарища, кирассу и нѣкоторыя части костюма Горація. Я добился этихъ аксессуаровъ и я, который могъ бы исполнять трагическія роли во Французской Комедіи, я, Тальма покойнаго г. Энгра, я сталъ позировать для побѣжденнаго центуріона въ холодной мастерской бѣднаго, неизвѣстнаго скульптора по ту сторону Монматрскаго холма!.. Впрочемъ, это чудный символъ: Кавдинское ущелье, подобіе моей жизни, Кавдинское ущелье, опечалившее меня, пожалуй, но никакъ не покорившее.
А несчастный Монтескюръ сходилъ съ ума отъ радости съ тѣхъ поръ, какъ онъ досталъ себѣ модель, и работалъ, работалъ запоемъ, бѣдняжка!..
— Не надрывайтесь, Монтескюръ! — говорилъ я ему. — Не надо лихорадки! Будьте владыкой своего произведенія. Парадоксъ Дидро не правиленъ; артистъ долженъ вкладывать все свое сердце, все свое существо въ свое дѣло, но все-таки до извѣстнаго предѣла. Онъ долженъ швырнуть въ лицо вѣка свой геній, но не свои легкія. Не заработайтесь, Монтескюръ!
Мнѣ-то легко было говорить. Но онъ, вдохновленный, спѣшилъ докончить свое произведеніе. Онъ чувствовалъ, какъ жизнь вырывалась изъ него, точно черезчуръ мягкая глина изъ его исхудалыхъ пальцевъ. Онъ часто говаривалъ мнѣ:
— Если бы я могъ дожить до Салона!
— Да не съ ума-ли вы сошли? — отвѣчалъ я ему, — вы еще похороните меня, Монтескюръ, а между тѣмъ у меня-ли не твердые мускулы. Хотите сдѣлать мнѣ удовольствіе? Вы исполните мой бюстъ, а потомъ его поставятъ на мою могилу съ надписью: «Себастіанъ Бришанто, французскій актеръ».
Онъ смѣялся.
А я добавлялъ:
— Мнѣ такъ хотѣлось бы, чтобы меня обезсмертилъ великій скульпторъ, какъ Давидъ обезсмертилъ Тальму! А вы, вотъ, обезсмертите меня!
И онъ былъ счастливъ, такъ счастливъ, онъ походилъ на лампу, въ которую подлили масла, онъ былъ бодръ, почти крѣпокъ, бѣдняга Монтескюръ! Я, милостивый государь, внушалъ ему вѣру въ самого себя.
Ахъ! невесела была эта зима, эта долгая зима, для автора «Римлянина подъ ярмомъ!..» Монтескюръ трудился въ своемъ ледникѣ, какъ бельгійскій рудокопъ въ своихъ копяхъ, и иногда потъ струился по его худымъ членамъ, по его лбу, въ оба провалившіеся виска котораго я могъ бы засунуть по три пальца. А къ тому же эти вечера въ театрѣ, эта игра на волторнѣ, отъ которой онъ задыхался и которая убивала его! Я изощрялся отъискивать средства мѣшать ему ходить на службу и возвращаться по ночамъ по снѣгу и туману. Не говоря уже о ночныхъ встрѣчахъ! Я часто провожалъ его до дому подъ руку, а затѣмъ возвращался къ себѣ, декламируя стихи. Моя мощность привязалась къ этой слабости.
Я былъ не только его натурщикомъ (и частенько я рисковалъ схватить насморкъ или инфлуенцу въ этой чертовой мастерской), я былъ также его совѣтчикомъ. Этотъ бѣднякъ Монтескюръ влюбился въ нашу ingénue. Да. Онъ видѣлъ ее именно такою, какою она являлась передъ нимъ по ту сторону рампы, бѣлокурою, розовою крошкою, и онъ, не больше не меньше, какъ собирался жениться на ней, если она согласится.
— Дитя мое, — говорилъ я ему, — погибшій человѣкъ тотъ художникъ, что попадаетъ подъ башмачекъ актрисы. Знаю я ихъ, женщинъ! Это великія очаровательницы; но разсмотрѣлили вы хорошенько ихъ улыбки, изучили-ли вы ихъ голоса? Комедіантство! все одно комедіантство! Художнику нужна преданная подруга и, позвольте мнѣ сказать вамъ это, жена-хозяйка, которой вы придадите крылья!
Монтескюръ не отвѣчалъ; онъ только вздыхалъ и говорилъ:
— Все равно, mademoiselle Мартине ужь очень хорошенькая! Я сдѣлаю съ нея статуэтку: Цвѣтущая Пасха.
— О! вотъ это, сколько вамъ будетъ угодно! Если она вдохновляетъ васъ, тѣмъ лучше! Но жениться на ней…
Тогда онъ качалъ головой, вздыхалъ и принимался высмѣивать свои собственныя надежды.
Цвѣтущая Пасха! Прежде чѣмъ даже думать о новомъ произведеніи, успѣетъ-ли онъ хоть докончить этого Римлянина, изъ-за котораго у меня такъ сильно болѣла шея, ибо мнѣ нечего говорить вамъ, что я позировалъ также добросовѣстно, какъ я играю на сценѣ? Натурщикъ или актеръ, я всегда одинаково преданъ своему дѣлу.
И Римлянинъ подвигался медленно, очень медленно, бѣднягѣ не хватало силъ. Скульптура есть искусство, требующее способностей борца. Я добился отъ него, чтобы онъ пересталъ играть въ оркестрѣ Монмартра. Это позволяло ему ложиться раньше спать, не возбуждать своего воображенія глядѣньемъ снизу вверхъ, точно на какую-то святыню, на бѣлокурые волосы mademoiselle Мартине, нашей ingénue, насмѣхавшейся надъ нимъ за кулисами и говорившей, что онъ играетъ ей такія аріи, въ которыхъ его волторна дѣлаетъ ей глазки. Я увѣрилъ его, что нашъ директоръ сохранитъ за нимъ мѣсто, и никакой музыкантъ не замѣнитъ его. Онъ позволилъ убѣдить себя.
— Но чѣмъ же я буду жить, Бришанто?
— Развѣ вы теперь не живете?
— Какъ я заплачу вамъ за сеансъ?
— Въ своемъ-ли вы умѣ? Развѣ мы не условились никогда не говорить между собой о такихъ вещахъ?
— Но печка? Ей нуженъ же уголь, печкѣ-то…
— Ну, чтожь, она его и получитъ! Это недорого стоитъ, уголь. Каменноугольныхъ копей найдено множество, сколько угодно… Въ коксѣ замѣчено перепроизводство… Его отдаютъ даромъ, коксъ-то.
Даромъ его не давали, но это не раззорительно. Сначала я хотѣлъ было открыть подписку въ театрѣ, разъиграть въ лоттерею какой-нибудь эскизъ Монтескюра: Лоттерея въ пользу художника, достойнаго участія; но Монтескюръ обладалъ душой поэта, до-нельзя чувствительной. Онъ могъ бы почувствовать себя оскорбленнымъ. Я отказался отъ этого средства, которое мы такъ часто употребляемъ между собой, и, благодаря которому, мы могли облегчить участь столькихъ бѣдняковъ. Можно было также устроить экстраординарный спектакль: Утренній спектакль въ пользу неизвѣстнаго.
Я даже при этомъ случаѣ охотно опять съигралъ бы Тирреля въ «Дѣтяхъ Эдуарда», тиррель — одинъ изъ моихъ тріумфовъ. Но сезонъ былъ неподходящій. А вдругъ, мы не покроемъ своихъ издержекъ! Все возможно. Кромѣ того, было бы, пожалуй, приличнѣе спросить заранѣе согласія Монтескюра, а Монтескюръ отказался бы, даже при этомъ ограничительномъ условіи анонимности.
Ну, тѣмъ хуже, я и взялъ все на себя, т. е. я приносилъ самъ въ корзинкѣ или въ своихъ карманахъ коксъ, отапливавшій эту несчастную мастерскую. Частенько также я являлся съ разнообразными съѣстными припасами, только что, говорилъ я, полученными мною съ юга, анонимными дарами, — все анонимность, какъ видите, неизвѣстныхъ поклонниковъ. Я никогда не говорилъ, — поклонницъ, чтобы не вызвать образа mademoiselle Мартине. Въ тѣ дни я всегда завтракалъ раньше, ѣлъ немного, какъ можно меньше съ Монтескюромъ и оставлялъ остатки, говоря:
— Вотъ, я и сытъ совсѣмъ!
Это тоже было въ своемъ родѣ средство наполнять шкапъ для провизіи. Съ этой цѣлью я давалъ сверхкомплектные уроки, занимался, между прочимъ, съ однимъ молодымъ молдавскимъ княземъ, заикавшимся неимовѣрно, готовившимся поступить въ консерваторію и находившимъ, что я понимаю классическій репертуаръ лучше, чѣмъ онъ понимается въ консерваторіи, въ чемъ онъ былъ правъ!
Словомъ, въ ту зиму я былъ для скульптора тѣмъ же, чѣмъ былъ, — какъ его зовутъ? ну, вотъ, чѣмъ былъ тотъ негръ, я забылъ его имя, для португальскаго поэта. Я тоже, увѣряю васъ, сталъ бы просить милостыню для этого второго Камоэнса, Камоэнса скульптуры, тѣмъ болѣе, что у нищихъ часто бываетъ живописный видъ. Взгляните на фигуры Калло! Если бы я, въ лохмотьяхъ дона Цезаря де-Базанъ, сталъ бы просить милостыню для Монтескюра, въ сумку мою посыпались бы золотые. Золотыхъ у меня не было, но и мои гроши поддерживали маленькаго тулузца, отъ кашля котораго мнѣ самому дѣлалось больно. А дни проходили, статуя подвигалась впередъ. Онъ оживалъ, этотъ Римлянинъ, онъ становился свирѣпымъ, великолѣпнымъ. Я продолжалъ изображать, а Монтескюръ упорно старался передать всю горечь пораженія. О! она вся тутъ! Взгляните хорошенько, она тутъ, эта горечь! А на деревьяхъ показывались почки. На холмѣ становилось менѣе холодно, наступалъ мартъ, апрѣль. «Ну, что жь, говорилъ Монтескюръ, я чувствую теперь, что доживу до лакировки». И онъ былъ веселъ, счастливъ. Онъ почти не кашлялъ теперь.
Но вотъ потребовались деньги на гипсъ и формовщиковъ; кажется, я продалъ кой-какое платье! а потомъ еще двѣ книги, между прочимъ, Поліевкта съ посвященіемъ г. Бавалле: «Моему молодому и уже великому ученику», но я ни о чемъ не жалѣю. Когда передъ моими глазами предсталъ гипсъ въ томъ самомъ видѣ, въ какомъ онъ сейчасъ передъ вами, это въ одну секунду вознаградило меня за всѣ мои труды и хлопоты.
А Монтескюръ говорилъ мнѣ, цѣлуя меня:
— Ахъ! Бришанто, если вдругъ на мою долю выпадетъ успѣхъ, я буду обязанъ имъ вамъ, вамъ, дорогой и преданный другъ!
Силы измѣняли ему, буквально измѣняли, и въ тотъ самый день, какъ Римлянинъ, проходящій подъ ярмомъ, покинулъ бѣдную мастерскую для того, чтобы предстать предъ жюри Елисейскихъ Полей, онъ слегъ въ постель. О! онъ такъ и свалился, раздавленный тяжестью труда, разбитый. Я вижу еще его взглядъ, слѣдящій за гипсовой фигурой, которую онъ поцѣловалъ; онъ точно говорилъ себѣ: "А вдругъ я никогда болѣе не увижу ея! " Я смотрѣлъ на его блѣдное, осунувшееся лицо, на его глаза, точно провалившіеся въ ямы, на его длинные волосы, на его рыжую, рѣдкую бороду; онъ производилъ на меня впечатлѣніе изможденнаго лика святого, или призрака монаха; при этомъ его била лихорадка. Его грызло безпокойство, и онъ говорилъ мнѣ хриплымъ голосомъ между двухъ припадковъ кашля:
— Лишь бы ее приняли, мою фигуру! Да вы подумайте, Бришанто; вдругъ ея не примутъ!
— Да какъ это возможно, такой шедевръ!
— Да, серьезно, вы такъ думаете? Она хороша, вы находите, что она хороша?
— Нѣтъ, больше чѣмъ хороша, она поразительна, умилительна. Это сама красота! Не будь даже этотъ Римлянинъ слѣпленъ съ меня, не воплощай онъ всѣ мои идеи, я находилъ бы его столь же удивительнымъ.
Тогда это его успокоивало и онъ лежалъ смирнѣе въ постели.
Онъ платился теперь за свои зимніе труды. А въ его несчастныхъ ящикахъ бѣдняка не нашлось бы ни копѣйки на микстуры и доктора. О! докторъ-то стоилъ недорого, это былъ одинъ завсегдатай театра, больничный фельдшеръ, занимавшійся также литературой.
Отъ подалъ мнѣ помощь разъ вечеромъ, какъ въ «Горбунѣ» эта, скотина Дорбиньи, который такъ неловокъ, ранилъ меня своей рапирой, и съ тѣхъ поръ мы съ нимъ сошлись. Я разсказалъ ему исторію Монтескюра, она его заинтересовала и онъ приносилъ къ изголовью больного помощь науки, какъ я приносилъ ему помощь искусства. Да, я читалъ и декламировалъ поэтовъ Монтескюру для того, чтобы успокоивать его, и даже, признаюсь безъ всякаго стыда, усыплять его.
Мой другъ фельдшеръ былъ хорошимъ докторомъ, но не вѣрилъ въ выздоровленіе Монтескюра.
— Это человѣкъ изнуренный, конченный, тутъ истощеніе бѣдности.
Что во всемъ этомъ было самаго грустнаго, милостивый государь, такъ это то, что бѣднягѣ суждено было умереть, такъ и не узнавши, будетъ-ли его Римлянинъ, нашъ Римлянинъ, имѣть успѣхъ, — не узнавши даже, будетъ-ли его статуя принята… Онъ скончался у меня на рукахъ, разъ утромъ, слабый какъ ребенокъ, и его бѣдная, исхудалая голова склонилась вотъ сюда, на мое плечо.
Онъ повторялъ: «Merci, merci»… Его руки пытались пожать мои сильные пальцы… Я слышалъ также, какъ онъ повторялъ одно слово, этотъ великій миражъ для всѣхъ насъ, артистовъ: слава!!.
Ахъ! да, слава! Хитрецы размѣниваютъ ее на мелочь, которая зовется шумомъ; а наивнымъ достаются одни лишь ея шипы… За гробомъ Монтескюра насъ было шестеро: фельдшеръ, двое музыкантовъ изъ оркестра, Барнжель, нашъ режиссеръ, привратница маленькой клѣтки для цыплятъ, гдѣ умеръ скульпторъ, да я.
Я пытался было убѣдить mademoiselle Мартине быть на похоронахъ. Но у нея было другое дѣло. Да, наконецъ, она говорила: «Да развѣ же я знаю его, вашего музыканта?» А ему, бѣднягѣ, это доставило бы тамъ удовольствіе. Цвѣтущая Пасха! Одна изъ его грезъ!.. Родныхъ — никого. Этотъ маленькій тулузецъ въ Парижѣ былъ точно камешекъ въ морѣ!
Когда я вернулся къ нему, оставивши его подъ землей, при роскошнѣйшей апрѣльской погодѣ, право, этотъ апрѣль точно смѣялся надъ нами, привратница нашла у себя оффиціальный конвертъ, адресованный Монтескюру. Это было извѣщеніе о томъ, что «Побѣжденный Римлянинъ» принятъ! Запоздалая радость.
Римлянина поставили здѣсь довольно плохо, а въ день лакировки его даже никто и не замѣтилъ. Но впредь…
Въ эту минуту Бришанто прервалъ себя и сказалъ мнѣ:
— Извините!
Онъ замѣтилъ близь сосѣдней статуи человѣка крѣпкаго сложенія съ румянымъ лицомъ, грязно-сѣдой бородой, въ пенснэ на короткомъ носу, смотрѣвшаго на статуи, какъ близорукіе смотрятъ на живопись, очень близко, такъ что ему можно было бы сказать то же, что говорилъ Рембрандтъ, когда къ его холстамъ подходили черезчуръ близко: «Отодвиньтесь же, отъ него воняетъ!»
— Помощникъ мэра въ К… на Гароннѣ, — сказалъ мнѣ живо Бришанто. — Одну минуточку, я сейчасъ вернусь къ вамъ!
Благороднымъ жестомъ онъ поднялъ свою руку, тонкую и прекрасную, созданную для кисти или рапиры, — къ своей большой, коричневой поярковой шляпѣ, придававшей ему видъ мушкетера, сдѣлалъ три шага и очутился подлѣ господина съ сѣдой бородой, къ которому онъ подошелъ любезно, съ округленнымъ, но полнымъ достоинства, жестомъ. Особая манера подходить, элегантная и гордая: точно д’Артаньянъ, кланяющійся королевѣ, когда онъ приноситъ ей обратно ея брилліантовые аксельбанты.
И, пока онъ говорилъ, весь выпрямившись, очень оживленный, дѣлая широкіе, увѣренные жесты, я смотрѣлъ на этого славнаго актера прошлыхъ временъ, воплощавшаго для меня нѣсколько поколѣній артистовъ, съ ихъ лихорадочностью, ихъ надеждами, ихъ преданностью и иллюзіями; я смотрѣлъ на этого Себастіана Бришанто, на этотъ бѣдный обломокъ искусства, выброшенный волнами, точно остовъ каботажной барки послѣ бурь, на этого славнаго малаго, мечтавшаго въ двадцать лѣтъ о славѣ и богатствѣ, — этихъ двухъ полюсахъ края Химеры, — а потомъ въ 60 лѣтъ, съ наивной добротой и самоотверженіемъ старшаго брата, отнимавшаго отъ себя для того, чтобы отдать ихъ товарищу по несчастію, менѣе закаленному, чѣмъ онъ самъ, крохи горькаго съ примѣсью мелкихъ камешковъ хлѣба, скудно предоставленнаго ему судьбой.
Онъ заинтересовалъ меня своей исторіей о Монтескюрѣ. Я угадывалъ въ немъ цѣлый міръ воспоминаній. Чего, чего только не видалъ онъ, бѣдняга-каботинъ, во время своихъ тяжелыхъ превратностей! А между тѣмъ жизнь сохранила ему доброту, точно также, какъ и красоту. Высокаго роста, высоко держа голову, съ широкимъ торсомъ, онъ скорѣе походилъ на галла, не устрашеннаго небеснымъ гнѣвомъ, чѣмъ на римлянина, проходящаго подъ ярмомъ, — этотъ шестидесятилѣтній человѣкъ, у котораго годы не тронули длинныхъ, черныхъ волосъ и густыхъ, падающихъ книзу, усовъ съ едва замѣтными бѣлыми нитями. Глядя на его прекрасные, голубые глаза, немного печальные, задумчивые, а иногда и вспыхивающіе молніей, легко разгорающіеся подъ его мохнатыми бровями, ему едва можно было бы дать, несмотря на немного, жирныя щеки и слегка отвислую шею, которую онъ выпрямлялъ, точно шелъ на эшафотъ, — едва лишь 50 лѣтъ, а при надобности и только 45, какъ это ставится въ театральныхъ опредѣленіяхъ амплуа. Онъ точно былъ выточенъ изъ самой дубовой сердцевины.
«Я похожъ на Флобера», — говаривалъ онъ мнѣ часто позднѣе, во время нашихъ послѣдующихъ разговоровъ. Онъ былъ правъ. Это былъ добрый великанъ того закала. Монтескюръ, изобразившій его такимъ прекраснымъ, просто на-просто передалъ его правдиво.
Онъ вернулся къ той скамейкѣ, на которой я остался сидѣть, послѣ трехминутнаго разговора съ своимъ южаниномъ, разставшись съ нимъ съ благороднымъ рукопожатіемъ; онъ подошелъ ко мнѣ весь сіяющій, съ блескомъ радости въ глазахъ.
— Прошу прощенія! Но я опять-таки хлопоталъ для Монтескюра. Да, я познакомился съ этимъ г. Казнакомъ, помощникомъ мэра К… на Гароннѣ, еще въ Тулузѣ! Этотъ Казнавъ, между прочимъ, поэтъ, мѣстный поэтъ, и мнѣ случалось декламировать его стихи: патріотическія пьесы по поводу различныхъ событій. Услуга за услугу. При видѣ его, въ мозгу у меня, какъ молнія, промелькнула одна мысль. Я говорилъ вамъ, что Монтескюръ изъ Тулузы, но на дѣлѣ онъ родился по близости отъ нея, въ двухъ шагахъ, въ К… на Гароннѣ. Такъ вотъ въ чемъ моя мысль! Удивительная идея. Я придумалъ, чтобы муниципальный совѣтъ К… на Гароннѣ купилъ Римлянина, проходящаго подъ ярмомъ! Да, да, я примусь за это хорошенько!.. Я посѣялъ первое зерно. Оно дастъ ростокъ; Казнавъ не отказалъ. Души поэтовъ и актеровъ — сестры. Казнавъ поможетъ мнѣ, и я клянусь, да, я клянусь своей жизнью, что этому бѣднягѣ, шедевръ котораго такъ нехорошо поставили, будетъ дано удовлетвореніе.
И вотъ, обращаясь къ статуѣ Побѣжденнаго Римлянина, — Себастіанъ Бришанто, великолѣпный съ своими бурными жестами, въ обращеніи, которое привлекло бы цѣлую толпу во всякой другой части сада, кромѣ этого пустыннаго уголка, точно надъ прахомъ сраженнаго скульптора, произнесъ клятву добиться того, чтобы статуя Монтескюра была бы помѣщена въ музеѣ К… на-Гароннѣ, а если въ его родномъ городѣ нѣтъ музея, то прямо на солнцѣ въ Форумѣ, на виду у прохожихъ, на любопытство путешественникамъ и восхищеніе толпы.
— Да, Монтескюръ, твое произведеніе будетъ упоминаться въ путеводителяхъ Жоанна, это обѣщаетъ тебѣ твой старый другъ Бришанто. Я какъ бы вновь вижу тебя въ минуты отдыха твоей модели, и чтобы не терять времени, бѣдняга, берущагося за свой инструментъ и дующаго въ него до изнеможенія, репетируя аріи къ вечернему спектаклю въ театрѣ!.. Сколько разъ вырывалъ я у тебя изъ рукъ этотъ смертоносный инструментъ! Ты игралъ тремоло, ты, созданный для того, чтобы населять своими мраморными видѣніями Люксембургъ или Лувръ!.. Монтескюръ, я сдержу свою клятву и ты получишь удовлетвореніе! Монтескюръ, ты будешь отомщенъ!
И, обернувшись ко мнѣ, онъ продолжалъ:
— Да, милостивый государь, я, никогда не умѣвшій хлопотать для самого себя, я примусь хлопотать! Я, никогда не интригующій, стану интриговать! Если нужно, я буду давать представленія въ кафе-шантанахъ. Я буду собирать подписи подъ петиціями, устраивать подписки въ театральныхъ фойе… Мои товарищи свирѣпы, но сердце у нихъ доброе! Даже гѣ женщины, у которыхъ вовсе нѣтъ сердца, умѣютъ проявлять его, когда ихъ растрогаютъ! И, когда Монтексюръ станетъ знаменитъ, мнѣ будетъ казаться, что Себастіанъ Бришанто, Тальма прошлаго, добился реванша, а я имѣю право на этотъ реваншъ. Ah! ohime! ahi! ahi! povero Calpigi! Ахъ, если бы вы знали всю мою жизнь!..
Ему очень хотѣлось разсказать ее, перебрать черныя зерна четокъ его существованія, этому побѣжденному искусства, этому римлянину подъ тяжестью ярма бѣдствій. Ему нужно было облегчить свое сердце, — ему, надѣленному сердцемъ, — у него имѣлись хоть воспоминанія, за неимѣніемъ надеждъ. Въ тотъ день я выслушалъ его случайно; но потомъ мнѣ захотѣлось послушать его, — я ловилъ на лету, отмѣчалъ одно за дру имъ признанія неукрощеннаго судьбой, по прежнему убѣжденнаго, по прежнему гордаго артиста и записывалъ. И вотъ, хорошія или дурныя, — еще взмахивающія своими поломаными крыльями, понесутся его воспоминанія, имъ самимъ высказанныя, съ особенностями его рѣчи, его образами, съ его стилемъ, начиненнымъ театральными заимствованіями, отрывками ролей, кусочками тирадъ, блестокъ и лучей, и въ нихъ, своебразный и живописный выступитъ самъ Себастіанъ Бришанто, французскій актеръ, побывавшій во всѣхъ театрахъ Франціи.
II.
Лассо.
править
Я все еще съ грустью вспоминаю о сезонѣ, проведенномъ мною въ Перпиньянѣ. Я былъ приглашенъ туда въ качествѣ перваго трагика и тамъ, въ этомъ далекомъ губернскомъ городѣ, вдали отъ взоровъ парижской публики, — моей истинной публики, — я вносилъ въ исполненіе своихъ ролей столько же старанія и души, какъ если бы я создавалъ драму Гюго въ присутствіи извѣстныхъ парижскихъ критиковъ. А потому вы не удивитесь, когда я скажу вамъ, что сдѣлался кумиромъ публики Восточныхъ Пиренеевъ. Я переигралъ съ успѣхомъ весь свой репертуаръ и утѣшался артистическими побѣдами въ моемъ изгнаніи на испанской границѣ.
Да, это было изгнаніе для меня, Перпиньянъ, край свѣта для меня, стремившагося или въ театръ Porte Saint-Martin или во Французскую Комедію или, за неимѣніемъ лучшаго, въ Ambigu! Но, когда играешь, гдѣ можешь, то важнѣе всего играть такъ, какъ должно. «Если вамъ не удается росписывать церковь, — повторялъ Евгеній Делакруа (я знавалъ его и позировалъ ему для турецкаго всадника), — такъ пишите фреску на первомъ попавшемся перекресткѣ!» Я говорилъ себѣ, что въ концѣ концовъ и въ Перпиньянѣ имѣются любители искусства, какъ и вездѣ, и игралъ для нихъ. Они меня понимали и апплодировали мнѣ, это меня утѣшало и подкрѣпляло.
Впрочемъ, я начиналъ становиться популярнымъ, и на улицѣ мнѣ кланялись, когда я проходилъ. Я помню, какъ разъ, выходя изъ суда, старшій предсѣдатель подошелъ ко мнѣ передъ статуей Франциска Араго, чтобы похвалить меня за мою игру въ «Пастухѣ Лазарѣ», а въ одно воскресенье, послѣ представленія «Нормандца Длинная Шпага», префектъ прислалъ сказать мнѣ оффиціальнымъ путемъ, что никогда не видывалъ въ молодости, чтобы эта пьеса исполнялась лучше и въ Парижѣ. Такія вещи утѣшаютъ васъ. Пресса тоже была благосклонна ко мнѣ. Газетъ тамъ было немного, но всѣ онѣ были за меня. Онѣ понимали мои старанія, поощряли ихъ. Меня это трогало. Я придаю мало значенія газетнымъ отзывамъ, а между тѣмъ я никогда не могъ удержаться отъ чтенія газетъ, потому что мнѣ хотѣлось видѣть, согласны-ли сужденія критики съ моей совѣстью. Почти всегда они были согласны.
Однако же, разъ вечеромъ, въ одномъ изъ антрактовъ пьесы «Les beaux Messieurs de Bois-Dore», мой товарищъ Патюрель, добрый малый, сказалъ мнѣ съ такимъ видомъ, который удивилъ меня:
— Читалъ-ли ты «Аргуса»?
«Аргусъ» былъ маленькій политическій и литературный листокъ, а также и винодѣльческій, ратовавшій за интересы Перпиньянскихъ земледѣльцевъ и обладавшій спеціальнымъ художественнымъ критикомъ, пріѣхавшимъ изъ Ривзальта и называвшимся съ почтеніемъ по этой причинѣ, безъ сомнѣнія, единственной, Жюлемъ Жанэномъ изъ Ривзальта. Какъ видите, въ провинціи Жанэнъ еще не позабытъ, какъ свѣтило критики. Я всегда встрѣчалъ, въ своихъ провинціальныхъ кампаніяхъ, какого-нибудь вліятельнаго критика, котораго называли, смотря по времени, то мѣстнымъ Жанэномъ, то мѣстнымъ Сарсэ. Какъ только я пріѣзжалъ, мнѣ говорили: «Вамъ слѣдуетъ забросить карточку Ритардану или Вердине: это здѣшній Сарсэ». И такъ, въ Ліонѣ былъ Сарсэ, въ Бордо былъ Сарсэ, въ Лиллѣ былъ Сарсэ. Въ то время оно повсюду были Жанэны.
Я зналъ Жюля Жанэна изъ Ривзальта, потому что видалъ его въ Перпиньянѣ въ кафе. Это былъ высокій малый, съ четыреугольными плечами и круглымъ животомъ, ярко-рыжій и очень блѣдный, гордо задиравшій свою презрительную и вызывающую голову, уже лысую и охотно крутившій свои усы въ русскомъ вкусѣ. Молодецъ этотъ сдѣлался журналистомъ также развязно, какъ могъ бы приняться развязно торговать винами и писалъ рекламы съ бойкостью и самоувѣренностью рѣчи странствующаго приказчика. Оказалось, что сначала онъ писалъ обо мнѣ любезно въ «Аргусѣ»; но затѣмъ, находя, что я не выказываю ему достаточно благодарности и такимъ образомъ, не признаю его могущества, онъ измѣнилъ оттѣнки своихъ эпитетовъ и въ томъ номерѣ «Арсуса», о которомъ говорилъ мнѣ мой товарищъ Патюрель, была статья существенно для меня непріятная. Въ этой статьѣ были напечатаны слова ярмарочный актеръ и это относилось ко мнѣ, ко мнѣ, Бришанто, ученику и сопернику Бовалле!
— Да что же ты сдѣлалъ Бокюлару? — спросилъ меня Патюрель.
— Я? Ничего. Я никогда съ нимъ даже не говорилъ.
— Вотъ оно что! — сказалъ мой товарищъ. — Бокюларъ любитъ, чтобы ему оказывали почтеніе. А ты и не подумалъ объ этомъ; должно быть, ты оскорбилъ его самолюбіе!
— Мои милый Патюрель, у меня имѣется свой принципъ. Критики вольны судить обо мнѣ какъ имъ угодно, а артисту не зачѣмъ просить у нихъ благосклонности или благодарить ихъ за ихъ мнѣнія. Жюль Жанэнъ изъ Ривзальта пишетъ то, что думаетъ! онъ исполняетъ свой долгъ, а я исполняю свой.
— Да нѣтъ же, нѣтъ, — повторялъ Патюрель. — Тутъ простое недоразумѣніе. Стоитъ тебѣ обмѣняться рукопожатіемъ съ Бокюларомъ и все устроится!
— Послѣ его статьи? Невозможно. Артистъ еще можетъ позабыть оскорбленіе, но мужчина — никогда!
Надо вамъ сказать, что эта статья «Аргуса» была нестерпимо дерзка. Читая ее, у меня чесались пальцы. Но что дѣлать! въ концѣ концовъ пасквилянтъ этотъ былъ воленъ находить актера отвратительнымъ, и, пока онъ не задѣвалъ моей частной жизни, я могъ огорчаться, страшно огорчаться нанесенной моему самолюбію раной, одной изъ тѣхъ ранъ, которыя тщательно скрываются; но возражать я не имѣлъ права.
Тѣмъ не менѣе, — опять таки передъ статуей Араго, — встрѣтивши на другой день Аристарха Восточныхъ Пиренеевъ, курящаго сигару и болтающаго съ продавщицей газетъ, я умышленно прошелъ передъ нимъ, стараясь поймать его взглядъ и не снимая своей поярковой шляпы. Онъ увидалъ меня издали и подбоченился мнѣ на встрѣчу, подымая голову, причемъ его насмѣшливое, самодовольное лицо начинало уже улыбаться, и я угадалъ, что онъ ожидаетъ моего поклона и протянутой руки, собираясь уже сказать съ издѣвательствомъ:
— Э! э! Бришанто, все-таки, вотъ и вы туда же!
Я такъ хорошо догадывался объ этомъ, что сдѣлалъ паузу, какъ донъ-Цезарь, смѣривающій взглядомъ дона-Саллюстія, и затѣмъ прошелъ гордо мимо Жанэна изъ Ривзальта, порядочно ошеломленнаго, и я былъ доволенъ. Я видѣлъ, какъ покраснѣло слегка это дерзкое и блѣдное лицо; гнѣвный блескъ сверкнулъ въ этихъ злыхъ глазахъ. Ярмарочный актеръ отомстилъ за себя.
Маленькая месть, конечно, но человѣку доставляетъ удовольствіе смотрѣть прямо въ лицо оскорбителю и бросить ему въ одномъ взглядѣ цѣлую груду презрѣнія. Этотъ Бокюларъ, мечтавшій, подобно мнѣ, о парижской славѣ, упражнялся тамъ въ ремеслѣ литературнаго террориста — ремеслѣ, которымъ охотно занимаются люди, не имѣющіе ни воображенія, ни прелести, ни разнообразія въ стилѣ, ни таланта, въ большинствѣ случаевъ, но непремѣнно желающіе быть замѣченными и заставить себя бояться, что имъ и удается. Человѣчество подло, милостивый государь.
Кто не умѣетъ разговаривать, тотъ кричитъ, Бокюларъ вопилъ. Онъ выступалъ апостоломъ высшаго искусства, думая главнымъ образомъ о доступныхъ дамочкахъ. Паладинъ идеала, онъ развивалъ высокія теоріи за ужиномъ съ актрисами, боявшимися его, а за дессертомъ, между двухъ рюмокъ шартреза, высказывалъ тѣ идеи, которымъ онъ посвятилъ свою жизнь, причемъ само собой первою выступала идея наслажденія.
Наслаждаться всѣмъ: своей репутаціей, которую онъ намѣревался построить на страшномъ террорѣ; деньгами, которыхъ онъ хотѣлъ заработывать много; любовью или тѣмъ, что зовется любовью, словомъ, женщинами, которыхъ жаждала его чувственность, почетомъ даже, или тѣмъ, что замѣняетъ его, — всѣмъ, наконецъ, что доставляется смѣлымъ перомъ, обмакивающимся въ грязную чернильницу. Разумѣется, онъ мечталъ о Парижѣ, мечталъ примѣнять тамъ къ дѣлу свои таланты боксера, ибо одинъ лишь Парижъ щедро расточаетъ извѣстность, деньги и женщинъ. Ужь не знаю, что удерживало его въ Восточныхъ Пиренеяхъ, этого добраго Бокюлара. Быть можетъ, онъ говоритъ правду, когда онъ повторялъ, смѣясь своимъ раскатистымъ смѣхомъ:
— Я набиваю себѣ руку въ Перпиньянѣ и въ Ривзальтѣ; это мой фехтовальный залъ. Но мѣсто поединка, — это Парижъ. Когда я навострюсь какъ слѣдуетъ, тогда я уѣду туда!
И планъ его дебюта въ Парижѣ былъ очень простъ. О! онъ и не скрывалъ его! Онъ объяснялъ его кому угодно, болтая въ кафе.
— Пріѣзжаю я туда. Подстерегаю какой-нибудь инцидентъ, а въ случаѣ нужды, съумѣю и породить его. Намѣчаю какое-нибудь очень видное лицо, выдающееся, модное. Нападаю на него. О! да какъ еще, во всю! Дымъ коромысломъ пойдетъ! И вотъ, скандалъ. Процессъ или дуэль. Я приговоренъ или раненъ, все равно, если я убью противника, тѣмъ лучше, — значитъ, я и въ сѣдлѣ. Меня знаютъ, боятся и балуютъ послѣ такого гвалта. Словомъ, я достигаю цѣли! Ну-ка, кого бы я могъ разнести для начала?
Онъ принимался искать.
— Ба! все будетъ зависѣть отъ модныхъ репутацій той минуты, когда я выйду изъ вагона. Тотъ-ли, другой-ли, мнѣ наплевать! Лишь бы этотъ кто-то былъ кѣмъ-нибудь, это все, что мнѣ требуется! На выборъ!
А пока что, драматическія или оперныя труппы, наѣзжавшія въ Перпиньянъ, трепетали передъ нимъ, Бокюларомъ! Кой чортъ! Стоило заговорить о Бокюларѣ, примадонна блѣднѣла, по ingénue пробѣгала дрожь, слезы испуга выступали на глазахъ драматической любовницы. Я же, какъ я говорилъ ужь вамъ, обращалъ на него столько же вниманія, сколько акула на яблоко. А проходя предъ статуей Араго, не поклонясь Бокюлару, я наживалъ себѣ окончательно врага въ Жюлѣ Жанэнѣ изъ Ривзальта.
Патюрель повторялъ мнѣ:
— Знаешь? Бокюларъ говоритъ о тебѣ съ пѣной у рта. Берегись его слюны. Онъ мастеръ на жестокія словечки. И даже это его спеціальность, жестокія словечки. Зубы у него острые, а такъ какъ при этомъ они гнилые, то можешь себѣ представить, какъ бываетъ намъ сладко, когда онъ кусается! Въ одно прекрасное утро на тебя свалится какая-нибудь страшнѣйшая ругань въ «Аргусѣ»!
— Ну, что жь, — отвѣчалъ я, — еще не это пробужденіе помѣшаетъ мнѣ спать будущей ночью!
Такъ и вышло, ругань появилась. О! страшнѣйшая, дѣйствительно, какъ мнѣ и предсказывалъ Патюрель, колоссальная! Выпусти-ка свой ядъ, Бокюларъ! Онъ его и выпустилъ. Это была оцѣнка моего таланта въ одной изъ тѣхъ ролей, которыя я исполнялъ всего лучше, второстепенной роли, превращаемой мною, по всеобщему мнѣнію и по моему собственному ощущенію, почти въ что-то литературное, такъ много вносилъ я въ нее искусства и такта: въ роли Андреса!.. Андресъ въ «Пиратахъ Саванны».
«Аргусъ» обвинялъ меня въ томъ, что я будто бы буфоню въ ней, играю ее, какъ фигляръ, недостойный даже ярмарки въ Сенъ-Клу, какъ деревенскій каботинъ, etc!.. etc!.. Три столбца любезностей въ этомъ родѣ. Разносъ первой степени. Дюжина жестокихъ словечекъ. Въ заключеніе, слѣдующая оцѣнка, которую я и теперь еще помню:
«Г. Себастіанъ Бришанто не актеръ. Съ его позами ходулиста въ ландахъ или кастильскаго тореро, тореро четырнадцатаго разряда, — онъ, повидимому, скорѣе созданъ для ремесла чулоса, чѣмъ для ремесла драматическаго артиста, и мы скорѣе представляемъ себѣ этого шута, ангажированнаго въ проѣзжающій циркъ и бросающаго лассо въ какой-нибудь мексиканской пантомимѣ, чѣмъ декламирующаго какую бы то ни было прозу на подмосткахъ театра. Это цирковой наѣздникъ и изъ него никогда не выйдетъ актера! Поскорѣе верните его въ балаганъ, г. Бришанто, съ его поярковой шляпой и его лассо».
Я долженъ признаться, что первою моей мыслью, по прочтеніи этой замѣтки, было отправиться надавать пощечинъ Бокюлару и бросить ему правду въ лицо, какъ Сенъ-Винье бросаетъ ее королю. Но затѣмъ я разсудилъ, что все-таки это еще его право критика, хотя это и дерзость. Артистъ принадлежитъ публикѣ, прессѣ, всякому судящему его, или шикающему ему. Я подавилъ свой гнѣвъ и отправился, какъ солдатъ, вѣрный долгу, на репетицію по своей повѣсткѣ, точно ничего и не случилось. Я даже явился въ театръ съ яснымъ передъ непріятностью лицомъ, угадывая, чувствуя, носомъ чуя, что въ карманахъ моихъ товарищей, въ сущности восхищенныхъ, прячутся номера «Аргуса».
Въ этотъ день была небольшая считка для «Ліонскаго почтальона». Я игралъ Дюбоска, Дюбоска и Лезюрка, двойную роль съ переодѣваніемъ. И пока шла репетиція, я смутно слышалъ, что Толоре, драматическій любовникъ, напѣваетъ, очевидно, съ цѣлью раздражить меня и напомнить мнѣ «Кастильскаго тореро» Бокюлара:
Теодоръ, смотри же, берегись!
Тореадоръ, Тореадоръ!..
У меня такъ и чесались руки остановить въ его горлѣ эту арію изъ «Карменъ», этому мальчишкѣ Толоре, и, пожалуй, я сдѣлалъ бы это, если бы маленькая Жанна Горли, игравшая мою дочь, не сказала мнѣ за одной изъ кулисъ печальнымъ, тихимъ и боязливымъ голосомъ:
— Послушайте, monsieur Бришанто, между нами, онъ вѣдь, очень злой, этотъ господинъ Бокюларъ?
Я взглянулъ на бѣдняжку. Она стояла прислонившись спиной къ декораціи и тоскливо ловя мой взглядъ. Бѣлокурая, хрупкая, миленькая, но худощавая, нуждавшаяся въ томъ, чтобы наверстать прошлые годы нищеты, съ маленькими ручками, еще исколотыми иголкой, это была маленькая парижаночка, питавшаяся ничѣмъ, колбасой, да кофе съ молокомъ въ привратницкой матери, но въ ея глазахъ свѣтился священный огонь и вся ея горемычная фигурка дышала болѣзненной прелестью. Еще одна, не созданная для каторжной жизни на подмосткахъ? Ахъ! бѣдная дѣвочка!..
— Почему же ты считаешь его злымъ, моя милая? — спросилъ я у Жанны.
Она колебалась.
— Говори, не бойся!
— Вотъ видите, monsieur Бришанто, тутъ только что читали вслухъ одну статью… ту статью… словомъ, статью…
— Ну, да, статью обо мнѣ? Статью, гдѣ онъ называетъ меня шутомъ, чулосомъ и прочее? Что же дальше?
— Дальше, monsieur Бришанто, дальше? А дальше то, что г. Бокюларъ ухаживаетъ за мной, что онъ мнѣ не нравится и я чувствую, что если я прогоню его…
— Онъ разнесетъ тебя?
— Именно, monsieur Бришанто, А. г. Карбонье (это былъ нашъ директоръ), г. Карбонье сказалъ мнѣ: «что Бокюларъ разноситъ Бришанто, это еще не такъ важно! Бришанто съ умѣетъ съ этимъ справиться, публика на сторонѣ Бришанто; но устройтесь такъ, чтобы Бокюларъ васъ не разнесъ! Поняли?»
— Карбонье это сказалъ?
— Да, monsieur Бришанто.
— Карбонье боится Бокюлара?
— Да, monsieur Бришанто.
И дѣвочка добавила:
— Да, я тоже, monsieur Бришанто, я тоже его боюсь! Подумайте только! Если г. Карбонье нарушитъ мой ангажементъ, что будетъ со мной, какъ я буду платить мамкѣ моего ребенка и помогать мамѣ, которая нанимается поденно въ Парижѣ?
Я смотрѣлъ на нее, на эту маленькую Жанну, Жанну Горли, совсѣмъ ребенка, дѣвочку… Такая тоненькая! Вся-то съ кулачокъ! И она-то платила еще кормилицѣ другого существа, тамъ, близь Невера. Это былъ мальчикъ, плодъ любви этой дѣвочки и одного ея товарища по консерваторіи, дезертировавшаго для того, чтобы не отбывать воинской повинности и распѣвавшаго аріи Полюса въ пивныхъ Бельгіи или кафе-шантанахъ Лондона. Изъ своего скуднаго жалованья въ Перпиньянѣ несчастная еще экономничала, откладывала каждый мѣсяцъ извѣстную сумму для посылокъ по почтѣ жадной кормилицѣ и матери въ Парижъ на грѣлку и табакъ. Ахъ, горемыка!
И это хилое и хорошенькое, очень хорошенькое созданіе, боялось только одного, а именно, чтобы нашъ директоръ, напуганный нападками Жанэна изъ Ривзальта, не отказалъ ей! — Неужели это было возможно?
— Да не бойтесь же этихъ воробьиныхъ пугалъ, — сказалъ я ей, — и пошлите-ка «Аргуса» обратно въ Ривзальтъ!
— Ахъ, monsieur Бришанто, вамъ-то легко говорить!… Будь у меня вашъ талантъ, ваше положеніе!
И она вздыхала.
Бѣдная дѣвушка! Мое положеніе! Мой талантъ! Да что толку-то въ этомъ! Требовался по истинѣ священный огонь, душа артиста, крѣпко привинченная къ тѣлу для того, чтобы переносить то, что переносилъ я, и покорно играть Пиратовъ или Лезюрка въ провинціи, когда въ Парижѣ нѣкіе общники… Ну, оставимъ это… Я принялся расточать свое краснорѣчіе передъ маленькой Жанной Горли, совѣтуя ей не обращать вниманія ни на ухаживанья Бокюлара, ни на его нападки и обѣщая ей поговорить объ этомъ съ самимъ г. Карбонье и сказать ему, что я думаю о его малодушіи.
— Если Бокюларъ станетъ нападать на васъ, не бойтесь, я устрою такъ, что вамъ будутъ апплодироватъ.
И я оставилъ, — ибо мнѣ было пора выходить на сцену, — маленькую Жанну совсѣмъ подбодренную около той декораціи, подлѣ которой мы разговаривали. но какъ женщины слабы! «Непостоянство, твое имя женщина», сказалъ лебедь изъ Стаффорда на Авонѣ. Черезъ нѣсколько дней послѣ этой бесѣды, между двухъ считокъ, я возвращался изъ театра на свою квартиру, по близости городского вала, — дѣло было зимой и въ тотъ день выпалъ страшный снѣгъ, — какъ вдругъ, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ себя я увидалъ меланхолично-комичную группу, шлепающую по грязному снѣгу. Это былъ толстый Бокюларъ, вытягивавшій свою широкую грудь, шедшій заносчиво, гордо задирая свою блѣдную голову и державшій, тащившій за собой маленькую Жанну Горли, повисшую на руку колосса, точно какая-то дѣвочка-съ-пальчикъ, уносимая проголодавшимся людоѣдомъ, желающимъ отвѣдать свѣжаго мяса. Они шли къ какимъ-нибудь меблированнымъ комнатамъ, и толстые башмаки одного и тоненькія ботинки другой вязли въ жидкомъ, грязномъ снѣгѣ. И въ свирѣпой осанкѣ рыжеусаго побѣдителя былъ такой животный тріумфъ, а въ сгорбленной спинѣ и понурой головкѣ дѣвочки было столько смиренной, зябкой и боязливой грусти, что я и теперь не знаю хорошенько, больше-ли возмутила меня, чѣмъ опечалила эта жалостная группа. Клянусь, господа, это вызывало слезы!
Я спросилъ было себя мысленно, не обогнать-ли мнѣ Бокюлара и не предстать-ли передъ нимъ неожиданнымъ призракомъ, насмѣшливымъ свидѣтелемъ его счастья, Но потомъ я подумалъ, что черезчуръ разогорчу бѣдную дѣвочку. Къ чему? Ей не хватило силы. Она испугалась, потому что ребенку ея хотѣлось ѣсть, а мужу кормилицы, крестьянину въ Нивернэ, хотѣлось выпить. И, въ страхѣ передъ «Аргусомъ» и передъ испугомъ г. Карбонье, она отдалась. Она была добычей этого человѣка, требовавшаго уваженія, денегъ и наслажденій. Шантажъ! Платежи не всегда состоятъ изъ однихъ чековъ. Есть шантажъ наслажденія и дрожащая женщина платитъ, подобно испуганному банкиру.
Въ тотъ вечеръ я вернулся къ себѣ съ большимъ мракомъ на душѣ, чѣмъ въ дни самой сильной печали. Я все повторялъ: «Бѣдная дѣвочка! Бѣдная дѣвочка!» И все мнѣ представлялась эта зловѣщая группа: хрупкая дѣвочка, повисшая на рукѣ побѣдителя и увлекаемая имъ. Я больше злился на Бокюлара за эту сдѣлку, предложенную ему несчастной дѣвушкѣ, чѣмъ за направленную противъ меня ругань. Честное слово, во мнѣ есть что-то донъ-кихотское, да что-то общее съ донъ-Кихотомъ Ламанчскимъ, и я горжусь этимъ.
Въ то времи приближался день моего бенефиснаго спектакля. Наступалъ часъ вѣнка.
Да, вѣнокъ!.. Зеленый лавръ! Вѣдь, въ сущности, объ этомъ-то я всегда и мечталъ, это-то я и обожалъ, за этимъ-то и гнался въ продолженіи всей моей длинной артистической карь еры. Иногда это былъ терновый вѣнецъ! Я стремился къ нему, къ вѣнку тріумфа. И часто, да, милостивый государь, очень часто онъ освѣжалъ мое чело.
Впрочемъ, я былъ до такой степени влюбленъ въ славу, что имѣлъ обыкновеніе, — я признаюсь въ этомъ теперь, ничуть, однако, не раскаяваясь, — разъѣзжая по провинціи или когда дѣло шло о спектаклѣ въ мой бенефисъ, обезпечивать самъ себѣ это финальное доказательство симпатіи публики, эту заключительную ношу, этотъ апоѳеозъ спектакля, эту матеріализацію успѣха. И я не краснѣю. Публика могла быть разсѣянной, могла забыть… Надо умѣть думать за нее… И вотъ эта-то предосторожность и вызвала между мной и Бокюларомъ окончательное столкновеніе, — можно сказать, даже столкновеніе неизбѣжное. Да, неизбѣжное. И вотъ какъ это вышло. Я говорилъ уже вамъ, что наступалъ день моего бенефиса. Я могъ выбирать пьесу на свой спектакль, составлять афишу по своему собственному усмотрѣнію. Я согласился поставить нарочно въ это представленіе неигранную драму одного молодого мѣстнаго автора, прочитавшаго мнѣ свое произведеніе въ кафе Араго. Этотъ молодой человѣкъ внушалъ мнѣ участіе. Мы, актеры, имѣемъ только славу, какъ пожизненный доходъ, тогда какъ авторы имѣютъ безсмертіе книги.
Послѣ 25 или 30 лѣтъ труда, что остается отъ насъ? Однѣ морщины. У нихъ остаются ихъ книги, даже тѣ, которыя не переживутъ ихъ. Я долженъ, однако, сказать, что не будь насъ, ихъ драматическія произведенія были бы совершенно мертвыми произведеніями. Одинъ лишь актеръ одушевляетъ драму, неизданная драма, — это незажженная театральная рампа. А потому-то и говорятъ справедливо, что мы создаемъ роли. Вотъ именно, создаемъ.
Итакъ, я намѣревался создать произведеніе Ж.-Ж. Пюже, съиграть его «Гаучоса», въ которомъ, впрочемъ, имѣлась для меня точно по мѣркѣ скроенная роль, какія игралъ Мелонгъ въ эпоху своей славы, роль Эсмебина, мексиканскаго Гаучоса. Мнѣ казалось, что первое представленіе — произведеніе мѣстнаго уроженца, продуктъ своей почвы, привлечетъ публику скорѣе, чѣмъ уже знакомая драма и я попросилъ у директора костюмы изъ «Пиратовъ», тѣхъ самыхъ «Пиратовъ Саванны», по поводу которыхъ меня оскорбилъ Бокюларъ, — для постановки «Гаучоса».
— Вы получите все, что вамъ угодно, Бришанто, — отвѣчалъ мнѣ г. Карбонье.
Хорошо, ладно, все, что мнѣ угодно. Само собой разумѣется, что, въ качествѣ бенефиціанта, я долженъ былъ заплатить за освѣщеніе, прислугѣ, служащимъ въ контролѣ. Молодой Пюже предоставлялъ мнѣ свои авторскія права. Г. Карбонье разрѣшилъ мнѣ объявить заранѣе о «Гаучосѣ», хотя бы это и повредило продажѣ билетовъ на текущія пьесы.
Г. Карбонье былъ не прижимистъ въ дѣлахъ, — хотя былъ прежде судебнымъ приставомъ и сдѣлался директоромъ театра изъ любви къ одной пѣвицѣ, — онъ былъ даже достаточно щедръ, несмотря на его поступокъ съ маленькой Жанной Горли; однако же, онъ такъ и привскочилъ въ своемъ креслѣ въ директорскомъ кабинетѣ, когда я сказалъ ему:
— Хорошо, monsieur Карбонье. Все это превосходно. Ну, а вѣнокъ!
— Вѣнокъ?.. Какой вѣнокъ?
— Да тотъ, который мнѣ, въ моихъ турнэ, имѣютъ обыкновеніе подносить въ концѣ представленія отъ имени всего персонала театра. Обыкновенно мнѣ его приноситъ драматическая любовница въ концѣ пятаго акта, и я принимаю его изъ ея рукъ передъ всей залой, чаще всего потрясенной сильнѣйшимъ, глубокимъ волненіемъ!
Г. Карбонье смотрѣлъ на меня, сжимая губы и качая головой.
— Вѣнокъ! Вѣнокъ! да вѣдь вѣнокъ-то стоитъ дорого, а? Дирекція не можетъ брать этого расхода на себя, а что касается до персонала, какъ вы выражаетесь, вы отлично знаете, мой милый Бришанто, что товарищи ваши не купаются въ золотѣ… А вычитать изъ ихъ жалованья стоимость…
Я внезапно прервалъ г. Карбонье и вскричалъ, съ большимъ достоинствомъ:
— О! милѣйшій директоръ, что за мысль? Какъ можете вы воображать, что я способенъ заставить платить бѣдныхъ товарищей и мелкій персоналъ за манифестацію въ мою честь? Я, милѣйшій директоръ!.. Никогда въ жизни. Этотъ вѣнокъ, къ которому я такъ стремлюсь, да, этотъ вѣнокъ, котораго я заслужилъ, онъ у меня есть!
— Что вы говорите?
— Я говорю, что имѣю его. Онъ составляетъ часть моего гардероба. Заставить платить за него моихъ коллегъ, что вы!.. Я вожу его съ собой въ сундукѣ, сохраняю его, тщательно встряхиваю, когда онъ мнѣ понадобится, выношу и пускаю его въ ходъ!
— А! вотъ что!.. Отлично, — сказалъ г. Карбонье, успокоенный.
— А теперь, милѣйшій директоръ, позвольте сказать вамъ, что вамъ нечего безпокоиться объ устройствѣ этой маленькой, весьма простой церемоніи. Mademoiselle Жанна Горли прорепетируетъ ее разокъ со мной, вотъ и все. Я даже не прошу у васъ сцены, я не отниму у васъ ни одного дня репетиціи. Мы провѣримъ это послѣ «Гаучоса», котораго мы прорепетируемъ первый разъ утромъ, такъ что день останется для обычнаго репертуара.
Г. Карбонье былъ въ восторгѣ. Разъ вѣнокъ этотъ ничего ему не стоилъ, онъ становился партизаномъ вѣнка. Тѣмъ не менѣе онъ замѣтилъ мнѣ, что такъ какъ Жанна Горли пользуется теперь покровительствомъ Жюля Жанэна изъ Ривзальта, то я, прося участія своей товарки, точно добивался нейтральности критика.
— Вы предлагаете ему разоруженіе, — говорилъ онъ мнѣ.
— Я? Вовсе нѣтъ, милѣйшій директоръ… Я выбираю просто драматическую любовницу, по заведенному обыкновенію. Меня вездѣ привѣтствуетъ драматическая любовница, вѣнокъ всегда приносится мнѣ ею. Я выбираю не женщину, а амплуа. Если этотъ господинъ увидитъ въ этомъ съ моей стороны угодливость или первый шагъ, онъ будетъ вполнѣ не правъ. Я слѣдую традиціи. Вотъ и все.
Г. Карбонье больше ничего не говорилъ. Въ сущности, какое ему дѣло, будетъ-ли Бокюларъ ко мнѣ любезенъ или нѣтъ? Мой ангажементъ кончался. Я долженъ былъ уѣхать изъ Перпиньяна. Дирекція не была заинтересована въ моемъ бенефисѣ. Будь что будетъ, онъ умывалъ себѣ руки!
Мы распредѣлили роли, репетировали, выучили и съиграли «Гаучоса» Ж.-Ж. Пюже всего въ десять дней. Больше чѣмъ по картинѣ въ день. А у меня были тамъ тирады по 114 строкъ! Всѣ городскіе любители театра взяли себѣ билеты. Перпиньянскія дамы, — и это мнѣ льстило, — очевидно, хотѣли посмотрѣть бенефиціанта. Я былъ, я не могу не сказать этого, хотя тщеславіе не есть моя слабость, я былъ замѣчателенъ въ Эстебанѣ, въ Эстебанѣ Гаучосѣ. У меня тамъ была сцена, гдѣ я держалъ подъ своей желѣзной пяткой трепещущаго теперь, того самаго донъ Пабло Замораля, который оскорбилъ меня въ прологѣ, и я могу сознаться, что достигалъ въ этой сценѣ крайнихъ предѣловъ патетическаго. Весь Перпиньянъ содрогался.
Я чувствовалъ себя въ ударѣ, тѣмъ болѣе, что прямо передо мной, въ креслахъ я видѣлъ блѣдное лицо, взглядъ и насмѣшливую складку губъ Бокюлара и мнѣ казалось, что эпитеты, которыми я забрасывалъ Пабло Замораля, адресовались къ рецензенту «Аргуса»: «А! вы оскорбили меня, сеньоръ, ну что же, Гаучосъ мститъ и остріе моего кинжала съумѣетъ найти твое сердце, донъ Пабло, если у тебя осталось еще сердце, и черезъ эту зіяющую рану улетитъ къ сатанѣ твоя душа, если у тебя имѣется душа!..» У молодого автора былъ, какъ видите, стиль. Потомъ онъ застрялъ, погрязъ, обезцвѣтился въ неокладныхъ сборахъ. Такая жалость!
Успѣхъ «Гаучоса» былъ тріумфальный. Автора вызвали. Всѣ апплодировали. Одинъ лишь Бокюларъ сидѣлъ неподвижно въ своемъ креслѣ. Префектъ явился сдѣлать мнѣ комплиментъ. Мэръ пожалъ мнѣ руку, сопровождая этотъ оффиціальный жестъ фамильярно лестными словами. Наступалъ часъ церемоніи вѣнка.
Занавѣсъ снова взвился. На сценъ столпились всѣ мои товарищи, одни въ мексиканскомъ костюмѣ, другіе просто въ итальянскомъ платьѣ. Окруженный ихъ симпатіями, я имѣлъ передъ собой энтузіазмъ публики и чувствовалъ себя какъ бы окруженнымъ кольцомъ радушія, снисходительности, или, вѣрнѣе справедливости. Знаете, у меня было тепло на сердцѣ.
Я смотрѣлъ на вѣнокъ, на мой вѣнокъ, тотъ самый, что я получалъ уже неоднократно изъ рукъ первой любовницы въ Мулонѣ, Турѣ, Нантѣ, Нанси и даже Этампѣ. Онъ былъ по прежнему свѣжъ, безъ пылинки, совсѣмъ зеленый и украшенъ лентой, лентой, которую я мѣнялъ отъ времени до времени, на которой стояло золотыми буквами: Бришанто отъ его поклонниковъ и друзей! И маленькая Жанна Горли, въ костюмѣ мексиканки, — она играла Лолу Сигарочницу въ «Гаучосѣ», — держала въ рукахъ этотъ вѣнокъ, золотыя буквы котораго я съ волненіемъ читалъ по складамъ: «Его поклонники и друзья!» Я имѣлъ право давать эти два наименованія зрителямъ, правосудіе которыхъ или, если вамъ угодно, благосклонность, привѣтствовали меня.
Тогда, среди полнаго молчанія всей залы, Жанна Горли, маленькая Жанна Горли, печальное появленіе которой среди снѣга и грязи я теперь забылъ, и которая не была болѣе для меня бѣдной жертвой, повисшей на рукѣ Бокюлара, но Музой, Музой моихт надеждъ и драматическаго искусства, живое потомство, эта Жанна Горли приблизилась ко мнѣ и сказала своиы мягкимъ и сильно взволнованнымъ голосомъ:
— Примите, о, учитель (я продиктовалъ ей привѣтствіе и указалъ его интонаціи), примите этотъ вѣнокъ, достойную награду за ваши артистическіе труды! Эти вѣнки искусства никогда не бываютъ, какъ вѣнки побѣдителей, обагрены кровью народной; зато они, что гораздо. лучше, влажны отъ тѣхъ благодатныхъ слезъ, какія вызываетъ безсмертное искусство!
И она произнесла его очень хорошо, съ чувствомъ, это скромное привѣтствіе, маленькая Жанна Горли; она такъ хорошо произнесла его, что я почувствовалъ себя взволнованнымъ, глаза мои увлажнились тѣми самыми слезами, о которыхъ говорилось въ немъ и я ихъ пролилъ! Да, я заплакалъ благодатными слезами! Эта церемонія, всегда одинаковая, казалась мнѣ, однако, вѣчно новою, и я никогда не могъ удержать своихъ слезъ, присутствуя на ней. Даже повторенная, она была въ моихъ глазахъ самымъ сладкимъ и дорогимъ сюрпризомъ. Понимаете-ли вы меня? Всякій актеръ пойметъ меня. Впрочемъ, слезы мои произвели на залу эффектъ поразительный, буквально поразительный. Въ креслахъ вскочили на ноги, въ ложахъ махали платками, меня привѣтствовали восклицаніями: «Да здравствуетъ Бришанто! Не уѣзжайте! Оставайтесь! Бришанто! Бришанто!» Подобныя волненія хотя бы даже они ощущались на границѣ Испаніи, утѣшаютъ во многихъ разочарованіяхъ. Не всякому дано вкусить ихъ. А когда я взялъ изъ рукъ Жанны Горли вѣнокъ, мой вѣнокъ, и товарищи поочереди расцѣловались со мной, въ публикѣ произошло настоящее безуміе. Мнѣ посылали воздушные поцѣлуи, на которые я отвѣчалъ поклонами, собирались поднять меня на руки. Я ускользнулъ отъ оваціи, унося домой, какъ настоящій эгоизмъ, незабвенное воспоминаніе о представленіи «Гаучоса» и вѣнокъ, мой милый вѣнокъ, который могъ и долженъ былъ доставить мнѣ еще не мало подобныхъ же волненій.
Какое прекрасное воспоминаніе! Но, какъ бываетъ при всякомъ тріумфѣ, римскомъ или пиренейскомъ, во всемъ этомъ была своя тѣнь, а именно патентованный ругатель, ядовитый хулитель. Это былъ Бокюларъ, Бокюларъ, которому я, бенефиціантъ, прислалъ его обычное кресло безъ своей карточки. Бокюларъ долженъ былъ скоро испортить мнѣ мою радость! На другой же день въ «Аргусѣ», въ первомъ же столбцѣ, появилась статья подъ заглавіемъ «Слезы Гаучоса», да ужь такая, что просто прелесть! Вашего бѣднаго Бришанто поносили въ ней, какъ послѣдняго балаганнаго шута. Я разыгралъ передъ публикой недостойную комедію; я разрѣшился въ опредѣленный часъ, передъ банальнымъ вѣнкомъ, который таскали за собой по провинціи какъ обязательный аксессуаръ; я репетировалъ и выучилъ свои слезы, заранѣе отвелъ мѣсто своему волненію; я самъ сочинилъ это безвкусное привѣтствіе, приторный запахъ котораго я имѣлъ дерзость публично обонять. Я былъ самымъ жалкимъ каботиномъ, какого можно встрѣтить на тѣхъ дорогахъ, въ грязи которыхъ вязнетъ колесница Комическаго Романа. Онъ не понималъ, этотъ Бокюларъ, что, вкладывая свою душу во все, что мы дѣлаемъ, мы можемъ плакать при видѣ знакомаго и узнаваемаго нами вѣнка, точно также, какъ Пигмаліонъ можетъ влюбиться въ созданную имъ статую! Ну, да, этотъ вѣнокъ, — конечно, съ другой точки зрѣнія, былъ моей Галатеей!
Заключительной выходкой этой статьи Бокюлара «Слезы Гаучоса», были слѣдующія слова: «Пусть же отошлютъ, просимъ мы вторично, Эсмебона, Андреса, Бришанто на покрытую пескомъ арену цирка и пусть тамъ, въ промежуткахъ двухъ клоунскихъ прыжковъ, онъ продѣлываетъ свои штуки съ лассо, такъ хорошо ему извѣстныя. Лассо, это его должность и, откровенно говоря, въ этомъ-то и заключается его единственный талантъ. Въ ярмарочномъ циркѣ я предсказываю ему большій барышъ чѣмъ тотъ, что достался ему на долю, какъ псевдо-актеру, гоняющемуся за грошами». А! на этотъ разъ терпѣніе мое лопнуло. Этотъ человѣкъ поносилъ меня теперь не только уже какъ актера, но какъ бенефиціанта, т. е. какъ человѣка. Я рѣшился возразить, отомстить за себя, и въ головѣ моей зародилась мысль, мысль артиста, милостивый государь, мысль геніальная! На другой день я отправился въ кафе Аросъ, гдѣ торчалъ обыкновенно Жюль Жанэнъ изъ Ризвальта, удивляя простыхъ буржуа своими парадоксами и такъ выставляясь на показъ своимъ остроуміемъ, что онъ былъ болѣе каботинъ, нежели я. Онъ сидѣлъ тамъ, окруженный славными людьми, которыхъ онъ забавлялъ, попивая и покуривая сигару. Я медленно направился къ нему, сталъ въ двухъ шагахъ передъ его столомъ и сказалъ ему:
— Милостивый государь, намъ съ вами давно нужно свести нѣкій счетецъ. Не угодно-ли вамъ свести его поскорѣй?
Сначала онъ казался удивленнымъ, посмотрѣлъ на меня съ насмѣшливымъ видомъ, поднимая свою смѣлую голову и уронилъ, впрочемъ, превосходно:
— Когда вамъ будетъ угодно!
— Пусть такъ! Какъ можно скорѣе. Достаточно тянется эта исторія. Я уважаю прессу, я обязанъ ей не малой долей моихъ лучшихъ радостей и большею частью моихъ свѣтлыхъ воспоминаній. Но я не допускаю оскорбленій. Или вы объявите, что статьи ваши нелѣпица, или вы отвѣтите мнѣ за нихъ!
Онъ всталъ, бросая на меня гнѣвный взглядъ, а къ намъ ужь подбѣгали хозяинъ кафе, потребители и завсегдатаи.
— Мои статьи? — бормоталъ верзила. — Вы смѣете, вы смѣете…
— Именно-съ, я смѣю. Васъ тутъ черезчуръ боятся. А я васъ нимало не боюсь! И если вы не возьмете назадъ вами сказаннаго, мы будемъ драться!
— О! сколько вамъ будетъ угодно! — сказалъ онъ, радуясь, что можетъ похвастаться передъ свидѣтелями своей храбростью.
— Итакъ, мы будемъ драться, — продолжалъ я холодно, потому что я владѣлъ въ ту минуту и собой, и всей вселенной, — а такъ какъ оскорбленнымъ являюсь я, то право выбора оружія принадлежитъ мнѣ! И я выбираю свое оружіе! Мое каботинское оружіе, господинъ Бокюларъ! Мое оружіе бродячаго цирка, мое оружіе Гаучоса! Мы будемъ драться на лассо!
Я произносилъ явственно (явственное произношеніе — великая сила), каждое слово съ умышленной медленностью, презрительной и пронзительной. Когда это слово лассо свалилось ему на голову, онъ тряхнулъ головой точно подъ холоднымъ душемъ. Отвѣчалъ онъ не сразу, сначала оглянулся вокругъ себя, пытаясь засмѣяться, стараясь отыскать въ глазахъ окружающихъ неодобреніе мнѣ, подтвержденіе полнѣйшей нелѣпости моего дикаго предложенія.
— На лассо? Вы съ ума сошли!.. На лассо!
— Съ ума я не сошелъ. Вы меня оскорбили, вы обозвали меня тореро, чулосомъ, пикадоромъ, ходулистомъ, ужь и не знаю еще чѣмъ? Я дерусь осмѣяннымъ вами оружіемъ! Это мое оружіе, милостивый государь! Если бы я игралъ арлекиновъ, я объявилъ бы вамъ, что дерусь на колотушкѣ! Я играю Эстебана Гаучоса! Вотъ я и дерусь оружіемъ мексиканскаго Гаучоса!
Онъ пожалъ плечами.
— Вы шутъ!
И, обернувшись къ зрителямъ, онъ сказалъ:
— Лассо! Каковъ каботинъ! Я васъ проучу…
— Вашимъ перомъ, очень можетъ быть. А я непремѣнно хочу проучить васъ своимъ лассо! Лассо, слышите, лассо! А если вы станете артачиться, да хитрить, такъ я поймаю васъ своимъ лассо на какомъ-нибудь первомъ представленіи, выужу васъ изъ кресла и вытащу на сцену съ помощью оружія Гаучосовъ, шутовъ и клоуновъ! Hasta la vista, senor!
И, оставивши его ошеломленнымъ, задыхающимся, причемъ его обыкновенно блѣдное лицо раздулось и покраснѣло отъ прилива крови, я нахлобучилъ себѣ на голову свою поярковую шляпу, точно сомбреро, и прошелъ черезъ кафе какъ выхожу въ домъ-Цезарѣ де-Базанъ; всѣ передо мной разступились, а на порогѣ я обернулся тѣмъ же тономъ, какимъ я бросалъ на сценѣ. Наконецъ, господа, я кинулъ великолѣпное: «На лассо!», прозвучавшее точно громовой ударъ.
Парижъ большой провинціальный городъ, а Перпиньянъ маленькій. Скоро весь городъ узналъ объ инцидентѣ въ кафе Араго. Мѣстная газета, «Независимый Восточныхъ Пиринеевъ», упомянула о немъ въ тотъ же вечеръ обинякомъ. Въ фойе артистовъ, вечеромъ, самые отважные изъ моихъ товарищей устроили мнѣ овацію, а самые осторожные изъ нихъ старались избѣгать меня. Они страшились Бокюлара. Маленькая Жанна Горли плакала. Говорили, что Бокюларъ объявилъ, что онъ со мной расправится и что я уѣду изъ Перпиньяна, закиданный гнилыми яблоками. Вечеромъ я съигралъ «Лашкода» и имѣлъ большой успѣхъ. Но я продолжалъ питать внутренно геніальную мысль и просилъ г. Карбонье объявить «Гаучоса» на слѣдующее воскресенье. Я отправилъ къ нему Ж. Ж. Пюже, чтобы поддержать мою просьбу. Ж. Ж. Пюже приходился какъ-то кузеномъ зятю мэра, а г. Карбонье было пріятно оказать любезность свойственнику муниципалитета.
