Бригадирская внучка (Салиас)/ДО

Бригадирская внучка
авторъ Евгений Андреевич Салиас

Опубл.: 1888. Источникъ: az.lib.ru • Московская быль.

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ ГРАФА Е. А. САНАСА Томъ XIII. БРИГАДИРСКАЯ ВНУЧКА. — КРУТОЯРСКАЯ ЦАРЕВНА. — ДОНСКІЕ ГИШПАНЦЫ. Изданіе А. А. Карцева. МОСКВА. Типо-Литографія Г. И. ПРОСТАКОВА, Петровка, домъ № 17, Савостьяновой.

1895.

БРИГАДИРСКАЯ ВНУЧКА.
Московская быль.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

Шелъ 1771 годъ. Іюль мѣсяцъ былъ на исходѣ и въ Москвѣ стояла очень жаркая лѣтняя погода.

Первопрестольная переживала тяжелый, страшный въ лѣтописи ея существованія годъ. Еще зимой появились первые признаки, а весной разразилась надъ городомъ страшная кара Господня. Это былъ, по выраженію народа, бичъ Божій. На Москвѣ свирѣпствовало моровое повѣтріе.

Чума вырывала жертвы свои ежедневно и ежечасно, усиливаясь съ каждымъ днемъ. Начавъ весною съ десятковъ, теперь въ лѣтніе мѣсяцы она уносила людей почти сотнями въ день.

Въ столицѣ была полная неурядица. Все, что было людей съ достаткомъ, не только дворяне, но и богатое купечество, зажиточные мѣщане — все еще съ весны бѣжало изъ Москвы. Оставался преимущественно простой народъ.

Многія изъ властей московскихъ тоже бѣжали. Примѣръ показалъ самъ генералъ-губернаторъ, фельдмаршалъ Салтыковъ. Старикъ, почти восьмидесяти лѣтъ, ради страха смерти уѣхалъ въ свое подмосковное имѣніе, Марѳино, самовольно покинувъ свой постъ.

За его отсутствіемъ, власть принялъ въ свои руки сенаторъ Еропкинъ, человѣкъ дѣятельный, энергичный, смѣлый и умный. Онъ раздѣлилъ тотчасъ столицу на участки, назначилъ вездѣ отдѣльныхъ временныхъ начальниковъ или комиссаровъ. Началась правильная, упорная борьба съ «матушкой чумой». Но видно она уже давно расходилась не на шутку, время было упущено и теперь стало не подъ силу бороться съ ней.

Всѣ подмосковные монастыри стали карантинами, куда отправляли людей изъ зачумленныхъ домовъ. Вездѣ, гдѣ оказывался чумовой покойникъ, всѣхъ жильцовъ запирали въ домѣ, запрещая имъ всякія сношенія. Въ случаѣ непослушанія, отправляли ихъ насильно въ карантинъ.

Народъ волновался все болѣе. Всякіе нелѣпые слухи, ходившіе въ городѣ, легко поднимали чернь на всякое буйство. Болѣе всего были озлоблены москвичи на докторовъ, а равно и на властей, якобы потворствовавшихъ докторамъ. Говорили, что не чума виновата, а доктора подкуплены кѣмъ-то, чтобы морить православный народъ.

Предположеніе это, въ которое твердо вѣрила вся московская чернь, основывалось главнымъ образомъ на томъ обстоятельствѣ, что въ эти дни въ Москвѣ почти не было русскихъ врачей. Всѣ наличные медики въ первопрестольной были исключительно нѣмцы, поляки или жиды. Даже главныя медицинскія власти города — и тѣ были почти безъ исключенія иноземцы всевозможныхъ странъ. Главный докторъ всей Москвы, начальникъ всѣхъ больницъ, «штатъ-физикусъ», былъ нѣмецъ фонъ-Риндеръ.

Въ лѣтніе мѣсяцы были уже нѣкоторыя улицы и переулки заставлены рогатками, такъ какъ все населеніе ихъ вымерло, всѣ дома были заколочены, а проѣздъ среди зачумленныхъ домовъ изъ предосторожности запрещался. Разумѣется, были дома и домики, изъ которыхъ населеніе все выѣхало или бѣжало. Были и такіе, гдѣ умерло не болѣе двухъ человѣкъ, а всѣхъ остальныхъ забрали и отправили въ карантины за городъ.

Такъ или иначе, но всѣ улицы стояли пустынныя, дома съ закрытыми ставнями, ворота и калитки заколоченныя досками.

Въ одномъ изъ переулковъ близъ Арбата было, именно, полное безлюдье, хотя рогатокъ еще не поставили, такъ какъ въ числѣ двухъ десятковъ домовъ, уже заколоченныхъ, еще оставалось домовъ пять, гдѣ жили обыватели.

Посреди этихъ немногихъ уцѣлѣвшихъ, въ ярко выкрашенномъ голубою краской домикѣ съ расписными ставнями, жило еще цѣлое семейство, которое матушка-чума до сихъ поръ обходила. Небольшой деревянный домикъ съ четырьмя оконцами на улицу, съ десяткомъ такихъ же оконцевъ во дворъ и въ маленькій садикъ, принадлежалъ арбатскому купцу-лавочнику.

Домъ этотъ нанималъ уже года три офицеръ въ отставкѣ, поручикъ Артемій Никитичъ Филисовъ, съ женой, семнадцатилѣтнею дочерью и пятнадцатилѣтнимъ сыномъ. При нихъ было человѣка три-четыре дворовыхъ людей.

Поручикъ Филисовъ былъ въ исключительномъ положеніи, и не смотря на бѣдную обстановку, на мѣщанскій бытъ, его знала вся Москва, и вельможная, и чиновная.

Его родной отецъ, бригадиръ Никита Артемьевичъ Филисовъ, былъ хорошо извѣстенъ не только всей Москвѣ, но и Петербургу. Бригадиръ жилъ широко и открыто, на боярскій ладъ, въ собственныхъ своихъ палатахъ у Никитскихъ воротъ.

Единственный же сынъ его, поручикъ Артемій Филисовъ, съ двумя дѣтьми ютился въ маленькой квартиркѣ въ переулкѣ. Здѣсь, въ пяти горницахъ, размѣстился кое-какъ самъ Филисовъ, жена его, дочь, сынъ и люди. А тамъ, въ большомъ каменномъ домѣ бригадира былъ онъ одинъ, да при немъ жила его двоюродная сестра, пожилая, но красивая вдова. Тамъ въ домѣ было до двадцати-пяти пустыхъ покоевъ и горницъ.

Разумѣется, поручикъ Филисовъ былъ извѣстенъ всѣмъ ради своего отца. Филисовы отецъ и сынъ были теперь если не въ полной ссорѣ, то въ размолвкѣ. Причина этой размолвки была по времени и обычаямъ очень серьезна.

Поручикъ Филисовъ, лѣтъ двадцать тому назадъ, безъ позволенія и безъ благословенія родительскаго обвѣнчался съ дѣвушкой, которую полюбилъ. Дѣвушка эта была дочерью просвирни сосѣдняго прихода. Послѣ такого срамнаго событія бригадиръ, конечно, не пожелалъ видѣть сына и объявилъ его лишеннымъ наслѣдства.

Въ теченіе шести лѣтъ Филисовы не видались между собой. Бригадиръ, несмотря на хлопоты и совѣты всѣхъ друзей и знакомыхъ простить молодого офицера, упорно продолжалъ не допускать къ себѣ ни сына, ни его семью.

Наконецъ, черезъ шесть лѣтъ послѣ своей свадьбы Филисовъ-сынъ, окончательно погибая безъ средствъ къ жизни, почти нищенствуя, обратился съ просьбой къ начальству. Генералъ-губернаторъ заинтересовался судьбой молодого человѣка. Снова принялись всѣ за бригадира — и тотъ уступилъ. Онъ повидался съ сыномъ и невѣсткой, позволилъ имъ пріѣхать вмѣстѣ съ дѣтьми. Всѣ пробыли у бригадира часа два, не болѣе. Никита Артемьевичъ объяснилъ сыну, что будетъ, давать ему на прожитокъ четыреста рублей въ годъ, то-есть средства къ безбѣдному существованію. Затѣмъ бригадиръ подарилъ невѣсткѣ Агафьѣ Филипповнѣ дворовую женщину въ мамушки для дѣтей, а сыну двухъ дворовыхъ людей, лѣтъ по двадцати, для услугъ.

Видаться съ сыномъ и его семьей бригадиръ не изъявилъ, согласія и объяснилъ, что когда будетъ какая нужда, то сынъ, можетъ заглянуть, свое дѣло пояснить.

Съ этого дня Филисовы, нанявъ квартиру попросторнѣе, жили бѣдно, но по крайней мѣрѣ были сыты и одѣты. Разумѣется, изъ года въ годъ, пока подростали дѣти, Филисовы надѣялись, что отецъ положитъ гнѣвъ на милость; каждый годъ мечтали они, что переѣдутъ въ большой и богатый домъ, бригадира.

Но годы шли, въ палатахъ Никиты Артемьевича распоряжалась всѣмъ красивая двоюродная сестрица, «соломенная» вдова, а Филисовъ со своей семьей кое-какъ существовалъ, перебивался, кочуя изъ одной наемной квартирки въ другую.

Когда дочери Филисова, Клеопатрѣ, которую всѣ звали уменьшительнымъ «Клёна», минуло двѣнадцать лѣтъ, бригадиръ предложилъ сыну отдать внучку къ нему въ домъ, дабы возможно было дать ей дворянское воспитаніе. Но Филисовъ на это не согласился, и Клёна осталась въ домѣ родителей.

— Отецъ будетъ нищенствовать, а дочь въ золотыхъ каретахъ кататься! сказалъ онъ. — Это не рука.

И поручикъ, наоборотъ, предложилъ отцу взять сынишку, мальчугана умнаго и шустраго; но бригадиръ отказалъ въ свою очередь. До него уже доходили слухи, что мальчуганъ-внукъ въ мѣщанской обстановкѣ своихъ родителей велъ такую жизнь, вращался въ такой средѣ, что сталъ совсѣмъ шатунъ-мальчишка, умѣвшій только озорничать на улицѣ и на сосѣднихъ дворахъ и огородахъ.

Не смотря на стѣсненныя средства, Филисовы все-таки съумѣли дать кое-какое воспитаніе своей дочери. Клёну училъ грамотѣ приходскій дьячокъ. Дѣвочка была отъ природы чрезвычайно способная, умная, смѣлая, даже, пожалуй, черезчуръ бойка. Вмѣстѣ съ тѣмъ она была очень красива и умѣла нравиться всѣмъ.

II.

Такъ прошло время. Теперь Клёнѣ пошелъ уже семнадцатый годъ и она уже сама съумѣла составить себѣ въ Москвѣ кругъ знакомыхъ.

Поручикъ Филисовъ и его жена, за послѣднее время совершенно болѣзненные, сидѣли безвыходно дома. Самъ Филисовъ, которому было около тридцати восьми лѣтъ, казался на видъ гораздо старше. Ему можно было дать около пятидесяти. Жизнь тяжелая, скучная, съ безвыходною бѣднотой, а главное, полная униженій, конечно, повліяла на него. За послѣднее время у него появился даже тотъ порокъ, который часто является у русскаго человѣка отъ горя, праздности или незадачи въ жизни. Филисовъ началъ пить и на него изрѣдка нападалъ запой.

При этомъ всѣ знакомые и сосѣди отъ души жалѣли поручика, объясняя его порокъ несчастной обстановкой и виня во всемъ богача и упрямца бригадира.

Агафья Филипповна Филисова вслѣдствіе своихъ недуговъ проводила большую часть дня въ постели. Только часа по два въ день она сидѣла у окошечка, занимаясь оглядываніемъ прохожихъ и проѣзжихъ. Лѣтомъ при отворенномъ окнѣ она останавливала всякаго идущаго опросами. Такимъ образомъ вскорѣ Агафья Филипповна знала въ лицо и по имени не только всю свою улицу, но и прилегающіе переулки. Вмѣстѣ съ тѣмъ она знала все, что творится во всемъ околоткѣ, кто какъ живетъ, кто съ кѣмъ хлѣбъ-соль ведетъ или враждуетъ, кто на что надѣется.

Въ то же время мальчуганъ, которому было теперь уже пятнадцать лѣтъ, пропадалъ по цѣлымъ днямъ изъ дому, бывая Богъ вѣсть гдѣ, якшаясь Богъ вѣсть съ кѣмъ. Родные часто журили сына, иногда запирали его на дворѣ въ чуланъ, но добиться ничего не могли. Опредѣлить его куда-либо на службу было еще рано, да и тотъ экзаменъ, который требовался для поступленія хотя бы въ полкъ, юноша сдать, конечно, не могъ. Онъ не умѣлъ ни читать, ни писать. Тотъ мѣстный дьячокъ, который обучалъ чему могъ барышню Клеопатру Артемьевну, давно уже отказался отъ ея братца, Филиппа Артемьевича, объясняя, что онъ, кромѣ гоньбы голубей, игры въ бабки и свайку или швырянья каменьевъ чрезъ сосѣдскіе заборы, ничѣмъ не въ состояніи заняться. Филиппъ началъ съ тринадцати лѣтъ дружиться и водиться со всякимъ подозрительнымъ людомъ. Въ послѣднее время городскія власти уже два раза обратили вниманіе его отца на какіе-то неблаговидные поступки. Наконецъ, чума и смутные дни въ Москвѣ должны были окончательно разнуздать молодца.

Одновременно Клена съумѣла понемножку завести себѣ много знакомыхъ. Она была пріятельницей многихъ барышенъ, своихъ сверстницъ, часто бывало во многихъ московскихъ дворянскихъ домахъ, гдѣ гостила по нѣскольку дней, изрѣдка навѣдываясь домой. Вслѣдствіе этого за послѣдній годъ Клена среди совершенно мѣщанской, бѣдной и грязной обстановки своихъ родителей казалась какъ бы чужою для нихъ, приличною барышней, дочерью родовитыхъ дворянъ. Даже всѣ сосѣди въ улицѣ съ почтеньемъ звали ее «бригадирская внучка», какъ бы игнорируя ея родныхъ.

Знакомые же Клены предпочитали изъ тщеславія назвать или представить ее кому-либо подъ этимъ именемъ бригадирской внучки, чтобы не сказать, что она дочь полунищаго поручика полевой команды, женатаго вдобавокъ на «просвирненской» дочкѣ.

Братъ и сестра не были дружны. Филиппъ, хотя былъ моложе Клены на два года, пользовался, разумѣется, гораздо большею свободою. Но на него бѣдная обстановка, отсутствіе всякаго воспитанія и сѣренькое житье-бытье подѣйствовали губительно. Теперь между братомъ и сестрой не было уже ничего общаго, и дѣвушка гнушалась мальчугана.

Клена вела себя примѣрно, скромно и разумно, какъ подобало бригадирской внучкѣ и родовитой дворянкѣ по происхожденію; братъ же становился совсѣмъ уличнымъ озорникомъ и шалуномъ. Няня звала его: Полуночникъ.

Лѣтомъ Клену часто приглашали ея друзья къ себѣ въ деревню, подъ Москвою или далѣе, и чѣмъ дольше гостила дѣвушка, тѣмъ, конечно, тяжелѣе ей было возвращаться въ родительскій домъ. Тѣсно и тоскливо казалось ей въ трехъ маленькихъ горницахъ, гдѣ лежала больная мать, какъ-то отупѣвшая и отъ обстановки, и отъ образа жизни, и гдѣ, съ другой стороны, изрѣдка бывалъ пьяный отецъ, являвшійся изъ сосѣдняго питейнаго дома, лохматый, испачканный, въ растерзанномъ видѣ.

Вмѣстѣ съ Кленой, постоянно сопровождая ее повсюду, бывала и мамушка, подаренная когда-то бригадиромъ и теперь обожаемая ею Ариша или Арина Матвѣевца. Умная женщина, насколько могла и умѣла, обучала уму-разуму свое дитятко и наставляла какъ вести себя въ обществѣ.

Благодаря именно вліянію Арины Матвѣевны, ея постояннымъ хлопотамъ, Клена и могла завести свой кругъ знакомства. Когда Кленѣ исполнилось еще только четырнадцать лѣтъ, Арина Матвѣевна уже вездѣ, всѣми правдами и неправдами, старалась, чтобы ея ненаглядное дитятко проникло въ какой-нибудь хорошій дворянскій домъ. Арина Матвѣевна отправлялась впередъ развѣдчикомъ, знакомилась съ людьми, съ мамушками, дружилась, и затѣмъ уже начинала свои подкопы, свою атаку, добиралась до барина или до барыни, печаловалась на судьбу семьи Филисовыхъ, жаловалась на скареда и кровопійцу бригадира, горевала надъ судьбою своей питомицы.

Кончалось тѣмъ, что заинтересованные разсказами Арины Матвѣевны дворяне желали повидать барышню, а затѣмъ уже Клена легко могла «постоять за себя». Черезъ мѣсяцъ послѣ того, что дѣвушка въ первый разъ переступала порогъ какого-нибудь дома, ее уже всѣ любили въ немъ и приглашали постоянно.

Случалось даже раза три, что нѣкоторыя семьи дворянскія совѣтовались съ Ариной Матвѣевной, нельзя ли какъ высвободить Клену изъ ея семьи, переманить къ себѣ и взять на воспитаніе. Но это было невозможно. Филисовъ продолжалъ надѣяться, что когда-нибудь бригадиръ смирится духомъ, проститъ ихъ окончательно, и если Клена найдетъ хорошаго и выгоднаго жениха, то бригадиръ, какъ бы лишившій сына всего состоянія, удѣлитъ что-нибудь на приданое своей ни въ чемъ неповинной внучкѣ.

Такъ подошелъ страшный чумовой годъ.

Среди весны, на Пасхѣ, съ Кленой, гостившею въ одномъ богатомъ боярскомъ домѣ, гдѣ она была особенно близко знакома и любима, случилось маленькое происшествіе, весьма много значившее въ жизни бригадирской внучки. На одной изъ вечеринокъ Клена встрѣтилась съ молодымъ офицеромъ, звенигородскимъ помѣщикомъ.

И до сихъ поръ были молодые люди, которые ухаживали за Кленой, которые даже отчасти нравились ей самой, но однако никогда еще ничего не случалось, какъ казалось ей, «особеннаго». Тутъ же, при знакомствѣ съ молодымъ офицеромъ, Клена сразу почуяла что-то, прочла нѣчто въ его глазахъ. Вдругъ и ей, а равно и ему самому сказалось въ ихъ отношеніяхъ нѣчто особенное.

— Суженые! говоритъ въ этихъ случаяхъ народъ.

За послѣднее время Клена чаще всего бывала въ семьѣ Зиновьевыхъ, гдѣ была лишь одна дочь, дѣвочка, гораздо моложе Клены.

Хотя маленькая Катя Зиновьева не могла по годамъ своимъ быть ей пріятельницей, тѣмъ не менѣе Клена съумѣла добиться того, что дѣвочка полюбила ее до страсти.

Въ данномъ случаѣ схитрившая дѣвушка поступала по совѣту своей умной няни Арины Матвѣевны.

Изо всѣхъ домовъ московскихъ, за которыми теперь ухаживали москвичи, особенно выдавались двѣ семьи: графа Ивана Григорьевича Орлова и Зиновьева, женатаго на Орловой. Такъ какъ госпожа Зиновьева приходилась родною теткою могущественнымъ вельможамъ Орловымъ, то знакомство съ нею было полезно для всякаго. Умная мамушка Арина Матвѣевна сообразила, что для Клены весьма важно сдѣлаться любимицей въ домѣ Зиновьевыхъ.

Объясняя это своему дитяткѣ, Арина говорила:

— Ужь когда-когда, а гляди, будетъ отъ этого прокъ. Мало ли что въ жизни приключиться можетъ. А они люди въ Москвѣ знатные и черезъ своихъ петербургскихъ вельможныхъ сродственниковъ люди сильные.

Когда подошло лѣто, Клена, бывавшая у Зиновьевыхъ всю зиму, уже стала первой любимицей госпожи Зиновьевой. И вотъ однажды у нихъ она встрѣтила молодого красиваго офицера Напольнаго полка.

Николай Козляниновъ, такъ звали молодого офицера, былъ средней руки дворянинъ, помѣщикъ Звенигородскаго уѣзда. Всей родни на свѣтѣ была у него только старая мать, жившая безвыѣздно въ своемъ домѣ въ Звенигородѣ.

Козляниновъ былъ малый красивый, добрый и немного робкій въ обращеніи, будучи отъ природы тихаго дѣвичьяго нрава. Это послѣднее обстоятельство отражалось, впрочемъ, далеко не благопріятно на его внѣшности: онъ былъ высокаго роста и плечистъ, а скромное дѣвичье личико, бѣлое и румяное, при его мощной фигурѣ, придавало ему смѣшной, отчасти даже глуповатый видъ.

Бойкая чернобровая Клена, слегка худощавая и небольшого роста, была совершенною противоположностью этого офицера. Быть можетъ, именно благодаря этому внѣшнему и внутреннему различію они и должны были быстро и легко сойтись.

Козлянинова въ домѣ Зиновьевыхъ принимали радушно, считая его даже дальнимъ родственникомъ. Онъ явился въ Москву весной, въ отпускъ изъ, своего Напольнаго полка, стоявшаго въ одномъ изъ уѣздовъ московскихъ, и хлопоталъ по дѣлу. У его матери была долголѣтняя тяжба.

Зиновьевы своимъ авторитетомъ въ Москвѣ помогали молодому человѣку и дѣло ладилось. Онъ долженъ былъ выиграть тяжбу. Но съ того дня, что онъ встрѣтилъ въ домѣ родственниковъ хорошенькую «бригадирскую внучку», какъ ее всѣ называли, Николай Козляниновъ пересталъ заниматься своимъ тяжебнымъ дѣломъ. Сразу и всецѣло побѣдила его дѣвушка и онъ былъ поглощенъ заботами не судейскими, а любовными, думая все время о томъ, какъ бы опять гдѣ-либо встрѣтиться или провести вечеръ съ Клеопатрой Артемьевной Филисовой.

Послѣ нѣсколькихъ такихъ вечеровъ Козляниновъ, не скрывая своего чувства отъ Зиновьева, попросилъ совѣта: какъ быть въ этихъ неожиданныхъ для него и новыхъ обстоятельствахъ.

— Что же, отозвался Зиновьевъ, — дѣло хорошее. Филисовы живутъ въ бѣдности, почитай въ нищетѣ, но дѣдушка Клены богачъ, другъ графа Ивана Орлова и сосѣдъ его. Какъ онъ не вертись, а въ концѣ концовъ все его состояніе перейдетъ двумъ внукамъ, Кленѣ и ея брату.

Собравъ всѣ свѣдѣнія о семьѣ Филисовыхъ, объ ея родныхъ, а равно и объ ихъ дѣдѣ-бригадирѣ, Козляниновъ съѣздилъ въ Звенигородъ и объяснился съ матерью.

Старушка очень обрадовалась, что ея единственный обожаемый сынокъ собирается жениться на московской барышнѣ.

— Если у ней мать просвирненская дочь, то за-то дѣдушка бригадиръ!

Разсудивъ такимъ образомъ, Анна Ивановна Козлянинова дала свое согласіе и благословеніе, и обѣщала даже пріѣхать въ Москву сама сватать своего сына.

Козляниновъ порѣшилъ прежде всего познакомиться съ Филисовыми, побывать у нихъ нѣсколько разъ въ домѣ, а затѣмъ, уже зная навѣрно, что родители Клены взглянутъ на его намѣреніе благопріятно, выписать старуху-мать.

Однажды Клена объявила своимъ родителямъ, что тотъ самый молодой офицеръ, котораго она видаетъ у Зиновьевыхъ и о которомъ мамушка Арина Матвѣевна успѣла уже кое-что передать барынѣ, желаетъ явиться къ нимъ въ гости.

Филисовы, конечно, были очень рады, что выискался наконецъ женихъ для дочери, дворянинъ, офицеръ и вдобавокъ дальній родственникъ извѣстнаго въ Москвѣ Зиновьева.

Въ тотъ вечеръ, когда Козляниновъ долженъ былъ въ первый разъ явиться въ гости, нѣсколько часовъ сподрядъ въ маленькой квартиркѣ совершенно опустѣвшаго переулка шла нѣкотораго рода сумятица. Филисовы прибирались, чистились, готовились кое-какъ угостить ожидаемаго посѣтителя. Они побаивались отчасти, что молодой офицеръ, увидавъ ихъ бѣдную обстановку, пожалуй раздумаетъ. Арина Матвѣевна одна не боялась этого.

— Не изъ таковскихъ онъ, говорила она постоянно и Филисову и барынѣ. — Ужъ я его какъ хорошо знаю!

Дѣйствительно, Козляниновъ былъ давно первымъ другомъ Арины Матвѣевны. Съ ней онъ видался еще чаще, чѣмъ съ Кленой.

Арина Матвѣевна нашла возможнымъ уже съ мѣсяцъ бывать въ гостяхъ у молодого офицера, который занималъ одну комнату у какого-то чиновника на Знаменкѣ.

Мамушка выдумала себѣ какое-то дѣло, о которомъ, конечно, не давала никакихъ объясненій, и ради этого дѣла ей приходилось часто проходить мимо квартирки офицера. Каждый разъ она заходила къ нему отдохнуть и просиживала часокъ, бесѣдуя съ Николаемъ Ивановичемъ.

Разумѣется, предметомъ всѣхъ бесѣдъ бывала всегда Клена. Мамушка съ первыхъ разовъ пояснила офицеру, что ея дитяткѣ о замужествѣ и думать нечего: и рано, и обстоятельства такія особыя. Убѣдивъ молодого человѣка, что она и ея дитятко совсѣмъ не думаютъ о замужествѣ, мамушка, уже не стѣсняясь, бесѣдовала о своей питомицѣ какъ бы о совершенно постороннемъ человѣкѣ или какъ бы съ женатымъ человѣкомъ.

Арина Матвѣевна распѣвала соловьемъ. По ея словамъ, конечно, не было на свѣтѣ подобнаго божества, какъ ея Клена. И красавица, и умница, и сердце золотое.

Разумѣется, Арина-мамушка прежде всѣхъ узнала и убѣдилась, что чувство Козлянинова къ ея дитятку совершенно серьезно.

Теперь, когда ожидали въ домѣ Филисовыхъ гостя и намѣченнаго жениха, Арина Матвѣевна имѣла право сказать:

— Ужъ я его знаю, какъ своего родного. Онъ не изъ таковскихъ, чтобы напужаться вашимъ горькимъ и тѣснымъ состояніемъ. Ему денегъ и не нужно, онъ самъ Звенигородскій помѣщикъ. И опять-таки онъ знаетъ, что дѣдушка Никита Артемьевичъ не безсмертный, прости Господи. Когда-нибудь да протянетъ ноги и все, что у него есть, вамъ достанется.

III.

Наконецъ предъ вечеромъ Козляниновъ явился въ квартиру Филисовыхъ. Если бы онъ былъ нѣсколько дальновиднѣе, то конечно увидѣлъ бы, что за исключеніемъ Клены вся семья ея была для него въ качествѣ жениха не находкой. Неказиста была эта семья и съ виду.

Самъ отставной офицеръ Филисовъ, на видъ почти старикъ, отъ своего несчастнаго порока, казался человѣкомъ совершенно спившимся, болѣзненнымъ и глупымъ. Его красноватое лицо было какъ-то безжизненно. Онъ сидѣлъ вѣчно согнувшись, часто по нѣсколько минутъ сподрядъ глядѣлъ не сморгнувъ мутными бѣлесоватыми глазами и разиня ротъ, какъ бы не сознавая окружающаго. Изрѣдка онъ оживлялся — и въ немъ проглядывалъ прежній Филисовъ, сынъ порядочной и богатой семьи, прежній болѣе или менѣе блестящій офицеръ. Но затѣмъ снова спина его сгибалась, голова, замѣтно облысѣвшая, наклонялась на грудь, и снова смотрѣлъ онъ на Козлянинова безсмысленными глазами человѣка, изнуреннаго запоемъ.

Козляниновъ слышалъ отъ Арины Матвѣевны, конечно вскользь и не въ подробностяхъ, что Филисову случалось пить по цѣлой недѣлѣ запоемъ, хотя пьянство его никогда не приводило къ буйству.

Мать Клены тоже была женщина на видъ невзрачная, не красивая, и хотя теперь, при сравненьи съ мужемъ, она казалась приличною барыней, но въ ней также изрѣдка проглядывало и сквозило что-то прежнее.

Когда оживлялся Филисовъ, въ немъ сказывался прежній благовоспитанный дворянинъ. Когда оживлялась Филисова, въ ней сказывалась прежняя умная, разбитная, самоувѣренная просвирненская дочка, получившая воспитаніе въ оградѣ приходской церкви, гдѣ и зиму и лѣто игрывала она съ дѣвчонками и мальчишками всего околотка. Благодаря именно этой бойкости, она съ умѣла обворожить когда-то молодого Филисова и выйти за него замужъ.

Иногда при бесѣдѣ съ Филисовой недальновидный Козляниновъ все-таки замѣчалъ, что барыня, вѣроятно, прежде была ухарь-дѣвица, но не изъ благоприличныхъ. Во всякомъ случаѣ, крѣпостная мамушка Арина была гораздо приличнѣе самой госпожи Филисовой.

Наконецъ, третій членъ семьи, пятнадцатилѣтній малый, казавшійся на видъ восемнадцатилѣтнимъ юношей, грубоватый Филиппъ, сильно не понравился офицеру.

Онъ явился на нѣсколько минутъ въ гостиную, гдѣ всѣ сидѣли, развалился около матери, которая его обожала, ничего не говорилъ, не участвовалъ въ общей бесѣдѣ, но только по очереди смотрѣлъ каждому говорившему въ лицо смѣлымъ, отчасти нахальнымъ взоромъ. При этомъ онъ то зѣвалъ, то потягивался на креслѣ, какъ въ постели, то начиналъ насвистывать какую-то кабацкую пѣсенку. Нѣсколько разъ прерывалъ онъ бесѣду Филисовыхъ съ гостемъ и сдѣлалъ два-три совершенно неумѣстные вопроса.

Такъ, въ ту минуту, когда Филисовъ разговаривалъ съ Козляниновымъ о новыхъ распоряженіяхъ Еропкина по поводу карантиновъ для зачумленныхъ, молодой Филисовъ вдругъ прервалъ ихъ разговоръ вопросомъ:

— А что, онъ часто собирается бывать у насъ? выговорилъ онъ, показывая пальцемъ на Козлянинова.

— Если ваши родители позволятъ, отвѣчалъ Козляниновъ, нѣсколько смущаясь.

Но Филиппъ перебилъ его словами:

— Чего же не позволить! Вотъ у насъ дѣвка невѣста, надо же ее сбыть кому. Мы рады всякому, кто не женатъ, а холостъ.

Разумѣется, вся семья смутилась отъ этой грубоватой откровенности малаго; но, по счастію, онъ тотчасъ же, зѣвнувъ нѣсколько разъ, надѣлъ свой картузъ, подошелъ къ окну, побарабанилъ по стеклу и, засвиставъ что-то, вышелъ изъ горницы.

Только одна Арина Матвѣевна, сидѣвшая въ той же комнатѣ въ уголку, вздохнула и головой покачала. Она одна изо всѣхъ не боялась дурныхъ послѣдствій отъ свиданія Козлянинова съ семействомъ.

За то Клена боялась болѣе всѣхъ. Ей казалось, что Козляниновъ, по мѣрѣ того какъ сидѣлъ у нихъ и бесѣдовалъ, становился задумчивѣе. Умной Кленѣ чудилось, что молодой человѣкъ настолько непріятно пораженъ всею ихъ обстановкой, что Богъ вѣсть, выдержитъ ли его чувство эти испытанія.

Однако, къ великой ея радости, Козляниновъ попросилъ позволенія, придравшись къ какому-то пустому случаю, прійти вновь на другой день.

Съ этого дня молодой офицеръ сталъ бывать у Филисовыхъ очень часто. Но вмѣстѣ съ тѣмъ Арина Матвѣевна съумѣла такъ устроить, что молодые люди видались постоянно и въ церкви, и на бульварахъ, и на гуляньяхъ.

Недѣли черезъ двѣ послѣ перваго посѣщенія Козлянинова, онъ прямо объявилъ своей возлюбленной, что посылаетъ гонца за матерью, прося ее пріѣхать и оффиціально сватать его.

Но вмѣсто этого Клена должна была просить своего «Колю» обождать нѣкоторое время, такъ какъ ея мать хворала уже нѣсколько дней.

— Когда выздоровѣетъ, сказала Клена, — тогда ужъ отпишите вашей матушкѣ. А то маменька и принять ее не можетъ, лежитъ въ постели.

Въ эти страшные дни, когда моровая язва свирѣпствовала съ ужасающей силой по всей Москвѣ, постоянно можно было наблюдать одно и то же удивительное обстоятельство.

Одни боялись черной смерти до безумія, до полной потери разума и смысла, бѣжали отъ чумы изъ города или, не имѣя возможности покинуть Москву, суетились и метались изъ конца въ конецъ, ожидая смерти при малѣйшемъ нездоровья, при легкой головной боли и при легкой коликѣ. Иному, отъ страха, простое утомленіе казалось уже прицѣпившеюся къ нему чумою. Многіе отъ страха чумы заболѣвали и умирали не чумой.

Но именно вмѣстѣ съ этимъ, рядомъ съ подобнаго рода людьми, были совершенно другіе, смотрѣвшіе кругомъ себя ребячески наивно.

Въ числѣ такихъ людей была и семья Филисовыхъ.

Въ ихъ переулкѣ уже оставалось не болѣе трехъ-четырехъ домовъ, гдѣ жили обыватели; все остальное было пусто и заколочено. Ихъ переулокъ получилъ уже новое названіе; москвичи называли его «Мертвымъ» и имя это долженствовало остаться за нимъ на вѣки. А между тѣмъ, одна Арина Матвѣевна изрѣдка качала головой и говорила господамъ:

— Нехорошее у насъ мѣсто, проклятое, чтоль. Больше чѣмъ гдѣ-либо мрутъ здѣсь. Что бы вамъ собрать кое-какіе пожитки, да перебраться куда въ другой околотокъ. Вѣдь на нашихъ глазахъ вся улица умерла или разбѣжалась. Кто на томъ свѣтѣ, кто за заставой Московской, а кто въ карантинѣ. Право бы, лучше убраться вамъ.

Но на эти совѣты и замѣчанія Филисовъ тупо, съ полусонными глазами, отвѣчалъ мамушкѣ вопросомъ:

— Куда? какъ? зачѣмъ?

И мамушка должна была повторять сотый разъ все тѣ же резоны.

Барыня, съ своей стороны, на увѣщанія няни махала рукой и говорила:

— Полно, матушка, все судьба. Отъ смерти не уйдешь, куда ни бѣгай. Вона тутъ сколько народу перемерло, весь переулокъ пустой, а мы вотъ ничего.

Наконецъ, въ тѣ дни, когда Козляниновъ собирался уже посылать гонца за своей матерью, Филисова заболѣла и лежала въ постели въ сильномъ жару. Вскорѣ начался бредъ, а семья, наблюдая за больной, удивлялась.

Всякій изъ нихъ повторялъ вопросительно:

— Что это такое приключилось? Должно быть зазнобилась, аль холоднаго квасу испила.

Если бы не лѣтнее время, то пожалуй тотъ же Филисовъ свалилъ бы болѣзнь жены на угаръ.

Живя въ зачумленномъ городѣ, гдѣ мерли сотни людей въ день, въ переулкѣ, который былъ почти пустъ и назывался «Мертвымъ», вся семья въ теченіе нѣсколькихъ дней не подумала, никому на умъ не пришло, что у Филисовой та же самая чума.

Только черезъ недѣлю послѣ того, что барыня слегла въ постель и лежала уже вся въ темныхъ пятнахъ, безъ сознанія, съ тяжелымъ, горячимъ дыханіемъ, Арина Матвѣевна первая догадалась и ахнула. Она не произнесла слова «чума», еще менѣе могла произнести московское прозвище «черная смерть», но объявила Филисову и Кленѣ:

— Не хорошо, ахъ, не хорошо! И до насъ она добралась!

Разумѣется, открытіе поразило всѣхъ.

Болѣе всѣхъ перепугалась молодая дѣвушка и въ то же время ей стало стыдно за то чувство, которое сказалось на душѣ. Она испугалась, потому что мать въ опасности, почти при смерти, но вмѣстѣ съ тѣмъ испугалась еще болѣе мысли, что въ случаѣ ея смерти они будутъ считаться зачумленными. Тогда они должны будутъ запереться въ своемъ домѣ, прекративъ всякія сношенія съ окружающимъ міромъ, по строгому приказу начальства, или же отправляться въ карантинъ, куда-нибудь въ подмосковный монастырь.

Такъ или иначе, свиданія съ Козляниновымъ должны будутъ прекратиться.

Филисовъ, убѣдившись, что жена въ чумѣ и кончается, былъ страшно пораженъ и совершенно потерялъ разсудокъ. Онъ сидѣлъ на стулѣ около кровати жены и лицо его было безсмысленнѣе чѣмъ когда-либо.

Арина Матвѣевна предлагала барину послать за докторомъ, но Филисовъ отмахивался и говорилъ:

— Что тутъ! Какой докторъ! Докторъ уморитъ.

На предложеніе послать за священникомъ Филисовъ тоже отмахивался и говорилъ:

— Нѣтъ, зачѣмъ. Что священникъ? Да онъ и не пойдетъ. Они нынче боятся къ умирающимъ ходить.

Разумѣется, не прошло еще двухъ дней, какъ Филисова перестала дышать и была уже страшнымъ чумовымъ мертвецомъ.

Арцна Матвѣевна прежде всего озаботилась сдѣлать то, что дѣлали всѣ москвичи, то-есть скрыть настоящую болѣзнь, отъ которой умерла барыня. Но это ей не удалось. Молодой барченокъ изъ какихъ-то своихъ невѣдомыхъ видовъ первый объявилъ въ участкѣ о смерти матери отъ моровой язвы.

Тотчасъ появилась въ домѣ полиція, а вмѣстѣ въ ней два мужика, одѣтые въ засмоленную одежду. Эти были такъ называемые «мортусы», которые, не притрогиваясь руками къ чумовому покойнику, крючьями стаскивали его съ кровати въ подставленный гробъ. Если это былъ бѣднякъ, то его трупъ крючьями выволакивался даже изъ дому на улицу, втаскивался въ телѣгу и увозился безъ гроба.

Послѣ ужасной процедуры похоронъ чумового покойника, которая наводила ужасъ на всѣхъ обывателей, семейству зачумленной было предложено или устрочть свой собственный карантинъ въ домѣ, запершись и не сносясь ни съ кѣмъ въ городѣ, или отправляться въ карантинъ въ Донской монастырь.

Филисовы предпочли остаться въ своей квартирѣ. Къ нимъ былъ приставленъ солдатъ, который долженъ былъ наблюдать за тѣмъ, чтобы они не выходили изъ дома и никого къ себѣ не пускали.

Разумѣется, несмотря на этотъ объявленный домашній арестъ и приставленнаго солдата, Филисовы продолжали изрѣдка отлучаться изъ дому, а равно и впускали къ себѣ всѣхъ, кто не боялся войти въ домъ.

То же самое происходило во всей Москвѣ. Всѣ мѣры, которыя принимались властями противъ распространенія моровой язвы, не вели ни къ чему. Всѣ эти мѣры безъ исключенія встрѣчали противодѣйствіе въ населеніи. Не только никто не соблюдалъ карантиновъ, но даже когда кто заболѣвалъ въ домѣ чумой, то это тщательно скрывали отъ властей. Наконецъ, когда заболѣвшій умиралъ, то ради, самоохраненія, чтобы не попасть въ карантинъ, чумового покойника хоронили тайкомъ, въ огородѣ или въ подвалѣ, и въ случаѣ огласки клялись и божились, что у нихъ въ домѣ покойника, никогда не бывало и что исчезнувшее лицо выѣхало изъ Москвы.

При этомъ большею частью ссылались на одну изъ заставъ, гдѣ пропускъ изъ столицы былъ свободенъ, по дорогѣ на городъ Ростовъ.

Всякій разъ, когда обыватели заявляли объ исчезнувшемъ лицѣ, что онъ выѣхалъ въ Ростовъ, начальство знало, что человѣкъ этотъ умеръ и гдѣ-нибудь тайкомъ похороненъ. И выраженіе: «выѣхалъ въ Ростовъ» осталось на вѣки въ языкѣ, сохранивъ свой особый подразумѣваемый смыслъ.

IV.

На другой же день послѣ похоронъ жены, Филисовъ, поднявшись рано утромъ, одѣлся въ свое лучшее платье, прибрался и, осмотрѣвъ тщательно себя въ зеркалѣ, отправился къ Никитскимъ воротамъ. Во всѣхъ важныхъ случаяхъ онъ считалъ долгомъ являться съ докладомъ къ своему отцу.

Когда бригадиру доложили о прибытіи «молодого барина», какъ продолжали звать стараго на видъ поручика, онъ принялъ сына какъ всегда, спокойно, строго, холодно, съ едва замѣтнымъ оттѣнкомъ презрѣнія.

— Здорово, Артемій Никитичъ, — произнесъ бригадиръ, когда сынъ его вошелъ въ кабинетъ. — Садись.

Бригадиръ зналъ, что сынъ, котораго онъ не видалъ уже мѣсяцевъ пять, никогда не является безъ особо важной причины.

— Что? Денегъ что ли тебѣ понадобилось? — произнесъ бригадиръ, окидывая сына взглядомъ. Осмотрѣвъ его съ головы до пятъ, онъ невольно подумалъ:

«Не долго протянешь. Весь сгорѣлъ отъ винища. Вонъ она, судьба-то. Дворянинъ Филисовъ, родной сынъ — пропойца. Пьетъ не хуже какого приказнаго стрекулиста отъ Иверскихъ воротъ».

Дѣйствительно, видъ у поручика Филисова былъ болѣе чѣмъ когда-либо болѣзненный, изнуренный и жалкій. Артемій Никитичъ сидѣлъ и глядѣлъ какъ пришибленный. Лицо съ лиловатымъ оттѣнкомъ, сонные глаза и пунцовый носъ ясно доказывали, что этотъ человѣкъ совершенно отравленъ спиртомъ. Голова его слегка тряслась на плечахъ, руки и ноги поже изрѣдка какъ бы подергивало.

— Что же, не хватаетъ что ли денегъ? — повторилъ бригадиръ вопросъ и едва замѣтно вздохнулъ, думая про себя:

«Денегъ-то не жаль. Да на что? На кабакъ!»

— Нѣтъ, батюшка-родитель, я не на счетъ сего. Денегъ хоть и немного, а есть. Что изволите отпускать намъ, почитай, хватаетъ на все.

— Да вѣдь на вино изъ нихъ много, сынокъ, уходитъ, — отозвался бригадиръ безъ малѣйшей укоризны въ голосѣ.

Филисовъ сынъ вмѣсто отвѣта глубоко вздохнулъ и молчалъ.

— Что? Скажешь, хворость. Правда, говорятъ такъ, что запой хворость. Только я, сынъ, этому не вѣрю. Кабы твоя жизнь потрафилась инако, женился бы на иной какой дѣвицѣ изъ нашего дворянскаго состоянія, да жилъ бы у меня въ домѣ, такъ никогда бы пить не сталъ. Вѣдь, пойди, все шибче зашибаешь?

— Пью, — кратко и съ какимъ-то грустнымъ оттѣнкомъ въ голосѣ произнесъ Филисовъ-сынъ, какъ если бы на вопросъ доктора: «боленъ-ли онъ», онъ отвѣчалъ: «болѣю».

— По какому же дѣлу ты нынѣ являешься? Что, новаго? Дочка здорова?

— Слава Богу. А вотъ жена моя, Агафья Филипповна…

— Ну, съ Агафьей Филипповной, Богъ съ ней! — махнулъ рукой бригадиръ, не давая сыну досказать. — А вотъ Клена какъ?

— Здорова.

— Ну и хорошо. А сынишка что? Озорничаетъ, безпутствуетъ? Пора, любезный, озаботиться. А то, избави Богъ, выростетъ изъ него чудодѣй, который всю нашу фамилію осрамитъ. Что онъ дѣлаетъ?

— Да ничего-съ. Пропадаетъ.

— Изъ дому пропадаетъ? Такъ чего же ты смотришь?

— Да что же я могу?

— А то могу… Позови двухъ солдатъ, нарѣжь свѣжихъ березовыхъ, да отстегай. Да коли будешь стегать такъ каждый день или хоть черезъ день, онъ черезъ мѣсяцъ и остепенится. Дѣло-то простое! Кабы меня не пороли или тебя не пороли, такъ и мы тоже чудили бы. А ты вотъ живешь съ дѣтьми безъ розогъ. Ну вотъ у тебя все кверху ногами и трафится. Ужь кажется, не мудреное дѣло имѣть розги въ домѣ, да стегать. А ты и этого не можешь. Эхъ, да что съ тобой?

И бригадиръ махнулъ рукой, тряхнулъ головой и, отвернувшись, сѣлъ почти бокомъ къ сыну.

— Да что розги, — заговорилъ Филисовъ-сынъ. — Вѣдь кому, батюшка-родитель, какъ что показуется. Вѣдь вотъ, къ примѣру сказать, эту самую стѣну или дверь не будете вы стегать, потому что розги обхлестаете, а толку не будетъ никакого. Такъ-то вотъ и Филипика мой. Его хоть палачу отдать подъ плети — и то, полагательно, ничего не будетъ. Все ему трынъ-трава! Вѣдь вотъ теперь опять родная мать все-таки умерла, а ему и горюшка мало. Онъ на нее и не поглядѣлъ. А вѣдь ужъ какъ она его любила, какъ она его завсегда…

Но бригадиръ прервалъ сына.

— Что? Что? Умерла?

— Такъ точно-съ.

— Твоя жена?

— Ужъ и похоронили.

— Такъ что же ты не говоришь?

— Да я собственно за этимъ и явился доложить вамъ, что Агафья Филипповна отдала Богу душу.

— Когда?

— Третій день уже.

— Что же такое съ ней приключилось?

— Да все она же-съ… Самая эта болѣзнь… нонѣшняя.

— Что? — вскрикнулъ бригадиръ — чума?

— Чума-съ, — вѣжливо доложилъ Филисовъ.

Наступило молчаніе. Бригадиръ сидѣлъ вытаращивъ на сына глаза и даже разинувъ ротъ.

— Отъ чумы… умерла? Отъ моровой язвы? — переспросилъ юнъ, какъ бы не вѣря.

— Точно такъ-съ…

Бригадиръ вдругъ поднялся со своего кресла, отступилъ шага на два назадъ и крикнулъ:

— Да что ты ошалѣлъ что ли? Очумѣлъ, какъ сказываютъ нынѣ? Какъ же ты, дурья твоя голова, лѣзешь къ намъ? У тебя чумовой покойникъ, ты долженъ быть въ карантинѣ, а ты прямо шасть ко мнѣ въ кабинетъ. Меня что ли хочешь уморить? Вѣдь ты намъ домъ зачумить сразу можешь. Вѣдь, можетъ, ты ёе, треклятую, ужь и занесъ, баранья твоя голова!

— Да я исключительно желалъ, батюшка-родитель… — началъ Филисовъ глупымъ голосомъ.

Но бригадиръ замахалъ рукой и закричалъ еще громче:

— Ступай, уходи. Ну тебя! Вотъ дуракъ-то. Уходи скорѣе. Гей, люди! Гей, кто тамъ? Черти! началъ кричать бритадиръ изо всѣхъ силъ.

Въ ту же минуту въ двухъ дверяхъ, заразъ, показалось нѣсколько человѣкъ лакеевъ.

— Отворяй всѣ окна! А ты уходи скорѣй. Ахъ дурья голова! — снова воскликнулъ бригадиръ. — А вы живо, обратился юнъ къ людямъ, — берите, уносите это… показалъ онъ на то кресло, гдѣ сидѣлъ передъ тѣмъ его сынъ. — Унесите его, забросьте на огородъ, да изрубите на мелкіе кусочки, чтобы не попало кому. Проводите барина до крыльца. Всѣ окошки растворить! А домъ, чтобы сейчасъ пришли изъ аптеки, да весь окурили. Ахъ ты, Создатель! закончилъ бригадиръ и, махнувъ отчаяннымъ жестомъ на сына, вышелъ изъ кабинета въ свою спальню.

Въ то же время Филисовъ, съ какимъ-то глупо изумленнымъ лицомъ, двинулся въ другія двери и, медленно пройди по богато убраннымъ горницамъ отцовскаго дома, вышелъ на, крыльцо и тихо побрелъ домой.

— Выгналъ, произнесъ онъ тихо, уже за воротами. — Выгналъ! какъ пса какого, онъ такъ меня выгоняетъ. Жестокосердный! Не будетъ ему счастія на землѣ и не будетъ ему упокоенія на томъ свѣтѣ за его злодѣйство со мною.

Поручикъ Филисовъ медленно подвигался къ Никитскимъ воротамъ и мысль его тупо вертѣлась все около одного и того же слова: «выгналъ».

При этомъ онъ глубоко и сильно чувствовалъ жестокое якобы оскорбленіе, которое ему было нанесено сейчасъ отцомъ. Его больному уму представлялось уже теперь что-то, чего въ дѣйствительности никогда не было. Ему чудилось, что тому назадъ нѣсколько мгновеній холопы его отца выгнали его изъ дома, чуть не въ шею. Ему чудилась теперь воображаемая боль въ спинѣ и затылкѣ.

— Стало быть, они меня колотили, выпроваживая? соображалъ онъ.

И вдругъ слезы показались на глазахъ Филисова. Онъ ударилъ себя въ грудь кулакомъ и выговорилъ:

— Вонъ оно что. Бьютъ. А я все-таки офицеръ, все-таки я твой сынъ, а ты бригадиръ. Вонъ оно что!

Въ эту самую минуту взоръ тихо двигавшагося Филисова упалъ на небольшую дверь подъ вывѣской, куда постоянно входилъ народъ или выходилъ, громко говоря и крича. Наконецъ появилась оттуда фигура полуголая, и, покачиваясь прислонилась къ стѣнѣ.

Филисовъ вдругъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ. Что-то особенное произошло во всемъ его существѣ. Вдобавокъ изъ этой двери пахнуло чѣмъ-то, и всѣ жилки, казалось, въ немъ дрогнули. Запахъ, который заставилъ бы другого удалиться отсюда, его потянулъ неудержимою силой.

Филисовъ вдругъ громко зарыдалъ на всю улицу и, колотя себя кулакомъ въ грудь и въ голову, заговорилъ вслухъ, хрипя и всхлипывая:

— Бьютъ дворянина. Сына родного бьютъ. Одинъ конецъ. Да и опять… что же? Я немножко, да и домой. Ей Богу, немножко. Я не пьяница какой…

И Филисовъ исчезъ въ тѣхъ же дверяхъ.

Черезъ полчаса времени онъ вышелъ оттуда уже въ растегнутомъ сюртукѣ, безъ картуза, безъ палки съ серебрянымъ набалдашникомъ, даже безъ шелковаго платка на шеѣ. Всѣ эти предметы, за неимѣніемъ денегъ, остались въ кабакѣ.

Въ первый разъ въ жизни Филисовъ напился не на чистыя деньги, а оставивъ вещи какъ бы въ залогъ. Онъ плелся по улицѣ, едва передвигая ноги. Изрѣдка онъ ударялъ себя въ грудь кулакомъ, силился что-то произнести, но ничего не выходило и только раза два съ губъ его едва внятно сорвалось слово:

— Убили, убили!

Когда ввечеру Филисовъ вернулся домой, Клена и Арина Матвѣевна съ ужасомъ встрѣтили его. Онъ вышелъ съ утра, принарядясь въ свое лучшее платье, а теперь возвращался совершенно раздѣтый, не только безъ мундира, но и безъ сапогъ. Одна нога была въ носкѣ, другая даже босая.

Разумѣется, пьяный отецъ не былъ новостью для Клены. Но до сихъ поръ Филисовъ тратилъ деньги, какія жена давала ему изрѣдка; ему было достаточно нѣсколькихъ гривенъ на цѣлый день. Теперь же, послѣ похоронъ, денегъ въ домѣ не было — и онъ сразу, въ одинъ день, лишился платья и вещей, на очень крупную сумму.

Смирно, виновато и молчаливо пройдя въ свою горницу, Филисовъ легъ и тотчасъ же заснулъ мертвецкимъ сномъ.

— Бѣда теперь, выговорила Арина Матвѣевна. — Покойница его воздерживала, а вотъ теперь всего сутки какъ похоронили, а онъ ужь все свое платьишко дворянское спустилъ. Вѣдь у него и палка была съ собой. Вѣдь это, поди, всего рублей на тридцать въ одинъ день ухнулъ. Вѣдь онъ, Кленушка, теперь весь домъ растащитъ. Коли пошелъ человѣкъ пить не на деньги, а на разную рухлядь, на всякій скарбъ, то прощай весь домъ. Крышу сниметъ, коли она его собственная, и ту стащитъ въ кабакъ. Что же тутъ дѣлать-то? Подумать надо.

— Что, няня, думать? отозвалась Клена грустно. — Ничего тутъ не придумаешь.

Однако Клена съ мамушкой рѣшили по возможности наблюдать за отцомъ и не давать ему уходить со двора съ какими бы то ни было вещами. Съ этого дня, несмотря, конечно, на солдата, Филисовъ выходилъ изъ дому ежедневно и всякій разъ умѣлъ перехитрить дочь и няньку, что-нибудь стащивъ изъ дома.

Почти каждый день ввечеру появлялся къ дѣвушкѣ молодой Козляниновъ, и всѣ ихъ бесѣды сводились къ тому, какъ быть, что предпринять. По совѣту Арины Матвѣевны, молодые люди рѣшили, не смотря на недавнюю кончину матери Клены все-таки какъ можно скорѣе вѣнчаться.

Черезъ недѣлю Козляниновъ рѣшилъ отправиться въ Звенигородъ къ матери, объясниться съ ней и, ради смутнаго времени на Москвѣ, обойтись безъ соблюденія всяческихъ обычаевъ, необходимыхъ при сватовствѣ и вѣнчаніи.

— Какія тутъ обыкности, когда отецъ запилъ, а братъ пропалъ безъ вѣсти. Если матушка согласится, рѣшилъ Козляниновъ, — то просто пріѣдете вы обѣ въ Звенигородъ, да тамъ, мы и обвѣнчаемся.

V.

Прошло болѣе недѣли съ отъѣзда молодого офицера, и Клена ждала съ минуты на минуту гонца и хорошей вѣсти. Она считала часы и минуты и отъ зари до зари думала только объ одномъ, когда вырвется изъ дому.

Филисовъ, уже раза два не ночевавшій дома, вдругъ однажды, уйдя со двора ввечеру, не вернулся и на утро. Прошло такъ дней пять, а о немъ такъ же, какъ о Филиппѣ, не было ни слуху, ни духу. Клена посылала горничную во всѣ дома, гдѣ могъ бы оказаться ея отецъ; но отовсюду горничная приносила извѣстіе, что господа уже мѣсяца съ два или три какъ не видали Артемія Никитича; или же она приносила извѣстіе, что и самый домъ-то пустъ и господа давно уѣхали изъ Москвы.

Арина Матвѣевна вздыхала, но говорила:

— Пущай его, Богъ съ нимъ. Что же намъ? Какой онъ отецъ? Онъ только обуза.

Но Клена не могла успокоиться при мысли, что отецъ, среди чумы, ратующей по всей Москвѣ, пьяный бродитъ или валяется гдѣ-нибудь на улицѣ.

На шестой день по исчезновеніи отца, Клена умолила Арину Матвѣевну пойти на Божедомку, гдѣ въ большомъ зданіи содержали всѣхъ больныхъ, неимѣющихъ пристанища или подобранныхъ на улицѣ.

— Не можетъ онъ тамъ быть, говорила Арина Матвѣевна. — Привезли бы его туда, очувствовался бы онъ, сказалъ свое званіе и свое мѣстожительство, его бы и препроводили къ намъ. Тамъ, Кленушка, остается только голытьба, бродяги, Иваны-не-помнящіе-родства. Не можетъ тамъ быть родитель твой.

Однако, не смотря на сопротивленіе мамушки, Клена упросила ее отправиться на Божедомку.

Арина Матвѣевна собралась на утро и отправилась на дальній конецъ Москвы, чуть не черезъ весь городъ. Мамка ушла изъ дому, качая головой, какъ бы говоря:

— Вѣдь вотъ какое баловство. Что ни надумаешь, все я выкладывай. Всякую твою причуду тотчасъ бѣгу исполнить.

Но часа черезъ три послѣ этого, Арина Матвѣевна прибѣжала домой съ платкомъ на боку и, завидя Клену, замахала руками. Она такъ шибко бѣжала домой черезъ весь городъ, что окончательно задохнулась и не могла произнести ни слова.

Отдышавшись, мамка заговорила:

— Нѣту, нѣту его, померъ. Да какъ ужасно, ужасно!

И Арина Матвѣевна передала Кленѣ подробно все, что съ ней произошло.

— Вотъ не чаяла, не гадала объ этакомъ услыхать, не только своими глазами увидать.

Оказалось, что когда Арина Матвѣевна подходила къ большому дому, гдѣ умирали отъ чумы подобранные на улицахъ обыватели, съ этого же двора съѣзжала телѣга, нагруженная, почти верхомъ, покойниками. Такъ какъ гробовъ не хватало, да и были они дороги, то всѣхъ чумовыхъ бродягъ хоронили просто въ общихъ ямахъ, на дальнемъ отъ Москвы, отдѣльномъ кладбищѣ. Съ Божедомки чумовыхъ покойниковъ ежедневно отвозили въ телѣгахъ по полудюжинѣ за-разъ, прикрытыхъ лишь рогожей.

И въ этой телѣгѣ, которую увидала Арина Матвѣевна, ей сразу бросилась въ глаза голова мертвеца, хорошо ей знакомая. Такъ какъ она подходила къ этому дому съ мыслью о баринѣ Артеміи Никитичѣ, то понятное дѣло, что при взглядѣ на одного изъ кучи покойниковъ, которыхъ навалили въ телѣгу, матушка сразу признала своего барина. Желтый камзолъ съ оборваннымъ галуномъ, оставшійся на немъ, окончательно убѣдилъ Арину Матвѣевну, что одинъ изъ этихъ страшныхъ покойниковъ, наваленныхъ въ телѣгѣ, ни кто иной какъ Филисовъ.

Арина Матвѣевна хотѣла было остановить телѣгу, заявивъ о томъ, что признаетъ одного изъ покойниковъ и желаетъ взять его на-домъ, чтобы дать честное погребеніе. Двое солдатъ, стоявшихъ у воротъ, подняли женщину только на смѣхъ.

— Это баринъ мой! Дворянинъ! Поручикъ Филисовъ! объяснила мамка.

— Вотъ дура выискалась, чего проситъ! Если мы будемъ этакъ кажинной изъ васъ прохожей дурѣ дарить по покойничку, яко бы родственнику, такъ этимъ дѣламъ конца не будетъ. Поручикъ! Дворянинъ! Ишь брешешь-то! Попалъ бы въ Божій домъ дворянинъ! Къ намъ попадаетъ голытьба безродная. Аль тебѣ приглянулся покойничекъ-то? Ужъ выбрала бы какого помоложе!

Арина Матвѣевна настолько опѣшила, встрѣтивъ на свою просьбу только шутки и прибаутки, что не знала, что и дѣлать.

Между тѣмъ, пока мамка соображала, какъ ей быть, телѣга уже исчезла изъ виду и была, пожалуй, за версту отъ дома.

— Что же, перекрестилась вдругъ Арина Матвѣевна, — царство ему небесное. Не все ли равно, какъ въ мать сыру землю зароютъ, въ гробѣ аль безъ гроба.

И Арина Матвѣевна пустилась изъ всѣхъ силъ бѣжать домой, объявить Кленѣ поразительную вѣсть.

Разумѣется, теперь на душѣ мамки все-таки сказывалось какое-то чувство, говорившее ей, что нѣтъ худа безъ добра. Теперь безъ отца, тащившаго все изъ дому ради своего запоя, въ домѣ станетъ спокойнѣе. Клена становится прямой наслѣдницей своего дѣда.

Клена отнеслась къ смерти отца довольно спокойно. За послѣднее время ея личная жизнь шла какъ-то особенно, даже стала въ разрѣзъ съ существованіемъ ея родныхъ. Минувшей зимой и весной Клена даже мало видала отца и мать. Кромѣ того, ей уже давно сдавалось, она чувствовала сердцемъ, что между ней и родными легла какая-то пропасть.

Теперь же прибавилось вдобавокъ нѣчто новое. Былъ человѣкъ на свѣтѣ, недавно еще чужой, который сталъ ей дороже всего въ мірѣ.

И вотъ черезъ два дня пришло извѣстіе изъ Звенигорода — и оно поразило молодую дѣвушку гораздо болѣе, нежели вѣсть о смерти спившагося отца.

Козляниновъ сообщалъ черезъ солдата, что онъ получилъ приказаніе не отлучаться ни на одинъ день отъ полка, который выступаетъ въ командировку къ границѣ Тверской губерніи, для содержанія кордона между Москвою и Петербургомъ.

Николай Ивановичъ прибавлялъ, что какъ только кончится его командировка, онъ тотчасъ явится въ Москву вмѣстѣ съ матерью, чтобы вѣнчаться.

Клена, а равно и Арина Матвѣевна, обѣ были смущены. Обѣимъ казалось, что командировка и кордонъ только предлоги, только выдумка. Козляниновъ просто отказывается. Или мать не дала согласія своего на бракъ, или его самого испугала мысль взять жену изъ такой семьи, какъ Филисовы.

— Да и мало ли что! воскликнула Клена съ отчаяніемъ. — Мало ли какія причины! На пути изъ Москвы въ Звенигородъ могъ онъ повстрѣчать какую красавицу и разумъ отъ нея потерять.

— Ну, это ужь, прости, дѣвичьи привередничанья! сказала мамка.

Но Клена въ первый разъ въ жизни была поражена въ въ самое сердце. Не переставая, проплакала она весь день и всю ночь. Только на утро она успокоилась, потому что Арина Матвѣевна, тоже чуть не съ ума сходившая въ мысляхъ, какъ помочь горю, наконецъ-таки надумала диво-дивное. Она заявила своему дитяткѣ, что сегодня же сама отправится въ Звенигородъ прямо къ Николаю Ивановичу и лично узнаетъ и выпытаетъ: вправду ли назначенъ онъ въ кордонъ, или просто отлыниваетъ отъ брака.

Клена, не отвѣчая ни слова, только кинулась въ восторгѣ нашею своей нянѣ, и чуть не задушила ее въ своихъ объятіяхъ.

Черезъ часъ послѣ этого, Арина Матвѣевна уже выходила изъ дому, босоногая, съ мѣшкомъ за плечами и съ палкой въ рукѣ. Она только наказала Кленѣ, что если явится «изъ бѣговъ» братъ, то дѣйствовать съ нимъ смѣло и рѣшительно и пугнуть жалобой самому бригадиру.

— Ты ему объясни, дитятко, что теперь, съ кончиной его родителей, вся власть надъ нимъ въ рукахъ дѣдушки. А онъ съ нимъ не пошутитъ, до смерти запоретъ. Ввечеру, родная, притворяйся крѣпко, и калитку и ставни сама оглядывай. Людишкамъ не довѣряй. И носу изъ дому не моги казать, пока я не вернуся. Нонѣ времена лихія. Ну, прости, дитятко!

VI.

Между тѣмъ въ Москвѣ начались самые бурные дни. Къ чумѣ прибавился народный бунтъ, безпричинный и безсмысленный.

Моровая язва, усилившись въ лѣтніе мѣсяцы, распространялась все болѣе и косила обывателей безпощадно. Въ іюнѣ было около тысячи умершихъ отъ чумы, въ іюлѣ тысяча семьсотъ, въ августѣ семь тысячъ слишкомъ, наконецъ, въ сентябрѣ умирало по семисотъ человѣкъ въ день и умерло всего за мѣсяцъ болѣе двадцати тысячъ человѣкъ.

Москвичи, обезумѣвшіе отъ страха «черной смерти», уже не жили по домамъ, а бродили и слонялись по улицамъ и день и ночь — по тогдашнему выраженію, на вѣки оставшемуся въ языкѣ, — какъ «очумѣлые».

Полная безурядица въ городѣ, отъ массы умершихъ и ежеминутно умирающихъ, даже на улицѣ, на ходу… Отсутствіе страха предъ закономъ, предъ карой людскою, когда за спиной ходитъ кара Господня — черная смерть… Очень много слуховъ, одинъ другого невѣроятнѣе, которые бѣгали по городу… Много отчаяннаго народа во всѣхъ кабакахъ, выпущеннаго изъ остроговъ ради нужды въ людяхъ, которымъ чумовые покойники не страшны и которыхъ одѣли «мортусами», заставляя хоронить умершихъ… Наконецъ много выморочныхъ квартиръ, пустыхъ и заколоченныхъ, гдѣ можно было грабить безнаказанно не только ночью, но и днемъ, пропивать награбленное и опять итти на добычу… Все вмѣстѣ разнуздало московскую чернь… Въ концѣ августа уже начались малые бунты и открытое сопротивленіе властямъ въ разныхъ фабричныхъ кварталахъ. Случилась крупная свалка на Разгуляѣ, гдѣ едва не убили и не растерзали доктора Шафонскаго, главнаго директора Введенскаго госпиталя… Наконецъ, все созрѣло къ настоящему бунту, какихъ не бывало со временъ стрѣлецкихъ на Москвѣ.

Бунтъ начался у Варварскихъ воротъ, гдѣ было всегда, страшное скопленіе народа около чудотворной иконы Боголюбской Божіей Матери. Отсюда толпа бросилась въ Кремль, разграбила Чудовъ монастырь, затѣмъ бросилась, въ поискахъ за архіереемъ Амвросіемъ, въ Донской монастырь. Ненавидимаго чернью и духовенствомъ Амвросія нашли и убили среди монастырской ограды. На другой день начались побоища между бунтарями и Великолуцкимъ полкомъ въ Кремлѣ и на Красной площади. Конечно, вскорѣ все было усмирено…

Но во всѣхъ этихъ «очумѣлыхъ» подвигахъ московской черни участвовалъ, увлеченный своими друзьями, Филиппъ Филисовъ, сынъ поручика и внукъ бригадира.

Явившійся въ Москву въ октябрѣ графъ Григорій Орловъ а за нимъ морозы — прекратили чуму… и стали судить бунтарей и убійцъ архипастыря, погибшаго мученическою смертью.

Филиппъ, отличавшійся въ бунтѣ, при грабежѣ Чудова монастыря, при битвѣ съ солдатами на Красной площади, попалъ, конечно, въ острогъ и, въ ожиданіи наказанія срамнаго для семьи, ничего не далъ знать о себѣ ни сестрѣ, ни дѣду-бригадиру. Онъ отрезвился, быстро измѣнился нравомъ, даже переродился, сидя въ острогѣ… Но было поздно. Судьи разбирали его подвиги, а до его душевнаго состоянія имъ не было дѣла. Въ качествѣ недоросля его присудили не на каторгу, а на поселеніе въ Сибирь.

Между тѣмъ няня побывала въ Звенигородѣ и вернулась вскорѣ послѣ страшнаго бунта. Она нашла Клену почти больною отъ перенесеннаго перепуга.

Арина Матвѣевна познакомилась со старухой Козляниновой и вернулась къ своему дитяткѣ съ добрыми вѣстями. Однако Клена все-таки загрустила, узнавъ все…

Оказалось, что няня застала старушку Анну Ивановну въ сборахъ въ дорогу. Она покидала Звенигородъ ради страха чумы и съѣхала въ Клинъ. Самого же Козлянинова няня уже не нашла даже, такъ какъ онъ дѣйствительно былъ со своей командой наряженъ по службѣ на границу Московской губерніи, гдѣ организовался кордонъ изъ пикетовъ и рогатокъ.

Дѣйствительно, въ виду все усиливавшагося мора, было строжайше указано изъ Петербурга запереть чуму, елико возможно на маломъ пространствѣ, и крѣпчайше наблюдать, чтобы она не перешла въ другія губерніи. Наипаче надо было преградить страшной посѣтительницѣ путь изъ Москвы въ Петербургъ, гдѣ была императрица. Разумѣется, въ южныя губерніи чумѣ было пробраться легко вмѣстѣ съ бѣгущими дворянами и холопами; но на сѣверъ, по дорогѣ на Тверь и Новгородъ, — было указано подъ страхомъ смерти не пропускать никого. Козляниновъ, со своей командой, изъ Звенигорода попалъ въ Клинъ, а затѣмъ на границу Тверской губерніи.

И наступила невольная тягостная разлука для влюбленныхъ.

Офицеръ исполнялъ свой долгъ по службѣ въ кордонѣ, верстъ за полтораста отъ Москвы, а въ стѣнахъ ея оставалась его дорогая Клена, отъ которой только разъ, черезъ полтора мѣсяца, получилъ онъ извѣстіе, да и то не изъ первыхъ рукъ. Онъ узналъ, что родители Клены уже умерли отъ чумы, а Филиппъ окончательно пропалъ безъ вѣсти.

Клена съ няней не остались на той квартирѣ, а наняли другую, изъ боязни, что дѣдъ велитъ имъ итти къ себѣ. Но они дали свой адресъ Козлянинову и были вскорѣ увѣдомлены посланнымъ солдатомъ, что Николай Ивановичъ попрежнему любитъ свою желанную, кланяется ей и крѣпко надѣется, что, когда минуетъ столицу кара Господня, то они, если будутъ живы и невредимы, снова свидятся и соединятся на-вѣки.

Затѣмъ цѣлый мѣсяцъ не было вѣстей отъ Козлянинова и послѣ этого пришло отъ него обстоятельное посланіе, въ которомъ онъ подробно разсказывалъ, какъ едва не умеръ.

Дѣйствительно, молодому человѣку суждено было поплатиться за задержаніе кордона, гдѣ часто задерживали чумовыхъ, пробиравшихся по деревнямъ, чтобы умереть на родинѣ.

Когда въ Москвѣ уже начинало стихать моровое повѣтріе и начинались свѣжіе дни и морозцы по утрамъ, когда всѣ чуяли, что бѣды проходятъ и черная смерть сама помираетъ, тогда-то вдругъ и разнемогся кордонный офицеръ. Сначала онъ предполагалъ, да и всѣ думали, что у него простая простуда, но вдругъ оказалось нѣчто такое, что всѣ кругомъ, и товарищи, и солдаты, отшатнулись и разбѣжались отъ него. Остался ходить за нимъ одинъ солдатъ-деньщикъ, давно привязанный къ барину какъ вѣрный песъ.

У Козлянинова оказалась хотя и не очень сильная, но все-таки моровая язва.

Послѣ цѣлаго лѣта всюду свирѣпствовавшей чумы, не только хорошій докторъ, но всякій фельдшеръ, даже всякій мужикъ-знахарь уже умѣли и могли отличать «тетку моровую» отъ всякой другой болѣзни. Главные ея признаки: жаръ, безпамятство, бредъ, багровыя пятна на тѣлѣ и нарывы — все появилось у офицера. Самъ Николай Козляниновъ, приходя въ себя на мгновенье, не сталъ себя обманывать напрасною надеждою, что у него горячка, а понялъ, что у него. Онъ собрался смиренно, кротко, но безъ слабодушія и боязни — умереть по христіански. Онъ снарядилъ тотчасъ двухъ гонцовъ къ матери и къ невѣстѣ.

Солдатъ, отправленный въ Москву, не розыскалъ барышни Филисовой. Другой донесъ вѣсть въ Звенигородъ и передалъ старушкѣ, что ея сынъ при послѣднемъ издыханіи.

Разумѣется, Козлянинова тотчасъ же собралась къ сыну; но съ трудомъ дѣлая отъ старости по 20 верстъ въ сутки по страшной непролазной грязи, по болотамъ и гатямъ маленькаго проселка, не скоро добралась къ сыну въ Тверскую губернію.

Когда старушка обняла больного, то фельдшеръ, лѣчившій его, заявилъ, что всякая опасность давно миновала. Но увѣреніе его не столько успокоило Козлянинову, сколько бодрый видъ сына.

— Да, былъ, матушка, на волосокъ отъ смерти, а теперь чую, что живъ останусь, не умру… заявилъ Козляниновъ, улыбаясь.

Оправившись отъ болѣзни, офицеръ узналъ, что солдатъ, посланный къ Кленѣ, вернулся, не розыскавъ ее.

— И слава Богу! Умница, что дуракъ! пошутилъ Козляниновъ.

И онъ тотчасъ снарядилъ другого гонца къ барышнѣ Филисовой съ письмомъ, которое написалъ ему товарищъ.

Клена была страшно поражена этимъ извѣстіемъ.

Хотя опасность для ея возлюбленнаго уже миновала, тѣмъ не менѣе она проволновалась нѣсколько дней и рѣшила наконецъ отправиться въ Клинъ.

Мамушка сначала сопротивлялась, но затѣмъ, конечно, уступила. Онѣ наняли крытую повозку и пару лошадей и весело двинулись въ путь.

«Можетъ быть, тамъ и всѣмъ бѣдамъ нашимъ конецъ», думали обѣ про себя. «Достать священника сговорчиваго, надѣть подвѣнечное платье… и все…»

Въ Клину не оказалось ни старушки, ни офицера. Онъ, едва оправившійся отъ болѣзни, былъ снова куда-то командированъ, а мать вернулась въ Звенигородъ… Тутъ только Арина Матвѣевна сообразила все свое легкомысліе… Онѣ пріѣхали въ чужой городъ съ послѣдними деньгами и у нихъ оставалось не болѣе семи рублей. Обсудивъ свое положеніе, онѣ рѣшились итти въ Звенигородъ пѣшкомъ. Ходить для Клены было дѣломъ непривычнымъ, и чрезъ тридцать верстъ ноги ея уже опухли и заболѣли… Но главная бѣда была не въ этомъ…. Всѣ дороги подъ Москвой были переполнены страннымъ, сомнительнымъ и опаснымъ людомъ, бѣглецами послѣ бунта, острожниками и душегубами…

Много страху натерпѣлись въ пути и молодая дѣвушка, и ея мамка, но однако благополучно добрались до Звенигорода.

Разумѣется, старушка Анна Ивановна обрадовалась возлюбленной своего дорогого Коли… Она пріютила ее у себя, ласкала и миловала, но послѣ перваго же откровеннаго объясненья обо всемъ съ мамушкой, заявила твердо, что «такъ не приличествуетъ дворянамъ» дѣйствовать. Козлянинова говорила, что она не можетъ согласиться на бракъ своего сына съ дѣвицей безъ разрѣшенія, согласія и благословенія ея родныхъ…

— Ты, моя пташка, теперь въ волѣ бригадира-дѣда, сказала Козлянинова. — Къ нему ты и должна немедля итти, повиниться, что замедлила, и попросить прощенія. Какъ всѣ бѣды моровыя пройдутъ, сынокъ пріѣдетъ въ Москву, я пріѣду и начнемъ мы благоприлично свататься.

Не смотря ни на увѣренья Клены, что дѣдъ, быть можетъ, воспротивится ея счастью, не смотря на просьбы и слезы ея — старуха твердо стояла на своемъ.

Кончилось тѣмъ, что Козлянинова стала снаряжать свою «пташку» въ Москву, обѣщаясь пріѣхать съ сыномъ при первой же возможности.

— Пойми, пташка, что дѣдушка-богачъ за этакое дѣло можетъ тебя лишить наслѣдства. А пойдешь ты теперь къ нему, да выйдешь замужъ отъ него, все твое будетъ! сказала Козлянинова.

Съ этимъ послѣднимъ доводомъ согласилась и умная Арина Матвѣевна, поступившая неразумно лишь изъ слабости характера и любви къ питомицѣ.

Клена понемногу тоже одумалась и согласилась, что Анна Ивановна права. Теперь, послѣ всего ею пережитаго, видѣннаго и перечувствованнаго, она глядѣла на окружающее уже не глазами полуребенка, какъ еще недавно. Она испытала уже и горе, и страхъ, и нужду. Намыкалась и намаялась довольно. Ей самой захотѣлось скорѣе въ большущія палаты дѣдушки-бригадира.

VII.

Наконецъ однажды, въ октябрѣ мѣсяцѣ, въ полдень Клена и ея мамка приближались со страхомъ къ пресловутому дому у Никитскихъ воротъ.

Близъ палатъ, гдѣ жилъ именитый графъ Иванъ Григорьевичъ Орловъ, братъ родной любимца царицы, стоялъ въ глубинѣ большого двора яркосиній и расписной домъ дворянина и исконнаго москвича Никиты Артемьевича Филисова, уроженца и старожила Никитской. Было время, когда этотъ домъ былъ въ околоткѣ самый большой и «знатный» всякому москвичу. Но времена перемѣнчивы… Домъ Филисова все оставался въ томъ же видѣ, каковымъ былъ еще при «первомъ» императорѣ, а рядомъ, гдѣ стоялъ тогда домишко мѣщанина-сыромятника, выстроился во время царицы Анны небогатый дворянинъ Григорій Ивановъ Орловъ и зажилъ съ большой семьей, состоящей все изъ сыновей… Прошло еще двадцать пять лѣтъ. Пришли времена Великой Екатерины и вмѣсто «благоприличнаго» дворянскаго домика средней руки — нагромоздились вдругъ цѣлыя палаты, въ которыхъ зажилъ уже не простой дворянинъ, а именитый и богатый графъ Иванъ Григорьевичъ Орловъ. Палаты же Филисовыхъ, хоть были все тѣ же, казались теперь уже не палатами, а домикомъ около домины Орлова. А садъ дворянина смахиваетъ на палисадникъ или огородъ возлѣ Орловскаго сада, вновь разбитаго на заморскій ладъ съ ручейками, мостиками, фонтанами, павильонами, гдѣ среди зелени, къ довершенію соблазна, виднѣются повсюду бѣлыя куклы на постаментахъ, и мужскія, и женскія. Да еще какія? Почти всѣ голыя!..

Въ домѣ бригадира Филисова послѣ чумы стало вдвое веселѣе. Бригадиръ не поддался общему страху и не бѣжалъ изъ столицы, подобно другимъ дворянамъ. Онъ не только остался въ зараженной Москвѣ, но поступилъ на службу комиссаромъ въ комиссію Еропкина, истиннаго покорителя моровой язвы. Послѣдствіемъ доблестнаго поведенія Филисова было то, что, будучи безъ прошенія отставленъ при воцареніи государыни, въ числѣ прочихъ «малоспособныхъ», теперь онъ вновь былъ принятъ на службу и награжденъ вмѣстѣ съ другими немногими воителями-покорителями чумы.

Никита Артемьевичъ преобразился вслѣдствіе царской милости. Насколько онъ бывалъ угрюмъ, живя отставнымъ бригадиромъ, настолько теперь былъ веселъ, горделиво счастливъ и со всѣми привѣтливъ. И дворовые его теперь зажили веселѣе.

До появленія страшной смертоносной гостьи въ Москвѣ, Филисовъ, человѣкъ уже лѣтъ подъ шестьдесятъ, но моложавый и бодрый, и по внѣшности, и по образу жизни — мирно проживалъ вдвоемъ съ дальнею родственницею, приходившейся ему двоюродною сестрой. Марья Евграфовна Толбухина была однако лѣтъ на двадцать моложе «братца», какъ она его называла. Она была уже давнымъ-давно, съ 17-лѣтняго возраста, «соломенною» вдовой и такъ давно жила у Филисова, проживъ за-мужемъ только годъ, что весьма многіе и не знали про ея замужество, а считали старою дѣвицею. Досужіе и злоязычные знакомые и пріятели заподозрѣвали конечно дружбу бригадира и его родственницы. Сорокалѣтняя Толбухина и теперь была еще недурна лицомъ и стройна станомъ, а когда во времена оны появилась соломенная вдова въ домѣ секундъ-майора Филисова, то была настоящей красавицей.

— Просто картина! говорили тогда всѣ, любуясь на нее. Но откуда явилась Толбухина, есть ли у нея свое состояніе, живъ ли безвѣстно пропадающій мужъ и что дѣлаетъ — никто ничего не зналъ.

Именно этой соломенной вдовы, распоряжавшейся въ домѣ дѣда полной хозяйкой, всего болѣе и боялась теперь Клена.

Собираясь къ дѣду, Клена съ радостью думала о новой жизни у бригадира, который всегда былъ чрезвычайно ласковъ съ ней и только жалѣлъ зачастую, что ее воспитываютъ не по-дворянски и позволяютъ шатанье одной-одинехонькой по чужимъ людямъ. Бригадиръ, за послѣдній годъ изрѣдка вспоминая о внучкѣ, подумывалъ о томъ, что если Клена выйдетъ хорошо замужъ, то онъ сдѣлаетъ ее своей наслѣдницей, минуя ея отца.

Сударыня-чума все это упростила, унесла родителей этой внучки, почти унесла и вертопраха-брата, а дѣвушку поставила въ положеніе какъ бы родной дочери и единственной наслѣдницы.

Бригадиръ искренно обрадовался появленію Клены, такъ какъ онъ, зная, что дѣвушка покинула квартиру своихъ родителей, думалъ, что она загибла такъ же, какъ ея братъ. О Филиппѣ бригадиръ уже имѣлъ вѣрныя вѣсти, что онъ «доигрался» до острога и находится подъ судомъ. Поэтому появленіе Клены было неожиданнымъ и утѣшительнымъ сюрпризомъ. Она оказалась жива, невредима и не «загибла».

— Что жь? Стало быть, такъ Богу угодно! рѣшилъ онъ, принимая въ домъ внучку-сироту съ ея няней.

Было совершенно понятно, что Филисовъ не можетъ сожалѣть о потерѣ сына, съ которымъ былъ въ холодныхъ отношеніяхъ. Даже Арина Матвѣевна была тоже, повидимому, довольна тѣмъ, какъ распорядилась чума съ ея господами. Сама Клена на первыхъ порахъ повеселѣла въ новой, богатой и вполнѣ дворянской обстановкѣ дѣда. Домъ — палаты, дворовыхъ десятки, лошади и экипажи, именитые гости, даже самъ митрополитъ бываетъ разъ въ годъ съ поздравленіемъ въ день Святого Никиты великомученика. Дѣдъ же сталъ еще любовнѣе къ внучкѣ и тотчасъ нашилъ ей цѣлую кучу бѣлья и платьевъ, подарилъ золотыя сережки и выписалъ изъ Питера для забавы бѣлую болонку.

Бабушка, какъ стала звать Клена Марью Евграфовну, была тоже нѣжна къ ней, хотя менѣе дѣда, и съ первыхъ же дней подолгу, по часамъ цѣлымъ, обучала ее «свѣтскости и людскости», учила ходить, присѣдать и говорить, даже учила смѣяться смѣло и просто, по-дворянскому, не закрывая ротъ пригоршней. Однажды, замѣтивъ, что внучка и сморкаться прилично не умѣетъ, а «трубитъ въ платокъ на весь околотокъ», она и сморкаться стала учить внучку — «безпримѣтно».

Клена выслушивала эти наставленія, но при этомъ недоумѣвала. Какъ же прежде-то она бывала во многихъ богатыхъ и важныхъ домахъ и ее нигдѣ не находили мужичкой, а любили и хвалили всегда и за поведеніе, и за обращеніе. А теперь у бабушки — все не такъ!

Побаиваясь Марьи Евграфовны Толбухиной, Клена конечно слушалась приказаній ея, исполняла все, какъ умѣла, но наединѣ съ обожаемой няней Аришей разсуждала на свой ладъ:

— Какъ же это, Ариша?

Ариша какъ-то ежилась въ отвѣтахъ.

— Неужели же я совсѣмъ мужичка, какъ она сказываетъ? говорила Клена.

— Оставь ее… Пущай… Вѣдь не худому учитъ.

— Да я не про то, не худому… А больно ужъ прицѣпляется… И чхнуть — наука нужна, говоритъ.

— Она это со скуки. Дѣлать ей нечего, объясняла Арина. — Вотъ учительствомъ время и убиваетъ. Всѣхъ учитъ. Такъ завсегда, сказываютъ люди, у нея было, объясняла няня. — Не ты одна у нея для время-препровожденья. Она холоповъ сама, бываетъ, обучаетъ, какъ по горницамъ ходить, за обѣдомъ служить. Коровницъ и тѣхъ обучаетъ, какъ коровъ доить. Сама я разъ видѣла, какъ она съ бадьей подъ корову лазила и доила. Что жь? Есть такія-то на свѣтѣ учительницы! Что ни сдѣлай, все не по ихнему. Ну и Богъ съ ней! Пускай утѣшается. Она все-таки же барыня добрая.

Однако няня Арина Матвѣевна, называя Толбухину доброю, все-таки про себя рѣшила, что, Марья Евграфовна «добра-то по своему». Людей она не поретъ и не изводитъ, какъ другія барыни-лиходѣйки, но есть въ ней что-то, за что ее люди не любятъ, зовутъ заглазно: «пила».

VIII.

Черезъ мѣсяцъ послѣ того, что няня и дитятко ея явились и зажили въ домѣ бригадира, въ двухъ отдѣльныхъ горницахъ, въ мезонинѣ или на вышкѣ, — обѣ онѣ, и 40-лѣтняя женщина и 17-лѣтняя дѣвушка, каждая про себя, смутно почуяли что-то новое. Боясь признаться вслухъ другъ другу, онѣ обѣ начали съ инымъ чувствомъ вспоминать простую и бѣдную жизнь въ квартирѣ покойныхъ Филисовыхъ, начали будто жалѣть прежнее свое житье и словно томиться въ богатой обстановкѣ бригадира. Однако ни няня, ни дѣвушка ни разу не обмолвились вслухъ объ этомъ тайномъ чувствѣ, которое стало копошиться у обѣихъ на душѣ. Онѣ понимали, разумѣется, другъ друга, чуяли обоюдныя одинакія чувства и помыслы, но заговорить не хотѣли, какъ бы боясь, что отъ этого признанья приключится для нихъ еще горшее, т. е. станетъ имъ еще тяжелѣе.

«Можетъ, это мнѣ такъ сдается по глупости, а она — ничего, довольна»! — думала каждая изъ нихъ, или вѣрнѣе обманывала самое себя.

Однако, помимо постоянной «строгости» въ домѣ бригадира, какой-то якобы дворянской сдержанности даже въ весельи, даже въ смѣхѣ, помимо вѣчныхъ поученій сладкорѣчивой и многорѣчивой барыни-бабушки — были и еще причины для нихъ обѣихъ скучать по прежней жизни.

Дѣвушка оказалась вдругъ какъ бы взаперти, какъ бы птицей въ золотой клѣткѣ. Зима проходила, а ее никуда не пускали; подругъ и пріятельницъ своихъ она еще не видала ни разу у себя и къ нимъ не могла отправиться въ гости.

Бригадиръ и Толбухина не отказывали прямо, а говорили: «хорошо» и «ладно», или «обожди» или «увидимъ».

Клена терялась въ догадкахъ, ждала и скучала…

Аринѣ же Матвѣевнѣ пришлось во многомъ измѣнить своимъ привычкамъ. Въ домѣ покойныхъ господъ она была первое лицо, какъ бывшая кормилица дѣтей и мамка, обожаемая ими. Она распоряжалась во всемъ домѣ и въ хозяйствѣ больше, чѣмъ сама барыня. Теперь же она была не только не первою, но послѣднею спицей въ колесницѣ.

Арина Матвѣевна тоже не понимала, почему баринъ Никита Артемьевичъ никуда не выпускаетъ ея дитятко.

«А вѣдь въ Москвѣ-то опять веселье!» думала няня.

Послѣ пережитыхъ страшныхъ дней, первопрестольная матушка-Москва дѣйствительно хотя не сразу, а потихоньку, но все-таки возвратилась къ своей всегдашней мирно-веселой жизни.

Начало зимы и ноябрьскіе морозы, обычные въ это время, явились теперь какъ благодать, встрѣчались какъ милость Божья всѣми жителями.

Эти морозы совершенно прекратили въ городѣ моровое повѣтріе, изгнали страшную гостью, воевавшую втеченіе всего 1771 года, но особенно свирѣпствовавшую за шесть мѣсяцевъ лѣта и осени, какъ истинная кара Господня, какъ Египетская казнь надъ грѣшными людьми.

Москва, обезумѣвшая лѣтомъ и осенью отъ страха черной смерти, наполовину вымершая или разбѣжавшаяся, теперь снова приняла прежній видъ.

Только нѣкоторыя улицы и переулки, прегражденные рогатками, а въ нихъ ряды домовъ, у которыхъ окна и двери были заколочены наглухо досками — напоминали еще о недавней гостьѣ, которая тутъ попировала, убравъ на тотъ свѣтъ всѣхъ обывателей до единаго.

Много, часто и всячески поминали теперь Москвичи пережитые ужасы и радовались за себя, что уцѣлѣли. Страшнымъ разсказамъ и конечно привиранью не было конца. Рѣдкая семья могла похвалиться и воздать хвалу Богу, что она вся на лицо. Наоборотъ, нѣкоторые старые и молодые очутились бобылями, тогда какъ еще недавно, съ полгода назадъ, были членами большихъ семей, нынѣ лежащихъ по разнымъ чумнымъ погостамъ вокругъ города.

Но жизнь идетъ своимъ чередомъ, время все уноситъ, старая быль новымъ быльемъ заростаетъ; хорошее ли, худое ли, въ памяти людской тоже не долговѣчно…

Горе тоже умираетъ въ сердцѣ — изживается…

Въ ноябрѣ мѣсяцѣ первопрестольная столица уже шумѣла и гудѣла по старому… Разбѣжавшійся людъ вернулся; дворяне, разъѣхавшіеся по своимъ дальнимъ вотчинамъ, снова наполняли свои родовые дворы и палаты, и снова, растворивъ настежь ворота, зазывали гостей на пиры.

Въ иномъ домѣ еще шумнѣе стало, веселились наслѣдники, у которыхъ «сударыня чума чумовна» унесла черезчуръ скаредныхъ или строгихъ родителей… Вѣдь нѣтъ на свѣтѣ худа безъ добра. Иной москвичъ теперь тайно на душѣ похвалилъ, «сударыню черную гостью», что она на побывкѣ своей въ стѣнахъ Бѣлокаменной прихватила и унесла иного постылаго или стѣснительнаго человѣка, жену, мужа, свекра, тещу…

Придя въ домъ дѣда, Клена тоже радовалась сначала и ждала съ нетерпѣніемъ спасительныхъ морозовъ.

«Пройдетъ чума, утихнетъ все, явится въ Москву Козляниновъ и сдѣлаетъ свое предложеніе дѣдушкѣ», такъ думала, часто Клена, думала и Арина.

Однако вотъ уже прошелъ и ноябрь мѣсяцъ, а объ Козляниновѣ не было ни слуху, ни духу. Клена горевала и боялась. Не мало народу и въ сосѣднихъ городахъ съ Москвой: перемерло также, какъ и въ столицѣ.

Въ концѣ ноября мѣсяца, однажды утромъ, Арина Матвѣевна, выходившая со двора, вернулась бѣгомъ въ мезонинъ, гдѣ были ихъ отдѣльныя горницы, и заявила своему дитяткѣ, запыхавшись, раскраснѣвшись отъ волненія… Николай Ивановичъ въ Москвѣ! очень похудѣлъ и измѣнился. Но по прежнему любитъ Клену и явился въ Москву женихомъ. На-дняхъ благоприлично познакомится онъ съ бригадиромъ и, по обычаю, свата зашлетъ.

Страстно захотѣлось Кленѣ повидаться со своимъ возлюбленнымъ, котораго она такъ давно не видала, но никакія ухищренія ни ея, ни Арины не привели ни къ чему. Клена уже не была свободна, какъ прежде. Она уже не могла выѣхать или выйти изъ дому одна съ няней. Ее выпускали только по дворянскому въ каретѣ, да и при этомъ съ ней всегда отправлялась Толбухина или самъ бригадиръ.

Свидѣться, слѣдовательно, гдѣ-либо — было невозможно.

Единственное, что могла устроить Арина, было не великою радостью. Въ назначенный часъ, всякій день Козляниновъ проходилъ или проѣзжалъ мимо воротъ дома бригадира, а Елена становилась у окна, чтобы мелькомъ увидѣть его. Она могла видѣть буквально одну секунду, какъ мелькнетъ кто-то въ мундирѣ въ воротахъ. Такъ какъ домъ Филисова стоялъ въ глубинѣ большого двора, то до воротъ, мимо которыхъ могъ пройти или проѣхать Козляниновъ, было по крайней мѣрѣ, саженей 20. Подойти ближе къ окнамъ, значило войти во дворъ, — а это было конечно невозможно.

Но если по пословицѣ «голь на выдумки хитра», то любовь на выдумки еще хитрѣе. При помощи Арины Матвѣевны, возлюбленнымъ удалось наконецъ повидаться. Но это свиданіе было при такой ужасной и опасной обстановкѣ, отъ которой морозъ по спинѣ пробиралъ Клену и волосъ дыбомъ становился на головѣ няни.

Однажды, въ темнотѣ сумерекъ, онѣ обѣ прошли тайкомъ по огромнымъ сугробамъ въ садъ бригадирами по колѣна въ снѣгу, съ замираніемъ сердца, пугливо озираясь, какъ преступницы, черезъ силу добрались въ дальній край сада. А здѣсь черезъ заборъ появился Козляниновъ.

Многочисленная дворня бригадира, вымуштрованная Толбухиною, доносила ей о малѣйшемъ случаѣ, обо всякой мелочи въ домѣ. Поэтому было конечно опасно и даже безумно рѣшиться на подобнаго рода свиданіе.

Но этой одной встрѣчи для молодыхъ людей оказалось достаточно. Они условились во всемъ, и черезъ нѣсколько дней Козляниновъ долженъ былъ обыкновеннымъ приличнымъ образомъ объясниться съ бригадиромъ относительно своихъ намѣреній.

Но тутъ-то и началось нѣчто ужасное для Клены…

На заявленіе черезъ знакомыхъ прапорщика Козлянинова о желаніи его представиться бригадиру, Никита Артемьевичъ объявилъ, что не видитъ никакой нужды имъ знакомиться, такъ какъ между молодымъ офицеромъ и имъ — старикомъ нѣтъ ничего общаго. А что есть, т.-е. внучка невѣста — это бригадиру какъ бы и на умъ не приходило.

Разумѣется, рѣшиться итти къ бригадиру, чтобы объяснять, что этотъ Козляниновъ почти нареченный женихъ — ни у внучки, ни у няни не хватило храбрости.

Арина Матвѣевна, выходившая со двора, хотя съ позволенія Толбухиной, но довольно часто, каждый разъ отправлялась на совѣщанія къ Николаю Ивановичу. Но время шло и не приносило ничего новаго.

Послѣ отвѣта бригадира, что нѣтъ никакой нужды знакомиться — Козляниновъ не зналъ, что и дѣлать. Засылать отъ себя свата къ бригадиру, въ качествѣ еще незнакомаго ему человѣка — было не въ обычаѣ, да и не привело бы ни къ чему.

Бригадиръ прогналъ бы свата и разсердился бы еще болѣе.

И вотъ теперь Клена, а равно и ея няня, начинали уже прямо раскаиваться въ томъ, что явились добровольно въ эту кабалу, въ эту крѣпостную зависимость къ дѣду.

— Ну, да авось еще, Богъ милостивъ! все повторяла мамушка своей питомицѣ; но сама думала про себя: «Нѣтъ, немилостивъ къ намъ Господь. Почитала я обузой родителей Кленушки и грѣшила… Вотъ нѣту ихъ — а стало намъ еще хуже и мудренѣе…»

IX.

Въ эти же самые дни, когда Козляниновъ и Клена отчаивались въ своемъ дѣлѣ, Никита Артемьевичъ тайно принималъ свои мѣры, о которыхъ не знала даже и Толбухина.

Однажды утромъ, когда бригадиръ сидѣлъ у себя въ кабинетѣ предъ столомъ и разглядывалъ три книги большого формата въ красивомъ переплетѣ, за его спиной у дверей стоялъ почтительно вошедшій высокій человѣкъ. Бригадиръ весь погрузился во французское иллюстрированное изданіе Телемака, такъ какъ чуть-чуть «мараковалъ» по-французски, научившись за послѣднее время отъ своей родственницы и друга. Толбухина владѣла этимъ языкомъ въ совершенствѣ, но бригадиръ читать свободно не могъ и только понималъ разговорный языкъ.

Бригадиръ конечно и не читалъ книгу, а переглядывалъ гравюры и разбиралъ ихъ подписи. Часто случалось однако, что и тутъ попадались ему незнакомыя слова и онъ только по догадкѣ или сюжету могъ знать, что изображаетъ рисунокъ. Эти иллюстраціи бригадиръ только что получилъ изъ Петербурга для подарка своей «сестрицѣ».

Наступилъ день ея рожденья, который справлялся всегда шумно и парадно, такъ что въ домѣ бывалъ «пиръ на весь міръ», съ угощеньемъ не только всей дворни, но и всякаго, кто шелъ въ ворота… прохожихъ, нищихъ, странниковъ, даже мѣщанъ сосѣднихъ. Этотъ обычай, стоившій конечно дорого и отъ котораго приходилось накладно, начиналъ уже исчезать въ Бѣлокаменной. Кормили и поили теперь только нищихъ и странниковъ, а простыхъ прохожихъ и незнакомыхъ хозяину сосѣдей изъ мѣщанъ уже не считали нужнымъ угощать.

Бригадиръ, какъ человѣкъ очень богатый, соблюдалъ этотъ обычай, лестный для самолюбія дворянина. У него угощенье бывало — на славу. «Встрѣчному и поперечному. Приходи, ѣшь медвѣдь, коза и барабанщикъ!»

Теперь Филисовъ уже готовился всячески къ празднованію дня рожденія Марьи Евграфовны. Великолѣпная брилліантовая звѣзда, которая въ видѣ шпильки должна была украсить голову и прическу Толбухиной — была уже заказана датчанину-ювелиру, жившему на Неглинной рѣчкѣ, а иллюстраціи уже прибыли изъ Петербурга. Вмѣстѣ съ тѣмъ въ домѣ, въ кладовыхъ, въ погребахъ и на кухнѣ — замѣчалось еще большее движеніе. Пекли, жарили, солили, варили всякую-всячину и для гостей барина, и для народа, что будетъ угощаться на дворѣ.

Бригадиръ, занятый картинами, не замѣтилъ, когда дверь его кабинета отворилась, а на порогѣ появился человѣкъ большого роста и атлетическаго сложенія. Вошедшій сталъ у притолки и не двигался, а равно не произносилъ ни слова, ожидая, когда бригадиръ самъ обернется и увидитъ его. Простой кафтанъ синяго сукна, черные шаровары въ высокихъ смазныхъ сапогахъ и усы съ бородкой свидѣтельствовали, что пришедшій былъ или изъ мѣщанъ, или изъ крѣпостныхъ людей. По лицу, умному и смѣлому, по манерѣ держаться, а главное, по проницательно бойкому взгляду большихъ сѣрыхъ глазъ, незнакомецъ смахивалъ скорѣе на «вольнаго» человѣка, а не на крѣпостного холопа.

Пока баринъ сидѣлъ, уткнувшись въ рисунокъ, изображавшій морскую бурю и корабль, заливаемый волнами — богатырь, стоявшій на порогѣ, оглядѣлъ всю горницу и бригадира съ книгами, и по губамъ его скользнула улыбка, хитрая, самодовольная и отчасти презрительная…

Бригадиръ, переглядѣвъ наконецъ всѣ картины, будто почуялъ присутствіе посторонняго въ комнатѣ, обернулся и увидѣлъ стоящаго у дверей богатыря.

— А-а! воскликнулъ онъ съ довольствомъ въ голосѣ. — Герасимъ! А я и не примѣтилъ…

— Здравствуй, Никита Артемьевичъ! отозвался тотъ, кланяясь въ поясъ.

— Ну что, Герасимъ? Справилъ все?..

— Какъ указывать изволилъ. Все.

— До-чиста всю подноготную принесъ? весело спросилъ бригадиръ.

— Какъ есть до-чиста! усмѣхнулся самодовольно Герасимъ и головой тряхнулъ.

— Ну, разсказывай… Да подойди ближе…

Бригадиръ повернулся въ креслѣ лицомъ къ стоявшему теперь передъ нимъ богатырю и съ видимымъ любопытствомъ глядѣлъ на него.

— Когда изъ Звенигорода вышелъ?

— Вчерась послѣ вечерни…

— Двадцать часовъ шелъ? Ну ужъ скороходъ! Этакъ и я пройду.

— Гдѣ же двадцать, Никита Артемьевичъ. Меня ночь и мятель восемь часовъ держали на дорогѣ, да и пришелъ я не сейчасъ. Я ужъ пообѣдалъ, да пріодѣлся — къ твоей милости почище явиться.

— Ну и ладно. Это я вѣдь къ слову. Тутъ спѣха не было. Могъ и двое сутки итти. Что городъ хорошій — Звенигородъ?

— Хорошій. Древній городъ! Храмовъ довольно. Обывателей немного, но съ виду городъ, что тебѣ губернія! развязно, но важно произнесъ Герасимъ.

— Губернія? Скажи на милость! усмѣхнулся бригадиръ. — Какія слова подбираетъ, самыя ученыя. Ну разсказывай.

— Да что жъ, Никита Артемьевичъ, почитай новаго и мало. Важно только, что все это, что вы изволили полагать — подтвердилось. Помѣщики они, но не важные. Барыня — вдова отъ трехъ мужьевъ.

— Отъ трехъ мужьевъ?

— Дѣтей же одинъ этотъ, стало быть.

— Офицеръ. Прапоръ?

— Такъ точно, пѣшей команды прапоръ и за моровое повѣтріе служилъ при рогаткахъ у графа Брюссова, но награды ни самомалѣйшей не получилъ. За то самъ, сказываютъ, чуть не померъ. Кто говоритъ отъ моровой болѣлъ онъ, а кто — не отъ чумы, а такъ… Теперь живутъ они всегда со вдовой, а въ чуму жили врозь… Онъ при рогаткахъ въ Тверской губерніи находился, а она, барыня, ѣздила все…

— Какъ ѣздила? Куда?

— Отъ чумы то-ись ѣздила.

— А да! Понимаю… Какъ шалая отъ чумы бѣгала! По крайней мѣрѣ убѣгла, аль нѣтъ?

— Какъ убѣгла? не понялъ Герасимъ.

— Не болѣла?

— Нѣтъ, не болѣла… Да она все равно и такъ должна бы давно помереть. Барынька старѣющая, скрюченная, сморчокъ личикомъ. Въ чемъ только душа держится! Живутъ они въ своемъ доподлинно домѣ и на хорошей улицѣ.

— А домъ?

— Что домъ!.. На дрова годится. Его строилъ, сказываютъ, дѣдушка барыньки, когда ея и на свѣтѣ не было. Она въ немъ родилась, въ этомъ домѣ. Сколько жъ ему-то годовъ, когда ей все семьдесятъ, а то можетъ и восемьдесятъ.

— А имѣніе… Вотчина?

— Въ домѣ имѣнія десятка два столовъ, шкаповъ, да стульевъ. А вотчина ихняя — такъ поселочекъ махонькой.

— Врешь.

— Ей-Богу… Душъ ста нѣтъ…

— Сто душъ все-таки…

— Нѣту, говорю ихъ. А душъ шестьдесятъ, либо семь десятковъ есть. И оброкъ ихъ самый гривенный, потому земли мало, да и та негодная.

Герасимъ замолчалъ, а бригадиръ сидѣлъ задумавшись. Наступила пауза. Наконецъ Филисовъ очнулся и вымолвилъ:

— Ну, а какъ насчетъ чувствъ прапора и насчетъ, т. е. нашей барышни? Было у нихъ, правда, все покончено? Былъ сговоръ?..

— Люди ихъ всего этого доподлинно не знаютъ, отвѣчалъ, Герасимъ, — а что былъ, говорятъ, слухъ у нихъ, что молодой баринъ женихъ нѣкоей московской барышни, только будто бы богатѣющей барышни… Такъ что непоймешь о комъ такой былъ слухъ. Объ Клеопатрѣ Артемьевнѣ или о другой какой. Но полагательно, что объ ней, о нашей барышнѣ.

— Вѣстимо объ ней. На мое иждивеніе глаза закидывали! Да что жъ? Оно и правильно. Она наслѣдница и есть и была тогда. Ну… А теперь какъ же? Теперь-то что?

Герасимъ усмѣхнулся многозначительно.

— И теперь, стало быть, то же… Всѣ люди ждутъ молодую барышню къ себѣ. Сказываютъ, отъ чумы отсрочка вышла. А теперь скоро, молъ, обвѣнчается молодой баринъ и привезетъ хозяюшку въ Звенигородъ.

— Врешь ты, Герасимъ, иль и въ правду такъ?

— Какъ я смѣю, Никита Артемьевичъ. Сказываю, что узналъ. Да и одни не холопы такъ-то говорятъ, а и въ лавочкѣ около дома тоже мнѣ объясняли. Молодой-то баринъ живетъ здѣсь, а не тамъ въ Звенигородѣ.

— А служба-то?

— Этого ужъ я знать не могу. А что онъ давно, какъ въ Москвѣ… и будто…

Герасимъ заикнулся, не рѣшаясь говорить.

— Ну?

— Будто, сказываютъ, ладитъ.

— Что ладитъ?

— Свое дѣло. Свадьбу…

Герасимъ вымолвилъ это слово, глядя съ любопытствомъ въ лицо барина, чтобы прочесть, какое впечатлѣніе произведетъ оно. Лицо бригадира сразу омрачилось и стало тревожно…

— Ну поди себѣ… Спасибо… Все хорошо, толковито… Да я зналъ, что ты справишь; недаромъ грамотѣй и скороходъ. Спасибо! Ступай.

Богатырь поклонился слегка и вышелъ изъ горницы, а бригадиръ тихо вздохнулъ.

— Плохо… Возня будетъ… Что жъ, повозимся! проворчалъ онъ себѣ подъ носъ.

X.

Около полудня, за часъ до обѣда, т. е. въ положенное время для бесѣдъ о дѣлахъ, бригадиръ явился въ горницу къ Толбухиной, которая сидѣла за пяльцами.

Опустившись медленно въ покойное кресло, Филисовъ вымолвилъ какъ бы докладъ начальству:

— Сестрица. Дѣло у меня…

— Ну-съ! отозвалась Марья Евграфовна, какъ отзывается не грозный, но все-таки строгій начальникъ.

Она откинулась отъ пялецъ, надъ которыми сидѣла нагнувшись, и, заткнувъ иглу въ канву, прикрыла работу кускомъ полотна. При этомъ она взглянула на свои стѣнные часы: не виновенъ ли бригадиръ въ несвоевременномъ появленіи для бесѣды о дѣлахъ. Оказалось, что бригадиръ виновенъ на десять минутъ.

— Еще нѣтъ двѣнадцати часовъ, Никита Артемьевичъ. Могли бы вы меня отъ работы не отнимать…

— Ну, послѣ доработаешь! нетерпѣливо отозвался Филисовъ.

И сестрица удивленно поглядѣла на бунтующаго подчиненнаго. Бригадиръ говорилъ Марьѣ Евграфовнѣ «ты» только въ минуты особой нѣжности, но вмѣстѣ съ тѣмъ и въ минуты досады и гнѣва.

— И такъ можно… Да путаница выходитъ. Что жь такое у васъ? Важное?

— То-то важное… И смѣхотворное, и важное. Помните ли вы, матушка-сестрица, какъ офицерикъ Козлятиновъ знакомиться хотѣлъ съ нами?

— Ну-съ!

— Эта вишь козлятина въ женихи лѣзетъ къ Кленѣ. У него штаны да рубаха всего имущества — онъ вотъ и подъѣзжаетъ къ внучкѣ бригадира Филисова.

— Фамилія его Козляниновъ, а не Козлятиновъ, и я слышала — у него есть вотчина и домъ въ Звенигородѣ, отозвалась важно Толбухина, какъ бы говоря: «Видишь, не удивилъ, я больше твоего знаю».

— Да, имѣньишко въ шестьдесятъ душъ и домишко въ семь комнатъ съ огородомъ. Коли для васъ это большущимъ иждивеньемъ и несмѣтнымъ богатствомъ кажетъ — тогда, пожалуй, зовите его новымъ словомъ: миллинеромъ.

— Милліонеромъ, желаете вы сказать, батюшка-братецъ, поправила собесѣдника Толбухина.

— Такъ вотъ-съ этотъ Козлятиновъ, продолжалъ упрямо бригадиръ, какъ бы не слушая, — намъ можетъ надѣлать хлопотъ. Онъ давно, съ прошлой весны еще, влѣпился въ Клену, а она тоже отъ него безъ памяти. Будь живы сынъ съ невѣсткой — они были бы уже обвѣнчаны.

— Почему же вы это думаете?

— Не думаю, а знаю.

— Отъ кого же?

— Отъ солдата прохожаго… если ужь вамъ, сестрица, нужны нарочитыя улики и посылки судейскія. Ну, вотъ я, сославшись на сего солдата, и говорю вамъ, что Козлятиновъ долженъ былъ уже вѣнчаться съ Кленой, когда открылась моровая въ городѣ и поставила все вверхъ ногами, а въ томъ числѣ и ихъ сборы къ вѣнцу. Понимаете вы, матушка-сестрица, что изъ этого слѣдуетъ? Чего теперь ждать намъ?

— Нѣтъ. Простите. Не знаю. Темно говорите.

Филисовъ, нѣсколько оживившись, передалъ Толбухиной свои предположенія, что если молодые люди влюблены другъ въ друга и еще недавно, по согласію родителей съ обѣихъ сторонъ, должны были вѣнчаться, то теперь они сочтутъ себя въ правѣ дѣйствовать рѣшительнѣе. А эта «любовишка» ихъ конечно причинитъ не мало хлопотъ.

— Не знаю. Не понимаю, отозвалась Толбухина спокойно. — Что жъ они? Самокруткой что ли обвѣнчаются? Безъ вашего согласія?

— А почему бы и нѣтъ?

Толбухина дернула плечами и промолчала.

— Уйдетъ она съ нянькой, какъ пришла сюда. Тѣмъ же порядкомъ. Убѣжитъ къ его матери, да въ Звенигородѣ и повѣнчается! горячѣе воскликнулъ бригадиръ.

— А вы ее лишите наслѣдства! умышленно спокойнымъ голосомъ какъ бы добавила Толбухина.

Бригадиръ разсмѣялся насмѣшливо, но не сердито:

— Что жъ я отъ этого выиграю, что мое имѣніе родовое мимо рукъ родной внучки пойдетъ? На богадѣлокъ, на Божедомку, въ монастыри дармоѣдамъ!.. Хороша прибыль!

Бригадиръ замолчалъ, ожидая, что скажетъ «сестрица», но Толбухина сидѣла и молча глядѣла на стѣну, гдѣ висѣлъ портретъ ея отца въ дворянскомъ мундирѣ.

— Ну-съ, что же-съ? вымолвилъ наконецъ Филисовъ.

— Дайте подумать… сказала Марья Евграфовна, смягчившись. — Можетъ что и надумаю. А прежде надо бы вамъ съ ней самой поговорить. Можетъ быть, она теперь, будучи въ вашемъ домѣ, не пожелаетъ этого жениха, пожелаетъ кого-нибудь почище да и чиномъ повыше простого прапора.

— Что вы дѣвицей-то не были что ли, что такъ неосновательно разсуждаете. Дѣвицамъ что прапоръ, что фельдмаршалъ — все едино. Лишь бы глазки у него масляные были, да хватомъ былъ. А вы вотъ что, сестрица, поговорите съ Кленой. Узнайте, какъ она чувствуетъ.

— Извольте. Сегодня же все узнаю отъ нея и если есть что и впрямь, то разговорю.

— Ну, вотъ. Вы на это вѣдь мастерица! вкрадчиво и льстиво произнесъ бригадиръ.

Никита Артемьевичъ вѣрилъ въ мастерство Марьи Евграфовны на всѣ руки. Кому же лучше съумѣть «разговорить» кого-либо, какъ не ей, владѣющей рѣчью въ совершенствѣ, яко бы подъ-стать какому проповѣднику изъ духовенства. Никита Артемьевичъ, говоря о хлопотахъ, какія можетъ причинить ему «любовишка» внучки, не проронилъ однако ни слова о главной причинѣ, почему подобное замужество Клены могло ему быть непріятно. Но бригадиръ зналъ, что сестрица догадывается. И дѣйствительно, она не только догадывалась, а знала навѣрное, въ чемъ дѣло.

А дѣло было вмѣстѣ и простое, и мудреное. Это была затѣя бригадира, и затѣя, по мнѣнію Толбухиной, такая, у которой «нѣтъ ни головы, ни хвоста».

Съ точки зрѣнія самого Филисова, предпріятіе это являлось самымъ обыкновеннымъ житейскимъ разсчетомъ. Онъ хотѣлъ выдать внучку по своему выбору, за близкаго человѣка, имъ уже намѣченнаго. Съ точки зрѣнія сестрицы Толбухиной, затѣя эта могла представляться дѣломъ мудренымъ и даже пагубнымъ, ибо женихъ, бригадиромъ избранный, былъ человѣкъ лѣтъ на сорокъ старше Клены.

Это былъ давнишній пріятель и однокашникъ Филисова по Шляхетскому корпусу, гдѣ они еще школьниками дѣлили и пироги, и перья, и радости, и печали, и даже розги… Иначе говоря, они изъ дружбы обоюдно брали на себя вину другого, когда за недѣлю у кого-либо изъ нихъ приключалось двѣ шалости или двѣ вины и предстояло въ субботу, «экзекуціонный» день, получить двойную порцію розогъ.

Послѣ выпуска друзья были сослуживцами въ одномъ и томъ же полку карабинеровъ, а затѣмъ, когда Филисовъ получилъ, не прося, отставку по прошенію или «абшидъ» и вышелъ въ «чистую» съ чиномъ бригадира, его другъ перешелъ въ «рябчики», т. е. въ гражданскіе чины. Теперь онъ былъ статскимъ совѣтникомъ и засѣдателемъ въ Верхнемъ Земскомъ Судѣ.

Другъ этотъ, Геннадій Ивановичъ Братолюбцевъ, былъ старый холостякъ, когда-то богатый, но теперь разорившійся, сильно нуждавшійся и часто бравшій денегъ у друга Филисова.

Происхожденіе Братолюбцева было темное въ томъ смыслѣ что фамилія его была сочиненная и отецъ его до 30-ти лѣтъ — какъ помнилъ хорошо самъ онъ — носилъ совершенно иную фамилію, даже не русскую, а нѣмецкую.

Бригадиръ ни слова ни разу не сказалъ Марьѣ Евграфовнѣ о своей затѣѣ обвѣнчать обожаемаго имъ, Богъ вѣсть за что, друга пріятеля съ появившеюся въ домѣ внучкой; но Толбухина слишкомъ хорошо знала братца, чтобы не догадаться тотчасъ, о чемъ началъ мечтать онъ.,

Никита Артемьевичъ обладалъ одною весьма рѣдкой чертой характера. Онъ былъ способенъ на безпримѣрное постоянство и безусловную слѣпую преданность тѣмъ, кого онъ разъ полюбилъ. Его 20-ти-лѣтняя привязанность къ Толбухиной и 50-ти-лѣтняя почти за всю жизнь привязанность къ другу-однокашнику Братолюбцеву, могли подвигнуть его на всякую жертву, на всякій подвигъ до самозабвенія. Захоти Толбухина, все его состояніе давно бы принадлежало ей по дарственной. Много разъ предлагалъ бригадиръ сестрицѣ передать ей все при жизни и жить на ея иждивеніи. Ему была до сердцу мысль, что онъ будетъ у сестрицы на хлѣбахъ, а не она у него.

Будь на мѣстѣ Толбухиной женщина безчестная, бригадиръ былъ бы вѣроятно давно нищимъ, на улицѣ. Точно также не разъ собирался Никита Артемьевичъ подарить половину своего состоянія разорившемуся другу. Но опять-таки на свое счастье попалъ на честнаго человѣка, который на такое предложеніе однокашника и сослуживца отвѣчалъ смѣхомъ и шутками.

— Называться бы тебѣ не Никитою, а Кузьмой или Даміаномъ. И впрямь безсребренникъ! отвѣчалъ другъ. — Какъ это тебя при этой добротѣ никто еще не объегорилъ. Марья Евграфовна не дала! Спасибо ей, умницѣ. А то бы давно пошелъ ты по міру.

Теперь у незлобиваго, причудливаго мечтателя Филисова, съ появленіемъ внучки въ домѣ, явилась новая сильная привязанность. Онъ начиналъ шибко любить ее, но на свой ладъ, и мечталъ устроить ея судьбу тоже на свой, а не на ея ладъ. Соединить судьбу обожаемаго друга съ судьбой любимой внучки, назвать товарища своихъ дѣтскихъ игръ своимъ внукомъ и видѣть внучку женою этого однокашника стало вдругъ для бригадира его сладчайшею мечтою. Все состояніе родовое и благопріобрѣтенное имъ пошло бы въ прямой родъ, въ линію и въ то же время… Да, въ то же время досталось бы и другу-пріятелю. И не въ видѣ подарка и подачки на бѣдность, а по обычаю и закону.

XI.

Неудача молодого офицера, невозможность не только свататься, но даже и познакомиться съ бригадиромъ, привела конечно къ тому, что его мать, Анна Ивановна Козлянинова, явилась снова въ Москву.

Эта была женщина уже лѣтъ 60-ти, а на видъ еще старше, слабая и болѣзненная старушка, вѣчно скрипѣвшая, какъ говорятъ про хворающихъ людей. Ея знакомые дивились, да и сама она добродушно удивлялась, что все живетъ и не помираетъ. Вокругъ ея умираютъ здоровые да молодые, а она все на ладанъ дышетъ — и все жива! За послѣднее страшное время моровая язва унесла вокругъ старушки тысячи людей, богатырей, молодыхъ, здоровыхъ юношей и дѣтей, а ее не тронула, только напугала до полусмерти и заставила еще болѣе посѣдѣть и похирѣть.

Единственный ея сынъ былъ и единственнымъ ея ребенкомъ, но уже отъ третьяго брака. Старушка пережила трехъ мужей. Всѣ трое жаловались, что у нихъ хилая жена, а всѣ трое ушли на тотъ свѣтъ прежде нея.

Старушка добродушно шутила, что не мудрено ей спутаться, какъ себя назвать по фамиліи. Четырьмя разными фамиліями называлась она за всю свою жизнь — одною дѣвическою, да тремя мужними.

Первые два брака ея были бездѣтны и только отъ третьяго уже, когда было ей 40 лѣтъ, нежданно-негаданно родился обожаемый ею Коля.

Трудно было представить себѣ, насколько старушка боготворила своего юнаго, красиваго и добраго Колю. Въ особенности услаждалась она мыслью, что его всѣ любятъ… Стало быть, хорошій малый.

Дѣйствительно, Николай Козляниновъ былъ любимцемъ и товарищей, и начальства, и сосѣднихъ дворянъ Звенигородскаго уѣзда. Не мало барышенъ по сосѣдству съ удовольствіемъ пошли бы за него замужъ. Все у него было: и дворянство, и состояніе, и офицерскій мундиръ, и статная фигура, и доброе сердце, и ласковая улыбка, и большіе, будто бархатные, голубые глаза.

Онъ былъ отъ природы чрезвычайно застѣнчивъ, особенно почтителенъ со всѣми и, вообще, какъ-то особенно мягокъ въ обращеніи. Былъ у него одинъ большой недостатокъ, но его никто какъ бы не замѣчалъ. Ни его родная мать, ни друзья, ни знакомые, никто не хотѣлъ его замѣчать, или вѣроятнѣе не могъ замѣтить.

Николай Козляниновъ былъ отъ природы недалекъ умомъ, даже, какъ говорятъ, простоватый малый. Отъ этого природнаго малоумія и проистекалъ быть можетъ его чрезвычайно мирный и тихій нравъ.

— Звѣздъ съ неба не хватаетъ, говорили про него нѣкоторые, — за то сердце золотое, да и собой красавецъ.

Только разъ, въ самый разгаръ чумы, начальникъ всего кордона и всѣхъ рогатокъ, расположенныхъ на сѣверъ отъ столицы, чтобы не пропустить чуму въ Петербургъ, — полковникъ, графъ Брюссъ, посудилъ Козлянинова прямо и откровенно.

— Вотъ дуракъ-то отчаянный… повторялъ Брюссъ, сносясь по дѣламъ службы съ молодымъ офицеромъ. — Что ни укажешь — все перевретъ… Отпѣтый дуракъ!..

Эта оцѣнка начальника, человѣка добраго и справедливаго, нѣсколько озадачила молодого офицера, когда онъ о ней узналъ. И Козляниновъ добродушно сталъ самъ себя спрашивать:

— А ну, какъ я и впрямь отпѣтый дуракъ?.. Отчего же прежде, ни матушка, ни друзья-пріятели это не замѣчали?

Теперь, когда страшное моровое повѣтріе прекратилось, все стихло, только говоръ народный да разсказы бабъ остались отъ страшныхъ дней — всѣ дѣятели временъ чумы получили повышеніе и награды, начиная отъ сенатора генерала Еропкина и кончая послѣднимъ сержантомъ. Лишь Козляниновъ въ числѣ немногихъ не получилъ никакой награды. Это его сначала нѣсколько опечалило. Старушка-мать рѣшила, что это все произошло отъ зависти и недоброжелательства враговъ.

А между тѣмъ одинъ изъ видныхъ дѣятелей чумныхъ дней, тотъ же графъ Брюссъ, часто теперь вспоминалъ въ Петербургѣ:

— Былъ у меня, въ чуму на Москвѣ, подъ командой одинъ прапоръ, изъ себя видный и малый сердечный. Гдѣ его съ командой ни поставишь кордономъ — такъ смотришь, черезъ недѣлю матушка-чума уже и перелѣзла дальше. И опять раздвигай кордонъ шире и захватывай мѣсто, куда она перелѣзла. Четыре раза перемѣнялъ я его и гонялъ съ одного мѣста наидругое. Разъ поставилъ кордономъ вдоль берега широкой Оки; авось, думаю, здѣсь мой отпѣтый дуракъ вмѣстѣ съ рѣкой чуму уберегутъ и не пропустятъ… Анъ нѣтъ! Не прошло двухъ недѣль, какъ разъ насупротивъ его стоянія, за рѣкой, въ деревушкѣ объявилась гостья и пошла народъ морить. И тутъ не уберегъ! Далъ сударынѣ-чумѣ черезъ рѣчку перескочить или переплыть.

Вотъ этотъ-то самый, по мнѣнію графа Брюсса, отпѣтый дуракъ, если не былъ годенъ для государственной службы, то во всякомъ случаѣ могъ быть годнымъ семьяниномъ и гражданиномъ.

Теперь, въ Москвѣ, Козляниновъ испугался, узнавъ, что его возлюбленная въ домѣ бригадира-дѣда.

Смутное предчувствіе сказало ему, что онъ болѣе не женихъ. И дѣйствительно, послѣ перваго же свиданія съ няней Ариной Матвѣевной, Козляниновъ увидѣлъ, что ему приходится бросить мысль о женитьбѣ.

Окончательно не зная, что дѣлать и съ какого конца взяться, чтобы умилостивить гордаго бригадира, молодой человѣкъ рѣшилъ вызвать въ Москву свою старуху-мать. Ей, какъ, женщинѣ, да еще старухѣ, было легче дѣйствовать въ такомъ щекотливомъ дѣлѣ, какъ сватовство.

Анна Ивановна, старѣвшая не по днямъ, а по часамъ, была послѣ всѣхъ треволненій, путешествій и «бѣганій» отъ чумы еще дряхлѣе на видъ. Хотя и черезъ силу, но она тотчасъ двинулась въ Москву и, ночевавъ два раза на разстояніи семидесяти верстъ, прибыла къ сыну на помощь.

Старушка сначала не могла въ толкъ взять, отчего «таковое помѣшательство» приключилось, отчего бригадиръ Филисовъ упорствуетъ не только согласіемъ на бракъ внучки, но даже горделиво отозвался, что и знакомиться не желаетъ.

— Да ничего ты худого въ Москвѣ не учинилъ? спросила она наконецъ сына съ тревогой.

Молодой человѣкъ даже сразу и не понялъ вопроса старухи.

— Не вышло ли у тебя или не приключилось ли какое срамное обстоятельство, которое дошло до ушей бригадира и сдѣлало его нашимъ супротивникомъ?

— Что вы, матушка, Господь съ вами…

— Ну, не оклеветали ли тебя, не очернили ли въ его мысляхъ къ тебѣ? Въ столицѣ люди злы…

— Кому же было клеветать? Нѣтъ, не думаю. А просто не хочетъ онъ выдавать за меня Клену.

— Отчего? Чѣмъ ты ей не женихъ? Лучше тебя и сыскать нельзя. Днемъ съ огнемъ не найдешь!

— Желаетъ онъ видно сосватать Клену за какого-либо именитаго человѣка, сановнаго и богатаго, за полковника что ли… Я почемъ знаю… А не хочетъ онъ меня — и все тутъ.

— Удивительно, развела руками Козлянинова. — Попробую, да попытаю я сама — можетъ, вся притча и разъяснится.

XII.

Козляниновы прежде всего наняли небольшое, но приличное помѣщеніе на Моховой улицѣ. Ни старуха, ни офицеръ понятія не имѣли о томъ, что первый этотъ шагъ — былъ уже промахъ. На Моховой не жило ни единаго дворянина, ибо по близости протекала мутная и вонючая Неглинка и близъ ихъ квартиры торчали двѣ мукомольныя мельницы. Козляниновы не чуяли, что бригадиръ, когда узнаетъ объ кварталѣ, гдѣ они поселились, назоветъ офицера «женихомъ съ болота».

Въ новую квартиру прибыло изъ деревни полдюжины дворовыхъ людей, которыхъ пришлось тотчасъ «обшивать». У кого изъ нихъ былъ кафтанъ «дранъ-раздранъ», у кого сапоги «каши просили». У другого шапки не было «ни самомалѣйшей», ибо дома онъ шлыкомъ обходился и гололобый бѣгалъ. У третьяго совсѣмъ ничего не было. Синяя рубаха, да тулупъ! А какой же дворовый человѣкъ — въ овчинѣ ходитъ! Столичные люди осмѣютъ.

Послѣ дворни и «обшивки» ея явились многія другія хлопоты и траты. У самой Анны Ивановны городской салопъ оказался двухъ цвѣтовъ. Правая сторона лиловая, а лѣвая пола и пол-спины — будто бланжевыя. Матерія не выдержала и полиняла. Вѣроятно, она готовилась служить вѣрой и правдой лѣтъ пятнадцать, а пришлось служить и всѣ сорокъ лѣтъ. Когда Анна Ивановна была дѣвицей-невѣстой, салопъ былъ одноцвѣтный. Она это хорошо помнила. Вѣдь онъ былъ темнолиловый…

— Удивительно! говорила она теперь, качая головой.

— Полинялъ, матушка, шутка ли сколько ему, объяснялъ сынъ смѣясь.

— То-то полинялъ. Обманщикъ нынѣ купецъ сталъ! наровитъ всякаго надувомъ взять.

— Не нынѣ матушка… А тогда, когда его покупали или шили… А нынѣшніе купцы тутъ не при чемъ! шутилъ Козлялиновъ. — Такъ ли, этакъ ли, — а нуженъ вамъ новый салопъ. Въ этакомъ ѣхать къ бригадиру — избави Боже! Здѣсь Москва!

Старушка волей-неволей и скрѣпя сердце, занялась нарядами. Помимо новой покрышки на салопъ, пришлось и платье новое шить, которое щеголиха-портниха посовѣтовала и взялась шить изъ новой, самой всѣмъ любезной матеріи… Козлянинова называла эту матерію по своему и никакъ не могла запомнить ея настоящее заморское названіе… Старуха ахала и въ себя не могла прійти отъ того новаго положенія, въ какое попала.

— Вотъ до чего дожила! До искушенія людей! Надо не нынѣ — завтра въ гробъ ложиться, а я себѣ платья изъ «гарлатура» шью… Одинъ грѣхъ!

Иногда же Козлянинова называла матерію и совсѣмъ по своему.

— Какъ только мое платье изъ «гордолера» поспѣетъ, такъ тотчасъ поѣду свахой къ гордецу Никитскому. Не посмѣетъ онъ намъ отказать…

Наконецъ самая большая трата, на которую приходилось Козляниновымъ рѣшиться, была покупка кареты. Не только для барыни-помѣщицы, дворянки и старухи, нужна была въ Москвѣ своя карета-рыдванъ, но даже послѣдній, почти неимущій чиновникъ «рябчикъ» или прапорщикъ, если только онъ былъ изъ столбовыхъ дворянъ, долженствовалъ имѣть карету какую бы то ни было.

«Дворянину пѣшкомъ ходить по городу не приличествуетъ! Дворянинъ, да пѣшій!»

Эти слова говорились стариками въ поученіе и какъ благой совѣтъ молодымъ людямъ, сынамъ и внукамъ, которые уже начинали понемногу рѣшаться на подобный соблазнъ для жителей.

«Дворянинъ, да пѣшій!» звучало имъ во слѣдъ съ укоризной.

Большая карета желтая съ голубымъ чехломъ на козлахъ — появилась тоже у Козляниновыхъ.

Жаль было старухѣ денегъ! Но когда рыдванъ, величественно качаясь на своихъ стоячихъ рессорахъ — якобы корабль на волнахъ морскихъ — появился громыхая на дворѣ, то старушка ясною улыбкою встрѣтила экипажъ…

— Никогда намъ твой Никитскій не откажетъ! — произнесла она увѣренно, обращаясь къ сыну.

«Развѣ можно не отдать за молодца дѣвицу замужъ, когда его мать во мнѣ въѣдетъ на дворъ!» будто сказалъ старушкѣ этотъ желтый рыдванъ.

Разумѣется, къ каретѣ понадобился и цугъ лошадей, но онѣ нашлись по счастью въ деревнѣ. Хотя цугъ былъ разномастный, но кони были не въ примѣръ столичнымъ, сытые и шустрые, тогда какъ въ Москвѣ на десятокъ цуговъ болѣе половины были изъ коней заморенныхъ. Бѣдный дворянинъ, содержа и гоняя свой цугъ, исполнялъ строгій обычай, а не франтилъ. Если лошади были тощи отъ худого корма и гоньбы, то иной владѣлецъ ихъ и самъ бывалъ не всегда накушавшись вплотную, а если и сытъ, то въ гостяхъ.

По мѣрѣ того что всѣ хлопоты и заботы, всѣ обновы и затраты приходили къ концу и приближался роковой день поѣздки старушки къ бригадиру, Анна Ивановна болѣе робѣла и трусила.

— Вѣдь и мы дворяне столбовые! Царю Ивану Васильевичу твой дѣдъ правду въ глаза рѣзалъ! — говорила старуха сыну вдругъ, безъ всякаго вопроса съ его стороны, и тѣмъ какъ бы выдавала свою тайную робость, свои опасенія и тревогу души.

— Я по дѣвичеству генеральская дочка! — говорила старуха въ другой разъ, забывая, что при ея рожденіи генераловъ на Руси еще не существовало, за исключеніемъ нѣсколькихъ, да и то больше заморскихъ, изъ любимцевъ Великаго Петра.

Внутренняя тревога и сомнѣніе въ успѣхѣ въ теченіе многихъ дней привели къ тому, что когда карета, цугъ коней, кафтаны и ливреи людей, новый лиловый салопъ и платье изъ «горлодера» были готовы, старушка не выдержала и слегла въ постель. Она ничѣмъ не болѣла, но встать не могла и лежала, говоря сыну:

— Что Филисовы, что Козляниновы — все едино. Тѣ же дворяне!

Наконецъ, однажды, въ воскресный день, барыня Анна Ивановна, помолясь усердно въ приходѣ за обѣдней, рѣшилась ѣхать къ «Никитскому» боярину, какъ называла она Филисова.

Съ той минуты, что Козлянинова въѣхала во дворъ дома бригадира и о ней побѣжали доложить, и до той минуты, что старушка, подсаживаемая четырьмя лакеями, снова сѣла въ свой рыдванъ — время показалось ей и мигомъ, и вѣкомъ.. Все, что собственно произошло и было говорено и бригадиромъ и ею — все заволокло какимъ-то туманомъ.

Плотный, высокій, суровый лицомъ хозяинъ съ сѣдыми, топырящимися, какъ усы, бровями, встрѣтилъ гостью поспѣшно и любезно въ залѣ, проводилъ въ диванную и усадилъ. Онъ былъ чрезвычайно почтителенъ и привѣтливъ.

Анна Ивановна объявила, что слышала отъ знакомыхъ и родственниковъ, что бригадиръ продаетъ вотчину въ сорокъ душъ… Ей бы очень желательно было узнать всѣ подробности, какъ и что?.. Бригадиръ, ухмыляясь, заявилъ, что ничего не продаетъ, но знакомству радъ… Старуха стала говорить о томъ, что имѣетъ сына-офицера, что молодымъ людямъ надо жениться рано, скорѣе «степенство» прійдетъ.

— А то бѣда! — сказала она. — Холостая жизнь погубительная… Такъ ли, государь мой?

— Истинно! — отозвался бригадиръ.

Описавъ подробно свои обстоятельства, знакомыхъ и жизнь въ Звенигородѣ, даже описавъ свое троекратнѣе вдовство, Козлянинова рѣшилась спросить заикаясь: былъ ли бригадиръ женатъ и имѣетъ ли дѣтей…

— Былъ и имѣлъ! — кратко отозвался Филисовъ.

— Были? — переспросила старушка. — Овдовѣли…

Бригадиръ молча наклонилъ голову въ знакъ согласія.

— А дѣти ваши?

— Теперь никого, сударыня, нѣтъ, кромѣ дѣвицы-внуки — однозвучно произнесъ бригадиръ, будто говоря: «тебѣ это нужно, ну такъ — вотъ!»

— Это очень утѣшительно, пріятно, — сказала старуха.

— Что? Дѣтей потерять?

— Какъ-то-ись? — не поняла Анна Ивановна придирки хозяина, но тотчасъ прибавила вопросомъ:

— Дѣвица невѣста?

— Да-съ! на возрастѣ.

— Замужъ пора…

— Нѣтъ, еще не пора! — отрѣзалъ бригадиръ.

— Отчего же?..

— Жениховъ нѣтъ! — опять отрѣзалъ бригадиръ.

— Въ Москвѣ… да нѣтъ жениховъ… стараясь хитрить, вымолвила Козлянинова, изображая удивленіе и лицомъ, и голосомъ.

— Въ Москвѣ-то ихъ, сударыня, непочатой уголъ, но для внуки моей ни единаго нѣтъ.

Бригадиръ произнесъ эти слова такимъ рѣшительнымъ тономъ, что Анна Ивановна не знала, какъ продолжать бесѣду. Но вдругъ счастливая мысль пришла ей на умъ.

— Очень бы желала я познакомиться съ вашей дѣвицей! — сказала она.

— Вы уже, сударыня, знакомы съ ней… насколько мнѣ извѣстно, сказалъ бригадиръ.

Слова эти какъ громомъ поразили старуху… Она совсѣмъ растерялась… До сихъ поръ все еще шло хорошо, какъ подобаетъ въ щекотливыхъ обстоятельствахъ. Она глаза отводила, бригадиру и бесѣдовала «обинякомъ». Онъ тоже, какъ водится, не выводилъ ничего «на чистоту». Дѣло какъ будто шло на, ладъ и какъ по маслу. И вдругъ бухнулъ онъ такое сразу слово, что все зданіе, сооруженное старухой, будто рухнула и разсыпалось…

Анна Ивановна оторопѣла, съ трудомъ переводила дыханіе и не знала совершенно, что дѣлать и что сказать.

«На чистоту хватилъ», повторяла она мысленно. "Что жъ теперь?.. "

Она собиралась было сейчасъ «обинякомъ» знакомиться съ Кленой, которая придетъ въ диванную, а онъ говоритъ, что онѣ уже знакомы!..

Старушка окончательно потерялась и не знала, какъ поступить и что дѣлать. Бригадиръ досталъ табакерку изъ кармана и, подавая, спасъ гостью однимъ словомъ, сказаннымъ привѣтливо:

— Нюхать не изволите?

— Бросила… Бросила! — оживилась Козлянинова, находя предметъ для бесѣды…

Бригадиръ сталъ черезчуръ весело, смѣясь, доказывать, что нюхательный табакъ великое изобрѣтеніе для рода человѣческаго, безъ котораго была бы сущая тоска жить на свѣтѣ.

Съ этой минуты бригадиръ, удивительно разболтавшись и какъ-то чудно усмѣхаясь, не далъ Аннѣ Ивановнѣ произнести ни единаго слова. Три раза старушка разѣвала ротъ, чтобы снова начать «обинякомъ» бесѣду объ дѣвицѣ-внукѣ… Но бригадиръ повѣствовалъ ей о Москвѣ, объ Иванѣ Великомъ, объ Иванѣ Грозномъ, объ Иванѣ дурачкѣ, о чумѣ, о Туркѣ, о галерномъ флотѣ, о путешествіи господина Телемака, которое совершено было имъ болѣе чѣмъ за двѣ тысячи лѣтъ.

— И что вы! Господь съ вами! сообразила старуха. — И съ Рождества Христова двухъ тысячъ годовъ не прошло.

— Оный Телемакъ, царскій сынъ, жилъ еще до Рождества Христова.

— И полноте грѣшить! Нешто это возможно! — ахнула Козлянинова.

Бригадиръ громко разсмѣялся и опять заболталъ всякую околесную.

И густымъ, непроницаемымъ туманомъ заволокло мысли старушки. Она сидѣла какъ опьянѣлая и въ глазахъ ея начало рябить и тоже все путалось, и прыгало, и гудѣло. И сынъ, и турки, и Иванъ Великій, и Елена, и Телемакъ, и галерный флотъ…

И невѣдомо какъ, будто чудомъ какимъ, вдругъ очутилась Анна Ивановна въ своемъ рыдванѣ и уже ѣхала домой. А какъ очутилась, она почти и не знала… Встали, помнится, они съ мѣстъ своихъ, посмотрѣть цвѣты заморскіе въ горшкахъ, что стояли на окнахъ залы… А послѣ осмотра какихъ-то розановъ очутились въ передней. А здѣсь ея лакеи, какъ только завидѣли барыню, бросились къ ней, накинули на нее новый салопъ. А бригадиръ все ее привѣтливо провожалъ, въ передней даже помогалъ одѣться, даже самъ приказалъ карету поближе къ крыльцу подать.

По мѣрѣ того, что старушка ѣхала домой, туманъ сгущался въ ея мысляхъ… Вышло что-то такое путаное, безъ начала и конца… Или будто задавилъ ее звѣрь какой безъ головы и безъ хвоста.

— Ну что? Что, матушка? — встрѣтилъ старуху сынъ на подъѣздѣ.

— Да ничего… Съѣздила!.. — отозвалась Анна Ивановна, входя въ домъ.

Козляниновъ быстро освободилъ мать отъ салопа, теплой шляпы, платка и всякой всячины, провелъ въ гостиную, усадилъ и уже нетерпѣливо спросилъ:

— Ну-съ… Ну-съ… Что же?

— Да ничего!

— Какъ ничего!?

— Все слава Богу.

— Видѣлись съ Кленой?

— Нѣтъ…

Не скоро, при помощи всякихъ и многихъ разспросовъ, но наконецъ молодой человѣкъ вполнѣ понялъ, къ чему привела поѣздка матери къ бригадиру.

XIII.

Обѣщаніе «сестрицы» своему сожителю повліять на внучку и «разговорить» ее, заставило Толбухину готовиться и собираться съ мыслями ради пущей удачи.

Въ день посѣщенія Козляниновой, Марья Евграфовна и за столомъ, и послѣ обѣда, была особенно ласкова со внучкой. Въ сумерки онѣ вмѣстѣ поѣхали ко всенощной, а вечеромъ Толбухина долго разсуждала съ Кленой объ шитьѣ ей новаго платья къ праздникамъ. Это было предисловіемъ или вступленіемъ, которое Толбухина мысленно назвала: ayant-propos. Но о дѣлѣ, по порученію бригадира, она не проронила со внучкой ни слова.

Толбухина, умственно приготовляясь къ походу на внучку, обдумывала каждое слово предстоящей рѣчи, или, лучше сказать, своей проповѣди внучкѣ. Эта нравоучительная и убѣдительная проповѣдь должна была подѣйствовать, по ея мнѣнію, на Клену на столько сильно, чтобы дѣвушка сама отказалась отъ всякой мысли собираться замужъ за своего возлюбленнаго.

Цѣль Толбухиной заключалась не въ томъ, чтобы подготовить Клену къ противодѣйствію со стороны дѣда, а именно въ томъ, чтобы все обошлось и уладилось какъ бы по желанію самой дѣвушки. Впрочемъ, она сочиняла свою рѣчь, приготовляясь говорить, и больше думала о томъ, какое впечатлѣніе внѣшнее произведетъ ея красивая рѣчь, чѣмъ о послѣдствіяхъ ея. Лишь бы красиво вышло, умно, игриво, однимъ словомъ красно, а убѣдитъ ли она внучку или нѣтъ, объ этомъ Толбухина какъ будто не заботилась. Ужь очень она любила свое искусство словоизверженія.

На другой день, конечно, около полудня, въ горницахъ Клены, которыя помѣщались наверху въ мезонинѣ и окнами выходили въ занесенный сугробами садъ, появилась Марья Евграфовна. Видъ у нея былъ особенно торжественный; лицо улыбалось привѣтливо, но глаза смотрѣли многозначительно и загадочно. Даже костюмъ на ней былъ не простой, будничный, а поверхъ платья изъ драдедама была накинута цѣнная бѣлая турецкая шаль, которую она когда-то получила еще въ приданое, при выходѣ замужъ за своего нынѣ безвѣстно пропадающаго мужа.

При видѣ бабушки, Клена даже оторопѣла и смутилась. Если бы бабушка собиралась выѣхать вмѣстѣ съ нею, то предупредила бы ее, и она тоже бы одѣлась. Очевидно, что Марья Евграфовна разрядилась для какого-то особеннаго выѣзда. Но зачѣмъ тогда лѣзть къ ней на вышку по крутой лѣстницѣ? Толбухина вообще крайне рѣдко заглядывала въ горницы внучки, а въ парадномъ туалетѣ — ея появленіе было уже чрезвычайнымъ происшествіемъ.

Войдя въ горницу, Марья Евграфовна, хотя уже видѣлась поутру съ внучкой, снова торжественно расцѣловалась съ нею и прибавила:

— Я къ тебѣ. Въ гости. Сядемъ, побесѣдуемъ о важномъ дѣлѣ.

Марья Евграфовна сѣла въ большомъ креслѣ, но не оперлась на спинку, а какъ бывало всегда, выпрямилась, сложила руки на колѣняхъ и, немножко закинувъ голову назадъ, привѣтливо-торжественно смотрѣла на внучку.

Въ этой позѣ пріодѣтая Марья Евграфовна была еще очень недурна собою; слѣды прежней красоты еще не исчезли и теперь ясно сказывались. Вздернутый вверхъ подбородокъ правильныхъ очертаній открывалъ красивую полную шею, вокругъ которой лежало бѣлое тюлевое монисто. У Толбухиной еще не было морщинъ, за исключеніемъ двухъ-трехъ маленькихъ на лбу и на вискахъ, которыя, какъ ниточки, проходили по ровной чистой кожѣ ея бѣлаго лица. Большіе каріе глаза съ слегка опущенными вѣками, когда она закидывала голову, и какъ бы слегка прищуренные, придавали ея фигурѣ почтенно-кокетливый видъ.

Всякій, кто въ такую минуту поглядѣлъ бы на сестрицу бригадира, «соломенную» вдову, понялъ бы какъ легко было бригадиру двадцать лѣтъ тому назадъ подпасть подъ полную зависимость къ этой женщинѣ и до сей поры оставаться ей вѣрнымъ. Хотя и была она ему двоюродною сестрою, но будь она женою не пропадающаго, а умершаго человѣка, то, быть можетъ, съ разрѣшенія архіерейскаго, Марья Евграфовна называлась бы теперь бригадиршей Филисовой.

Клена, усѣвшаяся противъ Марьи Евграфовны, невольно засмотрѣлась на нее и вымолвила наивно:

— Какая вы, бабушка, — еще красивая! Какъ принарядитесь — просто прелесть!.. Краше иной молодой.

Марья Евграфовна, видимо польщенная, улыбнулась, и два ряда диковинно сохранившихся зубовъ заблестѣли какъ жемчугъ.

— Удивительно!… проговорила полушепотомъ Клена, какъ бы себѣ самой.

— Я къ тебѣ, внучка, по дѣлу пришла. Хотя я, какъ ты говоришь, молода на видъ, но духомъ я старая старуха и старше меня по духу не найдешь ты во всей столицѣ. Послушай меня, внемли всѣмъ сердцемъ и всѣмъ разумомъ своимъ тѣмъ рѣчамъ, которыя я поведу, ради разъясненія тебѣ, ради уразумѣнія тобою, того священнаго долга, коимъ ты обязалась передъ своимъ дѣдомъ, переступивъ порогъ очага его семейнаго. Вѣдаешь ли ты, моя милая, и понимаешь ли ты всю святость тѣхъ обязанностей, кои, такъ сказать, еще съ сотворенія міра Господь опредѣлилъ, указавъ людямъ…

Толбухина запнулась и передохнула.

Въ это время раздался тяжелый вздохъ въ углу горницы. Марья Евграфовна быстро обернулась.

Тамъ, сгорбившись, опершись на колѣни локтями и уставивъ на барыню умные глаза, сидѣла Арина Матвѣевна.

Няня, слышавшая весь приступъ къ проповѣди бабушки, невольно прошептала:

— Ну, начала отчитывать!…

И при этомъ она вздохнула.

Слова не долетѣли до слуха Толбухиной, но тяжелый, непритворный и краснорѣчивый вздохъ достигъ до нея.

Толбухина кротко обратилась къ ней и выговорила…

— Ну, Арина Матвѣевна, тебѣ не слѣдъ меня слушать. Ты выйди, побудь тамъ, а когда я поговорю съ внучкой — тогда можешь вернуться.

Много на это могла бы отвѣтить Арина Матвѣевна, которая для Клены за всю ея жизнь значила больше чѣмъ родная мать. Но умная женщина никогда, ни единымъ словомъ не противорѣчила барынѣ. И теперь, ни слова не вымолвивъ, няня покопалась умышленно въ вещахъ, потомъ послушно пошла изъ горницы, но успѣла украдкой глянуть раза три на дѣвушку. И глаза ея сказали Кленѣ:

«Пущай! Что жь? На вороту не повиснетъ. Полаетъ, а вѣтеръ унесетъ».

Слишкомъ знали другъ друга женщина-мамка и ея дорогое дитятко, чтобы въ секунду, только глянувъ другъ другу въ глаза, не перемолвиться краснорѣчивыми взглядами.

На многозначительный взглядъ Арины Матвѣевны Клена своимъ тревожнымъ взглядомъ какъ бы отвѣтила нянѣ:

"Тутъ чѣмъ-то пахнетъ… Она пришла не спроста!

«Такъ смотри, берегися! Съумѣй защитить себя и даромъ не сдавайся!» какъ бы отозвалась няня.

И сразу волшебствомъ, набралась Клена храбрости въ добрыхъ любящихъ глазахъ обожаемой няни.

Послѣдствіемъ этого было то, что когда Арина Матвѣевна скрылась за дверью, то Клена сидѣла передъ бабушкой ужъ не смущенная, и хотя немного тревожная, но не боявшаяся того, что она услышитъ.

Марья Евграфовна снова заговорила, и такъ какъ она начала съ сотворенія міра, то долго звучалъ ея голосъ въ горницѣ, произнося пропасть словъ очень длинныхъ и замысловатыхъ, которыхъ Клена даже не понимала, хотя чуяла, что это были русскія слова, а не заморскія.

Но скоро рѣчь бабушки стала приближаться къ чему-то хорошо понятному Кленѣ и близкому, къ чему-то, что она оберегала въ сердцѣ своемъ отъ всякаго глаза и чужого слова.

Понемногу Клена начинала чувствовать, что рѣчь заходитъ о томъ, что ей дороже всего въ мірѣ.. Ей стало казаться, что эта сладкая бабушкина рѣчь приближается къ этому сердечному ея сокровищу, какъ волкъ среди ночи мягко и беззвучно приближается къ мѣсту, гдѣ сейчасъ будетъ у него жертва, раздастся стонъ и прольется на снѣгъ алая кровь.

Клена сидѣла уже оробѣвшая и румяная, хотя имя «его» еще не было произнесено. Она уже не слушала бабушки и: не понимала, что та говоритъ. Голосъ Толбухиной звучалъ въ горницѣ, какъ журчитъ ручей, безъ смысла и безъ перерыва, а Клена слушала не ручей, а самое себя, слушала то, что происходило у нея на душѣ. И слышала она только одинъ вопросъ, который въ тысячный разъ повторяло ей ея собственное сердце:

— Что ей отвѣчать?.. Что отвѣчать?..

Наконецъ голосъ Марьи Евграфовны оборвался. Въ комнатѣ стало тихо. Елена пришла въ себя и увидѣла, что бабушка вопросительно глядитъ на нее и какъ бы ждетъ отвѣта.