— Позвольте, однако, — возражалъ мнѣ директоръ, — а если Бокюларъ явится свистать вамъ?
— Дѣло мое съ Бокюларомъ приметъ опредѣленный оборотъ до воскресенья! Мы или сразимся на лассо или онъ отступитъ.
— Ладно, пусть идетъ «Гаучосъ»! — сказалъ г. Карбонье.
И онъ поставилъ его на афишу.
Онъ не совсѣмъ понималъ важность требуемаго мною отъ него возобновленія «Гаучоса». Онъ не помнилъ точно самаго текста Ж. Ж. Пюже. Въ одну данную минуту Гаучосъ Эстебанъ говорилъ донъ-Пабло Заморалю: «Я обращу на тебя оружіе Гаучосовъ, негодяй, и приволоку къ своей гаціендѣ, прицѣпивши тебя сзади своего сѣдла, какъ задушеннаго ягуара!» Вотъ эту-то фразу, впрочемъ, звучно написанную, какъ выразились бы теперь, я и хотѣлъ кинуть своимъ веселымъ, горловымъ голосомъ. Г. Карбонье забывалъ ее, эту фразу. А то онъ выбросилъ бы ее или попросилъ бы другой вставки отъ Ж. Ж. Пюже. А Пюже повиновался бы, лишь бы его пьеса шла.
Была пятница. Повсюду только и говорили, что объ исторіи въ кафе Араго и о вызовѣ, сдѣланномъ мною Бокюлару. Будутъ драться? Или не будутъ? Правъ-ли я? Или виноватъ? Мнѣнія раздѣлились. Одни стояли за мое лассо, другіе были противъ. Въ Перпиньянѣ завелись лассисты и антилассисты. Въ городѣ царило такое же несогласіе, какъ въ день муниципальныхъ выборовъ. Въ большинствѣ случаевъ одобряли отважное поведеніе этого артиста, оскорбленнаго даже въ самыхъ его слезахъ, въ «Слезахъ Гаучоса», и находили оригинальною идею этого актера, желавшаго драться по мексикански и перенести въ жизнь фантазію театра и литературы. На улицѣ мнѣ кланялись, положимъ, не чаще, но гораздо сердечнѣе! Поклоны эти какъ бы говорили мнѣ: «Браво!..»
Впрочемъ, я отправилъ къ Бокюлару двухъ своихъ друзей: старика Турайля, игравшаго благородныхъ отцовъ и бывшаго прежде гвардейскимъ барабанщикомъ, и одного таможеннаго чиновника, моего пріятеля, не изъ трусливаго десятка. Бокюларъ отвѣчалъ имъ, что это предложеніе поединка на лассо чистѣйшая чепуха и что я рискую быть освистаннымъ на улицѣ, какъ на сценѣ. Ладно, пріятель, посмотримъ! Я поджидалъ слѣдующаго номера «Аргуса». Онъ вышелъ. Подъ заглавіемъ: «Кукольная комедія внѣ сцены», были напечатаны лишь слѣдующія строки: «Нѣкій слабый актеръ, проѣздомъ въ Перпиньянѣ, прежде чѣмъ покинуть насъ, — что ему давно слѣдовало бы сдѣлать, — съигралъ передъ нами посредственный и низменный водевиль въ кафе, имени котораго мы не укажемъ. Мы думали, что эти вульгарныя интермедіи составляютъ исключительную собственность престидижитаторовъ, не находящихъ зрительной залы для показыванія своихъ талантовъ. Слабый актеръ, по обыкновенію, не имѣлъ никакого успѣха».
Какъ возраженіе, оно было скудно. И дѣйствительно, всѣ вообще нашли, что это слабо, слабо, употребляя его выражеnie. Турайль сказалъ: «Онъ не охотникъ до лассо!» А на улицѣ мнѣ стали кланяться еще чаще и еще съ большей симпатіей.
Между тѣмъ приближалось воскресенье и Жанна Горли говорила мнѣ, дрожа:
— И такъ, вы играете, monsieur Бришанто?
— Да, мое дитя.
— Вы будете играть Гаучоса?
— Да, моя милочка.
— И упомянете о лассо?
— Всенепремѣнно.
— Ахъ, какое несчастіе!
Она была бѣла, какъ полотно.
— Почему же несчастіе!
— А вдругъ онъ сдѣлаетъ то, что онъ сказалъ, monsieur Бришанто.
— А что же онъ сказалъ, дитя мое?
— Что сначала онъ васъ освищетъ, а потомъ вскочитъ на сцену и дастъ вамъ пощечину.
— Хорошо. Тогда-то и пойдетъ въ дѣло лассо. Можешь передать ему это отъ меня, дитя мое; я долженъ сознаться, ибо я вовсе не хочу выставлять себя болѣе смѣлымъ, чѣмъ я былъ въ дѣйствительности. Я сильно опасался свистка и былъ не совсѣмъ-то спокоенъ относительно пощечины. Конечно, я могъ задушить послѣ нея своего противника, но я могъ предварительно и получить ее. Какъ ни омыто оскорбленіе, все-таки непріятно подвергнуться ему. И такъ, я заранѣе намѣчалъ себѣ планъ кампаніи: если онъ свиснетъ, то я возражу ему такой-то или такой-то фразой, слѣдующей, напримѣръ: «Свисту змѣи далеко до свиста лассо честнаго человѣка». Если онъ бросится ко мнѣ на сцену, я схвачу его за правую руку или за шею и тогда… Но, что бы ни случилось, я твердо рѣшился съиграть Гаучоса и довести свое рѣшеніе до конца, относительно идеи поединка на лассо, доиграть до конца то, что Бокюларъ называлъ низкимъ водевилемъ…
Рѣшеніе мое отвердѣло, какъ статуя! Человѣкъ всегда можетъ то, чего захочетъ. Вотъ и воскресенье. Зала набита биткомъ. Маленькое зданіе Перпиньянскаго театра, черезчуръ тѣсное, трещало подъ напоромъ публики. Выхожу на сцену. Эстебонъ появляется только во второмъ дѣйствіи и первое было прослушано холодно или скорѣе нетерпѣливо. И такъ, выхожу я на сцену и меня встрѣчаютъ апплодисменты, не апплодисменты клаки, а настоящіе апплодисменты публики. Въ этомъ нельзя ошибиться, у нихъ разные звуки. Апплодисменты клаки останавливаются какъ бы сразу, математически, тогда, какъ апплодисменты залы продолжаютъ трещать свободно и не стѣсненные никакими правилами. Веду я свою сцену, первую, ту, въ которой Эстебонъ разсказываетъ свою жизнь Корѣ, когда бѣжала Жанна Горли, — и ищу глазами въ залѣ Бокюлара. Мнѣ хотѣлось знать, съ какой стороны раздастся свистокъ, допуская, что… Но Бокюлара не было; второй кончается, меня вызываютъ, а я говорю режиссеру:
— Нѣтъ, не поднимайте занавѣса, я не выйду.
— Почему? Васъ вызываютъ.
— Я не хочу имѣть видъ, что добиваюсь популярности! Послѣ третьяго, если вызовутъ хорошо, я выйду, но послѣ второго нѣтъ, еще слишкомъ рано!
И несмотря на крики браво, на стукъ палками и топанье ногами, занавѣсъ остается опущеннымъ.
Передъ третьимъ актомъ былъ довольно продолжительный антрактъ, Ж. Ж. Пюже воспользовался этимъ для того, чтобы придти обнять меня. Онъ сказалъ мнѣ, что я игралъ божественно. Авторское преувеличеніе, что прикажете. Но онъ сообщилъ мнѣ, что сейчасъ явился Бокюларъ въ шляпѣ на бекрень и съ вызывающей усмѣшкой.
— Что-то будетъ въ слѣдующемъ актѣ! — сказалъ, бѣдный Пюже. — А что, мой милый Бришанто, если бы вы выкинули фразу о лассо, что вы объ этомъ думаете?
— Что я думаю?
Я пріостановился, для того, чтобы придать болѣе вѣса моему отвѣту!
— Видите-ли, я предпочелъ бы скорѣе отрѣзать себѣ кисть руки, чѣмъ выбросить эту фразу. Цѣль сегодняшняго вечера для меня въ томъ, чтобы бросить ее со сцены въ лицо этому человѣку!
--.Ну, положимся на милость Божію! — пролепеталъ Пюже. — Но если «Аргусъ» разнесетъ мою пьесу, это будетъ всецѣло на вашей совѣсти!
— Я беру все на себя! — отвѣчалъ я ему.
Ахъ! этотъ третій актъ! Одно изъ крупнѣйшихъ волненій и одинъ изъ успѣховъ моей жизни… Едва выйдя на сцену, я увидалъ Бокюлара, развалившагося въ балконѣ и наводившаго на меня огромный бинокль съ видимой аффектаціей, я ловко притворился тогда, что не замѣчаю его и съигралъ всю первую часть третьяго акта, точно Жанэна изъ Ривзальта тутъ не было. Славный Жюль Жанэнъ! Такой добрый и честный человѣкъ, и его-то сравнивать съ этимъ субъектомъ!.. Зрителей, очевидно, интересовала двойная игра Гаучоса, самаа драма, какъ и въ моемъ родѣ поединокъ, происходившій между актеромъ на сценѣ и памфлетистомъ въ залѣ. Всѣ ждали неизвѣстно чего, но въ атмосферѣ пахло сѣрой, какъ при приближеніи грозы. Развалившись въ своемъ креслѣ, плотно прижавшись плечами къ его спинкѣ, Бокюларъ бросалъ на меня (я украдкой подмѣчалъ это) взгляды, полные насмѣшливаго состраданія, какъ бы по адресу бѣднаго фигляра. И я чувствовалъ, да, я чувствовалъ магнетически, что часть залы находила его презрительную позу удачной. Но я поджидалъ своей минуты.
Она наступала, моя минута, она наступила.
Передо мной стоялъ донъ-Пабло Замораль, которому я долженъ былъ бросить въ лицо знаменитую фразу… И вотъ тогда, отвернувшись отъ Камбукасса, игравшаго Замораля, я пошелъ прямо къ рампѣ, — о! такъ, что чуть не коснулся ея рожковъ! — и смотря на Бокюлара, смѣло поднявши голову, громкимъ голосомъ, точно изъ трубы, я кинулъ мстительную фразу, клокотавшую уже цѣлыхъ два дня въ моей груди!
— Я обращу на тебя оружіе Гаучосовъ, негодяй, и приволоку тебя къ своей гаціендѣ, прицѣпивши тебя сзади своего сѣдла, какъ задушеннаго ягуара!
Ахъ! какой эффектъ! какой ударъ грома! Сначала, всѣ остолбенѣли! Всѣ взгляды обернулись на того, кого искалъ и до кого достигалъ мой взоръ. Страшное молчаніе. Онъ блѣдный и растерянный; а я съ протянутой рукой, съ грознымъ жестомъ говорящаго Мирабо!.. А потомъ вдругъ вопли, привѣтствія, вихрь апплодисментовъ, буря криковъ, ураганъ энтузіазма!
— Да здравствуетъ Бришанто!
— Браво, браво, браво, Бришанто!
— Bis! bis! bis! bis!
Много было у меня въ жизни овацій, могу сказать даже, чее онѣ были безчислены, несмотря на мою теперешнюю конечную судьбу, но, пожалуй, никогда не имѣлъ я оваціи, подобной этой. Толпа — въ политикѣ, какъ и въ искусствѣ, въ искусствѣ, какъ и въ политикѣ, — толпа любитъ смѣлыхъ, храбрыхъ, любить ясно опредѣленныя положенія. Все сценическое искусство въ этомъ и заключается, также какъ и искусство управлять государствомъ. Поступокъ мой былъ не изъ ложныхъ; подобралъ я болѣе или менѣе крупный камень и швырнулъ его въ этого плохого Голіаѳа, причемъ пращей моей было мое произношеніе. Рецензентъ «Аргуса», смертельно блѣдный, попытался встать, протянулъ въ мою сторону руку, кинулъ мнѣ каксе-то возраженіе, котораго я не разслышалъ и котораго никто не могъ разслышать; но подъ этими апплодисментами, отъ которыхъ буквально дрожала зала, которые не прекращались, подхватывались еще и еще, начинали смахивать на манифестацію, онъ снова сѣлъ или, скорѣе, упалъ, раздавленный тѣми восклицаніями, что привѣтствовали меня, справедливо покаравшаго его.
Актъ кончался на этой сценѣ между Эстебономъ и Заморалемъ. Это было отлично, потому что продолжаться онъ не могъ бы. Когда занавѣсъ опустился, меня вызвали разъ, два раза, три раза, четыре раза. Конца не было вызовамъ. И я выходилъ! Напрасно искалъ я Бокюлара на его прежнемъ мѣстѣ, гдѣ онъ былъ всего лишь нѣсколько минутъ тому назадъ. Его не было. Онъ удралъ, внѣ себя отъ злости изъ-за случившагося.
Я ожидалъ, что онъ очутится передо мной за кулисами и, на всякій случай, держалъ свое лассо въ рукахъ. Очень ловкій отъ природы, я выучился управлять имъ, потому что, когда я ѣздилъ по Южной Америкѣ, меня научили этому настоящіе Гаучосы. Бокюларъ былъ бы принятъ отлично, клянусь вамъ, но Бокюларъ не показывался. И представленіе кончилось, какъ третій актъ, при восторженныхъ кликахъ. Бѣдный Ж. Ж. Пюже былъ красенъ, какъ томатъ отъ счастія. Меня проводили до дому съ тріумфомъ, стоитъ-ли даже упоминать объ этомъ? Ну, да, съ тріумфомъ. И эта овація, я сознавалъ это, дѣлалась въ одно и тоже время артисту и смѣлому человѣку.
На другой день ко мнѣ явилось два секунданта отъ Бокюлара. Они являлись требовать отъ меня удовлетворенія или отреченія отъ вчерашняго скандала.
— Отреченіе никогда, удовлетвореніе, — сколько угодно, — отвѣчалъ я. — Но г. Бокюлару, вѣдь, извѣстно мое оружіе…
— Лассо?
— Лассо.
— Вы шутите!
— Ничуть; я дерусь, повторяю, на своемъ акробатскомъ оружіи. Я дерусь на лассо. Объявивши объ этомъ публично передъ цѣлой залой, браво которой торжественно одобрили мое поведеніе въ нѣкотораго рода плебисцитѣ, я буду драться только на лассо. Это мое послѣднее слово!
Сильно позабавила она Перпиньянъ, эта исторія лассо, и выгодная роль была не роль Бокюлара. Тщетно его секунданты, въ своемъ протоколѣ, напечатанномъ въ «Аргусѣ», объявляли, что я отказался дать требуемое удовлетвореніе, весь городъ единогласно признавалъ, что я ровно ни отъ чего не отказываюсь, разъ я желаю драться ка мексиканскомъ лассо, а нѣсколько офицеровъ, объявлявшихъ сначала, что моя выдумка просто на-просто смѣшна, кончили тѣмъ, что, прочтя статьи Бокюлара, стали находить мое средство остроумнымъ, и что я, какъ первый оскорбленный, и оскорбленный въ своей профессіи, защищался какъ мнѣ было угодно и защищался хорошо. Непріятные для Бокюлара пересуды разростались, какъ снѣжный комъ, и всѣ боязливыя антипатіи сплотились тогда противъ грознаго человѣка, теперь пораженнаго. Онъ грозился приколотить меня при первой встрѣчѣ; но, узнавши, что я, изъ особеннаго упрямства, носилъ всегда при себѣ лассо, онъ не потрудился встрѣтиться со мной. И мало по малу онъ, котораго такъ боялись, сталъ смѣшнымъ. На него сочинялись насмѣшливыя пѣсенки, ему въ насмѣшку посылались по почтѣ маленькія лассо. Мальчишки кричали, завидя его: «А твое лассо, Бокюларъ?» Какой-то проѣзжій циркъ, это было послѣднимъ ударомъ, — объявилъ на афишѣ «Упражненіе на лассо», что принесло ему невѣроятные сборы. Тамъ показывался обсыпанный мукой клоунъ, котораго наѣздникъ таскалъ кругомъ арены съ лассо на шеѣ, и клоунъ этотъ, по имени Джонъ Ли, получилъ прозвище Бокюлара.
Въ концѣ концовъ Бокюларъ до того разозлился, почувствовалъ себя до такой степени умаленнымъ, выжатымъ, вырваннымъ изъ почвы въ Перпиньянѣ, что нечего дѣлать, онъ принялъ великое рѣшеніе; онъ ускорилъ свою поѣздку и уѣхалъ съ парижскимъ поѣздомъ!.. На другой день этого отъѣзда, когда я вышелъ снова въ «Рыбакѣ Гаспардо», мнѣ еще больше апплодировали. Всѣ были удовлетворены, также какъ и моя честь.
— Уфъ! — говорилъ мнѣ г. Карбонье, — мнѣ больше нечего опасаться зубовъ и жестокихъ словечекъ «Аргуса»!
Я не хотѣлъ сказать ему: «Не бойтесь, другіе найдутся».
У одной лишь маленькой Жанны Горли были красные заплаканные глаза.
— Онъ мнѣ поклялся, — говорила она, — что поможетъ мнѣ добиться положенія и обезпечитъ мою будущность!..
И ей тоже мнѣ хотѣлось отвѣтить: «Не бойся, подожди, другіе найдутся!» И я ошибся бы, бѣдняжка не добилась будущности. Быть можетъ, она повѣрила на слово черезчуръ многимъ преемникамъ Бокюлара. Нынѣшней зимой я встрѣтилъ ее снова. Положеніе-ли это?.. Она состоитъ привратницей ложъ въ театрѣ Дюжазе. Она еще не очень стара, нѣтъ, но постарѣла, о! какъ постарѣла! А сына своего, почти ужь взрослаго мужчину, она готовитъ въ консерваторію. Что прикажете, когда сцена всосалась въ вашу плоть и кровь! Я его жалѣю, маленькаго Горли, — и удивляюсь ему! Что касается до Бокюлара, то онъ по прежнему разваливается, пишетъ жестокія словечки, разноситъ и къ тому же разбогатѣлъ, благодаря игрѣ на биржѣ или въ карты, не знаю хорошенько. Онъ элегантенъ и корректенъ. Ему живется хорошо и онъ умретъ разжирѣвшимъ. И я говорю себѣ, я, который теперь ничто, я говорю себѣ, думая о немъ, ставшемъ чѣмъ-то, хотя чѣмъ-то гадкимъ:
— А все-таки, не будь лассо, онъ, быть можетъ, остался бы тамъ, въ Перпиньянѣ, этотъ Жюль Жанэнъ изъ Ривзальто!.. Это я, Бришанто, подарилъ его Парижу!
III.
Фотографическій портретъ.
править
Вы должны были замѣтить по моимъ признаніямъ, что я не прикрашиваю правду. Я только что разсказалъ вамъ объ одномъ изъ своихъ красивыхъ поступковъ и готовъ повѣдать вамъ съ неменьшей откровенностью и всѣ свои слабости, напримѣръ, мое приключеніе съ леди Маудъ Гартсонъ выставляетъ меня въ менѣе геройскомъ свѣтѣ. Тѣмъ не менѣе, я не умолчу о немъ. Что прикажете? я человѣкъ искренній. И, странная вещь, — «Пираты Саванны» опять замѣшаны въ этой страничкѣ моей судьбы. Мелодрама, чего тебѣ отъ меня нужно!
Если бы мнѣ пришлось давать практическій совѣтъ въ любовномъ дѣлѣ, я повторилъ бы женщинамъ этотъ избитый совѣтъ: «Не пишите никогда!», а мужчинамъ я сказалъ бы: «Не давайте никогда своего фотографическаго портрета!»
Меня-ли не преслѣдовали фотографы, добиваясь отъ меня, чтобы я позировалъ передъ ними! Я такъ часто видалъ свою голову въ ихъ витринахъ, повсюду въ провинціи и во всевозможныхъ форматахъ: въ видѣ маленькихъ карточекъ, кабинетныхъ портретовъ, портретовъ въ натуральную величину, портретовъ для стереоскоповъ! Я могу сказать, что будь у меня столько же трехфранковиковъ, сколько дѣлалось моихъ портретовъ, то я былъ бы просто милліонеромъ. Я умѣлъ разнообразить позы, мнѣ незачѣмъ было рекомендовать не шевелиться, я самъ не шевелился. И я былъ для аппаратовъ, какъ и для Монтескюра, идеальной моделью!
Да, идеальной моделью, не только благодаря моей неподвижности, — я даже не мигалъ, привыкши смотрѣть пристально и прямо на солнце Искусства! — но еще и благодаря тѣмъ разнообразнымъ типамъ, которыхъ я умѣлъ давать. Я приглаживалъ и трепалъ свои волосы, какъ мнѣ было угодно: я разбрасывалъ ихъ въ поэтическомъ безпорядкѣ, спускалъ на лобъ, точно заговорщикъ, прилизывалъ на вискахъ, подобно средневѣковому студенту, или, когда требовалось, ерошилъ ихъ львиной гривой. И выраженіе лица гармонировало съ измѣненіями прически. Я, видите-ли, обладаю такими подвижными чертами, принимающими, по очереди, то трагическій, то комическій видъ, что одинъ ученый докторъ, авторъ одного «Трактата о человѣческомъ лицѣ», формата in 8°, удостоеннаго преміи академіи наукъ, попросилъ меня позировать ему разнообразныя выраженія, описанныя имъ въ своей книгѣ, какъ-то: гнѣвъ, зависть, скупость, сладострастіе, сущая правда. Если вамъ попадется въ руки «Трактатъ о человѣческомъ лицѣ» доктора Фаржаса и вы станете разсматривать его гравюры, то въ этихъ разнообразныхъ фигурахъ, раздраженныхъ или въ состояніи экстаза, вы узнаете меня, меня — Бришанто. Мой портретъ отпечатанъ тамъ, онъ повторяется 116 разъ въ различныхъ позахъ. Въ моей славѣ только этого и не хватало, этого появленія моего изображенія въ медицинскомъ сочиненіи.
Такимъ образомъ я имѣлъ массу своихъ портретовъ и раздарилъ ихъ безчисленное количество то женщинамъ, то городамъ. На это у меня имѣлись извѣстныя формулы, какъ-то: «Моей дорогой Аннѣ, навсегда и на вѣки!» Или: «Благородному городу Сенъ-Годенсу, на память о незабвенномъ вечерѣ. Его гость, который хотѣлъ бы быть его сыномъ». Или еще: «Муниципальному совѣту Поятараве. Пріемный сынъ!» Эти муниципальныя посвященія давались мнѣ легко, я составлялъ ихъ съ удовольствіемъ, въ стилѣ простомъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, смѣю сказать, ювелирно-изящномъ, и если они не обезпечили мнѣ благодарности тѣхъ городовъ, чрезъ которые я проѣзжалъ, — никогда ни одинъ муниципальный совѣтъ не увѣдомилъ меня о полученіи моего посланія, — по крайней мѣрѣ, они не причинили мнѣ ни одной непріятности въ моей карьерѣ, ни одной.
Не то было съ портретами, на которыхъ красовались «женскія» посвященія. Не говоря уже о томъ, что мнѣ случалось, къ моему сожалѣнію, находить на набережныхъ у букинистовъ, въ ящикахъ съ самыми старыми книжонками, цѣною по пяти сантимовъ, свои портреты, украшенные четверостишіями, частенько стоившими мнѣ безсонницы; я не разъ имѣлъ непріятность получать въ заказномъ конвертѣ эти фотографическія воспоминанія, возвращаемыя мнѣ съ неособенно вѣжливымъ письмомъ разсерженнымъ мужемъ или вытѣсненнымъ любовникомъ. Какимъ образомъ мои неосторожныя посвященія не навлекли на меня большаго количества дуэлей?
Не знаю. Быть можетъ, моя манера драться на сценѣ въ «Горбунѣ» или въ «Госпожѣ де-Монсоро» пугала этихъ недовольныхъ, осторожность которыхъ равнялась ихъ разочарованію. Но знаете, между нами, я могу сознаться теперь, когда мнѣ перевалило за шестой десятокъ, что я всегда былъ и есть посредственный дуэлистъ. Въ случаѣ чего, я дерусь съ полной отвагой, но я не обладаю ни ловкостью Бюсси д’Амбруаза, ни вспомогательнымъ, искуснымъ ударомъ Лагардера, я производилъ иллюзію. Благодаря своему искусству и виртуозности, я имѣлъ грозный видъ бреттера. Все оптика сцены. Не будемъ говорить о ней дурно, разъ она такъ мнѣ пригодилась.
Итакъ, среди всѣхъ многочисленныхъ меланхоличныхъ или улыбающихся лицъ, стушевывающихся въ туманѣ моихъ воспоминаній, мысль моя останавливается съ особеннымъ удовольствіемъ на одной восхитительной англичанкѣ, которую я имѣлъ счастіе встрѣтить въ По. Она жила тамъ зиму для своего здоровья, а я участвовалъ въ спектакляхъ труппы Лестафье. Леди Маудъ была даже причиной разрыва между моей директоршей и мной. Я былъ неравнодушенъ къ прелести моей директорши, очаровательной и чрезвычайно умной женщины, первоклассной администраторши и превеселой въ свободныя минуты. Только одно, она была ревнива. Это былъ ея главный недостатокъ. Страшно ревнива. Я всегда подозрѣвалъ, что она была причастна къ случившейся со мной непріятности.
Леди Маудъ Гартсонъ принадлежала къ категоріи англичанокъ-брюнетокъ, которыя, по моему, куда прелестнѣе блондинокъ, потому что при ихъ смуглой кожѣ, ихъ ласковомъ взглядѣ, онѣ обладаютъ очаровательнѣйшей кротостью, тогда какъ въ блондинкахъ, подъ ихъ внѣшней нѣжностью, таится что-то хищное. Брюнетка съ мягкостью блондинки, это сама мечта! Ей было 26 лѣтъ, она была высока ростомъ, черезчуръ высока, длинная, предлинная, но я сравнивалъ эту гибкость длиннаго стана съ стеблемъ лиліи, прекрасной, изящной лиліи. Я замѣтилъ впервые леди Маудъ въ ложѣ авансцены разъ вечеромъ, играя «Пиратовъ Саванны». Помню даже, какъ я былъ огорченъ въ тотъ вечеръ необходимостью ускорить темпъ своего исполненія. Такъ какъ драма не привлекала достаточно публику, то моей директрисѣ пришла въ голову отличная, въ смыслѣ практическомъ, но глубоко грустная съ точки зрѣнія искусства мысль присоединить къ ней на афишѣ оперетку. Я ненавижу оперетку. Какъ послѣдователю искусства сонетовъ, мнѣ немыслимо забавляться пародіями. Но, нечего дѣлать, передъ фактомъ приходилось преклониться. Безъ оперетки въ концѣ спектакля «Пираты» давали 600 франковъ сбора; съ опереткой они давали 1.900 франковъ. Я покорился необходимости играть для съѣзда передъ опереткой.
Но г-жа Лестафье сказала мнѣ:
— Бришанто, мы кончаемъ слишкомъ поздно, съ насъ требуютъ дополнительной платы за газъ. Играйте быстрѣе.
— Быстрѣе! Быстрѣе! А движеніе пьесы? Мелодрама живетъ движеніемъ, также какъ и трагедія! Если я стану играть на пожаръ, все пропало! Прощайте эффекты, ужасъ, носовые платки, прощай все!
— Что дѣлать, Бришанто? Этого требуетъ газъ. Необходимо кончать къ полночи. Выбросьте кое-что, если хотите, но играйте быстрѣе!
На купюры я никакъ не могъ рѣшиться. Всякая роль есть нѣчто цѣлое. Одна фраза истекаетъ изъ другой. И даже въ такой мелодрамѣ, какъ «Пираты» даже въ такой нелитературной роли, какъ Андресъ, мнѣ угодно уважать духъ автора. Увы! нужда равносильна закону! Я сказалъ себѣ: «Хорошо, я ускорю игру!» И я помню, что въ третьемъ актѣ я дошелъ до того, что вмѣсто драмы я занимался, если можно такъ выразиться, гимнастикой. Настоящую гимнастику выдѣлывалъ. Но вѣдь актеръ не есть только декламаторъ. Совершенный актеръ ходитъ взадъ и впередъ, бѣгаетъ, словомъ, дѣйствуетъ. Это душа Тальма въ тѣлѣ клоуна. Да, именно, сударь! Это разносторонній умъ, поддерживаемый гибкими членами. Вотъ что это такое.
Ахъ! эта большая сцена третьяго акта! Вы не видали «Пиратовъ Саванны»? Нѣтъ? Это удивительно, а также и жалко, хотя литература тутъ, собственно, не при чемъ. Въ этомъ третьемъ актѣ имѣется декорація, представляющая прямо таки гвоздь, самый, что ни на есть гвоздь, и сцена, въ которой я былъ, могу сказать, съ ногъ сшибателенъ. Я потому позволяю себѣ такъ выразиться, что оно справедливо. Никогда, ни въ какомъ городѣ я не упускалъ своего эффекта въ этой сценѣ!
Итакъ, въ третьемъ актѣ сцена представляетъ площадку съ отвѣснымъ обрывомъ налѣво отъ зрителя, отдѣленнымъ отъ скалы, помѣщающейся направо отъ зрителя, — потокомъ, ревущимъ или долженствующимъ ревѣть между своихъ крутыхъ береговъ. Чтобы добраться до этой площадки, приходится подняться по очень узкой лѣстницѣ, пробитой прямо въ скалѣ. Вдали виднѣются озера, лѣса, Саванны. Вы, конечно, представляете себѣ все это.
Съ этой-то площадки и надъ этимъ-то потокомъ я и спасалъ Еву. Ева была шестилѣтняя дѣвочка, которую я, Андресъ, первый трагикъ, вырывалъ, съ помощью Жонатана, перваго комика, и Пивуана, второго комика изъ когтей Рибейра, мелодраматическаго злодѣя, Поразительное положеніе. Сначала связаннаго Андреса собирается убить Рамонъ, вводная роль, но вотъ Ева, въ ту минуту, какъ пиратъ подходилъ ко мнѣ, развязываетъ мнѣ руки, такъ что я сбрасываю на-земь Рамона, схватываю топоръ и наношу ему имъ ударъ, что не мѣшаетъ ему броситься въ скалы предупредить своихъ товарищей.
Его сотоварищи — пираты Саванны. Рамонъ возвращается съ ними. Слышно какъ они карабкаются по скаламъ. Бѣжать? но какъ? надъ потокомъ нѣтъ моста. Понимаете, нѣтъ. Тогда я восклицаю:
— А нѣтъ, такъ я его сдѣлаю!
И я принимаюсь рубить топоромъ кедръ, тогда какъ сверху площадки Пивуанъ скатываетъ крупные камни, Жонатанъ помогаетъ мнѣ. Онъ также принимается рубить кедръ, Жонатанъ. Дерево покачнулось. Еще одно усиліе. Мы подталкиваемъ его плечами и его отрубленная верхушка съ трескомъ перекидывается съ одного берега на другой. Вотъ онъ, желанный мостъ. Тогда я беру Еву на руки и медленно перехожу черезъ мостъ. Пивуанъ и Жонатанъ слѣдуютъ за мной. Между тѣмъ я, слыша приближеніе пиратовъ, восклицаю:
— Идите въ лѣсъ, подальше отъ пуль! Направляйтесь все къ югу и не останавливайтесь, пока не доберетесь до Саванны… А я отрѣжу путь пиратамъ!
Вотъ она, знаменательная минута, Андресъ снова берется за топоръ или, вѣрнѣе, я, Андресъ, вновь принимаюсь стучать по стволу кедра. Его необходимо разрубить на двое до появленія пиратовъ. И вотъ только что они появились, какъ, — колоссальный эффектъ, — дерево проваливается въ потокъ.
Тогда Рамонъ бросается ко мнѣ.
— Вотъ онъ! Попался! — кричитъ онъ.
Я отвѣчаю:
— Нѣтъ еще!
И закалываю его кинжаломъ.
А затѣмъ, съ возгласомъ: «Богъ да поможетъ мнѣ!» я бросаюсь въ потокъ.
Рамонъ, умирая, говоритъ своей шайкѣ:
— Стрѣляйте въ него!
Я плаваю среди пуль на глазахъ публики, я исчезаю, снова показываюсь, увлекаемый прозрачной водной поверхностью, низвергающейся, какъ указано въ брошюрѣ, въ страшную бездну. О! тутъ не до тонкихъ нѣжностей, нѣтъ, но это драматично, настоящимъ образомъ драматично.
Если, послѣ подобнаго сценическаго эффекта, я не приводилъ бы залу въ бѣшеный восторгъ, я не былъ бы болѣе Бришанто. Но обыкновенно мнѣ на все это требовалось время на распредѣленіе жалости, испуга, впечатлѣнія геройства, словомъ, всѣхъ тѣхъ различныхъ чувствъ, которыя составляютъ эту сцену VII третьяго акта. Вѣдь бываютъ же психологическія необходимости. Никогда не слѣдуетъ комкать развязку.
А моя директорша говорила мнѣ изъ-за кулисъ:
— Газъ, Бришанто! Газъ! Не забывайте дополнительную плату! Вѣдь еще остаются два акта «Женевьевы брабантской»!
Какъ же быть? ничего не подѣлаешь! Я удвоивалъ энергію и скорость, я выигрывалъ время, а для того, чтобы выиграть его, я раздѣвался на сценѣ, да, на сценѣ, передъ публикой, для того, чтобы избѣжать антракта, тогда какъ за задней декораціей приготовляли слѣдующую картину, гаціенду Моралеса.
Я дѣлалъ все за-разъ. И раздѣвался, и рубилъ кедръ. Хлопну по дереву. Отстегну пуговицу. Я рубилъ одной рукой и разстегивался другой. Костюмъ мой отъ того казался только еще живописнѣе. Бацъ по дереву, еще одна пуговица. Всажу кинжалъ, другая пуговица. Даже уже бросаясь въ потокъ, я продолжалъ разстегиваться.
— Богъ (еще пуговица), да поможетъ мнѣ! Наконецъ, я исчезалъ. Никогда не видѣлъ я публику болѣе увлеченной, возбужденной, пораженной. Меня вызывали, вызывали.
— Не поднимайте занавѣса, — кричалъ я, — не поднимайте.
Я не хотѣлъ, чтобы г-жа Лестафье теряла время, я приносилъ въ жертву тріумфы своего артистическаго самолюбія вопросу о газѣ, жалкому вопросу о газѣ. Но могъ-ли я отказать въ чемъ бы то ни было своей директоршѣ?
Однако же, когда послѣ пятаго акта вся зала потребовала Андреса, крича: Бришанто! Бришанто! мнѣ пришлось таки выйти, — и раскланиваться передъ публикой въ декораціи перваго акта Женевьевы брабантской, уже ставившейся машинистами. Я поклонился, но поспѣшно. Какъ я ни торопился, я все-таки успѣлъ замѣтить дѣйствительно лестную для меня, въ одно и то же время вполнѣ аристократическую позу какой-то высокой, красивой брюнетки, занимавшей лѣвую ложу на авансценѣ и апплодировавшую мнѣ, стоя, перегнувшись наполовину впередъ; ея ручки въ бѣлыхъ перчаткахъ такъ и хлопали одна о другую, такъ премило и хлопали.
Свѣтская дама, очевидно! Несмотря на всю поспѣшность своей игры, на все ея ускоренное движеніе, я все-таки замѣтилъ ея частые взгляды въ бинокль во время представленія, и, польщенный ея апплодисментами, выдѣлявшимися среди одобреній зала, бывшими, позвольте мнѣ такъ выразиться, лучшимъ цвѣтомъ ихъ, я поклонился отдѣльно, съ уваженіемъ, сохраняющимъ чувство собственнаго достоинства, прекрасной незнакомкѣ.
Это ее тронуло и ея маленькія ручки захлопали еще сильнѣе.
Въ ту минуту, какъ я возвращался за кулисы, г-жа Лестафье сказала съ обиженнымъ видомъ:
— Что же. преблагодарная публика, эта ваша англичанка.
Я взглянулъ на нее съ удивленіемъ, а она продолжала:
— О! самая благодарная публика! Она такъ и не спускала съ васъ глазъ во все время представленія. Если бы у ея глазъ были зубы, они васъ съѣли бы!
Директриса моя была прелестная, совсѣмъ прелестная женщина, но она была ревнива. И ея ревность заставила ее примѣтить такія уловки и заподозрить такую мысль, какихъ я, въ своемъ увлеченіи артиста и поспѣшномъ разстегиваніи пуговицъ, нимало не подозрѣвалъ. Леди Маудъ, — это была леди Маудъ, — просто на-просто влюбилась въ Андреса съ перваго взгляда. Эти любовные феномены довольно часты, ибо актеръ или актриса воплощаютъ для публики ту чудную вещь, имя которой — идеалъ. Идеалъ храбрости, цѣломудрія или чести.
Боже мой, вотъ это-то и покоряетъ женщину, какъ говоритъ королева, влюбленная въ перваго министра, который оказывается простымъ лакеемъ, — фактъ невѣроятный…
На другой день, гуляя по террасѣ, я восхищался чудной панорамой деревьевъ съ пожелтѣвшими къ зимѣ листьями, пріобрѣтшими всѣ оттѣнки мѣди, начиная отъ красной мѣди и до желтаго цвѣта золота, и Пиринеями, поднимавшимися въ глубинѣ пейзажа точно гигантское бѣлоснѣжное ожерелье, причемъ каждая гора казалась огромной жемчужиной; какъ вдругъ я увидалъ подлѣ себя, любующуюся тѣмъ же пейзажемъ и также мечтающую, ту самую очаровательную англичанку, что хлопала наканунѣ подвигамъ, ударамъ топора и пуговицамъ Андреса. Я ее сейчасъ же узналъ, она тоже узнала меня и мы разговорились. Въ рукахъ у нея былъ томъ стиховъ и она объяснила мнѣ, что пришла читать ихъ сюда, передъ Пиринеями, для того, чтобы состояніе ея души согласовалось съ красотой ландшафта.
Ея изысканная манера выражаться нѣсколько удивила меня, но я сейчасъ же понялъ, что имѣю передъ собой весьма литературную особу и, какъ говорятъ въ Англіи, «эстета». Она читала Россетти, Данта-Габріэля Россетти, о которомъ я слышалъ много хорошаго, хотя онъ и не писалъ для театра.
— Я очень счастлива, что встрѣтила васъ, — сказала она мнѣ, — потому что вчера, въ этой мелодрамѣ, вы доставили мнѣ большое, большое удовольствіе. Только я спрашиваю себя, какъ это вы можете выражать простыя, человѣческія чувства, проходя черезъ столько невѣроятныхъ перипетій. Вы были бы такъ хороши въ Шекспирѣ! О! такъ хороши!..
Казалось, что это идеальное созданіе, — ибо я разсматривалъ, разбиралъ ее и нашелъ ее идеальной, — угадало всѣ мои подавленныя, неудовлетворенныя мечты, Шекспиръ! Играть Шекспира! Что и говорить, я только къ этому и стремился, только о томъ и думалъ, чтобы передавать Гамлета, Макбета, Отелло! Эти созданія генія были выкованы какъ разъ по моей мѣркѣ! Но поиграйте-ка Шекспира въ провинціи! Шекспира, когда г-жѣ Лестафье приходилось обращаться къ музыкѣ Оффенбаха для того, чтобы провести мелодраму!
— Я вижу, сударыня, — отвѣчалъ я ей, — что вы обладаете возвышенной душой!
Она занималась литературой. Она сказала, что въ минуты досуга пописываетъ даже пьесы.
— Неужели?
— Да, я сочинила «Далилу» и даже нарисовала костюмы для своей пьесы… Я мечтаю о странныхъ костюмахъ… во вкусѣ Боттичелли… Но еще оригинальнѣе… Напримѣръ, мнѣ хотѣлось бы, чтобы у моей Далилы была странная прическа, очень странная… чтобы на навожденіе было похоже… Мнѣ хотѣлось бы, чтобы волосы у нея были… были… синіе!
— Синіе?
— Да, синіе! Ничего банальнаго. О! банальщина! Вы, я полагаю, тоже не любите ничего банальнаго, не правда-ли?
— Я ненавижу банальное, сударыня, всей душой ненавижу… Однако, чтобы волосы были…
— Синіе, я вижу ихъ въ мечтѣ синими!
Она произносила это слово синіе, улыбаясь, склоняя къ плечу свою хорошенькую темноволосую, очень блѣдную головку; она произносила его такъ хорошо, что я находилъ, естественнымъ, чтобы волосы у Далилы были синіе. Кромѣ того, мнѣ то какое было до этого дѣло?
Что мнѣ нравилось, такъ это прелесть этой женщины, пріятная теплота воздуха и прекрасный пиринейскій пейзажъ, составлявшій рамку къ этой очаровательной болтовнѣ. Черезъ нѣсколько секундъ я узналъ, что собесѣдницу мою зовутъ леди Маудъ Гартсонъ, что она замужемъ за однимъ изъ тѣхъ непосѣдъ англичанъ, что вѣчно путешествуютъ, и что она питаетъ страсть къ литературѣ, искусствамъ, музыкѣ и театру, подобно тому какъ ея мужъ питаетъ страсть къ игрѣ.
Она имѣла льсбезность пригласить меня къ себѣ послушать чтеніе одного изъ своихъ произведеній и выпить a cup of tea, на что я ей замѣтилъ, что я знаю по англійски лишь настолько, чтобы сосчитать до двадцати, спросить себѣ комнату въ гостинницѣ или билетъ на желѣзную дорогу etc., словомъ, ровно то, что необходимо для артистическихъ поѣздокъ. Она отвѣчала:
— О! я буду переводить вамъ сцены одну за другой.
Знакомы они мнѣ, эти ужасные сеансы, во время которыхъ авторъ, усадивши васъ прямо противъ себя, подвергаетъ васъ пыткѣ слушанія рукописи. Разъ въ Реймсѣ, у одною нотаріуса, читавшаго мнѣ какую-то греческую трагедію, со мной чуть было не сдѣлался ударъ. Но на этотъ разъ приглашеніе на чтеніе принимало видъ любовной удачи и было бы весьма глупо отказываться послушать эту Далилу, эту синеволосую красавицу леди Гартсонъ.
— Миледи, я явлюсь аккуратно въ тотъ день, когда вы сдѣлаете мнѣ честь пригласить меня!
— Если такъ, то до завтра, въ пять часовъ, monsieur Бришанто!
— Завтра, въ пятъ часовъ, миледи! Гостинница Гасіонъ, не такъ-ли?
— Нѣтъ, о! нѣтъ, я наняла себѣ квартиру противъ того дома, гдѣ родился Бернадоттъ.
И она удалилась съ книгой подъ мышкой, извиваясь точно большой лебедь; г-жа Лестафье сказала бы: точно жирафъ.
На другой день въ пять часовъ я явился на свиданіе, назначенное леди Маудъ, и я долженъ признаться, что видѣлъ предварительно во снѣ эту хорошенькую, высокую англичанку, такъ мило говорившую со мной о Шекспирѣ. Конечно, ея «Далила» меня немного пугала, но у нея самой, леди Маудъ, были такіе прекрасные глаза и разговаривать съ нею было такъ занимательно!
Сильно взволнованный въ ту минуту, когда я звонилъ у двери этой обольстительной женщины, я уже овладѣлъ собой, переступая ея порогъ.
— Леди Маудъ Гартсонъ? — спросилъ я тономъ Бенвенуто Челлини, входящаго къ герцогинѣ д’Этампъ.
Оглядѣвши меня съ головы до ногъ, лакей провелъ меня въ гостиную, странно обставленную, которую я анализировалъ, быстро обведя вокругъ себя взоромъ, съ своей привычкой осматривать декораціи и сценическую постановку. Гостиная эта, — оригинальная вещь, — была полна тигровыхъ и леопардовыхъ шкуръ. Шкуры покрывали паркетъ и диваны. Тамъ и сямъ валялось оружіе, карабины англійскаго производства, усовершенствованные револьверы. На креслѣ разложены были бѣлыя полотняныя одежды, потертыя и усѣянныя коричневатыми пятнами, которыя могли, пожалуй, быть пятнами крови, — а можетъ быть и просто грязи, — а рядомъ лежала пробковая каска… Подъ столомъ, заваленнымъ бумагами, стояли огромные, подкованные желѣзомъ сапоги.
Машинально, — ничуть не желая быть нескромнымъ, — я бросилъ взглядъ на большіе листы лазуревой бумаги, цвѣта волосъ Далилы, — положенные подъ прессъ-папье изъ слоноваго клыка. И я прочелъ слѣдующія слова, которыя я сейчасъ же и перевелъ себѣ:
— Мой одиннадцатый тигръ!
Я угадалъ безъ труда, что это дневникъ путевыхъ впечатлѣній охотника и, взглянувши еще разъ на эти шкуры хищныхъ звѣрей, леопардовъ или ягуаровъ, я сказалъ себѣ, что, если этотъ дневникъ, въ чемъ я не могъ сомнѣваться, принадлежалъ лорду Гартсону, а эти тигровыя шкуры были охотничьей добычей лорда Гартсона, то леди Маудъ, такой прекрасной, слѣдовало непремѣнно быть осторожной. И съ какой стати этотъ чортовъ лакей вздумалъ заставить меня дожидаться среди этихъ карабиновъ, револьверовъ и лазуревыхъ листовъ бумаги съ «одиннадцатымъ тигромъ?»
Сейчасъ же, съ быстротой молніи, у меня мелькнула мысль извиниться, оставить свою визитную карточку и предать забвенію образъ очаровательной англичанки-брюнетки, взглядъ которой преслѣдовалъ меня, но потомъ я сказалъ себѣ, что въ сущности опасность служитъ приправой любви. Кромѣ того, я представляю прямую противоположность робкимъ людямъ. Я подумалъ о Сенъ-Мегрэнѣ, отправляющемся къ герцогинѣ де-Гизъ, и прибавилъ мысленно:
— Бришанто, тебѣ что за дѣло?.. Ты молодъ, женщина эта прекрасна. Что тебѣ до герцога?
Тѣмъ болѣе, что въ данную минуту лордъ Гартсонъ былъ въ Люшонѣ или вѣрнѣе въ Поршиньонѣ, гдѣ онъ велъ адскую игру. Впрочемъ, онъ выигрывалъ. Счастливый въ игрѣ, несчастный въ любви. Черезъ три часа послѣ этого, я не могъ бы поставить пяти франковъ, чтобы, не проиграть ихъ, до того я былъ влюбленно-счастливъ.
Да, отъ Россемони до Шекспира и отъ ея пьесы «Мыслить значитъ страдать», пьесы, которую она называла разсудочной и которая приводила къ заключенію о сладости нирваны, о прелести уничтоженія въ небытіи, мы дошли, какъ говорится, слово за слово, переходя отъ поэта къ поэту, до того, что заслужили мести лорда и выстрѣла сокрушителя тигровъ,
— О! онъ убилъ бы меня, если бы узналъ, — говорила она, — и васъ тоже бы убилъ! Онъ грозенъ, страшно грозенъ! Но какое вамъ до этого дѣло, другъ?
— Никакого, о! рѣшительно никакого! Это не производитъ на меня ни малѣйшаго впечатлѣнія. Ни малѣйшаго!
— Впрочемъ, развѣ вы не убиваете сами хищныхъ звѣрей darling?
— Я?..
— Вы… Андресъ… въ «Пиратахъ Саванны»!
— Ахъ! вотъ что!.. Вотъ что!.. Да, я убиваю тигра на сценѣ и появляюсь съ этимъ тигромъ на плечахъ… А затѣмъ говорю, бросая его къ своимъ ногамъ: «Убилъ!.. Славный звѣрь, не правда-ли, товарищи?» И даже это мой выходъ во второмъ дѣйствіи… Эффектный выходъ, вы сами видѣли!.. Но это же на сценѣ, это дѣло постановки… Тогда какъ онъ… онъ… my eleventh tiger… Сколько же онъ ихъ убилъ, этихъ тигровъ, лордъ Гартсонъ?
— Сколько? Да не все-ли равно, дорогой?
— О! во снѣ они мнѣ не приснятся, но все же, хотѣлось бы знать…
— Грубыя развлеченія… Вульгарная ловкость… Что вамъ до тигровъ?
— О! дѣло не въ тиграхъ! Это просто любопытство, банальное любопытство.
— Ну, если хотите знать, — сказала она, — такъ штукъ двадцать онъ, навѣрное, убилъ!
— Двадцать?
— Можетъ быть, и тридцать. Право, не знаю хорошенько. Я никогда не говорю о такихъ вещахъ. Скажите-ка мнѣ лучше, darling, знаменитую тираду изъ Рюи-Бласа.
Я сказалъ ей, какъ могъ лучше, большую тираду Рюи0Бласа, но безпрестанно возвращался къ этимъ тиграмъ, которые вертѣлись у меня неотступно въ головѣ.
Я повторялъ:
— Вы думаете, тридцать? Онъ убилъ ихъ тридцать штукъ?
А леди Маудъ отвѣчала нѣжно:
— Вы ихъ убили еще больше, darling, въ «Пиратахъ Саванны»!
Я опять таки пытался доказать ей, что это не совсѣмъ одно и тоже. Я убивалъ своихъ тигровъ только идеально, точно во снѣ. Она же объявляла, что это куда же лучше и что всѣ тигры лорда Гартсона не стоили того тигра, что Андресъ приносилъ на плечахъ при своемъ эффектномъ выходѣ во второмъ актѣ.
Положительно, она меня сильно полюбила. Между тѣмъ, труппу г-жи Лестафье пригласили въ Монъ-де-Марсанъ и мнѣ пришлось разстаться съ леди Маудъ, но дать клятву снова съ нею свидѣться. Съ той минуты, иногда, будучи далеко отъ нея, увлекаемый своими артистическими странствіями, я получалъ стихи, начертанные ея аристократическимъ почеркомъ, такимъ же длиннымъ, какъ и она сама. Часто въ ту минуту, какъ я собирался выходить на сцену, телеграфъ приносилъ мнѣ словечко отъ нея: «Желаю успѣха, remember!» Разъ, въ Бордо, — я игралъ въ театрѣ Луи драму "Еа bouquetière des Innocents, " — привратникъ подалъ мнѣ записку на голубой бумагѣ, — на лазуревой бумагѣ мужа, той самой, на которой онъ отмѣчалъ свои побѣды надъ. тиграми; въ запискѣ стояло:
«Пріѣзжаю сегодня. Вечеромъ увидимся!»
А вечеромъ, въ правой ложѣ авансцены я увидалъ леди Маудъ, апплодировавшую мнѣ въ Бордо — въ «Продавщицѣ цвѣтовъ», какъ она апплодировала мнѣ въ По — въ «Пиратахъ Саванны».
Вотъ въ этотъ то вечеръ я чуть было не порвалъ своего ангажемента съ моей директоршей, ибо г-жа Лестафье имѣла дерзость сказать мнѣ:
— Послушайте, чего это она странствуетъ, какъ Вѣчный Жидъ, ваша долговязая дылда?
Все уладилось, потому что я не захотѣлъ вспылить, защищая женщину, компрометировать которую я не имѣлъ права. Но г-жа Лестафье глубоко меня обидѣла. Впослѣдствіи она въ этомъ раскаялась, да было поздно…
Леди Маудъ была въ Бордо одна. Одна-одинешенька. Лордъ Гартсонъ продолжалъ играть, понтировать ужь не знаю гдѣ, за сценой. Мы принадлежали другъ другу, но я-то принадлежалъ публикѣ и мнѣ приходилось, въ этомъ большомъ Бордо, найти средство видѣться, не возбуждая подозрѣній.
О! леди Маудъ ничего не боялась! Но я былъ остороженъ за нее и я чувствовалъ, что за всѣми моими дѣйствіями слѣдитъ инквизиторскій взглядъ г-жи Лестафье. Мы назначали другъ другу свиданія въ музеѣ, и я говорилъ леди Маудъ: «Я васъ люблю!» передъ картинами. Тамъ имѣется огромная, гигантская статуя Людовика XIV, слышавшая не разъ наши клятвы и, навѣрное, благословившая насъ.
Затѣмъ мы ѣздили въ Лормонъ, причемъ, каждый изъ насъ отправлялся съ другимъ пароходомъ, и мы сходились тамъ, въ маленькомъ ресторанчикѣ, куда собираются по Воскресеньямъ гризетки, но гдѣ въ будни нѣтъ никого. Эго было прелестно! На ея террасѣ, — въ моемъ романѣ съ леди Маудъ безъ террасы никакъ нельзя, — мы болтали, смотрѣли на пароходы, ходившіе по Жирондѣ, на поѣзда, свистѣвшіе по близости на Лормонскомъ мосту; сиреневыя глициніи окружали насъ точно рамкой, майскія глициніи, по поводу которыхъ леди Маудъ говорила:
— Я обожаю сиреневый цвѣтъ! Я подарю вамъ глициній, да, я подарю вамъ акварель, мною написанную!
Вотъ въ этотъ-то день, въ обмѣнъ за обѣщанную акварель, леди Маудъ вдругъ попросила у меня:
— Да, кстати, darling, а вашъ портретъ? У меня, вѣдь, нѣтъ вашего портрета!?
— Мой портретъ?
— Да, мнѣ тоже хотѣлось бы написать его, въ миніатюрѣ, и сохранить у себя. Есть у васъ свой портретъ?
Да, онъ у меня былъ. Я находилъ его довольно удачнымъ. Это былъ кабинетный портретъ, изображавшій меня въ одной классической пьесѣ, въ костюмѣ Людовика XIV. Этимъ-то онъ мнѣ и нравился. Онъ напоминалъ мнѣ тотъ костюмъ, который мнѣ слѣдовало бы носить на подмосткахъ Французской Комедіи, если бы судьба была справедлива, — и къ тому же, образъ того короля, которому я многое прощаю, за то, что онъ многое сдѣлалъ для литературы. Человѣкъ, завтракавшій съ Мольеромъ, это нѣкто! Итакъ, я дорожилъ этимъ кабинетнымъ портретомъ, имѣвшимся лишь въ одномъ экземплярѣ и нашелъ, что это съ моей стороны неосторожность, когда я вынулъ его изъ своего бумажника для того, чтобы показать его леди Маудъ. Она взглянула на него и вскричала:
— Великолѣпный портретъ.
Я былъ польщенъ, но встревоженъ, Я чувствовалъ, что портретъ этотъ уже мнѣ не принадлежитъ.
— Да, — повторила она, — онъ великолѣпенъ и я оставляю его у себя!
— Не хотите-ли другой?..
— Нѣтъ, нѣтъ, я хочу этотъ, именно этотъ! Но я требую посвященія!
Какъ могъ я отказать? Я позвалъ служанку, подавшую намъ яичницу и бѣлое вино и попросилъ у нея чернилъ. И тутъ, на маленькомъ ресторанномъ столикѣ, въ этой рамкѣ глициній, я надписалъ внизу этого кабинетнаго портрета слѣдующее посвященіе въ формѣ четверостишія, пришедшее мнѣ невольно въ голову, клянусь вамъ, безъ всякаго труда съ моей стороны;
Нѣтъ, этотъ портретъ — не я самъ,
И вы поймете это безъ труда;
Да, будь я король;
Вы знаете, что вы были бъ королевой!
И подписался:
Лормонъ. Май.
Подписываться всегда глупо. Писать всегда глупо. Всегда, всегда. А еще глупѣе выставлять свое имя подъ четверостишіями. Но что прикажете! Леди Маудъ была въ восторгѣ!
— О! прелестно! прелестно! Не очень сложно, но какъ галантно, какъ это по французски, darling…
— Что дѣлать, миледи? Я простъ!
— И очарователенъ!
Она протянула мнѣ свою аристократическую руку, которую я поцѣловалъ, а сама она, прикоснувшись губами къ немного выцвѣтшей фотографіи, положила ее въ свой бумажникъ, а потомъ переложила въ маленькій замшевый мѣшечекъ съ серебряной оправой, украшенный ея вензелемъ.
Въ тотъ день я скорехонько позабылъ о своемъ портретѣ, помня только о той живой дѣйствительности, что была передо мной и принадлежала мнѣ!
Затѣмъ я покинулъ Бордо и вернулся къ своей бродячей жизни, похожей на жизнь трубадуровъ; я поссорился окончательно съ г-жей Лестафье послѣ одной сцены, въ которой ругательства чередовались, какъ водится, съ нѣжными вспышками страсти, и очень немного думалъ о той прелестной англичанкѣ, что судьба привела на мою каменистую, увы, чрезвычайно каменистую дорогу, какъ идеальный реваншъ!
По правдѣ сказать, отнынѣ я думалъ о ней лишь какъ о видѣніи. Я всегда былъ польщенъ, получая отъ нея записки на лазуревой бумажкѣ, всегда былъ радъ знать, что гдѣ-то на свѣтѣ имѣется аристократическое существо, не забывающее Андреса, побѣдителя тигровъ, но, говоря по правдѣ, это чарующее воспоминаніе, одно изъ многихъ подобныхъ же воспоминаній, не мѣшало мнѣ спать по ночамъ. И даже разъ утромъ, въ Марсели, отлично проспавши всю ночь послѣ цѣлаго вечера тріумфовъ въ театрѣ Варьете, гдѣ я съигралъ «Чернаго доктора», — роль Фредерика Леметра, — я проснулся и остался лежать, перебирая вчерашнія артистическія впечатлѣнія, когда въ дверь моей комнаты въ гостинницѣ постучали…
— Войдите!
— Сначала отоприте, — отвѣчаетъ голосъ съ британскимъ акцентомъ.
Я имѣю привычку задвигать всегда передъ сномъ задвижку.
Я вскакиваю, натягиваю брюки, поправляю спутавшіеся за ночь волосы и открываю.
И ко мнѣ врывается, точно ураганъ, человѣкъ, одѣтый въ сѣрый костюмъ, снимаетъ и немедленно снова надѣваетъ однимъ рѣзкимъ движеніемъ свою поярковую шляпу и, люди, имѣющіе въ своей жизни какой-нибудь романъ, склонны къ подобнымъ предчувствіямъ, я угадываю, съ быстротой молніи, въ этомъ незнакомцѣ, — мужа, лорда Гартсона, сокрушителя тигровъ, my eleventh tiger!
Точно сейчасъ вижу я передъ собой этого высокаго рыжаго англичанина, съ его прилизанными на лбу волосами, съ длинной, безконечной бородой, рыжевато-бѣлокураго цвѣта, и съ остановившимися, точно стеклянными глазами въ костлявомъ, загорѣвшемъ отъ солнца Индіи лицѣ, этого высокаго, худого и хладнокровнаго дѣтину, который вынулъ кабинетный портретъ изъ бумажника, сдѣланнаго изъ крокодиловой шкуры, причемъ я подумалъ: «Онъ самъ убилъ этого крокодила, онъ цѣлился въ него вотъ этими пристальными глазами, въ этого крокодила!» Доставши портретъ, онъ сказалъ мнѣ:
— Этотъ портретъ? Да, вотъ этотъ портретъ въ скоморошьемъ костюмѣ, это вашъ портретъ, да?
Мнѣ нечего было и смотрѣть на этотъ портретъ, чтобы признать его. Въ скоморошьемъ костюмѣ! Онъ называлъ этимъ именемъ мой костюмъ Людовика XIV въ «Мадемуазель де-ля-Вальеръ», и мнѣ страшно хотѣлось сказать ему:
— Да знаете-ли вы, милордъ, о какой одеждѣ вы говорите? Объ одеждѣ великаго короля, милордъ!
Но я сдержался. Ужь не знаю почему, бояться — я ничего не боялся, а только сдержался. Пожалуй, крокодилова шкура! можетъ быть, и одиннадцатый тигръ! Да, признаюсь, этотъ одиннадцатый тигръ преслѣдовалъ меня. А еще меня преслѣдовалъ этотъ чертовскій, стеклянный, странный взглядъ. Однимъ словомъ, я сдержался.
Онъ повторилъ съ упрямствомъ:
— Этотъ скоморохъ, это именно вы?
Я отвѣчалъ съ большимъ достоинствомъ:
— Я и не думаю отрицать этого, милордъ!
— Вы Себастіанъ Бришанто?
— Я Себастіанъ Бришанто!
— Вотъ и отлично, — сказалъ онъ.
Я подмѣтилъ въ его густой бородѣ странную усмѣшку, показавшую мнѣ удивительные коренные зубы, торчавшіе подъ губой точно слоновые клыки.
Я подумалъ про себя: «Пусть! Подобно Бюсси д’Амбуазу, ты будешь защищаться до послѣдней капли крови, вотъ и все». И (безъ всякаго увлеченія, долженъ въ этомъ признаться), я рѣшился помѣряться съ бѣлокурымъ охотникомъ на хищныхъ звѣрей.
Но лордъ Гартсонъ тщательно спряталъ снова мой портретъ съ четверостишіемъ въ бумажникъ изъ крокодиловой шкуры, убралъ его въ свою сѣрую жакетку, хорошенько застегнулся и сказалъ мнѣ:
— Good. Я удовлетворенъ!
Удовлетворенъ, какъ насмѣшливо звучало это слово. Я думалъ объ окончаніи этого приключенія и мнѣ чудилось уже, что, впрочемъ, нимало меня не устрашало, щелканье заряжаемыхъ пистолетовъ.
— Портретъ этотъ, — холодно продолжалъ высокій дѣтина, — останется у меня, это фетишъ!
— Фетишъ?
Я пересталъ понимать и старался угадать въ чемъ дѣло. Этотъ сокрушитель тигровъ превращался въ сфинкса.
— Мнѣ только хотѣлось знать, вашъ-ли этотъ скоморошій (вотъ упрямство!) портретъ.
— Понимаю, милордъ… (и я старался улыбнуться), это изъ-за четверостишія. Повѣрьте, что я нимало не претендую быть поэтомъ!
Пристальные, стеклянные глаза чуточку оживились.
— О! нѣтъ, не четверостишіе! Никуда оно не годится, четверостишіе-то! Банально, смѣшно! Нѣтъ, мнѣ нуженъ только вашъ портретъ… да, именно вашъ портретъ.
И, флегматично, ледянымъ тономъ, котораго я никогда не забуду и который я запомнилъ для роли герцога Альбы, если я съиграю когда-либо герцога Альбу, лордъ Гартсонъ добавилъ:
— Да, игра, вотъ моя единственная любовь. Поэзію я презираю!.. Игра и охота тоже въ своемъ родѣ игра!.. А съ тѣхъ поръ, какъ я потерялъ ноготь одного феллаха, убитаго мною въ Булакѣ, у меня не было болѣе фетиша. Я проигрывалъ, вѣчно проигрывалъ. Не везло отчаянно. Нашелъ я эту фотографію… Гдѣ я ее нашелъ? Сказать вамъ это я не намѣренъ, а кромѣ меня, никогда, никогда и никто не будетъ держать ея въ своемъ бумажникѣ, никогда. При настоящихъ условіяхъ портретъ скомороха, клоуна (я рвалъ и металъ, по крайней мѣрѣ, я былъ готовъ рвать и метать при каждомъ словѣ), фотографія человѣка переодѣтаго, — и знаменитаго ряженаго (я былъ тронутъ), — должна быть отличнымъ фетишемъ… отличнымъ… Значитъ, это именно вы, леди Маудъ мнѣ не солгала… Превосходно… Прощайте, милостивый государь!
И, я ничего не выдумываю, я никогда не выдумываю, лордъ Гартсонъ, грозный лордъ Гартсонъ, повернулся на каблукахъ точно автоматъ и исчезъ, оставивши меня остолбенѣвшимъ, уничтоженнымъ, ошеломленнымъ, не знавшимъ вѣрить-ли мнѣ собственнымъ глазамъ и ушамъ.
Во мнѣ промелькнула было мысль броситься за нимъ въ корридоръ, вернуть его и потребовать у него отчета, въ присутствіи всей гостинницы, въ его выраженіяхъ: клоунъ и скоморохъ. Но опять-таки, я сдержался, на сценѣ слѣдуетъ владѣть собой во время игры, а въ жизни слѣдуетъ управлять своимъ гнѣвомъ. Да къ тому же, дѣйствительно-ли эти слова оскорбительны? У скомороховъ и клоуновъ также артистическія души. Они наши братья. Бродячіе братья; нѣкоторыхъ странствующихъ артистовъ я уважаю больше, чѣмъ признанныхъ посредственностей.
Къ тому же, это появленіе сокрушителя тигровъ, уходящаго въ восторгѣ отъ того, что онъ нашелъ и унесъ съ собой фетишъ, было до такой степени удивительно, неожиданно и не правдоподобно!
Карты, милостивый государь, охъ эти! карты, это такое же безуміе, какъ и любовь! Позднѣе, впрочемъ, я узналъ, что лордъ Гартсонъ зимой, въ Монте-Карло, сорвалъ банкъ!
Онъ даже вошелъ въ поговорку, его называли: верзила англичанинъ, что всегда выигрываетъ.
Въ ту зиму леди Маудъ пріѣхала повидаться со мной въ Анжеръ. Она проводила сезонъ въ замкѣ на берегу Луары, гдѣ она писала свои записки для одного американскаго журнала, Му first love… Не одиннадцатый тигръ, нѣтъ!.. Ея первая love! Быть можетъ, съ тѣхъ поръ она ужь успѣла описать свою одиннадцатую любовь! Это мнѣ неизвѣстно. Я съ ней больше не видался.
Впрочемъ, ея писательство докучало мнѣ.
Въ Анжерѣ я сказалъ ей:
— Знаете, первый разъ это еще ничего. Вы забыли мой портретъ въ вашемъ ящикѣ съ красками, ну я на это не сержусь. Но исторія эта могла принять плохой оборотъ. Карты еще ничего; но тутъ еще и охота, охота, не забывайте, фетишъ, положимъ! Я согласенъ служить фетишемъ! Но мишенью! Мишенью, душа моя! Подумайте о томъ, что такое мишень! Помочь сорвать банкъ пусть, отлично! Но подставлять свою голову подъ выстрѣлъ!.. Знаете! Оно куда какъ не заманчиво!
Я долженъ признаться, что тутъ леди Маудъ взглянула на меня съ такимъ выраженіемъ, въ которомъ эстетическая мягкость уступала мѣсто ироніи не менѣе жестокой, нежели зубы ея мужа.
Она отвѣчала мнѣ:
— Прахъ! ничтожный прахъ!
Я сообразилъ, что она, какъ символистка, видѣла въ словахъ этихъ символъ не совсѣмъ-то для меня лестный. Но не все-ли мнѣ было равно? Farewell! Прощайте, будьте здоровы! А что касалось до тигровъ, то я рѣшительно предпочиталъ тѣхъ, что я по прежнему убивалъ въ «Пиратахъ Саванны».
Я часто жалѣлъ потомъ, что лишился любви такой женщины-артистки, какъ моя директорша, г-жа Лестафье, изъ-за. этой любви свѣтской барыни. Но за то это послужило мнѣ урокомъ и я не давалъ больше никогда своихъ портретовъ. Никогда, никогда, никогда!
Впрочемъ, нѣтъ, давалъ, муниципальнымъ совѣтамъ! «На память о тріумфальномъ пріемѣ». Но это уже оффиціальный портретъ; это никогда не служило поводомъ къ чьей-нибудь смерти!
А, вѣдь, лордъ Гартсонъ, пожалуй, перестань помогать ему его фетишъ, застрѣлится въ какой-нибудь приморской гостинницѣ, а полицейскій коммиссаръ и репортеры весьма удивятся, найдя у него на сердцѣ, въ его бумажникѣ, мой портретъ!
Для него-то я былъ фетишемъ, но увы! зачѣмъ не принесъ я счастія самому себѣ!
IV.
Одинъ изъ дней величія Бришанто.
править
— Людовикъ XI! Великій король и прекрасная роль!.. Я игралъ эту роль, милостивый государь. И при какихъ обстоятельствахъ! Разскажи я вамъ эту исторію, вы ей не повѣрили бы. У меня осталось отъ нея такое прелестное воспоминаніе, такая струя радости… «Людовикъ XI»!.. Это былъ день моего величія! Одинъ изъ дней моего величія, ибо, благодаря Бога, карьера моя богата ими. Видите-ли, на свѣтѣ есть такіе безвѣстные артисты, у которыхъ въ теченіе ихъ существованія накопилось столько же побѣдъ, сколько и у самыхъ знаменитыхъ и которые вкусили, подобно пресловутымъ знаменитостямъ и счастливчикамъ, упоеніе успѣха. Да, честное слово, я говорю себѣ иногда, что я не отдалъ бы своей жизни артиста безъ біографіи за жизнь любого общника Французской Комедіи.
Я не имѣю другой пенсіи, кромѣ той, которую можетъ дать старому актеру общество драматическихъ артистовъ, я никогда не былъ удачникомъ, я принадлежу къ артистической богемѣ, но былъ и на моей улицѣ праздникъ! Нѣтъ, праздники!
Да вотъ, «Людовикъ XI», знаете, вотъ воспоминаніе, представленіе «Людовика XI» въ Компьенѣ! Антреприза была въ рукахъ моего товарища и ученика, Куртилье, онъ зналъ, что я былъ безъ ангажемента, какъ и всегда, я, который могъ бы и который хотѣлъ давать реплику Рашели въ Америкѣ (я былъ еще мальчишка, но уже пользовался успѣхомъ), я, котораго великій Мелэнгъ называлъ фамильярно маленькимъ Мелэнгомъ. Когда Куртилье устраивалъ артистическую поѣздку, онъ платилъ мнѣ за мои прошлые уроки разовыми. Славный малый, не неблагодарный и одаренный душой артиста. Онъ и я были созданы для совмѣстнаго пріобщенія прекрасному.
Въ «Людовикѣ XI» Куртилье предложилъ мнѣ роль Тристана. Посредственное лицо, скорѣе мимолетное появленіе, существо блѣдное и насупленное, но все-таки роль сложная. Я ее зналъ хорошо, въ консерваторіи г. Бовалле указалъ мнѣ ея традиціи, да я порылся не мало въ разныхъ запискахъ и хроникахъ того времени съ цѣлью освоиться вполнѣ съ персонажемъ. Пропитаться прошлымъ, это, видите-ли, единственное средство вызвать какое-нибудь историческое лицо. Я испещрилъ замѣтками «Меморіалъ Св. Елены» для того, чтобы получше съиграть Наполеона. Такимъ образомъ я былъ пропитанъ насквозь Тристаномъ. Я ненавидѣлъ его, изображая его. Да, я ненавидѣлъ его для того, чтобы сдѣлать его болѣе ненавистнымъ для другихъ. Я стою за воинствующее искусство, за искусство что-нибудь доказывающее. Тристанъ такъ Тристанъ! Но если я игралъ Тристана, то кто же игралъ Людовика XI? А вотъ, угадайте-ка! Г. Тальбо изъ Французской Комедіи. Я совсѣмъ не желаю дурно отзываться о г. Тальбо, но Куртилье, пожалуй, не слѣдовало бы колебаться между имъ и мной. Онъ зналъ, что я также тщательно изучалъ и Людовика XI, даже въ архивахъ рылся. Я видѣлъ Лижье въ «Знатныхъ вассалахъ». Онъ былъ очень хорошъ. Лижье немного малъ ростомъ, но очень хорошъ, живописенъ, глубокъ. Онъ принадлежитъ также къ тѣмъ актерамъ, что проникаются своимъ персонажемъ, но что прикажете? Куртилье вѣрилъ въ г. Тальбо. Общникъ, понимаете! А на афишѣ слова: «Общникъ Французской Комедіи» уже обезпечиваютъ половину сбора.