— Что же?.. произнесла Марья Евграфовна.

— Что?.. совершенно робѣя повторила Клена.

— Скажи же мнѣ, что я спрашиваю.

Клена не знала, что бабушка спрашиваетъ, но на ея счастье порывъ краснорѣчія еще не прошелъ, совсѣмъ и Марья Евграфовна вновь торжественно, но и съ чувствомъ повторила то, чего не слыхала внучка.

— Предпочтешь ли ты, спрашиваю я, изъ родной семьи итти въ чужую, мужнину, изъ богатства въ бѣдность, и жить всю свою жизнь безъ благословенія, если не родительскаго, то тѣхъ, кто замѣняетъ тебѣ покойныхъ родителей?..

У Клены, которая еще недавно пользовалась полной свободой, не могло теперь сорваться съ языка отъ смущенія слово «нѣтъ», т. е. не могло сорваться слово согласія. Но съ другой стороны у нея не хватило духу сказать рѣзко и прямо этой привѣтливой бабушкѣ, что она способна на такой поступокъ, который та порочитъ и казнитъ. И среди наступившей тишины Клена выговорила откровенно, наивно, даже простодушно:

— Я, бабушка, право не знаю.

Марья Евграфовна, обдумывавшая въ эту минуту свою, уже сказанную рѣчь, сознавалась про себя:

«А хорошо я все это описала и разъяснила».

Слова внучки въ отвѣтъ на эту рѣчь какъ бы разбудили ее.

— Что ты говоришь? произнесла она, и красивое лицо ея омрачилось сразу.

— Не знаю… повторила Клена просто.

— Какъ!.. Ты полагаешь возможнымъ выйти замужъ за кого-либо безъ согласія твоего дѣдушки, который тебя любитъ, который тебя, круглую сироту, принялъ въ домъ!.. Что ты! Опомнись!.. Я кажется достаточно пояснила тебѣ! какой великій и тяжкій грѣхъ неповиновеніе родителямъ или лицамъ, вмѣсто ихъ посланнымъ Богомъ. Ну, да, впрочемъ, что жъ тутъ разсуждать издалека… Давай говорить попросту: много ли ты знаешь этого прапора Козлятинова? Небось какое у него прозвище смѣхотворное — таковъ онъ и весь… А состояньице самое маленькое, едва хватающее на одежду приличную.

Зачѣмъ Толбухина, подражая бригадиру, умышленно коверкала фамилію офицера, она сама не знала.

А между тѣмъ этотъ пустякъ оказался важнымъ обстоятельствомъ. Клена вспыхнула, обидясь за своего возлюбленнаго.

— Фамилія его, бабушка, Козляниновъ. Старинная дворянская. Не хуже нашей… А вотчина у нихъ въ Звенигородѣ. Какая, не вѣдаю… А сказываютъ — иждивеніе достаточное. А каковъ онъ изъ себя, вы, бабушка, судить не можете, потому что вы не пожелали его видѣть. Повидаете его и, право, божусь я вамъ, измѣните свои мысли.

И въ голосѣ Клены вдругъ зазвучало нѣчто, о чемъ Толбухина не имѣла никакого понятія: зазвучалъ нравъ, свой, дѣвичій, хоть бы и ребяческій, но все-таки нравъ, которому препятствовать будетъ нѣсколько мудрено.

Оказывалось ясно, что вся длинная и красная рѣчь Марьи Евграфовны была на этотъ разъ что объ стѣну горохъ.

Толбухина задумалась и долго молчала.

— Слушай, внучка, вновь заговорила она, — дѣдушка Никита Артемьевичъ никогда не согласится на твой бракъ съ этимъ прапоромъ, потому что, какъ я имѣю нѣкоторыя предположенія, — онъ нашелъ тебѣ достойнаго супруга.

На этотъ разъ Клена снова измѣнилась въ лицѣ и стала уже не румяная, какъ нѣсколько мгновеній назадъ, а сидѣла блѣдная, и глаза ея сверкали и испугомъ, и гнѣвомъ.

— Чего же ты оробѣла? спросила Толбухина, замѣтивъ перемѣну. — Подумаешь, что я тебѣ сказала, что тебя, вотъ сейчасъ, окрутятъ, да за колдуна какого стараго замужъ и отдадутъ. Ты не знаешь, кого тебѣ могъ дѣдъ выбрать и кто можетъ быть твоимъ нареченнымъ.

— Мнѣ все равно, бабушка, глухо произнесла Клена, — кто бы онъ ни былъ, хоть королевичъ заморскій… Мнѣ все равно… Если не Коля — то хоть Сиволдай какой.

— Сиволдай? Что такое?

— Не знаю. Такъ сказывается… Ну, уродъ… Страшилище! Если не Коля Козляниновъ, мой нареченный, мой любимый, то мнѣ все едино кто… Все едино пропадать!

— Не благоприличествуетъ, милая моя, чужого человѣка, называть ласковымъ именемъ. Онъ тебѣ не Коля, а Николай… и какъ тамъ его по батюшкѣ… Слыхала я — Ивановичъ, кажется.

— Я Колей привыкла его называть… Я такъ называла его еще при жизни покойныхъ родителей. Вамъ няня Ариша можетъ засвидѣтельствовать, что Николай Ивановичъ былъ не только моимъ нареченнымъ, но если бы не разныя помѣхи и проволочки — то мы бы успѣли еще лѣтомъ повѣнчаться при жизни моихъ родителей.

— Ну, что было, то и быльемъ поросло, голубушка; объ этомъ мы и говорить не будемъ, а будемъ сказывать, что должно быть… Ты нынѣ не на Арбатѣ, въ хибарочкѣ у своихъ неимущихъ родителей, а въ дворянскихъ палатахъ бригадира Филисова, спокойно вразумительно и даже ласково произнесла Толбухина. — Если прежде какой-нибудь ходящій пѣшкомъ прапоръ могъ быть твоимъ нареченнымъ, то теперь ему наши ворота не по пути… Его съ нашего двора въ зашей прогонятъ.

На глазахъ Клены появились слезы и она начала плакать.

— Ты подумай… Нечего плакать, нечего слезы лить… Подумай хорошенько, поразсуди обо всемъ. Разсуди всѣ эти обстоятельства и все, что я тебѣ говорила, и всѣ твои теперешнія мысли и желанія покажутся тебѣ самой глупствомъ. Чрезъ сутки ты сама придешь ко мнѣ посмѣяться надъ своей прошлой блажью.

XIV.

Ласково расцѣловалась Марья Евграфовна со смущенною и озадаченною внучкой, и уйдя, тотчасъ изъ приличія выѣхала со двора, чтобы этимъ выѣздомъ объяснить свой незаурядный праздничный костюмъ. Она не хотѣла, чтобы люди знали, что одѣвалась она собственно не для гостей, а для торжественной проповѣди внучкѣ.

Толбухина выѣхала со двора въ Кремль въ красивой каретѣ, качавшейся на высокихъ стоячихъ рессорахъ, съ двумя гайдуками на запяткахъ, цугомъ сѣрыхъ коней съ красивыми форейторами впереди. Ѣдучи теперь по улицамъ Москвы, Марья Евграфовна все думала о внучкѣ и о своемъ объясненіи. Она была довольна собой, своей рѣчью и своимъ внѣшнимъ видомъ. Недаромъ внучка въ простотѣ души высказалась, удивленная красивой внѣшностью своей не настоящей, а лишь нареченной бабушки. Дѣйствительно, сорока-лѣтняя Марья Евграфовна казалась на этотъ разъ очень моложавою. Съ ней бывали эти перемѣны; она была по французскому выраженію journalière. Иной день она казалась даже старше своихъ лѣтъ, а въ друтое время моложава и красива, какъ если бы ей было въ дѣйствительности, всего 30 лѣтъ отъ роду.

«Она пойметъ, что, поступая по моимъ указаніямъ, поступитъ правильно», думала Марья Евграфовна. — «Поплачетъ, погорюетъ, но передумавъ все, что я ей такъ хорошо сказала, она убѣдится, что нужно бросить мысль о бракѣ съ офицерикомъ».

Перейдя мысленно къ затѣѣ бригадира относительно брака внучки съ 60-лѣтнимъ его другомъ Братолюбцевымъ, Толбухина невольно созналась себѣ самой, что эта затѣя совершенно нелѣпая. Она сама въ ея годы не пошла бы за друга и кума бригадира. Онъ былъ человѣкъ добродушный и веселый, но «пустоватъ» и, какъ говорится, «до старости щенокъ» по своимъ мыслямъ, привычкамъ и внѣшнему виду. И Клена конечно будетъ съ нимъ несчастлива. Это было бы грѣшно допустить.

«Это грѣхъ! Ей Богу грѣхъ. И на моей душѣ былъ бы этотъ грѣхъ!» думала Толбухина.

Черезъ часъ времени, возвращаясь домой, она уже рѣшила, что должна твердо противодѣйствовать затѣѣ бригадира, ибо ея совѣсть повелѣваетъ это.

— И за Звенигородскимъ прапоромъ ей не бывать, но и за стараго холостяка крутить ее грѣхъ! разудила и рѣшила она.

Справедливость къ людямъ и правильность въ жизни — были какъ бы девизомъ Толбухиной.

Марья Евграфовна была женщина степенная, во всемъ хладнокровная и вѣроятно поэтому справедливая. Въ повседневной жизни, она любила чистоту, тишину и порядокъ, т. е. тоже «правильность» во всемъ. Ей бы хотѣлось, чтобы все человѣчество жило такъ же правильно, какъ существуетъ міръ Божій — солнце, земля и твердь небесная. Всякому человѣку слѣдовало бы, по убѣжденію Толбухиной, жить, чувствовать и мыслить, подобно часамъ. Она находила, что всѣ животныя живутъ правильнѣе человѣка. Всякія треволненья, сомнѣнье, колебанье, порывъ, пылъ, увлеченіе, раскаяніе и сотни другихъ атрибутовъ человѣческой природы — все это было чуждо Марьѣ Евграфовнѣ и даже иногда не понятно.

— Это все люди на себя напускаютъ. Это все блажь одна! часто объясняла Толбухина какое-нибудь обыкновенное явленіе людской жизненной суеты.

Слѣдовательно, печали и радости людскія, горе и счастіе ихъ, для нея были блажью.

— Какъ же это я вотъ… Никогда я еще смолоду ни отъ какой радости не прыгала, никогда ничему особенно не радовалась, никогда ни о чемъ черезчуръ не горевала. А бывали же и у меня обстоятельства и радостныя, и печальныя. А отчего? Нужна правильность въ чувствованіяхъ. Теленокъ только можетъ этакъ, безъ всякаго повода и безъ причины, вдругъ задравъ хвостъ, начать по деревнѣ прыгать. А человѣкъ свое человѣческое и дворянское достоинство соблюдай. Звѣрь, птица и букашка живутъ правильно. Холопъ можетъ жить во всякихъ треволненіяхъ: онъ не себѣ принадлежитъ, а дворянину. Онъ хоть и съ душой, но холопской. Онъ «продажная» душа. Его на базаръ выводятъ и продаютъ рядомъ съ коровой, съ овощами, съ сѣномъ и всякой живностью. А человѣкъ, т.-е. дворянинъ съ душой благородно рожденной, долженъ жить правильно, собой владѣть и себя якобы коня на уздѣ держать.

И Толбухина «воздерживалась во всемъ», т.-е. жила методически. Проводила она день свой такъ же правильно, какъ шли большіе стѣнные часы въ столовой. Она вставала и ложилась, кушала, вышивала въ пяльцахъ, раскладывала пасьянсъ, выслушивала сплетни, доносы и переносы своей главной ключницы Степаниды, собранныя со всего околотка, бесѣдовала объ суетѣ міра сего или о дѣлахъ и хозяйствѣ съ бригадиромъ — все въ положенные часы дня.

Когда бригадиръ въ забывчивости сунется вдругъ говорить съ сестрицей объ какомъ дѣлѣ, во время стола или найдя ее за пяльцами; то Марья Евграфовна вмѣсто отвѣта и бесѣды скажетъ нравоучительно:

— Я теперь кушаю! Я теперь вышиваю!

И бригадиръ отложитъ разговоръ до предназначеннаго для такихъ бесѣдъ часа, т.-е. до семи вечера или до двѣнадцати часовъ слѣдующаго дня.

Если люди въ домѣ прозвали барыню «пилой» за ея склонность къ поученіямъ, нравоученіямъ и обученію ихъ всему, что ни случалось, то въ кругу знакомыхъ своихъ Толбухина заслужила иное наименованіе. Московское дворянство считало ее чрезвычайно умною въ рѣчахъ и называло философомъ.

— Барыня-филозовъ, говорили про нее. — Всегда высоко паритъ мыслями.

Однако были тоже москвичи, которымъ чудилось, что рѣчи Марьи Евграфовны, хотя высокопарны, но будто пустозвонны. Она хорошо и складно говоритъ, подбираетъ слово къ слову, какъ бисеръ нанизываетъ на нитку или будто иголкой крестики шерстяные кладетъ по канвѣ. Но прослушать ее цѣлыхъ два часа — и ничего въ головѣ не останется, ничего полезнаго отъ нея не узнаешь и не запомнишь.

При этомъ Толбухина за всю свою жизнь въ домѣ бригадира никогда никому ласковаго слова не сказала, никогда ни отъ одной чьей-либо бѣды не ахнула, какъ многіе люди, бываетъ, дѣлаютъ. Всякому бываетъ «вчужѣ жалко», а Марьѣ Евграфовнѣ была, казалось, даже «своя рубашка къ тѣлу» не близка.

— Нутра въ ней нѣту! давно рѣшили про нее холопы;. — Истуканъ изваянный! говорили и знакомые. Красивая и привѣтливая, а улыбнется алыми устами, будто тебя студеной водой обольетъ.

И хотя Толбухина не сдѣлала зла никому никогда, а доброю все-таки не слыла. И никто ее помимо бригадира не любилъ. На вновь поселившуюся въ домѣ молодую внучку она производила тяжелое впечатлѣніе своимъ невозмутиможнымъ, но будто ледянымъ прекраснодушіемъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, будто на смѣхъ своей природѣ и своему черствому нраву, Толбухина любила «играть въ нѣжныя чувства», по выраженію перваго друга бригадира — Братолюбцева.

— Зналъ я одного воеводу, разсуждалъ умный и острый другъ бригадира, который вѣки-вѣчные жаловался на зубную боль. То ночь не спалъ онъ отъ боли, то онъ трое сутокъ безумствовалъ отъ зубовъ. А у него еще съ молодости отъ какого-то знахарскаго снадобья всѣ зубы цѣликомъ съ корнями вывалились въ двѣ недѣли, такъ что съ двадцати лѣтъ онъ вставилъ себѣ фальшивые. Вотъ и Марья Евграфовна хвастаетъ нѣжностью сердца, кое у нея тоже давно изъ нутра вывалилось или коего у нея и съ рожденія не бывало.

Братолюбцевъ однако ошибался въ одномъ отношеніи: Толбухина не хвасталась своею нѣжностью и чувствительностью предъ другими людьми, а какъ бы рисовалась предъ самой собою, даже скрывая многое предъ посторонними.

Такъ, между прочимъ, Толбухина обожала извѣстный родъ живописи, новую школу, процвѣтавшую въ ея время и во главѣ которой сталъ навѣки знаменитый Вато. Въ горницѣ Марьи Евграфовны были четыре большія картины, изображавшія пастушковъ, пастушекъ, маркизъ и маркизовъ… На этажеркахъ, горкахъ и на тумбахъ стояли кучки фарфоровыхъ бездѣлушекъ, изображавшихъ все тѣ же сюжеты, что и картины. На большой тумбѣ у средняго окна стояла дорогая севрская группа, изображавшая двухъ обнявшихся подъ деревомъ. Надъ влюбленной четой сидѣлъ въ вѣтвяхъ амуръ и стрѣлой указывалъ на дощечку, привѣшенную къ дереву, гдѣ золотая надпись гласила:

«Serment d’aimer, et puis… aimer, et après tout… aimer!»

Вмѣстѣ съ пастушками, амурами и маркизами было въ горницѣ Толбухиной и много книгъ, исключительно французскихъ, такъ какъ языкъ ея любимыхъ пастушковъ Марья Евграфовна знала до тонкостей, какъ, быть можетъ, никто во всей Москвѣ. Но любимаго автора у ней не было. Она равно любила и Мариво, и Лафонтена, и Мармонтеля.

— Лишь бы по французски было написано… На этомъ языкѣ все хорошо, часто говорила она, — такъ же какъ на русскомъ все грубо выходитъ.

Особенное презрѣніе чувствовала Толбухина къ Новикову и его изданіямъ и книгамъ. По поводу этого бывали у ней частыя столкновенія съ бригадиромъ, изъ которыхъ она однако всегда выходила побѣдоносно, ибо умѣла спорить и «заговаривать».

XV.

Клена, оставшись одна, послѣ визита бабушки, сидѣла не шелохнувшись нѣсколько минутъ.

«Вотъ оно недоброе!» думалось ей. Вотъ оно, что давно чуялось ея сердцу. Въ какой незадачливый часъ рѣшилась она итти къ дѣду жить! Какой роковой шагъ былъ тотъ, которымъ она переступила порогъ этого дома!.. Но неужели же все пропало, всему милому и дорогому конецъ? Нѣтъ! Какъ онѣ сюда съ няней пришли, такъ могутъ и уйти. Да. Но вѣдь прійти было легко, а уйти будетъ трудно. Дѣдъ — человѣкъ властный. Захоти онъ, то можетъ ее и ея милаго въ тюрьму засадить.

Дѣвушка понурилась, и слезы заструились по ея лицу. По счастью, тотчасъ за исчезновеніемъ красивой и расфранченной бабушки въ горницѣ Клены появилась на рысяхъ ея утѣшительница-няня.

— Ну что?.. Такъ! Такъ! Вижу… До слезъ отчитала, будь ей пусто! воскликнула Арина Матвѣевна.

— Ахъ, Ариша!.. Ариша! воскликнула въ свою очередь дѣвушка и, бросясь на шею къ мамушкѣ, залилась слезами еще пуще.

— Что? Что такое? Аль и впрямь новость какая? Да говори. Не томи…

Клена въ короткихъ словахъ передала все, что слышала отъ бабушки насчетъ рѣшенія бригадира относительно Козлянинова и насчетъ ея собственныхъ подозрѣній, что у дѣда есть на примѣтѣ свой женихъ.

— И Богъ вѣсть еще какой! сказала няня. — Пожалуй еще такой же старый, какъ и онъ самъ! вѣрно угадала она.

— Ахъ, няня, не все ли мнѣ равно какой!

— Какъ, родимая, можно! Молодой или старый — это дѣло первѣющее. Ты глупа — не понимаешь.

— Да мнѣ-то все едино! И молодой, да другой, а не Коля — мнѣ все тѣмъ же кащеемъ будетъ. Ахъ умру я! Вотъ что. И зачѣмъ это чума меня не убрала вслѣдъ за батюшкой съ матушкой!?

— Полно ты грѣшить! Несказанное приплетать.

— Няня, что же дѣлать? Подумай. Нельзя же такъ покориться имъ. Что же дѣлать-то мнѣ?

— Ничего, дитятко мое. Ничего.

— Какъ ничего?

— Да такъ. Ничего.

— Соглашаться на предательство Коли? Выходить за ихъ жениха?

— Зачѣмъ! Богъ съ тобой! Сначала ничего не будемъ дѣлать, никакимъ то-ись голосомъ не откликаться. Будто все это не про насъ. И пронесетъ Господь бѣду. Образумятся наши привередники. А придетъ коли намъ солоно отъ нихъ — тогда мы…

И Арина Матвѣевна смолкла.

— Что тогда? Что?

— Тогда видно будетъ, голубка. Что, не глядя на святцы, да трезвонъ заводить! Увидимъ. А придетъ часъ — мы такой съ тобой трезвонъ подымемъ, что и дѣдушка на попятный пойдетъ. Онъ вѣдь насъ не знаетъ. Какія мы, ты да я, — шустрыя. Мы себя рвать не дадимъ, тоже кусаться умѣемъ.

— Ахъ, няня, все это ты зря болтаешь, отчаянно вымолвила Клена.

— Не обижай человѣка попусту…

— Разлюбила, ты меня… Теперь въ богатствѣ, въ сытости, тебѣ не до меня. Тебѣ что за дѣло, что я пропаду. Тебѣ нравится здѣсь у дѣдушки въ хоромахъ. Ты рада, что родители мои на томъ свѣтѣ, а мы въ золотѣ…

— Ахъ ти языкъ ножевый! Скажи на милость, что она тутъ отрѣзала. А? изумилась Арина Матвѣевна. — Что ты, дитятко, мыслями что ли рѣшилась? Или ехидничаешь?

— Нѣтъ. Я правду говорю! плакала Клена.

— Хороша твоя правда. Клеветничанье одно. Да еще на кого же, на свою мамку, коя за тебя животъ свой положить всегда готова

— Да… Говорится такъ. А вотъ теперь…

— Что теперь? Ничего и теперь…

— Вотъ сколько я просила тебя: устрой мнѣ повидаться опять съ Колей. А ты что? Ты въ отвѣтъ: «Нѣтъ да нѣтъ!» А вотъ они пока ладятъ свадьбу мою съ вѣдуномъ какимъ-то. Мнѣ хоть бы разъ повидать Колю.

— Зачѣмъ?

— Какъ зачѣмъ? Вотъ спрашиваетъ!

— Да, спрашиваю. Зачѣмъ? Кой толкъ изъ того будетъ, что вы повидаетесь? Кой прокъ?

— Сговоримся что дѣлать.

— Сговоритесь, а тамъ ты и на попятный. А его предашь. Знаю я тебя…

— Вотъ тебѣ Богъ Господь, няня., Я на все пойду.

Клена перекрестилась на образъ, висѣвшій въ углу горницы, и глаза ея сразу высохли и заблестѣли. Арина Матвѣевна поглядѣла и ничего не отвѣчала, но, помолчавъ нѣсколько мгновеній, выговорила:

— Ну и не кручинься! Сиди да жди. Я за тебя буду сторожить. И ничего я не проморгаю. Когда нашъ часъ придетъ — все я сдѣлаю. Николая Ивановича не токмо въ садъ, въ сугробы, а хоть сюда на вышку къ тебѣ приведу.

— Какъ? Что ты… По воздуху?

— Хоть бы и по воздухамъ… А про себя я тоже тебѣ скажу… Я тебя сюда къ дѣдушкѣ привела, къ затѣйнику, прости Господи, и чудодѣю… Ну, я же тебя отсюда и уведу, коли онъ отъ старости твое злополучіе замыслилъ. Довольно съ тебя этого, корительница?

Клена, съ влажными отъ слезъ глазами, горячо обняла свою мамку, снова почуявъ сердцемъ, — какъ часто бывало, — что эта Ариша единственный человѣкъ въ мірѣ, который любитъ ее до самопожертвованія.

«Она вотъ… и онъ… Двое только у меня — дорогихъ», думала Клена. «Но онъ — совсѣмъ иное дѣло. Та любовь будто изъ огня вся. Жжетъ и палитъ — и разумъ, и сердце… А эта любовь тихая, ясная, но хорошая тоже и будто солнышко грѣетъ…»

Няня весь день просидѣла сумрачная и задумчивая. Клена чуяла сердцемъ, что «ея Ариша» обсуждаетъ мысленно, что дѣлать.

«Семъ-ко я опять навѣдаюсь къ моей барынѣ дорогой!» рѣшила Арина Матвѣевна ввечеру. «Можетъ, что новенькаго принесу моей Кленушкѣ. А она мнѣ рада будетъ».

«Дорогая» барыня, какъ называла няня старуху Козлянинову, дѣйствительно всегда съ особымъ удовольствіемъ и искреннею радостью встрѣчала няню возлюбленной сына. Да и няня тоже обожала этого обожаемаго ею сына, — слѣдовательно, уже этого одного обстоятельства было достаточно, чтобы Арина Матвѣевна была желанною гостьей для Козляниновой. Къ тому же, это былъ единственный въ Москвѣ человѣкъ, съ которымъ Анна Ивановна могла отвести душу въ бесѣдѣ. Знакомыхъ у старухи въ городѣ не было, вновь знакомиться она не хотѣла, да и не съ кѣмъ было, а поболтать, порядить и посудить ей иногда сильно хотѣлось.

Въ Звенигородѣ у Козляниновой были двѣ-три пріятельницы, барыни, съ которыми она постоянно видѣлась. Хотя все давнымъ-давно было переговорено между барынями и каждая изъ нихъ по одному взгляду, по одному выраженію лица другой — знала, что та хочетъ сказать, однако онѣ все-таки охотно убивали время, переливая изъ пустого въ порожнее, перетряхивая соръ своего житья-бытья.

Рано утромъ, но однако отстоявъ уже заутреню и раннюю обѣдню у Вознесенья на Никитской, няня двинулась въ гости къ своей «дорогой барынѣ».

XVI.

Поселившись поневолѣ въ Москвѣ, Анна Ивановна скучала теперь невообразимо и по цѣлымъ днямъ отъ тоски дремала. Сынъ былъ плохимъ собесѣдникомъ, а теперь ходилъ скучный, угрюмый. Да съ нимъ, молодымъ офицеромъ, и нельзя было бесѣдовать о многомъ такомъ, что интересовало старуху, такъ какъ ему все это было совсѣмъ не любопытно, а иное важное казалось смѣхотворнымъ. Такъ не разъ случалось.

Однажды Козлянинова съ пріятельницами звенигородскими была цѣлую зиму въ нѣкоторомъ волненіи, куда дѣвался цесарскій пѣтухъ, подаренный матушкѣ соборной попадьѣ однимъ капитаномъ.

«Былъ пѣтухъ! Вотъ былъ и ходилъ! И всѣ его видѣли! Наканунѣ въ сумерки еще Агашка видѣла, около дровъ! И нѣтъ его! Сгинулъ! И вся зима проходила, а пѣтухъ не проявлялся! И дѣло не разъяснялось! Удивительно!… Прямо — колдовство!»

Когда Козлянинова передала однажды сіе происшествіе съ цесарскимъ пѣтухомъ матушки-попадьи своему сыну — молодой человѣкъ много и долго смѣялся. И оказалось, что это онъ не надъ пѣтухомъ смѣется, а надъ охотой такимъ дѣломъ любопытствовать и заниматься..

— Ну пропалъ и чортъ съ нимъ! рѣшилъ онъ.

— Знаю — пропалъ. Эко умникъ сказалъ. Всѣ знаютъ. А ты разсуди это умомъ! — Вотъ что. Гдѣ онъ дѣвался?

— Ну, подохъ.

— Нѣтъ. Подохъ, такъ нашли бы колѣлаго на дворѣ, аль на улицѣ.

— Ну, украли…

— Некому украсть. Совсѣмъ некому. Улетѣть онъ тоже не могъ… Вотъ ты умомъ и раскрой!.. Удивительно!

Скоро однако Козляниновъ смѣхомъ, шутками и несочувствіемъ своимъ къ звенигородскимъ происшествіямъ — отбилъ у старухи-матери всякую охоту бесѣдовать съ нимъ.

Умная няня, конечно, тоже нисколько не сочувствовала многому, что занимало разумъ старой барыни; но Арина Матвѣевна, преслѣдуя свои личныя цѣли, вела себя хитро, дальновидно и ловко. Ей надо было войти въ довѣріе, полюбиться барынѣ, чтобы затѣмъ подчинить ее себѣ, ради собственныхъ кровныхъ надеждъ и желаній. Арина Матвѣевна хотѣла во что бы то ни стало заставить барыню согласиться на то, въ чемъ она упорно отказывала обожаемому сыну. Няня надѣялась на побѣду, хотя и не легкую, въ дѣлѣ брака самокруткой ея сына и Клены. Но няня ошиблась.

Заставить старуху Козлянинову согласиться на бракосочетаніе ея сына съ бригадирскою внучкой съ ея благословенія, но безъ таковаго со стороны бригадира — было такъ же трудно, какъ заставить старуху итти воровать по сосѣдству. Такъ она и выражалась:

— Брать дѣвицу въ жены изъ дворянскаго дома безъ согласія или благословенія ея родителей или тѣхъ «кто въ ихъ мѣсто» — вотъ все то же, что выйти на базаръ да начать воровать изъ лукошекъ, съ лотковъ, да прилавковъ.

Однако Арина Матвѣевна не унывала и твердо вѣрила въ успѣхъ своего предпріятія, какъ вѣрила вообще въ свое искусство подчинять себѣ волю другихъ людей.

— Авось уломаю въ концѣ концовъ — концы мои будутъ! утѣшала себя няня послѣ каждаго посѣщенія Козляниновой и новаго отказа старой барыни «итти воровать на базаръ».

На этотъ разъ Козлянинова особенно обрадовалась, увидавъ няню.

— Охъ, рада я тебѣ, мама. Радымъ-рада! встрѣтила старуха гостью.

— Спасибо на ласкѣ, Анна Ивановна, отозвалась Арина.

— Не благодарствуй. Правду говорю. Тебѣ ли, кому ли, всякому въ моемъ одиночествѣ рада будешь. Одурѣла я, мать моя, сидьмя въ этой Москвѣ, одна какъ перстъ. Я здѣсь, что грибъ подъ лопухомъ въ дремучемъ бору. Ни мнѣ не видать никого, ни меня никому не видно. Ну садись, говори, разсказывай. Побольше, золотая, побольше. Что на умѣ ни есть — все выкладай. Я охотница слушать. Мнѣ хошь и глупое послушать — все едино, очень любопытно. Смерть люблю слушать. Только бы не грѣховное, что искуситель на усъ себѣ намотать можетъ, да душу потомъ загубить. А то все хорошо… Говорю тебѣ — одурѣла я отъ одиночества. Имъ бываетъ сдается, что я въ монастырѣ какомъ и схиму приняла.

— А Николай-то Ивановичъ, нешто отсутствуетъ все?… удивилась няня. — Въ гостяхъ да уѣздахъ?

— Нѣтъ, куда ему уѣзжать! Все дома сидитъ тоже. Да оттого и бесѣдовать съ нимъ нельзя, что онъ ничего не знаетъ, что на Москвѣ новаго приключается. Да и кой прокъ отъ него теперь? Онъ и глядитъ, да не видитъ, и слухаетъ, да не слышитъ. У него одна твоя Клена и на умѣ, и на языкѣ, и во всѣхъ чувствіяхъ. Ну сказывай, что случилось въ городѣ-столицѣ. Пожаръ, что ль?.. А? Драка? Убивство? Обокрали кого? Сбѣжалъ чей холопъ?

— Да ничего, матушка, Анна Ивановна. Ничего такого особливаго въ городѣ не случилось, сказала няня наобумъ. — Все слава Богу…

— Обидно! искренно сожалѣя о такой невзгодѣ, отозвалась старуха. — Какъ же это? Городъ большой, жителей многія множества, улицы народомъ кишмя кишатъ… Да можетъ быть и случилось что, да ты, мама, не знаешь. Такъ идя сюда, прохожихъ бы опросила и мнѣ принесла… А то, что жъ этакъ, съ пустыми руками идешь! укоризненно закончила Козлянинова.

— У насъ, родная моя и дорогая барыня, тоже укоризненно, но серьёзно выговорила няня, — своихъ бѣдъ-бѣдовыхъ полны руки, такъ гдѣ ужъ тутъ любопытствовать насчетъ чужихъ бѣдъ, происхожденій и приключеній!

И сразу вмѣсто пустой болтовни няня перевела бесѣду на свое кровное дѣло и заставила старуху говорить о бракѣ сына.

— Все въ рукахъ твоего Никитскаго боярина. А мы тутъ ничего не можемъ! сказала Козлянинова.

Няня стала говорить прямо о печальной необходимости вѣнчаться молодежи безъ согласія бригадира.

Старуха махнула рукой и даже слегка отвернулась отъ собесѣдницы.

— Что жъ, матушка-барыня, коли инако нельзя.

— Самокрутка — не дворянское дѣло!

— Съ вашего согласія материнскаго… А они вѣдь не родители. Онъ — дѣдъ, а она даже и не бабка, а чужая совсѣмъ для Кленушки. А вы мать родная…

Няня краснорѣчиво и долго убѣждала старуху дать свое согласіе, какъ нравственную поддержку и сыну, и его невѣстѣ… Козлянинова молчала, вздыхала, охала… Такъ старуха и отмолчалась. Няня собралась домой…

— Наши дворянскія правила и обычности крѣпко въ насъ сидятъ, мама золотая, сказала Козлянинова нянѣ на прощанье и въ видѣ извиненія. — Крѣпко-накрѣпко во мнѣ иное обыкновенье сидитъ, недаромъ его съ мальства розгой, аль плеткой родители и учители вхлестывали. Я бы и воровать могла, да какъ вспомню, что мнѣ единожды, годовъ десяти отъ роду, за уворованную антоновку было, такъ сразу и ошибетъ. Двѣ недѣли, помнится, сидѣть не могла, ходила каракатицей, а спать на бочекъ ложилась…

Арина Матвѣевна угрюмая вернулась домой и лицо ея было настолько озабочено и темно, что первый попавшійся ей на дворѣ бригадира человѣкъ съ любопытствомъ опросилъ няню:

— Аль приключилось что тебѣ, Арина Матвѣевна? Не солоно хлѣбавши, идешь, сдается.

Задумавшаяся глубоко путемъ-дорогою няня пришла въ себя. Предъ ней стоялъ ея новый пріятель, почти вѣрный другъ, съ которымъ она за послѣднее время все болѣе сходилась. Это былъ скороходъ бригадира Герасимъ Морковниковъ.

Няня конечно отозвалась что ничего у нея особливаго нѣтъ на умѣ.

— Такъ… Ломаетъ меня. Застудилась должно…

— Ахъ, не ври… Не меня словами пустыми взять. Я наскрозь всякаго человѣка вижу! сказалъ богатырь. — Твое дѣло! Не сказываешься, ну и помочь тебѣ нельзя. А будетъ тебѣ нужда, ты прійди, да Герасиму все и повѣдай. Онъ не дуракъ. Рѣзаное да рубленое склеивать приходилось.

Эти нѣсколько словъ скорохода, должно быть, попали въ цѣль или были сказаны въ особую минуту, важную и трудную для мамушки.

Сама не зная, какъ и зачѣмъ, а въ тотъ же вечеръ няня сошлась со скороходомъ въ пустой горенкѣ въ нижнемъ этажѣ, около людской, и повѣдала ему все свое и барышнино горе.

— Хотите вы за молодого офицера. А нашъ гнетъ за другого, за какого. Что жъ?.. Завсегда такъ было на свѣтѣ. Тутъ — чья возьметъ? Подумаемъ, мамушка, погадаемъ. Можетъ, я что и надумаю вамъ въ помощь, а себѣ въ разживу. Дай мнѣ сроку денька три…

Няня послѣ этой дружеской и откровенной бесѣды повеселѣла. Герасимъ тоже соглашался, что надо прибѣгнуть къ лукавству и обману, ибо ни бригадира, ни Козляниновой не переупрямишь.

Умная няня попалась, однако, какъ старый воробей на мякинѣ.

Черезъ часъ послѣ бесѣды скорохода съ мамой, онъ былъ уже въ кабинетѣ бригадира, явившись безъ зова барина, а по собственному почину. При первыхъ же словахъ любимца, бригадиръ вскочилъ съ кресла, а затѣмъ, ни слова не вымолвивъ, опустился снова, но побагровѣлъ въ лицѣ.

— Самокруткой… прошепталъ онъ наконецъ. — Увозить, украдать будетъ. Украдать?!

— Такъ точно… Тайкомъ изъ дому уведетъ…

— Да вѣдь за это… если я его накрою… я его убить могу. Мнѣ законъ житейскій разрѣшаетъ его убить… Тебѣ прикажу, другому кому, Антону, Петру… Видишь молъ… офицеръ… крадетъ внучку мою… Клади его, какъ пса… Чѣмъ попало…

Бригадиръ едва говорилъ, задыхаясь отъ гнѣва.

— Ну и не тревожь себя. Такъ мы и знать будемъ! подобострастно вымолвилъ Герасимъ. — Нарвется на кого изъ насъ, хоть на меня, мы его и ухлопаемъ. Да это дѣло и не скоро у нихъ склеится… Еще мѣсяца три прособираются… Я только упредить счелъ своимъ вѣрнымъ долгомъ.

— Спасибо, Герасимъ. Я тебѣ это зачту! воскликнулъ Филисовъ съ чувствомъ. — Ты да Степанида, только двое вѣрныхъ людей у насъ и есть.

И Герасимъ вышелъ, радостно улыбаясь.

XVII.

Морковниковъ и Степанида были дѣйствительно главныя лица въ домѣ бригадира.

Барская барыня, женщина уже пожилая, шарообразнаго вида, маленькая, толстая, съ заплывшимъ отъ сна и обильной пищи лицомъ была любимицей Толбухиной и ненавидима всѣми въ домѣ. Она была отъ природы женщина не злая, но обязанность ея, или прямой, такъ сказать, долгъ совѣсти состоялъ въ томъ, чтобы наушничать, подсматривать, подслушивать и доносить все барынѣ-хозяйкѣ.

Степанида была слишкомъ лѣнива и тяжела на подъемъ, чтобы пронырой всюду пролѣзть и все разузнать… А барыня требовала отчетности, ради порядка въ домѣ. Поэтому, Степанида, не злая и не лгунья отъ природы, чтобы доказать свое рвеніе и дѣятельность, должна была поневолѣ сочинять и взводить то на одного, то на другого холопа всякія небылицы.

Барыня считала долгомъ, вполнѣ довѣряя своей любимицѣ, наказать ослушника или ослушницу… Отсюда происходила, путаница и куча несправедливостей. То и дѣло наказывался кто-нибудь болѣе или менѣе строго за поступокъ, котораго никогда не дѣлалъ. Вотъ за это сочинительство и ненавидѣли Степаниду. А она въ свой чередъ сочиняла не ради любви къ клеветѣ и не ради природной злости, — а ради того, чтобы казаться усердной въ исполненіи своей обязанности соглядатая.

Съ этою Степанидой съ перваго дня вступленія въ домъ добрая и правдивая Арина Матвѣевна какъ-то само собою стала во враждебныя отношенія. Будь Степанида злюкой, — няни барышниной, вѣроятно, не было бы уже давно въ домѣ, ибо Арина Матвѣевна постоянно противорѣчива Степанидѣ, выговаривала ей въ глаза, осуждала за клеветничество и лганье и вообще взяла подъ свою защиту всѣхъ дворовыхъ.

Впрочемъ, положеніе няни было отчасти исключительнымъ въ домѣ. Хотя она когда-то и была крѣпостною бригадира, но подаренная имъ формально, документомъ, покойной невѣсткѣ, теперь считалась крѣпостною холопкою молодой барышни, перейдя къ ней, какъ бы по наслѣдству отъ матери. Арининой помѣщицей была Клена, и такимъ образомъ, бывшая крѣпостная бригадира теперь ему совершенно не принадлежала по закону.

Это обстоятельство объяснилъ нянѣ самъ же бригадиръ и добродушно, и толковито.

— Ты теперь не моя. Я съ тобой ничего подѣлать не могу, хотя ты мнѣ сейчасъ начни грубить… Только выгнать изъ дому тебя могу. Ты барышнина холопка и она одна можетъ сотворить съ тобою, что хочетъ.

Правдивая Арина Матвѣевна рѣшилась стать въ непріязненныя отношенія къ Степанидѣ, видя и понимая какъ умная женщина, что и бригадиръ, и его Толбухина — люди собственно добрые. Въ обоихъ всегда было можно, если смѣло дѣйствовать, найти правду и правдивый судъ. Къ тому же, дитятко ея настолько ее любило, что никогда бы не дало даже дѣду въ обиду. Наконецъ у смѣлой Арины Матвѣевны появилось страшное оружіе противъ Степаниды.

Она знала за барской барыней одинъ грѣхъ, который и другіе знали, но всѣ эти другіе никогда бы не рѣшились прійти и разсказать тайну господамъ. Единственнымъ человѣкомъ, способнымъ на это, была полунезависимая въ домѣ мама барышни.

Грѣхъ, который водился за Степанидой, — были ея отношенія къ Герасиму Морковникову.

Огромнаго роста, силачъ и богатырь съ виду, умный, но двоедушный и лукавый, этотъ Герасимъ, отчасти избалованный бригадиромъ, правилъ въ домѣ должностью, которая имѣлась во всякомъ богатомъ дворянскомъ быту. Онъ былъ скороходомъ. Иначе говоря, онъ былъ лакеемъ, который не имѣлъ въ самомъ домѣ никакого отдѣльнаго занятія, не служилъ за столомъ и не сидѣлъ въ прихожей, какъ другіе лакеи, по цѣлымъ днямъ, съ одною обязанностью встать, когда кто-либо изъ господъ пройдетъ или гости пріѣдутъ.

Вообще онъ не дѣлалъ ничего по дому. Его обязанность состояла исключительно въ томъ, чтобъ исполнять порученія бригадира и быть на посылкахъ. Онъ слонялся вѣкъ по городу, то съ письмомъ, то съ вещью по знакомымъ барина или по лавкамъ и магазинамъ, иногда отправлялся и въ уѣздъ.

Названіе его, конечно, не соотвѣтствовало быстротѣ исполненія этихъ порученій. Отъ прежней мудреной должности оставалось лишь одно прозвище.

Въ прежнія времена были у бояръ и дворянъ дѣйствительно настоящіе скороходы, которыхъ иногда посылали въ страшную даль, и въ вотчину, и въ иной губернскій городъ, хотя бы за триста верстъ. И скороходъ скоро ходилъ. Теперь же оставались въ домахъ дворянъ люди, на обязанности которыхъ было исполненіе порученій и вообще гонки по Москвѣ…Но ходили они такъ же, какъ и прочіе простые смертные.

Самъ бригадиръ шутилъ часто насчетъ своего Герасима, а равно и другихъ скороходовъ своихъ знакомыхъ:

— Какіе это, чортъ, скороходы теперь!.. Вывелась ихъ порода. Помню я, при Екатеринѣ Алексѣевнѣ, первой императрицѣ, да и при Аннѣ Ивановнѣ бывали такіе быстроходы… А знатнѣе всѣхъ водились они въ царствованіе Великой дщери Петровой. У графовъ Разумовскаго и Бестужева были такіе, что по пятнадцати верстъ въ часъ отхватывали. Лучше всякой ямской лошади… А этотъ теперь народъ иной — черепашьей породы. Ихъ бы теперь слѣдъ звать: долгоходы.

Часто бригадиръ такъ и обращался къ своему Герасиму:

— Ну, ты, долгоходъ, снеси вотъ писулю. Тутъ вотъ за угломъ домъ-то… Авось къ ночи вернешься.

Такъ какъ посылки эти по городу случались не часто, то Герасимъ, собственно говоря, былъ свободенъ по цѣлымъ днямъ. А остальнымъ людямъ занятія было мало въ домѣ, но все-таки каждому что-нибудь да случалось дѣлать. Герасимъ же проводилъ день во снѣ, въ болтовнѣ, или въ ѣдѣ всего того, чѣмъ угощала его пріятельница, полномочная въ домѣ ключница и барская барыня.

Герасимъ, какъ большинство богатырей и силачей, былъ человѣкъ собственно добродушный, и если когда-либо вмѣшивался въ какую ссору или драку въ домѣ или на дворѣ, то всегда за тѣмъ, чтобы мирить враждующихъ и отдуть въ крайнемъ случаѣ того, кто налѣзалъ и шумѣлъ больше, не соглашаясь на мировую.

Герасима любили въ домѣ, несмотря на ненависть къ его пріятельницѣ.

Единственнее существо, которое скороходъ считалъ какъ будто долгомъ разъ въ недѣлю легонечко поколотить — была именно Степанида. Но это происходило, такъ сказать, по дружбѣ. Какъ всякій мужъ жену свою должетъ учить изрѣдка колотушками, — такъ и Герасимъ считалъ долгомъ изрѣдка поучить уму-разуму свою пріятельницу, чаще всего за ея лѣнь и распущенность тѣлесную.

Богатырь-скороходъ еще отличался кромѣ того отъ всѣхъ другихъ дворовыхъ людей бригадира еще и тѣмъ, что могъ, хоть не бѣгло, прочесть Псалтырь и Часословъ. Равно могъ онъ нацарапать что-нибудь не очень мудреное для господъ, или приказъ въ вотчину старостѣ, или счетъ, или смѣту товара, который надо закупить въ лавкахъ.

Герасимъ очень гордился своею грамотностью и поэтому, часто, съ высоты своего величія, говорилъ про дворню:

— Темные люди, что съ нихъ взять.

Во времена, когда не всякій дворянинъ былъ обученъ грамотѣ и большинство сановниковъ умѣло только правильно подписать свое имя и фамилію, — человѣкъ, имѣвшій возможность написать цѣлую страницу болѣе или менѣе разборчиваго письма, былъ знаменательнымъ и совершенно исключительнымъ явленіемъ.

Хотя бригадиръ и называлъ Герасима «долгоходомъ», но за то съ гордостью и съ удовольствіемъ рекомендовалъ его знакомымъ:

— Это мой скорописецъ.

То, что называлось новымъ словомъ «скоропись», только въ эти дни, въ половинѣ царствованія Екатерины Великой, начало входить въ общее употребленіе среди грамотныхъ людей.

До того времени замысловатые значки и крючки писанной азбуки не давали возможности даже вполнѣ грамотному человѣку писать быстро.

Такъ какъ бригадиръ при всякомъ дѣлѣ въ Верхнемъ и Нижнемъ Судахъ всегда посылалъ своимъ ходатаемъ Герасима, то его скороходъ имѣлъ уже много знакомыхъ среди подьячихъ, которыхъ былъ цѣлый легіонъ у Воскресенскихъ ворогъ, близъ образа Иверской Божьей Матери.

Въ средѣ этихъ подьячихъ и стрекулистовъ, Герасиму, грамотному человѣку, видному съ лица, видному ростомъ, умѣвшему разумно бесѣдовать, было легко завести друзей.

Часто случалось ему по какому-либо дѣлу отправляться въ трактиръ и опорожнить цѣлый самоваръ насчетъ приглашавшаго, а иногда и на свой собственный, а время проходило въ поучительныхъ и любопытныхъ бесѣдахъ про законы, про суды, про власти и про многое иное…

Изрѣдка, не болѣе раза въ мѣсяцъ, Герасимъ позволялъ себѣ выпить, но, вернувшись домой, тщательно скрывался, чтобы никто его въ нетрезвомъ состояніи не видалъ. Деньги у скорохода, разумѣется, водились, хотя жалованья онъ никакого не получалъ, какъ крѣпостной человѣкъ.

Ясно, что источникъ дохода былъ не чистый. Но въ данномъ случаѣ виновнымъ былъ не Герасимъ: онъ только бралъ эти деньги и тратилъ. Пріобрѣтались онѣ хитрыми путями, его пріятельницей — барской-барыней.

Герасимъ и Степанида уже издавна были первыя лица въ домѣ бригадира. Теперь только завелось третье лицо, которое выдѣлялось среди прочихъ дворовыхъ — няня барышни, Арина Матвѣевна.

Упрямо-правдивая женщина стала однако въ странныя отношенія къ обѣимъ любимцамъ въ домѣ: со Степанидой она была врагомъ, а съ Герасимомъ почти въ дружбѣ.

— Онъ умный, а она дура, разсуждала няня. — Онъ многое знаетъ, чего не всѣ господа разумѣютъ. Она ничего, кромѣ перины да варенья, и знать не хочетъ. Лукавъ онъ, глаза у него хитрые, не смотрятъ прямо… Да что жъ мнѣ до этого…

Арина Матвѣевна не могла не отнестить съ особеннымъ уваженіемъ къ тому, что Герасимъ могъ, «куная» перо въ чернила, царапать на бѣлой бумагѣ такіе крючечки, изъ которыхъ человѣческая рѣчь производилась, а другой по этимъ крючечкамъ могъ всякое дѣло узнать.

Умной нянѣ Аринѣ грамота казалась не только дѣломъ страшно мудренымъ, но даже отчасти дѣломъ таинственнымъ. Она была въ душѣ увѣрена, что эта грамота хотя и полезна, а все-таки навѣрно врагомъ человѣческимъ изобрѣтена. А тотъ, кто можетъ хорошо владѣть грамотой, непремѣнно колдунъ и съ нечистой силой можетъ имѣть сношенія, если захочетъ.

Съ человѣкомъ, какъ Герасимъ, ей надо было, слѣдовательно, состоять въ дружбѣ. Полная неудача въ тайномъ предпріятіи заставило умную Арину упасть духомъ, искать поневолѣ и безсознательно помощи извнѣ. А ловкій и хитрый Герасимъ будто волею судьбы вдругъ теперь подвернулся ей подъ руку.

«Что ему старый баринъ!» разсудила няня, пойдя на свиданіе и откровенную бесѣду со скороходомъ. «Умретъ онъ, Клена будетъ наслѣдницей всего имущества и всѣхъ холоповъ. Всякому человѣку выгодно теперь ей услужить. Герасимъ ужъ конечно это понимаетъ!»

XVIII.

Разумѣется, Арина Матвѣевна ни слова не повѣдала своему дитяткѣ ни о новомъ своемъ посѣщеніи старухи Козляниновой, ни объ откровенной бесѣдѣ со скороходомъ.

«Что зря смущать ребенка!» думалось нянѣ.

Прошло дня два. Клена отъ зари до зари сидѣла молча, какъ истуканъ, не двигаясь и глубоко задумавшись, или бродила, какъ привидѣніе, по своимъ двумъ горницамъ. Арина Матвѣевна пробовала утѣшать дитятко, просила не горевать и увѣряла, что «еще Богъ милостивъ». Клена при этомъ безсмысленно взглядывала на няню, какъ бы не понимая, что она говоритъ, или же вздыхала и, не отвѣтивъ, задумывалась еще пуще. Изрѣдка только она произносила вслухъ, но какъ бы себѣ самой:

— Я его видѣть хочу! Видѣть!

Наконецъ, на третій день, въ сумерки, дѣвушка, сидѣвшая противъ няни у окна, заговорила:

— Наня… Такъ нельзя… Мнѣ хоть руку на себя наложить… Такъ нельзя…

— Вѣдаю, что нельзя. Да что же?.. Ничего не подѣлаешь.

— Бѣжать намъ надо къ Аннѣ Ивановнѣ.

— Что проку… Она насъ не приметъ или тотчасъ привезетъ обратно къ дѣдушкѣ.

— Богъ съ тобой!

— Такъ. Вѣрно, дитятко. Я ужъ съ ней надысь толковала. Она сказываетъ: «лучше горевать, чѣмъ срамиться».

— Такъ зачѣмъ же ты молчишь? Не скажешь, что и послѣдняя-то надежда сгинуть должна и что мнѣ теперь…

Дѣвушка не договорила и понурилась, какъ бы окончательно сраженная.

— Надо ждать. Да надо тоже съ Николаемъ Ивановичемъ мнѣ завести рѣчь. Съ нимъ съ однимъ, чтобы и матушка его ничего не знала. Онъ инако посудитъ. Молодцы самокрутокъ не боятся.

— Я-то… Я-то когда же его увижу? Вѣдь я его чуть не годъ не видала. Пойми это. Когда онъ былъ далеко, да и въ чуму — все какъ-то легче сдавалось. А теперь, когда я знаю, что онъ на подачу руки близко, что ты вотъ отъ него приходишь, меня томитъ.

— Надысь видѣлись въ саду.

— Видѣлись? На минуту! Въ ночи! Въ снѣгу… Ни объ чемъ не переговорили. Мнѣ надо видѣть его, разглядѣть, побесѣдовать, сговориться что дѣлать. Няня! Слушай!

Клена поднялась съ своего мѣста и, измѣнившись въ лицѣ, со сверкающими глазами подошла и встала предъ Ариной Матвѣевной.

— Слушай! повторила она дрожащимъ голосомъ. — Я больше не могу. Я истомилась… Сдѣлай мнѣ, что я тебя буду проситъ. Не сдѣлаешь, я удавлюсь. Я знаю, какъ это удавляются, видѣла. Помнишь, у насъ въ сараѣ на крюкѣ повѣсился форейторъ.

— Ну тебя… Тьфу!.. Что вспоминаетъ и какія рѣчи ведетъ — не дѣвичьи.

— Не болтай пустого, Ариша… Я не въ шутку. Вотъ тебѣ Господь Богъ, что я удавлюсь, если ты не исполнишь моего прошенія.

— Да что же? Чего тебѣ?

— Обѣщайся. Поклянись, что исполнишь.

— Какъ же мнѣ, дитятко, обѣщать, не зная, о чемъ ты просишь. Можетъ быть, несказанное что выдумала.

— Да, несказанное, мудреное, погибельное. Да вѣдь мнѣ семь бѣдъ, — одинъ отвѣтъ. Да! Я страшное надумала, да нешто моя смерть лучше тебѣ. Вотъ тебѣ Матерь Божья свидѣтельница, что коли ты не сдѣлаешь по моему — я удавлюсь. И какъ ты меня не стереги — я тебя обману. Найдешь ты меня на бичевѣ въ петлѣ.

— Полно! Полно! Ну нешто этакія рѣчи говорятъ. Морозъ даже по кожѣ подираетъ! воскликнула Арина Матвѣевна.

— На вотъ, гляди…

Клена вытащила изъ кармана пучокъ тонкой и длинной бичевы и показала нянѣ.. Та, только ротъ разинула и руками всплеснула.

— Вчера въ ночь, — вотъ тебѣ крестъ, — я совсѣмъ собралась ужъ было давиться, пока ты спала… Да меня спасла вдругъ…

Клена смолкла и, комкая бичеву въ карманъ, стояла задумавшись.

— Кто? Кто? произнесла нѣсколько разъ Арина Матвѣевна. — Говори же, оглашенная. Кто спасъ?

И няня заплакала вдругъ отъ страха и ужаса, который ее обуялъ при видѣ бичевы съ прилаженной на концѣ петлей.

— Спасла меня лѣстница, глухо вымолвила Клена.

— Лѣстница. Богъ съ тобой, дитятко. Путаешь…

— Да, лѣстница. Вотъ эта. Гляди. Видишь.

Клена показала нянѣ въ окно, за которымъ рисовалась отчетливо въ небѣ длинная лѣстница, приставленная изъ сада къ крышѣ дома. Безъ такой лѣстницы не было ни единаго двора въ Москвѣ, а у палатъ бригадира ихъ было три. Одна вела на крышу съ главнаго двора, другая — съ боку дома съ задняго двора, а третья изъ саду. Эту послѣднюю конечно заносило зимой сугробами и по ней лазили на чердакъ только лѣтомъ.

— Вотъ по этой лѣстницѣ… ночью… можно влѣзть… Пробравшись въ садъ черезъ заборъ!.. А съ чердака къ намъ рукой подать. Я про Колю это…

— Что-о? протянула Арина Матвѣевна, пораженная.

— Ничего другого, няня, выдумать я не съумѣла. А это дѣло я весь день переворачивала на мысляхъ. И одно я тебѣ сказываю: или ты устроишь мнѣ это, повидаю я Колю, сговорюсь, что дѣлать намъ, или руки на себя…

— Гдѣ же? Куда же?.. Сюда ему лѣзть! Господь съ тобой! Въ чужой домъ? Къ дѣвицѣ? Ночью?

Наступила пауза. Клена отошла и сѣла на свое мѣсто, вопросительно и упорно глядя на Арину Матвѣевну.

— Не гляди такъ страшно! отмахнулась она. — Нешто я могу такое…

— Няня… Ты ему скажи. Это его дѣло. Онъ ни единой минуты не усумнится. Что ему стоитъ ночью перемахнуть изъ переулка заборъ, пройти сугробы, влѣзть на чердакъ, а чрезъ дверку прямо къ намъ въ горницы. Тутъ мы однѣ наверху и никто его не увидитъ… Это стократъ проще, чѣмъ когда мы вечеромъ сами ходили въ сугробы. Насъ могли увидѣть, какъ мы лазили въ снѣгъ, вмѣсто того, чтобъ ходить по расчищенной дорожкѣ. Нѣтъ легче этого дѣла! Меня Господь спасъ, постановивъ подъ глаза эту лѣстницу. Я сразу будто все поняла. Сразу мнѣ будто кто шепнулъ: «Ахъ, молъ, ты безумная! Да вотъ какъ вамъ повидаться! Хоть всякій день видайтесь! И никто не узнаетъ!»

— А изъ нижнихъ оконъ кто увидитъ?

— Ночью-то? Изъ гостиной, да изъ диванной? Кто же тамъ бываетъ ночью-то? А ихъ опочивальни, да горницы всѣ во дворѣ. Ихъ обоихъ.

— А сюда кто заглянетъ. Да у насъ найдетъ. Тогда, гдѣ я буду? Въ Сибири? А ты? На тебя покоръ людской!

— Ночью никто къ намъ не пойдетъ.

— Да грѣхъ это и срамота. Порочить себя…

— Такъ тебѣ лучше чтобы я окаянною смертью померла? Ну, что жъ, хорошо… Спасибо! Помни это… Будешь меня въ гробъ класть, опознаешься, да поздно будетъ…

Голосъ Клены задрожалъ, и она заплакала. Няня бросилась къ ней, сѣла около нея и, обнявъ крѣпко, прижала къ себѣ и начала цѣловать.

Черезъ нѣсколько минутъ Арина Матвѣевна произнесла полушепотомъ:

— Озадачила! Дай мнѣ съ мыслями собраться. Вотъ я завтра къ ранней пойду, свѣчу поставлю угоднику Николѣ, да помолюся… А тамъ подумаю, что Богъ на душу положитъ. Можно коли, то я… Я ему скажу. Какъ онъ знаетъ. Пролѣзть-то нѣтъ ничего легче. Такъ все само подладилось. Да не хорошо. Молодцу къ дѣвицѣ, ночью, въ горницу… Не хорошо. И не увидятъ, да совѣсть-то заѣстъ.

— Онъ не чужой какой, тихо вымолвила Клена. — Онъ мой женихъ съ благословенія родительскаго.

Арина Матвѣевна вздохнула и мысленно повторила себѣ то же самое.

«Что жъ. Правда все это», подумала она наконецъ. — "И какъ чудно потрафилось. И лѣстница изъ саду. И мы-то однѣ у чердака на вышкѣ… Семъ-ко я заутро пойду къ ранней… Помолюся въ придѣлѣ угоднику Галактіону — узъ рѣшителю… «

XIX.

Въ тѣ же дни бригадиръ мысленно волновался, собираясь поговорить серьезно и окончательно со своимъ другомъ.

Онъ уже нѣсколько разъ за послѣдній мѣсяцъ намекалъ другу о томъ, что имѣетъ до него очень важное дѣло.

Когда однажды Братолюбцевъ, смѣясь, спросилъ: ужъ не хочетъ ли другъ заразъ получить всѣ тѣ деньги, которыя онъ у него понемногу забралъ взаймы, то бригадиръ даже разсердился. Онъ назвалъ друга „шалымъ чортомъ“, у котораго всякія „непутныя гадости“ на умѣ. Но затѣмъ Филисовъ объяснилъ, что дѣло его крайне важное и на дняхъ подробно объяснится.

Появленіе въ Москвѣ молодого Козлянинова заставило Филисова спѣшить. Волей-неволей приходилось теперь отправляться къ другу и объясняться.

Геннадій Ивановичъ Братолюбцевъ, статскій совѣтникъ, кавалеръ и засѣдатель Верхняго Земскаго Суда, хотя и разъѣзжалъ по Москвѣ въ желтой каретѣ цугомъ, но позолота на рыдванѣ давно полиняла, а цугъ лошадей былъ настолько заморенъ не ѣздой, а скудной пищей, что многіе, глядя на проѣзжающаго барина, догадывались, что всѣ его денежки „куры склевали“.

Жилъ Братолюбцевъ когда-то въ собственномъ домѣ, и въ саду своемъ тоже разводилъ канавки, фонтаны и мостики. Затѣмъ онъ продалъ садъ, на которомъ широко выстроился какой-то чиновникъ, а затѣмъ вскорѣ продалъ и домъ. Теперь Братолюбцевъ помѣщался на маленькой квартирѣ, близъ Москвы-рѣки. Квартира его была изъ самыхъ плохихъ и къ тому же отъ нея было недалеко до той суконной фабрики, гдѣ началась еще недавно и распространилась по всему городу моровая язва. Помѣщеніе вообще было далеко не дворянское.

Судьба странно связала дружбой Филисова съ Братолюбцевымъ. Между ними не было ничего общаго. Насколько бригадиръ былъ порядливъ, экономенъ и за все свое существованіе прнумножилъ родительское достояніе, а не уменьшилъ — настолько же Братолюбцевъ былъ человѣкъ безпорядочный и легкомысленный.

Бригадиръ съ рѣдкимъ постоянствомъ скромно жилъ послѣднія 20 лѣтъ, проводя время въ бесѣдахъ съ Толбухиной, а Братолюбцевъ за это время прошелъ и огнь и воду и мѣдныя трубы.

Теперь, когда ему тоже было около 60 лѣтъ, онъ продолжалъ вести почти ту же безтолковую холостую жизнь. Все состояніе его большею частью погибло отъ страсти къ карточной игрѣ. Теперь проигрывать было нечего. Но проигравъ когда-то большія суммы, теперь Братолюбцевъ продолжалъ проигрывать послѣдніе гроши. Часто, въ бесѣдахъ съ другомъ-бригадиромъ, онъ восторженно мечталъ о томъ, что если бы онъ получилъ какое-либо наслѣдство, то сейчасъ бы отъигрался.

Бригадиръ только головой качалъ.

Несмотря на то, что этотъ другъ былъ сомнительнаго русскаго и дворянскаго происхожденія, что отецъ его когда-то назывался совершенно иной, шведской, фамиліей, и не смотря на его безпорядочность — бригадиръ все-таки, будто толкаемый слѣпою судьбою, рѣшался теперь предложить этому другу руку и сердце молоденькой внучки и все свое сбереженное состояніе.

Подобныя нелѣпости и противорѣчія въ жизни людей необъяснимы, а случаются сплошь и рядомъ.

Бригадиръ утѣшалъ себя, разумѣется, мыслью, что онъ спасетъ друга, что женитьба его остепенитъ. При этомъ Никита Артемьевичъ былъ убѣжденъ, что Клена будетъ счастлива съ Геннадіемъ Ивановичемъ, потому что онъ человѣкъ веселый, забавникъ, шутникъ. Всякой молодой дѣвушкѣ съ нимъ должно житься легко и весело, а стало быть, и счастливо.

Когда бригадиръ явился на квартиру друга, гдѣ безпорядокъ царилъ во всемъ, гдѣ безтолковая жизнь холостяка и его неряшливость сказывались повсюду — онъ нашелъ друга за интереснымъ занятіемъ. Хотя около него лежали кипой служебныя бумаги, самъ онъ былъ занятъ совершенно инымъ.

На подоконникѣ, у котораго онъ сидѣлъ, прыгалъ въ клѣткѣ ученый чижикъ, и засѣдатель Верхняго Суда, отложивъ дѣла на ближайшій стулъ, занимался тѣмъ, что обучалъ чижика таскать на веревочкѣ маленькую телѣжку съ кормомъ, хитро вырѣзанную изъ бумаги. Чижикъ, отъ великаго ли разума, или вѣрнѣе отъ великаго голода, очень забавно и хитроумно клювомъ и лапками притаскивалъ себѣ телѣжку съ кормомъ.

— Чудакъ ты человѣкъ! выговорилъ Филисовъ, найдя друга за этимъ занятіемъ.

Затѣмъ бригадиръ попросилъ друга бросить все, и судейскія бумаги, и чижа и, собравъ всѣ свои мысли и чувства, приготовиться выслушать то, что онъ ему повѣдаетъ.

Когда Филисовъ, сначала смущаясь и заикаясь, а потомъ горячо и съ увлеченіемъ объяснилъ другу, что онъ хочетъ женить его на своей внучкѣ и отдать ему все свое состояніе, то Геннадій Ивановичъ вытаращилъ на пріятеля глаза.

— Нынѣ не святки и не 1 апрѣля… произнесъ онъ. — Или у тебя какое помраченіе вышло въ головѣ?..

— Зачѣмъ помраченіе… Просвѣтлѣніе… отшутился Филисовъ,

— Въ своемъ ли ты разумѣ, Никитка?

— Въ своемъ всегдашнемъ, Генька!..

Филисовъ заговорилъ горячо — и Геннадій Ивановичъ пересталъ понемногу удивляться, сталъ слушать внимательнѣе, а черезъ нѣсколько времени заявилъ уже, что худого тутъ нѣтъ ничего, только, по его мнѣнію, Клеопатра Артемьевна за него замужъ никогда не пойдетъ, лучше захочетъ въ монастырь постричься.

— Вѣдь ты ей дѣдъ, а я тебѣ ровесникъ. Пойми ты это, сказалъ онъ, растерявшись.

— Извѣстное дѣло, придется сначала и приневоливать, отозвался бригадиръ. — Нельзя и требовать, чтобы молодая дѣвица въ тебя врѣзалась, якобы въ какого рыцаря диковинной красоты. Но Клена дѣвушка разумная и благонравная, сначала поартачится, а потомъ и образумится… А тамъ уже по пословицѣ: „Стерпится — слюбится“.

Братолюбцевъ, тронутый до глубины души, облобызалъ друга и вымолвилъ взволнованнымъ голосомъ, что онъ всегда зналъ какого истиннаго друга имѣетъ въ Филисовѣ.

— Но все-жь-таки, дай мнѣ немножко подумать… прибавилъ онъ. — Страшно мнѣ больно… Она совсѣмъ молоденькая, а я ужь скоро перевалю на седьмой десятокъ. Было время — и я шибко женскому полу нравился, но всему своя пора… Теперь оно поди ужь и невозможно… Я опасаюсь, другъ любезный, и знаешь ли чего?.. многозначительно вымолвилъ Братолюбцевъ.

— Чего?

— А того, что твоя внучка, узнавъ, какого ты ей жениха выискалъ, не говоря ни слова, убѣжитъ да и бултыхъ въ прорубь въ Москву-рѣку.

Братолюбцевъ весело и добродушно разсмѣялся.

Затѣмъ онъ отошелъ отъ Филисова, приблизился къ зеркалу, внимательно и молча осмотрѣлся и, показывая другу на свое отраженіе, вымолвилъ:

— Да, отъ этакого-то жениха, пожалуй, что всякая дѣвица побѣжитъ въ Москву-рѣку… Ну, да это дѣло не такое, что тяпъ-ляпъ да и корабль… Увидимъ!.. Только предупреждаю тебя, другъ сердечный, что насильно я съ твоей внучкой вѣнчаться не стану. Пускай она идетъ по доброй волѣ, а не такъ, чтобы подъ вѣнцомъ меня отъ всего сердца и ко всѣмъ чертямъ посылать!.. Изъ этого счастья никакого не выйдетъ, а только погубленіе, и ея собственное, и мое…

— Ну, это все дѣло мое…глубокомысленно замѣтилъ бригадиръ. — Я Клену знаю… Вотъ увидишь, какое происхожденіе изъ всего у насъ будетъ.

Вернувшись домой, бригадиръ удивилъ, свою сожительницу яснымъ лицомъ и веселымъ духомъ.

— Ужь не награду ли какую, батюшка-братецъ, изволили получить?.. встрѣтила его Толбухина. — Ужь больно вы, Никита Артемьевичъ, расцвѣли лицомъ.

— Воистину, матушка-сестрица, награду… Только не царскую, а награду судебную!

— Изъ суда?

— Что вы! Судъ никакихъ наградъ не даетъ. А меня судьба наградила. Судьба. Все такое, сестрица, чего такъ прямо я сболтыхнуть вамъ не могу. Вотъ на сихъ дняхъ изложу вамъ все. И такъ же, какъ вы любите, въ подробной рѣчи! Якобы протоіерей какой съ амвона въ высокоторжественный день.

Ровно черезъ сутки, бригадиръ уже объяснилъ все сестрицѣ. Толбухина не удивилась ни мало, къ его удивленію, такъ какъ давно знала, въ чемъ заключаются тайные планы своего сожителя насчетъ внучки.

Давно уже Марья Евграфовна не говорила и не бесѣдовала съ бригадиромъ такъ, какъ ей пришлось теперь… А пришлось ей, не заготовивъ никакихъ рѣчей и умныхъ словъ, еще горячѣе и, быть можетъ, еще умнѣе и краснорѣчивѣе сразиться со своимъ братцемъ. Забыла даже Марья Евграфовна сидѣть чинно и порядливо, выпрямившись въ креслѣ и закинувъ голову назадъ. Забыла видно, что гнѣвъ — вѣдь та же одна блажь людская. Она волновалась, двигалась въ креслѣ, размахивала руками… Вспомнивъ вдругъ о своемъ неправильномъ поведеніи, она принимала позы, но черезъ мгновеніе снова забывала и снова горячилась и двигалась.

Она доказывала бригадиру, что его затѣя лишь одно непозволительное и слабоумное мечтаніе; къ тому же и грѣшное предпріятіе.

— Я женщина не молодая, а за вашего Братолюбцева не согласилась бы выйти замужъ. А гдѣ же дѣвочкѣ въ семнадцать лѣтъ, да выходитъ за такого! Закабалить себя съ пустозвономъ и картежникомъ… Вы, братецъ… извините… мечтатель!

Бригадиръ при этомъ словѣ разинулъ ротъ, выпучилъ глаза и побагровѣлъ.

— Что съ вами? произнесъ онъ едва слышно. — Двадцать лѣтъ прожили въ одномъ домѣ — и я отъ васъ ни единаго худого слова не слыхалъ. Неужто черезъ двадцать лѣтъ въ нашихъ бесѣдахъ такія ругательства окажутся?

— Я не ругаюсь, батюшка-братецъ. Это не бранное слово.

— Нѣтъ, бранное, сударыня… Въ приложеніи ко мнѣ, бригадиру царской службы и 60-ти-лѣтнему человѣку — подобное слово есть ругательство. Вы, сударыня! Вы — мечтательница!!. Вы и въ пяльцахъ-то все пастушковъ съ овечками вышиваете! И кофе-то пьете изъ чашечки съ голымъ амуромъ! И книжки-то французскія ваши все про разныя любовныя похожденія и предосудительныя исторіи разсказываютъ… Такъ не вамъ меня называть этимъ словомъ… Вотъ что, сударыня!..

И это слово „сударыня“, нѣсколько разъ произнесенное, означало гораздо болѣе, нежели гнѣвный голосъ и грозный взглядъ бригадира.

Ни онъ, ни его сестрица не помнили, когда въ послѣдній разъ онъ назвалъ ее „сударыней*“ вмѣсто слова „сестрица“.

Филисовъ всталъ и быстрыми шагами вышелъ изъ горницы.

Когда, вскорѣ послѣ этого, дворецкій доложилъ, что подано кушать, то бригадиръ приказалъ доложить барынѣ, что она можетъ садиться за столъ, а что онъ покушаетъ у себя въ кабинетѣ одинъ.

И въ этотъ день, въ первый разъ съ минуты появленія Клены въ домѣ, она обѣдала вдвоемъ съ бабушкой.

Бригадиръ, сидя одинъ, старался занять себя посторонними предметами и мыслями, но въ ушахъ его неотступно звучало слово: „Мечтатель!“

XX.

Поклонница Вато и Мариво была задѣта за живое неповиновеніемъ своего братца и тѣмъ, что онъ вдругъ взбунтовался, оскорбился простымъ словомъ, ею сказаннымъ, да, вдобавокъ, сдѣлалъ на ея счетъ нѣсколько замѣчаній, которыя „не вырубишь топоромъ“, хотя они и не были написаны, а были лишь сказаны и запечатлѣлись въ ея памяти.

Картинки, куколки и книжки Толбухиной вдругъ оказались двусмысленными и негодными предметами.

Впрочемъ Марья Евграфовна была слишкомъ „прекраснодушна“, чтобы долго волноваться и сердиться, и тѣмъ болѣе — быть способною на злопамятство или на мщеніе. Она была только удивлена сценой съ бригадиромъ и особенно смутило ее то обстоятельство, что сама она измѣнила себѣ, что она взволновалась.

— Какъ могла я волненію души предаться? укоряла она теперь себя.

Вмѣстѣ съ тѣмъ главное, что всколыхнуло спокойствіе и миръ будничной жизни сестрицы бригадира, было его упрямство. Марья Евграфовна слишкомъ привыкла къ безусловному повиновенію своего братца и теперь была озадачена.

Дѣло, казалось, было уже вовсе не въ Кленѣ, не во внучкѣ и не въ однокашникѣ и другѣ Филисова. Дѣло было во внезапномъ проявленіи воли бригадира, да еще въ такомъ бурномъ видѣ.

И Богъ вѣсть, какое чувство вдругъ заставило Толбухину дѣйствовать… Упрямство ли, желаніе ли поставить на своемъ, какъ было всегда, и доказать сожителю свое превосходство, — или же дѣйствительно жалость къ юной внучкѣ, желаніе ее спасти отъ тягостной судьбы и постылаго брака съ пожилымъ холостякомъ. Что собственно руководило Толбухиной, она и сама не знала. Быть можетъ — къ ея великому изумленію и негодованію — сердце руководило ею, женское, нѣжное, отзывчивое…

Такъ ли, иначе ли, но Марья Евграфовна, зная навѣрное, что черезъ день бригадиръ уѣдетъ изъ дому съ утра и пробудетъ нѣсколько часовъ по своимъ дѣламъ въ городѣ, послала человѣка съ запиской къ Братолюбцеву, въ которой она просила его явиться къ ней для разговора о важныхъ предметахъ, нетерпящихъ отлагательства.

Толбухина въ своей цидулѣ, на „грубомъ“ русскомъ нарѣчіи (по-французски она писала изящно), изъяснялась въ торжественныхъ выраженіяхъ. Братолюбцевъ могъ сразу догадаться, что дѣло идетъ положительно о серьезномъ вопросѣ.

Веселый, безпечный, остроумный и подчасъ колкій на слово, засѣдатель тотчасъ же обѣщалъ быть, а себѣ обѣщалъ позабавиться надъ сожительницей друга, поднимая на смѣхъ ея торжественность и высокопарность, при всякомъ удобномъ случаѣ.

Въ назначенный день Геннадій Ивановичъ явился. Бригадира не было уже дома — и Толбухина, встрѣтивъ гостя, попросила его къ себѣ въ горницу. При взглядѣ на нее обычная и вѣчная веселость Братолюбцева сразу пропала. Лицо Толбухиной поразило его. Онъ ожидалъ картинныхъ жестовъ, пѣвуче-важнаго голоса, торжественно-величественнаго выраженія на лицѣ. На дѣлѣ оказалось нѣчто противоположное. Толбухина очевидно была смущена. И лицо, и голосъ, и вся ея фигура говорили ясно, что она робѣетъ, смущается, и что дѣло, за которое она взялась, будто пугаетъ ее.

Толбухина имѣла видъ растерянный…

— „Что за притча?!“ подумалъ Братолюбцевъ и почему-то вдругъ самъ смутился.

Пройдя за хозяйкой въ ея комнату и усѣвшись противъ нея на диванчикѣ, около севрской группы, которая клялась aimer и aimer вѣки-вѣчные, Геннадій Ивановичъ, вѣчно подшучивающій надъ этой фарфоровой четой любовниковъ, теперь и не поглядѣлъ на нее. Онъ всматривался нѣсколько озабоченно въ лицо хозяйки, которая, робѣя до очевидности, усаживалась противъ гостя и, не глядя ему въ глаза, слегка покраснѣла.

„Создатели! Творцы мои!“ мысленно воскликнулъ Братолюбцевъ, какъ всегда во множественномъ числѣ, ради шутки и острословія. Но въ сущности настроеніе его было далеко не шуточное.

— У меня до васъ, Геннадій Ивановичъ, очень важное дѣло, выговорила хозяйка.

„Вижу, чую, осязаю всѣми чувствіями, что важное“, не сказалъ, а подумалъ Братолюбцевъ. — „Заговори ты своимъ проповѣдническимъ голосомъ, вопіющимъ въ пустынѣ, торжественно, запой ты, — я бы зналъ, что дѣло выѣденнаго яйца не стоитъ… Но твоя роба и на меня страхъ нагнала…“

Братолюбцевъ откашлянулся и произнесъ:

— Что прикажете? Я вашъ слушатель и слуга…

— Вамъ Никита Артемьевичъ сватаетъ внучку? Клену хочетъ за васъ выдать? выговорила Толбухина, какъ бы выпалила.

— Да-съ.. То-ись онъ… это только его прожекты. А я то-ись… это такъ-съ… Это… Это…

И Братолюбцевъ смолкъ. Быть можетъ, въ первый разъ за цѣлый годъ онъ почувствовалъ, что краснѣетъ.

„Ты, да женихъ! Да еще семнадцати-лѣтней дѣвочки?“ будто шепнулъ ему кто-то на ухо, будто эта же самая севрская группа; будто она въ свой чередъ теперь его на смѣхъ подымаетъ.

Толбухина, какъ всѣ люди, любящіе красныя рѣчи и приторный фальшиво-торжественный тонъ въ пустыхъ случаяхъ, теперь не умѣла и не могла исподволь, понемногу, привести бесѣду къ главному вопросу… Она чувствовала въ себѣ только достаточно храбрости, чтобы начать и довести до конца простой судейскій допросъ.

„Давай Богъ, хоть и этакъ-то… Лишь бы договорить свое, все выложить“… думала она. — „А гдѣ ужь тутъ о красотѣ рѣчи и ораторствѣ помышлять“.

И собравшись съ духомъ, Толбухина начала отрывочный допросъ, на который Геннадій Ивановичъ отвѣчалъ конфузясь какъ школьникъ.

— Бригадиръ вамъ сваталъ Клену?… Говорилъ?..

— Говорилъ-съ. На сихъ дняхъ впервые…

— Что жъ вы отвѣтствовали? Дали свое согласіе?..

— Нѣтъ-съ.

— Отказались наотрѣзъ? Отшутились по обычаю своему смѣшными словами?

— Нѣтъ-съ… Не… Ничего не… Ничего-съ.

— Подумать хотите?

— Да-съ. Такое дѣло, что… Тутъ нужно… Этакое дѣло…

— Да. Геннадій Ивановичъ. Это такое дѣло, въ которое ни мой братецъ, ни вы, умный и просвѣщенный человѣкъ, — сами не вдумались какъ слѣдуетъ, и какъ дѣти малыя съ огнемъ забавляетесь. И опасное затѣяли, и грѣшное…

И Толбухина, вовсе не собиравшись быть краснорѣчивою, на этотъ разъ дѣйствительно краснорѣчиво, горячо, съ увлеченіемъ, убѣдительно и толково разъяснила Братолюбцеву всю нелѣпость и грѣховность затѣи бригадира и все самолюбивое ребячество его самого. Гость слушалъ, опустивъ глаза на коверъ и даже опустивъ голову… Много непріятнаго для его самолюбія услышалъ онъ, а тѣмъ не менѣе, слушая, мысленно повторялъ:

„Правда! И это правда! Опять правда! И опять правда!“

Когда Марья Евграфовна кончила свою рѣчь заявленіемъ, что внучка — огонекъ, о который они съ другомъ опалятъ свои крылышки (все-таки не могла Толбухина обойтись безъ красотъ рѣчи), она прибавила ласково, дружески:

— Простите меня… Я не обижать васъ хотѣла. Я спасти бѣдную сироту отъ погибели хочу. А можетъ быть и васъ отъ срама и несчастія уберечь. Клена изъ такихъ дѣвицъ, кои громовыя.

— Какъ? спросилъ Братолюбцевъ. — Громовыя?

— Да. Она мужу постылому дорого обойтись можетъ… Вы и братецъ ее не знаете. А я уже знаю…

Братолюбцевъ не отвѣчалъ и наступило молчаніе.

Хозяйка тревожно ждала результата своего объясненія; она уже жалѣла, что „не готовилась“ и сказала не заученную рѣчь, а „такъ, по просту“ объяснилась.

— Пожалуйте вашу ручку, выговорилъ Братолюбцевъ взволнованнымъ голосомъ. — Спасибо стократы! На всякаго мудреца много на свѣтѣ простоты! Никита Артемьевичъ оказался пѣтый дуракъ! А другой-то, его пріятель, Братолюбцевъ Геннадій, — осина! Хуже осины…. Чучело огородное!…

— Такъ вы покидаете мысли о женитьбѣ на Кленѣ?

— Стыдиться буду вспоминать объ этой глупости. Обижаться буду, коли вы когда опять напомните… Дуракъ дурака съ панталыку сбилъ! Вотъ! Чего вамъ еще? Козлятина ослятину подговорила огородъ городить!… Ну, и нагородили! Простите… Я домой! Совѣстно на васъ смотрѣть. Завтра заѣду.

Братолюбцевъ простился съ хозяйкой и быстро вышелъ изъ горницы, слегка румяный и смущенный.

— Ну, слава Богу! произнесла вслухъ Толбухина. — А почему успѣшно такъ потрафилось?.. Хорошій онъ человѣкъ! Вотъ почему! И сердце, и разумъ есть!..

XXI.

Кленина няня ходила между тѣмъ темнѣе ночи, сама на себя не похожа.

— Не дамъ я пропадать моему дитяткѣ. Лучше въ Сибирь пойду… Лучше на томъ свѣтѣ въ аду кромѣшномъ мнѣ быть…

Въ тотъ день, когда бригадиръ съ сестрицей повздорили, Арина Матвѣевна была особенно скучна. Затѣмъ она всячески проволновалась цѣлую ночь, не смыкая глазъ, и поднявшись, еще до разсвѣта, при первомъ ударѣ въ колоколъ въ сосѣднемъ храмѣ, отправилась къ обѣднѣ.

Въ церкви няня молилась мало и продолжала мысленно спорить сама съ собою.

— Наложить на себя руки я ее не допущу. Коли я привела ее на грѣхъ къ чудодѣю-дѣдушкѣ, чо я же ее должна и упасти отъ всѣхъ бѣдъ. Быть ей за Николаемъ Ивановичемъ. Божбу даю я вотъ предъ престоломъ Божьимъ, что быть ей его супругою. Но что жъ подѣлать? Надо же что придумать. Сложа руки досидишься до того, что ее выдадутъ замужъ за какого постылаго…

И задавая себѣ вопросъ, какъ поступить, Арина Матвѣевна поневолѣ должна была сознаться, что остается одинъ путь спасенія: уговориться скорѣе во всемъ съ молодымъ Козляниновымъ.

Прежде няня мечтала устроить дѣло иначе: она рѣшалась бѣжать со своимъ дитяткомъ изъ дому бригадира къ Аннѣ Ивановнѣ. А разъ Елена на свободѣ — все дѣло само собой сладится. Баринъ Никита Артемьевичъ обидится, обозлится и махнетъ рукой на супротивницу-внучку.

„А намъ только того и нужно!“ мечтала няня. — „Сейчасъ мы и за свадебку честнымъ пиркомъ, а не силкомъ. А казны то своей и вотчины лишитъ дѣдушка Клену, такъ что-жь дѣлатъ! Богъ съ нимъ! и сквозь золото слезы льются. Лучше съ алтыномъ за милымъ, чѣмъ въ жемчугахъ съ постылымъ“.

Теперь, по пріѣздѣ Анны Ивановны, была новая помѣха. Няня должна была бросить мысль о побѣгѣ въ домъ барыни. Козлянинова и слышать не хотѣла о томъ, чтобы ея Коля самокруткой женился и „выкрадывалъ“ невѣсту.

— Мы не татары какіе, прости Господа! объяснила она. — Татарва выкрадываетъ невѣсту и калымъ платитъ. Это грѣхъ и срамъ! заявляла старуха.

Анна Ивановна просила обождать, умилостивить бригадира и „благородно“ жениться по людски и по Божьему. Она почему-то надѣялась на перемѣну образа мыслей „Никитскаго боярина“, какъ звала она бригадира.

Стало быть, теперь вся надежда Арины Матвѣевны была на одного Козлянинова. Его надо подбить дѣйствовать рѣшительнѣе.

Приходилось молодежи сговориться, какъ дѣйствовать, и конечно тайно и отъ бригадира, и отъ Козляниновой.

— Какъ повѣнчаются, то и бухнутся въ ноги: „Виноваты, простите!“ Никита Артемьевичъ — кремневый, устоитъ и прогонитъ. А барыня-мамаша одинъ денекъ поплачетъ, поохаетъ и вѣстимо проститъ! рѣшила няня.

Выходя изъ церкви послѣ обѣдни, няня мысленно приготовилась окончательно дѣйствовать и къ тому же неотложно. Первымъ дѣломъ конечно должно быть свиданіе молодыхъ людей.

— Ась-ко я подумаю объ лѣстницѣ? Пораскладу на мысляхъ! Лѣстница эта и впрямь чудно притрафляется къ нашему дѣлу.

Вернулась няня домой и разбудила свое дитятко и дала ей вынутую за ея здоровье просвирку — скушать натощакъ.

Затѣмъ, когда полусонная Клена кушала просвирку, потягиваясь въ постели, няня подошла къ окну и стала молча глядѣть, да разглядывать…

„Чудно!“ думалось ей. — „Лѣстница эта и впрямь искушеніемъ какимъ въ глаза лѣзетъ. Ишь вѣдь торчитъ… А садъ-то занесенъ сугробами и никогда въ немъ никого, даже Жучка со двора сюда не заглядываетъ, боится увязнуть… А вонъ рядомъ и заборъ въ проулокъ глухой. А дверь-то съ чердака рядомъ съ нашею дверью. Стало быть барченку въ ночь темную изъ проулка въ нашу свѣтелку только шагнуть молодецки. Съ полдюжины разовъ шагнуть — и тутъ онъ! У насъ! И никто не видалъ и не слыхалъ. А счастье-то имъ какое, повидаться, да побесѣдовать на раздольи!“

— Вотъ! Вотъ! уже шептала няня. — Прійти въ проулокъ — разъ, черезъ заборъ — два, по сугробамъ — три, на лѣстницу — четыре, на чердакъ — пять… Да къ намъ въ горницу — шесть. Полдюжины разовъ! шутила уже няня, глядя на искусительницу-лѣстницу. Но вдругъ она прибавила, перекрестившись: — Охъ, Господи, прости и помилуй!

.Арина Матвѣевна потому ахнула и перекрестилась, что рѣшилась окончательно исполнить просьбу дитятки.

— Чего ты охаешь, да крестишься? спросила Клена, полугрустно, полу-лѣниво.

— Закрестишься! ворчнула няня.

— А что?

— Ничего…

— Аль увидала что въ саду?

— Нѣту. Чего тамъ видѣть? Ворону на березѣ развѣ увидишь, весело отозвалась Арина Матвѣевна.

— Такъ чего же?

— Своимъ мыслямъ я, дитятко, охаю, да и тому, что ты надумала просить.

— Какъ знаешь, няня, отозвалась Клена тихо и спокойно, понявъ слова по своему. — Какъ знаешь, такъ и дѣлай. Не хочешь, не надо. Но пожалѣешь. Мое слово крѣпко.

— Полно ты… Глупая ты голова…

Арина Матвѣевна подошла къ кровати дѣвушки, обняла ее и стала цѣловать.

— Охъ, глупая голова, стращаетъ туда же свою Арину.

— Я не стращаю. Мнѣ жизнь постыла, сама знаешь. Одинъ конецъ.

— Да нешто виданное дѣло, чтобы мамка какая свое дитятко бросила въ бѣдѣ или злымъ людямъ на потѣху предала? Нешто у меня тебѣ былъ когда въ чемъ отказъ? Глупая твоя голова! Вотъ грѣхъ и погибельное дѣло надумала ты, а мамка разводила, разводила мыслями и что жъ…

Клена по улыбающемуся ласково и весело лицу няни увидѣла, и поняла ея рѣшеніе итти на это „погибельное“ дѣло.

— Няня! воскликнула Клена, и крѣпко обнявъ Арину, она страстно прижалась къ ней.

— Что жъ дѣлать! И впрямь другого ничего не надумаешь… Да и правду сказать… Чудно!

— Что чудно?

— Эта лѣстница… Чудно!

— Что? Я не пойму.

Няня объяснилась и кончила словами:

— Будто на смѣхъ ее тутъ приладили изъ проулка къ намъ въ горницы.

— На счастье, а не на-смѣхъ! сіяя радостью, воскликнула Клена, садясь на постели. — Это стало быть такова воля Божія, а не грѣхъ!

— А искушеніе дьяволово?

— Что ты! Христосъ съ тобой, Ариша!

— Вѣрно сказываю, дитятко. Искушеніе врага человѣческаго, сказываютъ люди, точно такъ бываетъ, какъ еслибъ самъ Господь устроялъ. Ты знаешь, единожды было, что діаволъ во образѣ священника являлся, одной красавицѣ, чтобы ее погубить. Она было исповѣдаться къ нему, глядитъ, а у духовнаго-то отца клобукъ на бекрень надѣтъ, по ямщицки, и одинъ рогъ торчитъ наружу. Оба-то не влѣзли въ клобукъ. Она глядь ему на ноги, а у него конское копыто. Чуть онъ ее не погубилъ…

— Мало что разсказываютъ, няня. А вотъ говорятъ тоже, что его и нѣту совсѣмъ, и никто никогда не видалъ.

— Охъ, слышала я это, дитятко. И отъ тебя, и отъ господъ. Это все озорничество барское — этакія мысли въ себѣ держать. Это, дитятко, съ господскаго, сытаго корму все такъ говорится. Жисть барская — масляница, вотъ господа дворяне и не знаютъ, что выдумать. И болтаютъ всякое непотребное. Вотъ у нихъ и его, прости Господи, дьявола, нѣту теперь на свѣтѣ. А я тебѣ вотъ разскажу. Разъ было въ Кіевѣ…

— Ну, няня, брось… прервала Клена мамку. — Богъ съ нимъ съ Кіевомъ. Скажи лучше: когда?.. заискивающе прибавила дѣвушка, ласкаясь къ женщинѣ.

— Что?

— Когда? Когда?.. Ну… Вѣдь ты устроишь?.. Скажешь? Приведешь?..

— Нѣтъ, ужъ пускай самъ молодецъ лазаетъ! усмѣхнулась Арина Матвѣевна. — Мое дѣло его только надоумить. А онъ ужъ самъ въ проулокъ приходи и черезъ заборъ валяй, да по лѣстницѣ шагистѣе махай на чердакъ.

— Когда же? Когда?

— Да вотъ сегодня схожу къ Аннѣ Ивановнѣ. Перемигнуся съ нимъ, да уйдя съ глазъ барыни — перемолвимся. Я все ему разъясню. А онъ себѣ на усъ намотаетъ… А ввечеру попозднѣе пущай и прибудетъ…

— Нынче?

— Нынче! Коли ему будетъ время.

— Охъ, ему-то будетъ время! воскликнула Клена.

— И я такъ-то думаю! разсмѣялась Арина Матвѣевна.

— Няня! Милая! Радость моя! Дорогая!.. Соколикъ мой!..

И долго дѣвушка ласкалась всячески, не зная, какъ лучше выразить нянѣ свое счастье.

— Глупое ты, неразумное дитятко, бурчала Арина Матвѣевна, — будто не видишь, что твоя мама, для тебя, хоть на казнь торговую и лютую пойдетъ!..

XXII.

Братолюбцевъ вызвалъ тотчасъ же къ себѣ друга и кума для важнаго объясненія.

Филисовъ удивился, отправился и явился съ недоумѣвающимъ лицомъ.

— Чего тебѣ надо? сказалъ онъ входя.

— Нужда.

— Знамо нужда, коли зовешь въ свою конуру. Да что?

— Важнѣющее дѣло. Объясниться намъ надо.

— Объяснимся, другъ.

— И подобаетъ побесѣдовать, какъ взрослымъ и почитай старикамъ, а не какъ ребятамъ какимъ, вотъ какъ въ прошлый разъ было.

— Какой прошлый разъ?

— А вотъ, когда ты меня тутъ засталъ съ чижомъ.

— Тогда я пріѣхалъ къ тебѣ сватомъ… Что ты городишь?.. Поясни.

И бригадиръ уже тревожно глядѣлъ на друга.

— Ну да, вотъ въ тотъ самый разъ, мы съ тобой, какъ малые ребята болтали, и дурашное, да еще пагубное дѣло затѣяли.

— Женитьбу твою?

— Женитьбу.

— И это ты именуешь…

— Пагубнымъ дѣломъ.

— Что ты?

— И дурашнымъ!

— Да что ты?..

— Ничего я, дружище… Ты вотъ все ли въ добромъ здоровья?.. Самъ спятилъ и меня было уже рѣшилъ умомъ.

— Да ты бѣлены объѣлся.

— Объѣлся съ тобой, Никитка. Въ тотъ разъ ты угостилъ. А теперь мнѣ полегчало.

— Ты не хочешь жениться на Кленѣ? закричалъ бригадиръ уже внѣ себя. — Говори толкомъ. Не хочешь?

— Не хочу.

— Отчего?

— Я ей не пара. Я ей въ дѣды гожусь, а не въ мужья.

— Ты дуракъ! заоралъ бригадиръ.

— Нѣтъ. Есть дуракъ… да не я!

— Дуракъ… Дуракъ… Своего счастья…

— Не понимаешь, молъ… Ладно! Только я тебѣ сказываю, ты эту глупую забаву изъ головы выброси…

— А-а… Понялъ! Тебя Марья Евграфовна разговорила? Признайся. Все равно ее я заставлю сказать.

Братолюбцевъ сознался тотчасъ, что Толбухина, какъ женщина разумная, ему глаза открыла. А затѣмъ онъ началъ усовѣщевать друга бросить затѣю и сталъ довѣрчиво доказывать всю несообразность такого брака.

— Я, братецъ мой, остался до старости щенокъ въ иныхъ дѣлахъ. Я заднимъ умомъ крѣпонекъ, а переднимъ совсѣмъ плохъ. Другой бы тебѣ тогда же смѣхомъ отвѣтилъ на твое предложеніе, а я съ дуру согласіе далъ. Теперь вотъ, спасибо Марьѣ Евграфовнѣ… я очухался.

Братолюбцевъ говорилъ долго, холодно и толково.

Бригадиръ молчалъ, какъ убитый, затѣмъ молча поднялся, и не прощаясь пошелъ.

— Что же? Молчишь? То-то! сказалъ Братолюбцевъ другу, особенности нрава котораго зналъ съ дѣтства.

Бригадиръ не отозвался ни единымъ звукомъ и быстро вышелъ въ прихожую.

— Ну и слава Богу! добавилъ Братолюбцевъ. — Такъ-то лучше… Я такъ и вѣрилъ.

Молчаніе бригадира означало всегда, что онъ согласенъ, убѣжденъ и не хочетъ вслухъ сознаться.

Вернувшись домой, Никита Артемьевичъ прямо пошелъ на вышку къ внучкѣ.

Клена изумилась и испугалась появленія дѣда въ ея горницахъ. Это посѣщеніе означало что-нибудь особенно важное.

— Здравствуй, внучка. Я къ тебѣ въ гости, выговорилъ Филисовъ, стараясь казаться веселымъ, хотя по лицу его еще видно было, что онъ озабоченъ.

— Слушай, Клена, сказалъ бригадиръ, садясь на диванъ, — хочешь замужъ итти?

Клена оторопѣла и молчала.

— Не хочешь?

— Какъ прикажете! вырвалось у Клены испуганно и торопливо.

— Это приказывать можно, да страшно… Отвѣчай мнѣ по душѣ, по совѣсти, не лги, хуже будетъ… ласково проговорилъ Филисовъ. — Шибко ты любишь своего прапора Козлятинова?

— Дѣдушка! воскликнула Клена и, ярко вспыхнувъ, затрепетала всѣмъ тѣломъ.

— Любишь… Видать…. Стало быть, за другого какого тебя и не сватай?

— Избави Богъ за другого! воскликнула Клена невольно, но спохватившись, прибавила: — На то ваша воля!

— Пойдешь ты за Геннадія Ивановича? произнесъ Филисовъ внятно, съ разстановкой и внимательно пытливо глядя въ лицо внучки.

Клена измѣнилась въ лицѣ — и, за минуту пунсовая, трепетная и радостная, замерла на мѣстѣ и какъ-то осунулась точно пришибленная.

Глаза ея, широко раскрывшись, выражали одинъ неподдѣльный безконечный ужасъ, какъ еслибы дѣдъ принесъ ей вѣсть, самую потрясающе-страшную.

— За Геннадія Ивановича, моего друга и кума, пойдешь? повторилъ бригадиръ.

У Клены не было силъ отвѣчать… Она старалась что-то вымолвить; губы ея шевелились, но не могли ничего произнести.

Бригадиръ всталъ, подошелъ молча, взялъ дѣвушку обѣими руками за голову и поцѣловалъ въ лобъ.

— Это я такъ… Не пужайся… Я ради шутки…

И бригадиръ быстро вышелъ отъ внучки. У него что-то творилось на сердцѣ, чего онъ не хотѣлъ выдать нечаянно помимо воли.

Дѣдъ смягчился сердцемъ.

„Ну, Богъ съ вами! Будь по вашему!“ рѣшилъ онъ про себя.

XXIII.

Конечно Аринѣ Матвѣевнѣ не трудно было все устроить. Часовъ въ десять вечера, въ глухомъ переулкѣ, вдоль котораго тянулся заборъ большого сада бригадира, появился проѣзжій въ простыхъ саняхъ въ одну лошадь и остановился тамъ, гдѣ ветхій заборъ примыкалъ къ высокой каменной оградѣ. Здѣсь кончался садъ бригадира и была граница его владѣній. За новою каменною оградою начиналась земля его сосѣда, именитаго графа Орлова.

— Ну стой тутъ, Семенъ, приказалъ молодой человѣкъ, одѣтый въ простое русское платье, обращаясь къ возницѣ. — Если кто проѣдетъ да будетъ тебѣ опросъ чинить — не сказывай чей ты и ничего не говори. Обругайся.

— Слушаю-съ. А спроситъ кто: зачѣмъ ночью у забора стою? отозвался мужикъ.

— Говорятъ: отругайся на всѣ спросы.

— А коли здѣсь шалятъ, да на меня наскочутъ головорѣзы, Николай Ивановичъ? Тутъ мѣсто вишь какое „единенное“, да глухое. Отъ головорѣзовъ ругней не отбояришься.

— Ну, ужъ это твое дѣло! усмѣхнулся молодой Козляниновъ. — Угони что-ль отъ нихъ.

— А тамъ опять вертай сюда же?

— Вѣстимо.

— Хорошо, коли у нихъ не здѣсь сидѣнье. А коли здѣсь насижено — опять къ нимъ прямо въ лапы вертай.

— Ну такъ что жъ? Инако-то какъ же? Вѣдь не отпустить же мнѣ тебя и пѣшкомъ ночью домой итти.

— Вѣстимо нельзя. Да я инако надумалъ. Вы долго ль пробудете тутъ?

— Съ часъ, а то съ два…

Умный мужикъ предложилъ барину лучше уѣхать постоять у рогатки, близъ Никитскихъ воротъ, чтобы уберечь и себя и лошадь, а затѣмъ въ положенное время явиться на мѣстѣ.

— Здѣсь стоять, такъ безпремѣнно все такъ потрафится, что вамъ пѣшкомъ домой итти придется, да холопа и коня лишиться. По моему лучше, если вы ослобонитесь, да выйдете, а еще меня нѣтъ, вы за заборомъ малость обождете.

— Ладно.

Мужикъ ударилъ по лошади и тотчасъ скрылся среди темноты. Молодой человѣкъ прошелъ вдоль забора и затѣмъ выбралъ мѣсто, гдѣ нанесло большой примерзшій сугробъ и гдѣ перелѣзать было удобнѣе. Онъ легко и ловко вскочилъ, сѣдъ на заборъ и живо спрыгнулъ съ противоположной стороны съ садъ бригадира.

— Славно! шутя проворчалъ онъ, очутившись по поясъ въ рыхломъ снѣгу.

И съ трудомъ, увязая и барахтаясь въ сугробахъ, Козляниновъ сталъ подвигаться на огонекъ, мерцавшій въ верхнихъ окнахъ дома сквозь оголенныя вѣтви деревьевъ.

„Это у нея свѣтъ. То-то небось радуется и ждетъ не дождется“, подумалъ онъ.

Арина Матвѣевна, конечно, подробно условилась съ молодымъ бариномъ и все толково разъяснила ему. Козляниновъ разыскалъ среди тьмы, почти ощупью, лѣстницу; живо, ловчѣе всякаго трубочиста или кровельщика, поднялся по ней и въ одинъ мигъ былъ въ слуховомъ окнѣ и на чердакѣ. Няня, которая загодя вынула раму слухового окна, была конечно здѣсь же. Шагнувъ навстрѣчу фигурѣ, появившейся съ лѣстницы, няня произнесла тихо:

— Николай Ивановичъ — вы?..

— Нѣтъ, не я, веселымъ шепотомъ отозвался Козляниновъ. — Ну, веди скорѣе. Сердце такъ прыгаетъ, что боюсь выскочитъ совсѣмъ.

— Тише, тише. Я впередъ войду въ сѣнцы, да прислушаюсь. Помилуй Богъ…

— Небось. Да и всѣ спятъ, поди…

— Спятъ, да на грѣхъ мастера нѣтъ. Вы обождите минуту. Я сейчасъ.

Арина Матвѣевна тихонько отворила дверку съ чердака въ сѣнцы, куда упиралась лѣстница, ведущая изъ низу, и гдѣ была дверь въ горницы барышни. Прошло минуты двѣ и няня снова пріотворила дверку, просунула въ темнотѣ руку и, взявъ молодого человѣка за рукавъ кафтана, потянула за собой.

Чрезъ мгновеніе Козляниновъ былъ въ комнатѣ Клены. Огонь свѣчи ослѣпилъ его; онъ невольно прищурился, но въ ту же секунду небольшая женская фигура стремительно бросилась къ нему, обхватила его шею руками и стала почти душить.

— Коля! Коля! чуть слышно повторяла дѣвушка, и лицо ея стало мокро отъ радостныхъ слезъ.

Няня оставила молодежь и, тоже утирая слезы рукавомъ, вышла снова въ сѣнцы стоять на часахъ про всякій случай.

Не скоро выпустила Клена изъ объятій своего дорогого, нареченнаго, котораго не видала вблизи безконечно давно. А между тѣмъ ее разлучили съ нимъ обстоятельства всего за нѣсколько дней до предполагавшейся свадьбы.

— Ты похудѣлъ, дорогой… Похудѣлъ! Но такой же красавецъ! говорила Клена, ненасытно оглядывая его съ ногь до головы.

— Я что? А вотъ ты, бѣдная, похудѣла. И глаза не тѣ у тебя. Печальные глаза.

— Да вѣдь мнѣ смерть въ этомъ домѣ. Еслибъ Ариша тебя не взялась привести — я бы на себя руки наложила. Ну, да что объ этомъ! Теперь мы сговоримся, какъ намъ быть. Ты на завтра прійдешь опять?

— Вѣстимо. И завтра и послѣ-завтра! съ восторгомъ выговорилъ Козляниновъ. — Всякій вечеръ буду лазить, пока ты не соберешься въ путь со мной по этой же лѣстницѣ. А скажи, на случай, если кто придетъ, гдѣ вы меня укроете. Подумали вы объ этомъ?

— Вотъ тутъ, въ сосѣдней горницѣ, въ шкафу платяномъ.

— Покажи. Пойдемъ. Это надо видѣть загодя, чтобы знать, куда прямо бѣжать.

Молодые люди весело перешли въ сосѣднюю горницу, которая была просторнѣе, но помимо дивана, стола и стульевъ, была заграждена большимъ платянымъ шкафомъ и шестью большими сундуками.

Клена, держа свѣчу, подняла руку — и красные, расписные сундуки ярко и какъ-то странно засверкали своею оковкою кругомъ молодого человѣка.

— Фу! Помилуй Богъ! Ишь вѣдь… произнесъ онъ упавшимъ голосомъ.

Эти сундуки какъ-то зловѣще сверкнули кругомъ него.

— Что ты?

— Да эти сундуки! Ишь какъ… Чума вспомнилась мнѣ. Ввечеру гробами выглядятъ.

— Богъ съ тобой, Коля! Когда же гробы красные бываютъ…

— Смотри, прищурься. Ей Богу точно гробы. Что жь? Это, поди, все приданое тебѣ напасено?

— Да. Съ самаго чуть ли не съ перваго дня ихъ здѣсь поставили и все кладутъ да кладутъ всякое такое. Теперь только два остались пустыхъ. А эти полны.

— Ну это все имъ и останется, коли дѣдушка не проститъ насъ за самокрутку.

Козляниновъ отворилъ дверку шкафа и глянулъ въ него.

— И тутъ полно?

— Да. И тутъ.

— Наколочено плотно. Въ случаѣ тревоги и нужды прятаться тутъ сразу-то и не пролѣзешь… разсмѣялся офицеръ.

— Небось. Такъ сдается. А со страху живо влѣзешь, пошутила Клена. — А не то въ сундукъ пустой. Еще того лучше.

— Это вѣрно.

Козляниновъ поднялъ за скобку крышку крайняго сундука, и снова разсмѣялся.

— Ишь вѣдь… Этакихъ полдюжины добромъ наполнить! Видно, много денегъ у дѣдушки. Матушка говорила, что у нея всего одинъ сундукъ былъ, когда она замужъ шла.

— А у моей матушки, когда она выходила, и ни одного не было, весело сказала Клена. — А прожила съ батюшкой счастливо. Вмѣстѣ и на тотъ свѣтъ ушли. Такъ-то вотъ и мы съ тобой! Пойду я за тебя безъ единаго сундука приданаго, за то счастья и любви я столько тебѣ за собой принесу, что въ ста сундукахъ не уложится.

Молодые люди вернулись въ первую горницу и, снова усѣвшись рядомъ, заговорили шепотомъ, но уже серьезно, о своемъ дѣлѣ.

Клена разсказала своему Колѣ все, что слышала отъ дѣда, приходившаго къ ней, и свое недоумѣніе, вынесенное изъ разговора съ нимъ.

Козляниновъ передалъ своей возлюбленной, что его старуха-мать тоже противъ его вѣнчанія, если оно будетъ безъ согласія бригадира. Но молодой человѣкъ прибавилъ:

— Это не помѣха. Не забота. Какъ приведу тебя къ намъ, да скажу: „Ѣдемте, молъ, скорѣе въ Звенигородъ вѣнчаться!“ то матушка всѣ свои резоны позабудетъ, заплачетъ, расцѣлуетъ и на все согласится…

Козляниновъ пробылъ болѣе часу съ Еленой и сталъ собираться.

— Завтра же все налажу, приготовлю, разузнаю и опять буду къ тебѣ, тѣмъ же путемъ. Жди, милая.

— Ты пораньше бы, сказала Клена. — Какъ стемнѣетъ. Внизу подъ лѣстницей всѣ окна изъ диванной выходятъ, гдѣ никто и днемъ-то не сидитъ, не только вечеромъ. За то дольше у меня побудешь.

— Раньше? Я бы и радъ. А какъ кто сюда придетъ на вышку! отозвался молодой человѣкъ.

— Некому. Никогда почитай никто не приходитъ. Развѣ Степанида. А случись такое, няня насъ сторожитъ. Ты сейчасъ шасть въ шкафъ. И сиди тамъ смирнехонько, пока не уйдутъ.

— Вѣрно! Ну прости, до завтрева, радость моя.

Долго прощались молодые люди.

— Господи! шептала Клена. — И когда и подумаю, что не будь чумы, давно бы ужь мы съ тобой были мужъ съ женой.

— Да. Видно такъ нужно. Все, сказываютъ, къ лучшему творится.

— Охъ, все ли… Не вѣрю я… Чего бы лучшаго тогдато… А теперь бѣги, крути, серди дѣдушку, по городу соблазнъ пущай, толки, да пересуды., Охъ, нѣтъ. Лучше бы Коля, тогда…

— Ну, того не вернешь. Теперь-то вотъ давай Богъ все справить безъ промаха. Прости родная…

XXIV.

Весь слѣдующій день Козляниновъ употребилъ на всякія хлопоты и заботы, а главное разузнавалъ, найдется ли священникъ въ Москвѣ, который согласится его вѣнчать съ бѣглянкой безъ обычнаго обыска и безъ „письменности“, т.-е. документовъ. Оказалось, что бригадира въ столицѣ побаивались изъ-за его близкихъ сношеній съ генераломъ-губернаторомъ. Козлянинову пришлось поэтому всѣ свои надежды возложить на одного звенигородскаго священника, который, будучи многимъ обязанъ его покойному отцу, скорѣе согласится прійти къ нему на помощь и покривить, если не душой и совѣстью, то закономъ и обрядомъ церковнымъ.

Вечеромъ, молодой человѣкъ, точно такъ же, какъ и наканунѣ, по своимъ старымъ слѣдамъ миновалъ садъ, лѣстницу и чердакъ и снова провелъ около трехъ часовъ со своею нареченною; Арина же Матвѣевна снова просидѣла на-сторожѣ за дверью.

И чуть не пришлось вдругъ Козлянинову спасаться и прятаться, такъ какъ Марья Евграфовна прислала вдругъ наверхъ бойкую дѣвушку спросить у внучки краснаго шемаханскаго шелку.

Няня спохватилась во-время, не пустила въ горницу шуструю дѣвку, рысью влетѣвшую наверхъ по лѣстницѣ. Она сказала, что сама спроситъ и принесетъ барынѣ требуемое. Но молодежь, вдругъ услышавшая въ сѣнцахъ разговоръ, уже перетрусилась.

Козляниновъ бросился зайцемъ со своего мѣста и сталъ на порогѣ двухъ горницъ, готовый спрятаться вмигъ, въ случаѣ необходимости.

Прощаясь на этотъ разъ съ дѣвушкой, офицеръ вдругъ грустно задумался и глубоко вздохнулъ.

— Что ты? — спросила Клена съ удивленіемъ.

— Ничего. Такъ. Вдругъ сгрустнулось. Будто кто мнѣ шепнулъ, что я тебя болѣе не увижу.

— Полно! Господь съ тобой! испугалась Клена. — Зачѣмъ такое думать. Да и почему?.. Что же можетъ случиться? Проулокъ нашъ правда глухой, но въ немъ головорѣзы боятся очень-то шалить! Орлова-графа боятся. Пожалуется самой царицѣ…

— Нѣтъ, я не то… Да вѣдь я же нынѣ офицеромъ и при саблѣ. Я ее у лѣстницы оставилъ, чтобы не гремѣть. Я не про переулокъ говорю или шалуновъ. А такъ вдругъ взгрустнулось. Ты можетъ меня разлюбишь… Мысли свои перемѣнишь… прибавилъ онъ вопросительно, но шутя и улыбаясь.

— Да, вотъ это иное дѣло — это пожалуй возможно, пошутила и Клена. — Я вотъ заутро соберусь вдругъ замужъ. За кого… Ну, хоть бы за дѣдушкина пріятеля, Кащея Ивановича Братолюбцева. Жениховъ у насъ въ домѣ — онъ одинъ. Ты сюда прилѣзешь, а няня тебѣ и скажетъ: „барышни нѣту-съ! Барышня обвѣнчалась и уѣхала въ Нѣмецію или Швецію къ его родственникамъ!“ весело болтала Клена. — Онъ вѣдь не русскій и прозываетъ себя кличкой, а не родовымъ прозвищемъ.

И молодые люди, пошутивъ еще, простились, но когда Козляниновъ снова перелѣзъ черезъ заборъ и, найдя свои сани въ концѣ переулка, отъѣхалъ, то снова грусть заползла ему въ сердце.

„Чудно!“ подумалось ему. — „Ѣду со свиданья съ милой, а самъ припечалился. Аль сердце ноетъ предъ невѣдомой незадачей. Неужто и звенигородскій батюшка отказомъ мнѣ отвѣтитъ? Что тогда дѣлать?.. Ну чтожь? Поѣдемъ по Россіи искать согласника. Хоть въ Муромскіе лѣса поѣдемъ. Тамъ живутъ попы бѣглые въ скитахъ… Есть между ними иные святой жизни, почище городскихъ. Богъ дастъ, еще только мнѣ раза два и слазать сюда. А тамъ и Клену за собой по лѣстницѣ спущу бережно.“

— Баринъ, а баринъ? давно уже окликалъ задумчиваго Козлянинова кучеръ Семенъ.

— Ну? Что?

— А тутъ проходили мимо двое головорѣзовъ. съ дубьемъ. Одинъ шаркнулъ по мнѣ, да мимо.

— Врешь.

— Ей Богу… Такъ дернулъ, что не увернися я, какъ есть въ лепешку бы обратилъ, окаянный.

— Что же ты? Какъ спасся-то?..

— Угналъ, вѣстимо. Бѣжали за мной по проулку саженъ сорокъ и отстали. Ужъ какъ мнѣ баринъ неохотно было опять вертать сюда за вами. Думалось: „а ну они опять тутъ сидятъ.“ Нѣтъ. Гулящіе были, а не сидящіе. И какъ это ихъ много развелось на Москвѣ! А все отъ чумы это окаянство пошло.

— Чума-то причемъ же?..

— Такъ сказываютъ! рѣшилъ Семенъ.

На слѣдующее утро, Николай Козляниновъ былъ ранехонько разбуженъ дворовымъ человѣкомъ, который, тайно отъ барыни и по приказанію молодого барина, ѣздилъ въ Звенигородъ. Онъ привезъ хорошія вѣсти. Священникъ, духовникъ семьи, отвѣчалъ на словахъ, что для Николая Ивановича все сдѣлаетъ — и что можетъ и чего не можетъ.

Молодой человѣкъ ребячески весело и бодро вскочилъ съ постели, быстро одѣлся и отправился къ матери, которая, не смотря на свои годы и болѣзненность, встала съ восходомъ солнца въ силу привычки.

„Надо еще попытать матушку“, подумалъ молодой человѣкъ.

И поздоровавшись со старухой-матерью, Николай Козляниновъ тотчасъ, какъ бывало всякій день за послѣднее время, завелъ бесѣду о Кленѣ и о намѣреніи во что бы то ни стало жениться не ней, вопреки всѣмъ помѣхамъ, вопреки упрямству бригадира и матери.

— Твое дѣло. Ты ужъ не махонькой…. Отвѣчала Анна Ивановна, пригорюнясь. — А я на грѣшное происхожденіе брака не могу дать своего согласія. Какъ я тебя ни люби, а Господа Бога изъ-за тебя обманывать не стану.

Это была постоянная угроза старухи за послѣдніе дни, которую она повторила сыну разъ сто.

— Да вы поясните, матушка, тоже въ сотый разъ спрашивалъ Козляниновъ, — какой же это обманъ предъ Богомъ? Тутъ обманъ бригадира, а не Господа.

Но пояснить того, что ясно понимала сама Анна Ивановна, — она не могла.

На этотъ разъ старуха даже отмахнулась рукой, покачала головой и вздохнула, какъ бы говоря: „самъ знаешь, что я хочу сказать“.

Черезъ минуту, однако, она заговорила.

— И серденько мое шепчетъ мнѣ, что ты, сынокъ, начудесишь препогибельно. И происхожденіе всего будетъ горестное. Да. Ты не думай, что мать стара да глупа отъ лѣтъ становится, такъ ничего и не смыслитъ. Я не вижу — подслѣповата, и слышу плохо — тугоуха стала отъ хворостей, да отъ лѣтъ. За то у меня сердце все видитъ и слышитъ. А мнѣ оно сказываетъ, что быть бѣдѣ. Стало быть, ты предпріимствуешь — что мнѣ не сказываешь. Вечерось загадала я, отходя ко сну… Вѣрное, стародавнее гаданіе и не грѣшное… Не карты ваши — антихристова выдумка! А гаданіе молитвенное… Загадала я: ложусь, молъ, я на Сіонскихъ горахъ, три ангела у меня въ головахъ! Одинъ-то, молъ, все видитъ, а другой-то все слышитъ, а третій-то пущай мнѣ всю правду скажетъ… И вотъ вижу я, сидишь ты въ стихарѣ голубомъ, да въ митрѣ и такъ ты говоришь мнѣ: „Матушка, иди что-ль подъ мое благословенье. Я митрополитъ!“ — А я тебѣ: „Почему, молъ, ты въ стихарѣ? Пономарь ты, а не митрополитъ!“ — А ты и плюнь на меня, да такую рожу скорчилъ, что гляжу я, ужъ ты — не ты. А сидитъ предо мной козелъ съ рогами и оретъ благимъ матомъ: „забодаю! забодаю!“ Я бѣжать да кричать… Да такъ проснумшись, чуть съ кровати не свалилась. А очухалась и давай плакать… Дуренъ сонъ сей и дурнѣе нѣту его.

— Сны, матушка, пустое… проворчалъ Козляниновъ, чувствуя поневолѣ нѣчто непріятное на душѣ, тѣмъ болѣе что ему какъ-то нездоровилось съ утра.

— У васъ нынѣ все пустое, трынъ-трава все… вздохнула Анна Ивановна. — Вотъ въ Ростовѣ одинъ сынъ своихъ отца съ матерью, три года тому назадъ будетъ, убилъ до смерти… Да еще чѣмъ? Киркой!

Козляниновъ разсмѣялся украдкой. Онъ уже лѣтъ пятнадцать какъ слышалъ отъ матери про Ростовскій случай, а Анна Ивановна продолжала все считать три года.

— Да неужто же матушка, заговорилъ онъ, помолчавъ, — вы сможете меня съ женой молодой прогнать — если мы къ вамъ придемъ и въ ноги бросимся прощенья просить.

— Мало, что я прощу… Я стара, да и глупа стала…. Я прощу всякое твое безобразіе. Да Богъ-то не проститъ и обоихъ накажетъ. И тебя, и меня!

— А вы-то, простите? А? Простите? приставалъ молодой человѣкъ, полушутя, полутревожно.

— Отвяжись ты, отчаянный. Тебѣ двухъ бы отцовъ имѣть, да строгихъ, а не мать старую. Они бы тебя въ чуланъ сажали… А я что могу!?

Молодой человѣкъ разсмѣялся, нѣжно расцѣловалъ мать и весело вышелъ изъ горницы.

Черезъ часъ, выѣхавъ изъ дому, онъ былъ уже въ Гостиныхъ рядахъ и радостный, но тоскливо-радостный, ходилъ по лавкамъ, выбирая золотыя обручальныя кольца. Эта тоскливость или скорѣе усталость на его лицѣ было послѣдствіемъ недомоганья, которое онъ чувствовалъ въ себѣ все явственнѣе…

„Ввечеру полѣзу въ мезонинъ, — почитай въ послѣдній разъ“, думалъ онъ. — „Завтра ужъ сама Клена будетъ спускаться. А я встрѣчу ее ужъ на лѣстницѣ, да подсоблять буду, чтобы не свалилась“.

И молодой человѣкъ, выбравъ и купивъ кольца, не зналъ, что дѣлать. Онъ сталъ разсчитывать, сколько еще времени остается до свиданія съ милой.

— Страсть! До семи часовъ еще девять часовъ ждать остается. Куда бы сунуться — время убить?

И онъ вспомнилъ вдругъ, что на вѣнчальныхъ кольцахъ его отца и матери были вырѣзаны ихъ имена.

„И я такъ-то сдѣлаю“… рѣшилъ онъ, и не смотря на то, что голова его слегка горѣла и въ ней сказывалась тупая боль, онъ весело сталъ разыскивать по Тверской рѣзчика, нѣмца родомъ. Найдя его, онъ передалъ ему кольца, требуя, чтобы тотъ немедленно сѣлъ за работу и при немъ рѣзалъ два имени: „Клеопатра“ и „Николай“.

Нѣмецъ сѣлъ за работу, а Козляниновъ усѣлся около него и до вечера, хотя чрезъ силу, слѣдилъ за его руками и рѣзцомъ.

„Чудно!“ думалось ему. — „Вѣдь у меня лихоманка: такъ весь и горю. Ну, да врешь ты, хвороба. Все-таки я Клену повидаю сейчасъ, хотя бы минуту одну“.

XXV.

Ровно черезъ сутки, вечеромъ, у бригадира въ гостяхъ сидѣлъ его другъ. Геннадій Ивановичъ былъ особенно веселъ за весь день, а теперь „въ ударѣ“ шутить, балагурить и острить. Филисовъ и Толбухина невольно смѣялись его прибауткамъ.

Согласіе Филисова бросить пустыя мечтанья о бракѣ его съ внучкой дѣлали Братолюбцева довольнымъ и веселымъ. Кромѣ того, онъ былъ отчасти гордъ тѣмъ, что не поддался на искушеніе.

— Гдѣ же бригадирская внучка, какъ называютъ въ Москвѣ вашу красавицу? воскликнулъ онъ наконецъ.

— Она у себя. Мы за ней пошлемъ, сказалъ Никита Артемьевичъ и приказалъ просить барышню внизъ.

Чрезъ нѣсколько минутъ явился камердинеръ самого барина, Антонъ, и доложилъ, что барышня „отвѣтствуютъ“, что имъ не по себѣ и онѣ сойти не могутъ».

— Что такое? Захворала? встревожился бригадиръ. Но въ ту же минуту вошла въ горницу Степанида съ подносомъ, на которомъ было варенье и смоква для гостя.

— Что такое съ барышней, не знаешь? спросила Толбухина у любимицы.

— Ничего-съ. А что же собственно? отозвалась барская барыня. — Почему изволите спрашивать?

— Хворой сказывается…

— Э, матушка. Балуется, шутитъ. Какая хворость. Я сейчасъ слышала изъ корридора, какъ она соловьемъ заливается тамъ у себя на вышкѣ, хохочетъ чему-й-то до упаду. Знать мамка представляетъ что смѣхотворное.

— Такъ вотъ оно какъ! воскликнулъ Братолюбцевъ. — Мы же ее проучимъ. Ну-т-ко, Никитка, и вы, Марья Евграфовна, идемъ на приступъ цитадели! Пойдемъ сами къ ней въ гости. Я никогда не бывалъ! Хоть и не гоже къ дѣвицамъ мужчинамъ хаживать, да мнѣ старику можно.

— Вѣстимо. Ты свой человѣкъ. Что жъ! Пойдемъ. И мы ея смѣху посмѣемся, да и проучимъ. Пущай насъ угощаетъ.

— Ну, а я слуга покорный лазить! заявила Марья Евграфовна.

Чрезъ нѣсколько мгновеній бригадиръ и его другъ поднялись вдвоемъ по лѣстницѣ и вошли въ горницу Клены.

— Вотъ вы какъ, сударушка. Жалуетесь на хворость когда здоровехоньки! заговорилъ Братолюбцевъ. — Такъ мы сами къ вамъ. Извольте насъ угощать.

Клена сильно смутилась при появленіи незванныхъ гостей, краснѣла, потуплялась и тщетно старалась что-либо вымолвить; она стояла бормоча безсвязно и безсмысленно.

Няня Арина Матвѣевна тоже была видимо встревожена.

— Ну, здравствуйте, обѣ! И старая, и молодая. Растерялись! сказалъ бригадиръ. — Что за важность, что Геннадій Ивановичъ сюда пришелъ. Онъ мнѣ другъ, а стало быть и внукѣ — не чужой. Ну, ну… Полно краснѣть-то, сажай гостей и вели сюда снизу нести подносъ со сластями.

Гости сѣли къ столу. Клена, все еще смущенная, тоже опустилась на стулъ около дѣда. Арина Матвѣевна побѣжала, внизъ за угощеньемъ, но по дорогѣ на лѣстницѣ охала и вздыхала.

Братолюбцевъ, между тѣмъ, болталъ безъ умолку; и вскорѣ всякими шутками и прибаутками развеселилъ и Клену. Дѣвушка посмѣлѣла, оживилась и по какой-то необъяснимой для бригадира причинѣ быстро перешла отъ своего смущенія къ дерзкому веселію. Въ ней сказывалось даже что-то вызывающее и какъ будто неестественное. Нѣчто «неблагопристойное въ дѣвицѣ», какъ думалось ея удивленному дѣду.

Дѣйствительно, Клена стала раздражительно весела, черезчуръ громко вскрикивала безъ видимой причины.

Братолюбцевъ, накушавшись вдоволь смоквы, которую обожалъ, и истощивъ запасъ своихъ остротъ, потребовалъ карты у няни и началъ показывать дѣвицѣ всякіе замысловатые фокусы. Клена много смѣялась, но раздраженіе не покидало ее, а няня заявила уже раза три, среди фокусовъ баринагостя, что у ея барышни «и въ самъ-дѣлѣ ровно лихорадка. И головка болитъ. Отъ смѣха пуще разболится. Ей надо скорѣе въ постельку.

— Ну, ладно. Коли гоните гостей по-турецкому, то гости уйдутъ! рѣшилъ наконецъ Братолюбцевъ, вставая уже при третьемъ замѣчаніи няни. — Насильно милъ не будешь, хоть разорвися.

И гость, вмѣстѣ съ хозяиномъ, смѣясь надъ тѣмъ, что ихъ выгоняютъ силкомъ, ушли и спустились внизъ.

Когда бригадиръ, идя впереди, достигъ своего кабинета, а Братолюбцевъ пріостановился въ залѣ провѣрить свои карманные часы по большимъ стѣннымъ часамъ, что онъ дѣлалъ постоянно — Марья Евграфона вышла въ залу отъ себя и, улыбаясь, собиралась что-то спросить у гостя…

Въ этотъ мигъ наверху въ мезонинѣ раздались ужасные, дикіе, душу раздирающіе крики. Это былъ, судя по голосу, крикъ няни, повторившійся нѣсколько разъ. Но еще сильнѣе и громче раздался лишь одинъ разъ отчаянный, пронзительный вопль Клены…

Всѣ, конечно, бросились по лѣстницѣ снова на верхъ, но Арина Матвѣевна выскочила къ нимъ на встрѣчу въ сѣнцы и на площадкѣ лѣстницы упала на полъ, крича, какъ потерянная:

— Покойникъ! Покойникъ!

Бригадиръ, а за нимъ и гость, не понимая ничего, почти перепрыгнули черезъ упавшую няню и вбѣжали къ Кленѣ.

Здѣсь они увидѣли молодую дѣвушку, растрепанную на полу, безъ чувствъ и безъ малѣйшихъ признаковъ жизни.

Сумятица несказанная поднялась тотчасъ въ домѣ. Бригадиръ приказалъ поднять внучку и нести на кровать, но люди на повторяемый бариномъ приказъ: „Несите! Несите!“ понесли барышню внизъ.

Братолюбцевъ хотѣлъ остановить людей, но услыхалъ голосъ Марьи Евграфовны на лѣстницѣ:

— Давайте. Скорѣе. Ко мнѣ. У меня оттиранья есть. Несите сюда.

И двое людей, спустивъ осторожно по лѣстницѣ безчувственную барышню, снесли и положили ее на кровать ея бабушки.

— Покойникъ? Покойникъ? Какой покойникъ? повторилъ бригадиръ; повторяли и всѣ люди въ домѣ…

Многіе обступили съ этимъ вопросомъ няню Арину Матвѣевну, но та, хотя и была въ сознаніи, глядѣла и двигалась, но дико озиралась и не хотѣла произнести ни слова.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

Въ теченіе нѣсколькихъ дней въ домѣ бригадира Филисова была такая смута, о которой зналъ весь околотокъ.

Весь домъ былъ перепуганъ на смерть тѣмъ, что въ мезонинѣ появились и ходятъ мертвые. Толкамъ и пересудамъ не было конца. Дворовые втихомолку обвиняли барина въ томъ, что онъ при жизни сына и невѣстки круто поступалъ съ ними, какъ бы изгналъ изъ-подъ родительскаго крова, и будучи богатъ, не помогалъ имъ.

— Не будь они въ такомъ нищенскомъ состояніи, говорили теперь всѣ, — можетъ быть и чума бы ихъ не захватила. Вотъ теперь, не живши въ домѣ при жизни, душеньки ихъ и пришли къ намъ на житье… Теперь домъ отъ нихъ и испорченъ… Какое же житье въ домѣ, гдѣ ходятъ покойники!

Клена пролежала двое сутокъ въ постели, въ горницѣ около спальни бабушки.

На всѣ разсужденія Марьи Евграфовны, что стыдно и грѣхъ бояться покойниковъ и привидѣній, а еще сугубый грѣхъ бояться своихъ родителей — Клена не отвѣчала ничего и вообще за все время не произнесла ни единаго слова. Она, была цѣлыхъ два дня въ такомъ состояніи, что казалась близкою къ умопомѣшательству. Она стонала, плакала, металась, но молчала и дико озиралась.

Арина Матвѣевна была тоже сама не своя, хотя и была на ногахъ, но тоже сурово и испуганно молчала, и тоже странно глядѣла на всѣхъ. Она не отходила ни на шагъ отъ своего дитятки, сидѣла сгорбившись около ея кровати и такъ оставалась и на ночь. Она иногда дремала, но вздрагивала — просыпаясь при малѣйшемъ звукѣ.

Въ первую же ночь Толбухина вставала два раза и приходила къ внучкѣ; оба раза она застала Клену и ея няню не спящими. Онѣ перешептывались о чемъ-то, и смолкали тотчасъ же, когда она появлялась. Третій разъ, уже подъ утро, Толбухина прислушалась прежде чѣмъ войти, и до ея слуха донесся опять шепотъ внучки и няни. Когда же она вошла въ горницу, то обѣ притворились крѣпко спящими.

„Удивительно это“, подумала Толбухина.

Бригадиръ отнесся ко всему происшествію со смѣхомъ, обозвалъ всѣхъ дурнями, внучку — глупенькой дѣвочкой, Арину — шалою дурой, а сестрицѣ Никита Артемьевичъ прибавилъ шутя:

— И хорошее дѣло, коли мертвецы ходятъ. Стало быть и мы съ тобой когда помремъ, то ходить будемъ. Оно много лучше и веселѣе, чѣмъ все лежать да лежать до второго пришествія.

Марья Евграфовна суевѣрно отмахнулась отъ братца и перекрестилась.

Однако, единовременно съ сумятицей отъ привидѣній въ домѣ бригадира, случилась нѣкотораго рода смута и въ московскомъ обществѣ.

На утро, послѣ того что барышнѣ Филисовой съ няней привидѣлся покойникъ въ мезонинѣ, посланецъ отъ госпожи Козляниновой явился въ домъ бригадира съ вопросомъ: „не знаетъ ли чего баринъ и домочадцы о молодомъ ихъ баринѣ Николаѣ Ивановичѣ, который, выѣхавъ изъ дому уже болѣе сутокъ, не является домой“.

Когда доложили бригадиру о посланцѣ, онъ пожалъ плечами и велѣлъ позвать лакея Козляниновой.

— Чего тебѣ нужно? спросилъ онъ съ удивленіемъ.

— Барыня меня послала опросить, не вѣдомо ли вамъ что объ нашемъ молодомъ баринѣ. Незнаемъ, куда онъ запропалъ.

— Да я-то почему могу это знать?..

— Барыня насъ всѣхъ разсылаетъ по всей Москвѣ, всѣхъ опрашивать. Вотъ и къ вамъ меня послала.

Бригадиръ снова пожалъ плечами и произнесъ:

— Молодой человѣкъ мало ли гдѣ можетъ пропадать. Изъ-за этого не приличествуетъ разсылать по городу и дѣлать ему худую славу, что онъ дома по суткамъ не ночуетъ и невѣдомо гдѣ пропадаетъ… А у насъ-то и подавно нечего спрашивать, такъ какъ онъ у насъ никогда не бывалъ.

— Точно такъ-съ, отозвался дворовый, — да ужъ барыня-то очень убивается.

Черезъ сутки до бригадира дошла вѣсть, которая интересовала и занимала всю Москву. Всѣ говорили о безслѣдной пропажѣ молодого офицера.

Шелъ уже четвертый день послѣ того, что онъ выѣхалъ изъ дома ввечеру, и куда онъ дѣвался — не было и слѣда.

Анна Ивановна черезъ силу отправилась сама къ оберъ-полиціймейстеру, побывала, еле таская ноги, и у генералъ-губернатора. Власти московскія отнеслись къ дѣлу съ сочувствіемъ — и послѣдствіемъ этого было много разговоровъ, но дѣла и толку не было.

По всей полиціи было дано знать, что безъ вѣсти пропалъ молодой офицеръ, господинъ Козляниновъ. Полиція стала по всей Москвѣ разузнавать и разыскивать: и въ городѣ, и въ окраинахъ, въ трактирахъ и кабакахъ, и во всякихъ вертепахъ. Оберъ-полиціймейстеръ самъ ѣздилъ на Разгуляй, главный притонъ воровъ и разбойниковъ. Говоръ пошелъ по всей Москвѣ, но собственно розысковъ въ настоящемъ смыслѣ — не было никакихъ.

А между тѣмъ, одновременно нѣкоторые изъ московскихъ жителей стали навѣдываться къ бригадиру, толковать съ нимъ, о чемъ толковала вся Москва, а онъ одинъ не зналъ, и въ разговорѣ дѣлать Филисову странные, какъ ему казалось, вопросы.

— Да вамъ-то ничего невѣдомо? говорилъ одинъ.

И бригадиръ удивляясь отвѣтствовалъ:

— Да мнѣ-то почему же можетъ быть извѣстно больше, чѣмъ кому-нибудь другому!.. Что онъ былъ когда-то знакомъ съ внучкой — такъ изъ сего не слѣдуетъ, чтобы мы знали, какую онъ велъ жизнь и гдѣ ему голову проломили, или гдѣ онъ утопъ.

Одинъ близкій человѣкъ и пріятель пріѣзжалъ посовѣтовать бригадиру вызвать кучера господина Козлянинова и дать ему денегъ.

— Зачѣмъ это?! изумлялся бригадиръ.

— Да все лучше.

И больше пріятель ничего не сказалъ.

Двое другихъ знакомыхъ побывали у бригадира и многозначительно вставили въ свою бесѣду слова о томъ, что дѣло это хлопотливое такъ не останется, что оно дойдетъ до Питера и до государыни.

Слова были простыя, но тонъ и взглядъ собесѣдниковъ не понравились бригадиру.

— Я-то тутъ при чемъ же?!. разводилъ онъ руками.

II.

Прошло еще двое сутокъ и бригадиръ былъ вытребованъ къ генералъ-губернатору. Еропкинъ въ бесѣдѣ глазъ-на-глазъ объяснилъ Филисову, чтобы онъ вызвалъ къ себѣ кучера безъ вѣсти пропавшаго молодого человѣка и далъ ему на чай, дабы прекратить его злостное вранье и опасное разглашеніе, вредное для имени бригадира.

Изъ этой бесѣды Филисовъ уже узналъ, что кучеръ пропавшаго Козлянинова доложилъ барынѣ своей, а она разсказываетъ всѣмъ, что въ ту ночь, когда молодой баринъ исчезъ, онъ его довозилъ до переулка, прилегающаго къ саду бригадира. Здѣсь баринъ, по его словамъ, приказалъ ему стоять до его возвращенія и на вопросы прохожихъ не говорить, чей онъ и чьи сани. До утра простоялъ тутъ кучеръ, не дождавшись барина, и вернулся домой одинъ.

Бригадиръ вынесъ изъ этой бесѣды то, что и слѣдовало: онъ понялъ, что судейскіе крючки, съ которыми вѣроятно барыня Козлянинова уже совѣтовалась, желаютъ запутать его въ дѣло совершенно до него не касающееся, ради того, чтобы попользоваться его деньгами.

„Ну, это шалишь“… думалъ бригадиръ, возвращаясь домой. — „Не на таковскаго напали, чтобы притянуть меня къ глупому приключенію. Изъ-за того, что онъ хотѣлъ свататься, не слѣдуетъ ничего. И никакой моей прикосновенности къ дѣлу быть не можетъ“.

Въ подобныхъ случаяхъ, когда кто-либо имѣлъ несчастье оказаться прикосновеннымъ къ дѣлу и былъ въ то же время человѣкъ съ состояніемъ, слѣдовало, по обычаю, выработанному опытомъ, осторожно держаться въ сторонѣ и гордо молчать, оставляя дѣло итти своимъ чередомъ и никакъ не давать ни единаго гроша никому. Въ данномъ случаѣ не слѣдовало, конечно, призывать кучера Козляниновой и давать ему что-либо на чай. Помимо этого, практика выработала другой спасительный обычай: тотчасъ же, не жалѣя денегъ, а жалѣя себя, большими кушами сразу прекратить все или „замазать“ дѣло.

Братолюбцевъ, до котораго дошли, конечно, городскіе слухи, тотчасъ же явился къ Филисову, и въ качествѣ чиновника Верхняго Земскаго Суда, близко знающій судейскіе порядки, явился на помощь къ бригадиру.

— Дѣло глупѣйшее, распроглупѣйшее, сказалъ онъ. — Коли ты причастенъ къ пропажѣ молодца, такъ и я причастенъ, и вся Москва виновата… Да не въ томъ дѣло. Въ такихъ обстоятельствахъ темныхъ и диковинныхъ не виновный бываетъ виноватъ, а всегда правый. Съ самаго начала повернулось все очень диковинно. „Гласъ народа — гласъ Божій“, сказывается по пословицѣ, а я скажу: „гласъ народа — гласъ завидущихъ“. И надо скорѣе сему гласу заткнуть глотку. Этотъ проклятый кучеръ своимъ враньемъ все дѣло направилъ совсѣмъ особенно.

— Что же мнѣ дѣлать? спросилъ бригадиръ.

— Давай денегъ. Кушъ… Давай тысячи двѣ, а то и три. Я сейчасъ начну походъ, и въ три дня все переверну. У насъ въ Судѣ надо замазать двухъ отчаянныхъ кровопійцъ, которымъ это обстоятельство — манна небесная. Кучера Козляниновскаго вызову, ему дамъ рублей двѣсти. И черезъ два-три дня все будетъ въ порядкѣ. А такъ, съ этой болтовней, по всѣмъ московскимъ закоулкамъ долго ли до грѣха. Ты знаешь, какъ въ нынѣшнія времена царица къ такимъ дѣламъ слухъ прилагаетъ, какія строгости пошли. Чего добраго, обнесутъ тебя въ Питерѣ враги — и пропадешь.

— Да я-то тутъ при чемъ же?!. воскликнулъ внѣ себя бригадиръ. — Что жь я его убилъ что ли?

— Голубчикъ ты мой, не сердися, а разсуждай. Въ сердцѣ проку мало… Ты мнѣ скажи: знамо ли тебѣ, что Каинъ убилъ Авеля? Отвѣчай!

— Что жь ты шутовствуешь? Тутъ дѣло, а онъ балуется.

— Нѣтъ, я не балуюсь… А ты отвѣтствуй: убилъ ли Каинъ Авеля?

— Ну, убилъ.

— Говоритъ ли весь міръ, съ сотворенія міра, что Каинъ убилъ…

— Говоритъ, нетерпѣливо отвѣчалъ бригадиръ.

— Ну вотъ, видишь ли ты. Весь міръ говорилъ и будетъ говорить… А правда ли это — невѣдомо: свидѣтелей у сего убійства не было.

— Какъ не было?!

— Да такъ. Кто же могъ быть свидѣтелемъ? Адамъ съ Евой ничего не видали, а другихъ людей и на свѣтѣ не было… Вотъ видишь ли ты, къ чему я веду. Коли молва кого сдѣлаетъ воромъ или душегубцемъ, хотя бы совершенно безвиннаго — то изъ этого можетъ произойти, что онъ виновнымъ все-таки останется… Такъ вотъ, давай-ка лучше денегъ, а въ случаѣ чего ты въ сторонѣ, а я въ отвѣтѣ: я прикрывалъ, а не ты. Да, впрочемъ, виноватыхъ и не будетъ. На твой карманъ запустили завидущіе глаза кое-кто изъ нашихъ крючковъ… Ну вотъ, мы ихъ и удовлетворимъ. Все и устроится.

Дѣйствительно, Братолюбцевъ взялъ у друга двѣ тысячи рублей для „замазыванія“ и черезъ нѣсколько времени толки въ Москвѣ начали слабѣть. Отчасти надоѣло всѣмъ толковать все объ одномъ и томъ же. А кромѣ того прошелъ слухъ, что кучеръ повинился барынѣ въ своемъ лганьѣ и заявилъ, что онъ молодого барина никогда въ переулокъ къ забору сада бригадира не возилъ. „Былъ онъ въ ту ночь выпимши и ему оно померещилось“.

III.

Однажды, въ тѣ же дни, около полуночи, по глухому переулку вдоль забора, отдѣлявшаго переулокъ отъ бригадирскаго сада, двигался медленно молодой парень въ рваномъ тулупѣ, со шлыкомъ на косматой головѣ и въ стоптанныхъ лаптяхъ. Одинъ лапоть, совершенно растрепанный, шлепалъ по ногѣ при всякомъ шагѣ…

Парень оглядѣлся и взмахнулъ на заборъ… Онъ прислушался съ забора — все было тихо… Спрыгнувъ въ садъ, онъ полѣзъ по сугробу и выбрался на дорожку, расчищенную и усыпанную пескомъ.

— Алеха… Ты?.. тихо послышалось въ кустахъ.

— Я, такъ же отозвался парень.

Изъ чащи вышелъ человѣкъ огромнаго роста и вымолвилъ громче:

— Ну, Алеха… Тутъ братъ не воровать тебѣ надо… Тебя надули, кто послалъ…

— А что же? оробѣвъ отозвался парень.

— Мертвое тѣло изъ-подъ сугроба вырыть и тащить надо! Отсюда за заборъ, въ сани и увози… Я вырою — приволоку сюда, а ты волоки за Москву.

— Куда? Что вы это?

— Куда знаешь, твое это дѣло. Увезешь, получишь полста рублей…

— Это не наше дѣло. Мы этого не можемъ… жалостливо заговорилъ парень. — Помилуйте! Отродясь такого не знали…

Богатырь началъ убѣждать парня, уговаривать, но малый упрямо и боязливо стоялъ на своемъ.

— Это не наше дѣло. Мнѣ сказывали итти сюда слизнуть ящикъ съ добромъ… А мертвое тѣло… намъ на какой же прахъ. Кака-така разжива! Ни чуточки не нужно.

Богатырь взялъ парня за плечи и выговорилъ:

— Ну, это ты балуешь. Я тебя заставлю.

Парень, мгновенно шаркнувъ отъ собесѣдника, бросился къ забору, быстро перелѣзъ обратно и былъ таковъ…

— Что жъ я теперь буду дѣлать? растерянно вымолвилъ богатырь, т. е. Герасимъ.

IV.

Между тѣмъ прошло уже 10 дней съ исчезновенія молодого офицера, и объ немъ не было ни слуху, ни духу.

Дворовые старушки Козляниновой уже рѣшились, по совѣту приходскаго священника, служить панихиды по убіенномъ боляринѣ Николаѣ.

— Коли пропалъ, то стало быть померъ, а коли померъ молодой человѣкъ, то вѣстимо не собственной кончиной, такъ разсуждалъ священникъ.

Анна Ивановна, и безъ того болѣзненная и слабая, свалилась окончательно. Она лежала въ постели въ полудремотѣ стараго, слабаго и съ каждымъ часомъ слабѣющаго существа. И день и ночь она тихо плакала и вздыхала, или лежала въ полузабытьѣ и бредила, называя и призывая своего Колю.

Наконецъ, однажды снова появился во дворѣ бригадира посланецъ отъ барыни Козляниновой по важному дѣлу.

Бригадиръ разсердился, даже топнулъ ногой и крикнулъ на весь домъ:

— Гони его въ шею!.. Когда я развяжусь съ этой козлятиной поганой? Какое мнѣ дѣло до нихъ!

— Онъ сказываетъ, что барыня его помираетъ, ужъ причащалась и исповѣдывалась, заявилъ камердинеръ Антонъ.

— Да мнѣ-то что до этого! Помретъ послѣ исповѣди, а про меня опять на всю Москву пустятъ, что померла отъ моего отвѣта и огорченія, которое я ей нанесъ… Гони его вонъ!..

Когда Антонъ вышелъ изъ кабинета, Никита Артемьевичъ, подумавъ немного, всталъ и быстрыми шагами двинулся вслѣдъ за лакеемъ.

— Антонъ! крикнулъ онъ. — Зови его!..

Присланный посланецъ барыни Козляниновой объявилъ бригадиру, что барыня „слезно и рабски“ (такъ приказала она доложить) проситъ боярина Никиту Артемьевича дозволить ей повидаться съ молодой барышней.

— Зачѣмъ!? удивился бригадирѣ.

— Не могу знать-съ. Но только барыня Анна Ивановна, такъ сказываютъ, что онѣ помираютъ. Завтра, либо послѣзавтра безпремѣнно, сказываютъ, собираются помереть. А по сему случаю желательно имъ повидать барышню Клеопатру Артемьевну, чтобы съ ними распрощаться. Приказали такъ: стань на колѣни и ползай въ ногахъ у барина, пока не позволитъ онъ барышнѣ сѣсть въ карету и ѣхать.

Лакей замолчалъ, а бригадиръ стоялъ въ нерѣшительности, пыхтѣлъ и думалъ: „Помираетъ… Что жъ, вѣдь не вретъ… Она тоже не при чемъ. У нея сына единственнаго убили… Клена считалась чуть не невѣсткой ея. Пускай повидаются, расцѣлуются… Можетъ, старухѣ отъ этого кончина спокойнѣе да тише будетъ. Богъ съ ней… Пускай. Просьбу умирающаго завсегда слѣдуетъ исполнять“.

Подумавъ про себя, бригадиръ объявилъ лакею, что барышня сегодня же въ сумерки пріѣдетъ къ госпожѣ Козляниновой, но не болѣе какъ часа на полтора-два времени.

Когда Марья Евграфовна, посланная бригадиромъ, объявила Кленѣ о положеніи и просьбѣ старушки Козляниновой и о томъ, что дѣдъ отпускаетъ ее проститься со старухой, Клена вскочила, сѣла на кровать и произнесла порывисто, какъ если бы слово это вырвалось у ней помимо воли:

— Ни за что!

Толбухина смутилась и даже отступила на шагъ.

— Ни за что!.. ни за что!.. никогда! заговорила Клена. — Избави Богъ!.. Не могу я видѣть, не хочу прощаться…

Толбухина сѣла около дѣвушки и стала ее успокаивать и уговаривать. Клена ничего не отвѣчала, или отвѣчала уклончиво, и наконецъ начала плакать.

— Ничего и не поймешь, произнесла Толбухина. — Богъ тебя знаетъ! Можно ли было изъ-за пустого миража такъ разстраиваться. Положимъ, что теперь ты разстроена извѣстіемъ о безвременной погибели своего предмета… Но все-таки я не пойму, какъ же не желать увидѣться съ его матушкой, которая при смерти… Вѣдь она сердцемъ къ тебѣ расположена.

Клена заявила наконецъ, что желаетъ подумать и дастъ отвѣтъ черезъ часъ.

Когда Толбухина вышла отъ нея, дѣвушка перетолковала съ няней своей и затѣмъ вскорѣ прислала ее доложить бабушкѣ, что она согласна ѣхать и поѣдетъ вмѣстѣ съ Ариной Матвѣевной.

Въ сумерки, какъ было указано бригадиромъ, карета съ Кленой и съ няней выѣхала со двора. Бригадиръ не хотѣлъ, чтобы экипажъ его, болѣе или менѣе извѣстный въ Москвѣ, видѣли днемъ у подъѣзда дома Козляниновой.

— Опять въ Москвѣ болтать начнутъ. И коли старуха умретъ, опять меня припутаютъ къ этимъ Козляниновымъ, рѣшилъ бригадиръ. — А ночью меньше народа болтается по улицамъ… Можетъ быть, никто кареты и не увидитъ.

На этотъ разъ разсчеты бригадира не оправдались. Снова пошли по Москвѣ толки и пересуды о свиданіи бригадирской внучки съ Козляниновой.

Свиданіе молодой дѣвушки и старухи происходило сначала глазъ-на-глазъ, а потомъ въ присутствіи одной няни Арины Матвѣевны.

Пожилая женщина ключница, сидѣвшая безотлучно около отходящей барыни, была выслана изъ комнаты. Люди госпожи Козляниновой во время бесѣды ея съ пріѣзжей гостьей толпились за двѣ комнаты въ прихожей, разсуждая о своихъ бѣдахъ и о пропажѣ барина или его убіеніи. Людей смущало то обстоятельство, что не нынѣ завтра они будутъ, какъ говорилъ судейскій повытчикъ, людьми вольными за отсутствіемъ наслѣдниковъ и родственниковъ у барыни Козляниновой.

— Будемъ мы всѣ моровые, говорили они, и только одна ключница поправляла и говорила:

— Чего врете!.. Какіе моровые? Выморочные.

Но бесѣда барыни съ гостьей кончилась сумятицей въ домѣ. Съ барышней приключился обморокъ у самой кровати Анны Ивановны и ее вынесли на диванъ въ гостиную.

Съ ней сдѣлался припадокъ, сдѣлались корчи и судороги. Нянюшка ея тоже тряслась всѣмъ тѣломъ, вѣроятно отъ перепуга и ужаса, а барыня у себя повторяла безъ конца:

— Божеское наказаніе… Погубители!.. Я до царицы дойду!

Когда барышня Филисова пришла въ себя и хотѣла снова пойти проститься съ барыней, то Анна Ивановна замахала руками, и заявила ключницѣ:

— Не хочу, не хочу… Богъ съ нею, съ лиходѣйкой!.. Не нужно…

Эти слова были переданы Кленѣ. Она, плача и дрожа всѣмъ тѣломъ, усѣлась въ карету со своей няней и уѣхала обратно. А слово барыни: „лиходѣйка“, ея нежеланіе проститься съ барышней, которую она сама же вызвала, смутили всѣхъ домочадцевъ. Вѣсть эта выбѣжала на улицу, пробѣжала по околотку, а черезъ два дня ужь вся Москва, переиначивая и перевирая случай, разносила по всему городу.