И вотъ, въ сырую и нездоровую февральскую погоду мы сѣли весело, какъ добрые солдаты, идущіе подъ пули, въ поѣздъ, шедшій съ Сѣвернаго вокзала въ Компьень въ 8 ч. 55 м утра. Въ вагонѣ шла оживленная болтовня. Мы обмѣнивались своими взглядами на искусство и его судьбы, тогда какъ паръ мчалъ насъ впередъ, попыхивая… я чуть было не сказалъ, посвистывая, что прозвучало бы ироніей. Г. Тальбо объяснялъ намъ, какъ онъ совѣтуетъ своимъ ученикамъ класть себѣ на желудокъ тяжесть и пріучаться дышать, не взирая на это препятствіе. Отличная метода для достиженія умѣнья фразировать, произносить цѣлыя тирады, не прерываясь. Я же утверждалъ, что никакая метода въ мірѣ не стоитъ вдохновенія и что настоящій артистъ не можетъ никогда знать, выходя на сцену, будетъ-ли онъ хорошъ или плохъ. Это зависитъ отъ его душевнаго настроенія. Вѣчный предметъ споровъ!
Мы еще спорили, когда доѣхали до Компьень въ 10 ч. 24 м, и снова заспорили за общимъ столомъ гостинницы «Колокола», гдѣ мы позавтракали. Затѣмъ я отправился бродить одиноко по городу, думая о Тристанѣ, жалѣя о Людовикѣ XI и отыскивая особенно такіе уголки, гдѣ бы мнѣ удалось натолкнуться на остатки готической архитектуры, чтобы глаза мои могли насладиться именно той эпохой, къ которой принадлежало изображаемое мною лицо. Да, сначала тексты, а потомъ памятники. Вотъ какимъ способомъ актеръ становится равнымъ историку. Я, знаете, прочелъ «Исторію крестовыхъ походовъ» для того, чтобы сыграть роль наперсника Нерестана въ «Заирѣ». Зато всѣ мои товарищи подтвердятъ вамъ это, я создалъ изъ него лицо!
Изучивши хорошенько Компьень съ точки зрѣнія Тристана, я возвращался въ гостинницу въ раздумьѣ, какъ вдругъ увидалъ на порогѣ двухъ взволнованныхъ людей, но какъ различно взволнованныхъ! Первый, мой товарищъ и ученикъ Куртилье, казался въ отчаяніи; другой, г. Тальбо, имѣлъ видъ разъяренный! Этотъ былъ красенъ, а тотъ блѣденъ. Живая антитеза. Жизнь полна ими такъ же, какъ и само искусство. Позади этихъ двухъ одинаково разстроенныхъ людей обрисовывались растерянныя лица актеровъ и актрисъ, принадлежавшихъ къ нашей импровизированной труппѣ.
— ЭІ да что тамъ случилось? — вскричалъ я, догадываясь, что произошла одна изъ тѣхъ каверзъ, какія такъ часто случаются со мной во время моихъ странствій.
— Что случилось? — сказалъ Куртилье, — случилось то, что корзина съ костюмами г. Тальбо не пріѣхала!
— Должно быть, корзину отправили не въ Компьень! — отвѣчалъ г. Тальбо.
— Ошибка, очевидно!
— Корзина, можетъ быть, въ Сенъ-Кантенѣ!
— Костюмъ Французской Комедіи! Мой костюмъ, — повторялъ г. Тальбо. — Очень просто, — нѣтъ костюма, я не играю!
— Но сборъ? — прервалъ Куртилье. — Вѣдь сборъ есть!
— Сборъ вернуть публикѣ, — возразилъ твердо г. Тальбо.
Но это всегда тяжелая необходимость, возвращеніе сбора. Передъ этой перспективой лица моихъ товарищей, мужчинъ и женщинъ, выражали чувство, далеко несходное съ радостью. Но какимъ образомъ успокоить г. Тальбо? Его тщательно подобранный костюмъ составлялъ уже часть его персонажа. Онъ не могъ быть Людовикомъ XI безъ мѣховой шубы и легендарной шапки, украшенной образками и медалями Богородицы. Говоря по правдѣ, милостивый государь, какъ ни огорчила меня возможная потеря разовой платы, я не могъ осуждать драматическаго артиста, актера, имѣющаго успѣхъ, и преподавателя за подобную крайнюю добросовѣстность.
А между тѣмъ я считалъ возвращеніе сбора фактомъ прискорбнымъ. Безусловно прискорбнымъ!
— Послушай, ты навѣрное знаешь Людовика XI, — сказалъ мнѣ Канекюръ, игравшій Куатье. — Зналъ-ли я Людовика XI? Да, я зналъ наизусть Казиміра Делавиля, какъ я знаю и весь свой репертуаръ.
— Предложи Куртилье съиграть его…
— Ты шутишь! А г. Тальбо?
Г. Тальбо могъ еще надѣяться, что костюмы прибудутъ во время. Куртилье изучалъ указатель. Онъ открылъ, что имѣется еще поѣздъ, уходившій изъ Парижа въ 4 ч. 50 м и останавливавшійся въ Компьень въ 6 ч. 19 м, а даже и еще одинъ поѣздъ, полупрямого сообщенія, приходившій въ 9 ч. 41 м. Но это было слишкомъ поздно, но зато поѣздъ изъ Парижа въ Виллеръ-Комре, поѣздъ № 1139, приходилъ въ 8 ч. 12 м. Корзина могла, должна была прибыть въ Компьень съ поѣздомъ № 1139.
— Телеграфируйте! Протестуйте! Сдѣлайте невозможное, — повторялъ г. Тальбо. — Если я не получу своего костюма, я не играю Людовика XII
— Вы получите свой костюмъ, cher mâitre, — отвѣчалъ Куртилье, старавшійся оставаться спокойнымъ. — Людовикъ XI появляется только во второмъ актѣ, въ сценѣ VII. Мы выиграемъ время тѣмъ, что начнемъ позднѣе. Вы одѣнетесь въ антрактѣ и выйдете во второмъ актѣ подъ громъ апплодисментовъ. А пока, такъ какъ обѣдъ поданъ, то идемте обѣдать. За дессертомъ я провозглашу тостъ за вашъ успѣхъ!
Знаете, несмотря на обуревавшія насъ справедливыя заботы, обѣдъ этотъ прошелъ весело. Артисты надѣлены дѣтскими душами, не вѣдающими опасности. Мы подвергались опасности, да, несомнѣнно, мы подвергались опасности возвратить сборъ, а между тѣмъ мы каламбурили, Одинъ лишь г. Тальбо волновался и ничего не ѣлъ, а Куртилье посматривалъ на меня черезъ столъ глубокимъ взоромъ, какъ бы говоря мнѣ: «Каково положеніе, Бришанто!»
Я подбадривалъ его улыбкой. То-ли я еще видывалъ!
Кофе былъ выпитъ и мы отправились въ театръ. Я надѣвалъ свой костюмъ Тристана въ одной уборной съ Канекюромъ, гримировавшимся для Куатье, и самимъ Куртилье, ворчавшимъ, натягивая на себя бѣлокурый парикъ дофина:
— Вотъ увидишь, что этого чортова костюма на поѣздѣ не окажется!
Г-нъ же Тальбо ходилъ взадъ и впередъ по сценѣ передъ декораціей перваго дѣйствія, — сельскій видъ, въ глубинѣ замокъ дю-Плесси, сбоку нѣсколько разбросанныхъ хижинъ, — и повторялъ упрямо:
— Если у меня не будетъ моего обычнаго костюма, я не играю, не играю, не играю!
Между тѣмъ публика нетерпѣливо требовала занавѣса. Судя по тому, что было видно въ дыру аванъ-сцены, зала была хорошая. Туалеты, мундиры, какая-то струя энтузіазма, предвѣщающая удачный спектакль. Бываетъ публика деревянная, а то и каменная. Эта же была похожа на лаву.
Занавѣсъ поднимается и я начинаю:
« — Твое имя?»
обращаясь къ Ришару, Пастуху. И такъ, я говорю:
" — Твое имя? — Ришаръ Пастухъ! — Постой, а гдѣ твое жилище?
« — Да вотъ, я вышелъ изъ него. — Король запрещаетъ выходить въ эту пору!»
Это какъ будто незначительно, а вѣдь тутъ-то и вся пьеса. Вся власть короля должна звучать въ этомъ вопросѣ главнаго профоса: «Твое имя?» Если это хорошо сказано, а оно было сказано хорошо, то вся публика должна почуять что-то трагическое. «Твое имя?» Ночью не проходятъ, ночью изъ дома не выходятъ. Это грозно! «Твое имя?» Въ этихъ двухъ словахъ уже должны чувствоваться два послѣдующихъ стиха:
Вернись домой, иначе твоя семья до наступленія завтрашней ночи
Увидитъ на этомъ дубѣ правосудіе короля!
Быть можетъ, было бы проще сказать: «Тебя повѣсятъ», но, пожалуй, это было бы ужь черезчуръ просто. «Твое имя?» Я почувствовалъ, что зала вздрогнула. Публика была въ моей власти. Г. Тальбо могъ являться Людовикомъ XI, мой Тристанъ подготовилъ ему всѣ эффекты. Я говорю только о своей дикціи. Что же касается костюма, то я былъ Тристаномъ съ головы до ногъ, точно портретъ мастера. Пока что, Куртилье отправилъ на станцію въ каретѣ гостинницы стараго Сенъ-Фирмэна. Тамъ долженъ былъ броситься на корзину изъ Парижа, вырвать ее изъ рукъ желѣзнодорожныхъ служителей, прежде чѣмъ они успѣютъ сообразить что-либо и привезти ее въ театръ во весь опоръ, быстрѣе мысли.
— Если онъ его не привезетъ, я не играю, — повторялъ г. Тальбо, логичный самъ съ собой.
Между тѣмъ первый актъ кончился подъ апплодисменты, занавѣсъ подняли и публика вызывала Бришанто, хотя Тристанъ не участвуетъ въ концѣ дѣйствія и было уже 8 ч. 44 м. Поѣздъ № 1139 навѣрное уже пришелъ, а желанная корзина все еще не показывалась. Куртилье бѣгалъ взадъ и впередъ, суетился, покусывая кончикъ парика дофина. Вдругъ на сценѣ среди всеобщаго волненія раздался громкій возгласъ:
— Сенъ-Фирмэнъ!
— Ну, что же?
— Корзина?
— Костюмъ?
— Ничего нѣіъ, — отвѣчалъ Сенъ-Фирмэнъ въ отчаяніи. — Корзина должно быть убрана въ Тернье. А на границѣ ее, конечно, задержали!
— Отлично, — сказалъ тогда хорошо знакомый голосъ г. Тальбо. — Я не играю,
— Но вѣдь можно бы соорудить подходящій костюмъ.
— Этотъ костюмъ былъ бы не тотъ, что у насъ на улицѣ Ришелье. Какой-нибудь балахонъ! Я не играю!
— Можно сдѣлать объявленіе…
— Я не играю.
— Можно сдѣлать объявленіе ловкое, соблазнительное, лестное для васъ!
— Я не играю!
— Но какъ же сборъ?
— Сборъ? Искусство прежде всего! Одно лишь искусство! Я не играю!
— А если публика согласится, чтобы вы изображали Людовика XI въ современномъ платьѣ?
— Я не играю! Не играю! Не играю!
Куртилье рвалъ на себѣ волосы, не свои, а волосы дофина. Маленькая Дёклержи, изъ консерваторіи, игравшая Марію, дочь Коммина, объявила, что никогда болѣе не приметъ предложеній Куртилье, изъ-за котораго она пропустила утренній спектакль въ Элизе-Монмартръ, гдѣ она декламировала бы монологи. Сцена, милостивый государь, только что принадлежавшая искусству и стихамъ поэта, являла теперь изъ себя видъ корабля безъ руля и безъ вѣтрилъ. Всѣ говорили заразъ, каждый подавалъ свое мнѣніе. Куртилье опять взялся за «Указателя» и справлялся съ нимъ, какъ Бонапартъ съ картой Италіи.
— А не псолать-ли телеграмму въ Тернье?
Это была идея. Но, несмотря на самое горячее желаніе, начальникъ станціи Тернье, предполагая, что костюмъ г. Тальбо былъ у него, не могъ бы отправить его обратно иначе, какъ съ поѣздомъ, приходящимъ въ Компьень въ 10 ч. 22 м, или въ 11 ч. 17 м, или еще въ 2 ч. 4 м. Какая иронія! 2 ч. 4 м.! Въ этотъ часъ давно уже занавѣсъ опустился бы, послѣ заключительнаго стиха Людовика XI:
Королемъ слѣдуетъ быть для своего народа, а не для самого себя.
Въ сущности, плохой конецъ. Это слова Франсуа де-Поля, тогда какъ заключительныя фразы должны бы принадлежать первому трагику, королю. Впрочемъ, вызову оно не мѣшаетъ, Людовикъ XI остается на сценѣ.
Нечего сказать, въ миломъ оказывались мы положеніи! Всѣ сходили съума, за исключеніемъ г. Тальбо, твердаго въ своемъ рѣшеніи, повергавшаго насъ въ уныніе, но осуждать котораго я не могъ. Однако же, кромѣ долга относительно искусства, есть еще долгъ относительно публики.
Внезапная мысль пронизала мой умъ точно молніей. Я взялъ Куртилье за руку и сказалъ:
— По твоему, все кончено, да?.. Г. Тальбо играть не станетъ. Вечеръ пропалъ. Хочешь, чтобы я все спасъ? Я такъ часто бывалъ ньюфаундлендомъ директоровъ! Хочешь, чтобы я сыгралъ Людовика XI?
— Ты, Бришанто?
— Роль я знаю на зубокъ. И обдумалъ ее тщательно. Я готовъ броситься въ воду.
— Бришанто!
Я думалъ было, что онъ кинется мнѣ на шею, но онъ колебался.
— А Тристанъ? Кто будетъ играть Тристана?
— Сенъ-Фирмэнъ. Публикѣ сдѣлаютъ объявленіе!
— А костюмъ?
— Сейчасъ смастерю его. Дай мнѣ десять минутъ срока.
— Это долго! Ужь и безъ того антрактъ безконечный.
— Пять минутъ. Дѣлай объявленіе!
Куртилье принялъ одно изъ тѣхъ мгновенныхъ рѣшеній, что рѣшаютъ судьбу сраженій. Alea jacta est, — сказалъ онъ, точно онъ по прежнему школьный надзиратель въ коллегіи Шарлеманя. Онъ собирался уже обратиться къ режиссеру, чтобы приказать ему стукнуть три раза, когда я схватилъ его за кисть руки, говоря:
— Постой. Съ однимъ условіемъ.
Выраженіе это испугало его. Онъ предвидѣлъ уже увеличеніе разовыхъ, одинъ изъ тѣхъ шантажей, которые при подобныхъ обстоятельствахъ продѣлываются артистами относительно ихъ антрепренеровъ; конечно, тѣ сторицей платятъ имъ за это. Но для меня деньги никогда не были важнѣе почестей.
— Съ тѣмъ условіемъ, — сказалъ я ему, — что въ концѣ 4-го дѣйствія, послѣ сцены съ Немуромъ, мнѣ кинутъ вѣнокъ, приготовленный для г. Тальбо.
— Ахъ, да, правда, — сказалъ Куртилье, — вѣнокъ-то есть. Но, позволь! Онъ великолѣпенъ, этотъ вѣнокъ!
— Тѣмъ болѣе. Я требую его!
— Г. Тальбо долженъ былъ играть Людовика XI, ты не долженъ былъ играть Людовика XI, ты его играешь, ладно, ты получишь вѣнокъ г. Тальбо, — отвѣчалъ Куртилье. — А теперь, стучите!
Я видѣлъ, пока режиссеръ стучалъ три раза и сказалъ потомъ: «Вниманіе!» Какъ во Французской Комедіи, что Куртилье говоритъ съ г. Тальбо. Г. Тальбо слушалъ, повидимому, отнѣкивался, дѣлалъ, вѣроятно, кой-какія возраженія, а потомъ наклонилъ голову въ знакъ согласія. И занавѣсъ поднялся, открывая пустую сцену, представлявшую тронную залу въ замкѣ Плесси-ла-Туръ.
Тогда выступилъ передъ умолкнувшей публикой Куртилье съ троекратнымъ поклономъ. Всѣ понимали, что въ воздухѣ носится нѣчто важное. И я прислушивался къ голосу Куртилье, быстро раздѣваясь за ширмами, снимая костюмъ Тристана для того, чтобы надѣть костюмъ Людовика XI.
Куртилье говорилъ весь взволнованный:
— Mesdames et messieurs, съ нами случилась настоящая непріятность… чуть было не помѣшавшая намъ продолжать спектакль…
Публика ждала. Я взволнованно слѣдилъ за его словами, чувствуя, что онъ задыхается.
— Костюмъ г. Тальбо изъ Французской Комедіи, благодаря глубоко печальной случайности, застрялъ гдѣ-то на станціи, мы не знаемъ гдѣ… Во всякомъ случаѣ фактъ тотъ, что онъ не прибылъ въ Компьень, и г. Тальбо, всегда озабоченный правдой и своимъ артистическимъ достоинствомъ, только что заявилъ администраціи, что онъ не можетъ выступить передъ просвѣщенной публикой, такъ благосклонно меня выслушивающей и извиняющей, безъ своего обычнаго костюма, костюма Французской Комедіи…
Ледяное молчаніе. Публика спрашивала себя, къ чему клонитъ Куртилье, а голосъ Куртилье становился немного сдавленнымъ, такъ овладѣвало имъ волненіе. А я говорилъ въ это время Сенъ-Фирмэну: «А шапка-то! придумай, какъ устроить эту шапку съ образками, старина Сенъ-Фирмэнъ, придумай, придумай!»
— Мы были бы, mesdames et messieurs, — продолжалъ Куртилье, — въ полномъ отчаяніи и бѣдѣ, и намъ пришлось бы, несмотря на успѣхъ перваго акта, отослать васъ обратно къ вашимъ очагамъ (крики протеста), если бы нашъ славный товарищъ Бришанто, Себастіанъ Бришанто, рѣдкій талантъ котораго вы только что имѣли возможность оцѣнить въ роли Тристана («Да, да! правда!»), если бы, говорю я, нашъ товарищъ Бришанто не пожелалъ выручить администрацію и своихъ товарищей изъ жестокой бѣды предложеніемъ съиграть экспромтомъ Людовика XI (минута ожиданія). Г. Себастіанъ Бришанто проситъ у просвѣщенной публики всего ея снисхожденія. Но, успокоенный именно этимъ снисхожденіемъ, онъ не боится брать на себя такую тяжелую отвѣтственность, и въ его драматической карьерѣ, уже долгой, фактъ исполненія такой трудной роли въ такихъ щекотливыхъ обстоятельствахъ, и это, mesdames et messieurs, въ благородномъ и артистичномъ городѣ Компьень, останется славнымъ воспоминаніемъ!
Опять наступило молчаніе, не продолжительное, а затѣмъ я услыхалъ, натягивая на себя штаны короля, какъ зала разразилась апплодисментами. Я долженъ сказать, что въ первомъ актѣ я буквально уже завладѣлъ ею, благодаря своему совершенному, до мелочей отдѣланному Тристану. Однако же, чей-то голосъ, зычный, какъ труба, спросилъ:
— А г. Тальбо?
— Да, да! — добавило нѣсколько зрителей. — А г. Тальбо?
Но Куртилье сейчасъ же ихъ успокоилъ. Онъ отлично понялъ все значеніе этого вопроса.
— Не думайте, господа, чтобы г. Тальбо первый разъ въ своей жизни отступалъ передъ своимъ долгомъ, или чтобы администрація пообѣщала вамъ участіе знаменитаго артиста, не заключивши съ нимъ условія. Нѣтъ! Г. Тальбо на своемъ посту. Одинъ лишь его костюмъ не исправенъ. Но, чтобы доказать вамъ добросовѣстность администраціи и полную готовность г. Тальбо, г. Тальбо будетъ присутствовать на представленіи въ лѣвой ложѣ аванъ-сцены (браво!) и, хотя вамъ и не удастся послушать этого превосходнаго артиста, вы будете имѣть нѣкоторое утѣшеніе, mesdames et messieurs, глядя какъ онъ будетъ слѣдить лично за исполненіемъ его замѣстителя и поклонника, г. Бришанто! Рѣдкая удача, господа, для разборчивой публики Компьень, она будетъ такимъ образомъ лицезрѣть за разъ, я не скажу ученика, но продолжателя и учителя!
Не мало слыхивалъ я въ своей жизни обращеній къ публикѣ. Я самъ не разъ дѣлалъ подобныя объявленія и въ разнообразныхъ, какъ тысяча жизненныхъ случайностей, обстоятельствахъ. Никогда не слыхивалъ я ни одного лучше встрѣченнаго и такъ покрытаго апплодисментами, какъ это. Покрыто апплодисментами? Нѣтъ. Привѣтствовано восклицаніями. Занавѣсъ упалъ подъ громъ криковъ браво.
— Теперь ты спокоенъ, — сказалъ мнѣ въ восторгѣ Куртилье.
— Да я и не думалъ бояться, — отвѣчалъ я. — Чувство страха мнѣ незнакомо!
И я продолжалъ одѣваться. Эффектъ объявленія былъ таковъ, что передъ нами было, конечно, нѣсколько минутъ передышки, кромѣ того, до выхода короля во второмъ дѣйствіи имѣются еще маленькій монологъ Маріи, длинная сцена съ дофиномъ, выходъ Коммина, сцена между Комминомъ и его дочерью, приходъ Немура. Сенъ-Фирмэнъ могъ воспользоваться этимъ временемъ. Ахъ! если бы вы знали, что за человѣкъ этотъ Сенъ-Фирмэнъ! Ловкій, находчивый, привычный ко всѣмъ изворотамъ, какіе диктуются необходимостью артистамъ въ ихъ борьбѣ съ судьбой и непредвидѣнностью. Этотъ самый Сенъ-Фирмэнъ, играя въ мѣстечкѣ Лонсъ-ле-Сонье роль Рюи Гомеца въ «Эрнани», сказалъ директору, въ театрѣ котораго не было портретной галлереи, ни малѣйшей портретной галлереи: «Такъ нѣтъ-ли у васъ, по крайней мѣрѣ, альбома съ фотографіями?» И, держа въ рукахъ альбомъ съ карточками семьи директора, онъ сыгралъ всю сцену, перелистывая этотъ альбомъ:
«Слушайте! Въ родѣ Сильва
Этотъ былъ старшій, прадѣдъ, предокъ, великій мужъ,
Донъ-Сильвіусъ, бывшій троекратно консуломъ Рима!»
И онъ повертывалъ страницу, продолжая:
"…Вотъ Рюи Ромецъ да-Сильва,
Великій магистръ святого Іакова и Калатравы,
Его гигантскіе доспѣхи намъ не по плечу.
И онъ опять поворачивалъ страницу:
"Я еще пропускаю и даже изъ лучшихъ. Вотъ этотъ священный обликъ.
Это мой отецъ. Онъ былъ великъ, хотя и родился послѣднимъ.
И онъ показывалъ Донъ-Карлосу другую фотографію.
Это вышло удивительно, и выдумка съ альбомомъ осталась знаменитой. Но Сенъ-Фирмэнъ, милостивый государь, подобно тому времени, когда жилъ Іоадъ, былъ плодовитъ на чудеса. Знаете-ли, что онъ дѣлалъ, Сенъ-Фирмэнъ, пока я застегивалъ свой камзолъ? Изъ старой кепи коннаго егеря мѣстнаго гарнизона, скомкавши ея козырекъ, онъ мастерилъ мнѣ шляпу хищнаго короля, котораго я собирался воплощать; а чтобы замѣнить носимыя Людовикомъ XI медали съ изображеніемъ Богородицы, онъ, чортъ его подери, Сенъ-Фирмэна, этого Эдиссона артистическихъ поѣздокъ, расплавлялъ въ ложкѣ оловянныхъ солдатиковъ, купленныхъ имъ у ребенка привратника. Расплавивши этихъ солдатиковъ, онъ сплющилъ ихъ въ медали и натеръ ихъ графитомъ, для приданія имъ ветхаго вида. Удивительная, знаете, вышла шляпа для короля Людовика, сдѣланная такимъ образомъ изъ кавалерійской кепи и слитковъ нюренбергскихъ солдатиковъ. Я надѣлъ ее и взглянулъ на себя въ ручное зеркальце. Великолѣпно гримированный (это мое искусство), я невольно вскричалъ:
— Дѣло въ шляпѣ! Его узналъ бы Филиппъ де-Комминъ! Герцогъ Бургундскій бросилъ бы ему свой гнѣвъ въ лицо!.. Занавѣсъ!
Зала, когда въ концѣ сцены VI, которую публика находила длинной, потому что она ждала меня, офицеръ при замкѣ вскричалъ: «Король!» а я, знаете, вошелъ съ Оливье, съ графомъ де-Дре, двумя горожанами и однимъ рыцаремъ, не болѣе взволнованный, какъ если бы я продолжалъ играть Тристана… Я началъ сцену VII энергичнымъ и грознымъ голосомъ.
Едва успѣлъ я произнести первые четыре стиха, какъ меня прервалъ громъ апплодисментовъ. Я взглянулъ на г. Тальбо въ его ложѣ. Онъ одобрительно покачивалъ головой, но онъ былъ блѣденъ. И весь спектакль былъ отмѣченъ затѣмъ особенно характерной чертой порывистаго энтузіазма и трогательнаго единодушія. Я чувствовалъ себя уносимымъ къ успѣху общей симпатіей, составлявшей, такъ сказать, синтезъ всѣхъ городскихъ классовъ Компьень. Армія, представленная здѣсь въ лицѣ своего генеральнаго штаба, судебное сословіе, начитанная буржуазія, женщины и даже самъ народъ, одаренный инстинктивнымъ и глубокимъ вкусомъ, соединялись во едино, чтобы помочь мнѣ исполнить свою задачу. Это было какъ бы сопричастіе, какъ бы сказать это? какъ бы сотрудничество между мной и публикой для приданія этому импровизированному созданію Людовика XI окончательную печать.
Ахъ! Какіе я провелъ тамъ два чудные часа, вознаградившіе меня за не мало невзгодъ! Экспромтомъ, сыграть экспромтомъ роль, продуманную самимъ Лижье, и это въ присутствіи г. Тальбо! Утромъ этого незабвеннаго февральскаго дня я объявилъ бы, что это неосуществимая мечта! 23 февраля! Число это вырѣзано здѣсь, здѣсь, въ головѣ моей и въ сердцѣ!
Вызванный разъ послѣ второго акта съ Сенъ-Фирмэномъ, замѣнявшимъ меня въ Тристанѣ, разъ послѣ третьяго, два раза послѣ четвертаго, въ которомъ я удивительно бросился прочь со сцены, испуская неопредѣленные звуки, какъ это требуется по пьесѣ, я былъ вызванъ три раза послѣ пятаго акта, и г. Тальбо присутствовалъ при слѣдующемъ зрѣлищѣ: къ моимъ ногамъ скатился вѣнокъ, великолѣпный вѣнокъ, предназначенный ему. Я и теперь еще вижу этотъ вѣнокъ изъ фіалокъ и розъ, во всей его свѣжести, украшенный трехцвѣтной лентой, все еще висящій въ моей квартирѣ, какъ осязаемое воспоминаніе о 23 февралѣ! Я вздрогнулъ, прочтя на одной изъ лентъ слѣдующія слова золотыми буквами: «Несравненному артисту». Быстрымъ и растроганнымъ жестомъ подобралъ я этотъ вѣнокъ, точно поэтъ на олимпійскихъ играхъ и, вкладывая все свое волненіе и всю свою благодарность въ нѣмые жесты, я поднесъ его сначала къ губамъ, а потомъ прижалъ его къ сердцу. Вѣнокъ этотъ былъ неудобнаго діаметра, но тѣмъ болѣе важенъ былъ этотъ знакъ восхищенія. При видѣ моей глубоко прочувствованной пантомимы, публика пришла въ какое-то бѣшенство. Она кричала, топала ногами, и къ сводамъ театра неслось мое имя:
— Бришанто! Браво, Бришанто! Бришанто! Бришанто!
Это имя, повторяемое восторженными устами, принимало въ моихъ собственныхъ ушахъ неожиданную звучность, но я оставался спокоенъ передъ стонавшей залой. Куртилье ждалъ меня за кулисами, чтобы обнять меня и назвать меня своимъ спасителемъ. Когда занавѣсъ опустился, самъ г. Тальбо явился поздравить меня въ сопровожденіи своего друга, крупнаго аптекаря въ Компьень. Этотъ послѣдній, занимавшійся въ часы досуга психологіей, пригласилъ меня къ себѣ завтракать на слѣдующее утро, желая, сказалъ онъ, анализировать испытанныя мною въ этотъ незабвенный вечеръ ощущенія. Но я спѣшилъ освѣжиться въ одиночествѣ. Я вернулся въ гостинницу «Колокола» съ еще звучавшими въ моихъ ушахъ криками браво и заснулъ подъ ихъ ропотъ, точно подъ эхо морскихъ волнъ. Чудесная ночь, полная видѣній славы, ибо это была слава, милостивый государь, безусловная слава! На другой день, когда я спустился въ общую залу, тѣ изъ моихъ товарищей, которые не уѣхали съ самымъ раннимъ поѣздомъ, привѣтствовали меня возгласами:
— Да здравствуетъ Бришанто! Браво, Людовикъ XI!
А Куртилье имѣлъ любезность спросить меня, что онъ мнѣ долженъ за спасеніе товарищества, его чести и сбора.
— Чего я хочу? Возможности провести нѣсколько дней въ Компьень, чтобы осмотрѣть замокъ Пьерфонъ и упиться средними вѣками, этой идеальной эпохой для моего ума.
Куртилье не колебался; онъ заплатилъ за мои расходы въ гостинницѣ и за столъ за три дня и тихонько подсунулъ мнѣ еще въ конвертѣ стофранковую бумажку. Затѣмъ труппа его вернулась въ Парижъ, а я, наединѣ съ своими мыслями, прожилъ въ этой средѣ искусства, между Компьень и Пьерфонъ, цѣлыхъ три дня, причемъ на улицѣ мнѣ кланялись всѣ городскія власти, а я обмѣнивался поклонами, не считая, но охотнѣе выбирая укромные уголки, чтобы перебирать свою славу и декламировать стихи.
Это прелестное сосредоточенное состояніе было прервано только репортеромъ одной мѣстной газеты, явившимся ко мнѣ за біографическими справками. Но я отвѣчалъ ему:
— Я здѣсь не болѣе какъ прохожій, сударь. И что за дѣло публики до частной жизни артиста? Важны лишь его дѣла. Хорошо я сыгралъ Людовика XI или дурно? Все дѣло въ этомъ. Мои роли принадлежатъ вамъ, а моя жизнь принадлежитъ мнѣ.
Репортеръ остался недоволенъ. Онъ далъ понять это въ своей газетѣ. Но вѣдь въ каждомъ тріумфѣ должна же быть своя доля критики, я уже не говорю объ оскорбленіи. Я получилъ свою долю. Все было въ порядкѣ.
На третій день я ушелъ изъ гостинницы пѣшкомъ, продѣвши вокругъ своего туловища въ родѣ шарфа вѣнокъ изъ цвѣтовъ, наполнявшій мою комнату благоуханіемъ, и трехцвѣтными лентами, которыми шелестилъ теперь вѣтеръ. Въ этомъ видѣ, подъ доброжелательными взорами населенія, я покинулъ Компьень съ чемоданомъ въ рукахъ и вѣнкомъ черезъ плечо. По дорогѣ я не слышалъ ни одного крика, но видѣлъ лишь любезные поклоны и снисходительныя улыбки. До самого вокзала я шедъ среди атмосферы симпатіи.
На станціи меня спросили, не сдамъ-ли я своего вѣнка въ багажъ. Онъ былъ черезчуръ великъ для того, чтобы помѣститься въ вагонной сѣткѣ.
— Нѣтъ, — отвѣчалъ я, — съ нѣкоторыми эмблемами не разстаются! Я буду держать свой вѣнокъ на колѣняхъ.
Когда поѣздъ тронулся, служащіе на станціи и нѣсколько любителей театра, собравшіеся на дебаркадерѣ, послали мнѣ послѣдній поклонъ, я услышалъ послѣднее привѣтствіе и до меня долетѣло даже одно «До свиданья!» проникшее мнѣ въ асмое сердце.
Все было кончено. Паръ мчалъ меня къ большому городу. Но у меня оставалось нетлѣнное воспоминаніе, и въ часы отчаянія я взглядываю дома на завядшій вѣнокъ, на которомъ красуется число 23 февраля, священное для меня, и я говорю себѣ: — Бришанто, не ослабѣвай!.. Борисъ, Бришанто! Пробилъ разъ и твой часъ! Былъ и на твоей улицѣ праздникъ! Не забывай никогда Компьень и мужайся, Бришанто, мужайся! Помни Людовика XI! Никто не игралъ его какъ ты, никто!
Ахъ! чуть было не забылъ, — а вещь лестная, — какой-то коллекціонеръ, библіофилъ и нумизматъ сохранилъ у себя кепи коннаго егеря, украшенную медалями, смастеренными изъ оловянныхъ солдатиковъ… Еще одно лишнее подтвержденіе моего успѣха. И если вы пожелаете взглянуть на этотъ головной уборъ Людовика XI, то, проѣзжая черезъ Компьень, спросите секретаря археологическаго общества; онъ покажетъ вамъ его, висящимъ между каской римскаго солдата и треуголкой французскаго гвардейца. Все документы для исторіи головныхъ уборовъ!
Но лично я предпочитаю этой кепи, хотя она и историческая, свой старый, увядшій вѣнокъ, олицетвореніе жизни артиста! цвѣты и прахъ! Ну, вотъ, будемъ все-таки философами! Я знаю людей болѣе честолюбивыхъ, чѣмъ я, да не имѣвшихъ такого дня славы, какъ имѣлъ я!
V.
Не судьба!
править
— Ну, да! я чуть было не спасъ Францію! И это фактъ историческій. Покойный баронъ Тэлоръ, знавшій всю эту исторію, могъ бы подтвердить вамъ, что все, что я вамъ разскажу, есть истина. Но я не нуждаюсь въ свидѣтеляхъ, мнѣ и такъ повѣрятъ на слово. Всѣ знаютъ, чтъ Бришанто никогда не лгалъ. Жизнь моя можетъ показаться необыкновенной, но это потому, что жизнь есть сонъ… Итакъ, вотъ въ чемъ дѣло.
Это было въ концѣ осады. Въ Парижѣ смертельно скучали, сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь, январь, долгонько что-то. Въ началѣ говорилось: «Терпѣніе, осаду снимутъ, мы раздавимъ непріятеля подъ своими стѣнами. Сѣверъ волнуется, югъ возстаетъ, надо подождать нѣсколько недѣль; вѣдь можно же оказать кредитъ отечеству, это хорошо, это возрождаетъ васъ!» Но дни проходили за днями, новаго ничего не было, изъ города не выходили, всѣ превращались въ улитокъ укрѣпленій и скучали, иначе и выразиться нельзя, просто скучали. Впрочемъ, скучали съ большимъ достоинствомъ, ѣли мало и плохо, отвратительный хлѣбъ, конину, словомъ, мерзости. Къ этому присоединялись оспа и холодъ. Вы понимаете, что я исполнялъ свой долгъ точно также, какъ и другіе. Я стоялъ на часахъ, не спалъ по ночамъ, а когда батальонъ выходилъ изъ укрѣпленій, ахъ! государи мои, мнѣ казалось, что мое ружье проложитъ мнѣ путь до самаго Берлина, и берегись тогда король Пруссіи!
Я долженъ вамъ сказать, что въ началѣ осады я отказался принять какую бы то ни было гражданскую должность. Среди сильныхъ міра сего у меня имѣлись друзья. Помель, пѣвецъ изъ Комической Оперы, — какъ сейчасъ вижу его передъ собой въ кепи съ трехцвѣтной кокардой, — сказалъ мнѣ: «Хочешь быть членомъ Комитета бдительности десятаго округа?» Онъ меня зналъ, мнѣ случалось какъ-то играть съ нимъ. Я отказался отъ всѣхъ его предложеній. Бдительность требовалась на валу, туда я и пойду. Кромѣ того, я всегда держался внѣ политики. Да, моя артистическая и частная жизнь не осквернена ни однимъ компромиссомъ въ этомъ родѣ. Какимъ я былъ, такимъ я хотѣлъ оставаться. Зато я вкладывалъ все свое искусство, отдавалъ всѣ живыя силы своего таланта представленіямъ, дававшимся въ пользу раненыхъ или вспомогательныхъ кассъ батальоновъ. Отъ моего участія часто, черезчуръ часто отказывались, подъ предлогомъ, что программа и безъ того уже черезчуръ длинна и готова; но я никому не отказывалъ въ своемъ участіи. Въ залѣ театра Menus Plaisirs я разъ вечеромъ, во время бомбардировки, читалъ стихи между г. Делонэ и г-жей Фаваръ и не могу вамъ сказать, кому изъ насъ всего болѣе апплодировали. Нѣтъ, я вамъ этого не скажу! Я человѣкъ скромный. Впрочемъ, всю честь этого я приписываю поэту. Я декламировалъ Виктора Гюго.
Несмотря на все это, я скучалъ. Да, осада производила на меня впечатлѣніе вялой пьесы. Я говорилъ себѣ: «Тутъ нужно бы дѣйствіе!» Шелъ уже четвертый актъ. Уже можно было угадать счастливую или несчастную развязку, и этотъ четвертый актъ тянулся себѣ да тянулся! А я ломалъ себѣ голову, повторяя мысленно: «Но, позвольте, вѣдь можно бы тутъ что-нибудь сдѣлать! Вѣдь не изсякъ же геній Франціи!» Подобно всѣмъ я пытался изобрѣсти что-нибудь на пользу страны. Какъ снять осаду съ Парижа? Вотъ гдѣ была задача. Моя маленькая товарка Андрези изъ театра Буффъ, предлагала заказать отравленныя кольца, снабженныя невидимымъ тонкимъ остріемъ, каждая парижанка станетъ носить на пальцѣ такое патріотическое кольцо, и, если пруссаки войдутъ въ Парижъ, то каждая парижанка явится пожать руку одному нѣмцу. Maленькое остріе кольнетъ и быстрый ядъ сдѣлаетъ свое дѣло. Сколько въ Парижѣ парижанокъ? Сосчитать немудрено. Ну, вотъ! сколько ихъ окажется, настолько уменьшится число нѣмцевъ въ нѣмецкой арміи.
Другой мой другъ, Дюбароль, изъ театра Porte Saint Martin, говорилъ мнѣ: «Дайте намъ топоръ, ножъ, наваху, лассо! Да, Бришанто, мексиканское лассо, какъ въ „Пиратахъ Саванны“ (вы знаете, что для меня мысль эта не была новостью), и пусть намъ дадутъ сцѣпиться съ нѣмцами грудь съ грудью, лицомъ къ лицу!» Дюбароль же предлагалъ еще спустить на прусскіе аванпосты всѣхъ хищныхъ звѣрей зоологическаго сада. Разъ мы не можемъ болѣе кормить ихъ, то планъ этотъ представлялъ двойную выгоду: дикіе звѣри не пожирали болѣе никакой пищи въ самомъ Парижѣ и пожирали пруссаковъ въ пригородѣ. Но администрація, вѣчно осторожная, нашла этотъ планъ преувеличеннымъ!
Я также, признаюсь вамъ, не одобрялъ этого плана, конечно, энергичнаго и смѣлаго, но мало практичнаго. Я повторялъ себѣ, что должно же быть «другое средство», когда одна вырѣзка изъ какой-то провинціальной газеты, попавшая въ Парижъ на воздушномъ шарѣ, пробудила во мнѣ всѣ фибры патріотизма и искусства вмѣстѣ. Одинъ отважный человѣкъ, французъ, жившій въ Буэносъ-Айресѣ, набралъ для защиты родной земли доблестный легіонъ, Аргентинскій легіонъ, и эти храбрецы только-что высадились въ Бордо, гдѣ ихъ начальникъ, бывшій унтеръ-офицеръ въ африканской арміи, бывшій полковникъ арміи генерала Ли во время большой американской войны, организовалъ ихъ. Онъ хотѣлъ присоединиться съ ними къ войску Бурбаки, еще нетронутому. Но что поразило меня въ извѣстіи бордоской газеты «Побѣда», что возбудило мое воображеніе, обожающее все живописное, такъ это то, что бывшій полковникъ, не найдя при высадкѣ готовыхъ мундировъ, нужныхъ ему для его войска, купилъ костюмы одного театральнаго директора за штатомъ и, между прочимъ, костюмы «Трехъ мушкетеровъ». И вотъ, въ камзолѣ и въ шляпѣ д’Арманьяна онъ собирался, — это безуміе, согласенъ, но то же и геройство, признайтесь, — идти подъ пули ружей Дрейсса.
Ахъ, эта газетная вырѣзка! Возможность осуществить мечту,, быть, не только уже среди театральныхъ декорацій, однимъ изъ мушкетеровъ Дюма, но быть имъ на вольномъ воздухѣ, въ настоящемъ сраженіи! Защищать отечество въ широкополой шляпѣ съ перомъ защитниковъ бастіона Сенъ-Жерве! Жить среди опасности въ костюмѣ мечты! Это меня опьяняло, возбуждало, сводило съ ума. Я возненавидѣлъ свои черныя съ красной полосой панталоны, мою суконную куртку, мое кепи съ галуномъ и шерстяной кушакъ; я уже видѣлъ себя со шпагой въ рукѣ, разсѣкающимъ остроконечныя каски и я хотѣлъ, о! я хотѣлъ во что бы то ни стало, несмотря на запертыя ворота, несмотря на блокаду, несмотря ни на г. де-Бисмарка, ни на самого чорта, ни на что, пробраться въ Бордо и присоединиться къ краснымъ камзоламъ легіона Буэносъ-Айреса Атосъ, Портосъ, Арамисъ и д’Арманьянъ превратились въ вольныхъ стрѣлковъ!
Знайте, что когда человѣку съ моей волей приходитъ какая-нибудь идея, то онъ приводитъ ее въ исполненіе. Пробраться изъ Парижа въ Бордо было не легко! Но я предполагалъ выбраться изъ Парижа, играя до Руана роль крестьянина, какого-нибудь зеленщика, возвращающагося къ себѣ въ деревню, я доберусь до Гавра, — нѣмцы-то вѣдь были не въ Гаврѣ, — и оттуда доѣду до Бордо моремъ. Словомъ, убѣгу черезъ долину Сены. Въ сущности это былъ планъ, пресловутый планъ Трошю, надъ которымъ такъ смѣялись и который не былъ приведенъ въ исполненіе, потому что, вмѣсто того, чтобы направлять дѣйствія на Руанъ, делегація изъ Тура рѣшила направить ихъ на Орлеанъ. Эта историческая подробность откроется позднѣе. Я даю вамъ ее мимоходомъ, къ слову.
Словомъ, планъ мой былъ хорошъ. Довѣрить-ли его кому-нибудь другому? ставилъ я себѣ вопросъ, а ужь разъ я хочу уйти, то лучше извлечь пользу изъ моего ухода. Правительство, посылавшее справки и инструкціи съ воздушными шарами, могло имѣть порученіе, возложить которое можно было лишь на вѣрнаго человѣка, черезъ посредство одного вліятельнаго коллеги, общника Французской Комедіи, я далъ знагь одному изъ членовъ правительства, что я готовъ пробраться за линіи войскъ и отнести, куда пожелаютъ, письменный или устный приказъ, по выбору.
Мой вліятельный коллега представилъ меня даже начальнику генеральнаго штаба губернатора Парижа, смѣрившаго меня взглядомъ, причемъ я, подъ этимъ взглядомъ воина выпрямился, точно подъ вражескими пулями, и сказалъ мнѣ:
— И такъ, вы твердо рѣшились, мой милый?
— Вполнѣ рѣшился, ваше превосходительство, я задыхаюсь въ Парижѣ. Я хочу драться въ провинціи.
— Да, вы мечтаете провѣтриться? Губа у васъ не дура! Всѣ мы того же желаемъ. И вы беретесь отнести письмо правительству Тура?
— Да, ваше превосходительство, если только не буду убитъ по пути!
— Но если на васъ будетъ письмо, а васъ поймаютъ?
— Я проглочу письмо. Это всякій ребенокъ знаетъ.
— А если васъ станутъ допрашивать?
— Я не пророню ни слова. Я игралъ ужь такую роль въ «Массена» или «Любимое Дитя Побѣды!»
— О! имѣются средства, развязывающія языки!
— Ваше превосходительство, пусть хоть пытаютъ меня, ни одно слово не сорвется съ моихъ губъ. Нѣкоторыя тайны умираютъ съ нѣкоторыми людьми. Я припомню Коконнаса изъ «Царицы Марго»! Симпатичная роль. Я чуть было не создалъ ее въ театрѣ Монпарнассъ.
Представьте, повидимому, я внушилъ настоящее довѣріе начальнику генеральнаго штаба. Онъ попросилъ меня опять придти на другой день и я пришелъ аккуратно, по военному. Мнѣ дали маленькую бумажку, написанную невидными черпилами, мои полномочія къ тамошнему правительству, шифрованную депешу и пропускъ черезъ французскіе аванпосты. Генералъ сообщилъ мнѣ, что такъ-какъ собранныя обо мнѣ справки оказались хороши, то мнѣ и довѣрили то порученіе, о которомъ я ходатайствовалъ. Если мнѣ удастся добраться до Тура и передать бумагу съ полномочіями и шифрованную депешу, то тамошнему правительству поручалось, оказывается, наградить меня.
— О! ваше превосходительство, — живо сказалъ я. — Какъ только услыхалъ слово награда, прошу васъ, не будемъ говорить объ этомъ. Я достаточно вознагражденъ вашимъ довѣріемъ и уваженіемъ!
— Хорошо. Но имѣются-ли у васъ карманныя деньги на дорогу?
— Деньги у меня есть, ваше превосходительство. Не презрѣннымъ металломъ бываетъ сытъ патріотъ.
Генералъ улыбнулся на эту фразу, пришедшую мнѣ на языкъ вполнѣ естественно и оставшуюся у меня въ памяти, затѣмъ онъ пожелалъ мнѣ счастливаго пути. Я не посмѣлъ сказать ему, что если я окажу отечеству ту услугу, которая ожидалась отъ меня, то имѣется одна награда, составляющая предметъ мечтанія многихъ храбрецовъ и которая свела бы меня съ ума отъ гордости. Но я не только не посмѣлъ сказать этого, я не смѣлъ даже думать объ этомъ. Орденъ! Я, Бришанте, кавалеръ Почетнаго Легіона! Это было бы черезчуръ большое счастіе. Нѣтъ, право, серьезно говоря, я даже не думалъ объ этомъ, Я думалъ лишь о томъ, что бы убѣжать, пробраться черезъ линіи войскъ, провѣтриться, какъ сказалъ генералъ, и присоединиться къ легіону мушкетеровъ Буэносъ-Айреса. Теперь вопросъ, съ которой стороны бѣжать? Черезъ какія ворота? Со стороны Венсеннъ я зналъ дорогу, какъ свой карманъ: Ножанъ, Жуанвилль, Шампиньи. Но тамъ я попадалъ прямо въ линіи прусскихъ войскъ и мнѣ пришлось бы дать черезчуръ большого крюка для того, чтобы идти на западъ. Со стороны Сенъ-Дени тоже было не очень-то удобно. Всего легче и прямѣе было идти на окрестности Горы-Валеріана, Сенъ-Клу, лѣса Вилль-д’Авре, Вирофле, выйти на дорогу въ Нормандію, а затѣмъ, что Богъ дастъ! Но когда выходить? Ночью или утромъ? Отъ всѣхъ этихъ вопросовъ такъ и билось мое сердце. Не страхомъ оно билось, нѣтъ, но надеждой. Ночью я рисковалъ попасться въ руки бродяги и быть пристрѣленнымъ какимъ-нибудь часовымъ, хотя бы даже французскимъ. Днемъ я могъ легче играть свою роль крестьянина и видѣть передъ собой опасность. Ладно, я пущусь въ путь днемъ.
Я составилъ себѣ весьма простой костюмъ честнаго поселянина, укрывшагося въ Парижѣ. Ничего смѣшного, ничего похожаго на костюмъ кафешантаннаго крестьянина. Да и не костюмъ одной изъ ролей Брассера. Реальный крестьянскій костюмъ, бритый подбородокъ, суконная куртка, темно-синяя блуза, пальто и шляпа-котелокъ. Къ тому же палка, чтобы не даться въ обиду головорѣзамъ, ибо противъ пруссаковъ вооружаться было нечего. Мое оружіе, это была моя совѣсть.
И такъ, я отправился въ путъ. Со мной былъ мой пропускъ, а въ карманѣ свернутая, точно хлѣбные шарики, депеша и полномочная грамота. Въ Парижѣ я не оставлялъ ни любимой женщины, ни родныхъ. Въ то время случайно сердце мое было свободно, да и будь я даже влюбленъ, я принесъ бы въ жертву эту привязанность, капризъ или страсть, перспективѣ оказать услугу своему отечеству и драться вмѣстѣ съ аргентинскими мушкетерами.
Вышелъ я изъ воротъ Нельи. Мнѣ сопутствовала прекрасная погода и я шелъ увѣреннымъ шагомъ. Гора Валеріана, съ которой отъ времени до времени стрѣляли, какъ бы салютовала мой выходъ въ путь, точно отъѣздъ судна. Это зимнее солнце, этотъ пороховой дымъ въ ясномъ небѣ, все это казалось мнѣ хорошимъ предзнаменованіемъ, и я свободно шелъ впередъ, не волнуясь даже печальнымъ зрѣлищемъ войны, — срубленныя деревья, разрушенные дома, обвалившіяся стѣны, — попадавшимся мнѣ на каждомъ шагу. Я именно шелъ впереди, миссіонеромъ, для того, чтобы отомстить за эти развалины и привести ихъ въ прежній видъ!
Все шло хорошо въ опустошенномъ пригородѣ, пока я не перешелъ за наши аванпосты со стороны Севра. Я помню еще предупрежденіе того офицера мобилизаціонной арміи, которому я показалъ свой пропускъ, причемъ онъ оставилъ его у себя, такъ какъ я въ немъ ужь болѣе не нуждался.
— Знаете, «они» вѣдь не далеко! Какъ же вы переправитесь черезъ Сену? Берегитесь, черносливъ такъ и летаетъ!
Какъ я переправлюсь черезъ Сену? Вотъ ужь этого я вовсе не зналъ. Вплавь? Невозможно. На томъ берегу пришлось бы обратиться за помощью къ нѣмцамъ для того, чтобы обсушиться, найти случайно гдѣ-нибудь лодку, это было мало вѣроятно. Я прогуливался вдоль рѣки, прячась по мѣрѣ силъ за. деревья и кусты безъ листьевъ, и говорилъ себѣ, что, вѣроятно, мнѣ придется вернуться назадъ въ первый же день ни съ чѣмъ, Я проголодался. Я усѣлся у подножія дерева и поѣлъ хлѣба, — осаднаго хлѣба, — который запилъ виномъ изъ своей фляжки. Превкусно поѣлъ я на вольномъ воздухѣ! Я говорилъ себѣ: «Если бы парижане были здѣсь, какъ они были бы счастливы! Они были бы свободны!»
Нѣтъ. Не такъ ужь свободны! Передо мной была Сена конечно, стоившая доброй стѣны, и я смотрѣлъ, какъ она катила подъ солнцемъ свои воды. Въ ней отражались дома противоположнаго берега, гдѣ, быть можетъ, нѣтъ, гдѣ навѣрное были пруссаки, Но ихъ не было видно. Они были внутри, курили или читали, или играли въ карты. На секунду донесся ко мнѣ издали, сквозь вѣтви деревьевъ, опереточный напѣвъ, Оффенбаховскій мотивъ. Это одинъ изъ нихъ наигрывалъ «Етену Прекрасную» на роялѣ, котораго еще не успѣли сжечь на топливо,
И если бы вы знали, какимъ онъ показался мнѣ тогда печальнымъ, этотъ Оффенбаховскій напѣвъ! Я какъ разъ слышалъ его въ театрѣ Мурмелона, его пѣли передъ нашими бѣдными солдатами, тогда еще такими бодрыми и радостными! Ахъ, отомстить и за нихъ, отомстить за нихъ въ камзолѣ мушкетера!.. Мысль эта совсѣмъ меня ободрила, и я сталъ ждать ночи, говоря себѣ, какъ въ «Викторинѣ», что утро вечера мудренѣе.
Она и наступила, эта ночь, очень холодная, довольно, къ счастью, темная, хотя и послѣ такого чудеснаго дня, и я совсѣмъ продрогъ на берегу, зубъ на зубъ не попадалъ, Я спрашивалъ даже себя, не лучше-ли мнѣ вернуться къ нашимъ аванпостамъ подождать разсвѣта. Но это напомнило бы мнѣ тѣ отступленія въ порядкѣ, о которыхъ вѣчно говорилось въ бюллетеняхъ, и, разъ я близокъ къ цѣли, я долженъ тутъ и оставаться. И хорошо сдѣлалъ, потому что, повернись я въ сторону Парижа залеталъ бы, пожалуй, черносливъ французскій, и почемъ знать, милостивый государь, былъ-ли бы я теперь здѣсь?
Я говорилъ себѣ: «Останемся, подождемъ!» И мнѣ хотѣлось хорошенько потоптаться на мѣстѣ, чтобы согрѣться, но я боялся нашумѣть. Всего лучше было поискать вдоль берега какой-нибудь лачуги, гдѣ бы я могъ полежать до разсвѣта, и вотъ, отъискивая эту-то лачагу, я нашелъ лодку и перевозчика, переправившихъ меня на тотъ берегъ.
Вотъ какъ это случилось. Я замѣтилъ еще издали что-то высокое, не знаю что, нѣчто вродѣ стѣны, съ чѣмъ-то разломаннымъ, дырявымъ, какъ крыша, проломанная бомбами, какъ бы сарай, гдѣ, подумалось мнѣ, я отлично высплюсь, но, входя туда, я услышалъ шорохъ невидимаго существа, и какой-то голосъ прорычалъ по французски:
— Кто идетъ?
Я отвѣчалъ инстинктивно:
— Франція!
Я отвѣчалъ бы то же самое, да, честное слово, я все-таки сказалъ, бы Франція! если бы меня спросили: Wer da?
То, что шевелилось, подошло ко мнѣ, это былъ какой-то мародеръ, приходившій ловить рыбу по ночамъ съ цѣлью продать ее на другое утро за очень дорогую цѣну на рынкѣ или у Бребона. Одинъ изъ тѣхъ краснокожихъ цивилизаціи, что живутъ всѣмъ и ничѣмъ и способны найти шелковинку на быкѣ. Въ этомъ же сараѣ, подъ кучей кирпичей и соломы, у него была припрятана старая лодка, которой онъ даже, въ случаѣ нужды, пользовался, рискуя, что ему всадятъ въ голову, по меньшей мѣрѣ, добрый десятокъ пулъ, Я узналъ все это, разговаривая съ нимъ на разстояніи и не выпуская своей палки изъ рукъ, ибо, что ни говори, а навѣрное мой новый другъ былъ страшная каналья.
Тамъ каналья или нѣтъ, а только онъ былъ храбръ! Онъ, согласился переправить меня на ту сторону за десять франковъ. Цѣна была недорогая. Малѣйшій всплескъ веселъ могъ, разбудить нѣмцевъ, и пошла бы пальба по всему берегу. Но безъ риска ничего не достигнешь. Мы подождали, чтобы стало совсѣмъ темно. Я налилъ своему перевозчику стаканъ своего вина, онъ чокнулся стаканомъ о фляжку, мы выпили за Францію, — вѣдь, пожалуй, въ концѣ концовъ, эта каналья былъ честнѣйшимъ человѣкомъ, — а затѣмъ, въ путь-дорогу!
И такъ, вотъ мы и въ лодкѣ.
На небѣ ни звѣздочки. Я думалъ о Мордаунтѣ въ его лодкѣ въ пятомъ актѣ «Двадцати лѣтъ спустя», я говорилъ себѣ, что мы должны представлять изъ себя китайскія тѣни на болѣе свѣтломъ фонѣ воды и поминутно поджидалъ, что въ меня начнутъ стрѣлять. Бумажные шарики я держалъ наготовѣ, чтобы проглотить ихъ, если успѣю, до агоніи.
Но есть Богъ на свѣтѣ. Ни одного выстрѣла. Они, нѣмцы, спали.
Мой перевозчикъ высадилъ меня на берегъ. Я далъ ему двѣнадцать франковъ, два франка на чай, и сказалъ ему:
— Я хотѣлъ бы, по крайней мѣрѣ, знать имя чужого человѣка, помогшаго мнѣ бѣжать!
Онъ отвѣчалъ мнѣ:
— Какое вамъ дѣло до моего имени? Ну, меня зовутъ Августомъ!
Какъ бы то ни было, а я запечатлѣлъ это имя Августа въ своемъ сердцѣ и оно неотлучно отъ моего самаго героическаго воспоминанія. Гдѣ ты, Августъ, все равно, если ты еще живъ, я благословляю тебя!
Я былъ на томъ берегу, да, но не близокъ былъ еще конецъ моихъ трудовъ. Я все повторялъ про себя слова Ризкора (вотъ роль, которую мнѣ хотѣлось бы играть, одна изъ лучшихъ ролей Дюмэна!). Нѣтъ, труды еще не кончены, они только что начинаются! И я чувствовалъ себя во вражеской странѣ. Темнота, ночь, тишина, все было враждебно мнѣ, всего проще было вовсе не двигаться. Когда разсвѣтетъ, я найду дорогу. И я присѣлъ смирнехонько въ канавкѣ, на жесткомъ льду, и мерзъ. Такъ-таки совсѣмъ промерзъ.
Какъ только стало разсвѣтать я принялся ходить, чтобы отогрѣть закоченѣвшія ноги и руки. Чувствовалъ я себя такъ, точно у меня былъ приливъ крови къ мозгу. Я шелъ передъ собой, не наугадъ, ибо дорога мнѣ была знакома, я шелъ въ сторону Сенъ-Жермэна, какъ вдругъ (о! моя одиссея была недолга!) точно я стукнулся головой о желѣзную дверь, а именно я прямехонько наткнулся на нѣмецкій патруль.
Ахъ! ужь это не былъ французскій окликъ моего друга Августа. Теперь я услыхалъ Wer da? Меня круто остановили скрещенныя ружья, какой-то капралъ спросилъ у меня что-то по нѣмецки. Такъ какъ я не отвѣчалъ, то одинъ изъ солдатъ толкнулъ меня въ плечо, и окруженный рыжебородыми верзилами, я былъ приведенъ къ офицеру, очень свѣтлому блондину и очень худощавому, который поглядѣлъ на меня въ мо нокль: казалось, что или ему досадно, потому что пришлось встать такъ рано, или потому, что онъ провелъ ночь въ этомъ маленькомъ домишкѣ, гдѣ онъ грѣлъ себѣ ноги при свѣтѣ еще зажженной керосиновой лампы.
Этотъ офицеръ говорилъ очень хорошо по французски, съ маленькимъ, легкимъ акцентомъ, смутно напоминавшимъ гасконскій акцентъ. Онъ спросилъ меня, что я дѣлаю въ линіяхъ нѣмецкихъ войскъ и откуда я пришелъ.
Я отвѣчалъ ему напрямикъ:
— Изъ Парижа.
— Какъ это, изъ Парижа? Вы имѣли претензію убѣжать изъ осажденнаго города?
Тогда я призвалъ къ себѣ на помощь все свое искусство создавать типы и съигалъ экспромтомъ, могу сказать, такого нормандскаго крестьянина, какихъ рѣдко видывали на сценѣ. Я чувствовалъ себя превосходнымъ. Я влѣзъ въ шкуру своего лица. Вышла роль Буффе или Полэна Менѣе.
Упомянулъ-ли я вамъ о томъ, что пока рыжія бороды вели меня къ домику, я мигомъ проглотилъ два бумажные шарика, предназначенные делегаціи Тура? Это азбука искусства. Былъ шарикъ, и нѣтъ его! И нѣмцы все прозѣвали! Конечно, я говорилъ себѣ:
— Тю-тю твоя депеша, Бришанто! Даже если ты доберешься до Тура, такъ и то, мой милый, не получишь той награды, о которой мечтаешь!
Но я повторялъ себѣ, что, все-таки, несмотря на проглоченныя бумаги, которыми я чуть было не подавился, точно слишкомъ крупными пилюлями, я буду въ состояніи дать делегаціи достаточныя свѣдѣнія для того, чтобы мое рвеніе оцѣнили.
Къ тому же, на дѣлѣ, я шелъ не на встрѣчу комплиментамъ, а на встрѣчу выстрѣламъ. Я хотѣлъ драться, вотъ и все! Драться въ костюмѣ д’Арманъяна. Остальное было лишь аксессуаромъ,
— А почему же вы покинули Парижъ? — спросилъ меня офицеръ насмѣшливымъ тономъ.
— Потому, что мнѣ тамъ было скучно.
— А! значитъ, вы не парижанинъ?
— Нѣтъ, ваше благородіе; «мы» просто бѣдный землепашецъ изъ окрестностей Руана… изъ деревни Святого Петра, можетъ, вы и знаете ее.
— Нѣтъ, не знаю.
— Ну, такъ тамъ у меня родные. Я-то укрылся въ Парижѣ, или, вѣрнѣе, у меня тамъ были дѣла… зерно я продавалъ, да вотъ и застрялъ тамъ, какъ осада-то началась. Сначала это я и говорилъ все себѣ: "Ну! она не затянется! Осаду снимутъ (офицеръ улыбался, точно я говорилъ смѣшную глупость); такъ вотъ нѣтъ же, осаду не сняли, а мнѣ показалось не въ моготу сидѣть тамъ, не видя своихъ близкихъ… ну, чтожь, я и вышелъ, да, взялъ да и вышелъ, вотъ и вся исторія, я предпочелъ идти на рискъ, чѣмъ сидѣть тамъ, какъ мои курицы въ своемъ курятникѣ… И все это правда истинная, какъ передъ Богомъ, ваше благородіе!
Я ужь говорилъ вамъ, что я удивительно игралъ свое лицо, хотя крестьяне вторые комики, Алэнъ изъ «Школы женщинъ», это и не мое амплуа. Но такіе-ли виды я видывалъ! Жесты, прозношеніе, усмѣшка, все было подобрано, а высокій худой офицеръ такъ и смотрѣлъ мнѣ въ упоръ въ лицо, пока я подражалъ крестьянскому выговору. Будь я на сценѣ, взглядъ этотъ смутилъ бы меня, хоть я и не легко смущаюсь. Онъ меня магнетизировалъ, это животное!
Да что! я владѣлъ собой и такъ и сыпалъ разными выкрутасами, чтобы ошеломить его!
— Послушайте-ка, крестьянинъ, ужь вы не соглядатай-ли парижскаго правительства? — сказалъ мнѣ, наконецъ, офицеръ, Я подумалъ про себя: «Бришанто, если ты поймешь это слово соглядатай, ты погибъ».
И я принялся бормотать по слогамъ:
— Со-гля-да-тай… Какъ это вы сказали, ваше благородіе?
— Соглядатай. Ну, шпіонъ, коли хотите?
— Шпіонъ? Я! Ахъ, ты Боже мой, Боже милостивый! Да чей это? Да чего это?
— Во-первыхъ, какъ васъ зовутъ?
— Боннэнъ (Жанъ-Мари).
Офицеръ записалъ имя въ свою книжку. Имя это пришло мнѣ сейчасъ же на языкъ, какъ воспоминаніе Franèois le Champi и о г-жѣ Зандъ, которая видѣла меня въ"Клавдіи" въ Ла-Шіатрѣ, Жанъ-Боннэнъ! Я не могъ забыть его.
— Гдѣ вы родились?
— А въ деревнѣ Святого Петра-дю-Воврэ, 3 декабря 1830 года.
— Хорошо, мы васъ задержимъ и посмотримъ, что скажетъ слѣдствіе!
Онъ сдѣлалъ знакъ солдатамъ, меня опять взяли за плечи и отвели въ какой-то омерзительный баракъ, меня заперли, сторожили, не спуская съ меня глазъ и не давая ни пить, ни ѣсть. Я, должно быть, просидѣлъ тамъ отъ 5 или 6 часовъ утра и до полудня, что-то въ этомъ родѣ, когда дверь открылась, показался верзила-нѣмецъ, пробормоталъ мнѣ, коверкая языкъ: Ну, итите! и жестомъ показалъ мнѣ, чтобы я слѣдовалъ за нимъ.
У двери меня ждалъ взводъ солдатъ.
Я взглянулъ инстинктивно на ружья Дрейсса. Внутренно я говорилъ себѣ: «Эге! а вдругъ они заряжены для тебя, старина Бришанто, а!»
Взводъ повелъ меня тогда по улицамъ и довелъ до большого жилого дома, передъ которымъ парадировалъ и гремѣлъ саблями цѣлый генеральный штабъ. Тутъ были гусарскіе офицеры, одни всѣ въ голубомъ, другіе въ красномъ, и старые офицеры, въ которыхъ, по ихъ фуражкамъ и жгутамъ, я узналъ генераловъ. Одинъ изъ нихъ, маленькій и невзрачный, въ очкахъ и совсѣмъ безбородый, смѣрилъ меня съ головы до ногъ, когда меня подвели къ нему, и сказалъ мнѣ напрямикъ, и тоже безъ акцента, шутъ его возьми!
— Вы пришли изъ Парижа?
— Да, изъ Парижа.
— Съ вами были депеши?
— Боже милостивый, со мной-то! Да ровно ничего со мной не было.
— Гдѣ онѣ, ваши депеши?
— Ахъ! матушки, свѣты, коли вы ихъ искать станете, только время попусту потеряете. Я бѣдный простой человѣкъ, и удралъ я изъ Парижа, потому что захотѣлось повидать жену, ребятишекъ и стариковъ. Вотъ и все!
— Вы женаты?
— Да.
— У васъ есть дѣти?
— Трое.
Можетъ быть, я и не лгалъ. Когда жь это знаешь!
— И васъ зовутъ Боннэномъ, вы родились…
— А въ деревнѣ Святого Петра-дю-Вовре, 3 декабря, 1830 года. Боннэнъ (Жанъ Мари), сынъ Боннэна (Пьера Савиньена).
— Довольно! — сказалъ маленькій старичекъ. Онъ обернулся къ своимъ офицерамъ, съ минутку они поговорили тихимъ голосомъ, и какой-то маленькій гусаръ, въ красномъ, весь въ золотыхъ галунахъ, отдѣлился отъ кучки и сдѣлалъ знакъ приведшему взводу, который выстроился передо мной.
Весь генеральный штабъ смотрѣлъ.
Мнѣ сдѣлали знакъ стать передъ стѣной, показавшейся мнѣ на солнцѣ совсѣмъ бѣлой, точно натянутый саванъ. Чортъ возьми! дѣло было дрянь. И любопытно то, что я ясно отдавалъ себѣ отчетъ во всемъ. Я зналъ, гдѣ я. Въ Везине, я отлично замѣтилъ какъ-то этотъ самый домъ, когда я разъ пріѣзжалъ сюда прочесть стихотвореніе на концертѣ въ бенефисъ муниципальнаго оркестра. Я узнавалъ и улицу. Вдали я видѣлъ весь пейзажъ, а такъ какъ погода была ясная, то и гору Валеріана, громыхавшую и увѣнчанную легкимъ дымкомъ, поднимавшимся на солнцѣ.
А сзади я какъ бы видѣлъ Парижъ, улицу Бонди, гдѣ я жилъ, театры Porte Saint-Martin, Gaité, Châtelet. Консерваторію, изъ которой я вышелъ, и Французскую Комедію, гдѣ мнѣ слѣдовало бы быть!.. Вся моя жизнь! О, все это было кончено! Эти люди въ толстыхъ сапогахъ, завернутые въ свои шинели, съ какими-то тяжелыми паштетами на головахъ, сейчасъ все это прикончатъ, все, и тю-тю, Бришанто! Занавѣсъ! Тушатъ огни.
Генеральный штабъ не шевелился. Унтеръ-офицеръ поставилъ меня къ стѣнѣ, лицомъ къ взводу, и вдругъ тогда выступилъ высокій, худощавый офицеръ, допрашивавшій меня утромъ, и обнажилъ свою саблю.
Не помню въ точности, что именно онъ сказалъ, но, очевидно, онъ скомандовалъ предварительное приказаніе.
Я скрестилъ руки, какъ Лаферрьеръ въ «Шлагбаумѣ Клиши» и г. Александръ въ «Казакахъ».
Маленькій, красный съ золотыми галунами гусаръ, подошелъ ко мнѣ и очень вѣжливо обратился ко мнѣ съ слѣдующимъ вопросомъ:
— Его превосходительство спрашиваетъ васъ, не имѣете-ли вы сдѣлать какое-нибудь сообщеніе?
— Никакого, — отвѣчалъ я.
— Вы не имѣете ничего сказать? Ничего?
Въ головѣ моей мелькнула мысль, безумное искушеніе. Мнѣ хотѣлось показать этимъ солдафонамъ, что такое душа драматическаго артиста и я чувствовалъ, что готовъ уже возразить:
— Я имѣю сказать, что умираю за отечество, восклицая: «Да здравствуетъ Франція!»
Это была единственная реплика для человѣка, желавшаго хорошо умереть. Но къ чему умирать? И уступи я этому естественному, но геройскому побужденію, я переставалъ быть Жаномъ-Мари и Боннэномъ, нормандскимъ крестьяниномъ, и снова превращался въ Себастіана Бришанто; а плюсъ, въ головѣ или въ животѣ у меня оказалась бы дюжина пуль.
Я имѣлъ мужество отвѣчать:
— Сказать-то! Да, я имѣю сказать, чтобы если можно, дали бы знать моей женѣ, да старику Боннэну, что я хотѣлъ ихъ обнять, и это принесло мнѣ несчастіе! Вотъ и все!