Черезъ нѣсколько часовъ послѣ отъѣзда бригадирской внучки, Анна Ивановна приказала готовить карету и лошадей, укладывать вещи, собираясь ѣхать въ Петербургъ.

— Куда вамъ, матушка, Господь съ вами! уговаривала ее ключница. — Нешто можно вамъ ѣхать…

Но Анна Ивановна твердымъ голосомъ приказывала все, что слѣдовало къ отъѣзду, назначенному на утро. Ей повидимому было гораздо лучше, она даже просидѣла около получаса въ постели, приказала подать шкатулку, сосчитала наличныя деньги, и рѣшила, что хватитъ на поѣзду въ Питеръ и обратно.

Зачѣмъ она вдругъ собралась — Анна Ивановна не сказала ни слова, но повторяла безпрестанно:

— Я это такъ не оставлю!.. Я постою за бѣднаго Колю. Я до царицы дойду!

Въ домѣ и на дворѣ поневолѣ стали собираться. Карету осматривали, мазали, подвинчивали; лошадямъ задали двойной кормъ, а въ домѣ въ двѣ важи укладывали платья и кое-какія вещи.

Вечеръ и ночь Анна Ивановна пролежала спокойно, никого не тревожа изъ людей, и на вопросы, нѣсколько разъ обращенные къ ней ключницей, — не отвѣчала ничего.

Ключница легла въ своемъ углу на тюфякѣ, брошенномъ на полу, а когда проснулась — уже разсвѣтало. Ей почудилось, что барыня кличетъ ее. Кличница, чувствуя себя виновною, что проспала безъ просыпу чуть не цѣлую ночь, бросилась къ барынѣ со словами: „что прикажете?“.

Но Анна Ивановна ничего не приказывала и приказывать не могла.

Въ то время, когда на дворѣ уже выкатили карету и прилаживали одну важу, какъ надо уложенную и запертую, Анна Ивановна ужь отправилась въ болѣе дальній путь, изъ котораго не возвращаются.

О смерти барыни ахнули всѣ дворовые; кое-кто принялся выть и причитать; другіе побѣжали за батюшкой и за гробовщикомъ. А одинъ изъ людей счелъ долгомъ, по собственной охотѣ, броситься оповѣстить всѣхъ къ бригадиру.

На похоронахъ старушки не было буквально ни единаго человѣка, такъ какъ родни у ней не было, а знакомыхъ она еще въ Москвѣ не пріобрѣла. Только посторонніе прохожіе толпились около домика при выносѣ тѣла, а затѣмъ кое-кто изъ любителей зашелъ помолиться въ приходъ на отпѣваніе.

И всюду, снова, съ пущею силою заговорили о чрезвычайномъ случаѣ, о невѣдомомъ убіеніи молодого офицера и о послѣдовавшей затѣмъ кончинѣ бѣдной старушки-матери. При этомъ все-таки молва народная, будто у ней чутье какое, припутывала и упоминала бригадира Филисова и бригадирскую внучку.

— Кучера-то барыни Козляниновой закупилъ бригадиръ, говорили одни. — Онъ прямо показывалъ, что баринъ его запропалъ около его дома.

— Бригадирская внучка повинилась нашей барынѣ-то, что дѣдушка ейный поймалъ молодца въ саду и приказалъ холопамъ его бить! говорили люди покойной. — Били, били его бѣднаго и забили до смерти… А опосля того тѣло и сбыли съ рукъ.

— А что, братцы, да если онъ живъ? соображали нѣкоторые. — Такъ себѣ живьемъ-живехонекъ, да скрылся, въ бѣгахъ что ль…

— Кто жь его знаетъ… Мертвымъ никто его не видалъ!

— Да, это дѣло темное, все происхожденье сомнительно, говорилось и въ дворянскихъ домахъ. — Какъ угодно, а этакъ, нельзя позволять пропадать. Они не иголки! Что жь это такое будетъ, если этакъ начнутъ дворянскіе сынки пропадать, а тамъ за ними и старые да почтенные люди. Поѣдешь вотъ въ гости, да и пропадешь. На что похоже!..

V.

Прошла недѣля послѣ смерти барыни Козляниновой, прошла другая, миновали святки, праздники и Новый годъ, которые отвлекли вниманіе Москвы на всякія затѣи, катанье съ горъ, гаданье, веселые вечера и вечеринки у именитыхъ московскихъ дворянъ.

Странное и загадочное приключеніе съ молодымъ офицеромъ, конечно, позабылось. Не только друзей, но и близкихъ знакомыхъ не было въ Москвѣ у безъ вѣсти пропавшаго, и поэтому некому было особенно вспоминать о немъ.

Въ домѣ бригадира все пошло по старому, снова было мирно и тихо; бригадиръ радовался, что дурацкая исторія позабыта и что его, вслѣдствіе показаній пьянаго кучера, не сдѣлали причастнымъ къ дѣлу.

— Спасибо, другъ вѣрный. Хорошій далъ совѣтъ. Двумя тысячами заткнулъ голодныя глотки.

Марья Евграфовна снова вышивала въ пяльцахъ, читала французскія книжки, но обращалась съ бригадиромъ нѣсколько сурово, какъ бы протестуя молчаливо противъ его намѣреній и плановъ.

Бригадиръ какъ человѣкъ добродушный и безхарактерный въ жизни, но способный какъ бы поневолѣ упереться козломъ въ какомъ-нибудь дѣлѣ, снова вернулся къ своимъ мечтамъ и опять часто толковалъ съ другомъ о его женитьбѣ на внучкѣ. Братолюбцевъ отмалчивался или отшучивался. Поэтому Филисовъ рѣшилъ пока оставить дѣло, но мѣсяца черезъ полтора, Великимъ постомъ, заговорить снова съ молодой дѣвушкой, а къ Красной горкѣ отпраздновать свадьбу.

Но если въ Москвѣ и въ домѣ бригадира все пошло, повидимому, на старый, мирный ладъ, то бригадирская внучка и ея няня были исключеніемъ. Имъ жилось, повидимому, попрежнему мудрено.

Клена бывала молчалива, грустна по цѣлымъ днямъ, но — что удивляло особенно Толбухину — не столько печальна, сколько озабочена. Казалось, что она не горюетъ и не плачетъ о безслѣдно и загадочно потерянномъ предметѣ своей любви, а проводитъ день-деньской въ какомъ-то безпокойствѣ, будто бѣда какая у нея надъ головой виситъ.

То же самое, хотя нѣсколько иначе, выражалось и въ нянѣ Аринѣ Матвѣевнѣ. Женщинѣ было тоже какъ-то не по себѣ. Прежнюю веселость и говорливость какъ рукой сняло. Она тоже по цѣлымъ днямъ сидѣла задумчивая, какъ ея дитятко.

Арина Матвѣевна не печалилась, а какъ-то сурово озлобившись, казалось, на весь міръ Божій, грызлась, по выраженію людей, со всѣмъ домомъ. Прежняя простодушная ласковость Арины Матвѣевны, готовность услужить каждому — исчезли. Теперь она привязывалась ко всѣмъ и бранилась со всѣми.

Единственнымъ ея собесѣдникомъ, съ которымъ она за послѣднее время какъ будто сошлась гораздо ближе — былъ Герасимъ. Вслѣдствіе этого, борьба между двумя женщинами — няней и барской барыней, еще усилилась. Теперь Степанида уже начинала прямо ревновать Арину къ своему возлюбленному.

Наибольшая перемѣна, происшедшая въ домѣ, сказалась въ поведеніи скорохода и богатыря Герасима. Любимецъ барскій уже два или три раза навлекъ на себя гнѣвъ барина за ослушаніе и своеволіе.

Скороходъ, со времени странной исторіи съ Козляниновыми, сталъ жить совсѣмъ иною жизнью. Онъ больше отлучался изъ дома, чаще ворочался навеселѣ, а нѣсколько разъ бывалъ и сильно пьянъ. Онъ исполнялъ всѣ порученія бригадира неохотно, непорядливо, ругался со всѣми такъ же, какъ и Арина Матвѣевна. Но при этомъ онъ грозился и хвасталъ, говоря, что ему на все и на всѣхъ наплевать, что онъ своему нраву хозяинъ и если захочетъ, то откупится на волю, что самъ баринъ его не посмѣетъ не отпустить.

Вмѣстѣ съ этимъ у скорохода постоянно замѣчали люди то, что было наименѣе возможно скрыть — деньги.

Дворовый человѣкъ того времени, въ качествѣ крѣпостного, не получалъ жалованья; слѣдовательно, всякій алтынъ, который являлся у него въ рукахъ, могъ быть только изъ подозрительнаго источника. У Герасима бывати не алтыны въ рукахъ: у него видали заразъ по нѣскольку рублей. Наконецъ, про него узнали, что онъ вмѣстѣ съ новыми пріятелями кутитъ по сосѣднимъ трактирамъ, что компанія его не простая, не холопы сосѣднихъ господъ, а чиновники, пономари, дьяконы, судейскіе повытчики. Въ томъ числѣ самъ дворецкій графа Орлова не гнушается водить компанію со скороходомъ бригадира Филисова.

Однажды слухъ о деньгахъ и кутежахъ Герасима дошелъ и до бригадира.

Никита Артемьевичъ вызвалъ къ себѣ холопа, не кричалъ на него, а хладнокровно потребовалъ объясненія. Герасимъ объяснилъ барину, что дѣйствительно виноватъ, видается кое-съ-кѣмъ изъ друзей въ трактирахъ и тратитъ деньги, но что деньги эти заработаны имъ не предосудительнымъ образомъ, и онъ проситъ у барина позволенія и впредь такъ же заработывать себѣ.

На вопросъ бригадира, какая-такая работа, Герасимъ отвѣчалъ, что его одинъ изъ друзей-стрекулистовъ обучилъ писать просьбы и такъ какъ его скоропись чистая и красивая, то у него очень много заказчиковъ.

— Чуть не каждый день, — прибавилъ онъ, — какой-либо мѣщанинъ проситъ написать куда-либо въ судъ прошеніе или челобитную.

— Вотъ какъ!.. — воскликнулъ бригадиръ. — Молодецъ… Пиши!.. Богъ съ тобой.

И бригадиру Филисову почему-то понравилось, что его крѣпостной холопъ попалъ чуть не въ дьяки судейскіе.

Одновременно однако съ этимъ заявленіемъ Степанида увѣряла барыню, что Герасимъ вретъ, что никакихъ челобитныхъ онъ писать не въ состояніи и что деньги онъ достаетъ Богъ вѣсть откуда.

— Это дѣло поганое. Хорошо было бы барину вступиться и не дозволять сего. Сказываютъ люди: я ворую, да ему даю. Вотъ Богъ святъ — не я! Да и гдѣ же мнѣ такія большія деньги взять!

Марья Евграфовна рѣшила, что ея любимица наушничаетъ на скорохода изъ ревности, такъ какъ она сердита на него и ревнуетъ его къ нянѣ. Марья Евграфовна была убѣждена въ томъ, что, у няни Арины Матвѣевны, женщины еще не старой, явились новыя отношенія съ красивымъ скороходомъ.

Въ подобнаго рода дѣла господа не вмѣшивались, считая это неблагопристойнымъ. Лишь бы все было на видъ прилично; а что творится въ людскихъ и на дворѣ — до того барину именитому дѣла нѣтъ.

Дворъ всякаго барина не монастырь, а самъ онъ не настоятель-игуменъ. Лишь бы дѣло дѣлали дворовые люди и не поносили своихъ господъ въ сосѣдяхъ. На послѣднее обращалось наибольшее вниманіе. А чѣмъ большую свободу давать холопамъ въ извѣстныхъ проявленіяхъ ихъ существованія — тѣмъ больше любятъ они господъ и тѣмъ менѣе разносятъ дурную славу объ нихъ.

„И пускай ихъ“, думала Марья Евграфовна про Герасима и про няню. „Можетъ быть, послѣ Великаго поста, если Клена согласится замужъ выйти, мы эту свадьбу сыграемъ“.

Но однажды Марья Евграфовна должна была, къ своему великому удивленію, убѣдиться, что ея подозрѣнія ни на чемъ не основаны. Озлобленная на весь міръ Божій, няня все больше грызлась со всѣми въ домѣ, все чаще бесѣдовала съ Герасимомъ, но за глаза начала относиться объ немъ съ особенною злобою. Вмѣстѣ съ этимъ Арина все больше и больше молилась Богу, все чаще ходила въ церковь ко всѣмъ службамъ. Кромѣ того, она отпрашивалась часто изъ дому и посѣщала всѣ московскіе монастыри, а затѣмъ отпросилась у господъ къ Троицѣ и вернулась черезъ недѣлю потише нравомъ, какъ бы успокоившись. На другой же день, явившись къ барынѣ Марьѣ Евграфовнѣ, няня бросилась ей въ ноги и объявила, что у нея есть „великая“ просьба до барыни.

— Будьте милостивы! не откажите!

— Что такое?! удивилась Толбухина.

— Испросите у барина мнѣ грѣшной разрѣшеніе итти въ монастырь.

Марья Евграфовна настолько изумилась, что и ротъ разинула.

— Какъ то-ись? отозвалась она.

— Да такъ. Отпустите душеньку мою на покаяніе. Я буду за васъ за всѣхъ молиться ежедневно и еженощно. И себя спасу, и ваши грѣхи замолю… Отпустите… Доложите барину.

— Да ты вѣдь Никитѣ Артемьевичу не крѣпостная. Ты по закону Кленина. Какъ она… Она тебя не захочетъ отпустить. Ей безъ тебя покажется еще скучнѣе.

— На это барышня согласна… А вы барина попросите все-таки. Безъ него нельзя.

— Изволь. Только, признаюсь, чудно мнѣ, няня, все это… И съ чего это вдругъ?

— Да такъ, ужъ тяжело больно.

— Отчего тяжело?

— Сама не знаю… опустивъ глаза вымолвила няня. — Ужъ такъ тяжело, что и жить нельзя. Отпустите.

— Чудно… Была ты веселая, болтливая, смѣхотливая, и вдругъ съ того самаго раза, что почудился тебѣ покойникъ-баринъ на вышкѣ, заскучала и вотъ чѣмъ кончила. Вѣдь это съ того раза пошло.

— Да! со вздохомъ произнесла Арина Матвѣевна. — Съ того раза. Все съ того раза пошло… Тяжело! Такъ будьте мать родная, попросите барина.

— Изволь, изволь. Помѣхи тебѣ не будетъ… Что же, дѣло хорошее. Только не зря ли ты собралась? Подумай.

— Ахъ, нѣтъ, матушка! Какое зря. Я ужъ давно собиралась.

— И барышня это знала?

— Вѣстимо знала.

— И ничего противъ этого не имѣетъ?

— Что же ей? Она сама рада бы въ монастырь.

Толбухина изумленно поглядѣла на няню, но потомъ сообразила въ чемъ дѣло.

— Это изъ-за брака со старымъ Братолюбцевымъ? Это дѣвичьи сборы! Это она пугаетъ монастыремъ, а никогда не пойдетъ… Да это дѣло еще вилами на водѣ писано. Можетъ Богъ дастъ при моемъ сопротивленіи Никита Артемьевичъ совсѣмъ перемѣнитъ мнѣніе. Можетъ мы выдадимъ ее за такого офицера, который будетъ почище вашего, безъ вѣсти пропавшаго… А чудное это дѣло, какъ вспомнишь!… Удивительное дѣло! Какъ это онъ. и куда пропалъ? вымолвила Толбухина.

Арина Матвѣевна, смотрѣвшая спокойно въ лицо барынѣ, вдругъ опустила глаза, даже измѣнилась слегка въ лицѣ и молчала.

— Правду ли я сказываю, вѣдь удивительное дѣло!

— Да, глухо отозвалась Арина Матвѣевна.

— Какъ ты полагаешь, няня… Теперь дѣло прошлое. Знаешь ли ты, что болталъ кучеръ Козляниновой?

— Знаю, глухо отозвалась Арина Матвѣевна.

— Вѣдь онъ говорилъ, что подвозилъ будто бы молодого барина къ переулку нашего сада.

Няня молчала.

— Ну, что же ты молчишь? Знаешь ты это?

— Знаю.

— Что жь ты про это скажешь?

Няня измѣнилась въ лицѣ и вымолвила глухо:

— Ничего не скажу.

И вдругъ то озлобленіе, которое часто прорывалось наружу, сказалось въ эту минуту въ пожилой женщинѣ. Она злобно взглянула въ лицо барыни и произнесла совершенно инымъ голосомъ, грубымъ, и дерзкимъ:

— Чего жь вы меня-то пытаете? Что жь я его убила что ли, или зарѣзала?

Марья Евграфовна была невольно удивлена этой перемѣной и не сразу отвѣчала.

— Что ты!… Богъ съ тобой!… Чего это ты вдругъ такъ?

— А ничего… А нечего, говорю, меня пытать.

— Да ты остервенилась.

— Остервенишься!… со страннымъ смѣхомъ произнесла Арина Матвѣевна. — Да, ужъ именно ваше слово святое: остервенишься! Осатанѣешь!

Но вдругъ она вздохнула, провела рукой по лбу, какъ бы отгоняя какія мысли, и вымолвила:

— Ну, такъ попросите барина… Могу я надѣяться?

— Вѣстимо, сказано ужь тебѣ.

Няня поклонилась въ поясъ и быстро вышла вонъ изъ горницы барыни.

— А странная перемѣна въ этой женщинѣ», думала Марья Евграфовна. — «Просто какъ загадка какая… Озлобилась, стала изрѣдка грубить, чего никогда съ ней не бывало. Переругалась со всѣмъ домомъ, а вмѣстѣ съ этимъ все Богу молится и изъ-за чего-то въ монастырь собралась постригаться. Чисто чудеса въ рѣшетѣ!..»

Черезъ два дня послѣ этого объясненія съ барыней, Арина Матвѣевна еще болѣе удивила всѣхъ домочадцевъ.

VI.

Однажды вечеромъ, когда бригадира не было дома, Марья Евграфовна сидѣла въ своей горницѣ и разсуждала со Степанидой о хозяйствѣ. А вверху въ мезонинѣ сидѣли вдвоемъ няня съ чулкомъ въ рукахъ и Клена безъ дѣла сложивъ безпомощно руки на колѣняхъ и глядя какъ бы безсознательно куда-то въ темное окно. Онѣ о чемъ-то поговорили, затѣмъ замолчали, и каждая думала свою думу.

Блѣдное и похудѣвшее личико Елены, освѣщенное одной сальной свѣчой, съ которой обѣ позабыли снять нагаръ, казалось еще болѣе истомленнымъ, чѣмъ когда-либо. Взглядъ ея красивыхъ глазъ, затуманенный печалью въ первое время послѣ загадочной исторіи съ ея нареченнымъ и возлюбленнымъ, — теперь чаще вспыхивалъ такимъ же огонькомъ, какой бывалъ во взорѣ Арины. Клена тоже стала порою какъ бы озлобляться по примѣру своей няни.

Часто среди своихъ докучливыхъ думъ, Клена повторяла шепотомъ едва слышно нянѣ или себѣ самой одну и ту же фразу:

— Такъ жить нельзя. Лучше удавиться.

Среди тишины, царившей въ горницѣ, скрипнула дверь, — на порогѣ появился богатырь Герасимъ и сталъ у притолки, тихо притворяя за собою двери.

Обѣ женщины шелохнулись; Клена вздрогнула и отвернулась порывистымъ движеніемъ, а няня сразу, будто по мановенію жезла волшебника, выпрямилась и, какъ говорится, окрысилась или остервенилась.

— Ну, опять? вымолвила она тѣмъ злобнымъ тономъ, которымъ она часто говорила теперь.

— Да, опять… повторилъ скороходъ, стоя у двери, и при этомъ запустилъ свои огромныя руки въ полы своего кафтана.

Наступило молчаніе.

— Злодѣй!.. проворчала Арина Матвѣевна. — Нѣтъ на тебя ничего! Ни дубины, ни ножа! Хоть бы ты подохъ гдѣ въ трактирѣ… Прирѣзалъ бы тебя кто…

— Покорнѣйше благодаримъ, Арина Матвѣевна. Зачѣмъ же-съ… Да я не изъ махонькихъ дворянчиковъ-прапорщиковъ, кои слабѣе мухи… Ко мнѣ смерть-то придетъ, такъ прежде чѣмъ взять меня, еще поломается со мною. А вотъ чахлый офицерикъ…

Клена вдругъ обернулась на это слово. Лицо ея горѣло, одинъ гнѣвъ сказывался во всѣхъ чертахъ ея красиваго лица, а въ глазахъ стояли слезы, но тоже слезы озлобленія, а не печали

— Наконецъ я къ дѣдушкѣ пойду!.. Я скажу дѣдушкѣ… проговорила она съ отвращеніемъ и злобой, мѣряя съ головы до ногъ скорохода, который дерзко стоялъ у двери, выставивъ одну ногу впередъ и подбоченясь.

— Къ дѣдушкѣ? произнесъ онъ вопросительно.

— Да. Если такъ, я пойду прямо, сама все ему на чистоту…

— Пожалуйте, барышня… Милости просимъ. Говорите! Это ваше дѣло. Прикажите и я скажу… А вы лучше, барышня, по добротѣ своей не слушайте этой глупой бабы и не серчайте. Что же дѣлать?.. Нужда. Я бы васъ безпокоить не сталъ.

— Да нѣтъ же у меня!.. Нѣтъ! И когда же конецъ? проговорила Клена.

— Ахъ, дьяволъ! Вотъ дьявольское отродье! выговорила Арина Матвѣевна. Изъ-за тебя я въ монастырь иду, дьяволъ! Лучше въ монастырь, чѣмъ въ Сибирь. Лучше постригуся и буду монахиня, чѣмъ въ сѣромъ халатѣ съ арестантами воровкой да мошенницей гулять по городу.

— Это твое дѣло, Арина Матвѣевна. Въ монастырь ли, въ Сибирь ли, куда ты пойдешь, мнѣ совсѣмъ не занимательно. А вотъ ты барышню не смущай, и опять-таки, ея волѣ желательно — ты и повинуйся. Приказываетъ она вамъ — вы исполняйте.

— Да развѣ она приказываетъ, дьявольское отродье! Ты видишь, что она сама побѣжала бы къ барину жаловаться… Говори же ты, когда же конецъ-то будетъ?..

— Конецъ?.. размѣялся Герасимъ. — Какой же конецъ? Я о семъ обстоятельствѣ мыслями не раскидывалъ… А полагаю такъ, по правдѣ разсудить, что вотъ ты въ монастырь, Аринушка, уйдешь. Меня туда къ тебѣ не пустятъ, да и взять будетъ съ тебя нечего. Барышню, слышно, прочатъ за Геннадія Ивановича. Къ ней тоже никогда не сунешься. Братолюбцевъ-то — самъ засѣдатель въ Верхнемъ, самъ крючкотворъ судейскій. Такъ вотъ покедова ты не въ монастырѣ, да и покедова барышня только невѣста, такъ вотъ я и пользуюсь… А тамъ ужъ конецъ моей масляницѣ, придетъ чистый понедѣльникъ и зубы на полку. Такъ вотъ по то мѣсто, вы ужъ меня утѣшьте, не прекословьте.

— Няня, выговорила Клена, — поди поскорѣе… Избавь меня отъ него… Видѣть его не могу… Поскорѣе!..

Арина Матвѣевна встала, зажгла свѣчу, вышла въ другую комнату и оттуда слышался ея голосъ и ворчанье.

— Сатана… Самъ сатана. Наказалъ насъ Господь.

Пока няня была въ другой комнатѣ, Клена оперлась на столъ руками и отвернулась, чтобы не видѣть фигуры, которая производила на неё гнетущее впечатлѣніе.

Скороходъ стоялъ, какъ истуканъ, не двигаясь, на томъ же мѣстѣ, и переводилъ глаза съ барышни на дверь, растворенную въ другую горницу, гдѣ копошилась няня. Но вдругъ онъ произнесъ, хотя полушепотомъ, но достаточно громко, чтобы Клена могла разслышать:

— Спасибо, замужъ выдаютъ. Бога молите! А то бы я не того востребовалъ! Все бы у меня какъ по щучьему велѣнью исполнялось! Чего бы я ни хотѣлъ. Все ты мнѣ вынь, да положь… Хоть бы себя самое… Вотъ что, барышня!.. А есть во мнѣ христіанство… Другой бы не то. Другой бы…

— Молчи! выкликнула Клена.

Голосъ дѣвушки оборвался отъ избытка негодованія и гнѣва.

— Я вѣрно сказываю.

— Молчи!.. громче вскрикнула Клена, ступила на два шага къ скороходу и прибавила: — Только слово еще одно… я брошусь внизъ къ дѣдушкѣ и все разскажу.

И видно въ звукѣ этихъ словъ и во всей позѣ дѣвушки, Герасимъ увидѣлъ такую рѣшительность, такой порывъ, что предпочелъ повиноваться и замолчалъ. Но въ ту же минуту на голосъ своего дитятки выскочила Арина Матвѣевна съ узломъ въ рукахъ и вымолвила:

— Что еще?.. Что такое?..

Клена махнула рукой, Отошла, сѣла снова на свое мѣсто и понурилась. Арина Матвѣевна швырнула узелъ на полъ къ логамъ Герасима и прибавила:

— Тащи, хамово отродье!

— Зачѣмъ! такъ мы не согласны, проговорилъ Герасимъ. — Въ послѣдній разъ ты меня, Аринушка, поддѣла ловко, одного тряпья всякаго наклавши. А я, вотъ, теперь прежде освидѣтельствую, что тутъ.

Герасимъ нагнулся на полъ, взялъ узелъ, развязалъ его, повытаскалъ оттуда разную мелочь, бѣлье, одно женское платье, какой-то цвѣтной шелковый платокъ, и, сидя на полу на корточкахъ, проговорилъ, обращаясь къ нянѣ:

— Нѣтъ, Аринушка. Нынѣ дешево не купишь. Мы дороже стали. Принеси-тко ты мнѣ платьеце шелковое. У васъ вѣдь, поди, ихъ заготовлено не мало.

— Что?!.. воскликнула няня.

— Такъ, такъ говорю… Тащи скорѣе, а то до ночи не кончимъ разговоровъ. Давай самое лучшее изъ шелковыхъ и съ фалборами, да съ бахромами, чтобы мнѣ за него рублей десять отсчитали… А то вишь наклала дряни всякой… Ну, ну… живо!

Арина Матвѣевна стояла въ нѣсколькихъ шагахъ отъ Герасима и тряслась всѣмъ тѣломъ; злоба душила ее.

— Не артачься, Аринушка. Чего окрысилась… Со злости, смотри, лопнетъ у тебя что внутри. Тащи ты скорѣе платьеце хорошенькое, да еще парочку шелковыхъ платочковъ въ придачу. Вотъ тогда обѣщаю я тебѣ — цѣлыхъ двѣ недѣли не понавѣдуюсь. Слышишь ли? Цѣлыхъ двѣ недѣли не увидишь ты меня здѣсь.

Арина быстро, уже безъ свѣчи бросилась въ сосѣднюю горницу, какъ бы внѣ себя, и черезъ мгновеніе стукнула крышкой сундука. Такъ же порывисто почти выскочила она назадъ и швырнула въ голову скорохода голубое шелковое платье, обшитое кружевами.

— Вотъ хорошо! Только ты напрасно все швыряешься.

Герасимъ сложилъ платье, сталъ завязывать узелъ, но вдругъ прибавилъ:

— А парочку платочковъ-то позабыла?

— Ну! грозно крикнула Арина Матвѣевна.

— Парочку, говорю, платочковъ.

— Ну!! на весь домъ заорала Арина Матвѣевна, какъ бы теряя сознаніе и, бросившись кошкой на все еще сидѣвшаго на полу передъ узломъ богатыря, она вцѣпилась ему въ волосы.

Елена вскочила, бросилась къ нянѣ съ криками, но въ это время богатырь сильнымъ ударомъ кулака отшибъ отъ себя женщину. Она упала на полъ и Герасимъ быстро вышелъ. Няня вскочила съ пола, кинулась вслѣдъ за нимъ, нагнала его на лѣстницѣ и снова съ крикомъ и визгомъ схватила его за волосы. И снова богатырь машистымъ ударомъ кулака въ грудь отбилъ отъ себя, какъ ребенка, плотную и сильную женщину.

Но за то на ея отчаянный крикъ поднялся на ноги весь домъ, и все праздное населеніе прибѣжало на лѣстницу.

Герасимъ обозлился, и, вмѣсто того, чтобы спускаться бросился вверхъ, къ горницѣ Клены.

— Чортъ этакій! проговорилъ онъ. — Куда теперь съ узломъ-то!

И круто повернувъ отъ дверей горницы барышни, богатырь бросился къ дверкѣ, выходившей на чердакъ, и скрылся за нею. Арина Матвѣевна лежала на лѣстницѣ. Ударъ въ грудь, ею полученный, былъ такъ силенъ, что она не могла стать на ноги, тяжело дышала и стонала.

Сбѣжавшаяся дворня поднялась по лѣстницѣ, обступила няню съ разспросами. Были нѣкоторые голоса, Опрашивавшіе, не привидѣлись ли ей опять покойница или покойникъ, но Арина Матвѣевна, охая, отвѣчала одной только жесточайшею бранью на все и на всѣхъ. Проклинала весь міръ Божій.

— Уходите всѣ къ дьяволу! повторяла она. — И съ чего вы прилѣзли, черти?.. Что вамъ нужно? Ничего у меня не болитъ… Просто оступилась, да и упала… Уйдите всѣ къ дьяволу, хамово отродье!

На голосъ барыни снизу: «въ чемъ дѣло и что случилось», няня отвѣтила вполголоса:

— Ишь дозоромъ ходитъ, лѣшій.

Черезъ нѣсколько минутъ мамка поднялась на ноги, вернулась въ горницу Клены, а люди разошлись по дому, удивляясь, до чего можетъ человѣкъ измѣниться. «Была такая привѣтливая, да добрая Арина Матвѣевна, а стала совсѣмъ злыдень. Грызется, ни къ селу, ни къ городу, со всѣми. А вмѣстѣ съ тѣмъ въ монастырь собирается, инокиней хочетъ быть».

VII.

Марья Евграфовна была права, когда сказывала, что въ домѣ у нихъ происходятъ чудеса въ рѣшетѣ. Каждый день приносилъ новый сюрпризъ.

Вскорѣ послѣ того дня, когда дикіе крики не перепуганной, а лишь оступившейся на лѣстницѣ и упавшей няни подняли на ноги весь домъ, одинъ изъ домочадцевъ, отличавшійся прежде примѣрнымъ поведеніемъ за нѣсколько лѣтъ, явился откуда-то пьянымъ, исколотилъ двухъ человѣкъ, избилъ барскую барыню, а затѣмъ громко на дворѣ и въ людской кричалъ:

— Наплевать мнѣ на всѣхъ: и на барина, и на барыню. А барышня мнѣ все равно, что щенокъ дворной. И про всѣхъ я знаю такое дѣло, что скажи я только одно слово начальству — всѣ они въ Сибири будутъ.

Такъ оралъ громко въ пьяномъ видѣ скороходъ Герасимъ Морковниковъ. Все это уже пришлось довести до свѣдѣнія Марьи Евграфовны.

На другое утро, проспавшись, онъ кланялся въ ноги барынѣ, прося не доводить до свѣдѣнія барина ничего, и отказывался отъ своихъ словъ, говоря, что такой безсмыслицы и чепухи онъ не могъ говорить.

Марья Евграфовна простила, обѣщала ни слова не говорить бригадиру и запретила другимъ докладывать о буйствѣ. Но такъ какъ она не повѣрила ему, а вѣрила людямъ, то слова скорохода смутили ее.

— И дѣло это, матушка-барыня, несообразное. Я вотъ крѣпостной холопъ, и что же такое я могу знать, за что вы въ Сибирь можете итти. Все это на меня со злобы наплели.

«Малый не глупый», думала она. "А у пьянаго, что на умѣ, то и на языкѣ… Что же это значитъ?! Просто чудеса!..

Вслѣдъ за Герасимомъ явилась няня Арина Матвѣевна и тоже повалилась въ ноги, молила, чтобы ей позволили, не медля ни мало, хоть завтра постричься въ монастырь.

— Не терпится, матушка-барыня, поскорѣе душеньку свою спасать.

— Да почему же спѣхъ такой? Не такое это дѣло…

— Нѣтъ, матушка… Ради Создателя дозволь… Или я завтра поутру пойду къ игуменіи Вознесенскаго монастыря, или въ Москву-рѣку топиться.

— Господь съ тобой, няня… Съ тѣхъ поръ, что свѣтъ стоитъ, такого не видано, чтобы человѣкъ такъ думалъ и разсуждалъ, либо монастырь, либо рѣка. Ты послушай меня: коли твое состояніе души находится въ этакомъ смутномъ видѣ, что ты думаешь объ утопленіи — то тебѣ въ монастырь не подобаетъ. Если же ты хочешь богоугодною жизнью заслужить на томъ свѣтѣ — то какъ же можешь ты въ то же время думать о грѣховномъ погубленіи себя?

Марья Евграфовна, давно уже за послѣднее время не говорившая своихъ проповѣдей и никого не отчитывавшая, принялась теперь съ особеннымъ удовольствіемъ отчитывать няню, на тему постриженія и утопленія.

Арина Матвѣевна смиренно выслушала все. Изрѣдка лица ея выражало внутреннюю кипучую злобу отъ нетерпѣнія или отъ чего другого. Но въ концѣ концовъ Толбухина все-таки обѣщала, что на утро Арину Матвѣевну отпуститъ въ монастырь и можетъ она постригаться, хотя бы немедленно.

«Удивительное дѣло!..» думала оставшись одна Марья Евграфовна. «Стала женщина совсѣмъ ехидная, и лицо и глаза злые, и припадки какіе-то пошли. Тотъ разъ на лѣстницѣ орала, валялась на ступенькахъ точно бѣснующаяся… И впрямь будто въ нее нечистая сила влѣзла и она бѣсомъ одержима… Авось ее монастырская жизнь исправитъ!..»

Наконецъ черезъ день было новое удивительное явленіе въ домѣ.

Послѣ стола, за которымъ внучка все молчала, но видимо волновалась, она заявила бригадиру и Толбухиной, что хочетъ съ ними поговорить объ важномъ дѣлѣ.

Толбухина хотѣла было отложить объясненіе до назначеннаго для бесѣдъ часа, но Клена настаивала объясниться тотчасъ же, и бригадиръ удивляясь вымолвилъ:

— Вѣстимое дѣло. Сейчасъ пойдемъ ко мнѣ и говори, что хочешь. Это Марья Евграфовна завела распорядокъ по часамъ, когда говорить, когда молчать, когда думать… Удивительно, матушка-сестрица, какъ это нѣтъ у васъ еще опредѣленнаго часа сморкаться или иное что дѣлать.

И выйдя изъ-за стола, всѣ трое отправились въ кабинетъ бригадира.

И здѣсь, при первыхъ словахъ волновавшейся, то краснѣвшей, то блѣднѣвшей дѣвушки, Марья Евграфовна всплеснула руками, а бригадиръ ахнулъ и оторопѣлъ.

Клена заявила о своемъ желаніи тоже постричься въ монастырѣ вмѣстѣ съ няней. Единственный человѣкъ, котораго она любила и за котораго собиралась выходить замужъ, погибъ, и жизнь ея слишкомъ стала тягостна. Единственное спасеніе — монастырь.

Бригадиръ заволновался такъ, какъ давно съ нимъ не бывало. Глаза его стали влажны, какъ если бы слезы прошибли его; голосъ его упалъ, сталъ какой-то дряблый и хрипливый, чувство сказывалось въ каждомъ словѣ, которое онъ произносилъ. Уговаривая внучку, успокоивая ее, бригадиръ взялъ ее за руки, нагнулся, поцѣловалъ въ лобъ и вдругъ выговорилъ:

— Дѣлай что хочешь… Иди куда пожелаешь. Но коли ты оробѣла, что я тебя прочу за Геннадія Ивановича, то Богъ съ тобой… Этого не будетъ… Не бойся, что я тебя неволить стану! Выбирай, кого хочешь. Кого полюбишь, за того и пойдешь. Я слова не скажу противнаго.

Клена удивилась и голосу, и виду, и словамъ дѣдушки. Все это схватило ее за сердце, тронуло до глубины души, и она порывисто припала къ рукамъ бригадира и стала цѣловать ихъ. Но черезъ минуту она изумила и его, и бабушку.

— Нѣтъ, вы не такъ поняли меня. Я не отъ того прошусь въ монастырь, что не хочу итти за Геннадія Ивановича. Если онъ согласится, то я не пойду въ монастырь, а за него съ охотой пойду.

И дѣдъ и бабушка ахнули вмѣстѣ.

— Да, продолжала Клена. — Я пойду за него хоть сейчасъ, и Богъ дастъ, коли онъ будетъ со мною ласковъ, мы не будемъ несчастливы. Что жь? Онъ человѣкъ добрый, я не боюсь… Но только одинъ уговоръ, дѣдушка: дозвольте мнѣ съ Геннадіемъ Ивановичемъ побесѣдовать глазъ-на-глазъ. Есть у меня… Но нѣтъ духу у меня вамъ сказать… Есть у меня что ему сказать, чего бы я вамъ не желала сказать. Дозвольте мнѣ съ нимъ объясниться. Если онъ послѣ этого захочетъ вѣнчаться со мной — то я буду рада. И тогда объ монастырѣ и думать забуду.

Разумѣется, бригадиръ съ радостью согласился на такого рода предложеніе. Но тотчасъ же, подумавъ, поневолѣ онъ изумился той доли загадочности, которая была въ этомъ поведеніи и въ словахъ внучки.

На его разспросы Клена отвѣчала уклончиво или отзывалась прямо:

— Нѣтъ, не скажу. Что вамъ за дѣло! Мы съ Геннадіемъ Ивановичемъ всю жизнь вмѣстѣ проживемъ… Ему я и скажу это, ему и поясню.

Наступило молчаніе, послѣ котораго бригадиръ, нѣсколько озадаченный, отпустилъ внучку, но уже глядѣлъ на нее изподлобья, а не съ прежнимъ чувствомъ и волненіемъ. Марья Евграфовна развела руками и снова повторила вполголоса:

— Чудеса въ рѣшетѣ! Какъ есть чудеса!

— А рѣшето оное — поганое! глухо добавилъ бригадиръ.

Толбухина не поняла и уставилась на братца своего.

— Вы сказываете: чудеса въ рѣшетѣ… Ну, я добавляю, что рѣшето это поганое… Сдается мнѣ… Ну, да что толковать! Лучше молчать!

И бригадиръ отчаянно махнулъ рукой.

VIII.

Когда Клена вернулась отъ дѣда къ себѣ на вышку и объяснила своей нянѣ, что вскорѣ, быть можетъ даже на утро, у нея будетъ съ Геннадіемъ Ивановичемъ объясненіе, то Арина Матвѣевна вздохнула и вымолвила:

— Какъ же, дитятко мое? За что же ты меня-то губишь? Зачѣмъ ты сказалась? Уговоръ былъ у насъ, что ты объявишься, когда я буду монахиня, а теперь завтра же пріѣдетъ Геннадій Ивановичъ, объяснишь ты ему все, схватятся за меня, а я еще не монахиня… И быть мнѣ въ Сибири, вмѣсто монастыря.

— Нѣтъ, милая. Не можетъ этого быть. Онъ добрый… Посмотри, что онъ ничего не скажетъ. Онъ даже, вѣроятно, поможетъ намъ, какъ все дѣло обдѣлать, чтобы ни дѣдушка, ни бабушка ничего не узнали… Онъ добрый. А ты все-таки завтра утромъ ступай, разузнай, когда тебѣ постригаться. Можетъ оно тотчасъ же совершится, а я подожду сутки объясняться съ Геннадіемъ Ивановичемъ, скажусь хворою.

На утро Арина Матвѣевна встала, одѣлась, подошла къ кровати Клены и, чтобы не разбудить ее, стала цѣловать край одѣяла, который свисъ къ полу. Но затѣмъ няня не выдержала, начала плакать, всхлипывать, а черезъ минуту неудержимыя рыданія огласили горницу и разбудили дѣвушку.

Въ просонкахъ Клена вскочила, сѣла на кровати и выговорила испуганно:

— Что?.. Что такое?.. Что случилось?..

— Ничего, дитятко мое, черезъ силу произнесла няня, — проститься хотѣла, не хотѣла будить тебя, да вотъ разревѣлась!.. Прощай! Я уже не вернусь… Я останусь въ монастырѣ. Можетъ, завтра и постригутъ. Я не дворянка какая… церемоній-то никакихъ не будетъ. Долго ли нашу сестру холопку постричь да шапку нахлобучить… Прощай, дитятко!

Клена бросилась на шею няни и въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ обѣ молча плакали, цѣловались и опять плакали.

— За что же это насъ Богъ наказалъ? произнесла только полушепотомъ Клена. — Чѣмъ мы виноваты были?

Арина Матвѣевна почти вырвалась изъ объятій своего дитятки, почти бѣгомъ спустилась внизъ, вышла на крыльцо, и быстрыми шагами направилась къ Никитскимъ воротамъ.

Няня болѣе не возвращалась въ этотъ день, и Кленѣ была понятно, что игуменья приняла Аришу, оставила въ монастырѣ, а вскорѣ надо ждать и постриженья.

Дѣйствительно, черезъ два дня послушница изъ монастыря пришла на дворъ бригадира, чтобы передать барышнѣ порученіе отъ ея няни.

Арина Матвѣевна, съ дозволенія матери игуменьи, просила свое дитятко прибыть на утро въ монастырь, чтобы присутствовать при ея постриженіи.

Въ тотъ же день пріѣхалъ въ домъ Братолюбцевъ, собираясь побесѣдовать съ Клеопатрой Артемьевной. Клена вышла къ нему, но отказалась отъ объясненія подъ предлогомъ того, что ей нездоровится, не по себѣ, и мысли ея заняты постриженіемъ няни. Причина была вполнѣ уважительная. Братолюбцевъ, разумѣется, сіялъ отъ счастья, узнавъ о бесѣдѣ Клены съ дѣдомъ.

— Вы сами, сударушка моя дорогая, пожелали со мной перетолковать, сказалъ Геннадій Ивановичъ, — оттого я и явился. А когда вы соизволите — тогда мы и побесѣдуемъ… Это ваше дѣло, а не мое… Да и вообще говоря, знайте, сударушка моя, что всякое ваше желаніе для меня приказаніе. Не думайте, что я не понимаю вашихъ чувствъ… Вѣдь я не стою васъ. И первымъ дѣломъ почту себя обязаннымъ заслужить вашу любовь и изъ постылаго сдѣлаться, если возможно коли не милымъ, то хотя бы не совсѣмъ отвратнымъ для васъ… Вотъ моя задача будетъ… Такъ съ нынѣшняго дня, красавица моя, извольте приказывать. Желаете бесѣдовать въ другой день — отложимъ. Когда прикажете, тогда и явлюсь.

— Какъ няню постригутъ, успокоюсь, такъ мы съ вами и побесѣдуемъ, заявила Клена.

— Извольте, моя красавица.

Въ монастырѣ, при обрядѣ постриженія своей мамы, Клена не только сама плакала навзрыдъ на всю церковь, но своимъ внѣшнимъ видомъ заставила расплакаться и многихъ монахинь.

Игуменья, умная женщина, дальновидная, слышавшая о бригадирѣ и его домочадцахъ, знавшая исторію страннаго исчезновенія молодого офицера, смутно чуяла теперь, что у этой няни, собравшейся въ монастырь, и у этой дѣвушки, помимо горя, есть что-то затаенное, загадочное.

Клена вернулась домой совершенно разбитая и надломленная и физически, и нравственно. Она тотчасъ же легла въ постель, но потомъ, при звукахъ чьихъ-то шаговъ на лѣстницѣ, вздрогнула, вскочила и, бросившись къ дверямъ, заперлась на ключъ. Потомъ она прислушалась, къ ея двери подошелъ кто-то и кашлянулъ, затѣмъ взялся за замокъ и хотѣлъ отворить. При видѣ запертой двери, стоявшій за нею, какъ почудилось Кленѣ, разсмѣялся. Ей послышались слова: «ишь ты, прыткая». Затѣмъ ужъ она ясно услыхала слова, сказанныя вполголоса:

— Барышня, отворите… Это я. Дѣльце есть… Барышня!

Это былъ голосъ скорохода.

Клена съ гнѣвнымъ лицомъ отошла отъ двери къ кровати, легла и произнесла злобно:

— Нѣтъ, сатана. Теперь моя дверь будетъ всегда заперта. Черезъ недѣли двѣ я буду тоже въ монастырѣ, либо буду женою судейскаго, къ которому ты не полѣзешь.

Все это Клена не подумала про себя, а прошептала.

Въ то же время ручка двери продолжала шевелиться и слова вполголоса повторялись громче:

— Барышня, жалѣть будете. Не артачьтесь… Отворите… Сейчасъ уйду, только дѣльце малое.

Но Клена, лежа на спинѣ, заложивъ руки подъ голову, съ сухимъ и румянымъ отъ гнѣва лицомъ, не только не двигалась, но даже не шевелила глазами.

Черезъ нѣсколько минутъ снова послышались шаги на лѣстницѣ. Герасимъ ушелъ.

Въ тотъ же день Клена объявила дѣду, что желала бы тотчасъ безотлагательно поговорить съ Геннадіемъ Ивановичемъ.

Бригадиръ послалъ карету за другомъ, но самъ тоже торопился и какъ-то смущался. Ему очень хотѣлось, чтобы объясненіе внучки съ другомъ произошло какъ можно скорѣе, чтобы разгадать скорѣе загадку и узнать въ чемъ дѣло.

Всю прошлую ночь бригадиръ проспалъ плохо, чего давно не бывало съ нимъ. Внучка не выходила у него изъ головы, и если бы Клена и ея няня знали, что подозрѣвалъ бригадиръ, чѣмъ смущался, чѣмъ сокрушался — то няня и дѣвушка удивились бы, а няня несказанно оскорбилась бы.

Къ досадѣ бригадира, карета вернулась назадъ, и гайдукъ доложилъ, что Геннадія Ивановича нѣтъ дома и гдѣ онъ въ гостяхъ — невѣдомо. А писуля барина была оставлена у него на квартирѣ.

Въ тотъ же вечеръ Клена умоляла бабушку позволить ей спать около нея, въ сосѣдней горницѣ внизу, чтобы не быть ночью одной на вышкѣ.

Марья Евграфовна вспомнила исторію о привидѣніяхъ и согласилась тотчасъ же.

— Да переходи совсѣмъ. Чтожь тебѣ тамъ одной… Меня не стѣснишь. Возьми себѣ маленькую горницу, да и переѣзжай въ нее. Кое-что оставь наверху, а что понужнѣе съ собой возьми. А днемъ, гдѣ хочешь сиди… И внизу, и наверху у себя.

Кленѣ именно такъ и хотѣлось устроиться; она радостно поблагодарила бабушку и въ ту же минуту, при помощи нѣсколькихъ горничныхъ, перенесла кое-что сверху внизъ, а затѣмъ люди спустили по лѣстницѣ ея кровать и кое-что изъ мебели.

— Опасается навожденья! шептались люди.

Ложась въ горницѣ, рядомъ съ бабушкой, Клена оглядѣлась, тяжело вздохнула и горько улыбнулась.

— Вотъ какъ бываетъ, прошептала она. — Было время, радовалась я обстоятельству, что живу наверху отдѣльно, а теперь рада, что здѣсь внизу. И будь я спервоначала здѣсь — не случилось бы ничего. Можетъ даже и все бы иначе потрафилось. И дѣдушка бы свое согласіе далъ. И Коля бѣдный не погибъ бы такъ страшно… Господи, какъ страшно! Закроешь глаза и видишь его!

IX.

На слѣдующій день, еще до полудня пріѣхалъ Геннадій Ивановичъ, а черезъ нѣсколько минутъ засѣдатель Земскаго Суда и красавица-дѣвушка сидѣли глазъ-на-глазъ и бесѣдовали. Бесѣда эта продолжалась недолго.

Клена спросила у Геннадія Ивановича, согласенъ ли онъ съ нею вѣнчаться, но не на Красной Горкѣ, до которой еще далеко, а сейчасъ, какъ можно скорѣе.

Геннадій Ивановичъ изумился, развелъ руками и отвѣчалъ:

— Если Никита Артемьевичъ будетъ согласенъ, такъ до мнѣ хоть завтра же. Но только, сударушка моя, зачѣмъ же такой спѣхъ? Будь я молодецъ да красавецъ, будь я каковъ когда-то былъ, тому лѣтъ съ тридцать — такъ я бы понялъ поспѣшность вашу. Проистекала бы она отъ чувствій вашихъ. А теперь, воля твоя, красавица моя, не пойму я, зачѣмъ вамъ такой спѣхъ?

— Такъ мнѣ хочется. Причина есть, но простая, какой не стоитъ и вамъ говорить. Но это, Геннадій Ивановичъ, мое первое условіе, а иначе позвольте ужь лучше и я постригуся.

— Зачѣмъ дѣло стало? Извольте. Пойдемъ къ другу моему, объяснимъ все и хоть черезъ недѣлю вѣнчаться.

— Даже скорѣе, вымолвила Клена.

— Ну и скорѣе… немножко прежде. Я радъ, говорю, хоть сейчасъ въ храмъ.

— Теперь второй уговоръ, Геннадій Ивановичъ… И этотъ-то самый мудреный и есть. Я бы и говорить не стала, но знаю, что вы добрѣйшей души человѣкъ, вамъ можно сказать… Вы меня спасете… И меня, и няню. Скажите, захотите ли вы меня и няню мою погубить или спасти?

— Какъ же, конечно… Что вы… Не пойму я… Конечно… Да въ толкъ я не возьму!.. произнесъ, разводя руками и даже вытаращивъ глаза, Братолюбцевъ.

— Я буду молить васъ, чтобы вы, по добротѣ души своей, пошли со мной вмѣстѣ въ обманъ. Намъ надо обмануть дѣдушку и бабушку. Хоть и грѣхъ это, а надо, надо.

— Да какъ? Что вы… Да вы поясните… А то я совсѣмъ опѣшилъ, растерянно произнесъ Братолюбцевъ.

И дѣйствительно, 60-ти лѣтній балагуръ и «пустозвонъ», какъ называла его Марья Евграфовна, совершенно растерялся. Ему тоже ужъ начинало мерещиться Богъ знаетъ что. И такъ уже онъ за послѣднее время взиралъ на Клену, какъ на дѣвицу отчасти сомнительную. Много въ ней чего-то непонятнаго. Даже немножко какъ будто страшно на такой жениться. А тутъ примѣшалось еще и объясненіе по ея вызову. Теперь же прямо дѣвушка говоритъ, что нужно ее спасти отъ бѣды и нужно обмануть бригадира и Толбухину.

— Вы поясните, красавица моя. Меня даже страхъ пробирать начинаетъ. Можетъ такое дѣло непокладное, что я ничего не могу. Говорите же. Что же?! Грѣхъ что ли съ вами какой былъ? Съ вашимъ прежнимъ предметомъ произошло что-нибудь?.. Ну тотъ, что пропалъ безъ вѣсти, или убіенъ… Съ нимъ что ли какой грѣхъ? Такъ вы, сударыня моя, извольте знать, что есть на свѣтѣ такія обстоятельства, коихъ честной человѣкъ распутать не въ состояніи. И радъ бы, да дворянство ему помѣхой.

Клена изумленнымъ взглядомъ поглядѣла въ лицо Братолюбцева и произнесла въ свою очередь:

— Что вы? Мнѣ невдомекъ, о чемъ вы изволите говорить. Оставьте его… Царство ему небесное… И зачѣмъ о немъ поминать!.. Тутъ объ нянѣ дѣло, да обо мнѣ.

— Такъ говорите, говорите!.. нетерпѣливо воскликнулъ Братолюбцевъ. — А то путаемся только. Говорите!.. Я на кострѣ сижу…

— Вамъ вѣдомо, Геннадій Ивановичъ, что съ тѣхъ поръ какъ я пришла въ домъ къ дѣдушкѣ, онъ сталъ готовить мнѣ, по обычаю, приданое. Этого приданаго уже накопилось много сундуковъ всякихъ платьевъ, да бѣлья, да накидокъ, только два сундука еще пустые и ихъ теперь собираются наполнить. Знаете ли вы это?

— Слышалъ. Такъ что же? Что же вы про тряпье-то заговорили?

— Знаете, такъ слушайте. Сундуки эти — мое приданое. Вы поставите дѣдушкѣ условіемъ, что выставлять приданаго въ день вѣнчанія или загодя, какъ завсегда бываетъ, не будутъ, что вы сего не желаете. Да это стало выводиться у именитыхъ дворянъ, одни купцы да мѣщане раскладываютъ всякіе чепцы да юбки по всѣмъ горницамъ. Вы скажете дѣдушкѣ, что возьмете сами сундуки и такъ запертыми и увезете къ себѣ. А людей пришлете за ними своихъ и накажете имъ крѣпко-на-крѣпко снести по лѣстницѣ сундуки, не удивляться, не ахать и, увозя, ни слова не говорить никому.

Братолюбцевъ снова развелъ руками и выговорилъ:

— Дѣло простое и исполнимое, а вмѣстѣ съ тѣмъ содержитъ загадку. И глупое дѣло, и тревожное дѣло… Вы какъ себя чувствуете? Головка у васъ не болитъ?

— Нѣтъ. Что вы?

— Какъ вы себя чувствуете? Вы все тревожились, плакали, да убивались…Можетъ, и хвораете малость?

— Нѣтъ, немножко голова болитъ… такъ нездоровится.

А между тѣмъ Братолюбцевъ думалъ про себя: «Создатель мой! Не спятила ли она отъ гореванія, да спятивши-то, свихнувшись-то и собирается за меня замужъ поскорѣй да поскорѣй».

— А коли все слава Богу, заговорилъ онъ вслухъ, — такъ вы поясните мнѣ, разгадайте мнѣ загадку. Что же это за приключеніе съ сундуками? Почему же не вскрывать ихъ? Да своихъ людей посылать, чтобы увозить.

Клена потупилась и произнесла тихо:

— Я вамъ все скажу и эту загадку разгадаю… Но дайте мнѣ ваше дворянское слово, въ случаѣ вашего несогласія, вы ничего не скажете дѣдушкѣ и не будете губить мою няню.

— Вѣстимо, вѣстимо… но зачѣмъ несогласіе… Дѣло простое, только загадками, непонятное…

— Такъ слушайте, Геннадій Ивановичъ: въ этихъ сундукахъ приданаго нѣтъ и половины: больше половины разворовано.

— Какъ то-ись это!?

— Такъ, половины нѣтъ. Самыхъ дорогихъ платьевъ шелковыхъ нѣтъ, шубки нѣтъ, платковъ шелковыхъ нѣтъ… Говорю я вамъ, разворовано все.

— Да кѣмъ же?

Клена собралась отвѣтить, но голосъ у нея оборвался, она замолчала, потомъ снова собралась говорить, но какъ-то запнулась. Послѣ мгновеннаго молчанія она опять хотѣла сказать, но слово опять осталось на языкѣ… Видно было, что произнести это слово было ей невозможно.

— Что же?.. Какъ же это?.. Кто же воровалъ-то все?

— Няня… глухо произнесла Клена.

И въ ту минуту когда Братолюбцевъ съ пренебреженьемъ пожалъ плечами, Клена вдругъ отчаянно зарыдала.

— Голубушка моя, сударушка, красавица ты моя, стыдноста, да и грѣхъ объ тряпьѣ плакать!.. Мы сто другихъ платьевъ нашьемъ… А что няня согрѣшила противъ васъ — такъ Богъ съ ней. Она васъ выходила, сколько ночей небось не спала надъ вами… Ну, вотъ и попользовалась теперь, Богъ съ ней. Не жалѣйте.

Отъ этихъ словъ и увѣщеваній Братолюбцева, молодая дѣвушка зарыдала еще сильнѣе, но болѣе уже не вымолвила ни слова.

— Такъ вотъ и все ваше объясненіе… произнесъ наконецъ Братолюбцевъ.

— Да, да, черезъ силу выговорила Клена.

— Все?!..

— Все.

— Какъ есть таки все? Больше ничего? приставалъ уже удивляясь Братолюбцевъ.

— Какъ есть все.

— Ей Богу?

— Ей Богу же. Что же вы?.. Почему же не вѣрите?.. Больше ничего, да поскорѣе свадьбу. Не губите няню. Она хоть и монахиня, судить ее поздно теперь, да все-таки, не говорите ничего дѣдушкѣ.

— И это все, красавица моя? повторилъ Братолюбцевъ, взявъ за руку дѣвушку.

— Да все же, все.

— Ахъ я… Создатель мой… Ахъ я телятина!.. Ахъ я свинья этакая!.. Простите вы меня?

И Геннадій Ивановичъ, совсѣмъ спутавшись въ своихъ мысляхъ, вдругъ бухнулся на колѣни передъ молодой дѣвушкой, поцѣловалъ ея руку, а потомъ, захвативъ край ея платья, сталъ цѣловать какую-то оборку. Послѣ этого онъ выпрямился, сталъ на ноги и произнесъ, почти прокричалъ:

— Такая свинья, какихъ нѣтъ на свѣтѣ… А есть еще другая свинья — это вашъ дѣдушка.

Но вдругъ Братолюбцевъ спохватился и прибавилъ:

— Простите, глупости я говорю… Не годится такъ… И дѣдушка-то вашъ, старый филинъ, придумалъ что… Такъ будь по вашему, сударыня моя… Прикажу людей моихъ прислать за вашими сундуками, прикажу, чтобы подлецы всю дорогу охали, какъ тяжело нести имъ. Будь сундуки совсѣмъ пустые, я прикажу, людямъ дѣлать видъ и сказывать, что они самое тяжелое тащатъ и увозятъ… Ну, простите. Я побѣгу къ Никитѣ Артемьевичу, да и вы идите поскорѣе. Надо ему пояснить, что я на всѣ ваши уговоры согласенъ и свадьбу поскорѣе строить.

И не дождавшись отвѣта, Братолюбцевъ выбѣжалъ изъ горницы, а Клена съ грустнымъ лицомъ и со смутнымъ страхомъ на душѣ отъ своего рокового рѣшенія, опустила голову, закрыла лицо руками и погрузилась въ нерадостную думу.

И долго просидѣла она такъ, не сознавая, гдѣ она и не слыша ничего, какъ бы въ дремотѣ.

«Невѣста?! Я — невѣста!… И чья?..» думалось ей. «И счастлива должна быть, что хоть старый меня беретъ за себя. Господи! Да за что же все это такъ обернулось…»

X.

— Хорошъ мой бригадиръ! А я еще того лучше! Козлятина ослятину пригласила огородъ городить! шепталъ Братолюбцевъ на ходу.

Геннадій Ивановичъ разумѣется ногъ подъ собой не слышалъ; сіяющій и счастливый ворвался онъ вихремъ въ кабинетъ къ своему другу, и тотчасъ прежде всего началъ дружески, хотя и крѣпкими словами, ругать бригадира. Филисовъ тотчасъ понялъ, въ чемъ дѣло, понялъ, что брань происходитъ, судя по лицу Братолюбцева, отъ хорошихъ вѣстей.

— Да ты поясни прежде, а потомъ ужъ ругайся, сказалъ онъ.

— Нѣтъ, брешешь, ваше высокородіе… Прежде я тебя отругаю какъ нельзя хуже, а потомъ и поясню.

Разумѣется, Братолюбцевъ передалъ все другу подробно и не скрывъ ничего.

То, что было для Клены страшною тайною и серьезно озадачило и смутило ея дѣда, объясненное теперь Братолюбцевымъ, заставило бригадира взять себя за голову и произнести:

— Слава Тебѣ Создателю! Правда твоя. Да, я дурафья порядочная. Не сообразилъ того, что иная дѣвочка изъ мухи слона сдѣлаетъ, и этимъ-то слономъ зря тебя и пугаетъ. А присмотришься, глядь крохотальная мушка… И самъ въ дуракахъ, да еще въ свиньяхъ очутишься.

— Ну, прости меня, Никита Артемьевичъ, меня ты такъ огорошилъ, что я при ней, при Клеопатрѣ Артемьевнѣ, и тебя и себя въ свиньи поставилъ.

— И хорошее дѣло… смѣясь отозвался бригадиръ. — Но какова же бестія нянька-то!.. Какова бестія! Вотъ вамъ и довѣренный человѣкъ.

— Нѣтъ, ужъ ты брось объ этомъ и не поминай, выговорилъ Братолюбцевъ серьезно. — Не даромъ я ей слово давалъ объ этомъ умолчаніи… И коли я этому слову измѣнилъ, то ради собственно мысли, внучку передъ тобой оправдать, чтобы ты зналъ, что все это муха, а не слонъ. А объ нянькѣ ты и заикаться не смѣй.

— Вѣстимо… Я такъ это сказываю. Все же она бестія воровка — и не будь она въ монастырѣ, я бы ее, грѣшный человѣкъ, раньше ли, позже ли поймалъ бы и засудилъ. А теперь она въ монастырѣ пущай бестія спасается… Надо будетъ приданое новое дѣлать.

— Нѣтъ ужъ, предоставь это мнѣ. Мы сами пополнимъ сундуки, когда они у меня будутъ.

— А вѣдь хитрая каналья, прибавилъ Филисовъ. — Она изъ-за этого въ монастырь пошла, что ее въ монастырскомъ одѣяніи въ судъ нельзя притянуть, игуменья не дастъ. Коли заполучила воровку, то скроетъ это, чтобы монастырь не срамить. Прехитрая каналья!

Затѣмъ друзья развеселились при мысли, что имъ надо будетъ вмѣстѣ обмануть Марью Евграфовну и ничего не говорить ей о томъ, что приданое, которымъ она такъ усердно занималась, все разворовано.

— Понесутъ сундуки твои молодцы, смѣялся бригадиръ, — будутъ охать отъ тяжести, а Марья-то Евграфовна будетъ сердцемъ радоваться, сколько своей внучкѣ накроила да нашила…

Разумѣется, бригадиръ согласился съ радостью на условіе внучки какъ можно скорѣе назначить свадьбу, а теперь тотчасъ же сдѣлать вечеринку для объявленія о бракѣ внучки.

— Созову къ себѣ на сговоръ всю матушку Москву! воскликнулъ Никита Артемьевичъ.

И тотчасъ же былъ посланъ человѣкъ заявить приходскому священнику для совершенія обыска и оповѣщенія прихожанъ.

Со слѣдующаго же дня домъ бригадира какъ бы преобразился. Среди мирной, будничной, незатѣйливой жизни московскаго дворянства всякое семейное празднество: свадьба, крестины, или чей-либо день рожденія, являлись поводомъ выйти всѣмъ домочадцамъ изъ обычной и скучной колеи.

Утромъ Марья Евграфовна объявила барской барынѣ, что скоро въ домѣ вечеръ, гости и «сговоръ» барышни, а затѣмъ и свадьба. И весь домъ зашумѣлъ, всѣ радовались и суетились, хотя радоваться было нечему, а суетиться и подавно.

Всякій изъ домочадцевъ бригадира понималъ, что барышня выходитъ замужъ при печальныхъ обстоятельствахъ: во-первыхъ, потерявъ чуднымъ образомъ своего прежняго жениха и возлюбленнаго, а затѣмъ выходитъ замужъ за человѣка, который лѣтъ на сорокъ старше ея.

Геннадій Ивановичъ былъ бодръ и моложавъ съ виду, брился по обычаю времени настолько часто и тщательно, что сѣдина не выступала на его лицѣ, полномъ и румяномъ; голова была всегда закрыта щегольскимъ напудреннымъ парикомъ; мундиръ былъ всегда какъ бы съ иголочки. Вообще 60-ти-лѣтній засѣдатель настолько занимался своей особой и: франтилъ, былъ настолько всегда подвиженъ и веселъ, что казался лѣтъ на двадцать моложе бригадира. Тѣмъ не менѣе одна его дружба, однокашничество съ бариномъ Филисовымъ доказывали, что онъ самъ ужъ годится Кленѣ въ дѣдушки, а не въ мужья.

День свадьбы былъ уже назначенъ, и до него оставалось нѣсколько дней.

Клена, повидавъ своего нареченнаго, просила его какъ можно скорѣй исполнить свое обѣщаніе, т. е. прислать за сундуками. При этомъ она передала Братолюбцеву ключи отъ сундуковъ, такъ какъ опасалась, конечно, основательно, что Марья Евграфовна передъ отпускомъ приданаго захочетъ провѣрить его.

Братолюбцевъ смѣясь взялъ связку ключей, смѣясь показалъ ихъ бригадиру и увезъ домой.

Черезъ два дня явились молодцы, дворовые Геннадія Ивановича, и должно быть былъ имъ какой приказъ отъ барина, потому что они чудно ухмылялись. Когда кто-то изъ людей бригадира вызвался помогать сносить сундуки по лѣстницѣ, то главный камердинеръ Братолюбцева объяснилъ, что ни подъ какимъ видомъ онъ его не допуститъ: баринъ приказалъ всѣ сундуки имъ самимъ сносить по лѣстницѣ на телѣги, не безпокоя никого изъ дворовыхъ бригадирскаго дома.

Люди Братолюбцева исполнили приказаніе свято. Сундука два снесли они по лѣстницѣ, переглядываясь между собою, и одинъ изъ нихъ вымолвилъ вполголоса:

— Ну, не очень-то пусто.

Но затѣмъ, когда пришлось нести и спускать еще три сундука, то между молодцами пошелъ смѣхъ, говоръ и прибаутки.

— Руки обломаешь, шутилъ одинъ.

— Ой, ой! Спина трещитъ, приговаривалъ другой.

— Тише, тише, вы!.. Вырвется изъ рукъ, убьетъ до смерти, прибавлялъ смѣясь третій.

Клена, присутствовавшая при томъ, какъ сносили сундуки, нѣсколько оживилась: лицо ея было веселѣе; она видѣла, что обѣщаніе Братолюбцева исполняется вѣрно. Онъ помогалъ ей спасти честь дорогой Ариши, единственнаго человѣка на свѣтѣ, котораго она теперь любила всей душой.

Клевета, возведенная ею на няню, оставалась клеветой только по отношенію къ самому Братолюбцеву. Кромѣ него, никто ничего не зналъ и не считалъ ея Арину Матвѣевну воровкой.

Когда сундуки увезли изъ дома, Клена, почти счастливая, насколько она могла быть въ ужасныхъ обстоятельствахъ ея жизни, вернулась въ свою горницу внизу около спальни Марьи Евграфовны и подумала:

«Сегодня же отправлюсь въ монастырь сказать нянѣ, что все слава Богу»…

За все это время былъ въ домѣ одинъ, человѣкъ, который не радовался будущему замужеству барышни, ходилъ не въ духѣ, озабоченный, ворчалъ и бранился, и часто говорилъ самъ себѣ:

— Надо поспѣшить. Одинъ хорошій кушъ сорву и чортъ съ ней.

Это былъ Герасимъ Морковниковъ.

Когда носили сундуки, Герасимъ стоялъ молча въ числѣ прочихъ людей и страннымъ взоромъ провожалъ каждый сундукъ. Онъ замѣтилъ, что послѣдніе сундуки тащатъ почти пустые, замѣтилъ шутки и смѣхъ дворовыхъ людей Братолюбцева, и хотя былъ уменъ, а сообразить-таки ничего не могъ. «Должно быть чуютъ, что пустые ящики, чуютъ да опасаются, помалкиваютъ. Ихъ дѣло сторона», думалъ онъ. «Да, не мало прошло черезъ мои руки этой дряни, тряпья разнаго… А много ли я выручилъ… Ста рублей не выручилъ. Иное что бригадиру полъ-ста рублей стоило, у меня псы-прижиматели за три да за четыре рубля брали, да еще грозились, что ворованное продаю. Нѣтъ, я не воръ, а что другихъ воровать заставляю, такъ то мое счастье. Какой же человѣкъ не станетъ своимъ счастьемъ пользоваться».

Посидѣвъ немного въ прихожей, Герасимъ вымолвилъ себѣ подъ носъ:

— Да… Неча время терять. Одинъ кушъ сорву съ нея — и чортъ съ ней!

XI.

Замѣтивъ особенную тишину, наступившую въ домѣ послѣ отъѣзда людей Братолюбцева, Герасимъ сообразилъ, что надо пользоваться тѣмъ временемъ, когда бригадиръ занимается или отдыхаетъ у себя въ кабинетѣ, а барыни Марьи Евграфовны нѣтъ дома. Онъ быстро всталъ, и усмѣхнувшись лукавою и злобной улыбкой, направился къ горницѣ, гдѣ была барышня.

Его появленіе въ комнатѣ среди тишины и безъ зова заставило Клену вскочить съ мѣста и вспыхнуть.

— Ну?!.. выговорила она рѣзко, подобно своей нянѣ, вызывающе подходя къ дворовому.

— Къ вамъ, барышня, выговорилъ Герасимъ.

— Да вѣдь ты видѣлъ! рѣзко воскликнула Клена. — Ты видѣлъ, все увезли… озлобившись засмѣялась Клена. — Что же я могу теперь дать?.. Съ себя все снять, или кресло какое отдать тебѣ?.. На вотъ, тащи диванъ…

— Вы не серчайте, барышня, а послушайте, что я вамъ скажу, вполголоса заговорилъ Герасимъ.

— Нечего мнѣ слушать.

— Послушайте, барышня. Я въ послѣдній разъ можетъ быть къ вамъ прихожу… Понимаете — въ послѣдній. Больше я васъ тревожить не стану. Разсудите сами. Хоть и безпокоилъ я васъ, хоть много всякой дряни Арина Матвѣевна мнѣ передала, но что же вы полагаете, за такое дѣло, какъ мое, отплатили вы по совѣсти? Ахъ, барышня, грѣхъ это! За такое дѣло мало дать сто червонцевъ, а вы что дали мнѣ?.. Разныя юбки да платочки. Только за одинъ платокъ да за одно платье получилъ я всего рублей съ двадцать, а остальное все за гроши сбывалъ. По совѣсти, барышня, вы мнѣ не отплатили, какъ бы слѣдовало, по христіански. Другой бы намоемъ мѣстѣ и ни вѣсть что съ вами сдѣлалъ бы. Скрутилъ бы васъ, какъ сказывается, по рукамъ и по ногамъ… Шутка ли сказать, какое дѣло!.. Страшнѣющее дѣло! Сибирью да каторгой пахнетъ, плетьми оно для васъ пахнетъ. Клейменое дѣло! За него клейма ставятъ на лбу каленымъ желѣзомъ. «Убійца, душегубъ», такъ и выжгутъ на лбу… А вы тряпками хотите отдѣлаться.

Пока Герасимъ говорилъ, Клена отступила, сѣла на стулъ и снова стала озлобленна и блѣдна.

— Думаете ли, барышня, что я лгу, что за это въ Сибирь не гоняютъ? спросилъ Герасимъ и полупрезрительно глядѣлъ на Клену. — Скажите: лгу я?

— Нѣтъ, черезъ силу выговорила Клена.

— Вѣдь знаете вы сами, что я васъ отъ плетей и отъ Сибири упасъ… Вѣдь знаете вы это? Вѣрите, что оно доподлинно такъ?

— Да… да… выговорила Клена нетерпѣливо, чуя, что если она не отвѣтитъ, то Герасимъ снова повторитъ тотъ же вопросъ.

— Ну, такъ вотъ, изволите ли видѣть, не грѣхъ бы вамъ предъ замужествомъ отплатить мнѣ какъ подобаетъ по совѣсти, по христіанству. Я вѣдь изъ-за васъ въ убійцахъ состою… Думаете вы, что легко на себя чужую вину брать… Такъ вотъ я и пришелъ въ послѣдній разъ сказать вамъ: отплатите мнѣ какъ слѣдуетъ по христіанству хорошимъ кушемъ, я васъ и безпокоить, вотъ какъ передъ Богомъ, больше не буду.

— Да гдѣ же я денегъ возьму?.. отчаянно воскликнула Клена.

— Потише, барышня… услыхать могутъ… Вы не гнѣвитесь… безпокоясь проговорилъ Герасимъ.

Богатырь-скороходъ прислушался къ шагамъ въ сосѣднемъ корридорѣ, и когда они стихли, сдѣлавъ два шага впередъ, приблизился къ Кленѣ и, слегка нагнувшись, проговорилъ:

— Денегъ у васъ никакихъ нѣтъ, и взять не у кого… Но вы можете меня отблагодарить инако, и я васъ научу какъ. Только согласіе ваше нужно. У барина на столѣ, а имъ бываетъ въ правомъ ящикѣ стола, лежитъ завсегда перстенекъ съ краснымъ камушкомъ. Никита Артемьевичъ при мнѣ хвасталъ имъ одному барину, сказывая, что цѣны нѣтъ перстеньку. За двѣсти рублей, говоритъ, не продамъ. А баринъ тотъ спрашивалъ: «что это подарокъ чей или память чья;» а Никита Артемьевичъ въ отвѣтъ ему отмолвилъ: «нѣтъ, какая память, — купилъ. Мнѣ на него наплевать, а такъ вотъ сказываю, что его развѣ за триста рублей можно отдать…» Поняли вы, барышня? Стало быть перстень тотъ деньги стоитъ большія, а привязанности къ нему бариновой нѣтъ никакой. Ну, вотъ вы меня и отблагодарите. И больше я васъ безпокоить не буду.

Клена подняла глаза на выпрямившагося снова Герасима, и лицо ея выражало одно удивленіе.

— Я ничего не пойму!.. Такъ что же мнѣ сдѣлать?

— А вы возьмите этотъ перстенекъ, да мнѣ и отдайте.

— То-есть, стало быть украсть его?

— Взять, да мнѣ и передать.

— Украсть… Воровать!.. Вѣдь это, стало быть, надо своровать его у дѣдушки!

— Ну, тамъ какъ знаете. Не воруйте, просто возьмите.

— Какъ такъ возьмите? Что ты ума рѣшился! Вѣдь его своровать надо.

— Попросите у дѣдушки, чтобы онъ вамъ подарилъ, а не захочетъ — возьмите. Только, барышня, на мой толкъ лучше не просить его подарить. Неровенъ часъ бригадиръ откажетъ, не дастъ, и послѣ того вамъ будетъ мудрено его взять. На васъ же онъ и подумаетъ. А вы ужъ лучше прямо такъ и берите его. Господа никоимъ образомъ на васъ не подумаютъ, скажутъ — кто-либо изъ людей своровалъ, пошумятъ, посерчаютъ, да и бросятъ это дѣло. Кто укралъ невѣдомо, а весь домъ нельзя въ Сибирь сослать изъ-за одного вора… Ну-съ… Какъ же, барышня?..

Клена, задумавшаяся, какъ бы пришла въ себя и произнесла:

— Обожди. Выйду замужъ — я у Геннадія Ивановича попрошу денегъ и тебѣ отдамъ…

Герасимъ улыбнулся.

— Нѣтъ, ужъ позвольте. Я не махонькой. Какой же это супругъ, да еще старый, молоденькой женкѣ дастъ двѣсти рублей, невѣдомо на что? Вы, замужняя, и нехотя, меня обманете. А мнѣ тогда на васъ руки коротки будутъ. Донеси я тогда на васъ, судейскую барыню, въ вашъ же судъ. Меня Геннадій же Ивановичъ съ другими товарищами спрячутъ въ Сибирь безъ суда. Полноте, барышня. Сами знаете, что пустое обѣщаете. Нѣтъ-съ. Надо теперь вамъ до свадьбы расплатиться со мной. Госпожа Братолюбцева на меня и посмотрѣть не захочетъ!

Наступило молчаніе; Клена снова опустила голову и сидѣла какъ бы въ забытьи, недвижна, какъ статуя.

— Что же, барышня, проговорилъ наконецъ Герасимъ, услыхавъ снова шумъ шаговъ въ домѣ и боясь, что его застанетъ въ горницѣ вернувшаяся Марья Евграфовна.

— Уходи! вымолвила Клена. — Ты ума рѣшился… Меня обворовалъ, а теперь посылаешь у дѣдушки воровать… Не могу я!.. Уходи!..

— Ну, какъ знаете, барышня. Жаль мнѣ васъ! Быть вамъ завтра въ острогѣ да въ арестантскомъ халатѣ, а то и въ кандалахъ…. разсмѣялся Герасимъ.

Клена вздрогнула и взглянула въ лицо Герасиму; оно было спокойно и насмѣшливо.

Должно быть тревожное и блѣдное лицо Клены выражало какой-либо вопросъ, потому что Герасимъ пожалъ плечами и какъ бы отвѣтилъ:

— Что же мнѣ-то?.. Сами вы посудите! жалѣть васъ?.. Да что же вы мнѣ? Богъ съ вами!.. Вы мнѣ не родственница какая, не дочь родная… Съ чего я буду молчать. Я изъ-за васъ себя подставлялъ, могъ теперь угодить въ Сибирь давно, а вы мнѣ не хотите перстенекъ у дѣдушки со стола взять да отдать… Воровка вишь! Такъ вамъ въ воровки итти вишь не охота, а мнѣ въ случаѣ огласки итти въ злодѣи да въ убійцы была охота.

— Ты крѣпостной холопъ, а я дворянка! съ негодованіемъ воскликнула Клена.

— То-то вы дворянское сѣмя… вдругъ озлобившись прошипѣлъ Герасимъ. — Разсуждаете вы всегда такъ: мнѣ молъ не приличествуетъ воровать — я дворянка. А тебѣ молъ, холопу, приличествуетъ, будучи христіаниномъ, убійцей себя ставить, да еще за другихъ и задаромъ, здорово живешь. Нѣтъ, сударушка моя, я вотъ сейчасъ этимъ самымъ шагомъ пойду къ бригадиру нашему, да ему все и выложу, какая такая у него любимѣйшая внучка въ домѣ проживаетъ, коя съ нянюшкой своей смертоубійствомъ занимаются. Прощайте! Вы завтра же въ кандалахъ въ острогъ будете препровождены. Честь имѣю заранѣе поздравить и поклонъ нижайшій…

Герасимъ двинулся, но Клена вскочила какъ ужаленная, бросилась къ богатырю и, ухвативъ его за рукавъ кафтана, остановила и другой рукою схватила себя за голову.

— Стой!.. едва слышно произнесла она. — Стой!.. Я подумаю… Я устрою. Гдѣ ящикъ въ столѣ?.. Я подумаю…

— Ну, вотъ такъ-то лучше. До завтрашняго утра… А то ужь, извольте, изъ жалости я до завтрашняго вечера буду ждать. А коли завтра ввечеру не дадите вы мнѣ того перстенька — то ужь… извините… Халатъ вамъ сѣрый, цѣпи, кандалы, клейма, ермолку и пожалуйте въ острогъ. Такъ помните! Цѣлый вамъ день, цѣлую ночь, и опять цѣлый день и на думанье и на дѣйствованіе… Да и дѣло-то, барышня, плевое, посмотрите, дѣдушка пошумитъ часика два, да и плюнетъ, а кто взялъ — канетъ то дѣло на дно рѣчки. Никому, николи, ничего въ этомъ не будетъ, а я все-таки буду съ наградой отъ васъ по христіанству.

— Уйди! Уйди! съ судорогой въ горлѣ глухо отозвалась Клена.

— Согласны стало?..

— Уйди!.. Да… Согласна! только уйди! съ глазъ долой скорѣе…

Герасимъ, ухмыляясь отчасти насмѣшливо и презрительно, вышелъ изъ горницы.

XII.

Молодая дѣвушка опустилась въ кресло и схватила себя за голову. Сначала она тяжело и порывисто дышала, гнѣвно бормотала вслухъ невнятныя слова, но потомъ слезы заструились по лицу ея. Она успокоилась и постепенно стихла со всѣмъ. На лицѣ ея вдругъ появилась грустная и тоскливая улыбка.

— Да, такъ, конечно… вымолвила она вслухъ, — сдѣлаю все… Такъ и слѣдуетъ. Такова судьба… Господь Богъ хочетъ, чтобы такъ было по справедливости. Она изъ-за меня въ воровки пошла, изъ-за того же ворованія въ монастырь пошла, вмѣсто того, чтобы жить со мною… Ну, вотъ и я тоже. Только моя доля тяжелѣе. Ариша не воровала, а съ моего вѣдома и при мнѣ брала и этому злодѣю отдавала… А я вотъ и впрямь должна итти на воровство… тайкомъ отъ дѣдушки. Да… мы съ тобою ровня теперь, прибавила Клена, грустно улыбаясь. — Ровня… И я, и ты — воровки… Только ты съ однимъ именемъ этимъ, а я и впрямь буду настоящая воровка.

Между тѣмъ до слуха Клены достигъ шумъ въ домѣ. Она прислушалась. Громче всѣхъ звучалъ голосъ Марьи Евграфовны, и затѣмъ прозвучалъ добродушный, веселый и раскатистый смѣхъ дѣдушки. Въ то же время явилась Степанида и позвала барышню въ залу.

Клена вышла, украдкой отирая лицо, но уже спокойная, рѣшившаяся на невольный проступокъ.

Она нашла въ залѣ Марью Евграфовну, которая кипятилась, горячилась и волновалась, какъ никогда въ жизни ея не бывало. Бригадиръ стоялъ съ веселымъ лицомъ и хихикалъ.

— Что же это ты, обернулась Марья Евграфовна ко внучкѣ. Нешто это возможное дѣло! Отпустили приданое безъ счета, безъ накладной, не пересмотрѣли, не уложили какъ слѣдуетъ. Какъ все было наверху, кое-какъ, въ разныхъ сундукахъ, — такъ все и потащили къ жениху. Вѣдь это срамъ!

— Что дѣлать!.. какъ бы играя комедію, разводилъ руками бригадиръ и смѣялся.

— Какъ же ты допустила, Клена! Ты бы оказала, что меня дома нѣтъ, пріѣду и приготовлю все и отпустимъ.

Клена пробормотала что-то. Ее занималъ вопросъ, почему дѣдушка относится къ этому обстоятельству какъ-то странно, не только не сердится, но даже ухмыляется какъ-то хитро. Какъ будто онъ знаетъ что-нибудь.

— Да и гдѣ же это видано, продолжала Марья Евграфовна, — чтобы сундуки съ приданымъ увозили чуть не за сто лѣтъ до свадьбы… Вѣдь это по-турецки, по-персидски, а не по русскому обычаю. Приданое идетъ послѣ вѣнчанія, либо за нѣсколько часовъ до вѣнчанія, въ домъ жениха. А вдругъ свадьба разстроится, прибавила Толбухина. — Что же, тогда назадъ везти?

— Тьфу! Типунъ тебѣ на языкъ, прибавилъ бригадиръ, и лицо его сдѣлалось серьезно. — Что ты, сестрица, каркаешь?.. Дюжина тебѣ типуновъ на языкъ… Разстроится? Нешто можно въ такихъ дѣлахъ такія слова говорить!

Бригадиръ сердито повернулся на каблукахъ и быстро вышелъ изъ залы въ свой кабинетъ.

— Негодно… Нехорошо… Стыдно… Срамъ… И тебѣ срамно, Клена, обратилась Марья Евграфовна ко внучкѣ. — Должно было меня подождать, а не тащить сундуки, не переглядѣвъ, не пересчитавъ всего.

И Марья Евграфовна также, махнувъ отъ гнѣва хвостомъ своего длиннаго атласнаго платья, вышла въ другія двери и направилась къ себѣ.

Люди, присутствовавшіе при этой сценѣ, стали тоже расходиться. Скоро Клена осталась одна въ большой залѣ, сѣла на стулъ у окна, выходившаго на дворъ, и глянула на ворота, настежь растворенныя въ улицу. И вдругъ вспомнилось бѣдной дѣвушкѣ, какъ еще не такъ давно она сиживала на этомъ стулѣ, а тамъ въ воротахъ, вдали, долженъ былъ промелькнуть по уговору военный мундиръ на одно мгновеніе. И этимъ она бывала тогда и счастлива, и несчастлива. А между тѣмъ, если бы дѣдъ не держалъ ее взаперти, позволялъ выѣзжать со двора, далъ бы возможность повидаться съ ея Колей — никогда бы никакого несчастья не произошло. Была бы она теперь его женой и, хотя лишенная наслѣдства и состоянія дѣдушки, все-таки была бы счастлива. Онъ былъ бы живъ, а она не сдѣлалась бы женой старика.

Долго просидѣла Клена на этомъ стулѣ. Она не понимала ничего и была какъ бы въ забытьи; шаги бригадира разбудили ее и привели въ себя.

— Ну, прости, внучка, подошелъ къ ней дѣдъ. — Я со двора! Надо для вечеринки нашей столѣтняго венгерскаго вина поискать купить. А ты поди бабушку урезонь. Разобидѣлась она за отпускъ приданаго и не знаетъ, почему мы такъ дѣло спроворили.

Клена съ удивленіемъ поглядѣла въ лицо дѣда и невольно подумала:

«Стало быть, онъ знаетъ, стало быть, ему все расказалъ Братолюбцевъ».

Но бригадиръ, будто обмолвившись нечаянно, поспѣшно поцѣловалъ внучку въ лобъ и вышелъ. Онъ сѣлъ въ поданный экипажъ и выѣхалъ со двора.

Клена проводила его глазами, повернулась и пошла было къ себѣ, но вдругъ среди залы она стала на мѣстѣ какъ вкопаная. Дверь, настежь растворенная въ сосѣднюю комнату, диванную, за которой былъ кабинетъ дѣда, остановила ее и какъ бы сказала ей: «Забыла? Вотъ я растворилась какъ бы сама собой, приглашая тебя итти скорѣе. Пользуйся временемъ, а то еще раздумаешь, испугаешься, въ бѣду попадешь потомъ… Поскорѣе!.. Не стой!.. Чего медлишь! Сейчасъ Антонъ прибирать кабинетъ придетъ, а при немъ нельзя будетъ. А тамъ ночь, а тамъ завтра днемъ минуты пожалуй не выберется удобной… Да ну, скорѣе… Скорѣе!.. Ахъ, погубишь ты себя!..»

И все это слушала и хорошо разслышала Клена, словно не она сама думала или говорило что въ ней самой, а какъ бы дѣйствительно говорила эта дверь.

Клена быстрыми шагами, почти бѣгомъ, бросилась въ кабинетъ дѣда, пугливо озираясь и дрожа всѣмъ тѣломъ — не отъ боязни, что ее найдутъ здѣсь, а отъ другого чувства, вдругъ сказавшагося во всемъ ея существѣ. Она часто бывала въ этой горницѣ въ отсутствіе дѣда и иногда сидѣла здѣсь, читала. Если кто и придетъ, то нисколько не удивится, что она зашла сюда.

Почему же тряслась она? Почему лицо ея блѣднѣло, а въ глазахъ становилось какъ-то темно?

Потому что это дѣло, за которымъ она пришла сюда, сейчасъ перемѣнитъ все. Она другая будетъ; она будетъ тѣмъ, на что люди пальцемъ показываютъ — или жалѣя, или презирая.

Клена быстрымъ взоромъ окинула письменный столъ дѣда, гдѣ была куча всякой мелочи. Перстня не было. Она знала его хорошо и знала, что онъ дѣйствительно стоитъ дорого, такъ какъ на немъ былъ большой рубинъ, окруженный брилліантами, и поэтому дѣдъ прячетъ его въ ящикахъ.

«Въ правомъ ящикѣ», вспомнилось ей. Она стала отворять ящикъ, испуганно взглядывая на растворенную дверь; руки ея полусознательно шарили въ ящикѣ, отбрасывая всю мелочь, которая попадалась подъ пальцы.

Наконецъ, въ глубинѣ она увидѣла маленькую зеленую коробочку и вспомнила, что въ ней всегда лежитъ перстень. Она взяла ее и, вынувъ перстень, бросила коробочку на только что начатое бригадиромъ письмо, гдѣ лежало еще сырое, съ чернилами перо.

Сжимая перстень судорожно въ рукѣ, она пошатываясь и пылая какъ въ огнѣ, вышла изъ кабинета дѣда, не сознавая, гдѣ она и куда идетъ.

Очутившись у себя въ горницѣ, она вспомнила, что все ею сдѣланное было сдѣлано какъ бы въ полуснѣ или полумглѣ умственной.

Вернувшись, дѣдушка сейчасъ замѣтитъ и брошенную пустую коробочку на столѣ, и даже ящикъ, оставленный отпертымъ. И Клена чуть не бѣгомъ бросилась опять въ кабинетъ дѣда, но на порогѣ его встрѣтила камердинера Антона.

— Что вы, барышня? Дѣдушки нѣтъ. Выѣхали… сказалъ лакей.

— Выѣхалъ… повторила Клена. — Мнѣ… карандашъ хотѣлось попросить, солгала она и тотчасъ вспыхнула.

Антонъ замѣтилъ смущеніе барышни и подивился.

— Помилуйте. Карандаши всякіе на столѣ есть. Выбирайте любой… Есть красные, желтые, всякіе… У дѣдушки все такое есть…

Клена вошла и вдругъ остановилась среди комнаты. Ящикъ стола былъ вдвинутъ, коробочки, изъ которой она вынула перстень, не было на столѣ. Антонъ прибралъ и спряталъ.

«Но вѣдь онъ увидѣлъ, что коробочка пуста?» возникъ вопросъ въ ея умѣ.

Взявъ карандаши, Клена вернулась къ себѣ и долго повторяла тотъ же вопросъ: «Видѣлъ онъ или нѣтъ?»

«Если Антонъ видѣлъ, что перстня нѣтъ, то вѣрно подумалъ, что дѣдушка взялъ его уѣзжая и бросилъ коробочку на столъ!» рѣшила Клена.

Въ это мгновеніе дверь отворилась и на порогѣ ея комнаты появился Герасимъ. Послѣ отъѣзда барина, онъ изъ прихожей видѣлъ все.

— Что же, готово?.. вымолвилъ скороходъ.

— Вотъ! произнесла Клена черезъ силу и протянула, не глядя на вошедшаго, свою дрожащую руку, въ которой было судорожно сжато украденное. — Бери!.. уйди!..

И отдавая перстень, Клена испытывала то же чувство стыда, какъ если бы крала второй разъ. Герасимъ заговорилъ что-то.

— Уйди! уйди! отчаянно произнесла Клена.

XIII.

Между тѣмъ наступилъ день празднества, давно всѣми въ домѣ жданнаго съ волненіемъ и радостною тревогой, — день, назначенный для празднованія «сговора» бригадирской внучки за бригадирскаго же друга, засѣдателя верхняго земскаго суда.

Вся Москва дворянская, знавшая Филисова, уже знала по слухамъ и толкамъ городскимъ о томъ, что бригадиръ — чудакъ и упрямица — выдаетъ свою молоденькую внучку за пріятеля, который дѣвушкѣ въ дѣды годится. Но оффиціальное объявленіе о бракѣ должно было произойти на вечеринкѣ Филисова.

Бригадиръ, сзывавшій гостей на вечеринку, втайнѣ готовился устроить цѣлое торжество. Въ саду готовилась иллюминація, а на дворѣ даровое угощеніе всѣмъ, кто пожелаетъ войти въ растворенныя настежь ворота. Въ людскихъ же предполагалось угощеніе дворовыхъ людей, которые пріѣдутъ съ господами.

Никита Артемьевичъ заранѣе, за цѣлую недѣлю, сталъ сзывать гостей. Онъ жилъ настолько мирною и замкнутою жизнью за послѣдніе годы, что со многими почти совсѣмъ раззнакомился. Пришлось ѣздить по Москвѣ, заискивать и любезничать, дабы быть увѣреннымъ, что всѣ приглашенные дѣйствительно пріѣдутъ на вечеръ. Впрочемъ, Филисовъ пользовался теперь, послѣ своей дѣятельности во время чумы и царской милости, большимъ уваженіемъ среди москвичей.

Нѣкоторые знакомые бригадира поговаривали, что современемъ, и скоро можетъ быть, Филисовъ сдѣлается генераломъ, а пожалуй въ одинъ прекрасный день замѣнитъ новаго генералъ-губернатора Москвы — Еропкина.

— Петръ Дмитріевичъ Еропкинъ, говорили они, — былъ такой же никому незнаемый человѣкъ, простой дворянинъ московскій, а сталъ внезапно, по одному слову царицы, генералъ-губернаторомъ на мѣсто фельдмаршала Салтыкова. И почемъ знать, черезъ пять или шесть лѣтъ помретъ или выйдетъ въ оставку Еропкинъ, а на его мѣсто назначатъ повелителемъ Москвы генерала Филисова.

Вслѣдствіе хорошей репутаціи и общаго уваженія, бригадиру было не трудно сразу возобновить прерванное знакомство однимъ-двумя визитами и быть увѣреннымъ, что вся Москва пріѣдетъ на его праздникъ.

Въ назначенный для сговора день, съ утра въ домѣ и на дворѣ было особенное оживленіе, движеніе и гулъ. И баринъ съ барыней хлопотали, распоряжались, и вся дворня до послѣдней бабы, недавно привезенной изъ вотчины, тоже суетились, да еще вдобавокъ съ веселымъ шумомъ. Всякій радостно дѣлалъ свое дѣло; а дѣла было много. Во всемъ домѣ было лишь одно существо, которое оставалось какъ бы безучастнымъ къ окружающему движенію.

Это была, конечно, сама невѣста.

— Слава Тебѣ Господи! воскликнула она, оставшись одна и крестясь торопливо. — Слава Тебѣ Господи, что наконецъ я вырвусь изъ этого мытарства. Буду женою Братолюбцева, — буду въ другомъ домѣ, избавлюсь отъ моего мучителя.

Но при этомъ на лицѣ Клены не было и простой радости, не только восторженнаго счастья невѣсты. Напротивъ, слезы часто выступали на глазахъ.

Часовъ въ шесть вечера домъ бригадира весь засіялъ. Не было горницы, въ которой не горѣло бы десятка три свѣчей въ люстрахъ и канделябрахъ. Въ парадныхъ гостиныхъ ярко свѣтились новыя диковинки — выписанныя черезъ Петербургъ заморскія лампы, гдѣ горѣло масло. А нарочито откомандированный къ нимъ оффиціантъ изрѣдка приходилъ заводить ихъ ключомъ, какъ часы. Немало найдется москвичей, которые въ этотъ вечеръ въ первый разъ увидятъ эту любопытную диковинку.

Вскорѣ и передній, и задній дворы бригадира, какъ ни были велики, стали покрываться вплотную рыдванами и колымагами. Конечно вскорѣ не хватило мѣста, и вереницы экипажей начали становиться вдоль всего переулка. Экипажи запоздавшихъ гостей должны ужъ были отъѣзжать чуть не къ Никитскимъ воротамъ.

Въ домѣ и во всѣхъ горницахъ была сплошная толпа гостей. Въ числѣ прочихъ, съ особымъ почетомъ и любезною предупредительностью, встрѣтилъ хозяинъ генералъ-губернатора Еропкина, оберъ-полиціймейстера князя Грузинскаго и сосѣда своего, графа Ивана Григорьевича Орлова.

Одновременно съ пріѣздомъ гостей загорѣлись шкалики во всемъ саду.

Послѣ перваго обношенія всякими лакомствами, когда почетные гости сидѣли въ большой гостиной на главномъ диванѣ, наступила важная минута. Явились оффиціанты съ подносами, на которыхъ стояли стаканы съ пѣнистымъ виномъ. Бригадиръ, обращаясь къ самымъ именитымъ гостямъ, слегка смущаясь, отчасти нескладно, объявилъ, что его внучка Клеопатра сговорена за господина Братолюбцева.

Всѣ гости съ виномъ въ рукахъ приподнялись съ мѣстъ, другіе явились изъ сосѣднихъ горницъ, и всѣ взоры обратились къ виновницѣ торжества.

Клена, сидѣвшая въ углу среди нѣсколькихъ молодыхъ дѣвушекъ, которыхъ она почти не знала, поднялась съ мѣста и по обычаю встрѣтила пожеланія низкими поклонами. Послѣ невѣсты всѣ поздравляли жениха. Геннадій Ивановичъ Братолюбцевъ, неосторожный на языкъ, теперь платился за свои прежнія острыя словечки. Его поздравляли. Онъ радостно сіялъ. Но затѣмъ повсюду, во всѣхъ горницахъ и за его спиной, москвичи оплачивали ему за его прежнія шпильки и булавки. Почти всѣ безъ исключенія посмѣивались между собой надъ тѣмъ, что старый холостякъ выдумалъ жениться на молоденькой дѣвочкѣ.

Послѣ угощенія сластями и фруктами, съ которыми снова явилась вереница оффиціантовъ, обходившая всѣ горницы, хозяинъ попросилъ всѣхъ въ большую залу. Въ ней былъ сюрпризъ: долженъ былъ показать свое искусство пріѣзжій въ Москву иностранный фокусникъ.

Братолюбцевъ, самъ любившій фокусы, не могъ утерпѣть, чтобы въ день своего сговора не угостить москвичей своимъ любимымъ искусствомъ.

Гости усѣлись рядами на стульяхъ, а заморскій чудодѣй, полу-нѣмецъ, полу-жидъ, въ красномъ халатѣ, вышитомъ золотыми звѣздами и въ высокомъ остромъ, золотомъ колпакѣ, сталъ передъ столомъ, покрытымъ краснымъ сукномъ и уставленнымъ всякаго рода загадочными предметами. Фокусникъ началъ свои финты-фанты при полномъ молчаніи.

Хозяева — бригадиръ и его сестрица — воспользовались тѣмъ временемъ, когда вниманіе гостей было поглощено любопытными штуками кудесника, чтобы отправиться хлопотать и распоряжаться насчетъ ужина.

Въ то же самое время внизу, во всѣхъ людскихъ горницахъ, гдѣ жила многочисленная дворня бригадира — шло тоже обильное угощеніе. Пріѣзжихъ холоповъ было конечно болѣе чѣмъ гостей, даже болѣе чѣмъ вдвое, такъ какъ самый небогатый дворянинъ, пріѣхавшій съ женой на вечеръ, все-таки привезъ съ собою по крайней мѣрѣ четырехъ дворовыхъ: двухъ лакеевъ, кучера и форейтора. А иная старая барыня, пріѣхавшая одна-одинёхонька, привезла съ собой четырехъ гайдуковъ на запяткахъ рыдвана, кучера и двухъ форейторовъ, — и на одну гостью въ горницахъ хозяина угощалось въ людскихъ семь человѣкъ.

Разумѣется и кучера и форейторы являлись угощаться поочереди и возвращались скорѣе къ лошадямъ, которыхъ пока оберегали люди бригадира. Но масса лакеевъ безпечно угощалась вволю. Весь нижній этажъ былъ биткомъ набитъ гостями въ разноцвѣтныхъ ливреяхъ, съ вычурными украшеніями. Всѣмъ завѣдывали и распоряжались внизу: барская барыня, любимецъ бригадира Герасимъ Морковниковъ и камердинеръ Антонъ съ женой.

Герасимъ былъ чрезвычайно доволенъ и счастливъ. Казалось, что, помимо должности главнаго распорядителя среди дворни всѣхъ московскихъ дворянскихъ домовъ, онъ былъ доволенъ еще чѣмъ-то другимъ. Дворовые Филисова никогда не видали скорохода Морковникова болѣе торжествующимъ и самодовольно важнымъ.

Разумѣется, здѣсь внизу также всякихъ яствъ и всякаго питья было вволю.

Герасимъ, угощавшій всѣхъ всякими медами, ягодными сбитнями и простымъ виномъ, поневолѣ долженъ былъ показать примѣръ, выпивать и самъ. И вѣроятно богатырь хватилъ черезъ край, или же былъ чрезъ мѣру чѣмъ-то осчастливленъ. Вскорѣ, когда наверху господа были еще заняты фокусами, Морковниковъ былъ уже сильно навеселѣ, громко хохоталъ и крикливо болталъ со своими гостями. Умнаго краснобая слушали холопы московскіе, разиня ротъ. Недаромъ скороходъ бригадира водился съ чиновниками и подьячими всякихъ вѣдомствъ. Онъ былъ, конечно, разумомъ много выше всей этой полудикой оравы. Одна грамота ставила его выше не только холоповъ, но и многихъ дворянъ.

Барская барыня Степанида, хлопотавшая и внизу, и вверху, была озабочена поведеніемъ Герасима, раза три подходила къ своему другу и однажды шепнула ему на ухо:

— Смотри, не угостися въ мертвецкую!

— Чтожь… Мертвецы инъ бываетъ счастье приносятъ! громко расхохотался Герасимъ.

Озадаченная этимъ отвѣтомъ Степанида опѣшила…

XIV.

Наконецъ однажды, забѣжавъ внизъ, барская барыня увидѣла, что ея пріятель, уже очень крѣпко подкутившій, громко и сердито споритъ о чемъ-то, стучитъ кулакомъ по столу, а гости его или слушаютъ удивляясь, или подсмѣиваются. Степанида остановилась и услыхала слова, которыя совсѣмъ ее встревожили.

— Сказываю я, что всѣ у меня въ почтеніи ходятъ. Да вотъ она… Иди сюда!.. Говори! воскликнулъ Морковниковъ, увидя Степаниду. И рѣзко откачнувшись на лавкѣ, онъ крикнулъ во все горло: — Иди, старый чортъ!.. Слушай!

Степанида боязливо подошла.

— Говори имъ… Не вѣрятъ, олухи. Сказываю, что у меня господа, вотъ какъ, въ почтеніи. Что захочу, то съ ними и подѣлаю!.. И Никита Артемьевичъ самъ мое слово цѣнитъ, и Марья Евграфовна моимъ совѣтомъ не брезгуетъ. А барышня, внучка ихъ, такъ и совсѣмъ въ моей волѣ. Что я захочу, то съ ней и подѣлаю. Вотъ захочу, чтобъ сговору не быть и свадьбѣ не быть… И не будетъ ни шиша!

— Что ты… ошалѣлъ что ли? прошептала Степанида, смущенная пьяной выходкой.

— Нѣтъ, ты ошалѣла!.. заоралъ Герасимъ. — Я что скажу барышнѣ, то мое слово свято. Прикажу вотъ сейчасъ, брося гостей, въ сани садиться, по Москвѣ ѣхать кататься — и поѣдетъ!.. Да что тутъ толковать!.. вдругъ, какъ бы озаренный какою-то внезапною и удивительною мыслью, воскликнулъ Герасимъ: — Подь наверхъ, скажи ей, Кленѣ вашей… Ну, барышнѣ, что ли… Чтобы шла сюда! Дѣло у меня есть до нея. Слышь, аль нѣтъ?

Гулъ голосовъ присутствующихъ былъ отвѣтомъ на эти слова. Нѣсколько десятковъ пріѣзжихъ холоповъ загалдѣли разомъ. Кто хохоталъ, кто усовѣщевалъ распорядителя-хозяина не буянить съ-пьяну, кто ругался или подсмѣивался, что онъ до «зеленаго змѣя» хватилъ.

— Поди спать, десятый разъ повторяла уже барская барыня, понимая, что Герасимъ просто напился пьянъ.

Но гости-холопы не ожидали, конечно, того, что произошло. Смѣхъ, шутки и прибаутки многихъ насчетъ того, что скороходъ бригадирскій наклюкался вдрызгъ и у него умъ за разумъ заходитъ, сразу смѣнились общимъ молчаніемъ, изумленіемъ и страхомъ. Богатырь-скороходъ поднялся съ лавки, ухватилъ въ лапу двѣ порожнія бутыли и, взмахнувъ ими, зарычалъ, какъ звѣрь.

— Иди, старая вѣдьма, наверхъ и скажи барышнѣ, что я зову ее сюда!.. А не то я тебя вотъ тутъ… Вотъ тебѣ Богъ… Убью до смерти!..

Всѣ бросились къ Герасиму. Кто хотѣлъ отнять бутыли, кто усовѣщевалъ, кто ласкалъ и убѣждалъ льстивыми словами. Герасимъ вдругъ успокоился, бросилъ бутыли на полъ, провелъ руками по головѣ и молчалъ нѣсколько мгновеній. Затѣмъ онъ прошепталъ:

— Правда! Сказалъ съ маху… Но назадъ словъ не возьму!..

— Вернися ты въ себя… вымолвила Степанида. — Что ты… Очухайся! Взялся угощать, да самъ себя пуще всѣхъ и угостился.

Герасимъ, совершеннно спокойный, сѣлъ снова на свою лавку, оглянулся на всѣхъ своихъ гостей совершенно яснымъ, трезвымъ взоромъ и увидѣлъ передъ собой насмѣшливыя, улыбающіяся лица.

— Да, былъ во мнѣ хмѣль, да выскочилъ, прошелъ. Гляньте-ко на меня. Что? Пьянъ я или нѣтъ? Прошелъ хмѣль, аль не прошелъ? Ну, говорите, что-ли!..

Нѣсколько голосовъ засмѣялись въ гурьбѣ, толпившейся около скорохода.

— Живо выскочилъ. Ишь молодецъ какой! Совсѣмъ инако и выглядитъ.

— А вотъ коли хмѣль во мнѣ прошелъ, то вы не думайте, что я съ пьяну болтанъ.. Подъ, Степанида, наверхъ и скажи барышнѣ Клеопатрѣ Артемьевнѣ, что Герасимъ Морковниковъ проситъ ее, не медля ни минуты, пожаловать сюда въ людскую. Дѣло есть у меня до нея.. А коли не пойдетъ она, то скажи ей, что Герасимъ приказываетъ, молъ, вамъ доложить: не пожелаете вы исполнить его прошеніе, то онъ, тѣмъ самымъ часомъ, самолично придетъ наверхъ и бригадиру на ушко нѣкоторое дѣло доложитъ. Поняла? Ты вѣдь не дура, авось можешь все такъ барышнѣ доложить.

Степанида стояла не двигаясь и испуганно глядѣла на своего друга.

— Что ты!.. Господь съ тобой! Какъ ей сюда итти… непгго можно. Будь еще другое время, а теперь домъ полонъ гостей. Какъ ей сюда итти, да и зачѣмъ ей!?.. Не гоже!.. Не благоприличествуетъ. Коли не пьянъ ты, такъ ума рѣшился… бормотала Степанида.

— Ну, слушай, Степанида! Знаешь ты, что я задаромъ не крещусь. Видала виды отъ меня… На вотъ тебѣ крестъ..

Герасимъ перекрестился и мѣрно прибавилъ:

— Если ты сію же минуту не пойдешь звать сюда барышню — я тебя здѣсь же замертво положу.

Отъ лица скорохода, отъ его голоса, отъ всей его фигуры вѣяло чѣмъ-то такимъ зловѣщимъ, что всѣ гости-холопы, и трезвые, и пьяные, одинаково, замолчали какъ убитые. Страхъ какой-то напалъ на всѣхъ. Дѣло принимало скверный оборотъ, пахло судомъ. Степанида, дѣйствительно знавшая и своего пріятеля и что значило его обѣщаніе, сопровождаемое крестнымъ знаменіемъ, тотчасъ же побѣжала наверхъ.

Клена была въ большой гостиной среди нѣсколькихъ молодыхъ дѣвушекъ, когда барская барыня приблизилась къ ней и вымолвила растерянно:

— Барышня, пожалуйте на два словечка.

— Что? отозвалась дѣвушка.

— Два словечка мнѣ вамъ на ушко сказать.

Клена поднялась. Степанида побѣжала изъ гостиной почти на рысяхъ и дѣвушка, удивляясь, послѣдовала за ней.

Въ корридорѣ Степанида остановилась и обернулась.

— Барышня, начала женщина, запыхавшись не отъ усталости, а отъ волненія, — Герасимъ внизу подгулялъ, буянитъ. Такое сейчасъ надумалъ… Я не знаю право… Я боюсь вамъ и доложить. Господа его набаловали своей лаской. Ужь какъ сами знаете..

— Да что такое? встревожилась Клена.

— Герасимъ приказалъ мнѣ васъ просить внизъ.

— Зачѣмъ?

— Не знаю зачѣмъ. Подгулялъ… Зови, говорить, барышню сюда, ко мнѣ; а не пойдетъ она, я жаловаться буду барину.

— Жаловаться?

— Нѣтъ!.. Я, говоритъ, пойду барину такое на ушко скажу, что бѣда…

— Я не понимаю! глухо выговорила Клена, хотя сразу поняла все…

— И я, барышня, не понимаю… Такъ балуется, подгулялъ. Только страшно, барышня. Право, страшно. Вы лучше сойдите ужъ…

— Кто тамъ внизу? Холопы пріѣзжіе?

— Да-съ.

— Пьяны всѣ?..

— Никакъ-съ нѣтъ. Одинъ нашъ, почитай, подгулялъ. А тѣ всѣ ничего. Онъ предъ ними расхвастался, что коли васъ онъ попроситъ внизъ, то вы тотчасъ и пойдете.

Наступило молчанье.

Клена тяжело дышала, потупившись. Лицо ея выражало однако не испугъ и смущенье, а гнѣвъ.

— Скажи ему поди, что онъ разума рѣшился, твердо произнесла она. Я при гостяхъ въ домѣ отлучиться съ верху не могу. А второе, не могу тоже итти въ людскія горницы, гдѣ никогда не бывала, да еще при чужихъ холопахъ.

— Охъ, барышня, золотая моя, сокровище мое, взмолилась Степанида, — понимаю я все это, да боюся… Боюся я ему такое отвѣтствовать. Чую я, бѣда будетъ. Набаловали вы его. Онъ, вотъ ей Богу, сейчасъ сюда наверхъ шарахнетъ и сраму надѣлаетъ.

— Что жъ ты хочешь?

— Сойдите. На одну минуту. Будто для порядка пришли. Бываетъ, господа этакъ-то на праздникѣ въ домѣ ходятъ сами поглядѣть, какъ чужихъ холоповъ у нихъ угощаютъ. Все ли хорошо… Вѣстимо хозяйское дѣло, а не барышнино, дѣвичье… Да что ужъ тутъ разбирать…

Клена тяжело вздохнула и двинулась впередъ.

— Я съ вами… Я съ вами! обрадовалась Степанида. — Ему только эту блажь его исполните. А то онъ ничего.

Черезъ минуту Клена, слегка поблѣднѣвшая, мѣрной тихой поступью, гордо поднявъ голову, входила въ огромную людскую горницу, гдѣ было жарко, душно, смрадно и пахло пролитымъ виномъ.

Вся толпа сидѣвшихъ, дико хохотавшихъ и крикливо галдѣвшихъ лакеевъ, гайдуковъ, кучеровъ и всякихъ крѣпостныхъ гостей — поднялась съ шумомъ съ мѣстъ и обернулась къ появившейся дѣвушкѣ. Изъ уваженія къ молодой барышнѣ, но главнымъ образомъ отъ изумленія ихъ, — наступило сразу гробовое молчаніе.

Клена обвела гордымъ и суровымъ взоромъ всю эту пеструю толпу, которая дико взирала на нее, и приблизилась къ столу, за которымъ сидѣлъ развалясь Герасимъ Морковниковъ. Онъ одинъ не всталъ, откачнулся назадъ къ стѣнѣ и, нахально глядя между двухъ свѣчей на приближающуюся барышню, самодовольно, но презрительно усмѣхнулся…

— Что тебѣ нужно? вымолвила Клена холодно и глядя прямо ему въ глаза. — Что случилось?..

— Ничего! грубо отозвался Герасимъ; не вставая, онъ обернулся къ толпѣ дворовыхъ и прибавилъ: — Ну вотъ, видѣли! Приказалъ прійти — и пришла. Теперь можете, барышня, во свояси отправляться наверхъ. Вамъ здѣсь — и я скажу — не мѣсто. Мнѣ токмо хотѣлось показать этимъ вотъ ротозѣямъ, что я властенъ надъ вами. Что похочу, то вы и сдѣлаете. Вотъ и все! Ну, ступайте. Чего же вы…

Клена стояла, не двигалась и тряслась всѣмъ тѣломъ. Лицо ея стало мертво-блѣдно…

Наконецъ она зашаталась и взмахнула руками, какъ бы стараясь не упасть.

Степанида бросилась къ барышнѣ, поддержала ее и выговорила тихо, почти на ухо:

— Пойдемте… Плюньте вы на него.

И Клена въ полусознательномъ состояніи, въ какомъ-то чаду, послушно двинулась за барской барыней, среди всеобщаго молчанія.

Степанида вывела ее изъ людской и, поддерживая какъ больную, подняла по лѣстницѣ.

Оправившись нѣсколько въ своей горницѣ, Клена черезъ силу вышла къ гостямъ, но всѣ замѣтили ея болѣзненный видъ.

Празднество бригадира удалось на славу. Гости были веселы и довольны, много нахохотавшись фокусамъ заморскаго кудесника. Ужинъ окончательно развеселилъ всѣхъ.

Но разъѣхавшіеся послѣ полуночи съ двора бригадира московскіе дворяне развезли по городу чудную и диковинную вѣсточку… Каждый холопъ разсказалъ своему барину, что произошло въ людской дома бригадира въ самый разгаръ веселья наверху.

Холопы только дивились тому колѣну, которое отмочилъ скороходъ Филисова. Господа-дворяне не ограничились однимъ удивленіемъ; они стали разъяснять приключеніе, пошли на догадки и пришли къ тому заключенію, что бракъ молодой дѣвушки со старымъ холостякомъ, бывшій для нихъ загадкой или дикой прихотью бригадира, сталъ теперь ясенъ. Но какъ ясенъ?.. Чернѣе сажи!

«Покрыть грѣхъ надо»! рѣшили благопріятели, плотно покушавшіе и лихо попировавшіе у хлѣбосола-хозяина.

Разумѣется, на утро и бригадиръ, и Марья Евграфовна узнали о посѣщеніи Кленою людской; но узнали на особый ладъ.

Барская барыня, по наущенію одумавшагося скорохода, взяла все на себя. Она сама будто бы просила барышню сойти взглянуть на угощеніе людей, боясь безпокоить барыню Марью Евграфовну, занятую гостями.

Степанида получила выговоръ за глупый поступокъ, но тѣмъ дѣло и кончилось. Разумѣется, никто изъ людей бригадира не сунулся къ нему съ докладомъ и разъясненіемъ.

XV.

На другой же день Никита Артемьевичъ взялъ тысячу рублей и выѣхалъ изъ дому, самодовольно, но загадочно улыбаясь.

— Куда вы это?.. спросила Толбухина.

— Секре!.. Какъ говорите вы по-французскому. Грандъ-секре, матушка-сестрица. Распро-грандъ секре!

Бригадиръ вернулся только въ сумерки, опоздавъ къ обѣду на цѣлый часъ, къ изумленію Толбухиной. Но онъ былъ чрезвычайно въ духѣ.

Секретъ былъ простой. Съ того дня, что онъ узналъ отъ пріятеля объ недостачѣ многаго въ сундукахъ внучки, онъ задумалъ, не говоря никому ни слова, пополнить приданое. Приготовленія и хлопоты ради вечера заняли его время; теперь же, будучи свободнымъ, онъ выѣхалъ изъ дома именно ради этой цѣли и побывалъ въ разныхъ модныхъ магазинахъ. Забавляясь мыслью, что онъ самъ занимается бабьимъ дѣломъ, онъ выбралъ разные наряды для Клены и приказалъ отправить въ особомъ сундукѣ прямо на квартиру жениха.

«Всѣмъ будетъ сюрпризъ: и новобрачной, и даже сестрицѣ… А нянька жаль, что въ монахиняхъ, я бы ее проучилъ», нѣсколько разъ повторилъ мысленно Филисовъ.,

За обѣдомъ бригадиръ весело шутилъ на счетъ своего таинственнаго дѣла въ Москвѣ, заставившаго его запоздать къ столу.

Но злая судьба готовила въ этотъ день смуту въ домѣ.

Послѣ обѣда бригадиру понадобилось что-то въ ящикѣ стола, который онъ часто открывалъ. Выдвинувъ правый ящикъ, бригадиръ удивился и насупился. Пожимая плечами, осмотрѣлъ онъ перерытый ящикъ и вслухъ невольно выговорилъ:

— Что жь это такое!?. Словно вихрь небесный пронесся тутъ!?. Ишь вѣдь какъ все перешарено! Марья Евграфовна стала видно дѣлать у другихъ то, чего не любитъ у себя…

Бригадиръ увидѣлъ поверхъ всего коробочку зеленую и открылъ ее. Но она была пустая. Онъ сталъ искать перстень въ ящикѣ — и не находилъ его; осмотрѣлъ весь столъ — но нигдѣ не нашелъ ничего.

«Чудное дѣло!..» подумалъ онъ и тотчасъ крикнулъ своего камердинера.

— Перстня нѣтъ, сказалъ юнъ.

Антонъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на барина. Быть можетъ въ первый разъ въ жизни случилось ему слышать вопросъ о томъ, гдѣ какая вещь.

— Я же не знаю, Никита Артемьевичъ. Онъ у васъ завсегда былъ въ коробочкѣ, вотъ въ этой самой; а она либо на столѣ, либо въ ящикѣ.

— Ну, а теперь перстня въ коробочкѣ нѣтъ! воскликнулъ бригадиръ.

— Ну, стало быть, вы его брамши съ собой куда задѣвали. Утрось я видѣлъ коробочку пустую, безъ ничего. Взяли да и потеряли.

— А я тебѣ говорю, что никуда не бралъ. Съ недѣлю назадъ я его еще видѣлъ въ коробочкѣ, вотъ въ этомъ ящикѣ, и теперь его нѣтъ. Гдѣ онъ — не знаю. А я его не бралъ.

— Ну и я, Никита Артемьевичъ, стало быть знать ничего не могу, отозвался человѣкъ спокойно.

— Что жь его украли что ли? почти шутя произнесъ Филисовъ.

— Украли… Тутъ не улица, замѣтилъ Антонъ. — Окромя васъ да меня и украсть некому.

— Дуракъ ты совсѣмъ. Ты да я — красть не будемъ, а стало быть, кто третій взялъ.

— Такого третьяго, кромѣ барыни, во всемъ домѣ нѣту, Никита Артемьевичъ. Надо ее спросить или искать. Куда-нибудь завалился.

Такъ какъ опросъ Марьи Евграфовны, а затѣмъ и поиски не привели ни къ чему, то и баринъ и лакей были смущены не пропажей дорогого перстня, а чуднымъ происшествіемъ.

— Перстень, Богъ съ нимъ, говорилъ бригадиръ, — а въ домѣ не хорошо…

— Вѣстимо! Что вамъ перстень! А страшно, что ходитъ онъ въ домѣ…

— Воръ то-есть?..

— Нѣтъ, ужь не воръ, Никита Артемьевичъ. Нѣтъ… Какой воръ, что вы!..

— Да кто же?

— Да такъ, не воръ. Хоть онъ и въ домѣ, а только не воръ.

— Кто же тогда? Духъ?

— Да, вѣстимо, домовой шалитъ.

— Вотъ тебѣ и здравствуйте! воскликнулъ бригадиръ. — Вотъ тутъ и толкуй.

И разсердившись вдругъ на это объясненіе, онъ прогналъ Антона.

Черезъ нѣсколько времени бригадиръ рѣшилъ, однако, что этого дѣла оставлять нельзя.

Перстня-то не жаль. Чортъ съ нимъ! Это не такъ важно, а важно то, что въ домѣ воръ, гдѣ его двадцать лѣтъ не бывало. Это дѣло не шуточное!

Черезъ часъ весь домъ былъ поднятъ на ноги словами, что барина обокрали.

Половина дома держалась мнѣнія Антона, что перстень не украденъ, а въ домѣ домовой шалитъ.

Появленіе домового было для всѣхъ гораздо вѣроятнѣе, нежели появленіе вора.

Всѣ одинаково безпокойно суетились и разсуждали объ исчезновеніи перстня, и только два лица въ домѣ относились къ событію нѣсколько иначе.

Клена, которой тоже было передано самимъ бригадиромъ о пропажѣ перстня, выдержала короткую бесѣду съ дѣдушкой, только дыханіе ея слегка сперлось и лицо чуть-чуть передернуло. Но она не выдала себя, и бригадиръ ничего не замѣтилъ. Ему показалось только страннымъ, что внучка отнеслась къ дѣлу черезчуръ хладнокровно, какъ если бы ей сказали, что иголка пропала. А между тѣмъ это видимое хладнокровіе было совершенно иное. Клена при разговорѣ съ дѣдушкой о перстнѣ вдругъ застыла, окаменѣла, сознавая и переживая вновь ужасъ своего поступка.

Другой человѣкъ въ домѣ, Герасимъ, въ карманѣ котораго, въ бумажкѣ, уже былъ переданный ему Кленой перстень, высказывалъ свое мнѣніе о домовомъ ради приличія, самъ же украдкой усмѣхался и думалъ:

«Ужъ кому-нибудь да будетъ плохо. На домового покиваютъ, а въ концѣ концовъ примутся за холопа какого. Съ домового-то взятки гладки, а холопа-то можно и въ темную засадить».

Чѣмъ дальше шли разговоры о пропажѣ, тѣмъ болѣе, казалось, баринъ выходилъ изъ себя. Все безобразнѣе представлялось ему обстоятельство, что въ его домѣ появился воръ. Тотчасъ же слѣдовало его, конечно, найти, такъ какъ подобный случай въ дворянскомъ домѣ есть даже отчасти срамъ въ сосѣдяхъ.

Не въ духѣ, суровый и гнѣвный, легъ бригадиръ спать, а подъ утро позвалъ Антона и началъ съ вопроса:

— Ну, что же?

Антонъ не зналъ даже что и отвѣчать. Онъ развелъ руками.

— Стало быть нѣтъ?

— Да гдѣ же ему быть, Никита Артемьевичъ. Вѣдь домового не словишь.

— Ну, ты мнѣ не смѣй небылицы въ лицахъ представлять. Тутъ нѣтъ домового, а есть тутъ воръ. И живъ я не буду, коли не разыщу его и не сдамъ въ солдаты или не сошлю въ Сибирь… А первый кто виноватъ — ты. Тебѣ одному доступъ ко мнѣ въ горницу, когда бы ты ни захотѣлъ. И если воръ не найдется, то ты у меня отправишься въ солдаты.

— Помилосердуйте! воскликнулъ холопъ, опускаясь на колѣни и мѣняясь въ лицѣ. — Никита Артемьевичъ! Сколько лѣтъ я служилъ… И вдругъ этакое…

— Сколько бы ты лѣтъ ни служилъ, а ты убираешь горницу. Ты въ мои столы можешь лазать, а больше никто. Стало быть, коли воръ не найдется — ты и виноватъ. А теперь пошелъ вонъ! И чтобы къ вечеру былъ мнѣ воръ на лицо.

И весь день прошелъ въ толкахъ и сумятицѣ. Вся дворня охала и волновалась, жалѣя Антона, убѣжденная въ его правотѣ.

Вечеромъ бригадиръ спросилъ у кого-то изъ людей, что Антонъ, и на отвѣтъ, что онъ сидитъ и не смѣетъ на глаза показаться, бригадиръ позвалъ Герасима.

— Ступай завтра утромъ къ полиціймейстеру и заяви, что я требую въ домѣ сыскъ.

— Слушаю-съ, отозвался Герасимъ.

Извѣстіе, что на утро въ домѣ будетъ сыскъ, т.-е. кучка подьячихъ и полицейскихъ съ понятыми, произвела такое же дѣйствіе на всѣхъ домочадцевъ бригадира, какъ если бы на другое утро ожидалось шествіе непріятеля, потопъ или землетрясеніе.

Тѣ изъ людей, которые были наиболѣе удалены отъ господъ по своимъ обязанностямъ — и тѣ волновались.

Старуха-коровница, которая за нѣсколько лѣтъ службы не переступала порога прихожей барскихъ горницъ, и та отчаянно выла, сидя на задворкахъ, ожидая, что и ей завтра предстоитъ, по малой мѣрѣ, отвѣдать розогъ, а то и кандаловъ.

Человѣкъ пять подьячихъ съ особенно скверными лицами, явились въ домѣ бригадира и, получивъ отъ него объясненіе и указаніе, перешли въ людскую, умѣстились за столомъ полукругомъ, поставили чернильницу, разложили бумагу и перья и стали по-очереди вызывать дворовыхъ.

Сыскъ продолжался почти цѣлый день.

Къ вечеру главный подъдьякъ явился къ бригадиру и доложилъ, что подозрѣніе падаетъ на его камердинера Антона.

— Почему? отозвался бригадиръ.

— Да такъ ужъ, изо всего дѣла видно.

— Да вѣдь тебѣ видно, приказная строка, а не мнѣ, разсердился бригадиръ. — А ты, приказная піявка, коли обвиняешь кого, такъ докажи. А зря всякаго можно оболгать.

Приказный объяснилъ коротко, что подозрѣніе падаетъ на Антона, вслѣдствіе указаній на него другого лица, такого же холопа, какъ и онъ — скорохода Герасима.

Разумѣется, бригадиръ немедленно приказалъ позвать своего любимца.

Герасимъ, нѣсколько смущаясь, доложилъ барину, что онъ дѣйствительно при сыскѣ домашнемъ показывалъ на Антона, такъ какъ Антонъ за послѣднее время отлучался изъ дому невѣдомо куда и, кромѣ того, у его жены появилось сразу два новыхъ платья.

Антонъ самъ, совершенно потерявшись, путался въ показаніяхъ и говорилъ то одно, то другое.

Сначала онъ заявилъ, что ходилъ провожать за заставу кума, который къ нему навѣдался; затѣмъ увѣрялъ, что онъ ходилъ подъ Новинское, гдѣ за деньги показывался бѣлый арапъ на манеръ ярославскаго мужика.

Платье онъ будто у портнихъ взялъ на подержаніе, а затѣмъ говорилъ, что тотъ же кумъ подарилъ женѣ это платье; другое же — вовсе не новое, а старое, сшитое уже съ полгода назадъ.

Вообще все, что отвѣчалъ Антонъ, было отвѣтами человѣка путающагося въ своихъ показаніяхъ. Происходила ли эта путаница отъ содѣяннаго преступленія или отъ смущенія робкой натуры — судить было некому.

Бригадиръ далъ Антону одну ночь на раздумье, чтобы добровольно сознаться, а подьячимъ велѣлъ уходить и вернуться на утро.

На утро виновный стоялъ на своемъ, говорилъ, что онъ ни тѣломъ, ни душой не виноватъ, что такое ужъ его несчастіе, что Господь Богъ по грѣхамъ наказалъ.

— Да вѣдь ты въ Сибирь пойдешь! воскликнулъ бригадиръ, уже теряя терпѣніе. — Лучше сознайся, тогда я тебя проста въ какую дальнюю деревню на скотный дворъ сошлю. А коли не отдашь перстень, что ты безстыдно укралъ, то или въ Сибирь.

— Не могу я на себя чужого грѣха взять, отозвался обвиняемый. — Не годно!

Около полудня явился тотъ же подьячій съ солдатами. Вся дворня собралась въ людской и около ея на дворѣ. При всѣхъ дворовыхъ подьячій нацѣпилъ веревку на шею камердинера и передалъ конецъ ея солдату.

Жена Антона и его маленькій сынъ выли и голосили. Наконецъ, жена упала на землю въ корчахъ; ее подняли и унесли. Солдатъ, взявшій веревку, и подьячій, съ «дѣломъ» подъ мышкой, уже собирались двинуться за ворота, когда въ самомъ домѣ произошло цѣлое событіе.

XVI.

Въ эти самыя минуты и уже давно, близъ окна залы, выходящаго на дворъ, стояла и тряслась всѣмъ тѣломъ сама молодая барышня. При движеніи солдатъ со двора, Клена закричала:

— Стойте!… Стойте!

Какъ только два лакея, сидѣвшіе въ прихожей, услышали восклицаніе барышни, оба разомъ поняли и тотчасъ выбѣжали на дворъ остановить шествіе.

Сама же Клена бросилась въ кабинетъ къ дѣду, влетѣла какъ ураганъ, кинулась передъ нимъ на колѣни и воскликнула:

— Дѣдушка, я… я украла… Остановите… Антонъ не при чемъ. Я украла.

Разумѣется, въ первыя минуты бригадиръ не удивился, а перепугался. Ему показалось, что внучка мгновенно сошла съ ума.

Прежде всего бригадиръ позвалъ сестрицу къ себѣ на помощь, такъ какъ онъ потерялся окончательно и не зналъ, что думать и что дѣлать.

Марья Евграфовна съ трудомъ подняла Клену съ пола, усадила ее на диванъ, поила водой. Клена тряслась всѣмъ тѣломъ, всхлипывала, задыхалась и повторяла только одно слово: «украла».

На всѣ разспросы Марьи Евграфовны и бригадира, Клена отвѣчала все тоже:

— Я, я… не Антонъ… Я украла… Чего же вамъ больше?..

Но зачѣмъ украла она, гдѣ перстень, какъ могло подобное совершиться — Клена не объяснила ничего.

— Я… Что жъ вамъ еще?..

— Да перстень-то гдѣ же? приставала Марья Евграфовна.

— Потеряла… выговорила, наконецъ, Клена.

Наступило молчаніе. Бригадиръ стоялъ смущенный, тяжело дышалъ и наконецъ, обращаясь къ Марьѣ Евграфовнѣ, выговорилъ тихо, но тревожно:

— Уведите ее… Положите въ постель… Напиться дайте чего-нибудь… теплаго что ли. Да за лѣкаремъ пошлите,

Клена встала и послушно отправилась за бабушкой въ свою горницу и послушно легла въ постель. Мысли ея путались въ головѣ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, явилось какое-то желаніе уйти и спрятаться отъ всѣхъ. Клена отвернулась къ стѣнѣ, уткнулась лицомъ въ подушку и пролежала такъ нѣсколько часовъ.

Между тѣмъ, Марья Евграфовна вернулась къ бригадиру въ кабинетъ, сѣла противъ него и, глядя въ его смущенное лицо, молча, однимъ взглядомъ и даже своей позой какъ бы спрашивала: «Что вы скажете? Какъ посудите?»

Въ кабинетѣ воцарилась тишина: бригадиръ не зналъ, что и отвѣчать на вопросительный взглядъ сестрицы.

Наконецъ, послѣ длинной паузы, Никита Артемьевичъ выговорилъ:

— Отъ великаго горя люди часто лишаются разсудка. Мы съ тобой отнеслись такъ, просто, съ легкимъ сердцемъ къ пропажѣ Козлянинова, т.-е. къ его убіенію, тайному и непонятному. А она по своему приняла это къ сердцу. Все въ ней перегорѣло: и въ сердцѣ, и въ мысляхъ все перепуталось. Лишилась она своего яснаго разума. Такъ день-деньской живетъ будто разумная, а въ дѣйствительности она лишилась разума, какъ сказывается по-русски — спятила. Большаго я ничего придумать не могу.

И Никита Артемьевичъ, смущенный, отправился къ своему другу посовѣтоваться, потолковать.

На этотъ разъ бесѣда друзей была короткая. Братолюбцевъ сразу понялъ дѣло по своему, и бригадиръ, ударивъ себя ладонью по лбу, ахнулъ.

— Мнѣ и на умъ этого не пришло! воскликнулъ онъ.

— А дѣло самое простое, замѣтилъ Братолюбцевъ. — Сплошь и рядомъ бываетъ. И чудно, что ты, старый тетеревъ, не догадался. Просто изъ жалости къ человѣку берутъ на себя поганое дѣло. А по моему, другъ, и Антонъ твой не виноватъ, а есть у васъ другой воръ и должно быть малый не промахъ, коли на него нѣтъ ни малѣйшаго подозрѣнія. Подъячіе да повытчики подлецы, рады хоть кого ни на есть со двора потащить. Вотъ твоей внучкѣ, изъ жалости къ невинному человѣку, и пришло на умъ взять все дѣло на себя. На мой толкъ, брось все… Чортъ съ нимъ, съ этимъ перстнемъ. Антона не губи зря, а на слова внучки вниманія не обращай… Сказываетъ, что сама украла — ну и пущай.

Бригадиръ вернулся домой не только спокойный, но и радостный. Онъ удивлялся только самому себѣ, какъ это такая простая мысль не пришла ему на умъ.

Однако, въ домѣ, по возвращеніи бригадира, радость его прошла. За время его отсутствія, Клена снова, но уже подробнѣе, разсказала все бабушкѣ, созналась въ кражѣ. Мало того, она просила бабушку устроить ей все дѣло. Если перстень этотъ такъ дорогъ дѣдушкѣ, то она бралась снова достать его назадъ съ тѣмъ только, чтобы Марья Евграфовна дала ей сто или двѣсти рублей взамѣнъ.

Толбухина обѣщала, и онѣ уговорились, что на утро перстень будетъ опять у бригадира, а Клена получитъ сто рублей.

По возвращеніи бригадира, Марья Евграфовна передала ему все подробно. И въ первый разъ за послѣднія двадцать лѣтъ съ бригадиромъ случилось нѣчто особенное. Онъ зашатался и кое-какъ доплелся до кресла. Старика-дворянина окончательно сразило это страшное извѣстіе. Во-первыхъ, внучка дѣйствительно воровка, а во-вторыхъ, и не сумасшедшая воровка, а правильно разсуждающая, обѣщающая возвратить покраденное за деньги.

На утро рано Братолюбцевъ былъ уже въ домѣ друга. Пріѣхалъ онъ точно также спокойный и веселый, такъ какъ прибылъ глубоко убѣжденный въ томъ, что объяснялъ наканунѣ. Но черезъ нѣсколько времени тотъ же Геннадій Ивановичъ былъ смущенъ еще болѣе, нежели бригадиръ.

Онъ объяснялся со своей нареченной. Болѣе часа бился онъ съ ней.

— Да какъ это все случилось? поясните вы мнѣ, приставалъ онъ.

— Поневолѣ… Нужно… отвѣчала Клена.

— Вѣдь вы знаете, что это дѣло срамное, не только для дворянки, но и для холопа простого. — Знаю, отозвалась Клена, потупившись.

— Мерзкое дѣло.

— Знаю.

— Какъ же вы рѣшились на него?

— Нужно было.

— Деньги были нужны?

— Деньги.

— Зачѣмъ?.. куда?.. Все у васъ есть. Коли что купить хотѣли, надо бы у дѣдушки попросить; къ нему не хотѣли итти — мнѣ бы сказали, взаймы бы взяли. Стало быть, вы продали вещь?

— Нѣтъ, отдала.

— Кому же?

— Этого я не скажу.

— И онъ вамъ денегъ далъ? Продалъ и принесъ деньги?

— Нѣтъ.

— Стало быть, вы ихъ получите?

— Нѣтъ, не получу.

— Стало быть тотъ, кому вы отдали перстень, ограбилъ васъ?

— Нѣтъ.

— Въ домѣ онъ живетъ, этотъ человѣкъ? Холопъ онъ вашъ?

— Нѣтъ, лгала Клена. И этимъ однимъ словомъ она путала все дѣло и губила себя.

Это былъ единственный отвѣтъ, который былъ ложью. Но онъ былъ главный. На остальное она отвѣчала правду или говорила прямо, что не скажетъ.

— Да вѣдь вы обѣщали бабушкѣ возвратить перстень, если она вамъ дастъ денегъ?

— Обѣщала.

— И не смогли этого сдѣлать. Стало быть, тотъ лѣшій не возвратилъ вамъ перстень и деньги не принесъ. Что же это за дѣло такое? Вѣдь это темное дѣло! разсудите сами. Такое темное, что я и полагаю, что вы на себя чужую вину взяли. Полагаю я, что Антонъ укралъ перстень, а вы изъ жалости, на себя берете. Только посудите, моя красавица, жалость жалостью, а срамота срамотой. Коли вамъ дѣдушка обѣщаетъ Антона помиловать, снимите вы съ себя срамное обвиненіе. Вѣдь Антонъ укралъ, а не вы?

— Нѣтъ, я! продолжала отстаивать Клена.

— И больше вы ничего не скажете ни мнѣ, ни дѣдушкѣ, кому вы отдали перстень и зачѣмъ все это произошло?

— Ничего не скажу. Когда буду вашей супругой, то всю правду вамъ и передамъ, можетъ быть… А теперь не могу.

Братолюбцевъ на эти слова ничего не отвѣтилъ, вздохнулъ и потупился.

— Когда наша свадьба?.. Поскорѣе бы… вымолвила Клена. — Конецъ мученью моему.

— Мученью?!. подхватилъ Братолюбцевъ, удивляясь.

— Да, мученью… Истомилась я. Мнѣ здѣсь не жизнь, а каторга. Вотъ воровать начала, а скоро, кажется, и руки на себя наложу… Скоро ли наша свадьба?

Братолюбцевъ слегка пожалъ плечами, видимо смутился, хотѣлъ что-то отвѣчать, пробурчалъ какое-то слово и запнулся.

— Спасите вы меня скорѣе изъ дьяволовыхъ рукъ… Погубитъ меня врагъ, мучитель, сатана… проговорила отчаянно Клена.

Братолюбцевъ вытаращилъ глаза, откинулся на креслѣ и долго молча смотрѣлъ на дѣвушку, понурившуюся предъ нимъ и закрывшую лицо руками.

Наконецъ, онъ снова протяжнѣе и глубже вздохнулъ, понурился тоже какъ бы подъ впечатлѣніемъ какого-то принятаго рѣшенія, затѣмъ медленно поднялся.

— Такъ ничего вы мнѣ не скажете?

Клена молчала.

— Ну, Богъ съ вами!

Братолюбцевъ повернулся и тихо вышелъ изъ ея горницы.

— Стало быть, украла-таки? рѣшилъ бригадиръ, узнавъ, въ чемъ состояла бесѣда Братолюбцева съ невѣстой.

— Да, украла… отозвался этотъ.

— Славно!.. рѣшилъ бригадиръ.

— Да, хорошо… отозвался его другъ.

— И назадъ получить не можетъ?

— Нѣтъ… Не можетъ.

— А кому отдала не скажетъ?

— Нѣтъ.

— Славно!.. Ай да внучка у меня въ домѣ!.. дрожащимъ голосомъ произнесъ бригадиръ и прибавилъ: — Ну, какъ же теперь быть?

— Да ужъ я не знаю, отозвался Братолюбцевъ. — Ты самъ лучше меня понимаешь… Не хорошее дѣло… Или тутъ темнота какая, кою мы разгадать не можемъ, а отъ нея во-вѣки истины не добьемся. Или же отъ горя помутился у ней разсудокъ… Ну, а ты самъ разсуди, другъ, за что же мнѣ вѣнчаться и въ жены брать таковую. Я ни воровки, ни сумасшедшей въ супруги себѣ въ мои годы не желаю.

Бригадиръ ничего не отвѣтилъ на это и только черезъ нѣсколько минутъ прибавилъ какъ бы въ заключеніе:

— И ничему, стало быть, не бывать?

— Ничему, другъ, не бывать. Обожди малость, а тамъ сбудь съ рукъ… Выдай замужъ за какого прохожаго молодца, которому терять нечего: ни чести, ни совѣсти… А самое лучшее дѣло, пускай она идетъ, какъ собиралась, въ монастырь. Въ монастыряхъ часто и горе, и уродство, и срамъ подъ рясой хоронятъ. Но повѣрь, мнѣ, въ моемъ теперешнемъ состояніи, тоже не легко. Все-жъ-таки… Я… я за послѣднее время привыкъ считать ее своей нареченною, привыкъ уважать, цѣнить и любить, а теперь вдругъ этакое на голову свалилось… Либо она воровка, да еще и наглая, можетъ и прежде такой у матушки съ батюшкой была; или же она съ горя, объ утратѣ возлюбленнаго своего помѣшалась… А умалишенную любить и за себя брать не приходится.

Прошло нѣсколько минутъ молчанія.

— Можетъ обойдется… заговорилъ бригадиръ. — Можетъ и впрямь затемненіе разума нашло… Сумасшествіе тоже вѣдь хворость. Пройдетъ недугъ и станетъ она опять, какая была…

— Вѣрно, другъ… Вѣрно… отозвался Братолюбцевъ. — Да такъ ли оно? Можешь ли ты, руку на сердце положа, сказать, что она хворости ради все это натворила. А распропажа, разворованіе всего приданаго… Это что? Нянька? А если не нянька… Много ль мы знаемъ эту дѣвицу? Безъ году недѣлю она у тебя въ домѣ-то. Почитай — чужая! А какова она съ дѣтства была у родителей своихъ, что видѣла кругомъ, что слышала, что сама привыкла творить по нраву своему, мы не вѣдаемъ… Да что тутъ… Страшно… Страшно, другъ…

Въ голосѣ Геннадія Иваныча звучали слезы и горечь сердечная.

— Я ее… Я вѣдь ее вотъ какъ… Какъ паренекъ молодой возлюбилъ! выговорилъ онъ вдругъ. — Помолодѣлъ самъ… Я бы за нее… прикажи она, топиться бы пошелъ… Ей-Богу, такъ сдается. А знать, что она воровка… Ну, что тутъ толковать. Не судьба. Жаль мнѣ тебя, что у тебя въ домѣ, на старости твоихъ лѣтъ — этакое приключилось. Прости.

Черезъ нѣсколько минутъ, послѣ длиной паузы, друзья молча разстались.

Бригадиръ остался въ своемъ кабинетѣ, погруженный въ тяжелыя думы, а Братолюбцевъ, печальный, тихою походкой вышелъ изъ дома друга.

XVII.

Клена въ это время сидѣла въ своей горницѣ и если бы въ эту минуту Братолюбцевъ зашелъ еще разъ взглянуть на нее, то, конечно, остался бы въ полномъ убѣжденіи, что эта дѣвушка не воровка, какъ говорилъ онъ, а только просто умалишенная, не знающая и не сознающая того, что она дѣлаетъ. Лицо Клены было сухо и блѣдно, глаза сверкали, губы ея были судорожно и гнѣвно сжаты; но во всемъ ея существѣ сказывалась всего яснѣе не печаль, не робость, а озлобленіе.

Въ головѣ ея повторялась неясно, въ какомъ-то туманѣ, одна и та же мысль. Будто голосъ чей-то издалека шепталъ:

— Убить бы его слѣдъ, мучителя!

И Клена сама повторяла беззвучно губами:

— Да, убить бы тебя!

Ввечеру явилась къ внучкѣ Марья Евграфовна. Долго прособиралась поклонница Вато и Мариво итти къ дѣвушкѣ съ непріятнымъ, серьезнымъ и тяжелымъ порученіемъ бригадира и Братолюбцева. Отъ жениха она должна была объявить оскорбительный для чести дѣвушки отказъ, а отъ дѣда предложеніе или скорѣе приказаніе покинуть его домъ и ѣхать жить въ вотчину въ Костромской губерніи, чтобы ради срама удалиться изъ Москвы.

Разумѣется, бригадиръ не хотѣлъ тотчасъ гнать внучку изъ дому, но онъ хотѣлъ, чтобы она тотчасъ узнала это рѣшеніе ея участи.

Марья Евграфовна не скоро привела Клену въ полное сознаніе и конечно не сразу объявила ей первую ужасную новость.

Когда дѣвушка поняла вполнѣ, что Братолюбцевъ беретъ свое слово назадъ и не хочетъ жениться на ней — Клена вскочила съ мѣста какъ ужаленная; глаза ея сверкнули, дыханіе захватило судорогой, но она не вымолвила ни единаго слова. Ни единаго звука не сорвалось съ ея поблѣднѣвшихъ и дрожавшихъ губъ.

Она снова опустилась на кресло и застыла. Марья Евграфовна перешла къ другому порученью отъ имени дѣда, но Клена не слушала бабушки.

«Пропала! Загибла! Онъ меня здѣсь загубитъ. Бѣжать надо!» мысленно повторяла. Клена.

Но вдругъ ей пришла новая мысль, и лицо оживилось на минуту.

«Въ монастырь. Да… Какъ собиралась, такъ и надо. Съ Аришей вмѣстѣ буду…»

— Ты меня не слушаешь, произнесла наконецъ Марья Евграфовна. — Ты слышишь, что дѣдушка желаетъ, чтобы ты выѣхала изъ его дома.

— Хорошо… Выѣду… Да… Сейчасъ… машинально выговорила Клена, очевидно думая о другомъ.

— Не сейчасъ… Но черезъ недѣлю… Ну хоть и позже… Только знай это. Не полагай, что такое дѣяніе можетъ остаться…

— Бабушка! рѣзко прервала Клена Толбухину, какъ бы собиравшуюся начать цѣлую проповѣдь. — Бабушка! Попросите его… Умолите его… За что же такъ…

— Это его послѣднее слово, Клена. Послѣ такого срама дѣдушка не хочетъ, чтобы ты оставалась въ домѣ его.

— Не дѣдушка… Что мнѣ это. Я на край свѣта готова итти. Въ монастырь пойду… Про Геннадія Ивановича я говорю. Умолите его… Я буду хорошая ему жена.

Марья Евграфовна, разумѣется, отказалась на отрѣзъ исполнить подобную просьбу внучки. Толбухина была изумлена тѣмъ, какъ мало поразили Клену двѣ такія важныя вѣсти: отказъ жениха и изгнаніе изъ-подъ родного крова.

«Да ей все это, какъ объ стѣну горохъ!» рѣшила Марья Евграфовна.

Толбухина оставила внучку одну, не считая даже нужнымъ ее утѣшить. Она рѣшила, что дѣйствительно лучше всего постричь дѣвушку и, такъ сказать, искупить монашествомъ весь приключившійся срамъ.

Между тѣмъ у Филисова съ сетрицей явились новыя заботы — московскіе сплетни и толки.

Чрезвычайный случай въ домѣ бригадира не могъ остаться тайной. Не прошло трехъ дней, какъ вся Москва дворянская, Богъ вѣсть какъ, узнала о необычайномъ и срамномъ приключеніи въ домѣ Никиты Артемьевича Филисова. И всякій толковалъ и перетолковывалъ случай на свой ладъ.

Заключеніе всякій выводилъ буквально такое же, какое мысленно дѣлалъ теперь и самъ Филисовъ.

«Нельзя отвѣчать за дѣвушку, пришедшую въ домъ уже семнадцати лѣтъ, хотя и внучка она ему, а почти чужая. Не онъ ее воспитывалъ. Родилась и воспиталась она совсѣмъ въ другой обстановкѣ. Можетъ быть еще и у отца вела она себя негоднымъ образомъ, воровала, а можетъ и пьянствовала. Ужь брать пріемыша въ домъ, такъ бери маленькимъ. Виданое ли дѣло, чтобы брали пріемыша двадцатилѣтняго! Этакъ и сорокалѣтняго, стало быть, можно взять.»

Въ домѣ бригадира всѣ были равно смущены; царствовала, какая-то тяжелая тишина отъ зари до зари. Никита Артемьевичъ сидѣлъ безвыходно въ своемъ кабинетѣ, никуда не выѣзжалъ, говоря сестрицѣ, что ему совѣстно въ люди глаза показать.

Марья Евграфовна тоже сидѣла дома у себя въ горницѣ и не могла приняться ни за какое дѣло. Въ головѣ ея всѣ мысли перепутались. Она чуяла теперь въ исторіи съ перстнемъ нѣчто загадочное, что ее пугало всего болѣе. Она не вѣрила въ то, что Клена взяла на себя чужую вину — Антона ли, другого ли какого человѣка. Равно Толбухина не вѣрила и въ подозрѣніе Братолюбцева, что Клена «свихнулась» или сошла съ ума отъ горя. Все можно было заподозрить, но отнюдь не сумашествіе, такъ какъ дѣвушка вела себя какъ здравомыслящая.

Сама Клена была совершенно убита нравственно отказомъ Братолюбцева жениться на ней. И только теперь поняла Марья Евграфовна, что ошиблась въ своемъ сужденіи. Толбухина однако опять не поняла внучку и не могла объяснить себѣ, почему именно такъ поражена дѣвушка.

«Неужели же можетъ она любить этого стараго пустозвона», думала Марья Евграфовна. — «И какъ же она могла такъ скоро полюбить его, когда еще недавно обожала другого и потеряла его такимъ сокрушающимъ образомъ. Что же эте за дѣвица такая? Или просто хотѣлось ей поскорѣе барыней быть… Выйти замужъ хоть за стараго.»

И Марья Евграфовна, запутавшись мысленно, рѣшила всѣ свои догадки однимъ заключеніемъ:

Трещитъ…Разваливается… повторяла она про свою голову.

И не у одной барыни трещало въ головѣ отъ всего приключенія. Всѣ люди въ домѣ до единаго ходили какъ очумѣлые; всѣ, со словъ Антона, да и по чутью собственнаго сердца, были убѣждены, что не онъ и никто изъ нихъ не воровалъ… А барышня?.. Она на себя лжетъ! Такъ кто же тогда! Что же это? Навожденіе дьявола? Наказаніе Божеское?

XVIII.

Инокиня Анастасія, то-есть бывшая мамушка Арина Матвѣевна, не мало дивила всѣхъ монахинь своимъ поведеніемъ и даже своимъ внѣшнимъ видомъ. Всѣ, отъ игуменьи до послѣдней монастырской служки, относились ко вновь постриженной Анастасіи хотя съ уваженіемъ, но отчасти сдержанно и подозрительно.

Во всей фигурѣ Анастасіи было что-то загадочное, сомнительное. Она вела себя въ высшей степени скромно, не отказывалась ни отъ какихъ занятій или работы, и хотя не наложила на себя, что бывало изрѣдка, эпитиміи молчанія, тѣмъ не менѣе почти никогда ни съ кѣмъ не говорила. Кратко отвѣчала она двумя-тремя словами на предлагаемые ей вопросы, сама же почти никогда не заговаривала ни съ кѣмъ.