Хорошенькій красный гусарикъ вернулся къ маленькому старику. Мой утренній офицеръ все еще держалъ саблю кверху. Солдаты держали ружья на готовѣ. Красивая картина. Но я говорилъ себѣ: «Какъ опуститъ онъ свою саблю, этотъ болванъ, хороша будетъ штука!» И эта бѣлая, залитая солнцемъ стѣна, представлялась мнѣ уже совсѣмъ красною. Престранныя мысли являются въ такія минуты.
А потомъ я подумалъ:
— Не присоединиться тебѣ къ легіону Буэносъ-Айреса, Бришанто, и никогда, никогда, не попасть тебѣ во Французскую Комедію!
Вотъ это было мнѣ весьма досадно. Вдругъ маленькій гусарикъ, поговоривши съ своимъ генераломъ, вернулся къ офицеру, командовавшему взводомъ и я увидалъ, т. е. сквозь дымку замѣтилъ, потому что всѣ эти хожденія взадъ и впередъ начинали туманить мнѣ мозгъ и зрѣніе, — какъ солдаты опустили ружья къ ногѣ. Генералъ сдѣлалъ два шага ко мнѣ, посмотрѣлъ на меня еще разъ черезъ свои очки, а затѣмъ онъ и весь его генеральный штабъ, всѣ повернулись ко мнѣ спиной.
— Вы не испугались, — сказалъ мнѣ тогда красный гусаръ, по прежнему вѣжливо. — Васъ отведутъ въ Версаль. Ваше дѣло стоитъ изслѣдовать.
— Мое дѣло?
— Именно. Вы, можетъ быть, большой хитрецъ. Тамъ видно будетъ.
Я видѣлъ только одно. Меня на время миновала перспектива разстрѣлянія и судьба, послѣ разныхъ превратностей, приводила меня обратно въ Версаль, мою родину, гдѣ, благодаря Бога, я оставилъ по себѣ настолько мало слѣдовъ и знакомствъ, что никто не узналъ бы въ Жанѣ Боннэнѣ, нормандскомъ крестьянинѣ, — второго комика, маленькаго Себастіана, игравшаго въ котлы на Парижской авеню или молодого Бришанто, дебютировавшаго въ «Гораціи» на подмосткахъ театра своего родного города. Это было такъ давно! 1849 г. Подумайте-ка! Вотъ и все! Генеральный штабъ уѣхалъ, взводъ уходилъ, а меня опять запрятали въ мою лачугу. Я вздохнулъ полной грудью, ну, точно въ пятомъ актѣ, когда молодая дѣвушка, или мать или добрый судья приноситъ осужденному его помилованіе. И я сказалъ себѣ, что отъ подобныхъ волненій всегда проголодаешься и что я охотно бы чего-нибудь поѣлъ. На этотъ счетъ нѣмцы оказались умѣренными. Мнѣ дали хлѣба, воды и немного колбасы. Моя первая трапеза не раззорила ихъ и расходъ на меня не отозвался на ихъ воинской казнѣ. Но человѣкъ, вышедшій изъ Парижа, былъ не прихотливъ и эта пища показалась мнѣ достойной моднаго ресторана. Никогда, положительно, никогда, не ѣлъ я съ большимъ аппетитомъ, Я провелъ ночь въ этой собачьей конурѣ, и на другое утро, съ завязанными веревками руками, какъ Лезюркъ въ послѣдней картинѣ «Ограбленной почты», я отправился въ Версаль пѣшкомъ. Я имѣлъ удовольствіе взглянуть издали на дворецъ. Я увидалъ, что улицы и авеню моего бѣднаго, великаго города, такъ и кишатъ остроконечными касками и меня отвели въ тюрьму, куда я такъ часто, будучи ребенкомъ, ходилъ смотрѣть на выходъ осужденныхъ, на дверь, толстые гвозди и тяжелый молотъ которой я глядѣлъ, нимало не подозрѣвая, что придетъ день… Но будемъ философомъ, все случается.
И вотъ тамъ-то, въ Версальской тюрьмѣ, я задумалъ одинъ планъ, такой планъ, что удайся онъ (а онъ могъ удасться), онъ, быть можетъ, спасъ бы нашу родину и, во всякомъ случаѣ, я это утверждаю, перевернулъ бы исторію. Я это утверждаю и я это докажу. Вотъ въ чемъ дѣло!
Для начала меня толкнули въ темницу и держали тамъ взаперти. Ладно. Темницы мнѣ были знакомы. Я игралъ Бюридана и Ламюда. Я уже слышалъ стукъ засововъ и видѣлъ уже на порогѣ передъ собой зловѣщія лица тюремщиковъ. Но въ Версальской тюрьмѣ засовы привѣшаны были не машинистами, а массивныя двери совсѣмъ не походили на двери изъ холста, пропитаннаго клеемъ. Тюремщикъ былъ унтеръ-офицеръ нѣмецкой жандармеріи, да отъ времени до времени меня водили къ какому-нибудь члену полицейскаго вѣдомства, хваставшемуся заставить меня сознаться, что меня не зовутъ Жаномъ Боннэномъ, что я не нормандецъ изъ Нормандіи и что ушелъ я изъ Парижа съ «дурными намѣреніями». Такъ окрестили они мои патріотическіе планы.
Но какъ они ни были ловки и хитры, полицейскіе короля Вильгельма, имъ не удавалось заставить меня позабыть свою роль. Я былъ Жанъ Боннэнъ съ головы до ногъ и все твердилъ, что мечтаю лишь добраться домой и что наплевать мнѣ на парижанъ, продолжающихъ стрѣлять изъ пушекъ, чтобы не давать мнѣ спать.
Черезъ нѣсколько дней мое одиночное затворничество прекратилось. Мнѣ милостиво разрѣшили прогуливаться по два часа въ день на дворѣ съ другими плѣнниками, все французами. Тутъ были солдаты и мародеры, всякая всячина, странный сбродъ людей, захваченныхъ тамъ да сямъ близь Парижа нѣмецкими властями. Тутъ были браконьеры, заподозрѣнные въ томъ, что стрѣляли при лунномъ свѣтѣ въ улановъ. Были бѣглые, выдававшіе себя за дезертировъ и, быть можетъ, подобно мнѣ, имѣвшіе порученіе отъ генерала Трошю. Были и бѣдняги, запрятанные въ тюрьму, они сами не вѣдали почему, только потому, что они бродили безъ крова, подбирая капусту и салатъ въ пригородѣ Парижа. Были садовники департамента Сены и Уазы, нѣкоторые даже бывшіе солдаты, дравшіеся въ Крыму или въ Италіи, дерзко отвѣчавшіе на требованія побѣдителей. Вся эта компанія злилась на пруссаковъ и ворчала, сидя тутъ, точно стадо разъяренныхъ животныхъ. Въ цѣломъ было человѣкъ 30 или 40, для точности скажемъ настоящую цифру, 37. Молодые и старые, но, смѣю васъ увѣрить, все бравые молодцы.
И два раза въ день стадо сходилось вмѣстѣ подышать чистымъ воздухомъ между четырехъ стѣнъ, подъ надзоромъ часовыхъ съ заряженными ружьями. Мы слышали грохотъ пушекъ, трескъ перестрѣлки, а иногда, когда шумъ приближался, мы переглядывались и перешептывались, говоря:
— «Они» выходятъ! «Они» идутъ сюда!
Въ Парижѣ слово: «они» обозначало пруссаковъ. Внѣ Парижа слово: «они» значило — французы.
Впрочемъ, проходили дни, даже недѣли, а «они» не являлись. Въ концѣ концовъ мы всѣ перезнакомились, встрѣтаясь такимъ образомъ постоянно въ извѣстные часы. Иногда одного изъ насъ не оказывалось на прогулкѣ. Мы спрашивали на ломаномъ нѣмецкомъ языкѣ у часового, что сталось съ нашимъ товарищемъ. Отвѣта не было. Можетъ быть, его отослали въ Германію, въ Шпандау или чортъ знаетъ куда; а можетъ быть, и разстрѣляли у какой-нибудь стѣны или на опушкѣ лѣса. Не сегодня, завтра тоже самое могло случиться и съ каждымъ изъ насъ. Къ намъ приводили какого-нибудь непослушнаго французскаго плѣнника или новаго мародера и насъ вѣчно оказывалось 37, случайно, вѣроятно. Дойди мы до сорока, мы поставили бы крестъ и вообразили бы себѣ, что мы въ академіи.
Тридцать семь надежныхъ молодцовъ, не трусливаго десятка, которымъ прискучило сидѣть подъ замкомъ, которыхъ раздражали ихъ тюремщики-колбасники, которыхъ дразнили доносящіеся издали пушечные и ружейные выстрѣлы, тогда какъ сами они не могли драться, — эти тридцать семь молодцовъ что-нибудь да значили, и я сказалъ себѣ, что изъ нихъ можно бы извлечь пользу и что мушкетеры повернули свѣтъ верхъ дномъ всего лишь вчетверомъ!
Судьба, казалось, диктовала мнѣ мой долгъ, выбравши для меня, уроженца Версали, тюрьму въ моемъ родномъ городѣ. Я зналъ, что тюрьма, гдѣ я ѣлъ хлѣбъ узника, находилась близь Парижской авеню, тогда я зналъ приблизительно разстояніе, а потомъ я сосчиталъ, что было ровно 264 шага отъ улицы св. Петра или, скорѣе, отъ Судебной площади до Парижской авеню, — я зналъ также, что на этой авеню помѣщается префектура, и что тамъ-то, въ зданіяхъ этой префектуры живетъ, ночуетъ, спитъ, дышетъ король Вильгельмъ!
— А вѣдь, вотъ, говорилъ я себѣ, то-то это измѣнило бы судьбу войны, если бы сонный король Пруссіи, проснулся бы неожиданно плѣнникомъ въ рукахъ нѣсколькихъ рѣшительныхъ французовъ! Да, вотъ мечта! И какая мечта! Побѣдитель спитъ. Плѣнники бодрствуютъ. Они бросаются на своихъ тюремщиковъ, овладѣваютъ ихъ оружіемъ, связываютъ или убиваютъ часовыхъ; теперь они свободны и вотъ, однимъ прыжкомъ они бросаются къ префектурѣ, оскверненной присутствіемъ непріятеля. Входъ въ зданіе защищенъ рѣшеткой, украшенной императорскими пчелами. Пробираются за рѣшетку, караульныхъ у входа связываютъ. Безъ сомнѣнія, какому-нибудь нѣмецкому часовому удастся выстрѣлить и поднять тревогу; но, прежде чѣмъ успѣли сбѣжаться изъ сосѣднихъ казармъ въ аппартаменты, гдѣ спитъ государь, ворвались люди; офицеры генеральнаго штаба въ плѣну и старый король видитъ у своего изголовья энергичнаго человѣка, начальника всей экспедиціи, который говоритъ ему, приставивъ къ его ошеломленному лицу дуло револьвера, отнятаго у одного изъ его солдатъ:
— Ни слова, ни крика, ни жеста, ваше величество! Вы нашъ плѣнникъ!
Ахъ! какъ только мысль эта зародилась въ моемъ мозгу, она вызвала въ немъ настоящую лихорадку! Лихорадку отваги! Вся кровь моя кипѣла при мысли объ этой возможности и я не жалѣлъ болѣе, что мнѣ не удалось присоединиться къ легіону Буэносъ-Айреса. Нѣтъ и нѣтъ, я больше объ этомъ не жалѣлъ. То, на что я хотѣлъ и могъ отважиться здѣсь, не превосходило-ли все то, что могли попробовать совершить провинціальные легіоны? Они нападали на орудія, на подчиненныхъ, на статистовъ. Я же, Бришанто, билъ прямо въ голову вторженія. Само небо допустило арестовать меня въ Рюейлѣ и запереть точно бандита въ Версальскую тюрьму.
Судьба диктовала мнѣ мой долгъ.
Похитить короля Пруссіи, какое безуміе, скажутъ мудрецы. Да, теперь, при хладнокровномъ размышленіи, это кажется безуміемъ. Но это было не безуміе, а отвага! Это было драматично, вполнѣ сценично. Развѣ же сцена не есть жизнь? Развѣ Атосъ, Портосъ, Арамисъ и д’Арманьянъ не освободили чуть-чуть короля Англіи? Они спасли бы Карла I, если бы исторія этому не воспрепятствовала. Передо мною же была еще не совершившаяся исторія, комбинація, допускавшая всѣ невозможности. Разъ король окажется въ плѣну, я продиктовалъ бы его германскому величеству всѣ желаемыя условія. О! это было ужь покрупнѣе тѣхъ скромныхъ свѣдѣній, которыя я несъ въ видѣ шариковъ турской делегаціи.
— Вы сейчасъ же снимете осаду Парижа, ваше величество… Хорошо… Вы очистите Шампань… Ладно… Вы отзовете въ Германію всѣ ваши Эльзасскіе и Лотаригискіе гарнизоны… О! ни слова, ни крика, ни жеста, ваше величество! Вы въ моихъ рукахъ! До сихъ поръ вы ловко дѣйствовали, король Вильгельмъ, но мое отечество беретъ свой реваншъ!
И я разсчитывалъ, что какимъ бы геройствомъ ни отличалась горсть изъ тридцати семи людей, все же ее быстро окружили бы и уничтожили бы въ префектурѣ, окруженной Версальскимъ нѣмецкимъ гарнизономъ. Но у насъ имѣлся свой заложникъ, самый драгоцѣнный изъ заложниковъ — король. Мы держали его, ошеломленнаго, подъ дулами нашихъ ружей, — его ружей. И мы возвратили бы его только тогда, когда наше отступленіе, обезпеченное его присутствіемъ среди насъ, состоялось бы вполнѣ. Да, мы не выпустили бы его, короля Вильгельма, пока не добрались бы до линій нашихъ войскъ; одно лишь движеніе одного изъ его солдатъ — и онъ погибъ бы. И даже, если бы, въ силу неожиданной необходимости, которую всегда слѣдуетъ предвидѣть въ подобныхъ обстоятельствахъ, намъ пришлось бы, положимъ, согласиться на освобожденіе короля при менѣе суровыхъ для него и менѣе удовлетворительныхъ для насъ условіяхъ, чѣмъ мною мысленно назначенные, нашимъ минимумомъ оставалось бы все-таки снятіе осады и отступленіе войскъ вторжителя на 25 миль отъ Парижа. О! на этомъ пунктѣ, хотя бы даже намъ пришлось лишить жизни монарха и лишиться нашей собственной жизни, уступокъ мы не допускали, уступокъ я не допускалъ!..
И я уже видѣлъ себя темною ночью, — ночь слѣдовало выбрать безлунную, рампу освѣщать не слѣдуетъ, — да, я видѣлъ себя во главѣ 37 героевъ-плѣнниковъ, крадущимися какъ тѣни къ префектурѣ, отнявши предварительно оружіе у своихъ тюремщиковъ; я мысленно присутствовалъ при этой эпической сценѣ: перелѣзаніе черезъ рѣшетку, внезапное вторженіе въ гостиныя префекта и пробужденіе врасплохъ Вильгельма въ этихъ раззолоченныхъ стѣнахъ, снова отвоеванныхъ Франціей. А знамя! Я не забывалъ знамени! Трехцвѣтнаго знамени у насъ не было, но, по крайней мѣрѣ, мы сбросимъ черное и бѣлое, или черное, бѣлое, красное знамя, конечно, развѣвающееся надъ префектурой! Ахъ! сбросить чернаго орла во дворъ съ громкимъ крикомъ торжества, пока одинъ изъ насъ (не могло же не быть между насъ піаниста) игралъ бы Марсельезу на роялѣ жены префекта! Какое упоеніе!
Говорю вамъ, это было возможно, это было осуществимо!.. Все положеніе вещей измѣнилось бы. Вещь не случившаяся кажется безумной, но клянусь вамъ, что оно не безумнѣе того, что дѣйствительно случается. И я говорилъ себѣ: «Это совершится… Это совершится, потому что я такъ хочу! Бришанто, ты, быть можетъ, никогда не попадешь во Французскую Комедію, но ты вторгнешься въ исторію!»
Только я не могъ вторгнуться въ нее одинъ. Мнѣ требовались сотрудники, я не скажу соумышленники. Сначала я довѣрилъ свой планъ только одному или двумъ изъ моихъ сотоварищей, изъ внушавшихъ мнѣ всего болѣе довѣрія. Среди плѣнниковъ могли найтись и доносчики. Я открылъ всю свою душу и сердце одному старому крымскому зуаву, сдѣлавшемуся садовникомъ, арестованному зато, что припряталъ у себя охотничьи патроны, только и мечтавшему какъ бы подраться и вѣчно ворчавшему отъ злости въ свою длинную, рыже-сѣдую бороду, изъ-за того, что ему не удалось еще прихлопнуть ни одного пруссака.
Въ первую минуту онъ посмотрѣлъ на меня въ остолбенѣніи и спросилъ, неужели это осуществимо…
— Броситься-то на тюремщика, связать его и обезоружить? — сказалъ я ему, — да это же азбука искусства. Неужели вы никогда не видали «Латюдо или тридцать-пять лѣтъ заточенія»?
— Нѣтъ!
Онъ совсѣмъ былъ не образованъ, но онъ скорехонько согласился: «Коли надо драться, я согласенъ и готовъ! Я бралъ Малаховъ, это было, вѣроятно, потруднѣе, чѣмъ взять префектуру!» Это было совсѣмъ не то. Затѣмъ я завербовалъ браконьера. Тотъ признался мнѣ подъ шумокъ, что онъ дѣйствительно «пристукнулъ» улана, потому что тотъ позволилъ себѣ вольность съ его племянницей. Мы разсуждали объ этомъ совсѣмъ шопотомъ, иногда на особенномъ, полу-парижскомъ, полу-солдатскомъ жаргонѣ для того, чтобы часовой ничего не понялъ бы, на случай если бы онъ прислушался. И мало по малу, по одному я завербовалъ себѣ единомышленниковъ. Я разсказывалъ имъ о своей выдумкѣ и расписывалъ имъ побѣду. Я ослѣплялъ ихъ блескомъ ихъ будущей славы. Я говорилъ имъ:
— Хотите?
И всѣ отвѣчали:
— Да!
Тогда я просилъ ихъ сохранять все въ тайнѣ и ожидать удобнаго часа. Они будутъ предупреждены.
— Держитесь на готовѣ! Ad augusta per augusta!
Гюго имъ былъ незнакомъ, но по нимъ пробѣгалъ инстинктивный трепетъ, что доказываетъ, что драма вещь естественная.
Я говорилъ каждому новому посвященному: «Ротъ зашейте, сердце да будетъ нѣмо, языкъ держите за зубами, а ненависть будетъ скрыта», — и переходилъ къ слѣдующему. Ни одного отказа. Мысль моя расползалась маслянымъ пятномъ. Глаза разгорались, пальцы шевелились, точно подъ ними былъ уже ружейный курокъ.
Всѣ они говорили мнѣ:
— Когда вамъ будетъ угодно!.
Я отвѣчалъ:
— Довѣріе. Терпѣніе. Молчаніе и тайна.
И я ждалъ.
Я сказалъ Мартино браконьеру и старому зуаву.
— Вы броситесь на перваго часового, свяжете его, задушите, хотя бы даже до смерти. Ваше дѣло.
Онъ отвѣчалъ:
— Будетъ сдѣлано и чисто сдѣлано. Ждемъ вашихъ приказаній!..
Въ одно январьское утро, мой тюремщикъ, говорившій по французски, сказалъ мнѣ, усмѣхаясь:
— Ну, вотъ! готово! Короля Пруссіи болѣе нѣтъ!
Для меня это было ударомъ. Ужь не предупредила-ли меня судьба? Не умеръ-ли завоеватель?
— Нѣтъ, — продолжалъ тотъ, — теперь у насъ германскій императоръ! Вчера его величество былъ провозглашенъ императоромъ въ большой Зеркальной галлереѣ. Хе! хе! посмѣялся, должно быть, вашъ Людовикъ XIV!
Не знаю, очень-ли смѣялся Людовикъ XIV, но у меня помутилось въ глазахъ отъ гнѣва. Я помнилъ еще «Эрнани», монологъ Карла V въ четвертомъ актѣ и, мнѣ казалось, что пушки Горы Валеріана протестуютъ противъ этого провозглашенія цезаря! Впрочемъ, оно не измѣняло ничего въ моемъ планѣ. Ровно ничего. Вмѣсто того, чтобы похитить короля, я похищалъ императора, вотъ и все. Императоръ нашъ! Императоръ-ли, король-ли, вѣдь все тотъ же старый Вильгельмъ. Только это послѣднее оскорбленіе внушило мнѣ мысль ускорить развязку. Всѣ-ли мы были извѣщены? Всѣ. Всѣ-ли мы были готовы? Всѣ. Торжественно, среди таинственнаго молчанія, — все было основательно условлено и передано другъ другу на ухо, тихонько и близехонько къ уху, — мы протянули руки, не говоря ни слова и поклялись попытать счастья, рискуя… чѣмъ? да пустяками, своей собственной шкурой. Я говорилъ себѣ;
— А теперь, за дѣло, Бришанто!
Чего я ждалъ? Я говорилъ уже вамъ! безлунной ночи. Мрака. Мнѣ нуженъ былъ мракъ. Я говорилъ себѣ: «Завтра!.. Завтра!..» — И еще разъ я представлялъ себѣ эту великолѣпную сцену! часовые связаны, караульные схвачены, задушены, дверь открыта, улица, префектура… Я сдѣлалъ бы это, мы это сдѣлали бы. Всѣ рѣшились. Все герои, ягуары. Я выбралъ и число: 19 января! Но вотъ въ чемъ дѣло, губернаторъ Парижа ничего не зналъ. Онъ попыталъ послѣднюю вылазку — Бюзанваль. Мы слышали пушечную пальбу, сидя въ своей тюрьмѣ и сердца наши прыгали точно козы!.. Императоръ Германіи, конечно, присутствовалъ тамъ, далеко, мы не знали гдѣ. Онъ могъ не вернуться въ эту ночь въ префектуру, могъ заночевать въ какомъ-нибудь домикѣ близь поля сраженія, если только, сладкая гипотеза, его не прогонитъ отъ Версаля наша армія-побѣдительница. Во всякомъ случаѣ, слѣдовало ждать, подождать до завтрашняго дня. Каковъ былъ результатъ битвы? Удача для насъ или неудача? Планъ нашъ зависѣлъ отъ этого вопросительнаго пункта.
О! не долго пришлось намъ ждать, чтобы узнать о новомъ пораженіи!
— Неудачная вылазка, — сказалъ мнѣ весело мой тюремщикъ. — Парижане сидятъ, какъ крысы въ мышеловкѣ. Какъ крысы! Могутъ спокойно пожрать другъ друга!
— Онъ шутилъ, болванъ!
Тогда я сказалъ себѣ:
— А! судьба, значитъ, сказала свое слово. За дѣло, теперь!
И я намѣревался дѣйствовать. Только я спрашивалъ себя, не лучше-ли намъ проникнуть въ префектуру не со стороны Парижской авеню, а со стороны канцеляріи, съ улицы Св. Петра, менѣе удаленной: 117 шаговъ, вмѣсто 264. Ба! тамъ видно, будетъ! Это будетъ зависѣть отъ часового, который тамъ окажется… Но намъ не везло. Мой другъ, браконьеръ Мартино, тотъ, которому я поручилъ съ старымъ зуавомъ броситься на часового, во время вечерней прогулки, — этотъ самый грозный и безстрашный браконьеръ лежалъ уже два дня въ лазаретѣ. О! онъ, конечно, всталъ бы, онъ былъ готовъ, несмотря на болѣзнь!.. Но тюремщикъ передалъ мнѣ, что фельдшеръ опасается сыпной лихорадки и не хочетъ выпускать больного изъ лазарета, изъ опасенія заразы. Неужели намъ нельзя все-таки попытаться безъ здороваго кулака этого храбреца? Я чувствовалъ къ нему довѣріе, безусловное довѣріе. Онъ былъ созданъ для натиска. Да, для перваго натиска мнѣ былъ нуженъ Мартино! Я сказалъ еще себѣ: «Надо собрать всѣхъ козырей. Подождемъ до завтра».
А остальные повторяли опять шопотомъ:
— Когда вамъ будетъ угодно!
Труппа была у меня въ рукахъ. Піеса была срепетована, мы могли давать представленіе.
Ахъ! никогда не утѣшусь я въ томъ, что вздумалъ ждать! Ахъ! эта корь, эта проклятая корь Мартино! Какъ онъ правъ, г. Скрибъ: все мелкія причины, все «Стаканъ воды»! Вѣчно пустяки, клочки бумаги, песчинки! Мелочныя причины вызываютъ крупные результаты!
Я говорилъ себѣ:
— Если Мартино не выздоровѣетъ, тѣмъ хуже; если Мартино не вернется, мы станемъ дѣйствовать безъ него! Я передамъ его роль другому и… поднимайте занавѣсъ!
Насъ будетъ 36 солдатъ, 36 героевъ вмѣсто 37! Вотъ и все!
Но, увы! все рушилось! Между Парижемъ и германской арміей начались переговоры, гнусные переговоры. Г. Жюль Фавръ явился къ Севрскому мосту, парламентеры сговаривались другъ съ другомъ. Парламентеры все переговаривались, когда Мартино вернулся изъ лазарета, горя нетерпѣніемъ, полный рѣшимости, и сказалъ мнѣ:
— Ну, вотъ и я, доблестный начальникъ! У меня была только краснуха. Что жь, не сегодня-ли вечеромъ?
Я отвѣчалъ ему лишь унылымъ жестомъ и указалъ ему на оскорбительную усмѣшку часовыхъ. Капитуляція, рѣшена была капитуляція, гнусная, жестокая, прискорбная капитуляція, и уже разнесшееся о ней среди моихъ товарищей извѣстіе, внезапно подорвало ихъ рѣшимость. Миръ улыбался имъ. Удобная минута была утрачена. У нихъ не было болѣе ни вѣры, ни отваги. Они думали только о возвращеніи къ себѣ. Они уже видѣли себя свободными. Когда я говорилъ имъ объ «отечествѣ», имъ представлялось только ихъ родное мѣстечко, ихъ клочекъ земли. Они говорили мнѣ: "Все кончено, насъ выпустятъ на волю. Къ чему же теперь лѣзть на рискъ? Поздно! Эхъ! горе! И они были правы, поздно! Теперь было поздно! Императора слѣдовало похитить именно 19-го января и, тогда, вмѣсто безплодной Бюзанвальской вылазки, кто знаетъ, какое воспоминаніе занесло бы отечество на свои скрижали?
Кто знаетъ? Да, я знаю, я! Я все предусмотрѣлъ. Ахъ! какъ-бы я бросилъ ихъ ему въ лицо, этому старику, эти стихи Гюго въ «Эрнани»:
…Songes — tu que je te tiens encore?
Ne me rappelle pas, nouveau. César romain,
Que je t’ai la, chétif et petit, dans ma main,
Et que si je serrais cette main trop loyale,
J'écraserais dans l’oeuf ton aige impériale! *).
- ) Подумай, вѣдь ты еще въ моей власти? Не напоминай мнѣ, новый римскій цезарь, что ты у меня тутъ, хилый и маленькій, въ моей рукѣ, и что, если я стисну эту черезчуръ честную руку, я раздавлю въ зародышѣ твоего императорскаго орла!
Все было кончено. Я пропустилъ свой день славы. Мало-ли что я еще пропустилъ. Я прошелъ мимо безсмертія!
Но, по меньшей мѣрѣ, я такъ и умру съ этой чудной мечтой. И, когда тотъ пессимизмъ, которымъ страдаютъ новыя поколѣнія, грозилъ вторгнуться въ мою существенно-сантиментальную и, говорю прямо, духовную и оптимистическую натуру, я вспоминаю своихъ 37 товарищей Версальской тюрьмы, отбросивъ пораженія бродягъ или авантюристовъ, раздѣлявшихъ со мной мою высокую мечту, если хотите, — мою химеру, готовыхъ отдать свою жизнь за нее, готовыхъ такъ великолѣпно все поставить на карту, причемъ ни одинъ, ни одинъ изъ нихъ и не подумалъ ни разу продать за деньги, выдать взамѣнъ своей свободы, планъ безумца, обуреваемаго, по крайней мѣрѣ, патріотическимъ помѣшательствомъ…
Ахъ! какъ это далеко! Какъ это грустно! Какъ это могло бы быть прекрасно! Я долженъ сказать, что нѣмецкій генеральный штабъ возвратилъ мнѣ свободу, не дожидаясь даже заключенія мира.
— Можете отправляться въ вашу Нормандію, — сказалъ мнѣ маленькій красный гусарикъ, какъ разъ подвернувшійся для того, чтобы выпустить меня изъ клѣтки.
Я сталъ глупо смѣяться, твердя, что вернуться къ себѣ на родину всегда пріятно, что и говорить!
И я взялъ себѣ подорожную въ деревню Святого Петра-дю-Воврэ. Но я схитрилъ для того, чтобы вернуться въ Парижъ, какъ схитрилъ и выходя изъ него и снова очутился въ, моей квартирѣ улицы Бонди, грустный и одинокій.
— Каково, — сказала мнѣ моя привратница, взглянувши на меня, — а ужь мы думали, что вы умерли, господинъ Бришанто! Вы вернулись къ выборамъ?
— Выборы? Вотъ еще! Я вернулся для искусства.
Я раскрылъ Корнеля, моего стараго Корнеля. Это меня утѣшило.
Съ тѣхъ поръ, всякій разъ какъ мнѣ приходилось слышать въ театрѣ комика, подражающаго нормандскому выговору, мнѣ всегда точно хотѣлось расплакаться. И что же я оплакиваю? Вы угадываете. Я оплакиваю непоправимое, утраченную мечту! Ахъ! этотъ 19 январь, этотъ 19 январь!.. Не будь вылазки генерала Трошю, императоръ попался бы въ ваши руки!
VI.
Прошлое Бришанто.
править
Но, знаете что, милостивый государь: вѣдь, въ сущности, вы можете принимать меня за хвастуна, за гасконца, за пустомелю. Пожалуй, не мѣшало бы вамъ справиться съ моимъ аттестатомъ. Прежде чѣмъ обратиться въ теперешняго стараго болтуна, — правдиваго, какъ сама истина, — я мечталъ подобно другимъ объ апоѳеозахъ и созвѣздіяхъ. Я былъ молодъ. А вѣдь не всѣ бываютъ молоды, о, нѣтъ, не всѣ! Будь я женщиной, я не сказалъ бы сколько мнѣ лѣтъ, но я ужь такъ давно, такъ давно тяну лямку, брожу по свѣту, добывая хлѣбъ насущный, послѣ того, какъ гнался за славой, да, такъ давно, такъ давно, что меня, вѣроятно, считаютъ такимъ же древнимъ, какъ башни собора Богоматери… Само собой, что я ужь не первой молодости, но, въ сущности, мнѣ нѣтъ еще 65 лѣтъ. Руки мои еще крѣпки. Спросите-ка лучше у того ночного бродяги, что вздумалъ было пристукнуть старикашку на-дняхъ, на бульварѣ Биллетъ. И чего, чего я только не перевидалъ! Сколько воспоминаній тѣснится въ этой головѣ! Когда я вспоминаю, что г. Бовалле завидовалъ мнѣ и что Рашель не захотѣла взять меня съ собой въ Америку, потому что она опасалась, что мой личный успѣхъ окажется черезчуръ великъ! Вы думаете, что я хвастаюсь? Годы иллюзіи для меня прошли и я говорю вамъ сегодня, какъ и вчера, какъ и всегда, одну правду истинную!
Г. Бовалле? Это былъ мой профессоръ въ консерваторіи, во времена г. Обера. Я поступилъ въ это старое учрежденіе, помѣщавшееся въ улицѣ предмѣстья Пуассоньеръ, въ 1848 г., во время революціи. Мнѣ было 18 лѣтъ. И что за мечты бродили въ головѣ! Еще ребенкомъ, въ Версали, — я вѣдь, вы ужь знаете это, родился въ Версали, — я декламировалъ стихи подъ деревьями бульвара Королевы. Я видѣлъ Лижье въ городскомъ театрѣ, Лижье въ"Сыновьяхъ Эдуарда", и я не представлялъ себѣ ничего, ничего, слышите, ничего выше актера, властвующаго надъ толпой и поражающаго ее со сцены словами поэтовъ. Мой отецъ, служившій чиновникомъ въ городской мэріи, хотѣлъ сдѣлать изъ меня такого же писца, какъ онъ самъ, человѣка, вѣчно корпѣвшаго надъ бумагами съ оффиціальными заголовками и проводящаго всѣ дни за переписываніемъ писемъ съ заранѣе приготовленными выраженіями, подписывавшихся затѣмъ господиномъ мэромъ или господиномъ помощникомъ мэра. Бѣдный отецъ! Нѣтъ, я ни за что не хотѣлъ тратить свои дни на зѣвоту въ департаментѣ: я жаждалъ воздуха, пространства, приключеній. Не сдѣлайся я актеромъ, я сталъ бы морякомъ.
Актеромъ! Когда я заговаривалъ о своемъ желаніи пойти на сцену и сдѣлаться актеромъ, моя мать, весьма набожная, крестилась, а отецъ спрашивалъ себя, какъ это онъ высидѣлъ такого ужаснаго богема, онъ, знавшій въ жизни лишь свои департаментскія бумаги, свои хорошо очиненныя гусиныя перья, да круглую, фарфоровую чернильницу, всегда наполненную одними и тѣми же чернилами, — этой его кровью бѣдняги-чиновника.
— Нѣтъ, ты подумалъ-ли? Актеромъ! — говорилъ онъ мнѣ. — Ремесло лѣнтяя, отъ котораго нельзя быть сытымъ! Да что ты; Себастіанъ, чувствуешь пристрастіе къ нищетѣ, что-ли?
Я не противорѣчилъ. Я училъ себѣ наизусть стихи, да разсказывалъ мамѣ жизнь знаменитыхъ актеровъ: Баронче, Лекэна, Тальма, Тальма, друга императора и пенсіонера короля Голландіи! Тальма — царь міра!
— Ну, кой чортъ! — говорилъ отецъ, — вѣдь ты же не Тальма! И онъ качалъ головой.
Я отвѣчалъ:
— А почему бы мнѣ и не быть имъ?
Но мама сейчасъ же возражала:
— Будь онъ даже Тальма, все-таки, ремесло это проклято церковью!
Къ счастію, отецъ мой былъ свободный мыслитель. Онъ читалъ Вольтера. Въ его книжномъ шкапу имѣлся «Цитаторъ» Пиго-Лебрэна. Онъ не имѣлъ ничего противъ театра и онъ-то и свелъ меня туда въ первый разъ. Въ концѣ концовъ, бѣдняга чувствовалъ, что узкая жизнь чиновника мэріи въ провинціальномъ городѣ не есть еще верхъ благополучія. Онъ повторялъ самому себѣ и твердилъ другимъ: «Ну! будь еще онъ Тальма!» И, мало по малу, такъ какъ, въ сущности, онъ былъ у себя въ домѣ хозяиномъ, онъ пріучилъ къ этой мысли маму, которая только потихоньку вздыхала.
— Ну, что же, — говорила она, — случись такое несчастіе, что изъ него выйдетъ Тальма, я стану еще больше молиться за него, вотъ и все!
Мы жили въ старомъ кварталѣ святого Людовика и мама не выходила изъ церкви. Однако же, она преусердно смотрѣлъ за хозяйствомъ, и эти славные люди и ихъ единственный сына обожали другъ друга и были счастливы. Когда я игралъ въ Нантѣ «Векфильдскаго священника», созданнаго въ Одеонѣ Тиссераномъ, я припомнилъ ихъ уголокъ у камелька и гримировался своимъ отцомъ.
«Будь онъ Тальма!» А почему бы и не быть имъ? Осанка у меня была, — и теперь еще осталась, — у меня былъ голосъ, да и теперь остался, и великолѣпный голосъ, даже черезчуръ великолѣпный, увидите почему. Я былъ стройнымъ брюнетомъ, крѣпко сложенъ, обладалъ курчавыми волосами и очень мягкими глазами. Очень мягкими, но также и очень энергичными! Я могъ, смотря по желанію, воплощать героевъ Корнеля и Виктора Гюго, особенно героевъ Виктора Гюго. Во мнѣ осталась, благодаря Бога, старая романтическая закваска и я люблю еще геройство; да, я ненавижу вульгарность въ скульптурѣ, приторность въ живописи и буржуазность въ литературѣ. Такъ-то!
Въ четырнадцать лѣтъ я зналъ на зубокъ всего Рюи-Бласа и всего Эрнани; но я зубрилъ также и классиковъ, потому что классики требовались для появленія передъ консерваторскимъ жюри. Это всегда требуется.
Никогда не забуду я того октябрьскаго дня, когда явился я передъ этимъ грознымъ жюри, взволнованный какъ въ день своего перваго причастія. Я и сейчасъ вижу его передъ собой. Я снова вижу эту маленькую залу, расписанную въ помпейскомъ вкусѣ блѣднозелеными тонами, окруженными розовыми и голубыми полосками, и маленькую сцену, возвышавшуюся на нѣсколько ступеней надъ столомъ формы подковы, за которымъ, засѣдали мои судьи. О! это большое зеленое сукно съ круглыми чернильницами, изъ бѣлаго фарфора, подобными тѣмъ чернильницамъ, въ которыя мой отецъ обмакивалъ свое экспедиторское перо! И эти бумаги, разложенныя на столѣ, и эти лысыя или сѣдыя головы, склонившіяся надъ этими бумагами и замѣтками, или разсматривавшія, нѣкоторыя съ помощью бинокля, — кандидата, желавшаго поступить въ консерваторію!.. Десять или двѣнадцать человѣкъ весь составъ преподавательскаго комитета, все старики; преподаватели сидѣли справа и слѣва, а въ серединѣ сидѣлъ предсѣдатель, г. Оберъ, весь маленькій, весь бѣлый и такой живой. Рядомъ съ нимъ коммисаръ правительства, г. Эдуардъ Люнне, г. Базнери, коммисаръ при французской комедіи, г. Александръ Мозэнъ, коммисаръ при Одеонѣ, и г. Скрибъ, г. де-Планаръ, г. Делавинь, г. Перро; а. рядомъ съ ними тѣ, кому я апплодировалъ во французской комедіи: г. Сансонъ, г. Прово, г. Бовалле!.. Всѣ они смотрѣли на меня, слушали меня, записывали что-то на бумагѣ! Ужь эти вѣчныя записыванія!
Съ тѣхъ поръ я не разъ опять видѣлъ эту маленькую залу!.. Но въ тотъ день я замѣтилъ сначала только большое пустое пространство, огромную яму подъ собой, а тамъ, по ту сторону большого рояля, отдѣлявшаго меня отъ нихъ и служившаго для экзаменовъ музыки, — всѣхъ этихъ господъ, этотъ артистическій трибуналъ: то были мои судьи!..
Ахъ! когда меня вызвали, когда мое имя было брошено жюри, у меня потемнѣло въ глазахъ. Я спокойно разговаривалъ съ молодыми людьми и молодыми дѣвушками, ожидавшими своей очереди въ комнатѣ, въ родѣ передней.
Придверникъ сказалъ:
— Г. Бришанто!
Передо мной открылась дверь, я кинулся на сцену и началъ большую сцену бѣшенства Ореста. Странное дѣло: ожидая своей очереди выходить, я былъ взволнованъ, а теперь, когда нога моя вступила на подмостки, мои первые подмостки, это волненіе прошло. Я по природѣ воинъ. Актеръ, человѣкъ дѣйствія… Публика не смущаетъ меня, а возбуждаетъ. Актеромъ родятся, а не дѣлаются. Я почуялъ запахъ пороху. Первый разъ удавалось мнѣ заставить себя слушать. И меня услыхали, ручаюсь вамъ.
Мой голосъ такъ и гремѣлъ въ этой маленькой, блѣдныхъ, тоновъ залѣ. Я видѣлъ, какъ г. Оберъ ерзалъ въ своемъ креслѣ, а г. Сансонъ, обладавшій немного кислымъ голосомъ, поднесь руки къ ушамъ. Въ этой экзаменаціонной залѣ имѣется наверху одна ложа, маленькая, очень тѣсная ложа, вся черная, съ кирпично-краснымъ бархатомъ: изъ этой-то ложи нѣкогда Наполеонъ I слушалъ учениковъ. Въ тотъ день ложа эта казалась наполненной, цѣликомъ занятая единственной зрительницей, толстой дамой — самой г-жей Жоржъ, ни больше ни меньше, г-жей Жоржъ Веймеръ, сверхкомплектнымъ членомъ преподавательскаго комитета драматическихъ наукъ. Я не зналъ еще тогда, какая у меня слушательница; но я видѣлъ, какъ въ этой темной дырѣ трепещетъ, вѣроятно, очень взволнованная, эта грузная туша мяса.
Часто игралъ я потомъ Ореста, часто передавалъ его бѣшеныя слова, но никогда, нѣтъ никогда, не вкладывалъ я въ нихъ столько вѣры, жара и голоса, какъ въ тотъ день. Я весь звучалъ, я трепеталъ. Своей правой, протянутой рукой, я описывалъ жесты пресмыканія для того, чтобы выразить, описать змѣиные извивы:
Для кого тѣ змѣи, что шипятъ надъ нашими головами?
и, плотно прижавши языкъ къ зубамъ, — о-о-с! — я шипѣлъ точно зловѣщія пресмыкающіяся, тутъ, надъ соединенными головами г. Обера и г. Скриба.
Вдругъ предсѣдатель стукнулъ по столу маленькимъ молоточкомъ изъ слоновой кости, — точно аукціонистъ, — и г. Оберъ сказалъ мнѣ, впрочемъ, очень вѣжливо и мило:
— Благодарю васъ!
Я поклонился Комитету, поклонился придвернику, открывшему мнѣ дверь, забылъ поклониться въ сторону ложи г-жи Жоржъ и вышелъ, сопровождаемый скрипѣніемъ перьевъ на бумагѣ, — мои судьи записывали свои замѣчанія, — и чѣмъ-то вродѣ лестнаго ропота. И спустившись по лѣстницѣ, я снова очутился во дворѣ консерваторіи, гдѣ ждали, какъ и я, всѣ молодые люди, явившіеся экзаменоваться и кишѣвшіе здѣсь, нетерпѣливо и лихорадочно топчась.
Ахъ! Всѣ эти молодыя лица подъ этимъ сѣрымъ небомъ! Подростки, молодыя дѣвушки! Матери будущихъ актрисъ въ шаляхъ мамашъ Гаварни, накинутыхъ на ихъ костлявыя или полныя плечи! Современная консерваторія не даетъ понятія а томъ, чѣмъ былъ прежде этотъ маленькій мірокъ, полный вѣры во времена моей молодости. Нынѣшнія кандидатки точно принцессы въ сравненіи съ бѣдными дѣвушками тѣхъ доисторическихъ временъ, мечтавшими отъ первой до послѣдней сдѣлаться Рашелью, какъ я разсчитывалъ сдѣлаться непремѣнно Бокажемъ или Фредерикомъ Лемэгромъ — съ этими дѣвушками, родившимися въ какой-нибудь швейцарской, явившимися съ высотъ Бельвилля или Монмартра, съ Корнелемъ въ рукахъ! Ахъ! эти дешевенькія платьица, сшитыя изъ кисеи мамашей, маленькіе гладкіе воротнички, хорошо или дурно выглаженные, плохенькія соломенныя шляпки, завтракъ, принесенный въ материнскомъ мѣшкѣ! Теперь на экзаменъ являются въ фаевыхъ туалетахъ, а на конкурсы въ атласныхъ юбкахъ! Иногда на урокъ профессора пріѣзжаютъ въ собственной каретѣ. Всѣ дѣвочки, являющіяся съ своими дипломами въ консерваторію прямо изъ Городской Ратуши, мечтаютъ сдѣлаться актрисами такъ же легко, какъ могутъ стать учительницами, благодаря диплому. Сцена есть тоже мѣсто сбыта для дочерей обѣднѣвшихъ негоціантовъ, раззорившихся биржевыхъ маклеровъ или отставныхъ полковниковъ. Театръ даетъ положеніе. Теперь разсчитываютъ, какую долю кладетъ себѣ въ карманъ общникъ и на репетицію отправляются, какъ въ департаментъ. Мужчины говорятъ себѣ, что первая награда избавляетъ ихъ отъ воинской повинности и, что, играя Мольера, заработываешь не меньше, чѣмъ будучи первымъ приказчикомъ въ магазинахъ Лувра. И вотъ они готовятся въ консерваторію, какъ готовятся въ какое-нибудь училище.
Мы, бѣдняги безумцы, были тогда лучше этихъ людей, съ нашими стремленіями къ зеленымъ лаврамъ и нуждѣ! Держу пари, что ни одна изъ этихъ дѣвушекъ не подумывала тогда, какъ думаютъ всѣ теперешнія о томъ, чтобы имѣть свой маленькій особнячекъ. Алтарь Искусства, да! Сколько вамъ угодно! Вотъ о чемъ мечталось тогда! Я слыхалъ, что теперь объ этомъ алтарѣ Искусства и заботы мало!
И вся эта толпа состязателей окружала меня, разспрашивала: «Что, очень страшно? — Очень вы струсили? — На что похожи? — Сильно они придираются? — Надо-ли говорить громко?»
Я отвѣчалъ:
— Говорите какъ можно громче. Лично я гремѣлъ! Буквально гремѣлъ!
На меня уже смотрѣли съ восхищеніемъ. Еще бы: человѣкъ, сдавшій экзаменъ, и если даже онъ и не допустимъ, то все же онъ гремѣлъ передъ Комитетомъ!.. Я уже чувствовалъ себя персоной. Я шнырялъ между группъ съ необычайно горделивымъ видомъ. Всѣ эти молодые взоры, тревожные, пытливые и обращенные на меня, внушали мнѣ какъ бы чувство превосходства! Я кидалъ совѣты направо и налѣво.
— Ахъ! Какой вы счастливый, что сдали экзаменъ, — сказала мнѣ какая-то молодая дѣвушка дрожащимъ голосомъ. — Мнѣ кажется, что мнѣ никогда не хватить смѣлости!
Я взглянулъ на нее. Это была маленькая блондиночка, совсѣмъ тщедушная, дѣйствительно имѣвшая робкій видъ и такъ бѣдно одѣтая! Она кутала свои плечики въ плохенькую черную шерстяную шаль и подъ своей шляпой изъ черной же и немного потертой соломы она производила на меня впечатлѣніе одной изъ тѣхъ хорошенькихъ, зябкихъ англичанокъ, что продаютъ въ зимніе вечера въ Лондонѣ у театровъ мерзлые цвѣты, дрожа въ туманѣ.
— Какъ это вы не осмѣлитесь? Да смѣлость необходима, mademoiselle! Я же посмѣлъ!
Она сказала мнѣ, качая головкой, вродѣ того, какъ позднѣе сказала маленькая Жанна Горли, — знаете, въ Перпиньянѣ:
— О, вы!
И я почувствовалъ въ этомъ восклицаніи инстинктивное удивленіе, — я не нахожу другого слова и нимало этимъ не тщеславлюсь, — удивленіе, внушаемое ей тѣмъ апломбомъ, что придавали мнѣ мои широкія плечи и полнота моего голоса. Я обладалъ этимъ даромъ и она преклонялась передъ нимъ. Но сила еще не вся въ искусствѣ; нужно еще и обаяніе. А она-то именно и обладала обаяніемъ, эта бѣдняжка, которая, отвѣчая мнѣ:"О, вы"! казалось, добавляла: «Вы и я это не одно и тоже. Вы родились для борьбы, тогда какъ я»…
— Милое дитя, — отвѣчалъ я ей задушевнымъ тономъ, — природа не выливаетъ всѣхъ существъ въ одну форму. Природа обладаетъ нѣсколькими манерами. У васъ свои качества, у меня тоже свои. Будьте смѣлы!
Затѣмъ я спросилъ ее, изъ какой роли она намѣрена читать передъ комитетомъ.
— Изъ Арисіи, — сказала она.
— Изъ Арисіи? Отлично. Вы граціозны, изящны, голосъ у васъ мягкій — премягкій. Читайте изъ Арисіи! Да смотрите, подойдите какъ можно ближе къ рампѣ. Лично я отходилъ подальше. Это довольно естественно; мнѣ нуженъ былъ размахъ для того, чтобы гремѣть. Вы, наоборотъ, читайте имъ свой отрывокъ какъ можно ближе и пѣвучее. Я — громъ, а вы — лира!
Она слушала меня, не спуская съ меня очень умныхъ, голубыхъ и глубокихъ глазъ, и мнѣ казалось, что я ужь какъ бы старый учитель, преподающій свое искусство ученику. Пятиминутная проба придала мнѣ на всю жизнь апломбъ, никогда болѣе меня не покидавшій! И я испытывалъ къ тому же пріятное ощущеніе, прогуливаясь тутъ, по двору консерваторіи, съ этой дѣвочкой, инстинктивно подошедшей ко мнѣ какъ къ покорителю, какъ къ учителю. Магнетизмъ!
Въ окна классовъ съ ихъ матовыми стеклами, выходившими на дворъ, до насъ доносились заглушенные, но ласкающіе жалобные звуки скрипокъ, на которыхъ играли экзаменующіеся музыканты, и этотъ тихій аккомпаниментъ вносилъ нѣкоторую нѣжность въ эту бесѣду двухъ незнакомыхъ молодыхъ людей, впервые изливавшихся другъ другу.
Впрочемъ, въ эти годы люди довѣрчивы. Ей было 16 лѣтъ. Она была дочь одного машиниста театра Амбигю, скончавшагося въ больницѣ вслѣдствіе паденія съ мачты во время представленія «La Closerie des gеnêts». Она проводила всю свою жизнь въ театрахъ, и ея бабушка, — матери у нея больше не было, — видя, что у нея ничего нѣтъ впереди, готовила ее въ консерваторію. Ей это тоже нравилось. Подобно мнѣ, она вѣрила въ искусство и говорила себѣ, что здѣсь на землѣ нѣтъ ничего выше этой жизни въ грезѣ. Но что ее пугало, такъ это ея робость и небольшой объемъ ея голоса, впрочемъ, хорошаго, ласкающаго, элегическаго голоса.
— Если васъ допустятъ, — сказалъ я ей, — я научу васъ издавать звукъ!
— Ахъ! — сказала она опять съ той же интонаціей, какъ и раньше, говоря: «О, вы», — вамъ-то это немудрено!
Мы продолжали разговаривать такимъ образомъ, сближенные одинаковымъ волненіемъ. Въ часы опасности близость устанавливается быстро. Не прошло и десяти минутъ, какъ она знала ужь мое имя, а я зналъ ея имя. Ее звали Женни, Женни Валадонъ.
— Валадонъ! Вамъ придется перемѣнить имя, — сказалъ я ей, — Валадонъ! Не знаю почему, но мнѣ кажется, что имя это подходитъ только пѣвцу!
— О! — сказала она, — если бы все дѣло было въ томъ, чтобы найти себѣ имя для дебюта!.. Но прежде всего надо дебютировать. Вотъ что!
Она интересовала меня, эта маленькая женннона дрожала, какъ листъ, при мысли выступить передъ Комитетомъ. Какъ я ни убѣждалъ ее, что г. Оберъ ее не съѣстъ, она дрожала да и только, да и у меня самого, при мысли, что вотъ сейчасъ эти люди за зеленымъ столомъ станутъ рѣшать мою судьбу, бѣгали мурашки по ногамъ и жужжало въ ушахъ. Допускается! Быть допущеннымъ! Увы! а вдругъ нѣтъ! Я говорилъ самому себѣ монологъ Гамлета, принаровляя его къ обстоятельствамъ, и шагалъ по двору консерваторіи, разсуждая про себя:
— Если, считая камни, я дойду въ концк до четной дифры, значитъ, я буду принятъ! Разъ, два, три, четыре!
А когда, дойдя до конца двора, у меня получался нечетъ, я восклицалъ: «Должно быть, я ошибся, это не въ счетъ!» И снова принимался считать! Разъ, два, три, четыре, пять, шесть!.. Просто убивалъ время!
Наконецъ, день кончился и наступилъ тотъ часъ, когда жюри, справившись съ своими замѣтками, съ этими знаменитыми замѣтками, и подавши тамъ наверху голоса за или противъ кандидатовъ; мы столпились всѣ подъ сводомъ воротъ, точно стадо овецъ въ овчарнѣ; дыханіе спиралось у насъ въ горлѣ и мы ждали выхода членовъ Комитета, жадно желая узнать, кто изъ насъ попалъ въ избранники!.. И въ темнотѣ наступившихъ сумерекъ, подъ газовымъ рожкомъ, освѣщавшимъ всѣ эти молодыя лица, измѣнившіяся и сильно поблѣднѣвшія лица, этотъ выходъ жюри подъ огнемъ блуждающихъ, лихорадочно вопрошающихъ взоровъ, представлялъ изъ себя чертовски потрясающее зрѣлище!.. Около часу всѣ стояли тутъ, впившись глазами въ ступеньки этой лѣстницы, по которой долженъ спуститься Комитетъ! Ждутъ, не говоря ни слова, или разговариваютъ тихо, тихо. Если хорошенько прислушаться, то можно разслышать біенія этихъ бѣдныхъ, двадцати и шестнадцати лѣтнихъ сердецъ! Стоитъ показаться какой-нибудь тѣни на этихъ ступенькахъ, съ которыхъ долженъ спуститься приговоръ, какъ громкій крикъ, вопль, нетерпѣливое «ахъ!» вырывается изъ всѣхъ грудей. Поднимается толкотня, всѣмъ хочется кинуться къ лѣстницѣ, но тутъ и придверники и швейцаръ. Они оттѣсняютъ назадъ учениковъ, ихъ родныхъ, ихъ матерей, всю эту ожидающую толпу, похожую на ораву осужденныхъ…
Наконецъ, появляется какой-нибудь членъ Комитета. Онъ спускается медленно, раздосадованный необходимостью подвергнуться разспросамъ этой массы кандидатовъ; затѣмъ, онъ какъ бы рѣшается кинуться въ эту толпу треволненій и лихорадки. За нимъ слѣдуетъ другой, третій, еще двое. И инстинктивно всѣ смолкаютъ, разступаются передъ этими судьями, отъ которыхъ видны сначала ноги, потомъ туловища, затѣмъ головы и которые точно несутъ съ собой жизнь всего этого маленькаго мірка. Да оно такъ и есть! Но, какъ только первый изъ этихъ судей вошелъ, онъ точно исчезаетъ среди этой толпы, къ нему протягиваются головы, руки, взоры, уста, его останавливаютъ, къ нему пристаютъ, за него цѣпляются, отрѣзываютъ ему отступленіе.
— Что же, принятъ-ли я? Годаръ, Луи Годаръ?
— Допущенъ-ли Пальмаронъ?
— А мой сынъ, мой сынъ, Жанъ Бужаръ, допущенъ?
— А Мартино?
— А Галаберъ?
— Боннваль, послушайте, Боннваль?
— Сюбервиль, Сюбервиль (Амедей)?
Тотъ вырывается, по мѣрѣ силъ отталкиваетъ маленькія ручки, цѣпляющіяся за его платье, матерей, дергающихъ его за полу фрака, добирается до воротъ, говоря: «Не знаю. — Не помню. — Кажется, да. — Боюсь, что нѣтъ. — Вамъ сообщатъ списокъ!» И кое-какъ ему удается удрать.
Точно жертва, отданная менадамъ. Прехорошенькія тутъ были менады, но жалѣть слѣдуетъ не его, нѣтъ, а вотъ всѣхъ этихъ несчастныхъ, толпящихся тутъ, ожидающихъ, надѣющихся; теперь у нихъ слезы на глазахъ, а сейчасъ, можетъ быть, съ ними начнутся нервные припадки или даже удары. Ахъ! эти крики матерей, вопли отверженныхъ, угрозы, воззваніяхъ справедливости, протесты! "Это подлость! — Это низость! — Они ничего не слышатъ сами! — Отвергнуть моего сына! — Отвергнуть мою дочь! " Все это кишитъ и воетъ въ наступающихъ сумеркахъ октябрьскаго дня. Съ тѣхъ поръ я не разъ видывалъ это зрѣлище. Въ тотъ же вечеръ я на него не смотрѣлъ. Я весь отдавался своей тревогѣ, своему быть иль не быть.
Изъ этой тревоги меня вывелъ г. Скрибъ, — г. Скрибъ, которымъ я восхищался въ тотъ день въ первый и въ послѣдній разъ въ жизни и котораго я готовъ бы былъ расцѣловать, по забывчивости.
На мой пылкій вопросъ:
— А Бришанто, милостивый государь, Бришанто?
Онъ отвѣчалъ мнѣ мимоходомъ, быстро подвигаясь дальше:
— Да, да, Бришанто, конечно, допущенъ.
И онъ удралъ поскорѣе къ своему экипажу.
Славный г. Скрибъ! Я много простилъ ему, я помиловалъ его за многія водевили въ память этого конечно, сказаннаго имъ поспѣшнымъ, но любезнымъ тономъ.
Допущенъ! я былъ допущенъ! Теперь я думалъ только объ одномъ: какъ бы мнѣ вырваться отсюда, добѣжать до вокзала, сѣсть на поѣздъ, очутиться въ Версали, между отцомъ и матерью, и крикнуть имъ:
— Сынъ вашъ теперь ученикъ національной консерваторіи музыки и декламаціи!
Но я не смѣлъ уѣхать. А вдругъ г. Скрибъ ошибся? Въ числѣ конкуррентовъ имѣлся нѣкій Прэнсто… Прэнсто, сдѣлавшійся позднѣе смотрителемъ на желѣзнодорожной станціи въ Мелэнѣ, начавши съ мечты играть роли Делонэ въ Одеонѣ. А егли г. Скрибъ смѣшалъ Прэнсто съ Бришанто? Это было невѣроятно. Несмотря ни на что, нельзя не признать, что г. Скрибъ одаренъ чутьемъ… Я всегда справедливъ, даже относительно его, чутье у него имѣлось… Г. Скрибъ не могъ смѣшать Прэнсто съ Бришанто!.. А вдругъ онъ смѣшалъ?
И я оставался въ безпокойной толпѣ конкуррентовъ, конкуррентокъ, потерявшихъ голову родителей и раздраженныхъ до-нельзя матерей, пока не дождался окончательнаго оповѣщенія, оффиціальнаго подтвержденія того, что я допущенъ.
Между тѣмъ, пока я ждалъ здѣсь, немного болѣе успокоенный насчетъ своей судьбы, благодаря г. Скрибу, тамъ, наверху, обсуждалась моя судьба между преподавателями, призванными выбирать среди допущенныхъ кандидатовъ тѣхъ, которые, по ихъ мнѣнію, лучше подходили къ ихъ классамъ.
Да, когда голосованіе окончено, засѣданіе закрыто и члены Комитета ушли, преподаватели остаются между собой и распредѣляютъ кандидатовъ, только что допущенныхъ жюри, руководствуясь для этого распредѣленія тѣми особенностями и свойствами, которыя ими угадываются и предчувствуются въ нихъ… Преподаватели комедіи требуютъ тѣхъ учениковъ, которые, повидимому, предназначены для комедіи, преподаватели трагедіи выбираютъ будущихъ трагиковъ. Происходитъ полюбовная сортировка.
Но вотъ, — я узналъ это потомъ, и этотъ маленькій инцидентъ имѣлъ затѣмъ на мою карьеру рѣшительное, позволю себѣ даже сказать, злосчастное вліяніе, — но вотъ, когда было произнесено мое имя, г. Сансонъ вскричалъ своимъ пронзительнымъ голоскомъ, ѣдкимъ, какъ кислота:
— Ахъ! этому самой судьбой опредѣлено быть трагикомъ! Въ классъ г. Бовалле!
На что могучій голосъ Бовалле возразилъ громовой интонаціей:
— А почему это, позвольте спросить?
— Но, — отвѣчалъ г. Сансонъ, — потому что у него не голосъ, а пушка!
— А развѣ, — возразилъ г. Бовалле, — трагедія — ремесло артиллериста?
— Нѣтъ, но… — сказалъ г. Сансонъ.
И между двумя общниками завязался споръ объ обоюдныхъ достоинствахъ артистовъ, готовящихся къ комедіи или трагедіи, и г. Прово разсказалъ мнѣ впослѣдствіи, что его коллеги обмѣнялись тьмой колкостей. Послѣ этого крупнаго разговора г. Бовалле дѣйствительно согласился принять меня въ свой классъ, но безъ увлеченія, и какъ человѣкъ, у котораго на душѣ какой-то осадокъ. Какъ! Неужели шутки г. Сансона насчетъ пушки? Нѣтъ. Скорѣе ему не нравилось самое качество моего голоса. Этотъ мой голосъ, этотъ страшный голосъ создалъ мнѣ непримиримаго врага въ лицѣ моего профессора. Такъ какъ онъ обладалъ удивительнымъ голосомъ, голосомъ, не имѣвшимъ себѣ подобныхъ, говорилъ онъ, то его нѣсколько раздражалъ этотъ юношескій голосъ, принадлежавшій мнѣ, переливавшійся громовыми раскатами и заглушавшій его собственный голосъ! Да, вотъ въ чемъ дѣло, г. Бовалле завидовалъ мнѣ! Профессоръ чувствовалъ себя превзойденнымъ, сверженнымъ съ престола этимъ новичкомъ, его ученикомъ. Эта зависть, такъ часто встрѣчающаяся даже у самыхъ великихъ артистовъ, должна была преслѣдовать меня въ теченіе всей моей карьеры, и, когда ему говорили обо мнѣ, даже въ самые послѣдніе дни его жизни, знаете-ли вы, что юнъ дѣлалъ, г. Бовалле? Онъ начиналъ смѣяться и говорилъ:
— Бришанто! Ахъ! да, Бришанто! Это тотъ, что похвалялся заглушить мой громъ!
Заглушить, именно. Я заглушилъ его.
Когда онъ показывалъ намъ, какъ надо давать звукъ, — я давалъ его въ свою очередь посильнѣе его! Голосъ Бовалле въ Кезбѣ! Онъ кричалъ? Я кричалъ. Онъ раскатывалъ "р?"Раскатывалъ"р"и я. Эти упражненія, эти повторенія, — бра, брё, кра, крё, дра, дрё, брабръ, бранбръ, брибъ, — были настоящими дуэлями между г. Бовалле и мною. Напримѣръ:
— Господинъ Бришанто, повторите, пожалуйста: На горѣ Араратѣ стоятъ три барабана и барабанятъ тррахъ-тараррахъ!
И я повторялъ, не переводя духъ, и раскатывалъ неистово «р»: На горѣ Араратѣ стоятъ три барабана. Ну, точно мчался курьерскій поѣздъ; въ моихъ жилахъ всѣ эти «р» раскатывались точно громъ, можно было подумать, что проѣзжалъ тяжелый ломовикъ въ галопъ по желѣзной доскѣ подъ окнами консерваторіи. Я заглушалъ г. Бовалле, говорю же я вамъ, что я его заглушалъ!
Хорошо памятенъ мнѣ тотъ день, когда во время урока ему вздумалось, въ присутствіи всего класса, подавать мнѣ реплику въ большой сценѣ изъ «Поліевкта», между Поліевктомъ и Неаркомъ… Онъ изображалъ Неарка, а я — Поліевкта. Поліевктъ, его коронная роль, его, г. Бовалле! Я долженъ сказать, что онъ былъ въ ней хорошъ. Даже очень хорошъ. Но вотъ въ чемъ дѣло: въ тотъ день, быть можетъ, вспомнились ему слова г. Сансона о моемъ голосѣ изъ пушки, ему, очевидно, вздумалось доказать моимъ товарищамъ, что объемъ его голоса превосходитъ мой и онъ сталъ ревѣть, извините это выраженіе, — о! ревѣть такъ, что я могъ оглохнуть.
«А! — подумалъ я про себя, — ты хочешь ревѣть, чтобы ошеломить меня? Ну, ладно же, я зареву какъ ты, я перереву тебя!»
И чѣмъ больше ревѣлъ онъ, г. Бовалле, тѣмъ больше ревѣлъ я, Бришанто. Заревѣлъ одинъ, а ему вторилъ другой. Кто кого перереветъ, настоящая борьба. Классъ точно растерялся, нѣкоторые изъ учениковъ затыкали себѣ уши. Я не читалъ списки, нѣтъ, повторяю, я ихъ ревѣлъ:
Allons, mon cher Néarque, allons aux yeux des hommes.
Braver l’idolâtrie et monter qui nous sommes! *)
- ) Идемъ, мой милый Неаркъ, идемъ на глазахъ у людей бросить вызовъ идолопоклонству и показать, кто мы!
— О! да мы показывали таки себя!
Неаркъ ревѣлъ, Поліевктъ ревѣлъ и Поліевктъ ревѣлъ даже сильнѣе Неарка. Урокъ соревнованія, кончившійся тѣмъ, что я въ заключеніе испустилъ такой неистовый ревъ, что заткнулъ его ревуна. И я довелъ до конца сцену при инстинктивныхъ, невольныхъ апплодисментахъ моихъ товарищей. Вотъ еще апплодисменты, которыхъ никогда не проститъ мнѣ г. Бовалле!
Зато, когда его спрашивали, что онъ думаетъ обо мнѣ, онъ отвѣчалъ:
— У молодца этого ничего нѣтъ, кромѣ голоса!
Голосъ мой онъ слышалъ, но въ сердце мое онъ не проникалъ. Да, конечно, у меня имѣлся голосъ, но у меня имѣлись также и вѣра, и честолюбіе, и преданность искусству. Теперь мои бѣдные родители раздѣляли мои надежды; даже моя мать говорила мнѣ, что если нужно, то она готова заняться шитьемъ, лишь бы дать мнѣ возможность окончить консерваторію. Мой отецъ только и думалъ, какъ бы я получилъ награду за трагедію. И мы повторяли, иногда другъ другу со вздохомъ: «Ахъ! если бы получить ангажементъ во Французскую комедію!» Бѣдные, они не дожили до моихъ разочарованій! Мама умерла въ тотъ же самый годъ, и мнѣ еще оставалось пробыть годъ въ консерваторіи, когда за нею послѣдовалъ отецъ, и я остался сиротой. Да, сиротой. И совсѣмъ бѣднякомъ. И вотъ, въ тотъ день, когда я надѣялся добиться награды на конкурсѣ, не получилъ даже похвальнаго отзыва, я сказалъ себѣ, что, пожалуй, мои старики теперь счастливѣе тамъ, гдѣ они не присутствуютъ при разрушеніи моихъ надеждъ. Какой день! Выходя изъ консерваторіи, я хотѣлъ идти броситься въ воду. Вторую награду, — первой награды никому не дали, — получилъ Леви… Леви-Сюлли, игравшій впослѣдствіи на бульварныхъ сценахъ… Первую женскую награду получила mademoiselle Периса… Опять бульваръ. Я не завидовалъ ихъ успѣху, но мой провалъ приводилъ меня въ отчаяніе… Правда, я говорилъ себѣ въ утѣшеніе: «Это не твоя вина, Бришанто, тебя преслѣдуетъ зависть г. Бовалле. Навѣрное въ своихъ замѣткахъ, которыя представляются жюри, — охъ! ужь эти замѣтки! — онъ объявилъ, что кромѣ голоса, у тебя ничего нѣтъ. Тебя губитъ онъ, твой учитель и соперникъ!» Тѣмъ не менѣе я былъ въ отчаяніи и, когда два дня спустя, я встрѣтилъ во дворѣ г. Обера, я не могъ удержаться, чтобы не сказать ему, — нѣтъ, не заревѣть ему:
— Господинъ Оберъ, вѣдь это несправедливость! Mon cher maître, это же беззаконіе!
И теперь еще я вижу его передъ собой, г. Обера. Маленькій, улыбающійся, въ пальто цвѣта кофе со сливками. Въ отвѣтъ онъ только спросилъ меня:
— Сколько вамъ лѣтъ?
— Девятнадцать!
— Вотъ видите, — сказалъ онъ, улыбаясь, — ну, подождите, черезъ то-ли еще вы пройдете!
Онъ былъ правъ: черезъ что я только ни прошелъ. Несправедливостями вымощена вся жизнь. Но консерваторія мнѣ надоѣла, консерваторія мнѣ опротивѣла. Я поклялся, что ноги моей больше не будетъ въ этомъ вертепѣ и, дѣйствительно, я больше туда не являлся, я былъ не правъ. Останься я, на слѣдующій годъ я вырвалъ бы награду у Ванъ-Овена. Эмиль Ванъ-Овенъ… котораго не знаете ни вы, ни я, и который былъ, однако, лауреатомъ трагедіи, какъ и многіе другіе. Ванъ-Овенъ! Онъ не больше добился знаменитости, чѣмъ Бришанто! Я поддался законному, но неосторожному припадку гнѣва, и вмѣсто того, чтобы вернуться въ классъ г. Бовалле, я выбралъ жизнь приключеній и случайныхъ ангажементовъ подъ открытымъ небомъ Искусства!
Я поступилъ въ театръ Gaîté, а потомъ въ циркъ, гдѣ да вались военныя пьесы… Я изображалъ молодыхъ офицеровъ, восклицавшихъ: Къ знамени! Впередъ! посреди жаркой перестрѣлки, и мой голосъ, заглушавшій голосъ г. Бовалле, покрывалъ выстрѣлы, подобно тому, какъ знамя покрывало сверху батальоны… Это были счастливыя времена театра, и я съ волненіемъ вспоминаю всегда объ этомъ бѣдномъ бульварѣ Тампля, съ тѣхъ поръ уже срытомъ. Какой прелестный уголокъ веселаго, добродушнаго и нежеманнаго Парижа? Кто не видалъ его, не можетъ составить себѣ понятія о немъ. Это была цѣлая вереница театровъ, гдѣ давались всевозможные спектакли, драмы, водевили, музыкальныя представленія, пантомима! И во всѣхъ этихъ многочисленныхъ театрахъ бывала масса публики. У кассъ тянулись хвосты, публика толкалась, переходя отъ Фредерика Лемэтра къ Дебюро; публика плакала на «Старомъ капралѣ», смѣялась на «Пьеро въ Египтѣ», осаждала торговокъ апельсинами и торговцевъ прохладительныхъ напитковъ, и когда въ какомъ-нибудь театрѣ былъ успѣхъ, то онъ передавалъ излишекъ своихъ зрителей другимъ театрамъ. Ни одинъ городъ въ мірѣ не имѣлъ такого уголка, такого постояннаго праздника, веселаго, единственнаго въ своемъ родѣ! Голландскій храмовой праздникъ, скрашенный прелестью Парижа! Но все разносили, срывали!.. Крысы бѣдныхъ, старыхъ театровъ исчезли; но вмѣстѣ съ ними исчезла и славная публика, которой все нравилось и которая проглатывала по двѣ пяти-актныя драмы въ одинъ вечеръ, «Латюда» отъ 6½ ч. до 9 ч., и «Собаку Монтаржиса» отъ 9 до 12 ч. ночи.