Лицо ея всегда было не только грустно, но даже съ такимъ выраженіемъ безъисходной гнетущей тоски, что всякій могъ догадаться о чемъ-то ужасномъ, заставившемъ пожилую женщину вдругъ постричься.

Вмѣстѣ съ тѣмъ, а это наиболѣе бросалось въ глаза всѣмъ монахинямъ, она, хотя присутствовала при всѣхъ службахъ монастырскихъ, тѣмъ не менѣе молилась мало, стояла истуканомъ, суровая, иногда глубоко задумавшись. Случалось, входила она и выходила послѣ долгой службы, почти ни разу не перекрестивъ лба.

Скромное поведеніе, молчаливость, нелюдимство, безотвѣтность и въ то же время полное отсутствіе усердія въ молитвѣ, конечно, должны были странно дѣйствовать на всякую монахиню. Всѣ понимали и догадывались, что въ жизни нянюшки случилось, вѣроятно, что-нибудь чрезвычайное, что заставило ее бѣжать изъ міра въ монастырскія стѣны, не охотой, а поневолѣ, не ради спасенія души, а ради какой-то иной тайной и загадочной причины.

Прошло уже не мало времени что Арина Матвѣевна была въ монастырѣ, когда однажды послѣ обѣдни, выходя изъ церкви въ кучкѣ другихъ монахинь, она вдругъ обратила на себя всеобщее вниманіе внезапнымъ крикомъ:

— Господи! Во снѣ, аль на яву? Ты ли это, сударь мой?

Арину Матвѣевну заставилъ вскрикнуть остановившій ее за руку какой-то плохо одѣтый парень, повидимому изъ простолюдиновъ. Платье не немъ было довольно грязное и рваное; кафтанъ барскаго покроя, а на ногахъ просто онучи и лапти.

Личность эта, по одеждѣ не баринъ и не крестьянинъ, казалась подозрительною. Лицо же еще болѣе усиливало непріятное впечатлѣніе.

— Откуда? Какими судьбами? произнесла Арина Матвѣевна, тише, взявъ незнакомца за обѣ руки. — Можно ли мнѣ къ тебѣ на минутку, на пару словъ? проговорилъ молодой парень.

— Вѣстимо, можно. Иди, иди.

И Арина Матвѣевна, волнуясь, съ тревожнымъ лицомъ, взяла молодого малаго за руку и потащила за собой. Она послала доложить игуменьѣ, что проситъ позволенія принять у себя въ кельѣ родственника и, не дожидаясь даваемаго обыкновенно разрѣшенія, привела незнакомца въ свою келью.

— Съ того ты свѣта или съ этого?.. воскликнула Арина. Матвѣевна, заперевъ за собою дверь.

И голосъ ея былъ далеко не смѣшливый. Она не шутила, задавая такой вопросъ.

— Ужъ и не знаю, мамушка, отозвался гость, не кто иной какъ Филиппъ Филисовъ. — Почитай съ того свѣта. Вѣрно ты угадала.

— Что ты, Богъ съ тобой! даже испугалась Арина Матвѣевна и перекрестила два раза сѣвшаго на стулъ молодого человѣка.

Тутъ няня пристальнѣе и внимательнѣе присмотрѣлась къ лицу Филиппа. Лицо это соотвѣтствовало грязной и рваной одеждѣ.

Много ли прошло времени съ тѣхъ поръ, что Филиппъ исчезъ изъ квартиры послѣ смерти отца, а между тѣмъ онъ перемѣнился страшно. Онъ не возмужалъ, что могло бы быть въ его годы. Онъ просто постарѣлъ. Ему было еще лѣтъ шестнадцать, а по лицу трудно было догадаться объ этихъ лѣтахъ. И двадцать! И тридцать!

Недавно еще полное здоровья, румяное лицо и беззаботное, отчасти дерзкое выраженіе его — исчезли… Лицо было худое, истощенное, зеленоватое. Блескъ глазъ потухъ, прежняя дерзость взгляда и улыбки замѣнилась какой-то горькою жесткостью. Глаза стали злые, въ складкѣ крѣпко сжатыхъ губъ сказывалась горечь, озлобленіе.

«Какой-то тоже остервенѣлый», невольно вдругъ про себя подумала Арина Матвѣевна.

Она грустно оглядѣла своего бывшаго питомца, котораго никогда не любила, такъ какъ еще съ четырехлѣтняго возраста онъ обращался съ нею грубо и поэтому няня всегда пророчила ему худой конецъ. Теперь онъ сталъ сразу жалокъ ей.

И по рваному кафтану, по лаптямъ и въ особенности по этому измученному лицу Арина Матвѣевна догадалась тотчасъ же, что, вѣроятно, черезъ многое и многое прошелъ ея питомецъ за послѣдніе мѣсяцы.

— Ну, говори, сказывай, что съ тобой было?

— Да хорошаго мало, мамушка.

— Да какъ, что? Гдѣ ты пропадалъ? Что съ тобой было? закидала няня Филиппа вопросами. — Разсказывай. Какъ ты до лаптей-то доплясался? Правду ль сказывалъ намъ одинъ изъ стрекулистовъ, да и Никита Артемьевичъ тоже слышалъ, что ты въ бунтѣ на Красной площади обрѣтался, въ разбояхъ да грабежахъ уличался, въ убійствѣ солдатъ государскихъ осуждался? Правда ли все это, аль враки?

— Что объ этомъ, мамушка, махнулъ отчаянно Филиппъ. — Мало ли что было. Все было.

— Сказывали, вѣдь ты въ острогѣ сидишь. Сидѣлъ ли ты?

Филиппъ снова махнулъ рукой, но промолчалъ.

— Теперь-то ты что дѣлаешь? Чѣмъ сыть и обутъ? Говори. Обутъ ты въ лапти, вижу. Сытъ-то чѣмъ, хлѣбомъ однимъ? Говори, голубчикъ, прибавила Арина Матвѣевна и невольно прослезилась:

Хотя и былъ барченокъ всегда ея ненавистникомъ, всю свою жизнь дрался съ нею и поносилъ ее всячески, но теперь его лицо, его жалкій видъ, несмотря на ожесточенность и злобу во всѣхъ чертахъ лица, произвели на Арину Матвѣевну тяжелое впечатлѣніе. Она никогда не повѣрила бы прежде, что способна прослезиться изъ сочувствія къ Филиппу.

— Говори же, разсказывай.

— Нѣту, мамка, уволь, не стану, отозвался Филиппъ. — Да и нечего разсказывать. Много, что со мною было. Всего много было, чего хуже еще и не выдумаешь. Много на свѣтѣ несчастныхъ людей, ну а такого какъ я, вотъ пойди по всему свѣту поищи, и не найдешь.

И Филиппъ усмѣхнулся. Но отъ этой улыбки морозъ побралъ няню и трепетъ въ сердце проникъ.

«Этакъ должно быть, только разбойники, душегубы ухмыляются», подумала Арина Матвѣевна.

— Нечего мнѣ разсказывать, продолжалъ Филиппъ. — А вотъ ты мнѣ, мамка, разскажи про сестру. Гдѣ она, что, какъ поживаетъ? Замужемъ, что ли; Козлянинова она, аль нѣтъ?

— Нѣтъ, не замужемъ, какое! пробурчала Арина Матвѣевна. И отъ этого имени, произнесеннаго Филиппомъ, сразу перемѣнилось лицо мамки. Сразу стало оно угрюмо и печально.

— Что же, надулъ васъ съ сестрой Козляниновъ-то этотъ? Я такъ и полагалъ. Пролазъ онъ былъ. Небось, теперь на другой женился.

— Охъ, Богъ съ тобой! махнула обѣими руками Арина Матвѣевна. — Полно грѣшить, никого онъ не обманывалъ.

— Да вѣдь не женился.

— Охъ, Филиппушка, не грѣши! Ничего ты не знаешь. Онъ — покойникъ.

— Какъ? удивился Филиппъ. — Козляниновъ?!

— Да такъ, покойникъ.

— Отъ чумы, что ли?

— Да, отъ чумы, выговорила Арина Матвѣевна и вдругъ прибавила: — Да. То-ись такъ сказываютъ, а собственно никому неизвѣстно. Онъ безъ вѣсти пропалъ.

— Тоже безъ вѣсти, усмѣхнулся Филиппъ. — Ишь, чумовые-то дни! Сколько такихъ-то, что невѣдомо, либо померъ, либо живъ. Вотъ тебѣ и здравствуйте! снова злобно и ожесточенно разсмѣялся Филиппъ. — Нашего полку прибыло.

— Какъ вашего полку?

— Ты говоришь: онъ либо померъ, либо нѣтъ?

— Безъ вѣсти пропалъ, странно выговорила няня.

— Ну да, безъ вѣсти, стало быть, оно то же выходитъ: либо живъ, либо нѣтъ. Вотъ я и сказываю, нашего полку прибыло. И я, можетъ, такъ-то.

— Нѣтъ, родной, отозвалась Арина Матвѣевна, — ты пропадалъ, да вѣдь вотъ ты живъ. А Николай-то Ивановичъ, вѣрно извѣстно, померъ, можетъ даже… И няня не договорила и прибавила: — А ты все-жь живъ.

— Живъ, живъ. Это такъ сдается, усмѣхнулся Филиппъ. — А можетъ, я и не живъ, я къ тебѣ покойникомъ съ того свѣта пришелъ, а тебѣ и невдомекъ.

— Полно ты, проговорила Арина Матвѣевна, снова крестя молодого человѣка.

XIX.

Филиппъ опустилъ голову и, будто забывъ, гдѣ онъ, вдругъ глубоко задумался. Наступило молчанье. Мамушка пристально глядѣла на него и соображала: отчего ей становится такъ жутко и отъ его словъ, и отъ его усмѣшки, въ которыхъ чудится что-то недоброе и зловѣщее.

Филиппъ вздохнулъ, пришелъ въ себя и вымолвилъ веселѣе:

— Ну, разсказывай ты мнѣ, Ариша, все о сестрѣ. Мнѣ надо все знать. Мало того, мнѣ нужно повидать ее, по-зарѣзъ нужно. Ради Создателя, помоги ты мнѣ въ этомъ. Одинъ разокъ только повидаться мнѣ съ Кленой, а тамъ ужъ я… Ну, да это мое дѣло. А ты говори мнѣ все. Гдѣ она и что? И какъ мнѣ съ ней повидаться?

Арина Матвѣевна кратко объяснила Филиппу то положеніе, въ которомъ находится Клена въ домѣ бригадира. Сначала она не хотѣла вдаваться въ подробности, собиралась утаить самое главное, но понемногу, видя насколько трогало и волновало все Филиппа, Арина Матвѣевна не удержалась и подробно передала все происшедшее за время ихъ разлуки.

— Почему же мудритъ онъ надъ вами, Герасимъ-то этотъ? произнесъ уже не въ первый разъ Филисовъ.

Но каждый разъ на этотъ вопросъ Арина Матвѣевна или не отвѣчала, или отвѣчала неопредѣленно, неясно и ничего не объясняющими словами.

— Погоди, мамушка, я тебя въ который разъ спрашиваю: за что же все это? Почему ты говоришь, вся жизнь твоя и сестрина прахомъ пошла, хоть ложись и умирай? Надъ вами надсѣдается, потѣшается дворовый холопъ, а вы по его дудкѣ пляшете, якобы ученые медвѣди какіе. Я спрашиваю, почему такъ, а ты не отвѣчаешь. Говори толкомъ.

Арина Матвѣевна снова начала туманными фразами путать что-то.

— Опять ты за свою околесную, мамушка. Не хочешь, стало быть, этого пояснить, почему холопъ дѣдушкинъ вами помыкаетъ, этакую власть забралъ? Ну, что же? прибавилъ Филиппъ, видя, что Арина Матвѣевна сидитъ, опустивъ голову, молчитъ и даже не собирается отвѣчать. — Что же, скажешь ты мнѣ?

Арина Матвѣевна вздохнула и молча потрясла головой.

— Нѣту, голубчикъ, не скажу..

— Вотъ и здравствуйте! грубовато разсмѣялся Филиппъ. — Ну, а если я помочь вамъ обѣщаюсь въ этомъ дѣлѣ, тоже не скажешь?

— Помочь ты не можешь.

— Это ты говоришь, а я говорю: могу. Нѣтъ того дѣла, въ которомъ я не могъ бы помочь. Ты, мамушка, не гляди, что мнѣ шестнадцатый годъ. Я такіе виды видалъ за эти полгода съ небольшимъ, какихъ иной во всю жисть свою не увидитъ. Я теперь не тотъ барченокъ Филиппъ, который съ другими мальчишками озорничалъ на улицахъ московскихъ. То были цвѣточки, а потомъ пошли ягодки. А теперь-то ужь пошло такое, чему и названія не придумаешь. Если я говорю, что помочь могу, то, не зная дѣла, все-таки скажу: нѣтъ того, въ чемъ бы я не могъ быть въ помощь. А ради сестры я теперь на все пойду Моя жизнь — не каторга, хуже того. И сатанѣ, почитай, лучше живется, чѣмъ мнѣ. И вотъ самъ не знаю, почему теперь, когда я узналъ отъ тебя, что сестра жива и въ несчастіи, горѣ, я ее какъ-то чудно, сразу вотъ будто, полюбилъ шибко. Мнѣ все думалось, что она какъ сыръ въ маслѣ катается и это меня имъ бывало озлобляло. Зависть что-ль брала? А коль скоро и она, бѣдная, горе мыкаетъ, какъ я, только на свой образецъ, то я ей помогу. Ну, такъ не скажешь, чѣмъ васъ этотъ Герасимъ обязалъ?

— Нѣту, голубчикъ, не могу и не скажу. Хоть убей вотъ, не скажу.

— Ну, какъ знаешь. Такъ говори, какъ мнѣ съ сестрой повидаться.

— Да просто, голубчикъ, ступай къ дѣдушкѣ. Онъ, можетъ, тебя проститъ и приметъ въ домъ. Въ одинъ день перемѣнишь и одежу свою, да и лицомъ недѣльки въ двѣ исправишься, опять баринъ будешь.

Филиппъ громко разсмѣялся; но смѣхъ этотъ снова заставилъ Арину Матвѣевну приглядѣться къ нему и вздохнуть.

— Чудно ты смѣешься Филиппушка. Отъ твоего смѣха такъ инда по спинѣ морозъ пробираетъ. И что же тебѣ тутъ смѣшного кажетъ — итти къ дѣду прощенья просить?

— Объ этомъ, мамушка, толковать нечего. Итти мнѣ къ бригадиру-дѣду въ ноги кланяться, прощенья просить и зажить въ его домѣ такъ же возможно, какъ подскочить, да верхомъ на луну сѣсть.

— Онъ тебя проститъ, вѣрно тебѣ сказываю.

— Онъ-то проститъ, да другіе-то не простятъ.

— Кто? Что ты путаешь?

— Ну, объ этомъ нечего толковать. Ты своей тайны сказывать не хочешь, я моей тебѣ не скажу. Итти открыто въ домъ дѣда мнѣ нельзя. А видѣться съ сестрой мнѣ нужно, по-зарѣзъ нужно, и не ради себя, скажу, а больше ради ея самой. Теперь у меня два дѣла: первое ее изъ бѣды выручить, а потомъ ужъ попробовать и себя съ того свѣта на этотъ опредѣлить.

— Чудно ты сказываешь.

— Не чудно, мамушка. Я, почитай, мертвый человѣкъ; оттого мнѣ и нельзя къ дѣду итти. Прежде надо снова опредѣлить себя въ живые. А вотъ говори мнѣ, какъ сестру-то повидать.

Послѣ долгаго разговора и увѣщаній молодца, Арина Матвѣевна пришла къ тому убѣжденію, что повидаться Филиппу съ сестрой нѣтъ никакой возможности, иначе какъ у ней въ кельѣ.

Но Филиппъ на это ни за что не соглашался.

— И этого нельзя, Аринушка, мотнулъ головой Филиппъ. — Я тебѣ самое главное позабылъ сказать. Если ты не хочешь меня губить, то не сказывай игуменьѣ или кому здѣсь въ монастырѣ, кто у тебя былъ. Не называй меня Филисовымъ. Коли назовешь, то ты меня безъ ножа зарѣжешь. Вотъ тебѣ передъ Богомъ правду говорю. Скажи, что былъ у тебя какой ни на есть человѣкъ изъ дворовыхъ, Филисовскихъ людей.

— Вона оно какъ! изумилась Арина Матвѣевна.

— Да, коли хочешь зарѣзать безъ ножа, такъ и брякни, что я Филисовъ. Ну вотъ поэтому и нельзя мнѣ у тебя съ сестрой повидаться. Всякій пойметъ, что ты сладила свиданіе барышни Филисовой съ какимъ-то парнемъ. А кто этотъ парень? Ужь, конечно, не мѣщанинъ какой, богомолецъ изъ Іерусалима. Да и лицомъ-то мы схожи. Теперь не догадались, а увидятъ меня здѣсь въ одинъ часъ съ сестрой, сейчасъ догадаются, кто я. И конецъ мнѣ. Прямо отъ тебя и иди къ палачу подъ плети.

— Вона какъ! ахнула опять Арина Матвѣевна.

— Да; а ты полагала какъ? Нѣтъ, мамушка, надо иначе надумать. Нельзя ли мнѣ какъ забраться къ сестрѣ райкомъ? Ты сказывала, что Козляниновъ передъ исчезновеніемъ своимъ бывалъ у васъ черезъ чердакъ. Вотъ я тѣмъ же путемъ и могу.

— Ахъ нѣтъ, тѣмъ же путемъ избави Богъ! вздохнула Арина Матвѣевна.

— Почему такъ?

Мамушка не стала объяснять, но трясла головой и не совѣтовала лѣзть къ Кленѣ чрезъ слуховое окно.

— Да инако нельзя, пойми, горячо убѣждалъ женщину Филисовъ.

Кончилось тѣмъ, что Арина Матвѣевна подробно передала своему питомцу, какимъ образомъ, въ какое время можетъ онъ пробраться къ сестрѣ, черезъ садъ, по лѣстницѣ и затѣмъ черезъ чердакъ проникнуть въ ея горницы на вышкѣ.

— Ну вотъ, спасибо, веселѣе выговорилъ Филиппъ, и въ первый разъ онъ улыбнулся просто, какъ бывало прежде.

— Только боюсь я, голубчикъ мой, не было бы отъ этого бѣды какой.

— Какая же бѣда, матушка? Никто не увидитъ. Я тоже ночью вѣдь пролѣзу. А чтобы ее не испужать, да дверь съ чердака не приперъ кто, такъ ты ей скажи, что будетъ къ ней братъ. Быть можетъ, мы съ нею только разъ или два свидимся. А тамъ ужъ до второго пришествія отложится свиданіе, до возстанія всѣхъ мертвыхъ изъ гробовъ. Ну, а теперь, порѣшивши всѣ дѣла, дай ты мнѣ хлѣбца; у меня со вчерашняго дня ни маковой росинки во рту не было.

Арина Матвѣевна ахнула, вскочила, достала хлѣбъ изъ шкафчика и затѣмъ стала среди горницы, потирая себѣ лобъ рукою. Наконецъ она произнесла:

— Обожди малость: хоть осрамлюсь, а ужъ раздобуду я тебѣ говядинки.

И Арина Матвѣевна быстро вышла изъ кельи. Филиппъ, оставшись одинъ, глубоко и тяжело задумался, понурившись и сгорбившись на стулѣ. Наконецъ онъ зашепталъ вслухъ:

— Да… Лихое житье. И за что? Ну, мнѣ еще подѣломъ. За грѣхи, за непочтенье родителей и всякую мерзость. А за что же бѣдняга-сестра горе мыкаетъ? Даже мамка наша до монастыря домыкалась, за всю свою любовь къ намъ. Нѣтъ, шалишь, злая судьба! Я на всякое преступленье законовъ пойду, а бѣдную сестренку спасу. За это спасенье мнѣ многіе мои грѣхи отпустятся на томъ свѣтѣ. А на этомъ — семь бѣдъ одинъ отвѣтъ.

XX.

Разумѣется, на другой день монахиня Анастасія отправилась въ домъ бригадира повидаться со своей питомицей.

Здѣсь, не смотря на ея постриженіе, на одежду, всѣ продолжали звать ее Ариной Матвѣевной, а Клена мамушкой. Каждый разъ, что она появлялась въ домѣ, всѣ обитатели его принимались за старые толки и догадки:

— Съ чего это наша мамушка пошла въ монастырь? Что за притча?

Побывавъ у барыни Марьи Евграфовны на одну минуту чтобы поклониться ей ради приличія и передать просвирку, вынутую за ея здоровье, бывшая няня тотчасъ же поднялась на верхъ, въ горницы своей Клены. Дѣвушка и няня, какъ всегда, крѣпко обнялись и тотчасъ же расплакались.

Няня не видала Клену уже давно. Первый вопросъ ея былъ, конечно, о томъ, какъ живется, что новаго, что «онъ». Клена съ отчаяніемъ въ голосѣ передала нянѣ все что съ нею было, свою кражу, отказъ Братолюбцева жениться на ней и затѣмъ прибавила:

— И это не все, матушка… Есть еще худшее, горшее… Совсѣмъ конецъ мнѣ приходитъ. Затянуться въ петлю осталось или утопиться, другого спасенія отъ мучителя нѣту.

И Клена, стыдясь, невольно, зарумянившись, передала нянѣ свои намеки, что послѣднія преслѣдованія Герасима горше первыхъ и грозятъ уже не одной дворянской, а и дѣвической ея чести.

Арина Матвѣевна, едва только поняла, вскочила со стула и, задохнувшись, выговорила:

— Господи помилуй! Да что же это! Каково! Холопъ! Ахъ, сатана!

И, снова опустившись на мѣсто, она понурилась и послѣ долгаго молчанія произнесла:

— Какъ же быть? Когда же конецъ-то будетъ? И впрямь топиться тебѣ или въ монастырь итти къ намъ.

— Да, мамушка, я и то думала постричься. Другого спасенья мнѣ нѣту. Лучше постричься, чѣмъ убійствомъ душу свою загубить. Да и скорѣе надо. Онъ грозится.

Извѣстіе, сообщенное Кленой, настолько поразило Арину Матвѣевну, что она даже позабыла, съ чѣмъ пришла въ домъ, и только вопросъ Клены заставилъ ее вспомнить о молодомъ Филисовѣ.

— Ну, что, мамушка, какъ ты въ монастырѣ поживаешь? спросила Клена.

— Ахъ, Создатель мой, забыла я! воскликнула Арина Матвѣевна. — Вѣдь я къ тебѣ съ удивительною вѣстью. Братецъ твой живъ оказался, былъ у меня.

— Что ты, няня! Нашелся? Гдѣ же онъ? Отчего же онъ не идетъ сюда къ дѣдушкѣ? закидала Клена вопросами няню, и лицо ея оживилось, засвѣтилось радостью, которой давно уже не было у нея.

Арина Матвѣевна подробно разсказала все, что знала про Филиппа, передала и свое впечатлѣніе, произведенное его фигурой, даже одеждой.

— Это все ничего, воскликнула Клена. — Можетъ, онъ, дѣйствительно, во всякихъ бѣдахъ былъ. Еоли было у него много тяжелаго и горькаго, то это его обучило, онъ теперь остепенится. Надо, чтобы онъ пришелъ сюда, просилъ прощенья у дѣдушки. Можетъ быть, тогда и я останусь и мы вмѣстѣ заживемъ. Онъ, можетъ быть, поможемъ мнѣ какъ-нибудь и отъ моего злодѣя избавиться. При немъ Герасимъ побоится такъ поступать.

Но мамушка объяснила Кленѣ, что на предложеніе ея явиться въ домъ и просить прощенья у дѣда, Филиппъ отказался наотрѣзъ, говоря, что это невозможно, что это равносильно совершенной его погибели. Затѣмъ она передала Кленѣ, что Филиппъ непремѣнно хочетъ видѣться съ нею, но не иначе, какъ тайкомъ и у нея въ мезонинѣ.

— Онъ хочетъ пробраться къ тебѣ такъ же, какъ бѣдный Николай Ивановичъ бывалъ, сказала няня.

— Ахъ, нѣтъ, вдругъ тоскливо оживилась Клена. — Нѣтъ, нѣтъ, не надо! Помилуй Богъ! Боюсь, опять какая бѣда будетъ. Лучше у тебя въ монастырѣ, мамушка.

Но Арина Матвѣевна снова объяснила, что на это Филиппъ согласиться не можетъ, боясь, что свиданіе его съ сестрой навлечетъ на него подозрѣніе.

— Онъ, родимая моя, заговорила няня, — по всему видать, скрывается отъ начальства, да и отъ всѣхъ людей. Онъ боится, что если у меня съ тобой посидитъ, то сейчасъ признаютъ его; а какъ узнаютъ, что онъ твой братъ, Филисовъ, такъ, говоритъ, ему бѣда.

— Почему же? За что?

— Этого онъ не сказалъ и я не знаю. Вотъ увидитесь, сама все у него выспросишь. Тебѣ, можетъ, онъ и скажетъ.

— Говорила ли ты ему про мое житье?

— Все говорила.

— И про это… Клена запнулась, — ну, про это наше великое горе… Про смерть Коли, какъ она приключилась. И это сказала?

— Нѣту, золотая моя, про его страшную кончину я не разсказывала; сказала: онъ — пропащій не вѣдомо гдѣ и какъ. Это ужъ твое дѣло. Хочешь, все ему скажешь.

Клена вздохнула, задумалась, а потомъ вымолвила спокойнѣе и съ оттѣнкомъ чувства въ голосѣ:

— Да, увидимся. Ему я скажу, мамушка. Ему я все скажу. Что же, это не преступленіе какое, не убійство. Мы и ни въ чемъ не повинны. Ему я все скажу. Я рада его видѣть. Можетъ, мнѣ отъ него совѣтъ какой и заступленіе будетъ. Онъ хоть и молодъ, почитай, мальчикъ, а сама ты говоришь, глядитъ теперь взрослымъ. Такъ пускай приходитъ. Это иное дѣло; его посѣщенія ночью я не боюсь. Что же, онъ братъ родной. Если увидятъ его, поймаютъ, ну, я скажу дѣдушкѣ, что ему хотѣлось повидаться со мною, а къ нему онъ итти боялся. Вотъ и пришелъ ночью черезъ лѣстницу на чердакъ. Когда ты его увидишь?

— Нынѣ или завтра обѣщалъ быть.

— Ну, такъ и скажи, пускай приходитъ скорѣе, мнѣ хочется его повидать. Одинъ онъ теперь у меня на свѣтѣ, — да и несчастный, сказываешь ты. Видно, судьба наша такая, и его и моя. Обоимъ суждено горе мыкать. Онъ мнѣ свое скажетъ, а я ему свое, намъ и легче будетъ. Можетъ, вмѣстѣ мы какъ-нибудь и выпутаемся. У меня вѣдь все, мамушка, бываетъ глупая надежда изъ всѣхъ этихъ горестей выбраться, и другую жизнь начать. Или прямо, говорю, итти топиться, отъ мучителя.

Арина Матвѣевна ушла, а Клена весь день и вечеръ чувствовала себя какъ на угольяхъ. Она не надѣялась увидать брата въ ту же ночь, будучи увѣрена, что няня не успѣетъ повидаться съ Филиппомъ. Слѣдовательно, ей приходилось ждать его еще весь завтрашній день.

Клена отчасти удивлялась чувству, съ которымъ она ждала свиданія съ братомъ. Они никогда не были дружны: Филиппъ слишкомъ грубо и дерзко обращался и съ нею, и съ родными. Онъ съ самаго ранняго дѣтства обижалъ ее, билъ и озорничалъ на всѣ лады, за что его никто и не любилъ въ семьѣ. Когда же онъ подросъ, то окончательно возбуждалъ къ себѣ въ сестрѣ или презрѣніе, или ненависть.

Такъ какъ Филиппъ долженъ былъ чаще всего выслушивать нравоученія отъ своей няни, то на нее и нападалъ наиболѣе. Онъ не только бранился постоянно съ Ариной Матвѣевной, но часто кидался на нее съ кулаками; она должна, была поневолѣ защищаться и между ними невольно происходила настоящая драка, въ которую вступалась Клена, защищая свою Аришу. Теперь, съ тѣхъ поръ такъ много воды утекло, такъ много случилось неожиданнаго, страшнаго, что этотъ безъ вѣсти пропадавшій братъ, оказавшійся однако въ живыхъ, сталъ сразу для Клены совершенно инымъ человѣкомъ. Она чувствовала себя за послѣднее время настолько обойденною судьбой, настолько одинокою и несчастною, что вѣсть о существованіи родного брата и мысль о свиданіи съ нимъ потрясла все ея существо.

«Все-таки родной братъ», думала она и повторяла ежеминутно вслухъ. Еще не повидавъ его, зная только, что онъ несчастный, что лицо у него худое, постарѣвшее, что, по всему судя, онъ прошелъ черезъ такое же мытарство, какъ и она, Клена уже любила этого недавно ненавидимаго брата. Она ждала и волновалась теперь, если не съ тѣмъ же чувствомъ, то почти съ тѣмъ же нетерпѣніемъ, какъ когда-то, въ ту злополучную ночь, когда явился сюда на вышку ея дорогой и нынѣ погибшій женихъ.

Клена, увѣренная, что увидитъ брата только черезъ сутки тѣмъ не менѣе осталась сидѣть у окна поздно вечеромъ. Радуясь, что ночь очень темна, она все надѣялась, что если няня успѣетъ повидаться съ братомъ, то онъ явится въ эту же ночь.

И надежда не обманула ее. Былъ уже одиннадцатый часъ. Клена собиралась уже итти спать, какъ вдругъ ей почудилось что-то около забора, примыкающаго къ дому. Темная фигура отдѣлилась отъ забора и пробиралась къ лѣстницѣ.

Клена ахнула и перекрестилась. Въ ней сказался какой-то суевѣрный страхъ, она молилась о томъ, чтобы посѣщеніе брата окончилось благополучнѣе, чѣмъ когда-то другое ночное посѣщеніе.

Фигура съ быстротой и невѣроятною ловкостью промелькнула по лѣстницѣ, поднимаясь на крышу, и исчезла прежде, чѣмъ Клена успѣла прійти въ себя.

Въ то же мгновенье она вышла изъ своей горницы, прошла черезъ площадку, растворила дверь на чердакъ и ждала напряженно и трепетно… Кто-то въ темнотѣ тихо произнесъ:

— Кленушка?

Въ этомъ голосѣ Клена не узнала знакомаго голоса брата.

— Филиппъ? выговорила она съ легкимъ страхомъ.

— Я, родная моя. Я — Филиппъ.

И братъ въ темнотѣ крѣпко, страстно обнялъ ее и сталъ горячо цѣловать. Лицо его было влажно отъ слезъ.

Черезъ минуту братъ и сестра были въ горницѣ. Клена заперлась на крючекъ и, приблизивъ брата къ столу, гдѣ горѣла свѣча, такъ и ахнула.

— Ты ли это, Филиппушка, Господь съ тобой! Правду сказывала мамка. Ты ли это? Узнать тебя нельзя.

И несмотря на все то, что разсказала своей питомицѣ Арина Матвѣевна о перемѣнѣ, происшедшей въ ея братѣ, Клена невольно все-таки изумилась.

Вмѣсто полудѣтскаго лица, которое портила только чрезвычайная дерзость выраженія, теперь она увидала лицо не старое, но со страннымъ старчески-унылымъ и жесткимъ выраженіемъ.

— Что съ тобой было? Говори. Мнѣ ты долженъ все разсказать, всю правду. И я тебѣ все разскажу про себя; чего мамушка не хотѣла сказать — и то скажу. Все выложу и ты то же сдѣлай. Мы вмѣстѣ, можетъ быть, скорѣе какъ-нибудь изъ нашихъ бѣдъ выпутаемся.

— Мое горе, Клена, простое и короткое, выговорилъ Филиппъ, улыбаясь, и улыбка эта точно такъ же подѣйствовала на Клену, какъ и на Арину Матвѣевну.

— Чудно ты ухмыляешься, произнесла и она, — не то насмѣхаешься злобно, не то плачешь. Ну, сказывай, все сказывай.

XXI.

И Филиппъ подробно разсказалъ сестрѣ всѣ свои похожденія, какъ его товарищи и друзья, конечно, народъ наполовину беззаконный, заманили его въ свои разныя затѣи и продѣлки и кончилось тѣмъ, что онъ очутился въ числѣ бунтовщиковъ на Красной площади, сражавшихся съ полиціей, а затѣмъ съ Великолуцкимъ полкомъ.

По усмиреніи чумового бунта, Филиппъ, отличившійся не въ мѣру, былъ особенно замѣченъ, взятъ и посаженъ въ острогъ. Затѣмъ его судили въ коммиссіи, въ которой предсѣдалъ знаменитый графъ Орловъ, и приговорили въ ссылку въ Сибирь на пятнадцать лѣтъ.

— Какъ же мы этого ничего не знали? воскликнула Клена, со слезами на глазахъ, когда братъ кончилъ свое повѣствованіе.

— Не мудреное дѣло, Кленушка, что ты не знала, но бригадиру-дѣду оно все извѣстно. Я тогда же просилъ его заступничества, но онъ чрезъ власти городскія отвѣтствовалъ: «по дѣламъ вору и мука». Онъ просилъ даже сослать меня подалѣе на вѣчныя времена.

— Но я-то ничего не знала, воскликнула Клена.

— Онъ, видно, не хотѣлъ тебѣ сказывать, чтобы не огорчать тебя, что твой братъ родной въ острогѣ и въ Сибирь ссылается.

— Но какъ же ты теперь-то на свободѣ?

— А вотъ этого, Кленушка, прости ужъ, я тебѣ не скажу. Скажу только, что изъ острога я освободился и въ Сибирь не пойду. Что дѣлать мнѣ, самъ не знаю; хоть бѣжать да топиться, такъ же какъ и ты сказываешь. Но почему я на свободѣ и не ушелъ въ ссылку съ другими, этого, прости, я тебѣ не скажу. Не нужно оное тебѣ знать, толку никакого. Скажу только, что изъ-за этого самаго я не могу видѣться съ тобою явно. Я въ Москвѣ живу, укрываясь отъ всякой власти; какъ меня поймаютъ, такъ мнѣ и итти въ Сибирь. Потому я не могу явиться и къ дѣду за прощеніемъ.

— Что же ты будешь дѣлать? И что это за тайна такая? Почему ты не хочешь сказать мнѣ?

— Этого я тебѣ не скажу ни за что теперь; тамъ современемъ, черезъ годъ что ли, видно будетъ. Если я уйду куда далеко, верстъ за тысячу отсюда, кое-какъ устроюсь, начну жить, вѣстимое дѣло, не на прежній озорной ладъ, а по Божьему, то я тебѣ отпишу. Если къ этому времени помретъ дѣдъ и ты будешь богата, ты мнѣ поможешь. Куда бы я не ушелъ, я все-таки тебѣ отпишу, чтобы ты знала, гдѣ я и что я. А теперь я захотѣлъ съ тобой повидаться не ради себя; мое дѣло теперь пропащее, о немъ и думать, и говорить нечего. А твое дѣло надо справить! Вотъ, чтобы помочь тебѣ въ твоемъ горѣ, для этого я и пришелъ. Арина Матвѣевна разсказала мнѣ все, а вмѣстѣ съ тѣмъ я ничего не знаю и ничего не понимаю. Знаю я только, что надъ вами обѣими потѣшался и теперь надъ тобою мудритъ холопъ дѣдушкинъ, Герасимъ. Вертитъ онъ тобою какъ ему вздумается, на всякое тебя преступленіе толкаетъ, а почему все это — мамка наша сказать мнѣ не захотѣла. Скажи ты. И не ради глупаго любопытства спрашиваю. Божусь тебѣ Господомъ, что прозакладую я хоть тысячу разъ свою душу, а помогу тебѣ въ твоемъ дѣлѣ. Пойми, Кленушка, что послѣ всего, что со мною было, мнѣ все возможно, мнѣ ничего не страшно. И тебѣ скажу, какъ мамкѣ, не гляди, что мнѣ шестнадцатый годъ. Я истерзанъ на всѣ лады. Пойми ты, что въ острогѣ высидѣлъ я четыре мѣсяца со всякими разбойниками, головорѣзами и душегубами, два раза меня самого чуть не зарѣзали. Одинъ разъ я поневолѣ, защищаясь, другого зарѣзалъ.

— Какъ зарѣзалъ? вскрикнула Клена.

— Да такъ. Арестантъ-товарищъ хотѣлъ меня убить съ тѣмъ чтобы изъ-подъ меня рубль денегъ достать. Ну, я долженъ былъ отъ него себя уберечь, сцѣпились мы… У меня ножъ былъ… Я ударилъ. Да такъ потрафилось, что его на мѣстѣ… Да что про это вспоминать…

— Господи помилуй! произнесла Клена, закрывая лицо руками.

— Да. Такъ ли, иначе ли, а выходитъ: похерилъ человѣка. Правда, онъ былъ душегубъ, много погубилъ народу. Грѣхъ-то легче кажетъ. Ну, а все-таки…

Наступило молчаніе. Клена тихо плакала и въ головѣ ея вертѣлась мысль: «Господи, какое существованіе! И ей плохо, я ему-то много хуже было».

— А знаешь ли ты, вдругъ заговорила Клена дрожащимъ толосомъ, — повѣришь ли ты, Филиппушка, что вотъ эти мысли приходили и мнѣ. Вотъ какое мое житье-бытье.

— Какія мысли?

— Мысли, Филиппушка, тѣ же. Убить человѣка. Да, этотъ злодѣй настолько измучилъ меня, что мнѣ приходило въ умъ, взяла бы я ножъ или топоръ и убила бы его.

— Ну вотъ объ этомъ-то дѣлѣ ты мнѣ все и скажи. Не тебѣ, барышнѣ, брать въ руки топоръ, ты ужъ это дѣло предоставь другимъ. Скажи ты мнѣ, почему и за что Герасимъ мучаетъ и всячески изводитъ тебя.

— Ахъ, ужъ не знаю какъ быть… вымолвила Клена. — Обѣщалась я тебѣ все сказать, а теперь и не знаю. Да зачѣмъ тебѣ оно нужно? Ты знаешь, что Герасимъ меня измучилъ, со свѣту сживаетъ. Коли можешь мнѣ помочь, помоги. А почему все это такъ, что же тебѣ?

— Нѣтъ, дорогая моя, такъ нельзя. Я пойду на все и избавлю тебя отъ этого Герасима, въ этомъ я тебѣ клянусь Богомъ. Поэтому мнѣ нужно знать, какимъ образомъ этотъ человѣкъ взялъ надъ тобой такую власть. Ты должна мнѣ все разсказать.

Клена вздохнула и, собравшись съ силами, начала было говорить, но тотчасъ же заплакала, а потомъ начала горько рыдать.

— Полно, тише, вымолвилъ Филиппъ. — Вѣдь и внизу услыхать могутъ. Тишина ночная! Полно, сестрица.

И только мысль о неосторожности, о томъ, что могутъ, услыхать ея рыданія въ домѣ, заставила Клену переломить себя и сдерживаться.

— Я скажу прямо, заговорила Клена. Я не могу долго говорить объ этомъ. Я и вспоминать не хочу. Боюсь какъ-то. Слушай. Тому назадъ давно, сколько времени ужъ и не знаю, предъ праздниками что ли, зимой, былъ здѣсь у меня тайкомъ мой Коля, женихъ мой. Разъ, два былъ онъ, три ли раза, четыре ли — ужъ и не помню. Уговаривались мы бѣжать, такъ какъ дѣдушка на бракъ нашъ не соглашался. И вотъ одинъ разъ вечеромъ, придя, онъ почувствовалъ себя худо, да такъ худо, что не могъ обратно итти. Мы съ мамушкой волей-неволей оставили его на сутки, то-есть до слѣдующаго дня, чтобы вечеромъ онъ выбрался изъ дому. Но за ночь онъ совсѣмъ расхворался, а къ утру уже бредилъ. Приключилась съ нимъ вдругъ все та же болѣзнь, но только по второму разу…

— Моровая? вымолвилъ Филиппъ.

— По всему вѣроятію, моровая.

— И здѣсь у тебя онъ отъ чумы и скончался?

— Да, вотъ рядомъ, въ этой горницѣ… Отъ чумы… Но не одна она виновата… Мы съ Аришей виноваты. Можетъ быть онъ поправился бы… Но мы, по оплошности, убили его… Охъ, не хочется говорить объ этомъ! Тяжко это вспоминать…

Клена замолчала, заплакала тихо, потомъ продолжала снова:

— Что жъ было дѣлать съ покойникомъ! Надо было вѣстимо итти къ дѣду, броситься въ ноги и покаяться, что Коля пришелъ тайкомъ и померъ у насъ. Что же намъ тогда бы сдѣлали? Ничего. Срамъ великій, да. Но только срамъ! А теперь что же вышло?! Мы съ мамушкой перепугались на смерть, когда оказалось, что онъ у насъ покойникъ, совсѣмъ оробѣли и разума лишились, не знали, что дѣлать. Хотѣли сами бѣжать изъ дому, а его оставить. Стало быть, голову потеряли. Мамушка рѣшила, что ни за какіе алтыны въ свѣтѣ она не допуститъ моей погибели и позора, а что дѣло уладитъ инако. И вотъ она обратилась къ этому злодѣю Герасиму и все ему разсказала правдиво, и онъ вызвался взять тѣло. И той же ночью, какъ — не знаю, спустилъ несчастнаго Колю по лѣстницѣ, и куда дѣвалъ, зарылъ ли или…

Но Клена не могла договорить и снова начала рыдать.

— Вотъ и все? выговорилъ послѣ паузы Филиппъ.

— Все.

— И съ этого все и пошло?

— Сейчасъ же. Какъ онъ только освободилъ насъ отъ тѣла бѣднаго Коли, такъ запуталось все. Началъ тащить вещи… Потомъ началъ…

— Знаю это все, выговорилъ Филиппъ. — Началъ съ того, что обобралъ все твое приданое, потомъ воровать тебя заставилъ, а теперь уже наровитъ… Языкъ не поворачивается вымолвить! Такъ вотъ изъ-за чего мудритъ онъ надъ вами? Ахъ, ты, бѣдная! Какъ же было не пойти къ дѣду, не сказать всего? Было бы на два, на три дня суматохи, было бы много пересудовъ въ Москвѣ, осрамилась бы ты, правда… А теперь-то что же? Теперь вѣдь ты совсѣмъ погибаешь.

— Да, кабы знать. Я и хотѣла итти прощенья просить и все дѣду разсказать, но мамушка сказала: «мы въ Сибирь пойдемъ». А теперь она сама кается, да поздно.

И Клена замолчала. Филиппъ сидѣлъ противъ нея, глядя сестрѣ въ лицо, но очевидно тоже глубоко задумавшись. Наконецъ онъ едва замѣтно улыбнулся своею странною улыбкой и выговорилъ:

— Ну вотъ, стало быть, все-таки первое доброе дѣло приходится мнѣ дѣлать. И злое дѣло, и вмѣстѣ доброе дѣло. Стало быть, мнѣ теперь есть забота. Ну, Кленушка, какъ по твоему? Надо вѣдь отъ Герасима тебя избавить? Надо это похерить? Такъ ли?

Клена удивленно посмотрѣла въ лицо брата и промолчала.

— Другого вѣдь нѣту ничего, не надумаешь. Надо Герасима похерить. Надо его убить.

— Что ты, Филиппушка, Богъ съ тобою!

— Что дѣлать. Инако нельзя. Да вѣдь ты и сама, говоришь, думала объ этомъ.

Клена не отвѣчала и понурилась.

— Ну, вотъ это я и сдѣлаю.

— Какъ! Самъ!? встрепенулась Клена.

— Нѣтъ, зачѣмъ. Да это ужъ ты брось, это не твое дѣло. Я обѣщаю тебѣ, что отъ Герасима тебя избавлю. И тогда твоя жизнь опять наладится; можетъ, опять найдется тебѣ и женихъ.

— Нѣтъ, это ужь дѣло конченное, я замужъ не пойду. Вѣдь я все-таки помню еще и люблю моего бѣднаго Колю. Если я и собиралась замужъ за Братолюбцева, то вѣдь это было только ради спасенія себя отъ Герасима. А теперь и онъ, Братолюбцевъ, послѣ того, что я стала негодяйкой, какъ, они думаютъ, не женится на мнѣ. Да и кто же на мнѣ женится, когда вся Москва знаетъ, что я ворую вещи изъ столовъ у родныхъ дѣда и бабушки.

— Бѣдная ты моя, бѣдная! вздохнулъ Филиппъ. — Но все-таки надо вѣру имѣть, что все еще уладится и можетъ, въ концѣ концовъ, все объяснится. Ну, а теперь прости, я уйду, и раньше какъ черезъ недѣлю мы съ тобою не свидимся. А за эту недѣлю услышишь ты кое-что о Герасимѣ, услышишь, что его мертваго нашли. И, ради Создателя, приготовься, не измѣни себѣ при дѣдушкѣ, коли узнаешь объ этомъ. А то, пожалуй, удивишь ихъ, станутъ они дивиться, да заподозрѣвать. А ужъ объ этомъ не безпокойся: не пройдетъ недѣли, твой Герасимъ получитъ отместку за всѣ свои злодѣянія.

Братъ и сестра простились и горячо расцѣловались. Филиппъ осторожно двинулся въ обратный путь чрезъ чердакъ и садъ. Клена стала у окна, но не могла его видѣть, настолько темна была ночь.

XXII.

Прошло нѣсколько дней послѣ свиданія брата съ сестрой. Клена наконецъ послала въ монастырь и вызвала къ себѣ Арину Матвѣевну, чтобы поговорить съ нею о намѣреніе своемъ постричься тоже въ монастырь. Она слишкомъ смущалась, ожидая, что сдѣлаетъ братъ и что случится съ преслѣдующимъ ее злодѣемъ. Ей казалось, что она не избавится отъ него и поневолѣ останется одинъ исходъ — постригаться.

Инокиня Анастасія побывала у своего дитятки, но не могла ничего сказать ей или успокоить ее. Она не видала Филиппа и не знала ничего, не знала даже объ обѣщаніи его избавить Клену отъ Герасима.

За все это время Клена тревожилась и волновалась и день и ночь. И всѣ чувства въ ней какъ-бы спорили и противорѣчили одно съ другимъ. Ей страшна была мысль, ненавистна и ужасна, что они съ братомъ какъ бы сговорились въ преступленіи, въ убійствѣ. А итти въ монастырь изъ-за преслѣдованій холопа было тоже ужасно, грѣховно…

Вмѣстѣ съ тѣмъ она хоть и не знала, какимъ образомъ все можетъ совершиться, но иногда начинала сильно надѣяться, что братъ не даромъ ей обѣщалъ. Вѣроятно, не самъ онъ, думала она, сдѣлаетъ это ужасное дѣло, а именно тѣ злодѣи и душегубы, съ которыми онъ свелъ знакомство и даже дружбу. И Кленѣ было легче отъ этой мысли.

За эти дни Герасимъ часто отлучался изъ дому. Раза два мелькомъ видѣла его Клена и замѣтила его особенно-веселое расположеніе духа и чрезвычайное довольство.

«Чудно это! Чего онъ радуется?» подумала она. «Не чуетъ его сердце, что затѣяно противъ него?»

Молоденькая горничная, прислуживавшая Кленѣ, разсказывала ей, что Герасимъ всякій день почти съ утра уходитъ изъ дому, что у него какое-то дѣло, про которое онъ хвастаетъ предъ дворней, что оно дастъ ему много денегъ. Онъ хвалился разъ передъ Степанидой въ томъ, что завелъ дружбу съ какими-то двумя сибирскими купцами, отъ которыхъ мѣшокъ съ золотомъ получить можно.

Наконецъ, однажды, очень рано утромъ, въ домѣ случился какой-то переполохъ. Клена, едва только вставшая, услыхала его у себя, вышла на лѣстницу и прислушалась. Явственно долетѣлъ до нея голосъ бригадира:

— Пошли за докторомъ, живѣе. Положите его въ людской. Да неужели изъ васъ никто кровь унять не умѣетъ? Ну, за цирюльникомъ сбѣгать. Они пущаютъ кровь, стало — и остановить ихъ дѣло.

И безъ этихъ словъ Клена, конечно, догадалась бы.

— Герасимъ! Это Герасимъ! выговорила она, слегка пошатнувшись и удерживаясь за перила лѣстницы.

Черезъ нѣсколько минутъ къ ней прибѣжала горничная и, путаясь, объявила барышнѣ, что привезли на телѣгѣ Герасима, сильно ушибленнаго или пораненнаго.

— И голова разбита, сударыня, и изъ груди кровь по кафтану течетъ. И золъ только онъ… Охъ, золъ!..

— Какъ золъ? удивилась Клена.

— Золъ, страсть какъ золъ. Все кричитъ: «Врутъ, не убили! Не таковскій я. Десять такихъ ранъ переживу».

И эти слова странно подѣйствовали на Клену. Она опустилась на диванъ безъ силъ и забормотала что-то, почти безсознательно.

— Живъ останется, живъ будетъ, проговорила она явственнѣе.

Горничная услыхала и поняла слова барышни по своему и бойко добавила:

— Будетъ, барышня, будетъ живъ. Всѣ это говорятъ. По всему видать. Хоть и много льетъ крови, а видать. Больно здоровъ онъ.

Горничная тотчасъ выскочила вновь отъ барышни, чтобы ради любопытства побѣжать внизъ опять поглядѣть, да послушать, что творится вокругъ Герасима.

Спустившись черезъ часъ внизъ, чтобы поздороваться съ бабушкой, Клена узнала про событія отъ самой Марьи Евграфовны. Бабушка знала подробности невѣроятнаго приключенія съ любимцемъ бригадира.

Оказалось, Герасима залучили къ себѣ какіе-то люди. Сказались они купцами, богатыми, изъ Нижняго-Новгорода. Пошелъ онъ къ нимъ по какому-то дѣлу ночью и тамъ въ избѣ, въ глухомъ кварталѣ, они накинулись на него, повалили и чуть не убили. Если бы не были оба тщедушные, да не былъ Герасимъ богатырь, то, конечно, тамъ бы его какъ барана и зарѣзали.

— Но, по счастью, прибавила Марья Евграфовна, — нашъ Герасимъ, знаешь, каковъ. Сказываетъ, онъ схватилъ ихъ обоихъ и началъ бить головами объ печь. Но одинъ изъ нихъ успѣлъ его хватить два раза ножемъ. Ихъ онъ, кажись, доколотилъ до смерти. Бросивъ обоихъ ихъ замертво, онъ кое-какъ выкарабкался на улицу. Проѣзжій мужикъ его подобралъ и привезъ. Ну, ничего, обойдется, прибавила Марья Евграфовна. — Силенъ человѣкъ! Хоть два ведра крови ему выпусти, справится и опять пойдетъ. Здоровякъ!

Узнавъ все приключеніе, Клена настолько взволновалась, что поскорѣе ушла къ себѣ. Здѣсь она усѣлась на своемъ любимомъ мѣстѣ около окошка, понурилась, уперлась локтями на подоконникъ и глубоко задумалась. Слезъ у ней не было, но сердце тяжело и больно ныло.

Тому назадъ сутки, она боялась мысли, страшилась грѣха убить этого человѣка. Теперь же, когда онъ снова живехонекъ, снова здѣсь въ домѣ, и какъ только выздоровѣетъ и поправится, начнется снова ея мытарство, она невольно сожалѣла, что преступленіе не удалось.

«Но что же братъ? Гдѣ онъ! Вѣроятно, придетъ опять, скажетъ ей. Быть можетъ въ другой разъ! Онъ такъ не оставитъ этого…»

Изъ этой задумчивости вывела Клену неслышно вошедшая въ комнату и обнявшая ее Арина Матвѣевна. Клена вскрикнула, бросилась на шею къ нянѣ и хотѣла говорить, но Арина Матвѣевна предупредила ее.

— Знаю, все знаю. Это онъ подстроилъ. Грѣхъ великій. Да что же дѣлать, надо было. И вотъ не выгорѣло. Грѣхъ и говорить-то такъ, да желать, чтобы выгорѣло. Да что же дѣлать. Такая наша жизнь, такія обстоятельства. Ну, да онъ все-таки не отвертится. Филиппушка былъ у меня.

— Былъ? воскликнула Клена.

— Да, былъ сегодня, все разсказалъ и велѣлъ тебѣ передать: не удалось. А теперь, говоритъ, покуда не знаю, какъ и быть. Было у него два вѣрныхъ человѣка, которые взялись за это дѣло, а теперь, говоритъ, невѣдомо, какъ и руки приложить. Если бы были деньги, говоритъ, то могъ бы еще, а безъ денегъ совсѣмъ ничего не подѣлаешь. А я пришла сказать тебѣ, жди его, только не скоро, когда мѣсяца не будетъ, а то, вишь, свѣтло по ночамъ какъ днемъ.

Няня собиралась было тотчасъ уходить, но Клена умолила ее остаться посидѣть немного.

— Хоть съ тобой мнѣ душу отвести. Вѣдь я все одна, да одна… Не знаешь ли ты, вотъ, зачѣмъ бабушка ѣздила къ вамъ въ монастырь и видѣлась съ игуменьей твоей…

Арина Матвѣевна знала про посѣщеніе Толбухиной и знала, зачѣмъ она ѣздила, но отозвалась уклончиво:

— Кто ее знаетъ… Такъ… зря… Про меня болтала небось…

Няня, посидѣвъ немного, ушла, а Клена тотчасъ же была вызвана къ Толбухиной.

Ее ожидалъ новый ударъ, и хотя менѣе ужасный и тяжкій, послѣ всего, что она пережила за все послѣднее время, но все-таки усложнявшій ея положеніе.

Когда-то, узнавъ объ отказѣ Братолюбцева, Клена заявила, что готова итти въ монастырь. Толбухина передала это бригадиру. Никита Артемьевичъ, не говорившій уже съ внучкой и даже избѣгавшій смотрѣть на нее, чувствовалъ себя дома стѣсненнымъ именно присутствіемъ этой внучки лгуньи, воровки и, пожалуй, слегка полоумной… Поэтому онъ обрадовался мысли тотчасъ избавиться отъ Клены.

— Да, матушка-сестрица, другого ничего нѣтъ для нашей юродивой негодяйки. Иди въ инокини. Монастырскія стѣны на то и выдуманы, чтобы въ нихъ прятать отъ людей и горе, и слезы, и срамоту, и юродство душевное, и уродство тѣлесное. По пословицѣ: «На Тебѣ, Боже, что никому не гоже».

Толбухина принялась за дѣло, за переговоры, и объѣздила нѣсколько монастырей, гдѣ постригались преимущественно московскія дворянки. Повсюду заявляя о желаніи внучки, Толбухина прибавляла, что, по желанію бригадира, за его внучкой никакого вклада не послѣдуетъ, она явится какъ бы простая крестьянка, въ одномъ платьѣ.

И однажды Марья Евграфовна объявила бригадиру, что Клену нигдѣ не желаютъ принять, яко бы заразу какую.

— Дадите большой кушъ — вѣстимо примутъ!

— Никогда! Ни гроша не дамъ. Я не хочу, чтобы она была инокиня-барыня, а желаю, чтобы ее тамъ на огороды посылали, зимой съ метлой и лопатой ставили. Но они не смѣютъ не принять дѣвицу, хотя бы у нея и не было приданаго Христовой невѣсты… Прости Господи!

Толбухина объяснила, что всякая игуменья хитро ссылается на соблазнъ, который былъ у нихъ въ домѣ и всѣмъ извѣстенъ.

— Говорятъ всѣ: зачѣмъ намъ дѣвицу, которая на руку не чиста.

— Такого случая Москва не запомнитъ! воскликнулъ бригадиръ. —Куда же мнѣ ее? Въ мѣшокъ да въ рѣчку это срамное отродье сынка и просвирни? Что жъ… Повезете въ какой дальній монастырь, гдѣ всякихъ пройдохъ принимаютъ. Подите, скажите ей про всю эту срамоту. Весной вы ее отвезете, а до тѣхъ поръ… Что жъ дѣлать! Пускай живетъ!

— Дайте денегъ, сейчасъ примутъ, замѣтила Марья Евграфовна.

— Не хочу. Не то мое намѣреніе, чтобы она въ монастырѣ какъ сыръ въ маслѣ каталась, отозвался бригадиръ.

Послѣ отказа трехъ или четырехъ игуменій московскихъ монастырей, бригадиръ не захотѣлъ, равно и сестрицѣ своей строго запретилъ хлопотать и ходатайствовать въ какомъ-либо новомъ монастырѣ столицы.

— Зачѣмъ разносить срамоту! Желаете вы, чтобы изъ всѣхъ монастырей, отъ Новодѣвичьяго до Страстного, отъ всѣхъ намъ по плюхѣ получить? Обождемъ недѣлю, другую, подумаемъ, спишемся… Выищемъ какія-нибудь дѣвичьи Соловки, да туда ее и спровадимъ. Подальше отъ Москвы. И хорошее дѣло, что здѣсь не принимаютъ, обворуетъ она иконостасъ и ризницу и совсѣмъ намъ отъ сраму бѣжать придется въ Туречину.

XXI.

Прошло еще около трехъ недѣль, и въ домѣ бригадира осталось все въ томъ же видѣ.

Полное затишье, придавленность и угрюмый видъ его обитателей поражали всякаго. Казалось, только и былъ одинъ человѣкъ въ домѣ, который по прежнему, если не выходилъ со двора, а сидѣлъ безвыходно въ одной горницѣ близъ прихожей, то былъ веселъ и беззаботно доволенъ. Это былъ Герасимъ, совершенно оправившійся отъ своихъ ранъ.

Однажды, среди ночи, бригадиръ, Толбухина и весь домъ были разбужены страшными, дикими криками.

Не сразу узнала или, лучше сказать, догадалась Марья Евграфовна, что она слышитъ голосъ внучки. Она вскочила съ постели, бросилась въ сосѣднюю горницу, гдѣ спала Клена, но дверь оказалась запертою на замокъ.

Марьѣ Евграфовнѣ почудилось, что замокъ щелкнулъ въ ту самую минуту, когда она очнулась на крикъ внучки.

Толбухина тотчасъ же, несмотря на свой ночной костюмъ, вышла въ другія двери, въ диванную, быстро обошла, почти обѣжала корридоръ, чтобы войти въ горницу внучки съ другой стороны.

Въ ту же минуту и бригадиръ, точно также вскочивъ съ постели, тоже вышелъ отъ себя и бѣжалъ съ вопросомъ:

— Что такое?.. Кто такой?

Въ прихожей тоже былъ шумъ и почти одновременно со всѣхъ сторонъ человѣкъ пять или шесть дворовыхъ сошлись въ столовой и бросились къ дверямъ молодой барышни.

Дверь ея была настежъ растворена, но ея въ горницѣ не было. Общее изумленіе перешло въ суевѣрный страхъ, но въ это же время кто-то изъ дворовыхъ воскликнулъ:

— Вонъ она! Вонъ она!

Клена оказалась у окна, въ самомъ углу большой залы, далеко отъ своей горницы.

Она сидѣла на стулѣ въ одной сорочкѣ, какъ соскочила съ постели, дрожала всѣмъ тѣломъ и безумными глазами озиралась на всѣхъ. Освѣщенная луной, ярко сіявшей въ окно, Клена была страшна и казалась привидѣніемъ.

Бригадиръ развелъ руками, и видя, что ничего особеннаго не случилось повидимому, только вспылилъ, но удержался и, не сказавъ ни слова, быстро вернулся къ себѣ.

Марья Евграфовна вспомнила прежде всего о приличіяхъ и тотчасъ же приказала всѣмъ людямъ выйти вонъ изъ залы. Затѣмъ она подошла ко внучкѣ съ вопросомъ:

— Что съ тобой?

Клева продолжала дрожать всѣмъ тѣломъ и не отвѣчала ничего. Долго приставала Марья Евграфовна къ Кленѣ, но не получала никакого отвѣта. Клена трясла головой и не могла или не хотѣла произнести ни слова.

— Напугалъ тебя кто-нибудь?.. Сонъ что ли видѣла ты, или хворость какая вдругъ схватила?.. Зачѣмъ ты сюда прибѣжала? допытывалась Марья Евграфовна, но не получала никакого отвѣта. — Ну, пойдемъ. Что жъ тутъ въ одной сорочкѣ сидѣть, вымолвила Толбухина уже угрюмо и сухо.

Клена поднялась и тихо, беззвучно, босикомъ двинулась за бабушкой послушно, но и безсмысленно.

Едва вошли онѣ въ горницу, какъ Клена бросилась назадъ къ двери, выходившей въ корридоръ и заперла ее на ключъ. Прыжокъ ея былъ прыжкомъ дикой козы, а не человѣка.

— Что ты? невольно воскликнула Толбухина, но внучка не отвѣчала ни слова, легла въ постель, и трясясь, какъ въ лихорадкѣ, повернулась лицомъ къ стѣнѣ.

— Что это за жизнь такая! гнѣвно произнесла наконецъ Марья Евграфовна, стоя среди горницы. — Этакъ нельзя… Надо тебѣ уѣзжать.

Марья Евграфовна хотѣла выйти въ свою горницу и, тронувъ дверь, вспомнила, что она заперта на ключъ.

— И эту дверь защелкнула, произнесла она, — да еще когда? Когда я сюда бѣжать собралась… Вотъ тутъ и пойми что-нибудь!

Толбухина отперла дверь и хотѣла выйти, но Клена быстро обернулась, сѣла на постели и выговорила:

— Бабушка возьмите этотъ ключъ… выньте его… Возьмите его… Забросьте его куда, чтобы не было ключа въ двери.

Клена проговорила все это судорожно, порывисто, и потомъ снова отвернулась и не легла, а упала на подушку, какъ бы надломленная усталостью или потерявъ послѣднія силы.

Толбухина досадливо махнула рукой и, не тронувъ ключа, прошла къ себѣ въ горницу.

На другой день первый вопросъ, который барыня сдѣлала своей любимицѣ Степанидѣ, казался ей самой безсмысленнымъ.

— Не напугалъ ли кто среди ночи барышню?

— Да кто же могъ напугать, сударыня. Я спрашивала — никто въ домѣ не ходилъ… Кто же посмѣетъ ночью итти… Не воръ же какой залѣзалъ въ окошко, черезъ двойныя рамы. Герасимъ первый прежде всѣхъ услыхалъ крики и побѣжалъ къ барышнѣ, но нашелъ ее уже въ столовой. Герасимъ видѣлъ бы, если бы кто-нибудь посторонній прошелъ въ горницу. Да этакого по ночамъ и не бывало никогда… Кто же сунется господъ будить? Всѣ были внизу наперечетъ.

— Что же Герасимъ-то думаетъ.

Степанида улыбнулась.

— Онъ полагаетъ, что просто барышня блажитъ или, такъ сказать, дуритъ. Онъ, говоритъ, видѣлъ какъ она, выскочивъ изъ своей горницы, начала визжать да танцовать по залѣ какой-то танецъ, а какъ всѣ сбѣжались и сѣла на стульчикъ.

— Танцовала?! произнесла Марья Евграфовна, слегка пораженная.

— Сказываетъ — танцовала.

Толбухина ничего не отвѣчала. Она была рада снова ухватиться за мысль, что внучка отчасти стала юродивой или безумной.

На заявленіе Толбухиной, бригадиръ горько усмѣхнулся.

— Вотъ до чего дожили… Должны радоваться, что внучка съ ума спятила, что не въ своемъ умѣ творитъ срамныя дѣла. А кто виноватъ, если она разума лишилась?.. Мы-съ… Да, мы съ вами. Надо было бѣдняку отдавать, за кого она хотѣла итти и должна была выходить еще по благословенію родителей своихъ.

— Да вѣдь онъ же убитъ или утопъ.

Бригадиръ махнулъ рукой и послѣ паузы вымолвилъ:

— Можетъ, тогда и живъ бы остался!

XXIV.

Прошло два дня.

Была глухая, темная ночь, безмолвная, нѣмая. До разсвѣта было уже не далеко…

Домъ бригадира спалъ глубокимъ сномъ. Только одно существо въ домѣ не знало сна.

Клена сидѣла въ своей прежней горницѣ наверху. Тайкомъ отъ бабушки и не смотря на то, что было уже часа четыре ночи, она поднялась наверхъ и одѣтая сидѣла недвижно въ креслѣ.

Еще съ полночи усѣлась она тутъ и безсознательно, почти не помня того, что дѣлаетъ, сидѣла, вовсе не собираясь ложиться спать. Она была одѣта какъ днемъ, но только волосы распущены по плечамъ.

Еще съ вечера Толбухина зашла въ горницу внучки и, видя ее сидящею, сурово спросила, скоро ли она ляжетъ спать. Клена встала, молча распустила волосы, чтобы причесаться на ночь и начала раздѣваться, дѣлая видъ передъ бабушкой, что она собирается ложиться. Но затѣмъ, когда Толбухина, холодно простившись съ внучкой и косо, изподлобья оглядѣвъ ее, ушла къ себѣ, Клена бросила гребень со щеткой и, какъ была съ распущенной косой, прошла къ себѣ наверхъ.

Здѣсь просидѣла она нѣсколько часовъ почти не трогаясь съ мѣста и только изрѣдка шевеля руками. Она ждала брата, который черезъ няню обѣщалъ быть непремѣнно въ эту ночь.

Между тѣмъ внѣшнее спокойствіе Клены совершенно не соотвѣтствовало ея душевному настроенію. На душѣ молодой дѣвушки была цѣлая буря, была борьба. Она еще съ вечера рѣшила, что за эту ночь, если только братъ не явится ея спасителемъ и не поможетъ ей такъ или иначе, ей надо покончить съ собою.

Если всѣ обитатели дома ошибались за послѣднее время насчетъ барышни, считая ее потерявшею разсудокъ, то теперь, въ эти ночные часы, Клена была дѣйствительно близка къ умопомѣшательству. Въ ней теперь какъ бы совершалась двоякая жизнь. Въ головѣ шевелилась двоякая дума.

Одновременно Клена думала о немедленномъ, въ эту же ночь, самоубійствѣ, и безстрастно, толковито перебирала всѣ способы, какими она можетъ себя убить. Все, что являлось ей на умъ, она отбрасывала какъ неудобное, или противное, или трудное, и все болѣе убѣждала себя, что надо прежде всего бѣжать изъ дому за Москву. А тамъ уже видно будетъ, что съ собой подѣлать.

Вмѣстѣ съ тѣмъ, среди этихъ безумныхъ но своей простотѣ и толковитости обдумываній самоубійства, шли чередой черезъ воспаленный мозгъ обрывки воспоминаній прошлаго. Всю жизнь свою съ дѣтства перебирала Клена, какъ бы вызывая образы ея въ памяти своей или грустно исповѣдуясь передъ самой собою.

Еще съ вечера возникъ въ ней острой болью вопросъ: за что такъ ужасно не заладилось ея существованіе; за что въ видѣ кары Господней произошло все происшедшее, все пережитое ею? Она вспомнила свои первые дѣтскіе годы, проведенные въ домѣ родныхъ, въ незатѣйливой, бѣдной и простой обстановкѣ, гдѣ нужда и отсутствіе средствъ сказывались во всемъ всякій день. Она еще ребенкомъ, вмѣстѣ съ матерью и няней, толковала о богатомъ дѣдѣ и завидовала всѣмъ, кто жилъ лучше, нежели она. И только позднѣе, уже молодою дѣвушкою, пользуясь полной свободой, она прожила нѣсколько лѣтъ почти счастливая. Затѣмъ возстали въ памяти страшныя картины чумы, смерть отца, матери, потомъ бѣгство и скитаніе съ няней. Но за то среди ужасовъ этихъ «моровыхъ» дней въ ея жизни засіялъ яркій лучъ. Встрѣча съ человѣкомъ, котораго она полюбила.

Будущее въ эти дни все-таки рисовалось ей яснымъ и свѣтлымъ, несмотря на то, что она осталась круглою сиротой… Но здѣсь оборвалась эта легкая, свѣтлая жизнь. Одинъ рѣшительный шагъ перенесъ ее въ совершенно иную обстановку. Она зажила въ томъ домѣ, о которомъ такъ часто поговаривали ея отецъ съ матерью; она очутилась въ шелку и золотѣ, сквозь которое слезы льются. Это случилось и съ ней. Даже хуже того. Въ этомъ домѣ, кромѣ горя, нравственной пытки и всяческаго мученья, — она ничего не нашла. Эта жизнь, вслѣдствіе ужасной участи ея возлюбленнаго, привела ее къ тому, что вотъ теперь приходится выбирать способъ покончить съ собою.

Клена была такъ погружена въ свои думы, что не замѣтила, какъ растворилась дверь ея горницы и кто-то, въ полумглѣ остановившись у двери, озирался кругомъ. Это былъ Филиппъ. Увидя сестру, сидѣвшую у окна, онъ приблизился къ ней.

Клена, опершись обоими локтями о подоконникъ и опустивъ голову на руки, сидѣла недвижно, казалось, даже спала. Филиппъ дотронулся до плеча сестры. Клена вздрогнула, обернулась и невольно вскрикнула; она не узнала брата.

— Тише. Я это: Филиппъ.

— О, Господи! какъ ты меня напугалъ. Я думала, это опять онъ. Злодѣй мой.

И Клена въ порывистой, негодующей рѣчи передала брату, что случилось съ ней за три дня передъ тѣмъ среди ночи. Какъ спасалась она изъ рукъ своего мучителя, но не могла указать на него дѣду и ее сочли за безумную или за блажную.

— Извергъ! воскликнулъ Филиппъ. — Ну, да не вѣкъ же ему тебя мучить. Вотъ съумѣлъ я разъ подстроить, но не удалось мнѣ избавить тебя отъ сатаны. Въ другой разъ не увернется. Какъ опять все наладить я теперь не знаю, надо подумать.

Филиппъ нѣжно поцѣловалъ сестру и сѣлъ около нея у того же окошка.

— Слушай меня, Кленушка. Я не надолго. Я только пришелъ тебя спросить. Есть ли у тебя деньги? Не подумай, что мнѣ. Избави Богъ, чтобы я себѣ просилъ; а нужны деньги на то же дѣло. Нужно рублей пятьдесятъ.

— Какія же у меня, Филиппушка, деньги? выговорила грустно Клена. У меня ни одного алтына нѣтъ. А такихъ денегъ и не бывало никогда. Да зачѣмъ тебѣ?

— Ну, если нѣтъ никакихъ денегъ, то надо обождать. Придется мнѣ самому избавлять тебя отъ этого злодѣя.

— Какъ самому?

— Да такъ, самъ я его ухлопаю.

— Что ты, Богъ съ тобой. На этакое я не пойду!

— Иного ничего надумать нельзя. Что же дѣлать! Да у меня на него рука легко подымется. Ужъ больно онъ ненавистенъ мнѣ. Да и потомъ по пословицѣ: семь бѣдъ одинъ отвѣтъ. Мнѣ себя жалѣть нечего, я и такъ погибшій. — Одно только мудрено, какъ и гдѣ мнѣ его повидать и куда залучить; я распоряжусь умнѣе моихъ двухъ болвановъ, которые дали себя убить. Тебѣ вѣдь сказывала Арина Матвѣевна что вышло?

— Сказывала.

— Одного онъ убилъ до смерти, голову объ печь расшибъ. А другого свезли въ больницу и онъ тоже либо кончится, либо въ Сибирь уйдетъ. Меня онъ не выдастъ. Нельзя. Что на меня, что на мертваго ссылаться — все одно! Я имъ наказывалъ напоить этого дьявола и пьянаго покончить. Они, черти, понадѣялись на себя, и вотъ что вышло. Гдѣ же онъ теперь? Коли онъ на такую гнусность пошелъ, то стало быть, совсѣмъ поправляется.

— Совсѣмъ поправился. Здоровехонекъ. Таковъ, какъ еслибы съ нимъ ничего не приключалось, отозвалась Клена глухимъ голосомъ. Ему дѣдушка горницу хорошую далъ, здѣсь внизу, около прихожей. Два доктора лѣчили его. Да и теперь еще одинъ ѣздитъ.

— Гдѣ, внизу? Здѣсь внизу? страннымъ голосомъ проговорилъ Филиппъ, вдругъ оживившись.

— Да, близъ прихожей небольшая горенка, въ которой прежде недолго жила какая-то родственница Марьи Евграфовны. Теперь Герасимъ тамъ. Его вѣдь дѣдушка Богъ вѣсть за что особливо любитъ. Сначала онъ лежалъ внизу въ людской, но потомъ докторъ сказалъ, что тамъ ему и сыровато, и безпокойно отъ суетни дворовыхъ. Дѣдушка приказалъ принести его наверхъ, въ горницы. Самъ къ нему на первыхъ порахъ навѣдывался. Такъ онъ въ ней и остался.

— Такъ онъ внизу? Вотъ тутъ, близъ прихожей? снова странно, тихимъ, будто робкимъ голосомъ спросилъ Филиппъ. Это та горница, что голубымъ стѣны выкрашены и мебель тоже голубая въ ней?

— Да, отозвалась Клена. — Крайняя, первая изъ прихожей налѣво.

— Знаю. Знаю…

— Это та горница, Филиппушка, гдѣ мы разъ съ тобой, привезенные родителемъ, сидѣли въ ожиданіи, покуда онъ объяснялся съ дѣдушкой. Помнишь, мы все боялись, грустно улыбнулась Клена, — что придетъ сердитый дѣдушка и насъ обоихъ высѣчетъ.

— Хорошо помню.

— Какъ ты однако можешь домъ помнить! Вѣдь ты сколько времени не бывалъ въ немъ, замѣтила Клена.

— Отлично весь помню, глухо проговорилъ Филиппъ. — Ну вотъ что, Клена. Стало быть — судьба. Страшное дѣло! а надо его начинать. И сейчасъ.

— Что ты, какое дѣло? встрепенулась дѣвушка, но братъ не отвѣтилъ.

XXV.

Филиппъ долго просидѣлъ недвижно и какъ бы совершенно забывшись отъ тяжелыхъ думъ. Наконецъ онъ поднялся порывисто съ мѣста, какъ бы сорвался, вздохнулъ глубоко и протяжно вымолвилъ:

— Сестра, я пойду. Будь, что будетъ…

— Куда? Что ты?

— Да внизъ, къ этому злодѣю. Коли онъ тамъ одинъ, да спитъ… Я теперь ночью миную залу и прихожую, меня никто не увидитъ. Я его соннаго мигомъ кончу.

— Что ты, Филиппушка! Что ты! Господь съ тобой! Помилосердуй! Развѣ можно. Нѣтъ… Нѣтъ… Что ты!.. отчаянно заговорила Клена, дрожа всѣмъ тѣломъ.