Ахъ! какъ я жалѣю о немъ, о моемъ бульварѣ Тампля! Тамъ позналъ я первые апплодисменты! Тамъ привелось мнѣ играть съ Фредерикомъ Лемэтромъ! Послѣ спектакля, позади театра, въ улицѣ Рвовъ, меня ждала Жэнни, Жэнни Валадонъ, моя маленькая товарка по консерваторіи, моя ученица, и мы отправлялись съ нею на улицу Мальта, гдѣ мы свили себѣ гнѣздышко высоко-высоко, подъ крышами! Ибо то, чему суждено было случиться, случилось. Я влюбился въ Женни, и она отдалась мнѣ, бѣдняжка, какъ отдалась и искусству, безъ оглядки!
Эта Женни — вся моя молодость! Добрая, прелестная дѣвушка. Да, я ей вѣрно сказалъ въ первый день нашей встрѣчи: если я обладалъ силой, то она обладала прелестью. Она привязалась ко мнѣ въ одно и тоже время, какъ къ возлюбленному и какъ къ учителю, какъ дикій виноградъ къ дубу. Я давалъ ей совѣты. Мы сильно любили другъ друга, но я думаю, что мы еще болѣе любили искусство, сцену. Сказать вамъ правду? Мы любили другъ друга въ искусствѣ. Тамъ, на вышкѣ, на чердакѣ, мы иногда декламировали стихи всю ночь напролетъ, на маленькомъ балкончикѣ, надъ разстилавшимся у нашихъ ногъ Парижемъ. Быть можетъ, это покажется наивнымъ. Въ двадцать лѣтъ другое бываетъ въ головѣ. На мы, все-таки, крѣпко любили другъ друга, и, хотя я теперь старикъ, все же проходя опять по нѣкоторымъ уголкамъ Медонскаго лѣса, по нѣкоторымъ дорожкамъ Вирофлэ или Севра, или передъ какимъ-нибудь кабачкомъ Сенъ-Дени, я говорю себѣ: «Здѣсь я проходилъ съ Женни!».
Она раздѣляла всѣ мои надежды. Подобно мнѣ, она ненавидѣла банальность, плоскій водевиль. Мы порѣшили, что можемъ сдѣлаться вдвоемъ звѣздами, связанными одними и тѣми же успѣхами, подобно Фредерику Лемэтру и Клариссѣ Мируа. И вотъ, задыхаясь въ Парижѣ, я кинулся съ Женни въ провинцію. Тамъ, по крайней мѣрѣ, я могъ дать волю своему таланту, распустить свои крылья. Я игралъ первыхъ героевъ. Но какая жизнь! Да вотъ, знаете, и нашелъ я на-дняхъ свой первый ангажементъ и спросилъ себя, читая его, возможно-ли такъ насмѣхаться надъ бѣдными артистами и связывать ихъ по рукамъ и по ногамъ подобными договорами. Просто не вѣрится. Нѣкоторыя условія я знаю наизусть. Послушайте-ка!
"Между нижеподписавшимися Г. Г. Пуарье, Тивіаръ и Ко, директорами театра Турнэ, съ одной стороны — я называю Турнэ для примѣра, какъ назвалъ бы Дижонъ, Перпиньянъ или Оксерръ, — и г. Себастіаномъ Бришанто, съ другой стороны, условлено слѣдующее:
"Симъ г. Бришанто обязуется исполнять по желанію властей, абонентовъ и директора и во всякомъ театрѣ, гдѣ благоугодно будетъ послѣднему, въ Турнэ или въ другихъ мѣстностяхъ и даже за-границей, амплуа первыхъ героевъ, а при надобности, и полезностей; и вообще всякія добавочныя роли, премьеромъ или чередуясь и лишь по выбору директора.
«Статья 1-я. Договаривающійся артистъ обязуется играть во всѣхъ представленіяхъ, въ которыхъ онъ будетъ объявленъ или въ афишахъ или въ спискѣ, а также присутствовать и на всѣхъ репетиціяхъ въ указанные въ повѣсткѣ часы, хотя бы даже репетиціи этибылиназначены послѣ спектакля. Въ случаѣ, если, по своей небрежности, артистъ задержитъ репетицію, дирекція будетъ имѣть право вычесть изъ его жалованья, въ видѣ штрафа, сумму, означенную въ правилахъ существующихъ или предполагающихся къ введенію…»
Да-съ! Я обязывался согласиться на еще не существующее, я соглашался заранѣе, даже на неизвѣстное.
«Статья 3-я Артистъ обязуется играть всѣ роли, которыя позволяютъ ему играть его средства и внѣшность, предоставляя дирекціи въ самомъ безусловномъ смыслѣ и безъ малѣйшаго спора распредѣленіе всѣхъ пьесъ, какъ старыхъ, такъ и новыхъ, по ея усмотрѣнію, не принимая въ разсчетъ ни именъ, ни амплуа артистовъ, создавшихъ роли въ Парижѣ или въ иныхъ мѣстахъ. Нижеподписавшійся артистъ будетъ также обязанъ сыграть въ теченіе настоящаго года, если администрація этого потребуетъ, по крайней мѣрѣ, десять ролей изъ угожденія».
«Статья 5-я. Артистъ долженъ заводить на свой счетъ всѣ костюмы, головные уборы, парики и аксессуары одежды, требуемые ролями, даже внѣ его амплуа»…
«Статья 7-я. Всякій разъ какъ сценическая постановка оперы, драмы, водевиля или обстановочной пьесы потребуетъ присутствія артиста, хотя бы для него и не было роли, онъ будетъ обязанъ появиться на сценѣ, разучивать хоровыя партіи и пѣть въ хорахъ Онъ обязуется играть всякій разъ, какъ отъ него этого потребуютъ, и даже экспромтомъ, въ случаѣ перемѣны спектакля, всякую роль, имъ уже игранную, и въ виду этого онъ долженъ находиться въ театрѣ въ каждый спектакльный день, пока идетъ первая пьеса»…
Да, я пѣлъ въ хорахъ! Я фигурировалъ, — фигурировалъ! — гостемъ въ пьесахъ Лабиша! Я принималъ участіе въ выходахъ дворовъ! Я изображалъ одного изъ вельможъ гугенотовъ въ «Le pré aux Clercs»! О, Корнель, Расинъ, Гюго! Ахъ! слова г. Обера: «Черезъ то-ли вы еще пройдете!»
Но статья 7-я ничто въ сравненіи съ 8-й статьей.
«Статья 8-я. Въ случаѣ закрытія спектаклей, вслѣдствіе или по причинѣ какого-нибудь событія особенной важности, въ силу запрещенія, общественнаго бѣдствія, революціи, церковныхъ праздниковъ, — да, церковныхъ праздниковъ! — эпидемій, наводненій, пожара, холода, отъ котораго замерзли бы трубы театра, или по какой-либо другой причинѣ, повлекшей за собой доказанную недостаточность сборовъ, дирекція можетъ превратить труппу въ Товарищество, удерживая за собой всѣ права и привиллегіи. Изъ персонала тогда выбирается коммисія, состоящая изъ трехъ членовъ, которой поручено контролировать сборы и расходы, и, по уплатѣ всѣхъ общихъ издержекъ, остающаяся сумма идетъ на уплату общникамъ (за исключеніемъ хористовъ, музыкантовъ и служащихъ), соразмѣрно ихъ жалованью; вышеозначенные получаютъ свое жалованье сполна, а дирекція оставляетъ за собой въ видѣ гонорара сумму жалованья самаго крупно оплаченнаго артиста».
А статья 9-я!.. Послушайте!
«Статья 9-я. Въ случаѣ болѣзни, какова бы ни была ея продолжительность, хотя бы она длилась всего одинъ день, жалованье можетъ быть удержано до того дня, какъ артистъ снова вступитъ въ свою должность… Жалованье дамъ… замужнихъ или незамужнихъ, оказавшихся беременными, будетъ пріостановлено послѣ шести мѣсяцевъ, и даже раньше, если положеніе актрисы смущаетъ зрителей… Дирекція имѣетъ право заботиться о замѣнѣ артиста, здоровье котораго найдено будетъ слабымъ для дальнѣйшаго исполненія его амплуа и частые не недуги котораго стѣсняютъ репертуаръ. Тѣмъ не менѣе артистъ долженъ продолжать свою службу до поступленія его преемника».
Вотъ! не хворай, или ты погибъ! Моли Бога, чтобы не случалось церковныхъ праздниковъ, или ты получишь менѣе, нежели музыканты и поденщики! И старайся понравиться, при дебютахъ, абонентамъ, рѣшающимъ голосованіемъ твою судьбу въ фойэ, публикѣ, муниципальному правленію и дирекціи, господину мэру и его супругѣ, и ихъ помощникамъ, или тебя отошлютъ обратно, откуда ты пришелъ, а получишь ты всего навсего жалованье за первый мѣсяцъ службы!
Когда требовалось присоединиться къ труппѣ къ извѣстному числу, намъ полагалась уплата за проѣздъ въ третьемъ классѣ и право на перевозку багажа обыкновенной скоростью не болѣе, какъ на 200 килограммовъ вѣса. Вотъ какая дѣйствительность замѣняла наши мечты! Иди же, каботинъ, пусть тебя треплетъ по вѣтру и качаетъ по волнамъ, точно каботажное судно! Иди себѣ, милѣйшій, иди, и утѣшайся и скусствомъ, безсмертнымъ искусствомъ! Я такъ и сдѣлалъ. Смѣйтесь надо мной! когда нища и кровь были убоги, мы утѣшали себя мыслью, что жидкій супъ — амброзія и чувствовали себя счастливыми. Мы жили апплодисментами. Отъ этого не разжирѣешь. Я — тому доказательство. Но это радуетъ сердце!
Я не отдалъ бы свои воспоминанія нищеты и славы за воспоминаніе предсѣдателя совѣта. Я былъ въ своей жизни болѣе, чѣмъ министромъ, я былъ королемъ. Я былъ всѣмъ. По вечерамъ, сидя въ уголкѣ у печки, окруженный дымомъ своей трубки, я снова вижу и переживаю это прошлое, эти вечера, эти тріумфы. Кровь такъ и кипитъ во мнѣ. Нѣтъ, никогда не представить вамъ себѣ глубокія наслажденія актера, подымающаго цѣлую залу, приводящаго въ восторгъ толпу!
Ахъ, эти чудные вечера «Лазаря Пастуха и Гаспардо Рыбака» отъ Турнэ и до Байонны. Ахъ! Гаспардо! Когда я говорилъ Сфорцѣ: «Если отецъ спасетъ тебѣ жизнь, уплати свой долгъ сыну, и если черезъ недѣлю ты не увидишь меня снова въ Миланѣ, пожалѣй ребенка осужденнаго, дай ему свое имя и раздѣли съ нимъ свой хлѣбъ!»
А когда я входилъ въ сопровожденіи Пьетро, и вѣрнаго Пьетро, тогда какъ за мной слѣдовалъ часовой, съ которымъ я боролся, а затѣмъ бросалъ къ ногамъ Висконти, выдавая самого себя, чтобы спасти сына: «Вотъ моя шпага, еще покрытая пятнами крови и ржавчиной, и да будетъ совершено правосудіе надъ всѣми!»
Въ наше время смѣются надъ прежнимъ репертуаромъ, надъ классиками, надъ мелодрамой. Наши актеры, неспособные играть эти роли, хохочатъ, читая ихъ. Бѣдняжки! «Пастухъ Лазарь»? Да это же цѣлый міръ. Старикъ Бушарди? Что жь, воскресите его, господа мастера! Одно уже распредѣленіе ролей показало бы вамъ, что это не мелкое искусство, вотъ ужь нѣтъ! Вотъ:
— Космо де-Медичи, «подъ именемъ Иностранца»;
— Рафаэль Сальвіати, «подъ именемъ Пастуха Лазаря»;
— Юліано Сальвіати, «подъ именемъ Жнеца Сильвіо»;
— Юдоэ ль де-Медичи, « подъ именемъ Родольфа»!!!
Вотъ это драмы!
Въ этой-то пьесѣ Медичи и говоритъ Родольфу, предлагающему ему пропускъ:
— «Пропускъ! Это, безъ сомнѣнія, ловушка!»
А «Христофоръ — Шведъ!»
Съ какой гордостью, въ этой неполной, но сильной драмѣ, я выпрямлялся подъ оскорбленіемъ своего отца, дровосѣка Андрея, или скорѣе капитана Вольганна, ибо подъ крестьяниномъ Андреемъ скрывался воинъ Вольганнъ, да, какъ я принималъ это горькое испытаніе, когда онъ упрекалъ меня въ томъ, что я не болѣе, какъ мандолинистъ, тогда какъ на дѣлѣ я взбирался на крутыя горы въ поискахъ за цѣлебной травой противъ чумы, порожденной потоками, образующими озера, и опустошавшей Швецію. Вѣдь вы уясняете себѣ это положеніе, не такъ-ли?
— «Какъ ты сказалъ? — спрашивалъ меня отецъ. — Какія у тебя средства къ существованію? Мандолина. Да, это тотъ ключъ, которымъ нищій открываетъ дверь сострадательнаго богача. Мандолину моему сыну! Знаешь-ли ты, Христофоръ, какъ это называется… для человѣка твоихъ лѣтъ и мужественнаго?.. Это называется малодушнымъ ремесломъ!»
И онъ разбивалъ мандолину, бросая ее объ полъ, и я страдалъ, глядя на его страданіе!
А «Нормандецъ Длинная Шпага!» Еще одинъ изъ моихъ тріумфовъ! Надо было видѣть, какъ я громилъ Андроника Компена и какъ я говорилъ старому Мишелю, приведенному въ ужасъ тѣмъ, что во мнѣ онъ узналъ того самаго ребенка, котораго, предполагалъ онъ, онъ утопилъ въ рѣкѣ: «А теперь при свѣтѣ звѣздъ, взгляни на мое лицо!» — Я поднималъ всю залу, когда говорилъ объ Агнесѣ де-Монфоръ: «Да, я увезу ее подальше отъ этого проклятаго двора, гдѣ въ кинжалахъ кроется ядъ, а въ мужчинахъ и женщинахъ — тайны. Я уничтожу даже память о немъ, я забуду небо и землю, чтобы видѣть одну лишь ее, обожать только ее. Предоставимъ же часамъ проходить. Будемъ ждать!»
Она, это была Женни. Она играла Агнесу де-Монфоръ. Она подавала мнѣ реплику въ провинціи. На программахъ объявляли имена г. Бришанто и г-жи Віола. Я далъ ей это имя Viola, фіалка. Это имя характеризовало ее. Какъ я уже говорилъ вамъ, она была моей ученицей. Но, вотъ: тотъ самый рокъ, что внушилъ г. Бовалле зависть ко мнѣ, до такой степени, что всякій разъ, какъ я являлся на испытаніе во Французскую комедію, онъ отвѣчалъ: «Ахъ! да, Бришанто, человѣкъ-громъ! Громъ опоздалъ!» — такъ вотъ этотъ самый рокъ, что поразилъ меня въ моемъ честолюбіи, долженъ былъ поразить меня и въ любви.
У меня было такъ много, такъ много голоса и такого могучаго, такого прекраснаго, что бѣдняжка Женни, играя со мной, выбивалась каждый разъ изъ силъ, стараясь добраться до моего діапазона. Она походила на малиновку, распѣвающую среди раскатовъ грома. Понимаете? Она задыхалась, надрывалась, хрипла. Это была Арисія, Ифигенія, но не Агнеса де-Монфоръ и не Донья Соль. Въ «Гамлетѣ» это было еще тудасюда. Вѣдь Офелія что? обликъ, тѣнь. Голоса не требуется. Но въ другихъ пьесахъ я доводилъ ее до изнеможенія. Да, до изнеможенія. Я давилъ ее, самъ того не желая, я давилъ ее, несчастную дѣвочку, подъ тяжестью своей пушки, пушки г. Бовалле. И это дошло до того, увы! что бѣдной Віола, грозила полная потеря голоса.
Разъ въ Дижонѣ мы какъ разъ собирались давать «Эрнани». Въ пятомъ актѣ Женни, по обыкновенію, до того разрумянилась отъ усилій не отставать отъ меня, что публика расхохоталась, когда она сказала:
— «Вѣдь я блѣдна для невѣсты, не такъ-ли!»
Блѣдна, бѣдняжечка, блѣдна? Настоящій томатъ. Я посовѣтовалъ ей сходить къ доктору. Докторъ сказалъ ей напрямикъ: «Сударыня, вы просто на-просто ломаете свой голосъ. Вы требуете отъ него того, чего онъ не въ силахъ дать!» Пусть такъ! Да, это было несомнѣнно. но какъ же быть тогда? Докторъ объявилъ категоричнѣйшимъ образомъ: оставить сцену.
Говорить-то легко. А чѣмъ же жить? Къ тому же Женни ее любила, сцену, обожала!.. Оставить сцену, да лучше ужь прямо зажечь жаровню и покончить съ собой. Моя бѣдная Женни могла еще продолжать рыскать со мной по свѣту, но съ условіемъ не играть со мной, истощившимъ, убивавшимъ ее. Клянусь вамъ, когда мнѣ было доказано, что именно мой голосъ, пугало г. Бовалле, буквально убивалъ бѣдную Женни, я готовъ былъ обвинять природу, готовъ былъ проклинать свой громъ.
Отказаться отъ сцены или отъ меня, вотъ къ чему сводился вопросъ для Женни. Она обожала меня, обожала подмостки, и теперь, принужденная выбирать, она плакала.
— Это вопросъ жизни или смерти, — сказалъ докторъ. — Если вы будете продолжать сію гимнастику, черезъ три мѣсяца вы станете харкать кровью. А потомъ!..
Было, конечно, средство все уладить, а именно продолжать идти по той же дорогѣ, но не играть больше вмѣстѣ, но это была еще болѣе жертва артистическаго самолюбія, чѣмъ жертва любви, и эта жертва превышала силы Женни.
— Быть подлѣ тебя и видѣть тебя играющимъ съ другой, нѣтъ, нѣтъ, этого я не могу, — говорила она. — Я предпочла бы быть далеко и не видѣть этого!
Она сказала: «Я предпочла бы быть далеко», между прочимъ, а между тѣмъ она произносила настоящій приговоръ нашей любви. Мой голосъ убивалъ ее. Разъ она не могла отказаться отъ сцены, ей слѣдовало играть въ драмѣ съ другимъ актеромъ. Значить, надо было, — ну, да, вотъ оно, рѣшительное слово, — надо было разстаться. Изъ-за моего голоса? Да, изъ-за моего голоса. Я не хотѣлъ быть палачемъ этого ребенка.
Надорвать ее! Глядѣть, какъ она харкаетъ кровью! Проклятый голосъ! Нѣтъ, нѣтъ, никогда! Я тоже предпочелъ бы быть подальше. Но что прикажете: я рисковалъ разбить сердце бѣдной дѣвушки, предлагая ей «разойтись въ разныя стороны», я въ одну сторону съ своимъ голосомъ, она въ другую съ своимъ. Разстаться? Начиная съ чердака улицы Мальты, мы такъ весело бѣдствовали вдвоемъ, переѣзжая съ мѣста на мѣсто! Отчего мой голосъ не былъ среднимъ, допустимымъ голосомъ, такъ чтобы не внушать зависти моему учителю и не вгонять въ чахотку мою любовницу? Да! почему? Я былъ бы теперь во Французской Комедіи и не принужденъ бы былъ подчиняться тяжелымъ, свирѣпымъ ангажементамъ, подобнымъ тому, нѣкоторыя статьи изъ котораго я вамъ привелъ. Какъ подумаешь, что они еще жалуются, мои товарищи по сценѣ, принадлежащіе къ Французской Комедіи!
Однако, надо же было принимать какое-нибудь рѣшеніе. Я сказалъ Женни, что не могу красть у нея ея будущность, ломать ея голосъ и вырывать ей изъ груди легкія. Я произнесъ роковое слово "разлука, " но поспѣшилъ добавить:
— Это одно лишь слово, Женни, на дѣлѣ разлуки не будетъ. Мы когда-нибудь встрѣтимся вновь! Сердца всегда снова встрѣчаются. Гдѣ? Этого я совсѣмъ не зналъ. Но фраза эта пришла мнѣ на языкъ сама собой. Должно быть, я говорилъ ее въ какой-нибудь драмѣ, и она отлично примѣнялась теперь къ драмѣ моей жизни.
Затѣмъ я сталъ говорить ей о тѣхъ утѣхахъ, которыя ждутъ ее въ роляхъ мягкихъ, гдѣ требуется нѣжность. Желая помочь ей, я ей только вредилъ. Я давилъ ея женственность. Я тушилъ ея прелесть.
— Видишь-ли, Віола, видишь-ли, я молнія, ударившая въ фіалку. Понимаешь?
— Да, — говорила она, отирая свои глаза, — да, да, я понимаю… Конечно, я понимаю, но это тяжело…
— И грустно!
— Очень. Помнишь нашу первую встрѣчу въ консерваторіи?
— Еще бы нѣтъ! Ты была такая хорошенькая!
— А ты такой добрый! Кто сказалъ бы намъ, что это такъ кончится, Себастіанъ. Кто сказалъ бы намъ даже, что это кончится, вообще?
— «Родригъ, кто подумалъ бы? — вскричалъ я. — Химена, кто сказалъ бы?»
Тогда я схватилъ ее въ объятія, сжимая ее, цѣлуя ее въ лобъ, я началъ инстинктивно удивительную сцену изъ «Сида». Мы плакали, она подавала мнѣ реплику. Никогда, ни на одной сценѣ, не былъ я такъ великолѣпенъ, играя Родрига, какъ въ тотъ день, въ нашей маленькой комнаткѣ въ Дижонѣ! Я экзальтировался, я рыдалъ, я кричалъ… Я уже выразился такъ одинъ разъ и смѣю выразиться такъ же вторично! — я ревѣлъ, отъ боли. А бѣдная Женни, съ трудомъ вторившая мнѣ, все возвышала и возвышала тонъ, хотѣла крикнуть, хотѣла добраться до моего ужасающаго діапазона…
"Прощай, уходи, и смотри, чтобы тебя не увидали!
— Оставь меня вздыхать,
Я ищу тишины и мрака, чтобъ отдаться слезамъ…
Я не слушалъ ея, весь отдаваясь вдохновенію и горю… Вдругъ она остановилась, я почувствовалъ, что она падаетъ мнѣ на руки, корчась пополамъ отъ внезапнаго припадка кашля, помѣшавшаго ей продолжать Химену.
— Моя Женни! Моя маленькая Женни! Глаза ея горѣли, красныя пятна рдѣли на щекахъ и она поднесла платокъ къ губамъ…
Докторъ былъ правъ. Этотъ дуэтъ изъ «Сида» былъ нашимъ послѣднимъ дуэтомъ, и отнынѣ каждый изъ насъ пошелъ по другой дорогѣ случайностей. Я проклиналъ свой голосъ, свой непомѣрно громкій голосъ, стрѣляющій точно изъ пушки! Мы обѣщали другъ другу видѣться каждый годъ, да, въ самый день нашей разлуки, встрѣчаться передъ зданіемъ консерваторіи и обѣдать вдвоемъ въ кабачкѣ, даже если у насъ не будетъ ни мараведиса въ карманѣ, даже если она сдѣлается герцогиней или сойдется съ принцемъ…
Мы видались потомъ четыре раза, четыре года подрядъ. Безъ сомнѣнія, это мало, но для человѣческой любви это все-таки много. Голосъ Женни поправился. Женни разъѣзжала, подобно мнѣ, по провинціи, но играла въ комедіи, отказавшись отъ драмы. Ей говорили: «Вы злоупотребили своимъ голосомъ, берегите же теперь его остатки». Даже въ искусствѣ мы были разлучены. Она говорила мнѣ съ грустью:
— Я жалѣю о Гюго. Но надо же жить!
Какъ-то она жила? Должно быть, такъ же, какъ и я, какъ придется, подъ открытымъ небомъ. Одинъ разъ она разсказала мнѣ, — вы услышите сейчасъ сущую правду, — что, оставшись какъ-то безъ ангажемента, она поступила въ какой-то кафе-шантанъ въ качествѣ декламаторши. Она говорила стихи Крппе, монологи. Ладно. Но директоръ принуждалъ своихъ артистовъ собирать деньги съ публики, съ потребителей и приглашалъ хорошенькихъ женщинъ быть любезными съ кліентами, протягивая имъ чашку за деньгами. Эта милая торговля существуетъ. Среди актеровъ составился синдикатъ, задавшійся цѣлью положить этому конецъ. Только что начинали приниматься за дѣло, какъ синдикатъ взялся, вмѣсто этого, за политику. Должно быть, нѣкоторымъ изъ нашихъ товарищей хотѣлось сдѣлаться муниципальными совѣтниками или депутатами. И вышло то, что злоупотребленія продолжаются! Женни убѣжала оттуда, какъ изъ вертепа, и нашла себѣ въ Ліонѣ ангажементъ въ театрѣ.
О, миражи консерваторіи! А время шло, годы бѣжали! Время проходитъ такъ скоро. Въ назначенное число мы болѣе не сходились. То я былъ въ Америкѣ, то она была въ Румыніи. Сначала мы переписывались, но изъ года въ годъ переписка затихала. Надъ всякой мечтой сплетается паутина. Тѣмъ не менѣе я зналъ, что Віола продолжаетъ играть на сценѣ.
Я даже говорилъ себѣ, старѣясь:
— Теперь она ужь, чего добраго, перешла на роли старухъ!
Все мой проклятый голосъ! Не будь этого металла звенящаго, г. Бовалле не закрылъ бы мнѣ дверей Французской Комедіи, я пріобрѣлъ бы тамъ вліяніе и устроилъ бы туда же мою бѣдную Женни. Кто знаетъ? Быть можетъ, мы были бы теперь общниками, и она и я!
На-дняхъ просматривалъ я одну театральную газету, отдѣлъ Театровъ въ Европѣ… Ангажементы… Списки труппъ… Просьбы занятій… Я просматривалъ все: «Молодой артистъ, 24 лѣтъ, лауреатъ консерваторіи, игравшій въ комедіи и драмѣ, проситъ ангажемента на третьи роли въ пантомимѣ»!.. Я ничего не выдумываю. «Требуется служащій или соучастникъ съ небольшимъ, даже незначительнымъ капиталомъ, въ театральномъ, блестящемъ и доходномъ дѣлѣ»!..
Ахъ! мечты, мечты, мечты!
И вдругъ я напалъ на слѣдующія строки, взволновавшія меня всего, вонзившіяся мнѣ прямо въ самую глубину сердца: «Продаются женскіе театральные костюмы, на обыкновенный ростъ, для ролей первыхъ любовницъ… Брошюры пьесъ, хорошо сохранившіяся… Брилліанты и вѣнки… Наслѣдство послѣ г-жи Віола»…
Сейчасъ же передо мной пронеслось молніей все мое прошлое: консерваторія, г. Оберъ, г. Бовалле, мои судьи, ставящіе свои замѣтки, Женни, Арисія, товарищи, провинція, тяжелые годы и послѣдній дуэтъ, сцена изъ «Сида» въ Дижонѣ: «Химена, кто сказалъ бы!» Слезы хлынули потокомъ изъ моихъ глазъ и я вскричалъ, бросая газету:
— Громъ и молнія!
Я произнесъ это такъ громко, что на меня обернулись, — это было въ Монтолонскомъ скверѣ, — и разсмѣялись. Мой голосъ, мой проклятый голосъ! Вѣчно онъ. Онъ былъ виной, что посторонніе смѣялись, пока я думалъ о Женни и проливалъ въ память ея эти слезы, эти святыя слезы…
Избытокъ голоса, вотъ моя доля, — и недостатокъ удачи! Но я не жалуюсь. Искусство остается при мнѣ. И я пожилъ!
VII.
Отливка.
править
Одно изъ необыкновеннѣйшихъ ощущеній моей жизни, это тотъ день, когда я присутствовалъ при отливкѣ моего собственнаго изображенія. Я говорю о моей статуѣ, знаете, о той, что Монтескюръ изваялъ съ меня, о статуѣ Римлянина, проходящаго подъ ярмомъ. Бѣдняга Монтескюръ!
Муниципальный совѣтъ его родного города, подстрекаемый науськаннымъ заранѣе мною помощникомъ мэра Казнакомъ, — помните Казнава, я еще тогда, въ Салонѣ, говорилъ съ нимъ при васъ передъ гипсомъ Монтескюра, — такъ вотъ, муниципальный совѣтъ рѣшилъ пріобрѣсти это произведеніе, отлить его изъ бронзы и поставить на площади Гарига на-Гароннѣ. Это вымышленное имя, вы мнѣ позволите умолчать настоящее имя этого города, потому что назвать его значило бы выдать его мэра, вздумавшаго поставить статую лишь для того, чтобы привлечь министра на ея открытіе и добиться отъ него ордена. Это самый современный пріемъ, фортель. И почти всегда онъ удается. Я же изъ этой честолюбивой горячки, отъ которой бился пульсъ мэра Гарига-на-Гароннѣ, извлекалъ справедливое удовлетвореніе Монтескюру. Я долженъ заявить, что Казнавъ помогалъ мнѣ съ преданностью и самоотверженіемъ, достойными поэта. Я ужь говорилъ вамъ, что Казнавъ пишетъ стихи. Онъ одинъ изъ жрецовъ провансальской поэзіи. Мэру Г… — я чуть было не назвалъ вамъ его, но онъ того не заслуживаетъ, — ни несчастный Монтескюръ, ученикъ тулузскаго училища, ни Римлянинъ, проходящій подъ ярмомъ, не нужны были ни мало, не больше чѣмъ рыбѣ нужно яблоко, какъ говоритъ Гюго. При его жизни Монтескюру преспокойно предоставляли умирать съ голоду, но когда онъ умеръ, тогда вспомнили, что онъ родился въ Гарига-на-Гароннѣ и сообразили, что отрытіе памятника придастъ блескъ городу и его первому должностному лицу. Отсюда покупка Римлянина, про ходя щаго подъ ярмомъ и отливка статуи. Да и то еще, повторяю вамъ, мнѣ пришлось лѣзть изъ кожи вонъ, а г. Казнаву помогать мнѣ съ истинно провансальскимъ жаромъ. Я его все подвинчивалъ да подвинчивалъ. Я написалъ ему два добрыхъ тома in-octavo краснорѣчивыхъ писемъ. Вѣдь я былъ связанъ клятвой! Помните, я вѣдь сказалъ гипсовой статуѣ, (№ 3773 по каталогу): «Монтескюръ, ты будешь отомщенъ!..»
Когда я узналъ въ одно прекрасное утро, что произведеніе Клавдія Андрея Монтескюра, мой портретъ, да, въ сущности мой портретъ, меня, Бришанто, портретъ во весь ростъ, будетъ поставленъ на одной изъ публичныхъ площадей Франціи, признаюсь вамъ, я не могъ сдержать движенія невольной гордости. Я дѣлался статуей при жизни! Это былъ чудный сонъ. Не со всякимъ это случается. Одинъ лишь Веллингтонъ могъ, открывши у себя окна, созерцать самого себя въ шлемѣ Ахилла. А мнѣ отнынѣ стоитъ только захотѣть, и я могу въ любое время отправиться въ Гарига-на-Гароннѣ взглянуть паевое собственное бронзовое изображеніе. Согласитесь, что оно лестно. Куда лестнѣе, чѣмъ фотографія.
Но, вѣрьте, что я искренно ни мало не думалъ ни о себѣ, ни объ этомъ апоѳеозѣ подъ яркимъ солнцемъ Гаскони. Нѣтъ! Я думалъ объ одномъ лишь Монтескюрѣ, я хлопоталъ лишь о сохраненіи памяти бѣднаго чахоточнаго музыканта театра Монмартра, автора статуи, достойной скульптора эпохи Возрожденія. Теперь вы уже меня знаете, вы знаете, что я не утаиваю того, что происходитъ на днѣ моей души. Я прозраченъ, да, я хвалюсь этимъ, я прозраченъ.
Такимъ образомъ я былъ справедливо озабоченъ вопросомъ о томъ, гдѣ и когда произойдетъ отливка статуи. Я хорошо зналъ одного помощника мастера фирмы Тибо, Лоранса. Римлянинъ долженъ былъ отливаться въ его мастерской, и онъ обѣщалъ извѣстить меня; я потерялъ сонъ. Отливка! Видѣть самому отливку! Положимъ, одну ужь я видѣлъ! Я даже игралъ съ Мелонгомъ актъ отливки въ «Бенвенуто Челлини». Я-то и приносилъ ему тотъ кубокъ, что былъ ему нуженъ для окончанія его Юпитера, на котораго не хватало металла, потому что его укралъ Пиголо, знаете, маленькій Пиголо, настоящая каналья… Лично я игралъ самого Бенвенуто въ Перпиньянѣ и, несмотря на Бакюлара, это былъ одинъ изъ моихъ тріумфовъ! Ахъ! когда я восклицалъ: «Мою жизнь за сто фунтовъ олова!.. Гдѣ мнѣ взять нужный металлъ?.. Когда нужно дерево, можно разломать балки, мебель. Но мѣди какъ достать?..» ручаюсь вамъ, что вся зала содрогалась, какъ одинъ человѣкъ содрогалась. Но внѣ сцены я не видывалъ отливки. Всегда слѣдовало бы все изучать въ натурѣ. Теперь, когда я видѣлъ въ дѣйствительности расплавленный металлъ, я вложилъ бы въ Бенвенуто неожиданныя интонаціи, скорбь болѣе человѣческую и болѣе глубокую. «Ахъ! если бы кровь могла растопиться въ бронзу!» Какъ бы я сказалъ это теперь!
Отливка! Да это цѣлая драма! Другъ мой предупредилъ меня заранѣе. Я долженъ былъ явиться въ мастерскую Тибо. близь Тріумфальной арки, въ 8 часовъ утра. Я явился. Пришелъ, прохожу по длинному двору, загроможденному статуями, бюстами, барельефами; одинъ изъ служащихъ спрашиваетъ, что мнѣ угодно, я называю себя, говорю, что пришелъ отъ имени Лоренса и пробираюсь черезъ огромный складочный сарай, гдѣ опять мелькаютъ передо мной неконченныя статуи, по частямъ: генеральскія ноги, руки геніевъ, держащихъ факелы, торсы ангеловъ съ крыльями, головы судей въ шапочкахъ, цѣлое смѣшеніе личностей или божествъ, обломки героевъ, гипсы старыхъ, уже открытыхъ статуй или части еще готовящихся къ открытію памятниковъ, осколки памятниковъ и великихъ людей, — и добираюсь до мастерской, гдѣ должна произойти отливка. Точно на генеральной репетиціи тутъ находилось нѣсколько любопытныхъ зрителей, или приглашенныхъ литейщикомъ, или представителей мэра Гарига-на-Гароннѣ, право, не знаю.
Но я говорилъ себѣ, что ни одинъ изъ нихъ не взволнованъ такъ, какъ я: во-первыхъ, потому, что я думалъ о бѣдномъ Монтескюрѣ, отсылавшемъ своего «Римлянина» въ Салонъ въ предсмертныя минуты, и во-вторыхъ, потому, что, вѣдь, сейчасъ будутъ отливать Себастіана Бришанто! Я замѣтилъ, какъ одинъ изъ присутствующихъ сдѣлалъ движеніе и пристально уставился на меня. И я угадалъ его мысли.
— Этотъ господинъ странно похожъ на римскаго воина Клавдія-Андрея Монтескюра! — думалъ онъ.
И мнѣ хотѣлось подойти и сказать ему:
— Оно не удивительно: этотъ воинъ — я!
Быть можетъ, вы никогда не видывали отливки, милостивый государь, да? Представьте себѣ давно уже до бѣла накаленную печь, въ которой расплавлены мѣдь и цинкъ; точно потокъ лавы, металлы пробираются сначала черезъ слой песку, сдерживавшій ихъ, потомъ стекаютъ по желобку жидкостью въ какой-то чанъ; чанъ этотъ поднимается вверхъ механическимъ краномъ и опрокидывается точно ведро въ полую форму, приготовленную совсѣмъ близко въ другомъ слоѣ пескуформы этой совсѣмъ не видно, она исчезаетъ подъ покрышкой изъ кирпичей и земли. Статуя зарождается и формируется въ какой-то могилѣ.
Старый рабочій, привычный къ дѣлу, ковырялъ кончикомъ желѣзной жерди въ печи, гдѣ плавился металлъ. Руку его до локтя прикрывала огромная перчатка, такъ какъ вы понимаете, что тутъ было легко страшно обжечься. И вотъ мы всѣ ждали, ждали, уставившись взоромъ въ этотъ желобъ, изъ котораго сейчасъ должна была политься расплавленная жидкая масса.
Каковы бы ни были жизненныя дѣйствія, они похожи на театральныя представленія. Что бы вы тамъ ни говорили, жизнь эта не написанная пьеса. Я смотрѣлъ на желобъ, какъ всматривался бы въ занавѣсъ передъ его поднятіемъ. Расплавился-ли этотъ металлъ? Явится онъ, или пропуститъ свой входъ, я хочу сказать, свой выходъ? Ну-съ, дорогу театру! И никто не говорилъ ни слова. Всѣ ждали, замирая. Наконецъ, появляется нѣсколько раскаленныхъ капель сплава, просверливаютъ слой песку, и вдругъ это болѣе не капли, а свѣтлая, совсѣмъ бѣлая струя, съ красными, зелеными или желтыми, мѣдными парами, а потомъ огромный потокъ, врывающійся въ чанъ, окруженный разноцвѣтнымъ дымомъ, посреди фантастичной иллюминаціи, пылающихъ брызгъ, желтыхъ или пурпурныхъ капелекъ, я всегда жалѣлъ, что никогда не присутствовалъ при изверженіи Везувія. Ну, что жь, вотъ… теперь я видѣлъ и изверженіе вулкана! Эта струя сплава былъ кратеръ въ маломъ видѣ, потокъ раскаленной лавы.
И я говорилъ себѣ:
— Этотъ металлъ, Бришанто, это твое изображеніе, пока еще въ жидкомъ видѣ! Эта расплавленная бронза — твоя статуя! Это горящая струя — быть можетъ, твой лобъ, эти огоньки — пламя твоихъ глазъ! Совершенно особенное ощущеніе. Потокъ бросалъ на крышу мастерской, на огромныя машины, на балки фантастичные отблески. Прекрасное освѣщеніе для декораціи Брокена, если мнѣ придется играть когда-нибудь «Фауста». Здоровыя лица рабочихъ, этихъ литейщиковъ съ голыми руками, такихъ спокойныхъ при этой тяжелой работѣ, пребывающихъ невозмутимыми, краснѣли или блѣднѣли, смотря по тому, въ пурпурный или бѣлый цвѣтъ окрашивались эти адскіе пары.
Затѣмъ весь чанъ сплава поднимался кончикомъ огромнаго желѣзнаго крюка съ помощью вертящагося крана, и, дойдя какъ разъ къ ямѣ, гдѣ ждала форма, выливалъ, наконецъ, автоматичнымъ и мѣрнымъ движеніемъ черезъ воронку всю эту лаву, стекавшую въ пустоту, приготовленную для статуи въ землѣ; жидкій сплавъ разливался по литейной формѣ, принималъ ея форму и въ этой могильной ямѣ образовывалась человѣческая фигура; мое изображеніе нарождалось посреди новыхъ волнъ зеленыхъ и красныхъ паровъ, брызгъ сплава, подпрыгивавшихъ, вертящихся, скатывавшихся при каждомъ движеніи вмѣстилища, этого огромнаго ведра, выливавшаго тутъ поспѣшно горящую жидкость.
И при каждомъ ведрѣ, поднимавшемся на воздухъ краномъ, проносившимъ по мастерской пылающій металлъ для того, чтобы вылить его затѣмъ въ воронку, я говорилъ себѣ:
— Лишь бы хватило сплава! Статуя большая! Огромная статуя! А вдругъ не хватитъ сплава, какъ въ «Бенвенуто»? А вдругъ его не хватитъ, сплава-то!
И, любопытная вещь, мнѣ внезапно приходила на память вся моя роль, хотя я годами не заглядывалъ въ эту пьесу, вся цѣликомъ, точно я не дальше какъ въ то самое утро повторялъ ее:
«Ахъ, Господи, голова моя кружится, колѣни подкашиваются, въ глазахъ мутится. Неужели со мной случится то, чего я такъ боялся? Неужели мнѣ не хватитъ силъ довести свое дѣло до конца? Нѣтъ, нѣтъ, я приказываю тебѣ держаться, желѣзное тѣло! Изволь мнѣ повиноваться, безжизненная матерія!»
Я не былъ болѣе у литейщика, я былъ теперь на сценѣ. Я перевоплощался въ Бенвенуто. Я не присутствовалъ тревожнымъ зрителемъ при чужой работѣ, я самъ дѣлался главнымъ героемъ цѣлой драмы. Я сжегъ бы балки мастерской, я швырнулъ бы свою трость въ пекло, лишь бы не произошло недостачи въ металлѣ. Этого не случилось. Оказался даже излишекъ, который оставили простывать въ формахъ. Мой другъ, помощникъ мастера, сказалъ мнѣ:
— Отлично. Это пойдетъ на бразильскаго генерала!
Этому бразильскому генералу ставили статую за то, что онъ свергнулъ имъ самимъ основанное правительство, ставили конную статую, само собой разумѣется. Ужь если человѣкъ свергнулъ свое собственное правительство!..
Однимъ словомъ, недохвата не случилось. Нынче не бываетъ недостатка ни въ сплавѣ, ни въ статуяхъ.
— Ну-съ, вотъ ваше изображеніе и отлито, Бришанто, — сказалъ мнѣ тихо Лорансо, подталкивая меня локтемъ.
Я былъ отлитъ! Отлитъ, какъ Юпитеръ Челлини.
Для меня это было зрѣлище въ своемъ родѣ единственное. Я видѣлъ себя изображеннымъ въ поломъ видѣ подъ покрышкой кирпичей и камней; я говорилъ себѣ, что погребенный теперь подъ этими камнями, я скоро появлюсь на свѣтъ, да, какъ только остынетъ сплавъ, во всей гордости позы, данной мнѣ Монтескюромъ. И мнѣ казалось, что этотъ пылающій сплавъ — это кровь, лава моихъ жилъ, все данное искусству, все взятое у меня искусствомъ, все невозвращенное мнѣ искусствомъ!
Ну, что же, не все-ли равно? Бывалъ и на моей улицѣ праздникъ, я вамъ ужь часто говорилъ это и не хочу повторяться, и отливка Римлянина, проходящаго подъ ярмомъ, была однимъ изъ этихъ праздниковъ, однимъ изъ самыхъ незабвенныхъ. Я былъ сильно любимъ въ своей жизни, мнѣ часто измѣняли, могу даже сказать, что мнѣ всегда измѣняли, но меня любили. Въ апплодисментахъ недостатка тоже не было. Много мнѣ апплодировали. Иногда неистово. Но ни любовь, ни апплодисменты не давали мнѣ того чуднаго ощущенія, которое я испыталъ первый разъ, когда я увидалъ себя въ состояніи лавы, и второй разъ, когда я увидалъ себя статуей.
Да, это было нѣсколько дней спустя, когда сплавъ остылъ, и разбили ту гипсовую форму, въ которой онъ былъ заключенъ. Лорансо пригласилъ меня взглянуть и на это. Я могу сказать, что, глядя на земляной пригорокъ, подъ которымъ было погребено мое изображеніе, я испыталъ ощущеніе, подобное тому, что испыталъ Карлъ V, присутствуя на своихъ похоронахъ, но потомъ я нашелъ за-разъ такое удовлетвореніе, какого не имѣлъ, не могъ имѣть всемогущій соперникъ Эрнани. Вы только подумайте, сообразите: болѣе счастливый, нежели мои самые знаменитые современники, я видѣлъ себя выходящимъ изъ земли, вылѣзающимъ изъ обломковъ въ видѣ статуи.
Я нагнулся надъ могилой, гдѣ лежалъ Римлянинъ Монтескюра, и, глядя на это чистое чело, на эти нахмуренныя брови, я сказалъ самому себѣ, нѣтъ, больше, а воскликнулъ вслухъ, при всей мастерской Тибо:
— Это я!
Да, это былъ я! И всѣ это признали, всѣ узнали меня, всѣ, начиная съ г. Тибо и до его помощника Лорансо. Это былъ протестантъ искусства, представленный побѣжденнымъ скульпторомъ въ видѣ протестанта Пораженія. Это былъ я, со всѣмъ своимъ неукротимымъ пыломъ и со всѣмъ упрямствомъ своего мужества.
Я наклонялся къ этой большой бронзовой фигурѣ, лежащей тутъ, въ открытой могилѣ, подобно тому, какъ послѣ Коммуны на земляномъ ложѣ Вандомской площади лежалъ французскій Цезарь, — только мое изображеніе было неповреждено, и повторялъ себѣ, утѣшая самого себя въ своихъ разочарованіяхъ:
— Бришанто, отри свои слезы; если же ты когда-нибудь заплачешь отъ ярости, то все же гордись, мой другъ Бришанто: ты удостоился такой чести, которой не знаетъ еще Мюссе, да, быть можетъ, и не познаетъ никогда. Воинъ искусства, ты будешь стоять на публичной площади подъ видомъ воина защитника отечества,
Ахъ! какой то былъ радостный день! Къ радости моей, однако же, примѣшивалась грусть, ибо я думалъ, неотступно думалъ о бѣдномъ Монтескюрѣ, и въ глазахъ моихъ стояли слезы, не гнѣва, нѣтъ, но жалости. О! стоило взглянуть на меня, слезы наполняли мои глаза, клянусь вамъ, что да. Да вотъ, и сейчасъ, смотрите!..
Мнѣ казалось тогда, что скоро послѣ отливки я буду присутствовать при открытіи памятника въ Гарига-на-Гароннѣ. Я вѣрилъ въ открытіе, но политика непремѣнно примѣшается ко всему и вѣчно раздавитъ самыя благородныя артистическія проявленія.
Мэръ Гарига-на-Гароннѣ, заподозрѣнный, право, не знаю въ чемъ, былъ смѣщенъ министромъ внутреннихъ дѣлъ, а муниципальный совѣтъ протестовалъ противъ всѣхъ проектовъ невѣрнаго начальника, — противъ всѣхъ, даже, говорится въ постановленіи противъ наилучшихъ.
Наилучшій изъ нихъ былъ несомнѣнно постановка статуи Монтескюра на площади его родного города. Это было бы великолѣпно, г. Фальгьера просили предсѣдательствовать на церемоніи въ костюмѣ, а префектъ обѣщался явиться въ сопровожденіи дивизіоннаго генерала. Я добился стихотворенія отъ одного изъ сотрудниковъ «Депеши Тулузы» и онъ написалъ его, разсчитывая получить за это академическій значекъ. Кромѣ того, Казнавъ составлялъ нарочно приличную случаю сценку изъ двухъ дѣйствующихъ лицъ: Муза и скульпторъ, которую разыграли бы въ одной изъ залъ мэріи.
Я, ничего не добивавшійся, собирался, однако, продекламировать стихотвореніе передъ своимъ собственнымъ изображеніемъ, подъ открытымъ небомъ во время открытія, и собралъ кой-какія замѣтки для конференціи, которую я охотно устроилъ бы или въ театрѣ Гарига-на-Гароннѣ, или у какого-нибудь трактирщика, если въ Гарига-на-Гароннѣ не имѣется театра.
«Одна изъ жертвъ искусства, очеркъ актера-протестанта. Скульптура и Сцена. Мраморъ и Подмостки».
И я думаю, что въ тотъ день я высказалъ бы кой-какую правду сисему времени!
Если бы меня спросили, по какому праву я требую слова, я отвѣчалъ бы.
— Какъ по какому праву? Взгляните-ка на Римлянина Монтескюра. Этотъ Римлянинъ — я самъ.
И, дѣйствительно, спереди-ли, въ профиль-ли, это воплощеніе моихъ непримиримыхъ воззрѣній.
Ненависть муниципальнаго совѣта къ мэру препятствовала до сихъ поръ всякой церемоніи. Кромѣ того, внезапно выступилъ на сцену одинъ изъ тѣхъ вульгарныхъ, но рѣшительныхъ вопросовъ, что носятъ прискорбное названіе первобытныхъ вопросовъ. Родной городъ Монтескюра оказывается не при деньгахъ. У него нѣтъ денегъ на уплату послѣднихъ расходовъ, на уплату смѣты пьедестала и архитектору. Вся-то сумма пустяшная, но, разъ вопросъ о статуѣ сталъ вопросомъ политическимъ, все пріостановлено. Будь даже на лицо нужныя деньги, голосованія не сдѣлаютъ, только для того, чтобы дать послѣднюю оплеуху мэру-панамисту! А несчастный мечталъ еще о красной ленточкѣ!
Итакъ, пьедесталъ поставленъ въ Гарига-на-Гароннѣ, но Римлянина на пьедесталѣ нѣтъ. Неудача преслѣдуетъ Монтескюра и за могилой и мое изображеніе не воздвигается, какъ оно того заслуживаетъ, подъ свѣтомъ солнца.
Ахъ! политика! Политика и деньги, ужасныя, неизбѣжныя деньги!
И статуя остается въ Гарига-на-Гароннѣ, въ сараѣ, подобно тому, какъ статуя лорда Байрона оставалась, да, пожалуй, пребываетъ и доселѣ еще въ лондонской таможнѣ, подобно тому, какъ статуя г. Тьера запрятана въ темный уголъ въ марсельскомъ музеѣ.
И я жду удовлетворенія, должнаго этому несчастному Монтескюру, я жду, чтобы мое изображеніе, сначала скрытое подъ покрываломъ, появилось бы, наконецъ, подъ небомъ юга, при звукахъ Марсельезы. Но есть у меня одна идея. Я хочу устроить, я устрою въ театрѣ Батиньоля или на какой-нибудь муниципальной сценѣ парадный спектакль въ пользу статуи Монтескюра. Это рѣшено. Программа у меня составлена. На ней будутъ фигурировать всѣ знаменитыя имена. Я стану просить, интриговать, лазать по лѣстницамъ, покрытымъ коврами, моихъ достигшихъ извѣстности товарищей. Я буду играть для другого утомительную роль бенефиціанта! Я стану протягивать въ пользу другого эту честную руку, никогда ничего ни у кого не просившую! Я сдѣлаюсь нищимъ побѣжденнаго, (какое чудное заглавіе пьесы!) какъ я игралъ уже «Дѣтскаго доктора» и «Адвоката бѣдныхъ».
И когда я доставлю общинѣ Гарига-на-Гароннѣ недостающія ей послѣднія деньги, то я буду въ состояніи почить спокойно послѣ трудовъ и сказать призраку музыканта Монтескюра:
— Доволенъ-ли ты, Монтескюръ? Актеръ Бришанто сдержалъ-ли свое слово?
Въ тотъ день, а этотъ день наступитъ, я далъ въ этомъ клятву, я забуду всѣ разочарованія своей жизни. Я буду вознагражденъ. И я надѣюсь, что конференція моя состоится и что я прибавлю къ ней послѣдній параграфъ:
«Бронза и Драма. Очеркъ жизни и произведеній Клавдія-Андрея Монтескюра, ваятеля, и Себастіана Бришанто, его натурщика.»
VIII.
Изъ-за Наполеона…
править
Я очень друженъ съ старикомъ Добервалемъ, который сошелъ со сцены, такъ и не добившись дебюта во Французской Комедіи. Его мечта, наша всеобщая мечта, эта Французская Комедія! Доберваль имѣлъ успѣхъ повсюду и успѣхъ громкій. Гдѣ бы онъ ни игралъ, въ бульварныхъ или другихъ театрахъ, всюду за нимъ бѣгали женщины. Онъ дрался изъ-за нихъ, онѣ дрались изъ-за него. Состарѣвшись, онъ купилъ себѣ домикъ на берегахъ Уазы и живетъ тамъ на покоѣ съ женой и племянницей, — старой дѣвой, — лѣтомъ, присматривая за своимъ садомъ, зимой у своего очага, перебирая воспоминанія прошлаго. Онъ славный человѣкъ. Онъ былъ бы совершенно счастливъ, если бы сердце его не грызла эта тайная язва: Комедія, Французская Комедія не пожелала пустить его къ себѣ.
О! какъ только онъ коснется этого сюжета, старикъ Доберваль становится свирѣпъ! Все накопившееся въ немъ недовольство вырывается какъ столбъ пара изъ локомотива. Онъ ужь не молодъ, но тогда онъ молодѣетъ. Онъ оживляется, разгорячается, громитъ, багровѣетъ…
Я говорю ему:
— Берегись, Доберваль! (я познакомился съ нимъ, когда онъ игралъ первыхъ любовниковъ въ Гаврѣ и былъ уже не первой молодости). Прежде всего, это для тебя вредно. Къ тому же ты преувеличиваешь. Подумай, сколько, сколько было другихъ, заслуживавшихъ вступить въ домъ Мольера и которыхъ они туда не пустили!
И я принимаюсь перечислять ему ихъ имена. Я знаю, что нимало не убѣждаю его. Другіе — не онъ. Да вотъ еще я, которому зависть г. Бовалле помѣшала попасть туда… но, простите, я повторяюсь… я самъ, котораго ужь я не считаю, — я тоже не Доберваль! Доберваль страдаетъ и я довольно часто навѣщаю его на дачѣ, утѣшаю его. Онъ приходитъ ко мнѣ на встрѣчу на станцію, мы переходимъ мостъ и отправляемся къ нему тихими шагами, разговаривая, вдоль берега, а г-жа Доберваль, которая отлично стряпаетъ, поджидаетъ насъ, приготовивши всегда лакомыя блюда. У Доберваля я нахожу многое, напоминающее мнѣ прошлое: старыя афиши, старые портреты актеровъ и литографіи актрисъ, нѣкогда такихъ хорошенькихъ, а теперь одряхлѣвшихъ или спящихъ гдѣ-нибудь на кладбищѣ въ Парижѣ или въ провинціи… Женни! Такъ какъ Доберваль менѣе бродяжничалъ, чѣмъ я, то онъ хранитъ эти реликвіи: завядшіе вѣнки, поблекшія ленты, все, что я слишкомъ часто сѣялъ по дорогѣ, какъ посѣялъ я и свои иллюзіи… Но кой-какія иллюзіи у меня еще остались, благодаря Бога!
Какъ только мы сядемъ за столъ, Доберваль и я, мы открываемъ шлюзы воспоминаній.
— А помнишь-ли ты, Бришанто, какъ мы играли"Бургграфовъ" въ Нантѣ безъ костюмовъ?
— А помнишь, какъ мы изображали «Мушкетеровъ» въ курткахъ изъ «Гугенотовъ»?
— А помнишь хорошенькую Селину Барбо изъ Сотгвиля?
— А Евгенію Мерсье?
— А Лорансъ Эрблэ?
— А Жанну Горли?
— А?..
Но тутъ насъ прерываетъ добрая г-жа Доберваль:
— Господа, господа, потише… Вы забываете о Луизеттѣ.
Да, правда, мы совсѣмъ забываемъ о Луизеттѣ; Луизетта — племянница Доберваля. Ей подъ пятьдесятъ лѣтъ, она худая, угреватая, съ усиками. Но она «молодая дѣвица» и надо щадить ея уши, ея бѣдныя торчащія уши, быть можетъ, никогда, никогда не слыхавшія любовнаго признанія. Mademoiselle Луизетта прожила благочестиво всю жизнь подлѣ этой актерской четы. Она выросла и состарѣлась, бормоча молитвы у этого очага, подлѣ котораго ея дядя училъ свои роли. Когда, бывало, Добервалю предстояло созданіе новой роли и она видѣла, что онъ нервничаетъ, тревожится, труситъ, mademoiselle Луизетта ничего не говорила, но шла потихоньку, украдкой ставить свѣчку въ церкви святой Елизаветы-Тампля, ея приходѣ, молясь, чтобы дядя Доберваль имѣлъ успѣхъ.
Она обращалась къ Богородицѣ съ молитвами, вродѣ слѣдующей:
— Благодатная Марія, сдѣлай, чтобы мой дорогой дядя былъ неотразимъ въ «Ловеласѣ»!
И несомнѣнно помогала молитва mademoiselle Луизетты, ибо Доберваль былъ неотразимъ.
По моему мнѣнію, это былъ образецъ любовника. У Делонэ было больше стиля, Доберваль не уступалъ ему въ жарѣ. Ахъ, какой прелестный человѣкъ! И какой славный другъ! Какъ я подумаю, что я поссорился съ нимъ изъ-за Наполеона, — ну, да, именно, изъ-за Наполеона!
Это случилось прошлой осенью. И никогда не проводилъ я у Доберваля болѣе спокойнаго дня, болѣе интереснаго вечера. Передъ обѣдомъ, гуляя по берегу Уазы, Доберваль, которому я говорилъ, что онъ можетъ снова играть первыхъ любовниковъ, когда ему вздумается, несмотря на свои 65 лѣтъ съ хвостикомъ, повѣрилъ мнѣ, что въ одномъ уголкѣ своего дома онъ устроилъ себѣ святилище, вѣрнѣе сказать, храмъ, куда онъ иногда удаляется; это маленькая комнатка подъ самой крышей, устроенная имъ точь въ точь такъ, какъ была устроена нѣкогда его уборная въ театрѣ Гимназіи… Та же мебель, та же полочка, заставленная тѣми же баночками бѣлилъ и румянъ, тѣми же кисточками съ такимъ же зеркаломъ, въ какое онъ смотрѣлъ тогда, дѣлая свой гримъ… Стѣны обтянуты такимъ же кретономъ съ цвѣточками. Такой же халатъ, такой же табуретъ для сидѣнья, такой же диванъ для лежанья… Однимъ словомъ, его уборная, его уборная добраго, стараго, прошедшаго времени! Здѣсь онъ переживалъ его, а въ шкапу за занавѣской Доберваль сохранялъ еще часть своего гардероба: костюмы маркизовъ, плащи мушкетеровъ, пестрые чулки франтовъ первой республики, обтяжныя панталоны покорителей сердецъ Реставраціи… Скарбъ бывшаго молодого человѣка!.. Цѣлая дорогая и поэтическая коллекція платья, отъ которой точно вновь пахло листьями лавра…
— Какъ, Доберваль, тебѣ пришла въ голову эта славная идея?
— Тише! — сказалъ онъ мнѣ таинственно, отбрасывая кончикомъ своей трости кружившіеся у нашихъ ногъ сухіе листья, — я не признаюсь въ этомъ никому, никому. Разъ станетъ это извѣстно здѣсь, мнѣ не дадутъ покоя. Мэръ, власти, заправила мѣстнаго оркестра, стали бы просить меня играть въ пользу кучи выдумываемыхъ ими благотворительныхъ цѣлей. А я бы не могъ. Но зато, что я могу и что я иногда и дѣлаю, когда хочу порадовать жену и племянницу, такъ это слѣдующее! Я объявляю имъ: «Заприте двери! Сегодня я никого не принимаю. Сегодня вечеромъ вамъ будетъ сюрпризъ… У васъ будетъ спектакль!» Сказано — сдѣлано. Я отправляюсь наверхъ, въ эту уборную, гдѣ обрѣтаю вновь всю мою молодость, честное слово! одѣваюсь, гримируюсь, — морщины исчезаютъ, о! ничего нѣтъ легче! глаза оживляются, я переодѣваюсь въ костюмъ и готово! Я снова вижу себя въ «Фолибертѣ» или въ «Клариссѣ Гарлоу» или въ «Манонъ Леско» — я, какъ Дежазе, игралъ много пьесъ въ костюмахъ XVIII столѣтія, — и спускаюсь нарядный, довольный, встрѣчаемый апплодисментами, старина Бришанто, ибо жена и Луизетта принимаютъ меня точно въ театрѣ, я вхожу въ маленькую дверь направо отъ зрителей и играю! Да, я играю! И я имѣю полное право сказать это, я играю лучше, чѣмъ когда-либо!.. Я чувствую въ себѣ двадцатилѣтнее сердце, двадцатилѣтній голосъ, двадцатилѣтнія силы! — Знаешь, Бришанто, сегодня вечеромъ, да сегодня вечеромъ, другъ мой Бришанто, я хочу показать тебѣ это и ты скажешь мнѣ откровенно, имѣются-ли среди ихъ общниковъ хотя бы трое способныхъ подавать мнѣ реплику!
— Ахъ, какая отличная мысль!..
Я тоже былъ не прочь гнова посмотрѣть Доберваля. Я всегда принадлежалъ къ его защитникамъ, когда на него нападали. Его находили аффектированнымъ, приторнымъ, жеманнымъ, устарѣвшимъ. Вовсе нѣтъ, онъ былъ изященъ, страстенъ; быть можетъ, онъ немного пѣлъ икъ этой пѣвучести присоединялась одна привычка, — подергиванье икръ ногъ, — да, можно сказать, что его икры, подобно валторнѣ Монтескюра, строили глазки. Ну, да это все равно, любовное объясненіе въ его устахъ было всегда настоящимъ любовнымъ объясненіемъ.
— Ахъ! какая отличная мысль! какая отличная мысль!
Я былъ въ восторгѣ и все повторялъ эти слова.
Мы весело пообѣдали. У Доберваля имѣлось нѣкое винцо, Вуврэ, искристое и пѣнистое, отъ котораго мы всегда развеселялись. Какихъ только исторій изъ добраго стараго времени ни пересказали мы въ тотъ вечеръ! Никакого удержу на насъ не было. Mademoiselle Луизетта не конфузилась. А мѣстные жители, проходившіе по берегу, ничего не могли разслышать сквозь закрытыя ставни.
Вдругъ, за дессертомъ, Доберваль всталъ.
— Дѣти мои, — сказалъ онъ намъ, потирая себѣ руки, — я сдѣлаю вамъ сюрпризъ!
Это было его обычное выраженіе. Г-жа Доберваль радостно вскрикнула. По звуку голоса мужа, она легко угадала, что онъ скажетъ.
— Спектакль?.. — сказала она.
— Да, милый другъ, спектакль. Я сыграю вамъ «Я обѣдаю у матери»!
— Совсѣмъ одинъ? — спросилъ я.
— Совершенно одинъ. Въ такихъ случаяхъ я объясняю вкратцѣ содержаніе другихъ ролей и играю свою отъ начала до конца. И знаешь, что я тебѣ скажу, мой милый Бришанто, опытъ доказалъ мнѣ, что это ничуть не хуже. Иногда даже и лучше выходитъ. Чѣмъ меньше ролей въ пьесѣ, тѣмъ лучше она понимается. Не правда-ли, Сесиль?..
— Конечно, — сказала г-жа Доберваль.
Mademoiselle Луизетта ничего не отвѣчала. Однако же, и она была рада, что дядя ея снова выступитъ актеромъ. Но завтра! завтра она пойдетъ исповѣдываться аббату Полару, каяться ему въ томъ, что наслаждалась грѣховнымъ зрѣлищемъ, и аббатъ Поларъ дастъ ей, улыбаясь, отпущеніе, прося ее даже передать частицу его ея дядѣ.
«Я обѣдаю у матери»! Я былъ очень доволенъ снова посмотрѣть эту пьесу. Я ея никогда не игралъ, такъ какъ жанровыя пьесы не въ моемъ темпераментѣ. Однако же, въ ту минуту какъ Доберваль всталъ, собираясь подняться въ свою уборную, я робко предложилъ ему подавать реплику. Но я сейчасъ же замѣтилъ, что не доставляю ему никакого удовольствія. Никакого.
— Реплику? Какую реплику? — сказалъ онъ.
— Какъ какую! развѣ же въ «Я обѣдаю у матери» не три роли?
— Ну, да, — отвѣчалъ Доберваль, — три: живописецъ Анри Дидье, кавалеръ и князь д’Эннэнъ… Я говорю о мужскихъ роляхъ… Женскихъ ролей двѣ: Софи Арну и горничная. Но я уже говорилъ это тебѣ, къ чему подавать реплику? Пьеса всѣмъ извѣстна. Я сыграю вамъ князя д’Эннэнъ… Впрочемъ, князь д’Эннэнъ, это и есть вся пьеса!
И Доберваль оставилъ насъ, я смотрѣлъ на mademoiselle Луизетту, которая, казалось мнѣ, бормочетъ молитвы въ концѣ комнаты, и на г-жу Доберваль, чьи глаза такъ и сіяли счастіемъ. Эти сюрпризы молодили ее и, когда Доберваль являлся передъ нею въ одномъ изъ своихъ прежнихъ костюмовъ, она молодѣла на двадцать лѣтъ. Въ гардеробѣ ея мужа оставалась частица ея молодости, вѣрнѣе, вся ея молодость, подобно тому какъ иногда упорно сохранялся запахъ духовъ.
Надо ему отдать справедливость, Доберваль не долго одѣвался. Онъ мигомъ спустился къ намъ, костюмированный, гримированный, въ напудренномъ парикѣ, съ шпагой на боку, въ небесно-голубомъ бархатномъ фракѣ, чуть-чуть потертомъ по швамъ, но все еще кокетливомъ, слегка припахивающемъ камфарой. Онъ явился, выпрямилъ ногу, выставляя икры въ шелковыхъ чулкахъ съ золотыми блестками, повернулся на своихъ красныхъ каблукахъ и сказалъ:
— Вотъ вамъ князь д’Эннэнъ!
И, клянусь вамъ, что, несмотря на свои годы и слѣды ихъ, такъ замѣтные вблизи, Доберваль былъ съ головы до ногъ княземъ д’Эннэнъ, или любымъ княземъ XVIII столѣтія въ напудренномъ парикѣ и при шпагѣ. Онъ былъ Ригелье, Конти, Леторьеръ, онъ былъ изящнѣйшимъ изъ изящныхъ, и г-жа Доберваль сложила въ восхищеніи руки, тогда какъ mademoiselle Луизетта смотрѣла на бѣлила и румяна, покрывавшія скулы и щеки ея преобразившагося дяди.
— Князь д’Эннэнъ! — продолжалъ Доберваль. — Онъ принесъ новогодніе подарки Софи Арну!.. Вы знаете, въ чемъ дѣло, дѣти мои? Вотъ въ чемъ дѣло…
И онъ принялся разсказывать намъ съ присущимъ ему одному жаромъ, какъ онъ даритъ актрисѣ своихъ англійскихъ лошадей, всѣхъ лошадей своей конюшни, и сыгралъ восхитительно, — я говорю восхитительно, потому что онъ восхищалъ меня, — ту сцену, когда князь д’Эннэнъ отказывается обѣдать съ Софи Арну, потому что обѣдаетъ у своей матери. «Если бы вы знали княгиню д’Эннэнъ, вы поняли бы, что она не такая особа, съ которой можно ограничиться посылкой небольшой записки. Представьте себѣ знатную барыню съ тонкими губами, строгимъ челомъ, холоднымъ взглядомъ, упорно засѣвшую въ кресло стараго дуба. Вокругъ нея все измѣнилось; не перемѣнилась одна лишь она. Она сохранила нравы, обычаи, даже костюмы прошлаго вѣка. Въ ея глазахъ мой братъ и я не возмужали; мы все тѣ же дѣти, которыхъ гувернеръ приводилъ къ ней два раза въ годъ, въ день ея имянинъ и 1 января. Это единственные дни, когда она насъ цѣловала… Это былъ серьезный поцѣлуй; она медленно прикасалась къ нашимъ лбамъ, точно такъ же поцѣлуетъ она насъ черезъ четверть часа. Затѣмъ состоится семейный обѣдъ, крайне церемонный, молчаливая и торжественная трапеза, причемъ молчаніе прерывается иногда только моей матерью, сообщающей намъ о привычкахъ и обычаяхъ славнаго царствованія и о томъ, какъ нашъ отецъ помогалъ г. де-Виллару побить имперскія войска»…
И тогда, сказавши свою тираду съ такимъ искусствомъ… ахъ! съ такимъ искусствомъ… съ такимъ искусствомъ, какого нынче не встрѣтить, клянусь вамъ, съ искусствомъ, удивительнымъ, тонкимъ и легкимъ, съ дикціей, меланхоліей и прелестью необычайными, совершенно необычайными, Доберваль запѣлъ… Я ничего не имѣю противъ тѣхъ пьесъ, въ которыхъ сантиментальные куплеты являлись на помощь прозѣ… Итакъ, онъ запѣлъ на мотивъ «Mademoiselle Garcin»:
Ахъ все это, безъ сомнѣнія, не очень-то весело,
Но подумайте, вотъ ужь скоро тридцать лѣтъ,
Какъ я хожу на это свиданіе, во что бы то ни стало,
Это домъ, освященный временемъ.
Къ тому же, поцѣлуи моей матери рѣдки,
Разъ я увѣренъ въ сегодняшнемъ поцѣлуѣ,
Я долженъ поступить, какъ поступаютъ скупые,
И не откладывать до завтра!
Надо было слышать его! Въ его исполненіи куплетъ этотъ былъ трогателенъ, какъ музыка Доницетти… Да, я сказалъ До-ни-цет-ти… Я современникъ «Фаворитки»… Глаза г-жи Доберваль были полны слезъ, mademoiselle Луизетта принимала, повидимому, эти стихи за что-то вродѣ церковной пѣсни, а у меня, ну, да, честное слово, и у меня глаза не были сухи… И я былъ еще весь взволнованъ, какъ вдругъ, въ концѣ сцены, Доберваль сказалъ мнѣ, протягивая мнѣ брошюру пьесы, вынутой имъ изъ кармана его небесно-голубого фрака:
— Ну что жь? Я ошибался. Ты былъ правъ. Теперь тутъ черезчуръ много діалоговъ! Давай-ка мнѣ реплику, старина. Изображай Софи Арну.
И я сталъ изображать Софи Арну, — настоящій артистъ долженъ быть въ состояніи все играть; — но я остался сидѣть, желая продолжать смотрѣть на этого бѣса Доберваль, такого молодого, подвижного, вертляваго, такъ и разсыпавшагося передъ нами, довольствуясь подачей ему реплики, скорчившись подобно суфлеру. Только я вносилъ въ нихъ свои интонаціи… Невозможно было не внести своихъ интонацій…
" — Послушайте, Морисъ, вы остаетесь, не правда-ли?
" — Я въ отчаяніи, но, право, не могу…
" — А! А я-то была еще такъ глупа, что вѣрила вашей любви!
" — Какъ! Я не люблю васъ потому, что не могу отобѣдать съ вами сегодня? Но я буду обѣдать у васъ завтра, каждый день, сколько вамъ будетъ угодно!
" --Я васъ не приглашаю…
" — Я васъ не люблю? Я, дравшійся изъ-за васъ десять разъ! Да вотъ! послушайте, я еще завтра дерусь изъ-за васъ съ г. де-Фонтанжъ, который увѣряетъ, что третьяго дня вы взяли ля-діезъ вмѣсто си-бемоля. Если бы я васъ не любилъ, я раздѣлилъ бы мнѣніе г. де-Фонтанжъ, ибо, по правдѣ говоря, вы взяли… сомнительную ноту… Я не утверждаю, что это не былъ см-бемоль, но, между нами, тутъ было не безъ ля-діэза!
" — Отлично! Переходите на непріятельскую сторону! Критикуйте меня! Освищите меня!
" — Да нѣтъ же! Говорю вамъ, что я дерусь! да, положительно это си-бемоль, и я убью г. де-Фонтанжъ! Надѣюсь, что это любезно!.. Три часа, чортъ возьми!
" — Значитъ, вы уходите?
" — Безъ сомнѣнія!
" — А я хочу теперь, чтобы вы остались… Я такъ хочу!
« — Король говоритъ: „Мы хотимъ…“ Да, постойте, это все можно уладить… Вы пообѣдаете одна… дайте же мнѣ докончить… а я вернусь ужинать къ вамъ».
Нѣтъ, никогда не видывалъ я этого Доберваля болѣе прелестнымъ и совершеннымъ, какъ въ этой столовой, подъ опаловымъ абажуромъ висячей лампы, въ двухъ шагахъ отъ этого стола, еще заставленнаго дессертомъ и отодвинутаго нами въ уголъ для того, чтобы освободить мѣсто для сцены… Я говорилъ себѣ, что жаль видѣть такого человѣка въ отставкѣ и что нынѣшніе первые любовники могутъ всѣ сложиться и собраться въ синдикатъ, а все-таки они не найдутъ въ себѣ столько огня, сколько его было въ этомъ шестидесятилѣтнемъ человѣкѣ, говорившемъ съ Софи Арну… Никогда! Софи, въ жизни бываютъ обязанности съ виду пустыя, но, въ сущности, дѣйствительныя и священныя; вы этого не поняли. Что бы вы тамъ ни говорили, я васъ люблю и вы это хорошо знаете!" Ахъ, какой голосъ, друзья мои, какой голосъ! Одно обаяніе! Какая прелесть звука! Вѣдь на сценѣ голосъ много значитъ. Иногда это все. Я говорилъ вамъ, что лично я имѣлъ голосъ. Совершенные дураки имѣли успѣхъ и составили себѣ имя только потому, что были одарены красивымъ голосомъ, точь въ точь какъ Гіацинтъ, мой бѣдный, забытый Гіацинтъ, прославившійся, благодаря своему носу…
Но у Доберваля имѣлся не только голосъ, у него имѣлось также и сердце. Какъ это говорится по латыни? Мнѣ какъ-то говорили и объясняли… Pectus… да, pectus est… Вотъ! О, этотъ вечеръ! Мнѣ хотѣлось расцѣловать Доберваля, да, впрочемъ, я не противился этому желанію! Я сжалъ его въ своихъ объятіяхъ, восклицая: «Удивительно, браво! божественно!» И г-жа Доберваль тоже цѣловала его, и mademoiselle Луизетта, и кухарка Мелани, явившаяся послушать, накормивши насъ предварительно такимъ суфле… О! суфле, достойное хозяйки и хозяина.
Доберваль былъ очень тронутъ. Онъ плакалъ. Мы плакали вмѣстѣ. Да, повторяю, славный вечеръ! Вечеръ чистаго искусства! Зачѣмъ было ему суждено быть испорченнымъ безполезными политическими спорами? Сейчасъ увидите, какъ оно вышло.
Само собой разумѣется, что, сыгравши князя д’Эннэнъ, Доберваль былъ нѣсколько возбужденъ.
— Ты весь въ поту, голубчикъ, — сказала ему г-жа Доберваль, отирая ему лобъ салфеткой.
Отирая его, она немного стирала его гримировку и Доберваль былъ недоволенъ. Онъ желалъ сохранить костюмъ и внѣшность князя д’Эннэнъ.
— Выпей, по крайней мѣрѣ, чего-нибудь тепленькаго, Амедей. Ну, грогъ! Хочешь грогъ?
— Съ удовольствіемъ. Бришанто тоже выпьетъ грогу. Не такъ-ли, Бришанто?
— Изволь, я согласенъ на все!
Я человѣкъ очень воздержанный, Доберваль воздерженъ не менѣе меня. Однако, самъ не знаю почему, быть можетъ потому, что это представленіе «Я обѣдаю у матери» въ тѣсномъ кругу взбудоражило наши нервы, мы подкрѣпили чуточку свой грогъ, а подкрѣпляя его, мы болтали, онъ въ своемъ голубомъ фракѣ князя д’Эннэнъ, а я въ простомъ статскомъ платьѣ, безъ всякой живописности. И вотъ, посреди этой дружеской болтовни, я могу сказать даже очень дружеской, глубоко дружеской, и, добавлю, съ примѣсью восторга съ моей стороны, неожиданно, внезапно прорвался сюжетъ для спора и разразился вдругъ, точно бомба.
— Ну, Бришанто, — сказалъ мнѣ Доберваль, — отдай мнѣ справедливость. Не правда-ли, что во Французской Комедіи не найти актера болѣе способнаго, чѣмъ я, носить красные каблуки?..
— Нѣтъ, Доберваль, не найти!
— Не правда-ли, что я обладаю ихъ преданіемъ, ихъ пресловутымъ преданіемъ?
— Именно, Доберваль, именно! Ты обладаешь имъ въ полномъ смыслѣ слова!
— Не правда-ли, что Фирмэнъ не игралъ маркизовъ лучше, чѣмъ я играю маркизовъ?
— Для сравненія нужно бы, чтобы оказался у нихъ Фирмэнъ. Но онъ не игралъ Ришелье лучше, чѣмъ ты сыгралъ сейчасъ князя д’Эннэнъ!
— А если такъ, то объясни мнѣ, почему они никогда не хотѣли принять меня во Французскую Комедію?.. Еще чуточку кирша. Онъ недуренъ.
— Да, очень хорошъ, merсъ
— Объясни мнѣ, почему же они оставляли меня въ сторонѣ, ангажируя такого-то и такого-то, актеровъ никуда не годныхъ!
— Зависть! Чистѣйшая зависть!
— Это твое мнѣніе, да?.. Какъ я подумаю, что Дюверди… Дюверди… полезность, не больше, да и то… Дюверди — общникъ…
— Ужь и не говори!
— Когда ни я, ни ты, Бришанто, ни даже ты, видишь, я тебя не забываю (мнѣ не очень-то льстилъ тотъ тонъ, которымъ онъ благоволилъ сдѣлать это сопоставленіе), ни ты, ни я даже и не дебютировали въ театрѣ улицы Ришелье.
— О! я, это старая исторія… Это Бовалле. Мой голосъ…
— Всегда оказывается такой Бовалле, непремѣнно препятствіе, какая-нибудь причина… Не безсмыслица-ли это! Не возмутительно-ли это! Сказать тебѣ, Бришанто?.. Въ этомъ виноватъ Наполеонъ!
— Что ты говоришь?
— Я говорю — Наполеонъ… Наполеонъ I!.. Этотъ болванъ Наполеонъ!
Я взглянулъ на Доберваля. Онъ казался въ бѣшенствѣ. Онъ вдругъ принялъ блуждающій видъ, какъ Гамлетъ, замѣчающій призракъ на террасѣ Эльсинора. Онъ смотрѣлъ прямо передъ собой, уставился начто-то или на кого-то, мнѣ невидимое, и это кто-то, это что-то, это была тѣнь, тѣнь Наполеона.
— О! о! — сказалъ я, качая головой, — Наполеонъ — болванъ…
Онъ рѣзко прервалъ меня.
— Чистѣйшій болванъ! Субъектъ, позволившій себѣ регламентировать, подводить подъ сводъ законовъ Домъ Мольера! Тиранъ, желавшій имѣть не актеровъ, а придворныхъ, и ничего не смыслившій въ театрѣ, ничего, ничего, ровно ничего… Да, впрочемъ, и не въ одномъ театрѣ, а и во всемъ остальномъ! О! этотъ человѣкъ!
И Доберваль сдѣлалъ грозный жестъ. Это ужь не былъ князь д’Эннэнъ, это былъ Маратъ… И я попытался защитить Наполеона противъ этого ничѣмъ не оправдываемаго нападенія… Я говорю, что оно ничѣмъ не оправдывалось, но я не бонапартистъ… Но я питаю артистическую благодарность къ этому персонажу.
Наполеонъ! Я игралъ его съ удовольствіемъ. Я люблю эту роль, хотя она и не совсѣмъ входитъ въ мое амплуа. По своей дородности Наполеонъ входилъ скорѣе въ амплуа финансистовъ. Но тѣмъ не менѣе, благодаря его властности, его прямо можно причислить къ героямъ, къ первымъ героямъ. Къ тому же это цѣлое лицо. Играя его, никакъ нельзя пройти съ пьесѣ незамѣченнымъ, совсѣмъ невозможно. Впрочемъ, я имѣлъ счастіе быть знакомымъ съ Гоберомъ, знававшимъ Констана, камердинера императора, и а заимствовалъ преданія отъ того и другого. Когда Гоберъ игралъ Наполеона, то онъ до такой степени походилъ на него, что старые наполеоновцы падали въ обморокъ въ креслахъ. Когда я обрѣюсь, я то же похожъ на императора. У меня античный профиль. Г. Энжъ попросилъ меня разъ позировать ему Цезаря.
Наполеонъ! Онъ какъ разъ принадлежалъ къ моему репертуару. Ахъ! сколько я игрывалъ Наполеоновъ повсюду въ провинціи! А когда я не игралъ Наполеона, я игралъ пьесы, въ которыхъ говорилось о немъ. Изъ такихъ пьесъ можно составить цѣлую библіотеку! Особенно нравилась мнѣ одна изъ нихъ, одноактная драма: «Императоръ и Солдатъ или 5-е Мая 1821 года». Я игралъ въ этой пьесѣ Ремона, бывшаго гренадера императорской гвардіи. Несмотря на свою молодость, хорошо загримированный, я точно соскочилъ съ картона въ роли этого стараго, помѣшавшагося солдата, живущаго въ маленькомъ провинціальномъ городкѣ и пишущаго своему императору, въ плѣну на островѣ Святой Елены, пишущаго ему, что онъ собирается освободить его, что уже готово войско въ двѣсти тысячъ человѣкъ, что порохъ заговоритъ и Ватерлоо будетъ отомщено!..
Ахъ! какой я производилъ эффектъ, когда, надѣвая свою прежнюю шинель, я обращался издали къ императору: «Мой императоръ! Сжалься надъ своимъ старымъ гренадеромъ, отвѣть ему! Вернись!» А въ концѣ, когда съ Ремономъ начинается предсмертный бредъ, вотъ гдѣ надо было слышать меня! Я выпрямлялся, бралъ въ руки воображаемое ружье, надѣвалъ воображаемый ранецъ, поправлялъ себѣ усы и становился въ строй, ибо онъ долженъ былъ произвести послѣдній смотръ! На мотивъ «Трехъ цвѣтовъ» я затягивалъ слѣдующій куплетъ, въ которомъ я заставлялъ плакать всю залу, — что я говорю? — я плакалъ самъ, исполняя его:
Онъ сейчасъ явится, выстроимся молчаливо,
Пусть онъ найдетъ насъ всѣхъ на указанномъ мѣстѣ,
Наконецъ-то, онъ исполнитъ наши надежды,
Подобно мнѣ, дрожите вы отъ счастья!
Мы увидимъ его, нашего драгоцѣннаго кумира;
Ахъ! вы плачете уже всѣ, какъ и я самъ…
Онъ придетъ, солдаты, онъ, нашъ отецъ!
Наполеонъ! императоръ! вотъ онъ!
Тутъ я дѣлалъ такой жестъ, точно беру на караулъ и въ припадкѣ галлюцинаціи, которую я назову, не задумываясь, необыкновенною, я восклицалъ, точно видя передъ собой лицо Наполеона: «Ахъ! Какъ онъ измѣнился! Какъ онъ блѣденъ! Онъ въ лавровомъ вѣнкѣ!.. Его окружаютъ его генералы! Клеберъ, Дэзе, Монтебелло! Тише, слушайте, товарищи… Онъ дѣлаетъ перекличку всѣмъ своимъ храбрецамъ (и я прислушивался). Ла-Туръ д’Овернь. (Тутъ я восклицалъ: Убитъ на полѣ чести!)… Онъ смотритъ на меня! Онъ узнаетъ меня!..»
Наступало минутное молчаніе, я вздрагивалъ, точно на мнѣ остановился орлиный взоръ Наполеона и говорилъ: здѣсь, ваше величество!.. И падалъ мертвымъ. О! Какъ снопъ!.. Зато какіе вызовы! Ахъ! эта пьеса «Императоръ и Солдатъ», конечно, не стоитъ Сида, но я имѣлъ въ ней столько же успѣха, сколько въ классическомъ репертуарѣ.
А «Наполеонъ на островѣ Эльбы»! А «Республика, Имперія и Сто Дней»! А всѣ эти пьесы, въ которыхъ мнѣ бросались пальмовыя вѣтви и подносились вѣнки! Будучи романтикомъ и патріотомъ, я любилъ эти пьесы. И вотъ, когда Доберваль, принялся нападать на великаго мужа, столько разъ мною воплощеннаго, героя, благодаря которому студенты Тулузы дали мнѣ банкетъ вслѣдствіе представленія «Императора и Солдата» на сценѣ Капитолія, я не могъ удержаться и ютъ времени до времени я останавливалъ расходившагося товарища, возражая ему:
— Позволь, позволь, Амедей, это уже несправедливо!
Но мои возраженія только пришпоривали его.
— Я несправедливъ? Несправедливъ? Несправедливъ къ этому животному, помѣшавшему мнѣ стать общникомъ? Да, Бришанто, во всемъ виноватъ этотъ Корсиканецъ! Во всемъ!
— Какъ, — восклицалъ Доберваль, — мы, свободные служители искусства, высшаго изъ всѣхъ искусствъ, мы подчинены декрету тирана?.. Отъ всѣхъ постановленій Имперіи ничего не осталось, а мы принуждены покоряться фантазіи человѣка, который вмѣсто того, чтобы тушить пожаръ Москвы, ставилъ насъ въ зависимость отъ шефовъ амплуа!..
Я все пытался остановить его. Невозможно. Онъ расходился.
— Будь справедливъ, Доберваль, остался еще Наполеоновскій сводъ законовъ!
— Сводъ законовъ! Ну, хорошо, сводъ законовъ, пожалуй; но онъ примѣнимъ ко всѣмъ французамъ, сводъ законовъ. Тогда какъ московскій декретъ примѣняется лишь къ однимъ намъ, бѣднымъ актерамъ. Московскій декретъ установляетъ привиллегіи въ пользу немногихъ и тиранію во вредъ всѣмъ остальнымъ!
— Во всякомъ случаѣ, милый другъ, большая часть его отмѣнена декретомъ 1850 года. И чего вѣчно твердятъ о московскомъ декретѣ. Онъ болѣе не существуетъ. Теперь въ силѣ декретъ 1850 года!
— Я оставляю въ сторонѣ декретъ 1850 года, — возразилъ Доберваль, — меня занимаетъ только московскій декретъ. Но уже зато, зато я вцѣпляюсь въ него зубами и ногтями! Потрудитесь взглянуть на этого господина, забравшагося въ глубину Россіи и навязывающаго намъ оттуда аристократію общничества! Уже если Наполеону непремѣнно хотѣлось издать въ Москвѣ декретъ, то стоило ему подписать одинъ, самый простой декретъ!
— Какой же именно?
— О! проще ничего быть не можетъ: «Всякій французскій актеръ имѣетъ право дебютировать на сценѣ Французской Комедіи!»
— Однако!.. Позволь, а авторы? Развѣ авторы не имѣютъ того же права?…
— Авторы заслуживаютъ менѣе участія, нежели актеры, но, если тебѣ ужь непремѣнно такъ хочется, то Наполеонъ моіъ бы добавить еще одну статью: «Статья 2. Всякій французскій гражданинъ имѣетъ право давать свои пьесы на сценѣ Французской Комедіи!»
— Но, Доберваль, подумай же немножко, Доберваль, подумай, сколько во Франціи актеровъ? А сколько еще французскихъ гражданъ?
— Это до меня не касается, это дѣло ариѳметики, статистики. Я говорю, что право есть право и что я былъ достойнъ дебютировать на сценѣ улицы Ришелье не менѣе всѣхъ остальныхъ…
— Совершенно вѣрно!
— Болѣе всѣхъ остальныхъ!
— Разумѣется. Однако же, другъ мой, не защищая Французской Комедіи, гдѣ, думается мнѣ, и для меня должно бы быть мѣсто, позволь замѣтить тебѣ, что если бы всякій тамъ дебютировалъ, если бы пьесы перваго встрѣчнаго тамъ игрались…
Доберваль прерывалъ меня, не позволялъ мнѣ болѣе вставлять возраженія и продолжалъ, размахивая руками въ кружевныхъ манжетахъ князя д’Эннэнъ:
— Я нападаю не на Французскую Комедію, я нападаю на того, на того злосчастнаго человѣка, который такъ дурно ее устроилъ. Какъ! послѣ столькихъ революцій, — сосчитать ихъ не мудрено, — мы все еще должны сносить ярмо каприза Цезаря!.. И въ добавокъ сумасшедшаго, ибо ты знаешь, Наполеонъ вѣдь былъ умалишенный… Читай-ка ученыхъ…
— Ну, ученые!
— Онъ былъ сумасшедшій, да, и къ тому же его расхвалили выше мѣры, что гораздо серьезнѣе.
— Расхвалили выше мѣры?
— Именно.
Положительно, Доберваль былъ не только несправедливъ, но еще и вздоренъ, да вотъ подите-ка, докажите ему это! Онъ расходился; что твоя сбѣсившаяся лошадь, точно быкъ на аренѣ, устремляющійся на сѣрый сюртукъ, какъ на красную muleta…
— Замѣть, что онъ даже не обладалъ физической храбростью, твой Наполеонъ!
— Вотъ сбрендилъ-то
— Ничего не сбрендилъ, это фактъ… Физіологическій фактъ! Ну, послушай, — продолжалъ Доберваль, все болѣе и болѣе возбуждаясь, — тебѣ никакъ не убѣдить меня, что онъ исполнилъ свой долгъ при Ватерлоо!.. Камброннъ, да, Камброннъ исполнилъ свой долгъ. Ней исполнилъ свой долгъ. Лобау исполнилъ свой долгъ. Но онъ!.. Онъ? Наполеонъ? Онъ совершилъ полуоборотъ, пока другіе еще дрались!
— Ужь не хочешь-ли ты сказать, что онъ трусилъ? Начать съ того, что трусить могутъ самые храбрые? Буффе, который былъ великимъ артистомъ, умиралъ отъ страху въ день первыхъ представленій. Да я самъ, я, который ничего не боюсь, я помню, какая на меня нападала иной разъ невѣроятная трусость! Да вотъ, разъ во время представленія «Генриха III»… Я игралъ Сенъ-Мегрена… Я положительно спрашивалъ себя, смогу-ли я выдти на сцену!
— Можно струсить до, но не должно трусить ни послѣ, ни во время дѣла!.. Пока занавѣсъ не поднялся, да, трусь; но какъ только вышелъ къ рампѣ, баста, нельзя! Волнуйся онъ наканунѣ Ватерлоо, это былобы ему простительно… Но въ самый день битвы, пока гренадеры шли на смерть… Можешь ты представить себѣ, чтобы мы ушли со сцены, подставляя подъ свистки фигурантовъ! Нѣтъ, Бришанто, скажи, представляешь ты себѣ это?
Я люблю свое дѣло и восхищаюсь своей профессіей. Нѣтъ, больше, я чту ее. Я могу сказать даже, что чту ее въ двоякомъ смыслѣ, и своимъ уваженіемъ къ ней, и достоинствомъ своей жизни. Тѣмъ не менѣе сравнивать актера на подмосткахъ съ императоромъ на полѣ битвы, какъ ни горжусь я тѣмъ, что я актеръ, я нашелъ, что онъ хватилъ черезъ край, и я сказалъ это Добервалю, такъ-таки напрямикъ и сказалъ:
— Ну, это ужь ты черезъ край!
Я сдѣлалъ ошибку и сообразилъ я свою ошибку сейчасъ же.
— А! — вскричалъ Доберваль, — ты считаешь, что артистъ, заставляющій биться всѣми благородными стремленіями сердца своихъ современниковъ, уступаетъ человѣку, вся геніальность котораго заключается въ томъ, что онъ ведетъ другихъ людей на-смерть? Нечего сказать, очень оно вѣжливо относительно твоихъ собратій!
— Мои собратья, мои собратья!.. Да они же не выиграли бы Аустерлицкой битвы, мои собратья! — отвѣчалъ я.
— Почемъ знать, — сказалъ Доберваль.
— Ты думаешь, что Тальма при Аустерлицѣ…
— Тальма точно также ѣздилъ бы верхомъ и тотъ же Раппъ, съ рубцомъ на лбу, также доложилъ бы ему, что русская гвардія побита. О! эта исторія знакома мнѣ отлично, ты самъ знаешь, что она мнѣ превосходно знакома!
— Ты представляешь себѣ Тальма верхомъ?
— Да, я представляю себѣ Тальма верхомъ.
— И выигрывающимъ Аустерлицкое сраженіе?
— И выигрывающимъ Аустерлицкое сраженіе.
— А Наполеонъ, куда же ты его дѣваешь, если такъ?
— Куда я его дѣваю? Да ровно никуда, — сказалъ Доберваль. — Я о немъ нимало не забочусь, разъ битва была бы выиграна и безъ него!
— И Тальмой?
— Тальмой, или кѣмъ-нибудь другимъ, не все-ли равно, разъ и такъ сраженіе было выиграно Раппомъ или Су, или кѣмъ-либо другимъ, но не имъ!
— Превосходно! Ну, а планы Наполеона, ихъ ты куда дѣваешь? Потому, не забудь, Наполеонъ былъ мастеръ на разные планы. Этотъ хорошо зналъ цѣну удачнаго en quarto!
— Какже! А вздумай онъ изъ своихъ удачныхъ сценаріо понадѣлать театральныхъ пьесъ, одна гадость и вышла бы! Вѣдь что онъ самъ-то любилъ? Господи, Боже мой, что ему нравилось, а! Старыя трагедіи! Одна приторность!
— Повторяю тебѣ, Доберваль, что ты несправедливъ, онъ бралъ то, что ему приносили. Не его вина, что Викторъ Гюго родился позднѣе!
— Викторъ Гюго? Да онъ укокошилъ бы его въ Москвѣ, подписывая свой пресловутый декретъ! Викторъ Гюго, да онъ либо повелъ бы его на смерть въ качествѣ простого вольтижера, либо не понялъ бы въ немъ ни единаго слова!
— Ты не можешь этого знать!
— Я знаю, что къ литературѣ онъ относился, какъ нотаріусъ, а что въ стратегическомъ искусствѣ онъ оспаривается… именно… Читалъ ты Шарраса?
— Полковника Шарраса? Какъ, чтобы полковникъ училъ императора?
— А развѣ насъ, насъ, не учитъ всякій журналистъ!.. Но, не говоря ужь о Викторѣ Гюго, вернемся къ Тальма, къ Тальма, — это ужь не стратегія, я полагаю, — ну, что же, посмѣлъ Наполеонъ дать ему орденъ, а? Посмѣлъ, а? Нѣтъ, скажи-ка откровенно, посмѣлъ или нѣтъ?
— Нѣтъ, не посмѣлъ, въ этомъ я долженъ признаться… Это слабость… Но въ ту эпоху…
— Да, да, я знаю, все предразсудокъ!.. Да будь онъ, дѣйствительно, такимъ великимъ мужемъ, какъ намъ о немъ уши прожужжали, развѣ не слѣдовало ему попрать ногами предразсудокъ-то, точно его и нѣтъ?.. Я не кровопійца, но и не такіе еще предразсудки попралъ ногами Робеспьеръ!
— Позволь, вѣдь не далъ же онъ орденъ Тальма, Робеспьеръ-то!
— Нѣтъ, но… кто знаетъ!.. Можетъ быть, онъ это и сдѣлалъ бы, если бы остался въ живыхъ. Почему бы и нѣтъ? Вотъ Людовикъ XIV это сдѣлалъ бы.
— Людовикъ XIV?
— Конечно, онъ не далъ ордена Мольеру, Людовикъ XIV, но это потому, что онъ не основалъ Почетнаго Легіона, но зато онъ пригласилъ его къ завтраку!.. А Наполеонъ приглашалъ Тальма къ завтраку, а?
— Вѣроятно, приглашалъ. Навѣрное приглашалъ. Впрочемъ, Тальма самъ приглашалъ его къ себѣ, въ его бытность артиллерійскимъ офицеромъ! Да къ тому же, Тальма хоть и былъ Тальма, все же онъ не Мольеръ!
— Въ своемъ родѣ онъ стоитъ Мольера. Въ Мольерѣ два человѣка: комическій авторъ и актеръ. Какъ актеръ, Тальма, пожалуй, превосходилъ его. Впрочемъ, знаешь, что я тебѣ скажу? (Ну, тутъ ужь я подумалъ, что Доберваль сходитъ съ ума). Надоѣлъ ты мнѣ съ твоимъ Наполеономъ! Ты защищаешь Наполеона, ты вѣришь легендѣ!.. Ты не злишься на него за его декретъ противъ насъ! Бонапартистъ ты, вотъ что!
— Доберваль!
— Ты царедворецъ… Совсѣмъ не знаю, почему ты давно ужь не во Французской Комедіи, какъ Дюверди… Ты достоинъ этого!
Однимъ словомъ, Маратъ, говорю вамъ, онъ превращался въ Марата. Онъ смотрѣлъ на меня безумными глазами. Передо мной теперь былъ не Леторьеръ, или Ришелье, либо князь д’Энненъ, а просто бѣсноватый. Г-жа Доберваль, молча прислушиваясь, встала, стараясь успокоить его, тогда какъ mademoiselle Луизетта торопливѣе шептала молитвы въ своемъ уголкѣ.
— Амедей, мой милый Амедей!
— Оставьте меня въ покоѣ! — отвѣчалъ онъ. — Когда въ мои годы человѣкъ способенъ сыграть роль своего амплуа такъ, какъ я вамъ сейчасъ ее сыгралъ, и когда онъ остается непризнаннымъ по винѣ какого-то императора, то всѣ, кто защищаетъ этого человѣка, не болѣе, какъ лживые друзья!.. Да, лживые друзья… повторяю!
— Доберваль, — сказалъ я тогда, вставая съ достоинствомъ, — не разъ, я думаю, будетъ тебѣ сниться это слово, и ты раскаешься въ немъ… Что касается меня, то я ухожу и предупреждаю тебя, что это не притворный выходъ.
Напрасно г-жа Доберваль уговаривала меня остаться.
— Лживый другъ, сударыня, лживый другъ! — отвѣчалъ я.
Я шелъ уже къ двери, а обѣ женщины старались удержать меня, повторяя въ то же время Добервалю:
— Скажи ему слово, одно лишь слово, и онъ останется!
И правда, я остался бы!
Но, знаете-ли вы, какое слово сказалъ Доберваль, знаете-ли вы, что онъ нашелъ сказать мнѣ?
— Ну, ладно, пусть Бришанто объявитъ, что Наполеонъ былъ идіотъ!..
Я говорилъ уже вамъ, что я не бонапартистъ. Но у меня памятливое сердце. Сколько вызововъ въ этой рѣчи! Чтобы я, игравшій Ремона въ «Императорѣ и Солдатѣ», сказалъ, что Наполеонъ былъ идіотъ! Разомъ вычеркнуть все мое прошлое! И въ угоду кому? Состарѣвшемуся товарищу, да, состарѣвшемуся, и, быть можетъ, возбужденному киршемъ.
— Доберваль, — вскричалъ я (и я слышу еще звукъ моего голоса въ маленькомъ домикѣ Доберваля, гдѣ на полкахъ зазвенѣла отъ этихъ звуковъ посуда), — ты требуешь отъ меня подлости! Прощай!
Я совсѣмъ ужь сдѣлалъ видъ, что ухожу, но не могу сказать, чтобы мнѣ очень хотѣлось уйти. Но я разошелся. Однимъ прыжкомъ перемахнулъ я черезъ порогъ и очутился на набережной, на набережной Уазы… И одинъ!
Съ минуту я поджидалъ въ темнотѣ, думая, что меня позовутъ обратно. Въ концѣ концовъ, Доберваль могъ быть невмѣняемъ. Въ его годы, легкая выпивка!.. Я смотрѣлъ, какъ течетъ вода, бѣгутъ тучи, какъ по берегу лошади тянутъ плывущую по рѣкѣ барку, на которой блестятъ фонари. Меня не позвали. Позднѣе я узналъ, что обѣ женщины были заняты смачиваніемъ висковъ Доберваля.
Онѣ опасались прилива крови къ мозгу. Знай я это, я вернулся бы. Но я машинально направился къ станціи, подошелъ поѣздъ, и я сѣлъ въ вагонъ. По прибытіи въ Парижъ, мнѣ пришло въ голову послать телеграмму, но затѣмъ я сказалъ себѣ: «Подождемъ». И я сталъ ждать. О Добервалѣ больше не было ни слуху, ни духу. Я оскорбился, заупрямился… Мы больше не видались. Больше никогда! никогда!
А Наполеонъ долженъ быть тамъ доволенъ. Да, тамъ, во Дворцѣ Инвалидовъ. Изъ-за него я лишился друга. Стараго друга. Изъ-за него, изъ-за того, чтобы только не назвать его дуракомъ, когда мое глубокое убѣжденіе было, что онъ именно не дуракъ. А я самъ болванъ! Вернись имперія, онъ не дастъ мнѣ за это ордена. Впрочемъ, я у него и не попросилъ бы его, онъ можетъ быть въ этомъ увѣренъ.
Ахъ! этотъ вечеръ, этотъ вечеръ! Какая жалость! Это одинъ изъ печальныхъ дней моей жизни. Поссориться съ другомъ изъ-за Наполеона! Лишиться стараго товарища изъ-за этого дьявольскаго московскаго декрета! Есть отъ чего придти въ отчаяніе. Я такъ и не могу утѣшиться, а когда думаю о Добервалѣ, то не иначе, какъ о потеряннной любовницѣ. Быть можетъ, мы снова встрѣтимся, но объ императорѣ мы ужь говорить теперь не станемъ. Я предоставлю Добервалю выражать свои мнѣнія, какъ бы онѣ ни были парадоксальны. Я не буду отвѣчать, я воздержусь отъ всякихъ возраженій. Бѣдный Доберваль! Со мной онъ, или далеко отъ меня, а я все-таки скажу, что онъ всегда дѣлалъ и будетъ дѣлать полный сборъ въ моемъ сердцѣ!..
IX.
Покойный Паназоль.
править
Онъ умеръ, бѣдняга Паназоль! Мы отвезли его на-дняхъ утромъ на Монмартрское кладбище, гдѣ онъ давно уже купилъ себѣ мѣсто и выстроилъ по своему вкусу маленькій памятникъ въ веселомъ духѣ; онъ самъ просматривалъ его смѣты, слѣдилъ за его исполненіемъ, отправляясь въ мастерскую монументщика точно такъ же, какъ ходилъ бы на репетиціи. Всегда одѣвавшійся кокетливо и изысканно, Паназоль необычайно заботился о томъ, чтобы это послѣднее каменное одѣяніе отвѣчало его требованіямъ.
Паназоль былъ большой талантъ! Лично я очень любилъ его. Немного устарѣлой игры, съ тремоло въ голосѣ и съ неизбѣжнымъ жестомъ рукой по волосамъ при любовномъ признаніи, но настоящій первый любовникъ! Никто не умѣлъ такъ поцѣловать руку у женщины и стать на колѣни, не будучи смѣшнымъ. Ахъ, если я одерживалъ побѣды, то Паназоль въ этомъ дѣлѣ могъ заткнуть меня за поясъ! Соперники на сценѣ, соперники въ жизни, но всегда друзья. Большіе друзья.
И онъ умеръ. Онъ оставилъ сцену въ расцвѣтѣ своихъ силъ. Ему бы подвизаться, да подвизаться на сценѣ, такъ нѣтъ, нашъ молодецъ не желалъ старѣться. Перемѣнить амплуа было бы въ его глазахъ позоромъ. Онъ привыкъ быть любимымъ. Онъ желалъ быть вѣчно любимымъ. Какъ только онъ замѣтилъ, что у него не мало сѣдыхъ волосъ на головѣ, да одинъ зубъ портится, онъ далъ прощальный спектакль, откланялся публикѣ, чуточку всплакнулъ и удалился на покой въ Аньеръ, гдѣ поѣ селился въ крошечномъ, но такомъ же кокетливомъ, какъ онъ самъ, домикѣ, думая про себя:
— Отнынѣ нѣтъ болѣе первыхъ любовниковъ! — Его безконечно интересовалъ его памятникъ на Монмартрскомъ кладбищѣ. Онъ заботился о гравировкѣ списка его лучшихъ ролей, въ двухъ столбцахъ, отдѣленныхъ другъ отъ друга угасшимъ свѣточемъ. Свѣточъ славы или свѣточъ любви, вотъ ужь не знаю, а такъ какъ Паназоля нѣтъ болѣе въ живыхъ, то никто намъ этого не объяснитъ. Онъ умеръ на прошлой недѣлѣ въ своемъ Аньерскомъ домикѣ, и какъ бы тамъ ни говорили, что театральные товарищи люди неблагодарные, все же насъ тамъ собралось довольно много, передъ драпированнымъ чернымъ подъѣздомъ, и мы почти всѣ проводили его отъ Аньера до самаго Монмартрскаго кладбища.
По правдѣ говоря, погода была теплая, зима, казалось, смилостивилась. Тутъ встрѣчались съ старинными друзьями, старыми, престарыми товарищами, а такъ же и съ старушками. славными сѣдыми старушками, нѣкогда хорошенькими брюнетками или красавицами блондинками. Только и слышалось: «Ба, Анжель! Или Иргона! Или Мартинаръ! Или Дюрандель! Добрѣйшій Шёвріе! Милѣйшій Дюверди!» Да, они были всѣ тутъ, говорю вамъ, или почти всѣ, товарищи покойнаго Паназоля! Паназоль никогда не былъ завистливъ, ни съ кѣмъ не грызся, никому не подставлялъ ножки. О немъ сохранилась добрая память, и мы принесли ему цвѣтовъ.
О, похороны у него были прекрасные! И я долженъ сказать, что не обошлось безъ непредвидѣнныхъ эпизодовъ. Для переѣзда изъ Аньера на Монмартрское кладбище семейства покойнаго (состоитъ оно всего лишь изъ одного племянника), предоставило въ наше распоряженіе два погребальныхъ омнибуса. Совсѣмъ современная выдумка, и чрезвычайно удобная, когда общество состоитъ изъ людей знакомыхъ другъ другу. Если далеко ѣхать, то можно разговаривать между собой. Къ счастію, мы всѣ были знакомы. Тутъ былъ Дюверди, бывшій злодѣй театра Gaîté, Мартинаръ, игравшій комиковъ, Топине — превосходный гримъ, и женщины, лѣтъ почтенныхъ или молодыхъ, старыя потому, что онѣ знавали, — кто знаетъ? быть можетъ, любили Паназоля, а молодыя изъ любопытства и изъ надежды, что какой-нибудь репортеръ напечатаетъ ихъ имена въ газетѣ.
Итакъ, мы ѣдемъ въ омнибусѣ, бокъ-о-бокъ, колѣно къ колѣну, немножко вродѣ сельдей въ боченкѣ.
— Полно! — сказалъ Дюверди.
— И безъ пересадки, — сказалъ Топине.
Сначала мы были не веселы. Сквозь стекла омнибуса, надъ крупами лошадей, намъ виднѣлась погребальная колесница, подвигавшаяся медленно, медленно, заваленная вѣнками, покачивавшимися при толчкахъ. Переѣзжая мостъ, мы взглянули на Сену, катившую сѣрыя, загрязненныя дождями воды.
Кто-то вдругъ сказалъ:
— Не очень-то было бы сегодня пріятно кататься въ лодкѣ!
Одна изъ женщинъ возразила:
— О! нынче совсѣмъ не катаются по водѣ! Теперь все велосипеды!
— Прескверное упражненіе для женщинъ, — сказалъ Шевріе. — Впослѣдствіи это замѣтятъ.
— Да и для мужчинъ не лучше, особенно для молодежи, — добавилъ Мартинаръ. — Это ихъ горбитъ!
Я не говорилъ ничего, хотя я охотно разглагольствую, я слушалъ. Я былъ задумчивъ. Я слушалъ и думалъ о Паназолѣ. Я вновь видѣлъ его передъ собой молодымъ, блестящимъ, страстнымъ, съ пламенными очами, въ роли Монтеклэна въ «La Closerie des Genêts» въ Версали, моимъ партнеромъ въ «Эрнани» въ Монпелье. Я — Эрнани, онъ — донъ-Карлосъ! Какой вечеръ! А теперь этотъ бѣдный Паназоль, привѣтствуемый публикой, обожаемый женщинами, медленно отправлялся, покачиваясь въ своемъ послѣднемъ дубовомъ ложѣ, къ маленькому каменному домику, «планъ», форму и фундаментъ котораго онъ самъ обсуждалъ съ архитекторомъ…
И я находилъ, что не очень-то много говорятъ о немъ въ этомъ погребальномъ омнибусѣ, который, выѣхавши теперь за укрѣпленія, слѣдовалъ по длиннымъ, широкимъ, грустнымъ улицамъ пригорода… Нѣтъ, не много о немъ говорили, даже и совсѣмъ не достаточно.
— Бѣдный Паназоль! — сказалъ я вдругъ, указывая на людей, обнажавшихъ головы при проходѣ похороннаго шествія. — Въ послѣдній разъ ему кланяются!
— Ахъ, да, вотъ эти самые поклоны, — сказалъ смѣясь Мартинаръ, — дали мнѣ на-дняхъ основательный урокъ скромности! Представь себѣ, иду я внизъ по авеню Оперы въ сторону Пале-Ройяля, моего бывшаго храма, какъ вдругъ встрѣчаю какого-то господина, снимающаго передо мной шляпу… Хорошо. Должно быть, знаетъ меня, думаю я. Возвращаю ему поклонъ и иду дальше! Пройдя два шага, встрѣчается другой господинъ и тоже кланяется. Я вѣжливо снимаю шляпу. Встрѣчаю третьяго господина, третій поклонъ. Да что же это, говорю я себѣ, вотъ она слава, чистая слава! И думаю я: все-таки, значитъ, Мартинаръ, публика тебя не забыла, хотя въ окнахъ бумажныхъ магазиновъ портреты молодыхъ актеровъ замѣнили уже твои портреты! И я чувствовалъ гордость, ну, да, право, нѣкоторую гордость. Вдругъ я скрещиваюсь съ дамой, которая, идя мнѣ на встрѣчу, осѣняетъ себя крестнымъ знаменіемъ. Я прозрѣлъ! Оборачиваюсь. Знаете-ли, дѣти мои, въ чемъ было дѣло?.. Я шелъ всего лишь въ нѣсколькихъ шагахъ передъ гробомъ въ цвѣтахъ, какъ и этотъ, спускавшимся вмѣстѣ со мной по авеню Оперы, направляясь на кладбище Монпарнасъ. Поклоны были по адресу покойника. Моя слава, это была вѣжливость передъ смертью. Вотъ и все; повторяю вамъ, что это увеличило во мнѣ стремленіе къ скромности!
— Вотъ такъ штука, — сказалъ Топине, — старина Мартинаръ все также въ ударѣ! Молодецъ разсказывать исторіи… О! совсѣмъ молодецъ!
Женщины начинали смѣяться.
Стали вспоминать театръ. Перебирали прошлые годы. Начались вопросы: «Помнишь-ли ты? А не забылъ-ли ты? Видалъ-ли ты меня?» Или: «Видалъ-ли ты его?»
Припоминали анекдоты о Паназолѣ, его дебюты, его молодость. Дюверди вспоминалъ о годинахъ бѣдствій нашего Паназоля, котораго позднѣе ждали такіе успѣхи!
— Какъ я подумаю, что игралъ съ нимъ въ «Нельской Башнѣ»!
— Въ «Нельской Башнѣ»?
— Въ «Нельской Башнѣ». Паназоль игралъ Готье д’Онэ!
— Въ трико Паназоль, король моды! Въ остроконечныхъ башмакахъ!.. Жаль, что я не видала его въ этомъ костюмѣ!
Это слово «трико» прозвучало такъ неожиданно, произнесенное со вздохомъ Ириной Готье, во время оно такой хорошенькой, — ахъ! какая она была хорошенькая! — что весь омнибусъ расхохотался. Въ камзолѣ и въ средневѣковомъ трико, наполовину розовомъ, наполовину фіолетовомъ, онъ, бѣдный мертвецъ, котораго трясли теперь по уличной мостовой!
И Дюверди, довольный возможностью выступить въ отвѣтственной роли, — этотъ Дюверди былъ лиценціатъ словесности, бросившій вѣрную добычу, погнавшійся за невѣрной и превратившійся въ отчаяннаго каботина, — Дюверди принялся разсказывать цѣлую исторію. Впрочемъ, презабавная исторія.
— Это представленіе «Нельской Башни» въ Лиллѣ, — одно изъ пріятныхъ воспоминаній для Паназоля и для меня! Пріятно оно потому, что я сдѣлалъ его пріятнымъ, ибо начался тотъ вечеръ холодно, весьма холодно. Начать съ того, что небо грозило снѣгомъ, а снѣгъ, о! снѣгъ! это смерть для театра; ударъ для выручки, для ревматизма на долю всей зрительной залы. Итакъ, мы давали «Нельскую Башню»… это было 30 января… Память у меня, что твой счетный аппаратъ… Я согласился пугать Орсини… Въ то время по амплуа мнѣ слѣдовало играть Бюридона, но я уступилъ его Дальвимару, который просилъ меня оказать ему эту услугу… въ него была влюблена дочь одного судебнаго пристава, хотѣвшая выйти за него замужъ противъ желанія родныхъ, и было рѣшено, что она проведетъ своихъ родныхъ въ театръ, чтобы доказать имъ, что Дальвимаръ есть будущность!
Исторія эта забавляла уже весь омнибусъ.
— Вотъ такъ штука! Репетиція передъ бракомъ!
— Что жь, ангажировалъ судебный приставъ Дальвимара?
— Ангажировалъ. А выйдя за него замужъ, жена его сбѣжала съ теноромъ изъ Большого Театра!
— Опасайтесь дочерей судебныхъ приставовъ!
И вотъ, пока прохожіе снимали шляпы передъ погребальной колесницей Паназоля, Дюварди продолжалъ свой разсказъ, развивалъ его, немного мистифицировалъ, въ родѣ того, какъ дѣлаю я, когда я разболтаюсь.
— Итакъ, я игралъ Орсини. Игралъ я его хорошо. Но эта деревянная, эта каменная публика сидѣла точно замороженная. Ну, просто не шевелилась. Какъ ни вращалъ я глазами, какъ ни раскатывалъ я р — чурбанъ, да и только. Бѣдняга Паназоль говорилъ мнѣ: «А не послать-ли имъ грѣлокъ». Ни одного эффекта. Вторая картина, происходящая въ башнѣ, кончилась, не вызвавши содроганія. И замѣтьте! Въ этой-то картинѣ я и говорилъ съ особеннымъ удареніемъ, которымъ я могу похвастаться: «Какъ разъ подходящая ночь для оргіи въ башнѣ! Небо мрачно, идетъ дождь, городъ спитъ! Рѣка вздувается, какъ-бы идя на встрѣчу перунамъ! Въ такую погоду отлично любится! На дьорѣ грохочетъ громъ! Внутри звенятъ стаканы, слышатся поцѣлуи и любовныя рѣчи! Странный концертъ, въ которомъ принимаютъ участіе и божество и сатана!» Ужь эти-ли фразы не романичны да не трескучи. Такъ нѣтъ же!.. мѣстная публика ничего въ нихъ не понимала. Никакой романтичности въ нихъ не чуяла. Говорю вамъ — чурбанъ. Я былъ внѣ себя! Такъ-таки внѣ себя! Наназоль старался успокоить меня за сценой. Безполезно! Я злился, отчаянно злился. Вдругъ у меня промелькнула мысль: "надо ее заинтересовать, эту компанію! До Парижа того времени ей мало дѣла, ладно, мы заговоримъ съ ней о Лиллѣ, такъ и быть! Ну, постой же, милая фламандская публика, постой! " Дождался это я четвертой картины, въ тавернѣ Орсини, та же декорація, что въ первомъ актѣ; поднялся занавѣсъ и, когда Орсини, одинъ на сценѣ, долженъ воскликнуть: «Чтожь, повидимому, сегодня нечего дѣлать въ Нельской Башнѣ; тѣмъ лучше, ибо вся эта пролитая кровь неминуемо падетъ на чью-нибудь голову и горе тому, кого Богъ изберетъ искупительной жертвой!» — что же я дѣлаю? Къ этимъ словамъ я импровизирую свои собственныя слова, пришиваю эту отсебятину къ тексту старика Дюма и Ганарде и валяю дальше: «Да, горе тому, кто будетъ избранъ искупительной жертвой, ибо часъ правосудія приближается, и когда австрійскія ядра сыпались дождемъ на предмѣстья Лилля, когда во время памятной осады 1792 года лилльскіе канониры геройски сопротивлялись чужеземцу, они могли думать, что Богъ не накажетъ завоевателя, какъ не наказалъ доселѣ и Маргариту Бургундскую; но гордой эрцгерцогинѣ Австрійской, надѣявшейся испепелить Лилль, пришлось разочароваться и я объявляю, я, Орсини, смиренный трактирщикъ у воротъ Сентъ-Онорэ, что Лилль, геройскій городъ Лилль, отличился передъ отечествомъ и это будетъ занесено въ скрижали исторіи!» Ахъ! дѣти мои, вотъ гдѣ вышелъ эффектъ-то!.. Вся зала взбѣсилась, возбужденная, точно подожженная электрической искрой. Кричали браво, топали ногами. Раздались возгласы: «Бисъ! бисъ! Да здравствуетъ осада Лилля! Браво, Орсини!» Я хотѣлъ заговорить. Невозможно. Мнѣ кричали: «Еще! еще!» Ну, что жь, я не сталъ ломаться и повторилъ свою фразу. Я упомянулъ опять о лильскихъ канонирахъ, о бомбахъ, о 92 годѣ и когда я кончилъ, раздались тѣ же оглушительные возгласы. Въ эту минуту моя товарка Ларденуа, Марія Ларденуа, игравшая Маргариту Бургундскую, стала усиленно стучаться за сценой. Ей надо было выходить. Я сказалъ: «Кто тамъ? — Отворите! — Королева… Одна, такъ поздно?» И королева вошла. Она заговорила по пьесѣ. Она ждала Бюридона и удаляла Орсини, говоря ему: «Оставьте меня одну». А я отвѣчалъ: «Если я понадоблюсь королевѣ, пусть она помнитъ, что слуга ея здѣсь!»
"Хорошо, но пусть слуга помнитъ, что онъ не долженъ ничего слышать! " Это была ея реплика. Я долженъ былъ возразить на это: «Онъ будетъ глухъ, онъ будетъ нѣмъ» и выйти. Но я находилъ, что уходъ на этой фразѣ будетъ холоденъ и добавилъ при восторженныхъ кликахъ залы: "Онъ будетъ глухъ, онъ будетъ нѣмъ, за исключеніемъ тѣхъ минутъ, когда при воспоминаніи объ осадѣ Лилля горделиво забьется его сердце!.. " Тогда, дѣти мои, произошла слѣдующая вещь, быть можетъ, единственная въ исторіи театра: Орсини, второй злодѣй по пьесѣ, немедленно выдвинулся на первый планъ въ симпатіяхъ публики и вся эта зала топала ногами и упорно вызывала: Орсини! Орсини! пока шли большія сцены между Маргаритой и Бюридономъ. «Это не цыганъ, — говорила Маргарита, отступая. — Нѣтъ, это полководецъ!» — отвѣчалъ Бюридонъ. Но публика кричала: «Не надо цыгана! не надо полководца! Орсини! Орсини! Орсини! Ор-си-ни!..» Подай имъ Орсини, они требовали Орсини. Только одного Орсини! Орсини for ever! Замѣтьте, что Орсини появляется потомъ только для того, чтобы сказать: Да, ваше величество и проводить Маргариту въ подземелье тюрьмы, гдѣ Бюридонъ закованъ въ цѣпи, затѣюъ въ чертвертомъ актѣ, чтобы выслушать приказаніе, и въ пятомъ, чтобы совершить послѣднее преступленіе. Но на этотъ разъ ему пришлось появляться въ каждой картинѣ, почти въ каждой сценѣ и вставлять, даже въ стѣнахъ Лувра, напоминанія объ осадѣ Лилля… Такъ, напримѣръ, при выходѣ Людовика X, когда дворцовый офицеръ восклицаетъ поочередно: «Дорогу королю! — Дорогу королевѣ! — Дорогу первому министру!» Орсини добавилъ: «Дорогу воспоминанію нашего дорогого города Лилля, неустрашимаго подъ ядрами!» Ахъ! дѣти мои, то былъ единственный, незабвенный вечеръ! Желаю и вамъ того же! Нашъ бѣдный Паназоль, при каждой встрѣчѣ со мной, всегда вспоминалъ о немъ. Я всегда имѣлъ способность разогрѣть замерзшую залу! Да, конечно, только для этого необходимо присутствіе духа!
— И начитанность! — сказалъ я машинально, вспоминая мысленно о пресловутомъ представленіи «Людовика XI» въ Компьени.
— И извѣстная доза нахальства, — сказалъ Мартинаръ.
— Богъ, — заключилъ Топине.
Дюверди разогрѣлъ не одну только зрительную залу Лилльскаго театра, а и весь погребальный омнибусъ. Всѣ принялись теперь перебирать старыя воспоминанія. Они поднимались изъ всѣхъ угловъ, точно стая куропатокъ.
Мартинаръ разсказывалъ о своихъ «турнэ» по провинціи. Топине подражалъ бывшимъ товарищамъ. Онъ знавалъ комика Грассо, потѣшавшаго цѣлое поколѣніе тѣмъ, что размахивалъ правой рукой, на манеръ безпокойнаго больного, повторяя: Ньюфъ! ньюфъ! Топине повторялъ: Ньюфъ! нььюфъ! точь въ точь какъ Грассо. Мы смѣялись. У каждаго имѣлась своя исторія. Заспорили объ одномъ старинномъ куплетѣ, пѣвшемся Арналемъ въ водевилѣ «Biche d’amour» и Ирина Готье, имѣвшая нѣкогда хорошенькій голосокъ, запѣла его въ сваю очередь. Дюранде растрогался, жалѣя о прежнихъ куплетахъ, теперь несправедливо заброшенныхъ, и приводилъ ихъ цѣлую кучу: тутъ были куплеты и сантиментальные и смѣшные, такъ что весь омнибусъ апплодировалъ и отъ времени до времени весело хохоталъ.
— Помните, какъ онъ фразировалъ въ «Роялѣ Берты»? А знакомъ-ли вамъ вотъ слѣдующій куплетъ? — И Дюранде затягивалъ другой куплетъ на какой-нибудь старинный мотивъ:
Добрые друзья мои,
Милые друзья мои,
Да здравствуетъ жизнь
И сумасбродство!
Мы подтягивали хоромъ. Паназоль былъ забытъ. Мы точно ѣхали на загородный пикникъ. Будь лѣто, мы сдѣлали бы остановку, чтобы выпить прохладительнаго въ какомъ-нибудь кабачкѣ. Было очень весело.
— И вотъ, — заявилъ Топине на мотивъ: «Вотъ онъ, настоящій французскій солдатъ»:
Вотъ, вотъ, вотъ, вотъ
Самыя настоящія похороны!..
Однако, по мѣрѣ приближенія къ кладбищу, мы смѣялись все меньше и меньше. Подъѣзжаемъ къ Монмартрскому кладбищу. Теперь совсѣмъ серьезные, медленной походкой, съ грустью на челѣ, слѣдуемъ мы шагъ за шагомъ за погребальной колесницей до того уголка, гдѣ мы должны разстаться на всегда съ нашимъ другомъ. Мы направляемся, не теряя изъ вида факельщиковъ, несущихъ гробъ, среди могилъ, до того мѣста, гдѣ высится выстроенный Паназолемъ еще при жизни надгробный памятникъ. Состоитъ онъ изъ плиты, подъ которой теперь видна зіяющая могила, и мраморнаго столба, кокетливой формы съ двумя столбцами ролей, раздѣленныхъ пресловутымъ угасшимъ свѣточемъ; надъ этой надписью, среди рельефныхъ лавровъ, золотыми буквами, — а надъ ними альфа и омега, (это греческія буквы, какъ вамъ, можетъ быть, извѣстно), выгравировано одно лишь имя, это имя, такъ часто красовавшееся на театральныхъ афишахъ: Паназоль.
Мы пришли!
Процессія останавливается. Присутствующіе собираются въ кружокъ, протискиваясь поближе къ ораторамъ, которые собираются говорить рѣчи. Я разглядываю этихъ ораторовъ. Одинъ изъ нихъ — Вальбуске, первый комическій любовникъ театра Folies Dramatiques, — онъ будетъ говорить отъ имени молодежи, прощаясь съ ветераномъ прошлыхъ театральныхъ сраженій; другой — Морёвель, долженъ говорить первымъ отъ имени «Общества Драматическихъ Артистовъ». Морёвель человѣкъ начитанный и самъ пописываетъ въ часы досуга и напечаталъ уже томъ воспоминаній подъ заглавіемъ: «Вовремя антрактовъ, мнѣнія и очерки». Совѣтую вамъ прочесть.
Я ихъ наблюдаю, изучаю. Когда актеръ не на сценѣ, онъ, въ свою очередь, становится зрителемъ.
Морёвель имѣетъ серьезный видъ, а маленькій Вальбуске очень блѣденъ, блѣденъ, какъ его бѣлый галстухъ. Это его первыя похороны въ жизни и онъ взволнованъ. У Морёвеля же, какъ человѣка опытнаго, больше апломба. На сколькихъ похоронныхъ церемоніяхъ онъ перебывалъ! Къ тому же онъ умѣетъ говорить. Ему случалось читать конференціи объ искусствѣ дикціи и о разныхъ поэтахъ.
Священникъ прочелъ молитвы, благословилъ могилу. Ораторы приближаются, Паназоль въ гробу будетъ сейчасъ присутствовать при апоѳеозѣ своей трудовой жизни…
Я долженъ сказать, что всѣ мы были взволнованы. Да, всѣ, не менѣе, чѣмъ маленькій Вальбуске. Даже у тѣхъ, кто сейчасъ всего болѣе смѣялся въ погребальномъ омнибусѣ, да, даже у тѣхъ сжималось сердце. При видѣ подходящаго Морёвеля, держащагося прямо и съ достоинствомъ, съ бумагой въ протянутой, длинной рукѣ, отороченной у кисти, какъ и у ворота пальто, мерлушкой, я сказалъ самому себѣ:
— Слушай, мой милый Паназоль, и будь доволенъ! Это твое послѣднее представленіе!
Хорошо. Вотъ Морёвель начинаетъ. Никогда не забуду я сказанныхъ имъ тогда словъ. Голосъ у него прекрасный, звучный, менѣе зычный, чѣмъ мой, этому голосу г. Бовалле не позавидовалъ бы, но все-таки это прекрасный голосъ. "Господа, — сказалъ онъ, — и это господа раздалось по всему кладбищу и заставило всѣхъ замолчать, — господа…
"…Оплакиваемый нами честный человѣкъ, провожаемый нами въ его послѣднее жилище товарищъ, обладалъ талантомъ, самымъ рѣдкимъ талантомъ, и былъ при жизни въ полномъ смыслѣ этого слова художникомъ, творцомъ, актеромъ. Онъ не только прославлялъ свою профессію, онъ внушалъ къ ней почтеніе. Если Паназоль умеръ съ вѣнчанной зелеными лаврами головой, но безъ красной ленточки въ петлицѣ, такъ это потому, что онъ былъ артистомъ, а не чиновникомъ, и никогда не добивался этого искусственнаго знака лишь скоропреходящей цѣнности, который такъ часто, несомый крыльями благоволенія, опускается на такія спорныя груди.
(Эта фраза произвела эффектъ. На кладбищѣ держатся обыкновенно холодно, но иной молчаливый трепетъ стоитъ лестнаго ропота).
"Итакъ, господа, актера и не болѣе какъ актера, товарища и только товарища, провожаемъ мы сегодня въ путь-дорогу къ тому полю отдыха, куда отправимся всѣ… Мнѣ, свидѣтелю жизни и успѣховъ этого славнаго товарища, подобаетъ воздать во всеуслышаніе Паназолю, его заслугамъ и таланту безпристрастную честь. Потерпѣвши неудачи на всѣхъ экзаменахъ въ консерваторіи, Жанъ-Жакъ-Эдгаръ Паназоль былъ несомнѣнно всѣмъ обязанъ своему труду и таланту. Онъ самъ себя создалъ.
«Я познакомился съ нимъ въ годы его молодости и, могу въ этомъ признаться, я раздѣлилъ съ нимъ свои роли безъ зависти, безъ тщеславія и сопротивленія. Онъ былъ тогда въ томъ періодѣ колебанія, черезъ который прошли мы всѣ, — или почти всѣ, — и во время котораго мы какъ бы ищемъ самихъ себя, внимательно изучая наши достоинства и недостатки. Недостатки Паназоля были многочисленны. Несовершенное произношеніе, походка, которую я назову неправильной, робость, доходящая до неловкости, все это нимало не предсказывало того актера, какимъ сдѣлался потомъ нашъ Паназоль. Ты простишь мнѣ эти слова, дорогой товарищъ, ты простишь мнѣ мою честную откровенность, или, вѣрнѣе, ты самъ далъ бы мнѣ совѣтъ такъ говорить, ты самъ бы этого потребовалъ. Въ тѣ времена, ты не удивишься, никто не удивится тому, что я скажу (теперь это можно сказать послѣ столькихъ блестящихъ реваншей), ты былъ, за весьма рѣдкими исключеніями, просто на-просто плохъ».
Слушатели были ошеломлены. Мы переглядывались, немного испуганные.
Но Морёвель, не обращая вниманія ни на чье изумленіе, продолжалъ, поднимая кверху свою длинную руку, отороченную мерлушкой:
"И если я констатирую это, мой старый другъ, такъ для того, чтобы ярче очертить одержанныя тобою побѣды послѣ этого періода колебанія и неудачи. Какими чудными вечерами обязаны мы тебѣ! Какъ ты насъ трогалъ! Какія благородныя воспоминанія!
"Конечно, господа, Паназоль часто неправильно брался за нѣкоторыя роли, для которыхъ онъ не былъ созданъ. Вы еще помните его неуспѣхъ, впрочемъ, преувеличенный и несправедливый, въ роли д’Артаньяна. Но какой личный отпечатокъ наложилъ онъ на роль патріота, подозрѣваемаго въ измѣнѣ въ «Гражданинѣ Гента»! Напрасно, ему созданному, благодаря своей внѣшности, для первыхъ любовниковъ жанровой комедіи, мелкой искусственной комедіи, пришелъ въ одинъ прекрасный день капризъ выступить въ классическомъ репертуарѣ. Тутъ-то слишкомъ очевидно проступилъ безусловный недостатокъ предварительной подготовки. Но за то, какъ онъ былъ чудесно одаренъ, какія оригинальныя вещи умѣлъ онъ находить, когда онъ ввѣрялся своему собственному инстинкту и своимъ вымысламъ, которыхъ я назвалъ бы геніальными, да, господа, геніальными, если бы они не были такъ безпорядочны.
"А какъ онъ умѣлъ изящно костюмироваться! Какіе замысловатые фасоны платья! И какъ справедливо было сказано о немъ, хотя, быть можетъ, изъ ехидства, что талантомъ своимъ онъ всего болѣе обязанъ своему портному! Точно ужь такъ легко, господа, пріобщить портного къ нашимъ успѣхамъ!
Жанъ-Жакъ Паназоль захотѣлъ заключить всѣ эти тріумфальныя воспоминанія, всѣ эти заглавія побѣдъ въ мраморномъ спискѣ, красующемся надъ его могилой. Онъ захотѣлъ самъ, въ трогательной заботѣ о своей собственной славѣ, вырѣзать на камнѣ списокъ своихъ успѣховъ, присоединивши къ призракамъ слова свѣточъ и дымъ любви. Быть можетъ, потомство сотретъ нѣкоторыя роли съ этого столба. Да, конечно. Но не намъ прикасаться къ нимъ. Одно лишь время можетъ стирать людскія надписи. Когда дѣло идетъ о другѣ, о его славѣ и о его тщеславіи, мы должны прежде всего ихъ уважать.
«И потому, — заключилъ Морёвель, — не продолжая далѣе очеркъ его почтенной карьеры, я скажу тому, кого мы потеряли, что въ насъ, пережившихъ его, сохранилась сердечная, глубоко искренняя память о немъ и что мы проливаемъ надъ нимъ слезы. Прощай, Паназоль! До свиданія, ты, бывшій до неизбѣжныхъ морщинъ образцовымъ первымъ любовникомъ! До скораго свиданія, мой старый другъ!»
Затѣмъ Морёвель отеръ обшлагомъ своего рукава слезу, затерявшуюся въ мерлушкѣ и, свернувши прочитанные имъ листки, вернулся въ ряды зрителей, сгруппировавшихся вокругъ могилы; онъ осматривалъ насъ, ища взглядомъ одобренія и не встрѣчая его ни у кого.
— Да это не надгробное слово, а разносъ, — сказалъ Дюверди.
— Онъ подложилъ ложку дегтю въ бочку меда, — заявила Ирина Готье.
Я былъ положительно сраженъ. Бѣдный Паназоль! Вотъ каковъ твой апоѳеозъ! Хорошія похвалы пришлось выслушивать твоему мавзолею! Я смотрѣлъ на племянника покойнаго, толстаго, краснолицаго увальня, пріѣхавшаго изъ провинціи. Онъ благодарилъ Морёвеля. Онъ находилъ, что Морёвель хорошо отозвался о его дядѣ. Онъ не понялъ. Ужь эти мнѣ наслѣдники!
Мы же, старые друзья, обмѣнивались скорбными взглядами. Но когда маленькій Вальбуске подошелъ къ могилѣ, чтобы заговорить отъ имени «Общества драматическихъ артистовъ», вышло еще хуже.
Теперь онъ былъ еще блѣднѣе, чѣмъ въ началѣ, маленькій Вальбуске, и страшно взволнованъ, и на его продолговатомъ лицѣ выступалъ только его длинный, красный и острый носъ. Его безкровное лицо выступало изъ бѣлаго шелковаго фуляра, какъ выступаетъ лицо Пьеро изъ его фрезы. Онъ подошелъ, покрякивая, чтобы прочистить себѣ голосъ, порылся въ карманѣ пальто и досталъ изъ него свертокъ бумаги, который онъ машинально развернулъ; губы его поводила болѣзненная судорога, и, развертывая эту бумагу, бѣдняга дрожалъ, какъ осиновый листъ.
— Никогда не будетъ онъ въ состояніи читать, — сказалъ кто-то позади меня, — никогда.
Вальбуске даже не смотрѣлъ на свою бумагу; онъ оглядывался вокругъ себя расширенными глазами, какъ до смерти робѣющій дебютантъ осматриваетъ залу, какъ бы готовую проглотить его. Онъ даже до того замѣшкался, что присутствующіе начинали топать ногами по сырой землѣ. Но вдругъ Вальбуске рѣшился заговорить, и, взглянувши на развернутую бумагу, онъ вскричалъ:
— Кто я?.. Кто я?.. Да развѣ вы не видите? Я Словарь… Именно! Академическій Словарь!
Какъ? Что? Что онъ говоритъ? Не успѣлъ Вальбуске произнести эти слова, какъ мы переглядывались, ничего не понимая.
Словарь! Ужь не сходитъ-ли съ ума Вальбуске? Академическій Словарь? Это по поводу-то Паназоля, нашего товарища Паназоля? Мы не знали, что и подумать. Упади среди насъ ядро, да, ядро, мы не опѣшили бы сильнѣе.
А Вальбуске продолжалъ:
— О! меня не часто оканчиваютъ! Но будемъ говорить все; только-что меня окончатъ, какъ вновь начинаютъ сначала. Я Словарь постоянный, Словарь вѣчный, Слов…
Но вдругъ Вальбуске остановился, съ размаху хлопнулъ себя по лбу, яростно треснулъ по немъ пальцами до того, что проступило большое красное пятно, громко вскрикнулъ и сталъ извиняться.
— Простите! О! простите меня, пожалуйста! Я ошибся!.. Вотъ-то безуміе!.. Простите! Извините меня, mesdames и господа: это моя роль, а не моя рѣчь, это моя роль!..
Вальбуске ошибся карманомъ. Вмѣсто составленнаго имъ прощальнаго слова Паназолю, онъ развернулъ одну изъ ролей, репетируемыхъ имъ въ Обозрѣніи театра Folies-Dramatiques, въ которомъ онъ игралъ Академическаго Словаря, Микроба и Фонографа. А теперь, какъ онъ ни распространялся о талантѣ Паназоля, о добродѣтеляхъ Паназоля, о примѣрѣ, поданномъ Паназолемъ, никто его не слушалъ. Какъ ораторъ онъ погибъ, онъ пропалъ, Вальбуске. Отнынѣ его не должны были называть иначе, какъ Маленькій Словарь.
Дюверди сказалъ за моей спиной:
— А презабавная все-таки эта ошибка, препотѣшная, совсѣмъ сценичная штука!
— И далеко не такая злая, какъ бумажка Морёвеля, — отвѣчала Ирина Готье. — Какая язва, этотъ Морёвель!
Да, вотъ какъ похоронили Паназоля, бѣднаго Паназоля, хорошаго друга, одного изъ нашихъ главнѣйшихъ актеровъ!
Пока Вальбуске говорилъ, я разслышалъ тамъ и сямъ взрывы смѣха, заглушенные изъ уваженія къ кладбищу. Но еще немного, и этотъ уголокъ Монмартра огласился бы веселымъ хохотомъ, вспышками веселья, какими оглашался погребальный омнибусъ. Странныя похороны! Какъ Вальбуске ни старался омрачить голосъ, какъ онъ ни повторялъ дрожащимъ, умиленнымъ голосомъ: «Прощай, дорогой и высокочтимый учитель!» его не слушали, его не представляли себѣ иначе, какъ дѣйствующимъ лицомъ изъ Обозрѣнія: «Кто я? Я — Словарь!».
Ми окропили святой водой зіяющую могилу и прошли одинъ за другимъ передъ племянникомъ, не знавшимъ ни одного изъ насъ и смотрѣвшимъ на насъ съ той злобный подозрительностью, съ которой добрые буржуа относятся къ актерамъ.
Въ заключеніе мы отправились навѣстить сосѣднія могилы Ренье, Сансонэ, Лэ-Круа, Лаферьера… Много ихъ, прежнихъ, спитъ тамъ, подъ сѣрыми плитами. Не часто ихъ навѣщаютъ, но когда представляется къ тому возможность, ею пользуются.
При выходѣ я предложилъ руку Иринѣ Готье, которой мѣшали ходить ея ревматизмы.
— Знаешь, — сказала она мнѣ, — когда придетъ моя очередь, я не хочу надъ собой этихъ потоковъ краснорѣчія!.. Если ты меня переживешь, старина Бришанто, принеси мнѣ только дешевенькій букетъ фіалокъ! Это самое лучшее!.. — Бѣдняга Паназоль! Кажется, онъ ее любилъ. Быть можетъ, и она любила его.
У кладбищенскихъ воротъ она сказала мнѣ: — До свиданья. Пора на репетицію. Я тоже участвую въ Обозрѣніи Folies-Dramatiques, какъ и этотъ болванъ Вальбуске!
Я взглянулъ на эту старуху, толстую, приземистую, опухшую, дрожащую, съ желтовато-бѣлыми волосами.
— Да, — сказала она, понявши мои мысли. — Я участвую въ пьесѣ, но я не играю: я примѣряю костюмы. Жить вѣдь надо, вотъ я и сдѣлалась костюмершей. Что дѣлать, старина! Все же это лучше, чѣмъ открывать ложи въ театрѣ или быть тряпичницей!
И она снова усѣлась въ погребальный омнибусъ, давши кучеру адресъ Folies-dramatiques. Омнибусъ принадлежалъ приглашеннымъ на весь день. Племянникъ Паназоля уплатилъ за него впередъ. Бѣдняга Паназоль!.. Я раздѣляю мнѣніе Ирины Готье; въ день моихъ похоронъ надъ моей могилой не будетъ рѣчей, а если и будетъ, то только та, которую я сочиню самъ и которую прочтутъ по бумагѣ (и ужь ее не спутаютъ съ другой бумагой). Такъ-то оно вѣрнѣе! Постойте, это еще не все: Паназолю предстояло еще подвергнуться послѣднему посмертному униженію. Въ ту минуту, какъ я собирался переступить порогъ поля мертвыхъ, подъѣзжала другая процессія, — обыкновенная колесница съ банальными цвѣтами и разъ навсегда принятыми драпировками, и при видѣ ея кладбищенскій сторожъ подалъ сигналъ, приложивши къ губамъ свистокъ. Этотъ пронзительный звукъ, раздавшійся въ воздухѣ, поразилъ меня въ самое сердце. И тогда, милостивый государь, обернувшись инстинктивно къ только что оставленнымъ нами аллеямъ и отыскивая глазами сквозь деревья и могилы далекое и невидимое мѣсто, гдѣ покоился нашъ исчезнувшій товарищъ, я выразилъ свое негодованіе слѣдующимъ возгласомъ, наилучшимъ надгробнымъ словомъ, сердечнымъ протестомъ стараго друга:
— Мой бѣдный Паназоль! Это твой первый свистокъ!
Но какъ она вѣрна, та мысль Шекспира, которую я выражалъ самымъ своимъ глубокимъ голосомъ, изображая Гонзаго въ «Гамлетѣ»:
Всѣ замыслы уничтожаетъ жребій…
Груститъ восторгъ и радуется горе…
Это означаетъ на языкѣ простой прозы, что въ нашей жизни бродячихъ безумцевъ водевиль стоитъ близко къ драмѣ, а оперетка сталкивается въ ней на каждомъ шагу съ трагедіей. Вотъ и все!
X.
Падающія звѣзды.