— Эхъ, сестра… Вотъ вы барыни да барышни всѣ такъ… Разговаривать вы обо всемъ можете, а чуть до дѣла, васъ дрожь пробираетъ. Вѣдь посылалъ же я другихъ его рѣзать, да коли не дорѣзали… Ну и приходится самому! Спасибо дѣдушка пристроилъ его такъ хорошо, на подачу руки. А ты не бойся. Дѣло вѣрное. Я уйду… на тебя вѣстимо не подумаютъ. Свалятъ на кого изъ дворовыхъ. Можетъ и пострадаетъ иной какой безвинно. Да что жь дѣлать? У насъ въ острогѣ много такихъ было. На десятокъ — пятокъ безвинныхъ.

И еслибы было не темно въ комнатѣ, Клена увидала бы, что Филиппъ усмѣхнулся тою своею удивительною улыбкой, которая наводила страхъ на мамушку.

— Такъ я пойду, глухо выговорилъ Филиппъ послѣ паузы.

Клена бросилась къ брату, схватила его за плечи, крѣпко уцѣпилась и зашептала перепутаннымъ, упавшимъ голосомъ:

— Нѣтъ. Нѣтъ. Не пущу, нельзя! Помилуй Богъ! Что ты! Губить себя! Пускай лучше инако все распутается… Я въ монастырь пойду. Филиппушка, если любишь…

— Полно. Успокойся. Тебѣ что? Не твое это дѣло. Ты сиди себѣ тутъ, да не думай ни о чемъ.

Клена молча сильнѣе ухватила брата за плечо и руки и, трепещущая, почти повисла на немъ.

— Слушай, Клена. Я нынѣ убивать не стану его… Слышишь! мнѣ и нечѣмъ убить. Я только пойду осмотрѣть, гдѣ онъ лежитъ и все… Какъ что… Въ другой разъ приду, ножъ захвачу и похерю. А теперь дай только взглянуть.

Филиппъ освободился изъ рукъ сестры и твердымъ шагомъ двинулся изъ комнаты. Затворивъ за собой дверь и очутившись одинъ, онъ ощупалъ за пазухой большой ножъ, который онъ всегда носилъ при себѣ, съ тѣхъ поръ какъ боялся ежедневно быть узнаннымъ полиціей и арестованнымъ.

Клена осталась на своемъ мѣстѣ, схватила себя за голову и почувствовала, что она шатается, что силы покидаютъ ее. Она и повѣрила брату, и сомнѣвалась, боялась, что онъ ее обманываетъ. Въ полусознаніи опустилась она на подоконникъ и крѣпко прижала руки къ ушамъ своимъ, словно боясь услыхать какія-либо страшныя слова или звуки.

— Онъ убьетъ! забормотала она безсмысленнымъ голодомъ. — Убивать пошелъ! Руки въ крови человѣческой… Ради меня себя губитъ. Охъ, нельзя, нельзя этого! Я не позволю! вдругъ вскрикнула дѣвушка внѣ себя отъ ужаса и въ то же время чувствуя, что она слабѣетъ.

И Клена встала, двинулась, шатаясь, къ своей двери, но почувствовала вдругъ, что ноги ея подкашиваются, что она совершенно теряетъ сознаніе и разумъ и не въ состояніи ни думать, ни двигаться далѣе. Она ощупала близъ себя рукой диванъ и опустилась, почти упала на него.

— Что же это? Что со мной? Отъ страха… Ничего. Сейчасъ пройдетъ. Да нѣтъ, Богъ милостивъ, онъ ничего не сдѣлаетъ. Онъ правду говоритъ — поглядитъ. А если поймаютъ, остановятъ? Вѣдь тогда судить будутъ.

Долго ли просидѣла Клена, схвативъ себя за голову, она даже не могла отдать себѣ отчета. Но вдругъ силы стали возвращаться къ ней. Новый приливъ ужаса при ясной мысли о томъ, что можетъ совершиться внизу, вдругъ поднялъ ее на ноги. Порывистымъ и неровнымъ движеніемъ она вскочила съ дивана, бросилась въ дверь и быстро спустилась по лѣстницѣ. Но въ ту минуту, когда она повернула въ залу, гдѣ окна были освѣщены фонаремъ, горѣвшимъ на дворѣ, и гдѣ было довольно свѣтло, она вдругъ остановилась и задыхаясь прислушалась.

Изъ дверей, выходившихъ въ прихожую, но не въ ней, а тамъ, гдѣ-то дальше… слышался какой-то дикій хрипъ, потомъ раздался довольно громко тихій и протяжный стонъ и снова, тотъ же хрипъ.

— Господи! Господи! громко вскрикнула Клена и сдѣлавъ нѣсколько шаговъ впередъ, остановилась снова. Вдругъ ей показалось, что съ ней совершается что-то ужасное, невѣдомое, будто душа покидаетъ ее тѣло…

— Умираю… шепнула она. — И хорошо это…

Въ ту же минуту изъ дверей прихожей тихо и осторожно появилась фигура Филиппа. Клена услыхала его частое, прерывистое и горячее дыханіе и увидала что-то блестящее вѣрукѣ.

Молодой малый неслышно подбѣжалъ къ сестрѣ и шепнулъ ей:

— Судьба помогла! Соннаго! Сразу!

Но Клена не слыхала и не поняла. Филиппъ схватилъ ее за руку выше локтя и сильно потащилъ назадъ къ лѣстницѣ. Она было двинулась за нимъ, дрожа и задыхаясь, но вдругъ, высвободивъ изъ руки брата свою какъ-то скользнувшую странно руку, за которую ухватился Филиппъ, она взглянула на нее и странно вскрикнула. Рука была вся въ крови.

Клена тихо вскрикнула и зашаталась, теряя сознаніе…

XXVI.

Еще до разсвѣта весь домъ бригадира поднялся на ноги и загудѣлъ.

Казалось, довольно было сумятицы въ этомъ домѣ за всю зиму, много страннаго и загадочнаго, много лихого и бѣдоваго, а главное много позорнаго, худую славу пустившаго по городу… А между тѣмъ, послѣднее происшествіе было сугубо горше и ужаснѣе всѣхъ предъидущихъ.

На разсвѣтѣ, истопникъ дома тихо и осторожно, чтобы не нарушать господскаго сна, пришелъ въ верхнія комнаты изъ людской и по обыкновенію началъ топить печи. Затопивъ въ прихожей, онъ перешелъ въ сосѣднюю горницу, но тотчасъ же, оглядѣвшись, обомлѣлъ. Черезъ мгновеніе онъ убѣдился что на полу лужа крови, а на кровати лежитъ убитый Морковниковъ.

Дикій крикъ и шумъ, который онъ поднялъ на весь домъ, сразу поднялъ всѣхъ на ноги. Не прошло нѣсколькихъ мгновеній, какъ всѣ люди изъ нижняго этажа были въ господскихъ горницахъ, а бригадиръ и барыня снова появились въ залу, каждый со своей стороны.

Первое слово, которое зазвучало въ домѣ: «Убили! Убили!» дошло до ушей бригадира въ ту самую минуту, когда онъ, выйдя въ залъ, увидѣлъ среди пола распростертую фигуру внучки.

Конечно, бригадиръ, а за нимъ и выбѣжавшая Марья Евграфовна, бросилась поднимать дѣвушку.

Прибѣжавшіе люди продолжали кричать «убили!» и объяснили, что убитъ Герасимъ. Ужасъ, обуявшій всѣхъ, отъ хозяина дома до послѣдняго двороваго мальчугана, — перешелъ въ паническій страхъ. Бурная сумятица сразу перешла въ оцѣпенѣніе. Всѣ столпились въ залѣ кругомъ безчувственной барышни, и только немногіе похрабрѣе стояли надъ трупомъ зарѣзаннаго скорохода, на горлѣ которого зіяла страшная рана. Голова его была наполовину отрѣзана отъ туловища.

Понять сразу происшествіе было невозможно. Кто могъ совершить преступленіе? Кто могъ забраться ночью въ домъ? Почему, одновременно съ убійствомъ спавшаго въ барскомъ домѣ скорохода, очутилась не въ своей постели, а на полу въ залѣ, одѣтая по денному бригадирская внучка? Все это являлось загадкой и страшной загадкой.

Бригадиръ тотчасъ же почуялъ, что недаромъ внучка очутилась не въ постели, а на полу, недалеко отъ трупа.

Бригадиръ раза два глянулъ въ глаза своей сожительницѣ. Марья Евграфовна дрожала всѣмъ тѣломъ и была блѣдна какъ смерть. Переглянувшись, они какъ будто перемолвились. Равно и онъ, и она почуяли недоброе, почуяли, что помимо преступленія въ домѣ, есть еще нѣчто — ужасный позоръ, горшій, чѣмъ весь срамъ до сихъ поръ бывшій въ ихъ домѣ.

Клену снесли въ ея горницу, около спальни Толбухиной, и положили на кровать. Тутъ только дѣвушка пришла въ себя, открыла глаза и безсмысленнымъ взоромъ окинула дѣда, бабушку и нѣсколько человѣкъ дворовыхъ.

Вдругъ она содрогнулась всѣмъ тѣломъ, вскинула руки, закрыла себѣ лицо и простонала.

— Что? Говори, что знаешь! невольно вскрикнула Толбухина.

— Во снѣ… забормотала Клена. — Во снѣ?.. Сонъ?.. Нѣтъ, нѣтъ!.. Говорите… Во снѣ, что ли, привидѣлось… Говорите… Правда ли? Убитъ онъ?

— Зарѣзанъ… Убитъ… выговорилъ бригадиръ.

Клена замерла и не двигалась. Такъ какъ лицо ея была закрыто руками, то нельзя было знать, въ памяти она или снова лишилась сознанія.

Бригадиръ придвинулся къ внучкѣ, и вдругъ ахнулъ. Онъ замѣтилъ кровавое пятно на ея рукѣ около локтя. Онъ схватилъ ее за обѣ руки и рѣзко, почти грубымъ движеніемъ хотѣлъ отвести ихъ отъ лица, чтобы взглянуть внучкѣ въ глаза и убѣдиться въ томъ, что ужаснымъ вопросомъ возникла въ его умѣ. Но при первомъ прикосновеніи бригадира, Клена отчаянно вскрикнула. Дикій вопль ея огласилъ весь домъ, какъ если бы ее ударили ножемъ. Бригадиръ схватилъ ее крѣпче за руки, оттащилъ ихъ отъ лица, нагнулся и выговорилъ хриплымъ отъ отчаянія голосомъ:

— Ты убила?.. Говори скорѣе!..

— Я… я… я… три раза дико прокричала Клена.

Бригадиръ отшатнулся — и если бы двое людей не поддержали его, то онъ упалъ бы на полъ. А Клена, глядя на всѣхъ, страннымъ, взоромъ, продолжала безъ конца шепотомъ повторять одно и то же слово: «я».

Она тяжело дышала, задыхалась, но въ эту минуту людямъ было уже не до нея.

Съ бариномъ сдѣлалось дурно; онъ повисъ какъ бездыханный трупъ на рукахъ столпившихся дворовыхъ.

Марья Евграфовна при взглядѣ на лицо бригадира вскрикнула. Она ни разу въ жизни не видала своего братца безъ чувствъ, безъ единаго признака жизни.

Люди подхватили барина и понесли его въ кабинетъ.

Бригадиръ скоро очнулся, благодаря усиліямъ Марьи Евграфовны, хлопотавшей около него.

Открывъ глаза, Никита Артемьевичъ перекрестился нѣсколько разъ, тихо простоналъ, и слезы выступили на глазахъ его.

— Подите къ ней, разспросите ее… Вѣрить я не хочу… Подите… заговорилъ онъ.

— Сейчасъ… Да вы-то успокойтесь, Бога ради. Себя-то не губите… Сейчасъ все сдѣлаю… заторопилась Марья Евграфовна и заметалась на одномъ мѣстѣ, какъ потерянная. — Себя-то берегите… Стоитъ ли изъ-за нея помирать…

И Толбухина побѣжала въ горницу внучки.

Клена лежала съ открытыми глазами, но съ какимъ-то равнодушнымъ, спокойнымъ выраженіемъ.

— Скажи: ты убила?.. растерянно выговорила Толбухина, приближаясь къ внучкѣ.

— Я… я… отозвалась молодая дѣвушка и снова зачастила это слово такъ же непрерывно и полубезсмысленно.

Казалось, что если бы ее не остановить, то она будетъ повторять это слово до устали, до потери силъ или голоса.

— Зачѣмъ?.. Что онъ тебѣ?.. За что ты его убила?

— Нужно… нужно… Такъ хорошо… Отлично! Нужно…

— Да объясни почему?.. Что онъ тебѣ сдѣлалъ?..

Но на это Толбухина не получила отвѣта отъ внучки, которая зачастила теперь и повторяла нѣсколько десятковъ разъ слово «нужно». Толбухина вернулась къ бригадиру.

Между тѣмъ верховой гонецъ уже поскакалъ изъ дому отъ барина оповѣстить московскаго оберъ-полицеймейстера о событіи въ домѣ. Слухъ о происшествіи, давно уже выскользнувшій со двора въ сосѣднія улицы, привлекъ цѣлую толпу обывателей. Дворъ, подъѣздъ и прихожая были запружены чужимъ народомъ, зѣваками и всякимъ сбродомъ. Всѣ приходили, лѣзли по лѣстницѣ параднаго подъѣзда и заглядывали въ горницу, гдѣ лежалъ трупъ, а затѣмъ бѣжали разсказать по городу о страшномъ дѣлѣ.

XXVII.

Наконецъ появился въ коляскѣ московскій оберъ-полицеймейстеръ, за нимъ нагрянули всякаго рода полицейскіе, и тотчасъ же было приступлено къ первому допросу, первому сыску. По единогласному завѣренію всѣхъ и по собственному признанію, въ «смертоубивствѣ» оказывалась виновною сама барышня — бригадирская внучка.

На вопросъ полиціи, предложенный дѣвушкѣ, она отвѣчала три раза:

— Я! Я! Я!..

Стало быть, дѣло было просто и ясно. Полицейскіе дьяки, повытчики и всякіе стрекулисты начали свое дѣло, какъ бы обнюхивали весь домъ, разглядывали, разспрашивали и наконецъ сѣли писать, среди залы. Полицеймейстеръ, сидѣвшій у Марьи Евграфовны, явился тоже въ залу.

— Ну, что? спросилъ онъ у сѣдого, маленькаго и худенькаго старичка. — Какъ по твоему?

— Не барышня, кротко отозвался тотъ, усмѣхаясь.

— Какъ не барышня? Она же говоритъ.

— Мало что. Говори. А доказать не сможетъ. Вы спросите, во-первыхъ, у нея: какъ она убила, чѣмъ и по какому мѣсту. Второе, спросите: бѣгала ли она наверхъ по лѣстницѣ, послѣ убійства. А третье, поглядите кровь у нея на лѣвой рукѣ… А четвертое, гляньте, наверху въ ея горницѣ полотенце, что мы выудили изъ печки… Пойдемте…

Полицеймейстеръ сходилъ наверхъ, потомъ пришелъ къ Кленѣ и задалъ ей два вопроса; Клена сначала не отвѣчала, но затѣмъ, при угрозѣ немедленной пытки она отвѣчала:

— Топоромъ! По головѣ.

— Стало быть вы, сударыня, и не видали убитаго, не только что не убивали… А были ли вы сегодня въ горницахъ наверху?

— Ночью была.

— И послѣ убійства опять туда лазили или внизу оставались?.

— Да, всходила…

— А потомъ опять сошли внизъ?

— Нѣтъ…

— Какъ же васъ нашли на разсвѣтѣ среди залы на полу, когда убитый еще былъ теплый, говорятъ — даже еще дышалъ.

Клена молчала.

— Стало быть, вы не ходили наверхъ?

— Нѣтъ, не ходила… Упала безъ памяти. Что жъ изъ того! грустно произнесла Клена.

— Кто же, сударыня, по лѣстницѣ взбѣгалъ и окровавленною рукой всю балюстраду захваталъ? Кто же ножъ объ ваше полотенце вытеръ, а его въ печку засунулъ? Кто, сударыня, вотъ смотрите, васъ тою же рукой схватилъ? Вотъ даже пальцы свои запечатлѣлъ…

Клена молчала, и слезы впервые показались у нея на глазахъ.

— Не вы, сударыня, совершили убійство, а только его на себя берете, но знаете конечно, кто убійца и должны сказать. Если вы не скажете, то…

— Не скажу. Ни за что не скажу…

— Тогда я прикажу позвать двухъ палачей и мы за васъ примемся… Ну-съ…

Клена повѣрила угрозѣ и рыдая умоляла, чтобъ ее не заставляли называть имя виновнаго, говоря что она беретъ все на себя.

— Законъ не допускаетъ самопожертвованій, отозвался полицеймейстеръ мягче. — Будьте благоразумны, назовите… Тѣмъ паче вамъ надо назвать преступника, что мы уже сами догадываемся… Это ваша бывшая мамка.

— Нѣтъ! Никогда! Неправда!

— Это вѣрно… Завтра она уже будетъ въ острогѣ.

Дѣвушка, пораженная извѣстіемъ, мгновенно рѣшилась.

«Филиппа они не отыщутъ, онъ вѣроятно успѣетъ бѣжать изъ Москвы, — за что же Аришѣ напрасно погибать?» мысленно рѣшила Клена.

— Я завтра скажу вамъ имя… выговорила она.

— Почему же завтра, а не сегодня?

— Я подумаю… Завтра я скажу…

Полицеймейстеръ не соглашался, и заявилъ, что онъ отправляется арестовать монахиню Анастасію. Клена не замѣтила хитрой улыбки ея допрашивателя… Она вскрикнула и снова залилась слезами.

— Мой братъ… Мой братъ Филиппъ, произнесла она тихо.

— У васъ есть братъ?..

— Мой братъ убилъ ради спасенія моего отъ мучителя. Вотъ вамъ вся правда… Оставьте няню!

Молодая дѣвушка подробно разсказала, какъ братъ ея попалъ въ домъ, къ ней на вышку, и какъ совершилъ преступленіе. Но зачѣмъ онъ это сдѣлалъ, она отказалась объяснить и начала судорожно рыдать.

Показаніе дѣвушки было настолько важно и неожиданно, что полицеймейстеръ тотчасъ же отправился въ залу къ своимъ помощникамъ и затѣмъ къ бригадиру.

Никита Артемьевичъ былъ пораженъ извѣстіемъ, но повѣрилъ. Онъ разсказалъ все что зналъ о Филиппѣ, т. е. объ его поведеніи, судимости…

— Онъ вѣрно гдѣ въ острогѣ былъ, бѣжалъ и вотъ у меня тутъ и проявился для убійства. Но затѣмъ… что ему Герасимъ?

Послѣ полудня полиція удалилась, въ домѣ наступила тяжелая тишина. Бригадиръ съ сестрицей сидѣлъ у себя, вздыхалъ и охалъ, но молчалъ. Клена лежала въ своей горницѣ одна въ полузабытьи, и часто, судорожно вздрагивала всѣмъ тѣломъ. Трупъ убитаго не приказано было трогать до возвращенія полиціи, и приставленный солдатъ сидѣлъ на караулѣ въ передней. Люди сбились въ кучу въ людской, какъ бараны въ грозу, но не галдѣли, а уныло молчали. Все было переговорено.

— Что-то будетъ? Что-то будетъ? изрѣдка раздавались голоса полушепотомъ.

Наконецъ, предъ сумерками появился полицеймейстеръ и заявилъ бригадиру, что его внучка лжетъ самымъ дерзкимъ образомъ, сваливая преступленіе на мертваго.

По всѣмъ розыскамъ въ судѣ, даже со словъ главнаго судьи, который хорошо помнитъ Филиппа Филисова, оказалось, что онъ умеръ давно въ острогѣ или въ пути между Москвой и Владиміромъ, когда былъ отправленъ по суду въ Сибирь съ партіей арестантовъ. Документъ о его смерти и погребеніи оказался на лицо.

— Что же это, Господи! воскликнулъ бригадиръ. — Стало быть, она сама. Или у нея кто былъ на вышкѣ, да не братъ родной… а хуже… Острожникъ, который насъ зарѣзать могъI Господи помилуй, до чего я дожилъ!

Полицеймейстеръ отправился къ Кленѣ я заявилъ ей то же самое, требуя снова, чтобы она назвала имя убійцы. Клена была очевидно страшно поражена извѣстіемъ, но молчала.

— Умеръ, произнесла она наконецъ. — И давно?..

— Да-съ. Вы этого не знали и свалили вину на мертваго. Извольте же теперь сказать, кто у васъ былъ ночью и совершилъ убійство?

— Мой братъ Филиппъ…

— Что вы, желаете шутить? Или вы съумасшедшая?

Клена отозвалась сухо и рѣзко, какъ бы озлобясь:

— Говорятъ, что я давно умалишенная. Всѣ говорятъ.

— Скажете ли вы, наконецъ, кто убилъ двороваго человѣка? Въ послѣдній разъ я спрашиваю васъ?..

— Я сказала, отозвалась Клена. — Братъ.

— Это сознанье — ложь! Вы валите на мертваго.

— Оставьте тогда меня въ покоѣ… Тѣмъ лучше, если умеръ…

— Если вы не хотите назвать убійцу, то я васъ долженъ немедленно везти въ острогъ! проговорилъ полицеймейстеръ грозно.

— И хорошо… вымолвила Клена, и со слезами печально повторила нѣсколько разъ: — Хорошо, хорошо, хорошо! Хорошо, что онъ мертвый… Я за его вину отвѣчу! Онъ для меня и убивалъ! Мнѣ за него и отвѣчать!

Полицеймейстеръ вышелъ изъ горницы нѣсколько смущенный; снова отправился къ бригадиру, котораго нашелъ почти лежащимъ въ большомъ креслѣ. Онъ заявилъ о своей обязанности немедленно арестовать его внучку и везти въ острогъ, хотя, повидимому, она не въ своемъ умѣ.

— Берите, берите!.. Поскорѣе отсюда!.. Поскорѣе… Подальше… Голову ей рубите… Что хотите творите… Поразила она меня на старости лѣтъ… Такого случая въ Москвѣ не запомнятъ… Скорѣе увезите!.. Куда желаете.

Между тѣмъ, четверо дюжихъ мужиковъ, по приказанію полицейскихъ, взвалили трупъ Герасима на рогожу и перенесли его на задній дворъ въ пустой сарай.

Въ то же время Клена, блѣдная, застывшая, безчувственная, вышла машинально изъ своей горницы и прошла въ залу, сопутствуемая двумя полицейскими. Переступивъ порогъ прихожей, Клена, при видѣ бабъ, мывшихъ полъ въ сосѣдней горницѣ, зажмурилась и зашаталась. Затѣмъ она быстро двинулась снова и почти бѣгомъ спустилась на подъѣздъ.

На дворѣ, вокругъ крыльца стояла сплошная толпа народа изъ тѣхъ же зѣвакъ, шатавшихся тутъ съ утра. При всемъ народѣ бригадирскую внучку посадили въ простую телѣгу, по бокамъ усѣлись двое полицейскихъ, и поѣздъ двинулся. Вслѣдъ за телѣгой съ запряженною въ нее простою клячей, шарахнулась и эта густая толпа. Сотни людей бѣжали, провожая телѣгу по всѣмъ улицамъ, вплоть до самаго острога.

Всюду, гдѣ проѣзжала телѣга, окруженная этой толпой, встрѣчный народъ опрашивалъ:

— Что за поѣздъ? Что за людство?

— Бригадирскую, слышь, дочку, аль женку какую-то везутъ. Зарѣзала кого-то. Вотъ и везутъ.

— Куда?

— На площадь Красную! Голову рубить!

— Дѣвчонка-то, слышь, что народу нагубила! Сирота круглая осталась и своихъ крѣпостныхъ изводила, рѣзала, топила… Душъ сто загубила.

— Цѣлое село, какъ стояло, братцы, такъ и нѣту его… Крестьянъ вымучила она до единаго человѣка, ребятишекъ и тѣхъ въ рѣчку закидывать какъ щенятъ приказывала. А тамъ, какъ обезлюдила она всю вотчину — то жечь велѣла. Все село и выжгли…

И всякія росказни росли и расходились по улицамъ московскимъ.

А преступница, везомая по улицамъ, среди толкотни и гула голосовъ, сидѣла опустивъ голову на грудь и почти закрывъ глаза.

XXVIII.

Бригадиръ Никита Артемьевичъ не могъ совладать съ новымъ ударомъ, его постигшимъ. Послѣднее происшествіе въ его домѣ, сугубо горшее всѣхъ предшедшихъ, сразило его окончательно. Преступленіе, срамное по своей загадочности, обѣжавшее весь городъ въ одинъ день, сдѣлало его домъ въ Москвѣ, по исконному выраженію, «притчей во языцѣхъ».

Уже не въ однѣхъ дворянскихъ семьяхъ, а повсюду: въ трактирахъ, лавочкахъ, на базарахъ, только и было слышно, только и шли толки, что о бригадирской внучкѣ, которая мастеръ на всѣ руки. «Начала съ воровства, а кончила смертоубійствомъ».

Бригадиръ былъ надломленъ всѣмъ пережитымъ, и года его сразу сказались; онъ слегъ въ постель и въ одну недѣлю постарѣлъ, казалось, лѣтъ на десять. Марья Евграфовна, съ своей стороны, тоже быстро измѣнилась лицомъ и характеромъ, стала молчалива, забыла и думать о краснорѣчіи и настолько похудѣла, настолько лицо ея осунулось и пожелтѣло, что она сразу утеряла слѣды прежней красоты, которою еще недавно удивляла всѣхъ москвичей.

Люди тоже двигались и дѣлали свое дѣло молча и даже боязливо: они были подъ сыскомъ. Каждаго изъ нихъ ежедневно приходили брать, водили въ судейскія палаты, опрашивали, стращали пыткой, а двухъ уже засадили.

Одинъ изъ нихъ былъ Антонъ, имя котораго осталось еще связаннымъ съ покражей перстня. Онъ оказался причастнымъ къ дѣлу и сидѣлъ въ ямѣ. Его кормили одною селедкой, не давали пить и выпытывали этимъ способомъ показанія въ томъ, чего онъ не зналъ и знать не могъ.

Клена сидѣла въ острогѣ въ дворянскомъ отдѣленіи. Ей позволили сохранить то платье, въ которомъ ее взяли, но пригрозили, что въ случаѣ покушенія на свою жизнь или на побѣгъ, на нее надѣнутъ арестантское платье и кандалы на руки и на ноги. Угроза эта была лишняя по отношенію ко второму предположенію. Бѣжать она никоимъ образомъ не могла бы, такъ какъ страшная слабость вынуждала ее проводить весь день лежа на сѣнномъ матрацѣ въ своей каморкѣ. Что касается перваго предположенія, то конечно, полуживая на видъ дѣвушка, съ безсмысленнымъ взоромъ, могла въ минуту полнаго отчаянія покуситься на самоубійство. Но и для этого у нея подъ руками не было ничего, чѣмъ бы она могла убить себя.

Первые три дня жизни въ острогѣ Кдена провела въ какомъ-то оцѣпенѣніи. Такъ какъ она была одна въ отдѣльной маленькой горницѣ, въ концѣ корридора, за тяжелою дверью, окованною желѣзомъ, то до нея почти не достигалъ острожный шумъ. Она свободно могла погружаться въ свои горькія думы.

Съ утра до ночи, отчасти и всю ночь, ей казалось, что она не живетъ, какъ прежде, а спитъ и передъ ней совершается и длится какой-то ужасный сонъ на яву.

Въ глубинѣ души возникало слабо мерцающимъ лучемъ нѣчто въ родѣ надежды, что сонъ этотъ прервется, послѣдуетъ пробужденіе, всѣ эти страшные образы исчезнутъ и наступитъ ясная, простая дѣйствительность.

Вмѣстѣ съ тѣмъ, существо ея какъ бы раздвоилось. Въ ней было двѣ Клены, и одна у другой изрѣдка спрашивала: «Неужели ты допустила убить его? И какъ смогла ты?» А другая Клена, озлобленная, будто отвѣчала? «Хорошо! и хоть еще сто разъ — такъ же надо!»

На третій день обстановка молодой дѣвушки сразу измѣнилась. Ее перевели въ другое отдѣленіе, гдѣ оказалось четыре женщины, такія же арестантки, какъ и она; Клена, дико озираясь на нихъ, забилась въ уголъ и ни разу не отвѣчала ни единымъ словомъ на вопросы, которыми осыпали ее новыя товарки. Ни просьбы, ни ласки, ни назойливость, ни грубости, ни грязныя прибаутки не заставили дѣвушку отозваться. И тутъ, съ перваго же вечера, всю ночь Клена уже не думала о себѣ и своемъ преступленіи. У ней было одно только чувство: ощущеніе простого страха, простой гадливости отъ этихъ товарокъ-арестантокъ.

«Убьютъ онѣ меня», думала ночью Клена, лежа на простой рогожѣ на полу. «Ну, и слава Богу!» прибавляла она. «Я же сама собиралась не разъ на себя руки наложить. Такъ чего же мнѣ ихъ бояться!..»

Но боязнь все-таки сказывалась, не смотря на такія разсужденія. Черезъ сутки сидѣнія взаперти вмѣстѣ съ этими женщинами, Клена уже нѣсколько привыкла, и страхъ пересилило простое гадливое чувство отвращенія.

Оказалось, что молодую дѣвушку перевели изъ отдѣльной горницы и заперли вмѣстѣ съ другими преступницами исключительно потому, что судьи и подъячіе ошиблись въ своемъ разсчетѣ.

Судейскіе крючки, кровопійцы приняли молодую дѣвушку, бригадирскую внучку, какъ манну небесную, какъ доходную статью. Такихъ дѣлъ уголовныхъ, каково было дѣло барышни Филисовой, всю жизнь жди иной судья — и не дождешься. Тутъ можно было стать сразу богатымъ человѣкомъ.

Черезъ два дня послѣ ареста молодой преступницы-дворянки, судьи разочаровались, узнавъ, что бригадиръ не только не желаетъ выпутать свою внучку изъ уголовщины, но, напротивъ, отказывается отъ нея вполнѣ. Онъ заявилъ, что радъ будетъ, если осрамившая его внучка пострадаетъ и будетъ судима самымъ строгимъ образомъ.

Вслѣдствіе этого съ молодой дѣвушкой перестали стѣсняться и, прежде всего, перевели ее въ отдѣленіе, гдѣ были другія преступницы. Современемъ ее ожидало еще другое помѣщеніе, въ общей камерѣ, гдѣ содержались до полутораста женщинъ-арестантокъ.

Однако бригадиръ Филисовъ, пожелавшій отстранить отъ себя все дѣло, оставляя внучку на произволъ судьбы, а главное — на произволъ судей, тоже ошибся въ разсчетѣ.

Судейскіе кровопивцы не могли упустить изъ рукъ такой добычи, такого лакомаго куска, какъ богатый бригадиръ.

Дѣло было, казалось, просто. Барышня-дворянка убила съ кѣмъ-то вмѣстѣ двороваго человѣка и была найдена почти на мѣстѣ преступленія. Оставалось только приговорить ее и сослать въ каторгу. Пытать не приходилось, да по новому указу государыни пытать уже съ десятокъ лѣтъ было запрещено; прежніе «дыбки», «лошадки» и всякія «пристрастія» были отмѣнены. Клейма еще оставались. Но класть ли каленымъ желѣзомъ на лобъ барышни букву у или иную какую, это судейскихъ крючковъ вовсе не интересовало. Для нихъ важно было, якобы ради правосудія и общественной совѣсти, а не ради наживы и лихоимства, доподлинно изслѣдовать и узнать, дѣйствительно ли бригадиръ не причастенъ къ убійству, безъ всякаго повода, его крѣпостного человѣка. Зачѣмъ барышнѣ убивать холопа!

— Нѣтъ, это дѣло не простое, а таинственное дѣло, сказалъ на третій день главный судья засѣдателю Верхняго суда — Братолюбцеву.

— А, вотъ какъ!.. отозвался Братолюбцевъ, усмѣхаясь злобно. — Не простое… Такъ я, сударь мой, этого и ожидалъ.

— Нѣтъ, Геннадій Ивановичъ, не простое. Тутъ дѣло чрезвычайной важности. Это, такъ сказать, убійственная загадка.

— Вотъ какъ! снова усмѣхнулся Братолобцевъ. — Ужъ вы отъ вашего судейскаго азарта нечаяннымъ манеромъ острить начали. «Убійственная загадка»!.. Такъ!.. И вы ее теперь будете разгадывать?

— Намъ это, Геннадій Ивановичъ, долгъ и совѣсть повелѣваютъ. Разгадать, чтобы невинный не пострадалъ и виновный нашелся.

Братолюбцевъ помолчалъ и вымолвилъ:

— Нужно вамъ пощипать моего друга-бригадира, чтобы его достояніе все перешло въ ваши руки. Такъ я этого и ожидалъ.

Главный судья обидѣлся, но принялъ не грозный видъ, а жалостливый, и сталъ печалиться насчетъ такого худого мнѣнія засѣдателя суда о судьяхъ.

Братолюбцевъ, какъ уже разъ случилось ему поступить, снова отправился къ своему другу, прося не жалѣть денегъ и тотчасъ же пожертвовать тысячъ тридцать.

— Запутаютъ и тебя, и Марью Евграфовну, и всѣхъ вашихъ родичей, каковые найдутся. Заплати скорѣе.

Филисовъ отвѣчалъ лишь болѣзненно-желчнымъ, но отчасти и грустнымъ смѣхомъ.

— Денегъ мнѣ не жаль, отозвался онъ. — Теперь мнѣ моего достоянія и оставить некому. Одна была внучка — и та опозорилась. Но не стану я платить… Пускай они путаютъ какъ хотятъ. Я помню одно, что у насъ есть государыня и самодержица, которая, по сказу Орлова, объ этихъ судахъ такого же мнѣнія, какъ и я. Царица много сотенъ дѣлъ перерѣшила, много безвинно запутанныхъ освободила. Коли случится нѣчто подобное со мною, то наша матушка дѣло распутаетъ, и я виновнымъ не останусь. А Клеопатра Филисова пускай пройдетъ черезъ всѣ мытарства судейскія, какъ ей и подобаетъ.

Послѣ Братолюбцева появился въ домѣ бригадира главный судья, хорошо извѣстный по Москвѣ. Его звали и въ народѣ, и въ обществѣ то «Шемякой», то «Іудой Искаріотомъ», то «волкомъ». Нѣкоторые пообразованнѣе изъ дворянъ звали его «Вампиромъ Вампировичемъ Вампировымъ».

Бригадиръ сначала, на докладъ лакея о прибытіи нежданнаго гостя, отвѣчалъ отказомъ принять. Но судейскій оберъ-кровопійца настоялъ болѣе или менѣе дерзко на томъ, чтобы быть принятымъ.

Никита Артемьевичъ вышелъ въ залъ и, блѣдный, трясясь отъ гнѣва, сказалъ гостю краткую россійскую рѣчь, отъ которой гость побагровѣлъ и тотчасъ попятился къ прихожей.

— Ладно, будете вы меня помнить! пригрозился онъ уже надѣвая шубу.

Но бригадиръ, блѣднѣе смерти, подвинулся на порогъ прихожей и снова оглушительнымъ голосомъ на весь домъ повторилъ съ десятокъ крѣпкихъ словъ.

Черезъ два дня послѣ этого въ Москвѣ уже толковали во всѣхъ домахъ, что дѣло внучки бригадирской совсѣмъ не такое, какъ сначала разсказывали. Дѣло премудреное. Оказывается, что Филисова никогда скорохода своего дѣда не убивала. А кто убилъ и какъ все это произошло — дѣло рукъ самого бригадира.

Съ этого дня дѣло барышни Филисовой стало какъ бы снѣжнымъ комомъ, который по свѣжей порошѣ, въ теплый день, судьи, подьячіе и повытчики начали весело катать и перекатывать.

Черезъ нѣсколько дней изъ маленькаго комочка сталъ уже большущій комъ, обѣщавшій вскорѣ стать комомъ гигантскимъ.

XXIX.

Почти въ то же время, когда шли переговоры судей съ Братолюбцевымъ и бригадиромъ, — видно судьба благопріятствовала судьямъ, — случился особый казусъ.

Рано утромъ въ острогъ явилась пожилая женщина, монахиня, и заявила солдатамъ о желаніи видѣть барышню Филисову. Разумѣется солдаты прикрикнули на появившуюся. Не будь она монахиня, можетъ быть ее и въ зашей прогнали бы.

Благодаря нѣсколькимъ серебрянымъ монетамъ, монахиня прошла крыльцо и очутилась внутри дома. Здѣсь она обратилась съ тою же просьбой повидаться съ арестанткой къ какому-то подьячему, но и тутъ получила отказъ и выговоръ.

Долго билась няня, Арина Матвѣевна, чтобы добиться своего: повидаться съ «дитяткомъ». Всѣ ея попытки, моленія и обѣщанія не привели ни къ чему. Какой-то подьячій уже схватилъ ее за рукавъ и потащилъ къ дверямъ, приговаривая:

— Уходи, монашка, уходи! Здѣсь тебѣ въ твоемъ одѣяніи и не мѣсто… Не срамись!

На счастіе Арины Матвѣевны, въ это время подъѣхалъ въ большой колымагѣ важный человѣкъ, въ мундирѣ, съ орденомъ и, не выходя изъ экипажа, приказалъ позвать къ себѣ какого-то чиновника.

Фигура монахини, выходившей изъ острога, вѣроятно, поразила его.

— Это кто?! крикнулъ онъ грозно.

Арина Матвѣевна, догадливая и дальновидная, теперь тоже сообразила въ одну минуту, что важный сановникъ можетъ помочь ея горю. Она сама приблизилась къ самой колымагѣ и въ нѣсколькихъ словахъ объяснила все: кто она и зачѣмъ явилась.

— Ты мамка Филисовой?

— Точно такъ.

— Когда ты постриглась?

— Недавно, сударь мой. Передъ самой этой бѣдой.

— Виновата ли, по твоему разсужденію, твоя барышня въ семъ ужасномъ дѣяніи, въ убійствѣ холопа?

— Ахъ, не виновата!.. вымолвила мамка, заливаясь слезами. — Ахъ, не виновата!.. Гдѣ жъ ей, ребенку, на такое дѣло пойти! Тутъ другой все повернулъ! Кто такой — не мое дѣло. Охъ, все бытье-житье ея у дѣдушки путано-перепутано…

— А!.. протянулъ сановникъ.

Но протянулъ съ такимъ видомъ, такимъ голосомъ, что всѣ кругомъ, и его же кучеръ и лакей на запяткахъ, и сторожа, и кое-кто изъ прохожихъ — всѣ на этотъ звукъ навострили уши, рты разинули и растаращили глаза. Полонъ великаго значенія былъ этотъ сановническій, властный и даже послѣдствіями своими всемогущій звукъ.

— Знала ли ты, послѣ паузы выговорилъ сановникъ, — что твоя барышня кончитъ такимъ страшнымъ дѣяніемъ, или такое дѣяніе на нее взведутъ?..

— Охъ, ждала бѣды! воскликнула Арина Матвѣевна, не вполнѣ понимая значеніе вопроса.

— Думалось ли тебѣ, что житье-бытье у бригадира въ домѣ твоей барышни кончится какою-нибудь бѣдой? Думала ли ты это?

— Думала, батюшка, думала это… Что грѣха таить, — ждала, отецъ мой, ждала ежечасно.

— Были на то особливыя причины?

— Были… были…

— И ты знаешь кое-что? Какія такія причины, что все это перепуталось?

— Вѣстимо.

— Ну, прости меня, мамушка. Я человѣкъ подневольный — судья. Я не могу по собственному желанію или прихоти поступать. Я долженъ все по закону вершить… Поэтому прости, голубушка, а я долженъ приказать тебя сейчасъ арестовать.

Арина Матвѣевна встрепенулась и вздрогнула.

— Да, дѣлать нечего. Засадятъ тебя вмѣстѣ съ твоимъ «дитяткой», а что дальше будетъ — невѣдомо.

— Съ ней, съ Кленой вмѣстѣ посадятъ?.. вымолвила Арина Матвѣевна.

— Да, да…

— Отецъ ты мой!..

И мамка бросилась на колѣни, кланяясь лицомъ въ снѣгъ.

— Не могу… не могу… заговорилъ сановникъ, высунувшись въ окно колымаги. — Не проси. Не могу…

— Спасибо тебѣ! одновременно съ нимъ повторяла Анна Матвѣевна. — Дай тебѣ Господь всякаго счастья и всякаго здоровья.

Наступило молчаніе, послѣ котораго санавникъ улыбнулся и, обращаясь къ ближайшему солдату, выговорилъ:

— Прикажи Трофиму Иванову сейчасъ взять ее и посадить вмѣстѣ съ Филисовой.

И чрезъ нѣсколько минутъ послѣ этого, Клена уже плакала и рыдала, крѣпко ухватившись за свою мамку. Часа два не выпускала она изъ рукъ свою Аришу, боясь, что она исчезнетъ какъ тѣнь, какъ видѣніе.

Въ тотъ же день обѣ арестантки были снова отдѣлены въ особой камерѣ.

Разумѣется, когда въ монастырѣ были извѣщены объ арестѣ новой монахини, то игуменья приказала считать ее исключенною изъ числа монахинь. Она послала сказать въ острогъ, что считаетъ эту женщину какъ бы растригой, какъ бы лишенною монашескаго сана, и потому требуетъ, чтобы ее тотчасъ же заставили перемѣнить одежду.

Арина Матвѣевна весело и радостно сняла съ себя монашеское одѣяніе и надѣла простое платье и арестантскій халатъ.

— Нехай, нехай… весело повторяла она. — Надѣну что изволите… Хоть шкуру звѣриную! Лишь бы мнѣ съ Кленой быть… А Богъ-то все видитъ. Онъ, Небесный Отецъ, все знаетъ! А скажетъ ли что, нѣтъ ли — на то Его святая воля!..

XXX.

Въ теченіе недѣли обѣихъ арестантокъ вмѣстѣ возили въ телѣгѣ въ другое казенное зданіе, конечно подъ конвоемъ двухъ солдатъ.

Здѣсь, передъ большимъ столомъ, накрытымъ краснымъ сукномъ, сидѣло нѣсколько важныхъ господъ съ орденами и здѣсь снимали допросъ съ обѣихъ арестантокъ.

Барышня Филисова мало давала пищи своимъ судьямъ. Она отмалчивалась, печально трясла головой или отзывалась кратко, двумя словами: «да» и «нѣтъ». Вину свою она, конечно, по прежнему не признавала вполнѣ, ибо самое убійство сваливала на брата.

Арина Матвѣевна была говорливѣе и только на второмъ допросѣ вдругъ въ головѣ ея какъ-то просвѣтлѣло. Она догадалась и ахнула. Чистая совѣсть ея заговорила; душа добрая и честная омрачилась. Няня догадалась, что судя по допросамъ, ей чинимымъ, очевидно въ это дѣло хотятъ запутать бригадира и его сестрицу.

Когда на третьемъ допросѣ Арина Матвѣевна заявила прямо и просто, что напрасно припутываютъ барина стараго и барыню, что виноваты Филиппъ и Клена, а пожалуй виновата и она, ихъ нянька, — судьи сказали, что это не ея дѣло. А главный судья заявилъ, что больше няньку и допрашивать нечего, что первыя ея показанія достаточно полны и все дѣло разъясняютъ.

Прошло еще нѣсколько дней — и Клена съ няней узнали, что ихъ обѣихъ обвиняютъ въ бродяжничествѣ по Москвѣ и проживательствѣ безъ всякаго вида во время смутныхъ дней моровой язвы; затѣмъ въ разворованіи и похищеніи чужого имущества, приданаго, которое готовилось бригадиромъ; затѣмъ въ воровствѣ цѣнныхъ вещей, перстня дорогого и проч. у бригадира Филисова; затѣмъ, Клену — въ поведеніи, не благоприличномъ для дворянки, пьянствѣ съ простыми холопами въ людской дома; наконецъ, въ убійствѣ двороваго человѣка, скорохода Морковникова, по наущенію и строжайшему приказанію самого бригадира.

Одновременно съ окончаніемъ разслѣдованія дѣла, Филисову было объявлено, что онъ считается причастнымъ къ дѣлу и что у генералъ-губернатора будетъ испрошено разрѣшеніе не арестовать его, а держать пока подъ карауломъ у себя на дому до окончательнаго выясненія всѣхъ обстоятельствъ.

Бригадиръ, оповѣщенный, не выдержалъ и внѣ себя отъ гнѣва сталъ собираться въ Петербургъ.

— Самъ я царицѣ въ ноги брошусь! воскликнулъ онъ.

Марья Евграфовна, пораженная не менѣе своего сожителя, посовѣтовала ему бросить и мысль о Петербургѣ, а немедленно ѣхать къ сосѣду, графу Орлову, и просить его заступничества.

Бригадиръ на это согласился, но хотѣлъ прежде посовѣтоваться съ другомъ.

Къ его удивленію, исчезнувшій за послѣдніе дни Братолюбцевъ оказался выѣхавшимъ изъ Москвы и невѣдомо куда. Это поразило Филисова.

За то посѣщеніе властнаго и именитаго сосѣда оказалось излишнимъ. Самъ графъ Орловъ, до котораго дошли вѣсти о прикосновенности къ дѣлу и якобы виновности сосѣда Филисова, явился къ нему въ домъ и вызвался помочь горю.

— Это нашъ «Искаріотъ» все подстроилъ, Никита Артемьевичъ, сказалъ Иванъ Григорьевичъ Орловъ. — Будь благонадеженъ. Сейчасъ же все напишу брату Григорію и пошлю нарочнаго въ Петербургъ. Я за тебя порукой, что ты только тѣмъ виноватъ, что за судейскіе крючки платьемъ своимъ зацѣпился. Вотъ вся твоя вина!

Конечно, весь городъ былъ взволнованъ уже объявленною и, такъ сказать, оформленною виновностью бригадира.

Многіе ужасались, но многіе и усмѣхались, покачивая головами.

Болѣе всѣхъ поражены были сами арестантки: бригадирская внучка и ея мамка.

— Не попуститъ этого Господь, говорила со слезами Арина Матвѣевна. — Господь все видитъ, все знаетъ! И скажетъ Господь свое слово въ люди, для просвѣтленія ихъ!..

XXXI.

И Кленина няня оказалась, какъ многія русскія няни, — пророчицей.

Провидѣніе, знавшее все, сказало наконецъ свое слово.

По высочайшему повелѣнію изъ Петербурга отъ матушки-царицы, у которой было зоркое правительствующее око, — явилась помощь невиннымъ…

Братолюбцевъ все схлопоталъ въ Петербургѣ.

Императрица, до свѣдѣнія которой дошло приключеніе въ одной изъ дворянскихъ семей Москвы, тотчасъ же приказала стороной и частнымъ образомъ разузнать и выспросить все подробно у друга Филисова, который самъ судья.

— Это дѣло темное, сказала государыня, — а чѣмъ темнѣе дѣло, тѣмъ безвинные бываютъ виннѣе виноватыхъ.

Въ это же время графъ Иванъ Григорьевичъ Орловъ отписалъ брату все, что знала вся Москва, всю загадочную исторію. Появленіе въ домѣ бригадира внучки послѣ ея странствованія во время чумы и непонятное исчезновеніе молодого офицера и, наконецъ, послѣднее убійство холопа, учиненное якобы умершимъ бригадирскимъ внукомъ или самой внучкой — все было имъ толковито разсказано въ длинномъ посланіи къ брату, любимцу царицы.

Государыня сама все прочла, обдумала, а затѣмъ былъ посланъ тотчасъ же дѣльный человѣкъ въ Москву произвести строжайше слѣдствіе. Чтобы допытаться истины, онъ долженъ былъ тщательно допросить молодую дѣвушку, чтобы удостовѣриться — умалишенная она или нѣтъ, а затѣмъ, разслѣдовавъ строжайшее дѣло, тотчасъ обо всемъ донести государынѣ.

Пріѣздъ слѣдователя въ Москву произвелъ большой переполохъ среди судей и эффектъ среди общества.

— Вотъ она, царица-то… До всего ей дѣло, говорили москвичи. — Ему строжайшій указъ… Онъ теперь все выпытаетъ. А то поди, послушай у насъ, кто говоритъ — сумасшедшая, а кто говоритъ — въ здравомъ умѣ, да только вишь каналья самая перворазрядная… Вотъ и разсуждай… А онъ теперь все наизнанку вывернетъ и до сути-то доберется.

Посланецъ этотъ былъ родственникъ графа Брюсса, отличившійся во время чумы и рекомендованный государынѣ какъ честный, дѣльный и хитрый человѣкъ.

Секундъ-майоръ Повалишинъ, такъ назывался слѣдователь, явился въ Москву и взялся за дѣло по своему. Людей перестали таскать изъ дома, ограничившись тѣмъ, что они уже показали. Но за то забрали двухъ выморочныхъ холоповъ госпожи Козляниновой, которые нашлись въ Москвѣ, и одинъ изъ нихъ былъ кучеръ Семенъ.

Однако новая помѣха возникла для Повалишина при разслѣдованіи всего дѣла. Клена стала упорно молчать на допросахъ, ничего не объясняя и не уступая никакимъ угрозамъ. Няня Арина Матвѣевна буквально слѣдовала примѣру барышни. Обѣ по опыту боялись уже говорить.

Наконецъ, однажды обѣихъ женщинъ привели въ отдѣльную горницу къ Повалишину, гдѣ стоялъ палачъ съ плетьми въ рукахъ, а солдатъ держалъ молотокъ и какія-то чугунныя палочки. Обѣимъ женщинамъ слѣдователь объяснилъ, что это клейма, которыя сейчасъ разожгутъ на огнѣ и будутъ каленымъ желѣзомъ имъ литеры на лбу выжигать, а затѣмъ будутъ ихъ пороть нещадно до тѣхъ поръ, пока онѣ не заговорятъ…

Клена даже бровью не повела, а няня вздохнула и прослезилась… Но обѣ молчали.

Угроза не удалась и арестантокъ увели.

XXXII.

Черезъ мѣсяцъ послѣ того какъ секундъ-майоръ Повалишинъ прибылъ въ Москву для слѣдствія, уголовное дѣло бригадирской внучки, не подвинувшееся ни на шагъ, наконецъ, вдругъ приняло совершенно иной оборотъ.

Если мудрено было положеніе бригадира, на котораго косилась вся Москва; если еще мудренѣе и тяжелѣе было положеніе его внучки, противъ которой были явныя улики въ смертоубійствѣ, то не менѣе странно и тяжело стало вдругъ положеніе самого слѣдователя.

Повалишинъ, видая Клену почти всякій день, относился теперь къ ней совершенно иначе, нежели въ первые дни по пріѣздѣ изъ Петербурга. Онъ началъ угрозами и застращиваніями, а кончилъ тѣмъ, что умолялъ дѣвушку признаться откровенно во всемъ, уже не ради суда, не ради удовлетворенія закона, а по инымъ, совершенно чуждымъ правосудію, причинамъ.

Майоръ Повалишинъ былъ человѣкъ лѣтъ тридцати, красивый собою, съ выразительнымъ лицомъ. Онъ былъ усердный служака, никогда близко не знакомившійся ни съ одной женщиной, и будучи нелюдимомъ отъ природы и по воспитанію, избѣгалъ всегда общества, бѣгалъ отъ вечеровъ и баловъ. Теперь, благодаря дѣлу, которое прислали его распутать, онъ первый разъ въ жизни близко познакомился съ красивою и умною молодой дѣвушкой, вдобавокъ несчастною, которая была очевидно жертвой какого-то страннаго и страшнаго недоразумѣнія. Это недоразумѣніе должно было бросить несчастную дѣвушку изъ порядочной и богатой дворянской семьи въ кандалы и въ Сибирь, въ одеждѣ простой арестантки и каториницы.

Какъ и когда — Повалишинъ самъ не зналъ, но онъ безъ ума влюбился въ Клену. Будучи внутренно, сердцемъ, глубоко убѣжденъ, что дѣвушка невиновна ни въ чемъ, на нее взводимомъ, что вовсе дѣло проникла какая-то непроницаемая, ужасная тайна, онъ сначала силился спасти ее изъ соболѣзнованія, а затѣмъ уже ради страстнаго, непоборимаго чувства къ ней.

Умоляя Клену уже не въ качествѣ судьи и слѣдователя, а въ качествѣ друга, ей преданнаго и сочувствующаго, Повалишинъ, разумѣется, ни разу не намекнулъ Кленѣ о томъ, что любитъ ее. Ихъ взаимныя отношенія были таковы, что онъ долженъ былъ поневолѣ быть глубоко убѣжденнымъ въ ненависти молодой дѣвушки къ нему. Онъ былъ передъ ней безъ вины виноватъ. Она — жертва, а онъ — судья и палачъ.

Но если Повалишинъ не рѣшился ни разу открыть свое сердце молодой дѣвушкѣ, то Клена видѣла и чувствовала, что въ этомъ человѣкѣ есть жалость и снисхождененіе къ ней, и со своей стороны, изъ благодарности, она стала относиться къ нему точно такъ же сердечно, насколько тягостное положеніе ея, какъ острожницы и подсудимой, допускало это.

Наконецъ, однажды, вызвавъ къ себѣ арестантку якобы для допроса, Повалишинъ усадилъ Клену на кресло, заперъ дверь и волнуясь, дрожащимъ голосомъ сталъ снова, въ десятый разъ, умолять дѣвушку не лгать, не выдумывать, а разсказать ему всю правду обо всемъ.

— Клянусь вамъ Богомъ, заговорилъ Повалишинъ, — что я хочу довести это дѣло до счастливаго конца и все разъяснить не ради одной справедливости. Окажется само собою, я увѣренъ, что вы ни въ чемъ не виноваты. Хочу я васъ спасти, главнымъ образомъ, потому, что самъ не знаю, какъ это приключилось, но вы мнѣ, круглому сиротѣ на свѣтѣ, стали дороже всего и всѣхъ. Дороже сестры, которой у меня никогда не бывало, дороже невѣсты, которой тоже никогда не бывало, а теперь, прибавлю, и не будетъ. Еслибы я когда рѣшился кому-нибудь предложить свое сердце, то развѣ только вамъ.

Клена была изумлена и тронута, слезы невольно появились на глазахъ ея.

— Я васъ тоже полюбила, выговорила она просто. — Вы очень добрый человѣкъ, очень хорошій. Если бы я была не острожная арестантка, а жила бы какъ прежде въ домѣ отца или дѣдушки, и такой человѣкъ, какъ вы, захотѣлъ бы взять меня въ жены, то, прямо говорю вамъ, я бы не побоялась пойти за васъ и за вами хоть на край свѣта.

Эти слова, просто, но задушевно сказанныя, произвели такое впечатлѣніе на Повалишина, что Клена вновь изумилась. Майоръ поблѣднѣлъ, хотѣлъ говорить и не могъ…

— Какъ! воскликнулъ онъ послѣ паузы. — И у васъ ко мнѣ есть что-то, вотъ такое же, какъ у меня здѣсь на сердцѣ! Не ждалъ я такого счастья. Такъ что же теперь! Побойтесь Бога, Клеопатра Артемьевна, спасите себя и осчастливьте меня признаніемъ. Разскажите мнѣ все.

— Нечего мнѣ разсказывать, отозвалась Клена. — Я всѣмъ сказала, и вамъ говорю второй уже разъ, что Герасима убилъ мой братъ, а убилъ изъ-за меня. Я молчала только и не хотѣла сознаться въ томъ, какое обстоятельство сдѣлало изъ меня рабу Герасима. Но теперь извольте, я вамъ все скажу. Но я вамъ, моему хорошему и доброму другу, это скажу, а не судьѣ. И вы мнѣ клятвенно обѣщайтесь, что объ этомъ ничего въ бумагахъ не напишите.

И Клена передала Повалипшну подробный разсказъ о смерти Козлянинова у ней въ мезонинѣ.

— Хоть и былъ онъ боленъ, почти при смерти, окончила свой разсказъ Клена, — но, быть можетъ, остался бы живъ, выздоровѣлъ бы, еслибъ мы съ мамушкой его не убили тѣмъ, что задушили. Ожидая посѣщенія дѣда и Братолюбцева, мы, спѣша и робѣя, переложили его, больного и слабаго, съ дивана въ сундукъ, на половину полный вещами. Онъ былъ безъ памяти. Мудрено ли было задохнуться? Мамушка Арина испугалась, что мы за это неумышленное смертоубійство пойдемъ въ Сибирь, и мы захотѣли скрыть все дѣло. Герасимъ избавилъ насъ отъ тѣла покойника, и съ этого дня сталъ моимъ мучителемъ и довелъ меня до согласія на его убійство.

Клена разсказала все мытарство, которое она вытерпѣла, отъ невольнаго воровства до ночного нападенія на нее, произведеннаго негодяемъ.

Повалишинъ на чистосердечное признаніе Клены ничего не отвѣтилъ и сидѣлъ глубоко задумавшись.

— Что же тутъ сдѣлать? выговорилъ онъ наконецъ. — Ничего нельзя сдѣлать. Я вѣрю всему, до единаго вашего слова вѣрю; но они-то, срьи, не повѣрятъ. Царица и та врядъ ли повѣритъ. Все это чудно. Увѣренъ я даже, что Козляниновъ умеръ у васъ просто отъ чумы, тѣмъ паче, что болѣлъ ею по второму разу. Тутъ всегда быстрая смерть. Я думаю, онъ не задохся, какъ вы полагаете. Примѣровъ было много, что потревоженный чумовой больной умиралъ внезапно. Вѣрю я тоже, что Герасимъ стащилъ отъ васъ покойника и зарылъ гдѣ-нибудь ночью безъ огласки. Можетъ быть, и въ самомъ саду. Но найти тѣло нельзя, потому что Герасимъ самъ на томъ свѣтѣ. Вѣрю я вамъ на слово, что вашъ братъ былъ у васъ и убилъ Герасима; что вы не лжете, чтобы свалить вину съ себя на него. Вѣрю я, наконецъ, вполнѣ, что онъ живъ, а только числится мертвымъ вслѣдствіе ловкой подмѣны документовъ или вида на жительство, которую съумѣлъ онъ устроить. Но вѣдь по мнѣнію всѣхъ и, наконецъ, передъ закономъ, онъ все-таки считается мертвымъ. Найти же его невозможно. Уже недѣли съ три, какъ я разослалъ во Владиміръ, Казань и Кіевъ посланцевъ разсказывать вездѣ въ партіяхъ острожныхъ о вашемъ дѣлѣ. Жду и надѣюсь, что выйдетъ изъ этого толкъ, но между тѣмъ до сихъ поръ еще нѣтъ. Ни слуху, ни духу. Ничего не выходитъ…

— Что же можетъ выйти? вымолвила Клена съ удивленіемъ.

— А то можетъ выйти, что вашъ братъ въ одномъ изъ этихъ трехъ городовъ. Всѣ укрывающіеся отъ властей, всѣ неимѣющіе видовъ или живущіе съ подложными видами, всегда обрѣтаются въ этихъ городахъ. Такое у нихъ обыкновеніе… Я въ этомъ увѣренъ, что если до него вдругъ дойдетъ слухъ о томъ, что вы судитесь за его преступленіе, онъ тотчасъ объявится…

ХXXIIІ.

Послѣ этой бесѣды отношенія Повалишина и бригадирской внучки стали совершенно иныя. Они уже видались ежедневно. Повалишинъ вызывалъ арестанку какъ бы ради допроса, она оставалась по долгу у него въ горницѣ губернскаго правленія, и они совѣщались какъ друзья и надѣялись.

Повалишинъ, однако, не признался Кленѣ въ главномъ своемъ дѣяніи, которое должно было имѣть важныя послѣдствія.

Въ качествѣ слѣдователя по дѣлу дворянки Филисовой, майоръ Повалишинъ рѣшился разослать по всей Россіи судебное объявленіе во всѣ Верхніе и Нижніе земскіе суды, во всѣ палаты и во всѣ остроги, даже въ Приказы общественнаго призрѣнія, объ томъ, что разыскивается сынъ поручика, недоросль изъ дворянъ, Филиппъ Артемьевъ сынъ Филисовъ, неправильно показанный умершимъ, и вызывается ради дачи свидѣтельства по дѣлу родной сестры его, Клеопатры, обвиняемой въ убійствѣ.

Повалишинъ былъ убѣжденъ, что если объявленіе дойдетъ до Филиппа, тотъ отзовется и явится спасать сестру.

Разсчетъ Повалишина оказался вѣренъ. Не прошло полнаго мѣсяца послѣ разсылки это оповѣщенія, какъ въ Московскомъ губернскомъ правленіи появился молодой малый, бѣдно одѣтый, худой и болѣзненный, еле живой, и заявилъ, что у него есть важное дѣло до господина секундъ-майора.

Разумѣется, это былъ Филиппъ Филисовъ.

Молодой малый тотчасъ же бросился въ Москву на помощь къ безвинно-обвиняемой сестрѣ, какъ только до него достигла вѣсть, что она пострадала за его преступленіе.

Филиппъ скрывался около Владиміра подъ фальшивымъ видомъ. Прійти въ Москву и объявить о себѣ значило добровольно отдать себя въ руки палача. Но Филиппъ не колебался ни минуты и тотчасъ явился. Съ его прибытіемъ и сознаніемъ, Клена сразу перестала быть подсудимой. Появленіе Филиппа надѣлало страшнаго шума по городу… Все дѣло Филисовыхъ — измѣнялось.

Вмѣстѣ съ тѣмъ, одновременно съ показаніемъ Филиппа, случилось другое нежданное и не менѣе важное событіе.

Судьба очевидно сжалилась надъ Еленой и захотѣла сразу вознаградить за всѣ муки и страданія. Пока тянулось длинное слѣдствіе надъ молодой дѣвушкой, — пришла весна и явилась главнымъ свидѣтелемъ всего дѣла.

Теплые дни марта дружно плавили московскіе снѣга и, обращая ихъ въ лужи, ручьи и потоки, стали очищать повсюду улицы, дворы и задворки, сады и пустыри московскіе.

Въ саду бригадира тоже засіяла весна и таялъ снѣгъ, не хозяинъ, оскорбленный, безъ вины опозоренный, еле бродилъ по горницамъ и грустно смотрѣлъ на окружающее веселье и ликованіе природы.

Въ саду его сугробы все падали, прижимаясь къ землѣ, и, наконецъ, ледъ на маленькомъ пруду вскрылся. Мутная вода, текущая въ него со всѣхъ сторонъ, со всѣхъ дорожекъ, наполнила его по самые края и, поднявъ ледъ, сбила его къ берегамъ.

Но вмѣстѣ со льдинами, сухими листьями и вѣтками всплыло среди пруда мертвое тѣло въ офицерскомъ мундирѣ.

Страшный переполохъ, случившійся въ домѣ бригадира, конечно долженъ былъ ошеломить и безъ того надломленнаго старика. Но бригадиръ сразу будто почувствовалъ смутно, что наступила минута разъясненія всего…

Трупъ многіе сразу узнали. Немедленно изъ дома бригадира явились люди къ майору Повалишину объявить, что въ пруду сада оказалось и всплыло тѣло, которое сразу признано всѣми, кто хоть разъ видѣлъ покойнаго офицера Козлянинова.

Майоръ Повалишинъ, радостный и счастливый, тотчасъ же съ большою свитой отправился въ домъ бригадира, прошелъ по сырымъ глинистымъ дорожкамъ къ пруду и на берегу его увидалъ мертвое тѣло. Хотя оно пробыло довольно долго въ мерзлой водѣ, но разложилось мало. На трупѣ былъ офицерскій мундиръ, а призванный кучеръ Семенъ и другіе люди, знавшіе Козлянинова, объявили готовность подъ присягой показать, что это точно тѣло господина Козлянинова.

Два доктора, которыхъ захватилъ съ собой Повалишинъ, тутъ же освидѣтельствовавъ трупъ, заявили, что на немъ нѣтъ никакихъ слѣдовъ насильственной смерти и напротивъ есть самые явственные и вѣрные признаки моровой язвы: багровыя пятна и большой нарывъ подъ мышкой.

Конечно, прежде всего Повалишинъ поспѣшилъ распорядиться похоронами заразительнаго и опаснаго тѣла. Вмѣстѣ съ тѣмъ, оформивъ все вновь оказавшееся по дѣлу обвиняемой дворянки Филисовой, Повалишинъ тотчасъ же отправилъ гонца въ Петербургъ съ подробнымъ донесеніемъ обо всемъ генералъ-прокурору. Онъ хотѣлъ и отчасти имѣлъ право освободить Клену тотчасъ же, но не рѣшился и предпочелъ подождать рѣшенія изъ Петербурга.

Разумѣется, въ тотъ же день, когда было найдено тѣло Козлянинова, Повалишинъ передалъ Никитѣ Артемьевичу о томъ, что у него въ рукахъ уже находится настоящій убійца Герасима, собственный внукъ бригадира, Филиппъ.

При этомъ онъ разсказалъ бригадиру всю грустную исторію, всѣ муки и мытарства его внучатъ, а главное — подвиги Герасима…

Въ сумерки къ острогу подкатила красивая карета цугомъ. Изъ нея вышелъ бригадиръ. Никита Артемьевичъ Филисовъ, знавшій теперь всю правду, всю правоту своей внучки, былъ страшно потрясенъ до глубины души всѣмъ, что раскрылось теперь передъ его глазами и его совѣстью. Не выдержалъ бригадиръ…

Въ ту минуту, когда онъ вошелъ въ комнату, а Клена вскочила съ мѣста и радостно бросилась навстрѣчу къ дѣду, бригадиръ вдругъ остановилъ ее рукой и плача опустился на колѣни предъ своей внучкой.

— Прости меня, Кленушка. Прости за все. И не думалъ я, что приключится мнѣ въ жизни такой тяжкій грѣхъ на душу взять. Прости за все, что ты въ моемъ дому вытерпѣла. Если есть виноватый во всемъ дѣлѣ, то ужъ конечно — я, а не кто другой. Не приходи ты въ мой домъ, ничего бы такого горькаго и ужаснаго съ тобою не приключилось. Прости меня, бѣдная моя внучка!

Внука Филиппа бригадиръ тоже обнялъ, говоря:

— Не брось я твоихъ родителей — и ты, родимый, не загибъ бы такъ! А послѣ меня — самая виноватая — мамка.

Арина Матвѣевна искренно соглашалась и винилась.

День этотъ былъ самый счастливый въ жизни Клены. Всѣхъ огорчала только судьба Филиппа. Онъ все-таки оставался виновенъ въ двухъ преступленіяхъ: бунтѣ и убійствѣ.

— Богъ милостивъ, и это какъ-нибудь обойдется, говорилъ Повалишинъ. — Я твердо вѣрую въ справедливость и милосердіе нашей монархини. Я все… все описалъ въ донесеніи; цѣлое сочинительство послалъ; всю вашу жизнь описалъ! Царица мудра и милосерда.

XXXIV.

Черезъ двѣ недѣли послѣ этого памятнаго всѣмъ дня явился обратно изъ Петербурга вѣрный другъ семьи, Братолюбцевъ, а вмѣстѣ съ нимъ гонецъ, который привезъ монаршую резолюцію:

«Немедленно освободить отъ суда и отпустить къ бригадиру его внучку, дѣвицу Клеопатру Артемьеву Филисову, а брата ея, за участіе въ бунтѣ на Красной площади — въ качествѣ 15-ти лѣтняго недоросля простить, вмѣняя сіе его дѣяніе въ вину родителямъ его и дѣду. За содѣянное же человѣкоубійство во спасеніе сестры — отдать подъ церковное покаяніе на три года. Вмѣстѣ съ тѣмъ выразить бригадиру Филисову порицаніе за его поступокъ съ покойнымъ сыномъ и вмѣнить въ непремѣнную обязаность озаботиться нынѣ судьбою своихъ внуковъ, какъ долгъ дѣда то повелѣваетъ».

Во всѣхъ словахъ резолюціи монархиня всего строже относилась къ бригадиру, какъ бы полагая его дѣйствительно главнымъ виновникомъ всего дѣла.

Но не ко всѣмъ равно была милостива резолюція. Бывшую мамку указано было разстричь и выдержать годъ въ тюрьмѣ «за поблажку» ночнымъ свиданіямъ ея питомицы съ возлюбленнымъ.

— Мудрая царица и благосердная, добра какъ ангелъ, и мудра какъ змій! воскликнулъ Никита Артемьевичъ. — Истина глаголетъ устами ея. Да, я — главный виновникъ. Но за то теперь, на остаткѣ дней своихъ, для васъ на свѣтѣ существовать буду.

Не прошло двухъ часовъ по прибытіи гонца изъ Петербурга, какъ бригадиръ съ внучатами садился уже въ карету, сопровождаемый почти всѣмъ населеніемъ острога. Многолюдная толпа прохожихъ, окружавшая подъѣздъ, тоже радовалась кругомъ; всѣ знали, въ чемъ дѣло. Семья Филисовыхъ отъѣхала отъ острога и крестясь, и плача, и смѣясь.

— Ну, конецъ нашимъ гореваніямъ, проговорилъ бригадиръ, когда они вступили на крыльцо его дома, встрѣчаемые плачу щею отъ радости Толбухиной. — Но пока и радостямъ тоже, внуки, не начало. Все-таки стараго назадъ не вернешь, по старому не заживешь. Радостямъ тоже конецъ. Заживемъ мы по людски и по христіански. Но то счастіе, о которомъ я часто загадывалъ, да мечталъ, внучка, теперь о немъ и думать не моги. Мыслилъ я, будутъ у меня въ домѣ правнучки. Ну, а теперь дай Богъ и такъ прожить.

Если царица справедливо и милостиво рѣшила дѣло Филисовыхъ, то Москва отнеслась къ нему по своему. Москвичи со всѣхъ сторонъ полѣзли въ домъ бригадира поздравить его самого и его внучатъ; но тѣмъ не менѣе бригадиръ и его внуки видѣли на всѣхъ лицахъ что-то такое, что опечалило ихъ. Общество будто не хотѣло и не могло простить соблазна, который произвела семья въ городѣ.

Бригадиръ тотчасъ же рѣшилъ дѣло по собственному желанію и по совѣту друга Братолюбцева. Черезъ три мѣсяца на дворѣ его дома стояло нѣсколько десятковъ подводъ, и все имущество выносилось изъ горницъ и укладывалось. Домъ бригадира съ садомъ былъ проданъ сосѣду, графу Орлову, а самъ бригадиръ со своей семьей уѣзжалъ на жительство въ Кіевъ, гдѣ уже былъ купленъ другой великолѣпный домъ.

— Тамъ лучше заживемъ, сказалъ Никита Артемьевичъ. — И туда дойдетъ за нами молва немилостивая и неправедная. Но все-таки тамъ будетъ лучше…

Черезъ мѣсяцъ Филисовы поселились уже въ Кіевѣ въ новомъ домѣ и жили мирно и счастливо.

Братолюбцевъ перевелся по службѣ тоже поближе къ другу и часто гостилъ у Филисовыхъ. Объ его бракѣ съ Кленой не было и рѣчи. Всѣ теперь понимали, изъ-за чего дѣвушка соглашалась когда-то на этотъ бракъ.

— Самъ виноватъ, дурень. Упустилъ счастье изъ рукъ, говорилъ себѣ Братолюбцевъ.

Но слѣпой судьбѣ показалось видно мало, что всѣ были сравнительно счастливы. Какъ прежде она гнала бригадирскую внучку и преслѣдовала, такъ теперь захотѣла, видно, во что бы то ни стало отплатить ей сугубымъ добромъ за прежнее зло.

Однажды въ Кіевъ въѣхала дорожная карета и подкатила къ гостиницѣ, а изъ нея вышелъ военный. Чрезъ часъ онъ, въ блестящемъ мундирѣ, съ орденами, появился снова, и сѣвъ въ телѣжку, отправился въ домъ бригадира.

Никитѣ Артемьевичу и Марьѣ Евграфовнѣ доложилъ слуга, что пріѣхалъ секундъ-майоръ Повалишинъ. Обрадованный, но и удивленный бригадиръ пошелъ встрѣчать гостя въ прихожую. Но въ то же самое время кто-то вскрикнулъ громко въ гостиной и бросился опрометью, обгоняя бригадира, въ ту же прихожую. Это была Клена.

Не помня себя отъ чувства, вдругъ сказавшагося на сердцѣ, молодая дѣвушка, не соображаясь съ приличіями, забывъ обо всемъ, кинулась навстрѣчу прибывшему, подбѣжала къ нему и положила руки ему на плечи, взволнованная, раскраснѣвшаяся, съ лицомъ въ слезахъ и задыхаясь отъ радости… Своимъ поступкомъ и лицомъ она сказала больше, чѣмъ хотѣла.

— Простите! Сама не знаю… Я разумъ потеряла. Извините!.. черезъ силу вымолвила Клена, придя въ себя и въ смущеніи закрывая лицо руками.

И если бы не бригадиръ, появившійся около внучки, можетъ-быть дѣвушка отъ страшнаго волненья лишилась бы чувствъ.

Повалишинъ, тоже сильно взволнованный, нетвердымъ голосомъ заявилъ бригадиру, что пріѣхалъ по весьма важному дѣлу и проситъ удѣлить ему нѣсколько минутъ для бесѣды наединѣ.

Бесѣда эта въ кабинетѣ бригадира продолжалась нѣсколько мгновеній. Секундъ-майоръ Повалишинъ явился изъ Петербурга просить у бригадира руки дѣвушки, безъ которой ему жизнь не въ жизнь.

Рѣдко бываютъ въ семьяхъ такія торжественныя минуты, такія счастливыя лица и такая радостная сумятица, какія были въ домѣ бригадира втеченіе нѣсколькихъ дней.

Городъ Кіевъ долго помнилъ пиры и балы свадебные, которые давалъ бригадиръ предъ бракосочетаніемъ своей внучки.

Въ церкви, во время вѣнчанія, не смотря на радостное смущеніе, въ которомъ находился Никита Артемьевичъ, онъ невольно замѣтилъ одну очень старую, но чрезвычайно благообразную старушку, которая усердно молилась и съ какимъ-то особымъ милымъ выраженьемъ лица смотрѣла на невѣсту и на жениха.

«Экая прелесть старушка», думалось ему.

Послѣ обряда и поздравленій, бригадиръ не выдержалъ и подошелъ къ прелестной старушкѣ.

— Извините за любопытство… Вы, сударыня, вѣрно здѣшняя, кіевская помѣщица?..

— Нѣтъ-съ, улыбнулась ласково старушка. — Я при семъ храмѣ — просвирня…

Бригадиръ почему-то замеръ на мѣстѣ и глядѣлъ на старушку во всѣ глаза…

Она тихо отошла отъ него и скрылась въ толпѣ.

— Можетъ быть и бабушка Клены такая же была!.. прошепталъ бригадиръ. — И этотъ случай при вѣнчаніи внучки — не простая случайность. Это моей совѣсти — укоръ!.. Вѣдь все съ этого пошло…