править
Шекспиръ? Я ничуть не лгалъ, когда говорилъ леди Гариссонъ на террасѣ замка въ По, что моя мечта — играть Шекспира. Впрочемъ, я доставилъ себѣ эту радость въ промежуткѣ между двумя драмами Пиксерекура, Бушарди или д’Эннери, но я не долженъ, несмотря на всю свою романтичность, быть несправедливымъ къ нашему Мольеру! Я въ то же время и мольеристъ, милостивый государь! Мольеръ и Шекспиръ — это два полюса нашего искусства. У Мольера болѣе ясности, у Шекспира болѣе кипящаго движенія. Я готовъ объявить, что великій Вилли и великій Поклэнъ — дѣды театра; между ними занимаютъ мѣсто Расинъ и Корнель, о которыхъ я скажу то же, что сказалъ одинъ критикъ, чье имя я забылъ: Расинъ женственнѣе, Корнель болѣе римлянинъ; Корнель это папенька, а Расинъ маменька, ясно?
Была даже минута, когда, принужденъ сознаться, я пожертвовалъ Шекспиромъ изъ-за Мольера. Со мной случился острый мольеритъ. Это было тогда, когда, чувствуя, что въ моемъ отечествѣ почва ускользаетъ изъ подъ моихъ ногъ, я рѣшился отправиться въ чужія земли за насущнымъ хлѣбомъ славы. Американецъ Дунканъ сказалъ мнѣ: «на Сѣверѣ французская мелодрама не имѣетъ успѣха. Въ Бразиліи, въ Перу, въ Аргентинѣ вы могли бы давать свой репертуаръ. А Сѣверъ любитъ смѣяться. Станете-ли вы играть Мольера?»
Вотъ вопросъ! Да я съигралъ бы что угодно. Опредѣленныя амплуа — это цѣпи, навязанныя самобытнымъ темпераментамъ посредственностями. Играть Мольера? Точно я не репетировалъ и не игрывалъ его въ Консерваторіи во времена г. Бовалле! Мнѣ пришлось даже сдавать полугодовой экзаменъ въ Альсестѣ. Въ монологѣ «Скупого» можно также хорошо похвастать дикціей и удивлять зрителей не менѣе, чѣмъ въ Стансахъ Сида. Играть Мольера? Г. Бовалле, желавшій отдѣлаться отъ меня путемъ сплава меня въ комедію, находилъ даже, что я играю его хорошо. «Вы не можете себѣ представить, — говорилъ мнѣ частенько его зычный голосъ, — до чего вы комичны! Вы безсознательный комикъ, Бришанто!» Я думалъ про себя: «Онъ завидуетъ, онъ боится», быть можетъ, я ошибался. Иногда я часто спрашиваю себя, не былъ-ли мой учитель правъ.
Какъ бы то ни было, а я отвѣчалъ г. Дункану, что играть Мольера тоже мое дѣло. Онъ желалъ веселаго репертуара, ну, и будетъ у него веселый репертуаръ.
— О! насколько возможно веселый, — говорилъ мой Янки.
— Не питаете-же вы, однако, надежду, что я буду распѣвать вамъ шансонетки?
— Хе! хе! — приговаривалъ онъ, — и это было бы не глупо!
Шансонетокъ я не распѣвалъ, но я снова окунулся въ Мольера. Сначала я попробовалъ себя въ «Школѣ женщинъ» въ Шартрѣ. Я закатилъ такого Арнольфа, что онъ вышелъ не хуже какого-нибудь донъ Діего. Впрочемъ, геній единъ. Альсестъ не болѣе, какъ Отелло, которому Арсиноя внушаетъ ревность, какъ продѣлываетъ это Яго. Эти Титаны одной и той же расы одинаково свѣдущи во всемъ. Не слыхалъ-ли я разъ отъ одного стараго учителя фехтованія, что самый лучшій урокъ фехтованія тотъ, что дается г. Журдену въ «Буржуа-дворянинѣ», и это правда. Прочелъ я тоже гдѣ-то, что Шекспиръ изучилъ умопомѣшательство такъ-же основательно, какъ г. Шарко, и, должно быть, это вѣрно. Обратите еще вниманіе на тѣ совѣты, что Мольеръ даетъ актерамъ въ «Версальскомъ экспромтѣ», а Шекспиръ въ «Гамлетѣ». Какая жалость, что ни тотъ, ни другой не были преподавателями въ Консерваторіи!.. Они перевернули бы вверхъ дномъ старую методу преподаванія. Итакъ, я исполнилъ Арнольфа въ Шекспировскомъ духѣ, но я не показалъ французскаго характера Мольера. Конечно, публика ужасалась, когда я рвалъ на себѣ волосы передъ Агнесой, но я заставлялъ ее и смѣяться. И этотъ великій Мольеръ до того завладѣлъ мною, что я сталъ на нѣкоторое время несправедливымъ къ Шекспиру. Я видѣлъ только одного Мольера, я только и клялся, что Поклэномъ. Я говорилъ молодымъ актрисамъ, за которыми у меня на глазахъ ухаживали волокиты:
— Любите Мольера! Любите въ жизни одного лишь Мольера, дѣти мои! Этотъ не измѣняетъ.
По крайней мѣрѣ, лично я обязанъ ему тѣмъ, что меня ангажировалъ г. Дунканъ и далъ мнѣ возможность сдѣлать мое первое "турнэ, " до тѣхъ поръ я не могъ доставить себѣ этого удовольствія. Рашель отказалась принять меня въ свою труппу! О, эти дни путешествій послѣ лѣтъ, проведенныхъ мною въ провинціи!
Турнэ! Да, конечно, я, какъ и всѣ, совершалъ разныя турнэ. Вѣдь что такое турнэ? Это доказательство популярности. Когда вы прославились въ отечествѣ, вы просите у него отпускъ и ѣдете пожинать лавры въ чужія земли. Быть можетъ, вы думаете, что иностранцы ничего не смыслятъ въ этомъ? Иностранцы частенько бываютъ проницательнѣе, чѣмъ мы, и я имѣлъ въ Южной Америкѣ такіе успѣхи, что только держись; наши здѣшніе бульварные хлыщи ничего бы тутъ не поняли, какъ есть ничего. Я заставилъ звучать струны латинской души Мексики и саксонской души Нью-Іорка. Это было даже лучшее время моей жизни.
Сколько разъ говаривалъ я себѣ:
— Какъ я подумаю, что во Франціи меня не всегда понимали!
Да вотъ, напримѣръ, я былъ освистанъ въ Монъ-де-Марсанле въ «Марино Фальеръ», а тотъ же самый «Марино Фальеро» былъ однимъ изъ моихъ тріумфовъ въ Вальпарайзо. Меня вызвали 18 разъ въ одинъ вечеръ, 18 разъ! А въ пятомъ актѣ публика безумствовала, когда я воскликнулъ послѣ чтенія моего приговора патриціемъ Леони, однимъ изъ совѣта десяти:
Священные берега, родное небо, воздвигнутые мною дворцы,
Волны, окрашенныя моей кровію, гдѣ рука моя спасла
Этихъ гордыхъ патриціевъ, которые, не будь меня, закованные въ цѣпи,
Гребли-бы теперь на генуэзскихъ галерахъ,
Примите послѣдніе звуки моего угасающаго голоса!
Надо сказать, что у меня была особенная манера показывать, какъ эти патриціи гребутъ, словно каторжники, на генуэзскихъ галерахъ! Я сгибался, показывалъ, что гребу съ трудомъ, — пантомима моя не уступала моей дикціи. А въ чужихъ земляхъ пантомима нужна.
Ахъ! какое славное время!
Какое это удовольствіе — путешествовать! какъ соблазнительна перемѣна воздуха, какъ пріятно сбросить съ себя тяжелую цѣпь своихъ привычекъ и предразсудковъ! Будь я молодъ, я снова сѣлъ бы на пароходъ и пустился бы совершать турнэ!..
Кромѣ того, хотя я не суевѣренъ и не лгунъ, повѣрьте, я не могу, однако, не замѣтить и не отмѣтить одного знаменательнаго и страннаго факта, одной отличительной подробности. Всякій разъ, уѣзжая-ли въ Америку, или возвращаясь во Францію, какъ мнѣ приходилось пускаться въ плаваніе, такъ таки рѣшительно всякій разъ, если передъ тѣмъ бывала непогода, безпокойное море или буря, стоило мнѣ сѣсть на судно, какъ волненіе стихало. Конечно, это случайность, несомнѣнно случайность, но, признайтесь, странная случайность. И фактъ этотъ былъ до такой степени замѣченъ другими, что иные пассажиры просили Заатлантическую компанію перевозить ихъ одновременно со мной, да, я не преувеличиваю, а разъ, когда посланникъ Франціи взялъ себѣ мѣсто на «Шампани», кассиръ сказалъ ему: «Ахъ! ваше превосходительство, вамъ удача, переправа будетъ благополучна, вы ѣдете съ Бришанто!»
Кромѣ того, видите-ли, эти турнэ представляютъ еще и другую выгоду. На время забываешь о своей берлогѣ, расширяешь свой кругозоръ, думаешь полной грудью. Это настоящая жизнь!
Путешествія! Да они-то и даютъ намъ возможность познавать людей и событія. Путешествія! Это-то и формируетъ, скажу даже, закаляетъ нашъ умъ! Въ два года поѣздокъ я научился большему, чѣмъ за двадцать лѣтъ жизни въ Парижѣ. Я не говорю о постановкѣ, нѣсколько странной. Они выпускаютъ красную краску изъ трубочекъ въ сценахъ дуэли, поддѣлывая такимъ образомъ кровь, а въ картинѣ праздника въ «Фаустѣ» мнѣ случилось видѣть на сценѣ медвѣдя, настоящаго живого медвѣдя въ намордникѣ, видъ котораго вызвалъ бы истерику у г. Гуно. Я не говорю также о географіи, которой можно выучиться и у себя дома, я говорю о политикѣ, о философіи, и, наконецъ, главное, о человѣчествѣ вообще.
Да вотъ, напримѣръ: уѣзжая, я былъ вполнѣ республиканцемъ. Положимъ, я такимъ и остался; но я сдѣлалъ кой-какія сравненія. Я не такъ ненавижу королей съ тѣхъ поръ, какъ могъ видѣть ихъ вблизи. Нѣкоторые изъ нихъ премилые люди. Серьезно, я не преувеличиваю. Я встрѣчалъ такихъ не разъ. Мнѣ доводилось судить объ ихъ эрудиціи и не разъ она даже меня удивляла. Вообще они хорошо знакомы съ нашей литературой, чувствуется, что они взсьма образованы. Иные изъ нихъ совѣтовались даже со мной по поводу произведеній ихъ собственнаго сочиненія. Я отвѣчалъ имъ съ откровенностью Альсеста въ разговорѣ съ Оронтомъ. О, я не царедворецъ, или, если и царедворецъ, то только царедворецъ искусства!
Да вотъ, чтобы не искать дольше, послушайте, что было въ Руменіи. Король Руменіи, видѣвшій и оцѣнившій меня наканунѣ въ классической пьесѣ, — это былъ періодъ моей второй манеры, когда я былъ весь пропитанъ Мольеромъ, — король имѣлъ любезность пригласить меня позавтракать съ нимъ. Онъ хотѣлъ видѣть меня вблизи. Въ свою очередь я былъ не прочь присмотрѣться къ нему. Я принялъ приглашеніе.
Не могу не сказать, что онъ принялъ меня съ особенной любезностью. Не провели меня камергеръ по столькимъ заламъ, не войди я во дворецъ, охраняемый часовыми, я никогда не почувствовалъ бы себя въ царскомъ жилищѣ и въ присутствіи короля. Прелестный завтракъ, за которымъ разговоръ шелъ обо всемъ, о Парижѣ, о театрѣ, о нашихъ художникахъ и поэтахъ. Мнѣ весьма хотѣлось, чтобы разговоръ перешелъ на политику, такъ какъ мнѣ было желательно узнать, что могъ думать король о всѣхъ черныхъ точкахъ на европейскомъ горизонтѣ; но каждый сдѣланный мной намекъ оставлялся моимъ хозяиномъ втунѣ и я догадался, что я его тревожу, смущаю. Онъ очевидно, уклонялся; онъ уклонялся, умышленно не говоря ни о чемъ другомъ, кромѣ литературныхъ вопросовъ.
Литература, такъ литература!
Въ одну данную минуту король сказалъ мнѣ:
— Мнѣ надо посовѣтоваться съ вами, monsieur Бришанто!
Я рискнулъ послѣдній намекъ:
— Насчетъ русско-турецкаго столкновенія?
Въ то время происходило столкновеніе между Небесной Портой и Россіей.
Король отвѣчалъ мнѣ:
— Нѣтъ; насчетъ одного начатаго мною перевода. Я перевожу Шекспира!
Прежде чѣмъ отвѣчать, я съ мгновеніе смотрѣлъ на него. Мнѣ, французу, онъ говоритъ объ этомъ англичанинѣ! Мнѣ, который послѣ столькихъ мелодрамъ, разыгранныхъ мною въ разныхъ мѣстахъ, вдругъ снова окунулся, — для этого-то я и былъ ангажированъ въ французское искусство, по преимуществу въ классическую комедію, въ ясный смѣхъ Мольера! «Высказать-ли ему все свое мнѣніе?» спросилъ я себя мысленно. И мысленно же я отвѣчалъ себѣ: «Почему бы и нѣтъ?» И я его высказалъ, свое мнѣніе, я высказалъ его съ чисто-республиканской откровенностью, которая, пожалуй, шокировала бы нашихъ республиканцевъ.
— Ваше величество, — вскричалъ я, — вы переводите Шекспира! Вотъ это ужь напрасно!
— О! monsieur Бришанто, позвольте…
— Знаете-ли вы, что такое Шекспиръ? Знаетели вы это, ваше величество?
— Но, мнѣ кажется, monsieur Бришанто!
— Видите-ли, ваше величество, такъ какъ я восхищался и восхищаюсь еще великимъ Вилли, то я и не повторю того, что сказалъ о немъ Вольтеръ. Нѣтъ, Шекспиръ не пьяный дикарь, но, между нами, признаемся, что это геній облачно-смутный, преувеличенный, причудливый. Да, вотъ настоящее выраженіе — причудливый. Ему требуются перемѣны декорацій, безчисленныя картины, призраки, видѣнія, невѣроятная постановка. Я хорошо знаю весь его репертуаръ, я обожалъ его! Но безъ костюмовъ и безъ свѣтовыхъ эффектовъ рампы, что останется отъ всего этого театра? Тогда какъ Мольеръ! Ахъ! Мольеръ! То-ли дѣло Мольеръ! Мольеръ умѣетъ заключить все человѣчество, слышите, вве человѣчество, въ комнатѣ больного. Онъ не нуждается ни въ вѣдьмахъ, ни въ привидѣніяхъ, ни въ буряхъ; нѣтъ, онъ поставитъ старое кресло, усадитъ въ него Аріана, окружитъ его мужчинами и женщинами, и вотъ подъ его смѣхомъ разыгрывается великая человѣческая трагедія. Я сдѣлалъ это открытіе. Чтобы передавать его, божественнаго Мольера, не надо ни камзоловъ, ни шпагъ. Какой-нибудь балахонъ да полосатая шапка, и готово. Теперь, ваше величество, я отдамъ всѣ драмы Шекспира, слышите-ли, всѣ (а ужь онѣ-ли не поразительны! да, поразительны!) я отдамъ ихъ гуртомъ за тираду Гро Ренэ или за монологъ Гарпагона!
Вотъ видите! Вотъ онъ, мольеритъ!
Король задумчиво выслушалъ меня. Онъ былъ самъ, подобно мнѣ, поколебленъ въ своемъ культѣ Шекспира. Я отлично это видѣлъ. И тщетно рискнулъ онъ одно возраженіе:
— Но «Донъ-Жуанъ», monsieur Бришанто?
— Какой "Донъ-Жуанъ? "
— «Донъ-Жуанъ» Мольера! Вѣдь въ «Донъ Жуанѣ» имѣются привидѣнія. Статуя Командора!
— Это правда, ваше величество, но въ своемъ «Донъ-Жуанѣ» Мольеръ ужь не французскій геній, онъ становится почти кастильскимъ геніемъ, какъ Гюго. Да его мраморный Командоръ одни пустяки! Не въ этомъ его величіе. Въ сценѣ съ нищимъ, да, тутъ онъ великъ; не будь я у вашего величества, я сказалъ бы, что сцена съ нищимъ — это здравый соціализмъ. А соціализмъ, ваше величество…
Но я почувствовалъ, что зайду черезчуръ далеко, и остановился.
На этотъ разъ король не отвѣчалъ. На минуту онъ призадумался. Я все еще вижу его передъ собой и всегда буду видѣть его въ этой позѣ, съ рукописью въ рукахъ, рукописью его перевода изъ Шекспира. Онъ было развернулъ тетрадь и снова закрылъ ее и, знаете-ли, что онъ мнѣ сказалъ? Да, онъ, король, король Руменіи? Король, съ которымъ я говорилъ почти тономъ Сенъ-Валье, обращающагося къ королю Мариньянскому?
Онъ сказалъ мнѣ:
— Monsieur Бришанто, вы правы. Сегодня я отложу въ сторону переводъ Шекспира, а завтра, завтра, monsieur Бришанто, я начну переводить Мольера!
Это внушило мнѣ новый образъ мыслей о короляхъ и, знаете, между нами, никогда ни одинъ республиканскій министръ народнаго просвѣщенія, спрашивая моего мнѣнія на аудіенціи о какомъ-нибудь литературномъ проектѣ, не отвѣтилъ бы мнѣ: «Monsieur Бришанто, я отказываюсь отъ своего плана и послѣдую вашимъ совѣтамъ!» Нѣтъ, и я скорблю объ этомъ изъ-за нашего отечества; подумаешь, что король, происходящій изъ такого же стариннаго и благороднаго рода, какъ родъ Браганцскій, меня выслушалъ, а что трибунъ родной моей страны этого не сдѣлалъ бы!.. И никогда не повѣрилъ бы я въ возможность подобной вещи, еслибы я не путешествовалъ!
Къ несчастію, хоть я и былъ ангажированъ для исполненія классическаго репертуара, но репертуаръ этотъ не дѣлалъ сборовъ, и я былъ, вынужденъ выступить въ Америкѣ въ драмахъ моей молодости, безъ костюмовъ, приличествующихъ персонажамъ. Грустная необходимость! Я представлялъ Трибуле въ плащѣ Маскариля. Ну, что за бѣда? Южные американцы отлично этимъ довольствовались, да къ тому же, душа была все та же, она все преображала, душа-то! Очень нужны были ей костюмы, душѣ-то! Да съиграй я Трибуле въ черномъ фракѣ, такъ и то я былъ бы до самыхъ внутренностей, до самой что ни на есть тины душевной Трибуле поэта!
Итакъ, я созрѣлъ для Америки и отправился туда. Первый разъ я ѣздилъ туда съ американцемъ Дунканомъ; какъ я уже вамъ говорилъ (полный успѣхъ), а послѣдній разъ съ Маршандье. Къ несчастію, во время этой послѣдней поѣздки, меня всегда преслѣдовали неудачи; въ самомъ разгарѣ моихъ заатлантическихъ тріумфовъ на меня свалилась желтая лихорадка. Да, въ ужасающей формѣ. И прямо въ театрѣ, на сценѣ. Внезапный, точно ударъ грома, припадокъ vomito negro. Это было въ Гаваннѣ, я упалъ на подмостки, какъ снопъ, публика перепугалась и зала опустѣла. Я-то не умеръ, но труппа Маршандье, къ которой я принадлежалъ, принуждена была продолжать свой путь, и Маршандье оставилъ меня въ гостинницѣ, уплативши мой счетъ и жалованье и условившись о цѣнѣ моей обратной переправы съ однимъ капитаномъ, чье судно отплывало во Францію.
Всѣ мои мечты рушились! Я уже думалъ про себя: "Я нравлюсь Америкѣ, очевидно, я нравлюсь. Въ нынѣшнемъ году заработокъ мой не великъ, потому что сначала меня эксплуатировалъ Дунканъ, а теперь Маршандье держитъ меня въ черномъ тѣлѣ, но ничего, я сѣю! Я сѣю въ виду будущаго! Черезъ два или три года я вернусь сюда на свой собственный страхъ, вернусь извѣстнымъ, имѣющимъ имя и положеніе. Афиши оповѣстятъ «Турнэ Бришанто… Себастіана Бришанто, актера всѣхъ парижскихъ и провинціальныхъ театровъ!» и я разбогатѣю!
И вотъ… Желтая лихорадка подрывала рѣшительцо всѣ мои надежды. Въ одинъ день, въ одинъ часъ, она превращала тріумфатора въ человѣка хвораго. Товарищи мои продолжали турнэ, охоту за долларами (я принужденъ сознаться, что по дорогѣ Маршандье прогорѣлъ). Меня же бросали въ номерѣ гостинницы, точно тюкъ, оставленный на станціи, Теперь эти путевыя воспоминанія кажутся мнѣ прелестными. Все дѣло въ перспективѣ. Но тогда, вблизи, мнѣ было не весело, совсѣмъ не весело, чортъ возьми! Я былъ въ отчаяніи, я былъ внѣ себя отъ бѣшенства.
Какъ быть? Догонять труппу? Я даже не зналъ, гдѣ Маршандье. Играть на свой страхъ? Но что играть? Я былъ, вѣдь, одинъ. Декламировать монологи, разсказывать забавныя сценки, что-ли? Распѣвать шансонетки, какъ хотѣлось Дункану?.. Унижать свое достоинство, мнѣ, Бришанто, оставлявшему Гюго лишь для того, чтобы перейти къ Мольеру, и покидавшему Мольера опять для Гюго, мнѣ унизиться до кафе-шантанныхъ фарсовъ? Никогда! Слышите, никогда!
Ужь если судьба такъ порѣшила, я совершу обратную переправу. Я вернусь во Францію. Стану ждать болѣе благопріятнаго случая снова пуститься въ путь, вести разговоры о литературѣ и эстетикѣ съ королями и добывать американскіе доллары. Подвернется же, наконецъ, подходящій случай!
Случай? Ахъ, чтобы тебѣ пусто было, вотъ ужь вѣрно-то говорятъ, что случай лысъ! Ни за одинъ волосокъ не удалось мнѣ больше уцѣпиться. Такъ таки ни за единый. О! самая настоящая голая лысина, такова твоя удача, бѣдняга Бришанто! Это дьявольское vomito negro подорвало мои силы, изнурило меня, и я вернулся на родину лечиться.
Леченіе мнѣ было необходимо. Къ тому же, чего ужь тутъ грѣха таить, правда то, что годы брали свое. Дубы и тѣ старѣются. Я чувствовалъ себя или мнѣ казалось, что я попрежнему силенъ, пылокъ и крѣпокъ, я подводилъ свои мускулы подъ мѣрку своей души. Но когда я обращался къ зеркалу, оно отвѣчало мнѣ правду, я искалъ и находилъ въ своихъ густыхъ, нѣкогда частыхъ какъ трава, волосахъ, пробѣлы, произведенные думами, кипѣніемъ мозга или временемъ. Появились у меня и морщины. Да, я признаюсь въ этомъ, у меня были морщины. Зубы мои утрачивали свой обычный блескъ, а зубы — это брилліанты артистовъ мужского пола.
Я говорилъ себѣ тогда, покачивая головой:
— Бришанто, другъ мой, вотъ и осень подходитъ, и листья опадаютъ; пора подумать о перемѣнѣ амплуа, Бришанто!
Перемѣнить амплуа? Ну, да! перейти на благородныхъ отцовъ. Стать басомъ, бывши предварительно теноромъ!.. Сдѣлаться Рюи-Гомецонъ, бывши предварительно Эрнани! Велѣнія природы, тутъ ни возставать, ни хитрить нельзя. Фактъ на лицо.
— Ну, что же, — отвѣчалъ я самому себѣ, — рѣшено, Бришанто, ты перемѣнишь амплуа!
Но для того, чтобы перемѣнить амплуа, надо вообще занимать какое-нибудь амплуа, даже когда можешь занимать и всѣ, а для того, чтобы играть Рюи-Гомеца или другихъ сѣдобородыхъ стариковъ, надо имѣть, гдѣ ихъ играть. Ну, вотъ. А мнѣ не было гдѣ играть. Я теперь не принадлежалъ ни къ одному театру. Я былъ скиталецъ, исключенный изъ сословія, упраздненный актеръ, актеръ бульварный, актеръ устарѣлый. Я былъ изъ другой лодки, какъ они выражаются, а моя лодка была совсѣмъ ветхая и съ течью. Я принадлежалъ къ другой эпохѣ, Мумія. Помѣсь романтика съ классикомъ, не натуралистъ и не ибсенистъ, ни на грошъ рококо, старомодный, избитый какъ Малекъ-Адель!.. Надъ моимъ искусствомъ пронеслась оперетка, осмѣяла моихъ кумировъ, разбила моихъ боговъ. Какъ играть «Марино Фальеро» послѣ «Моста вздоховъ»? «Мостъ Вздоховъ» куда веселѣе! «Да бросьте вы дожей!» Увы, они были болѣе чѣмъ брошены, дожи, они были задушены и выброшены въ каналъ Орфано; пришелъ имъ капутъ, капутъ, совсѣмъ капутъ!
А вмѣстѣ съ ними пришелъ капутъ и моему репертуару, Дону-Себастіану Португальскому, Вильгельму Кольману, Перрине Леклеру, всему! Еле-еле удавалось мнѣ тряхнуть своей стариной въ пригородѣ по воскресеньямъ! Я согласился играть полезностей въ Монпарнасѣ, я былъ фигурантомъ въ театрѣ Буффъ-дю-Норъ. Мнѣ, диктовавшему свои мнѣнія государямъ, пришлось спуститься внизъ по всѣмъ ступенькамъ лѣстницы упорной неудачи. Не везло, да и все. И такъ проходили годы, тяжелые, печальные годы, тѣ годы, когда появляются ревматизмы и выпадаютъ коренные зубы, тогда какъ голодъ и жажда не утихаютъ…
Я подразумѣваю подъ этими словами также и жажду идеала, жажду рукоплесканій, тріумфовъ! Я казался самому себѣ какимъ-то отбросомъ среди новыхъ актеровъ, воображающихъ, что они все знаютъ, потому что прошли Консерваторію, этихъ актеровъ-банкировъ, разыгрывающихъ сценки въ частныхъ домахъ, свадебныхъ комиковъ, реалистовъ, мнящихъ себя артистами въ силу того, что они все играютъ съ своими обыденными жестами, — жестъ нужно облагородить, принарядить, государи мои! Или вотъ еще тѣ, что говорятъ: «Искусство? А гдѣ оно живетъ? До него доходятъ съ помощью кафе-шантана!» — и они идутъ въ кафе-шантанъ. И я не могу сказать, чтобы я страдалъ отъ всего этого. Нѣтъ. Я гордо выпрямлялся, говоря себѣ:
— Бришанто, ты не подобенъ другимъ! Въ тебѣ есть вѣра, Бришанто! Ты не поступалъ противъ совѣсти! Ты несокрушимъ! Даже фигурируя, ты фигурируешь только въ театрахъ и пьесахъ, слѣдующихъ искусству. Ты умрешь вмѣстѣ съ драмой, Бришанто! Бришанто, гордый побѣжденный, ты питаешь (а это, знаешь, не пустяки)… ты питаешь уваженіе къ самому себѣ, неизмѣнное, незапятнанное уваженіе! Да вотъ только это самое уваженіе къ самому себѣ ничуть не мѣшаетъ намъ стариться.
Тогда, чувствуя, что почва уходитъ у меня изъ подъ ногъ, а годы все прибавляются, я сталъ не на шутку задумываться о своей старости, такъ какъ въ силу своего отвращенія къ всевозможнымъ синдикатамъ и, будучи черезчуръ независимаго характера, я не принялъ даже предосторожности записаться членомъ общества драматическихъ артистовъ (болванъ я, — теперь я получалъ бы пенсію!). Отъ театральныхъ директоровъ я никакъ не могу дождаться справедливости, они меня игнорируютъ и заставляютъ напрасно дожидаться въ передней, а потому, не видя ничего передъ собой, я согласился взять одно мѣсто, о которомъ мнѣ говорилъ одинъ яростный велосипедистъ, живущій на одной площадкѣ лѣстницы со мной.
Мѣсто? Какое мѣсто? И сказать не смѣю. Ужь признаться-ли вамъ, милостивый государь? Я служу стартеромъ при велосипедныхъ гонкахъ. Я подаю сигналъ къ отъѣзду. Иногда я подаю этотъ сигналъ выстрѣломъ изъ пистолета, — бацъ! — а иные разы я кричу: «Пошелъ!» тѣмъ великолѣпнымъ голосомъ, которому завидовалъ г. Бовалле и который сохранилъ свою могучесть. «Пошелъ!» Слышите, какой глубокій звукъ: «Пошелъ!» Да, голосъ мой сохранилъ свою металличность.
И вотъ: я способствую, я, служитель идеи, упадку искусства изъ-за велосипеда. Ибо, велосипедъ — это гибель театра. Люди возвращаются домой усталые до полусмерти. Имъ-ли одѣваться, чтобы ѣхать слушать Корнеля? Цѣлые дни проводятся на стальной машинѣ, читать совсѣмъ теперь некогда. А если читаютъ, то читаютъ спеціально велосипедныя газеты. Равенство половъ. Мужчины и женщины походятъ другъ на друга. Это развиваетъ мускулы, конечно. Но, Богъ мой! у насъ тоже имѣлись мускулы, да, кромѣ того, имѣлись мозги, энтузіазмы, идеи!
И знаете, что я вамъ скажу? Музыка, въ союзѣ съ ѣздой на велосипедѣ, тоже убьетъ литературу. Въ музыкѣ чувствуютъ, а не мыслятъ. Рихардъ Вагнеръ, положимъ, колоссъ, — я плакалъ, какъ и всѣ, отъ колокольнаго звона въ «Парсифалѣ», — Вагнеръ свергъ съ трона Гюго; Вагнеръ — это смутный и туманный Шекспиръ, людей съ вульгарнымъ сужденіемъ, не читавшихъ Шекспира и воображающихъ, что все исходитъ отъ Байрейтскаго гиганта. Этотъ германецъ завоевалъ Галлію посредствомъ вѣрнаго и медленнаго просачиванія. Французской музыки больше нѣтъ, все только вагнеровская музыка. Пропали кафе, гдѣ велись разговоры, пивныя, гдѣ кутили. Остались зеленый ликеръ и германизмъ; прощай яркое вино — кровь Франціи! Я по стариковски повторяюсь и не имѣю претензіи быть знатокомъ музыки, но я ставлю литературу выше всего, а театръ — царь литературы, театръ — это дѣйствіе, это жизнь. Скандинавскимъ миѳологіямъ, Брокену и Венусбергу я предпочитаю элексиръ стараго Пьера Руанскаго, пылающее вино Гюго, гасконское вино старика Дюма и турское вино Бальзака. Да, знаете что? Знаете что, по моему, доказываетъ, что Германія стоитъ ниже? — это ея превосходство въ музыкѣ. Г. Гюго, да, Викторъ Гюго сказалъ намъ именно эти слова, какъ-то разъ, когда мы подали ему подписной листъ на пушку, подносимую артиллеріи національной гвардіи; Чѣмъ болѣе я въ это вдумывался, тѣмъ лучше я это понималъ!
И я присутствую при этихъ празднествахъ упадка. Концерты и циклодромы. Да и только-ли я присутствую при этихъ мерзостяхъ? Я дѣлаю хуже: я руковожу ими. Стартеръ, я! Стартеръ циклодромовъ. Вотъ до чего я дошелъ. Иногда, подавая сигналъ, я зажмуриваюсь и мнѣ кажется, что я подаю сигналъ не къ гонкѣ, а къ дуэли, къ эпической дуэли вродѣ поединка въ «Горбунѣ» или въ «Господинѣ де-Монсоро». И зажмурившись, я жду одновременно и потрясающаго лязга оружія и громкихъ рукоплесканій. Или еще, въ тѣхъ случаяхъ, когда сигналъ подается выстрѣломъ изъ пистолета, я все еще питаю иллюзію, что я Андресъ и играю «Пиратовъ Саванны» или «Гаучоса», какъ въ Перпиньянѣ!.. Я все еще вдыхаю запахъ пороха, какъ въ былыя времена. Прошлыя времена!..
Въ былыя времена я держалъ, какъ они выражаются, рекордъ надежды. Я представлялъ себя въ своихъ мечтахъ и Бокажемъ, и Лижье… и Тальма… Тальма II, какъ говорилъ г. Энжъ! Я былъ всѣмъ! Я засыпалъ на тюфякахъ лавровъ, подобно тѣмъ полководцамъ, что спали на захваченныхъ ими знаменахъ. Я былъ славенъ, я былъ любимъ! Если бы сановники тѣхъ городовъ, куда я ѣздилъ играть, поднесли мнѣ на бархатной подушкѣ ключи своего города, я нашелъ бы, что это весьма просто. Былыя времена! Удивительно, сколько разочарованій можетъ заключаться въ двухъ словахъ, всего лишь въ двухъ словахъ!
Насмѣялась таки надо мной жизнь! И я спрашиваю себя иногда, я, старый каботинъ, превратившійся въ стартера къ услугамъ дамъ-велосипедистокъ, не просто-ли я безсильный, тщеславный неудачникъ. Но нѣтъ же, нѣтъ! я чувствую въ себѣ весь жаръ молодости. Я чувствую въ себѣ ту же вѣру, тотъ же пылъ, тотъ же талантъ, какъ и въ былыя времена. Развѣ это моя вина, что меня не примѣняютъ къ дѣлу? Развѣ это моя вина? Но въ такомъ случаѣ Велизарій былъ также неудачникъ, разъ ему приходилось протягивать за подаяніемъ свой шлемъ, и Ламартинъ также, разъ онъ былъ бѣденъ? Да и кто же не неудачникъ въ нашъ вѣкъ высокихъ честолюбій? Да сама наша бѣдная Франція была неудачница, когда она такъ рыцарски сцѣпилась съ нѣмецкими инженерами!
Я часто думаю обо всемъ этомъ. Я переживаю прошлое. Я ни о чемъ не жалѣю. Кончаю я дурно, но жилъ я хорсшо. Никакой уступки. Я могу быть стартеромъ, да, и это тоже ремесло, какъ и всякое другое, но ни за что въ мірѣ не согласился бы я выступить въ кафе-шантанѣ… Ахъ! извините, я выступилъ разъ въ одномъ изъ нихъ. Какъ же, но я тамъ продекламировалъ лишь тираду Сенъ-Балье, да стихи Корнеля: Меня тамъ даже освистали, или скорѣе освистали Корнеля, а не меня. Это нашли нестерпимо скучнымъ. Публика кричала мнѣ: «Шансонетку!» Требовать шансонетки отъ меня, какъ нѣкогда потребовалъ импрессаріо янки!.. Я подалъ въ отставку! И подавая вечеромъ эту отставку, я не зналъ, гдѣ я преклоню на завтра голову.
Но съ искусствомъ немыслимы сдѣлки: можно сдѣлаться стартеромъ, крючникомъ, можно быть чѣмъ хочешь и чѣмъ можешь, но никакъ не гаеромъ всякаго сброда. Ужь это никогда! Ни подъ какимъ видомъ!
Кромѣ того, какъ подумаешь, отъ чего собственно зависитъ слава? Ни отъ чего ровно, милостивый государь, прежде всего отъ удачи, и затѣмъ отъ случая. Да вотъ, выслушайте-ка еще слѣдующую исторію, она тяжелая, но забавная. Былъ у меня когда-то одинъ товарищъ, одаренный великолѣпнѣйшимъ голосомъ въ мірѣ, голосомъ дле оперы, равнымъ моему голосу для драмы; однимъ словомъ, такой голосъ, что онъ могъ заткнуть за поясъ всѣхъ остальныхъ пѣвцовъ, самыхъ талантливыхъ, самыхъ знаменитыхъ, могъ затмить память Дюпре, Роже, Канула… Другъ мой былъ уроженецъ Тулузы, какъ и Монтескюръ, и теноръ.
Славный малый. И вдобавокъ, вовсе недуренъ собой. Немного приземистый, немного коротконогій, съ толстой шеей; но къ пѣвцамъ предъявляютъ гораздо менѣе требованій относительно ихъ внѣшности, чѣмъ къ намъ, истолкователямъ поэтовъ. Можно спѣть «Сида» будучи уродомъ, былъ бы голосъ хорошъ, но никакъ нельзя его играть, если природа не надѣлила васъ внѣшностью, приспособленною къ персонажу. Отсюда, по моему мнѣнію, хоть я и самъ принадлежу къ этому сословію, и идетъ превосходство трагика надъ пѣвцомъ. Но дальше. Это уже эстетика.
Итакъ, мой другъ Кадне обладалъ всѣми нужными достоинствами. Голосъ неподражаемый! Говорю вамъ, онъ могъ заткнуть за поясъ любую знаменитость! Впрочемъ, онъ совершенно не зналъ музыки и пѣлъ инстинктомъ, какъ кузнечикъ, только лучше его, разумѣется.
Мы говаривали ему:
— Кадне, у тебя 800 тысячъ франковъ въ горлѣ, выучись ты пѣть!
— А какъ выучиться-то?
— Выбери себѣ учителя. Только смотри, съ опаской. Если онъ станетъ завидовать твоему голосу, ты погибъ!
И я вспоминалъ о своемъ учителѣ, о Консерваторіи, о тѣхъ грозныхъ урокахъ, во время которыхъ я чувствовалъ нарождающееся соперничество учителя… Довольно обо мнѣ. Да наконецъ, я разсказываю исторію Кадне, а не свою.
Этотъ милѣйшій Кадне, служившій въ Парижѣ приказчикомъ въ магазинѣ одного суконщика, отправился тогда къ г. Роже, который выслушалъ его. И вотъ, услыхавши этотъ удивительный голосъ, чистый, какъ горный хрусталь, г. Роже воскликнулъ:
— Самъ я играть больше не могу, но хочу непремѣнно дать театру своего преемника! Хотите брать у меня уроки?
Еще бы! Кадне былъ на седьмомъ небѣ! Учиться у г. Роже! У великаго артиста! Создателя «Пророка»! У Кадне не было ни гроша за душой, но г. Роже не просилъ платы за свои уроки. Удовольствіе открыть міру новаго пѣвца, обучить его, слава!
И вотъ нашъ Кадне зудитъ сольфеджіи съ г. Роже. Онъ учился пѣть; но дѣло въ томъ, что у этого бѣднаго Кадне былъ одинъ дьявольскій недостатокъ, нѣтъ — порокъ, страшный порокъ! У него совсѣмъ не было памяти. Но совсѣмъ, говорю вамъ, такъ-таки ни чуточки. Пѣть-то онъ пѣлъ, но вбить себѣ въ голову роль, дѣйствующее лицо, стихи, сцены, немыслимо! Странная это вещь — память. Я въ своей жизни выучилъ наизусть, изучилъ до мельчайшихъ подробностей ролей, пожалуй, до восьмисотъ, включая, къ несчастію, сюда и незначительныя роли, а стоитъ мнѣ теперь повторить ихъ сегодня разокъ на сонъ грядущій, потомъ выспаться, и завтра утромъ я буду въ состояніи ихъ играть. Вотъ это такъ даръ. Память — это шпага у изголовья актера.
У Кадне же ея не было и онъ отступалъ передъ перспективой выучить наизусть цѣлую оперу, какъ кошка передъ перспективой выпить цѣлое море.
— Но, позвольте, Кадне, — говорилъ ему г. Роже, — придется же вамъ, наконецъ, выучить роль, разъ вы хотите дебютировать.
— Конечно, monsieur Роже. Это рѣшено, я выучу! Но, Боже мой, Боже мой, до чего это трудно!
— Э! — возражалъ ему профессоръ, — нельзя же всю жизнь только ѣсть да пить. Надо бороться.
— Ни буду бороться, monsieur Роже.
И, вѣдь, г. Роже не требовалъ отъ него знанія многихъ оперъ. Онъ хотѣлъ ему вдолбить всего лишь двѣ оперы: «Роберта-Дьявола» и «Гугенотовъ». Выучить Роберта и Рауля, двѣ роли, и двѣ прекрасныя роли, — право же, это было легче, чѣмъ взять Малаховъ курганъ. Этотъ бѣдняга Кадне долбилъ ихъ, долбилъ, зубрилъ да зубрилъ эти двѣ роли, перебиралъ, да перебиралъ, обдумывалъ, таскался съ ними повсюду, засыпалъ надъ ними по ночамъ.
— Ну, что же, Кадне, подвигается дѣло? — спрашивалъ г. Роже.
— Подвигается, monsieur Роже, подвигается, я ужь выучилъ три акта «Роберта»!
Не мало потребовалось Кадне времени, но, наконецъ, ему удалось сладить съ своей упрямой памятью, онъ вызубрилъ эти двѣ оперы и г. Роже удалось пристроить его въ Гавръ.
Изъ Гавра недалеко до Руана; а отъ Руана до Парижа всего шагъ. Если Кадне будетъ имѣть успѣхъ въ Гаврѣ, то въ одинъ прекрасный день ему можно будетъ укатить въ Парижъ. Его удивительный голосъ дозволялъ ему это
Словомъ, онъ уѣхалъ въ Гавръ какъ къ порту, ведущему въ открытое море, къ безсмертію. Я какъ разъ совершалъ турнэ по родинѣ Казиміра Делавиня, когда въ одинъ прекрасный день прочелъ въ «Газетѣ Гавра» объявленіе о дебютѣ Кадне.
Милѣйшій Кадне! Я игралъ «Рюи-Бласа», — не самаго Рюи-Бласа, а альгвазила, знаете того, что арестуетъ донъ-Цезаря. Надо же жить. Къ тому же сцена эта имѣетъ огромнѣйшее значеніе. Тутъ драма, сценическое положеніе. Если роль не въ вѣрныхъ рукахъ, то весь актъ рискуетъ пропасть. А я, могу этимъ похвастаться, всегда спасалъ эту роль, вытачивалъ ее изъ камня!
Наканунѣ того дня, когда Кадне долженъ былъ дебютировать, я зашелъ за нимъ послѣ репетиціи въ Большой Театръ. Онъ сіялъ. Онъ только что кончилъ «Гугенотовъ» и репетиція сошла великолѣпно.
Директоръ былъ въ восторгѣ, режиссеръ потиралъ себѣ руки: будетъ отличный дебютъ!
— Лишь бы, — говорилъ мнѣ Кадне, — не измѣнила мнѣ моя дьявольская память!
— Знаешь ты свою роль?
— Я знаю двѣ роли. И ни одной больше. Такъ потребовалъ г. Роже. Но зато двѣ роли я знаю на зубокъ: Роберта и Рауля!
Ну, и отлично, этого довольно, разъ ты будешь пѣть только «Роберта-Дьявола» да «Гугенотовъ». Потомъ успѣешь выучить и другія оперы. Память совершенствуется механически. Я научу тебя одной методѣ!
Но онъ меня не слушалъ. Онъ бормоталъ неясныя слова! «Укрѣпленія Амбуазъ… Да, ты, сказала, да, ты сказала, ты любишь меня!» Онъ повторялъ свою роль. Онъ былъ правъ.
— Ты придешь завтра поддержать меня? — сказалъ онъ внезапно, дѣлая жестъ клакера, хлопающаго рукой объ руку.
— Еще бы!.. Я приду на первые два акта. Лотомъ я уйду надѣть костюмъ своего альгвазила и вернусь опять къ послѣднему акту, къ вызовамъ: Кадне! Кадне! Ручаюсь тебѣ, что ты услышитъ, какъ я буду вызывать Кадне! Знаешь мой басъ! Пушка! Раскаты грома!
Онъ былъ въ восторгѣ.
Весь слѣдующій день онъ прохаживался передъ Большимъ Театромъ, горделиво читая и перечитывая эти слова на афишѣ: «Дебютъ г. Кадне, перваго тенора, „Гугеноты“, опера г. Скриба, музыка Мейербера»… И, дойдя до своего имени, онъ выпрямлялся во весь свой маленькій ростъ, точно чело его доходило до звѣздъ на небѣ.
Наступилъ вечеръ, я занялъ мѣсто у входа въ партеръ, — рядомъ съ дверью, чтобы скорѣе успѣть войти, — и прислушивался къ разговорамъ завсегдатаевъ театра и абонентовъ, спрашивавшихъ другъ у друга, кто этотъ Кадне, котораго администрація представляетъ сегодня впервые гаврской публикѣ. Ему заранѣе придумали маленькую біографію. Кадне, родомъ изъ хорошей семьи, сынъ оберъ-офицера, увлеченный на подмостки непреоборимымъ призваніемъ. Говорятъ, г. Амбруазъ Томà, услыхавши его въ какомъ-то концертѣ, рвалъ на себѣ волосы, въ отчаяніи, что такой чудный пѣвецъ вышелъ не изъ Консерваторіи. Словомъ, почва была прекрасно подготовлена. Реклама была хорошая, ловкая.
Поднимается занавѣсъ. Я былъ взволнованъ, точно дѣло шло о моемъ собственномъ спектаклѣ. Ужь мы таковы, артисты, или мы смертельно ненавидимъ другъ друга и тогда начинается война на ножахъ, или мы лучше всѣхъ понимаемъ треволненія товарищей, и когда ихъ сердце бьетъ въ набатъ, наше сердце бьется за одно съ нимъ, въ унисонъ. Ихъ волненіе передается намъ. Празднуютъ они труса, о, какъ часто слышится это словечко за кулисами, — и мы тоже!
Говоря по правдѣ, я былъ убѣжденъ, что Кадне выйдетъ безусловнымъ побѣдителемъ. Чудный голосъ, молодой, не тронутый!.. И прекрасная роль, никогда не поймутъ люди вполнѣ, что могутъ сдѣлать изъ человѣка хорошія роли! Ему стоило только выйти на сцену.
— Я устрою ему пріемъ, — говорилъ я самому себѣ, — Я буду его благодѣтелемъ. (Такъ называютъ начальника клаки). Приготовимъ ладони.
Занавѣсъ поднимается. Вы знаете «Гугенотовъ». Сцена представляетъ залу во дворцѣ графа де-Невера, знатнаго католика (тоже отличная роль). Въ глубинѣ окна, садъ, лужайка. Двери направо и налѣво. Молодые дворяне играютъ въ мячъ, въ кости, въ бильбоке. А Неверъ поетъ:
Прекрасными днями молодости,
Среди самаго веселаго упоенія,
Спѣшимъ, ибо время не терпитъ,
Спѣшимъ, спѣшимъ, спѣшимъ насладиться!
Три раза спѣшимъ. Они спѣшатъ, теряя напрасно время. Затѣмъ хоръ повторяетъ двѣ послѣднія строчки.
Непремѣнно три раза. Будь это въ драмѣ, оно показалось бы всѣмъ смѣшно, а въ оперѣ многое повторяется троекратно. Впрочемъ, и у Шекспира то же самое!
Затѣмъ идетъ хоръ:
Пусть въ играхъ и весельѣ
Проходитъ наша жизнь,
Забудемъ же все,
Кромѣ наслажденья!
Вы видите, я знаю пьесу, знаю всю наизусть. Ужь такая у меня память! Въ объясненіе этого, я принужденъ сознаться, что мнѣ случалось пѣть въ хорахъ въ иныхъ городахъ. Контрактъ обязывалъ. Отказаться было невозможно. Иногда приходится подвергаться подобнымъ униженіямъ.
Словомъ, когда хоръ конченъ, слѣдуетъ выходъ Рауля. Рауль де-Нанжисъ, дворянинъ протестантъ, является послѣ общаго хора и allegretto moderato. О его выходѣ предваряетъ діалогъ между Паванномъ, дворяниномъ католикомъ, и Неверомъ:
Почему же, милый Неверъ, не садимся мы за столъ?
А Неверъ отвѣчаетъ:
— Мы ждемъ еще одного гостя! — Кого же?
— Одного молодого дворянина, новаго товарища,
Недавно получившаго назначеніе въ полкъ,
Благодаря вліянію Адмирала. О, небо! значитъ — гугенотъ?
Среди своихъ наслажденій эта знатная молодежь не забываетъ своей вражды. Гугенотъ, это непріятель! Де-Ретцъ восклицаетъ:
Я хочу позабавиться надъ нимъ!
Неверъ отвѣчаетъ:
А я хочу обратить его въ нашу вѣру!
Пріобщить къ культу истинныхъ боговъ, любви и наслажденій!
Прелегкомысленный народъ, эти молодые католики. Вотъ тутъ и входитъ Рауль де-Нанжисъ, подъ аккомпанаментъ quasi-allegretto. Онъ появляется, приближается, оглядываетъ поочередно всю молодежь, улыбается и начинаетъ:
Подъ чудное небо Турэни,
Среди всего, что при дворѣ блестящѣй,
Допущенъ я! Какая это честь
Для меня, простого, незнакомаго солдата!…
А католикъ Коссе говоритъ:
Клянусь честью, онъ весьма представителенъ!
Тогда какъ Тиваннъ возражаетъ съ презрительнымъ видомъ:
Ну, да, неловокъ и смущенъ, какъ провинціальный дворянинъ!
— Замѣтьте, что я заранѣе посовѣтовалъ Кадне извлечь пользу изъ своего выхода, на сценѣ нужно изъ всего извлекать пользу, произнести свои послѣднія двѣ вступительныя строки, не такъ обращаясь къ молодымъ католикамъ, какъ къ гаврской публикѣ, и приложить при этомъ скромно правую руку на лѣвую сторону груди, къ сердцу, какъ подобаетъ дебютанту.
— Смотри на публику, смотри на женщинъ, — сказалъ я ему, — будь одновременно улыбающимся и взволнованнымъ, точно ты и безпокоишься, и вмѣстѣ съ тѣмъ полонъ увѣренности. Отлично выйдетъ!
И вотъ онъ входитъ, Кадне, вотъ онъ среди молодыхъ католиковъ. Костюмъ его недуренъ. Правда, перо на его шляпѣ немного длинно, да самъ онъ напоминаетъ тирольскаго охотника, но трико красиво облегаетъ его ноги, обутыя въ сапоги съ раструбами. Весьма недуренъ, право, живописенъ. Онъ приближается, улыбается, кланяется. Онъ обводитъ взглядомъ Коссе, Невера, де-Ретца, Таванна, обводитъ взглядомъ публику и вдругъ запѣваетъ во весь свой чудный голосъ:
Законъ, законъ, законъ себѣ поставимъ
Въ весельѣ вѣкъ прожить!
И пѣлъ онъ отъ всего сердца, такъ убѣжденно!
Всеобщее изумленіе. Бѣдняга потерялъ голову. Онъ забылъ Рауля, забылъ «Гугенотовъ» и пѣлъ «Роберта-Дьявола». Изъ этихъ двухъ оперъ онъ набросился просто на-просто на ту, что сама собой пришла ему на память, его бѣдную, слабую и колеблющуюся память. Въ первую минуту на сценѣ и въ залѣ изумленіе было такъ велико, что никто точно не замѣтилъ ошеломляющей ошибки. Я самъ онѣмѣлъ, окаменѣлъ. Среди артистовъ одинъ лишь Берулье, пѣвшій Невера, спохватился и зашепталъ несчастному Кадне:
— Да вы поете «Роберта!» Вы поете «Роберта»! Вѣдь вы сегодня играете Рауля, а не Роберта! Вы Рауль, Рауль, Рауль!
Кадне ничего не слышалъ и не понималъ. Онъ пѣлъ себѣ, да пѣлъ!
Но въ концѣ концовъ, здѣсь, среди пира молодыхъ католиковъ, только что распѣвавшихъ:
Спѣшимъ, время не терпитъ,
Спѣшимъ наслаждаться!
его слова о картахъ, винѣ и красавицахъ были еще умѣстны! И вотъ пѣвцы и оркестръ рѣшили продолжать «Гугенотовъ», говоря себѣ, что дебютантъ сію минуту сообразитъ свою ошибку. И Берулье, повышая голосъ, принялся кричать въ роли Невера:
Бахусъ да руководитъ меня,
Пусть онъ одинъ
Царитъ надъ этимъ веселымъ пиромъ!
какъ вдругъ, — ахъ! это ужь превышало всякую мѣру! — бѣдняга Кадне запѣлъ полной грудью, гнѣвно отвѣчая громовымъ голосомъ:
— Довольно! Арестовать этого дерзкаго вассала!
Онъ продолжалъ «Роберта», онъ отвѣчалъ Неверу приказаніемъ арестовать Рембо. Нѣкоторые молодые католики испуганно отступили, другіе разразились хохотомъ. Публика кричала:
— Да! да! довольно! Это насмѣшка! Вонъ! Долой дебютанта! Верните намъ деньги!
А Кадне, въ приливѣ вдохновенія, подошелъ къ Неверу и заоралъ въ все горло, все изъ "Роберта-Дьявола: "
Даю тебѣ отсрочки часъ!
Помолись, а затѣмъ… Тотчасъ его повѣсить!
На этотъ разъ долѣе продолжать не было возможности. Въ залѣ разразилась цѣлая буря, страшный гвалтъ.
— Занавѣсъ! Занавѣсъ! Въ полицію! Городовой!
Публика вооружилась скамеечками изъ подъ ногъ и хотѣла забросать ими Кадне; многіе такъ уже колотили по сидѣньямъ, что угрожали ихъ растрескать. Побѣжали за полиціей, показались городовые… Раздался голосъ режиссера, приказывавшій машинистамъ: «Къ занавѣсу!»
И между Кадне и разсвирѣпѣвшей публикой опустился этотъ занавѣсъ, зловѣщая, хотя и легкая препона между нимъ и славой. Его увели со сцены. Онъ непремѣнно хотѣлъ продолжать. Онъ повторялъ своимъ могучимъ голосомъ:
— Я началъ свою роль, я хочу ее кончить!
— Но, несчастный, идутъ «Гугеноты», а вы поете «Роберта-Дьявола»!
— Все равно! Я началъ, я хочу кончить!..
Пришлось утащить его силой за кулисы. Камзолъ на немъ разорвался, шляпа измялась, онъ размахивалъ ея упавшимъ и подобраннымъ имъ перомъ, и отбивался, какъ настоящій протестантъ, среди убійствъ Варѳоломеевской ночи. Прошло нѣсколько минутъ, и онъ рвалъ на себѣ волосы, колотилъ себя въ грудь кулакомъ и свалился, бѣдняга, на полъ въ отчаяніи, понявши, наконецъ, — но слишкомъ поздно, — приключившуюся съ нимъ непріятность.
Напрасно выходилъ режиссеръ просить у публики снисхожденія, стараясь разъяснить случившееся прискорбное недоразумѣніе, публика не допускала никакихъ извиненій и кричала:
— Не надо Кадне! не хотимъ Кадне! Вонъ его, Кадне! Верните намъ деньги!
Администрація предложила тогда немедленную замѣну несчастнаго Кадне Фургуссомъ, также уроженцемъ Тулузы, и очень любимымъ публикой. Сходили за Фургуссомъ, сидѣвшимъ въ залѣ и онъ скоро появился въ костюмѣ Рауля подъ громъ рукоплесканій. На этотъ разъ Рауль говорилъ молодымъ католикамъ:
Подъ чудное небо Турэни… etc.
Успѣхъ ему устроили колоссальный. Я же ушелъ изъ театра и проводилъ Кадне до самой его комнаты въ гостинницѣ Фраскати; по дорогѣ онъ все покачивалъ головой и повторялъ сокрушеннымъ тономъ:
— Какая память! Какая ужасная память! Нѣтъ, никогда болѣе не осмѣлюсь я выступить на подмосткахъ! Никогда! Никогда!
Вдали шумѣло море, бушевавшее, какъ только что бушевала зала Большого Театра.
— Если бы «Заатлантическій» уже не ушелъ, я уѣхалъ бы въ Америку, — говорилъ Кадне среди слезъ, — и поступилъ бы въ первый попавшійся театръ. По крайней мѣрѣ, тамъ я могъ бы ошибаться ролями! Они не знаютъ по французски!
— Не полагайся на это! — отвѣчалъ я ему. — Они слѣдятъ за операми по либретто, я даже слыхалъ, что либретто-то ихъ всего болѣе и интересуетъ!
Вдругъ Кадне отеръ слезы и поднялъ голову.
— Бришанто, — сказалъ онъ мнѣ, — увѣренъ-ли ты въ этомъ Фургуссѣ?
— Что ты хочешь сказать?
— Онъ приходилъ слушать меня на репетиціяхъ, и все подсматривалъ за мной съ усмѣшкой! О! Съ какой усмѣшкой! Какъ ты думаешь, не способенъ-ли онъ былъ устроить противъ меня заговоръ?
Я взглянулъ на Кадне, не отвѣчая ему. Заговоръ! Теперь онъ воображалъ себя жертвой заговора!
— Но, послушай, старина, вѣдь ты же самъ…
— Да, да, — сказалъ онъ. — Именно, я боюсь, что попался въ ловушку!
Если вамъ встрѣтится теперь Кадне, то онъ разскажетъ вамъ, какъ зависть Фургусса, изъ Тулузы, помѣшала ему имѣть успѣхъ въ Гаврѣ. А вы его непремѣнно встрѣтите. Онъ пошелъ въ городовые. Онъ сдѣлался блюстителемъ порядка. На немъ лежитъ обязанность выпроваживать изъ театра буяновъ, угрожающихъ разломать скамейки. Отъ времени до времени, когда ему случается дежурить въ Оперѣ, онъ вздыхаетъ при доносящихся до него черезъ случайно полуоткрытую дверь рукоплесканіяхъ по адресу какого-нибудь тенора. Онъ думаетъ о томъ, что Фургуссъ былъ большой негодяй, а затѣмъ, выпрямляясь въ своемъ мундирѣ, онъ утѣшается тѣмъ, что повторяетъ про себя (я узналъ это отъ него самаго):
— Въ сущности, я перещеголялъ ихъ всѣхъ! Въ одинъ и тотъ же вечеръ я далъ публикѣ понятіе о двухъ операхъ Мейербера за-разъ и, если бы мнѣ дали продолжать, я остался бы побѣдителемъ. Память! Что такое намять? Въ искусствѣ «только это вотъ и важно» (онъ перенялъ это у меня).
И онъ съ силой ударяетъ себя въ грудь туда, гдѣ подъ сукномъ его полицейскаго мундира бьется его сердце, — сердце артиста, подобно моему!
Чего не хватило Кадне, милостивый государь, а? Удачи! И я пострадалъ отъ того же, я сдѣлался стартеромъ, какъ онъ сдѣлался блюстителемъ порядка. И я часто говорю ему:
— Почемъ знать! Быть можетъ, мы съ тобой были рождены, ты гальванизировать музыку, а я драму!
Ахъ, эти банкротства жизни!.. Ну, да полно! Она, все-таки, кой-что уплачиваетъ своимъ кредиторамъ, и я былъ бы чертовски счастливъ, я теперь конченный старикъ, если бы могъ съизнова получать ея прошлые дивиденды: небольшія удачи, горячія браво и милыя любовныя похожденія!
Извините, пожалуйства, я заболтался. А теперь часъ репетиціи. Въ четверть третьяго, репетиція, какая? Ахъ, вотъ гдѣ иронія! Репетиція?.. Репетировать-то будутъ не Гюго и даже не Бушарди, а просто воскресную гонку. Пошелъ на гоночный кругъ, стартеръ! «На гоночный кругъ!» До свиданія, милостивый государь!
XI.
Послѣдняя встрѣча.
править
Въ послѣднюю мою встрѣчу съ Себастіаномъ Бришанто онъ имѣлъ глубоко удрученный видъ.
Онъ шелъ вдоль магазиновъ бульвара Клиши, не глядя на нихъ, гордо-великолѣпный, невзирая на свое потертое платье, среди вульгарности прохожихъ. Подъ его широкополой, романтической, поярковой шляпой его длинные волосы показались мнѣ посѣдѣвшими. Онъ попрежнему держался прямо во весь свой высокій худощавый ростъ, но кости плечъ рѣзче обрисовывались подъ лоснящимся сукномъ. Погода стояла весенняя, яркосолнечная, а онъ опирался на дождевой зонтикъ, служившій ему тростью, или, вѣрнѣе, рапирой или шпагой, такъ онъ управлялъ имъ, воинственно и граціозно. Онъ былъ въ тотъ день въ перчаткахъ черезчуръ длинныхъ для него, зіявшихъ дырами на кончикахъ пальцевъ шведскихъ перчатокъ, цвѣта сажи, а его сѣрыя черезчуръ широкія брюки образовывали вокругъ его худыхъ ногъ винтовую лѣстницу или пробочникъ.
Въ довершеніе всего глаза у него были какъ-то остановившіеся, вся фигура выражала усталую меланхолію, а закрученные еще кверху усы покрылись снѣгомъ сѣдины. Отъ времени до времени онъ покачивалъ своей красивой головой мушкетера, а губы, выражавшія нѣкоторую горечь, бормотали себѣ подъ носъ неслышныя слова.
Мы встрѣтились передъ маленькимъ Батиньольскимъ театромъ, гдѣ на новыхъ афишахъ красовалось заглавіе модной буффонады, и я увидалъ, когда Бришанто поровнялся съ ступенями и взглянулъ на имена актеровъ на афишахъ, какъ его голова стала качаться сильнѣе и грустнѣе, тогда какъ бормотанье стало громче, превращаясь въ протестъ вполголоса, готовый разразиться громовыми звуками.
— Э! monsieur Бришанто, сказалъ я ему, я весьма радъ, что встрѣтилъ васъ! Вы знаете, что я люблю въ васъ того честнаго человѣка, какимъ вы всегда останетесь, и все еще убѣжденнаго артиста. Что съ вами случилось? Вы что-то грустны!
— Ахъ! милостивый государь, повѣрьте, есть отъ чего грустить! Помните статую? Знаете, ту статую Монтескюра, что я хотѣлъ водрузить нынѣшней осенью въ Гарига-на-Гароннѣ? Ну-съ! статуя застряла! Застряла, да! Открытіе все еще невозможно! И мой знаменитый парадный спектакль, помните, я говорилъ вамъ о немъ, не удался, представьте! Можете подарить мнѣ минуточку? Пройдемтесь или присядемте на скамейку въ паркѣ Монсо и я разскажу вамъ эту исторію.
И посреди грохота фіакровъ и омнибусовъ, прерываемый рожкомъ конокъ и звонками велосипедистовъ, влачащій свою вѣчную мечту среди оглушительной, неумолимой сутолоки, среди грубаго напора толпы, Себастіанъ Бришанто, этотъ ходячій символъ ловца химеръ, разсказалъ мнѣ свой послѣдній походъ, печально развертывая передо мной этотъ постскриптумъ славы, этотъ послѣдній вексель на судьбу, возвращенный ему обратно судьбой, не принявшей его.
— О! — сказалъ онъ мнѣ, — довольно теперь съ меня сцены! Положительно, лучше быть стартеромъ. Я только что сдѣлалъ самый послѣдній опытъ. Я устроилъ бенефисный спектакль, и вотъ, послѣ нечеловѣческихъ усилій скала неудачи снова скатилась на мои плечи, подобно скалѣ Сизифа; и то уже удивительно, что она меня не раздавила!
Въ чью же пользу этотъ спектакль? Э! милостивый государь, вы сами угадали бы, если бы даже я и не сказалъ вамъ въ чью! Повторяю вамъ, я непремѣнно хотѣлъ сдержать свою клятву, ту клятву, знаете, что я далъ въ Салонѣ передъ статуей Монтескюра, № 3373. Я употребилъ всѣ силы, испробовалъ всѣ средства въ пользу Римлянина, проходящаго подъ ярмомъ. И я дѣйствовалъ съ тѣмъ большимъ рвеніемъ и пламеннымъ усердіемъ, что къ моему чувству справедливости и желанію доставить удовлетвореніе чахоточному скульптору присоединилось, — сообщаю вамъ это по секрету, — еще другое побужденіе, болѣе интимное и, пожалуй, болѣе тяжелое: стремленіе придти на помощь одной женщинѣ, которую я очень, очень любилъ. Любовныхъ похожденій у меня было многое множество, конечно… не говоря ужь о моихъ роляхъ. Въ теченіе сорокапятилѣтней сценической карьеры я соблазнилъ на сценѣ, быть можетъ, до шестисотъ молодыхъ дѣвицъ, спасъ отъ семисотъ до восьмисотъ гонимыхъ сиротокъ, женился на тысячахъ первыхъ любовницъ и даже изнасиловалъ знатныхъ особъ. Но все это происходило между рампой и задней декораціей и имѣетъ значеніе только для воображенія. А я говорю вамъ о приключеніяхъ дѣйствительныхъ.
Вы отдадите мнѣ эту справедливость, милостивый государь, что я въ своихъ искреннихъ, или, какъ говорятъ теперь, наивныхъ признаніяхъ, не злоупотреблялъ любовными откровенностями, чисто изъ сдержанности. Я могъ бы наполнить цѣлые томы разсказами о любовныхъ удачахъ, за которыхъ частенько платилось слезами. Я не былъ ни Ловеласомъ (однако же, я игралъ эту роль въ Безьерѣ), ни Казановой. Но и я заплатилъ свою дань любовной лихорадкой. Я вамъ скромно анализировалъ нѣкоторые изъ ея приступовъ и умолчалъ о другихъ.
Когда я подумаю, что былъ разъ отравленъ женщиной! Да, я, Бришанто, отравленъ, какъ въ «Долоридѣ» поэта. Г-жа Патричіо, моя директорша (я всегда былъ въ наилучшихъ отношеніяхъ съ моими директоршами, вы, можетъ быть, замѣтили это, это былъ какой-то рокъ, или, вѣрнѣе, призваніе, даръ), г-жа Патричіо, чувствуя, что умираетъ, — у нея была чахотка, у бѣдняжки, какъ у «Дамы съ камеліями», да къ тому же она была какая-то неуравновѣшенная, немного помѣшанная, истеричная, сказалъ г. Шарко, — итакъ, г-жа Патричіо призвала меня какъ-то вечеромъ къ своему смертному одру и сказала:
— Возлюбленный, прости!.. Я обожала тебя, я ревную тебя, а такъ какъ я не хочу, чтобы ты полюбилъ другую послѣ меня, то прости меня, повторяю! Я тебя отравила!
— Отравила!
— Да, я только что вылила въ твой грогъ часть того опіума, что прописанъ мнѣ! И ты выпилъ его!
Правда, я выпилъ, какъ въ «Лукреціи Борджіа».
Чортъ возьми! Можете себѣ представить, какой ударъ. Отравленъ! Отравленъ по любви! Это было смѣло, романично, но пренесносно, да, другого слова нѣтъ, пренесносно. Я не сталъ дѣлать лишнихъ упрековъ Сусаннѣ (г-жу Патричіо звали Сусанной), но поскорѣе бросился въ аптеку. По дорогѣ мнѣ казалось, что я вижу уже тѣ огни въ мракѣ, о которыхъ говоритъ Викторъ Гюго въ «Эрнани», и я даже мысленно отмѣчалъ свои ощущеніе, чтобы при случаѣ получше сыграть пятый актъ «Эрнани». Все дѣло кончилось пріемомъ простого рвотнаго и г-жа Патричіо умерла, не увлекши меня за собою въ могилу.
Въ первую-то минуту я поклялся остаться ей вѣрнымъ, хотя и былъ немного сердитъ на нее за ея эгоистичную страсть. Но послѣ того, какъ рвотное подѣйствовало, во мнѣ осталось только грандіозное и почти трогательное воспоминаніе, да, трогательное, благодарное и лестное воспоминаніе объ этомъ оригинальномъ и новомъ положеніи. Вы видите, милостивый государь, я имѣю право сказать, что я былъ любимъ! Меня чуть чуть не лишили жизни. Я былъ отравленъ женщиной!
А когда мнѣ пришлось проводить бѣдняжку до ея послѣдняго жилища, я чуть было не велѣлъ напечатать золотыми буквами на лентахъ вѣнка на ея гробъ; «Моей дорогой директоршѣ отъ ея жертвы!» Но я отказался отъ этой мысли: никто не понялъ бы меня.
Виржини Жераръ, — та самая, для которой я и устраивалъ частью парадный спектакль, — тоже была моей директоршей, она тоже любила меня, бѣдная женщина, только безъ опіума, отдаю ей эту справедливость. Теперь эта несчастная, игравшая прежде роли Дежазе въ провинціи, изображаетъ въ дѣйствительности Офелій въ убѣжищѣ для умалишенныхъ въ Вилльжюифѣ. Я теперь прямо оттуда и это вамъ объясняетъ, почему у меня такой невеселый видъ.
Представьте себѣ, что мнѣ какъ-то сказали, что одного моего стараго товарища, Кантрива, пріютили тамъ: пользуется онъ тамъ хорошимъ уходомъ, но все же одинокъ и тоскуетъ, конечно. Въ память прошлыхъ лѣтъ я испросилъ позволеніе навѣстить его, пожать ему руку, снести ему табаку. Еще одинъ которому «не везло», этотъ Кантривъ! Онъ славно, бывало, игралъ «Цистерну Альби» и «Ночи на Сенѣ». Ничѣмъ онъ не былъ хуже другихъ. А теперь онъ въ Вилльжюифѣ, старый товарищъ! «Alas, poor Yorick»…
И такъ, я отправился туда и никогда не забуду я этого посѣщенія. Ахъ! если бы мнѣ нужно было играть "Гамлета, " изображать умалишеннаго, я въ тотъ день сдѣлалъ бы надъ нимъ нужныя наблюденія, — какъ это говорится? да, «in animo villi!»!
Въ ожиданіи конки на площади Шатле, подлѣ этихъ двухъ театровъ, гдѣ я иногда фигурировалъ, подъ псевдонимами (я даже игралъ разъ японскаго самурая въ одномъ «Утреннемъ международномъ спектаклѣ» въ Лирическомъ театрѣ), я говорилъ себѣ, что жизнь есть насмѣшка. Я видѣлъ Кантрива на муниципальной сценѣ Шатле, а теперь встрѣчусь съ нимъ въ окружномъ убѣжищѣ, его Инвалидномъ домѣ…
И съ высоты имперіала конки я смотрѣлъ на эти широкія артеріи, давно уже прорѣзавшія насквозь простонародные кварталы моей молодости: авеню Гоблэновъ Бьевру, эту натуралистическую Венецію, театръ Гоблэновъ, гдѣ я видѣлъ старика Бокажа, авеню Италіи, часовню Бреа, облупленныя стѣны укрѣпленій, большое зданіе Бисетра, гдѣ столько бѣдныхъ стариковъ доживаютъ свой вѣкъ, Вилльжюифъ, гдѣ я стаивалъ на часахъ въ 1870 году и площадку, гдѣ бушевали ранніе вѣтры и откуда мы смотрѣли вдаль на Повильи и Лэ, занятые пруссаками!..
Послѣ продолжительнаго пути я очутился передъ большимъ новымъ зданіемъ съ красной крышей; къ нему вела рѣшетка съ арками, какъ въ иныхъ монастыряхъ Италіи и походило оно скорѣе на мэрію, чѣмъ на домъ сумасшедшихъ. Это было убѣжище. Я спросилъ доктора, который оказался весьма любезнымъ, попросилъ меня войти въ его кабинетъ и послалъ одного сторожа за Кантривомъ. Ждать пришлось вовсе не долго. Должно быть, Кантривъ бродилъ гдѣ-нибудь по близости. Онъ вошелъ, жирный, какъ монахъ, въ своемъ форменномъ костюмѣ убѣжища, въ курткѣ и брюкахъ изъ коричневаго сукна и съ фуражкой въ рукѣ.
— Кантривъ, — сказалъ ему добрѣйшій докторъ, — васъ спрашиваетъ вашъ другъ!
Бѣдняга взглянулъ въ мою сторону, взглянулъ округлившимися, блуждающими глазами, заколебался, не узнавая меня сразу, но наконецъ, заикаясь, лепеча, почти потерявшій способность рѣчи, онъ сказалъ съ трудомъ:
— Бри… бри… ш… шан… Бриш… Бришанто!
Онъ протянулъ мнѣ дрожащую руку. Или, вѣрнѣе, я самъ взялъ эту руку. Она уже была тронута параличемъ и я печально смотрѣлъ на эту раззалину. Такой красивый малый! Здоровый, какъ быкъ! Въ Пимѣ онъ принималъ участіе въ бояхъ быковъ и забавлялся тѣмъ, что побѣждалъ профессіональныхъ борцовъ на аренахъ Юга. А теперь вотъ онъ передо мной опухшій, нетвердый на ногахъ, упраздненный. Впрочемъ, онъ очень счастливъ.
— Не надо-ли тебѣ чего-нибудь, Кантривъ?
— Ничего… не надо… здѣсь очень хорошо… очень… очень… очень хорошо… Хорошая пи… пи… ща!.. Очень… очень… И въ часы оп… оп… ред…
— Въ опредѣленные часы! Да, конечно, когда такъ часто случалось голодать!
— А какъ вы думаете, гдѣ вы? — прервалъ докторъ, обращаясь къ нему. — Знаете, Кантривъ, вѣдь вы здѣсь въ сумасшедшемъ домѣ!
Старый товарищъ пожалъ плечами, улыбнулся презрительной улыбкой человѣка, пренебрегающаго плохой шуткой, и уронилъ:
— Нѣтъ… нѣтъ… нѣтъ… Первая па… парижская… гостинница здѣсь… Хорошая… очень хорошая гостинница… Очень… очень… Мно… много пу… путе… путешественниковъ!
Затѣмъ онъ снова погрузился въ какое-то жирное блаженство. Я говорилъ, спрашивалъ. Онъ пересталъ отвѣчать. Его счастливая улыбка застывала на его губахъ. Своими круглыми, какъ шары, глазами онъ разсматривалъ какія-то смутныя видѣнія. Бѣдный малый, бѣдствовавшій, какъ никто, голодавшій, перебивавшійся кое-какъ, обрѣлъ, наконецъ, полное счастіе и спокойствіе, — гдѣ? въ сумасшедшемъ домѣ.
— О! вамъ нечего безпокоиться на его счетъ, — сказалъ мнѣ докторъ. — Онъ умретъ спокойнѣе и счастливѣе насъ съ вами.
Я долженъ сказать, что, прощаясь со мной, Кантривъ не проявилъ особеннаго огорченія. Казалось, ему даже не терпѣлось уйти присѣсть въ одиночествѣ на скамейкѣ на солнышкѣ. Я опять взялъ его за руку, сказалъ ему «до свиданія», онъ пробормоталъ: «про… про… щай!» и вышелъ.
— Быть можетъ, это-то и есть счастіе, — подумалъ я.
Докторъ согласился показать мнѣ все учрежденіе и я чувствовалъ, какъ все сильнѣе и сильнѣе разростается во мнѣ то впечатлѣніе, что сумасшедшіе интереснѣе дураковъ и немного безумнѣе умныхъ людей. Я перевидалъ тутъ умалишенныхъ всѣхъ сортовъ; мы уже уходили, какъ вдругъ меня поразило задумчивое лицо какого-то молодого человѣка, похожаго на военнаго, расхаживавшаго вдоль галлереи, наклонивши голову надъ книгой. Мы заговорили съ нимъ.
Онъ читалъ, заявилъ онъ намъ, чрезвычайно интересную, плѣнительную для него книгу: «Новую теорію прямоугольной, трижды изотермической системы и ея примѣненія къ криволинейнымъ координатамъ».
Я попросилъ его повторить это заглавіе, которое я запечатлѣлъ въ своей памяти, (она попрежнему великолѣпна), и взглянулъ на доктора, говоря ему шопотомъ: «Прямоугольная, трижды изотермическая система». Бѣдный безумецъ!
Но докторъ вывелъ меня изъ заблужденія, говоря:
— Нѣтъ, нѣтъ. Книга эта существуетъ въ дѣйствительности и это прекрасная вещь. Авторъ ея нѣкій виконтъ де-Сальверъ, докторъ наукъ и профессоръ вольнаго факультета наукъ въ Лиллѣ, можете купить ее у Готье Виллара!
Криволинейные координаты! Прямоугольная система! Я растерялся. И я спѣшилъ теперь уйти подальше отъ этого дома, гдѣ математики казались мнѣ сумасшедшими, а такіе сумасшедшіе, какъ Кантривъ, представлялись мнѣ такими счастливцами. Я распростился съ докторомъ и собрался вернуться къ своей конкѣ.
Вдругъ, подходя къ рѣшеткѣ, я вижу вылѣзающую изъ извозчичьей кареты, поддерживаемую съ двухъ сторонъ, — съ одной — больничнымъ служителемъ, съ другой — сидѣлкой, — старушку, маленькую старушку, всю въ морщинахъ, дряхлую, съ качающейся головой, осматривающуюся вокругъ себя съ любопытствомъ удивленной дѣвочки. И вотъ, не взирая на годы, на морщины, на сѣдые волосы, на глупенькую улыбочку этого бѣднаго сморщеннаго личика, я вскрикиваю, мигомъ узнавая одинъ изъ цвѣтковъ моего прошлаго, и говорю голосомъ, идущимъ изъ самаго сердца:
— Виржини!
Она обернулась ко мнѣ.
Виржини! Бывшая Дежазе Сентъ-Этьенна, Ліона, Дижона, Страсбурга, соперница г-жи Скриванекъ, элегантная, какъ саксонская статуэтка, красотка, игравшая Ришелье, Жанти-Бернара и Лешопьера почти такъ же хорошо, да, честное слово, не хуже настоящей парижской Дежазе! Виржини Жераръ, моя бывшая директриса, такая милая, преданная, веселая, шальная, добрая, такая гризетка! Виржини, вотъ Виржини, — она вышла изъ кареты, собираясь войти въ убѣжище для умалишенныхъ, въ хорошую, спокойную гостинницу, гдѣ голодный Кантривъ будетъ, по крайней мѣрѣ, сытъ на старости лѣтъ!
Меня такъ и ударило что-то, ударило прямо въ грудь. И что произвело на меня еще болѣе впечатлѣнія, такъ это то, что Виржини, въ противоположность Кантриву, не узнала меня. О! такъ-таки безусловно не узнала! Машинально, при звукѣ ея имени, произнесеннаго голосомъ, тембръ котораго не портится, она взглянула въ мою сторону. Но ничего не читалось въ этомъ взорѣ. Въ немъ не было никакого признака жизни. Глаза ничего не видѣли, мозгъ не узнавалъ. Она засмѣялась, показывая испорченные, желтые, прежелтые зубы (о! гдѣ вы, бѣленькіе когда-то, точно зернышки риса, зубки!), засмѣялась нѣмымъ смѣхомъ; когда-то этотъ смѣхъ былъ такимъ остроумнымъ и лукавымъ, а теперь онъ. былъ безсмысленъ.
Я попытался объяснить ей:
— Это я… Я, Бришанто… Себастіанъ… Въ Ліонѣ… Ліонъ… театръ des Célestins…
Она меня не слушала и не слыхала; она, шестидесятилѣтняя Офелія, запѣла хриплымъ теперь голосомъ отрывки былыхъ припѣвовъ. Она пѣла изъ Беранже:
Combien je regrette
Mon bras si dodu,
Ma jambe bien faite
Et le temps perdu!
Какъ мнѣ жаль
Моей пухленькой ручки,
Стройненькой ножки,
И потеряннаго времени!
Вдовствующая г-жа де-Бріоннъ! Ея главный успѣхъ въ Ліонѣ, вотъ, именно, въ театрѣ des Célestins! Я игралъ «Пастуха Лазаря» въ Большомъ театрѣ, одинаково снимавшемся ея мужемъ, г. Жераромъ, и мы наперерывъ пускались на милыя хитрости, она — комедія, я — драма, чтобы сойтись на свиданія, которымъ наша взаимная страсть придавала, пожалуй, болѣе пламенности, немного тѣмъ самымъ уменьшая ихъ преступность!
Впрочемъ, этотъ грубый мужъ, игрокъ, буйный и пьяница, его разъ заслуживалъ своей судьбы, предназначенной ему рокомъ! Своими идіотскими спекуляціями онъ раззорилъ бѣдную Виржини (она любила это предопредѣленное имя, которое носила и Дежазе). Именно онъ, Жераръ, повергъ свою преданную подругу, — преданную въ коммерческомъ смыслѣ, — въ нищету и толкнулъ ее на первую ступень безумія. Миръ его праху! Онъ покончилъ съ собой, или его прикончили въ игорномъ домѣ, въ Монтевидео. Кончина, достойная его жизни.
Ахъ! Виржини! Какія воспоминанія! Она была такая хорошенькая, Виржини! И такая забавная! Брюнетка, живая, какъ птичка, нарядная, какъ парижанка, и страстная, какъ андалузянка. Дорогая моя директорша! Она щедрой рукой добавляла къ моему жалованію неоцѣнимую премію: любовь! Я долженъ сказать, что весь мой заработокъ уходилъ на нее въ видѣ букетовъ, браслетовъ, различныхъ сувенировъ. Я желалъ бы быть Монте-Кристо для того, чтобы поддерживать ея оба театра и покрыть ее золотомъ. Но она также мало придавала значенія звонкой монетѣ, какъ и я. Она охотно бросила бы этого болвана Жерара и поселилась бы со мной въ шестомъ этажѣ, попивая лишь сидръ, да грызя каштаны! Совсѣмъ Мими Веселая птичка. Я такъ и называлъ ее.
— Что жь? — говорила она мнѣ, — вѣдь я играю «Рѣзвунью», надо же входить въ свою роль.
Впрочемъ, въ то время оба ея театра дѣлали превосходные сборы и, не будь ея мужа, Мими Веселая птичка разбогатѣла бы. Какія въ жизни бываютъ удивительныя сценаріо!.. Я знавалъ ее такой прелестной, а теперь встрѣчалъ ее такой развалиной! Старушка, маленькая, премаленькая старушка! Ни памяти, ни взора, почти безжизненная! Совершенно погибшая старуха, смутно припоминающая какой-то куплетъ, застрявшій гдѣ-то въ мозгу, подобно тряпкѣ, забитой въ уголкѣ пустой комнаты!
Я слушалъ ея дребезжащее пѣніе, отъ котораго у меня спиралось въ горлѣ, а въ груди было такое ощущеніе, точно меня душитъ грудная жаба.
Моя бѣдная Виржини! Маленькая моя Виржини! Рѣзвунья! Все мое прошлое! Глядя на эти сѣдые волосы, грязнаго бѣлаго цвѣта, я припоминалъ, какъ нѣкогда ее забавляло, когда я дѣлалъ изъ нихъ папильотки и сдавливалъ ихъ горячими щипцами. Волосы у Виржини были такіе темные, тонкіе! Навѣрное, у меня лежитъ гдѣ-нибудь въ ящикѣ конвертъ съ прядями ея волосъ. А теперь. Ахъ! теперь!.. Вотъ твоя молодость, бѣдняга! Бришанто, вотъ твои любовныя похожденія!
Я весь дрожалъ; но, однако, я оправился отъ своего волненія и послѣдовалъ за Виржини Жераръ до дверей главнаго доктора женскаго отдѣленія, ожидавшаго ее для допроса и осмотра.
Но на порогѣ меня остановили.
— Теперь нельзя, сказали мнѣ. Намъ только что прислали больную изъ убѣжища Св. Анны и теперь ее водворяютъ!
Хорошо, я приду въ другой разъ, да, конечно, приду; я наведу справки, я не забуду больше о Виржини, я свижусь съ нею. Я добьюсь пропуска къ ней.
Тогда я сталъ наводить о ней справки. Неудача за неудачей заставили ее падать все ниже и ниже, пока она не дошла до полной нищеты. Въ прошлыя времена она, дѣйствительно, совершала чудеса мужества, чтобы поддерживать послѣдовательныя дирекціи, безумныя предпріятія своего мужа. Она играла роли Дежазе въ пампасахъ, пѣла и плясала передъ туземцами, апплодировавшими ей выстрѣлами изъ револьверовъ. Приходилось и ей самой, — ей, изящной гризеткѣ съ маленькими ручками, — ночевать иногда въ саваннахъ, съ револьверомъ подлѣ себя и собирать доллары, давая представленія въ ригахъ. А потомъ пришла старость, неудачи и бѣдность. И вотъ разъ подобрали на набережной Нанта какую-то бѣдную бродягу, назвавшуюся драматической артисткой, бывшей директоршей нѣсколькихъ субсидированныхъ сценъ, все имущество которой состояло изъ монеты въ 50 сантимовъ, вышедшей изъ обращенія, и разрозненнаго томика Пѣсенъ Беранже. Ахъ! Рѣзвунья! Эта дѣвочка — рѣзвунья, эта дѣвочка — шалунья, свою юбку продала! Это была Виржини!
Театральные успѣхи и любовныя утѣхи на этомъ свѣтѣ часто кончаются такимъ образомъ. Г-жу Жераръ отправили въ Парижъ. Но въ Парижѣ бездна оказалась еще шире, вотъ и все. Въ Парижѣ гордый человѣкъ можетъ безвѣстнѣе умереть отъ голода, вотъ единственное его преимущество. Никто тамъ не заботился о Виржини, а я даже и не зналъ не только, что она здѣсь, но что она и жива вообще. Бѣдная старуха обивала пороги, просила, молила, клянчила, ходатайствовала. Здѣсь она просила взять ее въ фигурантки, тамъ предлагала мести улицы, моля о милости подавать скамеечки подъ ноги въ какомъ-нибудь кабакѣ, точно дѣло шло о положеніи догарессы. И повсюду она встрѣчала отказъ! Бѣдные кишмя-кишатъ, мѣстъ мало или всѣ заняты, молодые люди жадны, стариковъ черезчуръ много, жизнь неумолима. Когда я вижу всѣхъ этихъ хорошенькихъ дѣвушекъ, наперерывъ стремящихся на сцену, мнѣ все хочется свести всѣхъ туда, въ убѣжище, гдѣ напѣваетъ, мурлычетъ себѣ подъ носъ разбитымъ голосомъ бывшая Дежазе Ліонскаго театра, моя бѣдная, помѣшанная директриса!
О! милостивый государь, проживи я хоть сто лѣтъ, — на что я весьма способенъ, но чего я не желаю, — такъ и то я не забуду этихъ визитовъ къ Виржини въ убѣжище, гдѣ разъ, на моихъ глазахъ, послѣ припадка бѣшенства ее посадили въ одиночную келью, какъ сажаютъ самыхъ буйныхъ. И сквозь исцарапанныя ихъ ногтями стекла видишь этихъ несчастныхъ женщинъ, старыхъ или молодыхъ, или распростертыхъ на соломѣ, воющихъ, иногда совсѣмъ голыхъ, рвущихъ на себѣ одежду, или прижимающихъ къ оконному стеклу свои разъяренныя лица, съ взъерошенными волосами, ужасныя, какъ Сашеттъ Гюго у отверстія Крысиной Ямы. И горемычныя умалишенныя громко взываютъ, кто къ умершему ребенку, кто къ прожитому состоянію, кто къ сбѣжавшему любовнику, — материнство, любовь, мечта, словомъ, все, что обманываемъ, все, что лжемъ, все, что убиваемъ! Ахъ! Вотъ она, драма-то!
Виржини не всегда бываетъ въ буйномъ настроеніи и даже припадки бѣшенства случаются съ нею рѣдко. Но что касается до того, чтобы узнать меня, такъ этого никогда не бываетъ, такъ-таки совсѣмъ никогда! Память пропала безвозвратно. Оставь надежду навсегда! Такъ вотъ для нея-то я и превратился въ бенефиціанта. Для нея и для Римлянина Монтескюра. Двойная цѣль, двойное побужденіе, двойной долгъ.
Эта женщина такъ меня любила! И никогда мнѣ не измѣняла! Она говорила мнѣ, бывало, какъ и всѣ онѣ говорили иногда, но у другихъ оно звучало вовсе не такъ, какъ у нея:
— Слушай, клянусь тебѣ своимъ отцомъ, что единственный человѣкъ на свѣтѣ, котораго я любила, — это ты!
Стоило же это нѣкотораго самоотверженія, не такъ-ли?
Итакъ, на лошадей, господа, на лошадей и впередъ! Примемся же за бенефисный спектакль!..
Съ самаго начала я натолкнулся на кой-какія возраженія. Бенефисными спектаклями злоупотребляютъ! И куда ни повернись, все открытія статуй, да открытія статуй!
Это обратилось въ моду, въ карьеру. Захочется человѣку придать себѣ значенія, выдвинуться, вотъ онъ и карабкается на пьедесталъ болѣе или менѣе знаменитаго современника. Основывается комитетъ, начинается шумный сборъ денегъ по подпискѣ, дается утренній спектакль въ Трокадеро и человѣкъ вылѣзаетъ въ люди, заплативши за свою извѣстность деньгами и талантомъ другихъ. Мои цѣли были не таковы, нужно-ли мнѣ даже напоминать вамъ объ этомъ?.. Конечно, признаюсь вамъ на ушко, перспектива видѣть самого себя фигурирующимъ подъ видомъ римлянина подъ южнымъ небомъ, доставляла нѣкоторое удовлетвореніе моему самолюбію, но это была такая мелочь въ сравненіи съ радостью исполненія этого двоякаго долга: возстановить честь побѣжденнаго и утѣшить бѣдную умалишенную. Подайте на старость рѣзвуньѣ!
Для успѣха своей попытки я сильно разсчитывалъ на одного журналиста, ставшаго теперь извѣстностью, котораго я знавалъ когда-то въ улицѣ Кардоне, гдѣ онъ прозябалъ въ молодости мелкимъ хроникеромъ, мерзъ зимой и бѣдствовалъ круглый годъ. Я попросилъ его тиснуть статейку, потрубить немножко въ тѣхъ газетахъ, гдѣ онъ сотрудничаетъ.
— Ахъ! добрѣйшій мой Бришанто, — сказалъ онъ мнѣ, — да если бы изъ-за всякой статуи, что собираются поставить, приходилось дѣлать рекламу, такъ намъ въ столбцахъ нашихъ мѣста не хватило бы, даже съ прибавленіями, а абоненты не возобновили бы подписки! Мы превратились бы лишь въ предисловщиковъ пантеоновъ. Да всѣ эти статуи кончавъ тѣмъ, что раззорятъ публику. Онѣ кишмя-кишатъ. Да вотъ: я самъ ужь подписался въ нынѣшнемъ году въ пользу одиннадцати статуй, а вѣдь у насъ всего-то май мѣсяцъ. Тоже самое и съ бенефисными спектаклями! Каждый день просятъ насъ о какой-нибудь рекламѣ и передо мной, изъ глубины моего прошедшаго, выступаютъ съ скорбными лицами, протягивая руку, всѣ прекрасныя и любимыя актрисы прошлыхъ временъ. Онѣ поблекли, въ морщинахъ и въ нуждѣ, онѣ молятъ меня, какъ о милостынѣ, о нѣсколькихъ строкахъ въ ихъ пользу, онѣ, на которыхъ я нѣкогда смотрѣлъ черезъ рампу восторженными глазами школьника, полными восхищенія и желаній! И я пишу для нихъ желанную статью изъ эгоизма, восхваляя ихъ заднимъ числомъ, мнѣ кажется, что я восхваляю самого себя. Ихъ старость напоминаетъ мнѣ мою молодость и я, оплакивая ихъ, воспѣваю, въ сущности, свою молодость. Но вашъ бѣдняга Монтескюръ, вашъ чахоточный музыкантикъ съ его статуей Римлянина подъ ярмомъ, да эти ваши стихи, приличествующіе случаю, поэта Казнава, помощника мэра Гарига-на-Гарронѣ, какой, скажите на милость, могутъ они представлять интересъ для нашей публики, какое можетъ быть до всего этого дѣло парижанамъ.
Съ своей точки зрѣнія онъ былъ правъ.
Горе побѣжденнымъ. Но я сознавалъ въ глубинѣ своей души и сердца свою правоту, и его возраженія не могли пошатнуть моей твердой рѣшимости дѣйствовать.
— Прекрасно, — сказалъ я ему, — берегите свои симпатіи состарѣвшимся предметамъ вашихъ восторговъ; я прошу васъ только сдѣлать объявленіе о спектаклѣ въ пользу Монтескюра и Виржини. Я беру все на себя, я все приготовлю, я самъ добьюсь всего! Вамъ останется только сказать, что это дѣлается съ цѣлью придти на помощь сумасшедшей женщинѣ.
Онъ разсмѣялся.
— Это не было бы исключеніемъ: онѣ всѣ сумасшедшія!
Да, но онѣ не любили меня такъ, какъ любила меня Виржини!
Ахъ! Какое бремя взвалилъ я себѣ на плечи! Въ какой я впрегся тяжелый возъ! Бенефисный спектакль, милостивый государь, бенефисный спектакль — это сущій адъ. Бенефиціантъ превращается въ назойливаго просителя всякаго человѣка съ именемъ, положеніемъ или состояніемъ. Когда я былъ молодъ, я всегда отказывался въ провинціи развозить билеты на свои бенефисные спектакли. Мои товарищи отправлялись обивать пороги у префекта, у мэра, у генерала мѣстной дивизіи, у всѣхъ вліятельныхъ городскихъ дамъ. Я — нѣтъ. Я вывѣшивалъ афиши о своемъ бенефисѣ, выставлялъ на нихъ свое имя жирнымъ, крупнымъ шрифтомъ и ожидалъ съ достоинствомъ продажи билетовъ. Я долженъ признаться, что въ большинствѣ случаевъ, мои директорши, мои подруги, идеальныя или плотскія, брали на себя исправленіе моей немного дикой манеры держаться, и отправлялись сами просить за меня властей предержащихъ, и разсовывать тамъ и сямъ ложи и кресла. Конечно, я бывалъ имъ признателенъ за это.
Но ихъ ходатайства не имѣли ничего оскорбительнаго для моего нѣсколько высокомѣрнаго характера. Ну, вотъ! чѣмъ были для меня, робѣвшаго молодого человѣка, мои разнообразныя, но одинаково, хотя и въ разныхъ степеняхъ, любезныя мнѣ директрисы, тѣмъ я сдѣлался для одной изъ нихъ, лишившейся разсудка. Добро, кому-либо когда-либо оказанное, всегда воздается, рано-ли, поздно-ли.
Я тоже разносилъ теперь билеты по городу. "Я тоже заказалъ массу убѣдительныхъ писемъ для разсылки, въ стиль которыхъ я внесъ все, что во мнѣ есть лучшаго (вѣдь стиль, это зеркало человѣка).
"Милостивый государь (или милостивая государыня!)
"Подписывающій эти строки — артистъ, дающій послѣднее сраженіе въ защиту одного артиста.
"Нѣтъ, не одного артиста, а двухъ артистовъ, это вѣрнѣе. Дѣло идетъ объ одной живой покойницѣ и объ одномъ забытомъ покойникѣ.
"Для первой, охваченной тисками безумія, нижеподписавшійся проситъ у васъ ззлота. Для второго, лишеннаго славы, онъ взываетъ объ огласкѣ его имени.
"Извѣстность, здоровье, все оплачивается, все покупается. Спектакль въ пользу этихъ двухъ артистовъ, программа котораго, заключающая самыя громкія театральныя имена, появится позднѣе, дастъ жизнь страдалицѣ, утѣшитъ память исчезнувшаго.
"Позвольте мнѣ надѣяться, Милостивый Государь или Милостивая Государыня! что вы согласитесь содѣйствовать этому двойному проявленію искусства и благотворительности, и что вы почтите своимъ вкладомъ и своимъ присутствіемъ спектакль, имѣющій состояться въ театрѣ Шатлэ…
"Примите увѣреніе въ моихъ почтительно-братскихъ чувствахъ.
актеръ различныхъ театровъ Франціи".
Такъ какъ Шатлэ театръ муниципальный, то Казнаву удалось получить его залу, благодаря нѣсколькимъ муниципальнымъ совѣтникамъ, его пріятелямъ, которыхъ, впрочемъ, я покорилъ разсказомъ о своемъ приключеніи 1871 года, о своемъ планѣ спасенія Франціи и похищенія Вильгельма.
«Императоръ въ нашихъ рукахъ!» Разъ у меня былъ театръ, оставалось достать только артистовъ. Я принялся за дѣло.
Видѣли-ли вы когда-нибудь «Бенефиціанта», милостивый государь? Нѣтъ. Ну, такъ прочтите его, это комедія, если хотите, шаржъ!.. но, какъ это вѣрно! Это вѣчно. Она произвела фуроръ, когда Потье создалъ ее, въ театрѣ Варьете, въ апрѣлѣ 1835 года, чтобы съиграть ее, 20 дней спустя, въ Сенъ-Клу въ присутствіи Карла X и двора. Въ ней старикъ суфлеръ, по прозвищу l’Essoufflé[1], устраивающій свой бенефисъ, обнаруживаетъ больше дипломатіи, чѣмъ г. де-Талейранъ на конгрессѣ… не помню въ какомъ… и больше энергіи, чѣмъ Пелиссье передъ Севастополемъ. Онъ бѣгаетъ за г. Тирадой, трагикомъ, умоляетъ г. дю-Бемоля, знаменитаго пѣвца (я не могу не улыбнуться наивности этихъ именъ, предназначавшихся позабавить нашихъ отцовъ), онъ ластится къ mademoiselle Зефиринѣ, танцовщицѣ съ репутаціей, — у тенора насморкъ, танцовщица устала, трагикъ укладывается передъ отъѣздомъ въ Лилль-Страсбургъ или Марсель, — все равно, бенефиціантъ устраиваетъ свой бенефисъ, и все идетъ хорошо, какъ вдруіъ, въ моментъ поднятія занавѣса, хлопъ! всѣ его надуваютъ, благородный отецъ, принцесса, резонеръ, пѣвецъ и г. l’Essoufflé приходится играть одному въ свой бенефисъ!
Видите-ли, милостивый государь, водевиль, можетъ быть, точно также въ природѣ вещей, какъ и драма. Я испыталъ это на самомъ себѣ. Водевиль можетъ даже сдѣлаться трагичнымъ, и я съигралъ въ жизни комедію гг. Теолона и Эгьенна съ жестокими переходами отъ иллюзій къ отчаянію.
Я сказалъ было самому себѣ:
— Экстраординарный Спектакль будетъ данъ въ пользу умершаго друга и оставшейся въ живыхъ любовницы! Этотъ экстраординарный спектакль долженъ быть дѣйствительно изъ ряду вонъ. Воспоминаніе о немъ должно сохраниться. Это будетъ моимъ послѣднимъ воплощеніемъ; я снова появлюсь въ послѣдній разъ передъ публикой, я, позабытый, выступлю еще разъ вмѣстѣ съ знаменитостями, а затѣмъ исчезну съ радостнымъ сознаніемъ исполненнаго долга, погребу себя въ этомъ послѣднемъ воспоминаніи, подобно заходящому солнцу, закутывающемуся въ пурпурную мантію. И просто и вполнѣ достойно.
Тогда начались мои тяжелыя мытарства по лѣстницамъ достигшихъ извѣстности товарищей. Къ счастію, я сохранилъ хорошее зрѣніе и крѣпкія ноги и не нуждаюсь въ элеваторахъ, чтобы взбираться по лѣстницамъ. Кромѣ того, говоря правду, меня приняли почти вездѣ хорошо. Искусство дѣлаетъ людей сердечнѣе и мои коллеги — добрые люди. Если бы подвести годовой итогъ количеству силы, легкихъ, нервовъ, слюны, лихорадки и времени, отдаваемыхъ актерами въ пользу бѣдныхъ, то оказалось бы, что они крупные поставщики благотворительности. У нихъ просятъ всего и всегда, и они даютъ всегда и все, что только могутъ. Итакъ, я попрошайничалъ, какъ и другіе.
Говорю вамъ, что я игралъ «Бенефиціанта», я превратился въ «запыхавшагося суфлера» въ пользу другихъ. Я описывалъ, какъ могъ краснорѣчивѣе ужасное, удручающее, отчаянное положеніе Виржини и патріотичную цѣль этого двояко-благотворительнаго спектакля: съ одной стороны, требовалось промыслить кой-какія лакомства и табачку для погибшей артистки, а съ другой стороны — надо было достать не хватающихъ денегъ для статуи, увѣковѣчивающей въ одно и тоже время память усопшаго скульптора, принадлежавшаго къ театру въ качествѣ оркестроваго музыканта, — и благое стремленіе одного французскаго города ознаменовать идею патріотическаго протеста. Словомъ, я развивалъ и пояснялъ свое литографированное письмо-извѣщеніе.
И вотъ, я повторялъ, еще и еще, начиналъ съизнова, безчисленное количество разъ эту въ своемъ родѣ маленькую конференцію. Какъ могъ лучше, съ краснорѣчіемъ, почерпнутымъ мною изъ глубины своего убѣжденія, и долженъ сказать что я казался самому себѣ убѣдительнымъ. Согласія участвовать такъ и сыпались на меня. Иногда я натыкался и въ отказы, особенно со стороны пѣвцовъ, которые очень часто говорили мнѣ сейчасъ же: «Если спектакль въ Трокадеро, то не разсчитывайте на меня, такъ и знайте!» Но будемъ справедливы: пѣвцы принуждены слѣдить за своими голосами, и ихъ директора вѣчно боятся, чтобы они не схватили насморка, или жабы.
Одинъ изъ нихъ сказалъ мнѣ:
— Я пою теперь только въ церквахъ! Это моя манера, искупать свое прошлое!
Ему вовсе незачѣмъ было искупать это славное прошлое. Но въ концѣ концовъ каждый воленъ справляться по своему съ щепетильностями своей совѣсти.
Танцовщицы были любезнѣе. Я имѣлъ противъ танцовщицъ кой-какія предубѣжденія, но теперь у меня ихъ больше нѣтъ. Это вовсе не простыя акробатки, какъ я себѣ прежде воображалъ. Ихъ танцы — поэзія. Онѣ нѣмыя грезы. И я долженъ сказать, что у нихъ не меньше сердца, чѣмъ силы въ ногахъ. Ни одна мнѣ не отказала.
— Въ пользу лишившейся разсудка товарки? Все, что вамъ угодно!
— Въ пользу статуи вашего чахоточнаго скульптора? Вся къ вашимъ услугамъ!
Добрыя, самоотверженныя женщины! И замѣтьте, что я говорю вамъ о самыхъ знаменитыхъ изъ нихъ, фотографіи которыхъ выставлены въ магазинахъ, а портреты въ Салонѣ. Въ большинствѣ случаевъ онѣ прошли черезъ черные дни, высокимъ происхожденіемъ не отличаются, нищета ихъ и страшитъ и внушаетъ имъ состраданіе. И вотъ, онѣ танцуютъ! Онѣ весело танцуютъ, вовсе не для биноклей богачей, а для пустой сумы бѣдняковъ! Онѣ меня тронули, танцовщицы, тронули и очаровали. Ахъ! если бы мнѣ было двадцать лѣтъ!
Впрочемъ, всѣ эти визиты, эти подъемы по лѣстницамъ, эти посѣщенія товарищей съ именами дали мнѣ возможность пріобрѣсти немало познаній о современныхъ артистахъ. Наблюденія психологическія и практическія. Конецъ богемѣ, милостивый государь! Прошли тѣ времена, когда добродушные каботины бульвара Темпля поселялись вмѣстѣ, столовались сообща, составляли изъ себя семью холостяковъ, распредѣляя между собой управленіе общины, такъ что, напримѣръ, на одного изъ нихъ возлагалось веденіе кухни, и все это для того, чтобы жить экономнѣе, сводить, какъ говорится, концы съ концами. Современные актеры, чортъ возьми!.. Нѣкоторые изъ нихъ стали отличными негоціантами и умѣютъ считать не хуже сборщиковъ податей.
Они обладаютъ картинными галлереями, коллекціями табакерокъ. Дальтимаръ… Дальтимаръ собралъ у себя коллекцію полотенъ лучшихъ мастеровъ, которыми американцы являются любоваться, какъ въ музей, упрашивая даже продать ихъ имъ, предлагая за нихъ бѣшеныя деньги, во-первыхъ, потому, что картины отборныя, а во-вторыхъ, потому, что онѣ изъ коллекціи Дальтимара… Впрочемъ, Дальтимаръ добрый малый и услужливый, онъ немедленно ободрилъ меня, обѣщая мнѣ свое имя, свое участіе и свое вліяніе на благо моего знаменитаго спектакля.
— По меньшей мѣрѣ, — откровенно сказалъ онъ мнѣ, — справедливость требуетъ, чтобы крупные тузы помогали мелкой сошкѣ въ бѣдѣ!..
Только преудивительныя у него при томъ теоріи насчетъ искусства:
— Насъ вѣчно упрекаютъ за наши турнэ, насъ обвиняютъ въ томъ, что мы предпочитаемъ парижскимъ апплодисментамъ американскіе доллары или иностранные піастры. Посмотрѣли бы они лучше на самихъ себя, тѣ, что бранятъ насъ за это! Развѣ же они не продаютъ своихъ товаровъ какъ можно дороже? Развѣ журналисты не требуютъ за свои статьи наивозможно высокія цѣны? Моя жизненная диллема весьма проста. Америка? Картины! Парижъ? Нѣтъ картинъ! Вотъ и все! Это понять нетрудно! А затѣмъ, я къ вашимъ услугамъ и къ услугамъ вашихъ бѣдныхъ протеже, и отъ всего сердца, милѣйшій Бришанто!
Но все-таки, спускаясь обратно по этимъ каменнымъ лѣстницамъ, покрытымъ мягкими коврами, всѣхъ этихъ королей Парижа, и достойныхъ своего королевскаго положенія, я признаю это (я неспособенъ на низкую зависть), я припоминалъ чудныхъ безумцевъ моего времени, взъерошенныхъ романтиковъ, мужественно терпѣвшихъ голодъ и холодъ. О самомъ себѣ я забывалъ, клянусь вамъ… Я думалъ только о другихъ, о тѣхъ, кого я зналъ, любилъ, кѣмъ восхищался и съ кѣмъ, при нѣкоторомъ счастьи, — ахъ! это подлое счастье! — я могъ бы, пожалуй сравняться!.. Я вспоминалъ Бовалле, получавшаго ничтожное жалованье отъ старика Севеста, у котораго онъ игралъ трагедію въ Бельвиллѣ, и продававшаго свои дрянныя картины (ибо онъ занимался живописью), для того, чтобы купить себѣ хлѣба. Онъ самъ разсказывалъ намъ свои дебюты, г. Бовалле, которому я прощаю теперь всѣ его преслѣдованія за то, что онъ былъ артистомъ! Въ декабрѣ, въ снѣжную погоду ему случалось отправляться въ нанковыхъ брюкахъ туда, на Бельвилльскія высоты, чтобы играть Оросмана! Онъ же въ «Отелло» уходилъ со сцены, перескакивалъ чехардой черезъ Яго и говорилъ публикѣ: «По приказанію Совѣта Десяти!» Онъ же выпускалъ въ залу цѣлый мѣшокъ жуковъ, набранныхъ имъ въ Булонскомъ лѣсу, и оживлялъ трагедію «Тампліеровъ» шелестомъ надкрылій этихъ насѣкомыхъ. Его сынъ не разъ повторялъ мнѣ эту исторію. «Жуки, — говаривалъ Бовалле (подробность, неизвѣстная г. де-Бюффону), любятъ трагедію». И эти эпическія шалости сокращали дни поста. И такъ надрывали себѣ животики отъ хохота, что и животы отъ голода не подводило! Веселость — своего рода гигіена…
А Meлэнгъ, сынъ таможеннаго досмотрщика, внукъ волонтера республики, ведшій бродячую жизнь, игравшій въ ригахъ, переходившій изъ деревни въ деревню съ своимъ другомъ Тиссераномъ, будущимъ директоромъ Одеона, въ стужу, по снѣгу и заработывавшій себѣ хлѣбъ какъ случится, какой это былъ великій и гордый артистъ, этотъ бродячій сынъ искусства! Мелэнгъ, добредшій до Лимая, запирающагося на ночь города, послѣ установленнаго часа, проводящій ночь въ какой-то покинутой будкѣ и растирающій всю ночь на пролетъ закоченѣлые отъ холоднаго вѣтра члены своего спутника. Мелэнгъ, продающій на слѣдующій день средневѣковое трико, чтобы заплатить за чашку кофе, согрѣвающую Тиссерана и его! Мелэнгъ, бьющій въ барабанъ въ Армантьерѣ и объявляющій о томъ, что вечеромъ онъ дастъ спектакль; Мелэнгъ, идущій въ Парижъ и питающійся по дорогѣ лягушками, которыхъ онъ ловилъ самъ и жарилъ потомъ у добрыхъ крестьянъ, и декламируетъ имъ стихи! Мелэнгъ, также храбро борящійся съ голодомъ, какъ д’Артаньянъ боролся съ пулями, и добивающійся славы шагъ за шагомъ, нуждаясь и бѣдствуя, идущій на штурмъ судьбы, какъ мушкетеръ нашего искусства.
А Бонажъ, удирающій изъ конторы нотаріуса, потому что ему надоѣло его ремесло писца, проводящій ночи за декламированіемъ ролей, не дающій спать сосѣдямъ, мечтающій объ успѣхѣ и оказывающійся лицомъ къ лицу съ швейцаромъ, заявляющимъ Гамлету, Отелло, Сиду, Горацію, чтобы онъ не тревожилъ сна жильцовъ. Бокажъ, будущій Бюридонъ, интригующій для того, чтобы поступить фигурантомъ въ театрикъ Бобино! Всѣ эти славныя имена, всѣ эти великія тѣни, — моя молодость и ея боги, — вспоминались мнѣ теперь, когда я проникалъ въ эти квартиры моихъ современныхъ товарищей, съ ихъ бѣлыми, точно будуары Тріанона, гостиными, или съ ихъ стѣнами и каминами, заставленными и увѣшанными акварелями и японскими вещицами.
Да! для нѣкоторыхъ изъ нихъ, — тяжелый трудъ актера, ломающаго себѣ голову, добивающагося понять, узнать, запомнить, притупляющаго себѣ память, цѣлыя ночи напролетъ разучивающаго, — разучивающаго, глотающаго роли, которыя скоро придется забыть, — превращается въ выгодное ремесло. Повторяю вамъ, замѣтьте, что во мнѣ нѣтъ ни тѣни зависти. Ни тѣни. Я не изъ счастливыхъ, конечно, нѣтъ, но сколькихъ я знаю (и многихъ) несчастнѣе меня! только нахожу, что для этихъ новичковъ въ жизни не хватало нѣкотораго перцу. Они черезчуръ быстро дошли до мѣста назначенія по гладкой дорогѣ. Жизнь ихъ черезчуръ избаловала. Голодовка, голодовка, такъ часто подводившая мнѣ животъ и мучившая меня, быть можетъ, ты и есть необходимая приправа къ жизни артиста. Послѣ такой голодовки малѣйшая тартинка съ масломъ кажется чуть-ли не амброзіей.
Случалось не разъ, что нѣкоторые изъ нихъ говорили мнѣ, обѣщая свое участіе:
— Вотъ удобный случай съиграть пьесу моего собственнаго сочиненія.
— Вашего сочиненія, mon cher maître! Впрочемъ, почему бы и нѣтъ? Тѣ, кто умѣютъ передавать другихъ, должны умѣть и творить.
Другіе пользовались этимъ случаемъ, чтобы сказать мнѣ:
— Я весь къ вашимъ услугамъ, съ условіемъ, что я съиграю такую-то или такую-то большую роль, которой мнѣ ни за что не даетъ съиграть мой болванъ директоръ, подъ тѣмъ предлогомъ, что онъ не видитъ меня въ этой роли.
Женщинамъ подавай Селимену, мужчинамъ Рюи Бласа или Альсеста. Мондидье требовалъ Ризоора изъ «Отечества»! Губа-то не дура, вѣдь это шедевръ!
Люди удивляются, что мы хотимъ, во что бы то ни стало, выступить въ иныхъ прельщающихъ насъ роляхъ: женщины, играющія кокетокъ, мечтаютъ о Селименѣ или Сильвіи, а мужчины, первые герои, добиваются ролей Альсеста или Эрнани. Да это же вполнѣ естественно!.. Когда вы были, хотя бы въ теченіе всего одного вечера Селименой или Мизантропомъ, вы остаетесь ими на всю жизнь. Ничто, ничто на свѣтѣ, какъ есть ничто не можетъ помѣшать тому, что вы были ими. Хотя бы вы потомъ и упали, все же былъ такой вечеръ, что вы коснулись свѣтилъ, сорвали призъ. Наполеонъ, да, самъ Наполеонъ, даже когда онъ сидѣлъ въ плѣну на скалѣ Святой Елены, оставался все же побѣдителемъ фридландскаго сраженія! Никто не могъ отнять этого у него, ни Гудсонъ Лоу, никто-либо другой. Селимена и Эрнани, это наши фридландскія сраженія. Къ тому же побѣды искусства тѣмъ благороднѣе, что онѣ не проливаютъ ничьей крови. Согласны вы со мною?
Вернемтесь, однако, къ нашему дѣлу. Афишу мнѣ составить удалось и афишу великолѣпную. Не часто бывали въ муниципальномъ театрѣ Шатлэ подобные спектакли. Танцы, пѣніе, драма, монологи, актъ изъ «Бурграфовъ», исполненный мною, Дорфёйлемъ и Ришарде, Опера, Комическая Опера, Французская комедія, Варьете, однимъ словомъ, полная лира. Я самъ слѣдилъ за наборщиками, хорошо зная вполнѣ естественную обидчивость артистовъ. Ихъ вѣчно упрекаютъ въ самолюбіи. Это потому, что они теряютъ иногда въ одинъ вечеръ, изъ-за малѣйшей несправедливости, то, что они пріобрѣтали годами.
Такимъ образомъ я былъ увѣренъ въ томъ, что не надѣлалъ глупостей въ распредѣленіи ролей моихъ сотрудниковъ. Опера и драма были размѣщены по годамъ основанія ихъ театровъ, а артисты ихъ по старшинству службы. Это очень удобно. Но другіе! Вотъ гдѣ загвоздка! Черезъ три часа послѣ того, какъ на улицахъ появились первыя афиши, я сталъ получать протесты, — посылались телеграммы на голубыхъ бумажкахъ. Напримѣръ:
«Я не привыкла стоять позади м-lle Стеллы изъ театра Буффъ. Прошу васъ вычеркнуть мое имя. — Эмма Роже, артистка театра Фоли-Драматикъ».
«Monsieur Бришанто, я думалъ, что драматическіе артисты для вагъ важнѣе пѣвцовъ. Ваша афиша доказываетъ противное. Пусть же ваши тенора выходятъ въ драмѣ. Я не стану подавать вамъ реплику въ „Бурграфахъ“. Дорфёйль».
«Бурграфы»! Да, я поставилъ ихъ на афишѣ послѣ «Миньоны» Амбруаза Тома потому, что я самъ въ нихъ игралъ, я сдѣлалъ это изъ скромности. Дорфейль не понималъ. Прощайте, «Бурграфы»! Теперь ужь мнѣ не успѣть подъискать другого Іова. Тю-тю, мои «Бурграфы»…
Я отвѣчалъ телеграммой на телеграмму, письмомъ на письмо. Я постарался помѣшать измѣнамъ, остановить бѣглецовъ. Но депеши слѣдовали одна за другой съ тревожной аккуратностью.
У тенора оказывалась жаба. Приходилось снять «Миньону». Мой монологистъ просилъ извинить его, онъ принужденъ ѣхать въ провинцію участвовать въ благотворительномъ спектаклѣ. Старинный танецъ, этотъ гвоздь спектакля, вылеталъ въ трубу, какъ и «Бурграфы». У пѣвца жаба, у танцовщицы растяженіе связокъ. Словомъ, эпидемія, милостивый государь, настоящая эпидемія разстраивала, губила, опустошала, уничтожала мою программу.
Тогда я составлялъ другую, импровизировалъ другую афишу. Каждое утро мой парадный спектакль мѣнялся. Типографщикъ говорилъ мнѣ: «Да со всѣми этими перемѣнами вы раззоритесь на типографскіе расходы!» Къ тому же, эти вѣчныя измѣненія отзывались роковыми послѣдствіями на продажѣ мѣстъ. Сначала къ кассѣ ринулись. Кассирша вѣрила въ успѣхъ. Театральные барышники, эти ласточки успѣха, порхали вокругъ Шатлэ. Но, по мѣрѣ того, какъ голубыя бумажки заставляли меня измѣнять афишу, ласточки опускали крылья и улетали, продажа мѣстъ прекратилась и кассирша стала относиться къ дѣлу скептически.
Какъ быть? Отложить спектакль? Ждать, чтобы прошли растяженіе связокъ для стариннаго танца и злокачественная жаба для «Миньоны»? «Отмѣняется по нездоровью». Допустимъ. Но когда я добьюсь опять помощи тѣхъ нѣсколькихъ доброжелателей, что остались мнѣ вѣрными? Удастся-ли мнѣ снова получить залу Шатлэ черезъ посредство муниципальныхъ совѣтниковъ! Тѣмъ временемъ сезонъ понемногу подходилъ къ концу. Мнѣ слышалось ужь недалекое лошадиное ржаніе лѣтнихъ скачекъ. Когда главный призъ взятъ, Парижъ пустѣетъ. А Казнавъ писалъ мнѣ, что если власти Гарига-на-Гароннѣ не соберутъ дополнительную сумму для открытія Римлянина, то церемонія будетъ отложена въ долгій ящикъ. Наконецъ, Виржини Жераръ нуждалась въ тѣхъ облегченіяхъ, которыя я долженъ былъ великодушно внести въ ея страданія. Къ тому же я объявилъ, что спектакль непремѣнно состоится въ назначенный день. Я долженъ былъ сдержать свое слово, и я хотѣлъ этого энергично и безусловно. Бришанто всегда держалъ свое слово.
И назначенный день наступилъ, милостивый государь. 31-е мая!.. Никогда не забуду я этого числа. Газеты объявили благосклонно о спектаклѣ, я же могу не признать этого, а мой давнишній другъ превратился теперь въ молодую знаменитость, нашелъ даже средство присудить мнѣ такіе эпитеты, которые въ одно и тоже время меня и трогали, и повергали въ меланхолію: «актеръ устарѣлый, но превосходный… неутомимый поборникъ національной драмы; достославный непризнанный…» — пропускаю другіе, менѣе удачные; — афиши были огромныя, весьма крикливыя, созданныя для успѣха и, не взирая на своевольныя, или, — какъ бы это выразиться? — санитарныя, у меня все же имѣлись извѣстныя имена, у меня все же оставалось достаточное количество именъ для хорошаго сбора…
И что же! Милостивый государь, все сговорилось противъ меня, рѣшительно все: стихіи и люди.
Я разсчитывалъ на дождь. Но взошло солнце, неумолимое солнце, то проклятое солнце, о которомъ говоритъ Федра, взошло пожирающее и великолѣпное. И какъ разъ въ этотъ день термометръ поднялся точно въ самыя большія жары. Скорѣе хотѣлось пойти выкупаться, чѣмъ засѣсть въ театрѣ. Тротуары блестѣли точно зеркальныя стекла. И само собой, что голубыя бумажки, телеграммы, дождемъ сыпались частью въ дирекцію Шатлэ, частью въ мою убогую квартирку въ Батиньолѣ. Это былъ даже единственный дождь того дня, но за то онъ былъ частый.
Имена удирали одинъ за другимъ, точно кролики. Вечеромъ 29-го у меня ихъ было 12, а 30-го оставалось уже только семь, а 31-го утромъ осталось всего три. Печально смотрѣлъ я на свою программу, съ такимъ трудомъ составленную. Мнѣ не хватало девяти именъ, девяти! число Музъ!
Но я все еще не отчаивался. «Они тебя надуваютъ, Бришанто? Они не держатъ обѣщанія, даннаго тѣни Монтескюра и призраку Виржини? Но ты тутъ, на своемъ посту, ты вѣренъ долгу! Разорвись же на части, Бришанто, и докажи публикѣ, что человѣкъ рѣшительный и находчивый можетъ одинъ стоить цѣлой совокупности, особенно если она отсутствуетъ!»
Если публика останется вѣрною мнѣ, все остальное пустяки. «Я, одинъ я, — и этого довольно!» Я стану декламировать стихи, играть отдѣльныя сцены изъ пьесъ, въ случаѣ надобности, я даже промимирую сцену «Стараго Капрала», разъ пантомима нынче опять входитъ въ моду. Я знаю наизусть немало реалистическихъ сценъ моего стараго товарища, Анри Монье. Словомъ, я рѣшился съиграть все, быть мастеромъ на всѣ руки, и вмѣстѣ съ тѣмъ, Протеемъ, все для Монтескюра и для Виржини!
И публика вмѣнитъ мнѣ это въ заслугу. Только вотъ, публика-то не собралась. Не собралась публика! О! вовсе не собралась! Когда я проникъ въ эту обширную залу Шатлэ, она походила на большой пустой корабль. Нѣсколько занятыхъ ложъ, нѣсколько рѣдкихъ зрителей въ креслахъ, въ амфитеатрѣ, довольно густо занятый балконъ, совершенно пустая галлерея. Только партеръ былъ полонъ, но кто его наполнялъ? Клака. Мнѣ принесли первый списокъ проданныхъ мѣстъ. Въ итогѣ значилось:
— 2,780 франковъ!..
Съ расходами по залѣ, съ каретами, посланными за участвующими и съ купленными заранѣе букетами для немногочисленныхъ актрисъ (нельзя же отступать отъ приличій, не правда-ли?) 2,780 франковъ были каплей въ морѣ. Полное бѣдствіе! Я даже спрашивалъ себя, не поплачусь-ли я, въ концѣ концовъ, своимъ собственнымъ карманомъ. А вѣдь содержимое моихъ кармановъ, въ случаѣ кораблекрушенія, ничуть не заставило бы меня пойти ко дну.
— 2.780 франковъ!
Бѣдная Виржини! Бѣдный Монтескюръ!
Ну, что дѣлать! приходилось скрѣпя сердце улыбаться и играть для тѣхъ славныхъ людей, что оказали довѣріе Себастіану Бришанто и откликнулись на его воззваніе. Ихъ было мало, но зато они были избранные, эти благородныя сердца, эти тонкіе знатоки, эти упрямые, вѣрные зрители. Они внесли свои деньги не потоками, нѣтъ, конечно, нѣтъ, но это безразлично! Но они заплатили, ихъ слѣдовало удовлетворить! И, по мѣрѣ того, какъ новая голубая бумажка приносила мнѣ новое извиненіе, я мужественно дѣлалъ публикѣ объявленіе и предлагалъ, скромно, но рѣшительно, пополнить пробѣлъ, замѣнить отсутствующаго.
— Вмѣсто «Корсетчика», объявленнаго на афишѣ монолога, вы не откажетесь, mesdames et messieurs, прослушать "Oceana Nox* Виктора Гюго… въ передачѣ вашего покорнаго слуги!
При первомъ объявленіи возраженій не было. Раздались даже апплодисменты. При второмъ послышался легкій ропотъ. При третьемъ публика разсердилась. Но при четвертомъ просто на просто расхохоталась и даже покрыли меня рукоплесканіями, когда, взявши, наконецъ, быка за рога, я объявилъ, что, не желая злоупотреблять благосклонностью публики, я заявляю прямо, что готовъ замѣнить всѣхъ отказавшихся, всѣхъ отсутствующихъ заразъ, гуртомъ.
— Такимъ образомъ, господа, спектакль потеряетъ въ разнообразіи, но выиграетъ въ единствѣ!
Мнѣ хватило присутствія духа добавить:
— Зачѣмъ нѣтъ того же въ политикѣ, оно послужило бы къ умиротворенію партій!
Тѣмъ дѣло и кончилось. Остроумными выходками всегда покоришь слушателей. Зала была теперь въ моихъ рукахъ. Всѣ имена могли теперь исчезнуть. Представленіе было обезпечено. При всякомъ моемъ новомъ появленіи никто уже не отъискивалъ на программѣ недостающаго имени. Между публикой и мной существовало отнынѣ безмолвное соглашеніе. Я былъ великимъ замѣстителемъ, какъ я былъ великимъ знаменосцемъ въ «Ужасахъ Флоренціи», неизданной драмѣ, созданной мною въ Вальпдрайзо.
И если я не охрипъ въ этотъ день 31-го мая, такъ это потому, что мой громъ еще не угасъ. Тамъ, въ Шатлэ, я продекламировалъ въ цѣломъ четырнадцать актовъ въ двѣнадцатистопныхъ спискахъ. Чего я только не прочелъ, и сатиры, и сонеты, и элегіи, цѣлые разсказы, отрывки изъ драмъ. Все, что въ памяти моей сохранилось возвышенныхъ мыслей, я все это бросилъ толпѣ. Говоря о толпѣ, я конечно, подразумѣваю избранныхъ зрителей, принесшихъ мнѣ 2.780 франковъ! Я истощилъ весь свой запасъ. Разумѣется, я усталъ, но все же не изнемогъ. Я игралъ, входилъ, уходилъ, шагалъ по огромной сценѣ, кричалъ, модулировалъ, плакалъ!.. Честное слово, не даромъ достались мнѣ эти 2.780 франковъ!
Увы! къ чему все это мужество? Когда спектакль кончился и кассиръ свелъ счеты, я оказался въ убыткѣ. Я отлично зналъ, что авторы исполненныхъ вещей уступятъ мнѣ свои права, въ пользу бѣдныхъ. Общественная благотворительность тоже уменьшитъ взимаемые ею проценты. Несмотря на все это, онъ былъ на лицо, проклятый дефицитъ.
Самое крайнее, если мнѣ удастся спасти нѣсколько сотъ франковъ, что уплатитъ наемъ каретъ и букеты, а пьедесталъ для статуи Монтескюра не пріобрѣтетъ ни единаго камешка, а нѣкогда такія розовыя ноздри Виржини едва-ли понюхаютъ табачку.
Я сидѣлъ въ кабинетѣ режиссера, просматривая эти дьявольскія цифры, переворачивая ихъ на всѣ лады, эти цифры, съ которыми, какъ и съ любовью, шутить нельзя, и которыя даже менѣе эластичны, чѣмъ она, — о! искусство, принужденное считаться съ деньгами. — Какъ вдругъ въ дверь нѣсколько разъ тихонько постучались и я спросилъ:
— Кто тамъ?
— Войдите, — добавилъ режиссеръ.
И на порогѣ двери показался маленькій старенькій человѣчекъ, худенькій, сморщенный, но кокетливо принаряженный и чистенькій; онъ подошелъ ко мнѣ, протягивая мнѣ руку и сказалъ:
— Браво!.. Ахъ! старина Бришанто, что у тебя за могучій голосъ! Сколько убѣжденія! Сколько души! Что и говорить, только мы, люди прошлаго, были скроены изъ настоящаго дуба!.. Ты меня не узнаешь?
Я старался припомнить кто это. Хоть и смутно, но мнѣ дѣйствительно казалось, что въ этомъ сморщенномъ старичкѣ для меня есть что-то знакомое.
— Лантеклавъ!.. Какъ ты позабылъ Лантеклава?
Только что онъ успѣлъ сказать мнѣ свое имя, какъ мнѣ вспомнилось цѣлое прошлое, и я бросился къ нему на шею. Лантеклавъ! Еще бы не помнить. Какъ разъ товарищъ по театру des Célestins!.. Сотоварищъ прекрасныхъ Ліонскихъ вечеровъ!..
— Я думалъ, что ты умеръ, старина, — сказалъ я ему.
— А развѣ умираютъ? — сказалъ онъ, смѣясь. — Да, правда, это говорится. Только ты этому не вѣрь. Это все выдумки пессимистовъ!
Онъ всегда былъ весельчакомъ. Сухой, худой, тонкій, этотъ сучекъ бордосской виноградной лозы сохранялъ, даже и высохши, нѣкоторые соки.
Онъ присутствовалъ на моемъ спектаклѣ. Онъ заплатилъ за свое мѣсто, онъ мнѣ хлопалъ, неистово хлопалъ и вызывалъ. О! Лантеклавъ славный зритель и добрый товарищъ!
— Но, — сказалъ онъ, — что меня злитъ, такъ это то, что зала была лишь наполовину полна. Мнѣ жаль тебя, старина.
Я покачалъ головой.
— Если бы еще было полъ-залы!
И я протянулъ ему списокъ проданныхъ мѣстъ, говоря:
— Мнѣ приходится поплатиться своимъ карманомъ, старина, а въ карманѣ-то у меня дыра!
— Ахъ, ты, Боже мой! — сказалъ маленькій человѣчекъ. — Ахъ, этотъ бѣдняга Бришанто!.. И эта бѣдная Виржини!..
— Да, да, — отвѣчалъ я, — ее-то ты можешь пожалѣть, а что касается меня… однимъ мараведисомъ больше или меньше… Да постой-ка, Лантеклавъ, вѣдь Виржини…
— Ну! что жь Виржини?
— Она была и твоей директоршей?
Лантеклавъ улыбнулся и въ глазахъ его мелькнула искорка.
— Да, — сказалъ онъ, — она была моей директоршей. — Помнишь театръ les Célestins и ея болвана мужа! Такъ вотъ, если бѣдная женщина терпитъ въ чемъ-либо недостатокъ, а ты не сдѣлалъ сбора, Бришанто, позволь мнѣ внести тебѣ для нея то вспомоществованіе, на которое я имѣю право по статьѣ 34-й устава Товарищества Артистовъ. Славное товарищество, молодецъ этотъ баронъ Тэлоръ! Всякій, кто занимался профессіей артиста въ теченіе года, имѣетъ право вступать въ товарищество, вноситъ въ мѣсяцъ всего по франку и имѣетъ право, — слышишь, право, — на регулярное вспомоществованіе черезъ годъ послѣ своего принятія въ члены, не считая тѣхъ пятисотъ франковъ, что выдаются при выходѣ въ отставку! Когда не могутъ выдавать пенсію, то вамъ выдаютъ вспомоществованія, вотъ и все! Однимъ словомъ, изобиліе благъ!
— Нѣтъ, — прошепталъ я, — изобиліе не изобиліе, а все же кусокъ хлѣба на старости лѣтъ! Мнѣ слѣдовало поступить въ Товарищество! Горе строптивымъ!
— Такъ вотъ, — заключилъ Лантеклавъ, — я вношу въ пользу твоего спектакля свое право на вспомоществованіе, — пятьдесятъ франковъ, — и свою пенсію за нынѣшній годъ!… Я вношу ихъ твоему Монтескюру и… (та же блестящая искорка оживила его маленькіе сѣрые глазки) Виржини… нашей Виржини…
Никакого сомнѣнія не было въ томъ, что онъ произнесъ слово нашей съ умысломъ, какъ говорится въ театрѣ. Наша Виржини? Какъ, наша Виржини?.. Я какъ бы боялся разспрашивать его (не глупо-ли это въ мои годы!). Но онъ не далъ мнѣ времени поставить свой вопросъ.
— Вѣдь тебѣ можно сказать всю правду, Бришанто?
— Конечно.
— Ты не разсердишься?
— Изъ-за чего мнѣ сердиться?
— Впрочемъ, законная давность миновала…
— Да говори же, говори!
Лантеклавъ меня раздражалъ.
— Такъ вотъ, въ Ліонѣ, помнишь?..
— Еще бы!
— Театръ Les Célestins?
— Ну, да.
— И пьесу Gentil Bernard?
— Ну, да, да, да!
— Помнишь, что иногда наша директорша, когда ты ждалъ ее, бывало, близь Перраша, говорила тебѣ, что у нея заболѣлъ зубъ и что ее задержалъ зубной врачъ?
— Еще бы не помнить!..
— Послушай, Бришанто, никакой у нея зубъ не болѣлъ, ровно никакой!.. Дантистъ, mon cher… дантистъ…
А въ глазахъ у него все играла искорка!
— Дантистъ — это былъ ты! — вскричалъ я.
Впрочемъ, признаваясь въ этомъ, ему хватило такта объявить, что Виржини, во время своихъ сеансовъ у него, только и дѣлала, что увѣряла его, что она меня обожаетъ и измѣняетъ мнѣ, сама не зная отчего. Быть можетъ, просто потому, что Лантеклавъ пѣлъ очень хорошо пѣсенки Беранже!
Я не разсердился, милостивый государь. Было бы смѣшно браться за рапиру изъ-за посмертной измѣны и съиграть Донъ-Гормаса изъ-за невѣрной любовницы, заключенной въ сумасшедшемъ домѣ. Бѣдная женщина! Но все равно. Мнѣ было какъ-то горько, что вотъ я лазалъ по столькимъ лѣстницамъ и разъигрывалъ роль «Бенефиціанта» безъ бенефиснаго сбора и все это для достиженія слѣдующаго результата: я открылъ, что даже эта мечта прошлаго, да, эта послѣдняя ея маленькая розовая мечта, была не болѣе какъ мыльный пузырь, лопнувшій подобно всѣмъ другимъ.
Виржини! Рѣзвунья, рѣзвунья, божившаяся мнѣ, что я единственный любимый ею человѣкъ на свѣтѣ, и клявшаяся мнѣ въ томъ именемъ отца!… Могу себѣ представить, сколько разъ она призывала всуе своего покойнаго батюшку!
Въ концѣ концовъ, разъ человѣку всегда суждено быть обманутымъ, я предпочиталъ, чтобы она обманула меня съ Лантеклавомъ, чѣмъ съ кѣмъ-либо другимъ! По крайней мѣрѣ, этотъ маленькій южанинъ былъ чистенькій, изъисканный, скромный, ея дантистъ!.. А все-таки, какъ подумаю объ этомъ!.. Ея дантистъ!
Вотъ, милостивый государь, мое послѣднее приключеніе, и я на этомъ остановлюсь. Никто меня не увидитъ больше на подмосткахъ. Дорогу молодымъ! Виржини получитъ табаку и шоколаду, но едва-ли Гарига-на-Гароннѣ увидитъ когда-нибудь мое изображеніе, мою статую. Литейщику не заплачено. Я остался гдѣ-то въ сараѣ, брошенный, какъ никуда негодный хламъ, позабытый. Новый муниципалитетъ находитъ, что Римлянинъ штука высокопарная, и что вызывать идеи о войнѣ — значитъ посягать на братскую идею союза народовъ.
Ну, что жь, ладно, сбирай свои пожитки, Бришанто! Если твое закрытіе произошло при плохомъ сборѣ, по меньшей мѣрѣ, ты кончилъ не дурнымъ поступкомъ!
Тутъ я сказалъ ему, что онъ дѣйствительно, человѣкъ добрый и самоотверженный, что доказываютъ его странствія отъ изголовья Монтескюра въ келью Виржини; — Себастіанъ Бришанто всталъ съ скамейки, на которой мы сидѣли, и сказалъ, поднимая голову:
— Несомнѣнно, что если бы произвести полицейскій обыскъ въ моей совѣсти, какъ человѣка, такъ и артиста, то въ ней не нашлось бы ничего нечистаго, я не боюсь полицейскихъ дознаній. Но не вздумайте присудить мнѣ награду или даже похвальный листъ за добродѣтель! Чортъ побери! Это было бы пресмѣшно. Былъ, знаете, нѣкій актеръ, по имени Моэссаръ, человѣкъ съ талантомъ. Дернуло его совершить какой-то возвышенный поступокъ внѣ театральной сферы. Академія присудила ему призъ добродѣтели, ну, и канутъ! бѣднягу не называли съ той поры иначе, какъ добродѣтельный Моэссаръ, и такимъ онъ прослылъ въ газетахъ. Попробуйте-ка играть роли соблазнителей или злодѣевъ, будучи добродѣтельнымъ Моэссаромъ! Не надо злоупотреблять похвалами, милостивый государь. Я сдѣлалъ для умирающаго Монтескюра итдля сумасшедшей Виржини только то, что сдѣлалъ бы любой человѣкъ съ сердцемъ. Самоотверженіе есть мое свойство.
А теперь, addio! Чудныя мечты разлетѣлись. Въ молодости театръ давалъ мнѣ иллюзіи, а на старости лѣтъ циклодромъ дастъ мнѣ хлѣбъ насущный!
Онъ шагалъ теперь въ сторону авеню Веласкеца и по песку аллеи тянулась, при лучахъ заката, длинная тѣнь стараго актера. Я смотрѣлъ на окружавшій меня веселый пейзажъ этого уголка, на этотъ паркъ Монсо, гдѣ наперерывъ кричали дѣти, пѣли птицы, гдѣ было столько роскоши и жизни. Золото раската падало широкими пятнами на свѣтлыя аллеи, сыпалось горстями на зеленую листву деревьевъ, ложилось широкими пеленами на бархатныя лужайки, усѣянныя тамъ и сямъ желтыми лютиками и бѣлыми ромашками.
И отъ времени до времени Бришанто останавливался, возвращаясь еще къ самому себѣ съ помощью какого-нибудь любопытнаго замѣчанія.
Напримѣръ, указывая мнѣ на пьедесталъ статуи «Укротителя змѣй», вокругъ флейты котораго обвивалась гадюка и бронзу котораго ласкало, зодоти. Жаркое солнце, онъ сказалъ, покачивая головой:
— Очарователь змѣй, очарователь людей, опасайся яда пресмыкающихся!
Дальше, протягивая руку къ сѣдоусымъ старикамъ, сидѣвшимъ на коричневыхъ деревянныхъ скамейкахъ, — старикамъ съ красной ленточкой въ петличкѣ и съ сѣдыми волосами, — офицерамъ въ отставкѣ, разговаривавшимъ тутъ о прошлыхъ битвахъ, причемъ истертыми кончиками своихъ тростей они чертили по пыли схемы химерическихъ стратегическихъ движеній, онъ сказалъ:
— Это тоже достославные побѣжденные!
Какой-то старый живописецъ, въ широкополой поярковой шляпѣ, совсѣмъ согнувшись на своемъ складномъ сидѣньи, срисовывалъ съ натуры передъ большой клумбой цвѣтовъ пучекъ красныхъ розъ акварелью; за его работой слѣдили любопытные мальчишки и красныя пятна цвѣтовъ струились по бумагѣ, точно яркія пятна крови.
— А вотъ этотъ, — сказалъ Бришанто, — этотъ, пожалуй, все еще воображаетъ, что онъ сцапаетъ звѣзды съ неба!
Онъ добавилъ, пытаясь засмѣяться:
— Неудачники военной службы, неудачники живописи, неудачники сцены! Цѣлую армію можно бы было собрать изъ побѣжденныхъ жизни, не заслужившихъ своего пораженія!
Но онъ говорилъ это болѣе горькимъ тономъ, чѣмъ обыкновенно, среди сіянія и золотой пыли этого прекраснаго іюньскаго вечера. Онъ становился печальнымъ въ этомъ чудесномъ обновленіи очаровательнаго парка, гдѣ бѣгали дѣти, подобныя оживленнымъ цвѣтамъ, — въ своихъ соломенныхъ шляпахъ и синихъ матросскихъ воротникахъ, красныхъ платьицахъ или свѣтлыхъ юбкахъ, — гдѣ бѣлый боярышникъ, азаліи и тюльпаны на фонѣ зелени ласкали глазъ своей окраской.
Воспаленные отъ жары столькихъ рампъ, глаза стараго актера какъ бы вбирали въ себя, прежде чѣмъ вернуться въ полумракъ темной квартиры въ Батиньолѣ, все это веселье маленькихъ существъ, радующихся жизни среди свѣже-распустившейся растительности.
Прежде чѣмъ разстаться со мной, онъ сказалъ еще, обнимая паркъ кругообразнымъ жестомъ:
— Кькая прекрасная декорація для драмы эпохи Людовика XV, милостивый государь!.. Я игралъ Регента передъ задними декораціями, не стоившими этихъ деревьевъ! Да, я тоже носилъ красные каблуки! Ахъ! Регентъ въ «Mademoiselle Aïssé» Булье, Луи Булье, послѣдняго изъ романтиковъ Да послѣдняго!.. Со мною вмѣстѣ.
Грустная улыбка, пожатіе руки, послѣдній поклонъ, и Бришанто вышелъ черезъ рѣшетку авеню Веласкеца, точно со сцены въ кулисы ушелъ.
Я слѣдилъ за нимъ глазами. Держась прямо, онъ медленно шелъ, высоко поднявъ голову, по Батиньольскому бульвару, покачивая головой, останавливаясь иногда посмотрѣть, съ своимъ пренебрежительнымъ видомъ, на потокъ фіакровъ, конокъ, велосипедовъ, оглушавшихъ его, но не заглушавшихъ его мыслей; потомъ я видѣлъ, какъ онъ исчезъ вдали, по дорогѣ къ своему жилищу, живая тѣнь, исчезнувшая въ толпѣ, пожранная, проглоченная судьбой, затерянная тамъ въ неясной сутолокѣ въ свирѣпой толкотнѣ огромнаго Парижа…
Ну, что жь такое! Тамъ, въ этомъ жилищѣ, онъ найдетъ вѣдь въ глубинѣ ящиковъ локонъ волосъ, позабытый фотографическій портретъ, а на деревянныхъ полкахъ его убогой библіотеки, подъ старыми, увядшими вѣтками, старый замасленный томикъ Гюго, или растерзанную брошюрку какой-нибудь пьесы Бушарди!..
Вся его молодость! Любовь и слава, его мечты.
И наединѣ съ этими призраками, — какъ знать? — быть можетъ, онъ чувствовалъ себя счастливымъ, Себастіанъ Бришанто, французскій актеръ, актеръ всѣхъ сценъ Франціи!
- ↑ Буквально — запыхавшійся.